ЛИТЕРАТУРНОХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
и
ОБЩЕСТВЕННОПОЛИТИЧЕСКИЙ
ЖУРНАЛ

•_-> 2т ШШ^Ш^
«Ь ТШ
Иж' т .ж
Иж/т»М

Орган Союза писателей Бурятской АССР

Выходит
один раз
в 2 месяца
на русском
и бурятском
языках
СОДЕРЖАНИЕ

Год издания
Явпдиптн грдьмпй

4

в

- ГУМЕНЮК. Летное поле. Памяти Юрия
Гарнаева. Летчику-испытателю Владимиру
Шаповалову. Стихи.
3
М. ЖИГЖИТОВ. Подлеморье. Роман.
6
И. КАЛАШНИКОВ. Жестокий век. Роман. 40
А. ЩИТОВ. Обновление. Вечер на Байкале. Баллада о белом потолке. Стихи.
95
А. БАЛЬБУРОВ. Встреча. Рассказ.
102
Ц. КОХОВА. Волчья жила. Рассказ.
ПО
ОЧЕРКИ И ПУБЛИЦИСТИКА

А. СОКОЛОВ. На лесосеке.
Д. МИЛЮКОВ. Объятия друзей.

123
127

АВИАЦИЯ И КОСМОС, ВЕК XX
ИЮЛЬ

АВГУСТ

В

- МИТРОШЕНКОВ. Антон Губенко. Документальная повесть.
133
СТРАНИЦА

чЛ / /I

А. ШЕШИН. Декабрист К. Торсон в Сибири. 145
Ж. ДОРЖИЕВА. Из истории бурятской
народной педагогики.
150
КРИТИКА

БУРЯТСКОЕ
ГАЗЕТНОЖУРНАЛЬНОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО

КРАЕВЕДА

И

БИБЛИОГРАФИЯ

РОСУГБУ, П. ХАПТАЕВ. Исследование о
малом народе.
153
А. АЛЕКСЕЕВ. Книга о стране восточных
иноземцев.
154
Н. ХОСОМОЕВ. Заявка на зрелость.
155
Л. АЛАИОН. Мода: вспоминая прошлое. 158

Информационное

сообщение

В мае месяце этого года в Улан-Удэ состоялся VII съезд писателей республики. Собрались на съезд поэты, прозаики, драматурги, критики, литературоведы, представители партийных советских и общественных организаций.
На съезд писателей приехали гости: главный редактор журнала «Москва»,
лауреат государственной премии РСФСР, известный писатель Михаил Николаевич Алексеев, ответственный секретарь комиссии по национальным литературам
Союза писателей РСФСР Василий Васильевич Шкаев, заведующая редакцией
литературы народов СССР издательства «Советская Россия» Евгения Николаевна Имбовиц, редактор издательства «Современник» Ю. П. Кузнецов.
Открыл съезд старейший драматург, народный писатель Бурятской АССР
Н. Г. Балдано.
С отчетным докладом о раобте писательской организации республики
выступил председатель правления Союза писателей Бурятской АССР, народный
поэт республики Д. 3. Жалсараев.
С содокладами на темы «Проза и драматургия», «Поэзия», «Критика» выступили писатели В. Ц. Найдаков, Н. Г. Дамдинов, доктор филологических
наук, профессор А. И. Уланов. Кроме того выступили писатели А. А. Бальбуров,
М. Н. Степанов, Ц.-Ц. Дондокова, композитер Б. Б. Ямпилов, гость съезда
М. Н. Алексеев, секретарь обкома КПСС А. А. Бадиев и другие.
Съезд заслушал отчетный доклад ревизионной комиссии. В работе съезда
приняли участие член ЦК КПСС первый секретарь обкома КПСС А. У. Модогоев,
Председатель Президиума Верховного Совета Бурятской АССР Б. С. Семенов,
Председатель Совета Министров республики Н. Б. Пивоваров.
VII съезд писателей избрал новый состав правления Союза
писателей.
Председателем правления избран Д. 3. Жалсараев. Главным редактором журнала «Байкал» назначен народный поэт республики Н. Г. Дамдинов.

Рукописи объемом менее печатного л и с т а не возвращаются.

Главный редактор Н. Г. ДАМДИНОВ.
РЕДКОЛЛЕГИЯ: Африкан Бальбуров, Виктор Гуменюк,
Исай Калашников, Владимир Корнаков (ответственный секретарь), Барадий Мунгонов, Чимит-Рыгзен Намжилов (заместитель главного редактора), Михаил Степанов, Алексей
Уланов, Гунга Чимитов (ответственный секретарь).
Техн. редактор И. Нечаев.

Корректор А. Шлыкова.

Подписано к печати 19/У1-1974 г. Формат бумаги 70X108, п. л. 10 (13,07).
Тираж 17000 экз. Заказ 1616. Н-00506.
Адрес редакции: 670324 г. Улан-Удэ, ул. Ленина, 27; тел. №№ 28-82,
70-66, 26-91, 23-36.
Типография Управления по делам издательств, полиграфии и книжной
торговли Совета Министров БурАССР,

Виктор ГУМЕНЮК

Летное

поле

Я не пленник твой поневоле,
Во владеньях твоих не гость,
Нам с тобою, летное поле.
Уж никак нельзя, чтобы врозь.
Длинной цепью аэровокзалов
Под колючий иль тающий ~чег
Нас с тобою судьба связала
Довершеньем друг друга навек.
Век земной, он не слишком долог.
Ты останешься, мне — уходить.
Только мне несказанно дорога
Полосы твоей взлетной нить,
Что уводит в звездное небо,
Что приводит из звездных недр.
Здесь становится былью небыль,
Здесь душою становишься щедр.
Будешь, здесь, уходя на задание,
Среди лета взмывать к зиме.
И врываться в твои ожидания
Из-за тридевяти земель.
И не в тягость твои законы,
И почетен твой летный наряд:
Парашюты и шлемофоны —
Атрибуты звездных ребят.
Среди них, влюбленных и преданных,
Нет таких, кто б тебе изменил,
Кто ушел бы от трасс неразведанных,
И от взлетов еще неизведанных,
И от тех дорогих могил,
Где товарищи спят боевые,
Свои крылья сложив на лету.
Я влюблен в тебя, словно впервые,
Как в судьбу свою, как в мечту.
» *
*
Памяти Юрия Гарнаева
Какая ночь! Какая тишина!
Она разбередит невольно душу.
Я тишины, как клятвы, не нарушу,
Пускай над миром властвует сполна,
Усталый мир, покоем дорожа,
Плывет сквозь ночь, сквозь время
и пространстве.

Но, чу! В лесах далекого Прованса
Свирепствует губительный пожар.
Он, как фашизм, бессмысленно жесток.
Он — общий враг, с которым нужно
драться,
В бою постичь святую силу братства
И выплеснуть в победе свой восторг.
Братство испытано мощью железа.
И, хоть давно отгремела война,
Стране Коммуны и Марсельезы —
Срочно! — помощь твоя нужна.
И ты торопишься под облаками,
Идешь над землею в туман и метель.
К тебе доверчиво, словно руками,
Крыльями тянется Сант-Рафаэль.
Кем и когда этот край воспетый?
Не торопись, и газ прибери.
Здесь вот, над этой грустной планетой
Может быть, встретишь Экзюпери?
Тщетны надежды... ведь жизнь
расплескалась.
Только величье гуманных идей.
Праведность слова его осталась,
Как достоянье планеты людей.
Были во всем друг с другом вы схожи:
Отвагой, горевшей в ваших сердцах,
Тем, что жизнь за штурвалами прожили,Из рук их не выпустив до конца.
Я наполняюсь этой тишиной,
Прильнув к земле горячею щекою.
В ней не найти желанного покоя,
Она — последний миг перед войной.
Вся жизнь твоя наполнена борьбой,
Но рухнет вдруг подтаявшею льдиной,
Полет твой станет песней лебединой,
И небо пошатнется над тобой.
Горят леса, как города горят.
Но з н а й ты, что судьба к тебе сурова,
Все ж бой п о с л е д н и й повторил бы снова.
Как коммунист,
как летчик,
как солдат.

Здесь я т о с к и сдержать не в силах,
Где звездных обелисков ряд
Застыл навечно на могилах,
Советских стриженых ребят.
В ночи, от взрывов воспаленной,
Наткнувшись на слепой свинец,
Частицей двадцатимиллионной
Лежать остался мой отец.
Он не был ловким и веселым
Героем песенных баллад —
Член партии,
Директор школы
И автотракторный комбат.

Он не писал нам про медали.
Быть может, не имея их,
Но воевал, как воевали
С ним рядом тысячи других.
Завет своих отцов приемля,
Не я один в огне, в дыму
Любимую до боли землю,
Упав, руками обниму.
Да будут те свершенья святы!
Но, если вдруг случится так,
Объектом мести и расплаты
Пусть падает на землю враг.

***
Летчику-испытателю
Владимиру Шаповалову
В который день,
В какой недобрый час,
В каком незавершившемся полете,
Др>зья мои, которому из нас
Случится оказаться на излете,
Когда земля рывком навстречу —
вдруг! —
И нет на размышленья ни минуты.
И ты срываешь аварийный люк,
И раскрываешь купол парашюта.
Что ж, летное такое ремесло.
Ты постоянно ждешь сигнала: к бою!
Марш-марш вперед
и шашки наголо!
И ты уже не властен над собою.
И жизнь твоя — в стремительном броске,
Как будто ты в строю... на пулеметы...
Лишь набухает жилка на виске,
Да на губах — соленый привкус пота.
Живешь, судьбы превратностям назло.
И искренне, не ради лишь приличий,
Ты вспомни тех, кому не повезло,
И помяни их, как велит обычай.

Михаил Ж и г ж и т г ш

ГЛАВА Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я

Магдауль был расстроен и озадачен.
Откуда-то пришла в их глухой край
прогнали царя. Теперь вместо царя Миколы на егосидит какой-то Керенский с близкими ему людьми.
сообщение Волчонка, что сначала он испугался,
но не мог дать толку — как это можно, белого ца-

неожиданная весть:
«золотой скамейке»
Так огорошило это
потом долго думал,
ря долой гнать!
«Это же человек от бога!»— благоговейно говорил про царя старый Воуль.
Пошел Магдауль к Ивану Мельникову на Покойники, который остался башлыком за Макара Грабежова и тянет невод под Бакланьим
островом.
Еще издали узнал Магдауль Ивана по его могутной фигуре и резким, быстрым движениям. Как обычно, носился Мельников от крыла
к крылу большого морского невода. Одному подможет своей медвежьей силой и сноровкой, другому совет даст дельный.
— Лево крыло, шевелись! — раздается в морозном воздухе звонкий голос Ивана.— Право крыло, стой! Куда прешь?!
Магдауль из тысячи голосов различит этот сильный голос молодого башлыка Мельникова. Идет прямо на невод. Тонь подходит к
концу. Рыбаки столпились у приборной иордани и сакают серебристуюрыбу.
После тони усадил Иван гостя в свою кошовку и весело крикнул:
- Держись, Волчонок!
Королек, настоявшись па леденящем ветру, с места пустился
вскачь. Через четвери, часа Мелышкон с Магдаулем уже сидели за
столом.
— Ну, со встречей!— Мельников поднял кружку с водкой.
— Хайн, Бань! — к р я к н у л охотник.
— Кушай, брат.
Магдауль прокашлялся, его черные, словно нацеленные на мушку
ружья, глаза строго уперлись в Ивана. Он поднялся, большой, слегка
сутулый, жилистый, широкий в плечах и уперся о стол своими непомерно длинными, с и л ь н ы м и руками.
— Я пришель спросить: худо алн хорошо нам будет без царь?
Мельников затряс кудрявой шевелюрой.
— Царя прогнали — это хорошо. Много лет лучшие люди России
боролись за это. Сколько людей погибло!.. Сколько страдает и сейчас.
Вон, к примеру, наш Лобанов. Ты понимаешь меня?
— Понимай,— охотник уселся и запалил трубку.
— Но на месте царя-то оказались люди, которым наплевать на.
народ, на бедняков. Войну продолжают. Кровь льется. Худо, брат...
Окончание. Нач. см. в № 1, 2, 3.

« Щ у к у съели, а зубы остались»,— такая байка есть у наших рыбаков.
Ома враз и подходит.
- Дальше чо будет?—заерзал на скамейке Магдауль.
- Будет драка. Придут к власти такие же люди, как мы с тоГн>|"|—трудяги во главе с большевиками.
- О бой!— воскликнул охотник.
- Не веришь мне?— голубые глаза весело смеются.
Ничего не ответил таежник. Долго сидел молча. Словно сквозь
СОЯ слышал, как воркуют между собой Иван с Ульяной; долго и
крепко думал таежник о том, как может кто-то из простого люда си;, на золотой скамейке царя Миколы и править государством.
«Стой! А ведь Ванфед тоже из бедноты вылупился, а башка-то у него
"\о-хо!.. Книг-то у него целый конский воз, даже ребятишки песню
гор-ланят, что Ванфед без штанов, а книг обрел целый дом».
- Что задумался, Волчонок? Выпей,— услышал Магдауль рядом
голос Ивана и очнулся от раздумий.
— А Ванфед, кто есть?
— Он большевик.
— А-а... большак. Но тогда ладно.
— Почему?
— Он шибко за народ... большак тоже за народ. Это, однако, хорошо есть.
— Правильно!
— А ты, Вань, кто така?
— Тоже большевик.
Хмурится, качает головой и цокает языком таежник. Распирают
ее наплывшие мысли. Попробуй сразу разобраться в таких премудростях, но понять все же можно.
— Вань, я однако мало-мало понимай.
— Вот и хорошо!
— Я, Вань, завтра буду ходить в Баргузин, в Белый Вода.
— Вот это да! Ты поедешь в Белые Воды, можешь забежать в
Алгу... Там теперь наш Иван Федорович-то живет.
— Знай Ванфеда видеть надо.
— Я с тобой пошлю ему рыбки и письмо.
— Миней, мой Ганька совсем стал грамотный.
— Вот и хорошо!
— Спасибо Ванфеду говорю.
— А-а, Лобанову, конечно, спасибо надо сказать, сколько трудился,— на лице купца улыбка, а в глубине черных глаз злые искорки,
«Вот ведь сволочуга, как червь изнутри хочет разложить, испортить этих славных детей природы. Ведь не подумает негодяй, что
1рамота им во вред. Всякая культура несет им гибель. Они должны
родиться на снегу; купель ихняя — снег. А мороз — дезинфектор, са1'нтарный врач! Ах, негодяй, негодяй! Вздумал учить грамоте!»—костыляет купец Лобанова.
- Ванфед байт, будто Ганька может долги считать и писать. Как,
Минеи-тала, ладно он байт, нет?
Купец, словно ужаленный, вскочил со стула и быстро заходил по
просторному залу.
«Вот когда он подложил мне свинью! Даже учит, чтоб щенок Магдауля проверил долговую книгу и в дальнейшем сам производил запись
забора продуктов, провианта и прочего барахла. Ах, сволочь! Обучил
| р а м о т е и одурманил своими идеями с ы н а Пфрсма Мельникова—•
Ваньку. Теперь извольте р а д о в а т ь с я — и с п о р т и л этого щенка. А скольк и м рыбакам и охотникам он внушал злобу против царя, а теперь про-

7

тив правительства господина Керенского, против купцов, против всех
порядочных людей».
Лозовский тяжело вздохнул п посмотрел на Магдауля.
— Тала Магдауль, ты мне не веришь? — спросил он на бурятском
языке.
— Зачем так баншь?! Я тебе, Миней, верю.
Лозовский рассмеялся. Подошел к Магдаулю и обнял его.
Сам Король целый день бродил по баргузинским купцам с Ганькиным соболем. Картинно ласкал и потряхивал искрящийся мех.
— Головка! Цена двести пятьдесят целковых!
Приказчики вертели шкурку, вывертывали, дули на ворс, проверяли поле, встряхивали.
- Сто пятьдесят — красная цена.
— Ишь, ядрена мать, чего захотел! — Король, величественно задрав голову, совал шкурку за пазуху и шел в следующий магазин.
И все же к вечеру он забрался в кабинет знаменитого купца Новомейского.
— Э, сам Фнлантий Король! Милости просим! — радушно встретил купец соболятника.
—- Головку надо?
- Посмотрим! — Новомейскому, великому знатоку мехов, достаточно кинуть взгляд, и шкурка будет оценена.
— Забирай, паря!
— Сколько просишь?
— Двести пятьдесят серебром.
Выложив на стол деньги, купец предложил стакан вина.
Охотник выпил, не поморщившись, натянул шапчонку.
— Благодарим.
- На здоровье, Филантий. В следующий сезон иди в Подлеморье
от меня, а?
,,гг
Прямодушный Король, не задумываясь, бухнул:
- А чем же, господин купец, хрен лучше луковицы?
*
Король разыскал Магдауля, вдвоем они отсчитали Вере двадцать
пять рублей.
- Иди, к у п и себе коровенку, — посоветовал Король. — А мы, братуха, первым делом к у п и м коня. Без коня мужик не мужик.
Баргузин к а к - н и к а к уездный город. Пусть всего четыре улочки с
низкими д е р е в я н н ы м и д о м и ш к а м и , небольшая церквушка, еврейская
синагога, и единственное четырехклассное училище на весь огромный
край. Раз город, то имеется при нем и базар. Уже сильно навеселе,
в обнимку з а в а л и л и с ь друзья па ш у м н у ю толкучку, стали разыскивать Веру. Нашли ее в уголочке. Сидит под коровой и доит. Взглянула
на своего мужа такими счастливыми глазами, что у Магдауля запела душа.
— Бери, жена! Твой Ганька заработала!
Хозяин коровы, щупленький мужичонка с лисьей мордочкой,
подошел к Магдаулю и хлопнул по плечу.
— Хозяйку коровой, а тя рысаком награжу!
— Показывай-ка, ядрена мать, свою клячу! — ввязался в разговор
Король. — А то Волчонок-то не кумекает в конях.
- Хы, «Волчонок»... целый медведь, — измерив взглядом Магдауля, усмехнулся хозяин лошади.
Рядом с коровой впряженный в старые, но еще крепкие сана
стоял рыжий мерин. Серые, хмельные глаза Филантия, стали строги-

ми, брови сбежались, нижняя губа презрительно выпятилась вперед.
Он смело взял коня за узду и похлопал по спине.
— По глазам вижу, коню шесть лет... Так! Дай-ка загляну в зубы... Э, паря, по зубам — семь!
— Охо! Вот это дока! Отродясь такого знатока не видывал. Вот
это орел-мужик!— расхвалил хозяин Короля — «Черта с два ты знаешь, Рыжке-то моему десять стукнуло. Тоже мне, знаток выискался»,— смеется про 1 себя мужичок.
— Эй, ушкан , сколько просишь за клячу?— строго спросил
Король.
— Сорок целковых совсем с упряжью.
— Тридцать пять!
— Сорок!.. Вижу, вы с деньгой мужики. Что мелочитесь-то, это
мое дело — кажну копейку целую, как девку.
- Угадал' Подлеморцы мы!.. Соболятники!—гордо выпятил груць
Король. Магдауль тоже приосанился.
- Чево ж тогдысь торгуетесь! Ведь конь-то только Еруслану
ездить.
— А мы что?! Хуже твово Еруса, скажи?!
- Я ничо,— вижу — орлы.
— Ладно, ушкан, будь по-твоему, магарыч с тебя!
Вера на время пристроила свою буренку у сестреницы и собралась
с семьей в Белые Воды, в гости к старому Воулю. Как-никак, а тунгус вырастил ее Максима.
Магдауль с Королем целых три дня «обмывали копыта». И сейчас, усадив в сани своего друга с семьей, Король, как обычно, дурачась и приплясывая по-бабьи с платочком в руке, пел:
Ой ты, сукин сын, комаринский мужик,
Ты зачем нашу калашницу избил?
Ганька сидит на облучке и правит Рыжкой, которому дал свою
кличку Турген, что означает быстрый. Вера, укутанная тулупом, как
купчиха, заняла все сани, из глубины дохи нет-нет да подаст свой голос
крошка Анка. Магдауль не может налюбоваться своей маленькой
семьей.
Он нынче едет к отцу богач-богачом: на своем собственном коне
везет жену, которая родила ему дочку, обещает и сына родить. Ганька подрос и стал охотником. Самостоятельно добыл соболя, на которого купил коня, корову и оболоклись. Вот как оно!.. А еще п подарки Воулю — все на того же соболя. Вот какой он соболь-то, если,
скажем, все по добру. Бывало, доставалось Магдаулю на пай п счастливые годы по четыре и пять собольков, а толку не получалось —
половина купцу, а вторая половина за долги.
• Тпру! Стой, Турген, приехали!— услышал Магдауль голос сына
и очнулся от раздумий.
• Ты чо, заснул, Максим?—спросила Вера — Помоги мне подняться.
— Мама Вера, дай мне Анку!
Схватив на руки сестренку, парнишка нырнул в низенькую дверь
крохотной зпмовьюшкн. В душном, дымном п о м е щ г и п и стоял густой
полумрак, казалось, никого не было.
— Мэндэ, бабай! Ты где?
— Мэндэ,— едва слышно послышался х р и п л ы й старческий голос
из-под шкур.
— Ты кто?
Ушкан — заяц.

- Я Ганька!—чуть не закричал парнишка и, быстро подойдя,
о п у с т и л с я на пол. В это время заплакала Анка.
- Ганька?!—старик неожиданно быстро поднялся.— А это кто
пищит?
— Сестра моя!
1
- Ом-ма-ни-пад-ме-хум! Цаган-Дара Эхе послала мне внучкуГ
Дай-ка мне ее!—старик дрожащими руками благоговейно принял ребенка и приложился лицом.
— Какой вкусный запах! А ты-то, богатырь мой, дай-ка головушку понюхать,— старик долго обнюхивал внука.— Я слыхал, что ты
промышлял в Подлеморье?
— Аха, бабай! Соболя добыл!
— Соболя?.. Это удача...
Старый Воуль все нюхает Анку и удивляется крепкому приятному запаху.
— Девка будет шибко здоровая, дух сильный имеет.
Дед и не заметил, как зашли Магдауль с Верой. Они стоили и,
подталкивая друг друга, улыбались.
— Мэндэ, бабай!— еще раз поздоровался Магдауль.
- Здравствуй, дедушка!— повторила Вера.
Старик оторвался от девчушки и, передав ее Ганьке, удивленноуставился на Веру. Маленькие белесые глаза часто моргали и пускали
слезу.
- Нульгимии2,— радостно сообщил отцу Магдауль.
- О-бой! Аяльди?— добродушно улыбаясь, спросил Воуль у
Веры.
— Аяксот!— за жену ответил Волчонок.
- Мэнд, мэнд...— волнуясь, поздоровался эвенк.
У Веры сердце разрывается от жалости. «В чем только душа теплится?»
- Это и есть твоя хатуня?
- Она, бабай.
- А-а, мотри-ка ты! Однако бурятская кровь в жилах есть!
- Угадал, баба».
Старик улыбнулся и пригласил Веру сесть.
- Ой, когда же мне сидеть! Надо мясо варить, вином дедушку
угощать.
Воуль одобрительно к р я к н у л .
Ганька растопил очаг, а Вера н а р е з а л а в ч а ш у жирного мяса и
принялась катать тесто на л а п ш у .
- Эй, внучек, р а с с к а ж и - к а , как упромыслил соболя.
Ганька со всеми подробностями рассказал о том счастливом утреннике, когда он подстрелил на перните кедра своего первого в
жизни соболя.
— Это богиня Бугады тебе помогла. Так легко добыть соболя удается один раз.
Старый Воуль не сводил глаз с любимого внука и, сморщившись
в счастливой улыбке, к а ч а л косматой головой.
— А шкурку того головного соболя Король продал купцу Новомейскому за двести пятьдесят рублей. На эти деньги купил коня Тургена и корову Зорьку. Товару накупили, муки...—• наклонившись над
дедом, Ганька тихонечко сообщил:— а мама-Вера сшила тебе трое
портков из далембы и три рубахи из сатина.
— Э, паря, я теперь, как купец, разоденусь!— смеется старик.
Когда суп был готов, Вера налила большую новую миску и поста1

И

Цагм'-дара э х е — б о ж ь я матерь.
1 1 \ п р и м н и — жена (эвенк.).

•вила ее на низенький столик перед Воулем. Потом, как научил ее
Магдаулъ, она взяла шелковый хадак 1 , растянула его на обе пуки,
правой еще прихватила бутылку спирта и, низко склонившись, подала старику.
Прослезился Воуль. Долго читал он молитву, брызгал спирт на
огонь и на все стороны света, налил в маленькую серебряную стопочку и поставил в крашеный деревянный шкафчик, где находились
Будда Амитаба и другие святые.
Только после этого хозяин и гости принялись за еду.
Подзахмелел старик, приободрился, повеселел.
- Ганька, поедешь в Алгу к Ванфеду?—спрашивает Магдауль
сына.
У парнишки весело сверкнули глаза.
- Я быстро, бабай, оденусь! Я мигом'
Небольшая деревушка в беспорядке раскинулась у выхода в степь,
широкого распадка. Домишки, дворы, черные бани. Малюсенькие оконца хмуро смотрят на широкую степную долину, за которой величественно сверкают в ярко-синей вышине пики Баргузинского хребта.
По кривой улочке навстречу идет человек с огромной бородой.
— Здорово, п а р я !
— Здорово, молодец!
— Огде живут Ванфед?
— Кто?.. Какой Конфет?
— Ванфед,— поправил мужика Магдауль.— Поселен Лобан...
— А-а, вон кого выслеживаешь! Поселенца Лобанова.
•— Во-ко, Лобан.
— А ты баишь про какого-то Конфета. Эвои изба-то скособенилась на один бок... Окошко тряпкой заткнуто, там и проживает твой
«конфет».
День воскресный. Встречь приезжим идут, качаясь в разные стороны, три пьяных мужика. Идут широко, во всю улицу; не объедешь
гуляк, которым сейчас сам черт — кум разлюбезный.
— Ты куды прешь?.. Не видишь, тварина!—схватился мужик за
повод и остановил Тургена.
— Ганька, держи вожжи, я уговорю его,— спокойно улыбаясь, подошел Магдауль к пьяному.
— Ехать нада, пусти, паря,— миролюбиво попросил он, а сам подумал: «Вот такие-то заморыши и бывают бодливыми. Вон его друзьято не лезут же».
— Ч-чево? Т-тварюга, плюху хлопочешь?
Закипело сердце таежника.
- Давай дорога!—Магдауль вырвал повод и оттолкнул м ч ж п ч о п ку, который, взмахнув руками, уткнулся головой в снег. В слолующш!
миг Магдауль получил крепкую затрещину от второго г у л я к и м тут же
сдал сдачу. Пьяный свалился и вновь вскочил на ноги.
— Стой, Федюха! Это ж Волчонок! Наш бел сводок ни м у ж и к ! —
крикнул третий и схватил товарища.
Из соседнего дома выскочили двое. У переднего шчч'ло ош-ркает
лысина.
— Ванфед!—закричал сидевший в оцсмкчюпин Г;ии,к;1. Словно тугой пружиной подбросило его; он в м и г ока.ч.члои около своего учителя
и схватился за его крепкую р у к у .
— Здравствуй, Ганя!.. Стон, Волчонок! Стоп!
Магдауль замахнулся на п о д н я в ш е ю с я обидчика и, резко впустивруку, уставился на Лобанова.
Хадак — гол\боп шелковый платок для подношения.

11

— Вы, черти, с ума спятили?!— возбужденно крикнул Иван Фе.доровнч, хлопая Магдауля по плечу.
— Здоров, Ванфед! Я мала-мала сердилась!
- Здравствуй. Ты страшно дерешься. Ведь так можно насмерть
прибить человека.

В кособокой холодной избе сидели трое. Мужики кивком головы поздоровались. Двоих Магдауль уже знавал давненько: Кабашов и еврей
Вишняк жили в Алге, ближние соседи.
Магдауль с Ганькой уселись на низенькой свежевыструганной скамье и разглядывали неухоженную избу, видимо, из-за ветхости покинутую хозяевами.
- Здесь свои люди.
- Иван Малый послала,— Волчонок подал письмо.
Быстро вскрыв конверт, Лобанов начал читать.
Ты, Иван Федорыч, давай вслух. Интересно, как там подлеморцы?— попросил Кабашов.
— Сейчас, сейчас!
«Народ сначала обрадовался,— читает письмо Лобанов,— а потом,
как узнали, что войну будут продолжать, случилось недоумение.
Просим тебя приехать. Без тебя, тезка, мы не тово, сам знаешь.
Привет тебе огромный от Гордея Страшных и его «малютки» Хионии.
Между прочим, Гордей мне так сказал по поводу прихода Керенского к
власти: «Щуку съели, а зубы остались».
С приветом Иван Малый. Кланяется тебе моя Улька».
- Хороша рыбацкая байка!—смеется Кабашов.
- Да, пожалуй, подходит!—улыбаясь, басит Вишняк.— А просьбу-то Мельникова придется удовлетворить. Надо тебе, Иван Федорыч,
ехать в Подлеморье,— добавил он.
Иван Федорович с Ганькой по старой привычке принялись за приготовление обеда.
Магдауль невозмутимо попыхивает своей трубкой. Он вспомнил,
как они с Ванфедом и Ганькой пилили в Онгоконе дрова, кололи клепкп для бочек. «Каким глупцом был я тогда — стоял горой за жулика
Л ю с ь к у - п р и к а з ч и к а , а й - я п ! Вот дурак, вот ушкан дикий,— костыляет
он себя.— Бедного Вапфеда ругал последними словами».
Расторопные повара Ванфед с Г а н ь к о й ! На столе уже пышет жаром картошка в мундире Мясо отварили по-бурятски — бухулер. Откуда-то из дальнего угла хозяин достал бутылку водки и усадил гостей.
- Со встречей, друзья!
Выпили, утерли усы и п р и н я л и с ь .ча сочное мясо.
После продолжительного м о л ч а н и я М и г д а у л ь спросил у хозяина:
Ты, Ванфед, большак?
— Как сказал?
— Твой есть боль... больше-вык?
—А-а! большевик? Да, да. А ты знаешь, кто такие большевики?
- Мало-мало знай. Эта... эта за бедных люден. Купца ругают, царя ругают... Потом тюрьму ходят. Так, нет?— Магдауль пытливо смотрит на Лобанова. Горбинка носа покрылась к а п л я м и пота.
— Для начала и это хорошо. Правильно. Мы, большевики, боремся против войны, боремся за то, чтоб государством у п р а в л я л и люди труда, рабочие люди.
Магдауль спросил таинственно:
— Ванфед, скажи, кто така Ленин?
- Ленин — это человек большого ума,— Лобанов мучительно под-

Г»фал слова, чтоб собеседник понял его.— Это человек. Он болеет за
таких, как ты. Хочет сделать такую жизнь, чтоб не было жуликов, как
Моська-приказчик, купцов гнать, чтоб не обманывали таких, как ты,.
охотников и рыбаков.
- Аха, во-во! Обман не делай, сволочь! Охотника не надувай!..
Лобанов рассмеялся.
— Слава богу, и до тебя дошло, а то, бывало, чуть не колотил меня.
- Худо поминать...
— Ну, ладно, не буду.
Пристально посмотрел Магдауль на друга и покачал головой.
- Тебе, Ванфед, бабу нада... Король мастер сватат. Ох, какой
мастер.
- Нет, Волчонок, рановато еще... Горячее время наступает. Война.
Революция.
— Зачем революция, один был, хватит.
- Нет, не хватит. Война идет и идет. Рыбакам в Курбулпке не дают рыбачить... Где, где хорошо-то?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

А л г а н а й привел на прицепе за
«Ангарой» три баркаса с закидными
неводами и десять сетевых лодок. Сила! Ему война — мать родная.
Рыба, как и другие продукты, вздорожала. С руками рвут.
Алганай стал уже настоящим рыбопромышленником.
На открытие водопольной рыбалки ежегодно он привозит с собой
знаменитого ольхонского шамана Хонгора, который одевает свой живописный костюм, обвешанный серебряными колокольчиками, и пляшет священный танец «боо».
Не оставляет дома и свою дочку Цицпк. Алганай уверен, что разбогател он с момента появления в его доме красавицы Цицпк. Правда,
он и до этого жил довольно справно, считался у себя на острове Ольхоне мужиком среднего достатка. Но год, когда Алганай купил истощенную девчушку у Матвея Третьяка, был особенно счастливым д,лл
него. Много ли было тогда у Алганая сетей, а рыбацкий талан — счастье, пришедшее вместе с Цицик, привело его лодку на такой косяк
рыбы, что добыл он больше тысячи пудов. А другие рыбаки вернулись
издалека и с пустыми руками. Вздорожала тогда рыба, и он свою добычу выгодно продал иркутскому купцу Бочалгину.
И с того года сказочно повезло Алганаю. Где бы ни рыбачил он
со своими батраками — всюду сопутствовала ему удача. Соседи завидовали ему и ругали подлеморского мужика за то, что он продал Алганаю свое счастье-талан.
Засматривались на Цицик женихи. Сватались. Ну куда там! Алганай и слушать не желал, чтоб отдать свою красавицу, свое счастье в
чужие руки. Сам знаменитый на весь Байкал иркутский рыбопромышленник Бочалгин приезжал сватать ее за сына, но получил отказ.
Приход одной «Ангары» в Онгокон — уже событие. А тут еще она
привела за собой целую флотилию рыбацких лодок. Шум, гам. Торговля рыбой и нерпичьим жиром, серебристо-сизыми шкурками нерпят.
Быстро разнеслась весть, что прибыл заморский баклан Алганай се
гноей красавицей Цицик.
- Тетка Устинья, твою Ленку бурят привез!— кричит Вера.
Устинью крик хлестнул бичом. Она испуганно вскочила, засуетипнсь. На одну ногу натянула валенок, на вторую ичиг: накинув на плечи рваную шубейку, без платка бросилась из барака.
Устинья прибежала к барже, где видели ее Ленку. По палубе ходи-

13

ли два-три рыбака, а дочери не было. Наконец из каюты выпорхнула
Цицик, а за ней, тяжело пыхтя, вышел Алганай.
Цицик была одета в темно-синий шелковый халат и подпоясана
нежно-розовым кушаком, кисточки которого цвели радугой, переливались в лучах яркого солнца. На голове красовалась шапочка, отороченная черным соболем. А рядом стояли грязные, оборванные, пьяные
рыбаки.
Она громко говорила о чем-то на бурятском языке и, весело смеясь, показывала Алганаю голубенький конвертик. Так, с разговорами,
сияющая красотой, полная здоровья и счастливая, прошла она совсем
рядом с Устиньей, которая стояла за дюжим рыбаком и, чтобы не испугать дочь, украдкой глядела на нее горящими глазами.
Устинья не могла следовать за дочерью, у нее отнялись ноги. Отнялся язык. Она перекрестила дочь и, чувствуя себя плохо, опустилась
на горячий песок.
Женщины унесли Устинью на руках в барак и уложили на печь.
Она лежала молча, угасала на глазах.
Ночью Устинья скончалась.
Моська крутится в сутолоке рыбацкой жизни. Но все делает не
так, как раньше, а с холодком, часто попадает впросак. Не найдет себе места Моисей Абрамович. В темноте, воровски крадется к его постели солдатка Таня, но он ее гонит прочь. Его сердцем завладела красавица Цицнк. Дни и ночи думает приказчик, как завладеть ею. Часто
бегает на баржу, чтоб только взглянуть на нее. Пробовал улестить
Цицик подарками, да разве ее, чертовку, удивишь чем-нибудь. Она
пренебрежительно поджимает губы и обдает его холодом ярко-синих
огромных глаз. Она, дьяволица, знает ли, что такое любовь-то?!
Пробовал Моська заговорить с Алганаем, не согласится ли он выдать дочку за него. Да куда там!—слов не допускает.
«Ну, ладно!—думает Моисей Абрамов,— я с другого конца поведу
коммерцию. Хотя и говорят, что где бурят Алганай побывал, там Моське-еврею делать нечего».
И повел Моська свою «коммерцию».
Перво-наперво выгнал он Алганаевых рыбаков из залива.
Затем умолил Минея Лсонтьича, чтоб тот дал ему из своего подвала пару бутылок заморского винца, да такого, чтоб пилось слаще меда, а сшибало с ног ловчей лютого спирта.
— Цицик!.. Я тебя люблю! Будь моей женой!—отрывисто дыша,
громко выпалил приказчик.
Девушка испуганно отступила, прижалась к стене.
Моське в этот миг она показалась маленькой и беспомощной. «Я
ее возьму насильно!.. И тогда она достанется мне!»
Со стороны Крестовой губы приблизилась лодка и мягко ударилась
о песок. Из нее выскочил человек и подтянул лодку на берег.
Вдруг в доме приказчика раздался неистовый крик. В тонком женском голосе слышался смертельный страх, отчаяние и гнев. Человек
вскочил на крыльцо и рванул с силой дверную ручку. Крюч-ок разогнулся, и он влетел в дом.
Цицик колотила и царапала Моську, но уже ослабла.

14

Огромный детина одним прыжком очутился около нее, сх-ватил за
глотку приказчика и поднял, как щенка.
— Сволочь!..
От страшного удара Моська отлетел в угол и грохнулся на пол.
Девушка поднялась на ноги. В ее огромных глазах еще блуждал
страх.
— Не бойся меня, я рыбак Мельников. Иван...
- Я... Я знай тебя! Вы спас меня,— сбивчиво благодарила девушка своего спасителя.
— Я тебя, Цицик, тоже знаю... Идем, провожу до баржи.
— Мой бабай здесь сьшит.
— Где он?
— Там, на кровать,— Цицик мотнула головой.
- С ним-то уж, наверно, Моська ничего не сделает... Пойдем. Мне
некогда!—уже приказал Иван.
Ганька бегает к Игнатию учиться починять снасти, а на досуче читает ему полюбившуюся книгу — «Тарас Бульба». Понравился Игнатию могучий старик полковник Бульба.
- Вишь, каков он, а? Тарас-то! Даже сына сново не пожалел. Вот
он каков, родины защитник-то!
Радехонек парнишка, что он может своим чтением так возбудить
человека.
- А ты, паря, у кого так навострился грамоте, а?
— У Ванфеда Лобанова.
— Башковитый мужик.
— Умный Ванфед-то наш!— расцвел в довольной улыбке Ганька.—
Он баил на собрании.... Керсику долой гнали. Теперь Ленин самый
большой начальник. Большевики все с ним. Богатых долой гнать будут.
-— А нас, голодранцев, куды?— усмехнулся Игнатий.
— Хы, помогать Ленину, большевикам.
— О-хо-хо! Ишо один политикан вылупился! Вот умора-то где!
— Вот тебе умора! Кака ты, дядя, не понятна? Пошто хохочешь.
Занфед да Ваня Мельников на собранье уехали... Приедут и ооветска
власть придет в Онгокон.
Игнатий покачал головой, свернул козью ножку.
— Значит, Лобанов с Мельниковым советскую власть привезут?
Посмотрим, с чем ее едят... Вишь, Ганька, в какой дыре корячимся,
где-то уж при Советах люди живут, а до нас только-только слух дошел.
Вечером- в самом большом бараке, где помещалась сетевязалка,
собрались рыбаки. Люди приоделись и выглядели по-праздничному. П.ч
обветренных огрубевших лицах светится радость.
Говорил Лобанов.
— Товарищи, мы привезли вам радостную новость — с т а в л е н н и к и
баргузинских купцов, которые сидели в Земской управе, п о о р у / к е п н м ми силами трудящихся уезда вышвырнуты. 28 апреля 1918 юда состоялся съезд народных представителей уезда, в работе которого и качестве делегатов из Подлеморья участвовали мы с П л а н о м Мельниковым. На этом съезде избрали исполнительный комитет Сонета рабочих
и крестьянских депутатов. Председателем исполкома делегаты единогласно выбрали Якова Израилевича В и ш н я к а .
Сидевший в переднем ряду Гордей Страшных порывисто поднялся
и сердито перебил докладчика.
- А Вишняк-то еврей? Ясно евреи! Дык пот, его, наверно, тайком
подослали Новомейские да Лозовские, п будет этот ваш Израилевич
играть на руку богачам, а нас снова .чагпут и бараний рог. Опять же
«'Ку-ку» будет гонять рыбаков и грабить...
Большие черные глаза Лобанова весело сверкнули и погасли.

15

— Нет, Гордей Сидорыч, он не будет действовать на руку буржуям. Я его знаю. Он большевик. Сидели мы с ним вместе в Александровском централе, и в Баргузинский уезд тоже притопали под конвоем вместе.
- Э, паря, тогдысь другой табак! Давай, крой дальше.
— ...Товарищи, на съезде был одобрен Декрет о земле, принятый
на II Всероссийском съезде Советов. Теперь земля принадлежит народу.
— А вода?.. Нам море давай!..
— Правильно, Курбулпк давай!
- Отобрать у монахов водоемы!.. Гнать Лозовского!..
- Да тише! Дайте человеку докалякать!
Товарищи!—продолжал Лобанов.— Курбулик ваш родимый, да
и весь Байкал теперь принадлежит вам.
- Ур-р-ра!— неистово взревел Игнатий и свалился на пол. Его
тут же усадили на место. Инвалид морщился от боли, но глаза горели
радостным огнем.
- ...Мы привезли с собой постановление исполкома Совета,— продолжал Лобанов,— о конфискации всех орудий лова купца Лозовского,
в том числе и «Ку-ку».
— Это, паря, о чем бапшь-то?—спросил Страшных.
- А вот о чем: сейчас, на собрании, изберем комиссию из вас же.
Утром эта комиссия пойдет в склады, перепишет все, что там есть, и
раздаст р ы б а к а м .
- И «Ку-ку» нам?.. А на хрена он нужен?!. Кого же на нем гонять-то?— взревел Гордей.
- На нем будете возить рыбу, соль, продукты.
— Тогдысь надо «Ку-ку» перекрасить.
— И переименовать,— добавил Мельников.
— Эт-та воровство!— рявкнул Макар Грабежов.
Весь красный, вскочил Гордей.
— А Лозовский нас не грабил? а?..
Поднялся невообразимый галдеж:
— Правильно!
- Раздать народу!
Так и надо кровососу!.. Чево жалеть?!.
Па широком мужественном лице Лобанова улыбка. Он разгладил
свои бурые усы и поднял руку.
Страсти у г а с л и , и он п р о д о л ж а л :
- Вы, товарищи рыбаки, должны объединиться в небольшие артели, как у вас заведено ш д а в и а , и к а ж д ы й член артели будет рыбачить со своим паем сетей.
Собрание продолжалось. Лобанов кратко докладывал обстановку.
Атаман Семенов в М а н ь ч ж у р и и с помощью иностранных империалистов сформировал многотысячную армию и вторгся в Забайкалье.
Белые захватили станции Борзя и Оловянную. Войска Даурского фронта под командованием товарища Сергея Лазо заняли оборону в районе станций Могойтуй и Андриановка. Задача подлеморцев помочь
героической Красной Армии.
— Половину добытой рыбы пожертвуем бойцам!—с места выкрикнул Гордей Страшных. Его единодушно поддержали стар и мал; только Макар Грабежов угрюмо покосился на Лобанова и затряс головой.
- А я сам пойду бить атамана!— подал голос Туз ЧервонныйЕго поддержали еще несколько молодых голосов.
Утро было тихое. Небо чистое, ни единого облака... Солнце припекло так остро, что мигом согнало нежный молодой снег. К купе16

чсскнм складам подошли мужики и в суровом молчании уселись под
навесом.
- Ты, Ваня, всех моложе, сходи за приказчиком,— попросил
Мельникова Лобанов.
- Сейчас бегом прибежит!.. Я знаю, чем его копнуть...
Мужики дружно рассмеялись.
Мельникова Моська встретил сердитым взглядом. Его тонкие,
ллннные пальцы, мелко дрожа, ломали спичечный коробок.
- Тебя там ждут.
— Ломайте з а м к и и растаскивайте, пока ваша власть.
- Не-то н а ш и беляки нагрянут?.. Так, что ли?
- А долго ли им? Семенов-то, говорят, скоро в Чите будет.
- Рога обломают ему. Все равно, Моська, старому возврата не
будет. Ну, идем, а то и твои сети вместе с лодкой конфискуем. Ясно?
Решай!
Моську будто бичом хлестнули.
Он вскочил со стула и испуганно вытаращил лукавые черные
глаза.
- Ты, Ваньча, не шутишь?
- Зачем шутить. Революция, людям не до шуток. Свои сетишки
ты домой перетащил. Мы сделаем обыск.
- Л у твоего отца будут отбирать?
— Уже конфисковали сети, две новеньких лодки, а старые оставили ему. Одну лодку заберет Гордей Страшных.
- Ой, что творится-то! Ты, Ваньча, уж не мог за отца-то заступиться.
- Зачем? Он такай же, как и твой Лозовский.
Моська быстро накинул старенький полушубок и чуть не бегом
пустился к складу.
Моську недаром ценил Лозовский. Зачуял он недоброе еще тогда,
когда Лобанов с Мельниковым выехали в Баргузин на съезд. Да н
земля полнится слухом, ничего, что Подлеморье оторвано от большого
мира, все равно слух и сюда доходит. Самые лучшие сети, два новых
невода, мот, нитки, еще нехоженые пахнущие пенькой веревки, погрузили они с Макаром Грабежовым на подводы и отвезли в надежное
место. Туда же свезли почти весь запас соли. А без соли рыбак пропал. Чем же будешь рыбку-то солить?
А теперь Моська угодливо, со сноровкой и умением помог пропзгестн опись всех рыболовных снастей, подытожил и расписался в акте.
- Вот теперь, господин... ой, простите, товарищ Лобанов, вы полный хозяин Курбулика, не хуже Лозовского...
Иван Федорович покраснел, черные глаза гневно сверкнули.
- Народ хозяин. До тебя это никак не может дойти, г р а ж д а и и ч
Бородых. Но когда-нибудь и ты поймешь.
Ганька пошел собрать наноснику для костра. Взглянул на В а п к а л
и невольно залюбовался.
Сквозь пепельные с золотистыми окаемками тучи п р о г л я н у л о солнце п по шелковистой водной глади разлилось литое золото. Оно п р я м о
на глазах быстро росло вширь, приближаясь к берегу, чуть коснулось
лодки, п сетовка стала краше, несмотря на свое гря нкк- черно-смоляное покрытие.
У самого побережья узкой полоской продул легкий мысовнк и по
голубому простору, весело плескаясь, побежала позолоченная рябь.
Ганьке показалось, будто несметные косяки о м у л и , всплыв на самый
верхний слой воды, проходили рядом с их лодкой, м и н у я сети, которые стоят вдали от берега, на дне моря.
Туз Червонный, п р и х р а м ы в а я на п р а в у ю ногу, ходил у костра, а
2. «Байкал» № 4

17

остальные члены артели с башлыком раскручивали разодранную сеть;
в прошлую ночь запуталась матерая нерпа, сама погибла и снасть
кончила.
- Ладно, ребята, бросайте, надо ужинать да спать. Утром «Ку-ку>
рано нагрянет за нами.
— «Ку-ку»?— рассмеялись парни.
- Фу, черт! Никак не могу привыкнуть к новой кличке катера,—
качает лохматой головой Гордей Страшных.
«Ку-ку» отгремел. Теперь ходит простой катер — работяга «Красный подлеморец». У маятчика выпросили ярко-красной краски и половину катера выкрасили ею, а остальную — охрой. На мачте и над кормой реют на ветру два красных флага.
«Парень он у нас нарядный — вся рубаха в петухах»,— смеются
рыбаки над катером.
А капитаном ходит смешливый и расторопный Венка Воронин, который побаивается тетку Хионию за то, что когда-то лишнего болтнул
про рыбачку Моське-приказчику.
Наконец-то за Венку вышла замуж его Надюша, а то никак не
соглашалась девчонка выходить за стражника, который гонял на «Куку» рыбаков.
Чуть свет промысловики выбрали из сетей рыбу и не успели перекурить— «Красный подлеморец» уже шлепает плицами колес по
тугой холодной воде. Быстро подхватив на буксир штук шесть лодок,
катер направился в Онгокон. Туз Червонный разулся и перебинтовал
открывшуюся рану на ноге.
— Скоро же, паря, ты отвоевался,— хмурясь, говорит Гордеи.
- Не повезло, дядя... Хотел самого а т а м а н а Семенова забрать
в плен, а тут пуля-дура чмокнула,— облизывая потрескавшиеся губы,
говорит Туз.
- Иш-шо навоюешься... Говорят, чехи прут на наших. Колчак
какой-то.
- Таперя Курбулик-то наш!.. Таперя нет «Ку-ку» и приказчика.
Неужели снова все отберут?— спрашивают сами себя рыбаки.
- Драться будем!.. Зубами перегрызем им глотки,— зло сплюнуз,
проговорил Гордей.
Па рыбодсле вместо приказчика работает Иван Мельников. Половину добычи с общего согласия рыбаки сдают ему бесплатно. А он,,
засолив ом \ лей, грузит бочки на «Феодосия» и адресует:
«Получат е л ь — красногвардейская часть»... Где-то и как-то находила подлем о р с к а я рыбка своего адресата.
На рыбодсле меньше рабочих, но песни и веселый смех раздаются
еще звонче. З а с о л ь щ и к а м и и ч и т а л к а м и верховодит Вера, ей помогает У л ь я н а .
Сначала были и неувязки. Главное, не было соли, но Лобанов,
который теперь работает в исполкоме Совета, помог Мельникову, иИван на «Красном подлеморпс» привез в Онгокон столько ее, что на
два сезона хватит.
- Дядя Гордей, зайдем ко мне,— попросил Мельников башлыка.
В маленькой каморке, которая называлась конторой, Мельников,
окинув грустными глазами Страшных, сообщил:
- Беляки заняли Иркутск.
— Ты что баншь?!. Может, врут?
- Не-е, Иван Федорыч сообщил.
Сегодня Веру не узнать! Веселая, разговорчивая, бегает целый
лень то ка лабаз, то обратно домой. Наконец-то вернулся Магдауль.
из Монголии, куда возил своего старого отца поклониться буддийскому дацану и схоронил его там. Маленькая Анка не слезает с рук от-

18

па, а Танька чуть свет встал и напоил гнедого красавца, на котором
приехал отец. Подмел в ограде, наготовил маме Вере кучу дров. Суетится, старается — смотри, мол, каков я хозяин!
Вечером собрались соседи и жадно слушают Магдауля, который
за год с небольшим столько насмотрелся и намытарился, что другому и за всю жизнь не доведется хлебнуть. Будь бы таежник говоруном, то наслушаться бы гостям всяких страстей, но ведь Магдауль-то
известный молчун.
— Шипко далеко... Дорога — конца ей нет... Долго ехали. Потом
Воуль долго болел и ушел в Страну Предков. Там, у монголов, тоже
война — бедный люд бьет своих богатых, гонит чужих солдат. Меня
мала-мала тожа в яме держали, колотили...
- И кто ж это тебя, Максим?!—спросила Вера,— Я б им шары
выцарапала!
- Гомнны 1 . Спасибо, помогли мне монголы... партизаны. Начальник ихний — высока, красива монгол Сухэ-Батор. Откуда, арат 2 ?—
спросил он. С Байкала. О, брат, тебя там шибко дерутся. Он дарил
мне коня. Пришла на Байкал, сердце чуть не выскочил! Ой, как прыгал, радовался! Потом упал на вода и целовал, и смеялся. Потом бежал к Вере, к ребятам...
- Главно-то к Вере! Ха-ха-ха! Она вишь, к а к а я гладкая, есть за
что ухватиться!
«Здравствуй, Ваня!
Сообщаю нерадостные известия: белогвардейцы и белочехп обошли Прибайкальский фронт красных войск по старому купеческому
тракту п вышли к ним в тыл. В течение нескольких дней наши героически дрались в районе Култука—Слюдянкп. Около Посольска наши
попали в окружение. Но, прорвавшись, отступили по линии железное
дороги.
Силы были неравные и удержаться нигде не смогли. Чехи п беляки 20 августа 1918 года заняли Верхнеудннск 3 п уже подходят к
Чите.
Власть Советов в Бурятии временно пала. Исполком Совета назначил меня руководителем подпольной большевистской организации
Подлеморья. Наша задача — организация партизанского отряда, срыв
мобилизации в армию белых. Работа среди населения. Тебе срочное
задание: с фронта, из района Посольска к нам доставили раненых.
Сходи к Магдаулю п попроси его, чтоб указал в тайге укромное место
для организации партизанской базы.
С приветом И. Лобанов.
Привет от Вишнякова и Кабашова.».

Г Л А В А ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У старика Маршалова сегодня болит сердце. Перед с а м ы м утром
подъехали в лодке Иван Мельников с Гордеем С т р а ш н ы х п так, без
чая свалились спать.
— Леший кого бы не пригнал,— тревожно вглядываясь в даль
моря, бормочет старик.— Упаси бог, если заявятся беляки, зараз кончат мужиков.
1
2
3

2*

Гомиьы — китайские милитаристы.
Арат — пастух.
Верхнеудинск — Улан-Удэ
19

Старик подошел на цыпочках к избе, заглянул, плотно прикрыл
дверь.
- Спят бедолаги. Денно и нощно молю Миколу Чудотворца, чтоб
сохранил от убпенства Ванюху. Шибко уж настырный. Так и прет на
рожон. Мотри-ко на них, оборужены-то как грозно!— и винтовки тебе,
и наганы. Спробуй боднуться с такими...
Скрипнула дверь и, согнувшись, вышел Гордей. Потянулся, взглянул на солнце, покачал кудлатой головой.
- Вот спали дык спали!.. Дедушка, никто не заглядывал к тебе?— спросил он у Маршалова.
- Какой я тебе дедушка! Охальник полоротый, тьфу, язва. Сам
ты бабушка, ядрена мать!
- Степан Яковлич, не сердись на Гордея, это у него поговорка
такая. Он и меня-то дедуней кличет,— уговаривает хозяина появивш и й с я в дверях Мельников.
- Сердиться-то, може, и по сержусь, а учу деревенщину деликатному обхождению.
Страшных громогласно расхохотался. Сидевшая вблизи зимовья
ворона испуганно каркнула и улетела прочь.
- Ты, дьявол, ворон-то моих всех распугаешь,— ухмыльнулся
старик и пригласил партизан к столу.— Однако подогрею?
- Не-е, Яковлич, в самый раз.
После обеда мужики засобирались в путь, и старик н а х м у р и л с я .
- Хушь бы продневали, а?
- Спешим, Яковлич! Спешим.
- Дед...— произнес Гордей и, спохватившись, прикусил язык.—
Степан Яковлич, ты не знаешь, где моя Хиония со своими рыбаками
стоит?
- Как не знать. Хиония-то твоя на Лохматом Келтыгее стоит.
- Спасибо, дедушка!.. Уй, прости, Яковлич!
- Ох и кулюган! Тьфу ты обормотпна!—ворчит Маршалов.
Гордей с Иваном проехали в самый конец бухты Змеевой, затащили свою лодчонку в гущу леса и закидали ее ветками. Рядом пройдешь и не увидишь. Вышли на извилистую звериную тропочку и пош л и в сторону Онгоксна. Когда миновали перешеек Змеевой горы,
тропа вышла снова на берег моря. Открылась Онгоконская губа, где
ь е ж и л с я под я р к и м солнцем остров любви — Елена. Против поселка
•у самого берега дымил «Феодосии». Уткнувшись в горячий песок, стоя л и рыбацкие лодки; там было людно, слышались отрывки песни, п.чл п к о л а гармонь.
- Дядя Гордей, по-моему, надо обойти горой и из укрытия посмотреть, что и к а к . Я в и ж у казачьи ф у р а ж к и , — сообщил Иван, осмотрев берег в бинокль.
- Наверно, ссмсиовцы з а г л я н у л и .
Через некоторое время Мельников с Гордеем поднялись на небольшую гору у самого поселка и сверху стали наблюдать за происходящим.
На самом берегу толпилось довольно много людей. Среди них
выделялись казаки, два полицейских чина и матросы с «Феодосия-».
Кучкой стояли молодые парни, п\ облепили женщины.
- Это, кажись, новобранцев собрали?—спросил Гордеи.
- Новобранцев... Смотрн-ко, дя Гордей, твоего помощничка-то,
Туза Червонного, тоже забрили.
- Что баишь, паря?! У него же правая нога прострелена.
- Значит, совсем плохи дела у беляков, коль таких мобилизуют. Да, гляди, Туз пляшет!
Хромой Яков растягивал свою тальянку и в такт дрыгал дере20

пянной ногой. Туз Червонный плясал с молоденькой рыбачкой, пригтопывая огромным сапожищем, он пел:
Милка моя,
Какая ласковая.
Все червонцы из кармана
Повытаскивала.

Рыбачка

отвечала

ему:

Милый мой, Червонный Туз!
При народе не конфузь,
А конфузь наедине,
Чтоб не стыдно было мне.

Распугивая чаек и тревожа
таежную тишину, раздался гудок
<чфеодосия». Пассажиры поспешили на пароход. Послышался надрывный женский плач, заплакал ребенок.
Из-за кедра вышел вооруженный человек, Ганька выпустил ручку пилы и вытаращил глаза.
— Дя, Вань!— вскрикнул он, придя в себя.
Магдауль обернулся и молча заулыбался.
- Ганька, вари чай!— приказал он сыну.— Жарь рыбу.
— Здорово, Волчонок!— голубые глаза радостно смеются.
После чая сидят Иван с Магдаулем и курят, а Ганьку отправили
на берег, чтоб никто внезапно не подошел к ним.
- Я хотел, тала, искать тебя,— черные глаза взяли Ивана на
прицел.
— Зачем?
— Узнать нада, где живет Ванфед.
— Лобанов находится в тайге. Вот он-то н послал меня к тебе.
— Ему нада Волчонок?.. Зачем нада?
— Очень надо. Ванфед просит указать хорошее место, где можно
устроить партизанское стойбище.
- Чум строить?
Голубые глаза загадочно улыбнулись.
— Нет, Волчонок, одним-двумя чумами не обойтись. Нас много.
Есть раненые, больные. Им нужно большое, сухое и теплое помещение. А главное, место должно быть скрытое от посторонних глаз.
У Магдауля разгорелись черные глаза и сразу потухли. Он па
привычке поцарапал горбинку носа и вздохнул.
— Нет такой место. Есть одна каменный дом. Бо-ольшой дом.
Там черт — хозяин, он сам живет.
— Кто живет?
— Черт. Зла дух живет.
— Э, паря, мы его выпинаем оттудова! Только п о к а ж и , может,
твоя пещера н в самом деле подойдет для нас.
Магдауль подумал н дал согласие.
Угомонились люди. Луна поднялась высоко н а д Подлеморье.м и
мягко освещает все окрест. Темно-синее звездное небо. Тишина. Только изредка ее нарушают крики ночных птиц да ров обеспокоенного
зверя. А зверья-то хватает! Совсем рядом озеро Оронгатуй с прилегающими к нему калтусамн, на которых сейчас пасутся лоси н грациозные козы с черно-бархатными г л а з а м и .
Вот по прибрежной тайге разнесся грозными п е р е к а т а м и сердитый
рев. Это медведь, выйдя из леса, заметил на своем угодье пришельца.
Пришлый ощетинился, поднял оскаленную морду, рявкнул. Отрыгнул
протухшей нерпятиной, которую только что выкинуло ему море и ко-

21

торой он еще не успел как следует насытиться. Забурлила, закипела
злоба.
Лязг огромных клыков, глухие удары. Оба зверя, крепко обнявшись, бухнули в воду. Изрядно нахлебавшись, выскочили на берег и
.пустились в разные стороны. Могучий кедр шепчет им вслед:
- Э-э-эх, драчуниш-ш-шки! Ш-ш-шмех один.
На рассвете Лобанов подошел к тропе и тихо произнес пароль.
— Ванфед, ты?
— Я, Волчонок. Никто не проходил здесь?
— Не была. Только два медведь шибко дрались.
- Эти-то нам плохого ничего не сделают. Вот двуногих зверей
остерегаться надо.
- Гости хорошо спала?
- Хорошо, Волчонок; как ни говори, по тайге брели из самой
Читы. Устали люди.— Лобанов хитро улыбнулся и ткнул друга в бок.
- Отгадан, кто у нас ночует, кроме читинцев?.. А?..
- Кто така?
- Ганька твой!.. С Петькой Грабежовым.
Утреннее солнце ласкает синюю гладь моря. Чайки высоко взлетают вверх и, сложив крылья, смело кидаются в прозрачно-черную
пучину. Смотришь, сверкает серебром в когтях птицы зазевавшийся
омулек.
У самой воды на хрустящем песке, который приятно щекочет босые ноги, сидят отец с сыном и тихо беседуют.
- Анка скучает по тебе, бабай. Ты скоро домой?— допытывается
Ганька.
Магдауль пристально огляделся кругом и, посуровев, каким-то непривычным голосом заговорил полушепотом:
- Сынок, что ты здесь увидишь и услышишь, никому не говори.
Если разболтаешь, то можешь погубить людей и меня тоже.
- Не-е, бабай, зачем же я буду болтать-то.
- То-то, сынок, ведь идет война. Большая война.
- Пшь, тоже научился баить у Ванфеда!—смеется Ганька.
- 11с зубоскаль, сосунок,— рассердился Магдауль.
- Не сердись, бабай, помнишь, сам попрекал меня тем же...
— Ладно. То бы по другое время.
Магдауль н а х м у р и л с я .
- Ты не побоишься плыть в лодке через море?
— А чего же бояться-то?
— Вы с Мельниковым повезете на Ольхон двух наших гостей...
— Вот это да! А когда?
— Скажут. Не будь любопытным.
— Бабай, а Петьке можно с п а м п ?
Магдауль покачал головой.
— Ты на Петьку не надеешься? Зря, бабай. Его отец прогнал.
- Ладно, спрошу у Ванфеда.
Сзади раздались тяжелые шаги.
- Эй, Волчонок, тебя Лобанов зовет,— протрубил Гордей
Страшных.
Небо на востоке порозовело. С шумом пролетели утки. Рядом в
озерках поднялся неистовый гомон множества птиц.
В крохотной бухточке стоит небольшая рыбацкая лодочка под парусом, покачивается под слабым ветром.
- Тезка, ты все-таки, может, возьмешь кого из мужиков?— еще
раз спросил Лобанов.
- Ну, Иван Федорыч! Ведь Ганька-то у нас парень хоть куда, а
главное, по-бурятски балакает. На Ольхоне-то одни буряты живут.

22

может, придется и разговор вести. Петька тоже молодец из молодцов,
«е подкачает.
- Хорошо, пусть будет по-твоему. Ульяне-то что передать?
- Скажи, что скучает и скоро нагрянет!
Крепко пожав руку, Мельников резко толкнул лодчонку и вскочил в нее.
В носовой части лодки сидели гости из Читы, махали фуражками
Лобанову.
- Поднять парус!— приказал Мельников.
Ганька проворно потянул за тонкую смоленую веревку, и легкое
•полотно, весело трепеща, взвилось вверх по мачте.
Мельников сидел в корме и длинным веслом управлял лодкой, а
•сам тревожно оглядывался в сторону Усть-Баргузина, откуда могли
появиться беляки. Лодка с шипением неслась по небольшим волнам.
А «баргузин», словно понимая, что людям требуется, все сильнее и
сильнее раздувал полотняный парус.
Часа через два лодка была уже недосягаема. Мельников, вздохнув
•с облегчением, улыбнулся.
- Ну как, Ганька, завел себе девчонку?
- Уй, ты пошто тако баишь?— покраснел парень.
- Да, дело-то, брат, к тому идет!
- А ты, дядя Ваня, пошто бледнел, когда смотрел на Устье?—
•спросил Петька.
- А ты знаешь, кого везем?
- А ково?
— Вот те и «ковр». Мы везем людей, которые едут в Москву.
- Но-о!.. Неужели с самим батыром Лениным будут
баитв?!
Ой-ей-ей! Какой счастливый дядьки!— Ганька вскочил на ноги и хотел заглянуть за парус, где сидели гости, ко как разглядишь их
сейчас.
А «баргузин» все с той же ровной силой гонит быстроходную
лодчонку по направлению к купающемуся в мареве Ольхону.
У Мельникова поднялось настроение, и он запел свою любимую
песню. Его поддержали гости, и над морем поплыла раздольная
песня.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко.
Довольно сносно подвигается лодка. Миновали середину моря, и
резко обозначались крутые, обрывистые склоны величественного хребта. Кажется Ганьке, что до них рукой подать, но это только кажется, а на самом деле до них еще более двух десятков верст. Уже завечерело.
«Это хорошо, что причалим к берегу в темноте. А то можно нарваться на какую-нибудь банду»,— думает Мельников.
Уже в темноте лодка подошла к Ольхону и, обо; п у н мыс Хабой,
вошла в Малое море. Не доходя до улуса А л г а н а я , Мельников причалил лодку к песчаному берегу.
— Ну как, товарищи, не закачало вас?— спроси. 1 ! он.
- Я ведь бывший моряк,— сверкая в темноту з у б а м и , ответил
один из гостей.— А друг мой хотя и не моряк, зато здоров, как бык.
— Это хорошо. Что будем делать дальше?
Придвинулся бывший моряк и тихо заговорил:
— Товарищ Мельников, мы имеем сведения, что на Ольхоне, да
и за Малым Морем в Еланцах, и в других населенных пунктах стоят воинские части белых.

23

— На такой случай я для маскировки под рыбаков взял с собоГг
сети и вешала. Сейчас намочим снасти, будто бы выбрали их из моря
и развесим сушить,— сказал Мельников.
— Это здорово! А рыбка есть?
— И рыбка есть.
Утром, оставив своих «рыбаков» у сетей, Мельников сидел заобширным столом в доме Алганая. Цицик от радости не знала кудаи посадить своего спасителя. Она так и называла Ивана «спасителем».
Дом большой, добротно срубленный, покрыт листовым железом 1Г
покрашен в зеленый цвет. Все сделано крепко, на века. Хозяин оказался дома и радушно принял друга его любимой дочери, который
вырвал ее из лап Моськи-приказчика. По велению хозяина принесла
отварной баранины, свежей кровяной колбасы и чайник с коньяком.
Д^елъников выпил лишь один бокал вина и с волчьим аппетитом принялся за жирную баранину.
Лицо Алганая расплылось в улыбке. В узеньких щелках лукавоблестят глаза. Он наполнил бокалы и пригласил гостя повторить, но
Иван отказался.
Алганай одобрительно крякнул. Он не любит, когда с молоду человек имеет пристрастие к спиртным.
— Э-э, Ефремка, счастье имеет, такой сын!—Алганай с завистью
произнес эти слова.— У меня есть сын, правда, приемыш. Чингис
звать его. Но худой стала. Шибко водку жрет. Гонять будут.
Тяжело вздохнув, Алганай выпил и сплюнул прямо на ковер.
— Спасибо богу, давал мне дочку!— Алганай с любовью посмотрел на Цицик.
— Дядя Алганай, Цицик-то у тебя уже невеста! Наверно, от сватов отбою нет.
— А что?! Пусть твой батька Ефрем едет сватать мою девку за
тебя... А?.. Отдам! Верно говорим! Наверно, не верим?!—Алганай,
видя, как растерялся парень, долго хохочет.
Во время разговора мужчин Цицик не сводила с Ивана своих
огромных темно-синих глаз. Цицик несколько раз видела Мельникова
в Подлеморьи, в Онгоконе. Он ей сразу же понравился. А после тога
случая она и вовсе влюбилась в него.
- Дядя Алганай, увези в Иркутск,— попросил Иван.— Купеческих сынков, а? Надо бы помочь им. Мать у смерти лежит. Их двое,
монаток нет. Большие мои друзья.
- Боюсь ехать Иркутск. Там, однако, красный большевик
пришел.
- Это против русских богачей они дерутся, а ты же бурят. Прикинься бедным, шапчонку возьми у работника.
— Верно, паря! Кака ты хитрый! Мине там много деньги есть.
Нада прятать, менять на добро.
- Ну вот, видишь! Наживал, наживал капитал, мучился, ночи
не спал, а тут раз-два и его не станет. Поезжай скорей_ дядя Алганай.
ганай.
— Можно бы и без этого ехать, бабай. Ване-то надо делать добро,— говорит отцу по-бурятски Цицик. Бросила на Ивана быстрый
взгляд, раскраснелась вся,
потупилась.
— Э, девка, это что с тобой, ты сама не в себе!—смеется Алганай.
Цицнк стыдливо закрыла лицо и убежала.
Погодя снова вернулась.
- Доченька, не будь дикой козочкой!
- Бабай, разреши мне подарить Ване одну вешь.

24

Цицик поднесла Ивану золотые часы «Павел Буре».
•— Ой, чем же я-то отдарю тебя!—воскликнул Мельников.
— Э, паря, успеешь!— одобрительно кивнул Алганай и продолжал разговор:
— В Еланце белый капитан стоит — мой больша тала-друг. Я гумагу возьмем, солдаты белого царя нас пропускать будут.
— Правильно, дядя Алганай. А красные тебя не тронут. Толькоодевайся поплоше.
— А те... купца сыны, шибко хорошо одежда имей?
— Нет, они одеты, как простой люд.
— Татэ! Кака хитрый! Ха-ха-ха!
— При такой-то жизни небось будешь хитрым!— Мельников рассмеялся.
— Во-во-во! Нада шибко хитрить. Ты грамоту знай, много читала... Эта красна власть долго будет жить?
— Дядя Алганай, она теперь навсегда останется. По всей странебудет власть рабочих и крестьян. Она называется Советской властью.
— Ой-ей-е!.. Тала мой, капитан, шибко ругает Ленина. Говорит,
всех богатых убить, бабу, девку забирать себе. Мою Цицик заберет, нет?
— Врет он, твой капитан. Ленин никого не убивает. Не верь капитану...
Проводив читинцев под надежной опекой Алганая, у которого по
пути в Иркутск, в селе Еланцы, находился со своим отрядом колчаковский офицер-тала, Мельников с Ганькаи и Петькой собрались в
обратный путь.
— Дядя Ваня, к нам бегут!
Мельников сразу же узнал Цицик.
- Елена несется.
Быстро подошла нарядная, как в праздник, девушка и, увидев
Ганьку, весело поздоровалась.
— А м а р сайн, хубун!.. Ваня, мне надо тебе говорить.
— Говори, Цицик, при Ганьке, он свой парень.
— Бабай говорил, чтоб ты тут больше не казался, а то тебя ловить будут. Бабай все знает.
— Спасибо, сестренка, за предупреждение. А как же быть? Ведь
още не раз мне придется приплывать сюда.
— Ходи, ходи, Вань! Мине хорошо будет! Ходи,— повторяла деиушка радостно. Вон, гору видишь?
— Вижу.
- Когда будешь ходить на Ольхон, там зажигай огонь. Я буду
видеть, приеду на своем Гоихане. Что скажешь, все будет. Ьудем
помогать.
— А где пристать нам с лодкой? Есть хорошее укрытие?
— Есть. Иди, покажу...
Цицпк подвела Ивана к низкому, незаметному входу в грот, заросшему кустарником.
— Вот это да!.. Лодку затащить можно, и никто иг унпдпт. Пу,
Цицик, наше большое тебе спасибо!
Девушка радостно рассмеялась.
- Я буду шибко ждать.
— Спасибо, сестренка!
Давно ли отъехали подлеморцы от берега, а хайрюзовка несется
уже далеко в колыхающихся просторах моря.
- Везет же нам, Ганя, на попутный ветер. Однако ты шаманишь?— говорит Иван, а сам нет-нст да оглянется на гольцы Байкальского хребта.

25

— Счастливые мы, дя Ваня!— говорит Петька.
- Только бы боком не обошлось нам это счастье.
- Пошто, дя Ваня?
— Вот те и пошто!.. Взгляни-ка вон на те гольцы,— Мельников
кивком головы указал на хребет.
— А чо там?
- Видишь, облака кучами обволокли голец. Курчавые, так и
вьются космы во все стороны.
- Вижу, дя Ваня.
- Это идет ветер вдогон нам. Пожалуй, он тряхнет нас так, что
рад будешь помолиться самому сатане.
Ветер крепчал. Волны с каждым часом становились все выше и
круче. Лодчонка неслась, обгоняя волны, ныряя и вновь вылетая на
поверхность. Ганьке становилось не по себе. Ему казалось, что унырнет эта душегубка под воду и больше не вынырнет.
— Спусти парус наполовину,— сказал Мельников спокойным голосом, н а п р а в л я я лодку между волн, уводя ее от опасности.
После полудня лодка вошла в родной Баргузпнскпп залив. Ребята приободрились, однако опасность увеличилась. Гонимые жестоким култуком волны стали заливать лодку.
- Ганя, отчерпывай!— подал команду Мельников.
Ветер свирепел, и Петьке пришлось убрать парус. Но лодка все
равно неслась с большой скоростью.
— Смелее, ребята.
Уже Зелененький проходим!—улыбнулся
Мельников. В этот момент огромная волна подняла лодку на высоту
и кинула носом в пучину.
«Пропали»,— пронеслось у Ганькп, и с испуга он выронил ведро.
- Не бойсь!— крикнул Мельников.
Каким-то невероятным напряжением воли, силы и ловкости он
вывел лодку из зловещего провала, поставил ее точно по волне. Это
спасло их, но лодка отяжелела от воды. Ганька схватил ведро. Новая
г р о м а д а нагнала, подхватила лодчонку, подкинула, как щепку, затем
бросила в пропасть.
Цицик металась от окна к окну и умоляла великого боо усмирить ветер и угомонить богатыря Ольхона.
Па крыше дома ветром оторвало кусок железа, и он звонко, с не1
истовым скрежетом колотит по трубе .
1
- Здесь такое. творится, а что делается там, где сейчас Ваня с
ребятами!— шепчет демпшка.
Вдруг ее глаза загорелись р е ш п м о о ы о . Она накинула плащ и выскочила на двор.
- Дядя Бато, оседлай моею Г о п х а п а ! — п о п р о с и л а она конюха,
дремавшего с трубкой в зубах под с а р и е м .
- А ты куды в такой ветер?— фиюжпо посмотрел старик на
Цицик.
- Недалеко.
Пригнувшись к белой пушистой 1рпнс- жеребца, Цицик мчится
так, что захватывает дух. Голубой п л а т развевается на ветру, как
крыло диковинной птицы. Наконец, быстроногий скакун примчался к
высокой лесистой горе. Цицик соскочила па землю, упала на колени
перед Шаман-горой:
— О, Великий Хозяин Священной горы! Я пришла к тебе просить не о спасении своей души, а умоляю оградить от смерти моего
Ваню. Останови, утихомирь этот ветер. Прегради своими широкими
могучими плечами ему путь... О, Великий Хозяин! Я первая женщина,
осмелившаяся взойти на святую гору и приблизиться к лику твоему.

26

!!<• легкомыслие меня пригнало сюда, а сердце, которое горит огнем
цопни. Умоляю тебя, прости и смилуйся надо мною.
Долго стояла девушка на коленях перед суровой горой, нежно и
фчгательно упрашивала духов.
Л ветер не стихал. Он выл, свистел, хохотал
- Что делать?!. Не хотят духи слушать меня!
Рано торжествовала дикая волна. Лодка в ы н ы р н у л а и, зачерпнув
АО половины бортов, понеслась дальше.
- Улизнули!— прокричал Мельников.— Отчерпывай воду!
Наналпсь. Берег близко.
А на берег смотреть страшно. Там, на отмели, волны, как дикие
пони, становятся на дыбы, откатываются, обрушиваются снова.
- Нас ждут!—крикнул Иван.
- Ванфед!—ответил Ганькч радостно.
Лодку быстро несло на берег. В то время, когда она хватила
дно, накатилась громадная волна, обрушилась с грохотом.
Берег был песчаным и отлогим. Через несколько минут пловцы
оказались в ж а р к о натопленном зимовье, на задымленных стенах которого висели берданки, винтовки и дробовики.
ГЛАВА Д Е В Я Т Н А Д Ц А Т А Я

Сибирь стонала от белогвардейцев
и интервентов. На земле бурятской,
к востоку от Байкала, лютовал атаман Семенов. В Верхнеудпнске, на
станциях Мысовая, Дивизионная, Селенга хозяйничали японские оккупанты.
По селам и улусам рыскали карательные отряды. Люди уходили
в тайгу, присоединялись к партизанам.
Иван Федорович Лобанов на уездном собрании был избран членом Прибайкальского подпольного комитета большевиков. Ему было
поручено организовать партизанскую борьбу в Подлеморье.
Уже второй день Иван Мельников с Ганькой и Петькой ж д \ т
связного из Иркутска. Лодку они загрузили оружием и спрятали в
гроте, а сами укрылись на соседней скале, откуда хорошо виден улус.
«Что случилось? Неужели схватили?» — проносятся тревожные
мысли.
Ранним утром в дом Алганая вошел нищий бурят с заплатанной
холщовой сумой и, помолившись, попросил подаяние. Кухарка сунула
ему ломоть хлеба и омуля. Низко поклонившись, он спросил:
— Не желает ли кто узнать о судьбе своей. Я ученик святого боо
Могоя,— добавил он.
Ку-харка сходила за молодой хозяйкой. Пришла Цицпк, попросила
его в свою комнату. Войдя к ней, старик преобразился — стал выше
ростом и могутнее.
- Ну, здравствуй, Цпцпк! Кое-как добрался до вас
Наверно,
ждут ке дождутся?
- Уже который день Ваня сидит на скале.
«Нищий» долго рылся в лохмотьях и откуда-то из з а п л а т вынул
пакет.
— Срочно в Читу. Пакет особой важности из МОСКРЫ. Пусть вручит лично Лобанову. Будь осторожней.
Нищий, кланяясь, покинул дом А л г а н а я .
Цицик хотела сразу же бежать к Мельникову, но как назло приехал офицер со своими казаками и сидит с отцом за самоваром.
Девушка старалась напоить гостя, чтоб тот быстрее убрался восвояси. Она сама поднесла на серебряном подносе бокалы с конья-

ком. Бравый офицер выскочил из-за стола и, раскланявшись, поцеловал ее руку.
— Удивительно! Поразительной красоты у вас дочка, господин
Алганай!—восхищался офицер и пил бокал за бокалом за здравие
молодой хозяйки.
После обеда казаки отбыли. А в комнату Цицнк, пыхтя и охач,
ввалился Алганай. Утер пот и, оглядываясь по сторонам, выпалил:
— Беда! Ты в уме ли?! Связалась с большевиками!
— Тише, бабай. Зачем так говоришь?
- Молчи! Мне капитан сказал сейчас, что из Б а р г у з и н а приходит лодка и словно сквозь землю проваливается. Ее искали, но не
нашли. И заметили люди, что ты не на прогулку ездишь ка своем
Гоихане, а встречаешься с н и м и . Люди из той лодки держат связь
между Читой и Иркутском. Их велено изловить. Если там Ванька...
Скорей упреди его. Пускай уходит быстро.
- Я сейчас, бабай.
Ганька сразу заметил белую лошадь Цицик, а еще дальше —
несколько всадников, которые гнались за ней.
— Белые! Гонятся за Цицик.
Иван вскочил.
- Ребята, сталкивайте лодку!
Донеслись выстрелы.
Цицик все ближе и ближе.
Иван передернул затвор и, тщательно выцелив переднего всадника, н а ж а л на спусковой крючок. Тот, разбросив руки, свалился с коня. Вторым выстрелом Иван свалил лошадь другого казака. Трое остальных свернули к лесу и, укрывшись за деревьями, открыли огонь.
Цицик уже рядом. Вдруг она согнулась, уронила голову на гриву
скакуна. Иван успел подхватить ее на руки, бросился вниз, к лодке.
- Жмите, ребята!—приказал он и открыл стрельбу, чтобы казаки думали, что партизаны продолжают
обстреливать их со скалы.
Хитрость удалась, и беляки продолжали палить по пустой скале. А
когда они поняли, что их обхитрили, было уже поздно. Однако обозленные казаки еще долго обстреливали лодку.
Вдруг Петька, охнув, выпустил весло.
- Ранило?— спросил Иван.
- Кажись,— борясь с болью, проговорил Петька.
Цицик тихо стонала.
- Вань, помогай мине,— попросила она.
- Сейчас, сестренка!— Иван осторожно п р и п о д н я л девушку.
- Сейчас мы тебя п е р е в я ж е м , Циник.
Девушка покачала голопом.
— Не, я... умирать. Петьке п о м о г а й Вань...
— Что, Цицик?
- Пакет, расстегни халат. Там...
Когда Мельников нагнулся, тихо п р о ш е п т а л а е м у :
- Вань, я тебя...— она силилась с к а з а т ь еще о чем-то, но не
смогла.
Цицнк похоронили на безлюдном берегу Подлеморья. Там, куда
ее безудержно влекло с раннего детства. Она и с а м а не могла объяснить того большого чувства, которым наполнялась ее душа при одном только взгляде на синеющие за морем величественные и прекрасные горы.
- Иван Федорыч, Цицик-то ведь крещеная была, сделаю ей
крест,— сказал Страшных.
- Сделай, Гордей.
Магдауль с Мельниковым обложили холмик пластами дерна. А
28

когда Гордей Страшных поставил наскоро сколоченный крест. Мельмикст вырезал на нем надпись:
«Здесь покоится прах нашей смелой помощницы Елены МатвеевИ14 Третьяк (Цицик). Погибла от пули белогвардейца в возрасте
I м лет».
Высоко в горах находится грот из бело-розового мрамора, в когором бьет из земли горячий источник.
- Бабай, ты говорил мне, что это чум самого черта,— сощурился Ганька.
Магдауль улыбнулся.
- Ванфед прогнал черта.
В гроте в полной безопасности лежат раненые и больные партн'.шны. Их лечит толстый, угрюмый фельдшер, которому помогают две
женщины, прибывшие сюда вместе с ранеными.
- Говорят, скоро кончится война, белых гонят, слыхал, нет?—
спрашивает Ганька у отца.
Магдауль ничего не ответил, стал собираться в путь.
— Ты куда, бабай?
Следопыт постоял, х м у р я с ь :
Ту бумагу, из-за котооой погибла Цицик, отвезу.
- А-а.— Ганька хотел что-то сказать, по отец взял под уздцы
оседланною коня и, оглядываясь, н а ч а л спускаться
по каменистой круче.
Петьке не лежится. «Какого-же дьявола меня к больным-то затолкали?»— сердито думает п а р н и ш к а , оглядывая причудливые запнтки мраморных опор грота. Рядом с ним лежит молчаливый дядька
из Северо-Байкалья.
- Дядь, а тебя тож"е зацепила пуля?—спрашивает он.
Бородач строго смотрит своими серыми глазами, бурчит:
- Заноза в ноге.
— Хы, заноза, но и шутник же!.. А ты рыбак?
— Поморы мы.
- А-а, слыхал про вас. Нерпичье мясо сырком едите.
- Во-во, жрем как собаки,— бородач усмехнулся.
У Петьки лукаво сверкнули глаза.
- Я тоже попробовал глотать сырое мясо, но меня стошнило.
Бородач рассмеялся.
- Э, паря, не сразу навыкнешь.
— А как звать твою деревню?
— Горемыки.
.— А пошто так?
- Люди от сладкой жизни так прозвали ее.
К ним подошла женщина-санитарка.
- Петя, тебя зовут на гору.
Ганьке с Петькой пришли к небольшой полянке, по котором ходит
строем молодые мужики и парни. Зычный голос Гордея г ^ д и т ча
«есь лес.
— Ать-два! Ать-два! Тверже йогу!
Распустив бойцов, Гордей подошел к Лобанову.
— Эти чертч нас с тобой изучат шагать. А стрелять и топо шибче насобачились. Хошь седин на фронт. Ворчат п а р п а к п , ш г о не
у дела.
— Успеют. А этот Зарубин-то научился ходить 5
- А куда денется!.. Я ж ведь старый ефрейтор!..
Иван Федорович широко улыбнулся.
- А теперь красный командир... Должен еще л у ч ш е готовить
бойцов.
29

- Им надоело и мне надоело!.. Надо драться.
- Э-эх, Гордей!.. Ну поведем мы с Мельниковым вас, горсточку
храбрецов, на целую свору — один против ста. Что получится?.. Ведь
против нас и Семенов, и Колчак, и японцы, п американцы... Нет, так
не пойдет. Сейчас идет подготовка. Вот скоро объединимся все в один
кулак, а потом долбанем.
- Тебе видней, Иван Федорович,— недовольно сказал Гордей.
Управляющий уездом Быков жаловался своему начальнику —
управляющему областью Таскину:
— Мобилизация новобранцев в армию атамана Семенова срывается в результате большевистской агитации. Вокруг действуют партизаны. Нужен хорошо вооруженный отряд.
В январе 1919 года в Баргузин прибыл карательный отряд особого назначения под командованием Ротмистра Стренге.
Барон Стренге обосновался в деревне Уро.
По всем селам и улусам уезда стали рыскать каратели в поисках
большевиков п сочувствующих им граждан.
Начались аресты, допросы, расстрелы крестьян.
Монка Харламов по «болезни» добился отпуска на десять суток и
уже который день т я и ^ л самогонку в родительском доме.
В вечерних сумерках Мойка пошел под сарай, к конуре старого
Арабки, с которым утром собирался гонять сохатого. Вдруг, в соседнем огороде раздался шорох лыж. «Кто-то вышел из лесу»,— подумал
он и подбежал к забору. .Монка не поверил споим глазам, совсем
рядом крадучись шел Иван Мельников. Дойдя до бани, он сбросил
лыжи и, оглядевшись кругом, вошел в нее.
«Это почему же он спрятался в бане Короля?.. Э-э, ведь у Ефрема-то казачин урядник квартирует».
На бледном Монкином лице расплылась злорадная улыбка.
«Вот теперь-то, Ванька, узнаешь, как Монка умеет кусаться!.. Он
больно тебе будет! И никто об этом не узнает».
- Что, сынок, будто чумной какой?— спросила мать.
Монка молчком накинул шинель и выскочил на улицу.
Па широком дворе Ефрема казаки возились у лошадей, а урядинк стоял у амбара с какой-то бабой.
Мопк;| подошел к казаку.
- Д;ш, с л у ж и в ы й , прикурить,— попросил он.— Мне бы с урядником надо п о к а л я к а т ь . Сурьсзное дело.
- Говори, я передам.
- Не м о ж н о так-то, господин казак.
Пока казак ходил за урядником, Монка спрятался за лошадьми,
наблюдая за двором.
- Эй, чалдон, ты где?—спросил урядник.
— Я тута, господин...
Урядник подошел к Монкс п заглянул в лицо.
- Ну, что?!
- Ти-ше!.. Тут недалече самый главный большевик. Сидит в бане.
- Где?!. В чьей?..
- В бане Филантпя Короля. Староста приведет вас к бане п вызовет его на двор... Тут и задавите. Только упреждаю, силы в нем,
как в добром быке...
- Ничего, справимся.
В полутьме арестантского помещения Ширяев рассказывал Мельникову:
- ...Кабашова арестовали дома, в Алге, п на допросы увезли в
Суво. Знаешь, Ваня, страшно подумать, что пережил Николаи. Его
30

кололи шилом, потом в топившуюся печку затолкали железную клюку, калили ее докрасна и прижигали. Но он молчал. Тогда озверевшие каратели привязали его к скамейке и били нагайками. Белякам
показалось, что Кабашов умер, и они выбросили его в огород. Друзья
подобрали Николая и увезли в тайгу.
— Ничего, он крепкий, выживет. Еще покажет им, где раки зимуют,— сказал Иван Мельников.
Ротмистр Стренге кричал на Мельникова:
- Ну чего отпираешься-то! Ведь вашей подпольной организации
уже нет! Не существует она больше! Кабашова мы арестовали. Вишняк — знаешь вертлявого жида?— тоже сидит у нас. Кабашов-то
крепкий и то кое-что сказал, а Вишняку как поднесли из печки красненькую железочку — вмиг всех выдал. Иудово племя! Чего ты хочешь от них. Э-эх, ты! Сын богатого родителя, а связался-то с кем!
Тьфу! Подробно расскажи о большевиках, о партизанах, о Лобанове.
Даю слово офицера и дворянина, что сохраню все в тайне и тебя немедленно освобожу из-под ареста. Доставлю домой. Мамаша будет рада.
При упоминании о матери явилась она — высокая, дородная. «Сидел бы, Ванюшенька, в лавке да торговал бы потихонечку»...
Иван взглянул на Стренге.
- Можете расстрелять.
Офицер схватил пакет, который нес Мельников от Лобанова к
Вишняку.
- Вот вещественное доказательство, за что я могу тебя по закону военного времени немедленно расстрелять, но я не хочу этого.
Я понимаю, что ты заблудился по молодости. Только скажи о своих
временных друзьях, и я даю слово дворянина.
- Напрасно тратите время. Знаем вас. Кровью залили долину
Баргузина.
На выхоленном лице ядовито сверкнули зеленые глаза.
- Убрать!— приказал Стренге.— Подхорунжий, останьтесь!
— Слушаюсь, ваше благородие!
Долго ходил ротмистр по просторной комнате. Сложив р у к и за
спину, ломал тонкие длинные пальцы. Затем, подойдя вплотную к подхорунжему, истерично закричал:
— Баба, а не казак!.. Юбку тебе вместо шаровар с л а м п а с а м и !
Как это догадался из рук отпустить Кабашова? Скажи, как?
Долговязый подхорунжий часто-часто
заморгал белесыми глазами.
— Кабашов не выдержал экзекуции. Мы его, мертвого, выбросил 1 ,!
в огород. Его «утащили партизаны.
— Партизаны! Им нет времени разводить разные сентиментальности с покойниками. Они его живого подобрали! Теперь слушай, что
нам делать с этой сволочью. Мельников знает, где и сколько партизан, где и кто из большевиков скрывается. А главное, знает, где находятся Вишняк и Лобанов. Ты, дубина, понимаешь?! А пу-ка, полюбуйся вот этой бумагой.
Подхорунжий взял лист и. запинаясь, глухим голосом н а ч а л
читать:
- Список большевиков уезда: ...Волгин. Вишняк, Дапепберг, Кабашов, Комор-Вадовский, Лобанов, Мельников, Пономарев, Ромм,
Эренпрайс...
- Вот сколько их. Только одних г л а в а р е й ! Тс, что сидят у нас
под стражей,— это беспартийные совдеповиы, но все равно их в
расход. Пока что мы с тобой ровно ничего не сделали. Кабашова с
Мельниковым забрали, а они на допросах ведут себя, как хозяева

положения. Презирают нас, презирают казнь и никого не выдают. Ты
понимаешь, в каком дурацком мы положении?!
- Понимаю, ваше благородие!
Стренге истерично расхохотался.
- Уж ты-то понимаешь!—ротмистр вдруг подтянулся, его колючие, зеленые глаза уставились в одну точку.— Из Мельникова мм
должны в ы т р я х н у т ь л ю б ы м и способами сведения о большевиках, о
п а р т и з а н а х . Где они находятся. Понимаешь?
- Понимаю, ваше благородие!
- Сейчас же вывозите арестованных за деревню и по дороге в
на Б а р г у з и н расстреляйте!
- А Мельникова?
- Его захватите с собой. Поставьте крайним... и стреляйте пог.ерх головы. Стреляй сам. И казаков предупреди, чтоб в него н и - н и !
— А зачем?
•— Ф \ ! И дуралей же ты, батенька!.. Понимаешь, человек насмотрится на н а ш у работу, и у него появится желание жить.
В тот день — первого февраля 1919 года—солнце, чтоб не смотреть на мерзкие дела люден, одетых в форму забайкальского казачьего войска, спряталось за лохматыми черными т у ч а м и . Дул резки'!
«баргузин», сыпал колючий снег.
Арестованных везли крестьяне на своих неуклюжих с а н я х . Люди
сидели, сбившись в кучку. Вскоре обоз н а г н а л Стренге.
- Остановить!— скомандовал
подхорунжему.— Здесь
довольно
уютно.
Раздались резкие окрики. Арестованных отвели в сторону от дороги и поставили в ряд.
Мельников ткнул локтем Ширяева.
- Братуха, я у тебя веревку-то почти развязал. Дерни руками,
п она слетит.
- Ну п что?
- Беги. До камышей, а там...
- А ты, Ваня?
- Мне не только руки, ноги-то спутали...
- Вижу, но все же... Ладно, отодвинься, Вань.
В следующий миг Ширяев, пригнувшись, бросился бежать.
Пришпоренный конь ротмистра вздыбился и в галоп кинулся за
•беглецом. Ширяев уже был недалеко от камышей, еще м и г — и он
скроется в них. Но в это время его настиг Стренге и, приподнявшись
на стременах, резко взмахнул саблей. Распаленный ротмистр вернулся к казакам, крикнул:
- Кончайте гадов!
- С а м и вы гады! Да здравствуют Советы!.. Смерть т и р а н а м ! —
к р и к н у л Мельников.
Раздался залп.
Иван остался стоять невредимым, смотрел в сторону к а м ы ш е й ,
I де лежал обезглавленный его друг. Стренге ткнул стволом н а г а н а з
сто плечо.
- Эй, очнись! Испугался?!. Теперь извольте ответить на мои вопросы, господин Мельников. Будете капризничать, я немедленно снесу
вам голову.
Иван презрительным взглядом окинул тщедушненькую фигурку
карателя и сквозь стиснутые зубы процедил:
- Мы, большевики, не трусы!..
Мельников попытался разорвать веревку, стягьвавшую его могучие руки, но не смог п в ярости от бессилия шагнул к Стренге п плюнул ему в лицо.
за

В тот же миг подлеморец от удара прикладом свалился на снег.
Взбешенный барон выхватил кортик.
В просторной избе богатого селянина всю ночь
продолжалась
пьяная оргия.
Ротмистр Стренге мрачен от неудачи. Были у него в руках Кабашов с Мельниковым. Были... и все!
Стренге пил и не пьянел. Он находился в каком-то бреду. Угром, перебивая похабную песню, запел петух.
— Успокой, подхорунжий! Я все красное ненавижу, а у этого
крикуна гребень, как красный флаг.
Подхорунжий взял со стола недопитую четвертную бутыль с самогонкой, раскачиваясь, подошел к курятнику и вылил содержимое
в корытце. Накрошил хлеба и сиплым бабьим голосом стал кликать:
Типа-типа-типа! Куть-куть-куть!
Петух храбро накинулся на месиво.
Через несколько минут опьяневший кречет начал буянить в своем
«гареме».
Подхорунжий запустил свою длинную руку в курятник и вытащил его. Петух отчаянно отбивался.
- А ну, урядник, «барыню»!
Усач лихо растянул гармошку.
Под смех гуляк подхорунжий выдернул из хвоста несчастной
птицы два пера, воткнул их в глаза петуху и отпустил на пол. От
боли слепой петух начал прыгать, перевертываться, падать и снова
подпрыгивать. Его крик заглушал дикий хохот людей и звуки разухабистой «барыни».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В начале января 1920 года под ударами Красной Армии и партизан
власть Колчака в Иркутске пала окончательно. Разбитая армия адмирала распалась. Сам Колчак по приговору Иркутского ревкома был
расстрелян.
После разгрома Колчака партизанская война в Забайкалье усилилась. В руках семеновцев и японских интервентов остались Верхнеудинск и узкая полоса вдоль железной дороги. В Чите — сердце Забайкалья — свил свое черное гнездо атаман Семенов. Словно воронье, и
этом гнезде пригрелось разношерстное воинство иноземных держав.
После пополнения партизанский отряд Баргузинского уезда состоял из двух пехотных и одного кавалерийского полка. Это были рабочие золотых приисков, охотники, рыбаки, хлеборобы и скотоводы. Народ сильный и мужественный, привычный ко всяким невзгодам.
Возглавлял отряд опытный и смелый таежник Морозов. В народе
он пользовался большим уважением, и его с гордостью называли наш
Мороз.
Партизанский отряд шел вверх по широкой и богатой долине Баргузина. Он должен был пройти по тайге, перевалить через неприступные гольцы и нанести удар по противнику, откуда он его не ждет.
Там, где кончилась степь и начались таежные дебри, в улусе Аргада партизаны разделились на два самостоятельных отряда: Мороз с
кавалерийским полком пошел по Баргузинскому тракту на золотые
прииски Ципикан-Карафтит, где он рассчитывал пополнить отряд приискателями и выйти на Романовку; второй отряд — пехотинцы, под
командованием Лобанова, направился вверх по реке Аргаде. Преодолев неприступные гольцы и таежные трущобы, он должен был присоединиться к отряду Мороза в верховьях Витима в районе Романовки.
3. «Байкал> № 4

33

Впереди отряда, сквозь заросли прокладывал путь взвод подлеыорцев под командой Гордея Страшных. В бурятском дыгыле 1 на сером
коне важно восседал помкомвзвода Туз Червонный. А самым главным
ыа своем неутомимом Бургуте ехал Магдауль. По каким-то, одному
ему известным приметам, он безошибочно вел отряд через такую гущу
леса, через такие горы, скалы и гольцы, что никому бы и в голову не
пришло, что по этим гиблым местам может пройти крупная воинская
часть вместе с обозом.
Взвод подлеморцев намечал тропу, обозначая ее затесами на деревьях. А за ними шли партизаны с пилами, топорами и лопатами.
Они прорубали просеку, достаточную, чтоб по ней прошли сани с грузом. Поэтому подлеморцы ушли далеко вперед от основных сил партизан.
Уже на самом перевале высоченного гольца Улан-Бургасы, островерхие вершины которого вечно купаются в сивых тучах, подлеморцы
попали в снежный буран.
Лобанов подъехал к Магдаулю.
— Ну, тала, что будем делать?
- Скорей вниз ходи нада, где дерево есть. Там оток 2 делать да
большой огонь держать.
— Правильно.
Почти касаясь брюхом снега, Бургут шел вниз по пологому склону.
По его следам кое-как тащились остальные кони; некоторые падали,
их поднимали и вели в поводу.
Уже в потемках партизаны добрались до костра, у которого Магдауль спокойно раскуривал свою трубку.
— Слухай, братуха, у тя не конь, а наверно, нечистый дух,—
срывая сосульки с рыжей бороды, басит Гордей.
— Сама ты дух... тебя сичас Хионя испугалась бы,— смеется Магдауль.
Наконец, после многих дней похода по тайге взвод перевалил через
поднебесные гольцы, оставил позади себя невзрачную речушку, которая
и есть исток великого Витима. Горы теперь пошли пологие, низкие.
Снег едва закрывал конские копыта, что привело в немалое удивление
подлеморцев, привычных к гольцам и снегу. Они спускались по широкому ложу сухого ключа, который бесконечно петлял между лесистых
гор. Вскоре лес кончился, и партизаны оказались на краю обширного
поля. В каких-нибудь двух верстах от них, смешиваясь с изморозью,
низко стелился дым над небольшой деревушкой.
К Магдаулю подъехал Лобанов. Прямые, смелые глаза Ивана Федоровича строго смотрели на него.
— Магдауль, отдай Колмакову свои* винтовку, а у него возьми
берданку.
— Зачем?
— Так надо. На берданку не обратят внимания. Сейчас поедешь
в деревню. Говори, что ты охотник. Узнай, нет ли там белых. Понял?..
Не слыхать ли там чего о таежных партизанах.
— Теперь я понимаю. Давай берданку.
— Если в деревне наши, то выстрели три раза.
— Ладна.
Солнце опустилось за горы. На небе быстро угасла вечерняя зарл.
Из деревушки доносились лай и мычанье, чей-то писклявый голос проклинал непослушную скотину.
Бургут домчал Волчонка до околицы и уперся, не желая входить
1
2

Дыгыл — крытая материей шуба.
Отек — табор.

в деревню. Он никак не мог привыкнуть к черным громоздким строениям в русских селениях.
Мардауль соскочил с коня, снял с него узду и так, под седлом, отпустил пастись.
На самом краю деревушки стояла новая изба. Хозяин еще не успел
отпилить торцы углов, а вместо крыльца были накатаны толстые сутунки.
Магдауль вошел, тихо поздоровался.
В избе ярко горел светец и пахло свежим хлебом.
- Проходи,— буркнула хозяйка, бросая косой взгляд на гостя.
Магдауль присел на скамью.
- В деревня кто есть?— спросил он.
— А тебе кого надо?
- Бела офицер брал коня... Хотела деньги мне давай.
Хозяйка, закрыв рот уголком платка, беззвучно засмеялась.
- Иди-ко, брацкий 1 , к своей катуне, а то тебе таких «червонцев»
нашлепают, што неделю заглядывать будешь!
- Значит, белый здесь?
- Нет, смеюсь... Намеднись партизаны накормили супостатов «калачами» да «булками», до самой Читы, бают, без оглядки драпали.
- Значит, красный тут солдат сиди?
— Какие уж там солдаты... Болезные все... обраненные калеки...
голубчики родимые...
— Ой-ей-е, беда, беда.
- А ты откелева?
- Баргузин живем.
- Вот уж брехун-то где! Думаешь, баба, дык ничего не кумекает?
Из Баргузина к нам даже вороны-то и те не летают.
На печке кто-то заворочался, застонал и оттуда раздался хриплый
голос:
- А ты, мужик, откуда там?
- Онгокон живем.
- А ты, паря, не врешь?!.
Магдауль резко поднялся и подошел к печке. С осунувшегося
бледного лица, на него смотрели большие черные глаза.
- Паря, кажись... Волчонок?!.
— Я! А ты кто?
- Не узнаешь?! Я же Кирпичев Иван. В Макарыниной знавал
Анфиногена Кирпичева? Я его парень.
- Макарынпна деревня? Кирпичев Иван?.. А-а, ты сети ставила
с Башаровым Алексеем?
— Во-во! Я и есть тот Иван.
- Теперь я узнала. Как же!— Магдауль облегченно вздохнул.—
Как, Иван, тут?
- Нас мобилизовал Семенов. От него я сбежал к красным. Воевал. Ранили в ногу. Бой был под Телембой. Разбили гадов. Наши
баргузята пришли туда. Мороз там?! Эт-та хорошо!..
Магдауль выскочил на крыльцо и грохотнул из берданки три раза
в звездное небо.
Гордей Страшных с тремя п а р т и з а н а м и вернулся навстречу отряду, а Лобанов с его взводом выехал в сторону Читы, чтоб встретиться
с Морозовым. И вот уже целых три дня ждет Магдауль в доме Марфы Головиной возвращения Ивана Федоровича.
Таежник помог бабе напилить дров, переколол все чурки, съездил
но сено. Довольна хозяйка, бог послал удалого работника. А вечером
Бранкин — бурят (мест).

35

Марфа сидит за прялкой и слушает разговор мужиков о рыбалке, об
охоте, о каком-то «Ку-ку», который гонялся за рыбаками.
Наконец, приехал Лобанов.
Магдауль встретил его в воротах и взял у него коня. Бурая борода и усы Ивана Федоровича в сосульках, из-под густых насупленных
бровей смотрят повеселевшие глаза.
- Ух, какой мороз! Наших еще нет?
- Нет.
- Конь-то где?
— Поле гуляет.
- Пока отогреваюсь, приведи Бургута. Поедем.
- Ладна. А командир Мороз?
- Воюют наши. Пока все хорошо.
Уже на взлобке, перед самым перевалом через голец, Магдауль
заметил далеко внизу движущиеся по перелеску черные пятна. Их было много, и это его встревожило.
— Ванфед, там, однако, белый солдат ходит,— следопыт ткнул
трубкой в ту сторону.
— Где?!— Иван Федорович вынул из чехла бинокль и стал смотреть.— У тебя, Волчонок, глаза лучше моего бинокля.— Лобанов тревожно взглянул на друга.— Идут в сторону нашей тропы. Если выйдут
в деревню, то расстреляют всех раненых, хозяев тоже. Что делать?
Ты, Ванфед, ходи за партизанами, а мой пойдет к белым. Обман делать буду.
- А ты успеешь? Надо опередить их, не допустить их до тропы.
— Успеем.
- Боюсь, что твой Бургут тут бессилен.
— О-бой! Кто давал коня Волчонку? а?..
— Ну Сухэ-Батор дал.
Магдауль издал какой-то дикий вопль и стегнул Бургута. Взвился
снежный вихрь. Сквозь серебро изморози и снега прочеркнул в воздухе черный ком и скрылся из виду.
Легкими скачками пронесся Бургут пс ложу широкого ключа и остановился.
На самой середине ключа пролегал свежий след — прошел сохатый.
- Слава богине Бугады, моей доброй покровительнице! Все же
мой Бургут опередил.
Магдауль слез с коня и пошел вверх по ключу.
Бургут храпел и упирался. «Значит, они где-то недалеко. Что
делать?»
Вдруг глаза Магдауля радостно сверкнули. «Правильно! След сохача свежий. Кал еще не замерз. Далеко не ушел. Я его упромыслю.
Белые прибегут на выстрел. Изжарь шашлык. Буду угощать, обману
и уведу в сторону. А там Ванфед подоспеет».
Магдауль вскочил на Бургута и поехал по следам зверя. Сохатый
пересек ложе ключа, пошел по крутому склону горы на освещенную
солнцем сосновую гриву.
«Зверь пошел на полуденную сторону горы, там растет горный
тальник. Сейчас зверь ест молодые побеги. Богиня Бугады, помоги упромыслить этого звездоглазого.
Удачный промысел поможет спасти
жизнь людям».
С этими мыслями охотник поднялся на взлобок, оставил Бургута и
стал скрадывать зверя. У огромной, раскидистой сосны, среди редколесья, где преобладал осинник, он разглядел массивную губастую голову сохатого.
— Вот где мой звездоглазый!—Охотник определил расстояние и,
крепче укрепив сошки, прицелился.
36

Еще не развеяло пороховой дым, к нему подбежал Бургут. Конь,
повернул голову в сторону ключа, насторожился. Магдаулю стало все
понятно. Он подошел к подстреленному зверю, перерезав горло, выпустил кровь и начал свежевать. Работает а сам нет-нет да и взглянет
в сторону ключа. Только успел снять шкуру, послышался треск
сухих сучьев, надрывный кашель и проклятья.
Из-за деревьев выехало с десяток вооруженных людей, на плечах
которых были помятые погоны со звездочками.
— С промыслом, охотник!—сказал один с колючими зелеными
глазами.
— Басиба! Басиба! Бери, господина хороший! Шашлык жарить
нада!
— Это можно!
- Бери, бери! Твой хороший, мои тоже хороший.
- А хороший ли?.. Может, партизан?
— Эта какой зверь?
— Зверь!.. Красный,
вот какой! Ха-ха-ха.
Насмеявшись вдоволь, офицер строго сказал:
— Тайгу-то знаешь, это ясно. Выведешь нас в Читу. Я хорошо заплачу.
— Мала мала знай. Чита город водить буду. Ты мине хороший ружье давай.
- Ружье дам на выбор. Только укажи путь.
Пока разговаривал Волчонок с офицером, беляки р а з р у б и л и тушу
зверя и навьючили на двух лошадей.
— Шевелись!— рявкнул офицер.
Конники на своих тощих лошадках волчьей цепочкой растянулись
по ключу. Не проехали и версту, Магдауль услышал гул многочисленных голосов. Внизу, в широком распадке, заросшем красным ерником,
дымили костры. По запаху он определил, что варят беляки конское
мясо. В самом центре табора под корявой лиственницей лежал в каком-то неестественном положении человек.
- Эй, тунгус, изжарь мне свеженинки,— приказал офицер с зелеными глазами.
- Сейчас, господина короший!
Лежавший приподнял голову, Магдауль только теперь заметил, что
он связан по рукам и ногам и что все лицо пленника в кровоподтеках
и синяках.
«Убивали бы сразу, зачем так рвать живое тело!»— воскликнул
про себя Магдауль.
К вечеру разыгралась пурга.
- Ходи худо. Пусть ветер умрет,— сказал Магдауль о ф п ц г р у .
— Да, пускай успокоится,— согласился тот.
На следующий день Магдауль совсем рядом с табором пристрелил еще двух сохатых и тем самым расположил к себе старшего по ч и н у
офицера.
- Господин, тебе покажу тропу прямо в Читу город, твоя мне
чик-чик давай,— Магдауль показал на часы офицера.
— Дам и часы, денег дам, винтовку подарю с п а т р о н а м и , только
выведи нас из этой чертовой дыры...
А пленник украдкой все смотрит и смотрит на Магдауля и показывает ему правую руку. Таежник пригляделся к его руке и вздрогнул: это... это рука Сеньки Самойлова. Ш р а м от топора. Тогда в Онгоконе с ним кололи клепку, и он невзначай порубил себе кисть. Сенька! Он воевал против Колчака...
Вечером Магдауль накормил шашлыком офицеров. Старший офи37

•цер Волчонку налил кружку спирта. Выпив одним духом, охотник притворился совершенно опьяневшим — пел тунгусские песни, выкрикивал
всякие ругательства, хвалил начальника белых.
Офицеры и солдаты смеялись от души над упившимся тунгусом.
Магдауль свалился недалеко от часового, который охранял Сеньку
Самойлова, и притворился спящим. Когда все уснули, часовой, отстукивая дробь зубами, отошел к жаркому огню, чтобы обогреться. Магдауль подполз к Сеньке, разрезал ремни на руках и ногах, сунул за
пазуху жареного мяса, тихо-тихо спросил, что случилось.
— Был в разведке и попался. Ты знаешь, кто это с зелеными глазами офицер?
— Кто?
- Это ротмистр барон Стренге. Это он со своими карателями расстреливал в Баргузине большевиков. Это он выколол глаза Ване Мельникову...
Магдауль заскрежетал зубами.
— Скорей ходи. Наши вон за той гора.— Охотник показал вверх
по ключу.
Сенька нырнул в кусты и исчез в кедровнике.
Часовой, отогревшись у костра, спал крепким сном. А когда один
из офицеров, обнаружив побег пленника, поднял тревогу, охранника
тут же расстреляли.
Магдауль притворился спящим. Лагерь, как растревоженный улей,
многоголосо гудел. Вояки походили на жалких растерянных беженцев:
лица в саже и пепле, шинели прожженные.
Три дня водил беляков Магдауль по таким гиблым местам, что
посдыхали кони, а люди обессилели и не могли дальше двигаться.
Наконец он завел беляков в подгольцовую зону, где вдвое больше снега. Местность ему понравилась — с двух сторон крутые скалистые горы, а дно ущелья щетинилось обгоревшими, высохшими деревьями.
Если смотреть с горы, банда как на ладони.
Мороз крепчал, поэтому офицеры решили отдохнуть на этом месте
с изобилием сухих, смолистых дров.
Офицер с зелеными глазами подозвал к себе Магдауля.
— Ты, тварпна, правильно ведешь нас?!—крикнул он.
- Господин начальник, моя тайгу знайт. День, два жарить мяса,
сама сыты, отдыхай, а потом голец поднять, низу люди живут. Ты пошто далеко блудил?
— Смотри, расстреляю!
— Ты мине «огненный вода» давай!— кричит в ответ Магдауль и
добродушно смеется, заглядывая прямо в колючие глаза офицера.
•— Ишь чего захотел, тунгус!
«Как же ловчее обхитрить белых?— думает Магдауль.— На солнцепечноп стороне горы я видел осинник с тальником. Там обязательно
пасутся лоси. Одного свалю этим «волкам» на съедение, а сам будто
побегу за остальными и улизну навстречу Вапфеду. Да, так надо сделать».
Магдауль подошел к офицеру, ткнул трубкой в гору.
— Господин, мясо жирна ходит. Шашлык тибе нада. Солдата корми нада.
— Иди!— мотнул офицер головой.— Эй, Байбородин, возьми двух
солдат и айда по мясо...
Добрую винтовку дал Магдаулю «зеленый глаз»!
Идут сзади за ним, пыхтят бандюги атамана Семенова. Магдауль
остановился, показал им на черный предмет, который едва виднелся
высоко в горах.
— Это пень?— спросил старший.
38

— Сохата.
— Неужели ты отселева возьмешь?
Магдауль положил винтовку на колоду и, тщательно прицелившись, выстрелил. Сохатый упал, подняв столб снежной пыли.
Дошли вояки до сохатого и свалились с ног. Лежат, отпыхип лютея.
— Ты таскай мяса. Я ишо догоняй буду. Вам много мяса нада, баил начальник,— сказал Магдауль старшему.
— Беги!— махнул рукой тот.
В конце дня Магдауль встретил отряд партизан, шедший по следам семеновцев.
— Ну, как?!—тревожно спросил Лобанов.
Коротко обсказал Магдауль, где и в каком месте он оставил
белых.
Лобанов улыбнулся.
— Молодец, Магдауль! Молодец!
Утро было хмурое, морозное. Беляки жались к огню. Большинство
из них еще спали, лишь несколько человек возились у костра, готовили
завтрак. Залп десятков ружей поднял всех на ноги. Началась паника.
Кто отстреливался, кто пытался скрыться, кто поднимал руки.
Озлобленные офицеры кричали и метались, отстреливались от наседавших партизан.
Властный голос завершил поражение:
• Товарищи, вперед! Ур-ра!
Офицеры разбежались, а все остальные с поднятыми руками упали на колени. Бородатый солдат отчаянно кричал:
- Мы свои деревенски! Нас силком! Не бейте, добры люди! Нас
силком угнали!
Лобанов до самого последнего момента видел рядом с собой Магдауля, который после каждого выстрела приговаривал:
-— Это за Ивана. А вот, она тоже за Ивана! Эта офицера тоже
за Ваню. А где же зеленый глаз?..
После долгих поисков Лобанов нашел Магдауля. Он лежал, крепко обняв молодую березку. Его лицо было уже покрыто холодными
снежинками, которые хотели как будто отогреться от тепла большого,
доброго сердца подлеморского следопыта.
Недалеко от него лежал убитый офицер, его остекленевшие глаза
выражали ужас. Это был ротмистр барон Стренге.
От редакции: роман М. Жигжитова «Подлеморье» опубликован журналом в сокращении. Полностью роман готовится к выпуску книжным издательством «Современника

СА
ПС
АЙ

К АЛАШНИКОВ

исторический

ромож

КНИГА ПЕРВАЯ

- В Чжунду прибыло посольство
Инанча-хана. Хо целую неделю с
раннего утра до поздней ночи незаг^/^Ч!]! ж жд I же1
метно, но неотступно, как тень, сле1 ^ПИ/мЫЬ!
довал за найманами — смотрел, слушал, запоминал. Такова была его
служба. Она тяготила Хо. Куда лучше было делать горшки, торговать ими на рынке. Однажды осмелился
попросить Хушаху освободить его, но тот даже не удостоил ответом.
Позднее младший чиновник, некогда проверявший, правильно ли передает Хо подслушанный разговор татар, сказал ему недоуменно:
— Ты разве не знаешь, что служить императору — счастье?
— Знаю, но стать счастливым почему-то не могу..
— Жизнь у варваров испортила твою нравственность. Придется
учить и воспитывать тебя. Ты еще скажешь спасибо мне, старому Ли
Цзяну.
В свободное от службы .время Хо приходил к нему домой. Усадьба
Ли Цзяна была такой же старой, как ее хозяин. Краска на дверях дома
и переплетах бумажных окон потрескалась, облупилась, глиняная ограда местами наполовину разрушилась, небольшой сад зарос сорными травами. Сам Ли Цзян не мог справиться с разрухой, а нанять людей было
не на что: императорская казна скупо вознаграждала ревностную службу младших чиновников. Было у Ли Цзяна два сына, но оба погибли
1
на войне с сунами . Старшую дочь он выдал замуж, жил с женой и
младшей дочерью-подростком. В первый же день старый чиновник дал
понять, что учебу и заботу о его нравственности Хо должен будет оплачивать собственным трудом.
Заставив перекапывать землю под деревьями, чистить водоем или
поправлять садовые дорожки, сам чиновник садился на тростниковую
циновку, смотрел, как работает Хо, говорил:
1

В Китае той поры правили две династии: на юге Сунская, на севере Цзинская.
Кроме того, на западе было государство тангутов.
(Нач. в № 2, 3)
(Продолжение. Начало в № 2, 3).

40

- Руки у тебя, смотрю, ловкие и умелые, а разум туп — почему?
Потому, думаю, что мысли мудрых были недоступны тебе. Ты даже не
знаешь простых основ. Запоминай... Все живое на земле делится на пять
частей: пернатые — раз,— Ли Цзян загнул один палец,— поросшие
шерстью — два, покрытые раковиной и панцирем — три, чешуйчатые четыре, безволосые — пять.— Все пальцы сжались в маленький сухой
кулачок. — Высший вид пернатых — феникс, поросших шерстью — единорог, покрытых раковиной и панцирем — черепаха, чешуйчатых — дракон, безволосых — ты, человек. — Ли Цзян вытянул руку вперед, разжал указательный палец, нацелил его в Хо.
Хо провел ладонью по своей всклоченной голове.
— Не очень уж я и безволосый...
- Но очень глупый! — рассердился старик. — Никакого понятия о
человеческих взаимоотношениях, одно 'варварство! Да будет тебе известно, что в основе наших нравственных правил лежат пять видов человеческих взаимоотношений. На первом месте — крепко держи это в
своей пустой голове! —стоят отношения между государем и его подданными, на втором — между отцом и сыном, на третьем — между старшим
братом и младшим, на четвертом —• между супругами и только на пятом — между друзьямш. Ты это вот пятое отношение ставишь на первое
место. А кто твои друзья? Люди, живущие в грязных юртах, пьющие молоко животных 1 , не знающие ни .в чем воздержания,— вот кого ты считаешь ово-ими друзьями.
- Они такие же люди, как и мы.
- Нет, они другие. Им неведом свет древних, но никогда не стареющих истин, возвышающих душу, смягчающих нравы.
- Ладно... Мне хотелось бы знать, какие взаимоотношения должны быть у нас с вами?— Хо простовато улыбнулся.— Мы и не друзья
как будто, не братья, не отец с сыном, не государь и его подданный.
— Я ЧИНО1ВНИК императора,— в а ж н о сказал Ли Цзян. — Ты его простой подданный. Через меня и таких, как я, ты связан отношениями с
императором. Запомни это!
Жена Ли Цзяна болела, редко выходила из внутренних комнат. Вес
домашнее хозяйство вела его дочь Цуй. Заботы о семье сделали девушку не по годам самостоятельной. У Хо с ней установились беззлобно-насмешливые отношения (пятый вид, как определил Хо,— дружеские).
Цуй прозвала Хо «Монголом», и эта кличка так пристала к нему, что даже старик иногда называл его не по имени.
Хо выполол в саду сорняки, посыпал дорожки крупнозернистым песком, у водоема построил легкую беседку, высадил вокруг нее вьющиеся растения и цветы. Потом исправил стену, выбелил ее известью, покрасил окна и двери... Ли Цзян похвалил его:
— Мысли мудрых 'Пошли тебе на пользу.
— Ты еще учи его, отец — сказала Цуй,— смотришь, вымостит двор
красным кирпичом.
— Да, дочь, учить надо,, учить... И он будет знать не меньше, чем я
сам. Если, конечно, прилежание и наперед останется в числе его немногих добродетелей.
Цуй всегда была рада его приходу. Едва он стукнет железным кольцом калитки и ступит во двор, она уже кричит:
— Отец, наш Монгол идет!
Хо даже казалось: Цуй поджидает его — ни разу не пришел незамеченным.
Ей очень вравилось верховодить им. Он подчинялся со снисходительной покорностью. Что бы он ни делал, Цуй, живая, подвижная,
крутилась тут же, нередко бралась помогать, но только мешала. А ему
Китайцы не употребляли молока.

с ней было много интереснее, чем с ее чопорным отцом. Хорошо еще, что
старику «ли надоело делить все на пять частей и видов, или кончились
его познания основ сущего, он переключился на историю, стал рассказывать о знаменитых императорах и прославленных династиях.
От него Хо узнал, что около трехсот лет тому назад северные соседи
Китая — племена киданей объединились под властью умного и храброго вождя Апаки. Они стали вмешиваться в дела империи, поддерживать
мятежных военачальников и продажных сановников. Кончилось это тем,
что им удалось посадить на императорский престол одного из военачальников. Новый император заплатил за это уступкой из своих владений
части богатых земель и ежегодной данью в триста тысяч кусков шелковой ткани. Мало того, в сношениях с Апаки он должен был именовать
себя его внуком. Столь жалкое и унизительное положение вознамерился
было изменить преемник незадачливого императора. Но кидане разбили его войска, взяли город Бянь — тогдашнюю столицу империи, пленили самого императора. Независимым остался юг Китая, где позднее возвысилась династия Сун. А кидане образовали свою империю и по китайскому обычаю присвоили основанной династии новое имя — Ляо 1 .
Бесконечные войны Ляо с Сунами не смогли ничего изменить. Но
лет семьдесят назад на севере объявился новый опасный вождь. Им был
предводитель кочевого народа чжурчжэней Агуда. Суны, как могли, подстрекали Агуду и, чем могли, помогали его войскам. «Железная» империя киданей, просуществовав два века, пала. Агуда провозгласил себя
императором, присвоив династии имя Цзпнь. О« сказал, что кидане были неразумны и недальновидны, назвав свою династию Ляо. Железометалл хороший, но его съедает ржавчина. Достаточно было доброго
удара, и все разлетелось вдребезги. Цзинь — золото — никогда не теряет своих свойств, через века и тысячелетия оно будет сиять первозданной чистотой, и блеск его затмит все, что знали народы до этого.
Суны, так ж а ж д а в ш и е отвоевать р у к а м и чжурчжэней свои владения, просчитались. Едва утвердившись, чжурчжэни повернули оружие
против своих покровителей, отбросили их далеко на юг, за реку Хуай-Хэ,
заставили у п л а ч и в а т ь ежегодную дань — двести пятьдесят тысяч лян 1
серебра и двести пятьдесят тысяч кусков шелка.
- Отсюда,— Ли Цзя« назидательно поднял палец,— по примеру
древних можно вывести поучение: несчастье приходит в ту дверь, которую ему открыли.
— Если я правильно понял, учитель, золотая династия — несчастье?
— Я не буду тебя учить, варвар! Ты глупее земляного червя, у
которого нет головы!
- Достойный учитель, я ни о чем плохом не думал. — Хо почтительно поклонился.
Ли Цзян смягчился.
- Нельзя так говорить! Н а м и правит пятый государь золотой династии. — О« молитвенно сложил руки. — Пусть небо пошлет десять тысяч лет жизни благословенному Ши-цзуну! — И тут же, своим обычным
голосом: — Ши-цзун — китайское имя. А по-чжурчжэнски его зовут
Улу, что означает — Свищ.
Чтобы совсем успокоить старика Хо сказал:
- Хорошее имя! А как зовут по-чжурчжэнски князя Юнь-цзы?
— Его имя — Чунхэй.
— Достойный учитель, заранее прошу не сердиться. Я все хочу
спросить у вас, почему монголов ,вы называете д и к а р я м и и варварами?
Только потому, что они кочевники? Но и чжурчжэни были кочевниками...
1
2

42

Ляо — железо (кит.)
Лян — денежная единица.

- Молчи, неразумный! Чжурчжэни теперь живут по нашим обыч в и м и законам. А все, кто не признает этих законов и обычаев, есть неч-твенцые, грязные варвары.
- Я это понял, учитель. Мы умны и мудры, мы лучше всех. Но из
|'-пгй приходят варвары-кидане и правят н а м и двести лет. За н и м и
г другие варвары — чжурчжэни — и...
Старик боязливо оглянулся, попросил:
- Помолчи, глупый!
— Должен же я разобраться.
— Разбирайся про себя. Будешь разбираться вслух — уедешь к
предкам на спине деревянного осла. Это говорю тебе я, старый Ли Цзян,
иидевший на своем веку столько «есчастий, сколько нет на твоей голове
и нолос. В молодости, не зная отдыха, я познавал премудрости наук.
Чне предрекали высокий путь. А я застрял «а самой перозоп ступени чижжной лестницы. И все потому, что, как ты сейчас, любил задавать неуместные вопросы. Я мог бы стать богатым, ,но не брал взяток, как делают 1все, 'И этим навлекал на себя подозрения. Теперь я стал умнее...
— Вы 'Принимаете взятки?
—• Нет. Но я ни у кого ни о чем не спрашиваю. И свои суждения
оставляю при себе. Живу поэтому как ты сам видишь, спокойно. Да.
Но самый лучший завтрашний день не вернет вчерашнего... И сыновей
мне никто не вернет.
Незо-ркне глаза Ли Цзяна стали тусклыми, невыразительными, сам
он сгорбился, под тонким стареньким халатом из дешевой материи обошачились острые лопатки. Хо, ж а л е я его, сказал:
- Ли Цзян, если вы пожелаете, я буду для вас как сын...
— Э-э, Монгол, даже самый л у ч ш и й вол не заменит скаковую лошадь. Не обижайся. И будь осторожен, Хо. Ты служишь в горячем меОшибешься, сгоришь, как бабочка в пламени свечи.
Следуя всюду за людьми из посольства хана найманского, примечая, с кем они встречаются, о чем говорят, Хо много раз вспоминал наставления Ли Цзяна. По [всему чувствовалось, что на севере медленно
скапливаются грозовые тучи. К цзнньскому двору зачастили степняки.
Дважды приезжали татары, следом побывал посланец меркитского владетеля Тохто-беки, только он уехал — прибыл хан кэрэптов Тогорил, а
теперь вот — н а й м а н ы . Все стараются заручиться поддержкой Алтанхана и его сановников, жалуются на своих соседей. Сановники никому
не отказывают, обещают помощь и тем, и другим, и третьим. Посланцу
Тохто-беки, надменному нойону Тайр-Усуну, Хушаху обещал помочь
расправиться с тайчиутами, Тогорплу он сказал, что хан может и должен потеснить Тохто-беки. С н э п м а н а м и Х у ш а х у и князь Юнь-цзы тоже
любезны, обходительны, одаривают их дорогой одеждой, доспехами,
оружием. Сабрак наговаривает на хана Тогорпла, и они благосклонно
внимают его речам. Почему так делают, Хо не мог понять.
Стремление н а й м а н о в выставить х а н а кэрэнтов — п о б р а т и м а Есугея — человеком, вынашивающим честолюбивые и потому о п а с н ы е для
всех замыслы, было неприятно Хо. Он злился на длиннорукого, хриплоголосого Коксу-Сабрака. Назвал его про себя обезьяной и с особым
удовольствием запоминал каждое его опрометчивое слово, сказанное
Среди своих.
Последний день пребывания н а й м а н о в в серединной столице Хо
провел на посольском подворье. Скорчившись, сидел в тесной потайной
каморке, вслушивался в голоса ничего не подозревающих найманов. За
дни слежки он устал от постоянного н а п р я ж е н и я и был очень обрадован, что н а й м а н ы говорили не долго. Им надо было хорошо отдохнуть
перед дорогой, почти сразу же после ужина они ушли спать.
43

Тайными переходами он вышел из посольского подворья. Солшктолько что село. Раскаленные днем глиняные стены оград еще не остыли, от них несло теплом, как от хорошо протопленного кана 1 , возду.х
был густой, пахнущий пылью, небо наполовину заволокли низкие черные тучи. Хо торопливо, почти бегом направился к дому Хушаху. Сановник приказал ему прибыть сразу же, как только найманы улягутся
спать. Но торопился Хо и по другой причине. Много дней он не был 1;
доме Ли Цзяна, если удастся быстро управиться с делом, можно буде-г
зайти еще сегодня.
У ворот дома Хушаху стояли четыре стражника .в одинаковых брон
зовых шлемах, у каждого -в руках—боевой трезубец. Хо показал иг
железную пластинку с выбитыми на ней иероглифами, и с т р а ж н и к и рас
ступились. Едва начало смеркаться, а во дворе уже зажгли б у м а ж н ы е
фонарики. Красные, зеленые, синие, желтые — всех цветов я всевоз
кожной формы: в виде корабликов, а ж у р н ы х башен, сказочных птт.
и зверей — они сияли ровным торжественным светом. У дверей дома тоже стояли четыре с т р а ж н и к а с трезубцами. И фонарики и усиленная
стража означали, что в доме находится князь Юнь-цзы. Хо свернул г
сторону, вошел в дом через двери для слуг. Здесь его уже поджидал
безбородый м р а ч н ы й евнух — главноуправляющий домом Хушаху. Ни с
чем не спрашивая, он повел его по ярко освещенному коридору, остановился перед пламенно-красной дверью, трижды легонько стукнул. Дверь
бесшумно отворилась. Хо оказался в комнате с потолком и стенами
расписанными листьями лотоса и нежно-розовыми цветами шюнов. За
столиком, з а в а л е н н ы м бумагой, на светло-голубом пушистом ковре сидел Юнь-цзы, рядом — юноша в красном халате, с другой стороны стола — двое военных, судя по одежде и поясам, не очень большого чина.
Хозяин дома в длинном, до пола, зеленом халате, подпоясанный серебряным, с золотыми насечками поясом, стоял чуть -в стороне.
По-ка Хо старательно кланялся, подавляя свою робость, все молча
смотрели на него. Но едва он выпрямился, к н я з ь Юнь-цзы спросил:
- Довольны ли н а й м а н ы приемом и д а р а м и ?
— Они очень расхваливали подарки.
— Что они говорили при этом?
— Они считают, что их здесь высоко ценят.
На полных губах Юнь-цзы появилась довольная усмешка, он взглянул на Хушаху.
— Ну?
- Это еще ничего не означает. — Широкие сросшиеся брови Х у ш а ху были насуплены. — А не говорили оны о том, что собираются делать,
возвратившись домой?
- Говорили. Они считают, что надо немедленно воспользоваться
поддержкой нашего милостивого государя, поставить на колени кэрэитов и покорить племена, кочующие у Онона и Керулена.
- Что-то много они захотели! — князь Юнь-цзы поморщился.
- Они еще и не этого захотят,— сказал Хушаху и присел к столу.—
Нам нельзя поддерживать И н а н ч а - х а н а . В той стороне,— он неопределенно махнул рукой,— два опасных для нас врага — тангуты и н а й маны.
- А мне кажется,—один из военных, широколицый человек с весе
лым взглядом узких глаз, слегка наклонил перед Хушаху голову,— лучше иметь дело с одним Инанча-ханом, чем с десятками кичливых и
ничтожных вождей племени.
Хушаху насупился еще больше.
— Елюй Люгэ,— сказал он,— ты хороший воин, но...
1

44

Кап — отапливаемая лежанка

в китайских домах.

- Елюй Люгэ судит правильно,— оборвал его Юнь-цзы, глянул на
\ч. - Что же еще говорили н а й м а н ы ?
Хо уловил, что Хушаху по каким-то причинам не расположен к
МЙманам, а князь, напротив, сочувствует им. В этом споре он мысленно стал на сторону Хушаху, быстро припомнил все, что говорили нелестного найманы о великом Алтан-хане.
- Еще я слышал, как Сабрак сказал своим людям: нам надо торопиться. Источники и то иссякают, о благоволении золотого государя и
ншорить нечего, оно кончится в любое время.
Хо показалось, что Хушаху посмотрел на него одобрительно, продолжал уже смелее:
— Еще Сабрак сказал: если мы успеем покорить племена и хана
Тогорила, благоволение золотого государя будет нужно, как шуба в летнюю жару.
Юнь-цзы беспокойно завозился, что-то шепнул юноше в красном
халате, и тот, соглашаясь, кивнул головой. Военный, до этого молчавший, переглянулся с Хушаху, а Елюй Люгэ презрительно-насмешливым
взглядом окинул Хо с ног до головы.
- Говори, говори... — Хушаху это произнес так, словно приказал
Хо найти что-то еще, похожее ча уже сказанное.
- Дальше они говорили, что если сумеют выполнить задуманное,
они... — Хо замялся, покорно поклонился Юнь-цзы и Хушаху. — Такие
<'лова я лучше бы забыл, только ваш приказ заставил меня запомнить
их.
— Мы слушаем,— наливаясь краской, сказал Юнь-цзы.
— Если они успеют укрепиться, то... то могут подергать за бороду
и самого нашего государя — десять тысяч лет ему жизни! — глядишь,
юворят, в руках останется несколько его золотых волос.
Хо похолодел от собственной наглости: про бороду он придумал
сам.
Молчавший до этого военный громко, с возмущением сказал:
— В яму их за такие слова!
— Не горячись, Гао Цзы. Всему свое время. Я думаю, пусть они
«•дут и надеются на нашу помощь. Но поможем мы не найманам, а кэ|»итам... Что еще есть у тебя?— спросил Хушаху у Хо.
— Кажется, все...
— Иди. Постой. Ты хорошо служишь. Возьми. — Хушаху кинул ему
небольшой серебряный слиток.
Кланяясь, Хо попытался к дверям. В коридоре он шумно вздохнул.
Началось время второй стражи 1 , когда Хо подходил к дому Ли Цзяна. Небо совсем затянули тучи, сквозь них не светилось ни единой звездочки. В узких улицах города было темно и пусто.
Старый Ли Цзян в мягких войлочных туфлях, в шелковой безрукавке сидел за столиком, ужинал.
- Садись. Давно не был у нас. Цуй, неси гостю чашечку рису.
Необычно молчаливая Цуй подала на стол. Хо похвастал слитком
геребра, но она, едва лишь взглянув на нето, ушла во внутренние комнаты и больше не появлялась. Ли Цзян взвесил слиток на руке.
— Три ляна будет. Не меньше. За что такая милость?
— Я и сам не знаю.
— Человек должен знать, за что его награждают, за что наказывают,— назидательно сказал Ли Цзян.
— Да тут разве что-нибудь поймешь. Сегодня говорят так, завтра
иначе.
— Э, ты не прав... — Ли Цзян ушел в другую комнату, принес лист
1

В Китае время от 7 часов вечера до 5 утра делилось на стражи по два час<?
каждая.
45

твердой бумаги, и с п и с а н н ы й мелкими и е р о г л и ф а м и . — Вот слушай. Рас
страивайте все то, что есть хорошего у ваших предполагаемых врагок
вовлекайте влиятельных людей в поступки постыдные, недостойные сана
и потом, при надобности, обнаруживайте их. Заводите тайные связи с
самыми порочными людьми ваших врагов, делайте помехи правителям
сейте везде раздоры, возбуждайте ропот, возмущайте младших протнь
старших, вводите музыку, смягчающую нравы; для окончательного развращения шлите к ним распутных женщин; будьте щедры на обещания
подарки и ласковые слова; обманывайте, если нужно для узнавать
всего, что делается у предполагаемого врага, не жалейте денег.
Ли Цзян положил листок на стол, постучал по нему п а л ь ц е м .
Теперь тебе все понятно? Этому установлению должны следовал
и высшие сановники, и младшие чиновники, и такие слуги, как ты.
- Выходит, мы преднамеренно обманываем всех — кэрэитов, татар, меркптов, найманов... А я думал...
- Без этого нельзя н а м . Пусть ч у ж и е народы дерутся друг с д р > гом — не будут драться с н а м и . Мы их держим в повиновении их соб
ственными руками.
- Это не честно,— сказал Хо.
За стенами дома, в деревьях сада прошумел порыв ветра. Крупньн
капли дождя ударили в бумагу окон. Ли Цзян п р и с л у ш а л с я , потер спину.
— Ненастье будет. Любую непогоду за три дня спиной чувствую.
Старик, как понял Хо, не хотел обсуждать с ним, честно это или ьи
честно — преднамеренно и так откровенно обманывать другие народы
Придвинув ч а ш у с рисом, Хо н а ч а л есть. Скоро чашка опустела и Л]:
Цзян налил ему чаю. Дождь все усиливался. Бубном гудела бумага нг
окнах.
— Ты будешь ночевать у нас,— сказал Ли Цзян, прислушиваясь I
шуму дождя, посмотрел на н е у б р а н н ы й стол, перевел взгляд на двери,
ведущие во' внутренние комнаты.
«Сейчас позовет Цуй»,— подумал Хо. Но он тяжело, с кряхтеньем
поднялся, сам убрал посуду, смел со стола крошки. Лицо его, изрезан
ное мелкими морщинками, было слегка растерянным. Взял слиток се
ребра, сделанный в виде чуть искривленного, с прямо срезанным концо^
ножа — в древнейшие времена такими были бронзовые монеты,— провел пальцем по выпуклой вязи иероглифов.
— Кто так щедро одарил тебя?
- Хушаху. Но там был и князь Юнь-цзы, и еще какие-то люди
Один совсем молодой, в красном халате. Он сидел рядом с Юнь-цзы.
Это, должно быть, князь Утубу.
•— Н два военных были. Имя одного — Гао Цзы.
— Ты зачем все это рассказываешь? Сколько раз говорю: не рас
пускай язык.
- И вам нельзя рассказывать, учитель?— удивился Хо.
Ли Цзян подумал, важно разрешил:
- Мне можно... Так, говоришь, Гао Цзы? Все верно, где князь Уту
бу, там Гао Цзы. Они большие друзья. Кто еще был?
- Елюй Люгэ. У него еще глаза такие... веселые.
- Знаю, знаю. Как не знать такого человека. Это один из прямьп
потомков последнего императора династии Ляо. Важные люди слушали
тебя, Хо! И они хорошо оценили твою работу. Не пригодились ли тебе
мои поучения?
- Без вас, наставник, я получал не серебро, а палки... — сказа.
Хо, чтобы сделать старику приятное.
— То-то же.
Заснуть Хо долго не мог. Мешал шум дождя, и слишком много был!
46

всего, о чем следовало подумать. Награда все меньше радовала его.
Слиток он получил за ложь. Не придумай он про золотую бороду Алтанхана, вряд ли расщедрился бы Хушаху. Да, но и сами сановники, оказывается, лгут кочевникам. Почему так? Что он соврал — понятно. Ему
хотелось помочь кэрэитам, а значит, и семье Есуген-багатура, своей
сестре Х о а х ч и н . Он бессилен был помочь им чем-либо другим. А для
чего неправда сановникам? В их руках немыслимые богатства, сотни
тысяч воинов. Непонятно...
В доме было тихо. Все, кажется, уже спали. Хо лег щекой на деревянный подголовник 1 , з а к р ы л глаза. Надо спать. Завтра целый день будет здесь. Он переложит печь... Цуй будет помогать ему. Почему она
сегодня на себя не похожа? Не сказала ему ни одного слова.
Утром дождь перестал. Хо вышел в сад. На листьях деревьев, на лепестках цветов блестели дождевые капли, лужи воды стояли между
грядок, на дорожке. Сбросив туфли и до колен закатав штаны_ Хо
принялся за работу. Отвел воду, поправил грядки.
Пришел Ли Цзян, сел на скамейку, з а ж м у р и л с я от солнца, к а з а лось, задремал, пригретый я р к и м и теплыми л у ч а м и . Долго сидел так,
встряхнулся; подозвал Хо.
В а ж н ы й разговор с тобой будет.
Хо сел, вытянул ноги, пошевелил пальцами, сбивая темно-бурую
грязь.
Ты хотел печку переделать? Успеешь сегодня?
- Не знаю. Но что за беда — закончу завтра.
— Завтра нельзя. У меня будут большие гости. Очень важные гости. О свадьбе будем сговариваться. Да, да, последняя дочь покинет
меня, Хо. Как жить буду? Жена болеет, вот-вот позовут ее к себе предки. В монахи идти, что ли?
— Цуй — замуж?— о ш а р а ш е н н о спросил он. — Да вы что, учитель?!
- Мне не хочется с ней расставаться. Но ж е н и х хороший — сын чиновника казначейской палаты.
- Не выдавайте замуж Цуй, учитель! Нижайше прошу вас!
- Да ты что! Как можно, чтобы она сидела возле меня? Моя жизнь
заканчивается, а ее только начинается. Старое дерево не должно з а к р ы вать свет молодой поросли. Лучше уж уйду в монахи.— Помолчал.— А
может, мне усыновить тебя, Хо? А? Душа у тебя добрая. Женю на хорошей девушке... А?
- Не н у ж н о мне ничего этого! — Хо, не замечая, рвал листья м и н даля и бросал на свои грязные ноги.
— Ты непочтителен. Разве можно так отвечать своему учителю и
наставнику? Наверное, я никогда не смогу избавить тебя от дикарских
привычек. Ну вот, зачем листья теребишь!
Хо поднялся, пошел к дому. У дверей столкнулся с Цуй. Ее волосы
были собраны на макушке в высокий узел и заколоты бронзовой шпилькой. Прическа взрослых! Хо только сейчас понял, что и вчера у Цуй была т а к а я прическа. Он просто не успел ее разглядеть.
- Замуж собралась?— язвительно спросил он.
Сна часто заморгала, отвернулась.
- Я не хочу замуж! Не надо мне мужа, Монгол! — Покрутила костяные пуговицы х а л а т а , сморщилась — вот-вот заплачет. — Поговори с
моим отцом.
— Уже говорил.
•— Поговори еще р?з, Монгол.
1
В Китае вместо подушек пользовались твердыми подголовниками. Их изготовляли из дерева, кожи, циновок, бамбука, из керамики и фарфора.

47

Он вернулся в сад. Ли Цзян сидел на прежнем месте, задумчиво теребил бороду.
- Учитель, простите меня. Я буду вашим сыном, домашним рабом — кем хотите. Только пусть Цуй живет здесь. Не отдавайте ее
чужим людям. Не губите свою дочь!
- Я думаю, Хо. Я обо всем думаю, а ты мне мешаешь.
Всегдашняя вежливость Ли Цзяна была сейчас невыносимой. Хо
стоило УСИЛИЙ оставаться почтительным.
— Вы для всех делаете плохо: для Цуй, для себя...
—• С отцом жениха у нас давний уговор. Как я могу нарушить свое
слово. Я всегда был честным человеком. Но я думаю еще и о другом.
Для дочери бедного человека найти хорошего жениха потруднее, чем
получить награду от высоких санов«нков.
Хо ушел от него обозленный. У дома его поджидала Цуй. В черных
широко расставленных глазах ее была надежда. Хо молча дернул плечами, постоял, мучительно соображая, что можно сделать.
— Далеко ли дом твоего жениха?
— Нет, совсем близко.
- Цуй, если ты согласишься, я попытаюсь помочь... Придут завтра
гости, ты скажи, что нездорова.
- Мне и так нездоровится от всего этого. Но зачем так говорить?
—Надо, Цуй. Так надо. А теперь покажи мне дом твоего жениха.
Дом чиновника казначейской палаты был много больше дома Ли
Цзяна. Шелковые занавески, клетки с говорящими попугаями, дорогие
статуэтки и вазы — все говорило о безбедной жизни. Слуги не пустили
Хо дальше порога, позвали хозяина. Чиновник, крупный черноусый мужчина в ярком, расшитом на груди халате и замшевых туфлях с круто
загнутыми носками строго-вопросительно посмотрел на Хо.
- Мне надо поговорить с вами,— кланяясь, сказал Хо.
- Проходи...
Чиновник пропустил его в небольшую комнату, запер за собой
дверь.
— Достойный хозяин, от своего учителя, почтенного Ли Цзяна я
много наслышан о вас.
- А ты тот самый варвар... Что тебе нужно от меня?
— Ничего. Но я узнал, что вы жените сына на дочери Ли Цзяна.
Девушка умна и красива. Но она, бедняжка, страдает, как я слышал от
нее самой, неизлечимым недугом. Может быть, это и не так...
— Погоди... Ты чего болтаешь? О каком недуге речь ведешь? Ли
Цзян знает, что его дочь больна?
— Нет, он ничего не знает. Я тоже узнал случайно.
— Ты врешь! Не может Ли Цзян те знать... Вот я спрошу его!
— Достойный господи», вы только не говорите, что это вам сказал я. Если скажете, я погиб!
Чиновник брезгливо дернул г у б а м и .
-—• Ты, я вижу, глуп! Мне не .к лицу ссылаться на такого, как ты.
Но почему ты пришел ко мне? Не забота же о благе моего сына привела
тебя сюда.
— Забота, господин, забота и ничего больше.
- Врешь. Тебе, признайся, захотелось заработать на этом?
— Ну, это само собой. Я бедный человек. Мне ли пренебрегать возможностью заработать?
— Так и говори....
1
Чиновник принес связку медных монет, побренчал ими, встряхи1
В Китае монеты выпускали с квадратным отверстием посредине, их нанизывали
«а шнур в связки определенного достоинства.

48

вая, с презрением бросил под ноги Хо. У него не было сил наклониться
и поднять деньги.
— Что, мало?— насмешливо спросил чиновник. — Ты думал, я сделаю тебя богачом?
Хо поднял связку, подоткнул под пояс и, позабыв поклониться,
вышел.
IV

На место новой стоянки прибыли
поздно вечером, юрту поставить
не успели, переночевали под открытым небом. Утром все принялись за
работу, а Бэлгутэй заседлал коня и поехал посмотреть, где водятся тарбаганы.
Поставив юрту, разожгли очаг, принесли жертву духу этих мест
и священным куклам-онгонам. Разбрызгивая пальцами капли молока,
Тэмуджмн смотрел на синие горбы гор, врезанные в чистое, светло-голубое небо. Ниже синь гор незаметно переходила в зелень лесов, в них
узкими языками втискивалась степь, пепельно-серая, с коричневыми
пятнами песчаных наносов и выдувов. Речка Сангур крутой дугой огибала предгорье, на обоих ее берегах жались к воде кусты тальника,
словно охраняя воду от степных суховеев. Неподалеку зеленели высокие
камыши, сквозь них видна была светлая полоска озера. Над камышами
кружились кряковые утки.
Где-то неподалеку отсюда была та стоянка, с которой Тэмуджина
увели нукеры Таргутай-Кирилтуха... Вспоминать об этом Тэмуджину не
хотелось. Он зашел в юрту, принялся сшивать лопнувший повод уздечки. Хасар сел напротив, достал из ножен меч, начистил его кусочком
войлока, посмотрелся в зеркально блестевшее лезвие, поцарапал пальцем под носом — там, где чуть обозначились темные усики. Любимое занятие Хасара — наводить блеск на лезвие меча и рассматривать отражение своего лица. Торопится стать взрослым...
— Дай-ка сюда...
Тэмуджин взял из рук Хасара меч, поднес к своему лицу. В узкой
полоске начищенного железа Тэмуджин увидел длинные всклоченные волосы. Надо как-то побрить голову и заплести на висках косы, а то голова, как у последнего харачу. Если с такими волосами поехать к Дэй-сэчену, вряд ли он отдаст Борте. Волосы у него почему-то почернели, рыжий оттенок еле заметен. А у отца голова была красная, цвета медного
котла. У него тоже цвета медного, но словно закопченного котла.
Чуть повернул меч, и по лезвию пробежало отражение высокого
чистого лба, показались светлые глаза под тяжелыми верхними веками,
над ними — брови, короткие, прямые, слишком далеко отодвинутые от
переносья. Под носом на подбородке пробились жесткие волосы. Тут
они рыжие, ничего не скажешь, наверное, такие вот и были у отца. И
все равно Хасар много красивее его. У брата чуть скошенный назад лоб,
резко обозначенные надбровные дуги, длинные, словно бы взлетающие
острыми концами к вискам брови — на такого раз взглянешь, и сразу
видно, что это за человек, вся его резкая, стремительная натура видна.
У Бэлгутэя характер другой. Он мягче, сговорчивее Хасара. И в лице нет
ничего резкого, все закругленное, пухлое...
— Фуджин! Фуджин! — послышался испуганный голос Хоахчин. —
Ой-ё, люди едут. Тэмуджин, тебе бежать надо!
Тэмуджин и Хасар выскочили из юрты. С верховьев реки рысью приближались шесть всадников. Тзмуджин огляделся по сторонам — бежать некуда! Вернулся в юрту, схватил лук и стрелы. То же сделал Хасар. Мать встала перед ними, будто хотела собою заслонить от взгля4. «Байкал> № 4

' 4 9

дов неизвестных людей. Тэмуджин обошел ее, направился навстречу
всадникам.
А всадники остановились, сбились в кучу, о чем-то поговорили и
вдруг галопом помчались в сторону от юрты.
— Что такое? Куда они?— спросил Хасар.
Но Тэмуджин и сам не понимал, чего хотят всадники. В той стороне, куда они мчались, на пригорке паслись овцы и лошади. Овцы побежали, высоко вскидывая курдюки.
- Воры! — з а к р и ч а л а мать. — Тэмуджин!
Тэмуджин побежал, перерезая им дорогу. Но где пешему состязаться с конными! Они завернули лошадей и погнали в степь. Из-под копыт
взлетала пыль и легким облачком плыла над травой. Тэмуджин и Хасар выпустили стрелы, они, не долетев, воткнулись в землю. Один из
всадников придержал лошадь, крикнул что-то, засмеялся, поскакал за
своими товарищами. Братья смотрели вслед правителям, пока они не
скрылись из виду. Потом вернулись к юрте. Мать сидела на телеге, подп и р а я ладонью щеку, смотрела в степь, из ее глаз катились слезы. Хоахчин тоже плакала, всхлипывая и громко причитая:
- Ой-ё, как жить теперь будем!
Тэмуджин до боли стиснул зубы. За что их наказывает небо? Не успеют справиться с одной бедой, другая тут как тут. Осталась одна лошадь на всех — это ли не беда! Ни перекочевать, ни уехать. Вот тебе и
женитьба...
Приехал Бэлгутэй, слез с коня, расстегнул подпруги.
- Не расседлывай,— сказал Тэмуджин.
Он набил колчан стрелами, прицепил к поясу меч.
- Я, мама, поеду.
Мать безнадежно махнула рукой. Хасар взял лошадь под уздцы.
— Тэмуджин, разреши поехать мне!
—- Отстань!
— Что случилось? А? Что случилось?— Бэлгутэй испуганно вылупил глаза.
— Ослеп, что ли?— зло крикнул Тэмуджин. — Где наши кони?
Взлетев в седло, с силой резанул плетью по боку коня. Всхрапнув и
прижав к затылку уши, он понес его в степь. Сначала просто скакал в
том направлении, где скрылись грабители, потом спохватился — так он
их может потерять. Стал искать следы. Ему повезло. На белом солончаке (голая земля словно бы припорошена снегом) увидел свежие отпечатки копыт. Идти по следам было трудно, на возвышенностях с низкой жесткой растительностью они исчезали совсем. Все время нужно
было смотреть под ноги, чтобы не уехать в сторону.
Ночь застала его в степи. Стреножив лошадь, он лег на землю, подложив под голову седло. Очень хотелось есть. Но еды он с собой не захватил...
Низко над головой висели крупные яркие звезды. Было тихо, лишь
похрумкивала лошадь, с р ы в а я траву. Тэмуджин смотрел на звезды, тоскливо думал о том, что слабым в этом мире жить очень трудно. Будь у
него нукеры, разве посмели бы подлые грабители так нагло, на глазах
у всех угнать лошадей. Они бы обошли его юрту далеко стороной. Надо
что-то делать. Так жить невозможно. Рано или поздно зловредные люди
погубят всех.
Утром он снова тронулся в путь. К полудню добрался до небольшого
озерка с горьковато-соленой водой. Здесь грабители ночевали. Вокруг
потухшего огня трава была истоптана, валялись чисто обглоданные кости, обрывок волосяной веревки и клочок кошмы. Тэмуджин пнул ногой
кости — нестерпимо хотелось есть. Напоил лошадь, напился сам.
И вторую ночь пришлось ночевать в степи. Укладываясь спать, подумал было — уж не возвратиться ли?— но представил, как встретит

его мать, братья, и отогнал от себя эту мысль. Без лошадей он не вернется. На край земли поедет, будет драться один против трех, десяти,
целого куреня, но своего не отдаст.
Чувство голода притупилось. Только слабость во всем теле напоминала ему, как давно он не ел. Конь тоже измучился, шерсть на его боках
и спине была мокрой от пота. Надо было остановиться, дать отдых лошади, поискать для себя дикого лука, корней судуна и подкрепиться, но
он боялся, что т р а в а , п р и м я т а я копытами коней, выправится и идти по
следу будет совсем трудно.
Неожиданно впереди блеснула речушка. На ее берегу пасся небольшой табун, у ш а л а ш а , крытого шкурами, горел огонь. Тэмуджин остановил коня, всмотрелся в табун. Его лошадей здесь не было. Подъехал
к шалашу. Из него на четвереньках выбрался молодой парень. На нем
был короткий х а л а т из хорошей материи, на витом ременном поясе висел нож с костяной рукояткой. Парень с безбоязненным любопытством
р а с с м а т р и в а л Т э м у д ж п н а . А Тэмуджин, не слезая с коня, настороженно
з а г л я н у л в ш а л а ш . Там больше никого не было. Это его успокоило.
Ты кто такой?— спросил парня.
- Я Боорчу, сын На.ху-Баяна.
Ты не видел здесь людей?
- Видел. Утром проехали.
•— Это воры.
- Воры? Как хорошо, что они не з а м е т и л и ни меня, ни моего табуна! Ты их хочешь догнать и отбить коней? Один?
— Один.
— Ты смелый. Но что можешь сделать один?— Боорчу поцарапал
затылок. — Я поеду с тобой.
- С н а ч а л а накорми меня. Есть у тебя что-нибудь?
— О, у меня всего вдоволь! Я тут пасу и дою кобыл. Хочешь молока? Кумыса? Хурута?
- Д а в а й все сразу!— Тэмуджин
улыбнулся: парень, кажется,
славный.
Пока он ел, Боорчу поймал в табуне двух коней, привел к шалашу,
расседлал савраску Тэмуджина.
— Пусть отдыхает. На нем сейчас ни догнать, ни убежать. Поедем
на н а ш и х конях.
- А табун? Так, без присмотра и оставишь?
- К вечеру приедет за молоком отец. Присмотрит. Надоело мне
все это. Живу один, людей не вижу. — Боорчу заседлал коней, положил
в седельные сумы хурута и бурдючок с кумысом.— Еще что нам
нужно?
Если есть лук и стрелы, бери.
- Нету. Был и лук, и стрелы. Отец забрал. Боится, что я ввяжусь
с кем-нибудь в драку... Лучше, говорит, пусть угонят кобылиц, чем убьют тебя.
Поехали. Боорчу говорил без у м о л к у . Тэмуджин скоро узнал о нем
почти все. У своего отца На.ху-Баяна он единственный сын. Отец живет
не бедно, скота хватает. С куренем не кочует. Живет сам по себе.
- Вы из чьего улуса?— спросил Тэмуджин.
- Из улуса тайчиутов.
Тэмуджин резко обернулся.
Ты чем-то удивлен?— спросил Боорчу.
- Нет. Рассказывай...
Но он его больше не слушал. Готовность Боорчу помочь теперь выглядела иначе. Что если этот парень в сговоре с грабителями? Завлечет
его в засаду или ударит ножом в спину... Как тут быть? Может быть,

4*

51

сейчас, пока не поздно, прикончить его? Он остановил лошадь, слез с
седла. Остановился и Боорчу.
— Что случилось?
— Подпруги ослабли. Ты поезжай. Смотри за следами.
Боорчу поехал. Тэмуджин вынул из колчана стрелу. Если этот разговорчивый парень замыслил черное дело, так просто не подставит затылок. Сейчас или остановится, повернется к нему, или, если понял, что
его замысел открыт, бросится убегать. В том и другом случае надо стрелять. Но Боорчу ехал спокойным шагом, время от времени склонялся,
всматриваясь в! примятую траву.
Сунул стрелу в колчан, понемногу нагнал его. Боорчу навалился
животом на переднюю луку седла, свесил голову.
— Ветерок потянул. Трава качается и совсем ничего не видно,—
сказал он.
Тэмуджин незаметно вглядывался в лицо Боорчу. Из-под летней
войлочной шапки, отороченной по краю черной шелковой лентой, во все
стороны торчат коротко обрезанные, с 'загнутыми вверх концами и выгоревшие на солнце волосы, открытые угольно-черные глаза спокойны и
внимательны, во взгляде нет ни тревоги, ни настороженности, ни скрытой враждебности. Можно ли так ловко притворяться?
Боорчу выпрямился, натянул поводья, останавливая лошадь.
— Стоит ли нам держаться за след? В той стороне, куда он ведет, я
слышал от отца, стоит чей-то курень. Других куреней поблизости нет.
Лошадей угнали туда. Нам, может быть, плюнуть на след и скакать
прямо к куреню? Быстро поедем, к концу дня будем там.
Ветер был несильный, он лишь слегка взъерошивал траву, но и этого было достаточно, чтобы потерять следы. Если Боорчу говорит правду, на распутывание следов нечего тратить время. Если правду. А если
нет?
— Ты хорошо знаешь, где стоит курень?
— Он стоит в урочище Герге. В прошлом году мы там летовали.
Нынче тоже хотели кочевать туда. Но раз туда прикоч&вал курень...
Поехали рысью. Местность была неровная. Мелкие ложбины чередовались с плавно закругленными буграми. Ветер раскачивал неровные
клочковатые травы, казалось, по степи бесконечной чередой бегут волны, исчезая в синей дали. Взгляду не на чем было задержаться — вокруг
только зеленые волны и синее небо. Здесь ничего не стоило заплутать,
потеряться. Но Боорчу уверенно держал путь на северо-восток. Тэмуджин скакал за ним, чуть приотстав, так, чтобы все время видеть своего
спутника' с затылка.
К вечеру неровности степи стали более заметны, бугры постепенно сменили сопки с выгоревшей травой на гладких склонах.
— Теперь близко,— сказал Боорчу.
Он поднялся на крутую сопку, оставив лошадь, пешком прошел к
вершине, лег, подав знак Тэмуджину следовать за ним.
За сопкой была широкая долина, прорезанная вдоль извилистой речушкой. В ее излучине стоял небольшой курень. Рядом с юртами паслись десятка четыре коней, дальше виден был большой табун и пестрая
отара овец.
— Твои лошади должны быть здесь,— почему-то шепотом сказал
Боорчу.
— Да, они тут. Но незаметно их не угнать.
Боорчу посмотрел на заходящее солнце.
— Подождем немного.
В сумерках спустились с сопки, шагом поехали к куреню. Тэмуджин вынул 'из ножен меч, до (боли в пальцах сжал рукоятку. Их, кажет•ся, приняли за пастухов, никто не остановил, не окликнул.

52

Лошади Тэмуджина держались особняком, у них были спутаны передние ноги.
- Эти?— спросил] Боорчу.
Тэмуджин кивнул, не спуская с него взгляда. Если Боорчу враг,
сейчас подымет тревогу. Но Боо-рчу соскочил с коня, быстро перерезал
путы.
-— Гони. Тихо.
— Э-эй, вы что делаете?— закричал*кто-то в курене.
Тэмуджин толкнул коня в бока пятками, налетел на освобожденных
от пут коней. Боорчу уже скакал рядом, и плеть свистела над его головой. Бешеным галопом, не выбирая направления, лошади понеслись меж
сопок. Тэмуджин оглянулся. Из куреня мчался всадник на белом коне.
Он визжал и размахивал шестом укрюка с петлей на конце.
Сумерки быстро густели. Скоро укрюк в руке всадника стал неразличим и сам он был плохо виден, белый конь облаком катился над темной степью — все ближе, ближе...
- Не отвяжется! — прокричал на ухо Боорчу. — Дай мне лук!
- Я сам. Гони!
Тэмуджин обернулся, не целясь, послал свистящую стрелу навстречу всаднику, с я,ростью к р и к н у л :
— Поворачивай! Убью!
Всадник отстал. Они сбавили ход, по бледным звездам определили,
куда держать путь. Боорчу снял с головы шапку, сунул ее за пазуху.
— Фу, жарко стало! — Громко засмеялся. — Ловко мы, а?
Лошади перешли на шаг. Тэмуджин протянул руку, положил ее на
плечо Боорчу.
Ты хороший парень.
Он чувствовал себя виноватым перед Боорчу, стыдился своей недавней подозрительности. Ладно еще, что небо вразумило его. Лежал
бы сейчас Боорчу в степи со стрелой в спине. И никто бы не узнал, кем,
за что, почему убит парень.
— У тебя хорошие духи-хранители, Боорчу. Чаще приноси им
жертву.
- Может быть, и хорошие,— согласился Боорчу. — А твои разве
хуже? Мои духи помогли твоим, и потому так легко и просто все удалось. Однако будет лучше, если поскорее уберемся из этих мест.
С к а к а л и всю ночь без остановок. На рассвете сменили взмыленных
лошадей, опорожнили бурдючок кумыса и помчались снова. В полдень
пригнали лошадей к юрте отца Боорчу. Здесь неожиданно для себя Тзмуджнн встретил ш а м а н а Теб-тэнгри. Обрадовался ему, словно брату
родному.
— Ты] как оказался тут?
- Где остановится конь — там мой дом. Разве не знаешь?
Ты меня спас, Теб-тэнгри. Покуда жив, буду помнить об этом.
Теб-тэнгри мягко у л ы б н у л с я , кивнул головой, как бы говоря: «Помни, помни»... С к а з а л , г л я д я в глаза Тэмуджину:
- Недавно я отбил у лисы птенца. Думал, из него вырастет храбрый кречет...
- А вырос?— спросил, напрягаясь, Т э м у д ж и н .
- Еще растет. Может быть, и кречет, а может быть, и п у г л и в ы й
селезень... Пока не видно,— узкое, острое лицо ш а м а н а огорченно сморщилось.
Тэмуджин проглотил обиду.
— Где твой отец?
Таргутай-Кирилтух заставил его жить в своем курене.
— Аучу-багатур, говорят, обещал в ы р в а т ь тебе язык.
- Кто дерзнет поднять руку на священную особу служителя неба?
Такого не было никогда и не будет.
53

1 1 и пшн-л Г>оо|)чу. Посмеиваясь, сказал Тэмуджину:
Огсц чуть не побил меня. Они с матерью всю ночь не спали. Пойдем, п е р е к у с и м слегка и отдохнем. Потом отец зарежет для нас барашка.
Есть Тэмуджин не стал. Все тело гудело от усталости. Прилег на
постель и сразу же заснул.
Разбудил его Боорчу вечером. Возле юрты горел огонь, на большом
белом войлоке сидели Теб-тэнгри и Наху-Баян. Отец Боорчу был человек еще не старый, с продубленным солнцем и ветрами лицом и крепкими жилистыми руками. Он усадил Тэмуджпна рядом с собой, сказал то
ли с удивлением, то ли с осуждением:
— Как ты решился, молодец, один пуститься в такой опасный путь?
- Беспомощные утки летают стаей, а орел всегда один.
Искоса посмотрел на Теб-тэнгри — понял ли? Ш а м а н понял. В черных проницательных глазах скакнули веселые огоньки.
Наху-Баян подумал, словно бы взвешивая его слова, одобрительно
хмыкнул:
- Отчаянный... Что же, так и надо. Иначе в наше время не проживешь. Худое время, ох и худое. Ни от воров-грабителей, ни от врагов-чужеплеменников никто простого человека защитить не хочет. Мало того,
свои грабят своих, родич порабощает родича. Скажи, Теб-тэнгри, в
других местах живут так же?
— И так же, и хуже.
— Ох и время пришло... — со вздохом сказал Наху-Баян. — Будь
над всеми нами один хан, люди меньше страдали бы от воров, вражеских набегов. Но нойоны сговориться н и к а к не могут. Разум покинул их.
Тэмуджину вспомнились н а п а д к и кузнеца Д ж а р ч н у д а я на нойонов.
Каждый из них был для кузнеца нисколько не лучше угрюмого Таргутай-Кирилтуха. Наху-Баян тоже, видимо, недоволен нойонами... А по виду живет не худо, обут, одет, есть скакуны под седло, и дойные кобылицы, и овцы...
Мать Боорчу поставила на войлок деревянное корытце с передней —
почетной — частью барана, разрезанной на крупные куски, подала чаши
с супом-шулюном.
Из темноты, спасаясь от мошки, в круг света вышли на дым лошади, встали, мотая головами и махая хвостами. Откуда-то бесшумно прилетела сова, снизилась к огню, испуганно прянула в сторону, громко
хлопнув к р ы л ь я м и .
- Дура-птица,— сказал Боорчу.
- Это не птица,— возразил шаман. — Это дух зла в образе птицы.
То видимый, то невидимый, он всегда вьется возле людей. Заметили, как
испугалась? Это потому, что здесь оказался тот, кому доступны тайны
неба.
— Если бы тебя, Теб-тэнгри, так же боялись злые люди! — сказал
Тэмуджин.
— Они будут меня бояться,— пообещал шаман.
Тэмуджин дочиста обгрыз переднюю лопатку барашка, ленивым от
сытости взглядом посмотрел на сочные, жирные куски мяса и, хотя есть
уже совсем не хотелось, не удержался, взял еще ребрышко.
— Наху-Баян, ты завел разговор о нойонах. Все винят их. Но щедрый нойон или скупой, злой или добрый, а племя без него жить не может. Не будет нойона, племя рассыплется...
— Я говорил, Тэмуджин, о другом, о том, что при х а н а х жилось бы
лучше.
- Однако и хан может быть таким же, как Таргутай-Кирилтух!
— Конечно, конечно,— охотно согласился Наху-Баян. — Но неспра54

ведливость хана — несправедливость одного человека. Та же несправедливость нойонов умножается на их число.
Ш а м а н давно наелся и теперь лежал на войлоке, ковырял в зубах
сухим стебельком травы.
- Каким бы ни был хан,— сказал он,— его власть сводит улусы
разных племен в один большой улус. Исчезает вражда. Боятся нападать
враги. Не льется зря кровь. Все это давно поняли в земле найманов, начали понимать кэрэиты, только у нас ума не хватает.
- Ума ли?—не согласился с ним Наху-Баян. — Вот у его отца,
храброго Есугея, ума хватало. Но нойоны не хотели видеть его ханом.
Помолчали. Потом заговорили о другом. Но Тэмуджину не хотелось
говорить о другом, и он спросил Наху-Баяна:
- Не боишься кочевать один?
- Побаиваюсь,— просто признался Наху-Баян. — Недобрые люди
всегда могут, как у тебя, угнать скот. Или отобрать юрту, подвозки. Или
лишить жизни. Но кочевать с куренем мне тоже не с руки. Весь скот
теснится возле куреня, быстро выбивает траву, тощает. В то же время
поезжай в любую сторону — на много дней пути нетоптанные пастбища.
Давно пора кочевать а и л а м и в три-четыре юрты. Но пока враждуют
племена, аилы — добыча лихих людей.
Многое, о чем раньше Тэмуджин лишь смутно догадывался, становилось понятнее, но успокоение не приходило, напротив, неясное чувство
тревоги все росло, заставляло н а п р я г а т ь ум, возвращаться к старым
своим думам, иначе смотреть на то, что недавно казалось твердо установленным. Раньше только собственная судьба казалась трудной и превратной, а теперь он видел, что неустройство, неуверенность в будущем,
тоска по безопасности'и покою — удел многих, и не Таргутай-Кирилтух
тому виной. Если на время отбросить свою ненависть к нойону, на все
посмотреть как бы со стороны, окажется, как это ни горько признать,
Таргутай-Кирилтух преследует его семью не из пустой злобы к нему, к
братьям, к матери, не из мести за обиды, быть может, причиненные отцом; он хотел утвердить над всеми свою власть, возможно, даже сг.чп.
ханом монголов, а раз так, не мог он оставить сильной, независимом
семью Есугея, человека, не возведенного в ханское достоинство, но обл.!
давшего властью хана; с этой стороны он видел постоянную VI рту
своим устремлениям, корень будущих междоусобиц, причину гиОе.чьпи
го кровопролития, обнищания племен — словом, если быть ч е с т н ы м •]<>
конца, Таргутай-Кирилтух все обдумал хорошо и правильно и п.чр.ч.'п ч
он не для себя одного, для блага всех, но не сумел у с т р а н и т ь пего! л . ч е и ч ,
прекратить раздоры, его устремления никому ничего не п р и н е с л и . ' • ш
конечно, не считать горя, страданий, обид, причиненных, скорее :и > I
только их семье. Почему так получилось? Что помешало 'Ьчрпч.т I •
рнлтуху? Что помешало отцу стать ханом, если он был с и л ь н е й ш и м ( |иди равных ему?
- Тэмуджин, люди какого племени у г н а л и т в о и х м ш т ' • м | и н и <
Теб-тэнгри.
- Что? А-а... Не знаю. Нам некогда было рл (бир.ч I и ч
\> <
но ответил Тэмуджин, возвращаясь к своим п р е р в а н н ы м |ы )мь
мм
Но думать ему не дали. Наху-Баян снов.ч п о х п . п п ч > т
скосил глаза на сына, спросил:
- Мой Боорчу от страха ничего по н.ч.'к I I
- Боорчу — бесстрашный человек!
— Ха! —Наху-Баян вроде бы но п о в е р и л , и
иг, ни
лен своим сыном.
И Тэмуджин решил восполыопа I и ч пи ч о г ц . м м ( .
— Наху-Баян, мне надо ех;пь к х у ш н р и т м Дп'М. Д •" • • ••• м*
моя невеста. Мне пора о б з а в о д и т ь с я с п о е н м > | . ш м
- Дэй-сэчена я знаю. Достойный и (и
ми ч« к ч ч ' к .
И

— Наху-Баян, найду ли я себе в товарищи человека лучше, чем
твой Боорчу?
Наху-Баян не торопился с ответом. Расколол кость, высосал мозг,
сорвал клок травы, вытер им жирные губы и руки. Боорчу незаметно
толкнул Тэмуджина, подмигнул, как бы говоря: проси, хорошо проси!
- Наху-Баян, когда мы вдвоем с Боорчу, нам никто не страшен...
— Вот-вот, не страшен... Слишком уж ты отчаянный, Тэмуджин.
Мало бит. Но ты и не безрассуден, как я посмотрю. Пусть сын едет
с тобой. Вашей дружбе я не помеха. Мое солнце клонится к закату, ваше только всходит. Будете стоять друг за друга в беде и нужде, и никакие тучи не затмят вам света.
Все получилось хорошо. Даже слишком хорошо все получается в последнее время. Легко отбил коней, нашел нукера... Когда слишком много сразу хорошего — жди плохого. Что если Дэй-сэчен все-таки не захочет отдать Борте? Как быть? Похитить, как предлагал Хасар? Искать
невесту в другом курене? Все это не подходит. Может быть, попросить
Наху-Баяна съездить к Дэй-сэчену, выведать, что он думает... Нет, нельзя просить об этом Н а х у - Б а я н а : кто много просит, тот мало получает.
Может быть, Теб-тэнгрп как-то сумеет помочь?...
Выждав, когда остались вдвоем с шаманом, сказал:
— Помоги мне еще раз, Теб-тэнгрп. Поезжай к Дэй-сэчену. Тебе все
павно куда ехать.
— Но кому помогать — мне не все равно. Я сделал все, чтобы вызволить тебя, я поеду к Дэй-сэчену. А почему?
— Твой отец — друг моего отца...
— Это так. Но у твоего отца были и более близкие люди — родичи.
Кто помог тебе?
Слабая, словно бы виноватая улыбка шамана не делала его слова
мягче. Он прикоснулся к тому, что всегда причиняло Тэмуджину боль.
Родичи оказались или трусливыми, или равнодушными, они вели и ведут себя постыдно. Мунлик в тысячу раз лучше единокровных дядей и
двоюродных братьев. Но что за радость для шамана напоминать о том,
что и без того не будет забыто? Сказал, сдерживая обиду:
— Родичи далеко. А ты здесь, рядом...
— Когда твою шею натирала колодка, не я, твои родичи жили
рядом.
Ш а м а н был неуступчив. Он, кажется, хотел, чтобы Тэмуджин вслух
осудил своих родичей. Но он не мог этого сделать: они — родичи.
— Я тебя попросил. Если не хочешь,— так и скажи.
— Уже сказал: поеду. И Борте будет твоей — слово шамана. Но ты
пойми вот что. Жизнь наших отцов шла по одному кругу, наша пойдет
по-другому. Я присматривался ко всем молодым сыновьям нойонов. Ты
больше других заслуживаешь поддержки. Я, как мой отец и мои братья, связываю свои надежды с тобой. Ты должен всегда помнить об
этом. Позабудешь, я найду другую опору.
— Что еще за опору ты ищешь?
— Нойон — опора шамана. Без такой опоры он — бродяга, гадающий на костях за чашку мясного супа.
— Я не нойон, Теб-тэнгри. Я беднее, чем ты сам.
— Ты будешь нойоном. Я тебе помогу возвратить все, чем владел
твой отец.
Тэмуджин не сдержал недоверчивой усмешки.
— Ты( можешь сделать все?
— Не все, Тэмуджин, но многое. Ни один удалец с острым мечом
не сделает того, что доступно мне. Я могу склонить на твою сторону тысячи людей...
— А зачем они мне? Я не собираюсь ни с кем воевать, даже с Т а р гутай-Карилтухом. Пусть только он оставит меня в покое.

56

— Оставит он, не оставят другие. Сейчас время такое, что или покоряй других, или покоряйся сам. Что ты выберешь? Пришел срок решать — решай.
Тэмуджину все труднее становилось говорить с шаманом. Казалось, он медленно, но неослабно сдавливает руками его горло. Это ощущение было до того явственным, что Тэмуджин покрутил головой, рассердился:
— Не толкай меня туда, куда идти не хочу! Не ищи возле меня своих ВЫ'ГОД.
— Выгода многих людей, Тэмуджин, находится в одном и том же
месте. Хочешь не хочешь, а идти к ней надо рядом с другими. Я много
езжу, много вижу и слышу, знаю, о чем думают, на что надеются люди.
Поймешь, чего они хотят— надежды людей станут твоей силой. Не поймешь — они растопчут тебя.
Ш а м а н говорил уже без своей легкой улыбки. Был он строг и серьезен. Пламя отражалось в его непроницаемо черных г л а з а х , от этого
узкое, остроносое лицо казалось отчужденно-суровым. Таким ш а м а н а
Тэмуджин еще никогда не видел, и чувство робости перед ним тихо
вползло в душу. Он бы не хотел, чтобы такой человек оказался в числе
его врагов...

V

При перекочевке дед Каймиш всегда ставил свою юрту в стороне от
куреня: не любил старик шума и многолюдия. Тайчу-Кури хотел было поселиться с ним рядом, но Аучу-багатур не позволил — место раба
у порога господина. Овою юрту Тайчу-Кури поставил на самом краю
куреня, отсюда было хорошо видно все, что происходит возле ветхого
жилища деда Кайммш. Доволен остался и этим.
Старик вставал рано. В теплый день садился на обрубок бревна,
подставлял солнцу лицо, а если было холодно или пасмурно, разводил
огонь, грелся возле него, покашливая от дыма. Вскоре выходила из юрты и Каймиш. Тайчу-Кури поднимал над головой шапку, Каймиш в ответ приветливо м а х а л а рукой.
Так н а ч и н а л с я день. И потому, что он начинался так, Тайчу-Кури
легко было делать самую тяжелую работу. Аучу-багатур в последнее
время держал его при себе, случалось, хвалил: «Ты ловкий и старательный». Нойон думал, что он старается для него. Но Тайчу-Кури с т а р а л с я
все делать как можно скорее по другой причине. После работы он бежал к юрте старика, выстругивал стрелы, болтал с Каймиш о чем-то,
что тут же забывалось,— не смысл разговора был важен, а звучание голоса девушки, ее смех, поблескиванпе ее глаз, улыбка белозубого щеобатого ртя — и не было в это время человека, довольного жизнью больше, чем Тайчу-Кури.
Старик чаще всего молчал. Слаб он стал. Работал медленно, быстро уставал. Аучу-багатур был сердит на него. Тайчу-Кури понемногу
научился делать стрелы самостоятельно. Пока что они получались грубоватыми, не было у них той строгой красоты, которой так с л а в и л и с ь
стрелы старика. Но они с Каймиш решили, что Аучу-багатур ничего не
поймет, стали в пучки стрел старика для большего счета подсовывать
стрелы Тайчу-Кури.
Аучу-багатура однако провести не удалось. Он подвернул как-то вечером к юрте, достал из колчана несколько стрел, бросил под ноги старику.
— Ты теперь за три дня не делаешь того, что делал раньше за день.
У в а ж а я твои седины, я молчал. А как ты понял мог молчание? Это не
57

стрелы — едва оструганные палки. Их постыдится носить в своем колчане даже нищий харачу.
Старик наклонился, поднял стрелы, провел пальцем по древку, осмотрел оперение.
— Мои руки к ним не прикасались.
—- Вон как? Такому вот парню,—Аучу-багатур толкнул рукоятью
плети в грудь Тайчу-Кури,— врать, может быть, и простительно. А у тебя седая голова!...
У старика дрогнули сухие бледные губы.
— Я никогда не врал, Аучу-багатур!
- Это мои стрелы,— сказал Тайчу-Кури, внутренне весь сжимаясь
в ожидании удара.
Твои? Как посмел совать их мне?
- Я очень хотел, чтобы твои колчаны были набиты стрелами.
- Ну и дурак же ты, Тайчу-Кури! Ты собирай аргал, выделывай
кожи и не лезь, куда не следует.
- Но я хочу делать стрелы! Я уже говорил тебе, Аучу-багатур.
- А я хочу взять в жены дочь Алтан-хана китайского! — Аучу-багатур хохотнул. — Почему я не могу взять ее в жены? А, Тайчу-Кури?
—Если Алтан-хан позволит — возьмешь. А если ты позволишь — я
буду делать стрелы.
Старик поклонился Аучу-багатуру.
— Я давно слышу зов своих предков. Скоро уйду к ним. Кто тогда
будет делать для вас стрелы? Вот он, Тайчу-Кури. Почему же не даешь
ему учиться? Собирать аргал могут и другие. Он прилежный парень.
- Прилежный — это верно. Ты скоро помрешь — тоже верно.
Пусть будет так, как вы хотите. Учись, Тайчу-Кури. Но если стрелы будут не лучше, чем эти, я велю ломать их о твою спину.
Смеясь от нежданной радости, Т а й ч у - К у р и сказал:
- Лучше о руки. Спина никогда не бывает виновата, а бьют
по ней.
На другой день с утра Тайчу-Кури поехал резать палки. От куреня
в степь тянулись стада и табуны. За ними ехали вооруженные всадники. В последнее время меркнты часто нападали на улус тайчиутов, и
стада к а р а у л и л и воины. Тайчу-Кури во все горло распевал песню. Воины с удивлением оглядывались на него, а один даже погрозил копьем.
Им не понятно, что на душе у него — большой праздник. Сбылось самое
сокровенное желание. Теперь он с утра до вечера будет работать рядом
с Каймиш. Хорошо. Ой как хорошо!
Низенькая лошадка с косматой, спутанной гривой трусила ленивой
рысью. Из травы выглядывали солнечно-желтые маки, взлетали стайки
быстрых бурульдуков, по лощине неуклюже бежал коротконогий толстый барсук. Тайчу-Кури погнался за ним, но барсук спрятался в нору.
Плохо, что у него нет лука. Было бы на ужин жареное мясо. Хотел покараулить у норы, но вспомнил, что барсук пасется только ночью, поехал дальше, Успокоил себя: мясо барсука слишком жирное, в такую
жару его есть невозможно.
У лряды зарослей х а р г а н ы слез с лошади, принялся срезать палки.
Прежде чем срезать золотисто-зеленый ствол, осматривал его со всех
сторон, вымерял толщину и длину. Очень хотелось, чтобы старик был
доволен им. Хороший человек дед Каймнш. Надо скорее научиться делать стрелы не хуже, чем он, пусть тогда дед отдыхает, грея на солнышке свои кости. Любую работу он может делать за двоих, а такую, да рядом с Каймиш — подавно.
В ветвях харганы сонно жужжали мухи. С гудением пролетела над
головой земляная пчела, села на цветок мака, его тонкий опушенный
стебелек дрогнул, упруго выгнулся. Пчела ползала в чаше лепестков,

5а

пачкаясь в желтой пыльце. Тайчу-Кури подождал, когда она взлетит,
побежал за ней. Может быть, удастся отыскать гнездо — мед будет.
Вкусная штука мед! Бежал, не спуская глаз со сверкающих на солнце
крылышек пчелы, запнулся о камень, упал. Сел, растер ушибленное колено. Мед хорошая штука, но можно обойтись и без него. Прихрамывая,
пошел обратно. Но тут другая пчела прожжужала чуть в стороне, и он
резво бросился за ней. Должно быть, где-то тут гнездо!
Бегал за пчелами почти полдня. Лошадь, кусты харганы остались
где-то за бугром. Но зато нашел-таки гнездо. Пчелы, подлетали к плоскому, в буро-зеленых лишаях, камню, садились на него, ползли вниз,
исчезали из виду. Он нарезал дэрпсуна, связал веник, поглубже надвинул на голову облезшую тарбаганью шапку, отвернул камень. Под ним
была небольшая, пальца не просунуть, нора, из нее доносилось глухое
слабое гудение. Начал ножом р а з р ы в а т ь неподатливую, оплетенную белыми корнями землю. Пчелы, прилетая, со злым жужжанием кружились
над головой. Зажав в левой руке веник, он махал им, сшибая чрезмерно
нахальных.
Неожиданно нож отвалил большой ком земли. За ним в пустоте между двумя камняли желтел восковой нарост величиной с кулак, по нему
ползали пчелы. Тайчу-Кури быстро срезал нарост, побежал. Пчелы летели за ним, жалили в шею, в лицо, в руки.
- Ой, ой,— вскрикивал он.
Понемногу пчелы отстали. Тайчу-Кури перевел дух. Лицо, шея, руки ныли и горели, вспухая на глазах. Но это ничего, от этого не у м и р а ют. Сорвал лист щавеля, завернул в него мед, положил за пазуху.
Резать палки искусанными руками было трудно. Тайчу-Кури, облегчая боль, громко охал, а когда становилось вовсе невмочь, доставал
мед, вдыхал его аромат безобразно вздувшимся носом.
В курене подвернул к своей юрте. Обрадовался, что матери нет дома. Она бы испугалась, увидев его распухшую рожу. Разрезал восковое гнездо на две равные части. На срезах в углублениях блестели капли густого прозрачного меда. Облизал нож, почмокал языком, отделил
от той и другой половины по кусочку, помазал ими головы кукол-онгонов. После такого угощения они принесут ему много-много счастья.
К а й м и ш и ее дед, увидев Тайчу-Кури, подумали, что его снова ктото избил. Но когда он рассказал, как все было, Каймиш смеялась до
слез. Старик тоже улыбался.
- Надо было их дымом...
- У меня не было ни кремня, ни огнива. Каймиш, перестань! На
вот, ешь. Еще столько же я оставил матери. Попробуешь и скажешь: за
это стоило вытерпеть укусы пчел.
Каймиш взяла мед, ее белые зубы мягко вошли в воск.
- О, я никогда ничего такого вкусного не держала во рту! — Отрезала кусочек дедушке, кусочек Тайчу-Кури. — Попробуйте.
Тайчу-Кури отказался. '
- Я свое от пчел получил,— засмеялся он.
- Ну нет! — Она чуть не силой впихнула ему в рот кусочек.— Жуй.
Ты опять с т а л т а к и м к р а с и в ы м ! Что скажет твоя мать?
- А я домой не пойду. Переночую у вас. Сходи к ней, Каймиш.
Пусть она меня не теряет.
К вечеру небо заволокло серыми о б л а к а м и . Начал накрапывать
мелкий теплый дождик. Старик развел огонь в юрте. Быстро наступила
ночь. Дождь все усиливался. Крупные капли сыпались в дымовое отверстие, шипели на алых углях аргала. За дверью заскулил пес. Каймиш впустила его. Он облизал ее руки, встряхнулся и улегся на кошме
у порога, задремал.
Вдруг в курене послышались крики. Пес выскочил, поводил острыми

59

ушами, громко залаял. Тайчу-Кури вышел из юрты и услышал близкий
топот копыт. Не успели его глаза привыкнуть к темноте, как волосяной
аркан захлестнулся на шее. Он упал. Какие-то люди навалились на него, завернули руки за спину, связали, бросили поперек седла. Взвизгнула и затихла собака, пронзительно закричала Каймиш.
— Быстрей! Быстрей! — громко распоряжался кто-то. — Скачите к
куреню, пусть отходят!
Лошадь под Тайчу-Кури пошла скоком. Кто-то ехал рядом, придерживая его за воротник. Мокрая ветка больно хлестнула по лицу. ТайчуКури догадался: всадники спустились к речке и едут среди тальников.
Рванулся, слетел с лошади, вскочил, вдавился грудью в кусты, побежал.
Через несколько шагов упал в какую-то яму, наполненную жидкой вонючей грязью, замер. Ломая кусты, всадники промчались рядом, но тут
же возвратились к своим. Искать его было некогда: со стороны куреня
накатывались крики разъяренных тайчиутов. Они опомнились от внезапного удара, валили следом беспорядочной толпой.
Тайчу-Кури пошел навстречу. Толпа окружила его. Кто-то зажег
смолистую палку. В круг неровного, пляшущего света въехал Таргутай-Кирилтух, пыхтя от тесноты боевых доспехов, наклонился к нему.
- Много было меркитов?
— Кажется, много.
— А сколько увезли наших людей?
— Не видел. Темно.
— Развяжите ему руки, чего рты раскрыли?—Таргутай-Кирилтух
подобрал поводья, выпрямился, бросил недобрый взгляд на Аучу-багатура. — Где твои караульные? Спали? Не хотели мокнуть под дождем?
Вышиби дух из каждого! А сейчас собери всех, кто успел заседлать коней. Будем догонять...
В той стороне куреня, где стояла юрта Тайчу-Кури, бродили люди,
освещая дорогу пылающими головнями. Сырую землю исковыряли копыта, несколько юрт было опрокинуто. У одной из них простоволосая седая женщина громко выла, воздев к небу костлявые руки, голый мальчонка лет трех-четырех жался к ее босым ногам, его мокрое тело дрожало от страха и холода. Тайчу-Кури подхватил мальчика на руки,
толкнул в чью-то юрту, побежал к своей. Она стояла не тронутой, но
матери в ней не было.
- М а м а ! — громко крикнул он.
Никто не отозвался. Он заметался среди людей, в ы к р и к и в а я все
громче, все отчаяннее:
- Мама! Мама!
Подошел Сорган-Шира. В руках он держал палку с п р и в к ч а н н ы м
к ней салом. Она ярко горела, распространяя з а п а х жареного.
Твою мать, кажется, увезли. Я слышал ее голос. Она звала тебя.
Голова Сорган-Шлра была мокрой, жиденькие волосы прядями
прилипли к лысине. Он зябко ежился, палка в его руке слегка подрагивала, на землю с шипением п а д а л и капли горячего жира. Тайчу-Кури
взял из его рук палку, пошел к юрте дедушки Каймиш. В ней было пусто. В открытый дверной проем захлестывались дождевые струн, кошма
возле порога, там, где дремал недавно пес, была мокрой, а собака лежала в десяти шагах от юрты. Голова разрублена, зубы застыли в злобном оскале.
По всей юрте валялись нарезанные им палки. В очаге еле теплился
огонь. Тайчу-Кури все осматривал торопливо, с лихорадочной поспешностью. Потом вдруг понял: спешить некуда. Совсем некуда. Ничего не
осталось. Еще недавно у него было все, чего он желал, и вот — ничего.
Зачем было бежать от меркитов, если у них — мать, Каймиш, ее дедушка?
Выбросил палку с огнем из юрты. Она у п а л а в мокрую траву, угас60

ла. И сразу стало темно. Огонь в очаге светился зловещим красным
глазом. Тайчу-Кури стоял в юрте, сжимая и разжимая пальцы. Мокрая
одежда прилипла к телу, по коже пробегал озноб, глухая боль теснила
сердце. Надо было развести огонь, высушиться, но одному сидеть в юрте
стало невыносимо, и он понуро потащился в курень. Зашел к Джарчиудаю. Ни кузнец, угрюмый больше, чем всегда, ни его сыновья не спали.
В юрте было все перевернуто.
— И у вас были?
— Нет, до нас они не успели дойти. Мы уходим из этого проклятого куреня! — Кузнец выругался, грубо спросил: — Чего тебе?
— Ничего. Маму, Каймиш... — Тайчу-Кури не договорил, слова застряли в горле.
Джарчиудай крякнул, выругался еще злее, налил в чашу тарасуна,
сунул ее в руки Тайчу-Кури, приказал:
— Пей.
Он выпил. Озноб стал проходить.
- Сегодня хотите бежать?
- Когда же еще? Пока тут шум, крик и неразбериха, нас ловить не
будут.
— А куда бежите?
— Все равно куда. Будем кочевать из куреня в курень. Хуже, чем
тут, не будет. Когда меня избили за побег Тэмуджина, я им сказал:
уйду. И вот я ухожу. — Джарчиудай налил тарасуна себе, выпил.—
Джэлмэ, седлай коня. Да поглядывай, не увидел бы кто. Субэдэй, положи эту чашку в суму... Ты, Тайчу-Кури, можешь идти с нами.
- Я буду ждать. Таргутай-Кирилтух отобьет наших.
— Может быть, отобьет. Но скорее всего сделает другое. Нападет
на какой-нибудь курень меркитов, похватает людей, приведет сюда.
Больше ему ничего не нужно. Что для Кирилтуха твоя мать? Для нойонов черные люди, что овцы, идут по счету.
Кузнец завернул в мягкую кожу молотки, клещи, крепко стянул
сверток ремнями, подал младшему сыну.
'—• Ты понесешь.)
— Тяжелый,— скривился Чаурхан-Субэдэй.
— Молчи! Кто не боится тяжестей, тот живет легко. И не кривись.
Конь у нас один, половину груза придется нести на себе.
Вошел Джэлмэ. Вдвоем с отцом они вынесли узлы и сумы, привяза•( ли к седлу. Все остальное уложили в заплечные мешки. В юрте стало
пусто. Джарчиудай встал на колени перед очагом, пошептал слова молитвы, дергая клочковатыми бровями. Поднялся и, ни на кого не глянув, шагнул за порог. Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэй, горбатясь под тяжестью заплечных мешков, последовали за ним.
^
Тайчу-Кури проводил их за курень.
Шли молча. За спиной сопела лошадь. С неба тихо сыпался мелкий
ождик. В курене все еще мелькали огни.
— Все-таки, может быть, пойдешь с нами?— спросил Д ж а р ч п у дай. — Нет? Ну как знаешь. Зайди в мою юрту. Там еще остался т а р а сун. Забыл тебе сразу сказать.
— Ничего мне больше не надо.
Он распрощался, остановился. Джарчиудая, его сыновей, тяжело
навьюченную лошадь сразу же поглотила тьма. Какое-то время еще
слышал глухие шаги, но и эти звуки размыло тихое ш у р ш а н и е дождя.
А он все стоял, прислушиваясь к шуршанию, к боли в своем сердце,
ставшей вдруг пронзительно-острой.

6|

VI

- Разве дневки не будет?
Чиледу повернулся в седле. За ним
с заводными конями в поводу рысили три нукера — молодые парни
в плетенных из ремней куяках и остроконечных кожаных шлемах. Лица потемнели от усталости, обветренные губы потрескались. Парни
были слишком молоды, не успели еще привыкнуть к изнурительным
многодневным переходам. Сам он тоже устал. Полдня и целую ночь
не слезали с коней. Солнце поднялось уже высоко, пора бы остановиться на отдых, к тому же и ехать днем здесь не безопасно, но кругом
сухая степь с низкой сизой травой — ни озера, ни речушки.
- Потерпите,— сказал Чиледу н у к е р а м .
Они возвращались из татарских кочевий. Тохто-бекп и Тайр-Усун
н а п р а в и л и его к нойону Мэгуджин Сэулту с в а ж н ы м делом. Нужно было уговорить нойона выступить в одно время с меркитами против тайчиутов. Татары в последние годы все реже тревожили своих исконных
врагов. Им было не до тайчиутов. Отношения с Алтан-ханом, когда-то
сердечные, становились все хуже и хуже, и татары перед лицом возрастающей угрозы большой войны с могущественным соседом старались
не озлоблять старых врагов, сберегали свои силы. Тохто- беки и ТайрУсун говорили, что у них невелики надежды втянуть Сэулту в борьбу с
тайчиутами. Дело Чиледу — выведать, к а к и е думы и намерения у татар, если Мэгуджин Сэулту примет Чиледу — простого десятник^ — благосклонно, для окончательного уговора будет направлен кто-то из нойонов.
Ни Тохто-беки, ни Тайр-Усун не н а з в а л и еще одну причину, почему
они посылали к Мэгуджину Сэулту не нойона, а его. Путь к татарам лежит через земли тайчиутов. С большой свитой пройти через них незаметно очень трудно, с маленькой — опасно, и не к лицу важному нойону
ехать на переговоры в сопровождении трех-четырех всадников.
Чиледу снова оглянулся. Нукеры дремали на ходу. Бока лошадей
были мокрыми от пота, на кромках войлочных чепраков белела мутная
пена. Если бы их сейчас встретили танчиуты... Он подумал об этом без
страха, даже без тревоги. Он давно перестал бояться смерти, не уклонялся от нее, и она, словно зная это, обходила его стороной.
Лошади, трусившие с устало опущенными головами, неожиданно
взбодрились, з а ф ы р к а л и , пошли веселее. Кажется, почуяли воду. Местность впереди полого поднималась, закрывая даль. Чиледу привстал на
стременах, но ничего не увидел. Он рассчитывал выйти к Керулену нз
рассвете, но то ли уклонились в сторону, то ли слишком утомлены были
лошади, и рассвет, и восход солнца застал их среди голой степи.
Перед вершиной возвышенности он остановил нукеров, поехал вперед один. Местность за ней снова полого снижалась, сизая трава сухой
степи незаметно переходила в густую зелень сырых лугов. Вода Керулена голубела в низких пологих берегах. Нигде не было видно ни табунов, ни юрт. Выше по течению сбились в тесную кучу кусты тальников
или черемухи. На плоской равнине они казались очень высокими.
Махнув рукой нукерам, он рысью поехал в кусты. Место для дневки
было подходящее. В кустах они скроются сами и спрячут лошадей. По
чистому месту незамеченным к ним никто не сможет подойти, а на возвышенности можно оставить караульного.
Нукеры быстро расседлали коней и тут же повалились на землю. Он
подошел к воде, смыл с лица сухую въедливую пыль, напился и остался
сидеть на берегу. Вода бежала тихо, без плеска, чуть покачивала травинки, свисающие с берега. Когда-то на берегу этой самой реки он, ГЛУПЫЙ от близости Оэлун, размышлял о будущей своей жизни, и она виделась ему ясной и радостной, как теплое весеннее утро.
1.2

Весь до мелочей вспомнился тот обед с Оэлун. И так явственно, что
на мгновение даже показалось: не было ни рыжего Есугея, ни пустой,
тягостной, никому не нужной жизни в эти годы, что все это лишь померещилось, вот обернется н увидит пару усталых быков, крытую повозку
с перьями травы, приставшей к ободам колес, белый дым огня, за ним—
Оэлун, раскладывающую еду на разостланной коже. И он невольно
обернулся. Под к у с т а м и спали нукеры. Они так устали, что даже не
сбросили обувь, не сняли тесных куяков. Он подошел к ним, ослабил
ремни доспехов, стянул гутулы. Ни один не проснулся. Эх, воины! Наверное, т а к и м же, как эти парни, был в ту пору и он. Подумать только,
развел огонь, расселся, будто в своем курене! Сейчас бы этого не сделал. И рыжего Есугея так просто не отпустил бы. Надо было забрать у
него коня. Пешком он не скоро бы добрался до своих. Они с Оэлун могли уйти. Не хватило храбрости, ума или еще чего-то, упустил одно мгноьение, и наказан на всю жизнь.
Он посмотрел на коротко остриженных, как и полагается незнатным, нукеров, по-детски посвистывающих носами, н подумал, что у него
могли быть такие вот сыновья. В эту дальнюю и трудную дорогу он
взял бы с собой своих ребят. А там, в курене меркитов, их ждала бы,
тревожась, маленькая женщина — Оэлун.
А теперь спешить некуда и не за чем. Так же беспечно, как эти
парни, он может сейчас растянуться на траве, заснуть, не боясь попасть
в руки тайчиутов. Но он не сделает этого. Не ради себя, ради нукеров.
Их ждут отцы, матери, невесты. И они еще не знают, как опасно быть
человеку беспечным. А может быть, и знают, но надеются на него. В такие годы легче верить в других, чем в себя. Но им бы следовало помнить, что счастливый приносит радость, а несчастный — горе. Зря они
верят в него.
Чиледу поднялся на возвышенность, огляделся н, ничего не увидев,
лег п р я м о на землю. Пусть парни поспят, а он побудет здесь, покараулит, потом, когда они отдохнут, выспится и сам. Так будет лучше. С тех
пор, как потерял Оэлун, он никому радости не принес, а г о р я — с к о л ь ко хочешь. Года четыре назад п р и в е л в юрту жену. Она готовила ему
пищу, шила одежду, была заботливой и доброй, но всегда оставалась
для него чужой, лишней. Она хорошо понимала это, мучилась, сердилась,
ее покорность и т и х а я доброта медленно сменилась злостью, раздражительностью, добросердечный человек на его глазах становился вредным, неуживчивым. Кончилось это тем, что однажды ночью она заседл а л а его коня и у е х а л а из куреня неизвестно куда. Он слышал, как она
собралась и поехала, но не поднялся, не побежал догонять.
Тайр-Усуна ее побег развеселил до смеха. «Чем же ты прогневил духов, Чиледу? Одну жену отобрали, другая ушла. Ты что, не мужчина?*
Солнце поднялось высоко, стало жарко. Мысли Чиледу сделались
вялыми, тихо подкрадывалась дремота. Он поднялся, р а з у л с я , походил,
п р и м и н а я босыми ногами жесткую, колючую траву, постоял, в г л я д ы ваясь в безжизненную степь, и внезапно понял: его промахом было не
только то, что он отпустил Есугея на коне, все последующие годы жизни
были одной сплошной ошибкой. Его сердце когда-то жгла нси.члисть к
тайчиутам, он и з м ы ш л я л всякие способы расплатиться с ним, но ТайрУсун не д а в а л воли. Весть о преждевременной смерти Есугея он воспринял так, будто его о б м а н у л и , будто помогли р ы ж е м у уйти от возмездия.
Осталась надежда, что когда-нибудь меркиты осилят т а й ч л у т о в , разгромят их курень, и он сможет доискаться, кто помог Есугею схватить
Оэлун. Этим двум он не даст уйти от кары. Но у м у д р е н н ы й жизнью
Тохто-беки п его нойоны все чего-то в ы ж и д а л и , поддерживая видимость
добрососедства, они лишь изредка позволяли своим людям отгонять та-

63

буны и стада тайчиутов. Во время налетов, случалось, захватывали
людей, но всегда незнатных воинов или пастухов, никто из них не м
ничего сказать ни о судьбе Озлун, ни о тех двух.
Не нужно было надеяться на кого-то, а самому, в одиночку сно]
и снова пытаться найти Оэлун. Пусть так он скорее, чем ее, нашел б
собственную смерть — что с того? Рано или поздно человек должен ум
реть. Страшно покидать эту землю тому, у кого много радостей или з
бот о своих близких. Ничего такого у него нет, даже ненависть с года»
увяла, будто трава на сухом песке. Когда-то мудрый Бэрхэ-сэчен гов
рил ему, что ненависть не самый лучший спутник в жизни человек
Может быть, так оно и есть, но ему ненависть помогла жить, а что буд
теперь, если опаленное ею сердце перестанет болеть и ждать часа ра
платы? Он будет мертв, оставаясь в живых. •
Один из нукеров проснулся, поднял голову, огляделся и, не увид'
его, вскочил, растормошил товарищей. Схватив луки, они осмотре;
кусты, вернулись, о чем-то стали разговаривать, настороженно озираяс
Глупые! Не догадались даже посчитать коней. Все кони на месте, зн
чит, и он где-то здесь — в степи человек без коня подобен птице с обр
занными крыльями... О чем они гадают, пустоголовые? Свистнул, спу
тился вниз.
- Выспались?
— Нет еще. Есть хочется.
Они не спросили, где он был, и это пришлось ему по душе. Пло:
быть глупым, еще хуже — любопытным от своей глупости.
— Ну что ж, будем есть.
Достал из седельных сум котелок, зачерпнул воды, в воду насыш
мелких крошек хурута, р а з м е ш а л палочкой. Нукеры подставили св<
чашки. Потом поочередно з а г л я н у л и в пустой котелок.
- Больше ничего не дашь?
Он выпил болтушку, старательно облизал к р а я чашки.
- Не дам. Вы в походе. Если воин захочет есть, сколько вздумае
ся, за каждым нужно гнать повозку, груженую едой.
— Мы ничего не ели почти сутки!
— Воин должен уметь обходиться без еды и сутки, и двое, и трое.
Недовольные, они легли в тень кустов, замолчали. Он пожалел и
еще развел водой крошек хурута, налил по неполной чашке, сам есть 1
стал: впереди много дней пути, может случиться всякое, пищу надо б
речь. Приказал нукерам поочередно стоять на карауле и лег спать.
Во сне увидел Оэлун. Не растерянно-задумчивую, какой она бьы
в последний день пути, а веселую, с любопытно-озорными искрами в гл
зах — такой она была в своем родном курене. Как и тогда, она напев
ла песни, рассказывала о своих сородичах — олхонутах, посмеивала!
чему-то, разглядывая его. Слушая ее полузабытый голос, он до бо;
сжимал челюсти, потому что — странное дело — понимал: это не явь,
всего-навсего сон. И когда его разбудили нукеры, поднялся мрачный,
тупой болью в душе.
Кони уже были оседланы, стояли на привязи у кустов, отбивая!
хвостами от туч злой мошкары. Он туже затянул пояс с тяжелым м
чом, привычно осмотрел место стоянки — не забыто ли что-нибудь?поднялся в седло.
Огромное красное солнце коснулось края степи, лучи света скол
зили по земле, били прямо з лицо. Он закрыл глаза, положил повод!
на луку седла, отдаваясь на волю коня, и поплыл в дальние дали I
небыстрой волне своих дум. Еще одной его ошибкой было то, что не о
тался у хори-туматов. Все-таки надо было послушаться совета Бэрх
сэчена. Выслеживал бы могучих лосей, ходил с рогатиной и ножом ]

64

медведя, бил соболя и белку. Трудная, полная опасностей жизнь одинокого охотника, возможно, помогла бы забыть прошлое и обрести покой. Уехать, наверно, и сейчас не поздно. Плохо, что нет уже Бэрхэ-сэчена, своим мудрым словом он излечил бы его больную душу. Во главе
племени теперь его сын Дандухул-Сохор — человек отважный и, кажется, у м н ы й . Тохто-беки и Тайр-Усун лукавством, хитроумием пробуют
сейчас и его, как татар, втянуть в борьбу с тайчиутами, думают добиться того, чего не могли при жизни Бэрхэ-сэчена. Однако молодой вождь
остается верным заветам своего отца: не искать брани, не размахивать
мечом, угрожая соседям. Для него, Чиледу, было бы радостью увидеть
здесь бесстрашных хорп-туматов, но раз этого не хочет Дайдухул-Сохор,
он не станет помогать Тайр-Усуну вовлекать своих далеких соплеменников в кровавую свалку племен. Он заплатит сполна тем двум тайчиу; там и, если останется жив, уедет на родину своих предков.
- Л\ы что, так и будем тащиться шагом?— спросил кто-то из нукеров.
Он встряхнулся, тронул коня. Тишину ночи раздробил топот копыт.
Нутугп тайчпутов они пересекли никем не замеченные.
В к \ р е н ь Тохто-бекн приехали вечером. Чиледу хотел отоспаться,
потом уж идти к нойонам. Но не успел расседлать коня, прибежал нукер
с повелением: немедля явиться к Тохто-беки. Чиледу снял с себя оружие, доспехи, облегченно повел плечами, спросил:
- Какие тут новости?
- Хорошие новости. Пощипали курень самого Таргутай-Кнрнлтуха.
- Ну? Людей захватили?
- А как же, много!'Но сюда довезли мало. Та.ргутай-Кнрилтух насел на хвост. Всех, кто постарше, мы прикончили. Чик, чик — нету! —
Нукер хохотнул. — А что, правильно. Старье куда годно? Только еду
переводить.
Нукер был не молод. Из-под шапки на покатый морщинистый лоб
налезали седеющие волосы, широкие зубы были желты, как у старой
лошади. Чнледу со злым удовольствием оказал:
- Вот попадешь к тайчиутам пли кэрэитам, тебя тоже прикончат
дорогой.
— Хо! Сказал тоже. Я еще не старый.
- У тебя рот большой, жрать, должно быть, вдоровый. Таких убивают в первую голову.
Разозлила Чиледу не хвастливость нукера и не то, что кому-то там
убавили срок жизни—так делали почти всегда: немощные, старые пленные— обуза, от них избавлялись, не задумываясь, обидно было, что
не участвовал в этом набеге, упустил еще один случай узнать чтонибудь.
Возле большой белой юрты Тохто-беки толпились разные люди, но
дверная стража никого не пускала к нойону. В юрте, кроме Тохто-бекн,
были его старшие сыновья Тогус-беки, Хуту, нойоны Тайр-Усун и Хаатай-Дармала. Чпледу начал было рассказывать, как и где прошли через кочевья тайчнутов, но Тохто-беки нетерпеливо дернул головой, навеки склоненной к правому плечу, приказал:
- Говори о татарах. О Мэгуджин Сэулту.
— .Мэгуджин Сэулту сказал: кони мои сыты, колчаны полны стрел,
мечи остро наточены...
— Хвастун! — обронил Тайр-Усун, поморщившись.
- Ему есть чем хвастать,— возразил Тохто-беки. — Но подожди...
- ...однако, сказал Мэгуджин Сэулту, у наших мечей одно острие,
и повернуто оно в сторону Алтан-хана. Тогда я, простите за дерзость,
высокородные нойоны, сказал ему так: если охотник поворачивается
5. «Байкал» № 4

65

спиной к рыси, сидящей на дереве, она падает на него н вонзает в шею
клыки.
- Ты сказал ему правильно! — одобрил Тохто-беки. — Но все это,
я думаю, он понимает и сам.
- Да, понимает. Он сказал, что когда с одной стороны тебя подстерегает рысь, а с другой — рычит тигр, безопаснее стать лицом к тигру.
Рысь либо прыгнет, либо нет. Тогда я сказал ему: пока тигр рычит, готовясь к нападению, есть время отогнать рысь туда, где ее перехватит
второй охтник. После этого разговора Мэгуджин Сэулту собрал своих
лойонов. Они долго думали, потом сказали мне: мы согласны помочь
вам.
- Они думали при тебе?— спросил Тохто-бекн.
- Нет, без меня. Но я подарил баурчи Мэгуджин-Сэулту нож с рукояткой из белой кости, и он мне рассказал, что нойоны долго спорили.
Мэгуджин Сэулту с большим трудом склонил их к единодумию... Но, на
мой худой ум, некрепкое это единодумие, может кончиться в любое
время.
Хаатай-Дармала, грузный человек с красным, прошитым синим»
прожилками лицом, многозначительно покашлял.
— Татары будут с нами.— Поднял толстый палец с кривым ногтем. — Я это говорил всегда.
Чиледу только сейчас заметил, что Хаатай-Дармала по ноздри налил себя тарасуном и держится прямо с большим трудом. Сыновья Тохто-беки — оба невысокие, плотные, узкоглазые и быстрые в движениях,
как отец,— едва Хаатай-Дармала открыл рот, с веселым ожиданием уставились на него, младший, Хуту, прыснул в широкий рукав шелкового
халата. Тохто-бекп сердито посмотрел на сыновей, на Хаатай-Дармалу.
— Помолчите!— Спросил у Чиледу:— Что еще?
— Все.
— Ты сделал много больше того, что я ожидал. Молодец! Но по
твоему лицу вижу, что ты чем-то недоволен. Чем?
— Я всем доволен,— Чиледу подавил вздох.
Тайр-Усун наклонился к уху Тохто-беки, что-то сказал ему.
•— Да,— сказал Тохто-беки,— он заслужил награду. Что бы ты хотел получить из моих рук? Быстрого скакуна? Седло? Юртовый войлок?
— У меня все есть.
— У него, верно, все есть, кроме жены. — Выпуклые глаза ТайрУсуна весело блеснули. — Подари ему пленную девку. Ту, что все время орет.
- Веди ее сюда.
Тайр-Усун вскоре вернулся. Вслед за ним нукеры втолкнули в юрту
девушку с растрепанными волосами и грязным исцарапанным лицом.
Халат на ней был рваный, в одну из дыр выглядывала округлая грудь
с темной точкой соска. Взгляд мутных одичалых глаз заметался по юрте, по лицам люден.
— К р а с а в и ц а ! — Т а й р - У с у н откинул с ее лица волосы, потрепал пощеке.
Девушка вцепилась в его ж и л и с т у ю руку острыми ногтями. Он дернулся, вырвал руку и н а о т м а ш ь \ д а р и л по лицу. Девушка з а в ы л а тонко, пронзительно.
— Не нужна мне эта женщина!
— От милости не отказываются, за милость благодарят,— строго
сказал Тайр-Усун. — К лицу ли воину бояться женщины? Табунного коня объезжают, молодую жену приучают.
Девушка не переставала выть. Тохто-беки заткнул пальцами уши.
— Веди ее в свою юрту.
Чиледу шагнул к ней, взял за руки. Девушка рванулась, захлебы-

66

ваясь ет крика, больно пнула его по ноге. Сердясь на своего нойона, на
эту обезумевшую девушку, Чиледу подхватил ее на руки, вынес из юрты. Толпа сгрудилась возле него, посыпались крепкие шуточки и веселые советы.
- Расступись! — крикнул он.
На руках принес ее в свою юрту, бросил на постель, погрозил кулаком.
- Покричи еще! Стукну разок — навсегда замолчишь!
Но она его, должно быть, и не слышала, каталась по постели, сотрясаясь всем телом от рыданий. Вечерние сумерки втекали в юрту через дымовое отверстие. Очага разжигать он не стал, съел кусок старого
с прозеленью сыра, лег спать у двери (еще убежит — себе на беду). Но
разве заснешь! Кричит и кричит, уж и обессилела, и охрипла, а замолчать не может. И Оэлун, наверно, так же выла от безысходного отчаяния, и не было кругом ни одного человека, который понял бы ее горе.
— Перестань,— попросил он ее. — Пожалуйста, перестань. Твой
крик скрежещущим железом царапает душу. Ничего худого тебе не сдел а ю — слышишь? Ты мне совсем не нужна. Хочешь — уходи. Только куда ты пойдешь? Некуда тебе идти.
Его негромкий голос, кажется, немного успокоил ее. Рыдания стали
тише. Он поднялся, подошел к ней, положил руку на вздрагивающее плечо. Девушка отпрянула, села, прижимаясь спиной к решетке юрты.
— Ты послушай меня... — Он снова протянул руку.
Девушка вцепилась в запястье острыми зубами. Он не отдернул
руку, сказал с укором:
— Ну, зачем это?
Ее зубы медленно -разжались.
— Уйди!
— Не бойся ты меня, не бойся!
Ему очень хотелось, чтобы она успокоилась, поняла, что он и в самом деле желает ей лишь добра. Развел в очаге огонь, принес в котелке
воды.
— Пей. Тебе будет легче. Смотри, что с моей рукой сделала?
На запястье два кровоточащих полумесяца — следы ее зубов.
Она сидела на том же самом месте, спиной к решетке, и всхлипывала, но взгляд опухших от слез глаз стал как будто яснее.
— Видишь кровь? Клянусь ею: ты для меня сестра. Понимаешь?
Ну ничего, потом поймешь. Ложись спать.
Свет от пламени очага полоскался на сером войлоке потолка, искры
стремительно уносились в дымовое отверстие, исчезали в черном небе.
Девушка стянула у горла халат, прикрывая голую грудь. Он лег на свое
место, отвернулся.
Почему так убиваешься? Муж остался там?
— Н-нет.
— Мать?1 Отец? Дедушка?
— Они убили дедушку... И его мать убили.
- Мать твоего дедушка, что ли?
— Булган, мать моего жениха.
—• А-а.. Не изводи себя слезами. Смерть не самое страшное, девушка. Тебя как зовут?
— Каймиш.
— Кто твой жених, Каймиш? Воин, нойон?
— Мой дедушка учил его делать стрелы. У меня теперь никого нет.
I у него тоже нет родных.
- Я твой брат, Каймиш,— напомнил он.
Ты вправду такой... ну, добрый? Не обманываешь меня? Лучше
уж убей, чем обманывать.
5*

67

— Не обманываю. Я на крови клялся. Не знаю только, зачем, для
чего все это делаю. Для меня нет более заклятых врагов, чем твои тайчиуты.
- Я не из их племени. И жених тоже. Мы рабы-боголы тайчнутов.
Ты нойон?
- Не нойон и не раб, я воин. Служу нойону.
- Отец моего жениха тоже служил нойону. Но его убили. А жениха сделали черным рабом.
— Кто его убил?
- Люди Таргутай-Кирилтуха. После смерти Есугей-багатура.
— Что?— Он резко повернулся к ней.
•— Он служил Есугей-багатуру. Потом его жене.
- Оэлун?
- Да, так ее, кажется, зовут. Сама я ни разу не видела ни Есугейбагатура, ни его жену. Но мой жених и его мать очень хвалили...
— Есугея?
- Госпожу Оэлун.
- Ты знаешь, где она сейчас?
- Этого я не знаю. Ее сын долго жил в нашем курене. Ходил с
кангой на шее. Ему помогли убежать. Тайчу-Курп за это сильно били.
А Тэмуджина| искали — не н а ш л и .
— Ты его видела, сына Оэлун?
- Много раз.
— Какой он из себя?
- Ну какой... Высокий, р ы ж и й .
— Рыжий?!—Что-то внутри у него оборвалось, заныло. — Рыжий.
Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не
могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.
- Твой жених знает, где сейчас Оэлун?
— Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?
- Никто. — Он вздохнул. — Она могла стать матерью моих детей.
— Почему же не стала?
— Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом
мире человек подобен х а н х у л у 1 . Ветер гоняет по степи, пока не закатит
в яму. Для чего мы живем, если жизнь — сплошная мука?
Он задал этот вопрос не ей — себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.
— Не знаю... Дома мне жилось хорошо. Дедушка... — Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. — Они убили его на моих глазах.
- Ты только не кричи! — попросил он.
— Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было
страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к ж е н и х у ?
- Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?
— Да. И я ему тоже.
- Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать... У сына Оэлун
глаза светлые?
— Светлые.
Он кивнул.
— Как у Есугея.
— Ты знал его?
— Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь
встретимся только т а м . — О н показал пальцем в черную дыру неба,
горько усмехнулся.
1

68

Ханхул — перекати-поле.

I

VII

Перед юртой горели два больших
огня. У входа, спиной к юрте,
слегка сутулясь, стоял Тэмуджин. Лицо, неровно освещенное пламенем, было хмурым н усталым, уголки губ обиженно опущены. Напротив, у огня, стояла Борте, чуть дальше теснились его родные и родные
невесты, еще дальше, у крытой повозки, завершал приготовления к
обряду шаман Теб-тэнгри. Тэмуджин нетерпеливо переступал с ноги
на ногу. Когда все это кончится?
Борте, словно передразнивая его, тоже переступала с ноги на ногу.
На ней была одежда замужних женщин: широченный номрог из блестящего шелка, бохтаг с тонкой серебряной спицей, увенчанной лазоревыми
перьями неведомой птицы. Ее мать, Цотан, тоже была в шелковом номроге и бохтаге. Толстая, с гладким лицом, она стояла рядом с его матерью, что-то шептала ей и добродушно улыбалась. Оэлун в старом,
много раз чиненном халате, в низкой вдовьей шапочке, маленькая, худенькая, с загрубелыми от работы руками, рядом с Цотан казалась служанкой, такой же, как Хоахчин. Обида росла н росла в нем, поднималась к горлу, перхватывала дыхание.
Обида родилась еще там, в курене хунгиратов. Отец Борте, Дэй-сэчен, все его родичи были р а д у ш н ы и приветливы, но Тэмуджин все время чувствовал: он для н и х — нищий наследник прославленного отца, достойный милости, но не у в а ж е н и я . Не видать бы ему Борте, как кроту
неба, не будь с ним Теб-тэнгрп. Ловкий ш а м а н , великий искусник в спорах, повел дело так, что достойному Дэй-сэчену ничего не осталось, как
отдать дочь пли признать себя клятвоотступником. Но, не удерживая
Борте, он неуловимо, неуллчпмо давал понять — это милость. И богатые
дары, и эта белая юрта, и п ы ш н а я одежда невесты, и то, что сам Дэйсэчен не поехал провожать дочь, все, как сейчас понимает, было сделано для того, чтобы он мог в полной мере оценить свою бедность, свою
неспособность ответить равным подарком. На пирах хурчины в своих
песнях славили подвиги, которых он не совершал, величали владетелем
улуса, которого он не имел... Они издевались над его незначительностью.
Но там он этого до конца не понял. Там все заслоняла одна мысль—увезти Борте.
Но вот привез. Увидел свою мать, оборванных братьев, поставил
рядом со своей юртой, дырявой н ветхой, юрту невесты, а в сердце ни
капли радости — тоска и обида. Скорей бы все кончилось...
Он скосил глаза в сторону огней. Рядом тихо катил свои воды голубой Керулен. Противоположный высокий берег был подмыт, от воды
круто вверх поднимался глинистый яр, источенный норами стрижей.
Острокрылые птицы стремительно носились над рекой, н п р о х л а д н ы й
вечерний воздух был заполнен их щебетом. Эх если бы он мог п р я м о
сейчас повернуться спиной ко всем, перебраться на ту сторону, сесть па
край обрыва и в одиночестве смотреть на веселых с т р и ж е й , на к р у т ы е
повороты реки... Нельзя. А что можно? Почему человек должен делать
не то, что он хочет?
Подошел Теб-тэнгрп. молча отодвинул его чуть в с т о р о п \ , р.ч.шстл.чл
у входа в юрту войлок, на него положил онгонов, ш е п ч а м о л п т н у , обрызгал их тарасуном. Движения ш а м а н а были н е т о р о п л и в ы и полны
достоинства. На просторном халате висели м е т а л л и ч е с к и е п . т б р а ж с п п н
разных животных, на голове была ш а п к а из п л о с к и х желе.тых обручей,
на макушке, где обручи скрещивались, т о р ч а л и , будю р о ж к и молодого
дзерена, два медных прутика, и з о б р а ж а ю щ и х л у ч и , на лоб, на виски
свешивались треугольники подвесок, с з а д и П ы л а п р и к р е п л е н а цепь,
оканчивающаяся целым набором п о б р я к у ш е к . При к а ж д о м шаге шамана подвески, изображения ж и в о т н ы х тихо п о з в а н и в а л и .

Сумерки к этому времени сгустились. Огни стали словно бы ярче,
их отсветы заплясали на черных волнах Керулена. Теб-тэнгри встал
между огнями, поднял над головой бубен, резко, отрывисто ударил
пальцами. Тугой звук пролетел над рекой, толкнулся в кручь яра и,
рассыпаясь, покатился обратно. Шаман подождал, когда звук умрет, и
нараспев заговорил:
Владетели этих просторов,
Покровители этой земли,
Отзываясь на эхо гор,
Наслаждаясь дыханьем ветров,
Одарите богато потомством,
Благословите скотом!
И снова несколько раз ударил в бубен. Звуки и эхо сшибались над
рекой. Не ожидая тишины, шаман говорил духам, высоко подняв узкое
лицо с реденькой бороденкой:
Владетели этих просторов,
Покровители этой земли,
Охраной идущие сзади,
Несущие вехи вперед,
Исполните наше прошенье!
Звуки голоса шамана, рокот бубна и эхо смятенно метались над рекой, катились в тихую степь. Внезапно резко оборвав моление, шаман
знаком указал Борте на войлок с онгонами. Она подошла к ним, трижды поклонилась, потом приблизилась к Оэлун, трижды поклонилась и
ей, вернулась к огням, остановилась на прежнем месте напротив Тэмуджина. На ее краснощеком лице, озаренном пламенем, он не заметил ни
смущения, ни робости — смотри какая!
Он подал ей конец плети и, как того требовал обычай, потянул к себе меж огнями. Не потянул — дернул. Борте, не ожидавшая рывка, запнулась и чуть не упала. Толкнулась ему в грудь, больно ударив по носу спицей бохтага, резко отдернула голову. Прямо перед своим лицом
он увидел ее сердитые глаза, услышал короткое, как удар по щеке:
— БухэЧ
От мгновенно вспыхнувшей, обжигающей злобы остановилось сердце, в ладонь впились ногти.
Боорчу встрепенулся, подался к нему.
- Э-э, что-то долго любуетесь друг другом! Потом...
Тэмуджин круто развернулся, слегка задев плечом Борте, и вслед за
шаманом вошел в юрту. Теб-тэнгри разжег огонь, простер над ним руки.
- Госпожа очага Галахан-эхэ! Твоим соизволением рождено это
пламя. Так пусть же будет оно защитой жилища от злых духов, оградой
от людского коварства, пусть доброе согревает, не обжигая, а злое
уничтожает, ничего не оставляя. Пусть тысячи лет не гаснет огонь! Благослови очаг, Галахан-мать!
Оэлун подала Борте три кусочка с а л а , и та один по одному бросила их в очаг. Вслед за этим мать подала ей три чашечки с маслом. И
масло Борте вылила в огонь. Пламя зашкворчало, вспыхнуло, взлетело
чуть не к дымовому отверстию, заставив всех отодвинуться от очага.
Борте, п р и к р ы в а я лицо ладонью, присела у огня, поправила палкой
обугленные куски аргала.
Шаман снял с головы железную шапку, вытер ладонью потный лоб.
— Все. Отныне, Борте, ты жена Тэмуджина, полноправная хозяйка этого очага. А ты, Тэдмужин,— ее муж, хозяин этой юрты.

> хэ — бык.
70

Тэмуджин обвел взглядом юрту с новенькими решетчатыми стенами, гладко выстроганными
жердинками-уни,
поддерживающими
свод,— дерево, войлок не успели потемнеть, были вызывающе белыми.
Ее юрта. И толстый постельный войлок-ширдэг, и мягкое одеяло из
•шкур молодых барашков, и целая стопка стеганых войлоков-олбогов
для сидения — все ее. Ему тут принадлежат разве что серые плиты камней очага. Хозяин!
Оэлун пригласила всех в свою юрту. Родное жилище никогда не казалось Тэмуджину таким ветхим, как сейчас. Из-за решеток стен и жердинок-уни, черных от въевшейся копоти, вылезали клочья войлока, когда-то белого, но теперь, как и дерево, почерневшего от сажи.
Приветливо кланяясь, Хоахчин подавала молочное вино и вареное
мясо. Вино мать приготовила сама. Жирного барана привез Боорчу,
«братья сумели поймать несколько отъевшихся тарбаганов. Хорошо хоть
тут обошлось без милостей новых родичей! Бесхитростная толстуха Цотан, не ожидавшая такого угощения, не скрывая, удивлялась и безудержно хвалила умелую, рачительную хозяйку.
От вина, от пышных благопожеланий все повеселели. Младший братишка, Тэмугэ-отчигин, не пробовавший до этого тарасуна, сразу же
опьянел, свалился на бок. Хасар и Х а ч и у н усадили его на место. Но тело Отчигина было вялым, как бурдюк с водой, он валился то в одну, то
в другую сторону, бессмысленно хлопал округлевшими, будто у совы,
глазами. Борте взглянула на него, рассмеялась. Ее смех обидел Тэмуд-жина.
- Х а с а р ! Уложи парня спать! — крикнул он.
Скрывая бешеный блеск глаз, наклонился над деревянным корытом с мясом. Сейчас ем.у было непонятно, как он мог мучить себя думами о Борте, ждать и желать этой встречи. Сейчас он ее почти ненавидел.
Было уже за полночь, когда братья один по одному, отяжелев от
тарасуна, улеглись спать. Боорчу, умученный свадьбой не меньше, чем
он сам, тоже привалился к братьям и сладко захрапел. Тэмуджин вместе
с матерью проводил жену и Цотан в новую юрту, возвратился. Хоахчин
убирала остатки еды и посуду, Теб-тэнгри дремал у очага.
Мать устало присела на край постели сыновей, попросила сесть рядом Тэмуджина.
-— Что с тобой, сын?
Лицо матери было озабоченным, во взгляде тревога. Тэмуджин опустил голову. Ему казалось, что он сумел скрыть свою боль и злость. За
ужином мать была обходительной с гостями, рассказывала Цотан о
пережитом — без жалобы на тяготы и несчастья, все в ее рассказе выглядело забавным. Толстые щеки Цотан тряслись от смеха, узкие глаза
блестели от веселых слез. На него мать как будто даже и не смотрела. Л
вот увидела все...
Там что-нибудь случилось?— вновь спросила она.
— Нет, не случилось... Но Борте... II ее мать. Они тут как хозяева,
а мы... Не замечаешь, что ли?
- Нет. сын, ничего такого я не заметила. Ты не прав. Но р а с с к а ж и ,
что было там, в курене хунгиратов.
Он н а ч а л было говорить, но тут же з а м о л ч а л , развел р у к а м и . Рассказывать было не о чем, все гладко, пристойно...
Мать немного подождала, с досадой сказала:
- Так чего же ты ходишь, как туча, дождем отягощенная?
Теб-тэнгри пошевелился, протяжно зевнул.
— Матушка Оэлун, не будь строга с Тэмуджпном. — Теб-тэнгрн
громко чихнул. — Его пожалеть, п р и л а с к а т ь надо. Сосна от жары источает смолу, печень человека от обиды — желчь.
— Кто обидел Тэмуджина?

71

Теб-тэнгри чихнул еще громче.
- Духи зла щекочут мои ноздри — с чего бы это? Кто обидел Тэмуджина? Он думал, что его примут как багатура, как владетеля великого улуса...
- Я этого не д у м а л , Теб-тэнгри!
- Но ты ждал почестей. Или нет? Ждал, Тэмуджин! А ты их заслужил?
— Высокий род моих детей достоин почестей,— строго с к а з а л а
Оэлун. — И ты, сын лучшего из друзей Есугея, должен был напомнить
хунгиратам об этом. Можно ли безучастно смотреть, как стая старых
ворон заклевывает молодого орленка?
- Но его не заклевали. Чуть помяли перышки. Так это, м а т у ш к а
Оэлун, даже хорошо. Будет смелее, умнее, осмотрительнее! — Теб-тэнгрп приветливо улыбался Тэмуджину.
И эта м я г к а я улыбка, и совсем не мягкие слова вывели Тэмуджпна
из себя. Крикнул:
- Молчи! Ты помог бежать от К п р и л т у х а — спасибо! Ты помог жениться — спасибо! Ты мог сделать так, чтобы х у н г п р а т ы п р и н я л и меня
как равного. Не захотел. Ладно, это твое дело. Но рассуждать, что для
меня хорошо, что плохо,— не смей!
- Почему, Тэмуджин?—улыбка шамана стала виноватой, но в глазах замерцали огоньки. — Почему ты можешь мне говорить все, а я только сладкую половину? Любишь мед — не морщись, когда ж а л я т
пчелы. Да, я мог оградить тебя от злословия хунгиратов. Да, я не сделал этого. А почему? Вы с матушкой думали найти в курене хунгиратов
покровителей и заступников. Напрасные надежды. Я это понял сразу.
Но я хотел, чтобы и ты это понял так же, как я. И ты теперь знаешь,
что х у н г и р а т ы примут тебя, однако не как нойона — как пастуха их
стад.
Оэлун смутили слова ш а м а н а . Она глянула на сына, как бы спрашивая — так ли это? Тэмуджнн отвернулся. Что тут скажешь, так все и
было. Шаман ничего не прибавил, не убавил.
- Где же нам искать опоры и защиты?—с отчаянием сказала
Оэлун. — Одинокое дерево и слабый ветер выворачивает с корнем.
- Разве вы одни разорены, унижены? Разве мой отец Мунлик, мои
братья не разделили вашу участь?— Теб-тэнгри уже не улыбался, в голосе прорывалось раздражение. — Я поеду по куреням, буду говорить с
теми, кто принадлежал вашему роду. Они возвратятся. Но ты, Тэмуджин,
не уподобляйся линялой утке, прячущейся от ястреба в к а м ы ш а х . Взлети над степью кречетом. Я говорил, выбирай. Что ты выбрал, Тэмуджпн?
Ш а м а н замолчал, о ж и д а я ответа. Тэмуджин отвернулся от его острого вопрошающего взгляда. Было глупо надеяться, что Теб-тэнгрн поможет ему обрести покровительство хунгнратов. Шаману он нужен тут,
чтобы собрать улус Есугея. Его отец Мунлик и братья пасут стада Таргутай-Кприлтуха и будут пасти до с к о н ч а н и я дней своих. Им некуда
идти. Для н и х одна надежда — он, Тэмуджпн. Если он возвратит улус
отца, Мунлик и его сыновья снова будут жить, как жили в старину. А
сколько т а к и х , как Мунлик и его сьшовья? Много. Может быть, сотни,
может быть, тысячи. На них-то и надеется шаман. Ну, а он может ли,
должен л и все свои надежды возлагать на шамана? Не заметишь, как
окажешься \ пего на коротком поводке, станешь думать его головой.
— Подождем...
Мать, тоже ж д а в ш а я его ответа, одобрительно наклонила голову:
она не хотела, чтобы решение сына было торопливым и легкемысленным.
А Теб-тэнгри насмешливо хмыкнул. Больше об этом не говорили.
Утром, когда Тэмуджпн просБулся, ш а м а н а уже не было — уехал.
72

Цотан гостила еще несколько дней. Перед отъездом она достала пасвое и повозки доху черного соболя, подбитую узорчатым шелком, с поклоном преподнесла Оэлун.
— Прими от меня... У тебя доброе сердце. Будь моей Борте матерью, такой же, какой была я. Оберегай ее.
Пухлым кулаком вытерла глаза, глянула на Тэмуджпна, п он понял, что толстуха догадывается о его неприязни к ней и ее дочери, ко
всем хунгиратам. А-а, пусть...
Вместе с Боорчу проводил ее до кочевий хунгиратов.
Обратно ехали молча. Тэмуджин угрюмо думал о будущем. Он так
надеялся на Дэй-сэчена, на хунгиратов. Не вышло. Может быть, поехать
к Таргутай-Кирилтуху, покорно склонить голову — не губи, дозволь
жить по собственной воле. Нет, не дозволит, снова наденет к а н г у . Неужели остается один путь, тот, на который его так настойчиво толкает
шаман?... Куда он уехал? Не покинул бы совсем... Что о нем ни думай,
но пока только ш а м а н и делит его заботы о будущем. Остается еще одна, последняя надежда — хан Тогорпл. Но с ханом или без него, а за дело пора приниматься...
- Тэмуджин,— Боорчу положил руку на его плечо. — Почему ты
все время молчишь, и по твоему лицу ходят тучи? Или мы не сделали
того, что задумали?
- Сделали, Боорчу. Не знаю, чем и оплатить твои заботы, друг.
— Не ради награды я ездил с тобой, Тэмуджин.
— Ты возвратишься к отцу?
- Да. А что?
- Нужен ты мне, друг Боорчу.
— Хорошо, Тэмуджин. К отцу я поеду потом. Подождет.
- Ты мне нужен не на день или два. Туг моего отца бросили под
копыта коней. Я вот думаю — не время ли поднять его?
- О!—удивленно округлил рот Боорчу. — Я готов повесить н-1
пояс меч.
- Сейчас ты поезжай к отцу. Поговори с ним. Если отпустит приезжай.
- Отпустит пли нет — приеду. Мне ли, зевая от скуки, пасти овей
п доить кобылиц?— Боорчу шутливо-молодецки подбоченился.
- Самовольно не приезжай, Боорчу. Твой отец должен остаться
нашим другом. Нам нужно много друзей.
- Ладно,— пообещал Боорчу не очень охотно.
Попрощались и разъехались в разные стороны.
К своей стоянке Тэмуджин добрался на другой день поздно ночью.
С низовьев Керулена дул сильный ветер, нес мелкую пыль, свистел в
кустах тальника. Бросив повод на кол коновязи, Тэмуджин постоял,
ожидая что кто-нибудь выйдет из той или другой юрты. Тихо. Спят. Как
можно! Всех повяжут когда-нибудь...
Идти к жене не хотелось. Но и в свою юрту не пойдешь: м а т ь будет недовольна. Не хочет, чтобы он обижал Борте. Мать чуткая, а вот
не поймет никак, что все наоборот. Это Борте обижает его своей к и ч л и востью. Ну ничего, он ей укажет ее место. Пусть только попробует возвеличиваться перед, н и м .
Он решительно отбросил полог белой юрты, переступил пор^г. Темень — собственного носа не видно.
Тэмуджин?
З а ш у р ш а л а одежда. Рядом с собой он услышал д ы х а н и е Борте. Ее
р у к и быстро-быстро ощупали плечи, голову, обвились вокруг шеи, теплая щека прижалась к его подбородку. Он отодвинул жену, внутренне
напрягаясь, сказал:
- Иди расседлай коня.
Ждал отказа, заранее закипая от злости.
7,

— Я сейчас,— просто сказала Борте, возясь у постели.
Он разгреб пепел в очаге, вывернул снизу горячие угольки, принялся разводить огонь. Готовность Борте подчиниться привела его в замешательство. Он ожидал другого. Подбрасывая в п л а м я крошки аргала, прислушивался к звукам за стеной юрты. Конь у него норовистый.
Может и лягнуть, и укусить, особенно если почует, что человек перед
ним робеет. Ничего не слышно, кроме шума ветра. Кажется, все обойдется.
Сгибаясь под тяжестью седла, Борте вошла в юрту. Следом ворвался ветер, громко хлопнул дверным пологом, закрутил, смял огонь в
очаге. Борте поправила полог, поставила на огонь котел с супом-шулюном, налила в чашку кумыса, протянула ему. Круглое ее лицо с узким,
приподнятым к вискам разрезом глаз было спокойным.
- Как спите! Уволокут всех — не проснетесь.
Получилось это у него не сердито, а ворчливо.
- Я не спала.
- Почему же не вышла?
Тебе хотелось пойти в юрту матери. Зачем же мешать?— Она насмешливо посмотрела на него.
У Тэмуджина вдруг пропала охота спорить. Молча выпил кумыс,
подал ей чашу.
- Налей еще... Борте, ты помнишь, как я жил у вас?
- Помню. — Она задумалась. — Ты боялся собак и чужих ребятишек. — Неожиданно улыбнулась — по-доброму, без насмешки.
- Ребятишек я не боялся!
- Ну-ну, рассказывай... — Поставила перед ним суп. — Ешь. Устал?— Провела ладонью по его голове, поправила косичку.
И это прикосновение было, как все ее движения, уверенное, не застенчивое, но и мягкое, ласковое одновременно. Сейчас он вспомнил, что
и в детстве Борте была такой же. Тогда разница в возрасте и то, что он
жил у них, как бы уравнивали ее с ним.
- Почему твои сородичи не любят меня? Раньше все было иначе.
— Они не хотят ссориться с тайчиутами. У каждого свои заботы,
Тэмуджин.
— А какие заботы были у тебя?
- Я ждала тебя, Тэмуджин. С тех пор, как ты уехал от нас...
— Ждала?— Он недоверчиво глянул на нее. — Ничего себе — ждала! Приехал — не подступись.
- Я сердилась не на тебя. На своих родичей. Они хотели отдать
меня другому. А потом я рассердилась и на тебя. Даже больше, чем на
родичей.
- Хо! Я-то при чем?
— Ты был похож на молодого быка, которому только бы бодаться!
- Это меня бодали твои родичи — то в живот, то под ребро. Мне
иужно было терпение крепче воловьей кожи, чтобы выдержать все это.
- Но я-то не виновата!
Ты, гордая, своенравная, богатая, была не лучше других.
- Ладно, Тэмуджин. Все то —• прошлое. А что сейчас? Приближаясь к тебе, я натыкаюсь на те же бычьи рога. Всегда так будет?
- Не знаю. — Он вздохнул. — Я думал, ты за эти годы сильно поглупела.
- То же самое я думала о тебе. Еще и думала: Тэмуджин ли это?
Этот разговор, прямой, без недосказанностей, свалил с его души кадгень.
- Поди сюда, Борте.
Она придвинулась к нему. Тэмуджин обнял ее за плечи, притянул
к себе. Сквозь тонкий шелк легкого халата руки ощутили уиругое и
горячее тело, и кровь толчком ударила в виски. Борте осторожно убрала
74

руки, ушла в постель. Он остался сидеть у огня. Совсем не к месту подумал он вечном своем страхе перед тайчиутами, о бедах, которые могут
•обрушиться на эту юрту, на Борте. Она ничего не знает, думает, что будет жить спокойно, как в курене осторожных, не охочих до драк хунтиратов.
Он сказал ей об этом. Но мысли Борте были далеко от того, о чем
он говорил — не поняла.
— Одинокие и неприкаянные скитаемся мы по степи — понимаешь?
Нельзя так жить дальше. Но еще опаснее жить иначе. Ты должна быть
готова ко всему, Борте.
— Дело мужчины — выбирать дорогу. Дело женщины — следовать
за ним. О чем тут говорить?
— Сегодня мы должны поговорить обо всем. Я начинаю новую
жизнь. Мне надо ехать к хану Тогорилу. Ты не обидишься, если я увезу
«ему вашу соболью доху.
— Доха принадлежит твоей матери, Тэмуджин.
— Мать отдаст ее. Она моя мать.
- А я — твоя жена, Тэмуджин. А это почти одно и то же. Но зачем тебе задабривать Тогорила, если он — анда твоего отца?
—- Раньше я сказал бы так же. Но сейчас... Важен, Борте, не сам
подарок. Тряхну перед светлым лицом хана собольей дохой, и всякому
^понятно будет: если я могу делать такое подношение, я, выросший без
«отца, обворованный и гонимый, значит, гожусь на что-то и другое.
— А ты хитрый,— тихо засмеялась Борте.
— Поживешь, как жил я, тоже будешь хитрой... Стало быть, доху
•я отдаю?
— Все мое, Тэмуджин, и твое тоже. Отдавай доху, юрту — все, что
хочешь. Только меня не отдавай никому. Меня бери сам,— опять засмеялась, глаза лукаво блеснули. — Хватит разговоров. Иди сюда, Тэмуджин.
Они не спали остаток ночи. В дымовое отверстие начал вливаться
рассвет, когда Тэмуджин, обессиленный, успокоенный, заснул на мягкой руке Борте.
Проснулся в полдень. Борте в юрте уже не было. Дверной полог
откинут, виден берег реки с высокой, измятой травой, бурая метелка щавеля, желтеющий кустик ивы. Близится осень.. Все реже жаркие дни и
все холоднее утренняя роса, рыжеют, засыхая, травы и осыпают на
•землю семена, табунятся на озерах перелетные птицы, грузные от ожирения тарбаганы не уходят далеко от своих нор. Наступает пора самой
добычливой охоты. Хорошо бы сейчас поехать на озера стрелять гусей
•я уток. Или в глухих лесах темной ночью подманивать берестяной трубой рогача-изюбра. Хорошо бы... Но все это надо выкинуть из головы.
•Сначала съездить к Тогорилу...
За юртой послышались голоса. Борте кого-то не пускала к нему.
— Большой человек стал Тэмуджин, спит до обеда и разбудить нельзя,— ворчливо проговорил знакомый голос.
Тэмуджин вскочил, быстро оделся. В дверной проем просунулась
голова в мягкой войлочной шапке — Джарчиудай! За его спиной стояли
сыновья кузнеца — Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй.
— Заходите!
Кузнец и его сыновья вошли в юрту. Д ж а р ч и у д а й пробурчал:
- Когда есть т а к а я жена, собаки не надо.
Разостлав войлок у почетной, противоположной входу стены юрты, Тэмуджин пригласил гостей сесть,
— Здоров ли скот, множатся ли стада?— спросил кузнец, оглядев
юрту. — Вижу, твои дела поправились, рыжий разбойник!
— Небо милостиво ко мне.
Джарчиудай нисколько не изменился. Все так же сурово смотрели

75

из-под клочковатых бровей глаза, все таким же с к р и п у ч и м был его голос, и халат на нем, старый, во многих местах прожженный, был, пожалуй, тот же самый. А Джэлмэ окреп, раздался в п л е ч а х , настоящий мужчина! Чаурхан-Субэдэй тоже подрос, стал даже выше старшего брата,
но, тощий, длиннорукий, он сильно смахивал на новорожденного теленка.
Братья смотрели на Тэмуджнна улыбаясь: они были рады встрече.
Джарчиудай кряхтел, сопел, ворчливо спрашивал о том, о сем. Тэмуджин коротко отвечал, пытаясь угадать, что п р и в е л о сюда въедливого
урянхайца.
- Теб-тэнгрн говорит: небо предопределило тебе высокий путь.
Скоро, говорит, ты отберешь сайдак у самого Т а р г х т а й - К и р и л т у х а . Так
ли это?
Тэыуджпн с радостью отметил про себя: не покинул его ш а м а н !
Теб-тэнгри лучше знать волю неба. А с а й д а к Таргутай-Кирилтуха мне не нужен. Я хочу одного — покоя.
- Все хотят этого. Но покоя нет.
- Вы где теперь живете?
- В курене родного у р я н х а й с к о г о племени.
- Урянхайцы отложились от тайчиутов?— удивился Тэмуджин.
- Да нет,— с досадой м а х н у л рукой Д ж а р ч п у д а й . — Племя, как
и прежде, в воле Т а р г у т а й - К п р и л т у х а . Но нас не выдают, укрывают.
После нойонов и ш а м а н о в главные среди людей мы, кузнецы. В этом
наша радость, в этом и горе. Нойоны, грабя друг друга, в первую очередь хватают умельцев, потом резвых коней, потом красивых девушек.
Красивых девушек берут в жены, коней берегут, а из нас вытягивают
жилы.
Вспомнив прежние своп споры с кузнецом, Т э м у д ж п н притворно посочувствовал Джарчиудаю:
- Теперь я понимаю, почему ты не любишь нойонов.
- Может ли вол любить повозку, которую везет?— Угрюмы»
взгляд Джарчиудая уперся в лицо Тэмуджнна, и тот пожалел о сказанном.
- Но при чем здесь тот, кому небо предопределило править повозкой? Не он ли смазывает салом оси, чтобы легче был ход колес, не он
ли ищет для вола сочные травы и чистую воду? Не он ли бережет вола
от волчьих стан?— почувствовав, что он вроде бы оправдывается перед
кузнецом, Тэмуджнн начал горячиться.
- Слишком уж многие норовят сесть в повозку, и всем хочется править. И рвут вола всяк к себе, и летят с него клочья шерсти и кожи. Тебя столкнули с повозки, и ты готов пустить кровь любому, чтобы снова
залезть на нее.
- Не сяду в повозку — колеса р а з д а в я т меня.
Так лезь на нее сам, один. Не мутите вместе с честолюбцем-шаманом разум людей. На повозку ты влезешь по спинам п а в ш и х , искалеченных. Ты будешь благоденствовать. А кто накормит, обогреет, защитит сирот?
Тяжкий взгляд кузнеца словно бы притиснул Тэмуджина к решетчатой стене юрты. Избавляясь от власти его взгляда, он резко распрямился и резко, почти срываясь на крик, сказал:
- Зачем так плохо думаешь! Будет у меня сила, избавлю людей
улуса моего отца от того, что пережил сам,— от страха, голода, унижений и беззакония. Я знаю, что нужно людям — мне, тебе, твоим детям.
В суровом взгляде Джарчиудая что-то дрогнуло. Он опустил голэву. Шевельнулись на лбу морщинки, столкнулись у переносья и обвисли
брови, похожие на потрепанные ветрами к р ы л ь я птицы. Кузнец долго
молчал, р а с т и р а я т е м н ы е в ч е р н ы х крапинках въевшейся окалины
руки.
76

- Да, ты понимаешь больше, чем другие,— глухо проговорил он. —
Но понимаешь ли все? Не забудешь ли то, что сказал сейчас?
— Я — з а б у д у ? — Т э м у д ж и н .раздернул халат, обнажив белую, не
тронутую загаром шею с неровными красными пятнами — следами кангп.— Это что? Разве это позволит мне забыть пережитое?
Джэлмэ все в р е м я п о р ы в а л с я что-то сказать, но отец словно не замечал его. Джэлмэ к а ш л я н у л , спросил у отца:
— Можно мне?
- Молчи! Твой ум пока что жидок, как молоко, с которого собрали сливки. Молчи! Тэмуджин, я пожил немало. Я вижу, как по степи,
закручивая пыль, бегут вихри. Они сшибаются, разрастаются. Зреет
•буря. Стар и млад понимают: надо жить иначе. Или мы найдем новую
дорогу, или погубим друг друга. Хватит ли у тебя мудрости, чтобы выбрать верную дорогу, хватит ли смелости идти по ней до конца?
- Хватит! — запальчиво сказал Тэмуджин, но тут же покрутил головой, застегнул х а л а т . — Не знаю... Что может сказать о дороге человек, если не топтал ее ногами или копытами своего коня?
Он чувствовал, что кузнецу надо говорить правду, слукавишь —
уйдет отсюда с презрительной усмешкой на твердых губах.
- Ладно,— с натугой сказал! кузнец. — Ищущий — отыщет. Собрался в путь — иди. Если ты дурак — пришибут, как муху, мешающую
послеобеденному сну. А если умный...
В юрту вошли мать и Борте. Мать низко поклонилась Джарчиудаю.
Теб-тэнгрп говорил мне: ты спас моего сына...
Джарчпудай поморщился.
- Я спас свою совесть, что мне твой сын!
Мать удивленно раскрыла г л а з а , но ничего не ответила. Пригласила всех обедать.
За обедом кузнец продолжал расспрашивать Тэмуджина о его замыслах. И когда тот сказал, что собирается ехать к Тогорилу, одобрительно кивнул головой.
- Ты начинаешь правильно.
Тэмуджин повеселел. Кузнец, кажется, склоняется на его сторону.
Будет, конечно, ворчать — такой уж это человек,— но поддержит. Однако вместе с радостью внутри родилось и смутное беспокойство. Слишком много хотят от него люди. Сначала шаман, теперь Джарчиудай.
У него такое ощущение, какое, наверное, бывает у т а б у н н о й лошади,
на которую впервые надели седло — и жмет, и трет, и стременами бьет,
и не избавишься...
После обеда Джарчпудай остался в юрте матери, а Тэмуджшт,
Борте, братья, сыновья кузнеца вышли на берег реки. Хасар дернул его
за рукав.
- Меня возьмешь к Тогорилу?
•— А чем ты лучше других?
- После тебя я самый старший! — напомнил Хасар.
- Мне нужен не с а м ы й старший, а самый сильный и ловкий. Боритесь. Кто победит, тот поедет.
Хорошо! — сказал Хасар, сбрасывая с себя халат.
- Мне и Джэлмэ бороться не нужно,— долговязый Субэдэй нахмурился н сразу стал похож на отца. — Кто же нас отпустит с тобой?
- Боритесь. С вашим отцом я поговорю,— сказал Т э м у д ж п н и л ч •сково потрепал по плечу Субэдэя.
Младшие братья, Хачпун, Тэмугэ-отчнпш, а с н и м и п нескладный
Субэдэй, не устояли уже в первом круге. Победителями вышли Хасар,
Бэлгутэн н Джэлмэ. Бросили жребий. Выпало — бороться Х а с а р у ч
Джэлмэ. Прошли круг, р а з м а х и в а я р у к а м и п угрожающе хлопая себя
по бедрам, остановились, сгорбившись, друг перед другом. Смуглое, почти черное тело Хасара напряглось, замерло. Джэлмэ елозил подо77

швами гутул по траве, отыскивая опору получше, настороженно следил за Хасаром. Как ни следил — проморгал. Черной молнией метнулись руки Хасара. Рывок. Джэлмэ потерял опору, рухнул на бок, взметнув гутулами легкую пыль.
Хасар пошел по кругу, издав торжественный клекот и воздев к небу руки.
Бэлгутэй поддернул штаны, вытер ладонью широкий нос. Приземистый, грудастый, с широко растопыренными короткими руками, в
скосопяченных рваных гутулах, он вперевалку пошел на Хасара. Тот
поджидал его, облизывая сухие губы. Смуглая спина блестела от пота г
казалась смазанной маслом. Узкие г л а з а — л е з в и е ножа.
- Хоп! — крикнул Тэмуджин и хлопнул в ладоши.
Хасар метнулся вперед, схватил Бэлгутэя за левую руку, дернул
вниз на себя. Бэлгутэй не сдвинулся с места. Правой рукой он поймался за шею брата, уперся ногами в землю, засопел. Хасар попробовал
вырваться. Не вышло. Бэлгутэй обхватил его руками за поясницу, приподнял и резко опустил на землю. Хасар вскочил, разъяренный, как
рысь, сунул кулаком в живот Бэлгутэя.
Тэмуджин шагнул к нему, влепил оплеуху.
Ты чего? Борьба была честная. Не смей драться!
- Ч е с т н а я ! — д р о ж а л от ярости Хасар. — Он меня не силой свалил — сопением. Сопит прямо в ухо, верблюд сопливый!
Подошел Джарчиудай, сказал с осуждением:
- Строптивый у тебя братец.
- Это он так, шутит. Ты шутишь, Хасар, верно?
Брат поднял с земли халат, бросил на плечо, пошел, ни на кого неглядя. Тэмуджин догнал его, взял за локоть, стиснул пальцы, тихо проговорил:
- Иди утрись и со светлым лицом встань рядом с Бэлгутэем_
Слышишь? Не встанешь, я при всех изобью тебя!
Рука Хасара отвердела, кожа на скулах натянулась.
- Уйди! А то как дам!..
Тэмуджин опустил его руку.
—- Помни, что я тебе сказал.
Брат возвратился, встал рядом с Бэлгутэем, опустив голову и ни на
кого не глядя.
Кузнец сидел на траве, смотрел на братьев, щурился.
VIII

Подседланные кони, косматые, разномастые, с разбитыми копытами смирно стояли у коновязи. Мать и Борте увязывали седельные сумы,
братья раскладывали в колчаны стрелы. Тэмуджин с кузнецом и его сыновьями сидели в юрте.
— Оставайся здесь, Джарчиудай, и ты будешь моим старшим братом,— сказал Тэмуджин и внутренне замер. Если бы вредный Джарчиудай остался! У кого есть кузнец — есть и оружие, у кого есть оружие—•
будут и воины.
- Серый гусь никогда не будет братом высокородному орлу,—
усмехнулся Джарчиудай.— Но не в этом суть. Я стар, чтобы скакать на
коне. А ковать у тебя что? Нет ни куска железа.
- Железо будет!
— Когда будет железо, тогда приду и я. А пока пусть останется
у тебя Джэлмэ. Кузнеца из него все равно не выйдет, слишком любит
коней и охоту.
— А я?— скривил губы Чаурхан-Субэдэй.
78

— Ты пойдешь со мной.
— Я хочу остаться тут.
— Я говорю: пойдешь со мной! — кузнец помолчал, сказал Тэмуджнну: — Ты тверд и умен. У тебя есть крылья — слава отца. Люди пойдут за тобой. Помни, они пойдут за тобой не для того только, чтобы ты
был сыт и беспечален. Каждый хочет, чтобы у него была теплая юртз
и котел с мясом над очагом. Не забывай этого!
Кузнец поднялся и первым вышел из юрты.
Сели на коней. Борте взяла лошадь Тэмуджина за уздцы, потянулась к нему, привстав на носки. Он наклонился, потерся носом о макушку ее головы, тронул поводья.
С места пошли хлесткой рысью. Скоро юрты остались позадл.
Возле них все так же стояли мать и Борте, Хоахчин, чуть в стороне,опираясь на длинную палку,— Джарчиудай. Сыновья кузнеца и братья поехали проводить Тэмуджина.
Ребята скакали по два в ряд: Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй, Бэлгутэй и Хачиун, Хасар и Тэмугэ-отчигин. Целая дружина! А еще приедет
друг Боорчу. Уже не всякий злонамеренный захочет встретиться с ним.
Джэлмэ, счастливый, что избавился от душной юрты-кузницы, о г
молота, от каждодневной постылой работы, скалил белые зубы, играл
плетью, а его братишка сидел в седле, нахохлившись, как куропатка под
дождем. Тэмуджин махнул ему рукой, подозвал к себе.
- Не терзай свое сердце, Субэдэй. Ты будешь моим нукером. Верь
мне!
- Когда?— уныло-недоверчиво спросил Субэдэй.
- Как только вернусь от Тогорила. А теперь скачи быстрее, будь
моим алгинчи-передовым.' Бери мой сайдак и вперед!
Лицо Чаурхан-Субэдэя просветлело. Он быстро приторочил сайдак
к седлу, гикнул и галопом понесся в степь.
Местность постепенно менялась. Степь часто пересекали глубокие
ложбины, то справа, то слева поднимались серые округлые сопки. Чаурхан-Субэдэй скоро скрылся из виду.
— Не заблудится?— обеспокоенно спросил Тэмуджин у Джэлмэ.
— Субэдэй никогда и нигде не заблудится.
Внезапно Субэдэй вылетел из-за крутой сопки, сломя голову помчался к ним, размахивая шапкой. Тэмуджин натянул поводья, беспокойно озираясь. Хасар выхватил из сайдака лук и стрелу.
Субэдэй подлетел, круто осадил лошадь, крикнул:
•— Дзерены!
— Тьфу!— плюнул Хасар.— Я думал, тайчиуты.
Тэмуджин тоже хотел обругать Чаурхан-Субэдэя, но, глянув на довольное лицо парня, сдержался. Шагом подъехали к сопке. За ней была узкая, тесная долина. Большое стадо дзеренов, пощипывая траву,
двигалось по косогору, спускаясь к реке. Прижать к берегу Керулена добыча будет. Только бы не вспугнуть раньше времени — быстроногие
животные унесутся в степь, как ветер.
Тэмуджин забрал у Субэдэя свой лук, растолковал, кто и как должен подъезжать к стаду. Ребята сразу же разъехались.
Джэлмэ, пока Тэмуджнн распределял места, беспокойно ерзал в
седле, а когда остались вдвоем, сказал:
— Ты неправильно расставил людей.
— Почему?
— Я бывал на облавных охотах. К реке, где Хачиун и Очиган, дзерены не пойдут — в глаза солнце. Не пойдут на Хасара и Бэлгутэя —
по ветру. Они кинутся вверх по долине, на Субэдэя. А у него даже
и лука нет.
— Почему же ты молчал?— рассердился Тэмуджин.

79

— Я не хотел, чтобы подумали, будто ты ничего не понимаешь.
- А разве я понимаю? Я не охотился на дзеренов. Скачи, верни
оюда Субэдэя. Сам з а й м и его место.
Расстроенный, предчувствуя неудачу, но и благодарный Джэлмэ за
то, что он — вот настоящий нукер!— не захотел уронить его честь в глазах младших братьев, Тэмуджнн шагом поехал к реке. Он въехал в
долину, в то время, когда дзерены, вспугнутые кем-то из братьев, плотно
сбитые в кучу, мчались, круто разворачиваясь на ветер. Они неслись, едва касаясь земли тонкими ногами, острые, слегка изогнутые рога самцов были откинуты назад. Тэмуджин рванулся наперерез, наскаку нат я г и в а я лук. Стрела настигла одного из последних дзеренов. Он перевернулся через голову, вскочил и побежал, приволакивая задние ноги.
Вторая стрела окончательно опрокинула его. Когда Тэмуджин подскакал н спрыгнул с лошади, дзерен слабо ударил острым копытцем по
кустику ковыля н замер.
Стадо помчалось, как и предсказал Джэлмэ, вверх по долине. ТэА1уджин сел на землю, сбросил с головы шапку, улыбнулся подскакавшему Субэдэю. Небо не обходит его своей милостью. Низко кланяюсь
вам. духи долины, и благодарю за щедрость!
Сверху спустился Джэлмэ, сбросил с седла двух дзеренов.
Подъехали и братья. Хасар глянул на добычу, и красивые стрельчатые его брови сползлись у переносья. Спросил у Тэмуджнна:
Ты?
— Да...
• Так и знал! Всегда посылаешь меня туда, куда ни зверь не
идет, ни птица не летит.
- Я убил одного. Двух — Джэлмэ. Ему завидуй сегодня.
Хасар успокоился: завидовать Джэлмэ посчитал ниже своего достоинства.
У реки нажарили мяса, отдохнули. Дальше поехали вдвоем с Бэлгутэем. Остальные братья и сыновья Джарчпудая возвратились к юртам.
Кочевья тайчиутов пересекли, никого не встретив. В первом же кэрэптском курене у них отобрали оружие и заставили следовать дальше
под караулом. Из разговора караульных Тэмуджин понял, что кэрэиты
воюют с н а й м а н а м и . Курени, по которым они проезжали, были по^,
крепкой охраной, у коновязей днем и ночью стояли подседланные кони,
днем и ночью воины не снимали доспехов. Ставка хана, .расположенная
в долине реки Толы возле соснового бора, была защищена двойным
кольцом повозок и кибиток.
Здесь, среди многолюдного чужого племени, Тэмуджин почувствовал себя ничтожно-маленьким, свои заботы — незначительными, своп
замыслы — несбыточными.
Тогорил принял их в небольшой юрте. На нем был длинный, до пола
х а л а т пз темно-красной материи с расшитым воротом, в жилистую шею
врезалась серебряная цепочка, оттянутая тяжелым крестом. Он стоял,
з а л о ж и в руки за пластинчатый пояс, строго всматривался в лицо Тэмуджин а.
- Кто такие? Что вас привело ко мне?— Вдруг его г л а з а широко
раскрылись. — Ты — сын Есугея? А это кто?
- Мой брат Бэлгутэй.
- Да-да, теперь вижу — брат. А я уже думал, пз рода моего анды
Есугея никого не осталось. — Хан подошел вплотную к Тэмуджнну. До чего ты похож на своего отца!
Тэмуджнн был выше, крупнее далеко не малорослого х а н а , и это
почему-то смущало его, он невольно сутулился, в ж и м а л голову в плечи. Немного свободнее почувствовал себя, когда хан отослал из юрты
80

всех приближенных, оставив лишь одного молодого нойона, румяного, толстощекого, с реденькой бородкой на круглом подбородке, одетого
в зеленый х а л а т и белую войлочную шапку, расшитую красными шелковыми ш н у р к а м и . «Сын х а н а Млха-Сангун»,— догадался Тэмуджин.
Тогорил сел, внимательным, все примечающим взглядом окинул
•братьев. Следя за его взглядом, Тэмуджпн покосился на Бэлгутэя. Изпод мятой ш а п к и на лоб ползут к а п л и пота, в глазах безмерное удивление— чудо увидел, дурак, и ума лишился! — халат из козлины по подолу изукрашен ж и р н ы м и пятнами, ременный пояс сполз под брюхо, гутулы оскалились швами. На себя посмотреть не хватило духу, сердцу стало тесно от горечи...
— Мудрый хан, не прими за непочтительность такое наше одеяние.
Дороги опасны, и мы сочли, что будет лучше, если поедем под видом харачу.
Хан понимающе кивал головой, на его исклеванном оспой лице
словно бы дремала умная, прощающая усмешка, казалось, он заранее
знал и то, что скажет Тэмуджпн, и то, что скроет своими словами. От
этой его усмешки Тэмуджпну стало жарко, как и бедняге Бэлгутэю.
- Был слух, что вас сильно притесняли, так ли это?
Обостренным, настороженным чутьем Тэмуджин уловил, что х а н
ждет от него жалоб на трудную жизнь, на бедность и лишения. Ну нет,
жаловаться он не станет — скулящей собаке дают пинка.
- Все было, мудрый хан. Но мы выжили. Наша мать с помощью
вечного неба поставила нас на ноги. Теперь жить легче...
Бэлгутэй, видать, решил, что старшему брату нужно помочь.
— Как нас гоняли и мучили! Великий хан, они на шею Тэмуджину
даже к а н г у одевали.
От злости у Тэмуджина занемели пальцы рук, он взглянул на Бэлгутэя так, что тот сразу же поперхнулся и умолк.
- Зачем говорить о прошлом?—пренебрежительно махнул рукой
Тэмуджин. — Маленьких жеребят могут лягать и хромоногие мерины.
- Ваш отец был для меня настоящим братом,— задумчиво сказал
Тогорил. — Мы были всегда верны друг другу. Я должен был позаботиться о вас. Но не смог. Ну, а теперь... Хотите служить у меня? Каждому дам дело по достоинству.
Т Э М У Д Ж П Н покачал головой.
•—• Мь; п р и е х а л и не за этим.
Ответ о з а д а ч и л хана, и он не скрывал этого. А Тэмуджин почувствовал, как проходит его скованность, неуверенность. Поклонился хану,
попросил:
— Вели п р и н е с т и мои седельные сумы.
П л х а - С а п г у п вышел из юрты и вскоре вернулся. Слуга внес на плече п о т р е п а н н ы е сумы, положил их у порога. Тэмуждпн достал свернутую доху, встал перед х а н о м на колени.
— У нас пет отпа, но остался ты, его клятвенный брат. II ты длч
нас все равно что отси. Я приехал к тебе поделиться радостью. Недавно
мы о т п р а з д н о в а л и свадьбу. Моя ж е н а — дочь могущественного племен.!
х у н г п р а т о в . Разве я мог не поставить в известность тебя, который после
матери сямыи близкий мне человек? Мудрый хан-отец, с к л о н я ю перед
тобой спою голову, прими вместе с сыновьей любопыо и этот подарок.
Ловко, одним движением Т э м у д ж п н развернул доху. Черный, с чуть
з а м е т н о й проседью мех з а и с к р и л с я , з а и г р а л переливами. Тогорил недоверчиво ощупал доху.
- О! Такой подарок не совестно поднести и самому Алтан-хану
к и т а й с к о м у ! Не ожидал. Я, признаться, думал: к р а й н я я нужда указала вам дорогу ко мне.
Впервые за в р е м я разговора Тэмуджин улыбнулся. Тогорил, по6. «Байкал» № 4

81

глаживающий искрометный мех, словно бы перестал быть владетелем
огромного улуса. Сейчас это был простой, хороший человек, умеющий
радоваться, как все люди.
- Ну, ребята, за доху спасибо! А сейчас идите отдыхать. Скоро у
меня соберутся нойоны, и я позову вас. Доху,—Тогорил прищурился л у каво,— доху мне поднесешь потом.
— Хан-отец, великую честь ты оказываешь н а м . Не о с р а м и м лч
имя твоего анды и моего отца, если покажемся нойонам в такой одежде? — Тэмуджнн подергал за отворот своего халата.
- А разве в ваших седельных сумах больше ничего нет?
- Мы поехали налегке...
- Идите. Сын, проведи их и возвращайся сюда.
Илха-Сангун провел братьев в соседнюю юрту.
- Здесь живу я,— сказал он. — Вы будете моими гостями.
- Джамуху мы увидим?— спросил Тэмуджин.
- Ты откуда его знаешь?— насторожился Илха-Сангун.
- Мы вместе выросли. Он мой анда.
- А-а... — протянул Илха-Сангун. — Д ж а м у х у вы не увидите. Оч
кочует далеко отсюда.
Тэмуджпну хотелось расспросить о жизни своего побратима, но
настороженность, мелькнувшая в глазах Илха-Сангуна, остановила его.
- Твой отец, Илха-Сангун, отец и нам. Выходит, ты наш брат.
Клянусь, более верных братьев у тебя не будет! — Подкрепляя слова,
Тэмуджин легонько стукнул кулаком по своей груди.
- Мой отец часто вспоминал Есугей-багатура.
Он не однажды
говорил: такие побратимы теперь редкость.
Сын Тогорила, кажется, не больно желал назваться братом.
•— Ты увидишь, что мы, сыновья Есугея, умеем ценить дружбу и
братство не меньше, чем он.
Илха-Сангун повел плечами, как бы говоря: что ж, посмотрим. И
вышел из юрты. Тэмуджин принялся рассматривать его боевые доспехи,
висевшие у входа. Два шлема, кривая сабля, короткий тяжелый меч,
ножи, колчаны, набитые стрелами... За спиной вздыхал Бэлгутэй.
— Чего тебе?
— Почему молчишь о самом главном? Доху возьмет, а нам ничего
не даст.
— Будь терпелив. И помалкивай, как ягненок, сосущий вымя матери. Еще раз влезешь без моего ведома в разговор, знай... — Тэмуджин
обернулся, взял Бэлгутэя за черную косичку, потянул к себе. — Больно?
Еще больнее будет.
Пришел Илха-Сангун в сопровождении двух слуг с узлами.
- Здесь одежда, пожалованная моим отцом.
Отпустив слуг, он сам развязал узлы, разостлал на полу длинные
халаты коричневого цвета с узорами в виде сплетающихся колец, войлочные ш а п к и с красной шелковой подкладкой, расшитые гутулы сширокими голенищами.
- Одевайтесь.
Здесь Бэлгутэй оказался проворнее Тэмуджина. Быстро переоделся, оглядел себя, поцокал языком:
- Цэ-цэ, вот это одежда! Я такой никогда и не видел.
Еле заметная улыбка ли, усмешка ли дернула полные губы ИлхаСангуна.
— Эта одежда тангутская.
— А кто такие тангуты?
Илха-Сангун уже не скрывал насмешливого удивления.
— Как можно ничего не знать о тангутах! Их государство велика
и богато. Там люди живут не в войлочных юртах, не в кибитках. У них
дома из глины.

82

— Это сколько же волов надо, чтобы перевезти такой дом?
- Дома стоят на одном месте.
•—• Рассказывай! А скот съест траву — тогда что?
- Кто держит скот — кочует, кто выращивает рис, бобы, пшеницу — живет на одном месте,— терпеливо растолковывал Илха-Сангун,
внутренне, кажется, потешаясь над простодушным Бэлгутэем.
Тэмуджпн однако не одергивал брата. Самому тоже хотелось знать,
как живут неведомые тангуты. Слушая Илха-Сангуна, неторопливо переоделся. Халат был узок в плечах, стеснял движения, гутулы жали,
шапка была великовата, наползала на глаза — чужое, оно и есть
чужое.
Но, увидев кэрэитских нойонов, одетых в халаты китайского шелка (от многоцветья нарядов рябило в глазах), Тэмуджин с благодарностью подумал о подарке Тогорпла. В своей старой измызганной одежонке они были бы похожи на тощих галок, усевшихся среди селезней.
Хан Тогорил после того, как Тэмуджин вторично преподнес ему соболью доху (она надолго притянула завистливые взгляды нойонов),
усадил братьев рядом с собой, собственноручно подал чаши с кумысом,
начал громко рассказывать об уме, доблести Есугей-багатура, о том,
как вместе они расплетали самые коварные замыслы и сокрушали врагов. Столь же хвалебной была речь и о Тэмуджине. По его словам выходило, что Тэмуджин унаследовал от отца и внешность, и храбрость, т-1
разумность, и весь огромный улус; что он может, как и в свое время
Есугей-багатур, повести за собой много отважных воинов. Слушая его,
Тэмуджин помрачнел. Получилось, что, умалчивая о незавидной доле
своей, он обманул хана, вовлек его в большую ложь. Если это обнаружится, их изгонят из юрты с бранью и хохотом. А не изгонят, как просить у хана подмогу — ему, «владетелю» улуса отца? Себя перехитрил,
худоумный! А тут еще проклятые гутулы жмут, ноги горят и ноют та,<,
будто не мягкая кожа облегает их, а раскаленное железо.
Едва дождался окончания ханской трапезы. Вернулся в юрту
мрачный, злой на себя. Стянул гутулы, с ненавистью бросил к порогу, не
снимая халата, лег в постель.
- Такая одежда один раз в жизни достается. — Бэлгутэй подобрал гутулы, стряхнул с них соринки, поставил на место.— Ее беречь
надо...
Тэмуджин швырнул ему в лицо шапку, отвернулся к стене. В чем
его ошибка? В чем? Все, кажется, сделал обдуманно, правильно. Иначе
делать просто нельзя. Но хан... Не пустоголовый же он! А может, здесь
есть тайный умысел? И где-то Илха-Сангун не идет. Хоть что-то бы выведать у него. Да где там... Сын хана совсем не простак...
Илха-Сангун пришел только утром. Снова повел их в юрту отца.
Хан угостил их лепешками из пшеничной муки, рисовой кашей с кусочками жареной баранины и чаем. Вся эта диковинная еда показаласо
Тэмуджину пресной и безвкусной.
— Ты почему не ешь?— спросил хан.
- Отец, моя душа омрачена. Ты вчера не по заслугам возвеличил
меня. Я был бы счастлив ястребом кидаться на твоих врагов, верным
псом лежать у порога твоей юрты. Но то, что добыл своей доблестью
мой отец, расхищено зловредными ненавистниками и завистниками.
Могу ли я думать о чем-то другом, пока не верну улус родителя?
Говорил Тэмуджин, не подбирая слов. Он спешил обезопасить себя от обвинений и заставить хана поверить в чистоту намерений.
Рука Тогорила стиснула крест, серебряная цепочка натянулась так,
что тронь —• зазвенит.
— Твоя откровенность похвальна. Но твои слова можно понять и
так: не хочешь быть рядом со мной.
- Хан-отец, если бы я мог!

6*

83

—• Ладно, верю. — Его взгляд остановился на лице Тэмуджина. —
Хочу верить. Так же, как верил твоему отцу. Ты еще молод и не знаешь, как велика цена настоящей верности. И какое счастье говорить с
человеком без хитроумия и лукавства. С твоим отцом мы говорили так.
С нойонами я говорю иначе. Вчера, возвеличивая тебя, я напомнил им
время, когда изменники и отступники поплатились головой. Твой отеи
помог покарать предателей. Он погиб, и они были рады. Я им напомнил: сын его жив, и он считает меня своим отцом. Ты думаешь, я поступил неправильно?
- Моя ненависть к двоедушным беспредельна! Но меч мой короток и в колчане мало стрел,— сказал Тэмуджпн.
Он сказал это с такой глубокой горечью, что лицо хана Тогорила
смягчилось, подобрело.
- Ничего... Вижу, ты п р я м , не увертлив. Это — ценю. Меч твой будет длинным, колчан полон стрел. Я помогу тебе вернуть все, что отняли бесчестные люди. Оплачу свой долг. Но немного обожди. Д а в я т
н а м о й улус найманы. Мир, которого мы так долго добивались, был нарушен, едва уехал отсюда Коксу-Сабрак. Не успела расправиться трава, п р и м я т а я копытами его коней, как н а й м а н ы р а з г р о м и л и один из
моих куреней. Сейчас нам очень трудно. Правда, великий А л т а н - х а н китайский готов прислать своих воинов. Но придут они сюда налегке, а
уйдут, сгибаясь от добычи. Возьмут ее не копьем в улусе найманов, а в
моих куренях. Никто нам не поможет, Тэмуджнн, если оставим друг друга в беде. Надейся на меня. Подымешься, мы будем ходить в походы
стремя в стремя, и не страшны с т а н у т ни татары, ни меркиты, ни найманы.
Тэмуджин вбирал в себя его слова, как иссохшая земля к а п л и росы. Он чувствовал: все сказанное ханом — правда. Уже одно то, что
этот большой и сильный человек открылся ему, было порукой надежности его обещаний. Но он чувствовал и другое. Поддержка хана, какой
бы великой она ни была, мало что изменит, если он не сумеет перетянуть на свою сторону соплеменников. Шаман все-таки был прав.
Теперь он знал, что надо делать, и заспешил домой.
Холодный осенний ветер пригибал рыжую траву к подмерзшей земле. Серые облака катились по линялому небу. Тэмуджин плетью подбадривал коня, нетерпеливо вглядывался в безжизненную даль. Бэлгутэй скакал рядом. В новой одежде он казался ловким, стройным, красивым. Видимо, сам чувствовал это, сидел на лошади, лихо подбоченясь,
играл концом повода.
—- Доволен подарком хана?— спросил Тэмуджпн.
— Конечно! Наши братья от зависти позеленеют. Тэмуджин, если
Хасар вздумает отобрать халат, ты заступишься?
- Хаса,р не отберет. Халат и все другое заберу я. Всю одеждутвою п мою — я подарю нукерам.
- Каким... нукерам?
- Боорчу п Джэлмэ. В этой одежде они поедут по куреням. Пусть
все видят — хан кэрэптов с н а м и . Пусть все знают — для в е р н ы х люден
я ничего не жалею.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Зимой жизнь в степи замирает.
С п а с а я с ь от губительных вьюг, откочевали к лесам и горам люди, на юг улетели птицы, на север ушли
табуны дзеренов, в забитых снегом норах, глубоко под землей, уснули суслики п т а р б а г а н ы — п у с т ы необозримые просторы: нетронутые
сугробы холодно мерцают под негреющим солнцем, и з р е д к а , не оставляя следов на у к а т а н н о м ветрами насте, рыжей тенью п р о м е л ь к н е т лн• са, тоскливо пролает тощий корсак, и снова ни звука, ни д в и ж е н и я . Но
84

нередко в степь врывается злой ветер-шурган, и тогда снежная пыль
закрывает и солнце, и само небо, шорох, свист, вой, стоны катятся над
равнинами, и горе всему живому, застигнутому шурганом в пути.
Зима приносит в курени покой. Прекращаются войны племен, разбойные налеты лихих людей. Зима — пора охоты. В избранный шаманом счастливый день мужчины садятся на коней и, разделившись на>
два крыла, начинают облаву. Чем крупнее племя, тем больше стрелковзагонщиков может оно выставить, тем обширнее будет пространство,
охваченное облавой, тем богаче добыча. Вереницы всадников пересекут
долины и перевалы, два крыла сомкнутся в заранее определенном месте и станут уже не крыльями, а словно бы огромным арканом. Он будет
сжиматься все туже, и пугливо замечутся захлестнутые им косули,
изюбры, лоси, угрожающе захрюкают свирепые кабаны, молча припадая к снегу, станет искать лазейку волчья стая. Когда а р к а н стянется
совсем туго, в круг въедет нойон племени и начнет метать стрелы. Он
будет бить не спеша, на выбор. Истоптанный снег обагрится горячей
кровью... Потом настанет черед показать свою ловкость и силу родовитым сайдам. А нойон сядет у жаркого огня, примет из рук нукера горячую, еще трепещущую печень косули, посыпанную крупинками соли,
будет неторопливо есть и смотреть на охотников. И не придет нойону в
голову, что его время уже истекло.
...Зимовал Тэмуджин в степи. Юрты поставил в неглубокой лощине — все какая-то защита от ветров. В о ч а г а х ни днем, ни ночью не гасли
огни, но если поднималась пурга, ветер уносил тепло и становилось так
холодно, что коченели руки и ноги. Мать, Борте, Хоахчин простуженно
кашляли, братья уговаривали его перебраться в Хэнтэйские горы. Но
Тэмуджин не хотел даже разговаривать о перекочевке. Он знал: зимняя
степь охраняет его семью лучше целого тумена воинов.
Сам в эту зиму дома бывал редко. То втроем — он, Боорчу, Джэлмэ,— то по одиночке п р о б и р а л и с ь в курени, у г о в а р и в а л и людей, которые когда-то были под рукой отца, покидать своих нойонов, звали к себе, не скупясь на посулы. Их и принимали, и слушали охотно, потому
что перед ними всегда шел ш а м а н Теб-тэнгри, а он умел внушить людям, где их ждет благополучие, где невзгоды и страдания. Однако и возвещенная ш а м а н о м воля вечного неба, и щедрые посулы не могли сдвинуть людей с места. Слушали, согласно кивали головами, но когда приходило время сделать выбор, отвечали одно и то же: «Подождем». Лишь
немногие, те. кому нечего было оставлять в курене и нечего взять с собой, соглашались идти к Тэмуджнну. Но у него не было ни лишней еды,
ни одежды, ни коней, ни оружия... Приходилось отвечать: «Подождите».
Он был уверен, что скоро все переменится. Устали люди от бесконечных усобиц, многие злы на своих нойонов, не способных защитить
ни кочевий, ни домашнего о ч а г а , ни самой жизни. Люди во всех куренях
думают одинаково, и, если он сумеет показать, на что способен, они
пойдут за ним.
Поначалу он въезжал в ч у ж и е курени с большой опаской, чаше всего глубокой ночью, но постепенно страхи прошли. Люди, д а ж е не во всем
согласные с ним, не д у м а л и выдавать его. Он осмелел настолько, что,
узнав от Наху-Баяна, отца Боорчу: Т а р г у т а й - К и р и л т у х отправился на
большую охоту,— решился навестить главный курень тапчпутов. Осторожный Джэлмэ отговаривал:
Если в курене оставлен крепкий к а р а у л — нас схватят.
- Крепких караулов зимой никто не оставляет. Л курень Кирилтуха со всех сторон защищен другими куренями тайчиутов. Так что караула там, наверное, совсем нет.
- А зачем тебе это, Тэмуджин?— спросил Боорчу. — Кого там повидать хочешь? Ш а м а н же говорил...

^г;

— Ты считаешь, я все время будут думать головой шамана?— оборвал друга Тэмуджин.— Едем!
День был серый. Низко над землей висели плотные облака, в открытых местах мела поземка. Снежные струйки текли по сугробам,
врывались в лес и увязали в кустарниках. Тэмуджин, Боорчу и Джэлмэ
ехали по краю леса: тут их труднее было заметить. Впереди, как всегда,
Джэлмэ. В левой руке ремни поводьев, в правой — лук. При малейшей
опасности он не замедлит пустить его в ход. Боорчу держится позади
Тэмуджина, он зорко смотрит по сторонам. С этими парнями он чувствует себя спокойно в любом месте. Их врасплох не застанешь, оробеть не
заставишь.
Под копытами скрипел снег, потрескивали сухие ветки и сучья.
Ехали по знакомым с детства местам. Где-то на правой руке осталось
урочище Делюн Болдаг. Там он родился, там прошли самые счастливые
детские годы. Юрты обычно стояли на возвышении недалеко от озера.
Солнечным утром, щурясь от света, бежал он по тропинке к воде. Роса
холодила босые ноги. Из-под берега, заросшего осокой и редкими камышами, взлетали утки. Сделав круг, они садились на середину озера у
круглого, как шапка, островка, и ровная блестящая гладь воды взламывалась, от островка к его ногам бежали пологие волны. Такие же
волны разбегались кругами, если он бросал в воду камень. Противоположный берег, заросший кустами ивняка и темными елями, оставался
в тени, оттуда плыли клочья белого тумана, огнем вспыхивали на солнце и медленно таяли.
За юртами вольно, не теснясь, стояли могучие сосны. Вокруг стволов на земле лежали ершистые шишки. Босиком ходить под соснами
было плохо — шишки больно кололи ноги. Вечером, когда
садилось
солнце и в воздухе начинали звенеть комары, он любил кидать шишки в огонь. Они ярко, с треском вспыхивали, чешуйки сначала чернели,
круто заворачивались, потом раскалялись, и шишка становилась похожей на сказочный огненный цветок.
Делюн Болдаг... Его родовое кочевье. Там он впервые сел на коня, впервые натянул лук. Сейчас Делюн Болдаг чужой. И озеро, скованное льдом, и сосны, и его тропа, скрытая снегом,— все принадлежит
другпк людям...
Джэлмэ натянул поводья. Слева открывалась узкая долина, свободная от деревьев и кустарников. На южном косогоре табун лошадей
копытил снег, добывая корм. Людей не было видно, но вдали из-за сопки поднимались дымки. Там был курень Таргутай-Кирилтуха.
Лесом обогнули долину, подошли к куреню на три-четыре полета
стрелы. Он стоял в глубокой котловине. Сверху хорошо была видна
большая белоснежная юрта Таргутай-Кирилтуха, замкнутая в кольцо
юрт поменьше — в них жили его родичи и нукеры. Внешнее кольцо составляли разношерстные юрты пастухов и рабов-боголов. Просторная
площадь перед нойонской юртой была пустынна, у коновязи топталось на
привязи пять-шесть неоседланных коней. Значит, кто-то из м у ж ч и н всетаки есть. Иного Тэмуджин и не ж д а л . Не оставит же Кирплтух курень
совсем безнадзорным. Он покосился на Боорчу. на Д ж э л м э — знают ли
они, какой подвергаются опасности? Джэлмэ теребит тетиву лука, она
отзывается тихим звоном, и хмуро пошевеливает ш и р о к и м и бровями,
поседевшими от налета инея. Боорчу неотрывно смотрит на курень и
машинально подергивает себя за кончик правой косички, вылезшей изпод лисьего м а л а х а я . Да, они все понимают. Может быть, только страх
меньше, чем ему, холодит их нутро: они плохо знают, что б\дет с ними
в случае неудачи. А он знает... И все-таки не повернет назад. Он должен сделать то, что задумал. Делаешь — не бойся, боишься — ке делай!
С севера почти вплотную к юртам куреня подступали заросли кустарника. Тэмуджин хотел было проехать ими, но передумал. Заросли
86

изкне, редкие, всадников они не скроют. Лучше ехать по открытому
месту. Это не вызовет подозрений. Увидев их, тайчи\ты скорее всего
подумают — свои.
Так и вышло. Ни на подъезде к куреню, ни в самом курене на них
.-никто не обратил внимания. У белой юрты Кирилтуха Тэмуджин и
.Боорчу спешились, передав коней Джэлмэ.
— Жди нас и никого не впускай в юрту,— приказал Тэмуджин.
В это время полог юрты откинулся. Вместе с клубами теплого воздуха появился Аучу-багатур. Увидев перед собой Тэмуджина, попяI. тился.
- Не ждал?— с напускной приветливостью спросил Тэмуджин. .Было время — ты искал меня. Теперь приходится искать тебя.
Он выдернул из ножен меч. Аучу-багатур отскочил и побежал мир мо юрты. Джэлмэ вскинул лук. Не попал. Аучу-багатур умело уворачивался от стрел, кидаясь то в одну, то в другую сторону. Скоро он скрыл[ -ся за юртами, н оттуда донесся его злобный крик.
Джэлмэ выругался.
Боорчу с обнаженным мечом бросился в юрту. Следом за ним кн| «улся и Тэмуджин.
В юрте был Улдай и несколько женщин. Они сидели вокруг котла с
дымящимся мясом, обедали. Боорчу пнул ногой котел, сгреб Улдая за
воротник шерстяного халата, плашмя ударил мечом по широкой спине.
- Встань, сын блудливой собаки!
Женщины завизжали, сбились в кучу. Улдай, выпучив от страха
глаза, поднялся, вытер о бока жирные ладони. Боорчу приставил к
'"-его брюху острие меча.
- Сейчас Аучу-багатур приведет сюда нукеров. Если кто-то из
них в ы п у с т и т хотя бы одну стрелу, ты умрешь. Прикажи своим женщинам, пусть они идут к Аучу-багатуру и скажут: твоя драгоценная жизнь
в его р у к а х .
Улдай посмотрел на свой живот, на лезвие меча и, не поворачивая
головы, будто опасаясь, что любое его движение будет гибельным, проговорил:
- Идите и скажите...
Женщины гурьбой бросились к дверям. Тэмуджин остановил их.
— Передайте Аучу-багатуру еще вот что. Пусть все взрослые люди
соберуются сюда. Я хочу им сказать несколько слов. — Повернулся к
Улдаю. — Одевайся.
Сын Кирилтуха еле натянул на себя шубу — руки не слушались
его. От полного лица отлила кровь, и оно стало желтее осенних листьев
березы.
- Посмотри на него, друг Боорчу! И такие-то люди правят нашим
народом!
Они с т я н у л и ему за спиной руки, вывели из юрты, бросили поперек
седла Джэлмэ. Тот без слов понял, что к чему, убрал лук в сайдак, вынул ноле, приставил его к шее Улдая. Тэмуджпн и Боорчу сели на коней,
стали ждать.
Люди собирались за юртами, не осмеливаясь выйти на площадь.
- Подходите ближе! — крикнул Тэмуджпн.
Несмело, с оглядкой люди стали приближаться. Мужчин было мал о — женщины, подростки, старики. Тэмуджин увидел Сорган-Шира.
Его спаситель благоразумно прятался за людскими спинами. Ни Тайчу-Кури, ни других людей, которых он знал в лицо, здесь не было. Не
п о к а з ы в а л с я и Аучу-багатур. И это тревожило. Не задумал ли чего верный пес Кирилтуха?
— Люди! — Тэмуджин привстал на стременах. — Вы удивляетесь,
что я пришел сюда. Я пришел к вам. Многие из вас были слугами моего отца. Силой, угрозами вас принудили покинуть свою госпожу и мою
87

мать. Я был мал л не мог защитить ни ее, ни вас. Я сам, хотя род моя
высок п знатен, как строптивый богол, носил кангу. Небо помогло мне.
И вот я снова здесь, но уже свободный, с мечом в руках и без страха в
сердце. Я говорю вам: пришла пора возвращаться к своему природному
господину. Я жду вас со стадами и имуществом. Верность будет вознаграждена. Это говорю вам я, Тэмуджин, сын Есугея.
Люди молчали. Он и не надеялся на отклик, более того, он знал, что
вряд ли кто в ближайшее время осмелится уйти от Таргутай-Кирилтуха. Цель у него была другая. Слава о его дерзкой смелости станет гулять по куреням, п воины, больше всего уважающие храбрость, крепко
задумаются. Они рассудят так: этот Тэмуджин далеко пойдет. Если он
не убоялся среди бела дня появиться у порога такого могущественного
врага, как Таргутай-Кирилтух, то что его может остановить на избранном путл?
А А у ч у - б а г а т у р а так п не было... И Тэмуджин ни на миг не забывал об этом. Кончив говорить, он предупредил:
- Не вздумайте стрелять нам в спину. Улдай поедет с нами...
Из куреня он выехал первым. Ему было страшно. Но чувствуя на
себе взгляды толпы, сидел прямо, ни разу не оглянулся. Лишь когда
отъехали от куреня на расстояние, недоступное для стрел, повернул лошадь. Джэлмэ ехал следом, все так же п р и ж и м а я нож к шее Улдая.
Боорчу сидел в седле задом наперед, держал в руках лук со стрелой.
Тэмуджин полной грудью вдохнул морозный воздух, сорвал с головы*
шапку, с силой хлопнул ею по колену, засмеялся.
- Вот так! Боорчу, разворачивайся. Эти трусы вслед нам даже
смотреть боятся. Джэлмэ, убери нож. Ты совсем испугаешь бедного Улдая. Он наделает в штаны. А домой придется возвращаться пешком.
- Разве мы его не прирежем?— спросил Джэлмэ.
- Смотри, какой кровожадный! Он мой родич — дальний, паршивый, а все равно родич. Улдай, ты признаешь меня своим родичем?
Признаю,— прохрипел Улдай.
- Видишь, признает. А кто же, друг Джэлмэ, проливает кровь
своих родственников?
На душе Тэмуджнна было так светло, радостно, что хотелось во все
горло запеть песню. Подняв лицо к серому небу, он улыбался, ловил
губами редкие пушистые снежинки, тихо падающие на землю.
- Посмотри-ка! — крикнул ему Боорчу.
От куреня отделились всадники и хлесткой рысью пошли еледом.
Это Аучу-багатур. Надо уходить. Иначе они будут неотступно следовать за ними, и одному небу известно, как все обернется.
- Джэлмэ, отпусти Улдая.
Улдай мешком свалился в снег, поднялся, остановился перед Тэмуджином с опущенной головой. Рукояткой плети Тэмуджин за подбородок приподнял его голову, наклонился с седла и, глядя прямо в
глаза, сказал:
— Там скачут воины. Иди к ним навстречу и скажи, пусть повернут коней. Если не сделаешь этого, следующая наша встреча закончится чуть иначе. Понял?
- Да."
— Сделаешь, как я сказал?
- Да.
Тэмуджин ударил плетью коня и помчался вверх по долине. Джэлмэ, на ходу доставая из сайдака лук, обогнал его и занял свое место впереди. На косогоре Тэмуджин оглянулся. Всадники сгрудились
возле Улдая. Недолго постояли на месте, затем трое вернулись в курень, а остальные поскакали за ними. Этих было двенадцать человек.

8?

- Ну, родич, и попадешься же ты мне!— пробормотал Тэмуджин,
стискивая зубы.
Кони у людей Кирилтуха были, свежими, и расстояние быстр»
сокращалось. Тэмуджин повернул к лесу.
Здесь, в густом ельнике,
остановились. От лошадей валил пар, потные бока часто вздымались,
и из ноздрей с хрипом вырывалось дыхание. Тэмуджин достал лук и
стрелу.
Всадники шли на лес без опаски. Впереди, р а з м а х и в а я плетью,
скакал Аучу-багатур. Три стрелы одновременно полетели из ельника.
Конь под Аучу-багатуром заржал и медленно осел на зад, свалился.
Всадники остановились, выпустили наугад несколько стрел, отошли,
лишь Аучу остался на месте. Прячась за павшим конем, он стрелял
по ельнику, но тоже, видимо, наугад.
А Тэмуджин и его товарищи снова погнали коней. Опять вышли в
открытую долину. Лес делал их слепыми, а здесь они видели погоню.
Но как только расстояние сокращалось до опасных пределов, сворачивали в лес. Нукеры, наученные первыми выстрелами, теперь подбирались к лесу с предосторожностями. Тэмуджин, пользуясь этим,
часто и не останавливался для стрельбы, уходил лесом, а когда нукеры догадывались, что засады нет, он был уже далеко.
Если бы не
предательские следы на снегу, оторваться от погони, скрыться былабы просто. А так оставалась одна надежда — ночь. Уже вечерело, и
снег, на счастье, стал падать все гуще. Не кони утомились. Все чаще
и чаще приходилось отбиваться от наседающих нукеров стрелами.
Уже в сумерках заскочили в реденький сосновый перелесок. Остановились. Тэмуджин -склонился с седла, подцепил ладонью снег,
смял его в комочек, поднес к пересохшему рту. И в этот момент стрела ударила в его горло. Он вырвал ее, захрипел, захлебываясь кровью, повалился с коня. Боорчу подхватил его на руки. Теряя сознание, услышал голос Джэлмэ:
- Бегите. Я их задержу.
Очнулся на снегу. Под толстым стволом дерева горел огонь. Возле него на корточках сидел Боорчу. Рядом, понуро опустив головы,
стояли два коня. С черного неба густо валили крупные .хлопья снега.
Его бил озноб, и трудно было дышать. В горле хлюпала кровь,
каждый вдох вызывал резкую,
рвущую
боль. Боорчу наклонился
над ним.
— А-а, тебе стало получше...
Тэмуджин хотел спросить его, где Джэлмэ, но вместо слов из
горла вырвалось какое-то бульканье, и стало так больно, что он едва
не впал в забытье. Показал ему три пальца, потом два загнул, третий оставил.
- Хочешь спросить, где Джэлмэ? Так этого я и сам не знаю, я
скакал с тобой, пока кони совсем не стали. И все лесом. Снег хорошо идет, следы скроет. Не найдут нас ни тайчиуты, ни Джэлмз, еслион еще жив. Я тут нагрел камней, сейчас лечить тебя буду.
Боорчу вытолкал из огня раскаленную каменную плиту. Приподн я в Тэмуджина, положил его грудью на свои колени, так, чтобы лица
было над плитой, и бросил на нее горсть
снега. С шипением снег
растаял, густой горячий пар повалил от к а м н я .
- Дыши. Тебе станет легче.
И верно, боль понемногу успокоилась, вдох уже давался легче,
перестало и знобить. Немного погодя из горла вышел сгусток крови.
Он почувствовал облегчение, слабость во всем теле и забылся тяжелым сном.
На другой день он уже смог держаться в седле, правда, с превели-

89

к м м трудом. Благополучно добрались до своего кочевья. Там их уже
поджидал Джэлмэ — живой и невредимый.
До конца зимы Тэмуджин провалялся в юрте. И это, возможно,
спасло их. Как узнали позднее, разъяренный Таргутай-Кирилтух повсюду разослал своих людей. Утихомирился он только после того, как
Теб-тэнгри распустил слух: Тэмуджин откочевал к хану Тогорилу.

В гости к Чиледу пришел сотник
Чильчигир. Сел на войлок, скресноги в легких чаруках, ощупал взглядом Каймиш,

тив под собой
вздохнул.
— Хорошую жену тебе подарили. Мне вот никто не подарит.
Воротник засаленного халата Чпльгира был расстегнут, виднелась грудь, густо заросшая черной шерстью, волосы, не заплетенные в косы, нависали на уши. «Опять с похмелья. Будет просить тарасуна»,— подумал Чиледу.
- Ты бы съездил
куда-нибудь и женился, если не можешь
без жены.
- Хо! Ты когда-то ездил — привез?— Чнльгир засмеялся.
Улыбнулся и Чнледу. Когда Чильгнр смеется над другими, сам
становится смешным. Парень могучий, отчаянно смелый, но ума небольшого. Если бы сейчас Чильгиру сказать, что Каймиш и не жена
вовсе, он ни за что бы этого не понял. Да что там Чнльгир, если
он сам себя до конца понять не в силах. Он поклялся Каймиш быть
братом для того только, чтобы не слышать ее воя и визга. Но позднее в нем неожиданно пробудилось неведомое до этого желание уберечь ее от горя и всяких превратностей, сделать счастливой. Никогда бы не подумал, что в его зачерствевшем сердце сохранится столько тепла. Длинными з и м н и м и вечерами он рассказывал ей о своей
жизни, о неумершей любви к Оэлун, и чуткое
внимание Каймиш
очищало его душу, как паводок очищает от мусора пересохшее русло.
Он обещал Каймиш с наступлением тепла найти способ переправить ее к тайчиутам, к Тайчу-Кури, которого она вспоминала чуть ли
ке ежедневно. Прошла зима, в разгаре весна. Каймиш все чаще напоминает о его обещании. А он с возрастающим беспокойством думает о том времени, когда снова останется один. Некому будет рассказать о сокровенном, не о ком заботиться.
- Почему бы тебе не подарить мне свою жену? Ты же мои
Друг...
Каймиш резал на доске вяленое мясо и, казалось, целиком была
занята своим делом, но он-то знал — слушает.
— А что, подарю.— Помолчав, добавил:—Если она сама этого
захочет.
- Она захочет!— Чнльгир молодецки выпятил оголенную грудь.
— Да? Каймиш, ты пойдешь к нему?
Отрицательно покачав головой, она глянула на Чиледу с т а к и м
у к о р о м , что у того сразу пропала охота шутить.
Чильгнр потускнел.
- Ладно... Налей тарасуну, если так.— Немного погодя оживился:— Может быть, ты ее продашь? Отдам саврасого коня вместе с
седлом? Мало? Еще дам халат из мягкой тангутской шерсти. Ему
иены нет.
— Хватит!— прервал его Чиледу.— Не греми пустым барабаном.
—• Не хочешь — не надо. Скоро пойдем на тайчиутов. И я добуду
себе жену.
И снова этот невыносимый Чильгир сказал то, о чем при Каймиш
эо

лучше бы помолчать. Тохто-беки, чтобы доказать свою верность уговору с татарским нойоном Мэгуджином Сэулту, собрался ударить на
тайчиутов. Чиледу намеревался остаться на этот раз в курене.
Но
(Теперь Каймиш покою не даст.
Так око и вышло. Едва Чильгир убрался из юрты, она спросила:
- Ты возьмешь меня в поход?
Он отвел взгляд.
— Я еще не знаю, возьмут ли меня самого.
— Ты не хочешь, чтобы я вернулась домой?
Чиледу промолчал. Губы Каймиш задрожали. Она готова была
асплакаться.
- Я тебе так верю, а ты хочешь обмануть меня?
Обмануть ее, конечно, не так уж трудно. Но что это даст? Повется душевная связочка, и станет Каймиш для него чужой. Сохраив ее здесь, он будет еще более одиноким, чем до этого. Отодвинув
колебания, хмуро сказал:
- Все будет так, как говорил. Не тревожься.
В поход выступили в первые дни первого летнего месяца. Триста
всадников под началом Тайр-Усуна, провожаемые толпой женщин и
ребятишек, покинули курень и направились на восход солнца. Чиледу
с большим трудом удалось получить разрешение нойона взять Каймиш с собой. Сейчас она все время держалась рядом и старалась не
попадаться на глаза Тайр-Усуну.
Первые дни, пока двигались по меркитским нутугам, воины пели
песни, много шутили и смеялись. Но начались земли тайчнутов, и
трои воинов стал теснее, умолк говор. Даже когда случайно з в я к а л и
тремена или звенело оружие, Тайр-Усун оглядывался, и в его выпукых глазах всплескивалась злоба.
Конечно, их никто не мог услышать- далеко впереди, едва видные, шли дозоры, от н и х не мог укрыться ни один человек, но таков был порядок в походе, и Тайр-Усун
строго взыскивал за самое малое нарушение.
Степь, еще недавно
покрытая свежей
зеленью, уже н а ч и н а л а
•блекнуть, приобретая свой обычный серый вид. Из-под копыт коней
поднималась легкая пыль и долго
висела над истоптанной травой.
Все было для Чнледу не новым, привычным. Но он смотрел на молч а в ш и х воинов, на сурового Тайр-Усуна так, будто видел все это
впервые. В голову вдруг пришла простая
мысль •—зачем он здесь?
Что он едет искать в чужих кочевьях? Есугея нет и мстить некому.
Ему не н у ж н ы ни рабы, ни богатства, добытые в бою. Зачем же он,
захлебываясь от собственного крика, помчится вместе со всеми на
мирные юрты? На чью голову обрушится удар его кривой сабли? Может, эго будет Тайчу-Курн, жених Каймиш? Что толку творить одно,!
рукой добро, если д р у г а я тут же несет зло?
Ночевать остановились у пересыхающей речушки. Огней не р а з ж и г а л и . В сумерках дозорные привели к Тайр-Усуну старика-табунщика. Его руки были скручены за спиной, голова на тонкой морщинистой шее подергивалась, из разбитого рта по седой бороденке ползла кровь. Он опустился перед Тайр-Усуном на колени.
- Не губи, великий государь! Сын убит, внуки м а л е н ь к и е . . .
- Далеко до куреня?
- Близко.
— Сколько времени будем идти?
- За полдня дойдете... Великий господин, у меня пять м а л е н ь к и х
внуков...
Тайр-Усун м а х н у л рукой. Нукеры поволокли старика в сторону.
Кайт.шш вцепилась в руку Чиледу, глаза ее были раскрыты от ужаса.
91

Слабый вскрик старика оборвался. Нукеры вернулись. Один из н и х
пучком травы вытирал лезвие меча.
До полуночи Чиледу не спал. Лежал на подседельном войлоке,
смотрел на небо, усыпанное к р у п н ы м и звездами. Рядом всхлипывала
Каймиш. Воины крепко спали.
Чей-то могучий храп раскатывалсч
над степью. Недалеко пофыркивали пасущиеся кони. Устало перекликались караульные.
— Посматривай! Посматривай!
Чнледу тихонько толкнул Каймиш, взвалив на свою спину ее седло, пополз в степь. Рядом на четвереньках ползла К а й м и ш .
В высоких кустах дэрисуна стоял на привязи ее конь.
Чиледу
заседлал его, тихо сказал К а й м и ш :
— Сначала поезжай шагом. Минуешь поворот реки с п о д м ы т ы м
берегом — можешь скакать. Ну, пусть духи-хранители оберегут тебя.
Он подхватил ее под м ы ш к и , посадил на коня. К а й м и ш п р и п а л а
к гриве скакуна, тронула повод. Скоро она растворилась в темноте.
Чиледу постоял,
прислушиваясь, со
страхом
ожидая
тревожно! о
вскрика караульного. Но все обошлось... Он возвратился на свое место опять ползком. Заснуть так и не смог. Мягкая печаль д а в и л а на
сердце.
Задолго до рассвета Тайр-Усун поднял воинов. Он хотел напасть
на курень на рассвете. Но едва развиднелось, от передового дозора
отделился всадник, сломя голову помчался назад. Он сказал, что навстречу движется не менее пяти-шести
сотен
тайчиутских
воинов.
Тайр-Усун круто повернул в сторону, стал уходить. Тайчиуты неотступно шли следом.
Только на другой день
удалось оторваться от
преследования. В глухом урочище сделали дневку, дав передохнуть
лошадям. Новые попытки внезапно напасть на один из куреней были
столь же безуспешны. Тайчиуты не дремали.
Всем
стало понятно:
надо возвращаться. На Тайр-Усуна было страшно смотреть — весь почернел от бессильной ярости.
На обратном пути вышли к истокам Керулена. Светлая родникозая вода резво бежала среди замшелых камней. Чиледу ехал с дозорными. Напоив коня, он поднялся на крутую сопку, поросшую колючим золотарником. За сопкой был редкий сосновый лес,
в нега
длинным языком врезалась ровная узкая полоска степи. В конце этой
полоски стояли две юрты. Рядом паслись кони.
Солнце только что
взошло. Роса на траве еще не обсохла, искрилась цветными огоньками.
У юрт его заметили. Забегали, засуетились люди. Чнледу надел
на копье шапку, поднял ее и дал своим знать: «Вижу людей!» Дозорные, а за ними и все воины устремились к сопке. Он ударил коня и
поскакал к юртам. Там его не стали ждать. Вскочив на коней, бросились в разные стороны, в спасительный лес. Он стал править наперерез. Не успел. Люди скрылись за деревьями. Чнледу у в я з а л с я за
последним всадником.
Ветви деревьев хлестали по лицу, по рукаад,
но он гнал и гнал коня. Лошадь под всадником
не
очень резвая,
скоро станет. Только бы не упустить из виду. Настиг его на небольшой полянке, поднял копье, целя в у з к у ю спину, и тут
увидел: на
голове всадника низкая шапочка вдовы — женщина! Обошел ее с левой стороны, вырвал из рук поводья, остановился. Исхлестанное ветвями, в кровоточащих царапинах лицо женщины исказилось от злости. Она плюнула на него, соскочила и побежала пешком. Он кинул
ей под йоги аркан. Женщина у п а л а ничком в траву. Ее узкие плечи
вздрагивали. Чиледу спешился, древком копья толкнул ее в спину.
- Подымайся!
Женщина села.
I :-->

— Я не пойду. Лучше убей меня, собака!
Вглядываясь в ее лицо, он опустился перед ней на колени.
— Оэлун?!— схватил ее за руки, тряхнул.— Это ты, Оэлун? Подотри мне в лицо, Оэлун! Неужели не узнаешь? Это я, Чиледу!
Она вздрогнула, отшатнулась.
— Ты?
- Я, Оэлун, я!
— Ты очень изменился. Я бы тебя не узнала.
- А вот я узнал сразу.
- Потому-то и хотел насадить меня на копье?— горестная ус(ешка дернула ее губы.
Он смущенно крякнул, сел рядом, обхватив руками свои колени,
смотрел на нее сбоку и удивлялся — как это он ее узнал? От прежней Оэлун — теперь видел — почти ничего не осталось. У губ, когда-то
ярких, улыбчивых, залегли глубокие скорбные складки, вокруг глаз —
сеточка тонких морщин. Вот голос остался прежним. По голосу он и
узнал ее. Бедная Оэлун! Совсем она не похожа на жену родовитого
.«ойона. Халат много раз чиненый, с обитыми кромками рукавов, маленькие руки загрубели от черной работы.
- Тебе живется трудно?
- Сейчас стало легче. Раньше было трудно.
- А мне и сейчас трудно, Оэлун. Я до сих пор не забыл тебя.
- И напрасно. Стоит ли держать в п а м я т и сон, жить им...
- Оэлун, я нашел тебя... Мы снова будем вместе. Остаток дней
ш проживем счастливыми.
- Нет, Чиледу, ты пришел слишком поздно. Можно потерять
шпку, вернуться с полдороги и подобрать. Но не счастье...
- Нет, нет! Мы уедем с тобой от всех людей. Будем жить друг
1ля друга. Я осушу твои слезы. Я стану работать за себя и за тебя...
Чиледу говорил торопливо и с отчаянием осознавал, что его слова
легки, невесомы, они ни в чем не убедят Оэлун. Хуже того, чем больше говорил, тем несбыточнее казалось все, что он ей предлагал.
— Ты все такой же,— сказала она, и на мгновение лицо ее просветлело.— А я уже другая. У меня дети. Я живу их думами.
— Пусть и твои дети будут со мной!
— Они •— дети Есугея.
Тремя этими словами она как бы отодвинула его от себя, от того
мира, в котором жила. И он понял, что разделяют их не только готы.
Оэлун подняла голову, прислушалась. В той стороне, где остались юрты, было шумно.
— Они не поймали моих сыновей?
— Думаю, что нет. Если ловкие ребята.
- Они ловкие.— В ее голосе п р о з в у ч а л а гордость.
В их сторону, переговариваясь, ехали воины. Оэлун встала.
— Я твой пленник?
— Нет, Оэлун. Это я твои вечный пленник.
— Не надо об этом, Чпледу. Прощай. Благодарю за все.
Шершавой ладонью она пропела по его руке, с ж и м а в ш е й копье, неожиданно легко вскочила в седло и у е х а л а .
Почти сразу вслед за этим на поляну выскочили три воина. Один
из них уставило! в ту сторону, где с к р ы л а с ь Оэлун.
— Там кто-то есть!
Чиледу и с п у г а л с я , что они к и н у т с я в погоню.
— Я только ч го оттуда. Никого там нет. Ты молод, а молодому
нередко любой куст врагом кажется.
Воин с м у т и л с я .
У брошенных юрт меркиты сделали привал. Зарезали оотавлен-

93

ную корову, варили мясо. Тайр-Усун сидел у юрты на седле, с презрением смотрел на двух женщин. Одна была уже в годах, одетая в
старый засаленный халат, другая — молоденькая, круглолицая, в крас
ном номроге и мягких сапожках. Меж ними стоял Чильгир и крепко
держал их за руки.
- Вот, поймал!
Чильгир был горд и важен, будто привел не беззащитных женшнн, а бзгатуров или знатных нойонов и будто в этом состояла главная цель похода.
— Кто такие?— спросил Тайр-Усун.
- Это служанка, рабыня.— Чильгир приподнял руку пожилой.—
Она из земель Алтан-хана китайского. А это хунгиратка.— Поднял
руку молодой.— Она жена старшего сына Есугея. Я своими рукамг
изловил их.
- Всем ведомо, какой ты храбрец!—криво усмехнулся ТайрУсун.— Ты ждешь награды?
— Да. У меня нет жены. Пусть молодая останется у меня.
- Бери обеих.— Тайр-Усун пренебрежительно
махнул рукой
Лицо Чпльгира расплылось в довольной улыбке. Не выпуская женщин из рук, он низко поклонился нойону. Жена сына Есугея только
тут поняла, к а к а я участь ее ожидает, рванулась, пнула Чильгира.
— Хе-хе, не лягайся, телочка моя!
— Чиледу!— позвал Тайр-Усун.— Кажется, Есугей отобрал у тебя первую жену?
- Есугей,— подтвердил Чиледу.
- Выходит, ты тут свой человек. Почему же твоя жена так плохо тебя встречает? Ты в гости — она в лес. Может быть, не Чидьгиру, а тебе отдать эту пленницу? Есугей отобрал жену у тебя, ты у
сына Есугея. Так будет справедливо.
- У него уже есть жена!—забеспокоился Чильгир.—>У неге
очень хорошая жена.
- Хорошая? Тогда обменяйтесь.
- Вот это мне подходит!— обрадовался Чильгир.
- Что, молчишь, Чиледу? Зови сюда свою жену, посмотрим.
- Ее здесь нет,— тихо
проговорил Чиледу.— Она убежала к
своим.
- Э-э, а ее и вправду нет!—• Чильгир удивленно открыл рот.—
Я ее в последний раз видел в тот вечер, когда табунщику-тайчиуту
голову снесли.
- Значит, она убежала в ту ночь? Теперь я понимаю, откуда
все наши несчастья! Она предупредила тайчиутов.— Тайр-Усун медленно поднялся, так же медленно приблизился к Чиледу.— Почему ты
молчал? Сговорился! Предатель!—Костлявой рукой ткнул в лицо.—
Я тебя на куски разорву! Сухожилия на кулак вымотаю!
Чпледу равнодушно смотрел на разъяренного нойона. Ему было
все равно — убьет или оставит в живых. Пожалуй, был бы даже рад, если бы нойон выдернул свой широкий нож и ударил в грудь.
- Сними оружие!
Чпледу развязал пояс. Сабля с глухим стуком у п а л а на землю.
Тайр-Усун пинком отбросил ее в сторону, повернулся к воинам.
— Кто в ту ночь стоял в карауле?
Воины стоял в напряженном молчании. Бешеный взгляд нойона
скользил по их лицам. Вперед выдвинулись десять человек.
— Двадцать плетей каждому! А этому...— На мгновение задумался.— Этому свяжите руки. Дома разберемся.
(Продолжение следует)

94

Анатолий

ЩИТОВ

Обновление

* *
*
Как ковш, был месяц опрокинут.
Свет ровно лился с высоты.
И легкие, как балерины,
качались белые кусты.
Но, разом тишину нарушив,
молчание' перерубив,
ворвался в ночь, ворвался в душу
рыбацкой песни злой мотив.
Стара, как жизнь, была та песня,
грозилась, точно кулаком,
ко всем чертям снести поместья
и сжечь дотла хозяйский дом.
Молчала сонная округа...
А голос вился и звенел —
он за поруганной подругой
в слепом отчаяньи летел.
И
и
я
и

будто сдвинулось и время,
этот берег, и река —
видел, как искрится кремень
как топор берет рука.

Я видел: парень раскудрявый
к хозяйскому- крыльцу идет —
отомстить за честь подруги право
он самому себе дает!..
Но оборвался голос. Мимо
прошли виденья. Сгинул мрак.
Ведь это просто о любимой
грустил молоденький рыбак.
Все так же месяц плыл, и словно
Здесь не случилось ничего.
Но ощутил я силу слова,
всевластность вечную его!

95-

** *
Гуща листвы золоченой
с медленным падает звоном.
Медленный звон по ветвям.
В этой озвученной гуще,
с веток прозрачных плывущей,
грустно моим соловьям.
Хочется выплеснуть душу,
по невозможно н а р у ш и т ь
эту торжественность дня.
Пусть она тихо струится,
будто с истлевшей страницы
отблеск былого огня...

* *
*

Я засыпаю с сожаленьем
и чувствую сквозь морок сна,
как красный ветер обновленья
стоит, гривастый, у окна.
Я чувствую сквозь сон —
ударит
по перепонкам т о н к и й луч,
и в неба зоревом п о ж а р е
я встану, весел и могуч.
А все вокруг как бы в свеченьи,
как бы сплошной весны пора,
и в лицах новое значенье
любви,
и правды,
и добра...

* *
*
С утра передавали: будет ливень.
Ну, думаю, поналомает дров! воткнет в мои домик
белых молний
бивни.
II вот он, наконец-то, будь здоров!
Стирает крыши. Улицы утюжит...
Я кепку на себя и — за порог.
Ну, думаю, сейчас он оглоушит.
А он уже в а л я е т с я у ног
такой обычно]'! з а х у д а л о й л у ж е й .

Вечер на Байкале
Это

все здесь мое от высокого г л л к о г о неба
до блестящего к а м у ш к а
на ледянистом дне...
Что угодно бери,
чем душа загорится потребуй:

Эй

Я в краю своем весь,
как и весь он во мне.
Хочешь знойного юга?
Пожалуйста!
Надо направо.
Пар г о р я ч и х ручьев
оседает на иглах хвои...
На сто верст р а з м а х н у л а с ь
зазывная
здоровья держава.
Ты вбирай этот воздух,
эти горы — твои.
Но с н а ч а л а побудь на Байкале
не просто проезжей.
Много их развелось.
Вон палатки торчат там и тут.
Вон орет оглашенно
нечесанный леший.
Ты не бойся таких.
Эти временны.
Эти уйдут.
Я люблю свой Байкал.
Не хочу, чтоб с ухмылкой глазели,
в работящую лезли волну шустряки...
Стаи лодок подходят...
На этой неделе
был хороший -у лов Пусть попразднуют рыбаки,
скинут груз напряженья
от бешеных шквалов...
Запах свежей ухи
источает з а ж д а в ш и й с я дом...
За широким столом
сыновья засиделись Байкала.
Мы не будем мешать.
Мы посмотрим и молча уйдём.
Нет окраин теперь.
Есть столицы и центры.
Центр алмазов — Якутия,
стали — Урал.
Но единственным центром
(подсчитайте озона проценты!)
первозданной природы
остается Байкал.
...Это все здесь мое,
а теперь будет нашим
от высокого неба,
до к а м у ш к а
на ледянистом дне...
Перед нами искрится
Байкала вечерняя чаша,
да качаются чайки
на белой волне.
)а!км» № 4

97

Как все смешно перемешалось, Лида!
У чашки переполнились к р а я твоя обида, и моя обида,
твоя любовь и, стало быть, моя.
Ты мнешь в руке платочек торопливо позлей иголки каждый твой вопрос.
А мы сегодня, может быть, счастливей
всех королей, всех в мире кинозвезд!
Трамвай грохочет... Ребятня смеется...
Мы это тоже чувствовать должны!
Гремит нам слава молодого солнца,
трубят ветра победные весны!
За нас двоих я перед жизнью каюсь —
как часто мы в потоке мелочей.
И тяжелеет белоснежный парус
не от штормов, а от рябых дождей.
Повис закат, ш и р о к и й и свободный,—
запнулось солнце о высокий пень.
Крутись назад! Пускай для нас сегодня
родится самый необычный день.
А если нет, я сбегаю к соседям
и на ночь сто свечей в дому зажгу.
Пускай горят! Для нас в такой беседе
нет места тени — скрытому врагу...
Ведь так смешно вдруг все смешалось, Лида,
У чашки той не так полны края.
И вот уж торжествует над обидой
Моя любовь и, стало быть, твоя...
Что-то к сердцу ж а р к о подкатилось —Чудо, как светло твое лицо!
Ободок луны, с к а ж и на милость,
Точно обручальное кольцо.
Он висит в окне, блестящий, тонкий.
Жалко, не достать его и мне.
У тебя сейчас, как у ребенка,
губы вздрагивают во сне.
Знать бы, что тебе приснилось!
Не узнаю. Молча посижу.
Отчего же я, скажи на милость,
тишиною этой дорожу?
Разбудить бы. На руках подбросить.
Солнца бы потребовать, вина...
Грустная меня ласкает осень
тополиной тенью у окна.
Мне бы посмеяться да поспорить
про свое веселое житье...
Точно легкий ветерок над морем
Теплое дыхание твое.
Как сдержу теперь приливы слов я!
Ухожу.
А ты, сменяя сны,
вдруг тихонько вздрогнув,
в изголовьи
ободок нащупаешь луны.
98

*
*

Я так по тебе тосковал.

Ты так обо мне тосковала.
И вот — не тебя я искал.
И вот — не меня ты искала.
Ну что это, что это, что
и как получилось,— не знаю:
сидишь, не снимая пальто,
н я своего не снимаю.
А Настя сказала вчера,
что ты обо мне лишь тоскуешь.
И я говорил у Петра,
Что сам без тебя не могу я.
Ну, первой бы слово взяла.
Ну, вспомнила б лучшие годы.
Ты гордая, вот ведь дела.
И я — вот дела!—тоже гордый.

*
Ты как облачко чистое-чистое
в белой шубке по селу плывешь.
И идет, легонечко насвистывая,
следом сельская молодежь.
И один, который только-только
появился здесь издалека,
бьет небрежно прутиком тонким
по своим блестящим сапогам.
Бьет, а сам вплотную, а не около,
лишь бы оглянулась, не прошла.
И плывешь, плывешь ты чистым
облачком —
у к р а ш е н ь е целого села.
Я таких, как ты, ну, век не видывал!
потому тревожен так и тих.
Думаешь, что я п а р н я м завидую?
Да я просто радуюсь за них!

Баллада

о

белом

потолке

(по рассказу партизана С. Попова)
Город на границе. Черный снег.
Золотопогонники ждут рассвет.
Алый надвинется — зови не зови.
Погоны и шашки в густой крови.
Погоны и шашки. Точный прицел.
За столом в к у р а ж е пьяный офицер.
• Триста душ за ночь. Сотня душ моих.
Были коммунисты — нету их...
В бараке высоком кровь до потолка —

99

проверялись пули острием штыка.
Спирт неразведенный плещется все злей.
Глаза хищно зыркают из кустов бровей.
Были, да сплыли белобандиты.
Партизаны с ходу в город ворвались.
Сколько перебито да позарыто.
Эх, жизнь!
Залпы в честь павших: почетна смерть.
Есть патроны для новых атак.
Командир — бабам: кровь стереть,
чтоб белел мирно к а ж д ы й барак.
Бабы со ш в а б р а м и , с ведрами бабы
сутки возились. И вот — бело.
Барак высоченный з а н я т штабом опять на границу врагов намело.
А сколько их шарнтся по дворам — лихо!
Поди, разгляди-ка мысли в лицо...
В штаб приводят мужичонку тихого:
валенки, с чужого плеча пальтецо.
Менял на одежку картошку с салом.
Дело обычное. Меняй да живей.
Командир смотрит: видок усталый,
Лишь глаза зыркают из кустов бровей...
Уходить бы тихому, но не взять в толк—
взгляд его уставился в потолок,
Стихли неспокойно разговоры, смех.
Кадыки з а д р а л и головы вверх.
Что же там такое? Откуда? Как?!
Набухает капля крови — с кулак.
Разбухает к а п л я . Вот уже — с ком.
Нависает р ы ж а я над мужичком.
З а к р и ч а л и бабы, гужом за дверь:
- Это он у б и й ц а , это он зверь!..
Сломались колени под мужичком.
Тихо растворился кровавый ком...
В боях да погонях катились дни.
В штаб заносило людей войной.
Потолок кровавился при виде одних,
сверкал при виде других белизной.
Он был как памяти нашей лист,
был как безмолвный он приговор.
Боялись зайти в барак, кто нечист:
подлый предатель, убийца, вор...
Город на границе. Белый снег.
Новое время берет разбег.

* *
*
Гостиница. Радостный вечер,
поскольку теплом я привечен,
поскольку у горничной Тани
глаза ожиданьем полны...
Приходят ко мне на свиданье
друзья с Верховой стороны.
Вот Саша, газетчик районный,
Вот первым приветствовать рад
водитель м а ш и н ы трехтонной,
за ним — чуть смущенный прораб.
Ах, Таня, с г л а з а м и надежды,

100

какие найти нелегко!
Ей кажется каждый приезжий
весомей ее земляков.
Но как объяснить ей, что тайны
уж нет в Верховой стороне,
что парни на это свиданье
приходят совсем не ко мне,
что я только повод для встречи
с томительным взглядом ее...
И все же гостиничный вечер
встревожил моё бытиё.
Любви беспредельной и чистой
когда-то и я ожидал...
За окнами в сумраке мглистом
темнеет свпнцово Байкал.
Укрыты на время волненья
кипящей воды подо льдом,
но это лишь с виду смиренье,
но волны прорвутся потом!
Гостиница. Радостный вечер,
поскольку теплом я привечен,
хоть знаю: разгаданной тайне
свершить ничего не дано,
поскольку веселая Таня
невесело смотрит в окно.
И мне ль не понять ее взгляды,
что новым' желаньем полны...
Ах, Таня, останься отрадой
друзьям с Верховой стороны!

^^^Чэ

БЯЛЬБУРОВ

РЛССКЛЗ

О

зен Степанович Няголов, полнеющий, весь какой-то белый
и пухлый и потому на бурята мало похожий, стоял на крыльце и робко смотрел на жену, которая охорашивалась, поворачиваясь то направо, то налево перед большим старинным трюмо.
Зеркало было древнее, поэтому его вынесли в садик под навес: в доме
установили мебель по последней моде.
— И чего ты к ним в такую рань? Они еще спят, должно быть.
— Ты их совсем-совсем не знаешь. Нам придется подумать, что бы
им такое подарить,— возразила жена, медленно приподнимая перед
зеркалом по очереди свои открытые плечи. — Здесь же все встают с петухами. Слышишь, с петухами!
Озен Степанович хотел было что-то возразить, но жена протестующе замахала рукой.
— Ты меня не разубеждай.— сказала она,— даже не пытайся. Не
забудь, смотри, приезжай за мной часа через три, понял? Ну, поцелуи!
С этими словами она смешно наморщила щеку и подставила
ее мужу.
— Послушай, Дарима!..-—уже вслед крикнул Озен Степанович.
Не оглядываясь, Дарима помахала ему рукой и пошла по пустынной улице в своих новеньких туфлях, купленных в Париже, тщательно
выбирая места, куда ступить. Озен Степанович остался на крыльце и
долго смотрел вслед. Легкая и стройная, в светлом, хорошо сшитом
платье, Дарима шагала так, будто за нею наблюдал целый легион
мужчин, н оттого, как она пройдет, зависела вся ее судьба. Она так
шла на своих высоких тонюсеньких каблучках, что создавалось впечатление: она не идет, а плывет, парит, невесомая, в воздухе, еле касаясь
дороги, будто она и не ступает ногами на дорогу, а позволяет этой серой грубой земле родного поселка лишь чуть-чуть прикасаться к
ее ногам.
Озен Степанович смотрел жене вслед, пока она не скрылась за
поворотом, и почему-то тяжело вздохнул. Постояв еще некоторое время, он, будто от холода, подернул плечами и в глубокой задумчивости
повернулся к двери.
Было и на самом деле очень рано. Ближние хребты еще укрывали
свои вершины белыми туманами, нетронутой россыпью сверкали на
траве росинки, когда Дарима вошла в маленький школьный сад. Ветерок еле пошевеливал на клумбах крупные головки георгинов, над головой влажно н сонно шелестели тополя. Молодая женщина, закрыв

102

глаза, медленно и глубоко вдохнула сыроватый утренний воздух. Потом
•ока огляделась и, стиснув изящную сумочку, купленную тоже в Париже, осторожно пошла по затравевшей дорожке. У нее сразу же промокли ноги выше щиколоток. Дариме было неприятно это, но она продолжала идти. В конце дорожки она повернула направо и улыбнулась:
в углу сада из-за деревьев открылась почерневшая от времени беседка,
-будто вросшая в густую зелень. Маняще темнел вход в нее.
Утро только-только успело поднять белые облачка — туман еще
не весь развеялся. Дарима вспомнила, как в детстве дедушка говорил
ей о них. Это и не облачка, а охапки белой-белой пушистой шерсти,
пришитой мастером-волшебником к огромному голубому полотну. Дарима не забыла это забавное сравнение, оно ей всегда нравилось. Она
так и осталась стоять у входа в беседку, жадно всматриваясь во все,
что ее окружало.
От беседки вдоль забора шла аллея. Ветви деревьев, нависая над
нею, образовывали зеленый грот. Дарима прошла в беседку, повернулась в сторону аллеи и открыла глаза. Восторженный крик вырвался
у нее: одинокая горбатая береза, словно нарисованная, стояла поодаль
на равнине, за нею расстилалась зеленая степь, и далеко-далеко высились снеговые вершины Саян. Про эти вершины Дарима когда-то писала в школьном сочинении, что они тянутся к небу для того, чтобы
окраситься в его голубизну. Учительница Дулма Гомбоевна очень хвалила это место и читала сочинение в классе вслух. Еще Дарима писала в том сочинении о бурятской легенде: в Саянах навечно застыли
Гэсэр и его тридцать три батора, их прокляли боги за ослушание.
Красивая легенда! Дарима любила слушать в детские годы сказителей,
у нее захватывало дух, когда дедушка, посадив ее к себе на колени,
начинал слегка дрожащим дробным речитативом рассказывать, а точнее— петь какой-нибудь древний улигер. Потом, когда она училась
уже в старших классах, она даже ходила в соседние улусы и записывала сказки, записывала удивительные старинные песни, мудрые и нежные, похожие на ожерелья из жемчуга...
Бог весть сколько простояла бы Дарима так в старой беседке во
власти воспоминаний. Сад тем временем начинал оживать. Растения
потянулись навстречу солнцу, раскаиваясь перед ним жадно и ненасытно, подставляя его лучам каждый свой листик, даже каждую вопсинку. В ветвях деревьев становился все громче птичий гомон, в траве
застрекотали кузнечики, стали перелетать с цветка на цветок бабочк и — походило, б у т о цветы затеяли развеселую игру и перекидываются лепестками.
Скрипнула кал1ика. Дарима очнулась, вздрогнула и, быстро открыв сумочку, посмотрелась в зеркальце.
В сад вошла пожилая полная бурятка с ведром воды. Она присела возле клумбы и, держа в правой руке лейку, левой стала ловко
раздвигать цветы и выдергивать сорняки. Ее припухлые со сна веки
щурились на солнце, оттого казалось, что она еще не открыла глаза,
продолжает спать и все делает вслепую. Ее короткие пальцы будто
сами, непонятно каким образом ищут и находят сорные травы.
Д а р и м а , увидев женщину, нервно прижала сумочку обеими р у к а м и
к груди и стала, порывисто дыша, всматриваться в пршпгдшую. Вскоре
у нес повлажнели глаза. Женщина была одета в просторное платье,
какое обычно носят бурятки преклонных лет. Платье из простого серого ситца сшито по старинке: набрано в складки на уронпе груди и сразу же расклешено. На голове — убор, похожий на среднеазиатскую
тюбетейку, но сплошь расшитый золотыми н и т я м и и с таким искусством, какое увидишь нынче разве лишь в музеях. Все это остро и цепко
заметила Д а р и м а за какое-то мгновение.

103

«Она!—подумала, волнуясь, молодая женщина. — Боже мой, совершенно такая же, как будто н не прошло пятнадцати лет!»
- Дулма Гомбоевна, с добрым утром!
Дарима не выбежала из беседки, а выскочила большими прыжками и даже сама удивилась: совсем по-девичьи получилось!
Пожилая женщина, повернувшись, сначала посмотрела на нее
с испугом, а потом на ее лице появилось радостное изумление.
— Бурхан зайлуул! 1 Да никак это Дарима! Откуда?
Бурятские восклицания учительницы, произнесенные певуче и сильно, прозвучали в ушах Даримы подобно давно забытой мелодии, эта
мелодия отозвалась в душе сладкой болью.
Дулма Гомбоевна не обняла Дариму, а наклонила ее голову и понюхала волосы. Дарима поймала себя на мысли, что если бы се подружки из Академгородка в Новосибирске увидели это, то ей, Дариме,
стало бы неловко за свою старую учительницу, за то, что та не обнял»
и не поцеловала ее, как это делают теперь все, а по-старомодному, побурятски нюхает ей голову. А когда-то этот обычай ей нравился. В нем
Дарима видела нечто гораздо большее, чем просто обычай. Ей нравилось, что у бурят никогда не целуют в лицо детей — это считается просто безобразным. Но почему же сейчас этот древний обычай показался
ей таким, что ей было бы стыдно за него, если бы эту встречу увидели
ее подружки? Не все объяснимо в этом мире!..
— Чего же мы стоим здесь?— произнесла Дулма Гомбоевна. оглядев молодую женщину с головы до ног, вся сияющая. — Пойдем в дом.
Жалко, Гармы Абидуевича нет. Посмотрел бы он на тебя. Смотри-ка,
совсем-совсем другая ты стала!
У Даримы, как только она перешагнула порог квартиры старых
учителей, затуманились глаза. Она медленно прошла по комнате, остановилась посреди и, часто мигая, п р и ж и м а я к груди свою сумочку,,
стала рассматривать картины и репродукции на стенах. Она з н а л а , ч го
Гарма Абидуевич рисует н у него неплохо получалось, в картинах он
знал толк. Вспомнила, как Гарма Абндуевич ее, Дариму, прочил в художники. Он не раз повторял ей, что у нее острый и цепкий глаз художника, что она умеет увидеть и вглядеться з то, чего другие не замечают. А как радовалась этим пророчествам мужа Дулма Гомбоевна,
ведь она как родную дочь любила Дариму!..
Оторвавшись от картин, Дарима подошла и потрогала рукой старое пианино, на крышке которого чуть белело давнее пятно.
— Узнаешь?—смеясь, спросила Дулма Гомбоевна. — Твое пятно,
так и осталось, не закрашивается никак.
— Помню,— по-русски, очень тихо проговорила Дарима. — Я горячий утюг поставила. Плакала. Вы утешали, даже песенку пели... Ну,
как вы живете-то, Дулма Гомбоевна? Сколько времени прошло...
- Живем, как жили,— по-бурятски отвечала Дулма Гомбоевна. Работаем, как и раньше, детей учим, каждый год расстаемся с ними,
а потом встречаемся, как с тобой вот встретились. Пишут нам отовсюду, карточки шлют, не забывают. Посмотри, сколько появилось новых
альбомов.
Дулма Гомбоевна сняла с полки и подала Дариме тяжелые с золотым тиснением альбомы. Она с ревнивым вниманием вглядывалась
в то, как Дарима открывала переплет альбома и как она стала рассматривать снимки.
- Петя Хусаев!—воскликнула вдруг Дарима.
- Он давно уже не Петя,— довольная, рассмеялась Дулма Гомбоевна.— Секретарь парткома большого совхоза, вот кто он теперь.
1

104

Бурхан зайлуул! — госпвди пронеси!

— А это... ведь это Шура Раднаева!
— Да, пятнадцать лет прошло. Это, конечно, не шутка. Многое
забывается. Я не удивлюсь, если ты кое-кого и позабыла. Ты помнишь,
как она пела нам, как певицей мечтала стать, консерваторией бредила?
Дарима обратила внимание на то, что в интонации учительницы
появилось выражение для нее непривычное, которого никогда раньше
не бывало. У Дулмы Гомбоевны, о чем бы она ни говорила, интонация
была всегда уверенная, голос спокойный, твердый — обычная учительская манера речи. Тут же в ее голосе появилась какая-то робкая проснтельность, словно она чего-то боялась, будто Дарима сделает что-то не
так, и это «не так» может быть сделано ею, Даримой, просто, не со
злого умысла, но от этого будет очень больно Дулме Гомбоевне. Потому-то она и выразилась таким странным образом: «Я не удивлюсь, если
ты кое-кого и позабыла». И Дариме стало опять неловко за свою старую учительницу. Конечно, она неправа. Дарима помнила каждого из
своего класса превосходно. За три пятилетия нельзя забыть тех, с кем
\чился десять лет. Но она в то же время ощущала неведомо откуда и
зачем появившееся желание показать Дулме Гомбоевне, что она с трудом узнает своих школьных подруг, своих мальчиков, которые так
смешно ухаживали за нею, считавшейся самой красивой в их классе.
Наиболее странное заключалось в том, что, испытывая неловкость за
то, что ее старая учительница унижается, заранее извиняя ее, Дариму,
если она кое-кого и позабыла из своих одноклассников, Дарима не ч у в ствовала никакого желания быстро н решительно опровергнуть эту ее
боязнь, так неловко и стеснительно выражаемую.
- Ну и что же,— обратилась
Дарима,— этой Шуре Раднаевой
удалось стать певицей?'
Только сейчас Дарима поняла, почему ей так упрямо хочется не
сразу узнавать эти портреты: ведь она, идя сюда, имела в виду совсем
по-другому построить эту встречу, рассчитывала начать разговор с того, как она соскучилась по родной школе, по поселку, что она за последние годы увидела в своих многочисленных поездках, перейти на разговор о Париже, о Стокгольме, о Токио, о Карловых Варах, о Золотых
Песках. А тут Дулма Гомбоевна сразу же убила ее этими огромными
альбомами!..
Дулма Гомбоевна тихо отошла от кресла, в которое усадила ДариМ у —в ЭТо кресло они с Гармой Абидуевнчем садили самых почетных
гостей — и села напротив, на жесткий диван. Она не сразу подняла на
гостью взгляд. Когда же она его подняла, то Дарима увидела в этом
взгляде то ли глубокую озабоченность, то ли нечто близкое к стыду,
словно она, Дулма Гомбоевна, сама совершила нечто неприличное и с
этим была поймана. У нее даже зарозовели пухлые щеки.
— Нет, наша Шура Раднаева певицей не стала,— отвечала учительница.— Пошла в сельскохозяйственный. Агрономом стала. Работает в северном районе. Приезжала. Занимается проблемой к а р т о ш к и
в этом районе. А это, знаешь, очень важная проблема! И у нее есть
успехи, ее хвалят. В заочной аспирантуре она сейчас. По мне, она хорошо поступила. Могла стать неважной певицей, а стала т а л а и т л и п ы м
агрономом.
Дарима медленно перелистывала страницы альбома. Она делала
это, чувствуя все сильнее накипающее злое неудовлетворение не так
начавшейся встречей. Теперь она была уже убеждена, з н а л а точно, что
никакого разговора о Париже у нее не получится, о Я п о н и и тоже, ни
о какой загранице никакого разговора не выйдет. Старая учительница
живет судьбами всех этих парней и девушек, давно о к о н ч и в ш и х эту
самую Зергетуйскую среднюю школу, давно уже выпорхнувшей из нее,
живет их делами, их удачами и н е у д а ч а м и — и больше для нее ничего

105

не существует! Дарима ловила себя на том, что она начинает приписывать всем этим лицам, и хорошо знакомым и вовсе не знакомым,
качества, отвечающие ее неудовлетворенному состоянию, утешающие
-ее в том, что ей не дали рассказать о своих восхитительных заграничных поездках, то есть она стала мысленно приписывать им качества,
из-за которых им никогда не совершать таких поездок, не бывать в
Париже и в Токио, не бывать в Скандинавии, не бывать на Балканах.
И в то же время от медленно проплывавших улыбчивых и неулыбчивых, строгих и нестрогих взглядов, устремленных с портретов на нее,
она начинала проникаться непонятным и никогда еще ею не испытанным тревожным ощущением, будто не она, Дарима, а они — одни
смеясь, другие строго и взыскательно, а третьи снисходительно — смотрят на нее, узнавая, а то и не желая узнавать.
- А это кто?—тихо спросила Дарима. — Лицо вроде знакомое..
— Ну уж его-то ты не должна бы забыть!— Дулма Гомбоевна
устремила на гостью слегка прищуренный, внимательный взгляд своих
черных, удивительно выразительных, по-молодому живых глаз. В ее
голосе уже не слышалось ноток просительное™.— Он тебе стихи
писал.
— Да ведь это Доржик Бадмаев! Как же я не узнала сразу... Он
что, военный?
- Был. Его уже нет на свете. Погиб на границе. Ты не забыла,
какие у него были глаза? Здесь он мало похож на себя. Да, оборвал
он век свой, как говорят у нас. Помнишь его стихи по-бурятски?
- Помню,— впервые по-бурятски ответила Дарима и сама почувствовала, как непривычно прозвучало у нее бурятское слово, будто
произнес его кто-то другой, не она. Полный звук в начале слова у нее
не получился, словно что-то застряло в горле и не пропустило этого
звука без помехи. Дарпме вдруг стало мучительно стыдно, у нее вспыхнули и нестерпимо загорелись щеки, шея.
Дулма Гомбоевна все это заметила. Но ни в лице ее, ни в выражении глаз, ни в позе ничего не изменилось. Она сидела все так же, устремив на Дарнму внимательный взгляд. Вдруг она, как бы сбросив с себя
оцепенение, быстро встала.
- А ведь я еще ни о чел; тебя не расспросила,— сказала она, накрывая стол. — Мы с тобой позавтракаем вместе, и ты начинай рассказывать по порядку. Нет, смотри, к а к а я ты стала — прямо-таки красавица! Хоть в кино снимай. Даже не подумаешь, что ты родилась и
выросла в нашем Зергетуе, у меня целых пять лет проучилась. Похвальную-то хранишь еще?
Дариме послышалось, что в интонации, с какой выговаривались
эти слова, сталкиваются и спорят в доброй учительнице неподдельная
гордость за свою повзрослевшую и ставшую такой видной женщиной
ученицу, а с другой стороны — такая же" неподдельная — неловкость
за ^нее же, неловкость, переходящая в чувство, которое можно, пожалуй, назвать чувством стыда. От этой мысли в Дарпме начал н а к и п а т ь
протест. «Почему это она за меня должна стыдиться?»— пронзительно
подумалось ей.
- Должно быть, хранится у меня где-то похвальная грамота,—
как можно небрежнее ответила Дарима на вопрос учительницы.
Это была ложь, от которой Дарпме даже самой вздрогнулось. На
самом же деле, похвальная грамота школы — единственная официальн а я похвала в ее жизни — хранилась в специальном изящном переплете, купленном в магазине сувениров в Ленинграде, и она ее с радостью
показывала своим подружкам, такой грамоты не имеющим и похваляющимся только наградами мужей.
Дулме Гомбоевне тоже сделалось нехорошо от своего вопроса

106

насчет похвальной грамоты — подумаешь, какая невидаль, школьная
грамота лучшей ученице, заполненная почерком Дул мы Гомбоевны, ее
почерком, оставшимся на всю жизнь детским! Должно быть, это верно,
что к старости не ко всем приходит мудрость. Как можно было задавать такой вопрос этой блистательной женщине, которая, как доходило
до Дулмы Гомбоевны, объездила чуть ли не полсвета. Старая учительница очень хотела расспросить Дариму о ее заграничных путешествиях,
расспросить, как там выглядит ее, Дулмы Гомбоевны, племянник Озен
Степанович Няголов, сын ее родной сестры. Но у бурят никогда не
было принято расспрашивать гостя о том, что выходит за рамки обычных при встречах традиционных вопросов о новостях, о здоровье, о
близких. Гость расскажет обо всем сам, если это входит в его планы,
а если не входит, то ничего не поделаешь, не лезь с расспросами в душу человека! Потому она и решила, чтобы помочь Дарнме найти повод
для разговора, подать ей альбомы. И поняла старая учительница, что
альбомы не произвели на Дариму никакого впечатления, и это было
очень даже удивительно, никакого разумного объяснения этому Дулма
Гомбоевна найти не смогла. И ей стало вдруг грустно.
Когда стали пить чай, Дулме Гомбоевне бросилось в глаза то, как
Дарима брала булку: большим и указательным пальцами, оттопырив
остальные. Пальцы Даримы, тонкие и длинные, были до того белы и
нежны, что испеченная из отборной крупчатки булка показалась в этих
пальцах чересчур грубой.
— Приехали вот в родной поселок,— с трудом подавив неловкость
от фразы насчет школьной грамоты, снова непринужденно по-русски
заговорила Дарима. — Все эти годы — жизнь в больших городах. 11
знаете, не могу прийти в себя: как-то все забавно здесь, какое-то все
стало маленькое, посмотрела на брата мужа — и даже он показался
маленьким!
Дулма Гомбоевна отпила из своей чашки и, помолчав, возразила:
- Это зря тебе так показалось. Буда Степанович у нас не маленький человек. Главный инженер шахты. Ты, должно быть, позабыла
бурятскую поговорку: все большие баторы родились в маленьких
юртах. Но ты не рассказала о своем муже. Как наш Озен Степанович?
Я слышала, он стал известным ученым?
Дарима засмеялась и заметно оживилась. Она стала охотно рассказывать, как хорошо шли дела Озена Степановича в Новосибирске,
как высоко оценили его тему на ученом совете, какие у него открываются перспективы. Ведь давно замечено, что жены всегда и все знают
о мужьях — даже то, о чем их мужья и сами не подозревают. Великое
ьго свойство женщины — настолько влить свое собственное существование в жизнь и дела мужа, что это собственное в конце концов н а ч и с то теряется, но с тем, однако, что жизнь и дела мужа становятся как
бы личным достоянием жены. Постепенно, с годами это свойство женщины не только не утрачивается, а многократно усиливается, да так,
что у иных мужей уже не мыслится ничего в жизни помимо бдительного и властного ока жен, простирающих свой ненасытно ж а д н ы м интерес куда дальше квартир — даже к делам мужей по с.'п/кГн-, даже
к проблемам по астроботанике или нуклеиновой кислоте, к проблемам
высокой политики и, конечно же, к проблемам л и т е р а т у р ы ! . . Что делать, такова уж природа женщины-матери, п р и з в а н н о й заботиться
всеобъемлющим образом о продолжении рода, а в конечном счете о
продолжении вида. Великий материнский инстинкт —это ведь вечная
не умирающая категория. Когда дети, в ы р а с т а я , разлетаются во весконцы, разве при этом грустном обстоятельстве кончаются функции
матери? Черта с два! Они полностью переключаются на бедного мужа,
107

принужденного на себе одном выдерживать всю неохватную л а в и н у
забот жены...
— В научном издательстве скоро должна выйти его новая книга.
Большая книга, с предисловием членкорра. Очень хвалят. Пока мы
ничего не можем сказать, но по выходе все может случиться. Членкорры к рядовым работам предисловия не пишут. Все может случиться.
И не таким книгам присуждались премии. Тем более, что тема, говорят, страшно нужная. Он очень талантлив, Озен Степанович, очень!
— Детей у вас много?
Дарима от души рассмеялась.
— Зачем же много? Нынче это не принято. Одна у нас девочка.
Славная растет, вся в Озена. Скучно ей, бедняжке, будет. После Новосибирска — и вдруг этот поселочек...
Я заметила — здесь почему-то
одни гуси.
Дулма Гомбоевна, сидевшая во все время разговора какая-то
странно скованная, вдруг разразилась хохотом, неудержимым, громким, задорным.
— Как ты сказала: здесь одни гуси? Ха-ха-ха! Боже мой: одни
гуси!..
Дарима прикусила губу, ей опять стало мучительно не по себе.
Надо же было брякнуть такое!
Дулма Гомбоевна, успокоившись, встала и принесла варенье.
- Совсем ведь забыла. Покушай своего любимого земляничного.
Помнишь, как ходила со мной за ягодами? Ты обожала землянику.
- Да, хорошее было время,— задумчиво помешивая чай в стакане, сказала Дарима. — Все мы в школьные годы о чем-то мечтаем. Я
хотела стать художницей, грезила картинами, которые напишу. Но не
попала в училище — конкурс! Оказалось таких, как я, мечтающих
о лаврах художника, сотни и сотни. В химико-технологический шла уже
без всякого энтузиазма. По принципу — надо окончить институт, все
равно какой. Вот и встретились там с Озеном. В результате — что-то
вроде домохозяйки с высшим образованием. Вначале работала в заводской лаборатории, а потом Озен стал настаивать бросить. Вот и приобрела новую профессию—домохозяйка! Правда, мне в утешение попадаются все чаще статьи в газетах и ж у р н а л а х насчет обязанностей
женщины. Стали интересные мысли высказывать. Есть, говорят, одна
должность, которая не хуже, а выше любой другой — это должность
женщины-матери. Вы, конечно, понимаете, что меня кровно волнуют
такие статьи, ведь ими только и приходится утешаться
мне, больше
нечем. Остается читать такие статьи и радоваться успехам мужа.
Простите, Дулма Гомбоевна, я, кажется, вас заговорила. Ну, а Гарма
Абидуевич все так же хлопочет насчет самодеятельности? Все так же
спектакли устраивает?
— Почему же только он? У него, как и всегда, помощников много.
Нынче мы четвертое место заняли по республике.
•— Да?—Дарима вскинула ресницы. Эти ресницы и густые черные
брови очень шли к ее матово-белому лицу. — Много же в вас энергии.
Как я вам завидую!
Она поднялась из-за стола, прошлась по залу, еще раз оглядывал
развешанные картины, села к пианино, взяла аккорд, а потом подошла
к зеркалу н стала разглядывать себя, поворачиваясь и, словно в балетном танце, медленно поднимая, опуская руки и грациозно поводя ими.
Дулма Гомбоевна невольно залюбовалась молодой женщиной.
Стройная, великолепно сложенная, Дарима была п в самом деле понастоящему красива. Той самой красотой, какая стала появляться у буряток в последние годы на глазах у Дулмы Гомбоевны — видимый
результат того, что стали жить и питаться неизмеримо лучше, чем

108

прежде, что молодежь вся стала образованной и культурной. Головка
Даримы, увенчанная пышными черными волосами, была гордо посажена на длинной белой шее, обнаженные руки с м у з ы к а л ь н ы м и пальцами были до того белы и нежны, что глядя на них, Дулме Гомбоевне
захотелось убрать со стола своп — грубые, с толстыми и короткими
пальцами. Но самое сильное впечатление производили большие черные
глаза Даримы, излучающие задумчиво бархатный, мягкий и ласкающий взгляд, а никакой не жгуче, не колюче черный...
- Послушай-ка,— странным голосом произнесла вдруг Дулма Гомб о е в н а . — А ведь тебе будет здесь скучно.
— Я уже говорила об этом Озену,— с готовностью отвечала Дарима, садясь на кушетку. — И, кажется, изрядно порчу ему настроение.
Кстати, Дулма Гомбоевна, м и л а я , я ведь к вам с просьбой.
— Ко мне? С какой же?
- Во-первых, прошу заходить к нам, заходить так, запросто. Озеи
вас очень и очень уважает! И, во-вторых, милая Дулма Гомбоевна, я
хочу просить вас: будьте мне союзницей. Помогите мне очень вас
прошу...
- Что-то не пойму я тебя.— В голосе учительницы зазвучало и
затрепетало беспокойство. — Говори прямо, может, что у тебя случилось?
Дарима хорошо помнила этот голос, срывающийся от внутреннего
напряжения, идущий прямо от сердца, всегда готового раскрыться
навстречу беде с любым из питомцев, с кем бы и что бы ни случилось.
Этот голос сразу же проник глубоко в душу Даримы и сильно сдавил
ей сердце, так что она не сразу смогла продолжать.
— Озен вас так уважает, Дулма Гомбоевна. Помогите мне убедить
его уехать отсюда. Человеку предлагают кафедру в институте, а это
редь учебное заведение всесибирского — нет, всесоюзного масштаба.
Он на пороге докторской. И что же? Вдруг бросает все это и едет сюда,
в этот поселок, по письму брата Буды Степановича. Едет, видите ли,
изучать концентрацию и химический состав силикозной пыли в шахте,
как бы вдруг изменившейся. На целый год едет! Я не о себе, даже не
о дочери думаю — только о нем! Дулма Гомбоевна, ведь он ваш племянник, уговорите его, чтобы он отказался от этой неумной затеи. Ведь
эта с а м а я пыль появилась не вчера, не сегодня, и ее глотали еще бог
знает в какие времена. И черт с нею, причем тут Озен!..
Дарима вдруг запнулась и растерянно уставилась на Дулму Гомбоевну. Та сидела, тяжело дыша, словно оглушенная чем-то, побледневшая.
- Дулма Гомбоевна, что с вами?— вскрикнула Дарима.
Учительница не отвечала. Ее широко раскрытые остановившиеся
глаза выражали крайнюю степень изумления или даже ужас. Они
заставили Дариму медленно, пятясь, отступить. Прошла целая минута
замешательства, пока Дарима смогла прийти в себя. Она т р я х н у л а
своими большими волосами на маленькой изящной головке, посмотрелась в зеркало и уже снисходительно, с жалостью окинула Дулму
Гомбоевну прищуренными глазами, сладко улыбнулась ей.
- Вы заходите к нам запросто, прошу вас,— сказала она, и ее
молодое стройное тело по-змеиному гибко изогнулось, когда Дарима
наклонилась, чтобы поцеловать на прощание потрясенную учительницу.
Дулма Гомбоевна вышла за Даримой на крыльцо и долго смотрела
вслед. Та шла гордо и даже вызывающе неся свою красоту. Ее легкие
и быстрые ноги, казалось, еле дотрагивались до садовой дорожки, разрешая земле лишь на самую малость прикасаться к п а р и ж с к и м туфлям
на умопомрачительных каблуках.
109

Цуца

КОХОВА

Рассказ

ерно, которое наша мать обменяла на свой серебряный пояс
и позолоченный нагрудник, было уже на исходе. Вторую неделю мы голодали.
Вот и сегодня дети с нетерпением ждали, когда мать поджарит
немного кукурузы.
Горсть жаренной кукурузы и сколько хочешь горячего чая, заваренного листьями яблони,— таким был теперь у нас и завтрак, и обед,
и ужин.
Первые дни мать еще кое-как успокаивала двух моих младших
братьев, она говорила:
- Подождите немного. Ну, совсем чуточку. Вот скоро стелется
паша корова Дырбыш, тогда и сделаю вам сыр, собью масло. Сыр
будете есть со свежей сметаной.
Дети успокаивались, г р ы з л и ж а р е н у ю кукурузу, бегали смотреть
на Дырбыш.
Сегодня было просто невыносимо слушать ребятишек. Они опять
спрашивали у матери:
- Ну, почему же не телется наша Дырбыш? Разве она не знает,
что мы хотим молока?
День был весенним, солнечным. Клейкие листья тополя заглядывали в раскрытое окно. Мать тяжело вздохнула и опять стала говорить
о том, что вот отелется Дырбыш, и тогда она сварит на молоке вкусную-вкусную кукурузную кашу. Только братья уже не слушали ее, они
сидели и плакали.
Тогда мать взяла самого маленького на руки, второй сам прицепился к ее подолу, и они пошли к Дырбыш. Смотреть на нее.
- Наверное, у нее уже появился рябой теленок. Сейчас придем
на баз и увидим его,— приговаривала мать, спускаясь с детьми по ступенькам крыльца.
- Может, корова и правда отелилась?— подумала я и пошла
вместе со всеми.
Однако все было по-прежнему. Дырбыш смотрела на нас теплыми, влажными глазами, неторопливо разжевывала кукурузную бадылку. а о рябом теленке не было и речи.
- Видите, дети, наша Дырбыш вот-вот отелится,— говорила мать,
с трудом удерживая на руках младшего брата. Все это время она незаметно отдавала свою еду нам, и теперь жалко было смотреть на ее
похудевшие руки, на темные круги под глазами.
Дырбыш так и смотрела на нас, будто знала, что речь идет именно
о ней. Она шумно вздыхала, и нам стало немного полегче.
«Может, она и правда скоро отелится?»— подумала я и загадала:
если Дырбыш перестанет жевать бадылку, значит, совсем скоро. Дырбыш перестала жевать, бросила бадылку.
- Ну, теперь недолго ждать,— обрадовалась я и впереди всех побежала к дому.
1

3

по

Весь вечер мы говорили о том, как это будет, когда у нас появится
рябой теленок. Мать уложила нас, и мы долго еще ворочались, припоминая, что можно приготовить из молока.
— Сыр,— говорил средний брат,— творог, сметану.
— Масло,— добавляла я. — Кислое молоко.
Мы долго не могли уснуть, до того нас мучил голод, но все-таки
усталость взяла свое. За день мы так набегались, что, наконец, уснули.
На другое утро мать встала пораньше и понесла Дырбыш охапку
кукурузных бадылок. Как же она испугалась, когда увидела, что нашей коровы нет в хлеву. Она сразу догадалась, что случилось страшное
несчастье, но ей не хотелось верить этому, и она сначала обегала все
соседские огороды, все дворы. Сходила на речку к месту сбора аульног о стада, но напрасно — нашей Дырбыш нигде не было.
Тут уж мать дала волю слезам. Она села на ступеньки дома и зарыдала. На ее крик собрались соседи.
— Что мне делать? Нет теперь никаких надежд. Кто же тот изверг,
который в голодный год увел корову у осиротевших детей?— жалобнопричитала мать. — Ах, какое неутешное горе принесло мне утро весеннего дня!
Разбуженные голосом матери, мы тоже вышли па крыльцо и окружили ее. Я молча смотрела на рыдающую мать, а младшие братья сразу присоединились к ней и заплакали тонкими пронзительными
голосами.
- О, аллах, на что же рассчитывает тот неверный, кто обокрал
этих сирот?—говорила наша соседка Табиля, вытирая повлажневшие
г л а т а краешком ситцевого, фартука.
- Его только ад ждет на том свете. — Да и сейчас ему это дело
т а к не пройдет. Успокойтесь. Нашхо. Все гто видит а л л а х , он вам поможет,— успокаивала нашу мать другая соседка.
- Нечего надеяться на помощь а л л а х а с неба. Надо сейчас же
ехать в округ и заявить о к р а ж е коровы. Милиция обыщет аул. Я не
думаю, чтобы стельную корову смогли угнать далеко за одну ночь,—
сказал Бот, муж нашей соседки Табили.
- Это правда, Нашхо. Если ты кого-нибудь подозреваешь, пойдем
Б округ и расскажем обо всем,— предложила Табиля, соглашаясь со
своим мужем.
Мать тяжело поднялась с крыльца.
- Иди, детка, согрей детям чай, спеки немного кукурузы. Мы сходим к Баталу,— с к а з а л а мне мать, вытирая мокрое от слез лигго Табпля взяла ее под руку, и они пошли со двора. За ними ушли все
остальные.
Я завела детей в дом, умыла их заплаканные лица, потом развела
Б о^аге огонь п повесила котел, чтобы поджарить немного к у к у р у з ы
к чаю.
Мы сидели у очага п смотрели на пустой котел, ждали, когда он
согреется. В руках у меня была чашка с кукурузными з е р н а м и . Я не
спешила их поджаривать, я-то уже знала, что ребятишек только том
и отвлек}' немного, если подольше буду готовить им з а в т р а к .
С т \ к н у л а дверь, и мы все вздрогнули: оказывается, это н а ш а соседка Липа принесла кружку молока.
- Дай детям хоть белый чай,— сказала Лина, переливая молоко
п другую кружку.
Она ушла, а я взялась за дела. Усадила детей у треножного низкого столика — а п а , поджарила кукурузу, вскипятила чай. Они еще пиличай с молоком, когда домой вернулась мать. Не останавливаясь в передней, она сразу зашла в д р у г у ю комнату, даже ничего не ответила

III

м а л ы ш а м , которые бросились было ей навстречу. Им так хотелось
порадовать мать тем, что соседка принесла нам кружку молока.
- Давай мы нальем тебе белого чаю! Где твоя чашка, мама?—
шумели ребятишки.
Но мать не слушала их. Она одела свое лучшее платье и с к а з а л а
мне:
- Следи за детьми. Я сейчас же должна уехать. Хоть бы попалась попутная подвода. Не будет подводы, все равно пойду пешком.
Ты пропусти немного кукурузы через ручную мельницу, свари детям
кашу. Хотя зерно у нас и на исходе, но сколько можно пить один только чай? Я постараюсь вернуться завтра вечером. А может, и не успею...
Но ты будь умной девочкой.
Мать опять зачем-то пошла в другую комнату, вообще она была
теперь, как потерянная. Я тоже пошла за ней.
Мать рассеянно собирала что-то в пустую сумку. Я спросила ее:
— Куда ты поедешь, мама?— мой вопрос застал ее врасплох: она
смотрела на меня и не знала, что сказать. Потом решилась. Закрыла
получше дверь комнаты и шепотом ответила мне.
- Пойду искать волчью жилу. Мы не пошли с Табилей в округ
к Баталу. Нас вернул эфенди Кумаль. «Зачем,— говорит Кумаль,—
тревожить аул обыском? Проще найти волчью жилу». Он обещал заворожить ее. Кумаль сказал, что, если завороженную волчью жилу
бросить в огонь, рука вора тут же скрючится и не разогнется, как жила в огне. Так и останется на всю жизнь скрюченной рука у бесстыжего
вора.
Мать показала мне, какой у него будет рука, и я подумала: какой
у нас умный эфенди Кумаль!
- Эфенди сказал мне, где живет тот человек, у которого есть
волчья жила. — Глаза у матери блестели. —Ты будь осторожна с детьми, Лина. Не оставляй одних около огня. А главное, никому ни слова
не говори о волчьей жиле.
Мать подхватила пустую сумку и быстро пошла со двора, чтобы
взять у одного человека в далеком, неизвестном мне ауле волчью жилу.
Так я и осталась одна со своими братьями. Кое-как успокаивала
я их, уговаривала. Теперь они не только хотели есть, но еще и скучали
по матери.
- Где мама? Когда придет наша м а м а ? — с утра до вечера хныкали ребятишки. Я без устали кипятила им чай и один раз, в обед,
варила жидкую кашу из кукурузной крупы — хантхупс. Хантхупс немного выручал меня, да тут еще иногда забегали соседи, приносили
немного молока.
В общем, коек-как прошли эти дни. Я начала уже тревожиться, когда, наконец, к вечеру вернулась страшно усталая, совсем почерневшая
мать. Дети тут же окружили ее. Она даже не в силах была зайти в
дом, а сразу села на ступеньки крыльца.
- Как вы тут без меня, а?— посмотрела на нас измученная мать
и достала из сумки румяный чурек. Она поровну разделила его на
всех, и мальчишки притихли.
Мне нетерпелось узнать, нашла ли мать волчью жилу, и я живо
проводила братьев в дом. Как только они оставили нас с матерью,
она сама сказала мне:
- Нет, Лина... Напрасно я ходила все эти дни из аула в аул. Тог
человек, к которому послал меня эфенди Кумаль, ничего и не слышал
о волчьей жиле. Говорят, можно все-таки достать...— Глаза матери
•снова наполнились слезами.— Если бы не этот чурек, я бы еще не
вернулась домой. Пошла бы в другие аулы.
Мне до того стало жалко мать, что я протянула ей свою долю чу-

112

река, но она обняла меня, погладила по голове, а чурек не взяла. Я
крепилась изо всех сил — до того мне хотелось заплакать.
Выручил меня средний брат. Он подошел к нам и спас меня своим
вопросом.
— Зачем ты в аул пойдешь? Там Дырбыш найдешь, да?
- Да, да. Мать узнала, что Дырбыш там, вот и пойдет пригонит
се,— сказала я, стараясь успокоить мать.
Мне хотелось, чтобы она знала, как я тут сохранила ее тайну о
волчьей жиле.
На другой день мать опять отправилась в трудную дорогу. Она
оставила нам немного кукурузной муки, которую добыла в первые дни
поисков волчьей жилы. В этот раз мать вернулась быстро. По .выражению ее лица, по бодрой походке я поняла, что вернулась она с удачей. Мать принесла даже небольшой кусок брынзы, за который тут же
ьзялись братья. Они отвлеклись, а мы с матерью стали шептаться.
- Ну надо же!— охала и ахала мать.— Жила-то была совсем под
боком... В соседнем ауле, а эфенди Кумаль, пусть все-таки аллах посылает ему здоровье, сказал, что волчью жилу можно достать только в
том далеком ауле.
«Принесла... Теперь этого подлеца эфенди оставит без обеих рук.
Они у него стянутся, как только Кумаль заговорит жилу и бросит ее
в огонь».
Мне очень хотелось узнать, кого именно подозревает мать. Кто же
тот человек, который по воле эфенди останется без рук, но я не посмела спросить ее об этом. Мать достала из-за пазухи небольшой сверток, осторожно развернула грязную бумагу, н я увидела кусочек сухой
жилы бледно-воскового цвета.
- Вот она, волчья жила,— улыбнулась мать и снова завернула
ее в бумагу. На лице матери были радость и беспокойство. Сначала
она спрятала сверток с волчьей жилой под матрас, но это место показалось ей слишком ненадежным, и она пошла в другую комнату, спрятала его в чемодан, а ключ от чемодана положила себе в краман. После этого она стала одеваться.
— Схожу к Кумалю, скажу, что нашла волчью жилу,— говорила
мать, повязывая головной платок.— А ты, Лина, прибери немного в
доме и зажги в очаге огонь.
Она пошла к эфенди, а я быстро подмела полы, выбежала во двор,
чтобы наломать из старого плетня сухих палок.
«Пусть огонь будет пожарче,— думала я.— Ради такого с л у ч а я не
стоит беречь старый плетень».
Сухие палки горели с треском, в доме стало тепло, а матери все
еще не было. Огонь стал гаснуть, я опять пошла во дворе за сухими
палками. И вот, когда я снова взялась за наш старый плетень, у калитки появилась мать и остановила меня:
— Подожди, Лина,— шепнула она.— Сейчас огонь не нужен. Эфенди сказал, что волчью жилу надо сжигать ночью, когда все ложатся
спать. Потом я сама разожгу огонь. Кумаль придет поздно вечером.
Я хотела спросить, что сказал эфенди, когда увидел волчью жилу, но в это время к нам подошла Табиля, и я промолчала.
День прошел быстро. Дети сидели на ступеньках крыльца н совсем
не думали об игре. Так они просидели до самого вечера. Уж солнце
трогало их косыми, бессильными лучами, а они все сидели и говорили
только о еде. Мы стали посматривать на них. Пора бы им ложиться
спать, а они н не думали заходить в дом.
Так, пожалуй, и будут сидеть на крыльце, пока не явится Кумаль, беспокоилась мать.
И все-таки мы не трогали их. Пусть себе сидят.
8. «Байкал» № 4

ПЗ

- Как только пригонят нашу Дырбыш домой,— говорил средний
брат Хасим,— мы наедимся койжапха 1 .— Помнишь, раньше мама готовила нам койжапха?
А я хочу сметаны с сыром,— упрямился младший братишка.
— Койжапха лучше, сытнее,— настаивал на своем Хасим.
- Ну, начинается,— устало улыбнулась мать. Она и не думала
мирить ребятишек, просто ей хотелось, чтобы они хоть как-то отвлеклись, забылись.
Мне тоже больно было смотреть на отощавших детей и слушать
их разговор, но в то же время я радовалась, что у них еще есть какоето утешение и надежда на то, что вот-вот, скоро" вернется наша Дырбыш.
Опять пришла к нам соседка Табпля. Принесла кружку молока.
Пусть аллах посылает удачу этой доброй женщине!
Дети выпили по три чашки белого чаю, и младший братишка сразу «спекся», как любила говорить мать. Он едва добрался до постели
и уснул. С Хасимом дело обстояло хуже. Он тоже лег, накрылся одеялом, но сон не шел к нему. Хасим все вроде бы прислушивался к чему-то, посматривал на дверь.
- Лина, уж ты не разболтала ли ему чего-нибудь?— забеспокоилась мать.— Почему он не спит?
- Нет, я ему ни слова не сказала,— шептались мы с матерью.—
Наверное, он плохо поужинал. Есть хочет.— Я уже обиделась на мать
за то, что она снова усомнилась во мне. Уж кого-кого, а меня можно
было не подозревать в слабости.
Но обида моя была недолгой. Все-таки я уже подросла немного
и жалела мать. Какая она худая, изможденная, как тревожно смотрит
на голодного Хасима.
- Спи, сынок. Ложись и ты, Лина,—• ласково сказала мать, подходя ко мне с роговым гребнем. Она любила на ночь расчесывать мои
длинные темные волосы.
Мне очень хотелось дождаться эфенди да и посмотреть, как на огне сгорит волчья жила, но я не смогла ослушаться мать — тут же пошла в другую комнату, разобрала свою постель. Я решила, что ни за
что не усну. Буду ждать Кумаля. Так я и сделала. Когда пришел
эфенди, дети спали, а я притихла в своей комнате. Сгорая от любопытства, я решила было одеться и выйти к позднему гостю, но побоялась, что мать будет ругаться. Случайность спасла меня: когда мать
зашла в комнату, чтобы достать из чемодана волчью жилу, дверь осталась открытой, так что мне можно было встать и все увидеть, не
выдавая себя. На цыпочках подошла я к двери.
Кумаль сидел на низком полумягком стуле у очага. Сколько в
нем было достоинства и важности. Кусочек сухой грязноватой жилы,
из-за которой мать потеряла последние силы, эфенди держал в руке
н что-то шептал над ним. Нашептав молитвенные слова, он три раза
подряд дунул на жилу, зевнул во весь рот н вслух произнес:
- Великий аллах, верни корову детям-сиротам.
- Аминь,— тихо сказала мать. Кумаль снова пошептал над жилой, опять три раза дунул на нее и только после этого бросил ее в
огонь.
- Пусть руки вора стянутся в кулаки, как эта волчья жила стянется в огне,— сказал Кумаль и даже не стал смотреть, как горит жила, тут же поднялся со стула и отошел от очага.
— Пусть аллах посылает вам удачу,— поблагодарила мать Кумаля и что-то сунула ему в руку.
1
Койжапха—черкесское национальное блюдо, приготовленное из сметаны, свежего сыра, яиц и кукурузной муки.
114

— Не беспокойся, ниса 1 . У тебя маленькие дети. Я сделал все,
что смег.
Он опустил было руку за пазуху, чтобы спрятать то, что дала ему
мать, потом раздумал и подошел к керосиновой лампе. Видно ему не
терпелось узнать, сколько же он заработал в этот вечер.
Мне стало не по себе. Желтоватый свет керосиновой лампы скупо
осветил широкую ладонь Кумаля. На ней блеснули деньги. Он посчитал их, а я готова была заплакать. Да. Это были те самые деньги, которые мать берегла, как зеницу ока. Теперь у нас ничего не осталось —
ни денег, ни кукурузных зерен. Сердце мое дрогнуло.
Эфенди кашлянул, положил деньги за пазуху, пожелал матери
спокойной ночи и вышел из дома. Мать може вышла за ним.
Она должна была проводить его до крыльца, я воспользовалась
этим и нырнула в свою постель.
Вскоре мать вернулась и села у огня, где давно уже сгорела волчья
жила. Я видела ее лицо, такое грустное теперь, потемневшее от горя.
Синие круги под глазами. Ранние морщинки. Я вспомнила, какой была она всего два года тому назад. Тогда был жив наш отец, мать носила серебряный пояс п позолоченный нагрудник, который нам пришлось сменять этой веснс'й на кукурузу.
Красивой была мать. Только у нее во всем ауле были такие темные волосы и синие глаза.
«Когда все это кончится?—думала я. — С н а ч а л а смерть отца, потом голодный год... Пропажа нашей стельной Дырбыш... а сегодня и
последние деньги забрал этот бессовестный эфенди Кумаль».
Горькая обида душила меня. Если бы я была повыше ростом, все
можно было бы прибавить себе два-три года и пойти работать. Когда
же я вырасту? Когда начну помогать матери?
Долго ворочалась я в эту ночь на своей постели и все думала, думала...
'
4
Утром мать быстро управилась по хозяйству и пошла куда-то.
Вернулась страшно расстроенная. Не обращая внимания на детей, она
сказала:
- Нет. Тот подлец, которого я подозревала, ходит себе спокойно.
Не стянулись его руки.
Я сразу поняла, что мать бегала в магазин, который был тем местом, куда сходились все аульчане. Ей не терпелось проверить результаты
ночного колдовства эфенди. Бедная обманутая мать! Она ходила как
потерянная.
- Не знаю,— вздыхала мать. — Возможно, вор обнаружится в
другом ауле. У нас-то я подозревала только Такпра... Как аллах наказал меня за это!
Прошла еще неделя, мы ждали, но нигде не обнаруживался вор
со стянутыми руками.
«У кого горе, тот и свой локоть укусить может»,— говорят у нас
в народе.
Как убивалась мать, когда поняла, что эфенди обманул ее!
- Сколько дней ходила я по аулам, теряя последние силы, стонала мать. — За это время мою корову спокойно угнали и расправились
с ней. Как же я послушалась Кумаля п не заявила о пропаже Дырбыш
в округ? Будто кто заговорил меня, до того была я глупой.
Теперь дом наш был пуст. Мы жили тем, что из сострадания приносили нам соседи. Ценных вещей не было. Остались только две большие пуховые подушки, и вот мать взяла одну из них, отправилась в далекий путь, чтобы обменять ее в одном из аулов на зерно или муку.
1

8*

Ни:а — сноха.

115

Два дня кое-как продержалась я с детьми после ухода матери, но
на третий день они перестали верить мне.
- Ты говоришь неправду,— плакал Хасим.— Мама не приведет
Дырбыш, и муки не принесет. Ты нас обманываешь.
Младший братишка вторил Хасиму низким голосом. Оба они ревели, и я повела их на горку, что была за нашим домом.
- Ну, вот,— говорила я детям. — Смотрите на дорогу. На ней
скоро появится наша мать с мешком на плечах. Ведь вы же видели,
что она взяла пуховую подушку? За такую подушку дадут много муки.
Сначала братья смотрели во все глаза, но вскоре это им надоело,
II ОНИ ПРИНЯЛИСЬ 33 СВОС1
- Обманываешь, опять обманываешь...
Я уж и не знала, что мне еще придумать. Прямо растерялась, ну
хоть садись на землю и плачь. Так и стояла, держа за руки своих
братьев, как вдруг за моей спиной послышалось знакомое мычание нашей Дырбыш. Я обернулась — и вот она, наша рябая корова...
- Посмотрите, наша Дырбыш!—закричала я. Дети побежали,
но у них уже не было сил, и Дырбыш сама пошла им навстречу.
- Осторожно, как бы она не забодала вас,— предупредила я детей, и они спрятались за меня.
Дырбыш прошла мимо нас и с громким мычанием зашла во двор.
Мы бежали вслед за ней и все время кричали:
- Дырбыш пришла. Наша Дырбыш пришла!
Как видно, Дырбыш соскучилась по дому, она сразу подошла к старому корыту, в котором мать давала ей соль, и начала его жадно облизывать шершавым языком. Время от времени она поднимала лобастую голову и коротко, радостно мычала.
Мы прыгали вокруг нее, шумели, хлопали в ладоши. На наш крик
и возню сбежались соседи.
— Разве а л л а х не милостив?— вытирала слезы одна из соседок.—
Ведь он пожалел-таки сирот и вернул им корову!
— Скорее всего ее никто не вернул, а она сама убежала от хозяина. Вы посмотрите, ведь она вся мокрая,— сказала Табиля, внимательно осматривая Дырбыш.
В это время вернулась наша мать. Увидев Дырбыш, она коротко
вскрикнула и, бросив посреди двора свой мешок, подбежала к корове.
Как она гладила ее! Какие говорила ей ласковые слова. Даже плакала от радости.
Дырбыш нравились ласки матери. Она тянулась к ней лобастой
головой, шумно дышала.
Не знаю, сколько еще продолжалась бы эта радостно-печальная
сцена, если бы не соседка Табиля.
- Ты лучше попробуй подоить корову,— посоветовала она матери.
— Ты права,— согласилась мать. — Я от радости прямо уж н не
знаю, что делать. Иди, Лина, принеси мне ведро,— попросила менч
мать.
Я быстро сбегала за эмалированиям ведром.
— А может, она не подпустит тебя без теленка? Ты будь осторожнее, Нашхо,— забеспокоилась Табиля.
Дырбыш, н правда, сначала капризничала, но потом смирилась
и стояла спокойно. Видимо, на нее подействовали ласковые слова матери. Ловко, привычно мать начала доить корову. Мы стояли в стороне
и с нетерпением ждали, когда же, наконец, мать нальет нам по кружке парного молока. Мы так сосредоточились на эмалированном ведре,
в которое бились струйки молока, так ждали, что не услышали, как к
нам во двор въехал всадник.

116

- Мама, к нам кто-то приехал на лошади,— крикнул Хасим,
который первым заметил чужого человека.
Посмотрев в сторону мужчины, который уже спешился и привязывал свою лошадь к старому плетню, мать перестала доить корову.
Она встала и со стоном заломила руки.
- Знала! Я знала, что радость моя напрасна,— со слезами в голосе сказала мать. — Этот человек приехал не иначе, как по следам
коровы!
Она подхватила ведро с молоком и отошла к крыльцу дома. Мы
потянулись вслед за матерью. Братья так и вцепились в ее подол.
Мать побледнела, с тревогой всматривалась в незнакомца.
Он уже подходил к нам, этот мужчина. Ему можно было дать лет
пятьдесят. Плотный, среднего роста, с полуседыми усами, он приветливо смотрел на нас, а мы испуганно прижимались к матери, исподлобья рассматривая его черную сатиновую косоворотку с белыми пуговицами, простые хлопчатобумажные брюки, стоптанные кирзовыа
сапоги.
— Добрый вечер,— сказал он по-русски, когда подошел поближе
и успел окинуть всех нас добрым взглядом.
Женщины ничего не ответили ему, а мы еще плотнее прижались
к матери и уставились на него сердитыми глазами.
Увидев, что мы настроены недружелюбно, мужчина постоял немного в нерешительности, потом, не обращая на нас никакого внимания,
преспокойно подошел к нашей Дырбыш и позвал ее:
— Маша, Машенька...
Дырбыш даже не оглянулась на его зов.
Она по-прежнему стояла возле корыта и вылизывала его жарким
языком.
— Пусть аллах спасет нас. Я так и знала, что он приехал за пашей Дырбыш,— зарыдала мать, а мы разноголосым ревом тут же поддержали ее.
Мужчина отвернулся от Дырбыш и посмотрел на нас. В глазах его
было недоумение. Он что-то говорил на своем языке, пытался погладить по голове Хасима, но мы сторонились его и ни слова не поняли
из всего, что он сказал нам.
Видя, что человек доброжелателен к нам, Табиля нашла выход.
— Давайте пошлем за Марусей. Она поговорит с ним и переведет
нам суть дела. Ведь он что-то важное говорит, а мы стоим, как глухонемые,— сказала она.
- Иди, Лина, позови жену мельника Тараса,— попросила меня
мать, и я со всех ног побежала к дому мельника.
Я знала, что мельник живет в нашем ауле уже давно, знала, что
у него много сыновей. Все его сыновья тоже выбрали профессию отца,
н теперь в каждом ауле на мельнице работал один из сыновей Тараса.
Сам Тарас жил со своей женой в нашем ауле и, несмотря на свой
преклонный возраст, все еще работал на мельнице. Конечно же, мельник и его жена Мария хорошо знали русский язык.
Когда я вбежала во двор, Маруся развешивала белье. Услышав о
том, что ее зовет моя мать, она бросила все свои дела и вместе со мной
пошла к нашему дому.
— Какая радость! Что же ты мне сразу не сказала, Лина?— улыбнулась Маруся, увидев нашу Дырбыш.
— Не спеши, Маруся,— бросилась ей навстречу моя мать. — Вот
поговори с этим человеком. Чует мое сердце, что радоваться нечему.
По-моему, он пришел за нашей коровой!
Маруся разговаривала с незнакомцем совсем недолго, но нам эти
минуты показались вечностью.

117

- Да. Он действительно приехал по следам коровы,— наконец
сказала нам Маруся.
- Он говорит, что обменял ее на яловую корову на базаре и как
только выпустил первый раз в стадо, она тут же убежала. Пастух гнался за ней, но вернуть не смог, а вечером он сообщил хозяину, в какую
сторону ушла корова,
— Кто же этот негодяй, который хотел закопать нас живыми?—
снова расстроилась мать.
Маруся опять что-то спросила у незнакомца, и обернулась к матери:
- Не убивайся так, Нашхо. Человек говорит, что хорошо запомнил того, кто обменял корову. Если он увидит его, то обязательно узнает.
Т а б и л я тоже успокаивала мать:
- Не плачь, Нашхо. Ты напала на след вора.
- Как же мне не плакать? Ведь я три дня ходила по аулам. Даже
подушку на кукурузу сменяла. Куда я^денусь со своими сиротами?
Русский посмотрел на нас, ничего больше не сказал Марусе, сел
на свою лошадь и без оглядки уехал с нашего двора. Увидев, что он
не взял Дырбыш, мы сразу перестали реветь, но вид растревоженной
матери все еще беспокоил нас.
- О, горе мне, горе,— причитала мать,— завтра со свидетелями
он поедет в округ и опять угонит корову. Не поможет теперь мне никакой след... Бедная я, бедная.
- Ведь ты уже знаешь, где была твоя корова,— утешала нашу
маму Табиля. — Если даже он и заберет ее, все равно вора будут
искать. И найдут... Потерпи немного.
Табиля говорила все это не так уж уверенно, и мать по-прежнему
была сама не своя. Вскоре женщины ушли.
Мать подняла мешок, который бросила было посреди двора, я
взяла ведро с молоком, и мы пошли в дом, заплаканные и убитые
горем.
В эту ночь мать не сомкнула глаз, сторожила корову, сидя у окна.
Утром к нам опять пришла Табиля. Она принесла Дырбыш кукурузных бадылок. Мать так обрадовалась Табиле, что скорее придвинула ей полумягкую табуретку, стала кипятить чай.
- Всю ночь не спала. Сторожила корову,— говорила она Та';ле. — Боялась, как бы ее опять не увели со двора.
- Да, время сейчас ужасное,— соглашалась Табиля. — Что хочешь
случиться может. А сколько она дала молока сегодня?— спросила соседка. Мать покраснела:
- Не доила я корову, Табиля... Не могу. Она мне какая-то ч у ж а я
стала.
Табнля всплеснула руками:
- Не глупи, Нашхо. Возьми ведро и пойдем доить корову.
Мы тут же пошли за матерью и Табнлей.
Вскоре парное молоко заговорило в эмалированном ведре, и мы с
радостью слушали эти звуки. Но все это продолжалось недолго. Около
наших ворот остановилась одноконка. С нее спрыгнул наш вчерашний
знакомый. Он открыл калитку и что-то к р и ч а л нам, р а з м а ч и в а я руками.
— Вот и опять подоила я корову,— вздохнула мать, увп.ъ-з русского. Молоко перестало звенеть в ведре, мать молча встали и отошла в
сторону. С ненавистью смотрели мы на чужого человека, коте рый приехал, как мы поняли, чтобы забрать нашу Дырбыш.
Но русский не торопился. Он стоял у калитки и звал нас к себе.
Это было видно по его улыбке, по жестам. Мы не с д в п н \ л п с ь с места.
Так и застыли, будто каменные.

118

Убедившись, что разговаривать с нами бесполезно, русский перестал звать нас и осторожно вытащил из брички что-то тяжелое.
Мы онемели... Не верили своим глазам. Это был теленок. Опомнились мы только тогда, когда он подошел со своей ношей к Дырбыш, и
она с мычанием потянулась к теленку. Надо же. Теленок у Дырбыш,
действительно, был рябой, с крутым теплым лбом, со слабыми еще
ножками.
Когда русский поставил теленка на землю, мы забыли все своп
страхи и тут же кинулись к нему. Я повисла у него на шее, мальчишки
тоже каким-то образом пристроились. Каждый из нас что-то радостное говорил ему по-черкесски, а он улыбался и отвечал на непонятные
-слова добрым взглядом голубых, прищуренных глаз. Наконец мы с
Хасимом оставили его в покое, и он остался только с нашим младшим
братишкой. Взял его на руки, по-отцовски прижал к себе.
Здесь Табиля тоже решила использовать весь запас русских слов.
Она подошла к нему и стала говорить:
- Спациба, урус, спациба.
Оп смотрел на нее и широко улыбался.
Дырбыш и рябому теленку с белой звездочкой на лбу не было до
нас никакого дела. Виляя хвостом, рябой жадно с пеной у рта сосал
мать. Дырбыш, довольная тем, что нашла своего теленка, спокойно
разжевывала свои бадылки, время от времени оборачиваясь и полизывая теленка горячим языком.
В этот день радость наша была безгранична. Можно было подумать, что к нам вернулся наш отец с гражданской войны и пригнал
отелившуюся корову. Возвратив нам теленка, Степан — так он называл себя — в тот же день уехал домой. Весть о том, что русский Степан
отдал нам корову, тут же облетела весь аул. Чтобы разделить нашу
радость, к нам приходили близкие и дальние соседи. В нашем доме
только п слышно было: Степан, Степан, Степан... Степан сказал, Степан привез.
Это было чудесно. Слушая разговоры взрослых, я все вспоминала,
как русский нес на руках теленка, как мы потом обнимали его. Какими
крутыми были его плечи под черной сатиновой косовороткой. А белые
перламутровые пуговки на рубахе я и теперь помню.
Вечером того же дня у наших ворот остановился эфенди. Опираясь
на красивую, расписанную по трафарету палку, эфенди пристально
смотрел на мать, которая уже шла к нему с крыльца. Нельзя сказать,
«тобы мать очень уж обрадовалась его приходу. У нее еще до сих поп
лежал на сердце камень — эта волчья жила. Подумать только! Сколько сил потеряла она, отыскивая ее. Все аулы обошла, да еще и последпне деньги отдала эфенди.
Кумаль как ни в чем не бывало посматривал на мать невинными
глазами.
- Говорят, вам корову вернул какой-то русский. Это правда,
нпса."
- Да, эфенди. Он сам сегодня утром привез теленка.— стала
говорить мать, но глаза эфенди блеснули, как острые лезвия. Он перобил ее— Не говори глупостей, ниса. Что же ему оставалось делать если
корова, которую он угнал с твоего двора, убежала п выдала его? Конечно, он теперь скажет, что обменял ее на базаре... Разве этот гяур
не знает, как слезть со скамьи подсудимых?
Не дав матери произнести ни слова, эфенди пошел от нашей калитки. Пройдя несколько шагов, он остановился п добавил:
- А ты подозревала невинного Такира, ниса. Ох, как все это
грешно!

119

Эфенди, наверное, сказал все, что ему хотелось и уж после этогоне оглядывался, важно вышагивал, поигрывая своей красивой палкой.
Вообще-то он был быстр и ловок, наш эфенди, но палку завел для солидности.
Эфенди сделал свое черное дело и ушел, а мать снова заволновалась. Первым делом она кинулась к Табиле.
— Табиля, Табиля,— горячилась мать, торопливо, сбивчиво передавая ей слова эфенди.
- Не верю,— успокоила ее Табиля. — Если бы дело обстоялоименно так, русский Степан не приехал бы по следам коровы. Он что,
не в своем уме, что ли? Зачем ему было в таком случае выдавать себя?
— Да, права... Ты права, Табиля... Как я об этом сразу не подумала. — Наша измученная мать сразу согласилась с соседкой. — Ах,
у меня от этого голова кругом идет... Совсем соображать перестала...
Кто чего скажет, того и слушаю, а, Табиля?— огорчалась мать.
- Так, милая ты моя,— утешала ее Табиля. — Ты еще молодец.
Такое горе на плечах вынесла. Это не каждому под силу... Да еще
троих сирот на руках...
С тех пор, как русский Степан вернул нам корову, прошло несколько месяцев, и тут произошло то памятное событие: на станичном базаре арестовали двух мужчин из нашего аула. Их обвиняли в продаже
ворованного скота. Один из них был старый вор Такир, которого н а ш з
мать и подозревала в похищении Дырбыш. Его без всякой волчьей жилы опознал русский Степан, который, видимо, искал его все это время.
Услышав эту новость, мать сейчас же пошла к эфенди и сказала
ему:
- Вы говорили, Кумаль, что я подозревала тогда «невинного» Такира. Хотя его и не взяла тогда волчья жила, но уж, как говорится,
сколько ни ходить лисе в курятник, хвост все равно когда-то потерятьнадо. Попался-таки Такир.
Эфенди был поражен смелостью и суровым тоном, с каким мать
говорила с ним. Женщина, к тому же бедная вдова с тремя детьми на
руках, так разговаривает? Слыханное ли дело? Эфенди приподнял седые брови, удивленно посмотрел на мать. Голос его был раздраженным:
- Если человек провинился один раз, все остальное добавляют
злые люди. Этим они снимают все его грехи. — Сухие пальцы Кумаля
неторопливо перебирали тяжелые молитвенные бусы — намэзшига. Он
поучал мать, ставил ее на место, но мать и не думала смиряться.
- Да, эфенди. Вы умный человек. Но Такир все-таки украл мою
корову. Я не ошиблась. Он обменял ее на яловую. Русский Степан узнал его на базаре, и там же Такира взял милиционер. Степан не жег
з огне волчью жилу, а вот, видишь, сумел взять вора за руку.
— Что... Что ты сказала?— Кумаль побледнел и уронил молитвенные бусы.
— Такир и его дружок продавали на базаре краденную т е л к \ . да —еще раз повторила свои слова моя мать. Как она торжествовала теперь,
как раскраснелась! В эту минуту ее можно было назвать даже красизой.
Глаза ее жгли Кумаля.
- Если Такир действительно вор, то тебе подсунули не настоящую
волчью жилу, ниса,— стал оправдываться Кумаль.— Скорее всего этот
русский врет...
Эфенди явно был не в себе. Все выражало в нем беспокойство: и=
бегающие глаза и трясущиеся руки.
Мать пожалела его и ушла. Она все-таки поверила Кумалю.
«Может, и правда мне подсунули совсем не волчью жилу,— подумала мать. — Кто знает? Если Кумаль говорит...»

129

Дома она на чем свет стала ругать того проходимца, который подсунул ей вместо волчьей жилы неизвестно что. Наверное, это была
самая обыкновенная жила. Возможно, от убитого бычка, а то и от
козленка. Кто знает? Разберись теперь. Руки-то у Такнра не стянулись.
Значит, ее обманул тот негодяй в соседнем ауле да еще взял с нее так
много денег.
Пока мать решала этот вопрос, к нам пришла Табнля. Видно было,
«то она возбуждена чем-то.
— Какой позор! Подумать только. Я ничего подобного не слышала в жизни,— сразу же начала Табиля, усаживаясь на табуретку возле
очага.
— Что случилось?— спросила мать.
— Такира привезли в аул, чтобы он вернул кожу коровы русского Степана.
- Не верю, чтобы он не вывернулся... Не придумал бы чего-нибудь, чтобы оставить себе эту кожу,— возразила мать.
- Он уже признался. Но меня удивляет другое,— горячилась
Табиля. — Кожу милиционер нашел на чердаке дома эфенди.
— Что ты говоришь?— Мать от удивления не могла сойти с места.
- Это еще не все. Слушай дальше. — Табпля увлеклась и решила
выложить матери все, что узнала про Кумаля.
Такир при всех упрекнул эфенди. Сказал, что мясо яловой коровы Кум ал ь поделил нечестно. «Если бы ты хоть кожу поделил поровну, я не выдал бы тебя»,— так и сказал Такир Кумалю.
- Ну, а Кумаль? Что же ему ответил Кумаль?— спросила мать.
— Эфенди не растерялся. Сказал, что Такир просто принес ему
кожу. Попросил просушить. Стал пугать его тем, что аллах накажет
его за то, что он наговаривает на самого служителя аллаха.
- Неслыханный позор! Неужели так было? А может, Такир просто впутывает эфенди в это дело, чтобы хоть как-то спастись за его спиной?— сказала мать.
- Я вижу, ты не веришь, что Кумаль вмешан в это черное дело
с воровством? Но, к сожалению, это так.
Чтобы эфенди пошел на такое дело...— опять у х в а т и л а с ь мать за поразившую ее мысль.—
— Чтобы эфенди... Да ведь в руках у него священный коран!
- Можешь говорить сколько угодно,— рассердилась Табиля. -Надо же быть такой доверчивой? Именно так и было. Пока ты бегала
за волчьей жилой по аулам, они с Такмром преспокойно угнали твою
корову, успели обменять ее на яловую, а с яловой управились в сарае
эфенди. Поскольку дом эфенди священный, Такнр давно обделывает
там свои дела. Ведь ни одна ж и в а я душа не может ничего плохого подумать о доме эфенди. Самое безопасное место в ауле. Вот яловую
корову п зарезали в сарае Кумаля. Да, да. В его же сарае!
Мать слушала Табилю молча. Только глаза выдавали ее волнение.
- Когда стали делить мясо, эфенди обманул Такира. Себе взял
в два раза больше того, что оставил Такнру. Да еще присвоил себе
печенку. Такир поссорился с ним. То же самое повторилось, когда делили кожу. Тут уж Такир распалился как следует. Даже свою долю
кожи не взял.
Когда Такира взяли на базаре, он тут же выдал эфенди. На суде,
говорит, буду рассказывать все. Пусть все люди знают, какой у нас
эфенди в ауле. Только Такира уговорили. Такой ведь позор! Да и Кумаль подослал к Такиру верных людей. Передал с ними, что, когда
Такир умрет, его не будут хоронить, как всех хоронят, потому что он
собирается позорить коран в лице эфенди. Запугали Такира. Он обещал молчать на суде.
\
121

- Ну, если Такира заставили молчать,— сказала мать,— то мет
никто не заставит. Я поеду в округ с Марусей, и она поможет мне. Я-то
не знаю русского языка, а она знает. И русский Степан иоможет... Как
же эфенди мог такую подлость сделать? Так надругаться над вдовой
с детьми. Мои дети целую неделю были без молока, а я ходила по аулам, выбивалась из последних сил... Искала эту волчью жилу. Так
этого ему было мало — он у меня последние сбережения выманил...
Это же собака, а не эфенди. — Мать тут же стала собираться к Марусе.— Я сейчас пойду. Чего тут медлить?
Табиля испугалась:
- Голубушка, Нашхо,— взмолилась Табиля. — Сам аллах покарает воров и отступников. Не бери на себя тяжкий грех. Подумай...
у тебя трое детей. Ну, как аллах накажет тебя? Ведь кто знает? Я по
себе заметила: иной раз только подумаешь сделать что-нибудь против
волн аллаха, а он уже, глядишь, и наказал тебя, грешную. Как-никак
Кумаль — эфенди... Лицо, близкое к аллаху. Побойся кары. Я так переживаю за тебя. Детей пожалей. Да и я-то хороша. Мне обо всем муж
рассказал. Велел молчать, да как же тут утерпишь? Он ведь с менл
голову снимет, если узнает, что я все разболтала тебе... И меня пожалей, Нашхо.
Мать остановилась.
- Если бы не ты, Табиля, я не посмотрела бы нн на эфенди, пп
даже на аллаха.
- Что ты, что ты, Нашхо... Не говори так об аллахе!
- Не говори. А где он был, когда я голодала с тремя детьми?
- Оставь все это. Смягчись, Нашхо,— опять стала упрашивать
Табиля. — Такира и так накажут. Его посадят в тюрьму, а эфенди
хватит п того позора, который он пережил из-за всей этой истории.
Ведь он на коленях просил людей не позорить его имя. Они уж спасли
его. Только из-за священного корана. Так говорил мои муж. И ты должна смириться перед кораном...
- Ах, Табиля... Ты права, Табиля,— согласилась все-таки с ной
мать.
Они долго еще говорили в этот вечер. Даже поплакали немного.
Потом мать проводила Табилю до ворот.
Когда она вернулась, я все еще сидела у очага. Мать погладила
меня по голове п сказала:
- Ты уж большая девочка, Лина. Никогда ничего не говори о
том, что ты слышала сегодня. Ладно? Мы так тяжело переживали все
это... Кто знает... Как бы аллах снова не н а к а з а л нас за пустые разговоры.
Мы посидели еще с матерью вдвоем у очага. Дети давно спали. Я
чувствовала, что матери многое хочется сказать мне, да и сама я едва
удерживалась, чтобы не напомнить ей, ну, хотя бы о том, как она вернулась без подушки, а н а ш а Дырбыш стоит у корыта, лижет соль. А
то еще. как она бросила в огонь волчью жилу...
Тогда я ничего не сказала матери, только дала обещание, что буду
молчать.
Теперь прошло так много времени, что мое обещание потеряло силу. Теперь-то мать не обидится за то, что я все-таки не утерпела и рассказала вам эту историю.
Перевела с черкесского Е. Имбовиц.

О-

и

Анатолий СОКОЛОВ

НА

ЛЕСОСЕКЕ

Наверное, во всем виновато слово —
«лесоруб». Услышишь его, тотчас же в
воображении возникает фигура
этакого
двухметрового молодца, способного с одним топором в руках играючи валить необхватные лесины. Кто множество раз бывал на лесосеках, тот прекрасно знает,
что большинство трудоемких
процессов
выполняют здесь механизмы и потому
современному лесозаготовителю совсем не
обязательно быть атлетом. И все же именно таким чудо-богатырем представлял
себе Василия Парамонова, о трудовых делах которого был наслышан немало.
Видимо, поэтому при первой встрече я
испытал что-то вроде разочарования. Бригадир показался мне каким-то чересчур
обыденным, что ли. Ниже среднего роста,
застенчивый, с мальчишеским ежиком на
голове. Какая уж там богатырсчая стать.
А чокеровщик Анатолий Шкляр, несмотря
на густую бороду (хоть и отращивал-то,
небось, специально для солидности), и
вовсе выглядел подростком, что уж никак
не вязалось с громкой трудовой славой
бригады.
А она у бригады была и впрямь громкой.
Два года подряд бригада была участницей ВДНХ и оба раза завоевывала медали. Дважды ей присваивалось званиелучшей малой комплексной бригады России.
Мне приходилось видеть разных передовиков. В том числе п таких, которым специально создавались условия для высокопроизводительной работы. Много лч для
этого надо? Замени вне очепсди поношенный трактор на новый, отвали лесосеку побогаче, поближе от лесовозной длроги — и успех обеспечен. Большинство -ыких передовиков были добросовестными,
работящими людьми
(начальство знает,
кому создавать условия, чтобы добит ьсч
рекорда). Но, понимая, что работают ч
неравных условиях, они. как п р а в и л о , и
сами чувствовали себя очень неловко.

О
Парамонове рассказывают
такую
историю.
В Майский леспромхоз из Свердловска
приехала киногруппа. Специально для
съемки их бригады. Начались для лесорубов трудные дни. Оказалось, это совсем
не просто — работать, не замечая кинокамеры. То есть вообще невозможно. Однако не жаловались. Раз надо так для
распространения передового опыта — значит, надо. Но однажды операторам приглянулся склон на другом берегу ручья.
Очень уж эффектно освещался он при заходе солнца. Вот и попросили Парамонова перегнать туда трактор и стрелевать
тройку-другую хлыстов.
Василий глянул на склон, отрицательно
качнул головой:
— Нельзя. Для виду работать не могу.
А по-настоящему валить там лес не имею
права. Это участок другой бригады. Так
что, если непременно тот склон нужен,
снимайте соседей.
И все. Сказал, как отрубил. Сколько ни
упрашивали его перегнать трактор через
ручей, так и не согласился...
Было это весной 1971 года. Сейчлс
фильм готов и уже давно вышел на экраны. Не знаю, много ли потерял он оттого,
что не удалось операторам снять бригаду
на солнечном склоне. Возможно, ли кадры и украсили бы фильм. Но что были бы
они не «парамоновскими» — ото ючио. II
что вся картина в какой-то мере х ф . и и . ' м
бы достоверность — тоже несомненно. Уж
такой он человек, Василии П а р а м о н о в и ч ,
что не терпит ни малейшей ф а л ь ш и . Ни в
чем, тем более — в рабою.
Н и к а к и м и н р н н н л г ! н и м и бригада не
полыустся. Да н мудрено и К у р у м к а н с к о м
леспромхоз п о л у ч и м . к а к у ю - т поблажку.
Лесосени. например, (десь распределяют
<ак. Пишут на отдельных б у м а ж к а х номера у ч а с т к о в , бросают их в шапку, и бри1,|;1и|ч.| по очереди тянут.
У Парамонова всякое случалось: и неудачные жребии вытягивал, и счастли123

вые. Однако на выработке бригады это
Я интересовался потом у Парамонова,
почти не отражалось.
— Когда было труднее
работать: в»
— В доброй лесосеке работать веселей. время съемки фильма или на семинаре?
А норма, она везде одинакова,— поясняет
— Конечно, на семинаре,— не задумыВасилий. — Хочешь — не хочешь,
выполваясь, ответил Василий. — Кинокамере безнять надо...
различно, как ты работаешь. А тут склоУточнкх это он не о «казенной» норме,
нился над деревом, а за спиной такие же
а о своей, бригадной, что чуть не вдвое
вальщики, и чувствуешь, как у ребят мусвыше задания. Так вот, норма эта неиз- кулы напрягаются под одеждой. Каждое
менно выполняется. В любое время года, твое движение повторяют. Уже через мив любых условиях.
нуту вспотел от волнения.
Так чем же все-таки берет бригада?
Волнение не помешало, однако, ПарамоЕсли коротко: дисциплиной и прогреснову и его товарищам провести смену на
сивной технологией. Первое понятно. Вто- высшем, то есть на обычном
для них
рое, видимо, требует расшифровки.
уровне. Тем более, что гости почти не отВ конце прошлого года комбинат «За- влекали вопросами. Да и о чем тут спрабайкаллес» и областное правление НТО шивать, когда вся работа как на ладони?
«Леспром»
провели семинар-совещание
Ходи, смотри. Хочешь — запоминай, хоработников леспромхозов
республики по
чешь — записывай.
теме «Опыт работы лесозаготовительных
Некоторые записывали. Один из приезбригад Курумканского леспромхоза на по- Ж И х бригадиров весь семинар неотступно
луторасменном режиме». Совещание про- ходил за Парамоновым и, сверяя его рабоходило в Майском, и один из докладов
у по часам, аккуратно записывал в блокТ
было поручено сделать В. Парамонову.
нот, сколько времени тратится на каждую
— Бригада наша состоит из восьми чеоперацию.
ловек,— неторопливо, обстоятельно
рас- И м профессиональным лесозаготовитесказывал с трибуны Василии. - Два валь_
л
цем
бы то ни бь|ло
из
щика. два тракториста, два их помощни- вестно, что даже самая прогрессивная техка, сборщик и подборщик сучьев. Шесте- нология „е работает сама по себе. Тольк»
ро членов бригады приезжают в лес с ут- в руках человека та или и н а я НОВ инка обра и работают до полудня. К двенадцати ретает
д д л я этого н у ж н о пре жде
часам на делянку прибывают второй трак- всего хорош е н ько изучить эту новинку,
торкст с помощником. Основной состав освоить на практике. А еще раньше, и это
бригады идет на обед, а сменщики в это главное _ надО, чтобы у человека появивремя занимаются трелевкой древесины. лось желание овладеть этой новинкой. ЖеПосле перерыва только что приехавшие л а н ие!
лесорубы встают на обрубку сучьев у поВозьмем самый простой пример. В бриваленных на валок хлыстов, чтобы созПарамонова оба вальщика работают
дать себе фронт дальнейшей работы. С с Г И Д р О клиньями. Выгода от этого немачетырех часов вечера, когда бригада со- л а я Раньше им требовались помощники,
бирается домой, эти двое остаются тре- теперь у п р а в л я ю тся самостоятельно. Зналевать заготовленный лес.
высвобождаются для
ч
два ч е л о в е к а
Что дает нам такая раоота?- обра. работы. Во-вторых, хлыст от клина
щался к слушателям Парамонов. - Нач- ложится точно в намеченное место, что нанем хотя бы с того, что в обеденные пе- мноро упрощает формирование пакетов. А
рерывы трактор не простаивает. Практи- это
* сказывается на работе тракторисчески он работает непрерывно одиннадцать т
ц Оке ро В щиков. Короче, в выигрыше
часов в_сутки, чего невозможно добиться оказывает ся вся бригада.
при иной организации труда. Валка в две
пилы тоже дает немалую выгоду. Быстро
" Дело это не слишком-то мудреное,
создав запас хлыстов, вальщики переходят
Опытному вальщику научиться работать с
на другой валок. Это гарантирует безо- гидроклином просто. Между тем, во мнопасность работы обрубщикам сучьев и гих
леспромхозах я видел, как пылятся
на
создает простор для маневра трактора при няется
складах
гидроклинья. Почему? Объясэто
трелевке древесины...
Довольно просто: не хочется
Слушали Парамонова внимательно. Так
вальщикам таскать лишнюю тяжесть, как
же, как и другого докладчика - главного никак.' гидроклин чуть не целый пуд веинженера
Курумканского леспромхоза
сит. А что на каждый ствол тратится больСтепана Степановича Солкина, сопровож- ше
времени, там его вальщикам не занимать
давшего свой рассказ о преимуществах
- Любой из них при необходимости
и
полуторасменной работы технологическими < - разумеется, желании) может за смену
расчетами, точными экономическими вык- свалить гораздо больше деревьев. Ведь .
ладками. Однако была в поведении участ- в бригаде Парамонова на свою основную
никое семинара
какая-то сдержанность.
Работу вальщики тратят лишь часть смеОсобенно явственно читалось это на ли- сны-ч ь Остальное время помогают обрубать
цах бригадиров комплексных бригад. Чув- У я. трелевать хлысты. «У нас разделествовалось, что, отдавая должное доклад- н и я т РУД а нет»,—говорит Василии. Если
на
чикам, они с нетерпением ждут главного,
Д°' он и сам 6еРет в РУ К И ТОП°Р- 6енз°ради чего и съехались за сотни километ- П И Л У и л и чокер- то, что в данную минуту
ров в этот далекий таежный поселок,—
всего нужнее.
ждут поездки в лес, отложив до того
В бригаде принцип: каждый должен
времени все: и вопросы, и оценку чужого
уметь делать все. Не умеешь — учисъ, тотруда.
варищи охотно помогут тебе. И в этом от124

«ошеннн очень показателен пример самого
бригадира.
С трудом лесозаготовителей Василий
Парамонов познакомился рано. Отец его,
«дин из лучших в свое время механизаторов Хоринского района, стал брать сына
« тайгу еще совсем мальчишкой. Тогда-то
« началась у паренька дружба с техникой.
Вначале, правда, не напрямую, а через
«осредство топора: была у него постоянная
обязанность — колоть чурочки для газогенераторного трактора, на котором ездил
•отец. Но и в кабине посидеть запрета не
было. А это уже немало для мальчишки.
В пятнадцать лет Василий впервые самостоятельно повел трактор. А вскоре уже
по нескольку часов подряд подменял на
работе отца.
Перед уходом в армию Василий работал
самостоятельно и по праву считался одним
«з лучших механизаторов леспромхоза. Казалось, юноша раз и навсегда связал свою
судьбу с лесом. Но разве можно в жизни
все предугадать?
То ли виною всему был Тихий океан,
разбудивший в молодых парнях мечту о
далеких, неведомых краях, то ли просто
лопался Василию такой красноречивый сосед по кубрику, что о родине своей говорил чуть ли не стихами,— только после
службы Парамонов вслед за дружком поехал через всю страну в далекий город
Иваново. Устроился токарем на ремонтном
заводе, получил койку в общежитии. Отработал восемь часов и гуляй на здоровье.
Город — это тебе не таежный поселок:
есть все, чего душа желает. Хочешь в театр? Пожалуйста.
В кино решил идти?
Десяток адресов на выбор.
Только вот лес от города
далековато.
Да и не такой он какой-то. Слов нет, красивый. Только не тайга...
И вернулся Василий в Сибирь, в родную
Бурятию.
Стал работать в леспромхозе.
Поначалу механиком определился... Но
скоро самого потянуло на трактор. Ушел.
И теперь
уже
окончательно определил
свою профессию.
В Майский Парамонов приехал позже
других.
Бригада Василия Степановича
Щукина уже гремела в ту пору на всю
Бурятию. Вот и определился Парамонов к
нему в ученики. Правда, не совсем обычным способом. Вначале вызвал тезку на
соревнование, а уже потом пришел к сопернику за наукой.
Казалось бы, какая еще наука нужна
человеку, с пятнадцати лет знакомому с
лесосекой? Да и удобно ли это в конце
концов — поступать в ученики, имея за
плечами такой опыт? Но именно в силу
своего опыта Василий хорошо знал, что
как нет в лесу двух одинаковых деревьев,
так нет и не может быть двух одинаковых
леспромхозов. В каждом свои условия заготовки древесины, своя техника, свои трудовые традиции.
И Парамонов учился. Бывало, отработав
смену, члены бригады отправлялись по домам, а он останавливал попутный лесовоз
и ехал на участок Щукина. Порой просто

наблюдал, иногда садился на трактор рядом с Васиилем Степановичем. А назавтра
перед началом смены подробно рассказывал товарищам об увиденном. Вместе прикидывали, что из этого опыта следует перенять для себя.
Бригада
Парамонова была создана в
1969 году. На следующий год возглавляемый им коллектив занял в соревновании
второе место, уступив лишь Щукину и его
товарищам. А уже в 1971 году лесорубы
уверенно обошли своих основных соперников и учителей.
С тех пор соревнование между бригадами не ослабевает ни на один день. Бывают месяцы, когда вперед выходят щукинцы, однако в конце года победителями неизменно оказываются парамоновцы. Вершиной их триумфа явился март нынешнего
года, когда бригада на двадцать один месяц раньше срока выполнила пятилетнее
задание по заготовке древесины.
Итак, одна из главных причин успеха
бригады — крепкая дружба, связывающая
коллектив. Коллектив, в котором работают
без оглядки, кто сколько сделал, а наоборот — каждый старается взять на себя
как можно больше. Отсюда и слаженность,
четкий ритм в работе и как результат высокая производительность труда.
Но вот что интересно. Обычно такие
взаимоотношения складываются в тех бригадах, где годами сохраняется неизменный
состав, где люди «съели вместе не один
пуд соли». А у Парамонова коллектив постоянно меняется. Я приехал к ним вторично через год с небольшим, а уже почти половина людей — незнакомые.
Бригада Парамонова — своеобразная
кузница кадров. Отсюда уходят на повышение, на укрепление. Нет в какой-нибудь
бригаде тракториста — руководители леспромхоза просят уступить одного из парамоновских. Знают, этот не подведет. Требуются водители лесовозов — снова та же
просьба: лесозаготовители
и шоферские
права имеют.
Как же удается бригаде при такой текучести кадров (хоть и на пользу она общему делу) сохранять и умножать трудовые традиции?
Бригада живет как одна семья.
Зимой в адрес бригады пришла необычная посылка: восемь пар лыж с Нововягского комбината. Чтобы получить их, лесорубы специально посылали письмо ьа
имя министра лесной промышленности.
Спорт — повальное увлечение жителей
Майского. Но даже на этом фоне парамоновская бригада выделяется завидным единодушием. Все члены бригады — заядлые
лыжники.
Вот в такую дружную семью и попадают новички. Конечно, не всем приходятся
по душе порядки, заведенные в бригаде.
Лесорубы хорошо помнят, как пришел к
ним Юрий Диданов. До этого он немало
мест переменил — и клубом заведовал, и
художником-оформителем числился. Все
искал работу полегче да поденежней. На
лесосеку тоже за длинным рублем потянулся. Тогда-то, конечно, ребята не знали

125

этого. Приняли новичка, как положено. И
прощали ему на первых порах многое. Думали, устает с непривычки. Пусть лишний
раз отдохнет. А потом убедились, что тот
просто норовит за чужой спиной отсидеться. Тут уж разговор был коротким: илиили...
Следом за Дидановым пришел в бригаду
Анатолий Шкляр. Не сразу нашел парень
свою профессию. Выучился на товароведа,
стал работать в ОРСе, видит — не по нему дело. Ошибся. И, как назло, в бригаде
у него тоже поначалу не заладилась работа. Раз чуть под падающую лиственницу
не угодил, в другой — чокер вконец запутал^ в третий — еще что-то случилось. В
общем-то обычное дело: не освоился еще
человек с лесом. Ну, а Анатолий запаниковал, собрался уходить.
Не знаю, как влияли на Шкляра товарищи. Может, поговорили по душам. Может,
просто в нужную минуту оказались рядом. Но я хорошо помню свою первую
встречу с Анатолием.
В тот день я специально приехал в лесосеку под вечер, чтобы посмотреть, сколько успевают сделать вдвоем остающиеся
члены бригады. Трелевка была закончена,
и трактор шел на заправку. Еще издали
можно было заметить какую-то странность
в его движении. Метров десять он шел
Баргузинский район.

плавне и вдруг, резко дернувшись в сторон», замирал на месте.
Вблизи все объяснилось довольно просто. За рычагами, напряженно всматриваясь
в дорогу, сидел Шкляр. Оттого, что он
очень старался ехать строго по прямой,
трактор ежеминутно кидало из стороны в
сторону. Тогда руку парня покрывала мускулистая ладонь соседа, и трактор, чувствуя хозяина, покорно выравнивал ход.
— Николай Сунычев новичка обучает,—
пояснили из соседней бригады.
Подъехав к заправке, Анатолий заглушил мотор и вместе с Сунычевым принялся мыть трактор. Видимо, ему очень хотелось в эту минуту выглядеть серьезным,
похожим на заправского механизатора, но
торжествующая улыбка, как ни силился
парень спрятать ее, не желала умещаться
в уголках губ. Наконец, парень не выдержал и, широко улыбнувшись, выдохнул:
— Здорово!
— О чем это ты?— поинтересовался Николай.
- Обо всем!— еще радостней улыбнулся
будущий тракторист и, смутившись, добавил:— Красота вон какая вокруг.
Все невольно оглянулись по сторонам.
Ничего особенного в этом вечере не было. Солнце уже успело спрятаться за горы, и лишь на самой высокой вершине
трепетали, запутавшись в пушистых кедровых ветвях, оранжевые лучи. Но, кажется, не только я понял Анатолия.

К 30-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ

Дмитрий М И Л Ю К О В

ОБЪЯТИЯ

ДРУЗЕЙ

ОТ АВТОРА: в нескольких номерах варшавского еженедельника «За
вольность и люд» («За свободу и народ») в разделе «Поиски» публиковалось объявление такого содержания: «Петр Алашеевский ищет товарищей,
которые пребывали с ним в концлагере Бжезинка. Речь идет особенно
о Зигмунде Балецком либо Белецком, Тадеуше Маковском, Казимире Ковальском, Адольфе Леодовском. Письма следует посылать по адресу: Узбекская ССР, Самарканд, Русский театр драмы».
Добрые вести нашли П. М. Алашеевского — героя моей документальной повести «Пока жив свидетель», выпущенной в 1969 году в Иркутске,
уже в Шадринске, куда он был направлен главным режиссером театра
драмы.
Я продолжаю работать над второй книгой, отрывок из которой предлагаю вниманию читателей журнала «Байкал». Рассказ ведется от лица
П. М. Алашеевского.

Из Варшавы до Кракова поезд шел четыре часа. Подумать только — четыре! О г
Кракова до Освенцима совсем близко —
километров семьдесят. Так сказала гид
пани Изабелла. Поедем мы туда автобусом, в Освенцимском музее проведем часа
два — и обратно. Как будто о другом
Освенциме идет разговор, не о том, который живет в моей памяти сгубившем
миллионы...
У меня на уме Освенцим, Освенцим. Я
равнодушен ко всему, я жду встречи с
Освенцимом. Правда, в душе жило несбыточное желание: авось найду друзей, с
которыми томился в той жуткой неволе,
друзей, которые помогли мне выжить, уцелеть.
На другой день я увидел Освенцим.
Город как город. Кварталы жилых ломов.
вереницы маши». Поворот, еще поворот,
переезд через железнодорожную линию.
По длинной улице промчался автобус,
с ходу развернулся на площади и резко
затормозил напротив невысокого здания.
За ним торчат крыши двухэтажных домов. Они! Корпуса Освенцима.
Группу пригласили в просмотровый зал,
•оказали документальный фильм, отсня-

тый студией Первого Украинского фронта
в дни освобождения Освенцима. Я сижу
в удобном мягком кресле и досматриваю
свою страшную судьбу. Вот он — самый
счастливый момент! Советские воины принесли свободу тем, кто уцелел. Как их
мало осталось — всего две тысячи восемьсот девятнадцать! Четыре миллиона погибли...
Меня не было среди этих двух тысяч
восьмисот девятнадцати. Я попал в друте
ч и с л о — о к о л о пятидесяти восьми тысяч.
Столько пленников фашисты угнали ил
Освенцима за собой. А сколько из них выжило •— нигде такой цифры нет.
После фильма экскурсовод — низкорослый лысеющий поляк с широким лицом повел группу на тсфриторию музея. Хлюпает под ногами к а ш и ц а раоамнпк-ю снега. Зимнее солнышко! Не даешь п,1 залежаться снегу в атом крае. З а ш у м и т , бывало, метель, наметет вегер серые сугробы,
а ты ласковое, погреешь три-четыре дня —
и опять нам облегчение. Спасибо тебе за
т у малую поддержку! Тогда никому в голову не пришла мысль сказать эти слова.
Дорожка обогнула какое-то строеньице,
и экскурсовод остановил группу у раскрытых железных ворот с густым переплетением колючей проволоки. По верху — ду-

127

гой буквы немецких слов: «Работа делает
•свободными
Я не тороплюсь за экскурсоводом: бреду
в хвосте группы и вспоминаю, вспоминаю...
Вот в нише монумент с пеплом под стеклом,
на стене по-польски: «Было их четыре
миллиона». У подножия живые цветы, зеленые венки. Это — памятник всем погибшим в Освенциме. А у меня перед глазами
вереница людей, направляющихся в газовые камеры.
У черной стены, где когда-то расстреливали приговоренных к смерти, мы возложили живые цветы. Наши гвоздички добавились яркими каплями в полыхающее
соцветие венков и букетов.
Далее идут корпуса, где жили узники,—
теперь в них отделения музея, павильоны
разных стран: Советского Сокма, Венгерской Народной
Республики, Югославии,
Бельгии, Дании, ГДР, Чехословакии. За
корпусами громоздятся развалины. Перед
ними деревянный помост и п е р е к л а д и н а .
Раньше здесь, кажется, виселица не стояла.
— На этой виселице закончил бесславную жизнь комендант Освенцима Рудольф
Гесс,— заговорил экскурсовод, остановив
группу. — Попался в наши руки. На моих
глазах его казнили. Много нас собралось.
бывших узников. Поляков Гесс не щадил.
— И русских тоже.
Экскурсовод внимательно оглядел меня.
— Вы были узником Освенцима?
— Два с половиной года.
— О! Не возражаете, если мы после немного поговорим?..
...Поговорили мы с экскурсоводом минут
пять и — пора расставаться: водитель 1Втобуса с гидом уже сигналили сбор. ЛТы
успели выяснить, что каторгу отбывали в
разных местах — я в Биркенау, он на заводе «Фарбениндустри», те поляки, которые мне запомнились, ему неизвестны.
А вы останьтесь, вечером в Краков
вернетесь поездом. Я познакомлю вас с
паном директором музея, он тоже был
узником Освенцима,— предложил экскурсовод и добавил: — Может быть, Казимир
знает кого-либо из тех, кого вы назвали?
— Казимир?.. А фамилия?
— Смолень...
Директор принял нас в просторном кабинете. Стол, за которым он занимался,
был завален книгами, газетами, журналами, рукописями, письмами. Пан Казимир
Смолень бодрыми шагами поспешил навстречу нам, словно увидел в дверях долгожданных родственников. Внимательно
осматриваю его лицо, он, улыбаясь, тоже
глядит на меня проницательными светлыми глазами. Кажется, мы знаем друг друга. Наши руки сплетаются в тесном пожатии.
Знакомимся. Я показываю свой номер,
он тоже засучивает рукчв —1327. Казимир
родом из Силезии, до войны окончил среднюю школу. Ему было двадцать лет, когда фашисты арестовали его как члена подпольнон организации. В Освенцим привезли из Катовиц 20 июня 1940 года. Это
был первый эшелон поляков, доставлен-

128

ных из промышленного центра страны. В
А у ш в и ц е Казимир Смолепь прЫЗмл пять
лет. Отсюда отправили эшелоном в Маутхаузен. Его, почти безнадежного, спасли
советские врачи. После воины пан Калимир окончил юридический факультет. !'аботал в Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений, с 1956 года — бессменный директор музея,
Мы начинаем искать общих знакомых,
Сразу я вспоминаю своих друзей. Называю братьев Леодовских. Смоленъ говорит, что братья с ним рядом были, только
по фамилии, кажется,
не Леодовгкие.
Может быть, он других имеет в виду, а
может быть, я не точно запомнил фамилию. При упоминании Тадеуша Маковского Казимир покачал головой отрицательно,
Последним я называю Сигизмунда Балецкого. Нет, не знает.
С искренним сочувствием он советует
мне встретиться с паном Шиманьским —
он все годы был в Бжезинке и, возможно,
знает или слышал о судьбе моих дру.«сй.
Тадеуш Шиманьский, заведующий отделом музея, принял нас в корпусе, где когда-то томились узники и где сейчас располатается музейный архив, картинная галерея и экспонаты запасника.
Пан Тадеуш — меченый фашистским номером 20034 — был брошен в гитлеровские
застенки восемнадцатилетним парнем в августе сорок первого. Побывал в известном
концлагере Гроз-Розене, не менее извесгной крепости Бухенвальде. Большую часть
заточения провел в Освенциме. Как удалось выжить? Имел должность шрайбера,
долго работал на огородах. Из Освенцима
вышел двадцати трех лет, весом сорок килограммов.
— А до войны где вы проживали?
_ в Ланциге. Очень красивый город!
невероятным: изменить
Мне
кажется
прекрасному родному городу и на всю
жизнь остаться
там, где все напоминает
перенесенных муках и страданиях. Муо
Когда-то, оказавшись на
жество это или...
родине, мне хотелось срезать на руке номер чтобы он не н а п оминал о пережитом,
я сказал вслух о том, что подумал. Тадеуш улыбнулся, пригладил седые волосы.
— А вам разве не приходится рассказывать о том, что такое Освенцим, Биркснау?
— Как же!.. Я член общества «Знание».
— И мы — нас, бывших узников Освенцима, несколько человек работает в музее
— тоже остались здесь ради долга. Чтобы
рассказывать людям, что такое фашизм,
несет он человечеству.
что
За год Освенцим посетило
шестьсот
одиннадцать тысяч человек. В том числе
иностранцев, из котосто пятьдесят тысяч
рых около пятидесяти тысяч советских людей.
— Немцев побывало больше пяти тысяч,— особо выделил Тадеуш Антонович.—
Знаете ли, не все немцы-туристы едут в
Освенцим. Отдельные говорят, дескать,
здесь поляки свою агитацию устроили,
Мне вспомнились слова американского
обвинителя Джексона на Нюрнбергском

(процессе — они оказались пророческими:
«Эти заключенные,— кивок
в сторону
яодсудимых главарей фашистской Германии,— представляют в своем липе зловещие силы, которые будут таиты-п в чире
еще долго после того, как их тела лревратятся в прах».
Тадехш Антонович рассказывает о том,
какие поиски ведут сотрудники музея. До
сих пор в результате огромной переписки
происходят потрясающие события: родители
отыскивают
потерянных когда-то
младенцев, и наоборот: бывшие беспрмзорные дети Освенцима узнают о своей родине, месте рождения, обретают родственников.
Потом меня повели по тем корпусам,
котопые за неимением времени туристам
«е показывают. Вот зал, где разложена
обувь. Она осталась от погибших: все размеры налицо — от огромных ботинок до
детских пинеток. Вот отдел предметов туалета: мыльницы, зубные щетки, помазки,
пудреницы, расчески, гребни — вещи, которымн люди разных
наций пользовались
до самого последнего часа. Отомкнул Тадеуш одну дверь, и я застыл на пороге:
«т картин, развешанных по стенам, у меня
холодные мурашки по спине побежали.
— Полторы тысячи полотен имеет наша
картинная галерея, —поясняет пан Шиманьский.— И представьте — большая часть
•создана художниками в концлагере подоольно.
Я смотрю на стены и немею от ужаса;
картины оживают в моих глазах, и мне
кажется, что я вновь узник Освенцима.
Этот день был тяжел воспоминаниями,
но легок приятной встречей с верными
друзьями. Провожали они меня, когда город Освенцим загорелся ночными огнями,
а корпуса музея погрузились в тих^'ю темноту.
Под ногами хрустела подстывшая
земля, и мне казалось, что я иду по кладбищу. Вот черная стена — памятник двадцати тысячам, вот рядом стоят двухэтаж•ные блоки — тоже могильные к у р г а н ы .
На вокзале пан Ш и м а н ь с к н й , гтощаясь,
уверенно говорит:
- Найдете друзей, о которых вы рассказывали. Напишите в редакцию - кто•нибудь отзовется. Обязательно!
Вече-ром в почтовом ящике я обнаружил
•необычное письмо — марка с илобрлженпем великого польского астронома Коперника, фирменный оттиск: «За вольность и
люд». Ответ из польского еженедельника!
Бешено заколотилось сердце. Два месяца
я жил надеждой, что кто-нибуд', из польских товарищей откликнется на мое гисьто. И вот вместо желанной весточки от
друзей ответ из журнала. Значит, поиски
яе увенчались успехом.
Не каждое слово письма из р е д а к ц и и я
мог перевести, но те, которые понимал, в
меня вселяли радость: Жив! Откликнулся
Адольф Леодовский! Нет, не Леодовскнй!
Лодовский! Прожинает в
Гарволинс, п
шестидесяти километрах от Варшавы. Может быть, однофамилец? Вот и о ою Г>р.|9. ^ Б а й к а л » № 4

те несколько слов. Точно — имя Владислав! Погиб в Бухенвальде. Женч его Янина Лодовская с сыном Зенеком проживают по адресу: Варшава, 21, улица Геодетов, дом 4, квартира 61. Вот когда я узнал
имя жены Владислава Лодовского, умирающие от голода, мы тогда мало думали
о том, чьи крошки съедали. Яниш! Как
жаль, что имя ничего не рассказывает...
Моим первым порывом, как только я
прочитал, было немедленно сесть за письменньш стол. Я просидел перед белым
пятном бумаги почти всю ночь и не написал ни одного слова. И не был я в эту
ночь в своей комнате, в нашем времени,
Я был там: вспоминал о друзьях, вместе
с ними в туках боролся за жизнь, за свободу...
От Янины Лодовской
пришло второе
письмо. Я его ждал с нетерпением и, кажется, долго-долго, хотя времени миновало меньше месяца: то письмо Я н и н а писала 24 мая, на этом стоит дата 21 июня,
Скрупулезно разбираю каждое слово, то
и дело смотрю на фотокарточки. Их две—
маленькие, пожелтевшие, видимо, в семейном альбоме пролежали уйму времени. Я
не узнаю лица, и мне делается тревожно:
неужели произошла путаница?
«Пан Петр,— читаю я далее,— удивляемся вашему терпению и памяти, которая
заставляет вас искать своих друзей. Лагерные номера, разумеется, сходятся. У мужа
был
номер 139122, у Адольфа —13912].
Мы очень благодарим вас за сведения о
моем муже и отце моего сына. Мы узнали
то, что нам не было известно.
Не могу
описать, какое большое значение это имеет
для нас. Горячо благодарим
за
сердечнесть и сочувствие, которое вы проявили
к нам.
Очень просим, чтобы вы написали больше о себе и своей семье. Может быть, у
вас есть дети в возрасте моего сына, может быть, они станут переписываться и
подружатся. Очень просим, чтобы вы приехали к нам в Польшу, вы сами можете
выбрать время, какое вам наиболее удобно
- Е с л и успеете в этом году, то мы вышлем
приглашение. Будет для нас огромной
радостью принимать у себя друга нлшеи
семьи в нашем скромном доме...
Посылаю вам
фотографии м у ж а и
Адольфа. Фото мужа 1938 года, Адольфя —1946 года».
Сообщаем адрес Адольфа: почта Гарнолин, село Старый Ребкув, воеводство Варшавское.
д т е п е р ь об Аюльфе. По в о ш р а и н - н и и
и пал ч>ветоиз л а г е р е й о„ поправился
в а т ь себя лучше. Женился. Детей Не имеет.
Хозяйствует на земле, которая осталась
после родителей. За Поле-л лет десять тому
на.)ад. Сдали псрш.1, болеть называется
у н.ю млансовин;!. Несмотря на с т а р а н и я
врачей, ему делается все х у ж е и хуже,
никто ничем не может помочь. Последнее
крсмя он потерял юл ос. У х а ж и в а е т за
ним жена,
Мам Петр, на фотографии он вас не
129

узнал, но помнит еще и сейчас очень хо- ла от радости. Автомашина остановилась
роню русского Петра, о котором часто нам вышли польские офицеры, спросили меня
1>.ич н.1 п,1|1.{.1. Очень просим вас: напишите «Что он хочет?» Зенек сам ответил: «ПриАдольфу, мо доставит ему много радости везите мне татусю, его немцы забрали, он
и, молим быть, облегчит хоть сколько-ни- в Освенциме».
будь • его несчастьи. Сам он уже не моНо татусю ему не привезли. Гитлеровцы
жп писать. Надеемся, что если вы ока- вывезли его в Бухенвальд. Когда закончижск-и. у нас, то мы вместе заедем к Адоль- лась война, я долго ждала возвращения
фу — гго всего шестьдесят километров от мужа и Адольфа. Вернулся Антони ЗбоВаршавы.
ровский, тоже узник Освенцима и БухенАдольф часто говорил об Антонии Чорт- вальда. Он был очевидцем смерти моего
ке как о лагерном друге из Освенцима. мужа. Мне было трудно пережить то, что
Может быть, и вы помните его, тоже мож- он рассказал. Не могу описать, что со
но было бы с ним встретиться.
мной творилось. И сейчас это тяжело и
Пан Петр, заканчиваем и ждем письма больно вспоминать. Я должна была сама
от вас. Посылаем вам самые сердечные справиться со своей жизнью, хотя это быпожелания как нашему другу.
ло очень трудно.
С уважением Янина и Зенек Лодовские>.
Пан Петр, если вы приедете к нам, мы
Кажется я достиг желанной цели: на- с Зенеком очень будем рады. Я очень хошел друга, узнал о его судьбе. Мне захо- тела бы, чтобы наши сыновья узнали друг
телось успеть повидаться с ним, встре- друга и подружились. Прошу вас, пишите
титься с Яниной и Зенеком, пожать руку больше о себе, спрашивайте, что вас интеАнтонию Чортке, о котором был наслы- ресует, опишу так, как умею. И пожалуйшан в Бжезинке.
ста, напишите, когда вас вывезли из ОсОпять я просидел ночь над письмом. Я веннима, где вы дождались освобождения.
Шлем сердечные приветы нашему друпросил Янину: пишите, пишите больше о
гу — Янина и Зенек Лодовские».
Владиславе, о себе, о Зенеке.
В письме я увидел фотографию — ЯниЯнина Лодовская откликнулась на мою
просьбу и рассказала в письме о том, как на с сыном Зенеком. На снимке он, как
пережила годы войны. Она не была в две капли воды, похож на отца. Я всматконцлагере, но и на свободе остаться в риваюсь в ото почти знакомое лицо и раживых, сберечь сына было почти невоз- достно думаю: «Уцелел!
Какое счастье
можно. Всюду фашисты устроили поля- для матери!» И счастье Зеиека, что мать
кам тюрьму с голодом, пытками, мукой. И
его сбереглась, выстояла, не сломалась от
чтобы пережить все это, требовалось му- непосильной тяжести жизни. Теперь в полжество.
ной мере я представил ее силу, мужество,
стойкость. Теперь узнал я, что стоили те
«...Сын был у Адольфа и увез ему ваше
письмо, которое его очень обрадовало. посылки, которые Адольф получал от ЯниЗенек ему перевел. Адольф просил напи- ны, а мы по крошкам делили их между
сать вам от его имени...
собой.
Теперь о себе. После ареста моего мужа
И вот я прикасаюсь пальцем к черной
3 августа 1943 года я осталась с малень- пуговке звонка квартиры 61. Здесь живут
ким ребенком. Я помню этот день, он нимать с сыном — пани Янина и Зенек Локогда не изгладится из моей памяти. Эго
довские. Почти год миновал с тех пор,
были аресты во всем уезде Гарволине. Весь
как мы узнали друг о друге и заочна
день гестаповцы сво:или людей в город
стали друзьями. Пани Янина с Зенеком
Гарволин, в один маленький огражденный
через посредство международного Освенсарай. Последний раз я видела там Влаиимского комитета пригласила меня в
дислава и Адольфа. Потом их погрузили
Польшу. Так я снова оказался в нынешв крытые машины и \ везли в Павьяк.
ней Варшаве.
В седовласой женщине, выглянувшей из
Уже в тот день я предчувствовала, что
двери, узнал сразу же пани Янину, хотя
больше не увижу своего мужа. Так начана фотографии она представлялась мне
лась моя тяжкая жизнь. После возвращенесколько иной. Догадавшись, кто я. она
ния домой из Гарволина я думала, что не
вскрикнула, беспомощно размахивая рукапереживу всего этого. Но у меня Зыл сын,
его нужно растить.
ми, стала звать Зенека. Здесь, на лестничной площадке, мы здороваемся, обнимаемВ нашу деревню часто приезжали гится, целуемся и как бы заново знакомимся.
леровцы, я хватала Зеиека и бежала пряПочти тридцать лет уже нет на земис
таться в поле. Потом я получала письма
моего дрчта Владислава Лодовского, но
из Освенцима. Нужно было высылать пеон живет в наших сердцах...
редачи и много работать, чтобы на все
— А как здоровье Адольфа? — спрашихватало. Такова была моя жизнь: работа,
ваю я, уловив паузу. — Не стало чи ему
забота и страх перед наездом гитлеровлучше?.. Я торопился, надеясь повидаться
цев. Когда русские погнали фашистов, у
меня родилась надежда, что Владислав и
с ним...
Пани Янина отводит глаза, а Зенек,
Адольф останутся живы, возвратятся дошумно вздохнув, говорит с расстановкой:
мой.
- Дядю мы похоронили. Две недели,
С большой радостью мы приветствовали
как это уже случилось...
польские и советские войска. Моему ЗеПани Янина рассказывает о последних
неку было четыре годика, когда в нашу деднях Адольфа, о том, с какими почестями
ревню въезжали советские танки. Флажком сын приветствовал воинов, а я плака- хоронили его, почти все жители Гарзоли-

130

на собрались, приезжал
цима, вместе были в
он в музее работает.
фамилию.
Бернадцкий
имя ни о чем мне не

его друг из Освенконцлагере, теперь
Я спрашиваю его
Бронислав.
Это
говорит...

День моего путешествия по летней цветущей Польше завершился
приездом в
Освенцим. Сотрудник музея, щупленький,
чисто говорящий по-русски пан Каникула
встретил меня в Катовицах, доставил на
место, после ужина при вечерних сумерках
проводил на второй этаж тихого, как будто пустого здания и, остановившись у одной из дверей, подал мне ключ.
— Отдыхайте, пан Петр.
Прежде чем войти в комнату, я окинул
взглядом коридор, тускло освещенный слабенькой электролампочкой.
- В этом здании тогда, кажется, былл
караульная?—спросил я.
- Комендатура,— поправил пан Каникула и пальцем показал на дверь, в которую мне предстояло войти. — А это — рабочий кабинет коменданта Освенцимского
конилагеря Рудольфа Гесса. Теперь служит гостиницей.
Зашел я в комнату, включил свет и
вдруг почувствовал, что мне одному здесь
не по себе. Отсюда исходили распоряжения, принесшие смерть четырем миллионам. Я разглядывал просторную комнату
и, казалось, не замечая того,- что
видели
мои глаза: три заправленные кровати,
круглый стол в окружении зеленых кресел. На этом месте мне чудился другой
стол — массивный, двухтумбовый,
а
за
ним... чудовище. Фуражка с высоким околышем, скулы Рудольфа Гесса, а руки —
мохнатые и крючковатые лапы пачка. В
угарелой суетне, сталкиваясь, пробегают
эсэсовцы, мелькают знакомые лица: Мелгеле, Шварцхубер, Молл, Шилингер... Я
гоню прочь страшный мираж и стараюсь
видеть то, что есть в комнате: натертый
до блеска паркет, большой зеленый ковер
с россыпью белых квадратиков, длинный
диван с высокой бардовой спинкой под
цвет дверей и вровень с панелью, окрашенной таким же цветом.
Я надеялся, что сразу усну, как окажусь в постели: за день намотался до изнеможения. Но не тут-то было. Опять полезли в глаза картины, леденящие душу.
В прошлом году, когда я покидал Освенцим, здесь тоже было темно и тихо, бывшие блоки смерти мне тогда казались
кладбищенскими обелисками. И сейчас это
пришло на ум. Вот комната — обжитая,
уютная. Но она тоже, как гнездо в могильном к \ р г а н е , как надгробие захорсн?нных миллионов. И хотя я слышу отдаленные шумы моторов, здесь мне в одиночестве все равно жутко. Я вынужден бы.;
подняться, включить в коридоре свет и открыть дверь, чтобы не пугаться темноты.
Стук в дерь застал меня уже собранным
и одетым. На пороге Тадеуш Ш и м а ш . с к и й .
Нисколько не изменился он, как будто вчера мы расстались, а не полтора годи пазад. Радостные, обнимаемся. Никак не ве-

9*

рилось, что прошлая встреча родила между
нами такую братскую привязанность. ПанШиманьский извиняется, что не встретил
меня вечером — был в Кракове, вернулся
ночью, торопился завершить там свои дела, чтобы сегодня повидаться со мной. О
том, что я еду в Освенцим, узнал случайно — был у директора
музея в тот момент, когда из Варшавы просили по телефону принять бывшего узника Бжезинки
на несколько дней в нашу гостиницу.
— Фамилию назвали, и я сразу вспомнил вас,— завершил он рассказ, пересыпая
свою речь польскими и русскими словами.
Потом спросил, какая намечена у меня
программа.
— В Бжезинке хочу побывать. В прошлый раз у меня не было времени оглядеть
ее. Два с половиной года я отбыл там —
кошмар! Еще надо бы мне повидаться с
одним человеком. Пани Янина Лодовская
говорила, что он был в концлагере вместе
с Адольфом. Зовут его Бронислав Бернадцкий.
- Есть, есть такой товарищ,— потряс
меня за локоть пан Шиманьский. — Продает освенцимские сувениры. Да, был он
в Бжезинке. Сейчас я покажу вам его. —
Пан Шиманьский направился к прилавку,
где стоял, отыскивая что-то на полках,
пысокий мужчина в очках.
И вот мы знакомимся. Я показываю
свой номер, он тоже поднимает рукав:
138775 и 138305. Почти рядом стояли мы,
когда нам делали эти чудовищные наколки. Внимательно осматриваю лицо киоскера, он тоже глядит на меня пораженно.
— Простите, а вы кто, как вас звать?—
спросил он: значит, тоже не может вспомнить меня.
Когда я назвался, пан Бернадцкий схватил меня за плечи.
— Пан Петр?!. Россиянин! Маткг.-боска!.. Хорошо помню, был с нами тогда
русский. Петр — звали мы его. Вместе мы
спасли Мартьяна...
В ту ночь, когда мы притащили почти
безжизненного Мартьяна из кучи трупов,
куда он был брошен, один поляк очень
усердно помогал привести его в сознание.
Да, он все время был в нашей группе, по
имени его. кажется, я ни разу не слышал.
— Тот Петр и вы никак не похожи,—
качает крупной головой пан Бернадцкий.—
Ни за что не узнал бы вас.
— А я в прошлом году был здесь с туристической группой.— говорю ему к тон.—
Приобрел из ваших рук путеводитель по
музею. И тоже не узнал вас. Д р у г о й вид
мы имели тогда.
Я коротко рассказал, как миг ', далось
отыскать его. Стали вспоминать друзей,
с которыми вместе страдали. Пан Бернадцкий близок был с Тадеушем Маковским
и К а ш м и р о м Коиальским. Какова их судьба? Ноичк-сто. Они попали в последний
этап, в пути по время налета советской
авиации, наведшей панику на гитлеровцев,
ршбгжались кто куда.
Потом удалось
отыскать только Адольфа Лодовс.кого.
Снги.1мунд Балеикий ему был неизвестен,.

131

'Ничего \ амвительного: в цели'* конеиира-•ции мы часто меняли ему имя.

рельсов поржавели, между шпалами наросла трава. А тогда по железнодорожной
ветке в горловину караульной втягивался
один состав за другим. Вот и место выгБыл знойным полдень, когда мы с. парузки жертв, их последняя станция. Здесь
1
ном Бернадцким добрались к п а м я т н и к ,
не было н и к а к и х построек. Чистый перрон,
сооруженному в центре чудовищной фаб- По сторонам канавы, в них на всякий сл>|,рики по уничтожению людей. Угрюмые сечай таились эсэсовцы с автоматами и ов!рые
монолиты тяжелыми саркофагами
чарками. А на перроне командовали враувенчали площадку, вымощенную мелки- чи — те самые Менгеле, Тило, Виртс. Фими гранитными к в а д р а т а м и — с и м в о л над- шер, Клейн, Кениг... Они сортировали
гробий павшим. Плиты с надписями на
привезенных людей: одних — на работы,
польском, немецком, английском, француздругих — в газовые камеры. И это дсласком: «Место мучений и смерти четырех
лось под м\зыку.
миллионов жертв, убитых гитлеровскими
- На этом месте до войны былд деревп а л а ч а м и 1940 —1945».
ня. Называлась она Бжезинка.— рлеок.1- Пан Петр, жаль, что вам не пришзывал по пути пан Бронислав,
лось быть па открытии этого памятника,—
Бжезинка в переводе на р у с с к и й — бе
з а д \ м ч и в о говорит
Бронислав. — Люден
зка. Гитлеровцы прогнали к р е с т ь я н из
ре
собралось так много, что я д ч м а л — с о д, р с в н й Бжезинки, но название оказалось
всей Польши народ приехал... Такое ни- Т . | К И М ЦСПК1|М1 ч т о прилепилось и к лагерю.

"Те3 1™Тт ТТйым стуш

кг,

йЗйетЖгк
0

Н

* "етру в небесной синеве листвой ше-

= й^^гггг. ъяг.
г

Е^НггН™" ^

г;„д,=,гг;.ггг'Ч5г^ «-:

Е
,Н-Е
^=
1
Это зрелище
как^
пьпка,
от"^
которой

ч :
г
,^:е
„:г;=
" 1 ;;
» ыг
с;
стоны
в~
ней"удары
нарастающего
ил'^:

кровь стынет.
Бот караульное
помещение с вышкой
чад центральным въездом. Теперь головки

Свооода, свобода, свобода! Каким т я ж к и м был наш путь к ней.

Повесть""""
«Антон Губенко» — достоверный рассказ о вы- I
дающемся советском летчике. Герое Советского Союза полковнике Антоне Алексеевиче Губенко. Она написана специально для журнала «Байкал» в связи с 65-летием героя.
Автор, исследуя жизнь А. Губенко, длительное время вел
поиски документов, публикаций, сделанных еще при жизни
героя, встречался с его боевыми товарищами и родственниками.
Подвиг — это не однажды совершенный героический таг. '
подвиг — это суммарное выражение нравственных и гражданских качеств человека. Вот почему автор не концентрирует свое внимание на одном только подвиге, пусть даже самой
большом — таране.
Подвиг Губенко, как и Чкалова,— вел
его жизнь.
В жизни и делах Антона Алексеевича Губенко отразилась
жизнь целого поколения советских авиаторов, тех, кто самоотверженно сражался в республиканской Испании, громи г
японских захватчиков на Халкин-Голе, кто закладывал основу нашей победы в Великой Отечественной войне.

Г"

Н. Ч У Г У Н О В , генерал-лейтенант авиации

Д Л оя самостоятельная жизнь, хотя я с
„1" 1 детства мечтал о небе, началась с
необычной профессии — охотника за .кмь1/ИКТОР
ф п и а м н . Вместе с артелью рыбаков я сыезг|;;
мИТРОШЕНКОВ
' ' ":| - ) ; 1 Ч УД а л о м катеришке в море
Дельфины кувыркались
в
сппен воде,
р а с к р ы в а я свои
зубастые
морды, каь
громадные птичьи к л ю в ы .
УЛ
. ~^^
Матрос-боец, р ы ж и й п а р е н ь с узлова_^- ^л ^^ [ ( [
^^«1
тымн муск'улами, сидел на 1;о11ме и ьпдил
' /^
\^] |
дулом по горизонту, высматривая добн>(
^—ш. .__ _. . \\ * *~+*.
У- ^ лежал рядом, готовый в любую минуту п
иг11
ть в
1 /р-чр- И г Л 1
)
Р У
море. Моей задачей были
не
ать
*у |_^|_
I \Ч_^
Д
подбитому дельфину опустнты .1
на дно. Едва раздавав;! выстрел, я ныря.г
за тонущим зверем в п о ! у , х н а га.I его
рукой за острый ск1>.н,::кнп нос и вытас^1 ОКУ ПЕМТ/1/1ЬН/1Я
кивал на поверхность. Т,и; м д е р ж а л с я с.
Т
ним на в о л н а х
П01;а п г
ПГ)ВРС Ь
>
1!" 1Хп 1Н.1 катер...»
Шесть месяцеп Л и т и и и г д а л морю. ]Ь,^ ,^а_^____^_^^^_^_^^_____»_^ однажды, сияв матросский ]к,Г|\, он подошел к к а п и т а н у катера н скатал:
- Уезжаю. Спасибо за работу. Больше не буду уничтожать этих животных.
Антон возвращается в Мариуполь — город, где учился в профтехшколе, которую неожиданно покинул в поисках романтики. Поступает подручным слесаря,
вступает в комсомол. Он активно занимается общественной работой, спортом и готовится к осуществлению своей мечты — летать.
В мае 1927 года Антон пришел в райком комсомола с заявлением: «Прошу
•^—•—• "

'"*"•"«—-

в

133

направить меня в школу военных летчиков. Обязуюсь ничем не осрамить чести комсомола». В тот же вечер он написал матери: «Я не могу без неба, без трудных и
опасных дорог, которые меня ожидают... Я хочу покорить небо, сделать его обжитым,
как наша земля».
Через два года Антон пишет старшей сестре, которая была для него и всех его
многочисленных братишек и сестренок дорогим и близким человеком — няней и воспитательницей:
«Мама-Таня!
Час назад я официально признан военным летчиком! Я являюсь частичкой аашего огромного и могучего Красного Воздушного флота и несу ответственность за
охрану созидательного труда Советского народа. Как красный командир я принял
решение поехать служить туда, где вероятнее всего может быть нападение на нашу
страну. Командование удовлетворило мою просьбу. Я еду на Дальний Восток. Да-да,
Таня, я счастлив. Я чувствую потребность в моих силах, знаниях. В тех суровых
\ с л о в и я х я пройду настоящую закалку и получу необходимый боевой опыт».

К вот полет! Ощущение неба, простора, волнующее чувство силы и способности
говершить нечто необыкновенное...
Еще не остывший от пережитых чувств, Антон Губенко отрапортовал командиру
отряда о результатах полета. Тот, глядя мимо него, коротко бросил:
— Двое суток ареста!
Командир отряда был человек неплохой, но упрямый и резкий, как и сам
Губенко.
- Есть двое суток! Разрешите узнать — за что?
- За все, что вы творили в воздухе.
- Я хотел испробовать машину. Всего две лишних фигуры!..
- Воздушная акробатика не входит в нашу программу. Вы не циркач, а военный летчик. Вас на бис никто не вызывал,
понятно? Получите двое суток
ареста...
Антон воспринял наказание внешне спокойно. На его взгляд, оно явилось результатом неких противоречий, разрешить которые не в силах ни командир отряда,
ни он, Антон Губенко.
Командир прав — налицо нарушение инструкции. Но прав и он — «воздушная акробатика» не самоцель, а путь к профессиональному мастерству. Впрочем,
то же самое он пытался доказывать и в школе, но результат был тот же — наказание за нарушение.
Губенко попросил разрешение покинуть аэродром. Вечером к нему пришли
товарищи.
— Брось, Антоха, не унывай,— сказал широкоплечий летчик Стригунов. Человек он спокойный, уравновешенный, но тяжелый, как говорят, на подъем.— Не
то еще будет в жпзни.
Разговор опять же зашел о полетах и инструкциях.
- Нас. хотят втиснуть в рамки наставления, но они тесны нам! Мне хочется
смотреть вперед, жить будущим, а не повторять пройденного.
- Не было у нас умного человека, а теперь есть. Вот — Антон Алексеевич
Губенко! Полюбуйтесь,— пошутил Иван Фролов, затем продолжал серьезно:
— Мы у тебя, Антон, вовсе не потому, что ты получил взыскание и тебя надо развлечь. Ты прав: нам надо больше летать, надо усложнять программу, больше вводить боевых элементов. На Дальнем Востоке неспокойно, война может разразиться в любую минуту...
- Правильно, Иван Константинович,— подхватывает Губенко.— Мы должны
летать в любую погоду, в любых условиях, в любое время суток. А мы боимся ночи, как кисейные барышни. Ведь ночь — это гарантия успеха! Но тут есть необходимое условие, на мой взгляд,— уметь летать на бреющем. Поэтому совсем че
для эффекта избрал я бреющие полеты! Но чтобы хорошо летать у самой земли,

134

нам нужна «воздушная акробатика». Рискованная фигура у земли получится тогда,
когда прочувствуешь ее на высоте.
В этот вечер Антон Губенко пришел к убеждению: необходимо научиться летать ночью! Одержимый безграничной любовью к небу, он доверял не поверхностной интуиции, не хлесткому бесшабапгаю, а глубоким знаниям, постоянным тренад;ам, упорству и трудолюбию...
К Губенко росло уважение, росло и недоверие. А Антон жаждал «боя».
Ну
что ж, решил командир эскадрильи, получай!
Командир эскадрильи Бирбуц, старый опытный летчик, суровый характером,
отличался грубоватым бесстрашием и презрением к мелочам. Он даже летал всегда
без защитных очков, считая это излишней нежностью. Бирбуц, прежде чем разрешить ночные полеты настырному летчику, лично «свозил» его на короткую ночную
прогулку как пассажира.
И вот самостоятельный вылет — тот момент, к чему упорно стремился Губенко! Линия взлета обозначена кострами. Мотор набирает обороты, вдруг брызжет целым каскадом искр! Сердце невольно вздрагивает. Хотя такие хвосты искр — явление обычное, только днем оно проходит бесследно.
Самолет пролетел костры и попал в совершенную тьму. Ничего, кроме освещенной кабины. Потом на земле стали появляться огоньки. Мысленно представляя карту местности, Антон отмечал: вокзал, дорога. Затем огоньки исчезают, и снова
темнота. Черное небо, яркие звезды, как в театре на темном заднике. Для пилота
небо неразрывно связано с землей. Он уносит ее с собой и чувствует, ощущает
каждую минуту. Горы, леса, строения. Все это поглотила ночь, все, но все это
существует, живет в воображении. Иначе нельзя: может возникнуть клаустрофобия — боязнь одиночества, недоверие ощущениям, восприятию. Мозг должен работать на полную нагрузку...
Легкий крен. Прекрасно! Антон с радостью убеждается, что машина слушается
хорошо. А теперь маленькую бочечку. Ура! Какая ночь! Можно позволить чуть-чуть
акробатики — и никто не увидит.
Уже первый ночной полет принес Губенко известность, дал право добиваться
новых исключений из инструкции. Однако, он принес и неприятности. Об этом Антон никому не говорил. А произошло вот что. Снижаясь на малом газу, находясь уже
в освещаемой полосе, Губенко вдруг увидел темный силуэт самолета, который шел поперечным курсом, и где-то у посадочного знака «Т» они должны были столкнуться.
Что за диковина? Кто может ночью заходить на посадку поперек полосы? Срабатывает
молниеносная реакция: уходи в сторону! Но выполнить такой маневр у самой земли
не просто! Надо резко увеличить обороты мотора. Пришлось сделать фантастический
разворот, который в другой, спокойной обстановке, имея время на раздумья, он просто
не рискнул бы сделать. Машина с невообразимым стоном едва не касаясь крылом :)'"«ли, медленно ушла в сторону.
Так как это происходило над аэродромом, присутствующие на полетах летчики,
техники, мотористы приняли это замысловатое акробатическое па за очередную ныхсдку Антона. В то время слыть воздушным лихачом было не так уж зазорно. О
лихачах слагали небылицы, их окружали ореолом славы, им подражали, они становились кумирами молодежи. Среди таких летчиков, проявивших удивительное мужество и мастерство, было немало любителей сенсационной популярности, Гмч-111,-1башной лихости и неблагоразумного риска. Антон Губенко не относился к числу таких людей. Он был новатором, экспериментатором; человеком поиска, стргмишпимг.я соединить технические возможности самолета с тактический необходимостью боя.
Он тоже рисковал, он во многом был первым, но каждый гнои нонып полет он
готовил также тщательно, как ученик очередную контрольную работу.
Губенки не был воздушным лихачом, но он еще и иг и о г т н г шч-х тайн летпого мастерства, хотя непостижимый его ра.шорот
Гм.и встречен восклицаниями.
Антона ПОЗДРЛ11.1ЛЛН, называли с л н х а ч о м пгрнш-п класса •', > ц и р к а ч о м ••> «акробатом>
и еще как-то. Никто даже не подозревал истинной п р и ч и н ы происшествия: Губенко
испугался тени собственного самолета! Даже Бирбуц, который
незамедлительно
явился и крепко отругал за лихачество.

135

Летное мастерство лейтенанта Губенко росло. На учениях, показательных полетах он продемонстрировал высокую подготовку, мастерское владение самолетом,
снайперскую стрельбу. О нем писали в газетах Дальневосточного военного округа,
ол был отмечен в приказе командующего, как лучший летчик части. Но и простить
ему не могли многого.

И
Командир звена старший лейтенант Челишев в готовой аттестации ни младшего летчика авиационной эскадрильи лейтенанта Губенко Антона Алексеевича пишет:
«Обладает силен"! воли, решителен, упрям, впечатлителен. Как в воздухе, так
и на земле не достаточно дисциплинирован... К работу относится легкомысленно и
в ней не аккуратен, что объясняется не вполне сложившимся характером... Летает
с большим ж е л а н и е м , но полетная втянутость недостаточная. В строи играет машиной (резок в управлении). Расчет на посадку хороший, по техника посадки не отработана. Стрелковая подготовка: стрельба по конусу выше удовлетворительного».
Командир второго отряда старший лейтенант Ковалев соглашается с аттестацией и приходит к выводу: не может быть из Губенко хорошего летчика-истребителя.
Но Антон не хотел отступать от задуманного. Его доводы »б усилении летной
нагрузки были убедительны и аргументированы. Товарищи верили ему, увлекались
его идеями. Если можно добиться высокого класса пилотирования одного самолета,
значит, можно добиться того лее и на двух — решил Губенко и стал тренироваться в совместных полетах с Иваном Фроловым. Это было их тайной, они оберегали
ее от всех.
Гарнизонная жизнь приносила Антону свои неповторимые радости. Он полюбил
суровую природу Дальнего Востока. Часто бродил по окрестностям, ходил на рыбалку и на охоту. Все здесь вызывало радость: пологие сопки, чистые реки, тонкоствольные ивы, терпкий багульник.
Гарнизон находился в обособленном, удаленном от жилья месте, и о комфорте
или развлечениях можно было только мечтать. Но трудности и лишения были одухотворены высоким .сознанием долга, чести представлять здесь, в тайге, форпост
Родины. Трудности скрепляли дружбу. Авиаторы своими силами благоустроили гарнизон. Посадили деревья, улучшили дороги. Оборудовали гарнизонный клуб — средоточение всего: отдыха, развлечений, занятий, торисеств...
Этот день был одним из самых обыкновенных, обычных, хотя закончился ив
для Антона самым неожиданным для него образом. После дневных полетов в клубе
чествовали ударников гарнизона. Лучшие летчики, техники, мотористы получали
книжки ударника, почетные грамоты, премии.
Губенко поймал себя на том, что ждет, когда назовут его фамилию, и, почувствовав неловкость, поспешно вышел из зала. Постоял в пустом фойе, поднялся
по боковой лестниц!' на второй этаж, остановился перед первой попавшейся на
глаза картиной с одним желанием — успокоиться, понять то, что происходит к душе. Обычная зависть, желание быть первым? Или стремление постичь все тайны
пилотажа, подчинить себе небо, как мечтал еще в детстве?.. Антон не слышал шагов, резко обернулся на знакомый голос.
- А ведь вы, Губенко, тоже ударник. Настоящий, я бы сказал,
артист в
воздухе. Только вам мешает одно...
Перед Антоном стоял командир эскадрильи майор Иванов.
- Это говорите вы?— спросил Губенко, еще не осознав — радоваться этому
или печалиться.— Что же мне мешает?
- Вы летаете для самого себя, вот что,— сказал Иванов.— Вы и дисциплину рассматриваете как балласт опять же для себя. А ведь кругом вас люди. Кругом товарищи, для которых ваш пример может оказаться гибельным. Скажите мне,

136

в чем дело? Хотите больше пилотировать — я разрешу, только так, чтобы не смущать других. Хотите показать себя — дадим вам задания посложнее. Только возьмите себя в руки, помните, что вы в Красной Армии...— Иванов посмотрел на часы.— Скоро перерыв. Садитесь. Вы часто слышите: берегите самолет. Да, мы не
можем без нужды рисковать самолетом, тем более не в праве рисковать :-кизныо
летчика. Летчик создается годами. Он впитывает в себя лучшие достижения науки,
культуры, техники. Когда мы начинали революцию, у нас не было своих самолетов, теперь они у нас есть. Разве думал я, командир эскадрона, менять коня на
самолет? Но меня послали комиссаром в авиационную часть. Мог ли я отказаться?
Я большевик. Партия ставит задачей создать первоклассный воздушный флот, и мы,
коммунисты, должны быть впереди...
Иванов вдруг повернулся к выходящим из зала, окликнул негромко:
- Анечка!
Когда к нему подошла девушка, представил Антону:
- Анечка, это Губенко. Займите его, а у меня дело. Простите.
- Здравствуйте, товарищ Губенко,— сказала Аня, подавая руку.
- Здравствуйте,— Губенко встал.— Антон, Антон Губенко.
- Я слышала о вас. О вас много говорят — и хорошего, и плохого. О людях посредственных, ординарных не сплетничают. Вы, говорят, талантливый л е т ч и к .
- Ну, что вы. Аня. Это зря.
- Может быть. Ведь я вас не знаю. Так о вас говорят. Я очень люблю талантливых людей.
- Значит, их у вас много?
- Нет, мало. Пожалуй, вы первый.
Девушка вела себя свободно: возможно потому, что была красива. А он терялся, не знал, о чем говорить. Аня так неожиданно появилась
перед ним и главное — она понравилась ему.
Аня смотрела на него ч у т о ч к у капризно.
- Вы мне что-нибудь расскажете из своих тайн?
- Да, со временем.
- Ну,
я хочу сегодня, сейчас.
— Сейчас не могу.
— Не можете?
— Не хочу.
- Но почему?
- Я должен подумать. С вами надо быть осторожным,— пошутил Антон,
Он еще не знал, что судьба его решена.
Губенко думал над словами командира. Пытался оценить их, сделать выводы
Может, он действительно летает для себя? Нет! Но так можно расценить его щи тупки, потому что он рвется вперед. Конечно, у него есть и самолюбие, и гордость и... черт знает еще что!.. Надо доложить командиру о своих планах. Поддержит? Антон вспомнил, как недавно он пошел на вынужденную посадку нз-за
того, что техник перекрыл кран бензобака. Топливо, оставшееся в к а р б ю р а т о р е и
амортизационном бачке, израсходовалось, и мотор заглох.
Обошлось без поломи:,-,
причину установили, и Антон в тот день все-таки летал, но на разборе Ц и а н и н за
небрежность и халатность, не принимая в расчет отличные
результаты полетов,
объявил ему а рее г...
- И все-таки командир прав,— думал Антон, припоминании, что иногда тяготится приказаниями, поступившими неожиданно, изменениями но погодным условиям в распорядке дня. При таких обстоятельствах он становится несдержанным,
грубый. Почему? Он был занят синими делами, реализацией своих планов, и что-то
помешало их о с у щ е с т в л е н и ю . Н у ж н о вес менять! Учиться летать — основная программа года.
Однако жпзш, н е о ж и д а н н о внесли сноп кощнчлнвы. Ант( на вызвал командир
эскадрильи. Разговор н а ч а л с я с того, (I чем Губенко не мог даже предполагать.

137

— Анна Дмитриевна,— сказал Иванов,— все время спрашивает о вас. Что
знаю — говорю, но, вероятно, вам лучше самому рассказать о себе.
- Вероятно, товарищ командир. Но я... решил не встречаться с Анной Дмитриевной.
- Это ваше право, но все-таки почему?
- Она очень красива.
- Так это хорошо.
- Нет, это плохо. Я ведь не очень красив.
Иванов весело рассмеялся.
— Ну-ну, действуйте. Боритесь. А в общем-то никуда вы не денетесь от нее.
Она действительно красива. Я хотел вам сказать, что, между прочим,— у нее нелегкая судьба. Она родилась в большой многодетной семье. Отец железнодорожник,
в прошлом партизан, заслуженный и храбрейший человек. Знаком я с ним, Дмитрием Карповичем, по партизанским делам. Они коренные дальневосточники, люди
работящие, крепкие.
Антон думал об Ане. Он полюбил ее, хотя не мог признаться в этом даже себе. Он избегал с ней встреч. Но, как
говорят, судьбе было угодно снова
свести их. Встретились они случайно в городе.
— Антон!?— воскликнула Анна, искренне радуясь встрече.— Я вас не видела целый месяц.
Воскресный день они провели вместе. Через месяц поженились.

III
Осенью 1931 года как лучший летчик Антон Губенко демонстрировал свое
пилотажное мастерство на окружных соревнованиях. Там он познакомился с Анатолием Серовым, эта встреча положила начало большой дружбе. За достижения в
боевой учебе его назначают командиром звена. Аттестуя молодого командира звена,
командир отряда капитан Фирсов писал:
«По характеру упрям, самолюбив и впечатлителен.
Обладает хорошей силой
воли. В действиях решителен. Много и успешно работает по воспитанию звена, о
своих подчиненных проявляет большую заботу. В воздухе не замечено ни одною
случая недисциплинированности, что было частым явлением раньше. Хорошо подготовлен теоретически по моторам и самолетам. Звено по огневой подготовке имеет
оценку «отлично». Сам является прекрасным примером в технике пилотирования т
огневой подготовке. Инструктор парашютного дела. Занимаемой должности командира звена вполне соответствует. Может быть выдвинут на должность командира
отряда в очередном порядке».
Казалось, все складывалось хорошо, и вдруг...
Произошла авария самолета Ивана Фролова. Виновником се назвали командира
звена старшего лейтенанта Губенко. На комсомольском собрании разбирали персональное дело комсомольца Антона Губенко.
Разговор был нелицеприятный. Кто-то внес предложение об исключении лз
комсомола. Снова жаркие споры, убедительные доказательства за и против.
Антон слушает, опустив голову, не веря, что это о нем, что решается
его
судьба.
- Губенко зазнался. Ведет себя высокомерно с товарищами, груб с начальниками. Он не желает считаться с утвержденными планами по боевой и политической подготовке. Он стремился навязать свои особы]"] план, сбить привычный нам
темп, а этим самым помешать росту летного магтерства, повышению боевой готовности. Вряд ли надо говорить о положении на Дальнем Востоке, недавний конфликт на КВЖД призывает нас к бдительности.
Следующим выступает Пекарский.
- Мы давно хотели поговорить о моральном облике Губенко. Нельзя сказать,
ч т о все у него плохо и что он состоит из одних недостатков. У него
имеются
положительные качества, которые комсомол сумел, несмотря, видимо, на его внутреннее сопротивление, ему привить. Но сейчас идет речь о недостатках, которые
мешают ему и нам.
138

— Губенко — нелюдим, замкнут, одинок. Иногда эти чудачества он объясняет своей личной загруженностью, самостоятельной работой над собой. У него н<"г
друзей, есть лишь небольшой круг единомышленников. В него он вовлек и нашею
дорогого Ивана Фролова, чуть-чуть не ставшего жертвой правонарушений Губешсо.
А не покажется ли вам странным еще и такой факт: он женат на самой красивой и самой уважаемой женщине нашего города. Почему вдруг она избрала его,
явно недостойного себе? Он подло обманул ее, создал условия, при которых она
была вынуждена выйти за него. Он добивался этого особенно усердно, когда узнал, что она является родственницей нашего командира Иванова. Кстати, ее бывшая фамилия тоже Иванова...
С задних рядов резко крикнул Петренко:
- Я не прошу, я беру слово.— Петренко сильно волновался. Громадный, он
шагал через весь зал, всей своей мощью демонстрируя воинственность.— Мне чудится, что дело тут липовое, организованное недругом либо дураком. Тихо! Я защищаю не Губенко, не его честь, она, кстати, не замарана,
л защищаю советскую
авиацию, право летчика на эксперимент, на безграничную перспективу в боевом
отношении. Он, Губенко, борется не за себя. Он великий летчик. Он еще это докажет не раз, его узнает вся наша страна.
Тут говорили: Губенко мешает боевой работе. Мешает? Если он лучше всех нас
летает, значит, мешает! Не понимаю, вот убейте, не понимаю я. В чем же тогда
суть ударнического движения, что же значит быть лучшим
летчиком?
Губенко
защищал честь нашей части на окружном соревновании и занял второе место, уступив уже признанному мастеру воздушных атак Серову.
Губенко первым у нас освоил технику пилотирования на малых высотах. Ра::ве он кому-нибудь отказал в помощи? У нас тут ходили слухи, что чем больше
скорость истребителя, тем труднее летать. Губенко первым разбил это вредное утверждение. Еще недавно кони могли обогнать анроплан... Антон хочет обогнать птицу, а потом уж и звук...
Поднялся шум: «Молодец!..», «Опять прожектерство»...
Петренко выждал, поднял руку:
- А теперь о женщинах. Тут Пекарский утверждает свое право судить о
жене Губенко. Она, видите ли, предпочла ему Губенко. Это также говорит в пользу Антона. Теперь о фамилии нашего командира. Да, наш командир состоит в родстве с Ивановыми. II вот почему. Люто дрались наши партизаны с японскими самураями на Дальнем Востоке. В одном бою был ранен молодой хлопчик. Ранен
тяжело, смертельно, можно сказать. Никто спасти не может, доктора в отряде нет.
И вот тогда машинист паровоза Дмитрий Карпович Иванов увозит мальца на паровозе в город, занятый японцами, подвергая свою большую семью опасности — у
него было восемь детей — и размещает у себя дома. Выхаживали его пять месяцев
и выходили. Вошел в строй человек, дрался на фронте, стал комиссаром и командиром. Это был наш командир. Взял командир фамилию Иванова в знак благодарности за спасение, обещал ее не посрамить. II не посрамил. Очень гордился Дмитрий Карпович своим подопечным. Но вот беда, два часа назад от ран гражданском
войны Дмитрий Карпович скончался...
- Пусть Губенко говорит!—закричали с мест.
Антон встал. Бывают же такие дни, когда жизнь сваливает в кучу все, все
беды и печали многих месяцев. На него все смотрят, он чувствует их взгляды. Ему
никак нельзя поддаваться слабости.
- Мне,— тихо сказал Антон,— видимо, не пристало отрицать недостатки, мне
приписываемые. Легче признать их, согласиться с ними. Но я комсомолец, я люблю свою Родину, верю в безграничные возможности нашей авиации, поэтому не
признаю критику справедливой. До тех пор, пока моя рука сможет удерживать штурвал истребителя, я буду в авиации, я буду совершенствовать ее тактику...
Антон Губенко был исключен ил комсомола с правом вступления.
Через несколько месяцев он был отозван в Москву.
1934 год, май. Командир звена старший лейтенант Губенко приступил к службе в авиаэскадрилье. Первые дни и первые отзывы о тех днях, сохранившиеся в архивах.

139

«Наш новый командир Антон Алексеевич Губенко оказался человеком на редкость спокойным и уравновешенным. Чувствовалась внутренняя собранность, твердая воля. Мы еще не видели, как он летает, но уже слышали о его мастерстве.
Началась проверка техники пилотирования. С кал;дым полетом мы мрачнели,
чувствуя, как этот дальневосточник превращает нас в учеников-приготовишек, несмотря на то, что мы были летчиками второго года службы. Губенко взялся „ш на*
с подлинным творческим энтузиазмом. Б. Смирнов, Герой Советского Союза •>.
«Тов. Губенко энергичный, настойчивый в работе. Успешно ввел и строй летный состав, его отряд вышел вперед по курсу боевой подготовки. Л е т а е т и стреляет отлично, хорошо передает спои 'знания подчиненным. Политически Н'чнгговлеа.
Достоин продвижения на должность командира во внеочередном портке >.

IV
Новый 1935 год Губенко встречал вместе со своим наставником, изн-'стиым
стране летчиком капитаном Серовым. 15 военном подмосковном поселке в большом
двухэталсном доме собрались летчики и конструкторы, испытатели, экспериментаторы. Эти люди были гортостыо советской авиации, ее цветом, надеждой, и они делали все, чтобы повысить боевую мощь советского воздушного флота.
Здесь Губенко впервые услышал о том, что в стране идут научные изыскания в области создания реактивных двигателей. Антон любил свои самолеты 11-1,
П-5, гордился ими, а тут говорили о том, что это вчерашнее слово авиации, та<;
сказать технический анахронизм, что есть истребители со скоростью 500 и даже
Гнм.ч- километров в час... Разговор к а с а л с я тяжелых машин с двумя-четырьмя моторами, способных поднимать в воздух тонны груза. Антон восхищен и взбудоражен. С усмешкой думает о своем исследовании боевых возможностей истребителей
Кустарь-одиночка! А тут... Тут целый институт с огромным штатом, с деловыми ч
каждодневными связями с конструкторами, конструкторскими бюро, заводами, наркоматами. Они проводят комплексные исследования, устанавливают бпевие. нормативы, они по-настоящему творят будущее авиации.
Здесь же впервые Губенко услышал о самолете Поликарпова <'И-1С», который
войдет в его жизнь, выведет его в плеяду прославленных авиаторов. \ пика А н т о н
был в роли активного слушателя, сидел на диване, с жадностью ловил
киждое
слово малоизвестных людей с таинственными биографиями и большими н р е т п а з и ч чениями...
Ждали Валерия Павловича Чкалова..
Чкалов недавно перешел из института на авиационный завод. Псш.т.п-ал самолеты Поликарпова. Валерий Павлович пользовался всеобщей любовью и уважением, был широко известен, он олицетворял сомой все лучшее, -по мыло и что
есть в авиации. По непредвиденным обстоятельствам Чкалов не п р и е х а л .
Прошло несколько дней. Губенко все еще жил тем, что довелось ему слышать
новогодним вечером. Неожиданно к нему приехал Гергп.
- Чкалов проводит испытания «И-16»,— сказал он.— Самолет превосходный
Он пойдет в серию, будет принят на вооружение. Потребуются войсковые н г н ы ш ния. Л хочу рекомендовать тебя. Если Чкалов гш.иер'.кнт, все будет в и о р л д к с
А сейчас едем со мной.
В машине он сказал Г у б е н к о :
- Едем к Валерию П а в л о в и ч у домой!
Чкалова дома не оказалось. Его жена Ольга Эразмовна с о о б щ и л а , ч т о 1ч.].'рпй Павлович может заехать к Алексею Максимовичу Горькому в редакцию ж у р н а ла «Наши достижения». Но лучше ждать его дома.
Серов поблагодарил Ольгу Эразмовну и увлек Губенко па собой.
— Поедем, Антоша. Время. Главное — выиграть время. Время — нто скорость,
с которой ты приближаешься к новому аппарату. Стране нужны новые скоростные
машины. «И-16» гениальное творение Поликарпова и нашей промышленности.
Чкалова не было в журнале, он уехал несколько минут назад. Они направились к выходу, когда Серова окликнули:
- Анатолий Константинович!

;40

А л е к с е и Николаевич,— обрадованно
воскликнул Серов, узнав писателя,
которий шел 1; ним по коридору.— Вот заехал за Валерием Павловичем, да не
застал его.
- Был, был. Собственной персоной,— говорил со своим особенным произношением Толстой.— Одержимый, неукротимый, буйный, огонь. Ярчайшая личность.
Колоритный персонал;. У евреев есть такая пословица: «Не смотри на кувшин, а
на то, чти м нем есть». Так вот у Чкалова — глубочайшая душа. Мыслитель,
.философ. Глыба. Л что же вы меня, старика, забыли?
- А в и а ц и я не может забыть того, кому она обязана бессмертием.
- Лукавите, голубчик. Но люблю людей находчивых. А кто же будет этот
гордий сокол?— Толстой указал тростью в сторону Губенко.
- Могу сказать по секрету: выдающийся летчик. Чкалов наще;м прсмени.
Не верите? Сейчас убедитесь. Антон Алексеевич!
Смущаясь, подошел Антон.
- Здравствуйте, Алексей Николаевич, Антон Губенко.
- Здравствуйте, здравствуйте. Мне сказали, что вы Чкалов нашего времени.
'Два Ч к а л о в а — э т о много! Достаточно, что у нас два Толстых. П е р в о е — в с е г д а
ио.шкоо явление, второе выглядит подражанием, жалким фарсом. Будьте вы ГуПемко. Губенко! Великолепно звучит. Вот тут недалеко, друзья мои, есть харчевня.
Маленькая, главная такая, с настоящим р у с с к и м чаем. Отведаем, а?..
За столом Толстой умолк. Теперь он с огромным интересом слушал летчиков,
изредка вставляя то или другое слово, иногда задавал вопросы. Он хотел, чтобы
говорил этот молодой незнакомый ему старший лейтенант, который привлек его,
который нравился ему.
- Великолепно!—воскликнул Толстой, слушая рассказ о том, как А н г " н
садился на вынужденную — Ну, а дальше...
- А что дальше: летчику надо летать. Летчику нужны новые машины да свободные голубьте дороги. Я с трудом привыкаю к новым аппаратам. А потом ничего.
Начинаю крутить. Все чаще и чаще меня охватывает чувство слитности с машиной.
Крылья — это мои крылья. Мотор — это кипит моя энергия. Я сросся с самолетом.
- Батенька мой! Анатолий Константинович, а правду ли вы сказали — летчик
ли он? Не писатель ли?— воскликнул Толстой. Антон счастливо смеялся.
Первого мая 1935 года Валерий Чкалов пилотировал «И-16» над Красной площадью. После парада руководители партии и правительства приехали на аэродром.
Они беседовали с Чкаловым. Он отвечал на все вопросы спокойно, толково, хотя
очень волновался. Им были довольны. Он умел очаровывать своим острым умом,
оригинальными суждениями. Пятого мая «Правда» опубликовала Указ о награждении Чкалова орденом Ленина.
В конце мая Чкалов и Серов приехали к Губенко.
Хозяева не ждали гостей — Антон читал, Лия гуляла с четырехлетней Кирой
Чкалов хозяйски обошел квартиру, внимательно осмотрел книги, долго стоял порол
портретом Петра Нестерова. Потом повернулся, посмотрел на Губенко. В его быстром взгляде Антон почувствовал одобрение.
- Я понимаю вас,— сказал Чкалов. —И рекомендую вам основательно зан;ш.ся. Самолеты Николая Николаевича Поликарпова особенные, и сам он челпие:,- и. пбенный — великий... и легкоранимый. На днях вы с ним п о з н а к о м и т е с ь .
Губенко еще не видел конструктора и не знал о той борьбе, которая шла мокр} г
его повой м а ш и н ы . Ч к а . и ш в совершенстве знал истребитель, боролся на пего. Когда
он услышал, что профессор Журавчепко забраковал машину, он явился и к о м и с с и ю
и отстоял самолет. И^ракче-нко сдался. Самолет и с т у п и л и иис.чодщсио с т а д и ю испытаний. Своеобразный ни ф и р м е крыльев, фюзеляжа и хвостового оперения, стремительный «ястребок* п и б п л синей скоростью н маневренностью псе\ соперников в небе. В
последнем варианте с мочмфпч М-02 он ра.питал скорос-м, до 1*0 километров в час.
На высоту 5000 метрик самолет п о д н и м а л с я за С» м и н у т и достигал потолка в 9200
метрвв. Это был п е р в ы м к мире истребитель, и м е ш п и п па вооружении, кроме пулемс-

141

тов и пушек, еще две 100-килограммовые бомбы. Спину летчика защищала броневая
плита.
О таком истребителе в те годы можно было только мечтать.
Войсковые испытания состояли из множества сложных упражнений.
Помимо
всего комплекса боевого применения, на каждом самолете требовалось выполнить
шестьсот фигур высшего пилотажа и двести посадок.
Летчик Борис Смирнов из отряда Антона Губенко о тех днях писал:
«В воздухе Губенко. Набрана необходимая высота. Самолет пикирует, идет на
петлю. Мы считаем: одна, вторая, третья... После десятой петли Нестерова самолет
вышел в горизонтальный полет. Минута отдыха, а затем от границы аэродрома вдоль
линии старта завертелись бочки. Самолет приземляется и, пробежав несколько десятков метров по посадочной полосе, вновь устремляется в воздух, не заруливая на стоянку. Так начался конвейер взлетов и посадок, позволивший значительно ускорить
ход испытаний...»
Однажды летом на аэродром, на котором проходили испытания, приехал Николай Николаевич Поликарпов. Он познакомился с Губенко, другими летчиками его
отряда, посмотрел полеты «11-16», которых к тому времени уже было у них три,
остался доволен.
Пройдя все сложные испытания, машина получила самые высокие показатели
и была рекомендована в серию. Успех работы отряда был. грандиозным. Но не меньшей была усталость людей. А тут — всеармейские маневры. Получил учебное-боевое
задание и отряд Губенко. Десять дней испытательных полетов принесли не только
успех части, но позволили отряд Губенко определить как лучший в Московском
округе.
Начальник политического управления Московского военного округа армейский
комиссар 2 ранга Векличев затребовал характеристику на старшего лейтенанта Губенко для внесения его в книгу Почета Военно-Воздушных Сил РККА. Командование
Военно-Воздушных Сил РККА обратилось к наркому обороны Союза ССР маршалу
К. Е. Ворошилову с ходатайством о представлении А. Губенко к правительственной
награде. К. Е. Ворошилов написал: «Согласен. Вносите предложения».
В это время организуются демонстрационные полеты «И-16». Скоростной истребитель вызвал восхищение, недоверие, недоумение и зависть. Вновь всплыла подброшенная кем-то идея: на больших скоростях летать нельзя, самолет затягивает г, штопор. Антон Губенко с группой летчиков своего отряда совершает перелет МоскпиГорький—Ленинград—Москва, демонстрируя прекрасные летно-тактические данные,
встречаясь с личным составом авиационных частей, школ, аэроклубов.
...Бурный, стремительный, ошеломляющий 1935 год, принесший старшему лейтенанту Губенко столько достижений, радости, подходит к концу. Аттестуя Г у б е н к о ,
командир-комиссар авиационной эскадрильи Курдубов пишет:
«Тов. Губенко второй год работает врнд командира отряда. В настоящее время
командует отрядом, производящим войсковые испытания самолетов «И-16». Отряд сле.
тан хорошо. Сам отличный истребитель, он умело прививает эти качества подчиненным. Отличный парашютист. Энергичный, смелый, любит экспериментальную лстнопарашютную работу. Способен на выполнение самых ответственных, сложных н рискованных заданий в воздухе.
Зачислить кандидатом в списки на экспериментальную работу по летному и парашютному делу. Особенно для работы на больших высотах.
Подлежит утверждению в занимаемой должности командира отряда. Учитывая
особую любовь к. экспериментальной летной работе, может быть использован летчиком научно-исследовательского института ВВС РККА».
Москва. Ощущение приподнятости, взволнованности не покидают Антона. Он
бродит по городу, паркам, катается по Москве-реке. И пишет восторженные письма
домой, сестрам и братьям, рассказывает о Москве, о бурном строительстве, о счастливой н прекрасной жизни.

142

Антон много занимается, читает. В беседе с начальником политотдела бригады
Котовым ен говорит о желании вступить в ряды ВКП(б) и поехать учиться. Котов
гордится своим воспитанником, он сообщает Губенко о приезде корреспондента Е. Цитович, цель которого написать очерк о лучшем летчике бригады. Командир бригады,
начальник политотдела считают его, Губенко, лучшим летчиком.
Цитович приехал через три дня.
- Меня направил к вам Алексей Николаевич Толстой,— сказал он, предваряя
возможный отказ. — Вы работайте, летайте — словом, делайте то, что считаете нужным. Я же буду ходить, наблюдать, писать.
Журналист Цитович ходит, наблюдает — и не пишет. Он ошеломлен виртуозными полетами Губенко, восхищен его эрудицией, но совершенно запутан его противоречиями, его бесконечными идеями и, как ему кажется, прожектерскими рассуждениями. Цитович отказывается писать. Алексей Толстой рассержен непониманием
журналиста роли и значения авиации, огромного авторитета Губенко и...
- Вы послушайте, Валерий Павлович,— волнуется Толстой, обращаясь к Чкалову,— что сей отрок глаголит. Не может! Нам нужны личностп яркие, выдающиеся.
Мы должны воспитать тысячи таких, как Валерий Павлович. И они уже есть. Сегодня
они рекордсмены, а завтра бойцы. Фашизм уже утвердился в Европе. Как знать, эта
ползучая тварь не захочет ли завтра чего другого...
- Право, Алексей Николаевич,— вступился за Цитовича Чкалов,— вы так его
разносите, за что, может быть, его похвалить надо. Он реально оценивает свои силы
и, понимая невозможность исполнения, отказывается.
Цитович снова в бригаде.
Ходит, наблюдает — и не пишет.
Просит разрешения у Толстого приехать вечером, объясниться. Неожиданно для
себя слышит теплое слово:
- Это хорошо, что вы позвонили, приезжайте немедленно,— просит Алексей
Николаевич.
Толстой приветлив, радушен. Он не сердится, не возмущается, он все понял.
- Говорил о вашей работе с Алексей Максимовичем,— сердечно говорит Толстой,— весьма заинтересовал его. Обещает опубликовать в «Наших достижениях о.
Готовьте. А начать... Знаете что, заставьте его говорить. Рассказчик он, должен вам
сказать, превосходный...
V
Май, 1936 год. Обычный день, обычные полеты. Техник звена Костюченко, усидев идущий на посадку самолет Губенко, побежал на рулежную дорожку.
- Товарищ командир!— кричал он. стараясь перекричать работающий двигатель. — Передали по радио о награждении вас орденом Ленина. Поздравляю!
Антон смотрит немигающими глазами на Костюченко, не понимая смысла его
слов. Наградили высшим орденом. За что? Не совершил никакого героического подвига, не летал на полюс, не спасал челюскинцев. За что?
Антон снова поднял самолет в небо: дневное задание было незакончено. II там
дал волю чувствам! Выписывал такие акробатические па, которые не позволял в самые озорные дни начала летной карьеры. Так вышло, что небо и самолет были первыми, с кем он поделился своей радостью.
Поздравления шли отовсюду. Из Качи, родного села, с Дальнего Востока, их
слали убежденные поклонники, безгранично поверившие в летный талант Антона,
и те, кто но понимал мятежной и ищущей души его.
Серов, Чкалов, Коккинаки, Лактионов, Стефановский, Бахчиванджи ниш шали
у него в г о с т я х . Не стало отбоя от корреспондентов. Антон откапывался от встреч,
бесед, интервью, но не мог отказать он только Цптовичу. Цптогшч з а с л у ж и л внимания своим до.тперпонием, желанном глубже познать жизнь аниаторпн.
Состоялась и х первая беседа.
Губенко нрод.чпжил:
- Вы спраппшапо — я отвечаю. Т а к ? Ни под:, нам трудно спрашивать. Давайте так: я расп;а:н,111а|п - пи пероемрщшшаете.
Антон припоминал псе, замщм.и'н и с а м ы е дебри гиней родословной, вросшей,

143

л а к дуб, в землю России, но, точимый иезвгодами и питаемый горькими соками, он
.чреждевроменнм осыпал листья, дряхлел...
Деревня Ново-Апостоловка, где он родился, входила в систему солдатских хуторов и была образована в конце девятнадцатого века из отставных солдат царской
России. Самодержец Российский милостиво разрешал поселяться на землях Новорэс:
( 1н, осваивать их и заводить семьи. Поселился здесь и бывший рядовой Прокофий
Губенко. От него и нош ел род Губенко, которому суждено было принести своему отечеству и пользу, и славу.
К тому дню, когда Алексею, сыну Прокофия, настало время отделиться, был у
них дом, лошадь, корова, соха. Лотом навалился голод, и погнал Прокофия в Таврию
на заработки, там он надорвался, вернулся больной, обреченный. Клочок земля
п скудное хозяйство перешло к сыну Алексею. Он, как и отец, отдавал всю силу
земле, что иметь достаток. Но достаток не шел в семью. Обиженный и мрачны]!,
Алексей Прокофьевич срывал зло на жене, на детях. Так и шел по жизни, не поднимая головы. Не верил он и в свои силы, не верил и в своих детей.
Жена Наталья Пантелеймоновна была работящая и добрая, она умела понять
своего ребенка, заглянуть в душу и своим тихим спокойным голосом могла заставить
поверить в сваи силы. Но еще больше верила сама она в них, в их счастье, в их
особенный путь, в их лучшую жизнь. Она не пристегивала ребят к земле, хотя уважала землю, не меньше Алексея Прокофьевича, она говорила: «Глаз видит близкое, ухо
слышит далекое». Слышала она новую жизнь, потому и отпускала детей в город,
в новую, не ведомую ей жизнь...
Так ушла Татьяна п стала учительницей. Так ушел и Антон...
- Мне было лет четырнадцать, когда в сельской школе я услышал о школе
летчиков. Танком от всех я написал письмо председателю ЦИК Украины товарищу
Петровскому, заклиная принять меня в такую тиколу.
- Теперь-то мне этот поступок кажется дерзким, но тогда я не думал о таком
пустяке,— смеется Антон. — И вот через несколько недель меня вызвали в сельсовет и торжественно, в присутствии притихших сельчан, вручили письмо от Петровского. Я побежал с ним к сестре, читая и перечитывая на ходу. Письмо призывало
меня к терпению. Я узнал, что меня еще долго не примут в летную школу по малолетству, но что в советской стране нет ни одной дороги, которая была бы закрыта
для крестьянской молодежи. Пока что нужно воспитывать себя в школе и в комсомоле. Все будет в свое время. Это письмо я долго носил с собой, как талисман, никому не показывая, кроме самых близких друзей...
Беседы продолжались ежедневно. Точнее, Цитович приходил, садился на старый скрипучий диван, доставал блокнот, ручку и ждал. Антон расхаживал пв комнате, опустив голову, думал, вспоминал, отбирал важное, полезное...
- Хорошо помню свой первый полет. Это, знаете, бессонная ночь, накануне
полная растерянность, когда видишь — вот она, пилотская ручка, мечта жизни, и
забываешь, что с ней делать.
«Готовьтесь,— говорит инструктор в переговорную трубку. — Передаю ручку!
Держите нос самолета по горизонту. Спокойно. Выдержка. Мягче движения. Не так,
ке так, не раздралгайте машину...»
А она раздражалась! Нос, который я должен был держать на уровне горизонта,
то задирался в небо, то тыкался вниз. Машина клевала, вихляла, дергалась, и чем
крепче я сжимал ручку, стараясь ее выправить, тем упрямее дергался самолет.
«Резко работаете!—продолжал и н с т р у к т о р . — Д а й т е машине время, пусть придет в себя. Мягче, плавнее! Вы слишком упрямы!-»
«Это я-то упрям?! Я, а не машина?!»
«Да она не идет,— кричал я, забывая что инструктор все равно меня не.слыгаит. — Она же прыгает, як скаженный черт».
Полет превратился в пытку. Вести по прямой — чего проще? Позор! Я сгорал
от стыда. Вылезал из машины весь красный, готовый к суровому приговору. Но
ропреки ожиданию, инструктор глядел приветливо.
- Ну что же, неплохо. Вам все-таки удалось сделать чте-то вреде прямой...
(Окончание следует.)

144

Краеведа

Александр Ш Е Ш И Н

ДеКабрист

К. Торсон

25 лет, почти половину своей жизни,
провел в Сибири, на каторге и в ссылке,
видный декабрист и передовой морском
офицер своего времени К. П. Торсон. Стремясь, где бы ни находился, приносить
пользу людям, К. П. Торсон занимался механизацией сельскохозяйственных работ в
Сибири и много сделал для просвещения
местного населения.
Константин Петрович Торсон 1 родился в
1794 г. и в 1808 г. окончил Морской кадетский корпус. Он участвовал в двух морских сражениях р\сско-шведском войны
1808—1809 гг. и в "войне 1812 г., а в
1819—1821 гг. плавал на шлюпке «Востока
к Антарктиде под командой Ф. Ф. Беллинсгаузена. В 1823 году К. Торсон подал начальнику морского штаба ряд предложений по кораблестроению, которые впоследствии были частично введены на русском
флоте. В конце 1824 года или в самом начале 1825 года К. Торсон вступил в Северное общество декабристов. В 1825 году изпод его пера вышло так называемое «Рассуждение» — краткий набросок конституции
для будущей, послереволюционной России.
Арестованный после восстания 14 декабря,
К- Торсон в заключении разработал обширную программу преобразований на флоте,
которая была использована правительством
при проведении реформ на флоте во второй половине 1820-х — начале 1830-х годов.
Верховный уголовный суд отнес К. Торсона ко второму разряду «государственных преступников», и Николай I повелел
его «по лишении чинов и дворянства сослать в каторжную работу на двадцать
лет, а попом на поселение». 13 июля 1826г.,
в то время, когда на кронверке Петропавловской крепости были повешены П. И.
Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-

в Сибири

Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г.
Каховский, а над большинством осужденных декабристов
производился обряд
гражданской казни на площади перед крепостью, К. Торсона вместе с другими декабристами-моряками отправили в Кронштадт. В 7 часов утра на линейном корабле «Князь Владимир», стоявшем под черным флагом на кронштадском рейде, и.м
был зачитан приговор.
Все декабристы, кроме присужденных к
каторжным работам в Сибири, были в
июле-августе 1826 года отправлены к назначенным местам. Из последних же только первая партия в 8 человек отправилась
в Сибирь в июле 1826 года. Часть оставшихся была временно переведена в другие
крепости, а большинство будущих сибирских «каторжников» оставалось в Петропавловской крепости. Среди этих 64-х декабристов находился и К- П. Торсон.
Восемь декабристов, первыми отправившиеся на каторгу в Сибирь, осенью 182(>
года были определены на Благодатский рудник, и с ними действительно «поступлсно...
было во всех отношениях по установленному для каторжников положению». Ьолее
того, начальник Нерчинских руднике» 1>урнашев создал для них условия, превосходившие по тяжести обычньи- каюржиыг.
Но в августе 1826 года генерал-губернатор Восточной Сибири Ливийский, приехав
в Петербург, поставил вопрос о необходимости организации ж и ш и декабристов в
Сибири особым образом. :м августа был
создан специальный коми и-г, который принял решение для обеспечении строгого надзора за декабристами сосредоточить их
всех в одной тюрьме. Местом размещения
декабристов назначили Петровский Завод,
где и начали строить тюрьму. На время
постройки, затянувшейся на несколько лет,

1
В статье Л. Пгретенппа «Туристские маршруты осени» (сБайкал», 1973, № 4,
стр. 148) К П. Торсом ошибочно назван Николаем.

10. «Байкал» № 4

145

декабристов решили поместить в Читинском остроге. Сюда, в Читу, в 1827 году
перевели из Нерчинских рудников С. П.
Трубецкого, С. Г. Волконского, Е. П. Оболенского, А. И. Якубовича, В. Л. Давыдова, Артамона Муравьева, Петра и Андрея
Борисовых. Но еще раньше в Читу стали
прибывать декабристы, отправлявшиеся ил
Петропавловской крепости.
В декабре 1826 года К. П. Торсон был
отправлен из Петропавловской крепости в
Сибирь вместе с Никитой и Александром
Муравьевым и И. Л. Анненковым. «11 декабря 1826 года,— вспоминал Александр
Михайлович Муравьев,— в 11 часов вечера, когда тюремные и крепостные ворота
были уже закрыты, плац-майор и крепостные адъютанты собрали в одной из комнат
комендантского дома четырех осужденных
политических: Н. Муравьева, его брата (автора этих записок), Анненкова и Торсона.
Мы с восторгом бросились друг другу в
объятия. Год тюремного заключения изменил нас до неузнаваемости. Через несколько минут появился старший комендант,
который злобным голосом объявил нам.
что по приказанию императора нас закую г
в цепи для отправления в Сибирь. Плацмайор с насмешливым видом принес мешок с цепями... С непривычным для нас
шумом спустились мы по лестнице комендантского дома, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел
с жандармом в особую отдельную повозку. Быстро мы проехали город, где все мы
оставляли убитые горем семьи. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной
повозки. Цепи мы несли с гордостью» 1 .
В январе 1827 года К. П. Торсон, Никита Муравьев, Александр Муравьев и И. А.
Анненков прибыли в Читинский острог и
стали его первыми обитателями. К весне
1828 года в Чите собрались 82 декабриста.
Совместное заключение спасло декабристов
от гибели. «Если бы мы были разосланы
по заводам..,— писал Михаил Бестужев,—
то не прошло бы и десяти лет, как мы бы
все наверное погибли.., или пали бы морально под гнетом нужд и лишений.., или,
наконец, сошли бы с ума от скуки и мучений. Каземат нас соединил вместе, дал
нам опору друг в друге и, наконец, через
наших ангелов-хранителей, дам, соединил
нас с тем миром, от которого навсегда мы
были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал
нам охотг
жить, ... наконец, дал нам материальные
средства к существованию и доставил пищу для духовной жизни. Каземат дал нам
политическое существование за пределами
политической смерти» 2 .
Сначала декабристы жили в старой читинской тюрьме (причем К. П. Торсона и
пятерых декабристов, не поместившихся в
здании тюрьмы, поселили в стоявшем отдельно небольшом доме, обнесенном часгоколом), а в сентябре 1827 года их перевели во вновь отстроенный острог, состо1

явший из четырех помещений для заключенных и комнаты для дежурного
офицера.
Комендантом острога,
ответственным за
декабристов, Николай I назначил генералмайора С. Р. Лепарского. С. Р. Лепарский, не без оглядки на влиятельных петербургских родственников некоторых из
декабристов, предоставил заключенным
гораздо большую свободу, чем было предусмотрено инструкциями; декабристы,
в
том числе и К. П. Торсон, отзывались о
нем с благодарностью. Вскоре декабристам
было разрешено получать газеты и журналы; из Петербурга стали приходить посылки с книгами, и постепенно в Чите образовалась большая библиотека.
Главной работой, которую декабристыкаторжане должны были выполнять в Чите, было засыпание большого оврага, называвшегося Чертовой могилой. Ежедневные выходы к Чертовой могиле декабристы
превращали в прогулку. На месте работы
читали газеты и журналы, играли в шахматы, беседовали. Декабристы приложили
много усилий к тому, чтобы и «во глубине
сибирских руд» не прекращалась их деятельность. В Чите возникла так называемая «каторжная академия», в которой декабристы обучали друг друга языкам, читали лекции по истории, литературе и т. п.
К. Торсон рассказывал товарищам о своем
кругосветном плавании и прочел несколько
лекций о русских финансах, «опровергая
запретительную систему Канкрина и доказывая се гибельное влияние на Россию»3.
Одновременно декабристы изучали различные ремесла: портновское, сапожное,
столярное; К. Торсон, Николай и Михаил
Бестужевы и А. Е. Розен стали портными.
30 августа 1829 года с декабристов сняли цепи. А в августе 1830 года заключенные покинули Читу. К этому времени около 20 декабристов уже отбыли свой срок
каторжных работ и вышли на поселение,
в Петровский Завод отправлялось около
70 человек.
Тюрьма (Петровского Завода состояла из
двенадцати изолированных друг от друга
отделений, в каждом из которых было по
пять-шесть камер. Всего было 64 камеры,
в которых и разместили декабристов. Камеры имели небольшие решетчатые окошки
над дверями, выходившие в коридор. Чтлбы читать или работать, декабристы пристраивали к этим оконцам подмостки. Через год после поселения декабристов
в
Петравске переписка жен декабристов с петербургскими родственниками, ставшая широко известной, заставила Николая I разрешить прорубить маленькие окна.
К. Торсон и Н. Бестужев с их познаниями в механике оказались необходимым
людьми на Петровском Заводе. Сразу по
приезде они в несколько часов починили
распилочную машину с водяным приводом,
которая бездействовала
несколько лет и
считалась безнадежно испорченной.
В Чите и Петровском Заводе К. Торсон

Декабрист А. М. Муравьев. Записки «Былое». Птг. 1922, стр.
\ Воспоминания Бестужевых. АН СССР. М-Л., 1951, стр. 145— 14
* Записки декабриста Н. И. Лорера. М.. 1931, стр. 145.

146

продолжал работать над проектами прео&разований на флоте и проектами изменения
«администрации по всем отраслям правления». Декабрист А. Е. Розен, разбиравший
после смерти К. Торсона его архив, нашел
среди прочего «читинские бумаги о флоте».
«Он написал пропасть,
таблицы и исчисле1
нкя изумляют меня» ,— писал А. Е. Розен
Е. П. Оболенскому 21 января 1859 года.
Внимание К. Торсона, как идо восстания,
привлекало и судостроение. И если в додекабрьский период К. Торсон не обратил
должного внимания на пароходы, то в Чите он вместе с Михаилом Бестужевым внимательно изучал вопрос о боевом использовании паровых судов, это натолкнуло
Михаила Бестужева
разработать проект
нового, гидравлического пароходного двигателя.
Постоянная работа над проектами, тюремные условия и переживания, связанные
с арестом и осуждением, привели К. Торсона к нервному расстройству и другим болезням. «Мелочные предосторожности, чтоб
скрыть от глаз тюремщиков свои записки,
и неумолкаемый шум в тесном нашем помещении держали его в постоянном раздражении и невольно принуждали его обдумывать свои планы в ночной тишине.
что причиняло ему частые приливы крови
к голове и, наконец, гибельно подействовало на
его
здоровье,— вспоминал о
К. Торсоне Михаил Бестужев. — За расстройством желудка появилась ипохондрия: он сделался подозрителен. Я был
единственный человек, кому он еще доверял, и мы с ним проводили большую часть
дня в летнее Время, уединившись в беседку, поставленную мною... в нашем саду,
рассуждая о его планах, выправляя и
приводя в порядок его черновые отрывки» 2 .
Составляя в Чите и Петровске проекты
государственных преобразований и преобразований на флоте, К. Торсон наивно
верил, что Николай 1 оценит их и возратит его в Петербург. М. А. Бестужев объяснял наивное отношение К. Торсона к императору душевным расстройством декабриста. Но дело было не только в этом.
Осудив в 1826 году членов Северного и
Южного обществ, правительство часто «оставляло без внимания» принадлежность к
Союзу Благоденствия, программа которого
была особенно близка Константину Петровичу. Кроме того, К. Торсон мог знать и о
составлении в 1826—1827 годах «Свода
показакий членов злоумышленных обществ»
и об использовании этого документа Николаем 1 при проведении некоторых реформ. Эти обстоятельства создавали возможность иллюзий. В первые годы сибирской жизни К. Торсон оказался единственным декабристом, продолжавшим ту же
деятельность, что и до 14 декабря.

Еще 27 августа 1826 года, вскоре после
объявления приговора, Николай 1 снизил
К. Торсону срок каторжных работ с 20
до 15 лет, а 8 ноября 1832 года — с 15 до
10 лет. В июне 1836 года К. Торсом был
отправлен на поселение в крепость Акшу
Нерчинского округа Енисейской губернии,
«Местоположение Акши,— писал К. Торсон Н. Бестужеву 1 декабря 1836 года,—
живописно, прелестно;—крепость и ее форштаты... лежат в долине одного из притоков реки Онона, который вьется у подошвы гор, разбросанных по обеим берегам с
таким разнообразием, что художник живописец нашел бы для себя сотни предметов; натуралист, приехавший летом, придет в восхищение, встречая одни горы покрытые сосною, березою и другими деревьями климата северного, на других покатости усеяны дикою яблонею, диким персиком; острова на протоках реки покрыты
черемухою, шиповником, а поля различными цветами и ягодами...» Но К. Торсона
занимала не столько живописность ландшафта, сколько пригодность местности для
сельскохозяйственных работ. «Все эти виДы прелестны для ландшафта, а земледельЧУ "адо еще кое-что»,— писал он, отмечая
многие недостатки как природных условии,
так и
развития сельского хозяйства и рсмесел в Акше и ее окрестностях»» 3 ,
Еще в Чите (видимо, готовясь к выходу
на
поселение) К. Торсон начал серьезно
интересоваться
сельским хозяйством, а
впоследствии одним из главных увлечений
К. Торсона стала механизация сельскохозяйственных работ в Сибири. «В Чите,—
вспоминал декабрист А. П. Беляев,— мы
одно время занимались изучением земледелия и вообще хозяйства, читали по этоМ
У предмету книги с Константином Петровичем Торсоном, который основательно
изучил этот предмет и написал несколько
весьма интересных проектов об улучшении
экономического положения России. Они
были замечательны по своей строгой отчетливости, новизне взгляда и показывали,
какими разнообразными сведениями облаДал этот человек. ...В числе экономических
вопросов, значительное место занимали у
Торсона машины, облегчающие и упроща4
ющие тяжелый земледельческий труд» .
Узнав, что К. Торсон, «занимаясь механикою, изобрел весьма удобную молотильную машину и желает посвятить свои труды общей пользе, равно как и для облегчения хоть несколько нужд сестры и матери, но как заключенный не имеет во.)можности сего исполнить», сестра деквбриста Екатерина Петровна Торсон 17 май
1834 года обратилась к н а ч а л ь н и к у "' <>'деления «Собственной см о имнсра м>|н кто
величества канцелярии» п-нгра.чу 1><-нк<-дорфу с просьбой /«ниолш». /нп-тнип. к

1

И. Н. Данилов. Дс-кпбрмстскпс м а т е р и а л ы П^ ш к ш к - м н и дчм.1 Г. ( <• • • '!• >
. гь, и 1 их » | ч м я » . ЛИ СССР. М-Л. 1951, стр. 277.
Г.'» м ' м ш п п ш ч Г)(-гт\;| ГП1.1Х, стр. 2Г|'>, .401 .401'
• Три письма ДгкаГфппа Торсона. II гО. -Дп - а и р п | ы и [>у|)ЯТИМ . В<.рХ11судШ1СК.
1027. 4( ф .''! ''.•>
А II Гн-.141-и Вппюмнншши 1 ' - 1 , . | Г . |
.1 п пережитом и перечувствованном.
с п я . 1882, '| -ц. л ю .ч| I.

10

М7

ней «чертежи и опись изобретенной им машины», чтобы она могла «оные представить в Экономическое собрание на рассмотрение». Разрешение было получено, и в
августе 1834 года генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский приказал иркутскому губернатору «принять от Торсона означенные бумаги
и препроводить их..
1
в I I I отделение» . Сестра К. П. Торсона,
получив чертежи и описание, «отдала их
на пользу общего употребления».
В Акше К. Торсон детально познакомился с п р и м е н я в ш и м и с я там способами молотьбы. «Для молотьбы нет ни овина, ни
гумна,— писал он Бестужевым,—... кончив
жатву в августе, все ожидают, когда реки
покроются льдом, чтоб на нем молотить, и
это бывает около половины ноября, в таком положении люди, нуждающиеся в хлебе, по снятии жатвы начинают в своих избах на полу молотить вальками, какими
катают белье, тут множество зерен проваливается сквозь пол, множество остается
в колесе, и небольшая часть поступает в
пользу хозяина; другие же и этого не делают и молотят просто на земле, которая
еще не замерзла, в этом случае в колосе
остается едва ли не половина зерен,
а вымолоченное перемешано с землею» 2 .
Все это побудило К. П. Торсона немедленно приступить к постройке молотильной машины.
Он надеялся ввести свою машину в действие уже осенью того же 1836 года, однако постройка машины затянулась как изза неимения металлических деталей, которые приходилось заказывать на Петровском
Заводе, так и из-за недоверчивости местных мастеровых, не желавших
работать
даже за очень высокую плату. К. Торсон
неоднократно жаловался на эти неудачи
в письмах к Бестужевым и другим декабристам; неудачи способствовали развитию
того душевного расстройства, которое началось еще в Чите. Мрачное настроение
усилилось со смертью 5 ноября 1836 года
декабриста П. В. Аврамова, жившего в
Акше с 1832 года. К. Торсон не отходил
от постели больного друга до его самых последних минут. Похоронив П. В. Аврамова,
К. Торсон почувствовал себя совсем одиноким.
2 октября 1836 года К. Торсон отправил
письмо Бенкендорфу, в котором просил
перевести его в Западную Сибирь, ближе
к уральским заводам, где он имел бы возможность «устроить
небольшую мастерскую» для изготовления сельскохозяйственных машин, или разрешить ему переселиться хотя бы в Селенгинск, «которого климат позволит устроить правильное земледелие» и куда проще было бы доставлять
необходимые металлические детали с Петровского Завода3.
15 января 1837 года Николай 1 дал разрешение на перевод К. Торсона из Акши з
1

ЦГАОР. ф.
Три письма
ЦГАОР. ф.
<8 ЦГАОР, ф.
ЦГАОР, ф.
2

3

148

Селенгинск. Одновременно мать и сестра
К. Торсона добивались разрешения отправиться в Сибирь. Сохранившаяся в архиве
переписка показывает, что они еще в 1828
году пытались отправиться к нему на каторгу, и только категорический
отказ пра4
вительства
остановил их . Хлопоты об
отъезде возобновились с выходом К. Торсона на поселение. 15 января 1837 года
было получено разрешение Николая 1, но
Бенкендорф только 12 января 1838 года
сообщил
генерал-губернатору
Восточной
Сибири, что «государь император... изволил изъявить... соизволение на
переезд»
матери и сестры К. П. Торсона «в Сибирь,
для совместного с ним жительства, с тем,
чтоб они до смерти его, Торсона,
оттуда в
Россию не возвращались» 5 . 14 марта 1838
года мать и сестра К. Торсона прибыли в
Селенгинск.
1 сентября 1839 года в Селенгинск приехали Бестужевы. «Я не могу пересказать
вам той радости,— писал Николай Бестужев сестрам 13 сентября
1839 года,—'с
какою встречены мы были семейством Торсона. Старушка
Шарлотта Карловна со
слезами едва могла вымолвить: слава богу
что я дожила до того, чтоб вас увидеть!
Катерина Петровна и наш добрый Константин Петрович расплакались, как дети...» К- Торсон в это время строил свой
дом на левом берегу Селенги и временно
жил у купца К. Г. Накваскина. Бестужевы
остановились в доме богатой и влиятельной семьи Старцевых, а когда К. Торсон
закончил свой дом, переехали в принадлежавший Н. Г. Наквасину флигель вблизи
дома К. Торсона (позднее, когда Н. Г. Накваскин покинул Селенгинск, Бестужевы
поселились в его доме).
Приезд матери и сестры Бестужевых
оживил К. П. Торсона, вдохнул в него новые силы, тем более что раньше Константина Петровича очень беспокоила мысль,
что «смерть его оставит мать и сестру без
помощи».
Бестужевы и К. Торсон занимались в
Селенгинске не только земледелием, но и
овцеводством, организовав вместе с несколькими жителями компанию по разведению тонкорунных овец. Они впервые
ввели в Забайкалье бахчеводство и парники; в их огородах росли неизвестные до
того в крае овощные культуры, а в парниках — арбузы и дыни. Ссыльные декабристы много сделали и для улучшения искусственного
орошения прилегающих к
Селенгинску земель. Они построили конную мельницу, а К. Торсон — свою молотильную машину. Селенгинские жители
«увидели в полной мере ее пользу ...начали молотить хлеб», но, незнакомые в обращении с машинами, не замедлили ее
сломать».
Удрученный новой неудачей,
К. Торсон в 1843 году был вынужден продать машину по частям. Однако
труды

1С», оп. 5. д. 61, ч. €9, лл. 1—3 об. ^
декабриста Торсона, стр. 32, 33, 35.
109. оп. 5, д. 61, ч. 69, лл. 5—6 об.
109. оп. 5. д. 61, ч. 4. лл. 37—40, об.
109. оп. 5, д. 61, ч. 69, лл. 13—15.

К. П. Торсона не пропали даром. Не получив распространения в мелких хозяйствах Забайкалья, его машина нашла себе
применение в других районах Сибири с
более крупными земледельческими хозяйствами. Декабрист А. Е. Розен, рассказывая
в письме к И. И. Пущину от 14 декабря
1832 года о городе Кургане Тобольской губернии и окружавших его деревнях «с
многими ветряными мельницами», заметил,
что «для сих последних не худо бы иметь1
молотильно-веяльную машину Торсона»
А декабристы братья Беляевы, вышедшие
на поселение в Минусинск, сделали там
молотильную машину по чертежам К. Торсона и успешно применяли ее.
К. Торсон и братья Бестужевы оставили
заметный след в культурной жизни Забайкалья. В доме К. Торсона была устроена
школа, где обучались дети селенгинских
жителей — буряты и русские. Селенгинские изгнанники не только воспитывали
своих учеников и давали им общую подГОТОВКУ, но и обучали их различным ремеслам. Несмотря на противодействие местных властей, учиться у декабристов стрсмилась не только селЕнгинская молодежь,
но и кяхтинцы, верхнеудинцы. Некоторые
ученики К. Торсона и Бестужевых поступили позднее в Иркутскую и Казанскую
гимназии, в Горный институт, Академию
художеств и другие учебные заведения.
К. Торсон и братья Бестужевы оказывали
бескорыстную помощь местному бурятскому населению, снабжая его лекарствами,
одеждой, хлебом и другими продуктами.
В последние годы жизни тяжелая форма
ревматизма лишила К. Торсона возможности заниматься физическим трудом. Но
умственной
деятельности К. Торсон
не
прекращал до самой смерти. В последнив годы жизни К. Торсон старался получить разрешение на издание своих записок
о флоте.
Умер К. Торсон в Селенгинске 4 декаб1

ря 1851 года. А менее чем через год скончалась его мать Шарлотта Карловна. После смерти К. Торсона его сестра Екатерина Петровна безуспешно пыталась получить разрешение на издание сочинений
К. Торсона «Воспоминания... путешествия
к Южному полюсу» и «Опыт
натуральной
2
философии о мироздании» ,
В 1855 году Е. П. Торсон получила разрешение на выезд из Сибири, а в 1857 году была уже в Москве. В 1859 году декабрист А. Ё. Розен разбирал оставшиеся в
Сибири бумаги К. Торсона, собираясь отправить их Екатерине Петровне в Москву,
А р х и в К. Торсона, содержавший заметки
о торговле России с Китаем, труд о русских финансах, сочинения по сельскому хозяйству, механике, чертежи и описания
изобретенных К. Торсоном машин, многочисленные проекты государственных преобразований и преобразований на флоте,
до сих пор не обнаружен,
... В 1881 году начальник тюремного управления М. Н. Галкин-Враский был командирован Александром I I I в Сибирь и
на остров Сахалин для изучения состояния
сибирской ссылки и каторги. В своем днепнике он записал, что «многие из местного
(иркутского — А. Ш.) купечества сохраняют еще память о декабристах, живших ...
в Селенгинске». В семье Лушниковых «как
дорогое воспоминание ... заботливо сохранялось чучело
попугая», привезенного
К. Торсоном из кругосветного плавания 3 ,
На могилах К. П. Торсона и Николая
Бестужева, умершего в 1855 г., Михаил
Бестужев поставил скромные памятники
из кирпича. После отъезда М. А. Бестужева в европейскую Россию сибирские друзья
ученики декабристов установили новые
и
памятники в виде чугунных колонн, сохранившиеся до наших дней. В 1959 году по
инициативе жителей Селенгинска памятниК1| на могилах К. П. Торсона и Н. А. Бестужева были реставрированы.

М. Ю. Барановская. Декабрист Николай Бестужев, стр. 156.
ЦГАОР, ф. 109. оп. 5, д. 61. ч. 69, лл. 27—40.
Поездка в Сибирь и на остров Сахалин в 1881—1882 гг. Из путевого дневника
М. Н. Галкина-Враского. «Русская старина», 1901, январь, стр. 184.
2

3

Жалма ДОРЖИЕВА

Из

истории

бурятской

народной

педагогики

Трудовое воспитание детей в бурятской
семье имеет давние, вековые традиции.
Лучшие из них, основанные на любви и
уважении
к созидающему, творческому
труду, заслуживают внимания и сегодня,
когда в нашем социалистическом обществе
труд стал делом чести, геройства, славы.
Оговоримся сразу, что в своей работе,
рисующей состояние дела в дореволюционной Бурятии, мы в качестве примера берем
работящую трудовую семью, в поте лица
добывавшую средства к существованию,
паразитические же слои общества — богачи, кулаки и нойоны, жившие трудом других,— никакого отношения к теме нашего
разговора не имеют.
Издавна в бурятском быту существовало известное разделение работ. Были занятия, которые считались сугубо женскими:
шитье обуви и одежды, катание войлока,
выделка овчины и кожи, доение коров,
стрижка овец. Также существовали типично мужские работы, связанные с опасностью и риском, затратой большой физической энергии, проявлением мужества:
обучение (объезд)
конского молодняк-1
для верховой езды, охота на хищных зверей и диких парнокопытных, строительство
жилища, амбаров и сараев, забой скота.
Особую область составляли ремесла: художественная обработка металла, моделирование национального костюма, резьба и
роспись по дереву. Большой урон хозяйство в старой бурятской семье терпело изза того, что мужчинам считалось зазорным
участвовать в выполнении так называемой
женской работы. Разумеется, это отрица1
2

3

150

тельно сказывалось и на трудовом воспитании детей.
Надо отметить, что во многих семьях
практически не существовало работы, которую не выполняла бы женщина. Так,
известный этнограф М. Н. Хангалов отмечал: «Прежние буряты, выдавая своих дочерей замуж, снабжали каждую конем с
полной верховой сбруей; кроме того, давался им колчан со стрелами,
запасные
стрелы, лук с саадаком и прочее необхо-1
димое снаряжение для войны и охоты» .
Далее он пишет: «Бурятка, которая в другие времена года занималась специально
выделкой кож и шитьем одежды, обуви и
прочих принадлежностей, обращалась в
рядового зэгэтэ — облавщика, а в военное
время — в воина и получала свою долю из
общего раздела добычи (хуби). Она, соперничая с мужчинами, уносилась в вихре
зэгэтэ-аба2, охотясь на зверей и участвуя,
наравне с мужчинами, в военных действиях» 3 . Из этого видно, что женщины в ту
исторически
отдаленную эпоху
играли
видную роль в общественных мероприятиях большого масштаба, как военные походы и облавы, которые по своему характеру вовсе не являются женским делом.
Предметом специального
исследования
является положительное влияние на бурят опыта русского трудового крестьянства, особенно в земледелии.
Труд крестьянина — земледельца и скотовода — многообразен и сложен.
Здесь
нет мелочей, все имеет свое значение и
смысл. Даже такая
кажущаяся простой
операция, как завязывание узлов, требует

М. Н. Хангалов. Сбор. соч. т. 1. Улан-Удэ, 1958. стр. 64.
Зэгэтэ-аба — облавная охота (Ж. Д.).
Там же сто. 80.

умения, натренированности. Любая работа
хлебороба должна
сыть своевременной,
надежно и добротно выполненной. От соОлюдення правил вспашки, сева и боронования зависит судьба урожая и, в конечном счете, благополучие крестьянской
семьи. В животноводстве также не меньше
забот. Например, содержание овец доставляет неисчислимые хлопоты скотоводу, особенно в период окота маток в связи с появлением беспомощных, нежных ягнят.
Изо дня в день, из года в год, в атмосфере беспрестанных хлопот по ХОЗЯЙСТВУ
накапливались у детей в бурятских семьях
практический навык и умение, привычка
выполнять все без исключения работы:
от пастьбы овец, крупного рогатого скога
и лошадей до заготовки сена и уборки
хлеба в осеннюю страду.
Трудовые
поручения распределялись
старшими соответственно возрасту детей.
При этом возрастная периодизация детей
в общих чертах выглядела следующим образом: нарай — новорожденный, сосущий
матерянскую грудь,— со дня рождения
до одного года; уендоо хурэсэн — достигший одного года, отлученный от материнского молока, начинающий ходить — от
одного до полутора лет; багашуул — ребенок, от полутора до пяти лет; ухибууд—
малышп, от пяти до десяти лет; хубууд,
басагад — подростки, от десяти до пятнадцати лет; залуушуул — молодежь, юноши
и девушки — от пятнадцати до восемнадцати и выше лет.
Соответственно возрастной периодизации
выявляется следующая картина постеленного приобщения в старину детей к труду.
Обучение начЬткам труда начинается
но достижении ребенком полных пяти лет.
Пути к такому обучению и развитию могут быть различными. Если дело несложное, требующее
небольших физических
усилий, как например, подноска щепок и
хвороста к очагу, уход за собой, помощь
матери в поддержании чистоты в доме и
юрте и прочие мелкие услуги в быту, то
указывают лишь цель работы и иногда
показывают, как это делается. Такое обучение просто, так как эта легкая работа
сама подсказывает выполняющему ее находить нужные действия и в то же время
развивает требующиеся для этой работы
сообразительность и смекалку. Затем начинается второй, несколько усложненный
этап, когда дети от десяти до пятнадцати
лет привлекаются для выполнения более
серьезных видов домашни работы. В этот
возрастной период отец поручает мальчикам водить лошадей на водопой, собирать
сбрую и х о ш н с т в е н н ы й инвентарь в установленное мпю. Мальчики обязаны снять
с коня седло, стреножить коня н отпустить
его на волн.. В шггп.-и-м1. лет они у ж е
хорошо сидят н.1 лошади и с к а ч у , рькыо.
а в десять-тпнллцлть лгт у ч и н и вллдеп.
арканом. В ном шнр.шг они тлим т •
повадки дом.ьчннч ж н н т н м х . \ м с н м илходить для :шх хорошее ц;и |Г»пцг К .нсчнее время рабоыим ил г<чт\Г>о|>ьг Кмн те со взрослыми м к ш н копти тт.
и.р
зят копны к с к н л м . Т а к ж е они \ ч л > 1 н \ и и

в прополке злаков на полях, ухаживают
огородом, пасут овец и коров,
Что касается девочек пяти-десяти лет,
то о н
и учатся ухаживать за собой, убирать в доме и юрте, подметать полы, юыть
посуду, стирать белье. В этом же возрасте
> также как и мальчиков, девочек приучают к нелегкому чабанскому делу. С семи-восьми лет их отправляют пасти телят,
смотреть за отарой овец на вечерней стоянке перед загоном в кошары. С девятидесяти лет девочек обучают более серьезно
". ответственной работе. Их учат шить
одежду и обувь, готовить еду, собирать
плоды и ягоды, катать войлок, выделывать
овчину и мех, доить коров, стричь овец,
ухаживать за скотом, к десяти-пятнадцати
годам их учат рукоделию: вязанию, кройке
- аппликации, узорной вышивке, ткачеству.
Известное значение в подготовке детей
к труду имеют игры, имитирующие те или
другие производственные операции В этих
играх дети, подражая работающим взрослым, усваивают характерные элементы трудовых процессов, те движения и действия
которые позже закрепляются и оформяяются в качестве навыков. В бурятской наводной педагогике отдается предпочтение
тем играм, в которых игровые действия
сочетаются с элементами трудовых операций. Таковы игры в охотников, чабанов,
доярок. Девочки в своих играх имитируют
работу своих матерей и сестер, устраивая
«приемы гостей», занимаются «шитьем
одежды и обуви» для своих кукол, «приготовлением пищи» для них, «выделкой меха», «орнаментальной вышивкой». Мальчики
- подражая отцам, копируют определенны
е трудовые процессы: строгают, рубят,
пилят, строят. Некоторые игры своим содержанием нередко воссоздают очень древ""« формы трудовых действий человека,
Спортивная игра «сурхарбан» (стрельба
из лука), детская массовая игра «шонотарбаган» (волки и сурки), народный танец «хатар-наадан» развивают в
детях
меткость, ловкость и грацию движении. А
настольная игра в бабки «шагай шуурэхэ»
способствует постижению ими премудростей чабанского труда. В народной педагогике поощряется полная свобода действии,
самодеятельность не только в играх, но и
в увлекательном занятии по изготовлению
ребятами игрушек. В процессе игры дети
сами делают некоторые игрушки: фигурки
лошадок и других животных,
орудия труда (лопату, грабли, вилы, топорик, нож, лук и стрелы), нередко проявляя при этом мастерство и фантази
С помощью этих игрушечных орудии они
выполняют те же самые действия, ч
взрослые в процессе труда. Со временем
от игрушечных орудий труда они г
л«т к настоящим орудиям труда мен
размеров, сделанных вфослыми (
их физических, СИЛОВЫХ ВОЗ
Постоянной же 1аботой детей, наряду
I работой, является и уход за младшими
ргГштишк.ши п кашчтве нянек в мноп
д е т ы х и-мьих. Мальчики и девочки старшею шнрлсмл находятся в ответе за сога

1.1

стояние и поведение младших. Эти обязанности весьма сложны и не по летам ответственны. Понимая всю важность порученного дела и свою роль старших, детиняньки стремятся поступать с младшими
по примеру взрослых также заботливо и
требовательно. В силу таких житейских
обстоятельств старшие дети-няньки с ранних лет приобщаются к приемам и методам народного
воспитания, в результате
чего к моменту своей самостоятельной
жизни, они уже имеют определенный практический опыт в уходе за малолетними, обладают известным запасом знаний о режиме литания и сна маленьких, умеют
обеспечить всем необходимым для нормального течения их жизни во время отсутствия родителей. Таким образом, в возрастной период от десяти до пятнадцати
лет на детей уже возлагается более строгая ответственность за порученное дело н
одновременно
предоставляется
большая
самостоятельность в действиях по выполнению работы. Они сами должны помнить, когда и какую работу им необходимо выполнить. Однако сделанное как попало и наспех подлежит переделке, иной
раз даже останавливает начало следующей работы, так как в земледелии или
скотоводстве крестьянский т р у д — э т о целый комплекс взаимосвязанных операции,
зависящих
от выполнения предыдущей
работы. Не менее строго спрашивается от
детей за несвоевременное выполнение ими
задания родителей. Трудовая обязанность
воспринимается детьми как естественное,
само собою разумеющееся явление их жизни. Если родители сказали, то это уже
приказ немедленно и безотлагательно вылолнять порученное. Приобщение ребенка
с малолетства к труду исходило в народной среде как из хозяйственных потребностей, так и из педагогических соображений- хулсэ гаргажа, хун болодог — проливая пот в труде, дети становятся людьми; хубуугээ сургажа, эсэгэ болодог лишь мужчина, "воспитавший сына, стаВозрастной период от пятнадцати до
восемнадцати лет является временем, когда все дети трудятся наравне со взрослыми. Родители и старшие всячески отмечают стремление молодежи к самостоятельности, поддерживают ее волю к становлению и утверждению своего личного престижа, но они всегда во время приходят
им на помощь и вместе, сообща заканчивают те или иные трудные и тяжелые работы.
Практически подготовка детей к труду
может оказаться менее ценной, менее плодотворнои, если она не будет сопряжена
с преодолением
детьми
определенных
трудностей, встречающихся в работе. На-

родная мудрость, гласящая что «познавшему в юности трудности, в преклонные
годы жар и холод — не беда», подтверждается учением выдающихся педагогов,
А. С. Макаренко считал, что «если вы не
воспитаете привычки
преодолевать длительные трудности, я имею право сказать,
что вы ничего не воспитали». Подобные
идеи развивал и В. А. Сухомлинский, который подчеркивал, что избавление детей
от трудностей — это очень опасные «подводные» камни на пути к воспитанию
гражданина. Трудности, препятствия — это
пробный камень убеждений. От того, как
относится человек к трудностям в годы
отрочества
и ранней
юности, зависит
стойкость его духа, верность принципам,
Великий физиолог И. П. Павлов также
находил необходимым условием для достижения цели наличие препятствий,
Чтобы стать настоящим человеком, по
народному мнению, надо испытать т'руэности жизни и НЙУЧИТЬСЯ мужественно их
преодолевать, о чём говорят афоризмы
Залуудаа зобосон,
Утэлхэдэ жарга.ч.
Эрэ хун зобохо буреэ
Ухаа орохо,
Эржэн тана элэхэ б%реэ
Унгэ орохо.
Зоболонсоо айгаа хадаа,
Золтой ушархагуйш.
Познавшему в юности трудности
В преклонные годы счастье,
Мужчину невзгоды делают стойким,
А драгоценный камень
облагораживает полировка,
Трудностей бояться — счастья
не знать,
Золгонтуи танилтай болохогуй, Зобонгуй зрДэмтэй болохогуй. Без встречи друга не
найдешь, Без трудностей ученым не станешь.
Преодоление же трудностей совершается тем легче и успешней, чем активнее
проявляются самостоятельные усилия воспитуемых, их воля и стремление к достижекию высокой нравственной цели. Так, у
бурят издавна принято было разрешать
детям одним делать походы в тайгу за
ягодами и грибами, уходить в степь в поисках л у к а и целебных трав, пасти скот в
ночное время. Одним из действенных
средств, с помощью которых воспитывалось у детей уважительное отношение к
труду, являются национальные традиционные праздники, такие как сурхарбан и
конные скачки - мори урилдаан, в которых представители молодого поколения
участие и которые
п р и н и м а ю т обязательно
выполняли задачу'трудового и морального
воспитания молодых.

и

БИБЛЫОГрафия

С. РОСУГБУ,
кандидат исторических наук,
П. Х А П Т А Е В ,
доктор исторических наук,
заслуженный деятель наук РСФСР

ИССЛЕДОВАНИЕ
О

МАЛОМ

Вышла в свет книга Ю. Сема «Нанайцы.
Материальная
культура. Этнографические
очерки» 1 . Ее автор — известный исследователь истории и этнографии
народов
Дальнего Востока.
Будучи самой крупной из всех народностей юга советского Дальнего Востока, нанайцы расселены на довольно обширной
территории, охватывающей среднее течение Амура, Приморье и Сахалин.
Формирование нанайской народности и
ее культуры осуществлялось в процессе
сложных и многообразных экономических
и этнокультурных
связей с соседними
большими и малыми народами и их группами. Сами нанайцы в недалеком прошлом
представляли собой этническую общность,
з которой еще явственно проступало деление на различные родовые, ьлеменные
и территориальные группы.
Автору удалось показать самобытность
материальной культуры нанайцео, соответствующей географической среде и условиям их проживания. В книге подробно
представлены наиболее важные стороны
материальной культуры народа — поселения, постройки, пища и утварь; пути сообщения, способы и средства передвижения,
одежда и украшения. Описанию этих элементов материальной культуры предпослан, хотя и краткий, но обстоятельный
обзор истории их изучения. Несмотря на
то, что это изучение насчитывает три столетия, оно не охватывает всего комплекса
проблем, характеризующих вклад нанайцев в общечеловеческую культуру. Кроме
того, необходимо было показать огромные
изменения в жизни и быту нанайцев за
годы Советской власти.
Автор показывает, что естественно-географические условия расселения нанайцев
чрезвычайно благоприятны для жизни и
деятельности человека и обусловили фор-

НАРОДЕ
мирование своеобразной культуры народности. Автор прослеживает также процесс
оседания нанайцев, начавшийся в годы
Советской власти, который привел к коренным изменениям в жизни, быту и культуре.
В главе «Одежда и украшения» впервые
дана сводная картина развития культуры
нанайцев. В одежде нашли свое отражение
племенные, национальные, возрастные и
имущественные различия. Описывая украшения, Ю. А. Сем рассматривает их как
свидетельства эстетических вкусов, традиций и способностей к
художественному
творчеству народа.
Книга снабжена
большим количеством
фотографий, чертежей и таблиц, иллюстрирующих своеобразие материальной культуры нанайцев. В качестве приложения в
книге помещены «этнографический словарь
нанайцев», библиография
и
указатели.
Наибольшую ценность имеет «Этнографический словарь
нанайцев», влючающий
большое количество слов со свободным
переводом на русский язык. В библиографии дан перечень неопубликованных источников, обширный список литературы
на русском (около 300 наименований) и
иностранном (свыше 40 названии) языках.
Книга Ю. Сема является первым опытом
обобщения развития материальной культуры народа на протяжении столетия. Примечательно, что автору удалось выявить
различные пласты в материальной культуре нанайцев: амурский аборигенный пласт,
связанный с культурой оседлых рыболовов; тунгусский пласт, интенсивный и более поздний пласт, связанный с культурой
русского промыслового и земледельческого
населения.
Хронологические рамки работы позволили автору подойти к изучению различных
элементов материальной культуры в пре-

1
Ю. А. Ом. Нанайцы. Материальная культура (вторая половина XIX — середина XX в.). Этнографические очерки». Владивосток, 1973.

153

цессе их исторического развития, выявить
общие направления и специфические особенности их развития.
Многолетние
исследования автора
в
районах расселения нанайцев, привлечение
неизвестных русских и зарубежных исследований позволили автору описать такие
архаичные предметы материального быта
нанайцев, которые почти невозможно реставрировать в настоящее время. Уникальность использованного материала придает
книге ценность как в изучении материальной культуры нанайцев, так и вообще в
изучении первобытных культур.
В монографии показано, как в ходе ус-

коренного общественного развития народности в советское время происходило изменение и обогащение традиционной культуры нанайцев. В целом книга воспринимается как история сложения новой современной материальной культуры нанайцев,
впитавшей в себя все лучшее из традиционной культуры прошлого.
Монография Ю. Сема является олреденным вкладом в советскую этнографическую
науку. Она представляет большой познавательный интерес для специалистов этнографов, лингвистов, историков, л также
для широких масс читателей.

А. А Л Е К С Е Е В ,
доктор исторических наук

КНИГА
О

СТРАНЕ

ВОСТОЧНЫХ

Я прочитал эту книгу в один присест, не
отрываясь, а потом много раз еще раскрывал ее, удивляясь тому, как хорошо в ней
написано о вещах, мало известных или совсем неизвестных читателю не специалисту; о событиях, происходивших не столетия, а целые тысячелетия тому назад; радовался тому, с какой теплотой рассказывается о большом ученом П. И. Кафаровс,
до сего времени находившемся в забвении
у писателей и историков.
Достоинство научно-популярной книги
состоит в том, чтобы об очень сложных вещах было написано доходчиво, просто, доступно любому человеку, взявшему в руки
книгу. «Путешествие в страну восточных
иноземцев» таким достоинством обладает.
Для того, чтобы ожила многовековая история, нужно перо ученого, перо историкаархеолога, владеющего к тому же хорошо
и писательским ремеслом. Такое, не столь
уж частое явление, представил собой В. Е.
Ларичев — доктор исторических наук Сибирского отделения АН СССР.
Более ста лет назад просвещенный церковный слуя.итель, руководитель духовной
христианской миссии в Пекине Палладий
Кафаров совершил путешествие из Китая
на север Маньчжурии, к берегам Амура
до Благовещенска, по Амуру до Хабаровска, а затем по Уссури в Южно-Уссурийский край. Сопровождаемый топографом
Г. Нахвальных и слугой-китайцем, архимандрит Палладий Кафаров, являвшийся учеником и преемником знаменитого Иоакин-

ИНОЗЕМЦЕВ

фа Бичурина, проехал, проплыл и прошел
по местам древней восточной культуры.
Более всего его интересовали археологические памятники, остатки древнейших сооружений, наскальные рисунки, места былых поселений, легенды. Путешественник
жил, по выражению автора, в двух экохах.
Путешествие это совершалось по заданию Русского Географическго общества —
штаба всех естественно-исторических научных экспедиций России второй половины
XIX столетия. Археология, этнография, статистика, ботаника, зоология и многое другое — всем тогда занималась могучая землеописательная наука — география.
П. И. Кафаров провел в Китае более
трех десятков лет, прекрасно знал местные
языки, хорошо изучил историю Дальнего
Востока. Его пытливый ум не удовлетворялся официальными китайскими и японскими источниками. Ученый вел огромную
научно-исследовательскую работу, приучал
к этому и состав своей миссии в Пекине.
Путешествуя вместе с Палладием, читатель совершает вместе с тем экскурсы в
седую древность. Рассказы Палладия, других действующих лиц переносят читателя к
жителям Маньжчурии, Приамурья, Нижнего Амура, Уссурийского края, населявшими
эти места несколько веков тому назад. И в
каждом случае делается
обстоятельный
разрез истории каждого народа — от самых
древних, дошедших до нас известий, до
позднего времени, подтвержденного архео-

В. Е. Ларичев. Путешествие в страну восточных иноземцев. Новосибирск, Наука,
1973, тир. 26000, ц. 84 коп.

154

логическими раскопками и иными источниИстория «восточных иноземцев», то есть,
с точки зрения китайцев, тех людей, которые не проживали на китайской земле, история тунгусо-маньчжурских народов, населявшух Маньчжурию, Приамурье и Приморье, представляет огромный интерес. Современные буржуазные теории провозглашают преобладающее влияние китайской
культуры на культуры соседних народов,
разглагольствуют
о проникновении этой
культуры к древним народам, населявшим
Сибирь и Дальний Восток.
Работы советских ученых, возглавляемых
академиком А. П. Окладниковым, убедигельно доказали
всю несостоятельность
этих теорий. Они ясно, на большом фактическом материале показали, что в Сибири
и на Дальнем Востоке существовали свои
культуры, которые развивались вне всякой
зависимости от китайской культуры. В
Маньчжурии, в Приморье и отчасти на
Амуре появляются сначала государства Бохай и империя киданей Ляо, а затем еще
более могущественная Золотая
империя
чжурчженей. Эти государства были созданы в одно время с Киевской Русью, XI—
X I I I веках тунгусскими (Бохай и чжурчжени) и монгольскими (кндани) народами.
Но прежде чем появились работы советских ученых, основанные на археологических данных, Иоакинф Бичурин, Палладий
Кафаров и другие русские подвижники науки изучали древнюю историю Дальневосточного края. Благодаря их неустанным
трудам, появлялась из небытия правда о
предках современных приамурских и приморских народов — нанайцев, гиляков, орочей, удэгэйцев, которые вошли в состав
России, а также соседних с ними корейцев
и маньчжур.
Эти древние народности, населявшие морозную и сырую страну Сушень, а затем
страну
чжурчженей. вели постоянную
борьбу с вторгавшимися в их коренные
земли «иноземцами» двора китайского императора. «Попытки (китайцев — А. А.) завоевать страну Сушень ни разу не имели
успеха, поэтому соседи предпочитали не
иметь дело с народом ее и старались только подкупами и лестью нейтрализовать сушеней в ходе войн, которые приходилось
вести в краях «восточных иноземцев».

И увлекательную историю амурских и уссурийских земель, составлявших часть общей истории российской, сумел во многом
раскрыть Палладий Кафаров.
В основу
своей книги о нем В. Е. Ларичев положил
«подлинные материалы путешествия Палладия Кафарова по Маньчжурии, Приамурью и Приморью, прежде всего его дневникн и письма, обнаруженные
недавно в
архиве Географического общества (Ленинград)». Добавим: обнаруженные автором
книги. В. Е. Ларичев, большой знаток древней истории Сибири и Дальнего
Востока,
перемежает изложение рассказа Кафарова'
авторскими отступлениями, умело вкрапливает в текст предания, легенды местных
народов.
Правдиво, отчетливо предстает перед читателем Маньчжурия; «Удивительная по
разнообразию ландшафтов и растительности страна, населенная, бесспорно, экзотическим, с точки зрения европейца, народом».
В книге В. Е. Ларичева география сменяется историей, история властно вторгается в географию. Пред нами хорошо написанное историко-географическое сочинение. Читатель найдет в нем много полезных сведений: тут и чудесная легенда
в
двух вариантах о победителе солнц, тут и
объяснение происхождения названий гольдов и гиляков, тут и крайне любопытные
сведения о легендарном плавании айнов
по Амуру, тут и известия о калуге весом
более 30 пудов и многое, многое другое,
И вместе с древностью читатель имеет
возможность познакомиться, правда, кратко, с амурским и уссурийским житьем-бытьем 70-х годов прошлого столетия. Вместе с путешественниками автор приводит
читателя
в
Благовещенск,
заставляет
плыть по Амуру и Уссури, посетить Хабаровку, когда она еще не стала Хабаровском, побывать в Никольском, совершить
переход через озеро Ханка, прибыть во
Владивосток, откуда на шхуне «Восток»
пройти до корейской границы, увидеть повсюду русскую жизнь; вместе с автором
читатель следит за судьбой научного наследия Палладия Кафарова, страшно огорчается, что со смертью путешественника на
чужбине в Ницце затерялись и следы написанной им «Истории Уссурийского края^>.
Н. ХОСОМОЕВ,
кандидат филологических наук.

ЗАЯВКА

НА

Читатели не спешат давать оценки даже
понравившимся стихам. Ведь и так бывает: стихи вроде бы хорошие, полюбились
многим, в них можно найти интересные
мысли, новые образы, но проходит время,
и с сожалением приходится сознавать, что
поэт не состоялся.

ЗРЕЛОСТЬ
Такой участи поэт Андрей Румянцев
избежал. За последние семь лет он выпустил три маленьких сборника. Он не твропится выступить с новой книгой, не часто
печатается, но не потому, что ему не о
чем писать. Просто выросло требование к
слову, к себе, он ставит в стихах все белее

155

сложные задачи. Одну из таких задач он
пытается решить в стихотворении «Мир
Родины» из нового
сборника
«Радуга
в руке». Родина — это и Суздаль, и поле
Бородинское, и окский берег, и светльш
Байкал.
Мир Родины моей раздвинулся в душе
И песню ту, что
Что знал,
Я выучил сначала.
И суть высоких слов,
Привычных для ушей,
Пронзительно светло н внове зазвучала.
В первом сборнике поэта «Причастность» наблюдались
некоторая
декларативность, риторичность, столь частые для
молодых авторов, расплывчатость образов,
желание облечь в стихотворную форму
мысли будничные, факты единичные. Таковы «Семнадцатилетние», «Конец путины», «Байкал еще не виден». В этом же
сборнике встречались и просто слабые
стихи, такие, как «Друзьям», «Идут дожди, по всей стране дожди» и некоторые
другие. Автор не всегда был точен и в выборе поэтических средств.
О чем писал А. Румянцев в своей первой поэтической книжке? О юношах, встающих
на самостоятельный путь, через
призму времени расо!атривал и оценивал
трудные военные годы, жизнь деревш<,
суровыми красками рисовал героические
усилия наших славных женщин, чей труд
помогал п р и б л и ж е н и ю победы над врагом.
Тема, поднятая А. Румянцевым, не нова.
Об этом писали в годы войны, много пишут и сейчас. Будут возвращаться к ней
и восле, ибо эта тема героического подвига наших советских людей в тылу неисчерпаема.
В судьбе румянцевского героя явственно прослеживается связь времен и поколений. Памятью сердца стали стихи, рассказывающие о тыле и людях его. Именно им
посвящена добрая
половина сборника
«Горсть отчей земли», вышедшего в 1970
году.
Книгу открывает
стихотворение
«Фронтовик». Не потому ль поэт вновь
обращается к военным годам, что фронтовик «остался вечен в моей мальчишеской
судьбе». И «начатая борозда»
ведется
Румянцевым уверенно и прямо.
Остался автор верен теме и в новой
книжке стихов. Теперь уж
пристальней
стал взгляд его,
четче психологический
рисунок, заметнее мастерство. Вот строки
из стихотворения «Фотографии»:
Не могу смотреть на лица
Солдат на снимках фронтовых
Спокойно,
Будто удалившись
От смерти их
И славы их.
Не испытавший ни минуты
Той грозной жизни
И войны,
Смотрю —
И жаляще,
И круто
Приходят слезы, солоны.

156

Отзвуки войны, «той грозной жизни»,
слышны в «Сынах полка», «Трассе», «Он
не был среди тех...».
Мальчишек без детства («Сыны полка»)
знали и «Сталинград и Волга, да и Германия сама». Затем их посадили за школьные парты рядом с ребятами из далекого
сибирского городка. А. Румянцев, мне думается, хорошо и просто сумел передать
душевное состояние своих маленьких героев, которых раздирает любопытство, нескрываемое желание походить
на
них,
сверстников своих, отмеченных Родиной и
народом за ратные подвиги. Не могу
здесь не привести эти строки:
И только празднично сверкали
Под жестким светом строгих лиц
Нам недоступные медали
За взятье западных столиц.
В нас зависть ж а л к а я кричала.
И л и ш ь спасало от тоски,
Что парни двойки получали
И по подсказке отвечали
Негромким эхом у доски.
С каждым сборником набирает силу поэтический голос А. Румянцева. Отрадно
отметить желание его уже с иной, более
высокой меркой подходить к изображаемому, осмыслить пройденное, пережитое,
когда он вновь и вновь проверяет их в
своих новых стихах, добиваясь при этом
полноты и точности сказанного. Заметно
поднялась и культура стиха.
Лирический герой А. Румянцева не возносится мечтой к далеким мирам, его место на земле, и волнуют ею простые житейские дела. Он труженик, «клал венец
он старательно, раздувал он меха», землепашец, мелиоратор, мастер, который
С красотою неразлучен,
Он творил ее,
Смел,
Мир тому не обучен,
Что бы он не ^мел!
Истоки мастерства, силы и трудолюбия
поэт видит в «отлитых
руках» дедакрестьянина, мужиков, начинавших «пашни на земле», в сопричастности предков
наших к делам, вершащимся ныне, в нерасторжимости связей прошлого и настоящего, ибо «недаром, видно, путают старухи отцовские и наши имена».
А. Румянцев просто рассказывает о своей любви к отчей земле. Лирика его связана с мыслями о сегодняшнем дне наших
людей. Им, без преувеличения, наполнены
все стихи автора. Даже те, которые обращены к истории. Труд, перемены, происшедшие и происходящие в судьбе народа,
ощущение Родины становятся в первую
очередь объектом внимания поэта. Отсюда
простая, разговорная интонация, лирические размышления автора о жизни, о судьбе предков, о своей собственной судьбе.
И именно в нерасторжимости связей прошлого и настоящего поэт видит силу и непобедимость дел и идей современников.
Герой Румянцева добр по натуре. Вос-

питанньш на трудностях военной поры, он
глубоко человечен, сочувствует старой соседке («Соседку встречу..,»), сын которой
живет далеко от матери, защитит бездомную собаку. Поэт в этом стихотворении
скажет:
Кусочек хлеба в сытости не брошу,
Как будто у голодного стола
Его недавно
Мама
За порошей
В трясущиеся руки мне дала.
Немало стихотворений Румянцев посвятил матери. Строки эти нельзя придумать,
и сами они не приходят. Каждое слово,
обращенное к матери, имеет глубоки»
смысл. Постепенно ее образ в нашем сознании как бы перерастает в образ Родины. Трудно освободиться
от ощущения,
что поэт говорит с Родиной, а не только
со своей лирической героиней.

И мы,
Дивясь на ваш извечный свет,
Что пребывает с нами, негасимый,
Сравнить вас можем
только лишь с Россией.
Вас и России в сердце выше нет!
К сожалению, не все стихи поэта равноценны по своему художественному уровню. К примеру, «Вызревают средь ночи
стихи...»— они открывают сборник «Раду.га в руке». Авторская позиция здесь заявлена прямолинейно и односторонне. В хо-

роших стихотворениях «Мастера», «Сила»,
«Над воробьем
мальчишка плакал» есть
неточности в образном рисунке, что снижает художественное достоинство произведений. В таких стихотворениях, как
«Над степной пестротою», «В дороге» размышления автора подменяются описательностью. Правда, такие стихи у А. Румянцева встречаются все реже и реже.
Подбор стихотворений — дело серьезное,
когда речь идет об отдельной книге. Если
по одному-двум выступлениям трудно сказать что-либо определенное, то сборник —
лицо поэта, своего рода его визитная карточка, заявка на будущее. И заявка сделана.
Расширение
тематики,
разнообразная
гамма чувств и переживаний, гражданский
пафос, выразительность стиха, стремление
к совершенствованию — все это мы найдем
в новом сборнике А. Румянцева. Хотелось
бы, чтоб «людям простым и верным», современникам поэта, нашлось больше места
в его стихах и чтобы строки эти, которые
звучат как творческая установка,—
Никогда мне
другую отчизну не выдумать,
Не расстаться вовек
с дорогими людьми —
не остались всего лишь поэтической игрой,
а получили реальное воплощение в «незаемном свете» скромных, но запоминающихся произведений серьезно заявившего о себе поэта.

(еЦР^»

|

^уМ^'

Луиза АЛАЙОН,
художник-модельер.

МОДА:

ВСПОМИНАЯ |

ЛУр

ПРОШЛОЕ

3=1^РИТМ движения моды заметно убыстрился в XX веке, достигнув, как шутят модельеры, космической скорости, заставляя
обновлять чуть ли не каждый сезон различные отрасли промышленного произволства. Ни один из видов декоративного искусства не может соперничать с костюмом
ло своей распространенности и массовости.
Костюм неотделим от человека, существует и живет вместе с ним и для него. Эта
особенность проявляется в яркой ИНДИЕЙдуальности мсды.
Художники
разрабатывают
костюм в
творческих лабораториях Домов мод, в
художественно-конструкюрских
бюро
и
художественных мастерских швейных фабрик страны.
Давно замечено, что художникам-модельерам свойственно воскрешать в современном костюме давно забытые идеи.
При этом, однако, допускается некоторое
утрирование или, наборот,
«упрощение»
силуэтов, форм, пропорций и дополнений.
Мода 1974 года много заимствует из моды 40-х годов, что прежде всего касается
повседневной одежды. А в одежде нарядной и вечерней чувствуется дуновение моды 50-х годов.

158

Стоит напомнить читателю, желающему
лучше представить себе моду 1974—1975
годов, некоторые этюды, факты из пережитого, но, оказывается, не полностью забытого сегодняшней модой,
В период до 40-х годов помимо моды,
зафиксированной журналами, существовали своеобразные виды и детали одежды.
В это время излишний интерес к одежде
в рабочей среде и у студенчества воспрннимается как буржуазный пережиток. И
не мода являлась принципиальным началом, а детали, возникавшие в дополнение
к моде. К примеру, в те годы были популярны пиджачки с большими отворотами,
их одевали и девушки и юноши. Юбкиклеи! до щиколотки, черные или синие. На
ногах непременно белые носки и тапочки,
В 1939 году мода журналов и ателье,
мода кинозвезд сделала резкий скачок.
На смену прямому силуэту приходит линия, задерживающаяся на груди, талии и
бедрах. Длина юбок поднимается до^колена. Маленькие шапочки на коротко постриженных волосах.
Идеалом женской моды стали высокие
и тонкие фигуры в спортивных и английских костюмах.

.м «у
/ Ч* Ч
/ 4ЙЬ. \
1 |
4^,2^4/
^••^З^ч •'
о^пш, ^иМ—N.
/ щ4МГ9в \
/
Мр|»I
N.
/
I чЖУ •
N
/
1^в^&
/
А\М§& ^^""*
/
/~*& Г^*}
"^
/
/^
(^"^^ \
-А ^^ /
^^^^1 3*^^
/^Щ^" ''''^

Прямой силуэт рекомендуется пргА;и
всего для полной фигуры, а стройной ж г н щине хорошо плотно обхватить талию по
Силуэт трапеция предлагается в д«> \
вариантах: в молодежном ассортименте и
для женских изделий.
Для первого варианта характерен маленький, плотнооблегающий фигуру лиф.
Головка рукава объемная,
возвышаем я
над плечом. Пройма наиболее высокая и»
сравнению
с дру'ими
силулными форм.1ми
лп этого
ИЛ ЛТ;|
' ^ а С Ш И С | Ш С1' У
хараки'рно аюивН е
° Р
Р
К"ИЧУ1 В «1ДСЛЫ1ЫХ 1Л\чаях образующее но с п и н к е •ффекгнме

I
Г^Гч
\
Второй вариант отличит» <">»Л1ч- мн<КИМ
/
Н-^"/
\
' плавным расширением. П|тйм.| может быть
/
/ \
\
глубоком, )ВНИЖениоВ. Ис|>«'Л
/
/ • ^ч
\
притален рельефами или охвачен шшюч,
I
.г ^^ч^.У-- продетым со стороны спинки » Оивоиыс
/'"^"^"^ ^
'.1 швы. Этот силуэт предполаькм укоричсн
1
Л • • ^ ную длину, используется в <к ионном и .и
**»*аийй«>*йм ^"Т"'
сортименте полупальто.

1. Молодежный комплект для з шнего
отдыха, состоящий из полупальто, капюшона и брюк. Отделка — мех и тесьма.

/ |Чи|
(||Н Ж
ПО в^

.^ I
м^ЯВ
•

В костюме предвоенной Европы появляются элементы военизации:
накладные
карманы, отрезные кокетки, хлястики, широкие плечи, шляпы, обувь с массивным
Мода 50-х годов несет в себе совершенно новые силуэтные н пропорциональные
особенности. Костюм послевоенных лет
более мягок, женственен, решительно забыта всякая военизированность, резкость,
угловатость форм...
Итак, современный костюм.
Мода на сегодняшний день предлагает
для женской одежды три основных сил>эта: пол^ прилегающий, прямой и силуэт
трапеция.
Доминирующим является полуприлегающий силуэт, мягкий с расширением книз\.
Юбка от бедер может быть динамичной.
Талия обозначена на естественном месте
или несколько выше, иногда решается
врезным поясом. Грудь мягко выявлена,
плечи подчеркнуто широкие. Бедрт слегка
выступает, подчеркивая тонкую талию, но
только слегка.

^ЛЛмхЛоН,^'
^
^^^< 1 /
ЛйГ^^ '
^^^' ^>ч^
К

^/
/
^
/
/

АЛ

/
/
/
/
\\№^^^/
\"В^Г^^
^4
^

Ч. Трикшлжный Аришиый комплгкг, со)
данным по п.-пшон.к'и.пым мигмвам. Р у п и я
джгмнгра цслмюкрос мни*. Орнаиентал!.

159

ная отделка имитирует элемент национальной бурятской одежды — ингир.
5. Нарядное вечернее платье с элементами бурятской национальной одежды
предлагается выполнить из тонкой шерстяной ткани с люрексом. Подкройная кокетаа, напоминающая форму наконечника
стрелы, манжеты, овальная деталь, акцентирующая правое бедро и низ изделия, рекомендуются из парчи или декоративной
отделки из блестящих нитей. Плиссированная вставка выполнена из основной
ткани платья.
Мода 1974 года предлагает множество
форм рукавов, сильно
подчеркивающих
плечи: «кимоно», «летучая мышь?, цельнокроенные, новые формы реглана, полуреглана, с квадратной проймой, рубашечный,
рукава буфами и другие. Сохраняется вариант с широким втачным рукавом.
Увеличение объема в области плеча повлияло на ширину рукава, и поэтому низ
рукава имеет новое оформление.
Чаще
всего он заканчивается манжетой, доволь-

но плотно охватывающей руку и собирающей низ рукава в густые сборки. Если
рукав неширок, то низ его акцентируют
отворачивающиеся манжеты, паты, хлястики.
Что касается воротников, оформляющих
одежду 1974 года, то они также многообразны по своим формам — и очень крупные, и маленькие круглые. Единственным
существенным новшеством является то, что
они открывают горловину и слегка отстают от шеи. Распространены формы «шаль»,
«апаш» и «матросские». Много декольте в
форме «каре», «лодочка», овальных и у-обраяных форм.
Одежда 1974 года акцентирует внимание
в верхней части лифа при помощи кокеток, воротников, т. е. композиционный
центр находится выше талии, зрительно
облегчая объем всего изделия. Все изделия
будут несколько короче, что в сочетании
с высоким каблуком на платформе будет
способствовать впечатлению длинных ног.
Что касается МУЖСКОЙ моды, то для нее
характерно
преобладание
классического
стиля в одежде. Романтически утонченным
юношеский образ уступает место мужчине 30—35 летнего возраста, атлетически
сложенному.
Но V в МУЖСКОЙ одежде сохраняется
право на поиск необычных форм, ассортимента и цветовых сочетаний. Особенно это
свойственно молодежной одежде.
Полуприлегающий СИЛУЭТ продолжает оставаться велущим во всех видах ассортимента.
Облегание плавное, повторяющее очертания фигуры. Талия обозначена несколько
выше естественное!.
Плечи — важнейший
акпент в характеристике модного силуэта.
Мода 1974 года поддерживает полюбившуюся в прошлые годы идею комплекта,
предлагая новые- полупальто с брюками
или юбками, жакеты-пальто,
сапафаныплатья, разнообразные жилеты, брюки и
блузоны.
Ткани в этом сезоне строгих, спокойных
структур: диагональ, саржа, ткань в рубчик, габардин, бостон и вельвет. Ткани с
гладкой поверхностью: драп. СУКНО, велютин и другие шерстяные и шелковые ткани.
Для модных рисунков характерны хаотичность, беспокойная динамика. Полоска,
клетка, горох будут наиболее пагпростоан»нчыми рисунками, сохраняется геометриЧРСКИЙ орнамент и цветочно-растительный.
Как и ч прежние годы, модно выглядит
обрашенир в разработке одежды к народному творчеству.
Говоря о моде, невольно вспоминаются
слова народного артиста СССР Н. Акимова из его статьи «О красоте для себя и
для лругих»:
«...Разумеется, мы хотим, чтобы народ
был умным, образованным, вежливым, выс^кокультурным и политически развитым.
На пути такого развития забота о красивой внешности будет только подспорьем,
а не помехой».