РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ
ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
ФЕНОМЕН ПОЛИСА
В СОВРЕМЕННОЙ
ЗАРУБЕЖНОЙ
ИСТОРИОГРАФИИ
РЕФЕРАТИВНЫЙ СБОРНИК
МОСКВА
2011

ББК 63.3(0)32
Ф 42
Серия
«Всеобщая история»
Центр социальных научно-информационных
исследований
Отдел истории
Ответственный редактор -
А.Е. Медовичев
Феномен полиса в современной зарубежной
Ф 42 историографии: Реф. сб. / РАН. ИНИОН. Центр
социал. науч.-информ. исслед. Отд. истории; Отв.
ред. Медовичев А.Е. - М., 2011. - 152 с. - (Сер.:
Всеобщая история).
ISBN 978-5-248-00570-3
Представлены исследования зарубежных историков, посвя¬
щенные проблеме древнегреческого города-государства (лоХлс;)
и его римско-италийского аналога (civitas). Тематика публикуе¬
мых материалов включает: возникновение полиса, соотношение
понятий полиса и современных города и государства, а также
роль военного фактора в процессе формирования классической
модели полиса.
Для историков и политологов, преподавателей и студентов
гуманитарных факультетов, всех интересующихся историей
античности.
ББК 63.3(0)32
ISBN 978-5-248-00570-3
© ИНИОН РАН, 2011

СОДЕРЖАНИЕ
А.Е. Медовичев. Происхождение и специфика феномена
полиса: Некоторые аспекты проблемы в трудах
зарубежных ученых. (Вместо введения)	4
Греция эпохи «темных веков» и ранней архаики по археоло¬
гическим материалам. (Сводный реферат)	20
Тэнди Д.В. Из воинов в торговцы: Могущество рынка
в ранней Греции. (Реферат)	45
Полис архаической эпохи в исследованиях К. Раафлауба.
(Сводный реферат)	51
А.Е. Медовичев. Греческий полис как город и государство:
Концепция полиса М.Х. Хансена. (Аналитический обзор)	68
Спарта: Уникальный или типичный полис? Новый взгляд
на Спартанский полис С. Ходкинсона. (Сводный реферат)	85
Воображаемый полис, симпозиум, январь 7-10, 2004.
(Реферат)	101
Формирование полисной системы в центральной Италии:
Ранний Рим и города-государства Лация в исследованиях
Т.Дж. Корнелла. (Сводный реферат)	112
3

А.Е. Медовичев
ПРОИСХОЖДЕНИЕ И СПЕЦИФИКА ФЕНОМЕНА
ПОЛИСА: НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ПРОБЛЕМЫ
В ТРУДАХ ЗАРУБЕЖНЫХ УЧЕНЫХ
(Вместо введения)
Тема полиса занимает одно из центральных мест в совре¬
менном антиковедении, впрочем, как и в сочинениях греческих и
римских историков и философов, имевших возможность непо¬
средственно наблюдать и исследовать данный феномен. И в целом
подход ученых XX и начала XXI столетий, рассматривающих по¬
лис как базовый, структурообразующий элемент греко-римского
мира, основную форму его политической и социально-экономи¬
ческой организации, определявшей, по существу, всю специфику
античной цивилизации, в этом плане принципиально не отличает¬
ся от оценок античных авторов, которые не видели возможности
цивилизованного человеческого бытия вне рамок полиса и, в об-
щем-то, не знали иной «нормальной» формы организации общества.
В период между VIII и III вв. до н.э. греческие полисы рас¬
пространились на обширные пространства от Испании до Афгани¬
стана и от северного побережья Черного моря до берегов Северной
Африки. Всего, как предполагается, в этих границах насчитыва¬
лось около 1500 эллинских полисов. Из них примерно 800 распо¬
лагалось в самой Греции (включая Македонию, Фракию и запад¬
ное побережье Малой Азии) и около 700 были основаны как
колонии вдоль берегов Средиземного и Черного морей, а также в
Азии, к западу от реки Инд (10, с. 141). Все это позволяет говорить
о глобальном для античного мира в целом характере феномена по¬
лиса. Успехи в его изучении, достигнутые за последние десятиле¬
тия зарубежной наукой в связи с введением в оборот новых архео¬
логических и эпиграфических материалов, данных лингвистики, а
также благодаря новым подходам к анализу литературной тради¬
ции, открывают перспективы для более адекватного понимания
данного исторического феномена.
4

В то же время большинство вопросов, связанных с возник¬
новением и сущностью полиса, остается предметом острых дис¬
куссий, о чем, в частности, свидетельствуют материалы ряда меж¬
дународных симпозиумов, организованных в 1990-2000-х годах
Копенгагенским центром по изучению полиса. В центре внимания
исследователей находятся такие проблемы, как состояние грече¬
ского общества в предполисный период, известный также как
«темные века», и так называемый «гомеровский полис», взаимо¬
связь (или соотношение) урбанистического и политического ас¬
пектов в формировании классического греческого полиса, а также
роль военного фактора в этом процессе, главным образом характер
воздействия на него переворота в военном деле, связанного с соз¬
данием гоплитской фаланги, так называемой «гоплитской рефор¬
мы» или, как вариант, - «гоплитской революции». Активно обсу¬
ждается и хронология полиса, а именно: насколько древним явля¬
ется тот его тип, который известен по письменным и археологи¬
ческим источникам позднего архаического и классического вре¬
мени.
Очевидно, можно согласиться с М.Х. Хансеном, руководи¬
телем (до недавнего времени) Копенгагенского центра и организа¬
тора практически всех симпозиумов по проблеме полиса, в том,
что попытки выявить его следы в микенскую эпоху (ок. 1550—
1100 гг. до н.э.) нельзя признать успешными (10, с. 146). Дискус-
сионность проблемы гомеровского полиса, в свою очередь, обу¬
словлена отсутствием среди ученых единства по вопросу о том,
насколько реалистична картина общества, обрисованная Гомером
в «Илиаде» и «Одиссее». Ряд исследователей, преимущественно
археологов (в данном сборнике их позиция представлена О. Ди¬
кинсоном и Дж.Н. Колдстримом), склонны игнорировать сведения
эпоса, поскольку, по их мнению, представленное в нем общество
не может быть ассоциировано с каким-то конкретным периодом.
Единственную надежную основу для исторических реконструкций
применительно ко времени «темных веков» (XI-IX вв. до н.э.) и
ранней архаики (VIII в. до н.э.) они видят в археологических мате¬
риалах (6, с. 17-18; 8, с. 12). Другие ученые (в данном сборнике -
это К. Раафлауб), признавая многослойность эпоса, а также
ценность археологических данных, тем не менее, справедливо от¬
мечают, что адекватная интерпретация последних зачастую невоз¬
можна без анализа письменных источников. При этом использова¬
ние эпических свидетельств вполне правомерно, так как общество,
описанное Гомером, с их точки зрения, имеет под собой историче¬
5

скую основу. «Илиада» и «Одиссея» фактически были продуктом
полисного в своей основе общества, и представленный в них мир
греческих общин был близок и понятен всем, кто жил в полисе
архаического и классического периодов (3, с. 45; 28, с. 45). Более
того, если скудные археологические материалы начала «темных
веков» несовместимы с материальной культурой, представленной
в гомеровских поэмах, то на поздней фазе этого периода (ок. 900-
700 гг. до н.э.) археологические и эпические данные начинают
совпадать по целому ряду позиций. Наконец, как подчеркивает
другой сторонник использования сведений эпоса О. Мюррей, про¬
слеживается четкая линия развития от институтов, описываемых
Гомером, к тем, которые существовали в Греции в более позднее
время. Соответственно, полагает он, нет оснований противопос¬
тавлять свидетельства Гомера сведениям, содержащимся в поэме
Гесиода «Труды и дни», хотя последние, несомненно, более аутен¬
тичны. Оба поэта описывают в принципе одно и то же общество,
но разные его аспекты и с разных позиций, в чем-то дополняя друг
друга (23, с. 35-37).
В целом тот факт, что в последние годы набирает силу тен¬
денция интерпретировать мир гомеровских поэм как отражающий,
в сущности, реалистическую картину жизни последней фазы эпохи
«темных веков» и времени окончательного оформления эпоса, ко¬
торое теперь обычно датируется второй половиной VIII или пер¬
вой половиной VII в. до н.э., признают как сторонники, так и про¬
тивники этой тенденции (см.: 29, с. 49; 8, с. 250).
Однако вопрос о том, в какой мере гомеровский polls был
полисом в классическом смысле, во многом зависит от понимания
того, что такое полис вообще, а это, в свою очередь, предполагает
необходимость какой-то предварительной дефиниции рассматри¬
ваемого феномена. В современной науке преобладающими явля¬
ются два определения полиса: как «гражданской (политической)
общины» и как «города-государства» или «государства-города».
Те, кто придерживается первого варианта (К. Раафлауб), подчер¬
кивают обычно тот факт, что конституирует полис как полис не¬
обязательно наличие города или единства городского центра и
принадлежащей ему территории, поскольку были полисы без го¬
родских центров (примером, как правило, служит Спарта), полисы
с несколькими городами (Афины и Пирей) и даже полисы без тер¬
ритории (согласно концепции Ф. Хампля), тогда как наличие об¬
щины граждан всегда имело первостепенное значение (28, с. 44).
Допускается также, что формирование полиса как политической
6

общины (т.е. как государства) предшествовало образованию поли¬
са как городского центра (см., например, 22). Впрочем, некоторые
исследователи (М. Берент) отстаивают идею о том, что полис во¬
обще был безгосударственным обществом, поскольку ряд сущест¬
венных признаков государства (территория, правительство как не¬
что отдельное от гражданской общины, постоянная армия и т.д.),
по их мнению, в полисе либо отсутствовал вообще, либо имел
меньшее, по сравнению с современным государством, значение
(см.: 2). Отказ других признавать полис государством мотивирован
идентичностью полиса и коллектива граждан, отсутствием грани¬
цы между частной и публичной сферами, поскольку, с их точки
зрения, «полис охватывал politai во всех их разнообразных прояв¬
лениях и действиях» (27, с. 10). Обстоятельная критика подобных
воззрений дана в ряде работ М.Х. Хансена, обзор которых пред¬
ставлен в настоящем сборнике.
Сторонники определения полиса как города-государства
(М.Х. Хансен) справедливо отмечают то обстоятельство, что урба¬
низация и формирование государства развивались в тесной взаи¬
мосвязи на протяжении всего архаического периода, одновремен¬
но с демографическим, экономическим и культурным подъемом
греческого мира. И в классическую эпоху типичный полис как го¬
сударство (в территориальном смысле) состоял из одного город¬
ского центра (polis в урбанистическом значении, или asty) и под¬
чиненной ему сельской округи (chora в значении «страна») (10,
с. 146; 13, с. 55). В политическом смысле государством была об¬
щина или сообщество граждан (koinonia ton politon), которая в ка¬
честве правящей корпорации, объединявшей только взрослых
мужчин местного происхождения, противостояла остальному на¬
селению. Следовательно, участие, или членство, в полисе должно
рассматриваться как исключительное право граждан (politai) на
отстранение от такого участия неграждан (главным образом ино¬
странцев и рабов), часто ассоциируемых с hoi en te polei или hoi
enoikountes - теми, кто проживает в полисе, не являясь его члена¬
ми (12, с. 58-61; 21, с. 6-8). Замкнутость гражданского коллектива
и наследственность гражданского статуса приводили к тому, что
не только в олигархической Спарте, но даже в демократических
Афинах сообщество граждан в целом выступало в роли своеобраз¬
ной «наследственной аристократии», являясь, по сути, основной
политической элитой, в рамках которой все другие элитарные
группы были всего лишь ее подразделениями. Все члены этой пра¬
вящей корпорации были равны постольку, поскольку их положе¬
7

ние определялось наличием единственного качества - гражданст¬
ва, которым не обладал ни один из «аутсайдеров» (25, с. 261). Та¬
ким образом, определения полиса как «гражданской общины» и
как «города-государства», очевидно, не противоречат, а, скорее,
дополняют друг друга, подчеркивая два различных, но тесно взаи¬
мосвязанных аспекта данного феномена.
Центральную роль города и локализованной на его террито¬
рии общины граждан в концепции полиса демонстрирует уже не¬
однократно отмечавшаяся в литературе номенклатура греческих
государств, почти без исключений представленная в форме этни-
конов, образованных от названий полисов как городских центров.
Поэтому афинское государство, например, всегда фигурирует в
источниках как hoi Athenaioi («афиняне») (13, с. 40; 21, с. 6), под¬
черкивая тот основной факт, что «город» был также «государст¬
вом» в том смысле, что территория, которой он управлял, состав¬
ляла с ним единое целое. Так, «афиняне» жили по всей территории
Аттики, а не только в ее урбанизированном центре — Афинах.
Поэтому, как отмечает М.Х. Хансен, слово astos (производное от
asty - термина, призванного подчеркнуть урбанизированный ха¬
рактер поселения) никогда не встречается в источниках в смысле
«горожанин», но всегда обозначает граждан и синонимично слову
polites (13, с. 10-11). В данном контексте, по словам канадской ис¬
следовательницы Э. Вуд, приобретает смысл проблематичное по¬
нятие «город-государство» (35, с. 106-107).
Эта специфика полиса как своеобразного типа общины-
государства, сконцентрированного в городе, территория которого
включает в себя окружающую сельскую местность, была отмечена
и сформулирована еще в середине XIX в. К. Марксом (1, с. 465), и,
по-видимому, очень точно отражает суть феномена.
Возникновение полиса приходится на эпоху, которую часто
и, наверное, справедливо называют «греческим ренессансом», ко¬
гда в VIII в. до н.э. на фоне бурного демографического роста, фик¬
сируемого по археологическим материалам, восстановления тор¬
говых и культурных связей с Ближним Востоком, повышения
уровня благосостояния населения, распространения алфавитной
письменности и расцвета эпической поэзии начинается процесс
политической консолидации (6, с. 17-18; 23, с. 62).
Распространенной формой этого процесса был так называе¬
мый «синойкизм» (synoikismos, букв, «сселение» или «поселение
вместе»), который в ряде случаев действительно обозначал пере¬
селение обитателей нескольких первичных поселений («прото¬
8

полисов») или деревень (demoi, komai) в одно уже существующее
либо специально созданное общее поселение. Такое явление, как
запустение поселков (подобных Загоре на Андросе или Эмпорио
на Хиосе) без каких-либо следов упадка или разрушения, отражает
процесс «урбанизации», в ходе которого мелкие поселения более
раннего периода («темных веков») сливались в один новый polis
(23, с. 103). Однако очень часто такие общины объединялись, ос¬
таваясь на прежних местах, образуя, таким образом, несинойкизи-
рованный полис (как Спарта и многие полисы Аркадии). Либо си-
нойкизм выражался в том, что среди первичных поселений одно,
выделявшееся своей особой значимостью, признавалось их общим
центром, местом сосредоточения всех политических, военных и
религиозных институтов (Афины). Во всех случаях первичные
demoi (damoi, в дорийском варианте) составляли единый demos
(damos), который и выступал как политическое сообщество - polis.
«Кристаллизация» полиса заканчивалась либо в каких-то естест¬
венных границах, либо при соприкосновении с границами другого
demos’a (6, с. 407-408; 23, с. 103; 28, с. 77; 29, с. 52). Аналогичный
процесс происходил и в другом «первичном очаге» античной ци¬
вилизации, в притирренской Италии (впрочем, на столетие позже и
не без греческого влияния), как это демонстрирует, в частности,
пример Рима (см.: 7, с. 102-103).
В качестве главного мотива политической консолидации со¬
временные исследователи выдвигают военный фактор, ведущая
роль которого, в свою очередь, была обусловлена демографиче¬
скими причинами. «Демографический взрыв» отчетливо просмат¬
ривается по археологическим материалам наиболее исследованно¬
го региона - Аттики. Так, если число датированных захоронений
здесь каждого поколения в период между 1000 и 800 гг. до н.э. ос¬
тается относительно постоянным, то между 800 и 700 гг. оно уве¬
личивается в 6 раз (23, с. 65). Но даже более умеренный рост в
данный период, вероятно, только в три раза, вполне мог генериро¬
вать глубокие перемены во всех сферах жизни (33, с. 41-43). Пер¬
воначально, как отмечает О. Мюррей, это должно было вести к
росту благосостояния, обусловленному более интенсивным освое¬
нием прежде пустовавших земель, и урбанизации до тех пор, пока
не начали проявлять себя проблемы, вызванные перенаселением
(23, с. 65).
В условиях крайне ограниченного количества пригодных
для обработки земель в гористой Греции война за территорию ме¬
жду формирующимися полисами уже во второй половине VIII в.
9

до н.э. приобретает постоянный характер (5, с. 62-63; 29, с. 52-53).
Она, по словам К. Маркса, становится «той важной общей задачей,
той большой совместной работой, которая требуется либо для то¬
го, чтобы захватить объективные условия существования, либо для
того, чтобы захват этот защитить и увековечить. Вот почему со¬
стоящая из ряда семей община организована, прежде всего, по-
военному, как военная и войсковая организация, и такая организа¬
ция является одним из условий ее существования в качестве соб¬
ственницы. Концентрация жилищ в городе - основа этой военной
организации» (1, с. 465).
Типичный полис фактически представлял собой «карликовое
государство», республику проживающих в городе свободных, са¬
мостоятельно обеспечивающих свое существование крестьян-
собственников, собственность которых на землю и рабов была
опосредована их существованием в качестве членов государства.
Гарантией их собственности было сохранение государства как об¬
щины, которое, в свою очередь, было гарантировано прибавочным
трудом ее членов в виде военной службы (1, с. 467).
История Греции архаического и классического периодов ос¬
тавляет мало сомнений в том, что состояние войны было нормой, а
состояние мира - исключением. Для полиса, согласно Платону,
война, притом бесконечная, с каждым другим полисом была есте¬
ственным состоянием, и все его институты, как частные, так и
общественные, были приспособлены к потребностям войны (Leg.
626a-b). Следовательно, как пишет М.Х. Хансен, нормальный по¬
лис - это полис воюющий (11, с. 20).
Ярко выраженный милитаризированный характер полиса
проявлялся в неразграниченности в нем «гражданской» и «воен¬
ной» сфер (18, с. 115), в совпадении, более или менее полном, его
политической и военной организации, коллектива земельных соб¬
ственников, народного собрания и (в идеале) ополчения тяжело¬
вооруженных граждан-гоплитов (14, с. 38-39). Примером наиболее
полного такого совпадения может служить Спарта, в которой фе¬
номен полиса в этом плане нашел свое воплощение, пожалуй, в
самой завершенной, крайней форме. Подразделения ее граждан¬
ского коллектива - обы (obai) - выступали на войне также в роли
военных подразделений фаланги гоплитов - лохов (lochoi). По
мнению одного из ведущих в настоящее время специалистов по
истории Спарты британского историка С. Ходкинсона, спартан¬
ская община «равных» явилась продуктом компромисса, достиг¬
нутого благодаря урегулированию социального кризиса спартан¬
10

ского общества в VII в. до н.э. В сфере землевладения этот ком¬
промисс между аристократией и демосом выразился в наделении
беднейших спартиатов определенным минимумом земли, доста¬
точным для их инкорпорации в военную элиту, свободную от не¬
обходимости заниматься какой-либо трудовой деятельностью (16,
с. 88; 17, с. 83). Впрочем, вряд ли можно отрицать (как это делает
С. Ходкинсон), что создание общины homoioi было обусловлено
главным образом военной необходимостью противостоять гораздо
более многочисленному (после завоевания Мессении) покоренно¬
му населению. Неубедительны также его попытки (вопреки пря¬
мым свидетельствам античных писателей) опровергнуть распро¬
страненное в науке представление о Спарте как о крайне
милитаризированном государстве, своеобразном «военном лаге¬
ре», расположенном на территории врага (см.: 18). Разумеется,
британский ученый отмечает преобладание военных аспектов в
жизни спартанского общества, и можно согласиться с ним в том,
что Спарта в данном отношении не была исключением в мире гре¬
ческих полисов (там же).
Взаимосвязь между владением землей, военной службой и
гражданским статусом (политическими правами), типичная для
классического полиса, по мнению К. Раафлауба, вероятно, сущест¬
вовала уже в гомеровском полисе, хотя, скорее всего, в еще нераз¬
витом и неформализованном виде (29, с. 58-59). В условиях обо¬
стрения борьбы за территорию, а нередко - и за само
существование полисов, поиск путей повышения эффективности
гражданского ополчения привел к созданию гоплитской фаланги
(29, с. 53).
В науке фаланга очень часто рассматривается как своего ро¬
да перенесенная в военную сферу модель классического греческо¬
го полиса. Подчеркивается также тесная взаимосвязь возникнове¬
ния и развития обоих феноменов. Фаланга воплощала собой
единство гражданского коллектива, равенство членов которого -
политическое (как участников народного собрания) и экономиче¬
ское (как земельных собственников) - находило выражение в рав¬
ной военной значимости одинаково вооруженных и обученных
воинов (3, с. 48^19; 19, с. 67; 28, с. 80; 29, с. 53). Считается также,
что с возникновением фаланги прежняя военная элита basileis со
своими «дружинниками» (hetairoi), практиковавшая так называе¬
мую «героическую модель войны», утратила прежнюю монопо¬
лию в военной сфере и, как следствие, - в сфере политической.
Таким образом, переворот в военном деле положил начало форми¬
11

рованию более эгалитарных политических систем (19, с. 41, 67; 23,
с. 124-125; 26, с. 8-9; 29, с. 49; 30, с. 120-122; 31, с. 33). На это же
обстоятельство обратил в свое время внимание Аристотель, по
мнению которого рост значения тяжеловооруженной пехоты по¬
влек за собой участие в управлении большего числа граждан (Pol.
IV, 1297b).
В науке «гоплитская реформа» датируется в пределах от
второй половины VIII до середины VII в. до н.э. Уже к середине
VIII в., судя по археологическим и изобразительным материалам,
появляются все основные элементы паноплии - комплекса оборо¬
нительного и наступательного вооружения гоплита, а к середине -
второй половине VII столетия относится первое реалистическое
изображение фаланги в вазовой живописи (знаменитая прото-
коринфская «ваза Киджи»). На этом основании возникновение на¬
стоящей гоплитской фаланги большинством ученых датируется
периодом от 700 до 650 г. до н.э. (4, 19-20; 19, 41, 67; 23, с. 130, 30,
с. 110-112; 34, с. 141), т.е. временем уже после Гомера. Тот факт,
что слово «фаланга» (сраХау^) присутствует в «Илиаде» (почти
всегда во множественном числе), отнюдь не означает ее реального
существования при жизни поэта, поскольку эпическая картина боя
в целом такую возможность исключает (см.: 34).
Те ученые, которые относят возникновение фаланги, или, по
крайней мере, ее первоначальной версии («протофаланги»), ко
второй половине VIII в. до н.э. (X. Боуден, К. Раафлауб), акценти¬
руют внимание на сценах массового боя в плотных боевых поряд¬
ках, также имеющихся в эпосе. И, как отмечает К. Раафлауб, «хотя
основные технологические и тактические перемены произошли,
по-видимому, после Гомера, то, что приходится наблюдать в
“Илиаде”, по существу, является ранним предшественником гоп¬
литской фаланги» (29, с. 51). Во второй половине VIII в. до н.э.
массовые сражения фалангового типа в межобщинных войнах,
пишет он, стали уже достаточно обычным явлением, чтобы повли¬
ять на эпические описания батальных сцен (28, с. 80). Соответст¬
венно, доминирование на поле боя военной элиты («героев») и
второстепенная роль рядовых воинов, как это представлено в эпо¬
се, по его мнению, отражает, скорее, не столько реальность, сколь¬
ко идеологические установки формирующейся аристократии (29,
с. 55).
Возникновение фаланги уже в VIII в. до н.э. X. Боуден свя¬
зывает с потребностями полисов зафиксировать свои границы там,
где они соприкасались на равнинах, и это, с его точки зрения, объ¬
12

ясняет то парадоксальное явление, что в гористой Греции сложи¬
лась форма вооруженной борьбы, пригодная только для ровной
местности. Фаланга, т.е. линия стоящих плечом к плечу граждан-
воинов, являлась зримой фиксацией границы полиса, материаль¬
ным воплощением единства его граждан, сплоченных решимостью
эту границу защищать. Степень унификации вооружения в ранней
фаланге, полагает он, скорее всего, была значительно меньшей,
чем в классической, и она, вероятно, могла включать не только
состоятельных членов общины, обладающих полным его комплек¬
том (как в классическую эпоху), но подавляющее большинство
боеспособных граждан. Именно поэтому она не только с самого
начала являлась базовой чертой полиса, но фактически была иден¬
тична полису, и только в контексте полиса гоплитская тактика
имела смысл. Основные, наиболее характерные ее черты представ¬
лены уже в «Илиаде» Гомера, изображающей мир полисов, в кото¬
ром «гоплитская война» и тесно связанный с ней культ героев за¬
нимают центральное место. Но тогда, заключает X. Боуден,
«возникает вопрос: были ли “темные века” действительно време¬
нем господства аристократии?» (3, с. 48-49, 61; см. также: 29,
с. 52-54).
Ведущая роль сплоченной массы граждан на поле боя, даже
если настоящей (классической) фаланги еще не существовало, по
мнению К. Раафлауба, должна внести серьезные коррективы в тра¬
диционные взгляды на характер «гомеровского общества» и эво¬
люцию полиса. Если demos составлял основу полисной армии, то
изображение Гомером народного собрания как мало значимого
института, скорее всего, объясняется элитарной идеологией эпоса
и не соответствует действительности (29, с. 55). Как отмечает
О. Мюррей, ранняя Греция в целом была страной свободного кре¬
стьянства, в которой различия между «аристократией» и народом
(demos) определялись только происхождением и стилем жизни.
В экономическом плане, судя по археологическим материалам,
дифференциация была невелика (см.: 8, с. 110). Не прослеживается
также существование какого-либо класса зависимого («крепостно¬
го») населения, кроме рабов, которые всегда рекрутировались за
пределами общины. Различные формы зависимости, встречаю¬
щиеся позднее в дорийских полисах, таких как Спарта и Аргос,
или в колониальных полисах (Сиракузы и др.), или, наконец, в
Афинах (до Солона), не являются пережитками какого-то общего
феномена, но специфическими явлениями, обусловленными осо¬
13

бенностями исторического развития конкретных регионов (23,
с. 47, 68).
Элита типа «больших людей» (basileis), которая трансфор¬
мировалась в «протоаристократию» гомеровского полиса, а затем —
в аристократию архаической Греции, несмотря на амбиции и вы¬
сокую самооценку, экономически и социально оставалась сравни¬
тельно близка широкой группе свободных крестьян. Ее развитие
проходило в борьбе с более эгалитарными формами общественной
жизни, которые, в конечном итоге, доказали свое превосходство,
поскольку базировались на гражданской армии (23, с. 63; 28, с. 55;
29, с. 79).
Таким образом, пишет К. Раафлауб, концепция «гоплитской
революции», которая якобы подорвала господство аристократии,
является современной и не вполне удачной конструкцией. Созда¬
ние фаланги, скорее всего, следует рассматривать как длительный
и постепенный процесс совершенствования и унификации воору¬
жения, боевого порядка и тактики. Ее развитие, становление поли¬
са и формирование самой полисной аристократии были неотдели¬
мыми и взаимосвязанными процессами (28, с. 80; 29, с. 53).
Очевидно, что самым ранним определенным признаком су¬
ществования полиса как осознающей себя в качестве таковой
общности, была его способность создавать новый полис в процес¬
се колонизации, считает О. Мюррей (23, с. 103). Этот процесс, по¬
лучивший название «Великой греческой колонизации», начинает
свое развитие во второй половине VIII в. до н.э., и, как подчерки¬
вает исследователь, именно наличие тяжелого вооружения и ис¬
пользование гоплитской тактики делало небольшие отряды коло¬
нистов весьма эффективной военной силой по сравнению с плохо
вооруженными и менее организованными туземцами. Без подоб¬
ных воинов греческая колонизация, полагает он, была бы невоз¬
можна (23, с. 106-107).
Подобно всем греческим полисам, Рим также был прежде
всего сообществом граждан-воинов, и формирование этого сооб¬
щества, как показывает автор фундаментального труда на эту тему
британский историк Т.Дж. Корнелл (см. реферат в данном сборни¬
ке), в целом определялось теми же процессами. Создание в Риме
центуриатной гоплитской армии (classis) и ее политической версии
в виде народного собрания по центуриям (comitia centuriata) - рим¬
ский вариант греческой «гоплитской реформы» - традиция связы¬
вает с именем предпоследнего римского царя, Сервия Туллия.
Большинство исследователей справедливо полагают, что в полном
14

своем объеме центуриатная система, как она описана античными
авторами (Цицероном, Ливием, Дионисием), относится к сравни¬
тельно позднему времени, к IV—III вв. до н.э., когда она уже утра¬
тила непосредственную связь с военной организацией Рима. Одна¬
ко первоначальная, более примитивная ее модель с простейшим
делением граждан на classis и infra classem, такую связь, несо¬
мненно, имела. Эта исходная модель, как теперь считается, дейст¬
вительно восходит ко времени Сервия Туллия, и ее введение, сле¬
довательно, можно датировать серединой VI в. до н.э. (см.: 7,
с. 182-183; 9, с. 180; 15, с. 149; 20, с. 43; 24, с. 85, 220; 32, с. 78). Не
исключено, впрочем, что первоначальная организация фаланги
могла основываться на куриях, каждая из которых, согласно Дио¬
нисию Галикарнасскому, выставляла lochos - «лох» (т.е. центу¬
рию) гоплитов. Политически эта гоплитская армия конституирова¬
лась в качестве куриатных комиций (comitia curiata) (7, с. 192-195;
32, с. 61-78). При этом, в свете современных представлений, курии
(как и древнейшие трибы, «племена») рассматриваются не как из¬
начально существовавшие общности кровно-родственного харак¬
тера, а как искусственно созданные вместе с образованием города-
государства подразделения народа. Их система, отмечает
Т.Дж. Корнелл, точно воспроизводит структуру греческих полис¬
ных общин, явившуюся продуктом «архаической рационализа¬
ции», и это обстоятельство придает Риму черты полиса уже в
VII в. до н.э. (7, с. 118).
Согласно новейшим археологическим данным, распростра¬
нение гоплитской паноплии и фаланговой тактики в притиррен-
ской Италии происходит под греческим влиянием уже в VII или,
по крайней мере, на рубеже VII-VI вв. до н.э., т.е. предшествует
времени Сервия Туллия (7, с. 192; 24, с. 219). И этот факт косвенно
подтверждает возможность существования гоплитской армии в
Риме на куриатной основе, а также взаимосвязь процессов форми¬
рования фаланги и становления полиса.
Таким образом, реформа Сервия Туллия, по-видимому,
представляла собой новую реорганизацию римской гражданской
общины, основанную на имущественных различиях, фиксации ко¬
торых служил введенный им институт ценза. При этом, как отме¬
чает французский ученый К. Николе, процедура ценза, распреде¬
лявшая граждан по имущественным разрядам («классам»), решала
задачу придания городу-государству органичной и рациональной
структуры, каждый член которой получал «титул», предписываю¬
щий ему то или иное место в системе общественных отношений
15

(24, с. 51). Ценз являлся основой «Сервиевой конституции» на
всех этапах ее существования. В то же время, пишет К. Николе, он
соответствовал идеологии, тщательно разработанной с течением
времени в политических трактатах античных философов, согласно
которой наилучшее государственное устройство должно покоиться
на цензовом («тимократическом», в греческом варианте) принци¬
пе, обеспечивающем более совершенное и предпочтительное ра¬
венство, чем простое «арифметическое» равенство, свойственное
крайним демократиям. В отличие от последнего, цензовый тип ра¬
венства назывался «геометрическим», или «пропорциональным»,
поскольку ставил объем прав и обязанностей граждан в прямо
пропорциональное соотношение с размером их имущества. Фор¬
мой существования этого типа равенства в Риме как раз и являлась
система «классов» и центурий.
Суть ее, по мнению К. Николе, лучше всего передает отры¬
вок из «Римских древностей» Дионисия Галикарнасского (Dionys,
4.19), согласно которому необходимое для проведения той или
иной военной кампании число солдат и сумма денег распределя¬
лись между всеми центуриями. Причем, как склонен считать
французский историк (и это, с его точки зрения, логически вытека¬
ет из смысла данного отрывка), каждая центурия должна была вы¬
ставлять одинаковое количество воинов и вносить одинаковую
сумму налога. Таким образом, все центурии, по-видимому, обла¬
дали примерно равной налоговой способностью, наподобие фис¬
кальных единиц Афин IV в. до н.э. - симморий, но, вероятно,
весьма сильно различались численностью своих членов. Так, са¬
мый богатый, но и, скорее всего, самый малолюдный, первый
класс выставлял больше центурий, чем все остальные классы, вме¬
сте взятые. Соответственно, центурия первого класса значительно
уступала по количеству граждан центурии любого последующего
класса (от II до V). На практике это означало, что богатые римляне
не только несли большее финансовое бремя в пользу государства,
но и гораздо чаще привлекались к военной службе, чем менее за¬
житочные, служившие реже и по принципу ротации. Однако, по¬
скольку в центуриатных комициях голосование происходило по
центуриям, а каждая из них имела один голос, то «дискримина¬
ция» богатых компенсировалась их действительной монополией
на высшие государственные должности и на принятие решений в
народном собрании. В свою очередь бедняки, свободные от основ¬
ных общественных обязанностей и финансовых тягот, были лише¬
ны и политического влияния (24, с. 57-58).
16

В процессе своего дальнейшего развития и усложнения в
эпоху ранней республики центуриатная система на каком-то этапе
перестала соответствовать организационной структуре армии как
таковой, а лишь служила кадровой основой для ее формирования
по описанному Дионисием принципу. Таким образом, все три ее
основных аспекта — военный, политический и фискальный — со¬
хранялись в неприкосновенности. И, как справедливо отмечает
Т.Дж. Корнелл, если армия уже и не была вооруженной версией
comitia centuriata, собрание граждан по центуриям на протяжении
всей своей истории сохраняло черты, отражающие тот факт, что
оно было, по существу, собранием вооруженного народа (7,
с. 195).
Разумеется, военный аспект проблемы полиса является од¬
ним из многих других. Тем не менее очевидно, что он занимает
одно из центральных мест в современной зарубежной историогра¬
фии, краткий обзор даже очень небольшой части которой не ос¬
тавляет сомнений в том, что классический античный полис (как
греческий noXiq, так и латинская civitas) был прежде всего сообще¬
ством граждан-воинов и что в его формировании военно¬
политический фактор сыграл далеко не последнюю (если не ре¬
шающую) роль.
Однако при всем принципиальном сходстве греческого 7гоАл<;
и римско-латинской civitas, между ними имелось одно, весьма су¬
щественное для перспектив дальнейшего развития отличие. Как
политическая община греческий полис был крайне замкнутым со¬
обществом, лишь в исключительных случаях допускавшим «аут¬
сайдеров» в ряды своих граждан. Эта корпоративная закрытость
препятствовала возникновению сколько-нибудь более тесно ин¬
тегрированных структур, чем военные союзы. Все попытки такой
«корпорации» трансформировать союз в организацию гегемонист-
ского типа рано или поздно встречали коллективный отпор со сто¬
роны других, таких же, по сути, «корпоративных» сообществ, и
неизбежно терпели крах, как это демонстрируют примеры Афин,
Спарты и Фив. На этом фоне открытость Рима и возглавляемой им
федерации латинских городов-государств представляет собой, по-
видимому, уникальное в истории Древнего мира явление. Способ¬
ность легко инкорпорировать в свой состав разные этнокультур¬
ные элементы и целые общины (благодаря институтам municipium
и civitas sine suffragio) позволяла Риму расширять ager Romanus и
увеличивать численность своих граждан до тех пор, пока, по сло¬
вам греческого философа II в. н.э. Элия Аристида, чувствовавшего
17

себя тем не менее настоящим римлянином, границы этого города
не охватили весь цивилизованный мир (24, с. 19).
Список литературы
1.	Маркс К. Формы, предшествующие капиталистическому производству И
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - 2-е изд. - Т. 46, ч. 1. - С. 461-508.
2.	Berent М. Anthropology and the classics: War violence and the stateless Polis //
Classical quarterly. - Oxford, 2000. -N 50. - P. 257-289.
3.	Bowden H. Hoplites and Homer: Warfare, hero cult and the ideology of the Polis //
War and society in the Greek world / Ed. by Rich J., Shpley G. - L.; N.Y., 1995. -
P. 45-63.
4.	Cartledge P. Hoplites and Heroes: Sparta’s contribution to the technique of ancient
Warfare // J. of Hellenic studies. - L., 1977. - Vol. 97. - P. 11-27.
5.	Collis J. The European iron age. - L., 1984. - 192 p.
6.	Coldstream J.N. Geometric Greece, 900 - 700 BC. - 2d ed. - L.; N.Y., 2003. -
443 p.
7.	Cornell T.J. The beginnings of Rome: Italy and Rome from the Bronze age to the
Punic wars (c. 1000-264 BC).-L.; N.Y., 1995.-XX, 507 p.
8.	Dickinson O. The Aegean from Bronze age to Iron age: Continuity and change
between the twelfth and eighth centuries BC. - L.: N.Y., 2006. - XVI, 298 p.
9.	Ferenczy E. From the patrician state to the patricio-plebeian state. - Budapest,
1976.-224 p.
10.	Hansen M.H. The Hellenic Polis // A comparative study of thirty city-state cul¬
tures: An investigation conducted by Copenhagen Polis Centre / Ed. by Han¬
sen M.H. - Copenhagen, 2000. - P. 141-187.
11.	Hansen M.H. Introduction // The imaginary Polis, Symposium, January 7-10, 2004 /
Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen, 2005. - P. 9-24.
12.	Hansen M.H. Polis and city-state: An ancient concept and its modem equivalent. -
Copenhagen, 1998. -217 p.
13.	Hansen M.H. The Polis as an urban centre: The literacy and epigraphical evidence //
The Polis as an urban centre and as a political community: Symposium, Aug. 29-31,
1996 / Ed. by Hanson M.H. - Copenhagen, 1997. - P. 9-86.
14.	Hansen M.H. Was the Polis a state or stateless society? // Even more studies in the
ancient Greek Polis: Papers from the Copenhagen Polis Centre 6 / Ed. by Niel¬
sen Th.H. - Leipzig, 2002. - P. 17-47.
15.	Heurgon J. The rise of Rome to 264 BC. - L., 1973. - 344 p.
16.	Hodkinson S. The development of Spartan society and institutions in the Archaic
period // The development of the Polis in Archaic Greece. - L.: N.Y.. 1997. -
P. 83-102.
18

17.	Hodkinson S. Inheritance, marriage and demography: Perspectives upon the suc¬
cess and decline of Classical Sparta // Classical Sparta: Techniques behind her suc¬
cess / Ed. by Powell A. - L., 1989. - P. 79-121.
18.	Hodkinson S. Was Classical Sparta a military society? // Sparta and war / eds
Hodkinson S., Powell A. - Swansea, 2006. - P. 111-162.
19.	Jeffery L.H. Archaic Greece: The city-states ca. 700 - 500 BC. - L., 1976. - 272 p.
20.	Last H. The Servian Reform // J. of Roman studies. - L., 1945. - Vol. 35. - P. 30-
48.
21.	Manville Ph.B. The origins of citizenship in ancient Athens. - Princeton, 1990. -
XIV, 265 p.
22.	Morris I. The early Polis as city and state // City and country in the ancient world /
Rich J., Wallace-Hadrill A. (eds). - L., 1991. - P. 25-7.
23.	Murray O. Early Greece. - 2d ed. - Cambridge (Mass.), 1993. - 353 p.
24.	Nicolet C. The world of the citizen in republican Rome. - Berkeley; Los Angeles,
1988.-435 p.
25.	Ober J. Mass and elite in democratic Athens: Rhetoric, ideology and the power of
the people. - Princeton (N.J.), 1989. - XVIII, 390 p.
26.	O’Neil J.L. The origins and development of ancient Greek democracy. - Lanham
(MD), 1995.-IX, 189 p.
27.	Osborne R. Demos: The discovery of classical Attika. - Cambridge etc., 1985. -
XIV, 284 p.
28.	Raaflaub K. Homer to Solon: The rise of the Polis: The written sources // The an¬
cient Greek city-state: Symp. on the occasion of the Roy. Danish Acad, of sciences
a. letters, July, 1-4 1992 / Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen, 1993. - P. 41-105.
29.	Raaflaub K. Soldiers, citizens and the evolution of the early Greek Polis // The
development of the Polis in Archaic Greece / Mitchell L.G., Rhodes P.J. (eds). -
L.; N.Y., 1997. -P. 49-59.
30.	Snodgrass A.M. The hoplite reform and history // J. of Hellenic studies. - L., 1965. -
Vol. 85.-P. 110-122.
31.	Starr Ch. The economic and social growth of Early Greece. 800 - 500 BC. - N.Y.,
1977.-267 p.
32.	\Summer G.V. The legion and the centuriate organization // J. of Roman studies. -
L., 1970.-Vol. 60.-P.61-78.
33.	Tandy D.W. Warriors into traders: The power of market in early Greece. - Berke¬
ley etc., 1997.-XV, 296.
34.	Wees H. van. The Homeric way of war: The «Iliad» and the hoplite phalanx //
Greece and Rome.-Oxford, 1994.-Vol. 41, N 1-2. - P. 1-18; 131-155.
35.	Wood E.M. Peasant-citizen and slave: The foundations of Athenian democracy. -
L.; N.Y., 1989. -X, 210 p.
19

ГРЕЦИЯ ЭПОХИ «ТЕМНЫХ ВЕКОВ»
И РАННЕЙ АРХАИКИ
ПО АРХЕОЛОГИЧЕСКИМ МАТЕРИАЛАМ
(Сводный реферат)
1.	ДИКИНСОН О. ЭГЕИДА ОТ БРОНЗОВОГО ВЕКА К ЖЕ¬
ЛЕЗНОМУ: КОНТИНУИТЕТ И ТРАНСФОРМАЦИЯ МЕЖ¬
ДУ XII И VIII вв. до н.э.
DICKINSON О. The Aegean from Bronze Age to Iron Age: Con¬
tinuity and change between the twelfth and eighth centuries BC. -
L.; N.Y.: Routledge, 2006. -XVI, 298 p. -Bibliogr.: p. 261-284.
2.	КОЛДСТРИМ ДЖ.Н. ГРЕЦИЯ ГЕОМЕТРИЧЕСКОГО ПЕ¬
РИОДА, 900-700 гг. до н.э.
COLDSTREAM J.N. Geometric Greece, 900-700 ВС. - 2d ed. -
L.; N.Y.: Routledge, 2003.-443 p. - Bibliogr.: p. 418-434.
Книга Оливера Дикинсона (Даремский университет, Вели¬
кобритания) представляет собой наиболее современный синтез
знаний по периоду, который охватывает время от гибели дворцо¬
вой цивилизации бронзового века в Эгеиде в ХШ-ХН вв. до н.э. до
начала великого прогресса греческой полисной цивилизации в
VIII в. до н.э. Преимущественное внимание автора сосредоточено
на эпохе, которая все еще остается «темной», исходя из объема
знаний о ней, и которая хронологически совпадает с XII, XI и
X столетиями, известными в научной литературе как «темные ве¬
ка». При этом центральное место в исследовании занимает про¬
блема континуитета между цивилизацией бронзового века и фор¬
мирующимся греческим миром VIII в., а также анализ изменений,
которые сделали этот мир столь отличным во многих отношениях
от мира микенских дворцов.
20

За последние два десятилетия, пишет автор, был осуществ¬
лен ряд важных археологических исследований: Нихории в Мес-
сении, Асины в Арголиде, Кукунарии на Паросе, Лефканди на Эв¬
бее, многих поселений на Крите, особенно Кносса и Кавуси,
Калаподи в Фокиде, ритуальных центров на Истме в Коринфии и
других памятников. В данной работе учтены все новейшие мате¬
риалы и дан критический анализ существующих концепций и ме¬
тодов интерпретации археологических данных. Тем не менее, от¬
мечает О. Дикинсон, в сравнении с ассортиментом, количеством и
качеством материалов, которые могут быть использованы для изу¬
чения как предшествующего (поздней бронзы), так и последующе¬
го (архаического) периодов, материалы, относящиеся к «темным
векам», по-прежнему достаточно редки. Неизбежным следствием
недостатка данных является тенденция основывать весьма важные
заключения на тех материалах, которые имеются в наличии, при¬
давая им то значение, которое они часто не имеют. При этом в ря¬
де работ прослеживается стремление трактовать «темные века»
как совершенно новое «начало» и доказывать преобладание форм
социальной организации и обмена, непосредственные аналогии
которым описаны современными антропологами, изучающими
регионы, в которых более сложные общественные формы никогда
не существовали, в отличие от Эгеиды раннего железного века.
Между тем, как подчеркивает автор, становится все более очевид¬
ным, что эгейское общество эпохи раннего железа и ранней архаи¬
ки не было воссоздано с нуля. Имел место значительный конти¬
нуитет, и маловероятно, чтобы этот регион когда-либо был
полностью отрезан от контактов с внешним миром, являвшихся
столь важной чертой цивилизации позднего бронзового века (1,
с. 8).
Первая глава посвящена вопросам терминологии, хроноло¬
гии и периодизации. Главной концептуальной проблемой, по мне¬
нию О. Дикинсона, можно считать само понятие «темные века».
Его недостатки, пишет автор, стали более очевидны с тех пор, как
наметилась тенденция понимать обозначаемый им отрезок време¬
ни не как эпоху, о которой мало что известно, а как период, в ко¬
торый практически ничего не происходило, с чем совершенно
нельзя согласится. Поэтому, с точки зрения британского исследо¬
вателя, предпочтительнее использовать термин «ранний железный
век» применительно ко времени между около 1050 и 700 гг. до
н.э., а для более раннего этапа - финальной фазы позднего бронзо¬
вого века - понятие «постдворцовый период». Начало последнего
21

датируется временем около 1200 г. до н.э., и он, таким образом,
включает позднеэлладский (ПЭ) ШС и субмикенский периоды (по
археологической периодизации). Хронологическая граница между
постдворцовым периодом и ранним железным веком совпадает с
условным разрывом между микенской системой керамической но¬
менклатуры и протогеометрической/геометрической, хотя, разуме¬
ется, никакой четкой разграничительной линии между ними про¬
вести нельзя в силу неравномерности развития керамического
комплекса в разных районах Эгеиды. Впрочем, автор не считает
нужным избегать и употребления понятия «темные века», хотя бы
в силу его исключительной роли в прежних дискуссиях.
Отвергая любые хронологические системы, базирующиеся
на греческой литературной традиции с ее весьма шаткой основой
для датирования в виде героических генеалогий, среди которых
наиболее известны генеалогии спартанских царских фамилий, ав¬
тор видит в археологических материалах единственную основу для
установления каких-то хронологических рамок всего изучаемого
периода и отдельных его фаз (1, с. 12).
Во второй главе рассматриваются основные черты цивили¬
зации позднего бронзового века в Греции, ее внешние связи и спе¬
цифика обмена, характер микенского общества и причины его па¬
дения. Спорной проблемой до сих пор остается граница
микенского культурного ареала в материковой Греции. Исключе¬
ние из него таких областей Средней Греции, как Фокида, Локрида
и Этолия, автор считает неприемлемым в силу распространенно¬
сти здесь некрополей с камерными гробницами, которые являются
общей характерной чертой микенского мира, а также керамики,
печатей и других категорий микенских изделий. В целом, по его
мнению, границы микенской культуры на юге Балканского полу¬
острова в основном совпадали с территорией материковой Греции
классической эпохи. В политическом же отношении микенский
мир, по-видимому, представлял собой довольно рыхлую конфеде¬
рацию крупных и мелких «княжеств», совокупность которых фи¬
гурирует в хеттских текстах как Ahhiyawa или Akhaiwia, «земля
ахейцев» (1, с. 29).
Политическим и хозяйственным центром микенских госу¬
дарств был дворец, часто заключенный в рамки мощной цитадели.
Однако, вопреки устоявшимся представлениям, нет достаточных
оснований рассматривать его как институт, контролирующий все
проявления экономической жизни. В частности, пишет О. Дикин¬
сон, в свете последних исследований вызывает большие сомнения
22

тезис о доминирующей роли дворцов в товарообмене, включая
дальнюю морскую торговлю. Эта концепция основана на весьма
спорной идее о всеобъемлющей редистрибутивной роли дворцо¬
вых центров. Между тем они, как показывает автор, в лучшем слу¬
чае занимались распределением немногих специфических продук¬
тов и материалов и осуществляли контроль над производством
главным образом для нужд самого дворца. Впрочем, потребности
последнего в продуктах и трудовых ресурсах были, вероятно,
столь велики, что дворец мог оказывать значительное общее воз¬
действие на экономику всего подвластного ему относительно не¬
большого по территории региона. В этом плане, по крайней мере,
дворец действительно был центральным звеном экономики в юж¬
ной Эгеиде. Соответственно, гибель дворцовых комплексов в кон¬
це ПЭ ШВ периода в конечном счете означала коллапс всей ми¬
кенской цивилизации (1, с. 38).
В течение длительного времени археологически зафиксиро¬
ванная серия разрушений и пожаров на целом ряде микенских ци¬
таделей и поселений ассоциировалась, исходя из сообщений ан¬
тичной литературной традиции, с нашествием дорийцев и других
грекоязычных и близких им племен, вторгшихся, как принято счи¬
тать, с северо-запада, из Эпира. Однако очевидное отсутствие ка¬
ких-либо археологически уловимых следов самих пришельцев по¬
родило со временем множество теорий, базирующихся, впрочем,
скорее на предположениях и догадках, чем на твердых свидетель¬
ствах источников. Гибель микенского мира объясняли восстанием
низших классов (в котором видели историческую основу традиции
о дорийцах), катастрофическими природными явлениями (земле¬
трясения, засухи), нарушением торговых связей с Ближним Восто¬
ком в результате пиратских рейдов так называемых «народов
моря», опустошительными войнами между микенскими государ¬
ствами и, наконец, сочетанием многих или почти всех указанных
факторов. Последний вариант (именно сочетание факторов) рас¬
сматривает как вполне возможный и сам автор. Вместе с тем,
полагает он, и традиция о миграции дорийцев, несмотря на ее
внутреннюю противоречивость и неподкрепленность археологиче¬
скими данными, не может быть полностью проигнорирована.
О. Дикинсон обращает внимание на то обстоятельство, что
традиция не дает никаких оснований связывать «дорийцев» с тер¬
риториями, которые лежали бы за пределами Микенской Греции.
Следовательно, отсутствие археологических признаков, фикси¬
рующих изменения, связанные с приходом нового населения, вос¬
23

принимаемое как проблема, на самом деле таковой не является,
если предположить, что дорийцы фактически вышли из зоны рас¬
пространения микенской культуры. Кроме того, данные линейного
письма Б определенно показывают, что «восточно-греческие» диа¬
лекты изначально были распространены в Пелопоннесе там, где в
классическую эпоху присутствуют «западно-греческие» диалекты.
И эта ситуация, полагает автор, может восприниматься как под¬
тверждение в целом рассказа о дорийском вторжении; по крайней
мере, она нуждается в объяснении.
Впрочем, пишет британский исследователь, археология не
может доказать, что греческий вообще был единственным языком
во всех районах зоны, классифицируемой как элладская или ми¬
кенская. Вполне возможно, как теперь полагают, что греческий
язык окончательно сложился в рамках самой Греции и стал здесь
единственным языком только в течение постдворцового периода и
раннего железного века. Соответственно, многие черты дорийской
идентичности, включая, возможно, специфические особенности
диалекта, развились уже в пределах Пелопоннеса. Очевидно так¬
же, что коллапс микенской культуры создал благоприятные усло¬
вия для формирования новых идентичностей, таких как дорийцы
или ионийцы. В свете сказанного вряд ли есть основания предпо¬
лагать единовременную миграцию гомогенных этнических общно¬
стей. Остается вероятность постепенного, достаточно растянутого
во времени проникновения каких-то групп пришельцев из более
отсталых районов Средней и Северной Греции в основные области
микенской цивилизации. Однако любое такое движение, по мне¬
нию автора, могло произойти самое раннее в конце постдворцово¬
го периода, когда ситуация в микенском мире была уже оконча¬
тельно дестабилизирована (1, с. 54-55).
Вопреки существовавшим ранее представлениям, пишет
О. Дикинсон в третьей главе, постдворцовый период отнюдь не
был «унылым эпилогом истории Эгеиды бронзового века» (1,
с. 60). Несмотря на гибель дворцов и отсутствие свидетельств по¬
пыток их восстановления, что является очевидным признаком ис¬
чезновения того общества, которое они представляли, культура в
целом демонстрирует значительную степень живучести и послед¬
ние признаки расцвета в XII в. до н.э., а окончательный упадок на¬
ступает не ранее XI столетия. Общим впечатлением, которое она
производит, можно считать континуитет прежних традиций в ряде
таких ее аспектов, как планировка домов и техника домострои¬
тельства, бытовые предметы и посуда. Преобладающим типом по¬
24

гребальных сооружений остаются камерные гробницы. Имеются
также твердые данные о продолжающемся производстве некото¬
рых предметов роскоши, хотя и в гораздо меньших объемах в силу
крайне ограниченного и нерегулярного доступа к сырью.
Однако наиболее примечательной чертой постдворцового
периода было отсутствие стабильности и безопасности. Об этом, в
частности, свидетельствует распространение оружия в составе ин¬
вентаря вполне рядовых по всем признакам погребений, а также
изображения воинов и военных сцен на расписной керамике. Наи¬
более очевидным признаком нестабильности стали миграции на¬
селения как за пределы Эгейского региона (на запад, в Ахайю и
Кефаллинию, и на восток, вплоть до Кипра и Киликии), так и
внутри его. В последнем случае движение населения нередко про¬
исходило путем его концентрации в более крупных поселениях,
скорее всего в целях безопасности. Этим объясняются археологи¬
чески зафиксированные признаки расширения Тиринфа, вероятно,
сменившего Микены в качестве ведущего центра региона, а также
Асины и, возможно, Аргоса. Примерами новых больших или зна¬
чительно укрупнившихся старых поселений могут служить Леф-
канди на Эвбее, Эмпорио на Хиосе и Бедемгедиджи Теке на западе
Малой Азии, которые отражают миграцию населения через Эгей¬
ское море. При этом большинство мелких поселений исчезло. Од¬
нако и многие крупные поселения, успешно функционировавшие
на протяжении почти всего постдворцового периода, прекращают
свое существование до его окончания. Даже такой крупный центр,
как Тиринф, к концу периода превращается в группу деревень.
Следы разрушительных пожаров, выявленные в ряде населенных
пунктов, если их можно интерпретировать как результат военных
действий, свидетельствуют о том, что вооруженные нападения не
были редкостью. Расцветом пиратства, в частности, объясняется
масштабное перемещение населения на Крите из береговой зоны
во внутренние горные районы острова.
В целом, отмечает автор, финальная фаза ПЭ ШС и субми¬
кенский период характеризуются кульминацией процессов запус¬
тения поселений, депопуляции, сокращения ассортимента и каче¬
ства ремесленной продукции. Не вызывает сомнений также и тот
факт, что население многих крупных центров материковой Греции
в значительной степени перестало быть «микенским» по своей ма¬
териальной культуре. Впрочем, в ряде регионов микенские тради¬
ции частично сохранялись, и еще дольше бытовали на Крите неко¬
торые минойские традиции. Таким образом, пишет О. Дикинсон,
25

никакого радикального разрыва не происходило, и заявления неко¬
торых исследователей о том, что материальная культура Греции
внезапно изменилась в начале и середине XI в. до н.э., способны
лишь создать ложное впечатление. Культурные изменения накап¬
ливались постепенно, и их кумулятивное воздействие в конечном
итоге создало совершенно иную картину даже по сравнению с той,
которая казалась типичной для постдворцового периода, не говоря
уже о более ранней эпохе микенских дворцов (1, с. 77).
Переходя в четвертой главе к анализу моделей расселения в
раннем железном веке, автор в качестве самой главной проблемы
отмечает крайне небольшое количество самих поселений, функ¬
ционировавших в период между 1050 и 800 гг. до н.э. При этом об
их существовании, как правило, можно судить только по некропо¬
лям, которые, предположительно, имели к ним отношение. Судя
по имеющимся данным, модель расселения представляла собой
отдельные пятна обитаемых зон, каждая из которых вряд ли со¬
стояла больше, чем из нескольких домов. Часто они располагались
вокруг центрального акрополя, как в Тиринфе или Аргосе, а ино¬
гда, как в Нихории, такой центр отсутствовал. Эта модель расселе¬
ния («по деревням») сопоставима с той, которую Фукидид и Ари¬
стотель описывают как типичную «древнегреческую». Однако
существовали и относительно крупные «нуклированные» поселе¬
ния, как, например, Кносс и Лефканди. Образцом нуклированного
поселения, по-прежнему, может служить Смирна, которая уже к
концу IX в. до н.э. обносится крепостной стеной. Хотя материалы
раскопок поселений не всегда таковы, что позволяют интерпрети¬
ровать то или иное из них как крупное, в подавляющем большин¬
стве случаев такая интерпретация выглядит наиболее вероятной,
поскольку идентифицируемые поселения позднее очень часто пре¬
вращались в полисы. Новые исследования постоянно усиливают
это впечатление (1, с. 88-89).
Одной из наиболее обсуждаемых проблем, пишет автор, ос¬
тается степень депопуляции Эгеиды к началу раннего железного
века. Сокращение численности населения в период между 1250 и
1100 гг. до н.э. в различных исследованиях определяется в преде¬
лах от 75 до 90%, но все подсчеты базируются, по существу, на
поверхностном сравнении общего числа памятников, выявленных
для различных периодов. Впрочем, и теория, возникшая в качестве
реакции на подобный подход, согласно которой сельские поселе¬
ния стали настолько малы в результате своеобразной реколониза¬
ции, что почти не поддаются археологической идентификации,
26

создавая тем самым видимость депопуляции, по мнению автора, не
может быть принята. Традиционные эгейские методы строительст¬
ва (т.е. возведение даже легких конструкций на каменных фунда¬
ментах) продолжали широко использоваться и в раннем железном
веке, что значительно снижает вероятность полного исчезновения
следов сооружения. Видимо, заключает британский исследователь,
следует все-таки принять за основу общее впечатление о снижении
численности населения и сохранении относительно низкого его
уровня на протяжении большей части раннего железного века, не
пытаясь выразить это снижение в каких-то определенных цифрах в
силу крайней фрагментарности данных (1, с. 97-98).
Очень немногие материалы позволяют судить о характере
аграрной экономики раннего железного века Греции. Ее реконст¬
рукция, предложенная недавно Д.В. Тэнди, с точки зрения О. Ди¬
кинсона, служит «ярким примером позитивистского заблужде¬
ния». Поскольку, отмечает он, кости домашних животных,
особенно крупного рогатого скота, преобладают в археологиче¬
ском материале, Тэнди воспринял это как свидетельство того, что
в реальной экономике разведение крупного рогатого скота было
доминирующим направлением. Малочисленность следов зерново¬
го хозяйства, в свою очередь, соответствовала, по его мнению, не¬
значительной роли этой отрасли. Однако, как отмечает О. Дикин¬
сон, во-первых, свои выводы Тэнди сделал, основываясь на
раскопках Нихории, экологические условия района расположения
которой (исключительная обеспеченность водой и богатыми паст¬
бищами) определяли своеобразие местной модели адаптации, не
подходящей для Эгеиды в целом. Во-вторых, Тэнди не принял во
внимание то обстоятельство, что кости животных сохраняются в
археологических отложениях гораздо лучше растительных остат¬
ков, которые редко обнаруживаются в сколько-нибудь значитель¬
ных количествах даже в контекстах тех периодов, когда земледе¬
лие, бесспорно, являлось основой сельской экономики. Кроме
того, остеологические материалы, которыми оперирует Тэнди, по¬
казывают, что животные забивались в зрелом возрасте, и, следова¬
тельно, стада их не были особенно многочисленны (1, с. 101-102).
В целом материалы раскопок и топография поселений, с
точки зрения автора, позволяют предположить, что возделывание
зерновых оставалось главным направлением аграрной экономики,
которая имела преимущественно многоотраслевой характер. И ес¬
ли, по Гомеру, главной сферой применения скота были престиж¬
ные пиры аристократии и жертвоприношения, то в реальности,
27

скорее всего, он больше ценился как предмет обмена на другие
товары и услуги (т.е. служил эквивалентом стоимости), а также
сдавался в наем арендаторам и издольщикам. Быки использова¬
лись главным образом для вспахивания поля и содержались пре¬
имущественно в богатых хозяйствах, тогда как в целом агрикуль¬
тура деревни могла основываться на мотыжной обработке
участков садово-огородного типа, требовавшей повышенных за¬
трат человеческого труда.
Анализируя тексты гомеровских поэм, некоторые исследо¬
ватели, датирующие их временем не позднее 800 г. до н.э., пола¬
гают, что хозяйства basileis были иными. «Вожди», по их мнению,
практиковали крупномасштабное пастбищное животноводство, и
их богатство определялось размером стад крупного рогатого скота.
Возможно, пишет О. Дикинсон, какая-то доля истины в этом пред¬
положении есть, но основания, на которых оно строится, вызыва¬
ют определенные сомнения. Относительно крупные постройки,
подобные «Героону» в Лефканди, дому IV-1 в Нихории, строению А
в Кавуси (Крит), могут быть интерпретированы как жилища ре¬
альных прототипов гомеровских basileis. Но даже самые крупные
постройки не представляли принципиально иной уровень архитек¬
туры в сравнении со всеми прочими строениями. Умеренные раз¬
меры большинства домов позволяют думать, что разрыв между
предполагаемыми «вождями» и большинством их «подданных» не
был слишком большим (1, с. 110).
Данные, относящиеся к ремесленному производству (гла¬
ва 5), однозначно свидетельствуют о том, что многие из наиболее
развитых ремесел, существовавших в позднем бронзовом веке,
исчезли в течение постдворцового периода. В этих условиях, от¬
мечает О. Дикинсон, неудивительно, что так много написано
об аттическом протогеометрическом (ПГ) стиле, поскольку с ху¬
дожественной точки зрения мало что еще заслуживает внимания
из явлений XI и X вв. до н.э., и даже, несмотря на заметное улуч¬
шение ситуации в IX и еще более в VIII столетиях, керамические
материалы остаются доминирующим элементом картины «темных
веков» и ранней архаики. В большой степени она зависит от опуб¬
ликованных материалов очень немногих исследованных некропо¬
лей, прежде всего некрополя афинского Керамика. Последний,
впрочем, достаточно скромен по своей обеспеченности погребаль¬
ным инвентарем и не способен обеспечить полное представление
ни о разнообразии ремесел, ни об ассортименте изделий (1, с. 116).
28

Единственной значительной инновацией рассматриваемой
эпохи можно считать начало обработки железа, появившейся в
Эгеиде, скорее всего, под внешним влиянием, источником которо¬
го, как полагают, был Кипр, но, возможно, не только он. Находки
железных мечей, кинжалов и наконечников копий в Афинах, Леф-
канди, Тиринфе, Кноссе, несомненно местного производства, да¬
тируются серединой XI в. до н.э. Эти древнейшие образцы, по су¬
ществу, копировали наиболее распространенные и легкие в
изготовлении бронзовые формы. Высокая степень унификации
металлических изделий, производимых в Эгеиде, возможно, объ¬
ясняется тем, что новые технологии металлообработки, особенно
железоделательные технологии, скорее всего, распространялись
странствующими ремесленниками, о существовании которых со¬
общает «Одиссея». Имеющиеся данные' позволяют, впрочем, за¬
ключить, что зона железоделательного производства расширялась
сравнительно медленно из первоначальных центров на Крите, и
железные изделия, вероятно, получили действительно широкое
распространение только в IX в. до н.э., когда начали разрабаты¬
ваться местные источники железной руды (1, с. 148-149).
В шестой главе рассматривается эволюция погребального
обряда на протяжении постдворцового периода и раннего желез¬
ного века. При поверхностном рассмотрении, пишет О. Дикинсон,
погребальные обряды постдворцового периода являются продол¬
жением тех, которые существовали в ПЭ ШС период. Однако вы¬
являются и значительные различия. Как и прежде, чаще всего ис¬
пользуются камерные гробницы, но обнаруживается тенденция к
уменьшению их размеров. Практически полностью выходят из
употребления элитарные захоронения в толосных гробницах. Об¬
щим направлением эволюции погребального обряда становится
движение от коллективных (многократных) захоронений к оди¬
ночным в ящичных могилах (цистах) или в обычных грунтовых
ямах, а также распространение кремации в качестве второй по зна¬
чимости формы обряда. Однако, поскольку использование крема¬
ции фиксируется уже в ПЭ ШС период, и они повсеместно присут¬
ствуют в одних и тех же комплексах вместе с ингумациями, то, по
мнению автора, нет оснований связывать распространение нового
обряда ни с появлением пришлого населения, ни с каким-то суще¬
ственным изменением верований. Скорее, пишет он, можно пред¬
положить, что кремации, как и погребения с оружием, призваны
были подчеркнуть статус, и ритуал мог быть выбран, исходя из его
большего потенциала для демонстрации пышности. Примечатель¬
29

но, что большинство кремаций связано с более богатыми захоро¬
нениями взрослых мужчин и что многие погребения с оружием,
особенно более поздние, были кремациями. Впрочем, как подчер¬
кивает сам автор, данное объяснение не является универсальным.
В Афинах, к примеру, кремационные погребения некрополя Кера¬
мика не слишком отличаются богатством от ингумаций района
Агоры. Обе категории захоронений демонстрируют вполне улови¬
мые вариации богатства погребального инвентаря, предполагаю¬
щие наличие какой-то системы ранжирования, которая могла
выглядеть, по крайней мере, как различие между аристократиче¬
скими и незнатными agathoi. В целом, заключает британский
ученый, кремации, возможно, как-то ассоциировались с более вы¬
соким статусом, но это, по-видимому, не было абсолютным прави¬
лом при погребении высокопоставленных лиц (1, с. 177, 181, 189).
В эпоху бронзы, пишет О. Дикинсон, Эгеида в силу своего
географического положения играла активную посредническую
роль в контактах между Ближним Востоком и другими регионами
Средиземноморья и Европы, фактически занимая центральное ме¬
сто в дальней, преимущественно морской, системе международно¬
го обмена. Обычно считается, что на начальных стадиях раннего
железного века Эгеида практически утратила контакты с внешним
миром, и даже связи внутри Эгейского региона были нарушены.
Однако представление о полной изоляции, как показывает далее
автор, не соответствуют действительности, и связи с Центральным
Средиземноморьем никогда полностью не прерывались, как и свя¬
зи с Ближним Востоком, которые в целом лучше документированы
и, по-видимому, сохраняли большее значение.
Исследуя в седьмой главе проблему внешних контактов,
О. Дикинсон приходит к выводу о том, что стимулом к их разви¬
тию служила потребность общин Эгеиды в основных металлах -
меди, олове и железе, - месторождения которых в данном регионе
либо часто не пригодны для разработки с использованием прими¬
тивных технологий, либо вообще отсутствуют. Большинство об¬
щин, скорее всего, получали эти металлы извне, и само их наличие
на поселениях свидетельствует о существовании какой-то сети об¬
мена. Торговля металлами часто рассматривается как главное на¬
правление деятельности финикийцев в Эгеиде и остальном Среди¬
земноморье. Но, по мнению автора, было бы ошибкой считать, что
металлы перевозились исключительно иностранными торговцами
(1,с. 202).
30

Изучение торговых связей в раннем железном веке, как и в
следующий за ним архаический период, базируется преимущест¬
венно на керамических материалах, главным образом потому, что
происхождение керамики часто поддается определению. В течение
ПГ периода модельный ряд сосудов, известный как эвбейское ке¬
рамическое «койнэ», охватывает значительную часть Греции и да¬
же достигает сиро-палестинского побережья, в частности Тира.
Аттическая керамика того же времени получает столь же широкое
распространение, формируя большую часть определимого импор¬
та в наиболее богатых погребениях Лефканди, и в большом коли¬
честве представлена на Эгине, в Аргосе, в Северном Пелопоннесе,
Кикладских островах, в Ионии и Кноссе. Примечательно, что рас¬
сматриваемый материал включает не только сосуды для питья, ко¬
торыми могли обмениваться в качестве даров в связи с церемони¬
альными пиршествами, но также амфоры, т.е. тарные сосуды.
Следовательно, полагает автор, такие наиболее важные товары
массового спроса, как оливковое масло, вино и некоторые другие
пищевые продукты, занимают все более ощутимое место в торгов¬
ле эгейских обществ (1, с. 209).
Весьма тесные взаимоотношения между Лефканди и Ближ¬
ним Востоком начиная с позднего ПГ периода и далее документи¬
руются значительным количеством предметов роскоши в целой
серии погребений, датируемых временем около 950-825 гг. до н.э.
Среди них бронзовые и фаянсовые сосуды египетского или егип-
тизирующего стиля, сиро-финикийские бронзовые чаши, фаянсо¬
вые бусы и разного рода золотые изделия. Впрочем, как отмечает
О. Дикинсон, ситуация с Лефканди совершенно уникальна для
Эгеиды второй половины X в. до н.э. и не вполне обычна для
IX столетия. Она породила гипотезу о широкой средиземномор¬
ской активности эвбейцев, ставших инициаторами восстановления
внешних контактов. Однако присутствие ближневосточных изде¬
лий в эгейских контекстах X-IX вв. до н.э. совпадает с сообще¬
ниями греческих литературных источников о ранней финикийской
активности в Эгеиде. Считается также, что эвбейская керамика
попадала на Ближний Восток благодаря финикийцам. В настоящее
время ни одна из версий не является определяющей, и, вероятно,
на данный момент можно согласиться с теми учеными
(Дж.Н. Колдстрим), которые полагают, что в морской торговле
были задействованы и эвбейцы, и финикийцы.
Особенности распределения артефактов различных катего¬
рий и их состав говорят о том, что обмен, возможно, еще сохранял
31

характер отдельных контактов - иногда регулярных, иногда слу¬
чайных - между отдельными регионами, поселениями, семьями
или даже индивидами и что значительная часть материалов имеет
отношение скорее к обмену дарами, чем к обмену товарами. В ус¬
ловиях отсутствия государственной организации только члены ме¬
стных элит были в состоянии содержать корабли и укомплектовы¬
вать их экипажами, выступая сами в роли купцов (и пиратов по
совместительству), либо используя в качестве торговых агентов
родственников или друзей. При этом дарообмен являлся одним из
важнейших средств установления отношений гостеприимства ме¬
жду представителями элиты разных общин и тем самым служил
определенной гарантией личной безопасности. Действительное
расширение, как торговой активности, так и восприятия ближне¬
восточных технологий, форм и сюжетов в различных сферах
производства и искусства, началось, по-видимому, не ранее второй
половины IX в. до н.э. и набрало более быстрый темп в VIII сто¬
летии.
До середины VIII в. до н.э., если уже не во второй половине
IX в., греческая керамика достигает Центрального Средиземномо¬
рья, включая Сардинию, часто присутствуя в тех же контекстах,
что и ближневосточные артефакты. Возникшее около 750 г. до н.э.
первое значительное греческое поселение вне Эгеиды на Питеку-
сах обнаруживает прочные эвбейские связи, а само его основание
на сравнительно небольшом острове вблизи италийского берега
явно указывает на обмен как основную цель его создания. Аргу¬
менты в пользу существования такого же греческого поселения в
Ал Мине, в Сирии, выглядят менее убедительными. Тем не менее
присутствие здесь греческих торговцев документируется находка¬
ми керамики, включающей эвбейские и аттические типы, а также
их кикладские имитации. К концу VIII столетия в Ал Мине появ¬
ляются также родосские и коринфские сосуды.
Во второй половине VIII в. до н.э. все регионы Эгеиды на¬
чинают использовать различные версии позднего геометрического
стиля. При этом некоторые из этих версий своим происхождением
связаны не с прямым влиянием Афин, где этот керамический стиль
оформился, а с другими центрами, такими как Аргос и Коринф.
Более доступными становятся самые различные материалы, осо¬
бенно бронза, которая используется в мастерских многих центров
Греции, а также золото, янтарь, слоновая кость. Многие изделия,
как полагают, производились ремесленниками-иммигрантами с
Ближнего Востока либо местными мастерами, но под сильным
32

ближневосточным влиянием. Все это, как отмечет автор, свиде¬
тельствует о значительном повышении уровня интенсивности об¬
мена в период ранней архаики как внутри Эгеиды, так и между
Эгеидой и Ближним Востоком (1, с. 216—217).
В заключение автор уделяет большое внимание получившей
в последние годы развитие тенденции интерпретировать мир го¬
меровских поэм как отражающий, в сущности, реалистическую
картину жизни в раннем железном веке или даже в период их
оформления, который теперь обычно датируется второй полови¬
ной VIII или первой половиной VII в. до н.э. Автор убежден, что
такой подход абсолютно не верен. Хотя, пишет он, нет особых ос¬
нований сомневаться в том, что в поэмах присутствуют черты об¬
щества, в рамках которого и для которого они создавались, следу¬
ет помнить, что они - эпические, а эпическая поэзия по самой
своей природе имеет очень небольшое отношение к реальному и
земному. Эпос был творением поэта и изображал мир таким, ка¬
ким в представлении греков VIII в. до н.э. должен был быть мир
героев. Тот, например, факт, что Телемах в «Одиссее» остается
почти в полном одиночестве, без чьей-либо поддержки, является
исключительно требованием сюжета, а не спецификой какого-то
реального типа общества. Изолированное положение Телемаха
было бы абсолютно невозможно в родовом обществе, каковым
было греческое общество на протяжении большей части историче¬
ского периода. У наследника «царя» Итаки в поэме нет даже зави¬
симых держателей земли, за помощью к которым он мог бы обра¬
титься, как это сделал бы любой аристократ раннего железного
века или архаического периода. Описание в «Илиаде» тактики боя
и вооружения героев демонстрирует такое сочетание тактических
форм и предметов паноплии, которое в действительности никогда
не применялось в одно и то же время (1, с. 240).
Таким образом, археологический материал, с точки зрения
О. Дикинсона, может считаться единственным достоверным
источником сведений, на основе которых позволительно делать
какие-то суждения о рассматриваемом периоде. Но и его интер¬
претация также часто весьма проблематична, признает британский
ученый. Очевидно, что Афины были весьма значительным цент¬
ром в раннем железном веке. Но тенденция делать обобщающие
выводы только на основе афинского материала, создающая иска¬
жающий эффект, до сих пор не устранена полностью. Ранняя ис¬
тория других городов, которые, несомненно, приобрели большое
значение уже в начале архаического периода, таких как Спарта
33

или Милет, остается в основном покрытой мраком. Точно так же
абсолютно недооценена роль Крита. Вместе с тем относительно
хорошо исследованная с археологической точки зрения эвбейская
Лефканди, игравшая очень важную роль на протяжении всего изу¬
чаемого периода, не может быть даже точно идентифицирована по
своему древнему названию.
Переход от постдворцового периода к раннему железному
веку является, как считает автор, удобным рубежом, стоя на кото¬
ром можно посмотреть, что сохранилось от бронзового века, кроме
таких основополагающих элементов, как греческий язык и обыч¬
ный набор сельскохозяйственных и ремесленных орудий и навы¬
ков. Многое из материальной культуры раннего железного века
показалось бы знакомым людям предшествующих поколений. Со¬
циальная структура, включавшая обширный класс зависимых лю¬
дей, отчасти могла быть продолжением той, которая существовала
(гипотетически!) в микенскую эпоху и была перенесена в пост¬
дворцовый период. Этот зависимый класс (kakoi), возможно, не
удостаивался формальных погребальных ритуалов, которые пред¬
назначались для agathoi. Последние, в свою очередь, могли под¬
разделяться на «аристократию» и рядовых свободных членов об¬
щины, включая обедневших сородичей и свободных держателей
на землях элиты. Такое разделение в среде agathoi можно наблю¬
дать в «Одиссее» как различие между фамилиями, которые выдви¬
гают из своей среды basileis и всеми остальными «гражданами»
Итаки, которые посещают народное собрание, но присутствуют на
нем, по существу, в качестве зрителей. В организованных подоб¬
ным образом общинах для индивидов существовала возможность
возвыситься благодаря личным качествам до положения монарха.
Но, судя по материалам некрополя Тумба в Лефканди, такой ста¬
тус обычно не переживал достигшего его человека. В данном нек¬
рополе целая группа захоронений, датируемых от середины X до
середины XI в. до н.э., варьирует от крайне богатых до почти бед¬
ных. Это, по мнению автора, дает основание считать, что люди,
связанные с «Герооном», скорее являлись чем-то вроде клана, чем
династией наследовавших друг другу «вождей». Примечательно,
что у Гомера и Гесиода, древнейших литературных источников,
термин basileis применялся к элитарному классу в целом, который
включал правителей монархического типа, но не ограничивался
ими. Такая форма политической организации, представляющая
собой нечто вроде достаточно аморфной олигархии, лучше согла¬
суется как с письменными источниками раннего архаического пе¬
34

риода, включая раннюю лирику, фрагменты законодательных ко¬
дексов и легендарную традицию, так и с археологическими мате¬
риалами. Одновременные богатые захоронения индивидов, оче¬
видно равного статуса, если судить по сопровождающему
инвентарю и другим чертам, обнаружены в некрополях таких цен¬
тров, как Афины, Лефканди, Кносс и даже Аргос, где традиция,
указывающая на существование единственного basileus, наиболее
устойчива (1, с. 250).
Были ли общины как-то связаны рамками более крупных
объединений на основе археологических данных, в настоящее вре¬
мя установить невозможно. Использование общего керамического
стиля в пределах более или менее крупных регионов необязатель¬
но говорит о наличии какой-то политической организации, тем
более что внутри них выявляются значительные локальные стили¬
стические вариации. Позднейшее признание рядом общин своей
принадлежности к какому-либо ethnos, например ионийцам, бео¬
тийцам, фокидцам, аркадянам, которые имели бы общий культо¬
вый центр или образовывали амфиктионию, использующую такой
центр, не может быть отнесено ко времени раньше архаического
или даже классического периода. Кажется более вероятным, что
каждая более или менее крупная община формировала независи¬
мую политию, иногда вместе с общинами-сателлитами, и эта мо¬
дель стала главным вкладом раннего железного века в следующую
архаическую эпоху.
К концу IX в. до н.э. черты, считавшиеся типичными для
«темных веков», в основном исчезают. Рост стабильности в Эгеи-
де, пишет О. Дикинсон, вероятно, стал решающим фактором демо¬
графического подъема и активизации контактов с Ближним Восто¬
ком, что, в свою очередь, сыграло, по его мнению, решающую
роль в возрождении Греции. Также вероятно, что рост населения и
повышение благосостояния, вызванное развитием торговли, сти¬
мулировали формирование более высокой степени организации
многих эгейских общин и появление в них более заметной соци¬
альной иерархии.
В целом, рассматривая переход от позднего бронзового к
раннему железному веку в плане континуитета, автор считает не¬
обходимым отметить, что изменения наиболее важных археологи¬
ческих характеристик выглядят гораздо более существенными,
чем черты преемственности. Аналогией, пишет О. Дикинсон, мо¬
жет служить традиция, представленная в гомеровских поэмах. Хо¬
тя она, несомненно, восходит к эпохе поздней бронзы, в результа¬
35

те целой серии трансформаций в окончательном варианте сохра¬
нилось крайне мало подлинных реалий бронзового века. Сходным
образом и общины Эгеиды раннего железного века находились в
процессе создания новых социальных идентичностей и институ¬
тов, продолжив их формирование в период архаики (1, с. 257).
Монография британского профессора Дж.Н. Колдстрима
(университет Лондона) посвящена геометрическому (по археоло¬
гической периодизации) периоду истории Древней Греции, полу¬
чившему свое название от господствовавшего в то время стиля
росписи керамической посуды. Книга представляет собой наибо¬
лее полный обзор археологических материалов, на основе которых
главным образом и реконструируются различные аспекты жизни
греческого общества IX-VIII вв. до н.э. Работа Дж.Н. Колдстрима,
таким образом, в хронологическом и сюжетном плане, по сути,
является продолжением монографии О. Дикинсона.
Появление второго издания своей книги Дж.Н. Колдстрим
объясняет тем, что за последние четверть века, прошедшие с мо¬
мента выхода в свет первого издания (1977 г.), объем археологиче¬
ской информации по Греции раннего железного века и ранней
архаики существенно вырос, и это делает необходимым переос¬
мысление всего комплекса имеющихся материалов и новых под¬
ходов к обсуждению ключевых проблем изучаемой эпохи, в том
числе и проблемы полиса.
Хронологически первая половина рассматриваемого двухве¬
кового периода, пишет автор, совпадает с завершающей фазой
«темных веков» (XI-IX вв. до н.э.) - бесписьменного этапа древне¬
греческой истории, отмеченного также возвратом после гибели
микенской цивилизации к крайне примитивным формам матери¬
альной культуры и социальной организации при почти полной
изоляции страны от внешнего мира. Вторая половина периода
(большая часть VIII столетия) вместе с тем является начальной
фазой архаической эпохи (VIII—VI вв. до н.э.) и, по мнению автора,
вполне справедливо заслужила название «греческого ренессанса»,
когда вместе с распространением алфавитной письменности и рас¬
цветом эпической поэзии восстанавливаются торговые и культур¬
ные контакты со странами Ближнего Востока, начинается Великая
греческая колонизация и формируются города-государства (поли¬
сы). Именно 776 г. до н.э. - дата проведения первых олимпийских
игр и точка отсчета всей греческой хронологии — фиксирует гра¬
ницу, отделяющую новую историческую память от прежней ле¬
гендарной памяти героического века (2, с. 17).
36

Хотя сведения по изучаемому периоду в основном являются
результатом анализа археологических материалов, их обзор до¬
полняют, насколько это возможно, данные письменных источни¬
ков. При этом автор оставляет без внимания сведения гомеровско¬
го эпоса, поскольку представленное в нем общество, с его точки
зрения, не может быть ассоциировано с каким-то конкретным
периодом. Напротив, «Труды и дни» Гесиода дают аутентичную
картину жизни земледельца Беотии и ситуации в небольшом бео¬
тийском полисе на исходе VIII в. до н.э. Некоторые весьма фраг¬
ментарные сведения по геометрическому периоду содержатся
также в трудах более поздних писателей (Геродота, Фукидида,
Страбона, Плутарха, Павсания и др.). Однако рассматриваемые
изолированно от археологических материалов, они не в состоянии
сформировать сколько-нибудь ясное представление об изучаемой
эпохе. Более того, как подчеркивает автор, прямые свидетельства
археологии в ряде случаев дают возможность проверить достовер¬
ность локальных традиций, зафиксированных в позднейших лите¬
ратурных источниках.
Наиболее массовой категорией археологических материалов
является керамика, значение которой для раннего периода истории
Греции обусловлено не только тем, что она служит важным хро¬
нологическим индикатором. Посуда с геометрическим орнаментом
была почти единственной археологически фиксируемой категори¬
ей греческого экспорта. Поскольку локальные геометрические
стили легко распознаваемы, отмечает Дж.Н. Колдстрим, то появ¬
ляется возможность проследить контакты между отдельными ре¬
гионами Греции и установить относительную степень их активно¬
сти в общении с внешним миром. Аналогичную роль играли и
импортные изделия из металла, попадавшие в Грецию при посред¬
стве финикийских торговцев.
Часть I книги посвящена заключительной фазе «темных ве¬
ков» (ок. 900-770 гг. до н.э.), в рамках которой рассматриваются
археологические материалы «периода изоляции» первой половины
IX столетия (глава 1), «пробуждения» в середине IX в. до н.э. (гла¬
ва 2) и «консолидации» конца IX - начала VIII в. до н.э. (глава 3).
Это деление, отмечает автор, отражает преимущественно фазы
развития аттической геометрической керамики, которая, несмотря
на последние достижения в исследованиях на Эвбее, по-прежнему
образует наиболее широко экспортируемую категорию посуды и
наиболее влиятельный из локальных стилей геометрической вазо¬
37

писи, а также представляет самую понятную хронологическую ли¬
нию развития на протяжении всего изучаемого периода (2, с. 371).
Раннегеометрический период (РГ) отмечен некоторым со¬
кращением контактов внутри Эгеиды по сравнению с предшест¬
вующим, протогеометрическим (ПГ). Около 950 г. до н.э. афин¬
ская протогеометрическая посуда широко экспортировалась и
имитировалась даже в столь удаленных центрах, как Смирна, Ми¬
лет и Кносс, а также на Косе и Родосе, где авизированный стиль
был заимствован из вторых рук, через переселенцев из Арголиды.
Напротив, раннегеометрическая керамика, появившаяся в Афинах
около 900 г. до н.э., вряд ли вообще экспортировалась, а подража¬
ния ей отмечены только в соседних областях - Арголиде, Корин-
фии и Беотии, где новый афинский стиль росписи оказал сущест¬
венное влияние на орнаментацию местной керамики. На
остальных территориях, в частности на Эвбее, в Фессалии, на
Кикладах, еще в течение пятидесяти лет сохранялись различные
версии протогеометрического стиля. Однако уже к концу IX в.
до н.э. почти все главные эгейские центры производили геометри¬
ческую посуду, во многом восходящую к афинским прототипам
(2, с. 51).
Если рассматривать в качестве наиболее крупных все посе¬
ления, площадь некрополей которых в ПГ период превышала
1 км2, то к этой категории могут быть отнесены только пять «горо¬
дов»: Афины, Аргос, Полк (в Фессалии), Ялис (на Родосе) и Кносс
(на Крите). К их числу необходимо добавить Лефканди (Эвбея),
могильник которой хотя и занимал меньшую площадь, вряд ли
был единственной территорией, использовавшейся для погребе¬
ний. Однако, пишет автор, в отношении ни одного из этих веду¬
щих поселений нет оснований полагать, что вся зона, окруженная
некрополями, была полностью заселена. Скорее всего, каждый из
названных центров начинался как агломерация обособленных де¬
ревень, имевших собственные некрополи, но тем не менее связан¬
ных чувством принадлежности к одной общине. Наиболее ранним
проявлением этого корпоративного чувства можно считать соору¬
жение первой городской стены Смирны в середине IX в. до н.э.,
самого раннего из известных фортификационных сооружений в
греческом полисе.
Прослеживаемая на территории Аттики модель расселения
РГ периода показывает громадную концентрацию населения в
районе Афин, тогда как на побережье следы обитания фиксируют¬
ся только в Элевсине, Марафоне и, возможно, в Торике. Причем
38

фаза РГ I выявлена только в Элевсине. Столь примечательное поч¬
ти полное отсутствие прибрежных поселений автор склонен объ¬
яснять угрозой пиратских нападений. Другим симптомом отсутст¬
вия безопасности является широкое распространение оружия в
мужских погребениях, несопоставимое ни с каким более ранним
или более поздним периодом. На этом фоне уникальным явлением
выглядит некрополь поселения Лефканди на Эвбее, в захоронени¬
ях которого предметы роскоши занимают гораздо более заметное
место, чем оружие. Основой богатства населения здесь, по мнению
автора, являлось бронзолитейное производство, процветавшее бла¬
годаря торговым связям Эвбеи с Кипром, откуда поступала медная
руда. Возможно, афиняне эпизодически также принимали участие
в этом обмене, о чем свидетельствует наличие полусферических
бронзовых кубков кипрского типа в афинских погребениях конца
ПГ периода.
В целом, отмечает Дж.Н. Колдстрим, исследования послед¬
них лет лишь усиливают впечатление того, что Эвбея вообще не
знала состояния изоляции, и морские контакты эвбейцев не сни¬
жали своей интенсивности на протяжении всего геометрического
периода. Перенос в среднегеометрическом (СГ) периоде поселения
из Лефканди в соседнюю Эретрию, возможно, объясняется нали¬
чием там прекрасной гавани, которой Лефканди не обладала (2,
с. 90,371,374).
Около 850 г. до н.э., пишет автор, наблюдается быстрый
прогресс в налаживании морских коммуникаций внутри Эгеиды и
с побережьем Леванта и, как следствие, в материальном процвета¬
нии тех «городов», которые приняли наиболее активное участие в
этом обмене. Определенные изменения стиля вазописи около 855-
830 гг. до н.э., в свою очередь, фиксируют переход от РГ к СГ пе¬
риоду. Рост благосостояния прослеживается по материалам десят¬
ков погребений афинского Керамика и некрополей эвбейской
Лефканди. Найденные там изделия из золота и слоновой кости
имеют ближневосточное происхождение и, по-видимому, достав¬
лялись в Грецию финикийскими торговцами. В этом плане обра¬
щает на себя внимание погребение знатной афинянки, сделанное
незадолго до конца РГ II периода. Помимо золотых украшений в
нем была найдена глиняная модель зернохранилища, пять емко¬
стей которого, по мнению автора, могли служить символом стату¬
са pentakosiomedimnoi - высшего социального класса ранних
Афин, ежегодный доход представителей которого составлял не
менее 500 мер зерна. Впрочем, отмечает Дж.Н. Колдстрим, кроме
39

Афин и Лефканди ни одно другое греческое поселение не демон¬
стрирует сопоставимых следов процветания в столь раннее время
(2, с. 71).
Характерной особенностью заключительной фазы «темных
веков» (850-770 гг. до н.э.) является экспансия влияния аттическо¬
го стиля среднегеометрической керамики, который по целому ряду
своих аспектов в рамках СГ II периода приобретает характер свое¬
образного общегреческого керамического «койнэ», принятого поч¬
ти всеми главными центрами Эгеиды. Спорным, однако, остается
вопрос о том, являлось ли это «койнэ» отражением заморской ак¬
тивности Афин, развивавшейся параллельно с эвбейской?
В первом издании книги Дж.Н. Колдстрим полагал, что сами
афиняне внесли наибольший вклад в распространение своего ор¬
наментального стиля, особенно в середине IX в. до н.э., когда их
торговля, как предполагалось, была весьма оживленной. Об этом,
по его мнению, косвенно свидетельствовала и репопуляция атти¬
ческого побережья (2, с. 103). Однако последние данные показы¬
вают, что эвбейский экспорт еще преобладал в Восточном Среди¬
земноморье на протяжении всего VIII в. до н.э., и где бы ни была
обнаружена аттическая среднегеометрическая посуда, есть осно¬
вания думать, что ее распространителями были эвбейцы. Лишь в
двух местах обильный импорт этой посуды СГ II периода не со¬
провождался какими-либо предметами эвбейского происхождения.
Это - Кносс на Крите и Саламин на Кипре. В обоих случаях, пи¬
шет автор, можно предполагать наличие особых связей с Афина¬
ми, причем, возможно, скорее личного, чем коммерческого харак¬
тера (2, с. 385).
Торговую активность эвбейцев демонстрирует керамическое
«койнэ», оставившее свои следы в обширной береговой зоне от
Беотии до Македонии. Начав складываться еще в XI в. до н.э., оно
широко распространилось в виде субпротогеометрического стиля
в IX в. В конечном счете это послужило основой для менее про¬
должительного «койнэ» СГ II периода, сформировавшегося под
влиянием аттического среднегеометрического стиля.
В целом, отмечает Дж.Н. Колдстрим, уже ко времени выхода
в свет первого издания книги было очевидно, что некоторые ре¬
гионы Эгеиды представляли собой «светлое исключение» в общей
темноте «темных веков». Таковыми являлись, прежде всего, Эвбея
и Крит, поддерживавшие контакты с Восточным Средиземноморь¬
ем. В этом обмене с востоком эвбейцы играли активную, а критяне -
пассивную роль. Недавние исследования на обоих островах дали
40

массу новых материалов, которые только усилили контраст с бо¬
лее «темными» зонами и вызвали большие сомнения в том, что
эвбейцы и критяне вообще когда-либо переживали «темные века»
(2, с. 371, 384).
Часть II - «Греческий ренессанс» — охватывает время около
770-700 гг. до н.э., что соответствует позднегеометрическому
(ПоГ) периоду. Она включает семь глав, каждая из которых со¬
держит обзор археологических материалов одного из регионов
(или исторических областей) греческого мира.
Обзор открывает глава, посвященная Афинам и Аттике (гла¬
ва 4), в отдельных разделах которой описывается специфика кера¬
мического комплекса ПоГ периода, погребальный обряд и инвен¬
тарь захоронений, архитектурные сооружения. Сходную структуру
имеют и последующие главы, в которых представлены археологи¬
ческие памятники Арголиды, Лаконии и Мессении (глава 5); Ко-
ринфии, западных и северо-западных греческих областей (Фоки-
ды, Ахайи, Элиды, Акарнании, Этолии, Эпира) (глава 6); Эвбеи,
Беотии, Фессалии и Кикладских островов (глава 7); появившихся в
тот период первых греческих колоний Италии и Сицилии (глава
8); поселений западного побережья Малой Азии и прилегающих
островов (глава 9) и, наконец, Крита (глава 10). Сведения о но¬
вейших открытиях в перечисленных регионах публикуются в со¬
ответствующих разделах «Приложения» (см.: 2, с. 388—405).
Рассмотренные материалы дают возможность прояснить не¬
которые аспекты жизни греческого общества в VIII в. до н.э., сре¬
ди которых, с точки зрения автора, ключевое значение имели соз¬
дание алфавитной письменности и становление полиса. Анализу
главным образом этих проблем по археологическим (преимущест¬
венно) данным и посвящена заключительная (третья) часть книги.
В настоящее время, пишет Дж.Н. Колдстрим, пока не из¬
вестно ни одной надписи на греческом языке старше 750 г. до н.э.
Древнейшими из них остаются граффити на дипилонской ойнохое
из Афин ПоГ 16 периода (ок. 740 г. до н.э.), на «скифосе Корака» с
Родоса и на так называемом «кубке Нестора» - котиле из Пите¬
ку сс. Тем не менее, отмечает автор, современный уровень знаний
по этой проблеме позволяет с наибольшей вероятностью отнести
рождение греческого алфавита к первой половине VIII в. до н.э.
При этом есть серьезные основания рассматривать эвбейцев, наи¬
более тесно контактировавших с финикийцами, в качестве первых
греков, начавших пользоваться алфавитным письмом (2, с. 297-
301, 405-406).
41

Переход к ПоГ периоду ознаменовался также завершением
эры широкого «койнэ» в геометрической вазописи, на смену кото¬
рому пришло обилие локальных стилей. Это явление, по мнению
автора, можно считать одним из симптомов начала консолидации
городов-государств (2, с. 385). Анализ данной проблемы, однако,
затрудняет относительная малочисленность следов поселенческих
структур, относящихся к рассматриваемому периоду. Архитектур¬
ные остатки в большинстве случаев либо незначительны, либо во¬
обще отсутствуют, так как чаще всего оказываются уничтоженны¬
ми в ходе строительства последующих эпох. Следы обитания
представлены главным образом сборами фрагментов геометриче¬
ской керамики, находимой в хронологически более поздних кон¬
текстах, или в связанных с поселениями некрополях. Так, почти
ничего не известно о таких крупнейших центрах ПоГ периода, как
Афины, Коринф и Аргос. Принимая во внимание чрезвычайную
разбросанность их некрополей, можно предполагать аналогичный
характер и обитаемых зон. Таким образом, «город» VIII столетия
до н.э. еще состоял из группы расположенных рядом друг с другом
отдельных неукрепленных деревень или поселков. Такое заключе¬
ние, очевидно, верно и в отношении Эретрии и Кносса - двух
крупных геометрических центров, менее других подвергавшихся
перестройкам и, соответственно, более доступных для изучения (2,
с. 303).
Особенно благоприятные возможности для исследований
предоставляет Старая Смирна - polis, существование которого бы¬
ло прервано около 600 г. до н.э. лидийской армией. Этот очень не¬
большой город геометрического периода, занимавший площадь
350 • 250 м, демонстрирует поразительный контраст между убоже¬
ством глинобитных частных домов и мощью оборонительных
стен, окружавших его по всему периметру. Аналогичный характер
имела и Загора на Андросе, возможно, являвшаяся колонией Эрет¬
рии, основанной до 800 г. до н.э. и запустевшей около 700 г. Посе¬
лением другого типа было Эмпорио на Хиосе, которое, однако, не
было ни чем иным, кроме как большой деревней, широко раски¬
нувшейся вокруг цитадели-акрополя. Здесь были выявлены два
типа домов, по-видимому принадлежавшие двум разным социаль¬
ным классам. Один из них представлен небольшими однокамер¬
ными квадратными в плане жилищами рядовых общинников. Дру¬
гой - более крупными домами мегаронного типа, в которых
обитала местная элита (2, с. 305-308).
42

В целом накопленный к настоящему времени объем мате¬
риалов позволяет взглянуть на проблему генезиса греческого по¬
лиса с археологической точки зрения. Крупнейший теоретик поли¬
са - Аристотель - рассматривал его возникновение как процесс
объединения деревень, создававших общий укрепленный центр.
Полевые работы, проводившиеся в течение ряда десятилетий, во
многом подтвердили такое представление и показали, что к концу
геометрического периода этот процесс уже далеко продвинулся в
Афинах, Коринфе, Аргосе и на Кикладах.
Разумеется, пишет автор, были и другие пути образования
полиса, как, например, на Крите, где городское ядро могло сохра¬
ниться с позднеминойской эпохи, или в Сицилии, где первые ко¬
лонии организовывались как полисы с самого начала. На Андросе
большие деревни Загора и Гипселы были оставлены своими обита¬
телями около 700 г. до н.э., когда новый центральный polis был
основан в Палеохоре. Точно так же и на островах Паросе, Наксосе
и Хиосе, каждый из которых составлял один polis, одноименные
центры какое-то время существовали параллельно с ранними де¬
ревнями - Кукунарис, Теикаларио и Эмпорио, которые достигли
высшей точки своего развития в VIII - начале VII в. до н.э., но за¬
тем были покинуты жителями. Описанный вариант, по мнению
автора, наиболее четко обозначает рождение подлинного полиса
(2, с. 407—408).
Одним из ранних признаков возникновения полиса является
сооружение храма, посвященного божеству - покровителю полис¬
ной общины. В этом отношении очевидным примером может слу¬
жить Эретрия, где первые апсидальные постройки святилища
Аполлона Дафнефора служили центром отправления культа для
населения, все еще проживавшего в VIII в. до н.э. в обособленных
деревнях. Другим симптомом является наличие некоторого откры¬
того пространства - агоры, предназначавшегося для собраний
граждан. Однако архитектурное его оформление происходило уже
в постгеометрическое время. Единственным пока исключением
можно считать агору Дрероса на Крите, созданную во второй по¬
ловине VIII в. до н.э. и, что примечательно, одновременно с хра¬
мом Аполлона Дельфиния. Известная позднее афинская агора не
появилась раньше эпохи Солона, однако имелись смутные воспо¬
минания о более древнем месте собраний в седловине между Ак¬
рополем и Ареопагом (2, с. 315, 407).
В «Эпилоге» автор считает своим долгом опровергнуть сде¬
ланный в первом издании книги собственный вывод о том, что да¬
43

же гораздо больший объем материальных свидетельств вряд ли
способен внести более существенный вклад в решение проблемы
генезиса греческого полиса, чем письменные источники. С тех
пор, отмечает Дж.Н. Колдстрим, по целому ряду аспектов этой
проблемы (демографический рост, строительство городских хра¬
мов, институционализация государственных культов местных ге¬
роев и, наконец, создание письменности как важного условия
управления полисом) археология накопила весьма представитель¬
ный материал, позволяющий исследовать этот процесс на доста¬
точно прочной источниковой базе (2, с. 414).
А.Е. Медовичев
44

тэнди д.в.
ИЗ ВОИНОВ В ТОРГОВЦЫ:
МОГУЩЕСТВО РЫНКА В РАННЕЙ ГРЕЦИИ
(Реферат)
TANDY D.W.
Warriors into traders: The power of market in early Greece. -
Berkeley etc.: Univ. of California press, 1997. - XV, 296 p. —
(Classics a. contemporary thought; 5). — Bibliogr.: p. 235-279.
Монография Дэвида В. Тэнди, профессора классической ис¬
тории и руководителя междисциплинарной программы по изуче¬
нию древних цивилизаций Средиземноморья университета штата
Теннеси (США), посвящена экономическому перевороту, который
потряс Эгеиду в VIII в. до н.э. и положил конец длительной стаг¬
нации периода «темных веков». Результатом явилось рождение
новой формы организации общества - полиса, греческого города-
государства. Используя методы политической и экономической
антропологии, разработанные К. Поланьи, М. Фридом и др., автор
исследует роль торговли и эпической поэзии в этом процессе.
В период между 800 и 700 гг. до н.э., отмечается во Введе¬
нии, господствующие экономические институты претерпевают в
Греции радикальную трансформацию. Редистрибутивные формы
движения материальных ценностей, при господстве которых все
члены общины обеспечивались жизненными средствами в соот¬
ветствии с занимаемым статусом, вытесняются системой, в кото¬
рой рынок приобретает важное, если не решающее значение для
жизнеобеспечения. В этой трансформации Д.В. Тэнди выделяет
45

два наиболее существенных, с его точки зрения, структурных ас¬
пекта: во-первых, колоссальный рост населения материковой Гре¬
ции, своего рода демографический взрыв, а во-вторых, тесно свя¬
занные с ним колонизационное движение и возрождение торговли
в несопоставимо более крупных, чем прежде, масштабах (с. 2).
Экономический переворот, обусловленный указанными фак¬
торами, произошел в относительно короткие исторические сроки и
имел различные, как позитивные, так и негативные, последствия
для разных общественных групп. Соответственно, в части I моно¬
графии исследуются перемены в экономических взаимоотношени¬
ях социально-политического ядра общины, ее элиты («центра»), и
«периферии», представленной основной массой рядовых домохо¬
зяйств (ойкосов). В части II рассматривается реакция «центра» и
«периферии» на эти перемены, о которой позволяют судить дан¬
ные поэм «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Теогония», а также
«Труды и дни» Гесиода.
Гибель микенского мира около 1200 г. до н.э. (для объясне¬
ния этого феномена выдвигаются различные теории - от вторже¬
ния дорийцев до климатических изменений катастрофического
характера) сопровождалась огромным (на 75% в течение после¬
дующих двух столетий) падением численности населения Греции.
В семь-восемь раз сократилось число обитаемых поселений (от
320 в конце XIII до примерно 40 в XI в. до н.э.) (с. 20). В то же вре¬
мя практически прекращаются контакты с внешним миром. Вме¬
сте с тем, как отмечает автор, именно в период «темных веков»
складываются условия для демографического подъема VIII столе¬
тия. Сокращение численности населения и его плотности снизило
уровень межобщинных конфликтов за природные ресурсы, значи¬
тельно возросли на освободившихся землях масштабы скотоводст¬
ва и, следовательно, потребления мясной пищи. Так, изучение ос¬
теологических материалов мессенских поселений свидетельствует
о росте мяса в составе диеты населения с 26% в позднеэлладский
период IIIB2 (1250-1200 гг. до н.э.) до более 60% в «темные века»
(с. 36). Улучшение питания как в количественном, так и в качест¬
венном отношении способствовало повышению уровня здоровья
населения, снижению смертности, в том числе и детской, повыше¬
нию рождаемости. Подсчеты, сделанные некоторыми исследова¬
телями, показывают удивительно большой рост числа погребений
в Аттике и Арголиде: в шесть или семь раз в период между 780 и
720 гг. до н.э. При этом ежегодный прирост населения, по их мне¬
нию, должен был достигать 3,1%. И хотя, как считает автор, дей¬
46

ствительный рост в этот период был значительно меньшим, веро¬
ятно, только в 3 раза, а ежегодный прирост населения составлял не
более 1,9% (для сравнения: ежегодный прирост населения в Евро¬
пе до XVIII в. обычно составлял от 0,1 до 0,4%, см.: прим. 105,
с. 41), он тем не менее был достаточен для того, чтобы генериро¬
вать глубокие перемены в модели поведения людей, в социальной
и экономической организации (с. 23-24, 41—43).
Начавшееся в тот же период активное колонизационное
движение традиционно объясняется необходимостью экспортиро¬
вать избыточное население из старых греческих областей (с. 76).
В таком случае, пишет Д.В. Тэнди, следовало бы ожидать, что
заморские колонии должны располагаться в местах, наиболее при¬
годных для применения земледельческой и скотоводческой техно¬
логий греков. Характерно, однако, что ранние апойкии основыва¬
лись там, где условия были благоприятны для устройства
корабельных стоянок и торговой деятельности, тогда как сельско¬
хозяйственные ресурсы часто были весьма скудными. Следова¬
тельно, по крайней мере изначально, это не были аграрные посе¬
ления, а именно пункты обмена и мореплавания на вновь
осваиваемых торговых путях (с. 82-83).
На востоке крайней точкой греческой торговли еще до 750 г.
до н.э. (возможно, даже до 800 г.) становится Ал Мина - порт в
дельте Оронта в северной Сирии, связывающий Эгеиду с велики¬
ми державами Передней Азии, на западе - фактория на острове
Питекуссы, роль которой в торговле с Этрурией около 700 г.
до н.э. перешла к Кумам. Питекуссы, как и Кумы, были основаны
эвбейцами, выходцами из Халкиды и Эретрии, с целью получить
доступ к богатым месторождениям железной руды в Этрурии и на
острове Эльба и взять под свой контроль экспорт железа в Грецию
и далее на восток, возможно, уже в виде изделий из него, в частно¬
сти предметов вооружения (с. 63, 69). Характерно, пишет автор,
что на подвластной самой Халкиде территории имелись огромные
залежи железной руды и других металлов, особенно меди. Эрет-
рия, по-видимому, подобных отложений на своей территории не
имела. Но вполне доступные источники металла находились ря¬
дом, по другую сторону пролива Еврип, в северо-восточной Бео¬
тии, и в округе соседней Халкиды. Возникает закономерный во¬
прос: зачем в таком случае эвбейцы плывут за металлом в
отдаленные земли? Очевидно, полагает Д.В. Тэнди, местное сырье
не было столь желанным, как заморское, возможно, потому, что
произведенное на территории общины или поблизости от нее, оно
47

в той или иной форме подлежало ведению всего коллектива, в то
время как привезенное из отдаленных мест считалось полной соб¬
ственностью доставивших его индивидов или групп (с. 64).
Внешняя торговля на дальние расстояния развивалась вне
рамок древнего института oikos. Очевидно, что и доходы от этой
торговли рассматривались ее участниками (если и не всеми други¬
ми членами общины) как не имеющие отношения к их обязатель¬
ствам в качестве членов соответствующих общинных коллективов
на родине. Торговые предприятия, часто соединявшиеся с пират¬
ством, как правило, были делом aristoi («лучших»), которые только
и обладали необходимыми возможностями для организации мор¬
ских экспедиций (с. 74-75).
Появление не связанного никакими традиционными норма¬
ми богатства, по мнению автора, имело решающее значение для
трансформации ранжированного общества «темных веков» в polis.
Прежде всего оно вызвало распад редистрибутивной системы, ко¬
торая ко времени Гесиода уже, по-видимому, перестает функцио¬
нировать. Соответственно, меняется характер взаимодействия бо¬
гатства и статуса. Если еще в начале VIII в. до н.э. статус служил
инструментом присвоения богатства, то к концу столетия, напро¬
тив, богатство определяло общественное положение индивида
(с. 109, 135).
Эта фундаментальная перемена является одним из важней¬
ших симптомов перехода во второй половине VIII в. до н.э. к но¬
вой форме экономической интеграции, к «ограниченной рыночной
системе» (по терминологии автора), при которой «движение това¬
ров между участниками обмена имеет лишь ограниченные послед¬
ствия для остальных членов общины» (с. 125). Именно эта система
генерировала такие неизбежные последствия в экономической и
социальной жизни, как частная собственность, отчуждение земли
и новый тип долгов, приводящий к политическому исключению
должников вследствие утраты ими земельных участков, а часто и
личной свободы (с. 134).
Происхождение полиса, отмечает Д.В. Тэнди, тесно связано
с социальной напряженностью и борьбой, ставшими результатом
этого глубокого экономического сдвига. Как считает автор, polis
возник именно тогда, когда вновь институализировавшееся и по¬
высившее свой статус в силу концентрации материальных ценно¬
стей политическое и экономическое ядро общины («центр») пред¬
приняло попытку физически и этически исключить периферийных
ее членов из магистрального экономического потока. В опреде¬
48

ленном смысле, пишет он, принцип исключения неотделим от
рождения полиса, стоившего огромных человеческих и культур¬
ных издержек (с. 137).
«Инструментами исключения», с помощью которых элита
укрепляла внутреннюю солидарность и отделяла себя как класс от
остального населения, являлись такие институты, как культ героев
и погребальный ритуал воинов, престижные пиры и участие в со¬
ветах, наконец, публичный дарообмен, служивший укреплению
отношений между представителями аристократии внутри общины
и на межобщинном уровне. Однако еще более важное значение в
этом плане имела, с точки зрения автора, эпическая поэзия. Точно
так же как героический культ и военные погребения были, по су¬
ществу, неразделимыми феноменами, так и эпическая поэзия пы¬
талась уравнивать легендарных героев отдаленного прошлого и
новую элиту греческих общин (basileis, aristoi, своего рода big
men) конца «темных веков» - ранней архаики, перенося героиче¬
ские образы и авторитет первых в социально-бытовые и культур¬
ные реалии существования вторых, подчеркивая тем самым их ис¬
ключительность, особые права и привилегии. Сравнительное
изучение роли эпической поэзии в других культурах подкрепляет
идею о том, что «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Теогония» Гесио¬
да являлись произведениями поэтов, подконтрольных aristoi и обя¬
занных поддерживать этих могущественных лидеров. Затушевы¬
вание различий между героями прошлого (когда богатство
следовало за статусом) и элитой настоящего (когда ситуация в
корне изменилась) было призвано замаскировать драматический
сдвиг в экономических институтах, крайне негативный для основ¬
ной массы населения натиск почти ничем не ограниченных ры¬
ночных сил (с. 190-193, 231).
Иной ответ на вызов вновь возникшей системы (ответ со
стороны «периферии») предлагает поэма Гесиода «Труды и дни»,
составленная им в других, изменившихся лично для поэта со вре¬
мени создания «Теогонии» условиях. В ней определенно звучит
протест от имени тех, кто оказался в проигрыше от установления
нового порядка. Антиаристократизм поэмы виден уже в том, что
Гесиод отвергает в ней какую-либо связь между «поколением Ге¬
роев» и людьми «Железного века» (с. 220—221).
«Труды и дни» изображают методы производства и эконо¬
мическую жизнь главным образом в рамках крестьянского ойкоса,
сравнительно далеко отстоящего как географически, так и полити¬
чески от центра власти в возникающем полисе. Поэма содержит
49

важные указания на экономическое неблагополучие ойкоса, а из¬
ложенная в ней стратегия выживания фактически является защит¬
ной реакцией крестьянства на новые экономические реалии. От¬
сюда призыв к экономической автаркии на основе использования
традиционных технологий, с одной стороны, а с другой - интен¬
сификация труда и вынужденное участие в торговле, позволяющей
получать прибыль (kredos), которая помогает избежать накопления
долгов (chrea) и, как следствие, утраты клера (как это случилось с
братом Гесиода Персом) (с. 224-225). Характерно при этом, что
Гесиод вывозит излишки продуктов своего хозяйства не на рынок
ближайшего полиса (Феспии), а в порт Креусу на берегу Коринф¬
ского залива, не желая, таким образом, вступать в торговые отно¬
шения со «своим» городом или считая это не выгодным. Впрочем,
как отмечает автор, не исключено поступление на рынок Феспий
продукции сельских производителей других полисов, не относя¬
щихся к нему столь негативно, как Гесиод (с. 232—233).
Критицизм Гесиода в отношении власти, сосредоточенной в
городе, выглядит как явное отрицание его гегемонии. Так, demos в
поэме противоположен «центру»: это, в понимании Гесиода, те,
кто терпит ущерб от злодеяний и несправедливости лидеров
(basileis), которые своими действиями губят polis. Возможное ре¬
шение проблемы он видит в возврате к той системе, при которой
demos означал всю общину, т.е. еще отсутствовало разделение на
«центр» и «периферию» (с. 221). Верно, заключает Д.В. Тэнди,
что греческий полис включал и проживающих в его округе кресть¬
ян в качестве своих граждан. Но первоначально вновь формирую¬
щиеся городские поселения, появившиеся из статичной бедности
«темных веков» и ставшие местами обитания элиты, пытались вы¬
теснить мелких сельских землевладельцев, подобных Гесиоду, на
обочину экономической и политической жизни (с. 227).
А.Е. Мед овине в
50

ПОЛИС АРХАИЧЕСКОЙ ЭПОХИ
В ИССЛЕДОВАНИЯХ К. РААФЛАУБА
(Сводный реферат)
1.	РААФЛАУБ К. ОТ ГОМЕРА ДО СОЛОНА: ВОЗНИКНОВЕ¬
НИЕ ПОЛИСА: ПИСЬМЕННЫЕ ИСТОЧНИКИ.
RAAFLAUB К. Homer to Solon: The rise of the Polis: The written
sources // The ancient Greek city-state: Symp. on the occasion of the
250th anniversary of the Roy. Danish Acad, of Sciences a. Letters,
July 1-4,1992 / Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen, 1993. - P. 41—
105.
2.	РААФЛАУБ К. ВОИНЫ, ГРАЖДАНЕ И ЭВОЛЮЦИЯ РАННЕ¬
ГО ГРЕЧЕСКОГО ПОЛИСА.
RAAFLAUB К. Soldiers, citizens and the evolution of the early
Greek Polis // The development of the Polis in Archaic Greece /
Mitchell L.G., Rhodes P.J. (eds.). - L.; N.Y., 1997. - P. 49-59.
В первой из представленных здесь работ известного запад¬
ного антиковеда Курта Раафлауба, директора Центра эллинских
исследований в Вашингтоне (США), проблема возникновения по¬
лиса рассматривается на основе нарративных источников, син¬
хронных эпохе его формирования. Трудность реконструкции ре¬
шающей фазы этого процесса (от VIII до начала VI в. до н.э.)
обусловлена фрагментарностью данных, которые предоставляют
имеющиеся письменные памятники. К их числу относятся, прежде
всего, поэмы Гомера и Гесиода, а также сравнительно немного¬
численные фрагменты ряда ранних лирических поэтов. Быстро
накапливающиеся археологические материалы дают ценную ин¬
формацию о различных аспектах жизни греческого общества эпо¬
хи архаики: изменении плотности населения и структуры расселе¬
ния, хозяйстве и торговле, социальной дифференциации и т.д.
Однако, как подчеркивает автор, становление полиса означает не¬
51

что большее: это — история взаимоотношений между людьми и
теми общинами, членами которых они являлись. Понимание этих
отношений невозможно без анализа письменных источников (1,
с. 43).
В предварительном порядке К. Раафлауб считает нужным
заявить, что он не будет затрагивать вопрос о том, был ли полис
государством и в какой степени он был городом, и был ли он им
вообще. Более того, с его точки зрения, современные термины
«город» и «город-государство» крайне неудачно передают грече¬
ское понятие noXiq. Поэтому, за неимением приемлемой альтерна¬
тивы, автор использует слово «полис» как технический термин, не
прибегая к его переводу. Тем не менее, отмечает он, необходима,
по крайней мере, некая «рабочая дефиниция» полиса. «Полис, -
пишет исследователь, - скорее, был сообществом индивидов или,
точнее, граждан (“Personenverband” или “Btirgerverband”), объеди¬
ненных местом или территорией, культами, обычаями и законами,
и общиной, способной к самоуправлению (полному или частично¬
му)» (1, с. 44). При этом, подчеркивает он, наличие общины граж¬
дан является первостепенным. Так, Эгина была местом: островом,
городом; полисом были «эгинеты», т.е. andres polis («полис - му¬
жи»), по словам Фукидида (7. 77.7). По этой причине, как проде¬
монстрировали фокейцы (Her. 1. 163-168) и многие другие, полис
был способен передвигаться.
Само слово polis (в форме ptolis) принадлежит к «ахейской»
основе эпического языка и является одним из целого ряда соци¬
альных терминов (таких, как demos, basileus, eleutheros, doulos и,
возможно, asty), которые создавали терминологическую преемст¬
венность от бронзового века до эпохи архаики. Столь безусловный
лингвистический континуитет подтолкнул некоторых ученых к
заключению о высокой степени преемственности также и в содер¬
жании терминов. Однако, как отмечает К. Раафлауб, хотя термины
demos и polis, весьма вероятно, использовались непрерывно для
обозначения общин и поселений, несомненно и то, что в течение
столетий их содержание менялось вместе с изменением характера
соответствующих институтов. Как следствие, история греческого
полиса начинается не с микенской цитадели (ptolis), а с гомеров¬
ского polis и его непосредственных предшественников, насколько
их можно проследить в эпической поэзии.
Разумеется, пишет автор, гомеровский эпос трудно считать
вполне надежной основой для социального анализа. Тем не менее
в последнее время все большую поддержку получает тот осново¬
52

полагающий взгляд, что изображенное в «Илиаде» и «Одиссее»
так называемое «гомеровское общество» не является ни продуктом
поэтической фантазии, ни некоей сюрреалистической амальгамой
культурных черт от бронзового века до архаической эпохи. И хотя
обе эти оценки отчасти верны, однако в целом эпос дает описание
вполне реального общества, скорее всего ионийского греческого
общества западного побережья Малой Азии. Несмотря на необхо¬
димость соблюдать «эпическую дистанцию» (отсюда ряд, впрочем
относительно небольшой, анахронизмов и архаизмов), социальная
обстановка героической поэзии должна была выглядеть достаточ¬
но «современной», чтобы быть понятной аудитории. Следователь¬
но, полагает К. Раафлауб, «гомеровское общество» следует дати¬
ровать временем, которое может охватить коллективная память
аудитории, т.е. самое большее три поколения или одно столетие до
времени поэта, конец IX - начало VIII в. до н.э. В этом обществе
polis, определенно находящийся на ранней стадии эволюции, был,
тем не менее, как показывает далее автор, гораздо более общим
явлением, чем считалось ранее (1, с. 45; 2, с. 49). Тот факт, что в
«Одиссее» основное внимание поэта сосредоточено на ойкосе
Одиссея, тогда как итакийское общество остается где-то на заднем
плане, отнюдь не означает, что oikos был единственной социаль¬
ной общностью, которая имела значение для человека «эпохи Го¬
мера», как думают многие исследователи.
Ранний полис (VIII - начало VII в. до н.э.)
Полис Гомера. Используя свою рабочую дефиницию поли¬
са, автор предпринимает попытку выяснить, в какой степени гоме¬
ровский полис соответствует этой общей модели. Типичная гоме¬
ровская община (в «Илиаде» это Троя и укрепленный лагерь
ахейцев как своего рода временная община; в «Одиссее» - община
феакийцев на острове Схерия и Итака) состояла из территории и
главного поселения. Характерными чертами последнего, часто, но
далеко не всегда обнесенного стеной, были святилища или храмы,
площадь (agora) и дома жителей, включая большой дом верховно¬
го вождя (basileus), где другие basileis — главы наиболее крупных и
богатых oikoi - встречались для пиров и совещаний. Эти люди,
яростно соперничавшие между собой, составляли элитарную
группу равных, в которой верховный basileus занимал хотя и на¬
следуемое, но весьма непрочное положение primus inter pares.
53

В качестве термина для обозначения главного поселения ро-
lis и asty взаимозаменяют друг друга. Равным образом, в порядке
взаимозаменяемости, его обитатели назывались politai и astoi, то¬
гда как demos обозначал «территорию» и «народ», и, в отличие от
понятия laos (laoi), означавшего группу воинов — соратников вож¬
дя, мог включать в себя также и элиту (1, с. 50).
Мир, представленный в эпосе, наполнен такими poleis. Все
важнейшие персонажи эпоса (по крайней мере, из мира людей), да
и все люди вообще, живут в poleis или связаны с ними. Был ли,
однако, гомеровский полис чем-то большим, чем рыхлая агломе¬
рация oikoi, т.е. до какой степени он был интегрированным сооб¬
ществом с коллективной волей и способностью к коллективному
действию, с развитым чувством общинной солидарности? Иначе
говоря, насколько он соответствует классической модели, учиты¬
вая предложенную выше дефиницию.
В архитектурном плане гомеровский полис характеризуют
два типа особенно выделяющихся монументальных сооружений:
храмы и стены. Появление свободно расположенных храмов, типа
тех, которые упоминаются в описаниях Трои и города феаков, в
постмикенской Греции по археологическим материалам точно да¬
тируется концом VIII в. до н.э. Данный феномен в целом признает¬
ся как важное археологическое свидетельство возникновения по¬
лиса, поскольку их сооружение считается индикатором скорее
коллективных усилий всей общины, чем каких-либо вождей и их
ойкосов. Стены, окружающие все поселение, а не только цитадель
(акрополь), применительно к VIII в. до н.э., напротив, археологи¬
чески документируются крайне редко. Следует, однако, заметить,
пишет автор, что в отличие от Трои стены, например, Схерии час¬
тично состояли из деревянных конструкций и палисадов, сопоста¬
вимых с действительно обнаруженными при раскопках Старой
Смирны. Возможно, наличие/отсутствие стен является проблемой
источников, как считает А.М. Снодграсс, поскольку деревянные
сооружения археологам не всегда удается зафиксировать. В любом
случае, даже если городские стены встречались в VIII в. чаще, чем
принято считать, они, по мнению К. Раафлауба, едва ли являлись
регулярной чертой раннего полиса, и вряд ли следует числить го¬
родские стены среди критериев его формирования (1. с. 53).
Сравнительно мало данных имеется о характере войны меж¬
ду возникающими полисами. Описания сражений в «Илиаде» со¬
держат большое число свидетельств о массовом бое в плотных
боевых порядках, которые, с точки зрения автора, делают неиз¬
54

бежным заключение о том, «что мы имеем дело здесь если и не с
ранней формой гоплитской фаланги, то по крайней мере с ее непо¬
средственной предшественницей» (1, с. 54). Некоторые ее образы
чрезвычайно близки тем, что можно найти у спартанского поэта
Тиртея, который, по всеобщему убеждению, воспел именно фалан¬
гу. Практики, стоящие за этими образами, следовательно, должны
были быть сходными. Войны гоплитского типа были подлинно
совместным общественным делом, сильно повышая сплоченность,
солидарность и взаимную ответственность в полисе. И, как пола¬
гает К. Раафлауб, типичная для развитого полиса взаимосвязь ме¬
жду землевладением, военной обязанностью и гражданством или
политическими правами должна была существовать уже в гоме¬
ровском полисе хотя бы в неразвитом и неформализованном виде.
Соответственно, автор не согласен с мнением большинства уче¬
ных, которые считают, что народное собрание эпохи Гомера было
незначительным и безвластным институтом. Несмотря на отсутст¬
вие инициативы, свободы высказываний и голосования - ограни¬
чений, типичных, впрочем, для большинства древних обществ, -
собрание играло важную роль, поскольку от него зависела легити¬
мизация решений и действий лидеров общины. Demos, в смысле
«народ», нередко демонстрирует в эпосе способность действовать
коллективно и считаться со своим мнением (1, с. 56).
Предметом острых дебатов в науке является вопрос о «по¬
лисном менталитете» применительно к гомеровскому обществу.
Имеющиеся данные часто интерпретируются диаметрально проти¬
воположным образом. Гомеровским героям приписывается боль¬
шое либо, напротив, очень незначительное чувство общинной со¬
лидарности. Несомненно, пишет автор, в полисе эпохи Гомера мы
имеем дело с крайне конкурентным обществом, в котором заботы
индивида связаны преимущественно с его собственным ойкосом;
ценности соперничества часто преобладают над ценностями со¬
трудничества, а индивидуальные интересы - над интересами об¬
щины. Однако, как подчеркивает К. Раафлауб, преобладание ин¬
дивидуальных интересов и напряженность между ними и
преданностью общим интересам, которую требовал полис, в целом
оставались неизменными даже в течение классического периода,
особенно среди элиты, создавая для полиса огромные проблемы.
Тот уровень интеграции аристократии, который был достигнут в
Афинах в V в. до н.э., как и Периклов идеал гражданина, доходя¬
щий до осознанного отрицания аристократических ценностей, бы¬
ли возможны только при исключительных обстоятельствах. Впро¬
55

чем, и в гомеровском обществе статус индивида, его почести и
привилегии в значительной степени зависели от общественного
признания его заслуг перед полисом, и потери на этом направле¬
нии угрожали положению лидера (1, с. 57).
Таким образом, заключает автор, в гомеровском полисе, не¬
смотря на ранние и неразвитые его формы, можно обнаружить ос¬
новные элементы, которые входят в определение вполне сложив¬
шегося полиса. Примечательно в этом плане описание общества
циклопов в «Одиссее», лишенного всех тех элементов, которые
образуют полис. Это описание интересно тем, что представляет
собой обдуманную попытку концептуализировать полис путем
определения его структурообразующих компонентов. И если поэт
способен сделать это негативно, изображая своего рода крайнюю
форму «антиполиса» (общество циклопов), то он может также
предложить и позитивную картину идеального полиса (полис феа-
кийцев). Из этой картины становится очевидным, что концепция
полиса у Гомера предполагает цивилизацию, прогресс, коллекти¬
визм, законность и открытость. Жизнь вне полиса, напротив, озна¬
чает дикость, изоляцию, фрагментированность и беззаконие.
«Следовательно, polis Гомера действительно является полисом в
строгом значении этого термина: бесспорно, - это ранний предше¬
ственник классического полиса, но уже нечто гораздо большее,
чем «эмбрион» (1, с. 59).
Полис Гесиода. Если «Илиада» и «Одиссея» сконцентриро¬
ваны на высшем классе и, как правило, игнорируют неблагород¬
ных земледельцев, то Гесиод в поэме «Труды и дни» фокусирует
свое внимание именно на них. Дополняя, таким образом, «гоме¬
ровскую» картину, он описывает преимущественно жизнь и теку¬
щие заботы крестьянского ойкоса конца VIII — начала VII в.
до н.э., которому постоянно угрожают долги и обнищание. Акцен¬
тируемые Гесиодом черты, как отмечает автор, весьма типичны
для жестко конкурентного и индивидуалистического крестьянско¬
го общества, которое приближается к исчерпанию своих ограни¬
ченных ресурсов и обычно вовлечено в практику взаимного
одалживания. Соперничество - конституирующий элемент взаи¬
моотношений среди знати - здесь возникает как черта, в равной
мере присущая и земледельцам.
Гесиод скептически смотрит на городские занятия на агоре
и, имея негативный опыт общения с судом басилеев, старается
держаться подальше от города. Земледелец, по его мнению, может
обрести некоторое благосостояние только благодаря упорному
56

труду и заботе о собственном ойкосе. Единственно важными для
него являются взаимоотношения с соседями. Этот взгляд, пишет
К. Раафлауб, лучше всего демонстрирует разрыв, который еще су¬
ществует между индивидом и общиной. Однако это не означает,
что Гесиод считает полис чем-то не существенным и игнорирует
его. Как и у Гомера, полис у Гесиода предстает как естественное
место обитания людей, которые собираются на агоре для решения
общих дел. Формулируемые им ценности имеют центральное зна¬
чение для общества именно в контексте полиса. Так, забота о dike
(справедливости), по его мнению, может быть полностью реализо¬
вана только в рамках полиса. При этом обязанность соблюдать
принципы dike, от чего зависит само благосостояние и правильное
функционирование общества, распространяется как на обладаю¬
щих властью, так и на рядовых членов общины. Таким образом,
отмечает автор, Гесиод концептуализирует полис как общество
справедливости, в котором общее благо есть также общая для
всех, высших и низших, ответственность.
Однако реальность выглядела совсем иной. Гесиодовские
basileis, как и представители элиты других традиционных допись-
менных обществ, естественно, выступали в качестве судей и хра¬
нителей знаний, касающихся обычного права. Это была их приви¬
легия, дававшая материальные выгоды и власть. Неизвестны
причины ее падения, но, как полагает автор, возможно, главными
факторами явились соперничество среди самих basileis и их
склонность злоупотреблять полномочиями, что порождало крити¬
ку в адрес элиты и провоцировало социальный конфликт. В той
ситуации закон и юридическая процедура оказались призваны-
ми сыграть решающую роль в развитии интеграции полиса (1,
с. 63-64).
В целом, считает К. Раафлауб, поэмы Гомера и Гесиода от¬
ражают раннюю стадию уже достаточно ясно концептуализиро¬
ванного, но еще не вполне четко структурированного полиса, в
котором индивид хотя и осознает важность данного сообщества и
свое участие в нем, тем не менее далек от полной интеграции. Со¬
ответственно, необходимо, пишет он, рассмотреть вопросы о том,
когда письменные источники фиксируют более интегрированную
форму полиса, в чем такая интеграция выражалась и чем она была
вызвана? Для ответа на эти вопросы автор volens nolens обращает¬
ся к двум наиболее документированным, но скорее атипичным, по
его мнению, полисам, к Спарте и Афинам, а затем исследует роль
аристократии и тирании в процессе полисной интеграции.
57

Интеграция полиса в VII-VI вв. до н.э.
Спарта, война и «Большая ретра». В настоящее время,
пишет К. Раафлауб, нет никаких оснований полагать, что Спарта
«темных веков» существенно отличалась от других общин грече¬
ского мира. Демографические и экономические факторы, которые
стимулировали кристаллизацию полиса, социальную дифферен¬
циацию и формирование «протоаристократии», были здесь теми
же, что и во многих более или менее продвинутых областях Эгеи-
ды. К VI в. до н.э, как показывает творчество Алкмана и Терпанд-
ра, наряду с другими данными, спартанский высший класс всесто¬
ронне и успешно участвовал в культурном развитии и культурном
обмене архаической Греции. Захват Лаконии и последующее за¬
воевание Мессении явились спартанским вариантом решения тех
проблем, которые стали бедствием для большей части Греции того
времени - роста населения и, как следствие, нехватки земельных
ресурсов. Превращение большей части населения Мессении в ило¬
тов сделало возможным обеспечить спартиатов землей и трудом
зависимых людей. Таким образом, в ответ на аграрный и военный
кризис спартанцы трансформировали себя в землевладельческую
элиту профессиональных воинов со специфической системой вос¬
питания и особым стилем жизни. И хотя социальные и экономиче¬
ские различия не были полностью устранены, в функциональном
плане в качестве граждан и воинов спартиаты сделались если и не
совсем равными, то, по крайней мере, «подобными». Создание
общества homoioi («равных») позднее было приписано легендар¬
ному законодателю Ликургу и отнесено в отдаленное прошлое. На
самом деле это, скорее всего, явилось результатом длительного
процесса, который завершился только около середины VI в. до н.э.
На политическом уровне дифференциация, внесенная в
спартанское общество категориями илотов, периэков (perioikoi) и
спартиатов, и особенно привилегии и обязанности последних,
должны были создать в очень раннее время, уже к концу VIII в.
до н.э., вполне развитую концепцию гражданства. Неудивительно
поэтому, что политическая сфера также регулировалась уже на
ранней стадии. «Большая ретра», цитируемая Плутархом, но полу¬
чившая отражение уже в поэзии Тиртея, должна, следовательно,
быть датирована самое позднее временем около середины VII в.
до н.э. Этот крайне архаичный по языку и стилю изложения доку¬
мент служит очевидным свидетельством того, что по политиче¬
ским и, возможно, также по военным соображениям полис под¬
58

вергся тотальной реорганизации, немыслимой без острой необхо¬
димости и сильной коллективной воли предпринять такую реорга¬
низацию.
Система, обрисованная в «Ретре», с делением общины на
филы (philai) и обы (obai), с царями (archagetai), советом старей¬
шин (gerusia) и народным собранием (apella), непосредственно вы¬
росла из более ранней и менее известной, по-видимому, весьма
сходной с той, которая фигурирует в гомеровском эпосе. Вместе с
тем она представляет собой решительный шаг вперед по сравне¬
нию с «гомеровской» моделью: совет и собрание были минималь¬
но, но эффективно формализованы, а их отношения и полномочия
определены. «Цари», несмотря на сохранившееся право наследо¬
вания этого статуса и другие привилегии, были полностью интег¬
рированы в структуру коллективного руководства, став членами
герусии. За исключением возвышения эфората, эта система оста¬
валась неприкосновенной в течение всего классического периода.
Таким образом, конституционное развитие было заморожено на
ранней стадии. Столь примечательная стабильность, пишет автор,
по-видимому, объясняется милитаризацией, обусловленной посто¬
янным давлением на спартанское общество угрозы восстаний ило¬
тов. Соответственно, полис, представленный своими институтами
и властями, во все возрастающей степени регулирует жизнь граж¬
дан; как коллектив он тем самым приобретает власть над отдель¬
ным гражданином. Неудивительно, что Тиртей, как позднее Со¬
лон, особо подчеркивал «общее благо» и определял полис как
общину равного участия («равной доли»), имеющую приоритет
над индивидом (1, с. 67-68).
Афины, внутренняя борьба и введение писаного права.
Самые ранние политические документы, сохранившиеся от архаи¬
ческих Афин, - уголовное законодательство Драконта и поэмы
Солона - были созданы незадолго до и вскоре после 600 г. до н.э.
К этому времени Аттика была уже давно унифицирована, но, в от¬
личие от Спарты, война, судя по имеющимся весьма скудным ис¬
точникам, определенно никогда не была фактором интеграции в
ранней афинской истории. Все, что известно о провалившейся по¬
пытке Килона установить тиранию (ок. 636 г. до н.э.), показывает,
что в Афинах, как и везде в Греции, тирания была конечной целью
аристократических амбиций. Опубликование, вероятно в 621 г.
до н.э., Драконтом ряда законов, касающихся уголовных преступ¬
лений, скорее всего, следует связывать с делом Килона.
59

Введение писаного права, пишет К. Раафлауб, являлось важ¬
ной чертой развития многих архаических полисов, и в большинст¬
ве случаев это было следствием серьезных внутренних кризисов.
Регулируя сферы, которые были особенно способны создавать
конфликты, раннее законодательство было призвано ограничить
произвол должностных лиц и, следовательно, могущество веду¬
щих фамилий, из среды которых эти должностные лица избира¬
лись. Оно также ограничивало свободу граждан в целом и распро¬
страняло власть полиса на их поступки. Сам факт опубликования
законов определенного полиса утверждал принцип, в соответствие
с которым те, кто принадлежат к данному полису, характеризуют¬
ся именно обязанностью повиноваться его законам точно так же,
как и правом рассчитывать на их защиту.
В Афинах при отсутствии военной угрозы региональные ин¬
тересы и притязания могущественных фамилий продолжали пре¬
валировать, а единственной связью, соединяющей полис, была
центральная власть. Когда в 594 г. до н.э. Солон был избран ар¬
хонтом с чрезвычайными полномочиями, напряженность в Афи¬
нах, по-видимому, достигла крайних пределов. Известны симпто¬
мы этого кризиса, но не его причины. Современные теории
имеются в большом количестве, но остаются гипотетическими.
Информация позднейших источников (Аристотель, Плутарх) во
многих случаях не бесспорна. В этих условиях, полагает К. Рааф¬
лауб, имеет смысл обратиться к собственным высказываниям Со¬
лона, известным по сохранившимся фрагментам его поэм, и неко¬
торым законам, аутентичность которых в целом не вызывает
сомнений.
Если верить Солону, то несправедливые деяния, надмен¬
ность и жадность «вождей народа» (hegemones tou demou) привели
полис к краю пропасти. Таким образом, пишет автор, можно пред¬
полагать, что соперничество за богатство и власть среди знатных
фамилий - традиционная черта аристократического общества —
приобрели разрушительный характер. В этой ситуации две глав¬
ные «фракции» противостояли друг другу: богатые и могущест¬
венные, с одной стороны, и демос - с другой. В конечном счете,
обе стороны остались не удовлетворены мерами Солона, в особен¬
ности те из «партии» демоса, которые надеялись на передел земли
в пользу бедных. Однако, как подчеркивает автор, предпринятые
им реформы на самом деле означали совершенно беспрецедентное
вмешательство государства в повседневную жизнь его граждан, и
в этом отношении достижения Солона были уникальны (1, с. 71).
60

Сам реформатор главными своими достижениями считал
seisachtheia («стряхивание бремени»), означавшую освобождение
земли от залоговых обязательств и запрет ссуд под залог личности
должника или членов его семьи, что было равнозначно отмене
долгового рабства. Вследствие этого личная свобода стала неотъ¬
емлемым правом афинского гражданина, и с этого времени афин¬
ское общество прочно основывалось на широком классе мелких и
средних землевладельцев. Другим важным достижением Солона
были его законы (thesmoi), одинаковые, по его словам, как для
«худых» (kakoi), так и для благородных (agathoi). Законы охваты¬
вали все сферы, включая политическую. Среди них введение иму¬
щественных классов, которое стало сигналом замены происхожде¬
ния богатством в качестве критерия степени политического
участия; создание пробулевтического совета (если оно историче¬
ски достоверно), усилившего роль народного собрания, а также
нового апелляционного суда (heliaia), вероятно идентичного соб¬
ранию народа.
В целом, отмечает автор, политика Солона была решительно
интегрирующей, основанной на понимании необходимости пре¬
доставить демосу долю власти и ответственности без ослабления
аристократического лидерства. Тем не менее ее можно назвать и
революционной, учитывая новое понимание Солоном политиче¬
ских механизмов работы полиса. Оно было сформулировано ре¬
форматором в элегии Eunomia («Благозаконие»). При этом, в от¬
личие от Гесиода, Солон демонстрирует в ней полностью
социополитический подход. Боги, призываемые Гесиодом как не¬
пременные агенты возмездия, подчеркнуто игнорируются Соло¬
ном. Поскольку беды общины вызваны самими гражданами и за¬
трагивают весь коллектив, гесиодовская рекомендация избегать
полиса и агоры его не устраивает. Напротив, солоновский идеал
eunomia интегративен: зло, вызванное dysnomia («беззаконием»),
можно устранить только объединенными усилиями всех граждан в
соответствии с их статусом и способностями, разделив между ни¬
ми ответственность за общее благо (1, с. 73).
Аристократия и тирания
Во многих архаических полисах межфракционная борьба за¬
канчивалась установлением тирании, которая представляла собой
монополизацию аристократической власти одним человеком, час¬
то опиравшимся на поддержку народа, недовольного аристократи¬
61

ческим правлением. И хотя тиран обычно имел в виду собствен¬
ные интересы (а также своей семьи и друзей), это не означает, что
он осознанно или неосознанно не предпринимал мер, полезных
для полиса в целом. Подавляя аристократическое соперничество и
борьбу за власть, он тем самым обеспечивал внутренний мир и
стабильность, повышая в результате степень процветания общины.
Уничтожая или изгоняя своих могущественных политических про¬
тивников, тиран ослаблял аристократию в целом, уничтожал час¬
тично или даже полностью те отношения зависимости, которые
связывали значительную часть населения с ведущими фамилиями.
Вместо них лояльность граждан теперь фокусировалась на самом
тиране, а через него - на полисе. Следовательно, во многих случа¬
ях тиран, несомненно, выступал как позитивная сила, которая ре¬
шительно продвигала сплоченность и интегрированность полис¬
ной общины.
Впрочем, как отмечает автор, роль аристократии в раннем
полисе и ее вклад в его становление также были двойственными.
Нет сомнений, что ее борьба за власть и «международная» ориен¬
тация, тенденция в большей мере солидаризироваться с равными
(«пэрами») в других полисах, чем со своими согражданами, часто
оказывалась весьма пагубной для общества. Поэтому, в частности,
афинские аристократы в изгнании не находили поддержки у афин¬
ского демоса, когда пытались свергнуть Писистратидов. Но несо¬
мненно и то, что полис формировался и интегрировался под ари¬
стократическим руководством: формализация магистратур, совета
и даже народного собрания, как и письменная фиксация законов,
проводились аристократами и при поддержке аристократов, хотя и
под давлением снизу. В значительной степени эти действия отра¬
жают стремление урегулировать соперничество в собственной
среде и тем самым избежать саморазрушения элитарной группы и
утраты ею влияния на массу рядовых граждан, но они, вместе с
тем, способствовали стабилизации ранних полисов (1, с. 75).
Таким образом, пишет в заключение К. Раафлауб, сопостав¬
ление дефиниции «типичного полиса», определяемого преимуще¬
ственно как koinonia ton politon, сообщество граждан, с общества¬
ми, описанными в наиболее ранних литературных памятниках
архаической эпохи, дает очевидный результат: обе гомеровские
поэмы отражают форму полиса, которая является очень ранней, но
определенно более развитой, чем обычно считается. Первая фаза
становления полиса, его формирование или «кристаллизация»
предшествует, следовательно, созданию эпоса. «Илиада» и «Одис¬
62

сея» не освещают этот процесс, но, благодаря своему происхожде¬
нию из устной и достаточно длительной поэтической традиции,
они сохранили социальную терминологию и память о более ран¬
них социальных условиях, которые отчасти предшествовали поли¬
су, отчасти совпадали с ранней стадией его существования, и
которые могут быть объяснены с помощью археологии и антропо¬
логии. Тот факт, что о таких предполисных условиях еще живо
помнили в эпосе, с точки зрения автора, дает основания предпола¬
гать, что процесс формирования полиса происходил во временных
рамках «устной памяти», охватывая конец IX и VIII столетия
до н.э. И этот вывод хорошо согласуется с изменениями, фикси¬
руемыми археологией в тот же период (1, с. 77).
Прослеживая черты новой полисной организации, современ¬
ные ученые особо подчеркивают концепции территориальности,
земельной собственности и гражданства. Первые две представле¬
ны уже у Гомера, все три - в Спарте конца VIII в. до н.э. Их появ¬
ление определенно связано с формированием полиса, но, как пола¬
гает К. Раафлауб, фиксируемые и охраняемые границы общины и
собственность на землю становятся центральными объектами об¬
щественной заботы только тогда, когда возникает недостаток зем¬
ли. Ни то ни другое, вероятно, не имело места в эпоху рассеянных
малонаселенных деревень «темных веков». Все это требует гораз¬
до большей плотности населения и, наряду с растущей социальной
дифференциацией, фиксируется эпосом и археологией примени¬
тельно к обществу конца VIII в. Демографический рост, просле¬
живаемый по археологическим данным, и формирование полиса
должны, таким образом, рассматриваться как взаимосвязанные
процессы, но, по мнению автора, рост населения был если и не
главным фактором, то определенно необходимым условием: без
него или до него просто не могло быть полиса.
Решающий этап интеграции полиса, с точки зрения К. Рааф-
лауба, приходится на VII и начало VI в. до н.э. Такая интеграция
оказалась возможной благодаря действию ряда внутренних и
внешних факторов. Можно с полным основанием полагать, пишет
автор, что межобщинные войны за контроль над территорией и
другими источниками существования или, в крайних случаях, за
само существование одного из противоборствующих сообществ,
оказывали интегрирующее воздействие на многие полисы в пери¬
од их становления. Крайне важным фактором, оказавшим анало¬
гичное влияние на ряд, по крайней мере, крупных полисов грече¬
ского мира, была внутренняя напряженность, вызванная борьбой
63

между аристократическими фамилиями или их группировками и
между демосом и элитой. Реформы и законы, введенные в Афинах
Драконтом и Солоном как реакция на подобный кризис, являются
наиболее выразительным примером среди многих других.
В статье «Воины, граждане и эволюция раннего греческого
полиса» (2) К. Раафлауб специально останавливается на военном
аспекте проблемы возникновения и развития полиса в связи с
весьма популярной в современной науке теорией «гоплитской ре¬
волюции», отчасти затронутой и в предыдущей статье. Согласно
этой теории, в ранней Греции преобладала «героическая» модель
вооруженной борьбы: исход боя решался аристократическими ли¬
дерами (basileis), тогда как масса их рядовых соратников играла
второстепенную, вспомогательную роль. Начиная примерно с
750 г. до н.э. элементы будущей гоплитской паноплии стали со¬
единяться в единый комплекс, и около 650 г. до н.э. вооружение,
боевой порядок и тактика фаланги гоплитов полностью сформиро¬
вались. Масса свободных земледельцев, достаточно состоятель¬
ных, чтобы приобрести за свой счет полный комплект вооружения
(паноплию), и объединенных сомкнутым строем фаланги, стала
теперь главной военной силой. Это положило конец эпохе доми¬
нирования элиты на поле боя и, как следствие, в полисе, открыв
тем самым эру эгалитарных конституций (2, с. 49).
Данная теория, таким образом, предполагает, что перемены
в военном деле, начавшиеся почти сразу после Гомера, вызвали
глубокие изменения и в социально-политической сфере. Однако,
как отмечает К. Раафлауб, новые исследования гомеровских опи¬
саний сражений показали, что, несмотря на поэтически оправдан¬
ный и драматически эффектный (но далекий от действительности)
акцент на деяниях героических индивидов, обусловленный эли¬
тарной идеологией эпической поэмы, массовый бой в плотных
боевых порядках на самом деле имеет в ней решающее значение.
И хотя основные технологические и тактические перемены дейст¬
вительно произошли после Гомера, то, что приходится наблюдать
в «Илиаде», по существу, является ранним предшественником фа¬
ланги (2, с. 51).
Этот вывод, с точки зрения автора, имеет огромное значе¬
ние, поскольку выбивает одну из главных опор, на которых поко¬
ился традиционный взгляд на социальную систему архаического
греческого общества и на эволюцию полиса. Если в век Гомера
элита не доминировала на поле боя и не обладала монополией на
военную силу, ситуация в целом выглядит существенно иначе.
64

В течение VIII в. до н.э. в результате бурного роста населения фор¬
мирующиеся полисы начинают испытывать нехватку земли. Борь¬
ба за ресурсную базу, если не за само существование полисов,
приобретает все большее значение. Соответственно, меняется и
характер войны. На смену сухопутным и морским грабительским
рейдам небольших отрядов приходят войны за территорию между
полисными армиями, включающими всех способных приобрести
необходимое вооружение. Уже ко второй половине VIII в. массо¬
вые сражения тесно сплоченных боевых порядков, сходных с фа¬
лангой, по-видимому, становятся вполне обычным явлением. Не¬
удивительно, что эпический поэт отразил новую военную
практику в своих описаниях. В дальнейшем поиск путей повыше¬
ния эффективности гражданских ополчений вызвал технологиче¬
ские, тактические и организационные инновации, которые произ¬
вели в конце концов, к середине VII в. до н.э., настоящую фалангу
гоплитов (2, с. 52-53).
Масса граждан, составлявшая большинство предгоплитской
пехотной армии, была неотъемлемой и весьма важной составной
частью возникающего полиса. Поэтому тот факт, что у Гомера на¬
родное собрание предстает как малозначимый институт в силу
своей явной пассивности и безвластности, с точки зрения автора,
плохо согласуется с вооруженностью гражданского коллектива.
Оценка демоса Одиссеем (II., 2, с. 200-202) как бесполезного на
войне и в совете отражает не столько реальность, сколько идеоло¬
гию элиты, которая имела цель обосновать свое стремление к гос¬
подству и увеличить дистанцию между собой и массами.
Между тем, пишет К. Раафлауб, есть серьезные основания
полагать, что греческое общество раннего железного века не было
сильно дифференцированным. И даже в VIII в. до н.э., несмотря на
быстрые и массированные изменения, было бы ошибкой переоце¬
нивать степень этой дифференциации. Элита типа «больших лю¬
дей» (big men), так называемые basileis, возглавлявшие деревни
эпохи «темных веков», которая развивалась в «протоаристокра¬
тию» гомеровского полиса и в конечном счете в аристократию ар¬
хаического периода, не была слишком сильной, а ее положение не
было надежным. Несмотря на амбиции, высокую самооценку, гор¬
дость и все более рафинированный стиль жизни, столь вырази¬
тельно отраженный в гомеровском эпосе и монументальном ис¬
кусстве VIII столетия, эта элита basileis оставалась сравнительно
близка широкой группе свободных крестьян. Она так никогда и не
преуспела в установлении жестких классовых барьеров, и, как
65

видно из «Одиссеи» и лирической поэзии VI в. до н.э., вертикаль¬
ная социальная мобильность всегда была возможна и, вероятно,
происходила чаще, чем элита готова была это принять (1, с. 79; 2,
с. 53-55).
Однако участие рядовых членов общины в полисном опол¬
чении само по себе не могло помешать тенденции к росту эконо¬
мической и социальной дифференциации, особенно если интен¬
сивность и характер войны гоплитского типа менялись со
временем. Хотя война между греческими полисами была эндеми¬
ческим явлением, к концу VII в. до н.э., когда полисная система
окончательно утвердилась и обрела устойчивость, влияние воен¬
ных действий на их внутреннюю жизнь в целом снижается. Функ¬
ция войны теперь сводится скорее к завоеванию престижа полис¬
ной общиной, чем к борьбе за само ее существование. И, как
считает К. Раафлауб, именно по этой причине фаланговый бой го¬
плитов приобретает все более ритуализированную форму. Соот¬
ветственно, полагает он, формирование эгалитарных систем, веро¬
ятно ставшее общим явлением к концу архаического периода, в
большинстве полисов не было непосредственно связано с создани¬
ем гоплитской фаланги. Решающим фактором их развития в этом
направлении, с точки зрения автора, стал социальный кризис, вы¬
званный ростом могущества полисной аристократии. Борьба за
влияние между аристократическими фамилиями, злоупотребления
властью со стороны элиты часто ставили под угрозу само сущест¬
вование полиса. Преодоление конфликта достигалось путем вве¬
дения писаного права и назначения посредников (эсимнетов) и за¬
конодателей (номофетов) с экстраординарными полномочиями.
При этом средством стабилизации полиса являлось повышение
политического статуса земледельцев. Тот факт, что эти земледель¬
цы были гоплитами, служило необходимым условием, но не непо¬
средственной причиной их интеграции в полис, базовым принци¬
пом существования которого теперь становилась isonomia,
«равенство перед законом», «равноправие» (2, с. 57).
Таким образом, заключает К. Раафлауб, концепция «гоплит¬
ской революции», как и модель «героической» войны, якобы
предшествующая фаланге, является современной конструкцией.
Создание фаланги, как теперь хорошо известно, не было следстви¬
ем какой-то одномоментной реформы, уравнявшей в военной сфе¬
ре рядовых общинников с прежде доминировавшими в ней ари¬
стократами. Ее возникновение следует рассматривать как
длительный, постепенный процесс совершенствования вооруже¬
66

ния, боевого порядка и тактики. Очевидно также, что эволюция
фаланги, становление полиса и формирование полисной аристо¬
кратии были параллельными и взаимосвязанными процессами.
Поскольку предшественники гоплитов составляли часть полисной
армии с тех пор, как возник полис, их политическая интеграция не
была - или, по крайней мере, напрямую не была - функцией гоп-
литской фаланги. Она стала следствием интеграции самого полиса,
явившейся результатом коллективной воли всей совокупности
граждан - определенно под руководством аристократии, но не
только в ее интересах, а в интересах всего сообщества (1, с. 81; 2,
с. 57).
А.Е. Медовичев
67

А.Е. МЕДОВИЧЕВ
ГРЕЧЕСКИЙ ПОЛИС КАК ГОРОД И ГОСУДАРСТВО:
КОНЦЕПЦИЯ ПОЛИСА М.Х. ХАНСЕНА
(Аналитический обзор)
Происхождение и сущность греческого полиса являются
центральной темой исследований одного из ведущих в настоящее
время специалистов в этой области, датского историка-антиковеда,
доктора Могенса Хермана Хансена, длительное время возглавляв¬
шего Копенгагенский центр по изучению полиса. Его концепция
полиса остается на данный момент, пожалуй, наиболее фундамен¬
тальной, отличаясь весьма тщательной проработкой всех ключе¬
вых аспектов этого феномена. Позиция историка изложена им в
серии работ, представленных на международных симпозиумах по
проблеме полиса, организованных Датской королевской академи¬
ей наук и Копенгагенским центром при активном участии самого
М.Х. Хансена.
Как исторический феномен греческий полис включал ряд
различных аспектов, два из которых, по мнению датского исследо¬
вателя, имеют первостепенное значение: как экономическая и со¬
циальная общность полис был типом города, но как политическое
сообщество он был типом государства. Традиционный перевод
греческого термина polis как «город-государство» или «государст¬
во-город» (city-state, Stadt-Staat и т.д.) как раз и подчеркивает эту
специфику полиса.
Между тем уже более ста лет (а в последнее время - особен¬
но часто) в науке высказываются сомнения относительно право¬
мерности такого перевода. При этом обычно указывают на два об¬
стоятельства: во-первых, на то, что центральные поселения
68

большинства poleis не были «подлинными городами», а часть ро-
leis вообще не имела таких центров; во-вторых, на то, что polis как
политическое сообщество не был государством в современном
смысле, но либо «безгосударственным обществом» (a stateless so¬
ciety), либо, скорее, своеобразным «сплавом государства и обще¬
ства» (a fusion of state and society) (4, c. 15-16).
Указанные возражения, по мнению М.Х. Хансена, основаны
на слишком упрощенной интерпретации как античной концепции
полиса, так и современной концепции государства, а чаще всего
являются результатом неадекватного методологического подхода,
основанного на асимметричном сравнении конкретной социополи¬
тической структуры и, по сути, абстрактной, теоретической моде¬
ли, к тому же покоящейся на хронологически иной базе. С точки
зрения исследователя, необходимо четко разграничивать полити¬
ческую концепцию и соответствующий исторический феномен,
идеологию и реальность. Любое сопоставление, пишет он, должно
быть либо между государством и полисом, либо между концепци¬
ей государства и концепцией полиса. Исходя из данного принципа,
М.Х. Хансен в своих исследованиях пытается доказать, что (1)
древнегреческий полис и как исторический феномен, и как кон¬
цепция был городом в веберовском (историческом) смысле, а так¬
же то, что (2) концепция полиса гораздо ближе современной кон¬
цепции государства, чем ее классическому варианту, описанному в
XVII-XVIII вв. Жаном Боденом и Томасом Гоббсом.
Вообще, слово polis, пишет датский ученый, имеет четыре
различных значения: (а) «крепость», или «цитадель», (Ь) «поселе¬
ние», (с) «страна» и (d) «политическая община (или сообщество)».
Анализ употребления слова polis в античных текстах показывает
абсолютное преобладание значений (Ь) и (d). Вопрос, следователь¬
но, состоит в том, оправданно ли использование термина «город»
(city или town) для перевода слова «polis» в значении (Ь) и термина
«государство» (state) - в значении (d), и правомерно ли, таким об¬
разом, само понятие «город-государство», или же, как считают
некоторые историки, древнегреческое общество столь радикально
отличается от современного своими представлениями о городе и
государстве, что необходимо избегать этих понятий и искать вме¬
сто них какие-то другие (4, с. 16-33).
Возникновение полиса документируется тремя различными
типами источников: лингвистическими данными, полученными
путем сравнительного изучения соответствующих терминов в дру¬
гих индоевропейских языках; литературными и эпиграфическими
69

свидетельствами; и, наконец, археологическими материалами -
физическими остатками ранних поселений. Термин polis (в раннем
варианте - ptolis), отмечает М.Х. Хансен, вероятно, присутствует
уже в микенских документах, написанных линейным письмом Б, в
форме po-to-ri-jo. Однако значение его не вполне ясно. Сравнение
с другими индоевропейскими языками дает лучшие результаты.
Этимологически греческое слово polis соответствует древнему ин¬
дийскому pur, литовскому pilis и латвийскому pils, с первоначаль¬
ным значением во всех трех языках - «укрепление», «цитадель».
Но если в древнеиндийском оно позднее приобрело значение «го¬
род», то в балтских языках, по-видимому, сохранило изначальный
смысл (1, с. 145; 2, с. 9).
Аналогичное значение слово polis имело первоначально и в
греческом, что подтверждается письменными источниками архаи¬
ческого и классического периодов, в которых слово polis иногда
используется как синоним слова acropolis в значении «цитадель»,
«кремль». Таким образом, индоевропейская этимология, безуслов¬
но, свидетельствует о том, что изначальное значение слова polis
было не «город» и не «государство» (или политическая община);
оно лишь служило обозначением небольшого укрепленного посе¬
ления на вершине холма. Однако, когда речь идет о происхожде¬
нии полиса, историки имеют в виду классическую форму грече¬
ского города-государства, и вопрос, следовательно, состоит в том,
насколько далеко в глубь веков можно проследить по источникам
характерные признаки данного феномена. Иначе говоря: когда по¬
селение становится городом, а его политическая организация при¬
обретает форму государства?
Соответственно, в качестве начального этапа исследования
необходимо, пишет М.Х. Хансен, дать предварительное определе¬
ние классического греческого полиса, чтобы затем выявить наи¬
более ранние социополитические формы, отвечающие этой дефи¬
ниции. По его мнению, polis - это небольшая, крайне институцио¬
нализированная и самоуправляющаяся община граждан (politai
или astoi), проживающих со своими женами и детьми в городском
центре (также именуемом polis или иногда asty) и в принадлежа¬
щей ему округе (chora или ge) вместе с двумя другими категория¬
ми людей: свободными иностранцами (xenoi, часто называемыми
metoikoi) и рабами (1, с. 146).
Термин asty часто используется как синоним слова polis
именно в урбанистическом смысле. Но в архаический период asty,
как и polis, иногда обозначал скорее общину, чем ее городской
70

центр. В источниках как архаического, так и классического време¬
ни производное astos никогда не встречается в смысле «горожа¬
нин», но всегда обозначает граждан, т.е. синонимично слову
polites. Таким образом, отмечает М.Х. Хансен, у древних греков
никогда не было специального термина для населения городского
центра полиса. Как политическая община polis выступает в виде
plethos politon («массы граждан»). Как совокупность домохозяйств
(plethos oikion) он охватывает всех их обитателей (hoi enoikountes),
проживающих на территории полиса, а не только в его городском
центре (5, с. 11-12).
Для описания сельских поселений, расположенных на под¬
чиненной полису территории (chora), основным термином антич¬
ных источников является коте, обозначающий то, что можно на¬
звать селом или деревней. Но он фиксируется только в дорийских
районах Эллады. В недорийских регионах ему соответствует тер¬
мин demos. Впрочем, хотя слово demos часто обозначает деревню,
основное его значение не деревня, а скорее «местная община». В
этом значении оно выступает, прежде всего, как административно-
территориальное подразделение полиса. Большинство demoi, не¬
сомненно, имели в качестве своего центра деревню, но некоторые
демы являлись городскими «кварталами», а другие - районами
дисперсного расселения в виде отдельно стоящих усадеб, без како¬
го-либо нуклированного центра. Komai также известны как терри¬
ториальные подразделения полиса (например, в Аргосе, Манти-
нее). Однако было бы преувеличением утверждать, что полисы
вообще делились на demoi или komai. И, как следует из источни¬
ков, в понимании самих греков типичная модель расселения пред¬
ставляла собой двоичную систему: polis - chora, что, несомненно,
объясняется весьма умеренными размерами подавляющего боль¬
шинства греческих полисов (5, с. 22-25).
В письменных источниках самые ранние бесспорные свиде¬
тельства о poleis как городских центрах и политических сообщест¬
вах относятся к Фасосу (у Архилоха), Спарте (у Тиртея) и Дреросу
на Крите (эпиграфический памятник). Все эти свидетельства при¬
надлежат середине VII в. до н.э. и обозначают, таким образом, ter¬
minus ante quern, ок. 650 г. до н.э., когда полис уже существует как
город-государство. В обоих своих значениях polis (или, точнее,
ptolis) около 250 раз встречается в «Илиаде» и «Одиссее». Про¬
блема, однако, пишет М.Х. Хансен, заключается в невозможности
точно датировать гомеровские поэмы, время письменной фикса¬
ции которых варьирует в науке в пределах от 800-750 гг. до н.э. до
71

середины VI в. до н.э. Более того, прежде чем оказаться «заморо¬
женной» в результате такой фиксации, эпическая традиция в про¬
цессе устной передачи постоянно переформулируется и в конеч¬
ном итоге оказывается многослойной, включая в себя социальные,
политические и бытовые реалии разных эпох. Все это заставляет
исследователя с большой осторожностью относиться к оценке так
называемого «гомеровского общества» и «гомеровского полиса».
Вместе с тем черты ряда эпических poleis, с его точки зрения, от¬
ражают реальные социальные и политические структуры Эллады
геометрического и раннего архаического периодов. Но их архитек¬
турный облик в целом не находит аналогий в археологических ма¬
териалах Балканской Греции ранее второй половины VII в. до н.э.
(1, с. 147; 2, с. 11-12).
Поселения, открытые в последние десятилетия археологами
на островах Эгейского моря (Загора на Андросе, Эмпорио на Хио¬
се, Лефканди на Эвбее и др.), представляли собой маленькие укре¬
пленные поселки, процветание которых относится к периоду
«темных веков» (ок. 1000—800 гг. до н.э.). Отнюдь не беспочвен¬
ным будет предположить, что они квалифицировались как poleis
самими их греческими обитателями. Однако нет никаких основа¬
ний идентифицировать эти поселения как ранние полисы в клас¬
сическом смысле слова. И даже такие знаменитые центры, как Ко¬
ринф, Аргос и Афины, в поздний геометрический период
представляли собой лишь группы деревень (1, с. 147-148).
Вероятно, в связи с этим обстоятельством, отмечает
М.Х. Хансен, во многих работах современных ученых прослежи¬
вается тенденция минимизировать урбанистический аспект полиса
и отделить концепцию полиса как государства от концепции поли¬
са как города. Особенно среди археологов получило распростра¬
нение мнение о том, что формирование полиса как политической
общины предшествовало образованию полиса как городского цен¬
тра, и, следовательно, в архаический период существовало огром¬
ное число полисов, лишенных поселений городского типа. Рубеж
между догородской и городской стадиями они относят к концу
VI в. до н.э., тогда как переход к государственным формам органи¬
зации общества датируют временем ок. 700 г. до н.э., если не
раньше (1, с. 161; 5, с. 37-38).
Следует, однако, заметить, пишет М.Х. Хансен, что боль¬
шинство поселений никогда не раскапывалось, либо не сохрани¬
лось в той степени, которая позволила бы заключить, что данное
городское поселение восходит, например, к 500 г. до н.э., но не к
72

более раннему времени. И вряд ли можно, основываясь на имею¬
щихся археологических материалах, привести хотя бы один бес¬
спорный пример поселения, которое определенно существовало
как полис в государственном смысле до того, как оно преврати¬
лось в город. О том, что последовательность была, скорее всего,
обратной, свидетельствует, по его мнению, сама номенклатура по¬
лисов. Их названия как государств почти без исключения пред¬
ставлены в форме этнонимов во множественном числе, образован¬
ных от названий полисов как городских центров. Например,
название коринфского государства - «коринфяне» (от названия
города Коринфа), афинского - «афиняне» и т.д. (1, с. 153; 5, с. 40).
Ключ к решению проблемы возникновения классического
греческого полиса, полагает датский исследователь, могут дать
греческие колонии, особенно на западе, в Сицилии и Южной Ита¬
лии, где существование городских центров довольно крупных раз¬
меров прослежено археологами вплоть до момента их основания
во второй половине VIII в. до н.э. Наиболее очевидные примеры -
Сиракузы (ок. 734 г. до г.э.) и Мегара Гиблея (728 г. до н.э.). В ре¬
зультате в науке все больше складывается убеждение, что полис
возник раньше всего в колониях, где в силу самих исторических
условий формирование государства и города происходило в тес¬
ной взаимосвязи и одновременно, и что концепция полиса как типа
сообщества, которое объединяет урбанистический и политический
аспекты, распространилась из колоний в метрополию (1, с. 148; 5,
с. 42).
Впрочем, отмечает М.Х. Хансен, недавние открытия немец¬
ких археологов в Милете показали, что и это поселение уже в на¬
чале VII в. до н.э. было крупным (по античным масштабам), обне¬
сенным стенами городом площадью 110 га. Признано также, что
Смирна в VIII в. до н.э. представляла собой достаточно вырази¬
тельное поселение городского типа с укрепленной зоной около
18 га и со следами обитания вне оборонительного кольца, дати¬
руемыми VII в. И эти два поселения, скорее всего, не были един¬
ственными раннегреческими городами на западном побережье
Малой Азии и в Эгеиде в целом. Так, шведские раскопки Эретрии
(на Эвбее) вскрыли быстро разраставшийся в течение второй по¬
ловины VIII в. до н.э. городской центр, так что ок. 700 г. до н.э.
Эретрия становится значительным городом. Ее стены более позд¬
него периода охватывали площадь не менее 70 га, и, возможно, по
крайней мере половина этой территории была заселена на рубеже
VIII—VII вв. до н.э. Так же и в материковой Греции группы дере¬
73

вень в Афинах, Коринфе и Аргосе к концу VIII в. все более приоб¬
ретают урбанизированный вид (1, с. 161, 179, прим. 208-210).
В целом, разумеется, полис как город археологически свой¬
ственен (за редким исключением) не VIII в., а скорее VII в. до н.э.
(в колониях) или даже VI в. (в Балканской Греции). И лишь немно¬
гие поселения архаической эпохи были подлинными городами.
Это - Аргос, Фивы, Эретрия, Смирна и некоторые другие поселе¬
ния в Эгеиде, Сиракузы и Мегара Гиблея в Сицилии. Но концеп¬
ция полиса в урбанистическом смысле (т.е. представление о том,
каким должен быть идеальный полис как город) выкристаллизо¬
вывается, полагает М.Х. Хансен, уже, по-видимому, около 600 г.
до н.э., если не раньше (судя по данным гомеровского эпоса),
именно в ответ на возникновение таких центров (2, с. 11; 5, с. 42).
В классическую эпоху практически каждый polis как госу¬
дарство имел своим центром polis как поселение городского типа,
окруженное крепостными стенами и являвшееся средоточием по¬
литических институтов, культов, обороны, промышленности и
торговли, образования и развлечений. Его главная площадь — agora —
превращается в центр полиса как экономической ассоциации. Ти¬
пичными архитектурными сооружениями, начиная примерно с
600 г. до н.э., становятся монументальные здания - храмы и теат¬
ры, пританейон, булевтерион, гимнасии и палестры. Все большее
число полисов приобретает регулярную планировку, основным
элементом которой становятся прямоугольные «кварталы» — блоки
домов (от 8 до 12) относительно стандартного размера и конструк¬
ции (1, с. 162-164; 5, с. 55-56). К IV в. до н.э., согласно некоторым
подсчетам, даже в такой сравнительно отсталой, аграрной области
Греции, как Беотия, непосредственно в городах проживало до 40%
населения, и, пишет датский историк, можно, по-видимому, согла¬
ситься с М. Финли в том, что греко-римский мир был наиболее
урбанизированным в эпоху, предшествующую современной циви¬
лизации (5, с. 31, 63).
Противники концепции полиса как города почти всегда при¬
водят пример Спарты. Действительно, пишет М.Х. Хансен, до эл¬
линистической эпохи Спарта не имела стен по своему периметру
(впрочем, как и большинство центров периода архаики) и состояла
из четырех деревень. Однако они фактически образовывали еди¬
ное нуклеированное поселение площадью в 3 км2. Наличие в нача¬
ле V в. до н.э. 8 тыс. одних только взрослых мужчин гражданского
статуса создает очень высокую плотность населения, вполне дос¬
таточную для включения Спарты в разряд наиболее крупных го¬
74

родских центров. Примечательно, что и в литературных источни¬
ках, подчеркивает датский историк, она часто фигурирует как polis
именно в смысле «город» и даже как asty и polisma, т.е. обознача¬
ется терминами, которые использовались исключительно для ука¬
зания на урбанизированный характер поселения (1, с. 157; 2, с. 13;
5, с. 34-36).
В своей вполне развитой, классической форме греческий по¬
лис (как город), с точки зрения М.Х. Хансена, в наибольшей сте¬
пени соответствует теоретической модели античного города, раз¬
работанной Максом Вебером, которая по ряду позиций заметно
отличается от представлений, получивших распространение в со¬
временной науке. В новейших работах греческий полис часто опи¬
сывается как общество, в котором все его члены знали друг друга
(face-to-face society), что на первый взгляд соответствует идеям о
небольшой величине идеального полиса таких крупных его теоре¬
тиков и современников, как Платон и Аристотель. М. Вебер, на¬
против, считал такую ситуацию свойственной исключительно де¬
ревне, а ее отсутствие - отличительной чертой именно города.
Однако противоречие исчезает, если принять во внимание, что оба
греческих мыслителя имели в виду только гражданский коллектив,
т.е. взрослых свободных мужчин местного происхождения и при¬
том гоплите кого ценза, которые редко составляли больше 10% от
всего населения полиса. В подавляющем большинстве греческих
городов-государств их численность не превышала 1-2 тыс. чело¬
век, а чаще всего была еще меньше. Полисы с гражданским кол¬
лективом в 10 тыс. человек и больше были крайне редким явлени¬
ем. Речь, таким образом, идет о сравнительно узкой группе лиц, в
которой личное знакомство друг с другом было вполне возможно,
тогда как Вебер говорил обо всей совокупности обитателей поли¬
са, включавшей женщин, детей, лиц, не имевших политических
прав в силу низкого имущественного ценза, иностранцев, постоян¬
но или временно проживающих в городе, и рабов (1, с. 158-159; 5,
с. 42).
Ставится под сомнение также и веберовская трактовка ан¬
тичного города как преимущественно центра потребления. Между
тем, считает М.Х. Хансен, позиция Вебера в большей степени под¬
креплена источниками, из которых видно, что основным направ¬
лением политики полисов в экономической сфере была защита
интересов потребителей, а никак не производителей, главным же
образом - стремление обеспечить граждан продовольствием по
приемлемым ценам (1, с. 159; 5, с. 43—44).
75

Отличительной особенностью античного города, по Веберу,
было наличие в составе его населения значительного числа земле¬
дельцев, владевших участками за пределами городских стен, часто
на значительном расстоянии от них. Этот общепризнанный факт, с
точки зрения многих современных историков, говорит лишь об
отсутствии в античной Греции подлинной урбанизации. Отсюда
следовал и другой вывод о том, что за немногими исключениями
(Афины, Коринф, Милет и некоторые другие центры) экономика
обычного, т.е. преимущественно небольшого полиса имела нату¬
ральный характер, тогда как веберовская модель предполагала бо¬
лее «рыночный» вариант. На самом деле, отмечает М.Х. Хансен,
имеющиеся литературные источники, скорее, подтверждают пра¬
воту Вебера. Все они указывают на разделение труда, определен¬
ную специализацию производства (в том числе и в земледелии) и
торговый обмен на агоре как на неотъемлемые черты экономики
даже маленьких полисов (площадью до 100 км2) с городскими цен¬
трами весьма умеренных размеров (1, с. 159-160; 5, с. 47—51).
В целом веберовский antike Stadt является весьма пригодной
моделью для описания греческого полиса V и IV вв. до н.э. Со¬
вершенно справедливым, по мнению М.Х. Хансена, следует при¬
знать и стремление М. Вебера подчеркнуть тесную взаимосвязь
урбанистического и политического аспектов античного города, что
является краеугольным камнем позиции и самого датского иссле¬
дователя, отстаивающего идею о полисе как о специфической
форме государства античного (греческого) мира.
Современная концепция государства, пишет М.Х. Хансен,
включает три главных элемента: территорию, население (народ) и
правительство, устанавливающее законный порядок в рамках дан¬
ной территории и среди данного населения и обладающее полным
внутренним и внешним суверенитетом. При этом государство час¬
то либо идентифицируется с одним из трех перечисленных компо¬
нентов, либо выступает как абстрактная публичная власть, стоя¬
щая как над управляемыми (народом), так и над управляющими
(правительством) (4, с. 14, 35-37).
В источниках слово polls синонимично таким терминам, как
(1) acropolis («цитадель»); (2) asty или polisma («город»); (3) ge или
chora («земля», «страна»); (4) politai или anthropoi («граждане»,
«люди»); (5) ekklesia («собрание») в смысле правительственного
органа; (6) politike koinonia («политическое сообщество»); (7) eth¬
nos («народ»). Если отбросить первый вариант, который в класси¬
ческую эпоху уже был анахронизмом, остальные синонимы со
76

всей очевидностью характеризуют три основных аспекта изучае¬
мого феномена: территорию (asty плюс chora), население (politai,
anthropoi) и правительство (ekklesia). То есть прослеживается та же
трехчастная структура, которая свойственна и концепции государ¬
ства, отмечает М.Х. Хансен (4, с. 52).
Как государство (в территориальном смысле) polis состоял
из городского центра (polis в урбанистическом значении, или asty)
и подчиненной ему сельской округи (chora в значении «страна»).
Аналогичные polis/chora пары антонимов имеются и в большинст¬
ве других европейских языков: city/country, Stadt/Land и т.д. Одна¬
ко использование этих антонимов, пишет М.Х. Хансен, обнаружи¬
вает важное различие между античной и современной
концепциями государства. У древних греков для его обозначения
неизменно использовался термин «город» (polis), тогда как у
современных народов - термин «страна» (1, с. 153; 2, с. 15; 5,
с. 17-19).
В отличие от современной концепции государства, в грече¬
ской концепции полиса такой элемент, как территория, имел отно¬
сительно меньшее значение по сравнению с населением. Впрочем,
популярная некогда в науке идея Poleis ohne Territorium сейчас
оставлена как ошибочная, и почти все ученые в настоящее время,
по-видимому, согласны с тем, что определенная территория все-
таки является неотъемлемой чертой полиса (6, с. 27). Тем не менее
мысль о том, что polis есть скорее совокупность людей, чем стра¬
на, отражает как уже приводившаяся выше номенклатура полисов,
так и дефиниции античных писателей.
Согласно определению Аристотеля, греческий полис был
сообществом (koinonia) граждан (politai), группирующихся вокруг
политических институтов (politeia). Различия в определении поли¬
са как совокупности человеческих существ (Платон) и совокупно¬
сти граждан (Аристотель) отражают два различных, но взаимо¬
дополняющих друг друга подхода к структуре полиса. В первом
случае, когда полис рассматривается как социально-экономи¬
ческая общность, его основной структурообразующей единицей
выступает домохозяйство (oikia), включающее лиц разного поли¬
тического и социального статуса, возраста и пола. И как члены
домохозяйств они составляют все население полиса. Во втором
случае полис выступает как политическое сообщество, членство в
котором ограничивалось полноправными гражданами (politai или
astoi), т.е. взрослыми свободнорожденными мужчинами местного
происхождения, тогда как все остальное население полиса оказы¬
77

валось в роли «аутсайдеров». Главной структурной единицей этого
politike koinonia является, таким образом, polites - «гражданин».
Примечательно, пишет М.Х. Хансен, что этот второй взгляд на
сущность полиса встречается в источниках заметно чаще и в це¬
лом является определяющим (1, с. 165; 4, с. 57-64).
Как политическая организация полис состоял из управляю¬
щих и управляемых, и в источниках archontes и archomenoi проти¬
востоят друг другу как два важнейших компонента. Однако грани¬
ца между ними (особенно в демократическом полисе) фактически
стиралась, так как в определенной степени все граждане были
управляющими благодаря принципу ротации, но главным образом
благодаря институту народного собрания, материально вопло¬
щавшего идею о том, что polls как государство есть его народ,
demos. Эта идея обнаруживает себя в формулах принятия народ¬
ным собранием законов (nomoi) и декретов (psephismata), которые
варьируют между edoxe te polei («постановил полис») и edoxe to
demo («постановил народ»). Таким образом, в полисе правительст¬
во и гражданский коллектив в основном совпадали. Последний и
был arche («властью») в широком смысле, тогда как должностные
лица полиса являлись archai («властями») только в узкотехниче¬
ском значении (3, с. 9; 4, с. 67).
В настоящее время государство, напротив, ассоциируется
скорее с правительством, чем с гражданами. И даже в демократи¬
ческом обществе народ и правительство, т.е. управляемые и
управляющие, выступают как две противостоящие друг другу час¬
ти государства. Это разделение весьма существенно для концеп¬
ции государства, и, с точки зрения некоторых исследователей, его
«отсутствие» в древнегреческом полисе делало последний «безго-
сударственным обществом». Однако, как отмечает М.Х. Хансен,
этот аргумент хотя и содержит элемент правды, но упускает
из виду два крайне важных обстоятельства. Во-первых, в полисе
граждане управляли негражданами, которые составляли большин¬
ство населения. Во-вторых, граждане были управляющими и
управляемыми, но не в одно и то же время, а по очереди. И даже в
демократическом полисе в любой конкретный момент имелось
четкое различие между теми, кто издает распоряжения и обладает
полномочиями проводить эти распоряжения в жизнь, и теми, кто
обязан подчиняться приказам и мог быть подвергнут наказанию за
неповиновение им (6, с. 27-28).
В определенном смысле polls, полагает датский ученый, был
более институционализирован, чем современное государство, и
78

хотя он не имел иерархически организованной бюрократии про¬
фессиональных гражданских служащих, но зато обладал сложной
системой выборных должностных лиц, уполномоченных осущест¬
влять решения, принятые народным собранием. Кроме того, если
обычно polis идентифицировался с его гражданами, то в порядке
своего рода деперсонификации он, подобно современному госу¬
дарству, в ряде случаев осознавался как публичная власть, стоящая
как над управляемыми, так и над управляющими. В некоторых
контекстах он приближался к тому, чтобы выступать как юридиче¬
ское лицо (4, с. 72; 6, с. 28).
Отказ признавать полис государством иногда мотивируется
отсутствием постоянной армии, что, впрочем, как показывает
М.Х. Хансен, не вполне соответствует действительности. Не гово¬
ря уже о Спарте с ее профессиональными гражданами-воинами,
афинском флоте и полисах, управляемых тиранами, постоянные
элитные подразделения имели демократические Сиракузы, Фивы
(«Священный отряд»), Аргос, Аркадский союз (5000 eparitoi),
Элея. Принимая во внимание фрагментарный характер источни¬
ков, пишет исследователь, можно полагать, что многие средние по
размерам и большие полисы должны были иметь какие-то посто¬
янные вооруженные контингенты. Они были невелики по числен¬
ности, но в процентном отношении ко всему населению вполне
сопоставимы с постоянными армиями многих европейских госу¬
дарств XVII-XVIII вв. Более того, имеет значение не столько на¬
личие или отсутствие постоянной армии само по себе, сколько
степень милитаризации. Греческий полис был крайне милитаризи¬
рованным обществом, в гораздо большей степени, чем государства
раннего Нового времени, поскольку все его гражданское населе¬
ние имело оружие, в любой момент могло быть мобилизовано и
часто призывалось на военную службу, так как войны между по¬
лисами были нормальным состоянием, а мир - исключением (3,
с. 20; 6, с. 38-39).
Неотъемлемой чертой государства Нового времени является
внутренний и внешний суверенитет. С точки зрения большинства
современных историков, у древних греков не было концепции су¬
веренитета. И это утверждение отчасти справедливо, если иметь в
виду классическую концепцию суверенитета, разработанную Жа¬
ном Боденом и Томасом Гоббсом, согласно которой суверен явля¬
ется высшим законодателем и подчинен только Богу и (или) зако¬
нам природы. У греков близкое по смыслу понятие выражал
термин kyrios («имеющий власть», «господин»). Так, в Аристоте¬
79

левой классификации форм правления различия между ними и их
искаженными вариантами (монархия - тирания, аристократия -
олигархия, политая - демократия) определяются путем ответа на
вопрос, кто является kyrios tes poleos («властвующим в полисе»).
А также: правит ли kyrios (будь то одно лицо, группа лиц или пра¬
вительственный орган) в соответствии с законом и для «общей
пользы» или он стоит над законом и использует власть в своих ин¬
тересах? Поскольку в реальности практически все греческие поли¬
сы были либо олигархиями, либо демократиями, в роли kyrios вы¬
ступал правительственный орган в виде группы лиц (совет) или
демоса в целом (экклесия), который законодательствовал, но сам
стоял выше законов, подменяя их декретами в своих интересах. Из
этого следует, отмечает М.Х. Хансен, что в определенном смысле
все эти полисы имели суверена, как его трактует Жан Боден. Фун¬
даментальное различие, однако, состоит в том, что в концепции
Бодена такая ситуация является и теоретической нормой, тогда как
для греческих мыслителей она абсолютно порочна. Согласно их
воззрениям, подлинным «господином» идеального полиса должен
быть закон (hoi nomoi kyrioi). Примечательно, пишет М.Х. Хансен,
что в наше время понимание суверенитета как положения над за¬
коном если и не исчезло полностью, то, по крайней мере, утратило
прежние позиции. Теперь суверенитет все больше ассоциируется с
такими идеями, как власть закона и конституционализм; иногда
даже утверждается, что сувереном является конституция или за¬
конный порядок как таковой. В результате аристотелевская кон¬
цепция того, что означает быть «господином полиса», гораздо
ближе современной концепции суверенитета, чем классической
его концепции, сформулированной Боденом и Гоббсом. Но тогда
необходимо отказаться от идеи о том, что древнегреческий полис
не может быть признан государством в современном смысле из-за
отсутствия у греков концепции суверенитета, заключает М.Х. Хан¬
сен (4, с. 73-77).
Эквивалентом современной идеи суверенитета в смысле
внешней независимости у древних греков было понятие autonomia.
Многие историки рассматривают autonomia как одну из главных
черт полиса архаического и классического периодов, сближающую
его с современным государством. Этому, однако, противоречит
тот факт, что в VI-V вв. до н.э. многие, а в IV в. до н.э. - даже
большинство полисов не были независимыми. Более того, незави¬
симость полиса, вероятно, не рассматривалась его гражданами как
высшая ценность, поскольку часто без колебаний приносилась в
80

жертву политическим амбициям враждующих группировок. Соот¬
ветственно, было бы ошибкой определять греческий полис как
«независимый город-государство», считает М.Х. Хансен, а дефи¬
ниция «автономный город-государство» вообще лишена смысла,
поскольку в современных языках «автономия» означает лишь ме¬
стное самоуправление. С его точки зрения, взаимосвязь между
концепцией autonomia и концепцией полиса должна быть отверг¬
нута как искусственная конструкция современных ученых, не
имеющая оснований в источниках архаического и классического
периодов. Такая взаимосвязь возникает только в эллинистическую
эпоху, когда autonomia стала означать уже не «независимость», а
«самоуправление» под верховной властью эллинистических царей
(1, с. 172; 2, с. 18-21; 4, с. 79-83).
Одной из идеологических основ современного либерально¬
демократического взгляда на государство является тезис о необхо¬
димости строгого разграничения государства и (гражданского)
общества, т.е. в конечном счете четкого разделения публичной и
частной сфер и недопустимости вмешательства государства в то,
что относится к частной сфере. Полис же, по мнению ряда иссле¬
дователей, начиная с Н.Д. Фюстель де Куланжа, был таким типом
политического сообщества, которое жестко контролировало и ре¬
гулировало все аспекты человеческой жизни: политику, экономи¬
ку, религию, мораль, семью, образование, воспитание и т.д. Про¬
низывая все сферы общественной и частной жизни, полис, таким
образом, с их точки зрения, не был государством, но своеобразным
сплавом государства и общества. Современное разграничение ме¬
жду ними тесно связано с концепцией прав личности, чаще всего
закрепленных в конституции и призванных создать барьер между
государством и обществом. Преобладает мнение, что даже афиня¬
не в эпоху демократии не имели представления о правах личности
и что власть в греческом полисе в принципе, независимо от формы
правления, носила тотальный характер.
Идея всевластного и всюду проникающего государства была
детально разработана Платоном в трактатах «Государство» и «За¬
коны». Прототипом представленной им модели идеального полиса
в реальной действительности была Спарта, где имели место обще¬
ственное (государственное) воспитание, регулирование браков и
семейной жизни, имущественных отношений, быта и нравов граж¬
дан. Однако в Афинах, пишет М.Х. Хансен, напротив, публичная
сфера (to koinon или demosion) и частная сфера (to idion) разграни¬
чивались достаточно четко. Семейная жизнь, деловая жизнь, мно¬
81

гие типы религиозных ассоциаций относились к частной сфере,
тогда как публичная сфера идентифицировалась со сферой полиса
и была исключительно политической сферой. Вместе с тем, отме¬
чает М.Х. Хансен, дихотомию общественного и частного в Афи¬
нах не следует рассматривать в плане противопоставления инди¬
вида и государства (как в современном мире), так как свободе
индивида здесь противостоит не власть государства, но общест¬
венный контроль. Отсюда понятно стремление афинян провести
границу не между индивидом и государством, а между частным
лицом (idiotes) и политически активным гражданином (politeu-
menos). В политической сфере граждане (politai) были резко отде¬
лены от неграждан, но в частной сфере они сливались с ними. Та¬
ким образом, в Афинах между полисом (как ассоциацией граждан
для решения политических дел) и обществом существовало весьма
заметное разграничение (4, с. 88- 91; 7, с. 19-21).
В современном демократическом государстве различие ме¬
жду публичной и частной сферами является основным условием
свободы индивида жить по собственному усмотрению. И этот тип
«индивидуальной» свободы, как полагает большинство историков,
не был свойственен греческому полису, где свобода (eleutheria)
граждан состояла главным образом в коллективном принятии ре¬
шений в народном собрании, т.е. ограничивалась политической
сферой. Однако, пишет М.Х. Хансен, это заключение верно только
применительно к Спарте, но не к Афинам, где свобода участвовать
в политической жизни («управлять и быть управляемым по очере¬
ди», согласно формуле афинских демократов), распространявшая¬
ся только на граждан, сочеталась со свободой от вмешательства
должностных лиц полиса в частную жизнь, распространявшейся
на всех, кто проживал в Афинах, за исключением рабов (а если
верить критикам афинской демократии, то и на этих последних
тоже) (4, с. 91-98).
Таким образом, отмечает датский историк, ответ на вопрос о
том, был ли греческий полис сплавом государства и общества, за¬
висит от того, какая модель полиса - спартанская или афинская -
была нормой в классической Греции. Анализ источников позволя¬
ет, по его мнению, считать, что нормой, скорее, была афинская
модель. Тогда как уникальность Спарты, ее отличие от всех других
полисов, которое постоянно подчеркивалось всеми античными пи¬
сателями, определялись именно тем, что спартанский полис регу¬
лировал и контролировал все стороны жизни общества (1, с. 169—
170; 4, с. 100-102).
82

Впрочем, как считает нужным подчеркнуть М.Х. Хансен, все
это не означает, что Спарта, несмотря на ее специфику, не была
полисом в той же степени, что и Афины. Факт наличия или отсут¬
ствия в том или ином полисе слияния государства и общества не
имеет отношения к его статусу как полиса, полагает исследова¬
тель. Он важен лишь для современных историков, пытающихся
ответить на вопрос: был ли полис государством или, точнее, госу¬
дарством в современном либерально-демократическом смысле?
Проведенный анализ концепций полиса и государства вы¬
явил как элементы сходства, так и черты различия между ними.
Однако, несмотря на все своеобразие полиса как типа политиче¬
ского сообщества, один из элементов сходства его с государством
имеет, с точки зрения М.Х. Хансена, принципиальное значение.
Современная концепция государства, пишет он, тесно соединена с
концепцией гражданства, а гражданство определяется как уста¬
новленное законом наследственное членство индивида в государ¬
стве, посредством которого гражданин приобретает политические,
социальные и экономические права, которыми негражданин - член
данного сообщества - не пользуется или пользуется только час¬
тично. Точно так же понятия «гражданин» (polites) и «гражданст¬
во» (politeia) являлись базовыми элементами политических систем
классической (греческой и римской) античности и определялись
аналогичным образом. В этом важном отношении современная
концепция государства ближе концепции полиса, чем любая дру¬
гая концепция политического сообщества в хронологическом про¬
межутке между полисом и современным государством. И в этом
контексте перевод слова polis как «город-государство» вполне
правомерен, заключает М.Х. Хансен (4, с. 122-123).
Список литературы
1.	Hansen М.Н. The Hellenic Polis // A comparative study of thirty city-state cultures:
An investigation conducted by Copenhagen Polis Centre / Ed. by Hansen M.H. -
Copenhagen: Kgl. danske vid. selskab, 2000. - P. 141-187.
2.	Hansen M.H. Introduction: The Polis as a citizen state // The ancient Greek city-
state: Symp. On the occasion of 250th anniversary of the Roy. Danish Acad, of Sci¬
ences a. Letters, July 1-4, 1992 / Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen, 1993. - P. 7-
29.
83

3.	Hansen M.H. Introduction // The imaginary polis, Symposium, January 7-10, 2004 /
Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen: Roy. Dan. Acad, of Sciences a. Letters, 2005. -
P. 9-24.
4.	Hansen M.H. Polis and city-state: An ancient concept and its modem equivalent:
Symposium, Jan. 9, 1998. - Copenhagen: Roy. Danish Acad, of Sciences a. Letters,
1998.-217 p. -Bibliogr.: p. 142-153.
5.	Hansen M.H. The Polis as an urban centre: The literacy and epigraphical evidence //
The Polis as an urban centre and as a political community: Symposium, Aug. 29-31,
1996 / Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen: Roy. Danish Acad, of Sciences a. Let¬
ters, 1997.-P.9-86.
6.	Hansen M.H. Was the Polis a State or Stateless Society? // Even more studies in
the Ancient Greek Polis: Papers from the Copenhagen Polis Centre 6 / Ed. by Niel¬
sen Th.H. - Leipzig: Steiner, 2002. - P. 17-47.
7.	Hansen M.H. Was Athens a democracy?: Popular rule, liberty and equality in an¬
cient and modem political thought. - Copenhagen: Kgl. danske vid. selskab, 1989. -
47 p. - Bibliogr.: p. 45-47.
84

СПАРТА: УНИКАЛЬНЫЙ ИЛИ ТИПИЧНЫЙ ПОЛИС?
НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА СПАРТАНСКИЙ ПОЛИС
С. ХОДКИНСОНА
(Сводный реферат)
1.	ХОДКИНСОН С. РАЗВИТИЕ СПАРТАНСКОГО ОБЩЕСТВА
И ИНСТИТУТОВ В АРХАИЧЕСКИЙ ПЕРИОД.
HODKINSON S. The development of Spartan Society and institu¬
tions in the Archaic period // The development of the Polis in Ar¬
chaic Greece / Mitchell L.G., Rhodes P.J. (eds.) - L.; N.Y.:
Routledge, 1997.-P. 83-102.
2.	ХОДКИНСОН С. БЫЛА ЛИ КЛАССИЧЕСКАЯ СПАРТА
ВОЕННЫМ ОБЩЕСТВОМ?
HODKINSON S. Was classical Sparta a military society? // Sparta
and war / Eds Hodkinson S., Powell A. - Swansea: Classical press of
Wales, 2006.-P. 111-162.
3.	ХОДКИНСОН С. НАСЛЕДОВАНИЕ, БРАЧНЫЕ ОТНОШЕ¬
НИЯ И ДЕМОГРАФИЯ: ПЕРСПЕКТИВЫ УСПЕХА И УПАД¬
КА КЛАССИЧЕСКОЙ СПАРТЫ.
HODKINSON S. Inheritance, marriage and demography: Perspec¬
tives upon the success and decline of classical Sparta // Classical
Sparta: Techniques behind her success / Ed. by Powell A. - L.:
Routledge, 1989. - P. 79-121.
Реферируемые статьи известного британского историка,
специалиста по истории древней Спарты Стивена Ходкинсона мо¬
гут служить ярким примером весьма распространенного в запад¬
ной историографии крайне скептического отношения к античной
литературной традиции. Примечательна уже сама формулировка
тех вопросов, которые заявлены ученым в качестве приоритетных
проблем в первой статье. (1) Есть ли вообще достоверная инфор¬
85

мация о сущности спартанских институтов архаического времени
и их развитии до примерно 500 г. до н.э. (2)? Было ли спартанское
общество и его институты действительно столь отличными от то¬
го, что можно наблюдать в других полисах, или такое представле¬
ние является всего лишь частью «спартанского мифа»? И, наконец,
(3) если даже столь значительное различие имело место, сущест¬
вовало ли оно уже в архаический период или возникло позднее как
ответ на вызовы V столетия? (1, с. 83)?
Разумеется, пишет автор, существуют исследования, пред¬
ставляющие собой попытку реконструировать раннюю историю
Спарты, опираясь на позднейшие источники, такие как псевдоис¬
торическое, по сути, «Описание Эллады» Павсания. Такой подход
уже подвергался справедливой критике со стороны Ч. Старра, но
его скептицизм не был принят во внимание многими современны¬
ми историками в отношении источников классической эпохи, пре¬
доставляющих наиболее детальную информацию о характере ран¬
него спартанского общества. Сомнения в ее надежности
обусловлены, с точки зрения С. Ходкинсона, двумя обстоятельст¬
вами. Первое связано с таким хорошо известным феноменом, как
«спартанский мираж». Имеющий очень небольшое отношение к
реальности образ Спарты создавался начиная с V в. до н.э. и далее
представителями различных политических группировок других
полисов (главным образом, Афин) для подкрепления своих поли¬
тических или философских взглядов на собственное общество. Та¬
ким образом, спартанская система известна только в мифической
форме, и как идеальная, по существу, конструкция, не дает воз¬
можности ни датировать, ни проследить развитие специфической
спартанской politeia. Ряд элементов этой идеальной конструкции,
впрочем, были пущены в оборот самими спартанцами. Древность
социально-политических институтов, атрибутированных леген¬
дарному законодателю Ликургу, была просто придумана в процес¬
се конструирования спартанцами своего прошлого с целью реше¬
ния текущих политических задач. И это создает второе главное
основание для скептицизма относительно достоверности сведений
источников классического периода об архаическом спартанском
обществе. Соответственно, нет уверенности в том, что такие ти¬
пично спартанские обычаи, как изгнание иностранцев, запрещение
спартиатам заниматься ремеслом, ежегодное объявление войны
илотам и криптии, действительно предшествовали V столетию и
являлись элементами изначальной «ликурговой» politeia (1, с. 85).
86

Впрочем, как подчеркивает сам автор, предположение о
сравнительно позднем происхождении тех или иных спартанских
институтов не дает оснований рассматривать спартанскую систему
в целом как продукт V в. до н.э. Например, если даже допустить,
что ежегодное объявление войны илотам и криптии явилось новой
мерой в ответ на их грандиозное восстание, начавшееся в 464 г. до
н.э., это нисколько не опровергает традиционный взгляд, согласно
которому существование спартиатов, исполнение ими граждан¬
ских и военных обязанностей экономически обеспечивалось за
счет эксплуатации илотов начиная, по крайней мере, с VII в. до н.э.
В целом, полагает С. Ходкинсон, несмотря на известный
скептицизм относительно времени возникновения некоторых ин¬
ститутов, нет оснований сомневаться в самой возможности иден¬
тифицировать существенные черты спартанской системы эпохи
архаики. Более того, перемены более позднего времени, по-
видимому, не вносили диссонанс в существующие структуры, но,
скорее, повышали степень совершенства первоначальной системы.
Этим объясняется тот факт, что в источниках классического вре¬
мени спартанское общество все более принимает образ «идеально¬
го типа». Таким образом, пишет автор, даже если классические
спартанские институты претерпели значительную эволюцию в
V столетии, общая ее логика способна дать информацию о тенден¬
циях развития в архаический период (1, с. 87).
В предварительном плане британский исследователь считает
необходимым отметить, что хотя ключевые элементы социально-
политической структуры Спарты, несомненно, формируются в те¬
чение VII и VI вв. до н.э., выяснение обстоятельств их возникно¬
вения затруднено крайне неопределенной хронологией наиболее
важных событий ранней спартанской истории. Тем не менее мож¬
но с большой долей уверенности полагать, что эта структура уже
тогда включала четыре базовых элемента. Первым из них была
военная система, в соответствии с которой полные гражданские
права были распространены на все взрослое мужское население
общины. Гражданство, таким образом, означало членство в «кор¬
порации» воинов-гоплитов, которые в качестве условия своего
членства в ней практиковали ежедневные совместные трапезы по
группам, выступавшим также в роли военных подразделений.
Вторым элементом являлась экономическая система, которая, по
крайней мере первоначально, обеспечивала каждого гражданина
необходимым количеством земли и рабочей силы илотов, что по¬
зволяло ему делать взносы на общие обеды и полностью посвя¬
87

щать себя выполнению гражданских и военных обязанностей. Тре¬
тий элемент - это политическая система, обрисованная в так назы¬
ваемой «Большой ретре», которая давала возможность массе граж¬
дан в народном собрании играть определенную роль в принятии
решений, хотя и сохраняла значительную степень влияния за ца¬
рями и герусией. И, наконец, четвертым элементом был комплекс
обычаев и правил, определявших весь образ общественной жизни
каждого спартиата.
Примечательно, пишет автор, что почти все указанные эле¬
менты явились продуктом сознательной трансформации уже су¬
ществующих институтов. Несомненно, осознанным решением бы¬
ла инкорпорация всех спартиатов в военную элиту и обеспечение
беднейших из них землей. Поэзия Тиртея, в свою очередь, свиде¬
тельствует о явной попытке искусственного насаждения новой
этики, прославляющей фалангу и гибель в ее рядах за общее благо
полиса (1, с. 88).
Аристотель, ссылаясь на поэму Тиртея «Эвномия», ясно дает
понять, что эти перемены произошли в контексте социального
конфликта. Однако, поскольку они явились продуктом скорее со¬
глашения, чем революции, то этим и объясняется их компромисс¬
ный и ограниченный характер. Беднейшие спартиаты, вероятно,
получили лишь необходимый минимум земли, но не было ее об¬
щего передела. Богатые остались при своих огромных поместьях, а
характер землевладения в целом сохранил типичную греческую
модель частного владения и долевого наследования. Сфера земле¬
владения, полагает С. Ходкинсон, не подвергалась насильственной
рационализации и не подлежала государственному контролю
вплоть до второй половины III в. до н.э. Таким образом, в течение
архаического и классического периодов аномалия частных зе¬
мельных владений, обрабатываемых контролируемыми государст¬
вом илотами, оставалась прочно укорененной (1, с. 89).
В науке, пишет автор, существует сильная тенденция рас¬
сматривать институты исторической Спарты как «пережитки» бо¬
лее ранних периодов, как нечто «примитивное» или «архаичное».
По его мнению, такой подход должен быть решительно отвергнут.
Так, если, например, система возрастных классов действительно
типична для догосударственных обществ, в которых эти классы
функционируют как саморегулирующиеся общности и устанавли¬
вают собственные поведенческие нормы, все аспекты этой систе¬
мы в классической Спарте были детерминированы суверенным
полисом, а сама форма их организации являлась продуктом пере¬
88

устройства спартанского общества. Более того, возраст как прин¬
цип организации в жизни спартиата достаточно рано замещался
другими принципами, основанными на сисситиях и армейских
структурах. Их тесная взаимосвязь в исторической Спарте отнюдь
не является свидетельством расширения практики «героических»
пиров гомеровской эпохи. Как форма свободного времяпрепро¬
вождения, которая формировала социальные, а не военные груп¬
пы, гомеровское пиршество стояло ближе к symposion, чем к спар¬
танскому syssition. Очевидным заблуждением является и пред¬
ставление о том, что Спарта непосредственно перешла от пиров
гомеровской эпохи к классическим syssitia, никогда не практикуя
symposia, как в других полисах. Symposia существовали и в Спар¬
те, но в VI в. до н.э. они были переформатированы в совместные
трапезы homoioi («равных»), став, таким образом, достоянием всех
граждан, но сохранив при этом явные признаки влияния предше¬
ствующей («симпозиумной») формы. В других греческих полисах
они, как и прежде, остались в виде аристократических «клубов».
Глубокую трансформацию претерпела и знаменитая krypteia, кото¬
рая из элемента инициации юношества, предполагающего авто¬
номное проживание в дикой местности, к IV в. до н.э. преврати¬
лась в военную операцию в «стиле коммандос», проводившуюся
против илотов специальной элитной группой (1, с. 91-92).
В заключение, возвращаясь к вопросу о том, насколько спе¬
цифично было спартанское общество эпохи архаики, автор, преж¬
де всего, подчеркивает тот факт, что социально-экономические
институты Спарты исключали возможность использования богат¬
ства в ряде форм, общих для других полисов. Отсутствие собст¬
венной монетной чеканки было необычным, но не уникальным
явлением. Подлинным отличием был прямой государственный
контроль в сфере воспитания и коллективная идентичность моло¬
дежи, ставшая результатом институционализации воспитательной
практики. Однако большинство спартанских институтов отнюдь не
были редкостью в греческом мире. Спарта не отличалась качест¬
венно от других полисов. Это общество не было продуктом кон¬
сервации примитивных пережитков. В ответ на вновь возникаю¬
щие обстоятельства в нем происходили постоянные изменения.
«Возможно, - пишет С. Ходкинсон, - это общество в чем-то де¬
монстрирует крайность, занимая один конец в широком спектре
греческих poleis, но оно не было большей крайностью, чем демо¬
кратические Афины, столь же твердо занимающие другой конец
спектра» (1, с. 98).
89

Наиболее распространенным в современной науке является
образ Спарты V-IV вв. до н.э. как общества, в котором доминиру¬
ет военный элемент, как полиса, более похожего на военный ла¬
герь, чем на общину граждан. В большинстве работ Спарта описы¬
вается как «сообщество профессиональных воинов» или как
«модель милитаристского государства». Эти представления не
лишены оснований в античных источниках, но, как подчеркивает
С. Ходкинсон, очевидно, происходят не только из них, а обуслов¬
лены также спецификой современного интеллектуального и поли¬
тического климата (2, с. 111-112).
Воздействие современной интеллектуальной перспективы
обнаруживается в тенденции рассматривать «милитаризм» Спарты
либо в рамках модели так называемых «примитивных военных
сообществ», типа, например, зулусов, либо находить параллели с
двумя главными милитаристскими режимами XX столетия - наци¬
стской Германии и Советского Союза. Ассоциация «Спарта - Со¬
веты» при анализе спартанского милитаризма особенно свойст¬
венна ученым США, склонным приветствовать внешнюю
политику республиканских администраций. Потенциал военного
образа Спарты, поддерживаемый столь серьезными аналогиями,
позволяет понять, почему он оказался одним из немногих пред¬
ставлений, оставшихся неизменными в ходе значительной пере¬
оценки спартанского общества в последние десятилетия.
Между тем, пишет С. Ходкинсон, новейшие исследования
различных аспектов спартанского общества создают устойчивое
впечатление отнюдь не бесспорной односторонности жизни спар-
тиатов, в результате чего ее военизированный характер несколько
утратил свои доминирующие позиции. В работах современных
ученых все больше набирает силу тенденция к «нормализации»
Спарты, базирующаяся на осознании того, что спартанское обще¬
ство, при всех своих особенностях, во многих отношениях было
все же типично греческим. В рамках этой перспективы имидж
Спарты как античного полиса, уникальность которого определя¬
лась военной ориентацией, начинает восприниматься не столь од¬
нозначно.
Феномен, известный в современной науке как «спартанский
мираж», своим происхождением во многом обязан длительному
конфликту между Спартой и Афинами во второй половине V в.
до н.э. Основной объем информации о нем исходит от афинских
или, во всяком случае, внешних по отношению к Спарте коммен¬
таторов. Их суждения о военных аспектах спартанского общества
90

далеко не всегда объективны и требуют серьезной контекстуали-
зации и интерпретации. Но предварительно автор считает необхо¬
димым подчеркнуть, что применение терминов «милитаризм» и
«милитаристский» к античной Спарте само по себе анахронистич-
но. Эти понятия являются продуктом нового времени и предпола¬
гают разграничение между гражданской и военной сферами при
доминировании военных институтов. Однако такой милитаризм
был чужд не только спартанскому обществу граждан-воинов, но и
всем остальным греческим полисам, поскольку гражданская и во¬
енная сферы в них не существовали раздельно. При этом военные
и невоенные аспекты полисной жизни античными писателями час¬
то разграничивались вполне определенно. Соответственно, свою
задачу автор видит в том, чтобы выяснить значение военных ас¬
пектов общественной жизни Спарты, т.е. тех ее институтов, моде¬
лей поведения и ценностей, которые имеют отношение к войне, в
сравнении с другими, «гражданскими» ее аспектами.
Ориентированность спартанского общества исключительно
на войну и военные ценности уже в период архаики вполне опре¬
деленно прослеживается в поэзии спартанского поэта Тиртея. Со¬
хранившиеся фрагменты его поэм не оставляют сомнений в при¬
оритете военных доблестей над невоенными качествами. Однако,
пишет С. Ходкинсон, необходимо учитывать тот контекст, в кото¬
ром протекало творчество Тиртея. Ярко выраженная военная то¬
нальность его произведений была обусловлена затяжной войной
Спарты за контроль над Мессенией. Более того, судя по высказы¬
ваниям афинского оратора Ликурга, превозносимые Тиртеем каче¬
ства полностью соответствовали и афинским представлениям о
военной доблести.
Описания спартанского общества в наиболее ранних источ¬
никах классического периода позволяют заключить, что военный
его аспект был лидирующим, но не доминирующим. Приводимые
Геродотом свидетельства показывают, что исключительные бое¬
вые качества спартанцев были продуктом их гражданских инсти¬
тутов, а знаменитая дисциплина - следствием повиновения зако¬
нам полиса в широком смысле. В остальном Спарта предстает в
его описании как нормальный греческий полис, граждане которого
заняты самыми разными и вполне мирными делами.
Впервые идея о том, что некоторые спартанские установле¬
ния подчинены исключительно военным интересам, появляется у
Фукидида, когда он говорит о существующей в Спарте практики
xenelasiai, «изгнания иностранцев», как элементе секретных воен¬
91

ных приготовлений. Важно, однако, что этот тезис встроен им в
речь Перикла, произнесенную в политически крайне напряженной
атмосфере погребения афинских воинов, павших в первый год Пе¬
лопоннесской войны. Пропагандистский характер речи и ее тен¬
денциозность очевидны из того, насколько противоположными в
целом представлены в ней обычаи и стиль жизни Спарты и Афин.
Между тем, как показали современные исследования, в действи¬
тельности военная подготовка афинян во второй половине V в.
до н.э. была гораздо более профессиональной, чем это изображает
Перикл в изложении Фукидида, и вряд ли сильно отличалась от
спартанской. Точно так же и ксенеласия, применяемая в качестве
меры безопасности во время войны, не была свойственна одной
только Спарте (2, с. 118-119).
Только в IV в. до н.э. установление в Греции после Пело¬
поннесской войны спартанской гегемонии побудило как лаконо-
фильских, так и враждебных Спарте писателей приписывать
спартанскому обществу специфически военный характер. Пропа¬
гандистами подобных взглядов были преимущественно критики
спартанского «империализма». Одному из них - афинскому орато¬
ру Исократу - принадлежит сравнение Спарты с военным лагерем,
которое, впрочем, следует рассматривать в риторическом контек¬
сте (2, с. 121).
Анализ образа Спарты в сочинениях Аристотеля, Платона и
Ксенофонта показывает, что их представления о ней в лучшем
случае только отчасти подкрепляют современные идеи о спартан¬
ском «милитаризме». Признание важности военных элементов и
ценностей при более широком взгляде на спартанскую politeia
уравновешивается выделением в ней мощной частной сферы нево¬
енных интересов, ценностей и моделей поведения. И только у
Аристотеля в «Политике», написанной спустя несколько десятиле¬
тий после начала упадка Спарты, попытка выявить слабое звено в
спартанской politeia приводит к однозначному заключению, что
одной из главных причин этого упадка была однобокая военная
ориентация, свойственная, впрочем, по его мнению, не одной
только Спарте. Однако, как подчеркивает С. Ходкинсон, даже
Аристотель признавал ограниченный характер ее воздействия на
сферы частного и общественного поведения. Неоднократно отме¬
чая высокую степень неподконтрольности частных интересов
спартиатов, он особо выделяет их любовь к деньгам (philochrema-
tia), рассматривая это обстоятельство как серьезный источник
92

имущественного неравенства, падения численности граждан и
слабости государства (2, с. 128).
На формирование военного имиджа спартанского общества,
пишет автор, очень сильное влияние оказала проблема илотов. Не¬
обходимость держать в повиновении огромное илотское население
Лаконии и Мессении часто рассматривается как главный фактор
образования сплоченной и милитаризированной общины граждан.
Это мнение подкрепляется высказываниями ряда писателей клас¬
сической эпохи (Фукидида, Платона, Аристотеля), указывавших на
постоянную опасность, которую представляли илоты для Спарты.
Однако, как отмечает С. Ходкинсон, Спарта была отнюдь не един¬
ственным государством, которое низвело местное покоренное на¬
селение до положения рабов в течение архаического периода.
Сходные категории населения, подвластные греческим полисам,
существовали как в материковой Греции, так и в других районах
греческого мира, и их численность, по-видимому, создавала ни¬
чуть не меньшую угрозу восстания, чем масса спартанских илотов.
И тот факт, что ни один из полисов не создал столь коммуналист-
скую социальную систему, как спартанская, позволяет думать, что
соображения военной безопасности вряд ли могли быть решаю¬
щим фактором радикальной трансформации спартанского общест¬
ва. Солидарность против илотов, возможно, послужила стимулом
к урегулированию конфликта внутри гражданского коллектива,
наличие которого в архаической Спарте засвидетельствовано ис¬
точниками. Однако, с точки зрения автора, нет оснований пола¬
гать, что это урегулирование повлекло за собой какую-то специ¬
фическую милитаризацию общины «равных» (2, с. 132-133).
Существующее в науке представление о спартиатах как о
воинах-профессионалах заставляет автора специально остановить¬
ся на вопросе о том, насколько спартанская военная практика была
более «профессиональной» в сравнении с военной практикой дру¬
гих греческих полисов. Очевидно, что военное дело занимало в
жизни спартиатов более важное место, чем в жизни граждан дру¬
гих полисов. Избавленные от необходимости работать для обеспе¬
чения своего существования, они могли полностью посвящать се¬
бя военной подготовке, и данные источников, на первый взгляд,
подтверждают предположение о том, что тренировки являлись ре¬
гулярной частью жизни спартиата. Однако, как отмечает С. Ход¬
кинсон, большинство лакедемонской армии составляли не спар-
тиаты, а периэки - преимущественно работающие земледельцы,
населявшие многочисленные полисы, разбросанные по окраинам
93

подчиненной Спарте территории. Их возможности готовиться к
войне в мирное время были не больше, чем у основной массы гоп¬
литов других греческих государств.
По структуре и характеру личного состава лакедемонская
армия принципиально не отличалась от армий остальных полисов,
полагает британский исследователь. Специфической ее чертой, как
это следует из описания Фукидида, была крайне стратифициро¬
ванная система подразделений, создававшая уникальную иерархи¬
ческую структуру командного состава. Возможно, с этим связана
способность лакедемонской армии совершать перестроения, со¬
храняя порядок и координацию, на что обращают внимание и Фу¬
кидид, и Ксенофонт. Но тот же Ксенофонт подчеркивает простоту
лаконских боевых порядков и маневров, легко доступных для обу¬
чения и исполнения, что может быть интерпретировано как при¬
знак необязательности регулярной строевой подготовки.
В целом, заключает автор, имеющиеся данные говорят о том,
что спартанское обучение военному делу состояло главным обра¬
зом не в выработке специфических коллективных военных навы¬
ков, а в совершенствовании индивидуальных физических качеств.
При отсутствии специализированной военной подготовки в повсе¬
дневной жизни спартиатов существовала официальная установка
на регулярное выполнение ими гимнастических упражнений. При
этом Ксенофонт описывает gymnasia как сугубо гражданский ин¬
ститут, не связанный с военным обучением. Таким образом, под¬
готовка спартиатов к войне соответствовала обычным стандартам
атлетической тренировки элиты всего остального греческого мира
(2, с. 135-138).
Главные источники сведений о системе спартанского воспи¬
тания - Ксенофонт и Плутарх - не дают строгих доказательств то¬
го, что оно было подчинено выработке специальных воинских ка¬
честв. И хотя, разумеется, многие аспекты этой системы
способствовали становлению спартиатов в качестве воинов, она
предполагала решение значительно более широкого круга задач по
социализации спартанской молодежи. В качестве института, на¬
прямую связанного с ее подготовкой к войне, Платон рассматри¬
вал krypteia. Однако, пишет автор, недавние исследования дея¬
тельности kryptoi позволяют заключить, что они не были
ни аналогом афинских peripoloi, ни школой подготовки к войне
гоплитского типа. Крипты во всех отношениях были своего рода
антигоплиты. Абсолютную бесполезность krypteia для военной
тренировки спартанских воинов доказывает и тот факт, что к уча¬
94

стию в ней привлекалось только избранное меньшинство молодых
людей, проходивших период интенсивных ритуализированных
испытаний (одним из них было убийство илотов) в процессе се¬
лекции будущих лидеров Спарты (2, с. 141).
Институтом, в котором военная организация была тесно свя¬
зана с гражданской жизнью, были совместные обеды, syssitia.
Вполне возможно, что сисситии напрямую соотносились с низши¬
ми армейскими подразделениями, enomotiai, в каждом из которых
объединялись члены двух или более сисситий. Однако, как считает
автор, членство спартиата в syssition в большей степени было свя¬
зано с его гражданским статусом, чем с ролью воина. Оно было
критерием гражданской принадлежности индивида: утрата спо¬
собности делать продовольственные взносы в общий котел вела к
исключению из гражданского коллектива. В то же время syssitia
включали также людей старшего возраста, уже свободных от
службы в войске, тогда как спартиаты, исключенные из syssitia,
продолжали участвовать в военных походах (2, с. 142-143).
Таким образом, отмечает С. Ходкинсон, очевидно, что воен¬
ные элементы в спартанском обществе имели большое значение,
но они не доминировали над всеми прочими аспектами жизни по¬
лиса в той мере, в какой это часто представляют. Для большинства
граждан их роль воинов была только частью, хотя и важной, более
широкого круга гражданских обязанностей и видов деятельности.
Соответственно, было бы упрощением характеризовать спартиатов
как «общество профессиональных воинов» (2, с. 147).
Согласно античной традиции, основой политического равен¬
ства спартиатов как граждан было равенство их земельных наде¬
лов - клеров, введенное Ликургом. Эти наделы не могли отчуж¬
даться ни в какой форме, поскольку собственником земли и
населявших ее илотов было государство. Наиболее детально вер¬
сия спартанской системы землевладения описана Плутархом и не¬
однократно вызывала сомнения у ряда историков. Вариант ради¬
кального ее пересмотра С. Ходкинсон предлагает в статье
«Наследование, брачные отношения и демография: Перспективы
успеха и упадка классической Спарты». В настоящее время, отме¬
чает он, существуют две основные интерпретации переданной
Плутархом версии о системе наследования в Спарте. Согласно од¬
ной из них, каждый гражданин был только пожизненным держате¬
лем неделимого надела, который возвращался государству после
его смерти; в соответствии с другой - этот неделимый надел пере¬
ходил по прямой линии старшему сыну. Обе интерпретации исхо-
95

дат из представления об уравнительном характере распределения
земли в архаический период и о сохранении в неприкосновенности
зафиксированных этим распределением наделов в V в. до н.э. Ин¬
дивидуальный держатель земли, вплоть до принятия закона (рет-
ры) эфора Эпитадея (в конце V или в начале IV в. до н.э.), не имел
права отчуждать свой надел ни полностью, ни частично.
Изложенная концепция, пишет С. Ходкинсон, не в состоя¬
нии, однако, объяснить ряд фактов, переданных Геродотом, Фуки¬
дидом, Ксенофонтом и Аристотелем, достаточно ясно свидетель¬
ствующих о неравенстве земельных владений спартиатов в
течение всего классического периода и наличии у некоторых из
них поместий, явно превышающих средние размеры. Это позволя¬
ло им содержать лошадей для колесничных состязаний, а также
делать дополнительные взносы на общественные трапезы в виде
пшеничного хлеба более высокого качества по сравнению с яч¬
менным, который служил вкладом остальных граждан (3, с. 80).
Сторонники версии Плутарха высказывают предположение,
что богатые граждане, помимо основного (государственного) кле¬
ра, владели также другой землей, которая была в большей степени
частной по характеру. Но даже согласно этому взгляду более важ¬
ной категорией земель являлась та, которая подлежала ограничи¬
тельному государственному регулированию.
По мнению С. Ходкинсона, свидетельство Плутарха, на ко¬
тором строится вся изложенная выше концепция спартанского
землевладения, во-первых, противоречива, что, в частности, под¬
тверждается наличием двух различных его интерпретаций. Во-
вторых, описанной им системы землевладения и наследования на
практике не могло существовать. И в третьих, основные элементы
версии Плутарха, главным образом предполагающие перераспре¬
деление земли, сохранение неделимых наделов в V в. до н.э. и са¬
мой формы их наследования, являются искусственно созданной
конструкцией IV столетия или более позднего времени.
Автор предлагает более достоверную, с его точки зрения,
концепцию, согласно которой землевладение в Спарте, как и в ос¬
тальной Греции, в своей основе имело частный характер при са¬
мом минимальном государственном регулировании, а женщины
пользовались значительно большими имущественными правами,
чем предполагалось раньше. Имеющиеся данные позволяют счи¬
тать, что существовало два типа наделов, один из которых назы¬
вался «древней долей» (archaia moira). Землевладельцу запреща¬
лось продавать «древнюю долю», а продажа другой земли
96

осуждалась общественной моралью. Однако нет никаких сведений
о каких-либо других ограничениях, касающихся обеих категорий
земли. Индивид мог отчуждать ее посредством дарения или заве¬
щания. Соответственно, закон Эпитадея, якобы разрешивший от¬
чуждение земли, С. Ходкинсон считает почти несомненно вы¬
мышленным (3, с. 81).
Основным методом, посредством которого земля передава¬
лась из поколения в поколение, было наследование путем ее раз¬
дела между детьми собственника, причем дочери также получали
свои доли независимо от наличия или отсутствия у него мужского
потомства. Утверждение Аристотеля о том, что в его время, т.е. во
второй половине IV в. до н.э., женщины в Спарте владели прибли¬
зительно двумя пятыми земли, скорее всего, объясняется тем, что
они уже давно обладали теми же правами наследования, какие в
V в. до н.э. были у женщин Гортины на Крите, получавших поло¬
вину доли, причитающейся сыну. Практика долевого наследования
рассматривается автором как сохранение обычая, относящегося к
периоду ранней архаики, но продолжавшего существовать и в по¬
следующие периоды греческой истории.
Кажется вероятным, пишет С. Ходкинсон, что описанная
система землевладения в своих основах восходит к VII в. до н.э.,
когда земельная собственность беднейших граждан была приведе¬
на к базовому минимальному, но достаточно высокому, чтобы
смягчить существующее неравенство, уровню. Компромисс такого
рода, считает автор, является более вероятным продуктом кризиса
VII в., чем далекая от реальности схема Плутарха. И более прием¬
лемым для рядовых homoioi его сделала институционализация ме¬
ханизма перераспределения, действовавшего в рамках совместных
трапез, а также ограничения, налагаемые на внешние проявления
богатства путем унификации одежды, вооружения и, в значитель¬
ной степени, образа жизни всех граждан (3, с. 83).
Проведенный автором с помощью компьютерной програм¬
мы анализ функционирования системы долевого наследования при
равном участии женщин показал, что такая система в большей
степени, по сравнению с другими, при которых женщины не поль¬
зовались имущественным равноправием, задерживала процесс ут¬
раты земельных владений малоимущими семьями, а следователь¬
но, и процесс сокращения числа спартанских граждан. Она также
ограничивала масштабы развития чрезмерно большого имущест¬
венного неравенства. Таким образом, пишет С. Ходкинсон, приня¬
тие гипотезы о женском наследовании при наличии мужского по-
97

120 граждан попали в плен к афинянам, спартанцы были демора¬
лизованы и готовы пойти на любые уступки, чтобы обеспечить их
возвращение (3, с. 101).
Вероятно, полагает автор, землетрясение 465 г. явилось по¬
воротным пунктом в демографической истории Спарты. Кроме
того, значительные людские потери оказали прямое влияние на
распределение земельной собственности. Более существенную вы¬
году от столь внезапной массовой смертности получили богатые
просто потому, что их погибшие родственники обладали более
значительным имуществом. В результате с середины V в. до н.э.
Спарта становится гораздо более экономически стратифицирован¬
ным обществом. В этих условиях, утверждает С. Ходкинсон, и
происходит рост значения рассмотренных выше брачных обычаев,
которые обеспечивали сохранение земли внутри родовой группы,
но ограничивали рождаемость (3, с. 108-109).
Очевидно, пишет автор, что на протяжении всей истории
Спарты некоторые линиджи постоянно занимали более высокое
положение, чем другие, и что разница в размерах земельной собст¬
венности была главным фактором, определяющим это положение.
Ограничения во внешних проявлениях богатства, наложенные на
себя самими спартиатами, делали землю почти единственной фор¬
мой имущества, которое можно было накапливать в виде богатст¬
ва. В то же время система долевого наследования позволяла со¬
стоятельным гражданам расширять свои земельные владения даже
при наличии формального запрета на куплю-продажу земли, путем
заключения выгодных брачных союзов и таких скрытых форм ее
отчуждения, как завещание или дарение.
Очевидно также, что указанный процесс получил дополни¬
тельный импульс в середине V в. до н.э., и роль различий в разме¬
рах земельной собственности в последующем стала заметно воз¬
растать. Примечательно, что ко времени после 450 г. до н.э.
относится подавляющее большинство сведений о победах спар-
тиатов в Олимпии в состязаниях колесниц с четверкой коней - в
наиболее дорогостоящем виде спорта, доступном только очень
богатым людям.
Результатом ускорения процесса концентрации земельной
собственности стало катастрофическое сокращение численности
общины «равных». Если в 480 г. до н.э. насчитывалось 8000 «го-
меев», то в 371 г. до н.э. их было максимум 1500. Соответственно,
резко выросло число так называемых «гипомейонов» («опустив¬
шихся»). А к середине III в. до н.э. из 700 оставшихся спартиатов
99

только 100 обладали земельной собственностью (3, с. 109, 114).
Все это, как отмечали современники, непосредственные свидетели
этого процесса (Ксенофонт, Аристотель), явилось главной причи¬
ной ослабления военной мощи Спарты и падения ее авторитета в
греческом мире.
А.Е. Медовичев
100

ВООБРАЖАЕМЫЙ ПОЛИС,
СИМПОЗИУМ, ЯНВАРЬ 7-10, 2004
(Реферат)
The imaginary polis, Symposium, January 7-10, 2004 /
Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen: Roy. Dan. Acad.
of sciences a. letters, 2005. - 444 p. - (Acts of Copenhagen
polis centre 4; Vol. 7). - Библиогр. в конце ст.
В реферируемом сборнике публикуются материалы очеред¬
ного симпозиума по проблемам греческого полиса, организован¬
ного руководителем Копенгагенского центра по его изучению док¬
тором М.Х. Хансеном. Предметом обсуждения участников
симпозиума - 17 исследователей из пяти стран - стал на этот раз
полис, который никогда не существовал как физическая реаль¬
ность, но только в воображении греков архаического и классиче¬
ского периодов. Соответственно, представленные доклады, часть
которых помещена в данном томе, были посвящены четырем ос¬
новным темам: (1) полис как утопия; (2) идеализирующие взгляды
на исторические полисы; (3) полис в эпосе, трагедии и комедии и
(4) планируемый полис как городское поселение.
Полис, как отмечает в вводной статье редактор сборника
М.Х. Хансен, был наиболее типичной формой государства в Древ¬
ней Греции. Неудивительно, что он, как правило, выступает и в
роли утопической модели идеального государства в сочинениях
греческих мыслителей. Немногими исключениями иного рода яв¬
ляются, в частности, империя Кира в «Киропедии» Ксенофонта
и Атлантида в диалоге Платона «Критий». Однако утопия макро¬
государства всегда фантастична и не предполагает копирования в
реальной жизни. Когда же в качестве утопии фигурирует полис, то
очевидно, что целью служит использование его как модели, в со¬
ответствии с которой могут быть реформированы действительно
101

существующие полисы (или основаны новые города) с тем, чтобы
создать лучшее общество.
Понять взаимосвязь полиса-утопии и реального полиса, по
мнению автора, позволяет практика колонизации и синойкизма.
Каждый четвертый полис греческого мира был колонией, и если
не все они, то многие создавались на основе предварительного
планирования в своих метрополиях, которое охватывало почти все
аспекты нового полиса: численность и социальный состав колони¬
стов, распределение земли между ними, политическое устройство
и законодательство, религиозные культы и т.д. В поздний архаиче¬
ский и классический периоды организация новой apoikia планиро¬
валась с максимально тщательной проработкой всех деталей, и в
каждом конкретном случае организаторы старались сделать это в
соответствии со своими представлениями о наилучшем устройст¬
ве. Следовательно, пишет автор, на фазе планирования apoikia
представляла собой «воображаемый полис», существующий толь¬
ко в умах metropolitans, и, как всегда в подобных случаях, его ре¬
альное воплощение во многих отношениях должно было не совпа¬
дать с идеальной моделью. Таким образом, в основании нового
полиса всегда присутствовал элемент утопизма (с. 11-12). Ситуа¬
ция, сходная с колонизацией, имела место и при возникновении
полиса в результате синойкизма, как это происходило, судя по со¬
общениям Диодора и Павсания, при основании Мегалополя в Ар¬
кадии.
Помимо создания чисто утопических моделей идеального
полиса еще одним направлением общественной мысли была идеа¬
лизация некоторых реально существовавших обществ, которые,
таким образом, в определенном смысле становились воображае¬
мыми. Среди них особой популярностью пользовались спартан¬
ская politeia, созданная Ликургом в IX или VIII в. до н.э.; еще бо¬
лее древняя, с точки зрения греков, политическая система
критских полисов; афинская «конституция» Солона и некоторые
другие. Эта идеализация исторического полиса, по мнению автора,
была вызвана парадоксальным, на первый взгляд, соединением
прогрессистского взгляда на историю со страстным желанием вер¬
нуть славное прошлое, обусловленным крайне пессимистической
оценкой настоящего как времени радикального упадка. Но именно
представление об историческом развитии как долговременном
прогрессе, который лишь недавно сменился упадком, порождало
иллюзию того, что «золотой век» следует искать не где-то в глубо¬
102

кой древности, а не в столь уж отдаленном прошлом, и что он мо¬
жет быть возрожден, стоит только вернуться немного назад (с. 15).
Как утопический полис, так и идеализируемый историче¬
ский полис представляют собой умозрительную модель, которой
реальный полис должен соответствовать. Иной тип воображаемого
полиса представляет концепция полиса, рассматривающая то,
что такое есть полис вообще. Элементы этой концепции, пишет
М.Х. Хансен, имеются уже в поэмах Гомера и в произведениях
других поэтов эпохи архаики - от Гесиода до Пиндара. В сформи¬
ровавшемся виде она содержится в сочинении Аристотеля «Поли¬
тика», где исследуются все аспекты полиса как такового и предла¬
гаются его дефиниции. Политическая философия Аристотеля
основана на его физике и матафизике, в силу чего полис, естест¬
венно, выступает как субстанция, и как всякая другая субстанция
обладает содержанием и формой. Его содержанием являются гра¬
ждане (politai), а формой - politeia («конституция»), и поскольку в
философии Аристотеля форма важнее содержания, постольку в
центре его внимания находится именно politeia, различные типы
которой он, главным образом, и рассматривает в своем трактате.
Впрочем, с точки зрения автора, во многих отношениях кон¬
цепция полиса лучше, чем в «Политике» Аристотеля, представлена
в трактате Энея Тактика, который, возможно, был одним из аркад¬
ских стратегов IV в. до н.э. Проблема, однако, состоит в том, что
Эней описывал полис в состоянии войны. Но, по мнению
М.Х. Хансена, это не является недостатком, если вспомнить слова
Платона в начале его трактата «Законы»: «В действительности для
полиса естественно состояние войны с каждым другим полисом...
притом бесконечной; и если посмотреть внимательно, то можно
увидеть, что именно это имел в виду критский законодатель; все
институты, как частные, так и общественные, были приспособле¬
ны им к потребностям войны» (Leg. 626a-b). История Греции ар¬
хаического и классического периодов показывает, что состояние
войны было нормой, а состояние мира - исключением. Следова¬
тельно, Normalpolis - это полис воюющий (с. 20).
«Гомеровский полис», отмечает автор следующей статьи,
Дж. Хауболд, является весьма спорной темой. Существовал ли он
вообще, и если да, то в чем его специфика? Изучение этой темы
стимулирует интерес к проблеме становления полиса в период от
«темных веков» до классической эпохи. Соответственно, главной
целью данной работы, как отмечает сам автор, является обсужде¬
ние концепции полиса в ранней гекзаметрической традиции. Каса¬
103

ясь, прежде всего, проблемы соотношения эпоса и истории,
Дж. Хауболд считает нужным подчеркнуть, что для гомеровской
аудитории контраст между миром эпоса («миром героев») и миром
«смертных, ныне живущих», был, главным образом, различием
между прошлым и настоящим, а отнюдь не между (исторической)
реальностью и (литературной) фикцией. Гомеровские поэмы ори¬
ентированы на всех эллинов, а это означает, что каждая отдельная
аудитория слушателей теоретически, если не практически, могла
проследить свою «историю» вплоть до Троянской войны. Но если
принять, что мир, нарисованный Гомером, не менее «реален», чем
мир его слушателей, тогда оппозиция между «историей» и «лите¬
ратурой» исчезает, и остается лишь вопрос о том, как эпос описы¬
вает более ранние стадии того самого мира, который эти слушате¬
ли еще населяют, или: что означает «история» в контексте
гомеровского эпоса (с. 27).
Как отмечает автор, гомеровский эпос - отнюдь не изолиро¬
ванное явление, и он не может быть понят из себя самого. Напро¬
тив, он образует часть древнейшей истории мира, которая начина¬
ется с рождения богов, как это описывает Гесиод в «Теогонии», и
кончается настоящим временем в гесиодовских же «Трудах и
днях». Поэмы, которые в древности были приписаны Гомеру, в
свою очередь, маркируют два важных поворотных пункта: конец
чистой космогонии («Гимны») и конец героического века (глав¬
ным образом Фиванский и Троянский циклы). Таким образом, пи¬
шет Дж. Хауболд, то, что мы теперь называем «эпосом», было
своеобразным родом истории, описывающим развитие мира от
самого начала до своего времени. И в рамках этого широкого кон¬
текста эпической истории polis занимает выдающееся место.
Примечательно само распределение слова поХщ в текстах.
Оно отсутствует в «Теогонии», однако «Труды и дни», несмотря
на ориентацию на сельскую жизнь, уже прочно связаны с миром
7гоХ,81<;. Их появление связано, таким образом, с переходом от чисто
божественного мира к миру смертных. При этом эпический полис
не возникает из ничего, но, как и позднее у Аристотеля в «Полити¬
ке», эпос вводит сначала дом, а затем город (в век героев). И если
боги живут в домах, то герои обитают в городах, что обусловлено
необходимостью взаимопомощи более слабых человеческих су¬
ществ, слабость которых должна быть компенсирована наличием
более совершенных и стабильных политий (с. 30).
Затруднительное положение героев на переходном этапе от
божественной к человеческой истории объясняется проблемами, с
104

которыми они сталкиваются в поддержании существования poleis.
Хотя земля теперь заселена смертными, чье существование крайне
зависит от упорядоченной жизни в крупных сообществах, kosmos
еще продолжает развиваться и боги еще соперничают за почетные
места, а города становятся жертвами их вражды. Одним из них
была Троя, оказавшаяся в центре борьбы богов за власть между
собой. При этом судьба города предопределена: Троя должна
пасть, поскольку от этого, в конечном счете, зависит олимпийский
порядок. В отличие от Трои, постгероический город Гесиода стоит
перед выбором, который делает его граждан ответственными за
собственную судьбу. И здесь падение города хотя и определяется
волей Зевса, но всегда обусловлено беззаконием самих граждан. В
«Трудах и днях», по мнению автора, нашло отражение не что иное,
как «конституция» уже вполне развитого полиса. Она не состоит
из законов и не рассматривает процедурные детали, но демонстри¬
рует смещение акцента с борьбы внутри божественного семейства
на урегулирование отношений между гражданами (с. 32).
В «Илиаде» Троя, героический город par excellence, рассмат¬
ривается с ностальгией, а момент, когда она прекращает свое су¬
ществование, - как катастрофический конец целой формы жизни,
конец героев и самой героической эпохи. В «Одиссее», однако,
намечается уже дальнейшее движение от момента катастрофы, и
города, такие как Итака и Схерия, испытывают сложный процесс
трансформации. Меняются, прежде всего, отношения между
людьми и богами. Если в героический период боги вполне индиф¬
ферентно относятся к судьбе городов, и решающее значение име¬
ют личные связи конкретного героя с тем или иным покровитель¬
ствующим ему божеством, то в постгероическую эпоху начинают
устанавливаться связи между божеством и общиной в целом. Так,
феакийцы приносят жертвы Посейдону, который, таким образом,
выступает богом-покровителем всего феакийского общества. Точ¬
но так же и покровительствующая Одиссею Афина, после возвра¬
щения героя на Итаку начинает действовать фактически в интере¬
сах всей общины, которой она дает своего рода новую
«конституцию». Однако это не конституция исторической монар¬
хии, а «космическая конституция» постгероического города, па¬
троном которого становится богиня (с. 44).
«Эгалитарная утопия Аристотеля: Polis kat’euchen» - тема
статьи Родерика Т. Лонга. Хотя, пишет автор, термины «эгалитар¬
ный» и «утопия» не без труда ассоциируются с Аристотелем, его
идеальный полис - это полис «наиболее желательный» (Kax’s\)%r|v;
105

Pol. 1288b22), обладающий рядом особенностей, почти недости¬
жимых в обычных условиях, и, следовательно, являющийся родом
утопии. И если даже Аристотель не предполагал обнаружить свой
покщ кат’аг)%г|У в реальной действительности, он рассматривал его
как определенный идеал, к которому следует стремиться в повсе¬
дневной политической жизни. Как показывает далее Р.Т. Лонг,
аристотелевская теория 7гоА,ц KaT’sH%r|v явилась, по существу, по¬
пыткой соединить два идеала: равное участие во власти всех граж¬
дан и верховенство доблести/мудрости как главной общественной
ценности. Однако, если верховенство доблести интерпретировать
как необходимость того, чтобы мудрые и доблестные обладали
политической властью, и если в то же время равное участие в
управлении требует признания равного политического статуса для
всех граждан, то единственным способом удовлетворить оба тре¬
бования является ограничение гражданского коллектива мудрыми
и доблестными при всех трудностях выполнения данного условия.
Современное либеральное решение вопроса, пишет автор, состоит
в применении этих двух идеалов к двум разным сферам - полити¬
ческой и социальной. У Аристотеля же политическая сфера по¬
глощает социальную, и именно в силу их нерасчлененности его
noXxq кат’ег)%г|У оказался не в состоянии устранить противоречие
между идеалами равенства и доблести (с. 189).
Обзор основных параметров идеального полиса по материа¬
лам книг 7 и 8 «Политики» Аристотеля представлен в статье
М.Х. Хансена. Наилучший полис Аристотеля, пишет автор, обыч¬
но рассматривается как разновидность так называемой politeia или
как государство, устройство которого представляет собой комби¬
нацию черт aristokratia и politeia. Основанием, не позволяющим
отнести идеальный полис к чистой форме политии, с точки зрения
автора, является то обстоятельство, что в книгах 2-6 «Политики»
Аристотель неоднократно подчеркивает, что politeia - это, прежде
всего, «гоплитская конституция», при которой обладание полными
политическими правами обусловлено наличием у гражданина тя¬
желого вооружения. В некоторых полисах этот принцип приме¬
нялся столь последовательно, что граждане теряли, по крайней
мере, некоторые из своих политических прав, когда прекращали
служить гоплитами. В идеальном же полисе Аристотеля, напротив,
гоплиты становились политически полноправными, лишь оставив
службу по достижении 50 или, возможно, даже 60-летнего возрас¬
та. Таким образом, отмечает автор, аристотелевская идеальная
politeia фактически противоположна «гоплитской конституции», и,
106

следовательно, было бы ошибкой описывать ее как политию в
точном смысле этого термина. Более того, Аристотель подчерки¬
вает, что в наилучшем полисе военная доблесть не является глав¬
ной ценностью (Pol., 1333а30-Ь5). По мнению М.Х. Хансена,
рассматриваемая «конституция» скорее может быть охарактеризо¬
вана как «аристократия», на что совершенно определенно указы¬
вает тот факт, что этот полис описан как сообщество равных, су¬
ществующее ради достижения наилучшей жизни (с. 201).
Концепцию идеального полиса основателя стоицизма Зенона
из Китиона (о. Кипр) - философа эпохи раннего эллинизма - ана¬
лизирует Освин Мюррей. Хотя «Полития» Зенона сохранилась
лишь во фрагментах в изложении более поздних писателей и его
наследие практически невозможно отделить от наследия его уче¬
ников, один из которых, Хрисипп, написал свою «Политию» и был
активным защитником взглядов Зенона, имеющиеся данные
позволяют реконструировать политическую доктрину раннего
стоицизма. Зенонова politeia - это одновременно идеальный город-
государство и мировое государство мудрых, рассеянных по реаль¬
ным городам ойкумены, но связанных идеей homonoia, и потому
образующих подлинный город, критерием гражданства в котором
является любовь (eros) к мудрости. Таким образом, cosmopolis Зе¬
нона представляет собой универсальный город философов, живу¬
щих в гармонии друг с другом (с. 213).
Эта теория в эпоху Средней Стой, несомненно, стала осно¬
вой представлений об общем, универсальном гражданстве для все¬
го человечества. Свое дальнейшее развитие она получила в ранне¬
христианской мысли, главным образом в сочинении Августина
«О граде Божьем» (De civitate Dei). Дефиниция города у Августина
практически идентична зеноновской: оба города основаны на люб¬
ви. Различие заключается лишь в объекте этой любви. Сообщество
Зенона объединяет любовь к мудрости; Августин заменяет ее лю¬
бовью к Богу, что естественно для христианского контекста. Более
того, оба города сходным образом отличаются от обычных горо¬
дов тем, что последние локализованы во времени и пространстве и
основаны на праве, тогда как «город мудрости» и «город Бога»
являются универсальными и располагаются повсюду, где мудрые
люди и последователи Христа находят друг друга (с. 216).
В отличие от остальных статей сборника, посвященных ни¬
когда не существовавшему полису, в работе Стивена Ходкинсона
рассматривается образ конкретного исторического полиса - спар¬
танской politeia в концепциях современников. Эти концепции, как
107

показывает автор, несмотря на исторический характер самой
Спарты, могут с полным основанием рассматриваться под рубри¬
кой «утопизм», в смысле «социальной мечты»: как представление
о полисе, которое, хотя и не без известных оснований, в значи¬
тельной степени является умозрительной конструкцией внешних,
по отношению к данному полису, комментаторов.
В современной историографии изучаемый феномен справед¬
ливо заслужил название «спартанский мираж», под которым
обычно понимается идеализация Спарты античными писателями.
На практике, однако, ситуация оказывается более сложной. Лако-
нофилы классической Греции не составляли единую группу, и со¬
временные исследователи выделяют три разновидности «лако¬
низма». Во-первых, это — социальная лакономания определенной
части афинского высшего класса, проявления которой носили
внешний, показной характер. Во-вторых, — прагматическо-полити-
ческий лаконизм тех политиков, для которых Спарта служила аль¬
тернативной пропагандистской или практической моделью для
реформирования собственного полиса. И, наконец, в-третьих, -
политико-теоретический лаконизм писателей-философов. К этим
трем видам лаконизма, с точки зрения автора, можно добавить
четвертый - «ностальгический» лаконизм некоторых писателей-
историков IV в. до н.э., таких как Эфор и Феопомп, которые про¬
славляли изначальную Спарту Ликурга, одновременно критикуя
подвергшийся разложению современный им Лакедемон (с. 223).
Таким образом, отмечает С. Ходкинсон, даже в рамках одно¬
го Афинского полиса существовал целый ряд воображаемых
Спарт. Состояние источников, однако, таково, что в основном
только политико-теоретические работы писателей IV в. до н.э.
предоставляют достаточный материал, позволяющий реконструи¬
ровать образы Спарты в классической Греции. При этом обнару¬
живается определенная неоднозначность оценок спартанской
politeia, рассматриваемой в более широком контексте «образа жиз¬
ни» в целом. Так, у Платона и Аристотеля преимущественно пози¬
тивный взгляд на Спарту часто сменяется критикой многих спар¬
танских порядков, которая, вместе с тем, служит важным этапом
теоретического конструирования ими идеальной politeia. Более
того, пишет автор, есть все основания полагать, что «спартанский
мираж» в классический период существовал не только в виде уто¬
пии, но и антиутопии. В частности, антиспартанские настроения,
заметные в ряде трагедий Эврипида, показывают, что наряду с фе¬
108

номеном восхищения Спартой развивалось и негативное ее вос¬
приятие (с. 224).
Отмечая существенное разнообразие оценок спартанской
politeia у античных писателей, С. Ходкинсон подчеркивает тот
факт, что ее типологизация как монархии, тирании, аристократии
или олигархии носит исключительно политический характер, в
зависимости от ответа на вопрос: кто правит? Описания же ее как
демократии совмещают как политические, так и социальные моти¬
вы. При этом, наряду с ролью демоса в выборах геронтов и его
участием в эфорате, акцент делается на демократическом характе¬
ре сисситий и других аспектах повседневной жизни (с. 234). Так,
Аристотель, отмечая общее стремление царей, kaloi kagatoi и
demos’a к сохранению действующей politeia, рассматривал Спарту
как положительный пример «максимального единодушия»
(homonoia), которое было, по его мнению, следствием равенства в
воспитании и образе жизни богатых и бедных спартиатов. Цен¬
тральное место homonoia в образе Спарты характерно и для Пана-
финейской речи Исократа. В IV в. до н.э. она, по-видимому, стано¬
вится главной чертой Лакедемонской politeia в умах ее
олигархически настроенных поклонников, тем идеалом, в направ¬
лении которого, по их представлениям, должно происходить ре¬
формирование других находящихся в кризисе греческих полисов.
Очевидна, пишет автор, также и взаимосвязь между формировани¬
ем утопического образа Спарты в IV столетии и нарастанием на¬
пряженности в пораженных фракционной борьбой Афинах (в от¬
личие от V в. до н.э., когда образ авторитарной Спарты часто
возникал как негативный пример в идеологии афинской демокра¬
тии) (с. 261, 262-263).
Значительное внимание автор уделяет критике существую¬
щего в науке представления о том, что, в отличие от Афин и, воз¬
можно, большинства других полисов, для которых признается на¬
личие четкого разграничения публичной и частной сфер, Спарта
являла собой пример слияния государства и общества. Вниматель¬
ный анализ свидетельств Ксенофонта, Платона и Аристотеля, с
точки зрения С. Ходкинсона, показывает, что за пределами пуб¬
личной сферы государственный контроль фактически терял свою
эффективность, и частная жизнь спартиатов на самом деле мало
отличалась от той, которую вели граждане остальных полисов
(с. 247-253).
Паола Перлмэн в статье «Воображаемый Крит» обращается
к вопросу о так называемой «критской политии». Философы и ис¬
109

торики конца классической эпохи рассматривали ее как нечто об¬
щее для всех полисов острова. Современные исследователи объяс¬
няли сходство институтов критских общин унифицирующим эф¬
фектом дорийского завоевания и даже полагали, что дорийские
полисы Крита, возможно, были организованы в некое подобие фе¬
дерации, создавая тем самым видимость единства перед внешним
миром. Между тем, пишет автор, анализ эпической традиции, диа¬
лектологических данных, колонизационных мифов, эпитетов бо¬
жеств и т.д. позволяет заключить, что 49 полисов острова архаиче¬
ского и классического периодов на самом деле не были
исключительно (или даже преимущественно) дорийскими. Наряду
с дорийским источники фиксируют присутствие ионийского, эоло-
ахейского, аркадского и негреческого (минойского, возможно, ли-
кийского) элементов. Эпиграфические материалы свидетельству¬
ют также и о различии общественно-политических институтов
островных общин, хотя некоторые черты были свойственны ряду
полисов: например, должностные лица, именуемые kosmoi, фигу¬
рируют в ранних надписях девяти городов.
В данной работе П. Перлмэн проводит сравнительный ана¬
лиз четырех главных источников по критской politeia - «Законов»
Платона, «Политики» Аристотеля, описания Крита в сохранив¬
шихся фрагментах «Истории» Эфора и в эпитомах Гераклида к
Ликейской «Критской политии». Их изучение позволяет сделать
вывод о том, что все четыре варианта сведений происходят из
одного источника, каковым, по ее мнению, могло быть сочинение,
которое она в дальнейшем обозначает как «Критская politeia»,
созданное в Академии по инициативе Аристотеля. Изображенная в
этом труде критская «конституция», с точки зрения автора, явля¬
ется лишь философской конструкцией, разработанной в поздне¬
классических Афинах в ходе дебатов о наилучшем государствен¬
ном устройстве. В этом дискурсе Спарта занимала привилегиро¬
ванное положение режима вне конкуренции, а поскольку сама
спартанская традиция приписывала ему критское происхождение,
то данное обстоятельство стимулировало интерес к политическим
и социальным институтам острова. Описание государственного
устройства одного из критских полисов - спартанской колонии
Ликта, возможно, было привнесено в дискуссию как часть спар¬
танской традиции и в дальнейшем послужило основой для поздне¬
классической конструкции критской политии (с. 318-319).
Грэхем Шипли, анализируя материалы археологических ис¬
следований полисов Южной Италии («Великой Греции») и Сици¬
110

лии, приходит к выводу о недостаточной обоснованности сущест¬
вующего в науке предположения о том, что любые из вариантов
греческого городского планирования имеют признаки демократи¬
ческого или эгалитарного подхода, несмотря на имевшее место в
ряде случаев равенство домовых участков или самих домов. Тем
не менее имеющиеся данные, пишет он, позволяют утверждать
наличие государственного контроля над городским пространст¬
вом, устройство которого, несомненно, отражало идею полиса
(с. 382-383).
А.Е. Медовичев
111

ФОРМИРОВАНИЕ ПОЛИСНОЙ СИСТЕМЫ
В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ИТАЛИИ:
РАННИЙ РИМ И ГОРОДА-ГОСУДАРСТВА ЛАЦИЯ
В ИССЛЕДОВАНИЯХ Т.Дж. КОРНЕЛЛА
(Сводный реферат)
1.	КОРНЕЛЛ Т.Дж. ГОРОДА-ГОСУДАРСТВА В ЛАЦИИ.
CORNELL T.J. The city-states in Latium // A comparative study of
thirty city-state Cultures: An investigation conducted by the Copen¬
hagen Polis Centre / Ed. by Hansen M.H. - Copenhagen: Kgl. dan-
ske vid. selskab, 2000. - P. 207-228.
2.	КОРНЕЛЛ Т.Дж. НАЧАЛО РИМА: ИТАЛИЯ И РИМ ОТ
БРОНЗОВОГО ВЕКА ДО ПУНИЧЕСКИХ ВОЙН, (ок. 1 GOO-
264 ГГ. ДО Н.Э.).
CORNELL T.J. The beginnings of Rome: Italy and Rome from the
Bronze age to the Punic wars, (c. 1000 — 264 BC). - L.; N.Y.:
Routledge, 1995. - XX, 507 p. - (Routledge history of ancient
world). - Bibliogr.: p. 492-507.
Статья профессора Университета в Манчестере Т.Дж. Кор¬
нелла, написанная в рамках проекта сравнительного исследования
региональных систем городов-государств Древнего мира и Сред¬
невековья, осуществляемого Копенгагенским центром по изуче¬
нию полиса, посвящена проблеме происхождения и исторической
специфики городов-государств Старого Лация (Latium Vetus) -
одного из регионов центральной Италии. Хронологические рамки
работы ограничены периодом от VIII в. до н.э. - начальной стадии
урбанизации и становления государства в данном районе - до
примерно 300 г. до н.э., когда латинский город-государство (в том
виде, как он сложился к этому времени) из узкорегиональной мо¬
дели начинает постепенно превращаться во всеобщую форму со¬
112

циально-политической организации, сначала римской Италии, а
затем и западных провинций, в ходе развернувшейся с конца IV в.
до н.э. римской экспансии.
Таким образом, латинская civitas, наряду с греческим polis,
приобретает статус глобального (в рамках античного мира) фено¬
мена, изучение исходной модели которого является актуальной
задачей исторической науки. В то же время весьма продолжитель¬
ный период существования латинской модели города-государства
в форме общин латинского права (ius Latii), благодаря постоянно¬
му искусственному воспроизводству ее римлянами в различных
регионах Западного Средиземноморья (путем основания там ла¬
тинских колоний и муниципиев), делает правомерным, с точки
зрения автора, использование данных о римских городах эпохи
поздней республики и ранней империи для реконструкции харак¬
терных особенностей их более древнего прототипа (1, с. 211).
Однако, пишет Т.Дж. Корнелл, начальную стадию возникно¬
вения и развития городов-государств Старого Нация возможно
проследить, основываясь главным образом на археологических
материалах. Они фиксируют появление в течение раннего желез¬
ного века множества деревень на холмах, часто образующих скоп¬
ления («кусты») близлежащих поселений. Результаты их раскопок
демонстрируют определенное культурное единство, получившее в
литературе название «культура Нация». В течение VIII в. до н.э.
эти деревенские общины претерпевают радикальные изменения по
пяти основным направлениям: (1) появляются данные, свидетель¬
ствующие о росте населения; (2) наблюдается специализация ре¬
месла, наиболее ярко проявившаяся в расширении категорий ке¬
рамической посуды, сделанной на гончарном круге; (3) появление
исключительно богатых погребений указывает на социальную
стратификацию и возникновение аристократии; (4) фиксируется
рост контактов с внешним миром, в частности особенно в «княже¬
ских» погребениях представлен широкий спектр импортных пре¬
стижных предметов из Этрурии, Греции и Ближнего Востока, соз¬
давших в конечном счете так называемый «ориентализирующий»
феномен; наконец, (5) в течение данного периода деревенские по¬
селения во многих частях Старого Лация начинают сливаться,
формируя более крупные поселенческие комплексы. Несколько
раньше следы этого процесса обнаруживаются в Этрурии, в таких
центрах, как Цере, Тарквинии, Вейи. В Лации он развивается в те¬
чение ориентализирующего периода в Габиях, Ардее и в самом
Риме, где деревня на Палатине расширяется, поглощая низину Фо¬
113

рума, Велию и Квиринал, в то время как на Эсквилине располага¬
ется вождеский могильник (1, с. 212).
Эти события, считает Т.Дж. Корнелл, сами по себе не могут
служить знаком «городской революции», но являются «протого¬
родской» фазой, поскольку создают необходимые предпосылки
для будущего подъема городов-государств, происходившего в На¬
ции во второй половине VII в. до н.э. Ключевыми индикаторами
данного феномена, по его мнению, являются: (1) дома и другие
постоянные здания из камня с черепичными крышами; (2) фор¬
мальная организация городского пространства с улицами и пло¬
щадями (первое мощение Форума в Риме, как частный пример); (3)
письменность и ее использование для социальных, коммерческих
и административных целей; (4) общие религиозные культы и об¬
щественные святилища, которые позднее, в VI в. до н.э., получили
дальнейшее развитие в виде первых монументальных храмов (в
Риме, Ардее, Ланувии, Сатрикуме), располагавшихся преимущест¬
венно в доминировавших над поселениями цитаделях. К тому же
периоду, несомненно, восходят и самые ранние политические, во¬
енные и религиозные институты, о которых сообщают письменные
источники (1, с. 213).
Таким образом, отмечает Т.Дж. Корнелл, в последние деся¬
тилетия VII и в VI в. до н.э. в общинах Старого Лация развиваются
два параллельных процесса - урбанизация и формирование госу¬
дарства, результатом которых явилось становление здесь городов-
государств. Общее число их к концу VI в. до н.э., по оценке авто¬
ра, достигло 20, включая Рим, который при своем последнем царе
Тарквинии Гордом уже, без сомнения, был самым большим и мо¬
гущественным городом-государством региона и установил в нем
какую-то форму гегемонии. По своей территории (822 км2) он пре¬
восходил такие крупные города-государства этрусков, как Таркви¬
нии (663 км2), Цере (640 км2) и Вейи (562 км2), и был значительно
больше всех других городов-государств Лация, территории кото¬
рых варьировали в пределах от 37 км2 (Фикулея) до 351 км2 (Ти¬
бу р) (1, с. 215). Каждый город-государство состоял из одного го¬
родского центра и прилегающей к нему сельской округи, на
которой почти всегда имелось некоторое число вторичных поселе¬
ний в виде неукрепленных деревень (vici) или укрепленных фор¬
тов (oppida) (1, с. 217).
Начиная с 493 г. до н.э. Лаций в политическом отношении
представлял собой союз, одной стороной которого был Рим, а дру¬
гой — федерация остальных латинских общин (Латинский союз).
114

Вновь основанные этой коалицией совместно с Римом колонии
приобретали статус уже существующих латинских городов-
государств и становились членами Союза. Они известны как ла¬
тинские колонии (coloniae Latinae). В IV в. до н.э. ряд латинских
общин, начиная с Тускула в 381 г. до н.э., был инкорпорирован
Римом в качестве самоуправляющихся municipia. При этом их фи¬
зическая структура не менялась. Так, территория Тускула, как и
всех последующих муниципиев, имела определенные границы и
продолжала оставаться в некотором смысле ager Tusculanus, не¬
смотря на то, что теперь она юридически была частью римской
территории (ager Romanus), а ее свободное население - римскими
гражданами. Другие латинские общины остались формально неза¬
висимыми союзниками Рима, а их обитатели - гражданами латин¬
ского права. Таким образом, в эпоху средней республики Римское
государство, распространившееся на обширную территорию цен¬
тральной Италии, представляло собой комплекс городов-
государств разного статуса (1, с. 217).
Обращаясь к проблеме терминологии, Т.Дж. Корнелл отме¬
чает, что помимо чисто технических понятий, таких как colonia и
municipium, обозначающих специфические типы политических
общин в рамках Римского государства, общим термином для всех
подобных автономным образований было слово civitas. Однако его
общее применение в смысле «государство» является вторичным по
отношению к главному значению, заключенному в понятиях «гра¬
жданство» (например, civitas Romana - не римское государство, а
римское гражданство как юридический статус) или «гражданский
коллектив». В этом последнем смысле слово civitas означает поли¬
тическое сообщество и, таким образом, близко подходит к поня¬
тию res publica (= res populi, согласно Цицерону) - т.е. достояние
народа (букв, commonwealth), в котором каждый гражданин имеет
свою долю и рассчитывает получить от нее дивиденды. Офици¬
альным же названием Римского государства было populus Romanus
(«римский народ»), и слово populus вместе с этническим опреде¬
лителем, образованным от названия городского центра, было так¬
же стандартным методом описания любой латинской общины (на¬
пример, populus Praenestinus, populus Tusculanus и т.п.). Не
известно ни одного случая, когда бы латинское государство офи¬
циально называлось Romani («римляне») или Tusculani («туску-
ланцы»), что, как отмечает автор, контрастирует с греческой прак¬
тикой, в соответствии с которой Афинское государство, например,
всегда называлось «афиняне» (hoi Athenaioi) (1, с. 215).
115

Очевидно, пишет Т.Дж. Корнелл, что ни один из трех латин¬
ских терминов - populus, civitas, res publica - не соответствует
вполне изобретенному современной наукой понятию «город-
государство» в смысле автономной территориальной единицы с
городским центром. Для обозначения последнего римляне исполь¬
зовали термины oppidum и urbs, лишенные, однако, какого-либо
политического содержания. В отличие от oppidum, который мог
быть в равной степени и городом, и временным убежищем, просто
укрепленным местом, urbs был организованным городом, с обще¬
ственными зданиями, улицами и спланированным внутренним
пространством. Но в сознании римлян четко обозначенные свя¬
щенные границы (pomerium) жестко отделяли его от сельской
округи. Страна, которую город контролировал, его territorium, раз¬
делялась на сельские районы (pagi), а их население концентриро¬
валось в деревнях (vici), иногда - в небольших укреплениях (cas-
tella, oppida), но всегда оставалась отделена от urbs - города в
точном смысле слова. Соответственно, в латинском языке не было
и точного эквивалента греческому слову polis, если переводить его
как «город-государство», что, впрочем, не означает отсутствия са¬
мого феномена. Однако как «гражданская община» polis и civitas
вполне идентичные понятия.
Тем не менее, отмечает британский исследователь, между
латинским городом-государством и греческим полисом имелись
существенные различия. Классический греческий полис был замк¬
нутым сообществом, которое допускало аутсайдеров к граждан¬
ским правам лишь в исключительно редких случаях. Особенность
латинской региональной системы городов-государств состояла
именно в высокой степени межобщинной мобильности населения.
Эта «открытость» базировалась на взаимном обмене правами и
привилегиями, т.е. своего рода «исополитии», между Римом и дру¬
гими civitates Лация, введенной, согласно Дионисию Галикарнас¬
скому, Foedus Cassianum в 493 г. до н.э. и существовавшей в тече¬
ние всего республиканского и раннего императорского времени в
форме ius Latii, латинского права. Оно включало право заключать
законные браки (ius connubii), право вести дела и совершать сдел¬
ки, в том числе, вероятно, и с недвижимостью (ius commercii), с
гражданами других латинских государств, и, наконец, так назы¬
ваемое ius migrationis, которое давало право гражданину одного
латинского государства становится гражданином другого путем
простого переселения на его территорию и после прохождения там
процедуры ценза (1, с. 220).
116

Некоторые современные историки разделяют мнение Дио¬
нисия об искусственном происхождении латинского права, воз¬
никшего, как они полагают, действительно на основе Кассиева до¬
говора. Однако, по мнению Т.Дж. Корнелла, свобода браков и
переселения, скорее всего, является реликтом архаической эпохи,
когда доминировавшие в латинских общинах аристократические
кланы развивали сеть связей обмена и гостеприимства между со¬
бой независимо от общинных институтов. Известны многочислен¬
ные примеры миграции аристократических индивидов и групп
вместе с семьями и зависимыми людьми из одной общины в дру¬
гую с последующей интеграцией в соответствующую социальную
среду. Сходная система аристократических внеполисных связей,
обеспечивавшая относительную легкость горизонтальной мобиль¬
ности в верхнем слое общества, существовала и в архаической
Греции до окончательной кристаллизации городов-государств
классического типа с их замкнутыми гражданскими коллективами.
В центральной Италии, напротив, она была институционализиро¬
вана формальным договором, который обеспечил длительное со¬
хранение этих архаических обычаев и норм в форме так называе¬
мого латинского права.
Таким образом, заключает автор, «открытость» Рима, часто
воспринимаемая как его уникальная черта на фоне других горо¬
дов-государств античного (в частности, греческого) мира, на са¬
мом деле могла быть реализована только в рамках целой регио¬
нальной системы аналогичных «открытых обществ» центральной
Италии, составлявших своего рода «культурное koine», в котором
Рим являлся только одним, хотя и наиболее крупным представите¬
лем (1, с. 223-224).
Комплекс проблем, связанных с историей раннего Рима,
имеет прямое отношение к теме полиса. Свидетельством этого яв¬
ляется фундаментальный труд Т.Дж. Корнелла, содержащий все¬
объемлющую реконструкцию истории и культуры Рима периода
становления римского государства, его политических, социальных,
военных и религиозных институтов, а также предпосылок и основ
римского империализма.
В монографии обобщены результаты новейших археологи¬
ческих исследований, анализа античной литературной традиции,
эпиграфических и лингвистических материалов. Критически рас¬
смотрены существующие в науке XX столетия концепции и под¬
ходы к изучению практически всего комплекса дискуссионных
вопросов истории Рима царского и раннереспубликанского време¬
117

ни. Таким образом, подводится итог всего предшествующего этапа
научных исследований в данной области и вместе с тем предпри¬
нимается очередная попытка еще раз с новых методологических
позиций рационалистически осмыслить сообщения литературных
источников, сопоставив их со всеми другими имеющимися в на¬
стоящее время материалами.
Характеризуя источниковую базу исследования (глава 1),
автор подчеркивает ведущую роль античной литературной тради¬
ции - сочинений греческих и римских писателей анналистского и
антикварного направлений. При этом более глубокое изучение во¬
просов о первоисточниках и методах работы анналистов и антик¬
варов позволяет достаточно объективно (и в целом высоко) оце¬
нить достоверность этой традиции. Для ее верификации все
больше привлекаются археологические материалы. Раскопки, про¬
веденные за последние четверть века на территории города и в его
окрестностях (в Ардее, Лавинии, Сатрикуме и др.) с применением
современных подходов и технологий, радикально изменили пред¬
ставления о Риме и Лации эпохи раннего железного века, урбани¬
зации и формирования городов-государств. Вместе с тем, автор
призывает осторожно подходить к «подтверждению» литератур¬
ной традиции археологическими фактами, поскольку сами эти
«факты», как правило, являются результатом интерпретации мате¬
риальных остатков с помощью все той же литературной традиции
(характерный пример - так называемые «сабинские» погребения
на Римском форуме, «подтверждающие» легенду о присутствии
сабинов в ромуловом Риме) (2, с. 29-30).
Глава 2 посвящена истории доримской Италии и содержит
краткий обзор археологических культур и этнических групп Апен¬
нинского полуострова в эпоху поздней бронзы и раннего железно¬
го века. На основе сообщений античных писателей и результатов
современных лингвистических исследований рассматриваются
вопросы происхождения различных италийских народов. Особое
внимание, естественно, уделяется этрусской проблеме. Отмечается
отсутствие каких-либо археологически уловимых признаков раз¬
рыва преемственности между этрусской культурой и предшест¬
вующей ей культурой вилланова. «Ситуация, - пишет автор, - вы¬
глядит так, как если бы этрусская цивилизация непосредственно
возникла из виллановы, а население, которое явилось носителем
культуры виллановы в Этрурии периода раннего железного века,
было, фактически, этрусками» (2, с. 46). Таким образом, принятая
большинством ученых в середине XX столетия теория восточного
118

происхождения этрусков в настоящее время не может считаться
обоснованной, тем более что до сих пор не удалось выявить связи
этрусского языка с Малой Азией или каким-либо другим регионом
Ближнего Востока, а распространение в VIII в. до н.э. так назы¬
ваемого «ориентализирующего стиля» сейчас объясняется иными,
чем миграция этрусков, причинами.
В главе 3 рассматриваются археологические материалы, ха¬
рактеризующие культуру Лация финальной бронзы - раннего же¬
леза, а также данные легендарной традиции о возникновении Ри¬
ма. Автор отмечает наличие в ней двух противоположных
тенденций. Первая из них, условно «модернизирующая», явно не¬
сет на себе печать влияния греческих идей об основании (ktisis)
городов. В ней Ромул фигурирует как герой-основатель, создав¬
ший из ничего и сразу монументальное городское поселение и го¬
сударство с почти полностью оформленной социополитической
структурой, а весь современный ему Лаций предстает как урбани¬
зированный мир таких же городов, сходных по облику с эллини¬
стическими полисами.
«Модернизирующей» (или «греческой») версии противосто¬
ит «римская» концепция возникновения Рима, согласно которой
Ромул только положил начало длительному процессу как полити¬
ческого, так и чисто физического развития города, первоначально
представлявшего собой скромное поселение воинственных пасту¬
хов, обитавших на Палатине в примитивных хижинах. Эта римская
версия в меньшей степени противоречит археологическим дан¬
ным, согласно которым фазы I и ИА (ок. 1000-900 и 900-830 гг. до
н.э. соответственно) культуры Лация еще полностью принадлежат
«догородскому периоду» и представлены небольшими деревнями
как на римских холмах, так и в ряде других пунктов Latium Vetus,
в том числе и на Альбанских холмах. Фазы НВ (ок. 830-770 гг.
до н.э.), III и IVA (ок. 770-640/630 гг. до н.э) относятся уже к
«протогородскому периоду», характеризующемуся укрупнением
поселений. Но их сельский облик остается при этом неизменным
(2, с. 54-57).
Современные историки, за немногими исключениями
(Э. Перуцци), считают, что все центральные элементы легендар¬
ной традиции об «основании» Рима, впрочем, как и все ее персо¬
нажи, лишены исторической достоверности. Нет, например, осно¬
ваний полагать, что Альба Лонга была самым древним городом
Лация и обладала политической гегемонией, перешедшей впо¬
следствии к Риму; что она вообще была городом и к тому же мет¬
119

рополией Рима и т.д. Исключение составляет лишь тот факт, что
Палатин действительно являлся первоначальным ядром города.
Однако следы его обитания датируются временем ок. 1000 г.
до н.э. (как и деревни на Альбанских холмах), а не серединой
VIII в. до н.э., как настаивает традиция (2, с. 70—73).
Тем не менее в текстах антикваров имеются описания архаи¬
ческих институтов, которые, возможно, сохранили подлинную
информацию о догородском периоде. Одним из них является при¬
водимый Плинием Старшим список тридцати «альбанских наро¬
дов» (populi Albenses), воспроизводящий названия деревень, суще¬
ствовавших в начале раннего железного века на территории Лация
и самого Рима, и отражающий, по-видимому, реальную ситуацию,
предшествующую не только консолидации Рима как единого цен¬
тра, но даже интеграции в рамках палатинской общины, «ромуло-
вого» Рима. Аналогичная картина предстает и в традиции о Сеп-
тимонтии (2. с. 74).
Следующая стадия, характеризующаяся оппозицией montes
и colles, Палатина и Квиринала, ясно прослеживается в организа¬
ции чрезвычайно архаического института жрецов-воинов Салиев,
образовывавших две отдельные корпорации: Salii Palatini и Salii
Collini. Точно так же и два названия римлян - Romani и Quirites -
отражают факт двухчастного на данной стадии разделения Рима,
ставшего продуктом союза двух общин - римской и сабинской (2,
с. 75-76).
Глава 4 посвящена проблеме формирования города-
государства. Внешним его выражением стали процессы урбаниза¬
ции и пространственной консолидации, вполне проявившиеся в
«ориентализирующем» периоде (фазы IVA — IVB культуры Лация,
ок. 730-580 гг. до н.э.) (2, с. 81). Некрополи этого времени, откры¬
тые в ряде мест (на Эсквилине, в Кастель ди Децима, Ла Рустика и
др.), включают богатые погребения, инвентарь которых (бронзо¬
вые изделия, вооружение, колесницы, фрагменты золотых и сереб¬
ряных сосудов, импортная коринфская, этрусская и финикийская
керамика) свидетельствует о развитии процесса социальной стра¬
тификации и выделении аристократии.
Сам феномен «ориентализации» был тесно связан с грече¬
ской колонизацией Италии, спровоцировавшей культурную рево¬
люцию и ускорившей социально-экономическое развитие. Именно
эллинизация Этрурии, Лация и Кампании, начавшаяся в VIII в. до
н.э., оказала, по мнению автора, огромное влияние на формирова¬
ние там аристократического порядка. Разумеется, пишет он, кон¬
120

такты с греками не являлись причиной возникновения италийской
аристократии (более того, гентильная структура последней не име¬
ет аналогий у греков), но они привнесли ту культурную модель
(специфический аристократический этос и стиль жизни), в которой
эта аристократия смогла окончательно самоидентифицироваться
(2, с. 85-87).
Основу социальной организации рассматриваемого периода
образовывали расширенные патриархальные семьи или роды
(gentes), представлявшие собой патрилинейные группы, члены ко¬
торых (gentiles) считались происходящими от общего предка, ре¬
ального или фиктивного. Отсюда особая система номенклатуры,
при которой каждый член gens имел два имени: личное имя
(praenomen) и родовое имя, nomen gentilicium, иногда в форме па-
тронимикона.
Значение gens в структуре общества древней Италии являет¬
ся предметом острых дискуссий. Не вдаваясь в обсуждение всех
существующих по данной проблеме теорий, автор считает необхо¬
димым подчеркнуть три наиболее существенных момента. Во-
первых, институт gens не был специфически римским или латин¬
ским, но был присущ практически всем италийским народам,
включая этрусков, о чем свидетельствует, судя по надписям, ши¬
рокое распространение по всему полуострову системы двух имен.
Во-вторых, gentes были свойственны всем классам свободного
римского населения, а не только патрициям, как это представля¬
лось Б.Г. Нибуру и последователям его концепции. И, в-третьих,
что самое главное, gens становится базовым элементом социаль¬
ной структуры вместе с образованием городов-государств, т.е. в
течение VII в. до н.э., о чем, по-видимому, свидетельствует тот
факт, что характерная для gentes система номенклатуры, судя по
эпиграфическим материалам, распространяется вместе с процес¬
сом урбанизации. Примечательно, что и в литературной традиции,
повествующей о событиях до Ромула включительно, все ведущие
персонажи имеют только одно имя, в то время как после «основа¬
ния» города утверждается система двух имен. Эта черта традиции,
отмечает Т.Дж. Корнелл, видимо, отражает подлинный историче¬
ский процесс в отличие от сложившейся в XIX в. концепции gens
как «дополитической» организации, отодвинутой в тень с возник¬
новением города-государства. Фактические данные, заключает он,
скорее говорят об обратном (2, с. 84-5).
Формирование городов-государств в Нации во второй поло¬
вине VII в. до н.э. археологически фиксируется в изменении физи¬
121

ческого облика поселений - появлении монументальной архитек¬
туры и городской планировки. Лучше всего этот процесс докумен¬
тируется в Риме, где временем ок. 625 г. до н.э. датируется первое
мощение Форума - центра политической и деловой активности.
По мнению Т.Дж. Корнелла, это, несомненно, следует считать пе¬
реломным моментом в развитии римского комплекса поселений,
символизирующим возникновение политической общины, т.е. ти¬
пичной для греко-римского мира модели города-государства (polis
или civitas). Для описания реорганизации Рима в последние деся¬
тилетия VII в. до н.э., суть которой, по-видимому, состояла в объе¬
динении поселений на римских холмах, с точки зрения автора,
вполне подходит греческий термин synoikismos (т.е. «объедине¬
ние», если переводить его не буквально, а по сути), отражающий
главным образом создание единого политического сообщества,
поскольку, как и в случае с греческим полисом, чисто физическое
(топографическое) единство было вторичным моментом (характе¬
рен пример Спарты). По мнению Т.Дж. Корнелла, нет никаких
препятствий видеть в данном явлении подлинное «основание Ри¬
ма» (2, с. 102-103).
Автор, таким образом, реабилитирует подход к этому вопро¬
су шведского археолога Э. Гьерстада (не разделяя, впрочем, его
хронологических выкладок), который представлял возникновение
Рима как единовременный и сознательный акт объединения («си-
нойкизма») независимых поселков ряда холмов. Его концепция,
однако, была отвергнута большинством ученых как романтическая
иллюзия, заслуживающая не больше доверия, чем античные ле¬
генды об основании. Гораздо популярней оказалась теория немец¬
кого археолога X. Мюллер-Карпе, рассматривавшего «становление
города» (Stadtwerdung) как длительный процесс расширения пер¬
воначального обитаемого ядра на Палатине и постепенного по¬
глощения им соседних холмов, любая из фаз которого, в зависи¬
мости от выбора критериев, могла претендовать на роль
решающего этапа в трансформации догородского общества в го¬
родское.
Реакцией против крайностей этого эволюционистского под¬
хода, пишет Т.Дж. Корнелл, стала наметившаяся в последнее вре¬
мя в науке тенденция использовать для анализа римского материа¬
ла методологию, разработанную В. Гордоном-Чайлдом при
изучении процесса урбанизации на древнем Ближнем Востоке. Ес¬
ли, отмечает автор, принять именно метод Чайлда, а не его кон¬
кретные постулаты (отнюдь не универсальные), то тогда следует
122

направить усилия на поиск археологических проявлений ведущих
признаков совершенно определенной в социокультурном отноше¬
нии модели - античного полиса.
По этому пути как раз и пошел в свое время Э. Гьерстад, вы¬
делив мощение Форума и Комиция в качестве границы, разде¬
ляющей догородскую и городскую эпохи, справедливо рассматри¬
вая данный факт как надежный археологический признак
образования политического сообщества - полиса (2, с. 97-102).
Структуру нового города-государства определяли три трибы
(«племени») и 30 курий (curia от co-viria - объединение или со¬
дружество мужей). В новейших исследованиях, отмечает автор,
вполне оправданно скептическое отношение к попыткам интер¬
претировать эти архаические социальные подразделения как
«естественные», изначальные группы кровно-родственного или
этнического, или, тем более, функционального характера, сло¬
жившиеся задолго до возникновения города. Напротив, пишет он,
есть все основания видеть в них искусственно созданные вместе с
образованием города-государства административно-территориаль¬
ные и, вместе с тем, военные подразделения народа. В целом рим¬
ская система триб и курий не имеет явных параллелей в древней
Италии, но зато точно воспроизводит структуру греческих полис¬
ных общин, явившуюся продуктом «архаической рационализа¬
ции». Таким образом, заключает Т.Дж. Корнелл, в VII в. до н.э.
Рим, вероятно, был единственной из аборигенных общин цен¬
тральной Италии, которая начала приобретать черты полиса
(2, с. 118).
Далее, в главе 5, автор предлагает свою версию хронологии
и истории царского периода. Все традиционные даты, относящие¬
ся к этой эпохе, по его мнению, недостоверны и являются продук¬
том чисто механических «вычислений» римских антикваров, кото¬
рые отталкивались от даты основания республики (509 г. до н.э.),
установленной с помощью консульских Фаст. Краеугольным кам¬
нем созданной Т.Дж. Корнеллом хронологической конструкции
является археологическая дата возникновения города-государства -
ок. 625 г. до н.э., понимаемого как фактическое «основание Рима».
Исходя из нее, автор дает свой вариант «рационализации» списка
римских царей, помещая их самих и все события царского периода
в отрезок времени между примерно 625 и 500 гг. до н.э. Для обос¬
нования предложенной ревизии, помимо ряда археологических
фактов, он ссылается также на принятую рядом историков более
позднюю в сравнении с традиционной дату установления тирании
123

Кипсела в Коринфе: 620 (по Ю. Белоху) или даже (по Э. Вилюю)
610 г. до н.э., что позволяет датировать правление первого царя
«этрусской» династии Тарквиния Прииска, сына
коринфского аристократа-эмигранта, временем между примерно
570 и 550 гг. до н.э. (2, с. 121-126).
В современной науке, пишет Т.Дж. Корнелл, преобладает
тенденция в целом принимать традиционную хронологию и счи¬
тать время правления Тарквиния Прииска (традиционная дата:
616-578 гг. до н.э.) поворотным моментом в истории царского пе¬
риода, отделяющим примитивную «догородскую» фазу (время
первых царей) от развитой городской цивилизации «Великого Ри¬
ма Тарквиниев», или (в ряде исследований) «латино-сабинскую»
фазу от так называемого этрусского периода. Между тем, отмечает
британский ученый, события и инновации, ассоциируемые с пер¬
выми, латино-сабинскими, царями (создание упорядоченной
системы религиозных, социально-политических и военных инсти¬
тутов), вне зависимости от историчности того или иного конкрет¬
ного персонажа, вполне реальны и находятся в тесной связи с воз¬
никновением Рима как организованного города-государства. Они,
следовательно, как и «этрусские» цари, полностью принадлежат
городской эпохе (2, с. 126).
Значительное внимание автор уделяет критике созданного,
как он считает, современной наукой мифа об «этрусском Риме»,
предполагающего существование особой «этрусской фазы» в ис¬
тории царского периода, наступившего с воцарением Тарквиния
Прииска (глава 6). С ним связывают утверждение в Риме полити¬
ческого господства этрусков, под влиянием которых, как предста¬
вителей более высокой цивилизации, происходит трансформация
поселений на римских холмах в подлинный город, преимущест¬
венно этрусский по своей культуре. Таким образом, сам процесс
урбанизации рассматривается как «этрускинизация» Рима.
На самом деле, отмечает Т.Дж. Корнелл, источники всех ви¬
дов показывают, что связи Рима с Этрурией, как и присутствие в
городе этрусков, восходят ко времени задолго до прихода к власти
Тарквиния (к тому же грека по происхождению, а не этруска!), при
котором ситуация не изменилась сколько-нибудь радикально. Для
обоснования теории об «этрусском Риме» ее сторонники обычно
приводят список этрусских заимствований, который, впрочем, не
очень велик и ограничивается главным образом внешними аксес¬
суарами ряда римских государственных и религиозных институ¬
тов, но не распространяется на сами эти институты (включая ту же
124

концепцию высшей власти - imperium). Сравнительно невелико и
число этрусских слов в латинском языке.
В целом, разумеется, культура архаического Рима действи¬
тельно сходна с культурой соседних этрусских городов, но это
сходство, как подчеркивает автор, было обусловлено формирова¬
нием обширного культурного koine, охватывавшего всю притир-
ренскую Италию, включая Этрурию, Лаций и Кампанию. Эта уни¬
фикация материальной культуры и ее символических проявлений
у различных в этническом отношении народов явилась продуктом,
с одной стороны, развития межобщинных контактов и мощного
греческого влияния (отсюда ее эллинизованный в целом облик), а
с другой, - процессов урбанизации и государствообразования, ко¬
торые приобрели всеобщий для данного региона характер (2,
с. 163-164).
Однако, отмечает автор, если в архаическую эпоху в силу
указанных причин Рим мало отличался от этрусских городов по
материальной культуре, социальной структуре, системе политиче¬
ских институтов, то в дальнейшем их пути разошлись. Римское
общество и культура заметно трансформировались благодаря уни¬
кальной для древнего мира открытости и и способности легко аб¬
сорбировать внешние этнокультурные элементы, сохраняя в то же
время собственную идентичность. Этрусские города, напротив,
остались сравнительно изолированными, замкнутыми и статичны¬
ми общинами, которые вплоть до Союзнической войны 91-88 гг.
до н.э. сохраняли архаическую культуру и окостеневшую социаль¬
ную систему, близкую той, которая существовала в Риме до эман¬
сипации плебса. Не случайно поэтому, что в эпоху поздней рес¬
публики этрусская цивилизация казалась римлянам чуждой,
загадочной и даже варварской, а само слово «этрусский» стало си¬
нонимом слова «древний». Именно в этот период, когда глубокие
различия между более продвинутой римской культурой и более
консервативной культурой этрусков уже действительно существо¬
вали, все архаическое, что сохранялось в культуре самого Рима,
как раз и получило статус этрусского наследия, заключает
Т.Дж. Корнелл (2. с. 169-172).
Подлинно новый этап в истории царского Рима автор связы¬
вает с именем Сервия Туллия - наиболее загадочной и сложной
фигурой данного периода. Проблематичен также и характер осу¬
ществленных им преобразований. Ясно лишь, что, в отличие от
своего предшественника Тарквиния Прииска, Сервий Туллий, как
и его преемник, Тарквиний Гордый, был узурпатором. Их власть,
125

отмечает Т.Дж. Корнелл, находит явные параллели в ранних тира¬
ниях греческого мира той же эпохи и, по-видимому, является про¬
дуктом сходных исторических условий. Заметными фигурами на
политической сцене притирренской Италии становятся аристокра¬
тические лидеры частных военных формирований. Опираясь на
вооруженные банды своих «друзей» и клиентов (sodales et
clientes), подобных гомеровским hetairoi, воинственные аристокра¬
ты временами выступают в роли своего рода «авантюристов-
кондотьеров», временами захватывают власть в формирующихся
городах-государствах. Таковы этрусские аристократы, братья Авл
и Целий Вибенны, их сподвижник Мастарна, Ларе Порсена и др.
Если Мастарна и Сервий Туллий действительно одно лицо,
на чем настаивал первый «ученый-этрусколог» император Клав¬
дий, и как считают многие современные историки, то не исключе¬
на правомерность гипотезы о том, что предпоследний римский гех
(«царь») на самом деле носил титул magister (этруск.: mastama), в
республиканскую эпоху обозначавший военного предводителя с
неограниченными полномочиями — диктатора (magister populi),
помощник которого назывался magister equitum («начальник кон¬
ницы»). Возможно, поэтому в этрусской версии традиции Сервий
Туллий фигурирует как Мастарна, а в римской — под своим на¬
стоящим именем (2, с. 139-145).
Традиция приписывает Сервию Туллию разделение народа *
на новые территориальные трибы взамен старой трехчастной
структуры, введение центуриатной организации и института cen¬
sus, посредством которого гражданское население было исчислено
и разделено по рангам («классам») в соответствии с размером соб¬
ственности. «Конституция» Сервия детально описана у Цицерона,
Ливия и Дионисия, но все это версии системы, которая существо¬
вала в эпоху классической (средней) республики и была продук¬
том длительного развития. Поэтому в главе 7 автор пытается ре¬
конструировать самую раннюю ее стадию, которая действительно
может восходить к царствованию Сервия Туллия.
Отправным пунктом реконструкции, по мнению Т.Дж. Кор¬
нелла, должно служить сообщение Ливия о том, что в 495 г. до н.э.
имелась 21 триба (Liv., 2. 21. 7). Поскольку две из них были обра¬
зованы в начале республики, то 19 остальных (4 «городских» и 15
«сельских») должны, следовательно, относиться к эпохе царей,
т.е., по-видимому, ко времени Сервия Туллия. Попытки ряда исто¬
риков доказать, что все ранние сельские трибы, либо большая их
часть, были созданы в начале или даже в течение V в. до н.э.,
126

с точки зрения автора, нельзя признать удачными. В частности,
нельзя датировать их появление исходя из характера названий
(«географических» или по именам патрицианских родов), как это
делает А. Альфельди (2, с. 176-178).
В принципе, пишет исследователь, нет сомнений во взаимо¬
связи «сервиевых триб» с институтом ценза. Поэтому их создание
следует рассматривать как часть того пакета реформ, которые вве¬
ли центуриатную организацию римского гражданства, что, собст¬
венно, и следует из сообщений традиции.
Большинство историков (немногие исключения - П. Фрак-
каро и Э. Гьерстад) справедливо полагают, что в полном своем
объеме центуриатная система, как она представлена у античных
писателей, относится к сравнительно позднему времени, к IV -
III вв. до н.э., когда она уже утратила непосредственную связь с
военной организацией римской общины. Однако, с точки зрения
автора, исходная модель, скорее всего, такую связь имела и долж¬
на была, по его мнению, воспроизводить структуру римского ле¬
гиона, который во все периоды римской истории состоял из 60
центурий тяжеловооруженной пехоты именно в силу того, что как
раз столько центурий (т.е. 6000 граждан-гоплитов) оказалось в на¬
личии в момент проведения первого ценза. Они и составили пер¬
воначальный и единственный тогда legio римского государства (2,
с. 182-183).
Реформатор, таким образом, выделил из общей массы бое¬
способных граждан лиц, имущественное положение которых по¬
зволяло приобретать тяжелое вооружение. Совокупность их обра¬
зовала classis (т.е. группу людей, обязанных собираться по сигналу
военной трубы — classicum), тогда как все остальные оказались in¬
fra classem (т.е. ниже или вне «класса») и либо вообще освобожда¬
лись от службы, либо выполняли вспомогательные военные функ¬
ции (легковооруженных). На этом основании большинство ученых
считает, что реформа носила преимущественно военный характер
и имела целью создание фаланги гоплитов. Однако, пишет
Т.Дж. Корнелл, новейшие археологические исследования показы¬
вают, что повсеместное распространение гоплитской паноплии и
фаланговой тактики в притирренской Италии происходит еще на
рубеже VII-VI вв. до н.э., т.е. предшествует времени Сервия Тул¬
лия. Первоначальная организационная структура фаланги могла
основываться на куриях, каждая из которых, согласно Дионисию,
выставляла lochos - «лох» (т.е. центурию) гоплитов. Следователь¬
но, реформа означала реорганизацию и, скорее всего, как считает
127

автор, преследовала политические цели, учитывая тиранический
и антиаристократический характер политики шестого римского
царя.
Ключом к пониманию цели Сервиевой реформы, с точки
зрения Т.Дж. Корнелла, должно стать решение проблемы взаимо¬
отношения триб и центурий - одной из наиболее дискуссионных в
историографии раннего Рима. Попытки найти между ними число¬
вую координацию, неоднократно предпринимавшиеся в литерату¬
ре, не дали положительных результатов и, по мнению автора, во¬
обще бесперспективны. Механизм интеграции триб и центурий
помогает раскрыть процедура ценза, который представлял собой
регулярную (раз в пять лет) и полную ревизию гражданского кол¬
лектива, занаво определявшую его композицию с учетом измене¬
ний численности и имущественного положения граждан. Посколь¬
ку ценз проводился по трибам, по порядку одна за другой, то, как
доказывает автор, в рамках каждой трибы граждане, скорее всего,
всякий раз заново распределялись между всеми наличными центу¬
риями classis. Тем самым постоянно поддерживалось примерное
равенство последних по численности и составу вне зависимости от
изменения количества триб и общего числа граждан. Именно это и
делало центурии пригодными не только в качестве единиц рекру¬
тирования аналогичных по названию подразделений фаланги, но и
в качестве голосующий объединений в новом политическом
собрании граждан - comitia centuriata, оттеснившем на второй
лан собрание по куриям (comitia curiata), в которых заправляли
патриции.
Таким образом, согласно теории Т.Дж. Корнелла, какая-либо
координация между количеством триб и центурий попросту отсут¬
ствовала, что, собственно, и придавало военно-политической
структуре Рима способность легко адаптироваться к переменам
территориального, демографического и социального характера.
Причем центурии являлись ее центральным звеном, соединяющим
горизонтальное деление народа, основанное на местожительстве
(трибах), с вертикальным делением, основанным на имуществен¬
ном положении (classis/infra classem). В политическом плане осо¬
бенно важным моментом следует считать формирование каждой
центурии из представителей всех существующих в данное время
территориальных подразделений - триб, что исключало возмож¬
ность раскола армии и comitia centuriata в соответствии с регио¬
нальными или клановыми привязанностями. Это обстоятельство,
пишет автор, делает понятной главную цель Сервиевой реформы -
128

усиление центральной власти города-государства и ослабление
влияния доминировавших на местах аристократических gentes.
Ближайшей аналогией ей в греческом мире является реорганиза¬
ция аттических фил Клисфеном, использовавшего тот же меха¬
низм смешения граждан в новых административных единицах для
преодоления регионализма и сплочения полисного коллектива (2,
с. 192-195).
В целом, отмечает Т.Дж. Корнелл, введение центуриатной
системы, новых триб и института ценза как нельзя лучше ассоции¬
руется с личностью Сервия Туллия - узурпатора, опиравшегося на
поддержку гоплитской армии, и противоречит духу олигархиче¬
ского режима patres эпохи ранней республики, что подтверждает
традиционную датировку реформы (2, с. 196-197).
Совершившие в 509 г. до н.э. антимонархический переворот
«отцы-основатели» республики уже не могли ни отменить центу-
риатную «конституцию», ни даже урезать полномочия центуриат-
ных комиций, не вызвав противодействия вооруженного народа.
Более того, в конце V в. до н.э., как считает Т.Дж. Корнелл, она
получила дальнейшее развитие. Была введена более сложная
структура пяти «классов» с разным имущественным рейтингом и
внутренним делением на центурии iuniores («младших») и seniors
(«старших»), которая и нашла отражение в сочинениях античных
писателей. В пользу указанной даты свидетельствует ряд тесно
связанных между собой инноваций, отнесенных Ливием к 406 г.
до н.э. Одновременное установление жалования солдатам (stipen-
dium) и военного налога, обеспечивающего его выплату (tributum),
по мнению автора, является вполне подходящим контекстом для
введения ранжированной системы, которая распределяла налого¬
вое бремя в соответствии с имущественным положением людей,
компенсируя более сильное его давление на состоятельных граж¬
дан привилегиями в политической сфере. В новых центуриатных
комициях центурии распределялись между классами и возрастны¬
ми группами таким образом, чтобы обеспечить решительное пре¬
имущество при голосовании старых над молодыми и богатых над
бедными (2, с. 186-188).
Реформированная центуриатная система, по мнению
Т.Дж. Корнелла, утратила связь с рекрутированием и организацией
полевой армии, которая теперь стала комплектоваться на основе
триб способом, описанным Полибием. Однако, если армия уже и
не была своего рода вооруженной версией comitia centuriata, соб¬
рание граждан по центуриям на протяжении всей своей истории
129

сохраняло черты, отражающие тот факт, что оно было, по сущест¬
ву, собранием вооруженного народа, заключает автор (2, с. 195).
Степень могущества Рима в поздний царский период, его
место среди других городов Лация и в более широком средизем¬
номорском контексте позволяют оценить количественные данные
о размерах самого города, подчиненной ему территории (ager Ro-
manus) и численности населения, публикуемые автором в главе 8.
К концу VI в. до н.э Рим по своей площади (285 га) уступал
лишь немногим центрам «Великой Греции» и Восточного Среди¬
земноморья, был больше самых крупных городов Этрурии, таких
как Вейи (194 га), Цере (148 га) или Тарквинии (121 га), и намного
превосходил наиболее значительные города Лация, такие как Ар-
дея (40 га) или Лавиний (30 га) (см.: табл. 3, с. 204). В это же время
ager Romanus превышал 800 км2, что составляло более трети всей
территории Latium Vetus (2344 км2), тогда как на остальные
14 городов-государств приходилось менее двух третей. Этц циф¬
ровые данные, отмечает автор, лучше всего показывают реальный
баланс сил в данном регионе (2, с. 206-207).
Современные оценки численности населения Рима в конце
царского периода колеблются в пределах от 20-25 тыс. (Ю. Белох)
до 40-50 тыс. человек (Ф. Де Мартино). Все они, таким образом,
радикально отличаются от прямых показаний источников, утвер¬
ждающих, что число одних только боеспособных мужчин, выяв¬
ленных первым цензом Сервия Туллия, достигало 80 тыс. (Liv., I.
44.2). Эта цифра, как и последующие цифры цензов ранней рес¬
публики, признаются ошибочными практически всеми историка¬
ми. Однако, по мнению автора, их нельзя просто отвергнуть как
сфабрикованные, поскольку они хотя и кажутся слишком высоки¬
ми, тем не менее регистрируют вполне реальную динамику граж¬
данского коллектива, которую ни один римский анналист или ан¬
тиквар не мог не знать. В конце концов и теория Б.Г. Нибура о
том, что цифры ранних цензов включают население союзных с
Римом латинских общин, не совсем уж абсурдна, хотя и не может
быть обоснована источниками.
Все же более приемлема, с точки зрения автора, цифра по¬
рядка 35 тыс. человек обоего пола, всех возрастов и статусов, по¬
лученная с помощью современных методов исторической демо¬
графии. Эта цифра, характеризующая население римской
территории к концу VI в. до н.э., хотя и уступает официальным
цифрам ранних цензов, тем не менее в совокупности со всеми ос¬
тальными данными выводит Рим в разряд крупнейших городов-
130

государств по масштабам античного Средиземноморья архаиче¬
ского периода (2, с. 208).
Таким образом, заключает автор, давний спор между сто¬
ронниками идеи о «великом Риме Тарквиниев» («1а grande Rome
dei Tarquinii), выдвинутой еще в 1936 г. Г. Паскали, и теми, кто
вслед за А. Альфельди считал Рим VI в. до н.э. этрусским васса¬
лом, незначительным местечком, весьма далеким от того, чтобы
стать лидирующим городом Лация, теперь окончательно решен в
пользу первых. Важным аргументом, подтверждающим тезис о
могуществе царского Рима, по мнению Т.Дж. Корнелла, служит
первый его договор с Карфагеном, подлинность которого под¬
тверждает наличие в нем исторических реалий именно VI столетия
(2, с. 210-211).
Конец римской монархии и начало республики (глава 9)
предстают в источниках как эпизод династийной саги о семье Тар¬
квиниев, что, естественно, вызывает у многих историков большие
сомнения по поводу исторической достоверности традиционной
версии событий и их хронологии, стимулируя в то же время созда¬
ние различных собственных теорий. Сами римляне начало респуб¬
лики вычисляли на основе консульских Фаст - списка ежегодно
сменяющихся пар эпонимных магистратов - консулов, резонно
полагая, что начало этого списка отмечает год, когда первые кон¬
сулы вступили в должность, открыв тем самым республиканскую
эпоху. По Fasti Capitolini это событие датируется 509 г. до н.э.
(расхождения с другими источниками очень незначительны и ко¬
леблются в пределах от 508/7 до 502/1 гг. до н.э.) и, согласно тра¬
диции, совпадает с освящением храма Юпитера Капитолийского.
За редким исключением (Р. Вагнер) большинство современ¬
ных историков считают Фасты в целом достоверным источником,
что, однако, не предотвратило попыток ревизии традиционной да¬
ты начала республики. Весьма заметным явлением в историогра¬
фии раннего Рима стала теория шведского ученого К. Ханелля,
согласно которой введение эпонимной магистратуры относится
еще к царской эпохе. Аналоги подобной ситуации известны в
древности, например, в Ассирии и Спарте, где limmu и эфоры су¬
ществовали при царях, а также в ряде греческих полисов с их ар-
хонтами-эпонимами при тиранах. Следовательно, 509 г. до н.э.,
отмеченный первой парой консулов, скорее всего, никак не связан
с установлением республики, переход к которой, по мнению
К. Ханелля, произошел постепенно в течение V в. до н.э. по мере
131

ослабления власти царей и присвоения их политических функций
эпонимными магистратами.
Дальнейшее развитие эта теория получила в трудах Э. Гьер-
стада, который обнаружил в археологических материалах раннего
Рима разрыв культурного континуитета, приходящийся на середи¬
ну V в. до н.э., и ассоциировал его с концом этрусского влияния,
последовавшим за изгнанием из Рима этрусских царей и этрусков
вообще. Другим важным, по его мнению, доказательством падения
монархии вскоре после 450 г. до н.э. является присутствие в Фас-
тах этрусских имен вплоть до 448 г.
В настоящее время теория Ханелля-Гьерстада практически
не имеет сторонников, но представление о том, что восстание про¬
тив Тарквиниев было частью более широкого «межэтнического»
(латино-этрусского) конфликта, закончившегося освобождением
Рима от этрусской оккупации, пользуется поддержкой многих ис¬
следователей. С точки зрения Т.Дж. Корнелла, подобная трактовка
событий конца VI в. до н.э. неправомерна в силу недоказанности
самого факта политического господства этрусков в Риме, хотя они,
несомненно, составляли один из важнейших компонентов римско¬
го населения, что и подтверждается, в частности, наличием этрус¬
ских имен в консульских Фастах. Но это же обстоятельство, как
считает автор, свидетельствует о том, что свержение Тарквиниев
на самом деле не означало изгнания этрусков или ущемления их
прав, а лишь удаление из города именно gens Tarquinia, агнатиче-
ского рода Тарквиниев, как это и представлено в античной литера¬
турной традиции. Изложенная в ней версия исторически гораздо
более достоверна, чем предполагаемое некоторыми учеными анти-
этрусское движение. Точно также и рассказ Ливия о переселении в
Рим Тарквиния Прииска со своей семьей и приверженцами в зна¬
чительно большей степени соответствует реалиям аристократиче¬
ского общества эпохи архаики, чем современные теории этрусско¬
го завоевания (2. с. 224).
Что касается установленного Э. Гьерстадом разрыва куль¬
турного континуитета в середине V в. до н.э. и явных признаков
упадка культурных связей и зарубежной торговли Рима, в том
числе и с Этрурией, то, как отмечает автор, нет никаких оснований
связывать эти явления с каким-то римско-этрусским конфликтом.
«Кризис V в.» (внешне проявившийся в сокращении импорта ат¬
тической керамики, стагнации ремесленного производства, пре¬
кращении строительства общественных зданий, снижении качест¬
ва художественных изделий и т.д.), согласно новейшим данным,
132

носил более или менее «всеобщий» характер и затронул не только
Рим, но и всю притирренскую Италию, а также ряд других центров
Западного Средиземноморья, включая Карфаген. Этот феномен
еще ждет своего объяснения, но очевидно, что он не мог быть
следствием локальных неурядиц (2, с. 225-226).
Понять суть совершившегося в 509 г. до н.э. переворота, по
мнению Т.Дж. Корнелла, помогает институт rex sacrorum («царь
священнодействий»), созданный, согласно Ливию, якобы в начале
республики для осуществления ритуальных функций прежних ца¬
рей. Есть, однако, пишет автор, серьезные основания полагать, что
rex sacrorum отнюдь не был суррогатом царя, но реальным царем,
лишенным своих политических полномочий и превратившимся в
номинального церемониального главу государства задолго до па¬
дения монархии. Об этом, с его точки зрения, говорит тот факт,
что с установлением республики важнейшие в политическом от¬
ношении религиозные функции (совершение жертвоприношений и
произнесение обетов от имени государства, проведение ауспиций
и освящение храмов) стал выполнять не «царь-жрец», что было бы
логично предположить, следуя указанию Ливия, а консулы (прето¬
ры), унаследовавшие эти функции вместе с политическими и во¬
енными полномочиями от прежнего единоличного правителя. Та¬
ковым, однако, фактически был уже не царь (гех), а пожизненный
магистрат - magister populi, власть которого по характеру соответ¬
ствовала власти тирана, и который оттеснил на второй план тради¬
ционного царя. Роль последнего была сведена ad sacra, причем ме¬
нее значимым, и в этом качестве он перешел в республиканскую
эпоху, тогда как должность magister populi (=dictator) стала экстра¬
ординарной магистратурой - кратковременным восстановлением
при чрезвычайных обстоятельствах неограниченной («тираниче¬
ской») формы правления. Точно так же и двойной консулат, с точ¬
ки зрения Т.Дж. Корнелла, не был изобретением отцов-
основателей республики, а достался им от предшествующего пе¬
риода. Первоначально двое praetores были подчиненными «царю»
старшими армейскими командирами (как это можно заключить из
сообщения Дионисия Галикарнасского). Они же, вероятно, и воз¬
главили аристократический заговор 509 г., а после устранения сво¬
его начальника естественным образом оказались во главе государ¬
ства (2, с. 228-238).
Внутренняя история Рима первых двух столетий республики
определялась конфликтом между патрициями и плебеями, извест¬
ным также как «борьба сословий» (глава 10). Этот конфликт дос¬
133

таточно подробно освещен в сочинениях античных писателей. Од¬
нако, отмечает автор, их сообщения не в состоянии объяснить его
подлинный смысл, поскольку интерпретировался данный кон¬
фликт анналистами в политических понятиях своего, гораздо бо¬
лее позднего времени (2, с. 242).
С позиций современного уровня знаний по этой проблеме
несомненно ошибочным представляется утверждение античных
историков о том, что разделение римского народа на две различ¬
ные группы было перманентным и изначальным явлением, восхо¬
дящим ко времени Ромула. Между тем, подобный подход с раз¬
личными модификациями бытовал в науке вплоть до сравнительно
недавнего времени.
В XIX в. усилиями таких ученых, как Б.Г. Нибур, Т. Мом¬
мзен, Н.Д. Фюстель де Куланж, утвердился взгляд, согласно кото¬
рому только патриции были первоначально гражданами Рима,
тогда как плебеи не имели политических прав, либо вообще явля¬
лись аутсайдерами по отношению к римской общине. Во второй
половине XIX - первой половине XX в. по мере развития исследо¬
ваний в области лингвистики, археологии и физической антропо¬
логии получают распространение теории этнической противопо¬
ложности патрициев и плебеев, иногда приобретающие
откровенно расистский характер. Их общей методологической
ошибкой, отмечает Т.Дж. Корнелл, была вера в то, что лингвисти¬
ческие или археологические данные могут быть использованы для
верификации исторических теорий, тогда как на самом деле, на¬
оборот, историческая теория или гипотеза служит для интерпрета¬
ции археологических или лингвистических материалов (2, с. 243).
Важнейший прорыв в современном изучении данного пред¬
мета наступил вместе с осознанием того факта, что «патрициан¬
ско-плебейский дуализм» римского общества явился продуктом
длительного исторического развития в течение, по крайней мере,
всего архаического периода. Однако авторы и разработчики этой
концепции (Г. Де Санктис, X. Ласт, Р. Палмер, А. Момильяно,
Ж.-Кл. Ришар) не пошли в своих выводах так далеко, как это по¬
зволяют источники, считает Т.Дж. Корнелл. С его точки зрения,
поляризованная ситуация в римском обществе, когда все римляне
принадлежали либо к патрициям, либо к плебеям, относится ко
времени не ранее IV в. до н.э. (2, с. 244).
Разумеется, пишет автор, нет оснований подвергать сомне¬
нию тот факт, что патриции были древнейшей аристократией Ри¬
ма. Патрицианский статус являлся исключительной принадлежно¬
134

стью определенных родов - patriciae gentes, называвшихся так
именно потому, что из них происходили patres. Последних, как
правило, отождествляют с сенаторами, рассматривая, таким обра¬
зом, сенат как оплот политического могущества патрициата. Сво¬
им происхождением эта теория обязана анналистской традиции,
склонной описывать «конфликт сословий» как борьбу между сена¬
том и плебсом, что, с точки зрения автора, является анахронизмом:
переносом в прошлое современной анналистам ситуации эпохи
средней и поздней республики, когда сенат действительно был са¬
мым могущественным и авторитетным органом власти, занимаю¬
щим центральное место в римской политической системе. Нет,
однако, свидетельств, что он когда-либо был исключительно пат¬
рицианским по составу (2, с. 246-247).
В раннюю эпоху, до закона Овиния (ок. 339 г. до н.э.), сенат,
как следует из описания Феста, представлял собой не более чем
совещательный орган (consilium) при царе, а затем - при консулах,
созываемый ad hoc для консультации по тому или иному вопросу.
Причем выбор участников обсуждения определялся исключитель¬
но личной волей того, кто в данный момент имел imperium. Таким
образом, ранний сенат был собранием с постоянно меняющимся
членством, а не корпорацией пожизненных членов как в поздней¬
ший период. Отсюда, пишет Т.Дж. Корнелл, неизбежно заключе¬
ние о том, что patres, которые контролировали interregnum, давали
(или не давали) свое одобрение решениям комиций (auctoritas раг-
tum), обладали правом ауспиций в междуцарствие, не могут быть
адекватно определены как сенаторы или даже патрицианские сена¬
торы. Членство в сенате, если он и состоял в какой-то момент ис¬
ключительно из патрициев, было, вероятно, только случайной чер¬
той патрицианского статуса, а не определяющим его критерием.
Примечательно и то, что в латиноязычных источниках слово patres
часто употребляется в значении patricii, т.е. выступает как более
общий термин, обозначающий патрицианское сословие в целом (2,
с. 249-250).
Согласно традиции, патрициат сформировался в течение
царского периода. Некоторые историки (X. Ласт, П. Де Франчиши)
считают, однако, что он возник только в начале республики, по¬
скольку все римские цари не принадлежали к кругу patres. Против
этого говорит институт interregnum, когда патриции выступали в
роли «скипетродержателей» во время междуцарствия, фактически
контролируя назначение царя. То, что выбор всегда падал на аут¬
сайдера, свидетельствует лишь о стремлении предотвратить со¬
135

перничество среди самих patres. Исключительные привилегии,
связанные с interregnum, а также с auctoritas partum, предполагают,
что патрициат был уже четко оформленной группой в царский пе¬
риод, отмечает Т.Дж. Корнелл.
Не менее (если не более) важен и религиозный аспект пат¬
рицианских привилегий. Так, право ауспиций в некотором смысле
«принадлежало» патрициям и возвращалось к ним после смерти
царя, которому они его вручали на время царствования. За патри¬
циями были закреплены и главные государственные жречества,
включая членство в коллегиях понтификов, авгуров, duumviri sac-
ris faciundis, фециалов и салиев, а также посты rex sacrorum и глав¬
ных flamines (Юпитера, Марса и Квирина). Почти все они возник¬
ли в ранний царский период. Можно, следовательно, заключить,
пишет автор, что при монархии определенные gentes присвоили
себе право контролировать религиозную жизнь государства, и что
именно сакральная связь с богами являлась основой могущества
патрициев и источником их права на ауспиции и interregnum. Все
это, по его мнению, позволяет рассматривать патрициат как класс,
определяемый в первую очередь религиозными прерогативами (2,
с. 251-252).
Гораздо более проблематично существование патрициан¬
ской монополии на консулат. Как бы ни интерпретировать нали¬
чие 16 «плебейских» имен в консульских Фастах в период с 509 по
445 г. до н.э. (позднейшими интерполяциями; процедурами transi-
tio ad plebem или manumissio, в результате чего могли параллельно
существовать одноименные патрицианские и плебейские
линиджи), с точки зрения автора, более примечателен факт неук¬
лонного снижения их числа в течение данного периода. Так, про¬
центное соотношение между консулами-патрициями и консулами-
«плебеями» в 509-483 гг. до н.э. составляло 79 к 21, а в 482-456 гг. -
уже 93 к 7 (2, с. 254). Этот процесс, в ходе которого патриции об¬
ратили свое преимущество в замещении высшей магистратуры в
монополию, в научной литературе известен как «замыкание пат¬
рициата». Своей кульминации он достиг в середине V в. до н.э.
введением децемвиральным законодательством правовой нормы,
запрещающей браки между patres и plebs, что означало бы
превращение патрициата в наследственную касту, если бы эта
норма не была вскоре отменена законом Канулея 445 г. до н.э. (2,
с. 255-256).
В дуалистических теориях социальной структуры раннего
Рима plebs отождествляется со всей массой непатрицианских рим¬
136

ских граждан и рассматривается как изначальная общность, про¬
тивостоящая patres, что, как показывает в дальнейшем автор, явля¬
ется анахронизмом применительно к царскому и большей части
раннереспубликанского периодов.
Само слово plebs соответствует греческому plethos («множе¬
ство», «массы»), и в классической латыни использовалось для обо¬
значения низших классов. Вряд ли, отмечает Т.Дж. Корнелл, на
ранней стадии плебейского движения оно включало состоятель¬
ных крестьян-гоплитов, формировавших фалангу (как считает
К. Раафлауб). Скорее прав А. Момильяно, идентифицировавший
ранний плебс как группу, в основном совпадающую с infra classem,
т.е. с теми, кто выполнял вспомогательные функции легковоору¬
женных. Это проясняет реальное значение первой сецессии 494 г.
до н.э.: уход плебса из Рима был серьезным обстоятельством, но
не мог поставить государство на колени. Становится понятным и
противопоставление в источниках plebs и populus. Если первона¬
чально populus, как теперь установлено, означал «армию», т.е. соб¬
ственно classis (отсюда: magister populi), то plebs как infra classem
неизбежно оказывался за рамками гоплитской фаланги, которая и
была classis. Из этого, однако, не следует, что populus был исклю¬
чительно патрицианским по составу (2, с. 257-258).
В науке все больше утверждается понимание того, пишет
Т.Дж. Корнелл, что социальная структура раннего Рима представ¬
ляла собой целый комплекс статусов (в источниках они выражены
в терминах бинарных оппозиций, например: патроны - клиенты,
classis - infra classem, adsidui - proletarii, populus - plebs и т.д.), ко¬
торые отчасти перекрывали друг друга, что абсолютно не уклады¬
вается в рамки концепции патрицианско-плебейского дуализма.
В этой сложной социальной иерархии patres и plebs, скорее всего,
были только крайними полюсами, разделенными целым рядом
промежуточных групп, не относившихся ни к патрициям, ни к пле¬
беям (2, с. 258).
Имеющиеся данные, пишет автор, кажется позволяют ду¬
мать, что plebs возникает как специфическая группа с позитивной
и самоосознанной идентичностью в течение первых десятилетий
ранней республики, т.е. позднее патрициата и независимо от него.
При этом в качестве точки отсчета он берет первую сецессию
494 г. до н.э., когда удалившаяся на Священную гору (или, по дру¬
гой версии, - на Авентин) часть населения, угнетаемая долгами и
деспотическим обращением, образовала отдельное собрание, из¬
вестное как consilium plebis, и выбрала собственных должностных
137

лиц - tribuni plebis, которых поначалу было двое (вероятно, в про¬
тивовес двум консулам), а также двух aediles в качестве их по¬
мощников. Так возникло своего рода альтернативное государство,
культовым центром которого стал освященный в то же время храм
Цереры, Либера и Либеры на Авентине.
Власть трибунов основывалась на так называемом lex sacrata -
постановлении consilium plebis, скрепленным торжественной клят¬
вой (sacramentum), обязывающей всех плебеев защищать трибунов
любым способом. Причинивший им ущерб объявлялся «прокля¬
тым» (sacer) и мог быть безнаказанно убит. Таким образом, трибу¬
ны становились sacrosancti, т.е. «неприкосновенными», что и по¬
зволяло им, в свою очередь, защищать плебеев (индивидуально) от
произвола богатых людей и магистратов. «Это, - пишет автор, -
была форма организованной взаимопомощи плебса, который под¬
креплял свои действия линчевым правом, замаскированным под
божественное правосудие» (2, с. 260).
Античные писатели уверяют, что плебейская организация
была создана по соглашению (pactio) с патрициатом. Все данные,
однако, свидетельствуют о том, что она получила юридическое
признание только в 449 г. до н.э., когда, по закону Валерия-Гора¬
ция, трибуны получили право интерцессии (intercessio) или «veto»
(хотя и не столь всеобъемлющее как в эпоху поздней республики),
а резолюции плебса (plebiscita) приобрели законную силу. Следо¬
вательно, отмечает автор, можно с полным основанием полагать,
что плебисциты первой половины V в. до н.э. были односторон¬
ними решениями плебса, подкрепленными клятвами (т.е. были те¬
ми же leges sacratae), и их эффективность зависела только от сте¬
пени плебейской солидарности (2, с. 260-262).
Таким образом, пишет Т.Дж. Корнелл, на ранней стадии сво¬
его существования плебейская организация была внезаконной и
революционной, по крайней мере потенциально, ассоциацией, соз¬
данной для защиты, если необходимо - силой, от силы государст¬
ва. Самым очевидным знаком этого являются leges sacrata, кото¬
рые позволяли плебсу и его чиновникам вмешиваться в
политическую жизнь и навязывать свою волю с помощью системы
линчевого права. Лишь с середины V столетия начинается посте¬
пенная интеграция плебейских институтов в «конституцию» госу¬
дарства.
Во многих отношениях плебейская организация оказалась
более продвинутой, чем само государство. Как теперь доказано
(А. Мамильяно), плебейское движение широко использовало гре¬
138

ческие идеи и модели. Именно плебеи первыми учредили архив,
имитируя, вероятно, греческую практику, и достигли понимания
необходимости систематической записи и сохранения официаль¬
ных решений. С 449 г. до н.э. на хранение плебейским эдилам в
храм Цереры передаются постановления сената (senatus consulta),
что должно было ограничить произвол консулов, имевших обык¬
новение скрывать или изменять сенатские декреты. Отсюда стано¬
вится понятной склонность плебеев к идее писаного права и пре¬
вращение требования кодификации и опубликования законов в
одну из основных целей плебейского движения (2, с. 265).
Другой целью, казалось бы, должна была стать отмена дол¬
гов и упразднение системы долгового рабства (nexum). По всем
источникам долговой кризис явился главной причиной первой се-
цессии. Но после этого вопрос о долгах и долговом рабстве надол¬
го (вплоть до IV в. до н.э.) исчезает из поля зрения античных писа¬
телей, хотя жестокие правила, касающиеся неоплатных должников
в законах XII таблиц, подтверждают значение этой проблемы и в
V столетии. Очевидное несоответствие между причиной сецессии
и ее результатом (плебс восстал из-за долгов, а успокоился, избрав
трибунов), с точки зрения Т.Дж. Корнелла, объясняется лишь тем,
что подлинным объектом возмущения плебеев была не система
долгового рабства как таковая (альтернативой nexum была только
голодная смерть или продажа за границу), а конкретные случаи
жестокого обращения с должниками, против чего помощь трибу¬
нов была вполне эффективным средством (2, с. 267).
Наиболее важным источником недовольства плебеев был аг¬
рарный вопрос, особая острота которого определялась характером
римской системы землепользования. Согласно имеющимся дан¬
ным, подавляющее большинство частных земельных наделов от¬
личалось крайне малыми размерами, и они не могли обеспечить
даже скромное существование при практиковавшихся тогда мето¬
дах агрикультуры. Собственно это обстоятельство, усугублявшее¬
ся разорительными вражескими набегами, и служило, как считает
автор, главной причиной массовой задолженности. Наряду с част¬
ной землей существовал обширный массив общественной земли
(ager publicus), служивший объектом оккупации со стороны част¬
ных лиц, и фактически перешедший под контроль богатых и влия¬
тельных граждан. Именно этим, а не формальным запретом по со¬
словному принципу, объясняется, с точки зрения автора,
утверждение античных писателей о том, что плебеи были отстра¬
нены от пользования ager publicus. Отсюда понятно требование
139

плебса, чтобы римская общественная земля, особенно вновь завое¬
ванная, распределялась по жребию (assignatio viritana), т.е. стано¬
вилась частной собственностью граждан, а не оставалась собст¬
венностью государства, открытой для захвата (occupatio) богатыми
людьми и их клиентами. В период от 486 до 367 г. до н.э. источни¬
ки сообщают о 25 попытках плебейских лидеров перераспределить
общественные земли и, по мнению Т.Дж. Корнелла, нет оснований
отвергать эти данные античной традиции (2, с. 269-270).
Глава 11 посвящена анализу древнейшего памятника рим¬
ского права - законов XII таблиц, составленных и опубликованных
в 451—450 гг. до н.э. специально избранной для этой работы по со¬
глашению между патрициями и плебеями коллегией из десяти че¬
ловек (decemviri legibus scribundis), которая временно заменила как
патрицианских консулов, так и плебейских трибунов. Традицион¬
ная версия, отмечает Т.Дж. Корнелл, содержит ряд противоречий,
прежде всего в том, что касается целей децемвирата как политиче¬
ского института и характера режима децемвиров. С одной сторо¬
ны, децемвират предстает как новый вид магистратуры, призван¬
ный реинтегрировать плебс в государство (что, с точки зрения
автора, и имело место в действительности, поскольку не только
вторая, но, видимо, и первая коллегия децемвиров включала и пат¬
рициев, и плебеев), с другой - как временная комиссия, предна¬
значенная выполнить конкретную задачу и закончить свое сущест¬
вование (в этом случае, по-видимому, не было нужды упразднять
консулат и трибунат) (2, с. 274).
Дискуссионна также и история с посольством в Афины, с
целью ознакомления с законодательством Солона. Однако, пишет
автор, как бы ни оценивать ее достоверность, сохранившиеся
фрагменты XII таблиц обнаруживают многие признаки греческого
влияния, что согласуется с новейшими данными о глубокой элли-
низованности культурной жизни архаического Рима в целом
(2, с. 275).
Содержание децемвиральных законов вместе с данными ли¬
тературной традиции и другими источниками позволяет реконст¬
руировать различные аспекты жизни раннего Рима. Прежде всего,
пишет автор, обращает на себя внимание разработанность право¬
вых норм, регулирующих долговые обязательства и процедуры,
следующие за установлением факта банкротства. Отмечается чет¬
кое разграничение между собственно рабством и так называемым
«долговым рабством» (пехшп). Состояние пехшп возникало в ре¬
зультате добровольного соглашения должника с кредитором и от¬
140

личалось от продажи в рабство главным образом тем, что nexi
(«кабальные») сохраняли свой статус римских граждан до вынесе¬
ния судебного решения, по которому только кредитор и получал
право продать должника в рабство (в виде более гуманной альтер¬
нативы наказанию смертью) trans Tiberim - за Тибр, т.е. «за грани¬
цу». Тем самым запрещалось держать римского гражданина в раб¬
стве не только в пределах римской территории, но и в границах
всего Латинского союза. Внутри же римской общины существова¬
ло только рабство иноплеменников (преимущественно женщин и
детей, захваченных в грабительских рейдах, а также рожденных в
доме господина - vernae), применявшихся главным образом в ка¬
честве домашних слуг (2, с. 281).
Отсюда, пишет автор, становится понятным экономическое
значение nexum в раннем Риме. Как и в других архаических аграр¬
ных обществах целью сделок под залог личности было не столько
предоставление «кредита» в надежде на возврат с процентами,
сколько установление состояния зависимости. Следовательно,
функцией nexum было обеспечение зависимым трудом крупных
землевладельцев, использовавших nexi в широких масштабах для
обработки своих «поместий» (2, с. 283).
Наиболее примечательными чертами общества, представ¬
ленного в XII таблицах, является семья (семейная группа), частная
собственность на имущество и абсолютная власть над тем и дру¬
гим pater familias. Вопреки некоторым современным теориям, пи¬
шет автор, римляне не рассматривали фамилию как таковую в ка¬
честве собственника имущества, точно так же как и не проводили
разграничения между достоянием фамилии и тем, чем pater fa¬
milias обладал персонально. Сохранившиеся фрагменты XII таб¬
лиц не подтверждают также идею о том, что gens был изначальной
социальной единицей, поскольку он не участвует ни в регулирова¬
нии отношений собственности, ни в наследовании имущества (в
качестве наследников последней очереди в законах фигурируют
gentiles как индивиды, но не gens как группа) (2, с. 286).
Одним из немногих социальных различий между римскими
гражданами, отразившемся на их правовом положении в XII таб¬
лицах, является базовое деление на adsidui — землевладельцев,
подлежащих военному призыву, и proletarii - лишенных земли
бедняков, обычно освобождавшихся от службы в армии. Однако, с
точки зрения автора, оно не равнозначно делению на classis и infra
classem, так как это были две разные в имущественном отношении
группы внутри категории adsidui. Впрочем, полагает Т.Дж. Кор¬
141

нелл, пролетариев вряд ли было особенно много в тот период, и
основная масса плебса, числившаяся в сельских трибах, относи¬
лась к разряду infra classem (2, с. 289).
Вторым важным статусным различием в XII таблицах явля¬
ется деление на патронов и клиентов. Отношения патроната - кли-
ентелы всегда были центральной формой социальных связей в Ри¬
ме во все периоды истории. Причем эти отношения пронизывали
общество на всех уровнях, образуя как бы ряд частично взаимопе-
рекрещивающихся систем связей, в результате чего один и тот же
индивид мог одновременно быть клиентом более могущественно¬
го, чем он сам человека, и в свою очередь иметь собственных кли¬
ентов. Как считает автор, рост могущества патрициата в первые
десятилетия республики в значительной степени объясняется ин¬
тегрированностью в эту систему богатых непатрициев, пользовав¬
шихся известными выгодами от ее существования.
Альтернативную систему поддержки и взаимопомощи соз¬
давала плебейская организация, открывавшая для состоятельных и
честолюбивых индивидов более предпочтительную перспективу
обрести независимое положение в качестве лидеров плебса, чем
играть подчиненную роль клиентов патрициата. Появление в пле¬
бейском движении собственной богатой элиты в значительной
степени изменило характер и цели этого движения. Новая его фаза,
полагает Т.Дж. Корнелл, началась незадолго до 450 г. до н.э. и от¬
мечена претензиями плебейских вождей на право занимать выс¬
шую магистратуру — консулат. Ответом патрициев на такое разви¬
тие событий, пишет автор, возможно, и явилось запрещение в
табл. XI браков между patres и plebs, призванное поубавить стрем¬
ление богатых непатрициев возглавить плебейское движение.
Такой запрет, видимо, отвечал интересам и радикальной части
плебса, о чем свидетельствует состав второго децемвирата, уста¬
новившего эту норму. Последовавшая вскоре отмена ее явилась,
по-видимому, результатом компромисса умеренных элементов,
возобладавших как среди патрициата, так и среди плебеев (2,
с. 291-292).
В главе 12 рассматривается внешняя политика Римской рес¬
публики в период от 509 до 345 г. до н.э. Одним из главных ее на¬
правлений в это время были взаимоотношения с коалицией латин¬
ских городов-государств, обычно именуемой современными
историками «Латинским союзом», а в латиноязычных текстах фи¬
гурирующей чаще всего под названием nomen Latinum, т.е. «лати¬
няне», «латинский народ». Проблематичен сам характер данного
142

объединения и место в нем Рима. С одной стороны, это был куль¬
товый союз, проводивший общелатинские религиозные празднест¬
ва, участие в которых служило символом членства в сообществе
nomen Latinum. Одним из участников этой культовой ассоциации
был Рим, в котором располагалось общее для всех латинов святи¬
лище — храм Дианы на Авентине, построенный Сервием Туллием.
Важным дополнением сакрального (а также языкового и культур¬
ного) единства был комплекс социальных и правовых привилегий,
распространявшийся на всех латинов (ius connubium, ius commer-
cium и ius migrationis).
С другой стороны, эта ассоциация, основанная на общности
религиозных культов и взаимном обмене частными правами, силь¬
но отличалась от военно-политического союза латинских госу¬
дарств, членом которого Рим никогда не был. Более того, Латин¬
ская федерация возникла в конце VI в. до н.э. как противовес Риму
с целью организовать сопротивление росту его могущества. В
499 г. до н.э. армия латинской коалиции была разгромлена рим¬
лянами в битве у Регильского озера. Заключенный после этого
(в 493 г.) договор о военном союзе (foedus Cassianum, по имени
римского консула Спурия Кассия) был двусторонним соглашени¬
ем между латинами, с одной стороны, и Римом - с другой. Причем
последний становился доминирующим партнером Латинской фе¬
дерации, но отнюдь не ее членом, как полагают некоторые иссле¬
дователи вопреки прямым данным античной традиции (2, с. 299-
302).
Завоеванные союзниками территории осваивались путем
выведения так называемых латинских колоний (coloniae Latinae),
которые становились суверенными политическими общинами с
собственным гражданством и включались в состав Латинского
союза. Контингент колонистов формировался из разных госу¬
дарств - членов союза, но около половины его, как правило, со¬
ставляли римляне. Римские должностные лица выполняли и прак¬
тические задачи по основанию колонии и распределению в ней
земли.
Образование военного союза между Римом и Латинской фе¬
дерацией было вызвано, прежде всего, внешней угрозой со сторо¬
ны горных племен эквов и вольсков, постоянные набеги которых в
первой половине V в. до н.э. имели разрушительные последствия
для экономики Рима и всего Лация. Однако к концу столетия, опи¬
раясь на военные ресурсы союза, Рим переходит в наступление на
своих ближайших соседей, и первой крупной жертвой его агрессии
143

становится этрусский город-государство Вейи, разрушенный в ре¬
зультате войны 406-396 гг. до н.э. Аннексия его территории сразу
почти на 75% увеличила ager Romanus и явилась важным факто¬
ром дальнейшего усиления римского военного потенциала (2,
с. 313-320).
Рост агрессивности Римской республики на какое-то время
был прерван нашествием галлов в 390 (по Варрону) или в 387/6 г.
до н.э. (по Полибию). Однако последствия этого кельтского рейда,
несмотря на всю его разрушительность и взятие самого Рима, на
самом деле, полагает автор, не были столь катастрофичны, как
принято считать. Помимо успешных военных кампаний первой
половины IV в. до н.э., в годы после нашествия, могущество Рима
в это время символизировало строительство (в 380-378 гг. до н.э.)
мощной оборонительной каменной стены (так называемой «стены
Сервия Туллия») протяженностью 11 км, которая охватила пло¬
щадь в 426 га. Имеются также свидетельства о росте заморской
активности римлян (основание колонии в Сардинии в 386 г., экс¬
педиция на Корсику). Тем же периодом (между 380 и 350 гг.
до н.э.) археологи датируют основание укрепленного поселения в
Остии, ставшей главной морской базой римлян (2, с. 322).
В целом, заключает Т.Дж. Корнелл, все вместе взятые свиде¬
тельства ясно показывают, что Рим сравнительно легко преодолел
последствия кельтского погрома и уже к концу 360-х годов оказал¬
ся способен приступить к завоеванию Италии.
Внутриполитическая история Рима IV в. до н.э. в значитель¬
ной степени определялась процессом, получившим в литературе
название «эмансипации плебса» (глава 13). В своем подходе к со¬
циальным конфликтам этого периода античные писатели справед¬
ливо делают акцент на вопросах о земле, о долгах и о политиче¬
ских правах плебеев. Несмотря на наличие анахронистских оценок
и попыток моделирования событий того времени на основе опыта
более поздней эпохи, имеющиеся источники оставляют мало со¬
мнений по поводу достоверности картины социального конфликта
в целом. Более того, процесс уподобления событий казалось бы
разных исторических эпох, с точки зрения автора, не мог быть
полностью произвольным хотя бы потому, что проблемы, которые
доминировали в V-IV вв., не были совсем не похожи на проблемы
II—I вв. до н.э.
Необходимо подчеркнуть, пишет Т.Дж. Корнелл, что могу¬
щество правящего класса и угнетение плебса было следствием
специфической системы держания на ager publicus, что и придава¬
144

ло своеобразие римской аграрной истории в целом. Соответствен¬
но, все движения за аграрную реформу в Римской республике, как
было установлено еще в начале XIX в. Б.Г. Нибуром, никогда не
имели целью передел земли, находящейся в частной собственно¬
сти, но касались исключительно способа использования ager pub-
licus. Этот всеми признанный фундаментальный тезис столь же
применим для периода ранней республики, сколь и для эпохи
Гракхов. Недовольство плебеев всегда вызывал тот факт, что
общественная земля, от которой зависело их выживание, постоян¬
но захватывалась богатейшими фамилиями и их клиентами (2,
с. 327-329).
Самым ранним достоверным законом, ограничивающим
размер оккупации общественной земли (lex de modo agrorum), не¬
сомненно, следует признать закон Лициния - Секстия, принятый в
367 г. до н.э. несмотря на яростное сопротивление знати. Важно
отметить, пишет Т.Дж. Корнелл, что в отличие от аграрного закона
Тиберия Гракха Lex Licinia не предполагал ассигнаций общест¬
венной земли плебсу, и это весьма существенное различие являет¬
ся серьезным аргументом в пользу аутентичности последнего. Нет
оснований также считать лимит оккупации на одного pater familias
(500 iugera) нормой II в. до н.э., анахронистски перенесенной ан¬
тичными писателями в IV в., но, напротив, нормой именно IV сто¬
летия, ставшей архаическим пережитком во II в., когда многие
землевладельцы занимали тысячи югеров общественной земли.
Этим, скорее всего, по мнению автора, и объясняется истерическая
реакция римского правящего класса на законопроект Тиберия
Гракха, попытавшегося восстановить древнюю норму оккупации
(2, с. 329).
Очевидна взаимосвязь аграрного вопроса с проблемой дол¬
гов. Долги являлись главным бременем плебса и прямым следст¬
вием земельного голода, порожденного расхищением ager publicus
небольшой группой богачей. В результате все большее число кре¬
стьян оказывалось на положении nexi, что в конечном счете и вы¬
звало кризис начала IV в., усугубленный кельтским разорением.
Как специфическая форма трудового контракта институт nexum
просуществовал до его формальной отмены законом Петелия в
326 г. до н.э. Хотя, вероятно, уже к началу Второй Самнитской
войны (327-304 гг. до н.э.) отношения типа nexum стали реликтом.
Lex Poetelia, таким образом, полагает автор, явился всего лишь
знаком окончания длительного процесса социальных перемен.
К этому времени земельный голод плебса был в значительной сте¬
145

пени удовлетворен за счет колонизации и земельных ассигнаций
на завоеванных территориях, что избавило плебеев от необходи¬
мости вступать в отношения зависимости.
Однако упадок и окончательная отмена nexum к концу IV в.
до н.э. предполагает развитие альтернативного источника рабочей
силы. Потребность в ней была, видимо, уже тогда в основном
удовлетворена за счет рабов. Возрастающее значение рабства в
Риме IV в. подтверждает налог на манумиссии, введенный в 357 г.
до н.э., который свидетельствует о частоте подобного рода актов,
что, в свою очередь, предполагает наличие большого числа рабов.
С началом самнитских войн источники регулярно сообщают о
массовом порабощении военнопленных, а это означает, что рим¬
ская экономика все больше начинает зависеть от рабского труда.
Таким образом, пишет Т.Дж. Корнелл, теория о формировании
рабовладельческой системы экономики в Риме только после Ган¬
нибаловой войны совершенно не приемлема. Фактически этот
процесс весьма продвинулся уже к концу IV в. до н.э. В то же вре¬
мя эмансипация сельского плебса и рост применения рабского
труда на земле создавали возможность для римского правительст¬
ва использовать значительную часть свободного гражданского на¬
селения на военной службе, расширяя все больше масштаб завое¬
ваний и усиливая тем самым приток рабов (2, с. 333).
Трансформация социальной и экономической структур Рим¬
ской республики в IV в. до н.э. сопровождалась «конституцион¬
ной» реформой и возникновением нового правящего класса.
Принципиально важную роль в этом, с точки зрения автора, сыг¬
рал другой закон Лициния - Секстия 367 г. до н.э. - о консулате.
Причем подлинно революционным он был не потому, что делал
высшую магистратуру доступной для плебеев, а потому, что тре¬
бовал непременного замещения одной из двух консульских долж¬
ностей плебеем. Введение этой нормы явилось победой богатой,
социально активной и политически амбициозной верхушки плеб¬
са, точнее — непатрицианской элиты римского гражданства, ис¬
пользовавшей в своих интересах плебейское движение и его ин¬
ституты. В течение второй половины IV в. до н.э. происходит
также разрушение патрицианской монополии на главные государ¬
ственные жречества. Решающим моментом в этом процессе явился
закон Огульния 300 г. до н.э., установивший равное соотношение
патрициев и плебеев в коллегиях понтификов и авгуров.
Результатом формального разделения всех важнейших поли¬
тических и религиозных должностей между двумя сословиями
146

стало формирование единой патрицианско-плебейской аристокра¬
тии, так называемого нобилитета. Вместе с тем, положив конец
всем формам дискриминации плебса, законодательство Лициния —
Секстия, пишет Т.Дж. Корнелл, имело следствием ассимиляцию
всех непатрицианских римских граждан под общим названием
plebs. Другим следствием была утрата плебейским движением сво¬
ей революционности и полная инкорпорация его институтов в
правительственную систему (2, с. 340).
Глава 14 посвящена римскому завоеванию Италии в период
от 343 до 264 г. до н.э. Основным содержанием этого периода яви¬
лись римско-самнитские войны, но начало его ознаменовалось
восстанием латинских союзников и римско-латинской войной
341-338 гг. до н.э. Ее результаты и сам способ урегулирования
конфликта, с точки зрения автора, можно рассматривать в качестве
поворотного пункта римско-италийской истории. Урегулирование,
навязанное римлянами латинам после 338 г., заложило основы
уникальной «конституционной» структуры, обеспечившей в даль¬
нейшем безудержное развитие римской экспансии. Во-первых,
римляне теперь вступали в соглашение с каждой потерпевшей по¬
ражение общиной отдельно, а не с их совокупностью, как прежде.
Во-вторых, все они разделялись по формальным юридическим ка¬
тегориям, определявшимся спецификой прав и обязанностей по
отношению к Риму. Таким образом, новая «Римская федерация»
основывалась на иерархии статусов различных ее членов (2,
с. 348).
Особое значение в «конституционном» плане, пишет
Т.Дж. Корнелл, имели три института. Институт самоуправляюще¬
гося municipium позволял Римскому государству расширять свою
территорию и инкорпорировать новые общины без перемен в цен¬
тральной администрации. Путем предоставления общинам статуса
civitas sine suffragio (т.е. гражданства без права голосования) рим¬
ляне могли увеличивать численность своих граждан, сохраняя при
этом неизменной сущность Рима как города-государства. Наконец,
важное значение имело возрождение института латинской коло¬
нии. Являясь, по существу, военными гарнизонами, эти колонии в
равной мере были и романизированными анклавами в отдаленных
регионах, служившими важнейшим фактором консолидации и ко¬
нечной унификации Италии под властью Рима (2, с. 351-352).
Все различные в правовом отношении категории италийских
союзников имели одну общую обязанность - поставлять войска в
римскую армию, что предоставляло в распоряжение Рима огром¬
147

ные резервы военной силы, которые к тому же постоянно возрас¬
тали по мере расширения завоеваний и присоединения к федера¬
ции все новых общин и выведения все новых колоний. Но эта сис¬
тема имела еще более глубокий эффект. Поскольку союзники
выполняли исключительно военные функции, их военные обяза¬
тельства были единственной видимой связью между ними и Ри¬
мом. Следовательно, война являлась той единственной формой, в
которой римско-италийский союз только и мог реализовать свое
существование. Эта функциональная интерпретация Римской фе¬
дерации, пишет автор, впервые была дана А. Момильяно, который
справедливо отмечал, что сохранить систему можно было лишь
постоянно поддерживая ее в действующем состоянии, т.е. пребы¬
вая в состоянии почти перманентной войны и максимально ис¬
пользуя военные силы союзников. В противном случае все здание
римской организации Италии потерпело бы крах. Таким образом,
римский «империализм», с точки зрения Т.Дж. Корнелла, можно
рассматривать как результат эффективной эксплуатации людских
ресурсов союзников, вынужденных делить с римлянами бремя и
риск завоевательных войн (2, с. 366).
Впрочем, италийцы в качестве военных партнеров Рима по¬
лучали свою долю выгод, причем не только в форме «движимой»
добычи, которая делилась поровну между римлянами и союзника¬
ми, но и в виде земель, конфискованных у побежденных врагов и
используемых для выведения колоний с участием как римлян, так
и италиков. Тем самым как бы восполнялись прежние территори¬
альные потери союзных общин, побежденных в свое время Римом
и лишенных части собственных земель. Это позволяет понять ло¬
яльность союзников Риму и объяснить как динамизм, так и проч¬
ность созданной им системы.
В целом, заключает Т.Дж. Корнелл, «римская организация
завоеваний может быть сопоставлена с криминальной операцией,
которая компенсирует своих жертв путем включения их в банду с
перспективой получения доли добычи в последующих грабежах.
Однако любая криминальная банда неминуемо распадется, если ее
босс вдруг решит прекратить преступную деятельность и “легити¬
мизироваться”. Эта грубая аналогия возвращает нас к уже выска¬
занному положению о том, что Римское государство постоянно
нуждалось в войне просто в целях самосохранения» (2, с. 367).
В эпоху италийских войн окончательно складываются поли¬
тические, социальные и экономические структуры классической
Римской республики (глава 15). В политической сфере, отмечает
148

автор, наиболее примечательным явлением было становление се¬
ната как главного правительственного органа, а также нобилитета
как социальной группы, контролирующей сенат.
В ранней республике реальная политическая власть принад¬
лежала высшим магистратам, иногда выступавшим в роли хариз¬
матических лидеров, которые и направляли политику государства,
взаимодействуя с народным собранием, принимавшим оконча¬
тельное решение по всем важнейшим вопросам. Таким образом,
политическая система IV в. до н.э. заключала в себе существенные
элементы демократии, которые почти исчезли в более поздний пе¬
риод.
Важнейшим симптомом упадка этой «плебисцитарной» (по
терминологии автора) системы и наступления олигархического
режима стал закон Генуция 342 г. до н.э., резко ограничивший
практику повторных переизбраний на государственные должно¬
сти, что гарантировало более равномерное их распределение среди
римской элиты, но вместе с тем значительно понизило влияние
угодных народу лидеров. Другим знаковым событием явился за¬
кон Овиния (между 339 и 332 гг. до н.э.), который формально за¬
крепил уже сложившийся к этому времени обычай включения дей¬
ствующими должностными лицами в число своих советников всех
живых на тот момент эксмагистратов. Членство в сенате сделалось
практически пожизненным, а результатом стало превращение его в
мощную правящую корпорацию, которая не только эмансипирова¬
лась от власти магистратов, но и ограничила их возможности к
осуществлению самостоятельных политических действий (2,
с. 369-372).
Перемещение баланса реальной власти в сторону сената не¬
избежно означало и относительное снижение влияния комиций на
процесс принятия решений. Закон диктатора Квинта Гортензия
287 г. до н.э. лишь формально подтвердил принцип суверенитета
народа, но не изменил уже сложившуюся систему. Роль народного
собрания осталась пассивной, поскольку оно не могло функциони¬
ровать как автономный институт и полностью зависело от магист¬
ратов. Свои интересы римский народ мог отстаивать только зару¬
чившись поддержкой одного из них. Но очень немногие
должностные лица могли позволить себе пренебречь мнением и
волей коллективного органа правящей элиты, членами которой
они, как правило, и сами являлись (2, с. 378).
В целом, пишет автор, анализ процесса эволюции римской
политической системы в IV - начале III в. до н.э. не позволяет
149

принять существующую в современной историографии теорию о
неуклонном продвижении Рима в данный период к демократии.
Напротив, около 300 г. до н.э. Римская республика вплотную при¬
близилась к классическому типу олигархии, т.е. правительствен¬
ной системы, основанной на ротации должностей внутри сравни¬
тельно узкой группы конкурирующей элиты и подавлении этой
группой харизматических индивидов, угрожающих ее коллектив¬
ному господству своими популистским заигрываниями с народом.
Формирование сенатской олигархии, по мнению Т.Дж. Корнелла,
несомненно, соответствовало практическим нуждам постоянно
расширяющегося Римского государства, все более сложные функ¬
ции которого мог выполнять только постоянный и достаточно
компактный правительственный орган. Таковым в римских усло¬
виях естественно оказался сенат, обладающий в силу самого сво¬
его состава существенным практическим опытом управления, а не
громоздкие по численности и структуре комиции, в которых де¬
тальное обсуждение сложных административных, военно¬
политических или финансовых вопросов было в принципе невоз¬
можно (2, с. 373-379).
Таким образом, конечным результатом длительной, но ус¬
пешной борьбы плебса за свои права и свободу явилось прочное
господство нобилитета. Причину этого некоторые исследователи
видят в высоком уровне экономического процветания, достигну¬
том Римским государством и, как следствие, смягчении социаль¬
ных противоречий благодаря успешным завоевательным войнам,
что и побудило народ без сожаления предоставить ведение дел
сенату. В этом предположении, с точки зрения автора, есть доля
истины.
Действительно, имеющиеся данные говорят о беспрецедент¬
ном росте общественного и частного богатства римлян, особенно в
том, что касается земельных владений. Так, ager Romanus, который
после завершения Латинской войны в 338 г. до н.э. составлял око¬
ло 5525 км2, к 264 г. до н.э. вырос до 26 805 км2 и составил более
20% территории Апеннинского полуострова (2, с. 380). По вполне
обоснованным оценочным данным, около 30 тыс. римских граж¬
дан были поселены на новых землях. В период с 334 по 263 г.
до н.э. римляне и их союзники основали 19 латинских колоний.
Число поселенцев в них составило более 70 тыс. боеспособных
мужчин (см.: табл. 9, с. 1).
Имеющиеся в настоящее время археологические материалы
сильно противоречат традиционному взгляду на Рим III в. до н.э.
150

как на достаточно примитивное аграрное общество с натуральной
экономикой и слабо развитой торговлей. Теперь есть все основа¬
ния считать, что уже около 300 г. до н.э. это был крупный ремес¬
ленный, торговый и культурный центр Средиземноморья. Высо¬
кий уровень его материальной культуры и широкой экспортной
торговли документируется продукцией керамических мастерских,
находки которой встречаются по всей центральной Италии, в юж¬
ной Франции, северо-восточной Испании, на Корсике, в Сицилии
и Северной Африке. Отмечено также производство терракотовой
скульптуры, высокохудожественных изделий из бронзы (в том
числе литье бронзовых статуй). За период с 302 по 264 г. до н.э. в
городе было построено по крайней мере 14 храмов (2, с. 390).
Развитие крупных рабовладельческих вилл в Италии обычно
датируется II в. до н.э., что, по мнению автора, вряд ли оправданно.
Их появление он считает возможным отнести уже ко второй поло¬
вине IV в., исходя из самой логики колонизационно-миграционных
процессов, происходивших в ходе римских завоеваний. Массовое
выселение десятков тысяч бедных крестьянских семей в колонии
неизбежно должно было вести к постепенной депопуляции старого
ager Romanus (феномен, который фактически вытекает из сообще¬
ний источников), что столь же неизбежно предполагает радикальную
перемену в организации земельных владений и способе их эксплуа¬
тации. Единственным возможным вариантом изменений, с точки
зрения Т.Дж. Корнелла, могла быть только концентрация земли в
крупных владельческих комплексах, обрабатываемых рабами, кото¬
рые, таким образом, заменяли на земле прежних работников - сво¬
бодных граждан-крестьян. Это позволяло значительно повысить
интенсивность труда и создавать больший прибавочный продукт,
что, в свою очередь, стимулировало развитие рынка (2, с. 394).
Становление рабовладельческой экономики, по мнению ав¬
тора, является первым примечательным феноменом рассматривае¬
мого периода. Вторым важным моментом, считает он, стало появ¬
ление первой римской чеканной монеты. Экономическое значение
этого события, пишет Т.Дж. Корнелл, возможно, было минималь¬
ным, но оно имело огромное культурное значение. «Это был осоз¬
нанный шаг со стороны римлян, символизирующий вступление в
культурную среду эллинистического мира. И именно растущее
влияние эллинизма на все аспекты жизни республиканского Рима
может считаться третьим важнейшим феноменом эпохи завоева¬
ния Италии» (2, с. 397).
А.Е. Медовичев
151

ФЕНОМЕН ПОЛИСА В СОВРЕМЕННОЙ
ЗАРУБЕЖНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Реферативный сборник
Художественный редактор Т.П. Солдатова
Технический редактор Н.И. Романова
Корректор И.Б. Пугачёва
Г игиеническое заключение
№ 77.99.6.953.П.5008.8.99 от 23.08.1999 г.
Подписано к печати 12/IV - 2011 г.
Формат 60x84/16 Бум. офсетная № 1.
Печать офсетная Свободная цена
Уел. печ. л. 9,5 Уч.-изд. л. 8,9
Тираж 300 экз. Заказ № 48
Институт научной информации
по общественным наукам РАН,
Нахимовский проспект, д. 51/21,
Москва, В-418, ГСП-7, 117997
Отдел маркетинга и распространения
информационных изданий
Тел. / Факс: (499) 120-4514
E-mail: market@INION.ru
E-mail: ani-2000@Iist.ru
(по вопросам распространения изданий)
Отпечатано в типографии ИНИОН РАН
Нахимовский проспект, д. 51/21
Москва. В-418. ГСП-7, 117997
042(02)9