Уайльд О. Полное собрание стихотворений и поэм - Уайльд О.

Оскар Уайльд. Полное собрание стихотворений и поэм - 2000
Сонет, написанный на страстной неделе в Генуе
Сонет на слушание DIES IRE в Сикстинской капелле
По поводу продажи с аукциона любовных писем Джона Китса
Автор: Уайльд О.
Теги: поэзия художественная литература
ISBN: 5-8071-0052-2
Год: 2000
Похожие
Полное собрание стихотворений и поэм
Полное собрание стихотворений
Вознесенский А.А. Полное собрание стихотворений и поэм в одном томе
Полное собрание стихотворений
Текст
                    ЕВРАЗИЯ

OSCAR WILDE
 ОСКАР
 УАЙЛЬД
 ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЙ И ПОЭМ
 ЕВРАЗИЯ
 САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 2000

За помощь в осуществлении издания данной книги
издательство «Евразия» благодарит
 Кипругихина
Вадима Альбертовича
 Уайльд О. Полное собрание стихотворений и поэм.
Пер. с англ. Предисловие, составление Витковского
Е. В. — СПб.: Евразия, 2000. — 384 с
 Мы представляем отечественному читателю первое на
русском языке издание полного собрания стихотворений
и поэм Оскара Уайльда. Большая часть поэтического наследия автора (примерно три четверти от общего объема) опять-таки переведена на русский язык впервые.
 Мы надеемся, что удивительные стихи, написанные
человеком более чем известным, известным чем угодно, и
пресловутым своей известностью, позволят увидеть Оскара
Уайльда — поэта. Увидеть поэта не наряду и не вопреки,
не в ряду ликов и личин, созданных им самим и поколениями почитателей и хулителей.
 Мы адресуем наше издание читателю, читателю стихов, любителю медленного и вдумчивого чтения.
 ISBN 5-8071-0052-2
 ©Витковский Е. В., составление,
вступительная статья, комментарии, 2000
©Лосев Π. П., оформление, 2000
©Издательство «Евразия», 2000

«А МОЖЕТ БЫТЬ, СОЗВЕЗДЬЯ,
ЧТО ВЕДУТ...»*
 — Кто же про Оскара Уайльда нынче не
слыхал? Покойник — первый человек!
 В. М. Дорошевич. Декадент
 Грустно констатировать, но легенда об Уайльде оказалась более живучей и менее смертной,
чем его творчество. Сам Уайльд хотел как раз
обратного. При всей любви к мифотворчеству,
к созданию вокруг себя мифа, он наверняка
предпочел бы, чтобы его в первую очередь читали. Для легенды о денди годится и вполне
забытый Джордж Бреммель, воспетый тоже
забытым (хотя куда менее справедливо) Бар-
бэ д’Оревильи. В поисках славы Уайльд обрел
славу.
 Только слова — «Допустим, как поэт я не
умру, Зато как человек я умираю» (Георгий
Иванов) применительно к Уайльду сбылись с
точностью до наоборот: легенда об Уайльде как
о человеке поглотила и заслонила большую часть
того, что им написано. Как поэт — за един¬
 * Уильям Шекспир. Сонет XXVI (перепод С. Маршака).
 7

ственным исключением созданной в тюрьме
поэмы — Оскар Уайльд умер для современного читателя. Что ж, придется воскрешать.
 Продолжая эпиграф — относящийся все-
таки к первым годам XX века, — надо сказать:
слыхали про Уайльда все. Даже, пожалуй, все
знают, что он стихи писал. В середине 70-х
годов издательство «Художественная литература» готовила три из пяти « билингвальных» томов — «Европейская поэзия XIX—XX веков».
И в том, посвященный XIX веку, составитель
английского раздела скромно вставил два небольших стихотворения Уайльда. Состав книги пошел на рецензию в Институт мировой
литературы, оттуда же последовал грозный оклик: «Два стихотворения Уайльда — убрать.
Вставить — одно, «Баллада Редингской тюрьмы», — без этого стихотворения раздел НЕМЫСЛИМ!» Надо сказать, что «Баллада» лишь
на несколько строк не дотягивала объемом до
тех семисот строк, которые были выделены на
весь английский раздел, «Кандидаты в доктора» из ИМАИ очень лихо продемонстрировали свою образованность. Нечего и говорить о
том, куда пошла их рекомендация, — напечатали все-таки два очаровательных стихотворе¬
 8

ния в переводе Ирины Копостинской. Но пи-
сали-то об Уайльде до самого последнею времени у нас именно «кандидаты в доктора».
Надо сказать, что писал еще и Корней Чуковский — но весьма давно, да и почти вовсе не о
стихах, которые даже с комментариями для
чтения непросты, что по-английски, что по-
русски.
 Впрочем, даже читая английские и американские книги, посвященные Оскару Уайльду,
его личности и судьбе, постоянно испытываешь ощущение, что авторы дали присягу говорить «вранье, одно вранье и ничего, кроме вранья». Если и не всегда эта мысль приходит, то
подозрительно часто. Ибо сводить творчество
и стиль Уайльда к его ирландскому происхождению, к его оксфордскому образованию, дендизму, гомосексуализму, тюремному заключению, социальным корням, влиянию античной,
французской, итальянской культуры, к «уклону в католичество» или даже к «желанию во
что бы то ни стало быть признанным» — невозможно. Нельзя назвать Уайльда только поэтом, только прозаиком, только драматургом,
только философом. Природа наделила его каждым из этих литературных талантов... и приба¬
 9

вила к ним некую неусидчивость: быть чем-то
одним, довести хоть одно дело до логического
совершенства Уайльду казалось мало. Даже из
суммы всех перечисленных слагаемых не получится то чудо, которому при рождении дали
имя — Оскар Фингал О'Флаэрти Уиллс Уайльд.
 И надо сказать, что сам Уайльд принял все
меры к тому, чтобы никакой правды мы о нем
не знали. «Тот хорошо жил, кто хорошо скрывал». Уайльд (по преимуществу) плохо скрывал, — даже, пожалуй и скрывать почти ничего
не хотел, — он (по большей части) плохо жил,
— хотя жить хотел, конечно же, хорошо, —
но понять в нем мы можем немного. Хотя бы
потому, что его наследие намеренно не полно
сохранено и во многом небрежно издано, тенденциозно изучено, — да и со стороны апологетов дождался Уайльд таких похвал, что лучше
б молчали они вовсе. Доходит до того, что
литературоведы обвиняют в судебном процессе, приведшем Уайльда в Редингскую тюрьму,
впрямую Альфреда Дугласа, «Бози», — путая
сына («третьего») с отцом, «восьмым» маркизом Квинсберри, после провокации которого и состоялся «процесс Уайльда». Впрочем, в
грамотности нашего читателя (он же литера¬
 10

туровед) — в излишней — не упрекнешь.
Несколько раз мне доводилось слышать, что
«Уайльд — это тот, который сочинил «Синюю
птицу». «А не Метерлинк?» — спрашивал я.
«Нет, про такого я не знаю, это из новых, наверное, а вот Уайльд — это вещь, да-а, как сейчас помню в Художественном, сам Аристарх
Платонович ставил в одна тысяча девятьсот...».
Ничего, семьдесят процентов американских
школьников не смогли ответить на вопрос —
куда впадает Миссисипи. У нас такое еще впереди, хотя не за горами.
 Ничего, просветы в темном советском царстве — где и заикнуться было нельзя о том, в
каком аспекте интересовали Уайльда «звездные мальчики», — уже налицо. В московском
издательстве «Аграф» изданы хорошим томом
«Письма» Уайльда, с не очень обширным, но
толковым комментарием, а в серии «Жизнь
замечательных людей» вышла книга Жака де
Ланглада «Оскар Уайльд, или Правда масок»,
— не так уж важно, что в переводе с французского (и на деньги Министерства культуры
Франции), не очень существенно, что в прошедшей через французский язык транскрипции имена иных друзей и недругов Уайльда и
 11

опознать-то в этой книге тяжело. Следом в издании «Независимой газеты» появилась книга
Ричарда Элмана «Оскар Уайльд», не только
переведенная наспех, но наспех и написанная; Элман по большей части находит возможные объяснения причин поведения Уайльда (в
частности, излагает историю того, как Уайльд
заразился от продажной женщины сифилисом,
из-за этого лечился ртутью, из-за этого зубы у
него потемнели, вот и объяснение того, почему у Уайльда развилась привычка при разговоре прикрывать рот рукой, — и т. д. почти на
700 страниц), — однако в ворохе полуправды
и более чем сомнительных утверждений можно найти у Элмана и ценные сведения: скажем, короткие штаны Уайльд позаимствовал
из униформы масонской ложи Аполлона, в
которую был принят раньше, нежели достиг
совершеннолетия. Тут французский вариант
биографии Уайльда выигрывает — в нем хоть
изредка да идет речь и об искусстве. Пикантно, к примеру, утверждение Элмана, что в сборнике 1881 года обилие коротких стихов
уравновешено «тремя пространнейшими».
Однако в сборнике этих самых «пространнейших» стихотворений, написанных «уайльдо-
 12

вым шестистишием» — на самом деле поэм,
— не три, но пять. «Святая ненаблюдатель-
ность», как говорил В. В. Набоков, к Уайльду
более чем равнодушный. Знаменательно, что
завесу тьмы над личностью Уайльда эти книги
все-таки разрывают. Увы, куда меньше дают
эти книги собственно читателю Уайльда. Наша
книга, в которой собрано все его не очень объемистое поэтическое наследие, хоть немного,
но восполняет пробел. По крайней мере все
стихи его на русском языке теперь изданы.
 Из подлинных документов, оставшихся от
Уайльда — не из пресловутого «De profundis»,
тюремного письма длиной в небольшой роман,
а просто из писем друзьям и близким, — восстает человек живой, капризный, взбалмошный, по-кельтски страстный, страстями своими
весьма озабоченный, одержимый манией не
только величия, но и совершенства. Притом
совершенства в таких формах, что нам порой
может показаться немного смешным.
 Уайльд боготворил Китса, умершего совсем
молодым, — как некогда Ките боготворил озаренного юношеской гениальностью Томаса
Чаттертона, покончившего с собой в возрасте
восемнадцати лет, и все-таки оставившего в
 13

наследие потомкам немало запечатленного в
искусстве совершенства. Уайльд посетил в Риме
могилу Китса и дом, где тот умер, но вот какие строки мы находим в его письме лорду
Хоутону от июня 1877 года:
 «Не знаю, посещали ли Вы могилу Китса
после того, как на стене рядом с надгробием
повесили мраморную мемориальную доску. На
ней выбито несколько вполне приемлемых стихотворных строк, зато решительное возражение вызывает барельефное изображение головы
Китса — точнее, его портрет в профиль в медальоне <...> Как я хотел бы, чтобы его сняли,
а на его место поставили окрашенный бюст
Китса, похожий на красивый цветной бюст
раджи Кулапура во Флоренции. Ведь тонкие
черты лица Китса и богатство его красок, по-
моему, невозможно воспроизвести в обычном
белом мраморе».
 Даже самые крайние прерафаэлиты, к которым литературно Уайльд безусловно примыкал и живопись которых боготворил, подобного
бреда, кажется, не сочиняли. Если бы не собственные стихи Уайльда о Китсе — впору бы
заподозрить автора этого письма в издевательстве. Но нет, все в нем было гармонично, со¬
 14

неты и виланеллы, любовь к Флоренс Бодкомб
и к Бози, штаны до колен и эстетский подсолнух в руке, греческие классики в оригинале и
аляповатый «бюст раджи» на флорентийском
кладбище. И даже то, что после выхода из
тюрьмы, кроме поэмы, он уже ничего не написал — и едва ли всерьез собирался писать,
все это — части единого и совершенного целого, — выстроившейся линии жизни и творчества Оскара Уайльда, такой, какой она видится
нам сквозь сумрак столетия.
 В парижском отеле в тысяча девятисотом
году умирал не дух Уайльда: дух умер на три
года раньше тела. В наступающем веке могла
жить легенда об Уайльде, но не он сам, даже
не его произведения — их придется заново
читать в будущем, ибо одетый в комментарии художественный текст Уайльда, чуть ли не
любой, говорит читателю совсем не то, что видится в нем на первый взгляд.
 Уайльд не только плохо разбирался в живописи (в поэме «Сад Эроса» приписал Д. Г. Россетти две картины Берн-Джонса — даже к
друзьям и кумирам не был он внимателен), —
музыка его тоже мало интересовала, гениальный Палестрина появляется в его поэме «Мо¬
 15

тив Итиса» скорее как литературный образ, да
и то не сам Палестрина, а папа Марцелл, понтифик, отравленный на третьей неделе понтификата, заупокойную мессу по которому как раз
и написал Палестрина. Стремление расположить стихи и поэмы в сборнике 1881 года в
согласии с некими музыкальными принципами демонстрирует минимально образованному
читателю как: раз полную неинформированность
Уайльда о таковых принципах. Словом, попытки описать Уайльда как личность ренессансную
и всесторонне одаренную разваливаются с первого же захода. Уайльд любил жизнь и литературу, и иные виды искусства явно были для него
маргинальны, даже в Равенне он умудрился, судя
по одноименной поэме, просмотреть мавзолей
Галлы Плацидии и почти все основные памятники искусства; впрочем, поэма Уайльда самоценна и бессмертна сама по себе, это не просто
штудия на заданную тему, это создание незаурядного таланта, чьи интересы определенно ограничены сферой собственно литературы.
 Делать грубые ошибки в музыке и в изобразительном искусстве Уайльд мог без зазрения
совести, но и только: он явно много читал, и
отнюдь не только ради сдачи экзаменов по
 16

древнегреческой литературе. Притом образованный именно по-университетски, Уайльд мог
позволить себе вольность в обращении с античной мифологией, вводя в обиход сразу несколько вариантов мифа о Елене Троянской или
об Эндимионе. Прерафаэлитская лилия в руке
(это ее заменил поздней более экстравагантный подсолнух) отнюдь не застила для Уайльда сокровищ мировой культуры. Очевидная
безвкусица в рассуждении о портрете Китса
никак не сопрягалась в его творчестве с мыслями о самом Китсе и поэзии Китса, которую
он прямо продолжал и едва ли не реформировал. Для потомков не так уж важно, что «Новая Елена» была негласно посвящена явно не
перворазрядной актрисе Лили Лэнгтри, увлечение которой пережил Уайльд (и, по утверждению Элмана, тогдашний Принц Уэльский
тоже). Важно для потомков то, что поэма написана в продолжение и в антитезу шести бессмертным одам Китса, и без них пониманию
не поддается.
 Главное творение Уайльда на ниве собственно поэзии — помимо «Баллады Редингской
тюрьмы», которую, кажется, уже нет нужды
анализировать — поэтический сборник 1881
 17

года, к моменту издания которого половина
вошедших в него стихотворений была так или
иначе распечатана по периодике, впрочем, малозаметной и часто не-столичной, дублинской.
Успех книги, изданной в Англии и США общим тиражом в 1500 экземпляров, был весьма
умеренным — куда там, скажем, до Надсона
в России. Однако для скандала ее хватило: одновременно с появлением книги состоялась
премьера комической оперы отнюдь не бездарного поэта-кабаретиста Уильяма Швенка
Гилберта и совсем уж интересного композитора Артура Салливана — «Терпение», где Уайльд
был выведен на сцену в совершенно пародийном виде под именем Банторна, причем пародировалась даже любовь Уайльда... к Китсу.
Газетная критика немедленно перепутала сцену и поэзию, оперетту и жизнь, и отзывы современников на «Стихотворения» трудно
читать, не краснея. Как некогда после первой
книги Китса издатели потеряли к нему интерес, ибо книга не продавалась, так теперь и
Уайльду приписали вторичность (причем по
отношению к мало повлиявшему на него Суинберну). Про обвинения в аморальности нечего и говорить: они-то — если судить мерками
 18

викторианского общества — определенно имели под собой основания и, видимо, хватило
одного «Хармида» для безобразной истории с
Оксфордским дискуссионным обществом.
 Оное Общество попросило Уайльда принести «Стихотворения» в дар Обществу. Уайльд
надписал сборник и отослал его просителям
27 октября 1881 года. После чего состоялось
заседание Общества и при соотношении голосов 188 против 128 принятие подарка было
отклонено. Причем при повторном голосовании число «друзей» Уайльда возросло, но число «врагов» осталось прежним и подавляющим.
Книга принята не была. Творение Уайльда
объявили набором цитат из классиков английской литературы, притом в экспертном заключении не особо заботились о подборе имен:
цитаты для Уайльда были естественны, но источники были указаны первые попавшиеся и,
как назло, отнюдь не те, из которых Уайльд
черпал вдохновение, — Ките, к примеру, упомянут не был. Негоже было оксфордским светилам вдаваться в тонкости и помещать в свои
закрома стихи героя комической оперы.
 Принято считать, что Уайльд все это хамство
проигнорировал, просто плюнул на мнение ок¬
 19

сфордских светел. Увы, на противоположной
чаше весов не лежало ничего, ужасным образом повторялась судьба Китса: положительные
отзывы на книгу исходили от немногих близких друзей, отрицательным — был коммерческий ее провал, возможно, даже больше
уязвивший Уайльда, чем отказ Оксфордского
общества в принятии книги в дар. Уайльду
нужен был успех, а на поэзии свет клином
для него не сошелся. Но тут сходство с Кит-
сом и заканчивается. Ките понимал несовершенство своей первой книги, быстро создал
вторую (эпическую поэму «Эндимион»), а
следом третью, обессмертившую его имя.
Уайльд же с поэзией после этого практически расстался: лишь отдельные «стихи на случай», лишь доработанная поэма «Сфинкс»
(начатая еще в 1874 году) — да созданная
уже совсем иным человеком «Баллада Редин-
гской тюрьмы» вышли из-под его пера в два
последующих десятилетия. Итог (если —
опять же — не считать «Баллады») почти нулевой. Уайльд ушел в прозу и драматургию, в
лекции, афоризмы и просто в жизнь, от которой старался все-таки получить максимум удовольствия. Поэт же Оскар Уайльд, автор
 20

«Хармида» и «Пангеи» умер во время безобразного оксфордского голосования.
 Но тех примерно пяти тысяч строк, которые оставил потомкам Оскар Уайльд, для
бессмертия более чем достаточно, — для сравнения сообщим, что все целиком наследие
Франсуа Вийона составляет около трех с половиной тысяч строк. При внимательном
чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех «Стихотворений» 1881
года отбил охоту у автора писать стихи и добиваться всемирного признания в этой области. Наверное, это и невозможно было для
ирландского приемыша викторианской Англии, — может быть, сыграло свою роль и то,
что матушка Уайльда тоже стихами баловалась и безуспешность ее поэтических попыток, а заодно и ее экстравагантное поведение
в свете, неизбежно проецировались на его собственный не-успех.
 Но будем объективны: если бы не сказки и
пьесы, не «Портрет Дориана Грея» и «Кентер-
вильское привидение», если бы не культ эстетской фигуры Уайльда, мы бы сейчас, ровно сто
лет спустя после его смерти, о книге 1881 года
 21

вместе с гениальной «Новой Еленой» просто
не вспомнили бы — мы не знали бы о поэте,
как не знали в Англии девятнадцатого века
даже имени величайшего из английских поэтов века восемнадцатого — Кристофера Смарта, проведшего годы в Бедламе и открытого
читателям сперва престарелым Робертом Браунингом, а потом дотошными компаративистами нашего времени. Когда дело доходит до
способности прозевать поэта, то у туманного
Альбиона конкурентов в Европе просто нет.
Шестьсот лет ждал своего восстановления в
правах английского поэта герцог Карл Орлеанский. Триста лет — каноник Томас Трэхерн.
Господи прости, но ведь и актер Шекспир...
Тут хочется умолкнуть, дабы не поминать всуе
того, о чем благоразумные люди диспутов не
ведут. В конце концов не обязаны в Аондоне
любить инородцев — француза Карла Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца
Оскара Уайльда...
 Но у английского языка и у английской литературы есть еще и мировое значение. Когда
распадается империя, то в наследство преемникам остается множество государств, да и
множество литератур, объединенных общими
 22

корнями и общим языком: на наших глазах в
XX веке то же самое происходит и с русским
языком, и с русской литературой. Неприятие
Байрона ли, Уайльда ли в родной стране —
это ее личное дело. Количество почитателей того
и другого у современников в одной лишь России всегда было огромно. Другое дело, что писатель, воспринятый через призму перевода —
пусть даже очень хорошего, — становится немного не самим собой. Но зато каждое поколение имеет возможность и прочесть чужого
классика заново, и даже заново перевести.
 Наше издание, увы, совсем не попытка «прочесть заново» классическое произведение, как
это происходит регулярно с «Гамлетом», «Чайльд- *
Гарольдом» или «Алисой в стране чудес». Три
четверти поэтического наследия Оскара Уайльда
переведены на русский язык впервые, да и комментарий пришлось создавать собственный —
«импортировать» оказалось почти нечего, а для
переиздания подошло весьма немногое. Пять
бессмертных «пространнейших» поэм никто,
насколько нам известно, до сих пор даже и не
посягал переводить. Но это скорее норма: нет
русской книги Данте Габриэля Россетти, нет
русской книги Суинберна, единственная книга
 23

Роберта Браунинга — сущий конфуз, а ведь
эти, условно говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали и больше Уайльда, и место
их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно потеряли счет прибылям
издатели художественных альбомов, в которых
извлечена на свет Божий из пыльных запасников живопись прерафаэлитов, — в первую очередь, кстати, тога же самого Данте Габриэля
Россетти. Где их стихи, кроме как в Англии?..
 Культура генерирует сама себя, и читать современников — всегда в обычае. Из этого не
следует, что прежние творцы непременно обречены на забвение (как не следует и того, что
все из забвения непременно выйдут). Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей — сто лет со дня смерти
Оскара Уайльда — выпал на год двухтысячный от Рождества Христова.
 В одном из вариантов мифа о Елене — кстати, отчасти использованном и Уайльдом, —
она, по воле Аполлона, оказывается перенесена на небо и превращена в созвездие. Для поэтической звезды Оскара Уайльда, видимо,
наступило время такого преображения: если
не на реальный небосвод, то на небо поэзии
 24

ныне водворяется никогда не угасавшая звезда, чей свет всегда сиял, но лишь не привлекал
внимания созерцающих, и уже теряют значение те причины, по которым судьба этих стихов сложилась именно так, а не как-то иначе.
 Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей
день — эталон дурного вкуса, — то же можно, видимо, сказать и о поэзии. Так ли давно,
всего лишь четверть тысячелетия тому назад,
в 1747 году сообщал русский поэт А. П. Сумароков русскому читателю о том, кто таков
есть Шекеспир: он с хорошим знанием дела
поведал, что это <<атхинский трагик и комик,
в котором и очень худого и чрезвычайно хо-
рогиего очень много». Может быть, те же слова можно отнести и к поэту Оскару Уайльду.
 Ну, и подождать четверть тысячелетия.
 Евгений Витковский

РАВЕННА

1
 Пусть краски итальянские густы, —
У северной весны свои черты.
Вздыхает обновленная земля,
 Март позолотой окропил поля.
Звонкоголосый дрозд среди дерев
Выводит свой приветственный напев.
Галдят грачи, по-юному легка,
Стремит полет голубка в облака.
Фиалка расправляет лепестки,
Любовной полон первоцвет тоски.
 И, словно обрученные с луной,
Мерцают крокусы порой дневной.
Под рокот мельничного колеса
Взмывает жаворонок в небеса, —
 29

Освобождаясь, будто из тенет,
 Росу с жемчужных паутин стряхнет.
 И нарушает тишь зеленой чащи
Веселых коноплянок хор звенящий.
 Но год назад... Светлы воспоминанья:
Италия, весенняя Кампанья, —
 Там солнцем напоенные цветы,
 Там яблоки свеченьем налиты...
 Весна пьянила. Средь курчавых лоз
Я ехал, череду метаморфоз
В себе таили смуглые оливы
И пинии, — строги и горделивы.
 Был волен бег, и были сокровенны
Мечты, — я имя древнее Равенны
Твердил, движенью в такт, пока закат
 Кармином не дохнул на небоскат.
 Я, как мальчишка, вздрогнул от намека:
Там, за болотом с редкою осокой,
Фигурных башен вычерчен узор.
 Вслед солнцу я рванул во весь опор.
 И прежде, чем был день усекновен,
 Я оказался у священных стен.
 30

2
 Как воздух глух! Не слышно даже эха
Пастушьей дудки, пения и смеха,
 Ни гомона шалящей детворы.
 Мертво молчанье, и мертвы дворы.
Пустынный мир, печальный, бестревожный,
Твои увещеванья непреложны,
 Как череда неспешных зим и лет,
 Для смертного, бегущего сует.
 Жить, погружаясь в траур мирозданья,
Разведывать минувшие преданья,
 Раз причастившись от летейских струй, —
 Забвенье среди лотосов даруй.
 О Прозерпина, маковым дурманом
Опоена, царишь на поле бранном,
Оплакивая прах твоих сынов,
 Ушедших в мир, где не бывает снов.
 Но слава мертвых обернулась славой
Твоею. О бездетная держава,
 Страна могил! Коленопреклонен
Здесь всякий перед памятью времен.
 31

3
 Столп, возвышающийся над равниной,
Он — мета одинокой и чужбинной
Судьбы твоей, блистательный француз.
Любви и славы краток был союз.
 В тебе играли мужество и сила,
 Но в горький час звезда твоя светила.
Увы, Гастон де Фуа, ты проиграл.
 И под лазурнейшим из покрывал
Покоишься. Камыш, склонивши копья,
Подрагивает. Пурпурные хлопья
Леандр в твою разбрасывает честь.
 Чуть северней, времен далеких весть,
Стоит ветрам открытая гробница.
 Здесь некогда остготская столица
Была. Ее король обрел покой
В воздвигнутом дочернею рукой
Массивном склепе. Но твердыня эта
Патиной тления равно задета.
 Ты, Смерть, всем участь равную суля,
Смешаешь прах шута и короля.
Величественна слава их, однако
В душе моей — ни отклика, ни знака
Ни рыцарь не оставит, ни король.
 32

Ничтожною, покажется юдоль
Земная подле Дантовои могилы,
 А венценосцы — жалки и постылы.
 Из мрамора высокое чело,
 Глаза, на мир взиравшие светло,
 И страстно, и с мучительным презреньем.
Уста, испепленные откровеньем —
 О преисподней и об Эмпирее,
Миндалевидный лик, всего острее
Запечатленный Джотто, скорбный лик, —
Так Данте предо мной в тот день возник,
В стране покоя, вдалеке от Арно,
 Где кампанила Джотто лучезарно
Возносит крин в сапфировый простор.
 О Данте, боль твоя и твой позор
Изгнанника, — вот тяжкие оковы,
 Что преподнес безумный, бестолковый
Мир, на тебя возведший клевету.
 А ныне на пустынную плиту
Царица беспощадная Тосканы,
 Персты влагавшая в живые раны
Израненного терниями лба, —
 Несет венец лавровый. И мольба
Вернуть ей прах поруганного сына
 2 Зак. №875
 33

Вопце звучит. Тяжелая година
Минула. Имя Данте полнит слух.
Прощай! Покойся с миром, вольный дух.
 4
 Уныние в заброшенном палаццо.
 Здесь эхо не захочет отозваться
На менестреля песнь. Лишь сквозняки
Гуляют, да из пола сорняки
Повылезли. Лишь ящерки да гады
Шуршат в траве у каменной ограды,
 Меж львиных лап. Ужель здесь Байрон жил
Два долгих года, — тот, кто окружил
Себя весельем, — наш второй Антоний,
Устроив Акций в оном бастионе?!
 Однако духом оставался тверд.
 Уловкам женским он, поэт и лорд,
 Не позволял смутить себя нимало,
 И лира звонкая не умолкала.
 Но, чтобы сокрушить турецкий гнет,
Восстали греки, и не на живот,
 А насмерть в их рядах он, как спартанец,
Сражался дерзко. И протуберанец
Посмертной славы яр и златокрыл.
 34

О, Саламин! О, небо Фермопил!
 О, грохот волн Эвбейского залива!
Воспомните — поэт любил нелживо.
 И в час победы и свободы час
Того, кто ради Греции не раз
Затачивал перо и сталь клинка, —
Храните в сердце, ибо высока
Судьба его. Дыхание Борея,
 Над северными берегами рея,
Британию о нем заставит петь.
 И Слендер не посмеет прошипеть
Суждения, приправленного ядом,
 О том, чья песнь звенит высоким ладом.
 Венок, сплетенный из ветвей оливы,
Что держит победитель горделивый;
 От гибели хранящий алый крест;
 Или маяк, на сотни миль окрест
Среди штормов заметный морякам, —
Так он свободу завещал векам.
 Гирлянду свежих митиленских роз
Прими от Сафо, с острова Лесбос.
 И мирт, Кастальской влагою облитый,
 И лавр, — цветы, вокруг чела обвиты,
 35

Б единый будут сплетены венок,
А прочие пускай лежат у ног.
 5
 Соленый бриз качал вершины сосен.
Стволы скрипели, — так низкоголосен
Бывает зимний сдержанный прибой.
 Закат янтарный заполнял собой
Лесные соты. И, посеребренны,
 В траве нарциссов бледные короны
Светились нежно. Внемля пенью птиц,
Восторга полон, я готов был ниц
Упасть перед мгновением свободы,
 Перед покоем, что лесные своды
Душе истосковавшейся сулят.
 Из памяти, из темных анфилад,
 Богов преобразившиеся тени
Выходят. Позабытых сновидений
Мир оживает. Козлоногий Пан
Дриаду настигает средь полян,
 Неистовы сиринги переливы.
 Девичий всклик, девичий смех стыдливый,
Все смолкло. Меж стволов Дианы стан
Мелькает, — бег богини неустан,
Проносится взъяренных гончих стая
 36

За вепрем вслед, Поляна вновь пустая.
Гилас, в лесной глядящийся ручей...
 Эллады сон, из порванных ячей
Выскальзываешь, темным смыт потоком.
В оцепененье ширится глубоком
Колоколов вечерних перезвон.
Дурманящим настоем опоен,
 Я позабыл средь сладкого обмана
Последнее моленье Гефсимана.
 6
 Равенна! Край покинутый, пустынный!
Твои уединенные равнины
Былое созерцают испокон.
 Здесь Цезарь, перешедши Рубикон,
Снискал величье. Рим простер крылато
От берегов британских до Евфрата
Орла полет. Державностью сама
Ты славилась, пока в твои дома
Не ворвались нагрянувшие готы.
 Очей не размежая от дремоты,
Отлучена от моря, средь зыбей
Болотистых, вздыхаешь все слабей.
 37

И воздух словно замер в вечном штиле.
Там, где сновали паруса флотилий, —
Пасутся овцы. Тонкого руна
Не тронет Адриатики волна.
 О, светлое, о скорбное успенье!
 В отчаянном твоем долготерпенье
Не ведомо тебе, что смыт позор
С Италии, что Палатин простер
Небесный свод над вольною державой
И семь холмов столицы величавой,
Колоколами воздух тяжеля,
 Пропели миру имя короля.
 Пелены смерти разорвав тугие,
 Неаполь пробужден от летаргии.
Венеция, струи тяжелых вод
Отринув, поднимается. И пьет
Свободы воздух Генуя. Чеканно
Блистает профиль мраморный Милана.
Свеж ветер, и един — сияет свет.
 Так Алигьери выполнен завет.
 Твои, Равенна, чаянья безмерны.
 Руины — только полог эфемерный,
Скрывающий величие твое.
 38

Но тускло пламя, что сквозь забытье
Дрожит в лучах Италии полдневной,
 Под новым солнцем. Участи плачевной
Закончилась постылая пора.
 Войска австрийские, еще вчера
Ломбардию топтавшие бесстыдно,
 Повыбиты, их доля незавидна.
 Сверкающие льды альпийских гор
Свободно смотрят в голубой простор
И в водах Виса, и в земле Новары,
 На склонах Аспромонте, — юный, старый, —
Повсюду за тебя твои сыны
Сложили головы, но не нужны
Покажутся их подвиги, и зряшны.
 Не тронул хмель Свободы бесшабашный
Твоей крови, и звук военных труб
Душе твоей измученной не люб.
 Недвижная, покоишься в истоме,
 Следишь, как тень растет на переломе
Полуденного часа. Бег минут
Тебя не возмутит. Порой сверкнут
Зарницами — прошедшего приметы.
 Но ты не принимаешь эстафеты.
 Не просыпайся, спи, тяни дурман
Янтарных асфоделевых полян,
 Лугов, лилейным окропленных цветом, —
 39

Как приговор, звуча любым обетам,
 Величью, гордости: все суета.
 В твоих чертах такая разлита
Отриновенность, — неуместны пени,
 Жалки слова. На стертые ступени
Не проливалась жертвенная кровь
Сражавшихся, и сколь ни суесловь, —
 Ты не чета Невесте Океана,
 Владычице двух царств. Золототканна
Под солнцем паутина. Всем ветрам
Распахнуты ворота. Каждый храм,
Разрушенную башню иль гробницу
Трава заполнила. Взломав бойницу,
 Растет смоковница. Бездушный Рок
На медленный закат тебя обрек
В силках времен, оставив от побед
Венок сухой, герба чуть видный след.
 Кому дано — сквозь войны, битвы, смуты —
С недвижной башни светлые минуты
Грядущего прозреть? Кому дано
Предвидеть, что запенится вино,
 Что на рассвете защебечет птаха?! —
 О, даже ты, возрождена из праха,
 Подобно розе, развернешь бутон,
 В раскатах грома свежий обертон
Приветствует звезду средь туч грозовых, —
 40

Равенна! Я пришлец из мест суровых,
 С холодных островов моей страны.
 Я видел, как, лучами червлены,
 Врастают купола в печаль Кампаньи.
 Из города лиловых одеяний
Я наблюдал, как солнце на покой
За холм Коринфский плыло. Колдовской
Вокруг звучал Аркадии напев,
 Смеялось море. Но, не охладев
Душой, стремлюсь к тебе, страна теней,
 Как в отчий дом, — под кров седых камней.
 О, пантеон поэтов! Глухи струны,
 Чтоб возвестить грядущие кануны
Величью твоему! И слаб глагол
Увидевшего, как сменен камзол
Июньский на осеннюю ливрею, —
 В двадцатый раз. Златому эмпирею
Созвучней глас трубы, а не рожка
Журчание. Воспеть тебя — робка
И безрассудна кажется попытка,
 Но сердце разрывалось от избытка
Святого преклоненья пред тобой,
 Когда, нарушив сумрак голубой
Пустынных улиц бегом скакуна,
 Я понял: ты со мной сопряжена.
 41

7
 Прощай, Равенна! Памятная дата —
Лишь год назад я зрелищем заката
Захвачен был среди твоих болот.
 Как щит, сиял просторный небосвод
И отражал предсмертный час светила.
На западе край тучи золотила
Сиянья полоса, — подобьем риз
Господних, и за пурпурный карниз
Ладья Владыки Света уплывала.
 Прохладное ночное покрывало
Студит глаза, и памяти прилив
Любовью полнит душу, говорлив.
 Свеж юный мир в весенней полудреме,
Желанья жар томится в черноземе,
 И вскоре полногрудая заря
Швырнет охапки лилий в косаря.
 Но после долгого господства лета
По лесу осень золотом браслета
Сверкнет, и щедро оделит листву
Монистами, но ветер мотовству
Дань воздает. И вновь холодный мрак
Над миром воцарился. Точно так
И мы в плену безжалостной природы
Становимся дряхлы, седобороды.
 42

Порукой жизни служит лишь любовь.
Зима над ней не властна. Вновь и вновь
Стихи тебе слагая дерзновенно,
Произношу высокое: Равенна!
 Прохцай! Твоя вечерняя звезда
Поблескивает тихо, и стада
За пастухом домой бредут покорно.
 Быть может, раньше, чем нальются зерна,
И новой жатвы подоспеет срок,
 И осень новый соберет оброк, —
 Тебе предстану, словно для ответа,
 К стопам слагая дар — венок поэта.
 Прохцай! Прощай! Луна тебя хранит,
Стремя часы полуночи — в зенит
И серебря покой в стране могил,
 Где Данте спит, где Байрон жить любил.
 Равенна, март 1877
Оксфорд, март 1878
 О. Кольцова
 43

УВЫ!
 Страстям отдаться, чтоб душа как струны,
 Как лютня, пела от любых прорух...
 На это ли аскезы мудрый дух
 Растратил я? Жизнь — рукопись, жизнь — руны,
 Где новый слой уже: бездельник юный, —
 И это я? — в свирель свистит пастух.
 Где Целое? Где первородный слух?
 Замараны чудесные кануны.
 А было время — смысл ехце был много
Прекрасен, и на солнечных холмах
Мои напевы достигали Бога:
 Душа — банкрот? Ведь только плектра взмах,
 И — песнь лилась... Промотано ли в прах
Наследство до последнего залога?
 А. Прокопьев
 44 -

СОНЕТ К СВОБОДЕ
 Не то чтобы мне нравились они,
Страдальцы хрупкие с туманным взором,
Что любят только свой позор, в котором
Ни знаний, ни стремления к ним, ни...
 Но их истерика средь болтовни
О равенстве, анархии и скором
Биче террора, вкупе с прочим вздором,
Моей дичайшей ярости сродни, —
Свобода!.— Сдержанность в твоем дыму
Всегда пьяна. Пускай тиран, дусть пушки,
Предательство, попранье прав, грабеж —
Не двинусь с места я... и все ж, и все ж:
Тоска мессий, не стоящих полушки,
 Моя почти — Бог знает почему.
 А. Прокопьев

ELEYTHERIA

AVE IMPERATRIX
 Ты брошена в седое море
И предоставлена судьбе,
 О Англия! Каких историй
Не повторяют о тебе?
 Земля, хрустальный шарик малый,
В руке твоей, — а по нему
Видения чредою шалой
Проносятся из тьмы во тьму, —
 Войска в мундирах цвета крови,
Султанов пенная волна, —
Владыки Ночи наготове
Вздымают в небо пламена.
 49

Желты, знакомы с русской пулей,
Мчат леопарды на ловца:
 Разинув пасти, промелькнули
И ускользнули от свинца.
 Английский Лев Морей покинул
Чертог сапфирной глубины,
 И разъяренно в битву ринул,
 Где гибнут Англии сыны.
 Вот, в медь со всею мощью дунув,
Трубит горнист издалека:
 На тростниковый край пуштунов
Идут из Индии войска.
 Однако в мире нет спокойней
Вождей афганских, чьи сердца
И чьи мечи готовы к бойне
Едва завидевши гонца, —
 Он из последних сил недаром
Бежит, пожертвовав собой:
 Он услыхал под Кандагаром
Английский барабанный бой.
 50

Пусть Южный ветр — в смиренье
робком,
 Восточный — пусть падет ничком,
Где Англия по горным тропкам
Идет в крови и босиком.
 Столп Гималаев, кряжей горных,
Верховный сторож скальных масс,
Давно ль крылатых псов викторных
Увидел ты в последний раз?
 Там Самарканд в саду миндальном,
Бухарцы в сонном забытьи;
 Купцы в чалмах, по тропам дальным
Влачатся вдоль Аму-Дарьи;
 И весь Восток до Исфагана
Озолочен, роскошен, щедр, —
 Лишь вьется пыль от каравана,
 Что киноварь везет и кедр;
 Кабул, чья гордая громада
Лежит под горной крутизной,
 Где в водоемах спит прохлада,
Превозмогающая зной;
 51

Где, выбранную меж товарок,
Рабыню, — о, на зависть всем! —
Сам царь черкешенку в подарок
Шлет хану старому в гарем.
 Как наши беркуты свободно
Сражаясь, брали высоту!..
 Лишь станет горлица бесплодно
Лелеять в Англии мечту.
 Напрасно все ее веселье
И ожиданье вдалеке:
 Тот юноша лежит в ущелье
И в мертвой держит флаг руке.
 Так много лун и лихолетий
Настанет — и придет к концу.
 В домах напрасно будут дети
Проситься их пустить к отцу.
 Жена, приявши участь вдовью,
Обречена до склона лет
С последней целовать любовью
Кинжал иль ветхий эполет.
 52

Не Англии земля сырая
Приемлет тех, кто пал вдали:
 На кладбищах чужого края —
 Нет ни цветка родной земли.
 Вы спите под стенами Дели,
 Вас погубил Афганистан,
 Вы там, где Ганг скользит без цели
Семью струями в океан.
 У берегов России царской
В восточном вы легли краю.
 Вы цену битвы Трафальгарской
Платили, жизнь отдав свою.
 О, непричастные покою!
 О, не приятые гроба
Ни перстью, ни волной морскою!
К чему мольба! К чему мольба!
 Вы, раны чьи лекарств не знали,
Чей путь ни для кого не нов!
 О, Кромвеля страна! Должна ли
Ты выкупить своих сынов?
 53

Не золотой венец, — терновый,
Судьбу сынов своих уважь..
 Их дар — подарок смерти новой:
Ты по делам им не воздашь.
 Пусть чуждый ветр, чужие реки
Об Англии напомнят вдруг —
Уста не тронут уст вовеки
И руки не коснутся рук.
 Ужель мы выгадали много,
 В златую мир забравши сеть?
Когда в сердцах бурлит тревога —
Не стихнуть ей, не постареть.
 Что выгоды в гордыне поздней —
Прослыть владыками воды?
 Мы всюду — сеятели розни,
 Мы — стражи собственной беды.
 Где наша сила, где защита?
 Где гордость рыцарской судьбой?
Былое в саван трав укрыто,
 О нем рыдает лишь прибой.
 54

Нет больше ни любви, ни страха,
 Все просто кануло во тьму.
 Все стало прах, придя из праха —
 Но это ли конец всему?
 Но да не будешь ты позорно
В веках пригвождена к столпу:
 Заклав сынов, в венке из терна
Еще отыщешь ты тропу.
 Да будет жизненная сила
С тобой, да устрашит врагов,
 Когда республики Светило
Взойдет с кровавых берегов!
 Е. Витковааш

мильтону
 Я думаю, Мильтон, твой дух устал
Бродить у белых скал, высоких башен:
 Наш пышный мир, так огненно раскрашен,
Стал пепельным, он скучен стал и мал.
 А век комедией притворной стал,
 Нам без нее наш день казался б страшен,
 И, несмотря на блеск, на роскошь брашен,
Мы годны лишь, чтоб рыть песчаный вал.
 Коль этот островок, любимый Богом,
 Коль Англия, лев моря, демагогам
Тупым во власть досталась навсегда.
 Ах, эта ли страна на самом деле
Держала три империи, когда
О Демократии пронесся клич Кромвеля.
 Н. Гумилев
 56

Луи НАПОЛЕОН
 Орел Аустерлица! С небосвода
Ты видел ли чужие берега,
 Где пал от пули темного врага
Наследник императорского рода!
 Несчастный мальчик! Ты чужою жертвой
Стал на чужбине, — о твоей судьбе
Не будет слезы лить легионер твой!
Французская республика тебе
 Воздаст почет венком солдатской славы,
 Не королю отсалютует, — нет!
 Твоя душа — достойна дать ответ
Величественному столпу державы;
 Тропе свободы Франция верна,
 Но с пылом подтвердит, лишь ей присущим,
 Что Равенства великая волна
 Сулит и королям покой в грядущем.
 Е. Витковский
 57

СОНЕТ по поводу
РЕЗНИ, УЧИНЕННОЙ
ТУРКАМИ В БОЛГАРИИ
ХРИСТИАНАМ
 Воскрес ли Ты, Христос? Иль жертвой тленья
В гробу лежишь, во глубине земли?
 А верить в Воскресение могли
 Лишь те, чей грех возжаждал искупленья?
 Истреблены врагом без сожаленья
Священники близ мертвых алтарей.
 Ты видишь ли страданья матерей,
 Детей, убитых, втоптанных в каменья?
 Сын Божий, снизойди! Над миром тьма,
Кресту кровавый серп грозит с небес:
 И верх возьмет он, и переупрямит.
 Земле не вынести сего ярма!
 Сын Человеческий, коль Ты воскрес,
 Гряди — чтоб не возвысился Мохаммед!
 Е. Витковский
 58

QUANTUM MUTATA*
 В Европе время замерло на месте
Но, гордо возмутив ее покой,
 Британский лев, заслыша гнев людской,
Тирана низложил. Взыскуя мести,
 Республика была твердыней чести!
Пьемонтцы могут подтвердить — какой
Охвачен папа Римский был тоской.
 «Что Кромвель?» И, внимая каждой вести,
 Дрожал понтифик в расписной капелле.
 Но этот миг так скоро пролетел:
 Высокий жребий — в роскоши погряз,
 Торговля превратилась в наш удел.
 Не станься так — мир почитал бы нас
Наследниками Мильтона доселе.
 Е. Витковский
 * Как изменилась ты (лат.)
 59

LIBERTATIS SACRA FAMES
 Прекрасны идеалы демократий,
 Когда подобен каждый — Королю, —
 Но я определенно не люблю
Разгула нынешних крикливых братий;
 Монарх — достоин менее проклятий,
 Чем гнусных демагогов болтовня, —
 Анархией Свободу подмена,
 Они уже готовят нас к расплате;
 Мне мерзостно, когда над баррикадой
Возносится позорный красный флаг,
 И хамство правит: под его громадой
 Дух гибнет, Честь мертва, молчат Камены, —
И слышен лишь Убийства да Измены
Кровавый и неторопливый шаг.
 Е. Витковский  ** Священная жажда свободы (лат.)
 60

THEORETIKOS
 Империя на глиняных ногах —
 Наш островок: ему уже не сродно
Теперь все то, что гордо, благородно,
 И лавр его похитил некий враг.
 И не звенит тот голос на холмах,
 Что о свободе пел: а ты свободна,
 Моя душа! Беги, ты не пригодна
В торгашеском гнезде, где на лотках 4
 Торгуют мудростью, благоговеньем,
 А чернь идет с угрюмым озлобленьем
На светлое наследие веков.
 Мне жалко это; и, поверив чуду
Искусства и культуры, я не буду
Ни с Богом, ни среди Его врагов.
 Н. Гумилев
 * Созерцатель (греч.)
 61

САД ЭРОСА

САД ЭРОСА
 Цветет июнь — достиг полудня год.
 Но скоро жадный серп колосья скосит,
Шальную пляску ветер заведет,
 И осень, ростовщик безумный, бросит
Ему в забаву, бражнику и моту,
 Всю роскошь кладов скопленных, багрец
 и позолоту.
 О, слишком скоро! Но еще сияет
В траве соперник роз, Весны дитя —
 Тацет, и тень лазурную бросает
Изящный колокольчик, и, шутя,
 Нарцисс веселый тянется к тенистой
Лесной прогалине, где стайкой робкой
 и душистой
 3 Зак. № 875
 65

Фиалки сбились, жаркого страшась
Дыхания полдневного светила.
 И мнится мне, что в некий тихий час
Неслышным шагом в эту сень ступила
Владычица бессолнечных полян
Аида мрачного, Цереры дочь, —
 иль в пляске стан
 Аркадские здесь отроки склоняли.
 О, бесконечной радости секрет
В счастливой Греции когда-то знали!
 Чуть брёзжит он сквозь мрак прошедших лет.
И нам с тобой открыться может он,
 Коль благосклонны будут в эту ночь
 Аюбовь и Сон.
 Вот чистотел задумчиво глядит.
 Желтея, зонтики его застыли.
 Вот водосбор —■ его цветы Алкид,
 Скорбя, принес к Гиласовой могиле.
 Под грубой лаской ветра лепестки
Трепещут нежные, как крылья голубя, легки.
 Оставь, не рви их! Колокол алтея,
 Резной и розовый, звонарь-пчела
Колышет — не спугни! Пускай, белея,
 66

Дрожит и стынет анемон — тепла
 Лишенный, пусть росинки слез роняет
 Он на рассвете, словно дева, что любви не знает.
 И бабочка-пестрянка не летит
К цветам зимы, что приютило лето,
 И пламень губ твоих лишь опалит
Их бледный шелк, но не найдет ответа.
 Другие мы с тобой сорвем цветы.
 Смотри — вот пламенеют жаркие воронки-рты
 Багряного вьюнка, хватая жадно
У ветра-сводника чужих страстей пыльцу.
 Вот львиный зев, вот гиацинт отрадный —
 Сорви его, он так тебе к лицу
 И, как Аравия, душист. Диана-
 Охотница, как ни увлечена погоней рьяной,
 Не ступит на него. Сплети венок
Из царских лилий и цветов вербены —
 На склонах Иды не касались ног
Пеннорожденной Анадиомены
Цветы прекрасней. Для меня сорви
Причудливый и пышный ломонос
 как дар любви —
 67

Он ярче мантии владык Багдада, —
 И с нежным базиликом лакфиоль,
 Но тот нарцисс, последний, рвать не надо —
Он так хорош, расти ему позволь!
 Из рук Весны он выпал в час, когда
Ее спугнула, лето возвещая, трель дрозда.
 Пусть он вернет нам память дивных дней,
Когда Апрель, с улыбкой ллач мешая,
 Смотрел, ка^с загорались меж корней,
 Как звезды, первоцветы, превращая
В волшебный многокрасочный ковер
Покрытый жухлой опалью унылый косогор.
 О нет, сорви его! Прекрасней вдвое
Нарцисса ты, цветок моей души!
 Ты утомлен? Присядь — и пред тобою
Ярчайший гобелен в лесной тиши
Соткут и первоцветы, и гвоздики,
 И будет ластиться к твоим ногам
 татарник дикий.
 А я дыханьем оживлю тростник,
 И голос дудочки заставит Пана
Встревожиться — что за смельчак проник
К заветному ручью, куда Диана
 68

Приходит искупаться в летний зной,
 Блеща запретной оку смертных груди белизной.
 Я расскажу тебе, какие знаки
У гиацинта запечатлены
На лепестках, о чем в полночном мраке
Рыдает соловей, какие сны
Тревожат ласточку и почему
Трепещет лавр, когда рассветный луч
 рассеет тьму.
 О грустной Персефоне я спою,
 Чей сумрачен супруг. Сама, воочью
Губительную красоту свою
Тебе Елена явит этой ночью —
 Сойти к нам с асфоделевых лугов
Заставит среброгрудую моей свирели зов.
 Узнаешь, как догнать стремится тщетно
Селену солнце, как ее страшит
Горячий блеск. Растаять в час рассветный
Боясь, в латмосский грот она спешит,
 Где, погруженный в беспробудный сон,
 Красив и юн, не слышит слов любви Эндимион.
 69

Коль хватит сладких звуков у свирели,
Божественные очи наяву
Увидим, что в былые дни смотрели
В эгейских волн родную синеву.
 Но храм разрушен, рухнули колонны,
 Разбит алтарь, в руинах дремлет город
 сокрушенный.
 Дух красоты, не отлетай! Твой свет
Сияет нам, хотя нас так немного,
 Кому ничтожна слава всех побед,
 Где нет тебя. Все, что не ты — убого!
 (На нас восстанут в гневе — их не счесть —
Все, павшие при Ватерлоо.) Пусть мало нас,
 но есть
 Отрекшиеся ради утешений
Твоих от мужества, отдавшие себя
Подвижничеству жертвоприношений
Во имя красоты. Я сам, любя,
 К твоим устам приник, и стал мне пищей
Твой поцелуй — роскошный пир в наш век
 пустой и нищий.
 Не отлетай! Пусть южные леса
Роскошней наших, и вода Эллады
 70

Сладимей, и синее небеса,
 Пускай жрецы не гонят к храму стадо
По стогнам мраморным, пускай цветами
Не украшают девы твой алтарь — останься с нами
 Помедли! Самый верный, самый юный
Питомец твой почил у римских врат.
 Ничья рука не смеет тронуть струны
Его кифары, но они дрожат —
 Щемящий звук, восторг воспоминанья,
 Последний вздох, осиротевшей музыки рыданья.
 Еще один, среброголосый, мог
Оплакать Китса песнью погребальной,
 Но скоро, о, как скоро вышел срок
Его судьбе, короткой и печальной.
 Ревнивы боги. В море опустились
 Уста, что море воспевали. Мы всего лишились.
 Нет, был еще один. Он путеводной
Звездой для Англии воспрявшей стал
И торжество республики свободной
Орлиными глазами прозревал.
 Тебя любил он. Слов могучих новь
Неслыханною силой облекла его любовь.
 71

В Фессалии с тобой он побывал
И девственницы яростной забавы
Делил, когда стрелою наповал
Сраженный вепрь гасил свой глаз кровавый.
Проник он песнью до земных глубин,
 И Афродита улыбнулась: мой! Еще один!
 Владычица Аида целовала
 Его в уста. Он реквием пропел
 Распятому. С чела, что кровь пятнала,
 С вином мешаясь, он совлечь посмел
Венец — предался пылко он служенью
Богам былым — и Крест пред ним дрожал
 и таял тенью.
 Дух красоты, помедли! Не угас
Наш светоч, тьма его не одолела.
 Мерцая, на востоке поднялась
Звезда поэзии — и мечет стрелы
Серебряных лучей в глухую ночь.
 Не отлетай! Бессилье, боль, усталость превозмочь
 Нам Моррис, милый Чосеров потомок
И Спенсера наследник, помогал —
 Немотную тоску ночных потемок
Он нежным пеньем флейты разгонял.
 72

Ему дал Север, ледяной и вьюжный,
 Цветы, каких не ведал край, что млел
 в истоме южной.
 Он их привел с заснеженных полей:
 Вот Сигурд, в цвете юных лет убитый,
 Вот Гудрун гордая, подруга королей,
 Вот Брюнхильд одинокая — открыты
Нам страсти и деянья их. Я сам
В июне, когда нет конца томительным часам
 К дамасской розе льнущего влюбленно
Ленивого полудня — уж луны
На небо выплыл щит посеребренный,
 А он все медлит, и едва слышны
 Далекий смех и голоса, — в тени
 Под шелест трав я проводил пленительные дни
 За книгой в Багли. Без подруги дрозд
 Еще летал, а колокольчик ранний
 Усеял россыпью лазурных звезд
 Поляны, и пчелиное жужжанье
 Висело в воздухе, а перед взором
 Моим волшебный вымысел цвел сказочным
 узором.
 73

Там, на бумаге, бушевали страсти.
 Я слезы очистительные лил.
 С героями делил я все напасти
И радость их простую разделил.
 Поэзия божественна — берет
 Лишь красоту она от бед, страданий и невзгод.
 Журчание ручейных струй живых
Не так певуче, золото густое,
 Что копится в палатах восковых,
 Не сладко так, как пение простое
Сухой тростинки (что качалась где-то
В Аркадии), когда она коснется губ поэта.
 Дух красоты! Помедли хоть немного!
 Да, наш прекрасный остров осквернен
Торговлей и железною дорогой,
 Колесовавшею Искусство, — он
Во тьме погряз, душа его слепа —
 И суетливо мечется безумная толпа.
 Но есть средь нас один — его поэт
И ангел одарили именами:
 Он Данте Габриэль — священный свет
Почил на нем. Тебя он любит. Пламя
 74

Он оживит на древнем алтаре.
 И ангелов, что белыми стопами на заре
 По золотым ступеням нисходили,
 И хитрость Вивианы, что могла
С Мерлином старым потягаться в силе,
 Он видел. Прелестью и блеском облекла
Ею любовь к тебе само страданье.
 Все в мире — красота, на всем лежит ее сиянье.
 Вернее всех отобразит свой век
Поэт. Он наделен верховной властью,
 В его творении узнает человек
 Себя — со всей тоской, со всею страстью.
 А вот бытописатели, деталей
 Ловцы, — изобразили все, лишь душу потеряли.
 Ушла романтика — взялась за дело
Наука — тайн разгадки всех найдет
И разъяснит, что солнечные стрелы —
Бездушных атомов слепой полет.
 Дриады лес покинули навек.
 Наяды не резвятся в светлых водах наших рек.
 75

Но этим Актеонам наших дней
Вид обнаженной красоты заказан,
 А я, Эндимион, еще сильней
К Луне, своей возлюбленной, привязан,
 Коль пялится ученый остолоп
 На лик ее загадочный в свой глупый телескоп.
 Что проку нам внимать словам хвастливым
Новейших чудотворцев? Не дано
Несчастного любовника счастливым
Им сделать, как ни бейся, — хоть одно
Страдающее сердце исцелить.
 Мгновенье высшей радости им не дано
 продлить.
 Нам глиняный достался век. Земля
Опять Титанов буйных породила.
 Опять бушует, ярость раскаля,
 Слепая разрушительная сила —
 И рушится Олимп. Готова пасть
 Под натиском сил Хаоса божественная власть.
 Так новые восходят идеалы
Для человека: вечная война
И царство случая. Меня нимало
 76

Не привлекает эта новизна.
 Взращен я на другом. Душа моя
 Стремится ввысь, взыскуя высших целей бытия.
 Но посмотри! От солнца отвернуть,
 Пока беседовали мы, успела
Свой лик Земля. Прокладывает путь
Ладья Гекаты в дальние пределы
Ночных небес — фонарь на мачте светел.
 День расцветал, тянулся, гас — а я и не заметил.
 Смотри, как ирис запрокинул шею
И поцелуя ждет от стрекозы
Что к примуле прильнула, голубея,
 Как нежная прожилка бирюзы
 На белом мраморе, который скоро
 Багровой краскою стыда зальет, взойдя, Аврора.
 Пойдем, пора! На ветке миндаля
Дрожат цветы, и небо побледнело,
 И слышен в ноле зов коростеля,
 И ветра дуновенье прошумело,
 И встрепенулся жаворонок. Мгла
Вот-вот ночная разойдется. Света и тепла
 77

Опять поток на землю заструится,
 Когда в златых доспехах ясный бог
На небо выйдет — и трепещет птица
В восторге ожидания. Восток —
 Смотри! — уже пылает. Яркий луч
Рассветный озарил холмы. О, Гелиос могуч!
 И жаворонок взмыл, о Солнце весть
В простор небес неся, и песня льется...
 В полете этой птицы что-то есть,
 В чем весь синклит наук не разберется.
 Пора, пойдем! Слышны уже вдали
Людские голоса. О, что за ночь мы провели!
 А. Петрова

ROSA MYSTICA

REQUIESCAT*
 Ступай легко: ведь обитает
Она под снегом там.
 Шепчи нежней: она внимает
Лесным цветам.
 Заржавела коса златая,
Потускнела, ах!
 Она — прекрасная, младая —
Теперь лишь прах!
 Белее лилии блистала,
 Росла, любя,
 И женщиной едва сознала
Сама себя.
 * Да покоится (с миром) (дат.)
 81

Доска тяжелая и камень
Легли на грудь.
 Мне мучит сердце жгучий пламень, —
 Ей — отдохнуть.
 Мир, мир! Не долетит до слуха
Живой сонет.
 Зарытому с ней в землю глухо
Мне жизни нет.
 М. Кузмин

СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ
НА ПОДСТУПАХ К ИТАЛИИ
 И вот я в Альпах. Именем твоим,
Италия, тобой душа объята.
 Земля, которой бредил я когда-то,
 Куда так влекся, грезою томим.
 Обласканный случайно пилигрим,
Историю листаю непредвзято.
 День догорал. От свежих ран заката
Лазурь дымилась золотом литым.
 Волной волос ласкалась хвоя пиний.
Бутонов разрывалась кожура,
 И сад кипел от молодого цвета.
 Но сердце сжалось, памятью задето:
 Там, в Риме, — прах распятого Петра.
Италия, твой горек блеск отныне.
 О. Кольцова
 83

САН-МИНИАТО
 Я одолел высокий склон.
 Здесь, в серафических просторах,
 У Божьих врат, на горних створах
Сонм ангелов изображен.
 И Приснодевы светел лик.
 В изножье — полумесяц лунный,
 Души заполнены лакуны,
 И смерть желанна в этот миг.
 В Тебе — Сыновних терний боль,
 Жена в лазурном покрывале!
 Устало сердце, и едва ли
Земную воспоет юдоль.
 В Тебе — Сыновний брезжит свет,
Внемли же грешному, покуда
Душа не встала из-под спуда
Впустую проведенных лет.
 О. Кольцова
 84

AVE MARIA GRATIA PLENA'
 Явил Себя Он. Я же, как дикарь,
 Зевеса блеск и славу заклиная,
 Все ждал, что в золотом дожде Даная
Очам моим предстанет, словно встарь.
 Казалось, до сих пор вдыхаю гарь
И вижу вновь Семелу в страстной дрожи,
 И молний след, испепеливших ложе, —
Желанья дерзновенного алтарь.
 Так грезил я средь древних базилик,
 Но таинством Любви повергнут в прах,
 Был возрожден причастностью святыне:
 Девический, еще бесстрастный лик,
Холодный крин у ангела в руках
И белокрылый голубь на притине.
 О. Колы^ова  ** Радуйся, Мария, благодатная (лат.)
 85

ИТАЛИЯ
 Повержена, но преображена, —
 Землей твоей шагают батальоны
До Сиракуз от северной Вероны, —
Опальная, но гордая жена.
 Былым богатством ты озарена,
 В три цвета — красный, белый и зеленый
Одет в лагуне ветер окрыленный.
 Тебе иная участь суждена.
 Бесславен блеск, краса твоя заклята,
Миропомазанника трон остыл,
 И вдовая столица в поруганье.
 Ужели, Небо, тщетно упованье?
 Во пламенах грядущий Рафаил
Испепелит возмездьем супостата.
 О. Кольцова
 86

СОНЕТ, НАПИСАННЫЙ
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
В ГЕНУЕ
 Я шел скалистым берегом вдоль моря.
 Под солнцем апельсинов кожура
Была светилу младшая сестра.
 Пичуга проносилась, ветру вторя, —
 Сметая лепестки, тропу узоря.
 Нарциссы, словно слитки серебра,
 Мерцали из цветущего ковра.
 Смеялись волны. Жизнь не знала горя.
 Вдали послушник напевал свое:
 «Христос, Марии сын, во гробе мертвый.
Приидет к телу всякий, кто скорбит...»
 О Светодавче! Эллинский зенит
Твоей в душе повыжег знаки жертвы:
 Венец. Распятье. Воины. Копье.
 О. Кольцова
 87

РИМ ВОЖДЕЛЕННЫЙ
 1
 Прозябнув, налилось зерно —
Свершился дней круговорот.
 Вдали от северных широт
Дышу Италией давно.
 Пора в далекий Альбион,
 Пора в туманные края.
 Но солнце, небосвод кроя,
 Семи холмам несет поклон.
 О Дева Светлая! Велик
И властен легких дланей взмах.
Горит в широких куполах
Твой трижды освященный лик.
 Рим, я твой вечный паладин, —
Позволь к стопам твоим прильнуть
Но как же крут и долог путь, —
Тот, что ведет на Палатин.
 88

О, если бы я только мог
Предстать паломником смиренным
Пред фьезоланцем несравненным
На юге, там, где Тибр широк.
 Иль пробираться вдоль ложбин
Над золотым изгибом Арно,
 Зарю встречая благодарно
Под ясным небом Апеннин.
 Через Кампанью — до ворот
По Via Appia упругой, —
 Где семь холмов, тесня друг друга,
Несут величественный свод.
 3
 Скитальца душу излечи,
 Твой храм дарует упованье.
 Здесь камень, легший в основанье,
Хранит небесные ключи.
 89

Коленопреклонен народ
Пред освященными Дарами,
 И гостия над головами
В резной монстранции плывет.
 Дай лицезреть, пока живу,
Богопомазанника славу
И серебристых труб октаву
Позволь услышать наяву!
 Мистическое торжество
Горит под куполом собора,
Явив для трепетного взора
И плоть Его, и кровь Его.
 4
 Извилиста река времен.
 Как знать — чреда бегущих лет
Иной в душе затеплит свет,
Окрепнет голос, обновлен.
 90

Покуда стебли зелены
И не пришел для жатвы срок,
 Покуда осени венок
 Не лег в изножье тишины, —
 Быть может, светоч мой горит,
 Быть может, суждена мне честь
Не всуе имя произнесть
Того, Чей лик пока сокрыт.
 О. Кольцова

URBS SACRA AETERNA1
 О Рим! Круты истории витки!
Республиканский меч воздев над миром,
 Ты грозным высился ориентиром, -
Полсвета взяв в имперские тиски.
 Но от жестокой варварской руки
Зенит перевернулся, стал надиром.
 А ныне вьется флаг в просторе сиром
Трехцветный — Провиденью вопреки.
 Алкая власти, некогда орел
К двойному свету рвался в синеву,
 И мир дрожал перед твоей десницей.
 В Едином ты величие обрел, —
 Паломники идут склонить главу
 Пред Пастырем, томящимся в темнице.
 О. Кольцова  ** Вечный священный город (лат.)
 92

СОНЕТ НА СЛУШАНИЕ
DIES IRAE
 В СИКСТИНСКОЙ КАПЕЛЛЕ
 Но, Господи, зардевшийся бутон,
 Голубка и печальная олива, —
 Любовь Твоя в них столь красноречива,
 Что я не карой — кротостью сражен.
 Тобою виноград отяжелен,
 Ты — в звуках птичьего речитатива,
 Гнездо свивает птица хлопотливо, —
 Лишь Ты один пристанища лишен.
 Приди, когда осенний краток день
И листья желтизной обведены,
 Поля пусты, и одиноки — дали.
 Когда снопы отбрасывают тень
В серебряном сиянии луны, —
 Прииди, Жнец. Мы слишком долго ждали.
 О. Кольцова
 93

ПАСХА
 Под пенье труб серебряных народ
Благоговейно преклонил колена.
 Поверх голов я видел, как степенно
Епископ Рима .шествует вперед:
 Торжественно свершает крестный ход
В расшитой ризе, в альбе белопенной,
Священник и король одновременно
С тремя венцами в блеске позолот.
 Но, словно сдернув прошлого покров,
 Я очутился с Тем, кто шел вдоль моря,
 Сбив ноги, утомлен, простоволос.
 «У лис есть норы, и у птицы — кров,
 Лишь Мне бродить, с бездомностью не споря,
И пить вино, соленое от слез».
 О. Кольцова
 94

E TENEBRIS*
 Стезям Твоим, Спаситель, научи!
 Душа моя не ведает исхода.
 Тяжка Генисарета несвобода,
 И тает жизнь, как бледный воск свечи.
 Иссякли в сердце светлые ключи,
 Зане его испорчена природа.
 Мне быть в аду, иль я уже у входа? —
Господень суд свершается в ночи.
 «Он спит, иль занят чем-то, как Ваал,
 Не отвечавший на слова пророков,
 К нему взывавших на горе Кармил?»
 Подарит тьма, в сиянье покрывал,
 Ступни из меди, исполненье сроков
И безотрадный взор, лишенный сил.
 О. Колыцова
 * Из тьмы (лат. )
 95

VITA NUOVA
 На берегу стоял я в час прилива,
 Дождем летели брызги на меня,
 И рдели блики гаснущего дня
На западе, и ветер выл тоскливо.
 К земле умчались чайки торопливо.
 «Увы! — вскричал я. — Жизнь моя темна.
Ни колоска не даст мне, ни зерна
Лежащая в бесплодных корчах нива!»
 И был истерзан ветхий невод мой,
 Но снова в море из последних сил
Его забросил я в душевной муке.
 И тут — о, чудо! — вдруг передо мной
В волнах возникли трепетные руки,
 И я все беды прошлого забыл.
 М. Ваксмахер  ** Новая жизнь (итал.)
 96

MADONNA MIA1
 Ты боли мира этою чужда, —
 Лилейный лоб не тронула тревога,
 Твой взор остановился у порога, —
 Так в легкой дымке светится вода.
 Ланиты от любовного стыда
Не вспыхивали, рот прикушен строго.
 И белоснежна шейка-недотрога,
 Но мрамор оживает иногда.
 Пусть с губ моих высокие слова
Слетают, — но, дыша благоговеньем,
 Я поцелую разве узкий след.
 Так Данте с Беатриче, знаком Льва
Отмечен, просветленным видел зреньем
Седьмых небес слепящий горний свет.
 О. Кольцова  ** Здесь: Богородица (букв. «Моя госпожа», итал.)
 4 Зак. №875
 97

НОВАЯ ЕЛЕНА
 Где ты была, когда пылала Троя,
 Которой боги не дали защиты?
 Ужели снсмза твой приют — земля?
 Ты позабыла ль юного героя,
 Матросов, тирский пурпур корабля,
Насмешливые взоры Афродиты?
 Тебя ли не узнать, — звездою новой
Сверкаешь в серебристой тишине,
 Не ты ль склонила Древний Мир к войне,
 К ее пучине мрачной и багровой?
 Ты ль управляла огненной луной?
 В Сидоне дивном — был твой лучший храм;
Там солнечно, там синева безбрежна;
 Под сеткой полога златою, там
Младая дева полотно прилежно
Ткала тебе, превозмогая зной,
 Пока к щекам не подступала страсть,
 Веля устам соленым — что есть силы
К устам скитальца кипрского припасть,
Пришедшего от Кальпы и Абилы.
 98

Елена — ты; я тайну эту выдам!
 Погублен юный Сарпедон тобою,
 Мемнона войско — в честь тебя мертво;
 И златошлемный рвался Гектор к бою
Жестокому — с безжалостным Пелидом
В последний год плененья твоего!
 Зрю: снова строй героев И лиона
Просторы асфоделей затоптал,
 Доспехов призрачных блестит металл, —
Ты — снова символ, как во время оно.
 Скажи, где берегла тебя судьба:
 Ужель в краю Калипсо, вечно спящем,
 Где звон косы не возвестит рассвета,
 Но травы рослые подобны чащам,
 Где зрит пастух несжатые хлеба,
 До дней последних увяданья лета?
 В летейский ли погружена ручей,
 Иль не желаешь ты забыть вовеки
Треск преломленья копий, звон мечей
И клич, с которым шли на приступ греки?
 Нет, ты спала, сокрытая под своды
Холма, объемлющего храм пустой —
Совместно с ней, Венерой Эрициной,
Владычицей развенчанною, той
 99

Пред чьей гробницею молчат едино
Коленопреклоненные народы;
 Обретшей не мгновенье наслажденья
Любовного, но только боль, но меч,
Затем, чтоб сердце надвое рассечь;
Изведавшей тоску деторожденья.
 В твоей ладони — пища лотофага,
 Но до приятья дара забытья
 Позволь земным воспользоваться даром;
Во мне еще не родилась отвага
Вручить мой гимн серебряным фанфарам;
Столь тайна ослепительна твоя,
 Столь колесо Любви страшит, Елена,
 Что петь — надежды нет; и потому
Позволь прийти ко храму твоему,
 И благодарно преклонить колена.
 Увы, не для тебя судьба земная,
 Покинув персти горестное лоно,
 Гонима ветром и полярной мглой,
 Лети над миром, вечно вспоминая
Усладу Левки, всей любви былой,
 И свежесть алых уст Эвфорирна;
 Не зреть мне больше твоего лица,
 100

Мне жить в саду, где душно и тлетворно,
Пока не будет пройден до конца
Мой путь страдания в венке из тёрна.
 Елена, о Елена! Лишь чуть-чуть
Помедли, задержись со мною рядом,
Рассвет так близок — но тебя зову!
 Своей улыбке разреши блеснуть,
 Клянусь чем хочешь — Раем или Адом —
Служу тебе — живому божеству!
 Нет для светил небесных высшей доли,
Тебя иным богам не обороты
Бесплотный дух любви, обретший плоть,
Блистающий на радостном престоле!
 Так не рождались жены никогда!
 Морская глубь дала тебе рожденье,
 И первых вод серебряную пену!
 Явилась ты — и вспыхнула звезда
С Востока, тьме ночной придя на смену,
 И пастуху внушила пробужденье.
 Ты не умрешь. В Египте ни одна
Змея метнуться не дерзнет во мраке,
 И не осмелятся ночные маки
Служить предвестьем гибельного сна.
 101

Любви неосквернимая лилея!
 Слоновой кости башня! Роза страсти!
 Ты низошла рассеять нашу тьму —
 Мы, что в сетях Судьбы, живем, дряхлея,
Мы, у всемирной похоти во власти,
Бесцельно бродим мы в пустом дому,
Однако жаждем так же, как и встарь,
Избыв пустого времени отраву,
 Увидеть снова твой живой алтарь
И твоего очарованья славу.
 Е. Витковский

МОТИВ ИТИСА

МОТИВ ИТИСА
 Священней Рима Темза, берега,
 Где море колокольчиков до дна
Синеет, набегая на луга,
 Где пеной таволги окроплена
Росистая лазурь, где Бог видней,
 Чем в кристаллической звезде монашеских
 теней.
 Не бабочка — лиловый монсиньор;
 Смотрите! Лилия заселена
Князьями церкви — церковь и собор;
 Лениво щука нежится одна
Среди тростинок, солнцем залитых:
Епископ из чешуйчатых зелено-золотых.
 105

А ветер, беспокойный пленник рощ,
 Хорош для Палестины, и ключи
Органа для Марии будит мощь
 Искусника, и светится в ночи
Сапфир-восток, предшествуя заре;
 Одр цвета крови и греха, и папу на одре
 Из темноты выносят на балкон,
 Когда внизу на площади народ,
 И кажется, фонтаны испокон
 Веков метали серебристый дрот,
 А папа хочет возвратить покой
 Народам буйным на земле бессильною рукой.
 Стыдит луну оранжевый закат.
 В моих глазах он затмевает Рим,
 Где весь в багряном шествовал прелат;
 Я преклонил колени перед ним,
 Дары святые трепетно почтив;
 А здесь прекрасней дикий мак средь
 золотистых нив.
 Благоухать зелено-голубым
 Полям бобовым. Даже вдалеке
Их свежий дух отраднее, чем дым
 Кадильницы в диаконской руке,
 106

Когда священник служит, преложив
Плоды земные в кровь и в плоть Христа,
 который жив.
 Пускай в капелле каждый голосист,
 Над мессою взять верх могла бы вдруг
Коричневая пташка; влажный лист
 Трепещет, когда слышен этот звук,
 Как средь цветочно-звездных луговин,
 Аркадии, как в море, где песчаный Саламин.
 Как сладок щебет ласточки с утра!
 С рассветом косы точат косари,
 Воркуют вяхири, вставать пора
 Молочнице, наперснице зари;
 Поет она, веселая, скоту,
 В коровьих мордах находя родную красоту.
 Как сладко в графстве Кентском хмель зацвел;
 Как сладок ветер душный в сенокос,
 Как сладостно жужжанье пылких пчел
 В цветущих липах с медом вместо рос,
Где заодно дыханье тучных стад
И сладость взрывчатая смокв на кирпичах
 оград.
 107

Кукушку сладко слушать, а пастух
 С последнею фиалкой над ручьем
Прощается, и Дафнис юный вслух
 Песнь Лина повторяет на своем
Сладчайшем языке, а у плетня
Танцуют гибкие жнецы, аркадский лад храня.
 Как сладко с Ликоридою прилечь
 Среди роскошных иллирийских трав,
 Где, дух благоуханных наших встреч,
 Витает майоран, очаровав
Отрадный спор свирелей в летний зной,
 А море вторит им своей пурпурною волной.
 При этом все же сладостнее след
 Серебряных сандалий; некий бог
Лучами в Ньюнхэме прошел, сосед
 Сладчайший фавна, чья свирель врасплох
Нимфеи застигает иногда,
 И сладко видеть в небесах лучистые стада.
 Мелодию допой ты, корифей,
 Хотя бы пел ты реквием себе,
 И ты, хронист, поведай о своей
 Среди других трагической судьбе.

У нас в полях цветок не одинок,
 И нам дарует Англия прелестный свой венок,
 Неведомый аттическим лугам
 Где наших роз не сьпцете вдали,
 Теряя счет блуждающим шагам,
 А здесь они ограду оплели
Красотами: не ведает лилей
Подобных нашим Иллис, но едва ли не милей
 Синь куколей в пшенице; их лазурь
 Не для роскошных италийских лоз,
Примета будущих осенних бурь
 Для ласточек; предшественницам гроз
Пора на юг, а трепетный призыв
Малиновки в Аркадии — немыслимый
 подрыв
 Основ, но если бы запел тростник
Вдоль Темзы, он элегией своей
Сирингу тронул бы, ее двойник,
 А диадемы здешних орхидей
Для Кифереи, пусть она сама
Не знает сих гирлянд пчелиных; здесь,
 где без ярма

Бык на лугу, где вечер, не скупясь,
 Наполнить мог бы чашечку цветка
Росою дважды, где, не торопясь,
 Идет пастух, попутчик мотылька,
 Овец проведать, а в кустах густых
При звездах темная листва вся в брызгах
 золотых
 От поцелуев; кажется, сама
 Даная целовала лепестки
Цветов, когда благоуханна тьма,
 И тронул их близ дремлющей реки
Меркурий крылышками легких ног,
 И гнетом солнц ночных своих не сломлен
 черенок
 Тончайший, паутинка в серебре
 Арахны; пусть в кладбищенском цвету
Не вспомнить невозможно на заре
Того, кого так чтил я, но мечту
Божественнее заросли таят:
 О Геликоне с фавнами, о заводях наяд,
 О Темпе, где никто не ходит, где
 Лежит он, и в его кудрях кудель
Лесная, а в струящейся воде
 но

Его черты; зеркальная купель
Бессмертия, в которой цел Нарцисс,
Очаровательный двойник прекрасной
 Салмацис,
 Не юноша, не дева; заодно
 Тот и другая; этих двух огней
Слиянье тайно воспламенено
 Обоими; пылает в нем и в ней
Убитая в своем двойном огне
Любовь; и нимфам видится сквозь листья
 при луне
 Печальный Наксос; Ариадна там
 Тоскуя, машет все еще платком
Багряным; уплывает по волнам
 Корабль; Тезей — изменник, но тайком
Приблизился красавец леопард;
 Верхом на звере Дионис, а меонийский бард
 Незрячими очами уловлял
 С Еленой красногубого юнца,
 Который прихотливо поправлял
 Перо на шлеме, чтобы на бойца
Под сенью стен троянских походить,
 А Гектор потрясал копьем в надежде победить,
 111

Как победил Персей, чей славный меч
Горгоне-ведьме голову отсек,
 Где были змеи-волосы, а речь
 Свою ведет о мертвых мертвый грек,
И нам дороже дар бессмертных муз,
 Чем на испанских кораблях всех Индий
 в мире груз,
 Поскольку я постиг, что не мертвы
Былые боги эллинских стихов;
 Их может пробудить и шум листвы,
 И наш безудержный влюбленный зов,
На Темзе нам Фессалию явив,
 Где был на радужных лугах смешливый
 Итис жив.
 И если, птица, запоешь ты мне,
Питомица жасминных опахал,
 Как юноше, который в тишине
 Рог Аталанты в Комноре слыхал
Среди холмов, и слышен этот рог
Там, в Бэглейском лесу, где ключ поэтов,
 чистый ток
 Таится, и тебе, сестра стиха,
 Противен день, зато луна мила
 112

•влекущая к пастушке пастуха,
 ’ А Прозерпина, вняв тебе, сочла
Сицилией пленительную сень,
 Где мшистый Сэндфорд, где влечет прохожего
 ступень,
 Когда, лесное диво, песнь твоя,
 Целительная все еще вдали,
 Зачаровала тусские края,
 Где солнцу Рафаэля предпочли
Избранники рассветную звезду,
 Ты пой мне! Только от тебя я жизни вечной жду.
 Пой, птица, образуя вечный строй
 Стихий всемирных, чтобы молодел
Мир, обновленный древнею игрой
 Прекрасных форм, и в здешний свой предел
Мальчишка-бог заглянет, сорванец,
 Чтоб длинным ивовым прутом пасти своих овец.
 Пой, птица, чтобы Вакх средь наших кущ
Явился, сел на свой индийский трон,
 Играя тирсом, на котором плющ
И смоляная шишка испокон
Веке», а тигры щурятся, когда
Менада гладит их, и львом ручным она горда.
 113

Ты пой, как шкуру барса мне надеть,
 И лунные Астартины крыла,
 Похитив, Кифероном завладеть,
 Где колесница древняя цела,
 И видит фавн, как пенится вино,
 Когда пространство вдалеке внезапно зажжено
 Зарею, прогоняющей сову,
 А нетопырь летательную снасть
Смежает, и крадется сквозь листву
Вакханка, торопящаяся красть
Орехи буковые, там, где Пан
С другими дремлет, а в кустах, где стелется
 туман,
 Проснется дрозд вот-вот и хохотать
Начнет, когда под вязами роса,
 Когда сатирам весело топтать
 Траву, чья беззащитная краса
Рогатого прельщает главаря;
 В корзинах земляника, нет, румяная заря.
 Пой, чтобы мне явился скорбный лик,
Любимый Аполлоном, как и там,
 Где перед принцем Тирским вепрь возник,
Когда цветут каштаны, и цветам
 114

Уподобляется девичья тень:
 Горд сероглазою своей наездницей олень.
 Пой, и увижу снова сам не свой,
 Как мальчик умирает, а в крови
Не гиацинт; на солнце восковой
Беззвучный колокольчик; призови
Киприду: здесь в безмолвии лесном
Оплаканный богиней спит Адонис
 мертвым сном.
 Оплакивая Итиса, ты влей
 Яд в ухо мне; раскаянье — сестра
Воспоминанья; как мне кораблей
Не сжечь, когда влечет меня игра
Волн в белых перьях и вступить готов
С Протеем в битву я за грот коралловых
 цветов.
 О магия Медеи в маках чар!
 О тайный клад, колхидское руно!
 О бледный асфодель, унылый дар
Которому чело обречено
Усталой Прозерпины, чья печаль
Сицилию являет ей, в чудесных розах даль,
 115

Где с лилии на лилию пчела
 Порхала, забавляясь вместе с ней,
 Но зернышком гранатовым влекла
Ее судьба к властителю теней,
 Послав за нею черного коня,
 Умчавшего ее во мрак бессолнечного дня.
 О полночь, о Венерина любовь
 На маленьком гомеровском дворе!
Античный образ, чья живая бровь
От заклинаний блещет на заре,
 А сам я во Флоренции среди
Роскошеств мощных у нее, как в гроте,
 на груди.
 Пой, только пой, и, жизнью опьянен,
 Я вспомню виноградник юных лет
И позабуду западню времен,
 Горгону-правду, от которой нет
Спасения, разорванный покров,
 Ночное бденье без молитв, к молитве
 тщетный зов.
 Пой, Ниобея, неумолчно пой,
 Пернатая, даруя красоту.
 Моей печали, так как только твой
 116

Напев похитить может на лету
Озвученную радость, но нема
Скорбь, для которой грудь моя — склеп,
 если не тюрьма.
 Пой, птица, вестница Господних мук!
 Яви мне изможденный лик Христа;
Касался я Его пронзенных рук
И целовал разбитые уста;
 Что если Он со мной наедине
 Сидит, покинутый людьми, и плачет обо мне?
 Извилистую раковину прочь
 Отбрось ты, Память; лютню ты разбей,
 О Мельпомена; музыке не в мочь
 В слезах рассеять множество скорбей!
Умолкни, Филомела, не дразни
Сильванов жалобой твоей в нетронутой тени.
 Умолкни, птица, или перенять
 Попробуй лад смиренного дрозда;
Отчаяньем не стоит опьянять
 Лесов английских даже и тогда,
 Когда Борей уносит песнь твою,
 На юг, назад, чтобы звучать в ДавлийскОм
 ей краю.
 117

Мгновенье, и взволнуется листва:
 Эндимион почувствует луну,
 И Темза дрогнет, услыхав едва,
 Как начал Пан выманивать одну
Наяду из пещеры голубой,
 Заворожить ее готов тростинкою любой.
 Еще мгновенье, и заворковать
 Голубке; серебристая краса,
 Дочь волн руками рада обвевать
Любимого, когда через леса
Золотокудрый мчится, взволновав
Дриопу; правит лошадьми веселый царь дубрав.
 Мгновенье, и нагнется сонм дерев,
 Целуя Дафну бледную, когда
Очнется лавр, а Салмацис, узрев
Ее красы, являет без стыда
Луне свои, тогда как Антиной
С улыбкой сладострастной шел вдоль Нила
 в час ночной,
 На красный лотос черный дождь волос
Своих роняя, и погружена
В струящееся море свежих роз,
 Нетронута, полуобнажена,
 118

Сияет Артемида, и в своем
 Зеленом капище пронзен олень ее копьем.
 Молчи, молчи, ты, сердце, замолчи;
 Ты вороновым не маши крылом,
 О Меланхолия, в глухой ночи
 С воспоминаньем грустным о былом;
 И прекрати, ты, Марсий, скорбный сгон!
 Напевов жалобных таких не любит Аполлон.
 Мечтаний больше нет. В лесах мертво,
 Смолк на полянах ионийский смех,
 В свинцовых водах Темзы ничего
 Не видно; отзвук Вакховых утех
 Рассеялся. Настала тишина,
 Лишь в Ньюнхэмском лесу еще мелодия слышна,
 Печальная, как будто сердце в ней
 Людское рвется, ибо в наши дни,
 Привязчивая музыка родней
 Слезам, и память музыке сродни;
 Что, Филомела, скорбный твой завет?
 Нет ни сестры твоей в полях, ни Пандиона нет,
 Но и жестокий властелин с клинком
В кровавой паутине древних дат
 119

И родословий больше не знаком
 Долинам здешним, где валяться рад
Студент с полузакрытой книгой; там
Влюбленным сельским хорошо гулять
 по вечерам.
 А кролик прыгает среди крольчат,
 Жилец прибрежных ласковых лугов,
Когда мальчишки бойкие кричат,
Приветствуя регату с берегов,
 А паучок, неутомимый ткач
На маленьком своем станке, не зная неудач,
 Работает, и серебрится ткань;
 По вечерам пастух своих овец
В загон плетеный гонит; брезжит рань,
 С гребцом перекликается гребец,
 И куропаток возле родника
 Спугнуть способен иногда их крик издалека.
 Бесшумно возвращается на пруд
Ночная цапля; стелется туман,
 И звезды золотые тут как тут;
 Таинственный цветок нездешних стран,
Луна взошла, беззвучный свет лия,
 Царица плакальщиц в ночи, немая плачея.
 120

Не до тебя луне, когда возник
Эндимион; он близок, он совсем
Как я, как я; моя душа — тростник
И потому, своих не зная тем,
 Отзывчивый, звучу я сам не свой
На нестихающем ветру печали мировой.
 Коричневая пташка прервала
Чарующую трель, но не замрет
Она мгновенно; слышатся крыла
Летучей мыши, чей ночной полет
Расслышать помогает мне в лесу:
 Роняют колокольчики по капелькам росу.
 От пустошей угрюмых вдалеке,
 Где путника преследует ивняк,
 Мне Башня Магдалины в городке
Сияньем подает надежный знак,
 И колокол звенит на склоне дня:
 В Христову Церковь на земле торопит он
 меня.
 В. Микушевич
 121

ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ

IMPRESSION DU MATIN*
 Ноктюрн уснувшей Темзы сине-золотой,
Аккорды пепельно-жемчужные сменили.
Тяжелый бот проплыл над сонною водой,
 И тени дрогнули — безвольно отступили.
 Клубами 'мутными сползал в реку туман,
Домов неясные вставали очертанья.
Рассвет задул огни... но чудился обман, —
И медлил бледный день вернуться
 из изгнанья.
 Хрипя завыл гудок, медлительно-протяжный,
По камням застучали ободы телег.
 Блеснул соборный купол матовый и влажный.
Разросся в улицах толпы нестройный бег.
 Ночная женщина стояла у панёли.
 На бледных волосах дрожал лучей поток,
 Как угли жаркие, уста ее алели.
 Но сердце камнем быть велел
 бесстрастный рок
 В.Эльснер
 * Утреннее впечатление (фр.).
 125

ПРОГУЛКИ МАГДАЛЕНЫ
 По небу не облачко — белые клочья летят,
Швыряется золотом Март — под ногами
 нарцисс,
 И, выбросив кисти, вверх лиственница и вниз
Уходит, когда в ней дрозды снуют и кипят.
 Повеяло свежестью с крылышек морских
 ветерков,
 Травою морского и вывороченной землей,
 И с ветки на ветку скача, все смелей и смелей
Весну на весу славят птицы, влетая в альков.
 И рощи проснулись от шепчущих звуков
 Весны,
 И лопнули почки шиповника, розою став,
 И крокус на кочке, как лунное пламя — аграф
Вокруг аметиста — мерцает, как зыбкие сны.
 126

И сказки сосне поверяет платан о любви,
Покуда смеясь она юбкой своей не взмахнет,
 И радужный вяхиря зоб и серебряных нот
Свеченье во мраке дуплистого ильма лови!
 И вот поднимается жаворонок, росную сеть
Разбрызгав, запутав, порвав паутинок нить,
 Как синяя вспышка, что длится. Взлетает разить
Стрела — зимородок, чтоб воздуху — кровью
 алеть.
 А. Прокопьев

ATHANASIA*
 В музей, туда, где недостатка нет
В вещах, что тлению не подлежат,
Мумию девочки, во цвете лет
Умершей, привезли. Юней стократ
Ребенка — мир был. В толще пирамид
Решили бедуины — кто-то спит.
 И вот размотан праздничный виссон
И зернышко — не чудо ли! — в руке,
Но, в почву Англии перенесен,
 Цветок взошел: на тонком стебельке
Расцвел снежинок острозвездных рой,
Благоухая нашею весной.
 Такая сладость от него плыла,
 Что асфоделей странный мир поблек,
Любовница подсолнуха — пчела
Оставила любимого навек,
 Ибо цветок, казалось, — взят с небес ·
Аркадии небесной помнит лес.
 * Бессмертие (гр.)
 128

Напрасно бледный исгомясь Нарцисс
Над собственною таял красотой,
Стрекозы им отнюдь не увлеклись,
 Забыв осыпать крылышки густой
Пыльцой из золота, забыв Жасмин
Расцеловать, пусть постоит один.
 Уже простил влюбленный соловей
Жестокого фракийского царя,
 И бледный вяхирь не спешит к своей
Цветущей роще, влажной, как заря,
 Но, аметистовый, грустит о том,
 Как подружиться с маленьким цветком.
 Блистает солнце в башне голубой,
Свежеет ветер из страны снегов,
 И знойный юг слезами и росой
Кропит цветок, уж Веспер плыть готов
В луга небесные, как по волнам —
Багровые полоски встретив там.
 Когда же птиц усталых смолкнет звон
Меж лилий и долин, и словно щит
Серебряный — сапфир со всех сторон! —
Луна повиснет, — разве не щемит
 5 Зак. №875
 129

В душе цветка? Что он припомнит въявь,
Пускаясь в сон, как ясный Веспер — вплавь?
 Ах, нет! на тысячи веков ему
Продлен единый беззаботный день,
 Не знает он, что значит — пасть во тьму,
 Что седина промчится словно тень
По золотым кудряшкам малыша,
 Что жизнь казнит — и мучится душа.
 Смеясь, танцуя, к смерти мы идем,
 Врата рожденья где-то миновав.
 Земной поток, пресытившийся днем,
Равниной скучной погодя, стремглав
Летит в кошмар — отвергнутый жених,
 И смерть в доходах числяхций своих.
 Мы губим честь в бессмысленной борьбе,
Достоинство, — с радетелями благ,
 Не чуюгцими смертной тьмы в себе.
 О пьющий солнце чистое сорняк!
 Монарх наш Время, любит не шутя
Ломать игрушки — Вечности дитя.
 А. Прокопьев
 130

СЕРЕНАДА
 Для музыки
 Не нарушает ветер лени,
 Темна Эгейская струя,
 И ждет у мраморной ступени
Галера тирская моя.
 Сойди! Пурпурный парус еле
Надут, спит стражник на стене.
Покинь лилейные постели,
 О госпожа, сойди ко мне!
 Она не спустится, — я знаю.
 Что ей обет любви простой?
 Я не напрасно называю
Ее жестокой красотой.
 Ах! Верность — женщинам забава,
Не знать им муки никогда,
Влюбленному, как мальчик, слава
Любить вотще, любить всегда.
 131

Скажи мне, кормщик, без обмана:
 То кос ее златистый свет
Иль нежная роса тумана,
 Что пала здесь на страстоцвет?
 Скажи, матрос, ты малый дельный:
 То госпожи моей рука
 Иль нос мелькнул мне корабельный
 И блеск серебряный песка?
 Нет, нет! То не роса ночная,
 Не блеск серебряный песка,
 То госпожа моя младая,
 Ее коса, ее рука!
 Правь, благородный кормщик, к Трое,
Матрос, ты к гребле будь готов:
 Царицу счастья мы, герои,
 Везем от греческих брегов.
 Уж небеса поголубели,
 Час утра тихий настает,
 Дружина, на борт! Что нам мели!
 О госпожа, вперед, вперед!
 Правь, благородный кормщик, к Трое,
Матрос, не бойся ты труда,
 Как мальчик любит, любит втрое
Тот, кто полюбит навсегда.
 М. Кузмин
132

ЭНДИМИОН
 Для музыки
 Как золотом усыпан сад!
 В Аркадии не молкнут птицы,
 В загонах блеют и шумят,
 В горах копыта коз стучат;
 Во мне слова его звучат:
 Он любит... так проговориться!
Царица! Госпожа Луна!
 Следи за ним, следи и дале,
 Не ты ль багрец его сандалий
Узнаешь вмиг, всегда одна,
 Мою любовь узнаешь вмиг —
 В руке его пастуший посох,
Он голубка неясней, он тих,
 Как я люблю темноволосых!
 В устах у горлицы печаль —
 Где Грум ее, в сапожках красных?
Крадется волк, спит пастораль,
Заснул и лилий Сенешаль,
 133

Так спит фиалковая даль
В сиреневых холмах неясных.
 Царица! Госпожа Луна!
 Взойди на лоно Геликона.
 И если ты его со склона
Увидишь вдруг, всегда одна, —
 Узнаешь если этот посох,
 Багрец сандалий, что на нем,-
Что так заметен на покосах,—
 Скажи ему, я жду и днем.
 Ночная выпала роса,
 В Аркадии не слышны птицы.
 Уж фавны подались в леса,
 И золотая полоса —
 Нарцисса дверца. Небеса,
 Где мой возлюбленный таится?
 О лживая насквозь Луна!
 Вы, звезды, разве не видали —
 Где губы, что красней вина,
 И посох, и багрец сандалий?
 Зачем так серебрится склон,
 Зачем туманы и покровы?
 Ах, твой теперь Эндимион!
 И губы, что к любви готовы!
 А. Прокопьев
 134

LA BELLA DONNA
DELLA MIA MENTE’
 Сгорать в огне, теперь и впредь,
И странствуя себя губить,
 Ах, губы не желают петь —
 Но имя нежное твердить.
 О коноплянка, я с тобой,
 В шиповнике — биеньем нот,
 О жаворонок, громче пой,
 Когда Любовь моя идёт.
 Но для пажа, для нежных дев
Не чересчур ли хороша
Та, что прекрасней королев,
Луны — в просветах камыша.
 * Прекрасная Дама — плод моего ума (итал.)
 135

Зелёный миртовый венок
И косами увитый лоб
Чудесен, как пшеницы клок,
Обвязанный травою в сноп.
 Для поцелуев — не для мук —
 Губ этих крохотных коралл,
 Как розы, вымытые вдруг
Дождем, что сразу перестал.
 Как медуницы стебелек —
 Рисунок шеи: столь бы взгляд
И горлом бьющим не привлек,
 Что соловей твой, водопад.
 Гранат, разъятый пополам —
Полуоткрытых уст кармин,
 И персик розовеет там,
 Где щеки — лилии долин.
 О страстность рук! О этот бред!
 Его, как боль, не превозмочь!
 О Дом любви! О бледный цвет,
Побитый ливнем в эту ночь!
 А. Прокопьев
 136

CHANSON
 Тебе твой нежный голубь и
Злат перстенек у губ,
 Мне от такой твоей любви —
 С пеньковой петлей дуб.
 Ты в башне из слоновой кости
В белых розах снов!
 А мне в кровати — каждый гвоздь,
И в снах — болиголов!
 Тебе жасмин и мирт — каприз
Средь роз и красных вин!
А мне — печальный кипарис
(и насмех — розмарин).
 Твоих возлюбленных враги
Аежат вблизи холма,
А мне ты лилий на могилу
Посади сама.
 * Песенка (фр.)
 А. Прокопьев
 137

ХАРМИД

1
 В родной Коринф из дали италийской
Галера шла с инжиром и вином.
 В ночи растаял очерк сицилийский,
 А юный грек, о чем-то об одном
Мечтавший с отрешенностью во взоре,
Глядел вперед, где вал вставал
 где бушевало море.
 Когда ж заря легла на грань копья,
Прошило небо золотою нитью,
 И встал рассвет, канатами скрипя,
 И лоцман поворот придал событью,
 И дул норд-вест им слева день-деньской;
Вели с тоской в толпе людской
 речитатив морской;
 141

И шли, и шли, и вот настало время,
 И родину увидел юный грек;
 Оливковым венком украсил темя,
 И пену отряхнул с бессонных век,
 И, умащен, на долгожданный роздых
В тунике заспешил на брег, в сандальях
 медногвоздых,
 В хламиде, что впитала рыбий жир
 И что купил он прежде, теша взоры,
 У сиракузца — сколь измыслил Тир
Ее великолепные узоры! —
 И путь спросил, и удалился в тень
Серебряных дерев; когда ж труждающийся день
 Пурпурных туч распутал паутину,
 Он в храм вошел, стоявший на холме;
Молился жрец, и он, зайдя за спину,
 Увидел, затаившись в полутьме,
 Как там заклали первенца ягненка
И как, робея, пастушок там соль посыпал
 тонко.
 На жертвенное пламя, как он свой
 Пастуший посох посвятил Богине,
Чтоб жертвою живой и неживой
 142

От волчьей хватки охраняться ныне;
И девий хор запел, чистоголос,
 И всяк во храме к алтарю свой добрый дар
 пойес:
 Сукно с изображением охоты,
 Сосуд с молочнопенною каймой,
Душистозлатокаплющие соты,
 Клеенку для борцов; кабан лесной,
 Не избежавший жертвенной планиды,
Похищен был у девы, у ревнивой Артемиды,
 И обречен Афине; также в храм
 Пришли с пятнистой шкурою богатой
Оленя, лишь недавно по горам
 Скакавшего; но — прокричал глашатай;
Все двинулись на выход; всяк был рад:
 Он выполнил простой обет, что с детства мил
 и свят.
 Светильники, тускнея, гасли в нише,
 И лишь один не гаснул, как рубин;
Звучала лира — тише, тише, тише:
 То удалялся к дому селянин;
 И грозный стражник, служащий при храме,
Врата латунные закрыл могучими руками.
 143

А юный грек стоял, едва дыша,
 И капель винных слышал он паденье;
Венки из роз трепал и вороша,
 Ночные бризы, словно в наважденье,
Блуждали меж колонн, когда луна
Всем серебром, каким тогда
 была полным-полна,
 Пол мраморный кругом покрыла щедро;
 И вышел юноша из тайника,
 И вскрыл он створы из резного кедра,
 И злой Грифон взглянул на смельчака
С огромнейшего шлема; враг шафранный
Метнул копье — огонь и гром, —
 бросая вызов бранный.
 Горгоны колыхнулась голова;
 Свинцовый взор попрал свои орбиты;
Зашевелились гады, как листва;
 Вскривились губы, ужасом повиты,
 В бессильной страсти; ухнула сова,
 От изумления в себя придя едва-едва.
 Рыбарь пустынный с острова Итака,
 Когда он ставил сети на тунца,
 Коней услышал грозную атаку,
 144

Дробящих вал без края, без конца».
 И бурный шквал раздвинул шторы ночи;
Рыбарь молитву зашептал, терпеть не стало
 мочи.
 Развратников разгульная орда
 Забыла беззаконные отрады:
 Дианы крик им грезился тогда.
 Чернобородых стражников отряды
Рванулись торопливо ко щитам:
 Враги мерещились во тьме им тут, и там,
 и там.
 И вздрогнул храм; и мраморные страхи
 Вошли в двенадцать мраморных богов;
 И Посейдон в неистовом размахе
 Воздел трезубец к зыби облаков;
 На фризе ржали каменные кони;
 Мир оглашал и оглушал растущий шум погони.
 Но ждал герой у роковой черты,
 Что боги призовут его к ответу
За мрамор беспощадной чистоты,
 За девственность безжалостную эту;
 Лишь Илиона царственный пастух
Когда-то зрелищем таким поработил свой дух.
 145

И вдруг на фризе стихнула квадрига;
 Как видно, рано было, умирать;
 И он сорвал одежду, словно иго,
 Убрал с чела каштановую прядь;
 Кто выдержит любовной пытки пламя?
 Он близко-близко подошел — и дерзкими
 руками
 Доспехи отстегнул ей, снял хитон,
 И обнажил нетронутые груди,
 И пеплос развязал; увидел он,
 Чего еще не видывали люди:
 То были бедра снежной белизны,
 Что явь мужскую бередят и будоражат сны.
 Кто не грешил в любовной лихорадке,
 Тому читать все это смысла нет;
 Тому мои мелодии несладки,
 И для того я просто не поэт;
Безгрешные, мы с вами незнакомцы;
Рассказ продолжу лишь для вас, —
 о, Эроса питомцы!
 Он по скульптуре взором не блуждал,
 Он вперил очи в узкое пространство;
Он голод свой навек предупреждал;
 146

Мутило от фантазий, как от пьянства;
Он целовал богиню, целовал;
 Он для желаний и страстей границ не
 признавал;
 Свиданье было необыкновенно;
 С отвагою касался он всего,
 Что прежде было неприкосновенно,
 Заветно и запретно для него.
 Он к грудям полированным, холодным
Живое сердце прижимал с его теплом
 природным.
 Казалось, нумидийцы без числа
 Метали копья в мозг разгоряченный;
Любовь, как: струны, нервы напрягла;
 Любовь терзала мукой утонченной;
 Он, увлеченный, жаждал новых мук,
Однако жаворонка трель оборвала их вдруг.
 Не видевшему острого прищура,
 С каким глядит светило в полутьму,
Встававшему безрадостно и хмуро
 С боготворимой плоти, — нет, ему,
Что ни спою, все песни будут всуе
О расставанье, о последнем долгом поцелуе.
 147

Луна плыла в хрустальном ободке, —
 Для морехода грозная примета, —
 Звезда текла в печальном далеке,
 Подрагивали крылышки рассвета,
 Заря уже ходила по дворам,
 Когда герой на утре дня покинул строгий храм.
 Сбежал он быстро вниз по косогору;
 Пещеру Пана минул; храп сквозь сон
Раздался козлоногого в ту пору;
 Вскочил на холмик травянистый он
Оленем годовалым шаловливым
И в благолиственную сень направился к оливам.
 Он побежал к знакомому ручью,
 Где он на чомг устраивал охоту,
 Где часто сеть забрасывал свою,
 В которую форель несло с излету,
 И, прибежав, прилег у камыша,
 От сладостных своих тревог едва дыша.
 В теченье вод, что место освежало,
 Он равнодушно руку опустил.
 Дыханье утра щеки остужало,
 А юноша грустил, и не грустил,
 148

И с непонятной, тайною улыбкой
Он вглядывался в глубину,
 в поток живой и зыбкий.
 И в эти же рассветные часы
 В плетеный хлев побрел пастух косматый;
Поплыл в поля, где вызрели овсы,
 Кудрявый дым печной голубоватый;
Брехали псы; скотина шла гуртом
И величавый чистоуст копытила кругом.
 Когда с утра веселыми ногами
 Вошли в траву лихие косари,
 Когда заблеял агнец меж лугами,
 И коростель проснулся от зари,
 Заметили героя дровосеки
И подивились красоте, невиданной вовеки.
 «То Гилас, — молвил первый дровосек, —
Беглец невольный; это он, прекрасен,
 С наядой делит ложе, и навек
 Забыл Геракла ныне». «Не согласен, —
Второй промолвил. — То Нарцисс, дружок:
 Он сам себе любовница, и сам себе божок».
 149

И подошли, и третий в удивленье
 Воскликнул: «Поохотился и спит,
Расставшийся со шкурою оленьей
 И шумной свитой женщин-Бассарид
Сам Дионис! Держитесь-ка подале:
 Не любят боги смертных тех, что въяве их
 видали».
 И отступили с ужасом в душе,
 И объявили прочим: плохи шутки
С тем божеством, что нынче в камыше
Так сладко почивает; и на сутки
Оставили в покое те места,
 И не срубили топоры ни пальмы, ни куста;
 Лишь паренька, голодного подпаска,
 В окрестности случайно занесло;
 «Эй, кто-нибудь!» — покликал он с опаской,
Но не было ответа, как назло;
 И чуждый край походкой торопливой
Покинул он; — лишь на поляне ближней
 молчаливой
 Вдруг появилась девушка одна,
 Не знавшая любовные секреты;
Мужские руки — свет и белизна —
 150
 л

Мужская стать — не снится ли все это?
 Его глаза — в них страсть и смех над ней,
 Такой невинной, — и она ушла под сень теней.
 А дальний град гудел под каждым кровом;
 Все ярче и пронзительней был смех
Детей здоровых в воздухе здоровом,
 Которые резвились без помех;
 И стриженый валух повел овечек —
 Динь-динь — напиться — динь-динь-динь —
из чистых мшистых речек.
 Зудел комар в плакучем ивняке;
 Трещал кузнечик —
 вот бездельник истый! —
 И водяная крыса на реке
 Блестела шкуркой гладкой, маслянистой;
 На ветку с ветки зяблик полетел;
 И черепаха поползла в зыбучий свой предел.
 Когда дрозды в затоне свиристели,
 И ветер нес над полем семена,
 И косы в луговинах шелестели,
 Была команда лоцманом дана:
 Пусть рулевой усилием минутным
 Галеру к ветру приведет, чтоб стал противопутным.
 151

Но юноша, причина всех тревог,
 Прелюбосграсгным пламенем палимый,
Что таинствами дерзко пренебрег,
 Завидя взор прямой, неумолимый,
 От счастья вспыхнув, крикнул: «Я иду!»
 И рухнул вниз, и в пене волн исчезнул, как
 в бреду.
 Одной звезды лишился свод небесный;
 В кругу плеяд угас один танцор;
 О, месть была воистину чудесной!
 Паллада понеслась во весь опор
В Афины; ей, богине оскорбленной,
 Вослед журчали пузырьки: то умирал
 влюбленный.
 Тряхнуло мачту; ухнула сова
 И догнала Воительницу махом;
 Матросов лоцман упросил едва
 Поставить парус; рассказал со страхом
О призраке гигантском за кормой;
 Галера ласточкой в предел влетела штормовой.
 И, словом не обмолвясь о Хармиде,
 Чтоб не наделать, случаем, беды,
 Явились к Симплегадам в лучшем виде
 152

И, вытащив галеру из воды,
 Там, на ближайшей площади базарной,
 Товар свой сбыли расписной коричневый
 гончарный.
 II
 Добряк Тритон понес его к земле;
 Сочувствуя его предсмертной муке,
Разгладили морщины на челе
 И разогнули сомкнутые руки
Ему русалки, плывшие с мольбой:
 «Спой колыбельную ему, спой, зимородок, спой!»
 Вблизи Афин старинных, легендарных
Внезапный вал восстал из глубины,
 И были фрески образов кошмарных
В сгущеньях пены запечатлены;
 И, словно конь, что мчит на свет хозяйский,
Хармида белогривый вал доставил в угол райский.
 Там, где Колон равниной луговой
 Уходит к морю, кролики и фавны
Резвятся мирно; и пчелиный рой
 Туда летит с Гимета — вот как славно
 153

Б краю благословенной тишины,
 Где только крики пастушков играющих слышны.
 И часто там глядит из лабиринта
 Ветвей, сучков, колючек и стволов
Охотник на красавца Гиацинта,
 Что диск отполированный готов
 Метнуть в пространство; красотой сраженный,
 Охотник отступает в лес с улыбкою смущенной.
 И мячик там бросают наутру
 В камышной балке юные дриады;
 И охраняет эту шумную игру
 Пан козлоухий; и резвуньи рады:
 Из-за дриад Нептуна гложет страсть;
Чешуерукий бородач любую рад украсть.
 Под аркою, ведущей в грот скалистый,
 Ракитник золотистый там навис;
 Там гладок пляж — лишь контур свой волнистый
Волна, сходя, как памятный девиз,
 Там чертит на песке, как бы в боязни,
 Что друг-тростник забудет вмиг о ней,
 своей приязни.
 154

Столь угол мал, что с каждого цветка
Там до полудня бабочке нетрудно
Весь мед собрать, но жадного брюшка
 Все ж не насытить; а причаль там судно
И пожелай какой-нибудь матрос
Гирляндою цветов украсить корабельный нос,
 Он там лужок почти оставит голым,
 Не пощадив природной красоты;
 Не тронутые грубым произволом,
 Одни нарциссы в блеске простоты
Взволнуются — и всяк с усердьем' рьяным
Махнет обидчику едва заметным ятаганом.
 Сюда Хармида принесла волна,
 Счастливая повинностью такою;
 И много-много раз еще она
 Любовницей, не знающей покоя
То убегала вдаль, то льнула вновь
К холодным членам, где недавно бунтовала кровь.
 Пока не зашипели воды моря
 Над самовозгорающим огнем
И смерть не застудила в злом задоре
 Двух лилий, что покоились на нем,
 155

Где с белым красный цве+ перекликался,
Когда, бывало, юный грек сквозь дебри
 пробирался.
 А утром нимфы, жившие в леске,
 Пришли сюда; сатир еще с опушки
Увидел тело на морском песке;
 Боясь Нептуна и его ловушки,
 Как солнечные блики по листам,
 Дриады юные стремглав помчались по кустам.
 И лишь одной желанны стали руки,
 Объятья океанского царя:
 Пусть груди ей сожмет в любовной муке,
 И пусть несет, лукавя и хитря,
Любовный бред, и пусть, добившись цели,
Крадет сокровище, найдя подходы к цитадели,
 Грехом не почитая воровство!
 И рядом возлегла она, и стала
Играть густыми прядями его,
 И жаркими губами целовала,
 Боясь, что вовсе не проснется он
 Или проснется, но умчит, иными увлечен.
 156

Забавы новой не было чудесней!
 Держа его за руку, день-деньской
Дриада изливалась в чудной песне,
 Но под конец отметила с тоской,
 Сколь он бесстрастен; знать бы ей, невинной,
Что он всего три дня назад
 встречался с Прозерпиной.
 Что святотатство — на его устах!
 Но молвила она: «Как щит свой красный
Светило дня повесит на вратах,
 Вратах Коринфа, — встанет мой
 прекрасный:
 Он мнимым равнодушием ко мне
Желает мне внушить любовь;
 в морях, на самом дне,
 Что сеть бы никакая не достала,
 Уже трубит громаднейший Тритон,
 Уже гирлянду вьет он из кристалла,
 И усиком морским желает он
Отделать ложа брачного колонны;
 Мы, в серебре, коралловые водрузив короны,
 Вдвоем воссядем на жемчужный трон,
 И полог заколышется волнисто,
 157

И змеи приползут со всех бгорон/
 И будет их доспех из аметиста,
 И мы увидим, вглядываясь в даль,
 Как над разбитым кораблем проносится кефаль,
 И плавнички там вспыхнут ярко-красно,
 И глазки златом выпуклым блеснут;
Предстанет глубь очерченно и ясно,
 Дельфины разноцветные уснут,
 И, тихо колыбельную затея,
 Нам зимородки оживят владения Протея.
 Так двинемся ж по зеркалу, легки,
 Пусть анемоны нас проводят с пляжа,
 И встрепенутся рыбьи косяки,
 Блуждающие в космах такелажа,
 И тысячи янтарных пузырьков,
 Взойдя, украсят нам тела и брачный наш альков».
 Но в час, как Солнце, сей Владыка Брани,
 Флажок на пике воздымая ввысь,
 В свой медный Дом вошло, и по поляне,
 По лугу неба звезды разбрелись,
 Ей стало страшно: здесь души не чают,
 Так почему уста устам никак не отвечают?
 158

И возопила: «Жидким серебром
 Луна мой лес давно уже омыла.
Проснись и встань! Лягушки- за бугром
Уже умолкли; козодой уныло
Кричит в пещере; чу! движенье стай
Мышей летучих; по траве крадется горностай.
 Пускай ты бог, чего ты застеснялся?
 О том недаром шепчут камыши,
 Кто с местною дриадой забавлялся
 И был, как ты, любимым от души,
 Но, сделав дело, бросил он подругу;
 Взлетел на крыльях золотых
 он к солнечному кругу.
 Что застеснялся? Лавры шелестят
От мягких поцелуев Аполлона,
 И ель, чьи сестры рядышком стоят,
 С приморского поведать может склона
О нем, бесчинце с именем Борей;
 При мне гримасничал Гермес
 меж пышных тополей.
 Мила я и ревнивицам Наядам;
 Ко мне пастух приходит молодой;
 То яблоком дарит, то нежным взглядом;
 159

Мой девственный отказ поклонник мой
Смягчить хотел бы; он вчера в подарок
Принес голубку, чей плюмаж
 был, словно ирис, ярок,
 А ножки — красные; жестокий вор
И семь пятнистых взял ее яичек;
 Он совершил губительный разор,
 Когда ее защитник и добытчик
За ягодой отправился в леса,
 За можжевеловой, ее любимой; и оса
 Не вьется так у грозди винограда,
 Как вертится вокруг меня пастух;
 От глаз его, от искреннего взгляда,
 Поверишь ли, захватывает дух;
 У Артемиды сманит он дриаду,
 Так он красив, так обещает рот его усладу;
 Чело — что восходящая луна;
 Встают холмами сросшиеся брови;
 И полночь Тира, что напоена
 Душистым миртом и полна любови,
Цитере лучше мужа не нашла б;
 Пылают щеки у него, он ловок и не слаб.
 160

И он богат; на сочной луговине
Овец пасутся тучные стада;
 И творог есть в его хозяйской скрыне,
 И молоко, и масло есть всегда;
 В его владенье — клеверное поле;
 Он любит звонкую свирель
 и песни на приволье.
 И все ж я не люблю его; лишь ты
 Меня лишил бы девственности бледной;
Растут не в море дивные цветы,
 Но ты возрос, прекрасный, всепобедный,
В Эгейском море; ты — звезда, чей свет
Над океаном, отразившим тысячи планет!
 Ты был давно предвещай мне, чудесный,
 Когда зацвел впервые сухостой,
 Когда покрылся остов мой древесный
Цветами, словно пеною густой,
 И до смешного всякий венчик мелкий
Луну напоминал мне; и когда пугались белки,
 Заслыша излияния дрозда,
 И цвет кукушкин окаймил дорогу,
 И забродили соки, и когда
 Забили вдруг любовную тревогу
 6 Зек. №875
 161

На мне все жилки мшистые, и страсть,
Мой ствол неистово тряся,
 набунтовалась всласть.
 И оленята приходили с мамой
 Совать носы в просвет моих ветвей,
 И черный дрозд на ветви верхней самой
Сложил гнездо для женушки своей;
Крапивник пел на прутике тончайшем,
 И прогибался тонкий прут
 с почтением нижайшим.
 Аттический пастух в моей тени
 Свидание назначал своей пастушке;
Вокруг меня и Дафнис в оны дни,
 Смеясь, гонялся по лесной опушке
За девушкою робкою; она,
 Взглянув на юношу, была любовью пленена.
 Так следуй же за мной в мое укрытье,
 Где жимолость свивает балдахин,
 Где мирт пафосский освятит событье;
 Там, в зелени, там, в глубине глубин,
Веселый шум царит в дроздовых гнездах,
Гуденье диких пчел лесных
 там наполняет воздух,
 162

Там блещет пруд, и лилии, как флот,
 Идут себе вдоль кромки побережья,
 И стрекоза, отважный мореход,
 Рулит Бог весть в какое зарубежье;
 Свой берег, зацелованный волной,
 Оставь, не бойся, все забудь —
 и следуй лишь за мной
 Туда, где Кипра гордая царица,
 Как женщина простая, влюблена,
 И где Эндимиону приоткрыться,
 Прогнав туман, торопится луна,
 Пойдем, — не бойся, милый мой, Диану:
 Она пантерой не спешит на тайную поляну.
 А если хочешь, поспешим назад,
 В твой прежний мир, в кипение буруна;
И корабли, и годы пролетят
 Над нами в склепе мощного Нептуна;
Мы будем утром, днем и ввечеру
Пурпурных чудищ наблюдать неловкую игру.
 Ведь если здесь сейчас меня застанет
Наедине с тобою госпожа,
 Жалеть меня, поверь, она не станет;
 163

Ах, нет, копье на землю положа,
 Согнет она свой лук, стрела засвищет,..
 Я слышу... То ее шаги...
 Она кого-то ищет...
 Проснись! Проснись! Ужель ты не герой
 В любовной битве? Милый, хоть однажды
 Устрой мне пир нектарный, где порой
 И боги пьют в часы любовной жажды.
 Спеши! Спеши!.Почти у наших ног
 Лежит страна, где возведен
 твой голубой чертог!»
 Здесь древеса раздвинулись, и вскоре
Пространство ощутило: это бог;
 Седые волны отступили в море,
 Залаял пес и взвыл печальный рог;
 Кончиной грозной, смертью оперенной
 Стрела со свистом понеслась
 вперед, на крик, влюбленной.
 Незваной гостьи гибельный полет
 Был скор, и неожиданен, и страшен;
 Она в груди закончила поход
 Меж маленьких беломолочных башен;

Кровавей пашен не было и нет:
 В багряной длинной борозде — Жестокой смерти
 след.
 И плакала красавица лесная,
 Так рано покидая этот мир,
 И плакала, невинность проклиная,
 Которую не взял ее кумир;
 И капли жизни юной и роскошной
 Текли по телу девушки, что билась в муке тошной...
 И дева умерла, не испытав
 Веселья страсти; страшной этой тайны
В себе не пережив и не познав,
 Считай, что были дни твои случайны;
 Но если тайну ты познал, — тогда
 Ты в рабство к смерти попадешь — навечно,
 навсегда.
 А в это время там, за облаками,
 В огромной колеснице золотой,
Серебряными правя голубками,
 Катила Киферея; молодой
Адонис эту ночь провел с богиней;
 Она неслась в пафосский край по глади
 ярко-синей.
 165

И юношу увидела она
 С дриадой мертвой; оглашая долы,
Рыдала ореада, как струна
 Прекраснейшей сопрановой виолы,
 И Киферея, жалости полна,
 Спустилась к тем, кто чашу зла
испил до дна, до дна...
 Беда, когда, от счастья замирая,
 Садовник слышит птичьи голоса,
 Но губит розу, жительницу рая,
 В его руках беспечная коса;
Бессмысленною жертвою распада
Цветок сгниет; беда, когда, перегоняя стадо,
 Затопчут два нарцисса пастушки,
 Те два нарцисса, глядя на которых,
Цветастые смиряли мотыльки
 Свою гордыню в прениях и спорах,
 Их чашечки затопчут, стебельки,
 Что мягки так, и так нежны,
 и хрупки, и легки;
 Еще беда, когда, устав от книжки,
 Бежит к ручью с урока ученик,
 166

И две кувшинки нравятся мальчишке,
 И он их рвет, жестокий баловник,
 И, тешась, их бросает на дорогу,
 Где солнце, восходя в зенит, убьет их понемногу.
 Воскликнула Венера: «Свершено
Ужасное ужасной Артемидой,
 Иль, может быть, содеяно оно
 Воительницею, под чьей эгидой —
Афинский холм, — увы! увы! увы!
 Им, нелюбимым, так любить,
 и вот — мертвы! Мертвы!»
 И юношу взяла с дриадой юной,
 И в колесницу бережно внесла;
 Белела шея, словно жемчуг лунный,
 И только жилка синею была,
 И грудь богини бурно воздымалась,
 Как будто лилия в тот миг
 под ветром колыхалась.
 И встрепенулся голубиный стан;
 Навстречу утру и навстречу зорям,
 Как облако, воздушный караван
 Поплыл бесшумно над Эгейским морем,
 167

И лишь внизу, во всю взывая мочь,
 «Таммуз!» — молящегося глас
 тревожил эту ночь.
 Но прилетели к мраморным ступеням,
 Что в море убегают, широки,
 И здесь душа наполнилась волненьем,
 И задрожали губы-лепестки.
 «Одною меньше девушкой отныне
В блестящей свите бьггь моей», —
 подумалось богине.
 И слуги повесть эту день за днем
 Резьбой изобразили прихотливой
На гробе кедровом; и скорбно в нем
 Страдальцев схоронили под оливой
В земле пафосской; фавнова игра
Слышна там в полдень; соловей
 там свищет до утра.
 Еще и пчелы утреннею ранью
 К нарциссам не слетели в новый день,
Еще дроздов певучее собранье
 Не распугал проснувшийся олень,
 И ящерки на солнце не мелькнули,
 168

Когда в земле, в могильной мгле
влюбленные уснули.
 На утре дня, едва упала мгла,
 Венера попросила Прозерпину,
 Чтоб ту, что Смерть влюбить в себя смогла,
Ее возлюбленному Господину
Вознаградить угодно было б; Страсть
Смогла б через Харонов брод
 пройти и не пропасть!
 III
 Был Ахерон безлунен и в печали;
 Там, вдалеке от радостного дня,
 Где ни ручьи, ни реки не журчали,
 Где яблоко и солнце — не родня,
 Где Май цветов не сеял на полянке
И где не спаривались век
 дрозды и коноплянки,
 Там, у Летейских мутных, темных вод,
Лежал Хармид и наблюдал уныло,
 Как по теченью черному несет
 169

Оборванные звезды асфодила,
 Что с берега устало он ронял;
 Расплывчатый и зыбкий сон
 тот мир напоминал.
 И в воду он гляделся, как в зерцало,
 И видел свой застывший бледный лик,
И вдруг на воду чья-то тень упала,
 И чья-то ручка в тот же самый миг
Руки его коснулась; губы чьи-то
Шепнули то, что для других —
 запретно и закрыто.
 Он обернулся: то была она;
 И было их на свете только двое;
 И накатила теплая волна,
 И розой пламя вспыхнуло живое,
 И обнял он ее внезапно, вдруг,
 И трепет ощутил ее,
 и сердца каждый стук.
 И ей открылись житницы мужские,
 И воздалось невинностью ему...
 Мы о любви свирелим не впервые,
Отчаянная дудочка. К чему?
 170

На той на бесцветочной луговине
Сам Эрос хохотал до слез.
 К чему повторы ныне?
 Поэзия отчаянная, вновь
 О страсти ты свирелишь? Над Икаром
Сложи ты крылья и не славословь,
 Не трогай лиру попусту и даром,
 Пока ты вод кастальских не пила
Иль Сапфино перо в волне
лесбосской не нашла.
 Довольно и того, что у Гадеса
 Впадут земные грешники в тоску
И будут собирать без интереса
 Свой горький урожай по колоску,
 Где страсти босоноги, но не больно
Им в поле огненном бродить, —
 Ах, и того довольно,
 Коль эти губы встретятся, когда
 Сведется мир к экстазу без границы,
 Но стихнут веси, стихнут города,
 Когда к ним Персефона обратится
С эбенового трона, что стоит
В стране, где пояс развязал
 ей муж ее — Аид.
 Е. Фельдман
 171

ЦВЕТЫ ЗОЛОТА

IMPRESSIONS*
 1
 LES SILHOUETTES
 Легли на гладь залива тени,
Угрюмый ветер рвет волну
И гонит по небу луну,
 Как невесомый лист осенний.
 На гальке черною гравюрой —
Баркас; отчаянный матрос,
Вскарабкавшись на самый нос,
Хохочет над стихией хмурой.
 * Впечатления (франц.)
 175

А где-то там, где стонет птица
В невероятной вышине,
 На фоне неба, в тишине
Жнецов проходит вереница.
 2
 LA FUITE DE LA LUNE*
 Над миром властвует дремота,
Лежит безмолвие вокруг,
 Немым покоем скован луг,
 Затихли рощи и болота.
 Лишь коростель, один в округе,
Тоскливо стонет и кричит,
 И над холмом порой звучит
Ответный крик его подруги.
 Но вот, бледна, как неживая,
 В испуге, что светлеет ночь,
 Луна уходит с неба прочь,
 Лицо в туманной мгле скрывая.
 М. Ваксмахер
 * Бегство луны (франц.)
 176

МОГИЛА КИТСА
 Избыв мирское зло и боль от раны,
 Он спит, Господней синевой укрыт,
Угасший до восшествия в зенит,
 Он — мученик, сраженный слишком рано,
 Похожий красотой на Себастьяна.
 Тис хмурый над могилой не грустит,
 Но плакалыуиц-фиалок нежный вид
Хранит надгробный камень от изъяна.
 Твой дух под гнетом нищеты поник!
 Уста твои лишь тем, лесбосским, ровня!
Наш край восславлен красками твоими!
 Знай, на воде начертанное имя
 Живет: мы прах кропим слезой сыновней,
Как Изабелла — чудный базилик.
 А. Парии
 177

ФЕОКРИТ
 ВИЛЛАНЕЛЬ
 Певец суровой Персефоны!
 В безлюдье сумрачных лугов
Ты помнишь остров свой зеленый?
 В плюще снует пчела бессонно,
 Над Амариллис — листьев кров.
 Певец суровой Персефоны!
 Симайта слышит песьи стоны,
 К Гекате устремляя зов,
 Певец суровой Персефоны!
 И в схватку Дафнис воспаленный
Вступить с соперником готов,
 Ты помнишь остров свой зеленый?
 Прими козленка от Лакона,
 Привет — от шумных пастухов!
 Певец суровой Персефоны,
 Ты помнишь кров ее зеленый?
 А. Парин
 178

в золотых покоях
 ГАРМОНИЯ
 Эти пальцы льдяные по клавишам льда
В грозовых озарениях носятся, как
Серебристые в тополе вспышки, когда
Томно листьями он шелестит, как во мрак
Огрызаются волны, и видит моряк —
 Это зубы блестят, и вскипает вода.
 Эти пряди на фоне стены золотой,
 Как на чаше цветка золотые шелка
Или к солнцу стремленье подсолнуха в той
Среди ночи черте, когда тьма высока
В синеве, и сияет, свежа и легка,
 Знойной аурой лилия — цвет налитой.
 Эти алые губы на алых моих,
 Словно лампы висячей рубиновый свет
В усыпальнице, раны плодов неземных
Или раны граната, и алый же бред
В сердце лотоса влажного, или же след
От вина, словно кровь, на столах залитых.
 А. Прокопьев
 179

BALLADE DE MARGUERITE*
 (НОРМАНДСКАЯ БАЛЛАДА )
 Устал я терпеть, как бахвалится знать.
Охотничьи подвиги — мне ли не знать?
 Предаст тебя рыжее золото крыш,
Гляди, под копыта коней угодишь.
 Не с рыцарем быть я хочу наравне,
 А с милою Дамою — наедине.
 Ну нет! эта речь невозможно дерзка,
Тебе ль есть на золоте, сын Лесника?
 Не повод, отец, твой зеленый камзол
Меня не сажать ей с собою за стол.
 А если она для того лишь прядет,
 Чтоб ты заскучал — а сама не придет?
 * Баллада о Маргарите.
 180

Ах, если прядет она прямо с утра,
 Я спутаю нити при свете костра.
 А если в лесу и преследует лань? —
Попробуй ее догони в эту рань!
 Ах, если она со своими в лесу,
 Я в рог вострублю и дичь принесу.
 А если в капелле она Сен-Дени
Проводит в смирении Божии дни?
 Ах, если стоит она пред алтарем,
 Я буду кропилыциком и звонарем.
 Как бледен ты, сын мой, о как ты продрог,
Зайди же домой, я подам тебе грог.
 Отец, почему это воинский строй,
 Не пир ли горой, карнавал — за горой?
 Нет, это Английский король посетил
 Наш доблестный край, край геройских могил.
 Но звон колокольный, зачем он так тих?
Зачем же заплаканы лица у них?
 181

Нет, это Хьюг Эмьенс, сестры моей сын,
Лежит не вставая — так стар он, мой сын.
 Отец мой, я лилии вижу на лбу,
 Ведь это не старец в роскошном гробу.
 Нет, это, скорей, камеристка Джаннет,
Старухе давно надоел этот свет.
 Старуха Джаннет и роскошный браслет?
 Но разве красивой слыла она? Нет;
 И пусть! не из наших девица родных
(Спаси ее, Дева, от скорбей земных!)
 Что слышу я? — мальчик уныло твердит:
«Elle est morte, la Marguerite»
 О сын мой, зайди же, зайди в дом отцов,
Оставь мертвецам погребать мертвецов.
 Я верен был, матушка, я был любим:
 Ах, матушка, можно ль в могиле двоим?
 А. Прокопьев
 182

КОРОЛЕВСКОЙ ДОЧЕРИ ДОЛЯ
 (БРЕТОНСКАЯ БАЛЛАДА;
 Семь огней на воде — огонечки,
 И семь звезд в небесной тиши.
 Семь грехов королевской дочки
На дне ее души.
 Розы алы в ногах, в платье долгом,
Розы в золоте рыжих волос.
 На груди, под тугим шелком,
 Два пунцовых бутона роз.
 Бездыханный рыцарь, густой тростник,
Как хорош он, как он мил.
 Рыб голодные стайки, пришел их миг:
Кто б еще рыб накормил.
 В дорогих одеяниях паж лежит —
 Чья добыча? Кому уволочь?
 В небе воронов черных семья кружит,
И черны, и черны, как ночь.
 183

Ах, зачем они здесь, зачем мертвы?
 Стынет кровь на ее руке.
 Кровь на лилиях и на шелках, увы.
 Кровь на золоте, на песке.
 Скачет с севера рыцарь, с востока — слуга,
Милый с запада, с юга — другой.
 Чёрным воронам — пир, а бойцу — врага,
Королевне — вечный покой.
 Есть один лишь, кто верен ей до конца.
 Да и он обагрен в крови.
 Он могилу им вырыл у деревца,
 Четверым — ради их любви.
 В небе ветер задул огонечки,
 И вода темна, словно грех.
 Семь грехов королевской дочки,
 И один его грех на всех.
 А. Прокопьев
 ш

AMOR INTELLECTUALIS*
 Не раз мы слышали Кастальский ключ:
Псалмы лесные, чей хрустальный звон
Невнятен смертным; часто снам вдогон
Пускался наш корабль, как тонкий луч,
Плыть в небесах, сбивая пену с туч,
 И девять Муз хранили этот сон, —
 А плыли мы, когда нам был резон,
 Куда хотели среди вольных круч...
 Спасенные сокровища: желанный
Эндимиона лик, любовь Сорделло,
«Балованные клячи» Тамерлана
И — что важней всего — без них никак:
Виденья Флорентийца без предела
И Мильтона торжественнейший мрак.
 А. Прокопьев
 * Любовь духовная (лат.)
 185

SANTA DECCA
 Мы знаем: боги умерли. Алтарь
Афины сероглазой — без венков.
 И Персефона не возьмет снопов,
 И пастушок нам не споет, как встарь.
 Ведь умер Пан. И не найдет дикарь
Полян заветных, тайных уголков,
 Как Гилас — воду. Умер бог богов —
 Великий Пан. Здесь сын Марии — царь.
 И все ж на острове как будто жив
И, памяти вкушая горький плод,
 Там, в асфоделях, прячется божок.
 Ах, бог Любви, не будь твой взор жесток,
Забудь про гнев и растопи свой лед!
 И вот в листве мы слышим твой призыв.
 А. Прокопьев  ** Санта Декка, город в Италии.
 186

ВИДЕНИЕ
 Цари в венках. Их было двое. Там
И третий Царь, что нё отягощен
Венком лавровым, будто чем смущен,
Мучительно молился небесам,
 Но было видно по его глазам,
 Что все-таки не будет он прощен,
 Изгибом губ сладчайших обращен
К привычным поцелуям и слезам.
 Дымок — что лилия из белых стекол,
 Что голубок, и к Беатриче я
Вскричал: скажи мне, кто они? И чья
Душа, как и моя, в огне горит?
 «Вон тот — Эсхил, и рядом с ним — Софокл,
А третий, тот, что плачет, — Еврипид.»
 А. Прокопьев
 187

IMPRESSION DE VOYAGE*
 Над морем из сапфира небосвод
Прозрачный, как нагревшийся опал:
 Мы парус подняли, и ветер взял
Нас в ту страну, что синевой живет.
 Я на носу был и глядел вперед:
 И справа шел Закинф, а слева — скал,
Итаки тень, и тут я увидал,
 Как Ликеона снежный пик встает.
Холмы Аркадии. И парус бил.
 Как серебро, вода звенела. Ах,
 Как на корме девичий смех звенел —
 Как серебро... Вдруг понял я, сумел,
 Когда качалось солнце на волнах:
 Я в Грецию счастливую приплыл!
 А. Прокопьев
 * Впечатление путешествия.

МОГИЛА ШЕЛЛИ
 Как факелы вокруг одра больного,
 Ряд кипарисов встал у белых плит,
 Сова как бы на троне здесь сидит,
 И блещет ящер спинкой бирюзовой.
 И там, где в чащах вырос мак багровый,
 В безмолвии одной из пирамид,
 Наверно, Сфинкс какой-нибудь глядит,
 На празднике усопших страж суровый.
 Но пусть другие безмятежно спят
В земле, великой матери покоя, —
 Твоя могила лучше во сто крат,
 В пещере синей, с грохотом прибоя,
 Где корабли во мрак погружены
У скал подмытой морем крутизны.
 Н. Гумилев
 189

НА БЕРЕГУ РЕКИ АРНО
 Заря, прокравшись невидимкой,
 Багрец на олеандры льет,
 Хоть мрак темнить не устает
Флоренцию унылой дымкой.
 Холмы от рос мягки и волглы,
 Цветы над головой горят,
 Вот только нет в траве цикад,
 Аттическая песня смолкла.
 Лишь в листьях ветр набегом шквальным
На миг тревожный шум родит,
 И голос соловья сладит
Долину с запахом миндальным.
 Любовный лепет соловьиный,
 Чрез миг тебя прогонит, день,
 Но все еще сребрима тень
Луной, парящей над долиной.
 190

Крадется утро шагом ровным
В дымке, зеленом, как моря;
 Страша, стремит ко мне заря
Персты, что длинны и бескровны.
 Она завесу тьмы разрушит,
 Настигнет и прикончит ночь,
 Мой пыл грозя прогонит прочь —
 А соловья как будто душат.
 А. Парин
 191

IMPRESSIONS DE THÉÂTRE*
 ФАБЬЕН ДЕИ ФРАНЧИ
 Моему другу Генри Ирвингу
 Немая комната, слепая тень,
 Мертвец лихой, распахнутая дверь,
Убитый брат поднимется, поверь,
 И плеч твоих коснутся пальцы, всклень
Нальется тяжесть, и качнется день,
 Сломались шпаги, вопль задушен, зверь
В твоих зрачках, чркую тень примерь, —
Достаточно чтоб жить — и все же лень
 Впиваться в август! Что ж, безумный Лир
В твоих опорках странствовал по свету,
Чтобы насмешничал Ромео, врал,
 Меж тем как ты любовь похитил, мир
Запомнил трусость Ричарда, поэту
 Ты — флейта, и Шекспир на ней сыграл!
 В. Широков  ** Театральное впечатление (фр.)
 192

ФЕДРА
 Саре Бернар
 Как скучно, суетно тебе теперь со всеми,
Тебе, которой следовало быть
В Италии с Мирандоло, бродить
В оливковых аллеях Академий.
 Ломать в ручье тростник с мечтами теми,
Что Пан в него затрубит, и шалить
Меж девушек у моря, где проплыть
Мог важный Одиссей в своей триреме.
 О, да! Наверно, некогда твой прах
Таился в урне греческой, и снова
Ты в скучный мир направила свой шаг,
 Возненавидев сумрака оковы,
 Унылых асфоделей череду
И холод губ, целующих в Аду.
 Н. Гумилев
 Зак. N»875
 193

НАПИСАННОЕ В ТЕАТРЕ
«ЛИЦЕУМ»
 I
 ПОРЦИЯ
 Эллен Терри
 Я удивлен не тем, что слишком смел
Басаньо перед лавою обид,
 Или что гордый Арагон побит,
 Или Морокко сердцем охладел:
 В его наряде заключен удел
 Быть ярче солнца, вряд ли сможет стыд
Натурхциц Веронезе вдвинуть в скит,
Ведь ты прекрасней, чем бы я хотел.
Прекрасен разум — твой надежный щит,
Как мантия судьи, ты знаешь толк
В законах, пусть Венеция трещит,
 Антонио жиду не уступай —
 О Порция! Вот сердце, забирай:
 Я верю, что всего превыше долг.
 194

II
 КОРОЛЕВА ГЕНРИЭТТА МАРИЯ
 Эллен Терри
 Под тентом, в ожидании победы
 Она сидит, в глазах туманом — боль,
Подобна серой лилии, изволь:
 Лязг оружейный, всяческие беды,
 Крушенье рыцарства, войны обеты,
 К ее душе страх не найдет пароль:
 Есть для нее один лишь бог — Король,
Один экстаз — доподлинное кредо.
 О Златовласка! Губ малина! Ты
Вся создана для похоти и ласки!
 Тоска в душе утратит всякий вес,
 Ты выведешь меня из темноты,
 С души усталость сбросишь,
 с мыслей пресс,
 Моя свобода, не страшусь огласки!
 В. Широков
 195

КАММА
 Как тот, кто ищет красоты следы
В античной урне, Аттики родство,
 Богов с богинями и торжество
Гармонии, висячие сады,
 Наверно дф^ен обратит!^ вспять
И не томиться зовами луны,
 Когда в границе Артемиды сны
Я видел, там твоя мелькнула стать?
 И даже — так мне кажется — узрел
Твою игру со змеем Нила, чары
Его не счесуь — Египет, вновь тряхни
Не стариной, так карнавалом! Бел
Я стал и болен манией; вини
В том Акциум; Антоний — я, жду кары!
 В. Широков
 196

ПАНТЕЯ

Давай в огонь бросаться из огня,
 Тропой восторга рваться к средоточью, ■—
Бесстрастие — пока не для меня,
 И вряд ли ты захочешь летней ночью
В неисчислимый раз искать ответ,
 Которого у всех сивилл и не было, и нет.
 Ведь ты же видишь: страсть сильнее знаний,
 А мудрость — не дорога, а тупик;
 Зов юности важнее и желанней,
 Чем притчи самых сокровенных книг.
 Что пользы размышленьям предаваться,
Сердца даны нам, чтоб любить, уста —
 чтоб целоваться.
 Трель соловья тебе ли не слышна,
 Нет серебрисгей, нет прозрачней ноты!
Поблекшая от зависти луна
 199

С обидой удаляется в высоты:
 Ей песню страсти слышать тяжело,
 И множит вкруг себя она туманные гало.
 В лилее шцет золотого хлеба
Пчела; каштан роняет лепестки:
 Вот — кожа загорелого эфеба
Блестит, омыта влагою реки:
 Ужель не это красоты итоги?
 Увы! На щедрость большую .едва ль
 способны боги.
 Никак богам тоски не побороть
Смотря, как род людской
 о прошлом плачет, —
 Он кается, он умерщвляет плоть —
 Все это для богов так мало значит:
 Им безразлично — что добро, что грех,
 Один и тот же дождь они шлют поровну на всех.
 Как прежде, боги преданы безделью
Над чашами вина склоняясь там,
 Где лотос переплелся с асфоделью,
 И в полусне деревьям и цветам
 Шепча о том, что защититься нечем
 От зла, что выросло в миру и в сердце человечьем.
 200

Сквозь небеса посмотрят вниз порой,
 Туда, где в мире мечется убогом
Коротких жизней мотыльковый рой, —
 Затем — вернутся к лотосным чертогам:
 Там, кроме поцелуев, им даны
В настое маковых семян — пурпуровые сны.
 Там блещет горним золотом Светило,
 Чей пламенник всех выше вознесен,
 Покуда полог свой не опустила
Над миром ночь, пока Эндимион
Не ослабел в объятиях Селены:
 Бессмертны боги, но порой, как люди,
 вожделенны.
 Покрыт шафранной пылью каждый след
Юноны, через зелень луговую
Идущей; в это время Ганимед
Вливает нектар в чашу круговую.
 Растрепан нежный шелк его кудрей
С тех пор, как мальчика орел восхитил в эмпирей.
 Там, в глубине зеленолисгой пущи,
 Венера с юным пастухом видна:
 Она — как куст шиповника цветущий,
 Но нет, еще пунцовее она,
 201

Смеясь меж ласк, — под вздохи Салмакиды,
Чьи скрыты в миртовой листве ревнивые обиды.
 Борей не веет в том краю вовек,
 Лесам английским ежегодно мстящий;
 Не сыплет белым опереньем снег,
 Не рдеет молнии зубец блестящий
В ночи, что серебриста и тиха,
 Не потревожит стонущих во сладкой тьме греха.
 Герой, летейской влаге не причастный,
 Найдет к струям фиалковым пути,
 Коль скоро все скитания напрасны,
 Собраться с духом можно — и пойти
Испить глоток из глубины бездонной
И подарить толику сна душе своей бессонной.
 Но враг природы нашей, Бог Судьбы,
 Твердит, что мы — раскаянья и мрака
Ничтожные и поздние рабы.
 Бальзам для нас — в толченых зернах мака,
 Где сочетает темная струя
 Любовь и преступление в единстве бытия.
 Мы в страсти были чересчур упрямы,
 Усталость угасила наш экстаз,
 202

В усталости мы воздвигали храмы,
 В усталости молились каждый час,
 Но нам внимать — у Неба нет причины.
 Миг ослепительной любви, но следом —
 час кончины.
 Увы! Харонова ладья, спеша,
 Не подплывает к пристани безлюдной,
 Оболом не расплатится душа
За переправу в мир нагой и скудный,
Бесплодна жертва, ни к чему обет,
 Могильный запечатан склеп, надежды
 больше нет.
 А мы — частицами эфира станем,
 Мы устремимся в синеву небес,
 Мы встретимся в луче рассвета раннем,
 В крови проснувшихся весной древес,
 Наш родич — зверь, средь вереска бродящий;
Одним дыханьем полон мир —
 живой и преходящий.
 Пульсирует Земля, в себе неся
Перемеженье систол и диастол,
 Рождение и смерть и всех и вся
Вал Бытия всеобщею сграбастал,
 203

Едины птицы,' камни и холмы,
 Тот, на кого охотимся, и тот, чья жертва — мы.
 От клетки к человеческой средине
Мы движемся взрослеющей чредой;
Богоподобны мы, но только ныне,
 А прежде были разве что рудой —
 Не знающей ни гордости, ни горя,
 Дрожащей протоплазмою в студеных
 недрах моря.
 Златой огонь, владыка наших тел,
 Нарциссам разверзающий бутоны,
 И свет лилей, что серебристо-бел,
 Хотят сойтись, преодолев препоны;
 Земле подарит силу наша страсть,
 Над царствами природы смерть
 утрачивает власть.
 Подростка первый поцелуй, впервые
Расцветший гиацинт среди долин;
 Мужчины страсть последняя, живые
Последние цветы взносящий крин,
 Боящийся своей же стрелки алой,
 И стыд в глазах у жениха — все это
 отсвет малый
 204

Той тайны, что в тебе, земля, живет·
 Для свадьбы — не один жених наряжен.
 У лютиков, встречающих восход,
 Миг разрешенья страсти столь же важен,
 Как и для нас, когда в лесу,, вдвоем, ,
 Вбираем жизни полноту и вешний воздух пьем.
 А час придет, нас погребут под тисрм;
 Но ты воскреснешь, какшиповный куст, :
Иль белым возродишься ты нарциссом,
 И, вверясь ветру, возжелаешь уст
Его коснуться, — по привычке старой
Наш затрепещет прах, и вновь влюбленной
 станем парой,
 Забыть былую боль придет пора!
 Мы оживем в цветах трепетнолистных,
 Как коноплянки, запоем с утра,
 Как две змеи в кирасах живописных,
 Мелькнем среди могил, — иль словно два
Свирепых тигра проскользим до логовища льва,
 И вступим в битву! Сердце бьется чаще,
 Едва представлю то, как оживу
В цветке расцветшем, в ласточке летящей,
Вручу себя природы торжеству,
 205

Когда же осень на листву нагрянет —
Первовладычица Душа последней
 жертвой станет.
 Не забывай! Мы чувства распахнем
Друг другу, — ни кентавры, ни сильваны,
 Ни эльфы, что в лесу таятся днем,
 А в ночь — танцуют посреди поляны,
 В Природу не проникнут глубже нас;
 Дарован нам тончайший слух и дан
 зорчайший глаз,
 Мы видим сны подснежников, и даже
Вольны услышать маргариток рост,
 Как бор трепещет серебристой пряжей,
 Как, дрогнув сердцем, вспархивает дрозд,
 Как созревает клевер медоносный,
 Как беркут легким взмахом крыл
 пронизывает сосны.
 Любви не знавший — не поймет пчелу,
 Что льнет к нарциссу, лепестки колебля
И углубляясь в золотую мглу;
 Не тронет розу на вершине стебля.
 Сверкает зелень юного листа
 Чтоб мог поэт приблизить к ней влюбленные уста.
 206

Ужель слабеет светоч небосвода
Иль для земли уменьшилась хвала
Из-за того, что это нас Природа
Преемниками жизни избрала?
 У новых солнц — да будет путь высокий,
Вновь аромат придет в цветы, и в травы
 хлынут соки!
 А мы, влюбленных двое, никогда
Пресытиться не сможем общей чашей,
 Покуда блещут небо и вода,
 Мы будем отдаваться страсти нашей,
 Через зоны долгие спеша
 Туда, где примет нас в себя Всемирная Душа!
 В круговращенье Сфер мы только ноты,
 В каденции созвездий и планет,
 Но Сердце Мира трепетом заботы
Позволит позабыть о беге лет:
 Нет, наша жизнь в небытие не канет,
Вселенная обнимет нас — и нам
 бессмертьем станет.
Е. Витковский
 207

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

IMPRESSION
 le'reveillon*
 Небесным алым вспыхнул свод.
 Туман, клубясь, растаял в синь.
Нежнейшей госпожой с простынь
Заря над заводью встает.
 Стрела медяная зубцом
Вонзилась в оперенье сна.
 И желтая пошла волна
Над долом, башней и дворцом.
 Огромный заключая круг,
 Крыла обрызгали густой
Каштаны кровью золотой;
 Листы, проснувшиеся вдруг.
 А. Прокопьев
 * СГтживка (фр.) — нанесение на картину кистью
ярких светов, бликов, блесток.
 211

Ь; ВЕРОНЕ
 Как лестница в его дворце крута
Для ног изгнанника, как-солоны
Куски, что слуги мне, с утра .пьяны,
Бросали, как собаке, — пусть бы та
Мне выпала тропа, что залита
Вином кровавым, смерть,, чужбина, сны
Флоренции — .без друга и жены,
 Чем месть веьцей и друга клевета.
 «Так прокляни же Бога и умри!
 Он о тебе забыл уже. Смотри:.
 Там город золотой и Вечный град» —
Смириться? мне? — за прутьями ткррьмы
Храню я то, что не отнимет кат:
 Любовь и звезды мне горят из тьмы.
 Д. Прокопьев
 212

АПОЛОГИЯ
 Ты ль ждешь, Любовь, чтоб, воссияв луной,
 Я шел на убыАь и сплетал из муки
Живую ткань, где светлой стороной
Явился б день томления и скуки?
 Ты ль ждешь, Любовь — любимая Любовь —
Чтобы позор царил В душе отныне,
 Где, словно шлюха, заражая кровь,
 Мятется пламя посреди пустыни?
 Нет, если б ты, — стерпел бы все, мечту
На рынок снес бы, уступил бы всяко,
Несостоятельностью наготу
Прикрыл и плакал, плакал в дебрях мрака.
 И, может, было бы оно верней...
 Но все ж я сердце уберег от гнили,
 И юность не лишил ее корней,
 И на пиру Прекрасного был в силе.
 213

А многие смирялись: вольный дух
Души свободной заперев надежно, —
 Ведь здравый смысл не отравляет слух,
 Пусть о свободе лес поет неложно,
 И можно дальше впрямь не замечать,
 Как сокол в небе царственно-великом
 Летит туда, где скал живая пядь
 Льнет к прядям Солнца воспаленным ликом,
 Или не видеть под ногами щит
Из белых перьев — твой цветочек, Боже,
 Как он за солнцем пристально следит,
 И рад тому, что был обласкан тоже.
 Ведь сладко, сладко, пусть на краткий миг,
 Но быть любимым и с Любовью реять
Рука в руке, ловя твой взгляд, где блик
Сияет крыл ее — о, не развеять.
 Ах, пусть мне душу опалила страсть,
Мальчишескую душу замутила,
 Я выбрал здесь прекраснейшую часть —
Аюбовъ, что движет солнце и светила!
 А. Прокопьев
 214

QUIA MULTUM AMAVI*
 Представь, Мой Друг, как в первый раз монах
Припрятанную просфору крадет
 И Плотью Бога, явленной в Дарах,
 С вином прокисшим, набивает рот, —
 Сильнее был священный ркас мой,
 Как я впервые видел плоть твою,
 И на коленях, кроткий и немой,
 Всю ночь провел в служенье божеству.
 Когда б я был любим — приди, гроза! —
 Не за смазливость — грянь, как ливень, смех! —
 Не прятал бы теперь свои глаза,
 И не стоял шутом в глазах у всех.
 Пусть следует за мной твой Сенешаль,
 Твой белокожий арапчонок — Стыд.
 Я счастлив, что любил. Взгляни же в даль:
 Светило вновь цветку благоволит.
 А. Прокопьев
 * Ибо много возлюбил (лат.)
 215

SILENTIUM AMORIS
 Как солнце, слишком яростно светя,
 Торопит месяц медленный и хладный
Уйти назад, в пучину тьмы, хотя
 В трель не облек певец ночей свой трепет,
Так пред твоей красой мой жалок лепет,
И лад бежит от песни, прежде складной.
 Как в луговину утром, в тихий миг,
 На крыльях буйных ветер вдруг повеет,
 И в пляске бурной сокрушит тростник,
 Что песнь шального ветра петь бы рад,
Так пыл чрезмерный горестью чреват:
Любви столь много, что Любовь немеет.
 Но взор мой, верно, даст тебе дознаться,
 Зачем немоту счел я слов уместней;
 А нет — так, значит, лучше б нам расстаться,
Ты б мир нашла в устах медоточивей,
 Я б стал баюкать память, дух счастливя
Неданным даром и неспетой песней.
 А. Парии
 * Молчание любви (лат.)
 216

ЕЕ ГОЛОС
 Одета в мех и в крыльев газ,
 Пчела кружится над цветком,
 Лилия — сейчас,
 Гиацинт — потом,
 Путь знаком.
 Сядь поближе, любимый, я здесь клялась,
Где ты, наша связь?
 Я клялась, что две жизни теперь слились,
Что не может моря без чаек быть,
 Что подсолнух к солнцу стремится ввысь,
Что дано нам вечной любви испить,
 И любить, любить!
 Паутинки желания — не сердись! —
Порвались.
 Посмотри, как тополь шумит листвой,
Как вздыхает ветер, о это?· вздох!
 Только здесь, внизу, тишина, покой,
 Не исходит пухом чертополох,
 Только мы и Бог —
 217

Но такие вихри и шторм такой
В тайной тьме морской!
 Посмотри туда, где чайка кричит,
 Что ей видно, что не было б видно нам?
 Свет звезды? Иль огни корабля, что мчит
В ту страну, где мы не были, по волнам, —
 Ах, не там, не там,
 Но в стране харит жили мы в кредит —
 О, печаль и стыд.
 Милый мой, не осталось иного мне,
 Как сказать только, вечно любовь со мной.
 Раз упал мороз, все гори в огне,
 Да, но розы вновь расцветут весной.
 Если шторм стеной,
 Может в бухте укрыться корабль вполне,
 Ну, а мы — вдвойне.
 Милый мой, не осталось нам средств иных,
 Как опять друг друга поцеловать,
 Что ж, стыдиться нам нечего, ты — твой Стих,
Я — моя красота, что же нам терять?
 Нет, не трать
 Сил напрасно, ведь мир для таких двоих
Слишком мал и тих.
 218
 А. Прокопьев

мой голос
 Мир жалкий, нынешний, легко избыв,
 На суету его не тратя сил,
 Мы страстью полнились в морской прилив.
 Но трюм наш пуст теперь, — и свет не мил.
 Вот где причина бледности моей.
 Блаженство долгих не выносит слез.
Задерни, Гибель, мой альков, пролей
На губы алые прозрачность грез.
 Но и тебе прилюдной жизни шум
Милее разве шороха виол,
 Шептаний волн и лютни — наобум:
 В гробу, в ракушке ли — кто что нашел.
 А. Прокопьев
 219

TAEDIUM VITAE
 Отчаяньем замучать юность? Взять
Сей жалкий век за модный образец?
 Чтоб крал мои сокровища подлец?
 И душу впутывать в девичью, прядь? -
Клянусь, Судьбе меня не увидать
Своим конюшим! Я ведь не глупец.
 Мне это ненавистно, наконец.
 Мне пух с чертополоха рассказать
Сумеет больше: лучше быть вдали
Клеветников, что смеют жизнь мою
Осмеивать. Меня ведь скандалист
Совсем не знает: мира на краю,
 Средь пастухов, но будет жизнь тиха.—
 Чем снова в хриплый ад, где дух мой, чист,
Впервые губы целовал греха.
 А. Прокопьев
 * Отвращение к жизни (лат.)
 220

HUMANITAD

ф
 HUMANITAD*
 Зима в своих правах: прозрачен лес.
 Лесная чернь, кустарник жмется зябко
К сосне, что гордо обойдется без
Золотных тканей Осени. Как тряпку,
 Парчу и шелк Зима срывает, лишь
Камзолу хвойному верна... Вихрь
 задувает с крыш,
 Как из каверн Сатурна... сена клок
Застрял в заборе, — там прошла телега
С добычей Лета, сочный сей кусок
Везя на горку... на проталах снега,
 К жердям поближе, блеющий отряд —
Овечье стадо... со двора псы хмуро семенят
 К струе воды замерзшей, и домой
Разочарованно бредут, им крика
Пастушьего недостает зимой...
 Над головой грачи кружатся дико,
 * Здесь: «Во человечестве»
 223

Над стогом, что роняет льдяный блеск...
 А с веток капает... с болота долетает треск,
 Где выпь шагает важно и, крыла
Вытягивая, шею клонит часто,
 Да с гуканьем, чтобы луна взошла...
 Вот заяц ковыляет вдаль по насту...
 Заблудшей чайки раздраженный хрип —
 Там серый ком сырого снега
 к серой мгле прилип.
 Зима в своих правах: хозяин в дом
Несет вязанку — здоровяк, меж нами —
 Он на плиту встает пред очагом,
 Меча полешки в чахнущее пламя,
 И ржет, коль зарево вдруг вспыхнет, и
Отпрянут дети... Что ж, допустим,
 жив весною ты:
 Невзрачный крокус прободает снег,
 В качающихся примулах проталы
Поблекшие — опушки лесосек,
 Но только дождь притронься к ним,
 сей шалый
 Горячий поцелуй — и сплин зимы
 Умрет в слезах... а кролика круглее глаз из тьмы
 224

Еловника глядит, где шишек тьма...
 Подснежники взбегают на пригорки,
Бросаясь под ноги... чуть не в дома
Летят дрозды по вечерам... и зоркий
Все дольше с нами глаз светила. Ах!
 Как наблюдать Весны чудно?
 зеленый смех в глазах
 И танец, розой кончившийся вдруг
(Сладким раскаяньем!) — шиповник алый
Разбил коробку изумрудных мук,
 Огнем и золотом дрожат бокалы,
 С излюбленным напитком пчел... и вслед —
Нарцисс цветет, затем полынь,
 и с яблонь льется свет.
 Затем выходит сеятель в поля,
 За ним мальчишка тащится, пугая
Ворон-воровок, а затем и для
 Каштана время, свечи зажигая,
 Он весь — сиянье... и летят цветов
Благоуханные клочки... набат колоколов —
 Как шепот, колокольчиков распев —
Старинный мадригал с утра, жасмин — о!
 Он сам себе звезда, вот львиный зев,
 8 Здк. Ne 875
 225

Чей язычок свисающий — кармина
Пыланье... в пыльном бархате всегда
Царь-роза — эглантерия: царь клумбы без стыда
 Роняет лепесток за лепестком,
 Анютины отяжеляя глазки,
 И хризантем, тюрбанов пестрый ком —
Вразвалочку на берег... без опаски
Фиалки из укромных выйдут мест...
 Боярышник, от ягод ярок, чист, безлист, отверст.
 Счастливый луг! И трижды — дерева!
 Вся в маргаритках Королева чащи
В венце из ирисов пройдет сперва,
 Затем пастух овец погонит к чаше
Пруда, и ровное гуденье пчел
В листве зеленой поплывет,
 что б ты ни предпочел...
 Цветок измены — просека светлей
 • С тобой, красавка». Нежные черницы —
 В накидках белоснежных круг лилей
 Перебирает жемчуг, как молиться
Настанет час, и воздух от гвоздик
Как будто прян, и рад всегда
 им путешественник.
 226

Невеста мира, щедрая Весна !
 Тушей становится с тобою телка,
 Растут рога у козочек, ясна
Пора цветения лозы из шелка,
 Где сок забвения, что древле жрец
Из мандрагоры добывал иль сеял мак-сырец...
 Да, древле — древле мне любой щегол
Дарил восторг, и юношества нотки
Мгновенно отзывались, звал и вел
 Лес — миф, идиллия — и путь короткий
Был к рифме. — Разве я теперь не тот?
 Иль к чистой радости привит
 познанья горький плод?
 Да нет, ты тот же: это мне в твое
 Вторгаться одиночество негоже,
 Ведь если я в слезах бесцельных, то —
 Пусть за компанию! — ты плачешь тоже.
Не глупо ль — в столь прекрасное вино
Отчаянье, как яд, вливать, коль на душе темно!
 Ты тот же самый: это у моей
Души, любовницы капризной духа,
 Досадовать привычка, мол, плебей,
 И царством духа править. Голос глухо
 227

Рек: «Мудрость, точно, есть», — но глубь в ответ
Сказала тихо: «В бурном море,
 в страстном море -— нет».
 Как в чистом пламени гореть, колен
 Не преклоняя, с честью соприродной
И гордостью? Ведь унижает плен
 Поверженного, по себе бесплодный, —
Какое зелье у каких Медей
Научит жить в покое, не завися от людей?
 Минорные аккорды под конец —
 Собрат мой, музыкант, оплакав звуки
Незавершённые, пал как Певец,
 А я — наследник этой тяжкой муки,
Молчащий Мемнон с прорезями глаз,
 Жду музыки столь светлых зорь,
 что не взойдут сей час.
 Погасший факел, кипарис и мрак,
 И горстка праха в урне отдалённой,
 И XAIRE* на плите, — не лучше ль так,
 Чем снова жить, и вновь в тоске зелёной,
Позволив сплину властвовать опять,
 Дабы в мычащей немоте, в бессильной мгле,
 страдать?
 228

Нет! Видимо, тот бог, что мак втройне
В венки вплетает у одра больного,
 С сиделкой схож, что все твердит о сне,
 Но не дает его... Не помнит слова...
 В конце концов смерть так груба, и прост
Ключ был бы к тайне тайн, когда смысл жизни
 лишь погост.
 Вот, например, Любовь! Прекрасный бред,
 Но с царской властью, что неукротима,
Чей сладкий яд в сознанье гасит свет, —
 Увы! с ней, милой, прочее все — мимо,
Нет жизни, даже если память мне
Забыть не даст тех из божеств Олимпа,
 что к весне
 Моих цветущих лет, на краткий срок
 (Бездельем сладостным мы были живы),
Ввели в беспамятство, так что упрек —
Нежнейший — Истины, пусть
 справедливый,
 Звучал как голос ревности, — о, прочь!
 Охотница, с которой рядом побледнеет ночь
 229

Злой Артемиды, — пил довольно я
 Блаженств, — избавь! — когда б ты
 в искушенье
 В бушующие воды, в те края
Направила корабль, где я крушенье
Переживаю, я бы и тогда
 Сказал: Уйди! Я ныне строг, и на страстях — узда.
 Я строг теперь... И не твоя, Любовь,
 Рука пройдет через решетку сада
И душу вызволит, нахмурив бровь.
 Другой богини воссияй награда,
 Я весь Ее, которая — ни с кем,
 Чью неприступность лик Горгоны
 охранит и шлем.
 Пускай Венера тискает пажа,
 Целует в губы, волосы лохматит,
 С копьем своим и сетью, пусть, дрожа,
 К ней на свиданье мчит Адонис, — хватит!
Любовным чарам я не помаюсь,
 Хотя один ее оплот еще занять стремлюсь.
 О, если бы я стал тем пастухом,
 Что видел, будучи на Иде, облак
Между Тенедосом и Троей, в нем
 230

Вдруг Афродиты прозревая облик, —
 Не ради бы Елены наших дней
 Просил бы яблоко принять, упавши в ноги ей.
 Воскресни же, Афина, серебрясь
 В сиянье! Пусть уж мои губы сиры,
 Жить вдохнови: тебе ведь, вдохновись,
 Пел гимны тот, кто меч не меньше лиры
Ценил — так шел на Марафон Эсхил:
 И после Мильтона наш край еще сынов родил
 И все ж мне рано в Храм твой, чтоб утих,
 Отвергнув страх, желаний голос властный.
Невозмутимости такой своих,
 Мудрец, афинян ты учил напрасно:
Владеть собой, любить себя, покой
Найти в себе, оставив бредни суеты мирской.
 Увы! Красноречивого чело
 Тишайшее, глаза, где вечность светит,
Святят лишь храм, затмение нашло
 На Мудрость... Мнемосина, кто заметит,
Бездетна, и в ночи ее ума
Сама сова Афины потерялась — всюду тьма.
 231

И к Знаньям также потерял я вкус,
 Хотя они, чаруя неизменно,
 Хватают звезды с неба — время Муз
Развешивало тайны-гобелены
Пред взорами, что проникали мрак:
 На свитках Полигимнии любил читать я, как
 Азийские шли полчища, текли
 На полисы. Ногой в златое стремя,
 С кривым мечом, где камешки цвели,
 С щитом из кожи, с гребешком на шлеме,
Скакал Мидянин — справа тополя,
 А слева море — в Артемисий; надвое деля
 Страну, там Фермопилы шли стеной
 С крутым ущельем, где спартанцы-львята
Снискали славу перед всей страной!
 Геройством греков восхищаясь свято,
Разбив шатер на золотом песке,
 Два дня он любовался, а на третью ночь, в леске
 Укрывшись, влез на гору и с горы
 Им сел на плечи, кончив наконец-то
С любимцем Спарты. Рано, до поры
Венец Эврота пал. Перс, впавший в зверство,
 232

Еще не знал, что им готовит Бог
При Саламине, — но туман клубится
 между строк...
 Что грек в строю? мой дух не привлечет
 Сей диссонанс — не слишком упиваюсь
Геройством: полдень на часах пробьет,
 А шестеренка, также я вот маюсь,
 Не видит солнца. Тщетно ловит взгляд
Мечтания — с той стороны часов они летят.
 Так пусть научит живший среди гор,
 Что значит Мудрость! Пусть ответят дали
На Хелвеллине: спор, борьба, раздор —
 Ручьев хрустальных, скал твоих бежали, —
Где мрк столь совершенный, что спроста
Отважился наш грешный век поцеловать в уста?
 О лавры Райдэла! Где он, тот муж,
 Приют в тебе нашедший, где он, толком
Не коронованный властитель душ,
 Достигший Врат, Любовь у коих с Долгом
Соединяется, — кто удостоен был,
 Был Правом приглашен и пир
 Мудрейших посетил.
 233

Мы ж, пасынки Науки, наизусть
 Девиз любой из школ Эллады зная,
 Все ж им не следуем, и славен пусть
Сразивший Гидру меч, нужна иная
Нам доблесть, ибо меч затуплен сей,
 Кто нынче к Древности ногам падет,
 столь предан ей?
 Как тут в сердцах не скажешь: «Ихавод»!
 Последний сын Италии великий
За дело Божье пал, хотя живет.
 Земной твой прах, как в некой базилике,
Скрывает в мраморной лилее Град
Лилей — о кампанила Джотто! Пусть
 ни хмурый взгляд
 Небес, ни буря не спугнут сей сон,
 Ни Арно ржаво-золотые волны...
 Мощней не видел воина, чем он,
 Сам Капитолий, даже славой полный,
 В те дни, как Рим и вправду Римом был,
 В Невесты взяв Свободу, чей лишь взгляд —
 и вмиг без сил
 Бежало Таинство, стеная, вон,
 Со старцем, ржавые ключи схватившим,
 234

И трепеща, ведь похоронный звон
 Династиям, теперь всего лишь бывшим,
Сметен, как вихрем раненый орел
Был смят, лишь триумвир в священный
 Рим вошёл,
 В его святое сердце, ведал ведь,
 В чем святость Рима, низкую волчицу,
 Из логовища льва прогнав... Что ж, впредь
 Священный прах твой заключен в гробницу
С парящим сводом, — Брунеллески там
Затмил окрестности. Спой, Мельпомена,
 френос нам
 С трагическими вздохами! — и пусть
Завидует Веселье... Музы, ныне
Спуститесь с неба, что не верит в грусть,
 Пролейте скорбь о том, кто в Рим святыни
Внес Марафона — факелом побед,
 Заставив солнце воссиять в краях,
 где солнца нет...
 Храни же, кампанила Джотто, прах,
 Пусть молодые флорентийцы к раке
Несут венки. Растут цветы в лесах
 У Валамброзы, огненные зраки,
 235

Какими устлано надгробье то.
 Душа его — светило, что не может
 зреть никто —
 Могучий диск небес, чей бег, с орбит
 Смещенный вихрями к пределу мира,
 Где Хаос у границ Творенья спит
 И крылья Херувима тонут сиро
В пустом Ничто, — чей бег продолжит путь
Там, в пустоте... и все ж он здесь, будь пыль он
 или будь
 Из глины создай: Паркам ни к чему
 Их ножницы. И, значит, выше взоры,
Ворота вечности! Рассей же тьму,
 Рожок серебряный! Ведь подлость в норы
Свои укрылась, и теперь она
Свой сладкий вспоминает грех и Богу отдана.
 Но что с того, что скрылся в свой вертеп
Распутство порождающий источник?
 На Мюнхенских фронтонах не свиреп
 Грек, умирающий смеясь, но точных,
Зеркальных копий красоты такой
Не сыщешь у Эгины, одиночество с тоской
 236

Мешающей, а мы — без образца
 Для подражанья — серы: если станет
 Вдруг факелом звезда, ее с лица
 Небес — сотрет рассвет. Прах в бездну канет.
 Мадзини страстью больше не горит!
 Италия! Ниоба хоть с камнями говорит,
 А кто твоих здесь воскресит сынов,
 К тому же претерпевших не за Бога,
 Кто с них отринет мертвенный покров,
 Кто их, восставших, встретит у порога?
Столкнуть бы нам от гроба камень и
Припасть к цветам их бледных ран, целуя их,
 в любви
 К Италии, о зримый наш исток!
 Блаженная среди других, но в горе,
Поскольку калабриец изнемог
 Под Аспромонте, но с тобой во взоре
Счастливом: в дни, как веру продают,
 Он за Свободу пал! — а мы опустошенно тут
 Поруганную видим Честь, в цепях
 Очаровательную Милость: здесь же
Крадется Нищета, и второпях
 Сирот уносит... Где же он, тот свежий
 237

И сильный голос: «Мы — несчастный люд,
Великого наследства недостойный!» Где как суд
 Суровый слог? Где Мильтон? Где тот меч,
 Что праведно карает? Мы — эпоха
Безглавая, не прозвучит нам речь
 С треножника: «рожающая плохо,
 Больная мать родит урода», — вот
Что лучший наш порыв принес —
 рождается урод,
 Плод незаконорожденный, о — с глаз!
 Анархия — Свободе ты Иуда,
 Так Вседозволенность крадет из касс
Либерализма, да нища покуда;
 Невежество — к Братоубийству мост,
 Внук Каина и Зависть-Змей, что свой
 кусает хвост,
 С железной хваткой Алчность, Скопидом,
 В чью пасть тупую все летят припасы,
 Под стук колес, — вот семя, что живьем
Проглотит сеятеля, — их гримасы
Теперь обычны в Англии, нейдет
Прекрасное по мерзким мостовым который год.
 238

Осквернено, что даже Кромвель здесь
 Щадил, повсюду — мерзость запустенья,
 На милость ветру отдан труд, а спесь
 Рукою хихцною правит обновленье,
 Упадок нежно обнимает крах,
 И варвар нынешний — он все,
 все превращает в прах.
 Где Мастерство, что в Линкольн, в мощный храм
«Хор ангелов» ввело с их нежной песней,
Покуда мрамор сам, как фимиам
 Гармонии, не зазвенел чудесней
Цевницы? Где искусная рука,
 Боярышник со свода наклонившая слегка
 В соборе Саутвелла, строя Дом,
 Который Лилии долин всем прочим
Цветам английским предпочел? Притом,
 Все то же солнце светит нам: и в отчем
Краю все те же гобелены ткут
Весна и Осень — да вот Дух уже не дышит тут.
 И, может, лучше было бы весьма, —
 (Ведь Тирания — дочь инцеста;
 с мужем —
 Убийцей ее брата, и Чума —
 239

В ее покои, по кровавым лужам
Идущая... ) и лучше б — в пустынь мне,
 С неоскверненною душой моей наедине.
 Великодушие, свобода, лад,
 Жен целомудрие, в здоровом теле
Здоровый дух, мркская дрркба: вряд
 Ли что-то выше есть, что нас на деле
Возвысить может: ни Сивиллы взор
У Agnolo, на свиток обращенный, — приговор,
 Суд человечеству, ни Тициана кисть:
 Девушка с лилией в руке лилейной,
 Ни Мона Лиза, ну же, улыбнись, —
 Нет, жизнь все больше, чем благоговейно
Написанный архангел — мы в себе
Увидеть можем Господа! Так древний грек
 в борьбе
 С собой обуздывал в ту степень страсть,
 Чтоб в мраморе, глядящем безмятежно,
Вокруг святынь Афины лечь и часть
 От божества приять в улыбке нежной,
Симметрией смирял он спор, войну, —
 Хоть это б в нас задело ту живейшую струну,
 240

Что между матери первейшим рук
Касанием и скорою могилой
Натянута, и мы смогли бы вдруг
 Такую силу обрести, чтоб сгнило
И сгинуло Соблазна и Греха
Прибежище, чтоб Страсть свои спасала потроха;
 Смогли бы слить мы Дух и Плоть, со всем
Умом и чувством, чтобы не был всуе
Час прожит, чтобы в единеньи сем
 Душа, как свет торжественный ликуя,
Царила, отражая внешних сил —
 Тщеты и злобы — натиск,
 укрепивших мощно тыл;
 И видеть в ясной целостности всех
 Вещей и сущностей борьбу, к покою
Ведущую, и твердо знать: успех
В цепи причин есть следствие с такою
Слиянносгью отдельных форм в одно,
 Что дарует святой восторг! В нем —
 истинно — дано
 В чудесной вездесущности Твоей,
 Жизнеустройство, где живейший разум
 241

Предельно выражен, и смысл смелей,-
 Чем здравый смысл, воспламеняет разом
Сознание; в гармонии с Тобой,
 Мистической, превыше, чем гармония любой
 Небесной сферы, — извлекать аккорд
 Такой певучести, чтоб он по сферам
Небесным плыл, и возвращался, горд,
 К Отцу и Господину, став примером
Ликующих воскресших сил: кто б смог
Такое — лучшую из вер ему бы вверил Бог.
 Как было просто, когда мир был юн,
 Свободной жизнь хранить, лелея девство.
С унылых наших губ, с унылых струн —
 Унылый звук летит; забыв про детство,
Мы, скорбные изгнанники, должны
Довольствоваться хаосом, себя же лишены.
 И вещи потеряли красоту,
 Очарованье свежести. Мы ·— жалки,
Живя не собственную жизнь, а ту,
 Несчастную, как будто из-под палки.
 А как творенья были б хороши
В симфонии таинственнейшей тела и души.
 242

Но мы ее оставили, в пыли
 К Голгофе новой волочась, где мнится —
Так человек в стекле свой видит лик —
 Род человеческий, самоубийца,
 Немым упреком: ведь в крови рука
Такого же маньяка воскресит наверняка.
 О жалящий безжалостно Венец! —
 О Чаша человеческих несчастий!
 Ты ради нас, нелюбящих овец,
 Все длишь в столетьях череду напастей.
До нас же, суетных, все не дойдет:
 Копье в Твой бок вонзив, в себя направили
 мы дрот.
 Мы — сеятель, и мы же — семена,
 Покров ночной и ранний свет неверный,
Копье и рана, доблесть и вина,
 Мы — жертва, мы — предателя
 прескверный
 Рот... тихо в бездне, где безлунный мрак:
 Но царь природы сам себе наидичайший враг.
 Неужто выдохся первейший Дух,
 Что остается неизменным в водах
 243

Коловращений, хищных заварух,
 Б незрячем Хаосе, при мощных родах:
 Из пламени и скал — планет и сфер,
 Из Слова — Человека, совершеннейшей из мер.
 Нет! мы, почти прибитые к кресту,
 Кровавым потом истекая, все же
Сойдем на землю и обрящем ту
 Все-целостность, чтоб не смущал нас, Боже,
Твой жезл, иссопом налитая плоть,
 Твой идеальный человек — Твой слепок —
 Ты, Господь.
 А. Прокопьев
 244

ЦВЕТОК ЛЮБВИ

Γλνκύπικροζ Εροζ *
 Милый друг, моя вина здесь... о, когда б был
 не из праха создан я,
 На высотах мне красоты довелось бы знать
 немеркнущего Дня.
 И не мерзость запустенья мне бы страсть была,
а гимн — огонь и дрожь! —
И, свободный, я б сразил гидроголовую
 неправду, чушь и ложь.
 * Сладкая горечь любой (греч.)
 247

Если б музыкою стали поцелуи, от которых
 губы — в кровь,
 Ты бы с ангелами, с Биче, на зеленый луг-
 взошла, моя Любовь.
 Я б увидел вместе с Данте сферы звезд
 и золотую солнца нить,
И тогда б, как Флорентийцу, небо веры мне
 открылось, может быть.
 И меня, в моей безвестности, народы
 увенчали бы, цари,
 И колени б я склонил, купаясь в славе, как
 весь мир в лучах зари.
 Я бы в мраморный чертог вошел, где юн
 всегда останется поэт,
Где свирель медоточива, где конца и краю
 морю звуков нет.
 Приподнимет златокудрый Ките от кубка,
 где амбросия, чело,
И целуя в лоб, десницу мне пожмет
 с любовью, чисто и тепло.
 248

И цветущих яблонь ветки приласкают
 когда голубя в бреду,
 О любви моей узнают два любовника,
 лежащие в саду.
 Прочитают повесть страсти, созерцая
 мою тайную печаль,
 И целуясь, как и мы, но только их ничуть
 не разлучает даль.
 Ибо правда жизни — червь — уже подтачивает
 жизни алый мак,
 Юность — лепесток опавший, что никто
 поднять не в силах и никак.
 Но не жаль мне, что любил тебя — кого ж еще,
 мой милый человек!
Перемалывает время нас, преследует бесшумно
 хищный век.
 Без руля и без ветрил мы мчимся... но когда
 и юность отштормит,
 Смерть придет, молчащий кормчий, лютня, лира,
хор и флейта, — все молчит.
 249

И в могиле все уныло: здесь другой червь
 подгрызает корешки,
 Превратятся в прах желанья, древо страсти
 захиреет от тоски.
 Как же деву полюбить мне, и Мадонна мне
 не так мила была,
 И Киприда, что выходит, словно лилия,
 из волн, всегда бела.
 Выбрал песни, а не жизнь я — но, как юности
 к концу подходит срок,
Понял: миртовый, любовный, лучше лавра
 для поэта был венок.
 А. Прокопьев
 250

НЕСОБРАННЫЕ
 СТИХОТВОРЕНИЯ

ОТ ВЕСНЫ К ЗИМЕ
 Для музыки
 По весне, когда зелена листва
 Певчий дрозд поет, что есть сил!
Я искал, разрыв алмазы-слова,
 Лишь любовь, которая не мертва,
Голубь счастья золотокрыл!
 Между красным и белым, меж цветов
Певчий дрозд поет что есть сил!
Что ж, впервые любовь избегает слов,
Угол зрения несказанно нов,
 Голубь счастья золотокрыл!
 253

Желтых яблок плоть обдает огнем,
 Певчий дрозд поет, что есть сил!
Равнозначен для губ и для лиры гром
Вожделенья, розы цветут кругом,
 Голубь счастья золотокрыл!
 Но сейчас сквозь снег серы дерева,
 Ах, сейчас дрозда угасает пыл!
 Ах, хороший день, но любовь мертва,
Посмотри, как смежились глаза; едва
 Голубь крылья внезапно сломал, сложил!
Ах, любовь, любовь! Убиваешь ты —
Воскреси голубку мечты!
 В. Широков
 254

Αιλιυου, αιλινον ειπέ, το δ’ εύ νικάτω
 Блажен и тот, кто Божий гнев
Не испытал и жил шутя,
 Не замечая брызг дождя
И низвергаемых дерев.
 Блажен и тот, кто не узнал
Ярмо труда голодных лет,
 Отца, который слаб и сед,
 Больную мать, семьи развал.
 Но трижды тот блажен, кто смог
Идти дорогою борьбы,
 И, испытавши гнет судьбы,
 Стать к Богу ближе на чуток.
 В. Широков
 255

ИСТИННОЕ ЗНАНИЕ
 ...άυαγκαιωσ δ’ έχει Βιον Θεριζειν ώστε κάρπιμον
στ χυν, και τον μεν είναι τον δε μή
 Всеведущ Ты: напрасно тщусь.
 Где сеять мне зерно и слёзы?
 Чтоб камень превратился в розы. —
Ищу, кощунствую, бешусь.
 Всеведущ Ты: душа пуста,
 Слепа, и ждёт без интереса,
 Чтоб за последнею завесой
Открылись первые врата.
 Всеведущ Ты: не увидать.
 Я верю только, не беспечно
Остаток дней пройдёт, и в вечной
Ночи мы встретимся опять.
 А. Прокопьев
 256

IMPRESSION
 i
 LE JARDIN ‘
 Увядшей лилии венец
На стебле тускло-золотом.
Мелькает голубь над прудом,
На буках — тлеющий багрец.
 Подсолнух львино-золотой
 На пыльном стержне почернел.
Среди деревьев и омел
Кружится листьев мертвый рой.
 Слетают снегом лепестки
С молочно-белых бирючин.
Головки роз и георгин —
 Как шелка алого клочки.
 * Сад (фр.)
 9 Зак. Na 875
 257

II
 LA MER*
 На вантах ледяной покров,
 Морозный прах окутал нас
Луна — как злобный львиный глаз
Над рыжей гривой облаков.
 Стоит угрюмый рулевой,
 Как призрак, в сумраке седом.
 А в кочегарке чад и гром,
 Слепит машины блеск стальной.
 Свирепый шторм утих везде,
 Но все вздымается простор:
 Как рваный кружевной узор,
Желтеет пена на воде.
 И. Копоапинская
 * Море (фр.)
 258

ПОД БАЛКОНОМ
 О малиновогубая зорька-подруга!
 Со златыми бровями луна!
 Поднимись, поднимись с благовонного Юга!
Освети любви моей путь,
 Чтоб она не могла свернуть,
Заблудиться в холмах стемна!
 О малиновогубая зорька-подруга!
 Со златыми бровями луна!
 О корабль, плывущий в пустынном море:
 Белый парусник, мой двойник!
 В порт ко мне заверни, причаль вскоре!
 Ради любви я причалю
К земле, где нарциссы стали
Символом не только на миг!
 О корабль, плывущий в пустынном море!
 Белый парусник, мой двойник!
 О тревожная птица с тихим сладостным пеньем
Птица, что на ветке сидит!
 Спой мне, спой, порази небывалым уменьем!
 259

И любовь моя ловко
Приподнимет головку,
 Слыша пёречёнь птичьих рбид!
 О тревожная птица с тихим сладостным пеньём!
Птица, что на ветке сидит!
 О цветущая радуга в небе просторном!
 Чудо-радута в мареве сна!
 Изойди, снизойди, стань оплотом покорным!
 Ты останешься· у нее в короне,
 Ты останешься у нее в ладони,
 У любви, пусть царит она!
 О цветущая радуга в воздухе зыбком!
 Чудо-радуга в мареве сна!
 В. Широков
 260

ДОМ БЛУДНИЦЫ
 Шум пляски слушая ночной,
Стоим ПОД ЯСНОЮ луной, г—
Блудницы перед нами дом.
 «Das treue liebe Hem* гремит,
Оркестр игрою заглушит. ,
 Порою грохот и содом.
 Гротески странные скользят,
 Как дивных арабесков ряд, —
Вдоль штор бежит за тенью тень.
 Мелькают пары плясунов
Под звуки скрипки и рогов,
 Как листьев рой в ненастный день.
 * «Преданное любящее сердце» (нем.)
 261

И пляшет каждый силуэт,
 Как автомат или скелет,
Кадриль медлительную там. ■
 И гордо сарабанду вдруг
Начнут, сцепясь руками в круг,
И резкий смех их слышен нам.
 Запеть хотят они порой.
Порою фантом заводной
Обнимет нежно плясуна.
 Марионетка из дверей
Бежит, покурит поскорей,
 Вся как живая, но страшна.
 И я возлюбленной сказал:
Пришли покойники на бал,
 И пыль там вихри завила.
 Но звуки скрипки были ей
Понятнее моих речей;
 Любовь в дом похоти вошла.
 262

Тогда фальшивым стал мотив,
 Стих вальс, танцоров, утомив,
 Исчезла цепь теней ночных.
 Как дева робкая, заря,
 Росой сандалии сребря,
 Вдоль улиц крадется пустых.
 Ф. Сологуб
 263

LE JARDIN DES TUILERIES*
 Зимний воздух вбирает хлад,
 Солнце зимнее — просто лед,
Но как пламенный хоровод
Вкруг меня детишки летят.
 Иногда играют в солдат,
 Охраняющих важный пост,
Иногда прямо в полный рост,
Как бандиты, вскрывают склад.
 А порой, когда няня всласть
 Над раскрытой книгой храпит,
Убегают в сквер, где молчит
Злой тритон, разевая пасть.
 И опять бегут, пыли клуб,
 И опять, как банда, орут —
 И ручонку в ручонку берут,
Забираясь на мрачный дуб.
 * Сад Тюильри (фр.)
 264

Ах! Когда б я деревом был,
 Дети лезли бы на меня,
 Я зимой бы, весну храня,
 Цвел бы белым и голубым!
 В. Широков
 265

ПО ПОВОДУ ПРОДАЖИ
С АУКЦИОНА ЛЮБОВНЫХ
ПИСЕМ ДЖОНА КИТСА
 Вот письма, что писал Эндимион, —
 Слова любви и нежные упреки;
Взволнованные, выцветшие строки,
 Глумясь, распродает аукцион.
 Кристалл живого сердца раздроблен
Для торга без малейшей подоплеки.
 Стук молотка, холодный и жестокий,
 Звучит над ним, как погребальный звон.
 Увы! не так ли было и вначале:
 Придя средь ночи в фарисейский град,
Хитон делили несколько солдат,
 Дрались и жребий яростно метали
Не зная ни Того, Кто был распят,
 Ни чуда Божья, ни Его печали.
 Е. Витковский
 266

: НОВОЕ СОЖАЛЕНИЕ
 Мой грех,'а я никак не мог понять.
 Что ж, новость будто музыка внутри,
Спасение — отлив, оно сродни
Волне, внезапно-повернувшей вспять.
 И вот, во впадине земли опять
Себе могилу глубоко в тени
Готово Лето выкопать, — вини
В руке Зимы — серебряную прядь.
 Но кто это пришел на брег, сюда?
 (Нет, посмотри и удивись, любовь!)
 Кто это, кто окрасил земли Юга?
 Твой Господин, он будет вновь и вновь
Впиваться в розы рта твои, подруга,
 А я рыдать и славить, как всегда.
 В. Широков

FANTASIES DECORATIVES
 LE PANNEAU
 Под тенью роз танцующей сокрыта,
Стоит там девушка, прозрачен лик,
 И обрывает лепестки гвоздик
Ногтями гладкими, как из нефрита.
 Листами красными лужок весь испещрен,
А белые летят, что волоконца,
 Вдоль чащи голубой, где видно солнце,
Как сделанный из золота дракон.
 И белые плывут, в эфире тая,
 Лениво красные порхают вниз,
 То падая на складки желтых риз,
 То на косы вороньи упадая.  ** Декоративные фантазии. Панно (фр.)
 268

Из амбры лютню девушка берет,
 Поет она о журавлиной стае,
 И птица* красной шеею блистая* - ;
 Вдруг крыльями стальными сильно бьет.
 Сияет лютня, дрогнувшая пеньем,
Влюбленный слышит деву издали,
 Глазами длинными, как миндали,
 Следя с усладой за ее движеньем.
 г
 Вот сильный крик лицо ей исказил,
 А на глазах дрожат уж крошки-слезы:
 Она не вынёсет шипа занозы,
 Что ранил ухо с сетью красных жил.
 И вот опять уж весело смеется:
 Упал от розы лепесточков ряд
Как раз на желтый шелковый наряд
И горло нежное, где я<илка бьется.
 Ногтями гладкими, как из нефрита,
 Все обрывая лепестки гвоздик,
 Стоит там девушка, прозрачен лик,
 Под тенью роз танцующей сокрыта.
 _ ... М. Кузмин
 269

LES BALLONS*
 Токам воздуха послушные,
 Шаловливы и легки,
 Как цветные мотыльки,
 Вьются шарики воздушные.
 Хороводом ветерка,
 Словно девушки, закружены,
 Как прозрачные жемчужины
Отлетают в облака.
 Каждый шарик — как жеманница,
Прячется на миг в листву,
 Улетая в синеву —
 Паутинкой к почве тянется.
 Так в предел небесных троп
Рой торопится неистовый:
Изумрудный, аметистовый,
 Золотой калейдоскоп.
 Е, Витковский
 * Воздушные шары (фр.)
 270

CANZONEГ
 Мне нет казны,
 Где стражем — гриф свирепый;
 Как встарь, бедны
Пастушечьи вертепы,
 И нет камней,
 Чтоб сделать украшенье,
 Но дев полей
Мое пленяло пенье.
 Моя свирель
Из тростника речного,
 Пою тебе ль
Всегда, опять и снова?
 Ведь ты белей
Чем лилия; без меры
Ценней, милей
И реже амбры серой.
 * Канцонетта, песенка (от ит. canzone — песня).
 271

К чему твой страх?
 Ведь Гиацинт скончался,
 И, Пан в кустах
Густых не появлялся,
 И Фавн рогат
Травы не топчет вялой,
 И бог-закат
Зари не кажет алой.
 И мертв Гилас,
 Он роз не встретит красных
В вечерний час
В твоих губах прекрасных.
 Хор нимф лесных
На горке игр не водит...
 Сребрист и тих
Осенний день уходит.
 М. Кузмин
 272

СИМФОНИЯ В ЖЕЛТОМ
 Ползет, как желтый мотылек,
 Высокий омнибус с моста,
 Кругом прохожих суета —
 Как мошки, вьются вдоль дорог.
 Покинув сумрачный причал,
 Баржа уносит желтый сгог.
 Как шелка желтого поток,
 Туман дома запеленал.
 И с желтых вязов листьев рой
У Темпла пасмурно шумит,
 Мерцает Темза, как нефрит,
Зеленоватой желтизной.
 И. Колоапинасая
 273

В ЛЕСУ .
 Из сумерек взвихренной рощи
Влетел в луговой рассвет,
 Белея зубами, сверкая глазами,
 Мой фавн, нарушив запрет!
 Он пел, проскакав перелески,
 Плясать было тени не лень,
 И не знал, что выслежу раньше —
 Песню или тень!
 О Ловец, поймай его тень мне!
 Соловей, излови хоть куплет!
 До сих пор, обезумев от пляски
Я напрасно ищу его след!
 В. Широков
 274

МОЕЙ ЖЕНЕ
 с приложением моих стихов
 Не писал, я предисловья
К виршам — на слуху;
 Но смелел зато с любовью
От стиха к стиху.
 Сколько лепестков опавших,
 Мил тебе — один;
 Он-то и сверкнет, уставший
Средь твоих седин.
 Будет холод злее, крепче,
 Тьма кругом, и ложь.
 Но листок тебе прошепчет —
 Ты его поймешь.
 В. Широков
 275

ВМЕСТЕ С ЭКЗЕМПЛЯРОМ
«ГРАНАТОВОГО ДОМИКА»
 Книжка, ступай,
 К тому, кто на лютне и жемчужных рожках
Пел о Золотой Девочке/Ό белых ее ногах;
Посмотреть предлагай
На страницах: может выпасть случай
Счастливый, и он
 Поможет найти золотых девиц котильон.
 В. Широков
 276

к Λ. Λ,
 Нужно ль сокровищ выкапывать звенья,
Это ли цена наслажденья?
 Песню любви не споем никогда,
 Мы надолго расстались тогда.
 Можно ль под прошлого власть подпасть,
Окликнуть мертвую страсть,
 Можно ль снова нам жить сполна,
 Это ли боли цена!
 Я вспоминаю — укрыты плащом,—
Встретились в месте, заросшем плющом,
 И ты выпевала каждый слог,
 Словно птица — зарок;
 Трели твой голос пускал спозаранку,
Напоминая собой коноплянку,
 С черным дроздом схож в расселине грота,
Если звучала длинная нота;
 277

И глаза — зелены иль серы — невдомек,
Что апрельский денек,
 В глубине аметист вызревал,
 Чуть склонялся и целовал;
 И твой рот, не знавший улыбки,
 Впрочем, след сохранивший зыбкий,
 И опять смехом брызнув, по коже
Пятью минутами позже.
 Если пугал тебя; ливня поток,
 Точно хрупкий цветок:
 Помню, как ты бежала, дрожала грудь,
Дождь начинался чуть.
 Помню, что никогда догнать не смел,
Что никогда понять не умел,
 Вся ты прекрасная, быстроногая, ах,
Крылышки, что ли, на твоих ногах?
 Помню и волосы — плел ли косу?
 Вечный был бунт, завитки на весу —
Спутаны словно солнца лучи;
 Старый порядок поди изучи.
 278

Комнату помню — сквозь множество лет
Неповторимо сиреневый цвет,
 Пульс снова тот — в заоконной воде,
 В теплом июньском дожде;
 Нет перемен в привычной одежде,
 Янтарно-коричнев цвет, как и прежде,
 А два желтых банта сиречь
Украшенье розовых плеч.
 Французского кружева платок носовой,
Им ты лицо промокала порой —
 То ли пятно отложила слезинка,
 То ли — дождинка?
 Этим платком на прощанье махнула,
Венами голубыми дохнуло,
 В голосе, в слове «прощай» напрямик
Слышен был ясно обиды крик,
 «Ты потеряла жизнь». Что ж...
 (Ах, в сердце нож!)
 Как я влетел в золотые ворота,
 Поздно, увы, пробудилась забота.
 279

Можно ли снежа нам жить сполна,
 Это ли боли цена,
 Можно ль под прошлого власть подпасть,
 . Окликнуть мертвую страсть!
 Что ж, если сердце разбиться должно,
Любовь, с тобой заодно,
 Оно разобьется на ноты, пустяк,
 Сердце поэта ломается так.
 Может быть, странно, что я не сказал,
 Что мозг сохранил свой запал
В крошечной костяной могиле,
 Небу и аду равно по силе.
 В. Широков
 280

DESESPOIR
 Свои цветы у каждого сезона:
 Нарцисс вздымает голову весной,
 Чтоб следом роза накопила зной,
 А осенью у астры все резоны;
 Пронзает крокус смело снег газона,
 И вновь деревья зашумят листвой,
 Земля опять покроется травой,
 И первоцвет взойдет во время оно.
 Лишь мы живем бессменно во грехе,
 На склоне лет мы вянем, чтобы власть
Последней ночи погасила дни?
 Амбиции, любовь, все искони
Теряем, находя одну лишь сласть
В воспоминаний мертвых шелухе.
 В. Широков
 * Отчаяние (фр.)
 281

ПАН
 ДВОЙНАЯ ВИЛЛАНЕЛЬ
 I
 Аркадский козлоногий бог!
 Так сер и стар наш новый мир,
Неужто в грусти весь итог?
 Нет больше пастушков, что впрок
Сбирают яблоки, инжир;
Аркадский козлоногий бог!
 Не лавры, а простой венок;
 Не в злате — беден Пан и сир,
Неужто в грусти весь итог?
 Тут даже б мудрый не помог,
 Что ж, холод — где царил кумир,
Аркадский козлоногий бог!
 282

Оливки, виноград — в толчок,
Ведь Геликон давно сортир,
Неужто в грусти весь итог?
 Не спето множество эклог,
 Сон в камышах, отнюдь не пир,
Аркадский козлоногий бог!
 Ах, что ли в грусти весь залог?
 II
 Ах, в зелени аркадский лог,
Сатиры с нимфами в игре,
 И счастья только в том залог.
 Пусть Фавн устал и изнемог,
 А все подручные — в норе,
 Ах, в зелени аркадский лог!
 Свобода — золотой порок,
 Весь Мильтон внятен — на коре,
И счастья только в том залог.
 283

Что ж, видел рыцарей у ног
Дам — кроткий Сидни при дворе.
 Ах, в зелени аркадский лог!
 И лев морской, большой игрок,
 Забыл об английском добре,
 И счастья только в том залог!
 Ну что ж, вострубим эпилог,
 И очи возведем горе : ' .
 Ах, в зелени аркадский лог!
 И счастья только в том залог!
 В. Широков
 284

СФИНКС

Марселю Швабу,
дружески и восхищенно
 В глухом углу, сквозь мрак неясный
Недвижный, неприкосновенный
Ему ничто — луны изменной
И солнц вращающихся ход.
 Глубь серую сменяя красной,
 Лучи луны придут, уйдут,
 Но он и ночью будет тут,
 И утром гнать его напрасно.
 Заря сменяется зарей,
 И старше делаются ночи,
 А эта кошка смотрит, — очи
Каймой обвиты золотой.
 287

Она лежит на мате пестром
 И смотрит пристально на всех,
 На смуглой шее вьется мех,
 К ее ушам струится острым.
 Ну что же, выступи теперь
 Вперед, мой сенешаль чудесный
Вперед, вперед, гротеск прелестный,
Полужена и полузверь.
 Сфинкс восхитительный и томный,
 Иди, у ног моих ложись,
 Я буду гладить, словно рысь —
 Твой мех пятнистый, легкий, темный.
 И я коснусь твоих когтей,
 И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился, как аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей.
 Столетий счет тебе был велен,
 Меж тем как я едва видал,
 Как двадцать раз мой сад менял
На золотые ризы зелень.
 288

Но пред тобою обелиск
 Открыл свои иероглифы,
 С тобой играли гиппогрифы
И вел беседы василиск.
 Видала ль ты, как, беспокоясь,
 Изида к Озирису шла?
 Как Египтянка сорвала
Перед Антонием свой пояс —
 И жемчуг выпила, на стол
 В притворном ужасе склоняясь,
Пока проконсул, насыщаясь,
Соленой скумброй, пил рассол?
 И как оплакан Афродитой
Был Адониса катафалк?
 Вел не тебя ли Аменалк,
 Бог, в Гелиополисе сокрытый?
 Ты знала ль Тота грозный вид,
 Плач Ио у зеленых склонов
Покрытых краской фараонов
Во тьме высоких пирамид?
 10 Зак. №875
 289

Что ж, устремляя глаз сиянье
 Атласное в окрестный мрак,
Иди, у ног моих приляг
И пой свои воспоминанья,
 Как со Святым Младенцем шла
С равнины Дева назаретской;
Ведь ты хранила сон их детский
И по пустыням их вела.
 Пой мне о вечере багряном,
 Том душном вечере, когда
Смех Антиноя, как вода
Звенел в ладье пред Адрианом.
 А ты была тогда одна
 И так достать его хотела,
 Раба, чей красен рот, а тело —
Слоновой кости белизна.
 О Лабиринте, где упрямо
 Бык угрожал из темноты,
 О ночи, как пробралась ты
Через гранитный плинтус храма,
 290

Когда сквозь пышный коридор
 Летел багровый Ибис с криком
И темный пот стекал по ликам
 Поющих в страхе Мандрагор,
 И плакал в вязком водоеме
 Огромный, сонный крокодил
И, сбросив ожерелья, в Нил
 Вернулся в тягостной истоме.
 Не внемля жреческим псалмам,
 Их змея смела ты похитить
И ускользнуть, и страсть насытить
 У содрогающихся пальм.
 Твои любовницы... за счастье
 Владеть тобой дрались они?
 Кто проводил с тобой все дни?
 Кто был сосудом сладострастья?
 Перед тобою в тростниках
 Гигантский Ящер пресмыкался
Иль на тебя, как вихрь, бросался
 Грифон с металлом на боках?
 291

Иль брел к тебе неумолимый
 Гиппопотам, открывши пасть,
Или в Драконах пела страсть,
Когда ты проходила мимо?
 Иль из разрушенных гробов
 Химера выбежала в гневе,
Чтобы в твоем несытом чреве
Зачать чудовищ и богов?
 Иль были у тебя ночами
 Желанья тайные, и в плен
Заманивала ты сирен
И нимф с хрустальными плечами?
 Иль ты бежала в пене вод
 К Сидону смуглому, заране
Услышать о Левиафане,
 О том, что близок Бегемот?
 Иль ты, когда уж солнце село,
 Прокрадываясь в мрак трущоб,
Где б отдал ласкам Эфиоп
Свое агатовое тело?
 292

Иль ты в тот час, когда плоты
 Стремятся вниз по Нилу тише,
Когда полет летучей мыши
Чуть виден в море темноты, ‘
 Ползла по краю загражденья,
Переплывала реку, в склеп
Входила, делала вертеп
Из пирамиды, царства тленья,
 Пока, покорствуя судьбе,
 Вставал мертвец из саркофага?
Иль ты манила Трагелага
Прекраснорйтого к себе?
 Иль влек тебя бог мух, грозящий
Евреям бог, который был
Вином обрызган? Иль берилл
В глазах богини Пашт горящий?
 Иль влюбчивый, как голубок,
 Асгарты, юный бог тирийский?
Скажи, не бог ли ассирийский
Владеть тобой хотел и мог?
 293

Чьи крылья вились над бесстрастным,
Как бы у ястреба, челом
И/отливали серебром,
 А кое-где горели красным?
 Иль Апис нес к твоим ногам,
 Свернув с назначенных тропинок,
Медово-золотых кувшинок
Медово-сладкий фимиам?
 Как! ты смеешься? Не любила,
 Скажи, ты никою досель?
 Нет,, знаю я, Амон постель
Делил с тобою возле Нила.
 Ею заслыша в тьме ночной,
 Речные кони ржали в тине,
 Он пахнул гальбаном пустыни,
Мидийским нардом и смолой.
 Как оснащенная галера,
 Он шел вдоль берега реки,
 И волны делались легки,
 И сумрак прятала пещера.
 294

Так он пришел к долине той,
 Где ты лежала ряд столетий,
 И долго ждал, а на рассвете
Агат грудей нажал рукой.
 И стал своим он, бог двурогий,
 Уста устами ты сожгла,
 Ты тайным именем звала
Его и с ним была в чертоге.
 Шептала ты ушам, царя
 Чудовищные прорицанья,
Чудовищные волхованья
В крови тельцов и коз творя.
 Да, ты была женой Амона
 В той спальне, словно дымный Нил,
Встречая страсти дикой пыл,
Улыбкой древней, негой стона.
 Он маслом умащал волну
 Бровей, и мраморные члены
Пугали солнце, точно стены,
 И бледной делали луну.
 295

Спускались волосы до стана,
 Желтей тех редкостных камней,
Что под одеждою своей
Несут купцы из Курдистана.
 Лицо цвело, как муст вина,
 Недавно сделанного в чанах,
Синее влаги в океанах
Синела взоров глубина.
 А шея, плечи, на которых
 Сеть жид казалась голубой,
 И жемчуг искрился росой
На шелковых его уборах.
 Поставленный на пьедестал,
 Он весь горел, — и слеп глядяхций,
Затем, что изумруд горящий
На мраморной груди сиял,
 Тот страшный камень, полнолунье
В себе сокрывший (водолаз,
 Найдя его в Колхиде, раз
Колхидской подарил колдунье).
 296

Бежали на его пути
 Увенчанные корибанты,
 Суровые слоны-гиганты
Склонялись, чтоб его везти.
 Нубийцы смуглые рядами
 Несли носилки, чтоб он мог
Смотреть в простор больших дорог
Под радужными веерами.
 Ему янтарь и стеатит
 Стремил корабль, хитро раскрашен,
Его ничтожнейшие чаши
Нежнейший были хризолит.
 Ему везли ларцы из кедра
 С одеждой пышною купцы,
 Носили шлейф за ним жрецы,
 Им принцы одарялись щедро.
 Пятьсот жрецов хранили дверь,
 Пятьсот других молились, стоя,
Пред алтарем его покоя
Гранитного, — и вот, теперь
 297

Ехидны ползают открыто
 Среди поверженных колонн,
 А дом разрушен, и склонен
Надменный мрамор монолита.
 Онагр приходит и шакал —
 Дремать в разрушенных ворогах,
Сатиры самок ищут в гротах,
Звеня в зазубренный цимбал.
 И тихо на высокой крыше
 Мартышка Горура средь мглы
Бормочет, слыша, как стволы
Растут, сквозь мрамор, выше, выше.
 А бог разбросан здесь и там:
 Я видел каменную руку,
 Все сжатую еще, на муку
Сыпучим данную пескам.
 И часто, часто перед нею
 Дрожала гордых негров рать
И тщетно думали поднять
Неслыханно большую шею
 298

И бородатый бедуин,
 Бурнус откидывая пестрый,
Глядит часы на профиль острый
Того, кто был твой паладин.
 Иди, ищи обломки бога,
 Омой их вечером в росе,
 Один с одним, сложи их все
И призывай их к жизни строю.
 Иди, ищи их, где они
 Лежат, составь из них Амона
Ив исковерканное лоно
Безумье прежнее вдохни.
 Дразни словами потайными:
 Тебя любил он, доброй будь!
Возлей на кудри нард, а грудь
Обвей полотнами тугими.
 Вложи в ладони царский жезл
 И выкрась губы соком ягод,
Пусть ткани пурпурные, лягут
Вокруг его бесплодных чресл.
 299

В Египет! Не страшна утрата!
 Один лишь Бог сходил во тьму,
Пронзило бок лишь одному
Копье сурового солдата.
 А эти? Нет, они живут!
 Анубис все сидит в воротах,
Набрал он лотосов в болотах,
Они хребет твой обовьют.
 И, на порфировое ложе
 Облокотясь, глядит Мемнон;
 И каждым желтым утром он
Тебе поет одно и то же.
 Нил с рогом сломанным все ждет,
 В постели тинистой, во мраке,
И на засохнувшие злаки
Не разливает мутных вод.
 Никто из них не умер; быстро
Сбегутся все они, любя,
 И будут целовать тебя
Под звон тампана или систра.
 300

Поставь же парус у ладьи,.
 Коней — у черной колесницы,
А если древние 1робницы
Уже скучны тебе, иди
 По следу льва, к его вертепам,
 Поймай его средь диких скал
И умоляй, чтобы он стал
Твоим любовником свирепым.
 С ним рядом ляг у тростника
И укуси укусом змея,
 Когда ж он захрипит, слабея,
Ударь хвостом свои бока.
 И тигра вымани из грота,
 Своим супругом называй
И на спине его въезжай
Через Фиванские ворота.
 Терзай его в пылу любви,
 А если он кусаться будет,
Свали его ударом груди
И тяжкой лапой раздави.
 301

Зачем ты медлишь? Прочь отсюда!
Ты мне ужасна с давних пор,
Меня томит твой долгий взор,
 О, вечно дремлющее чудо.
 Ты задуваешь свет свечей
 Своим дыханием протяжным,
 И лоб мой делается влажным
От гибельной росы ночей.
 Твои глаза страшны, как луны,
Дрожащие на дне ручья,
 Язык твой красен, как змея,
Которую тревожат струны.
 Твой рот, как черная дыра,
 Что факел или уголь красный
Прожег на пестроте прекрасной
Месопотамского двора.
 Прочь! Небо более не звездно.
 Луна в восточные врата
Спешит, ее ладья пуста...
 Прочь! Или будет слишком поздно.
 302

Смотри, заря спугнула тень
 Высоких башен, дождь струями
Вдоль окон льется, и слезами
Туманный омрачает день.
 Какая фурия в веселье
 Тебя сквозь беспокойный мрак
В питье царицы всыпав мак,
 В студенческой забыла келье?
 Какой нездешний грешный дух
 Принес мне гибельный подарок?
О, если б свет мой был не ярок
И не приманивал вас двух!
 Иль не осталось под луною
 Проклятых более, чем я?
 Аваны, Фарфара струя
Иссякла ль, что ты здесь, со мною?
 О тайна, мерзкая вдвойне,
 Пес ненавистный, прочь отсюда!
Ты пробуждаешь с жаждой чуда
Все мысли скотские во мне.
 303

Ты называешь веру нищей,
 Ты вносишь чувственность в мой дом,
 И Аттис с поднятым ножом
Меня, смущенного, был чище.
 Злой Сфинкс! Злой сфинкс! Уже с веслом
Старик Харон стоит в надежде
И ждет, но ты плыви с ним прежде,
 А я останусь пред крестом,
 Где слезы льются незаметно
Из утомленных скорбью глаз,
 Они оплакивают нас
И всех оплакивают тщетно.
 Н. Гумилев
 304

БАЛЛАДА
 РЕДИНГСКОЙ
 ТЮРЬМЫ

Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста
королевской конной гвардии. Казнен в
тюрьме Его величества, Рединг, Бэркгиир,
 7 	июля 1896 г.
 ГЛАВА ПЕРВАЯ
 Не в красном был Он в этот час,
Он кровью залит был,
 Да, красной кровыо и вином
Он руки обагрил,
 Когда любимую свою
В постели Он убил.
 В тюремной куртке через двор
Прошел Он в первый раз,
 307

Легко ступая по камням,
Шагал Chi среди нас,
 Но никогда Я'Не встречал
Таких тоскливых глаз.
 Нет, не смотрел никто из нас
С такой тоской в глазах
На лоскуток голубизны
В тюремных небесах,
 Где проплывают облака
На легких парусах.
 В немом строю погибших душ
Мы шли друг другу вслед,
 И думал я — что сделал Он,
Виновен или нет?
 «Его повесят поутру», —
Шепнул мне мой сосед.
 О боже! Стены, задрожав,
Обрушились вокруг,
 И небо стиснуло мне лоб,
 Как раскаленный круг,
 Моя погибшая душа
Себя забыла вдруг.
 308

Так вот какой гнетущий страх
Толкал Его вперед.
 Вот почему Он так смотрел
На бледный небосвод:
 Убил возлюбленную Он
И сам теперь умрет!
 Ведь каждый, кто на свете жил.
Любимых убивал,
 Один — жестокостью, другой —
Отравою похвал,
 Коварным поцелуем — трус,
 А смелый — наповал.
 Один убил на склоне лет,
 В расцвете сил — другой,
 Кто властью золота душил,
 Кто похотью слепой.
 А милосердный пожалел:
 Сразил своей рукой.
 Кто слишком преданно любил,
Кто быстро разлюбил,
 Кто покупал, кто продавал,
 Кто лгал, кто слезы лил,
 309

Но ведь не каждый принял смерть
За то, что он убил.
 Не каждый всходит на помост
По лестнице крутой,
 Захлебываясь под мешком
Предсмертной темнотой.
 Чтоб, задыхаясь, заплясать
В петле над пустотой.
 Не каждый отдан день и ночь
Тюремщикам во власть,
 Чтоб ни забыться Он не мог,
 Ни помолиться всласть;
 Чтоб смерть добычу у тюрьмы
Не вздумала украсть.
 Не каждый видит в страшный час,
Когда в глазах туман,.
 Как входит черный комендант
И белый капеллан,
 Как смотрит желтый лик Суда
В тюремный балаган.
 Не каждый куртку застегнет,
Нелепо суетясь,
 310

Пока отсчитывает врач
Сердечный перепляс,
 Пока, как молот, бьют часы
Его последний час.
 Не каждому сухим песком
Всю глотку обдерет,
 Когда появится палач
В перчатках у ворот
И, чтобы жажду Он забыл,
 В ремни Его возьмет.
 Не каждому, пока Он жив,
Прочтут за упокой,
 Чтоб только ужас подтвердил,
Что Он еще живой;
 Не каждый, проходя двором,
 О гроб споткнется свой.
 Не каждый должен видеть высь,
Как в каменном кольце,
 И непослушным языком
Молиться о конце,
 Узнав Каифы поцелуй
На стынущем лице.
 311

ГЛАВА ВТОРАЯ
 И шесть недель Он ожидал,
Когда наступит час;
 Легко ступая по камням,
 Шагал Он среди нас,
 Но никогда я не встречал
Таких тоскливых глаз.
 Нет, не смотрел никто из нас
С такой тоской в глазах
На лоскуток голубизны
В тюремных небесах,
 Где проплывают облака
На светлых парусах.
 Он в страхе пальцев не ломал
И не рыдал в тоске,
 Безумных призрачных надежд
Не строил на песке,
 Он просто слушал, как дрожит,
Луч солнца на щеке.
 312

Он рук в надежде не ломал
За каменной стеной.
 Он просто пил открытым ртом
Неяркий свет дневной,
 Холодный свет последних дней
Он пил, как мед хмельной.
 В немом строю погибших душ
Мы шли друг другу вслед,
 И каждый словно позабыл,
 Свой грех и свой ответ,
 Мы знали только, что Его
Казнить должны чуть свет.
 Как странно слышать легкий шаг,
Летящий по камням,
 Как странно видеть жадный взгляд,
Скользящий к облакам,
 И знать, что Он свой страшный долг
Уплатит палачам.
 313

***
 Из года в год сирень цветет
И вянет в свой черед.
 Но виселица никогда
Плода не принесет,
 И лишь когда живой умрет,
 Созреет страшный плод.
 Все первый ряд занять хотят,
 И всех почет влечет,
 Но кто б хотел в тугой петле
Взойти на эшафот,
 Чтоб из-под локтя палача
Взглянуть на небосвод?
 В счастливый день, в счастливый час
Кружимся мы смеясь,
 Поет гобой для нас с тобой
И мир чарует глаз,
 Но кто готов на смертный зов
В петле пуститься в пляс?
 Нам каждый день казнил сердца
Тревогой ледяной:
 314

В последний раз один из нас
Проходит путь земной,
 Как знать, в каком аду пылать
Душе Его больной.
 ***
 Но вот однажды не пришел
В тюремный двор мертвец,
 И знали мы, что черный суд
Свершился наконец,
 Что сердце брата не стучит
Среди живых сердец.
 Мы встретились в позорный день,
А не в святую ночь,
 Но в бурю гибнущим судам
Друг другу не помочь:
 На миг столкнули волны нас
И разбросали прочь.
 Мы оба изгнаны людьми
И брошены в тюрьму,
 До нас обоих дела нет
И Богу самому.
 315

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 В тюрьме крепки в дверях замки
И стены высоки,
 За жизнью узника следят
Холодные зрачки,
 Чтоб Он не вздумал избежать
Карающей руки.
 Здесь каждый отдан день и ночь
Тюремщикам во власть,
 Чтоб ни забыться Он не мог,
 Ни помолиться всласть;
 Чтоб смерть добычу у тюрьмы
Не вздумала украсть.
 Здесь смертной казни ритуал
Правительство блюдет.
 Здесь врач твердит Ему, что смерть —
Естественный исход,
 И дважды на день капеллан
О Боге речь ведет.
 316

Курил Он трубку, пиво пил,
Выслушивал врача,
 Он стиснул страх в своей душе
И запер без ключа,
 И говорил, что даже рад
Увидеть палача.
 Чему же все-таки Он рад, —
Никто спросить не мог:
Надевший маску на лицо
И на уста замок,
 Тюремный сторож должен быть
Безжалостен и строг..
 Но если б кто и захотел,
Сочувствуя, прийти,
 Какие мог бы он слова
Для смертника найти,
 Чтоб душу брата увести
С тернистого пути?
 317

Бредет, шатаясь, через двор,
Дурацкий маскарад,
Тяжелых ног и бритых лбов
Изысканный парад, —
 Нам всем дана судьба одна,
Нам всем дорога в ад.
 Мы чистили сухим песком
Холодный блеск перил,
 Мели полы, скребли столы
И драили настил,
 Таскали камни через двор
И падали без сил.
 Трепали мы сухой канат
До крови на ногтях,
 Орали мы весь день псалмы
С мочалками в руках,
 Но в сердце каждого из нас
Всегда таился страх.
 И в страхе облетали дни,
Как листья в октябре,
 318

Мы забывали, что Его
Повесят на заре,
 Пока не увидали вдруг
Могилу во дворе.
 Там крови ждал сухой асфальт,
Разинув желтый рот,
 И каждый ком кричал о том,
Кто в этот час живет,
Переживет и эту ночь,
 А на заре умрет.
 И каждый шел, познал душой
Страданье, Смерть и Рок,
 И каждый в номерном гробу
Был заперт на замок,
 И, крадучись, пронес палач
Зловещий свой мешок.  ******
 В ту ночь во тьме по всей тюрьме
Бродил и бредил страх,
 Терялся зов и гул шагов
На каменных полах,
 319

И в окнах пятна бледных лиц
Маячили впотьмах.
 Но, словно путник у реки,
Уснул под утро Он,
 И долго стражу удивлял
Его спокойный сон
В тот час, когда пришел палач
И жертвы ждет закон.
 А к нам, мерзавцам и ворам,
Не приходил покой,
 А нас, рыдавших в первый раз
И над чужой судьбой,
 Сквозь ночь гнала чужая боль
Безжалостной рукой.  ******
 Тяжелым грузом грех чужой
Ложится на сердца,
 И кем-то пролитая кровь
Жжет каплями свинца,
 И меч вины, калеча сны,
Касается лица.
 320

Скользила стража вдоль дверей
И уходила прочь,
 И, распростершись на полу,
Чтоб ужас превозмочь,
Молились Богу в первый раз
Безбожники в ту ночь.
 Молились Богу в первый раз
Проклятые уста,
 Могильным саваном в окне
Шуршала темнота,
 И обжигала, как вино,
Раскаянья тщета.
 Свет звезд потух, пропел петух,
Но полночь не ушла;
 Над головой во тьме ночной
Сходились духи зла,
 Да ужас, разевая пасть,
Смеялся из угла.
 Минуя нас, они, клубясь,
Скользили на полу,
 Цепляясь щупальцами рук,
Струились по стеклу,
 П Зак. N«875
 321

То в лунный круг вплывали мрут,
То прятались во мглу.
 Следили мы, как духи тьмы
Бились невдалеке:
 В тягучем ритме сарабанд,
 Кружась на потолке,
 Бесплотный хор чертил узор,
 Как ветер на песке.
 Нас мрак не спас от их гримас
А день не приходил,
 Их сгон, как похоронный звон,
 Под сводами бродил,
 На зов их души мертвецов
Вставали из могил:
 «О, мир богат!» — они вопят. —
Да ноги в кандалах!
 Разок-другой рискни игрой, —
 И жизнь в твоих руках!
 Но смерть ждет тех, кто ставит грех
На карту второпях!»
 Тем, кто закован в кандалы,
 Чей мир и дом — тюрьма,
 322

Толпой людей, а не теней
Полна казалась тьма.
 О кровь Христова! Их возня
Сводила нас с ума.
 Вились вокруг, сплетая круг
Бесплотных рук и глаз,
Жеманным шагом потаскух
Скользили, зло смеясь,
 И на полу, склонясь к углу,
Молясь, дразнили нас.
 Заплакал ветер на заре,
 А ночь осталась тут,
 Зажав в тиски кудель тоски,
Сучила нить минут.
 Мы в страхе ждали, что к утру
Свершится Страшный суд.
 Рыдая, ветер проходил
Дозором над тюрьмой,
 Пока разведку торопил
Бег времени слепой.
 О, ветра стон! Доколе он
Приставлен к нам судьбой?
 323

Но вот настиг решетки свет,
По стенам их гоня,
Вцепились прутья в потолок
Над койкой у меня:
 Опять зажег жестокий Бог
Над миром пламя дня.
 ***
 К шести успели подмести,
 И стихла в семь тюрьма,
 Но в трепете могучих крыл
Егце таилась тьма:
 То нас дыханьем ледяным
Касалась Смерть сама.
 Не в саване явилась Смерть
На лунном скакуне —
 Палач с мешком прошел тайком
В зловещей тишине:
 Ему веревки и доски
Достаточно вполне.
 324

Как тот, кто, падая, бредет
По зыбким топям Зла,
 Мы шли, молитвы позабыв,
 Сквозь муки без числа.
 И в сердце каждого из нас
Надежда умерла.
 Но правосудие, как Смерть,
 Идет своим путем,
 Для всех времен людской закон
С пощадой незнаком:
 Всех — слабых, сильных — топчет он
Тяжелым сапогом.
 Потом минут часы сомнут
На гибель и позор,
 Восьмой удар как страшный дар,
 Как смертный приговор:
 Не избежит своей судьбы
Ни праведник, ни вор.
 И оставалось только ждать,
 Что знак нам будет дан,
 325

Мы смолкли, словно берега,
 Одетые в туман,
 Но в каждом сердце глухо бил
Безумец в барабан.
 Внезапно тишину прервал
Протяжный мерный бой,
 И в тот же миг бессильный крик
Пронесся над тюрьмой,
 Как заунывный, стон болот,
 Как прокаженных вой.
 Порой фантазия в тюрьме
Рождает смертный страх:
 Уже намылена петля
У палача в руках,
 И обрывает хриплый стон
Молитву на устах.
 Мне так знаком предсмертный хрип,
На части рвутций рот,
 Знаком у горла вставший ком,
Знаком кровавый пот:
 Кто много жизней получил,
 Тот много раз умрет.
 326

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 Не служит мессы капеллан
В день казни никогда:
 Его глаза полны тоски,
 Душа полна стыда, —
 Дай Бог, чтоб из живых никто
Не заглянул туда.
 Нас днем держали взаперти,
 Но вот пробил отбой,
 Потом за дверью загремел
Ключами наш конвой,
 И каждый выходил на свет,
Свой ад неся с собой.
 Обычным строем через двор
Прошли мы в этот раз,
 Стер тайный ужас краски с лиц
Гоня по плитам нас,
 И никогда я не встречал
Таких тоскливых глаз.
 327

Нет, не смотрели мы вчера
С такой тоской в глазах
На лоскуток голубизны
В тюремных небесах,
 Где проплывают облака
На легких парусах.
 Но многих низко гнул к земле
Позор грехов земных, —
 Не присудил бы правый суд
Им жить среди живых:
 Пусть пролил Он живую кровь,
Кровь мертвецов на них!
 Ведь тот, кто дважды согрешит,
Тот мертвых воскресит,
 Их раны вновь разбередит
И саван обагрит,
 Напрасной кровью обагрит
Покой могильных плит.
 328

***
 Как обезьяны на цепи
Шагали мы гуськом,
 Мы молча шли за кругом круг
В наряде шутовском,
 Сквозь дождь мы шли за кругом круг
В молчанье нелЮдском.
 Сквозь дождь мы шли за кругом круг,
Мы молча шли впотьмах,
 А иступленный ветер зла
Ревел в пустых сердцах,
 И там, куда нас Ужас гнал,
 Вставал навстречу Страх.
 Брели мы стадом через двор
Под взглядом пастухов,
 Слепили блеском галуны
Их новых сюртуков,
 Но известь на носках сапог
Кричала громче слов.
 Был скрыт от глаз вчерашний ров
Асфальтовой корой,
 329

Остался только след песка
И грязи под стеной
Да клочья савана Его
Из извести сырой.
 Покров из извести сырой
Теперь горит на Нем, '
 Лежит Он глубоко в земле,
Опутанный ремнем,
 Лежит Он, жалкий и нагой,
Спеленутый огнем.
 Пылает известь под землей
И с телом сводит счет, —
Хрящи и кости гложет днем,
А ночью мясо жрет,
 Но сердце жжет она все дни,
Все ночи напролет.  ******
 Три года там не расцветут
Ни травы, ни цветы,
 Чтоб даже землю жгло клеймо
Позорной наготы
 330

Перед лицом святых небес
И звездной чистоты.
 Боятся люди, чтоб цветов
Не осквернил злодей,
 Но Божьей милостью земля
Богаче и щедрей,
 Там розы б выросли алей,
 А лилии белей.
 На сердце б лилии взошли,
 А розы — на устах.
 Что можем знать мы о Христе
И о Его путях,
 С тех пор как посох стал кустом
У странника в руках?
 Ни алых роз, ни белых роз
Не вырастить в тюрьме, —
 Там только камни среди стен,
Как в траурной кайме,
 Чтоб не могли мы позабыть
О тягостном ярме.
 Но лепестки пунцовых роз
И снежно-белых роз
 331

В песок и грязь не упадут
Росою чистых слез,
 Чтобы сказать, что принял смерть
За всех людей Христос.
 ***
 Пусть камни налегли на грудь,
Сошлись над головой,
 Пусть не поднимется душа .
Над известью сырой,
 Чтобы оплакать свой позор
И приговор людской.
 И все же Он нашел покой
И отдых неземной:
 Не озарен могильный мрак
Ни солнцем, ни луной, —
 Там Страх Его не поразит
Безумьем в час ночной.
 332

***
 Его повесили, как пса,
 Как вешают собак,
 Поспешно вынув из петли,
Раздели кое-как,
 Спустили в яму без молитв
И бросили во мрак.
 Швырнули мухам голый труп,
Пока он не остыл,
 Чтоб навалить потом на грудь
Пылающий настил,
 Смеясь над вздувшимся лицом
В жгутах лиловых жил.  ******
 Над Ним в молитве капеллан
Колен не преклонил;
 Не стоит мессы и креста
Покой таких могил,
 Хоть ради грешников Христос
На землю приходил.
 333

Ну что ж, Он перешел предел,
Назначенный для всех,
 И чаша скорби и тоски
Полна слезами тех,
 Кто изгнан обществом людей,
Кто знал позор и грех.
 334

ГЛАВА ПЯТАЯ
 Кто знает, прав или не прав
Земных Законов Свод,
 Мы знали только, что в тюрьме
Кирпичный свод гнетет
И каждый день ползет, как год,
Как бесконечный год.
 Мы знали только, что закон,
Написанный для всех,
 Хранит мякину, а зерно
Роняет из прорех,
 С тех пор, как брата брат убил
И миром правит грех.
 Мы знали, — сложена тюрьма
Из кирпичей стыда,
 Дворы и окна оплела
Решетка в два ряда,
 Чтоб скрыть страданья и позор
От Божьего суда.
 335

За стены прячется тюрьма
От Солнца и Луны.
 Что ж, люди правы: их дела,
Как души их, черны, —
 Ни вечный Бог, ни Божий Сын
Их видеть не должны.
 Мечты и свет прошедших лет
Убьет тюремный смрад:
 Там для преступных, подлых дел
Он благостен стократ,
 Где боль и мука у ворот
Как сторожа стоят.
 Одних тюрьма свела с ума,
 В других убила стыд,
 Там бьют детей, там ждут смертей,
Там справедливость спит,
 Там человеческий закон
Слезами слабых сыт.
 Там жизнь идет из года в год
В зловонных конурах,
 336

Там Смерть ползет из всех щелей
И прячется в углах,
 Там, кроме похоти слепой,
 Все прах в людских сердцах.
 Там взвешенный до грамма хлеб
Крошится, как песок,
 Сочится слизью по губам
Гнилой воды глоток,
 Там бродит Сон, не в силах лечь
И проклиная Рок.
 Там Жажда с Голодом, рыча
Грызутся, словно псы,
 Там камни, поднятые днем,
 В полночные часы
Ложатся болью на сердца,
 Как гири на весы.
 Там сумерки в любой душе
И в камере любой,
 Там режут жесть и шьют мешки,
Свой ад неся с собой,
 Там тишина порой страшней,
 Чем барабанный бой.
 337

Глядит в глазок чужой зрачок,
Безжалостный, как плеть,
 Там, позабытые людьми,.
Должны мы околеть,
 Там суждено нам вечно гнить,
Чтоб заживо истлеть.
 Там одиночество сердца
Как ржавчина, грызет,
 Там плачут, стонут и молчат, -
И так из года в год,
 Но даже каменных сердец
Господь не оттолкнет.
 Он разобьет в тюрьме сердца
Злодеев и воров.
 И лепрозорий опахнет,
 Как от святых даров,
Неповторимый аромат
Невиданных цветов.
 338

Как счастлив тот, кто смыл свой грех
Дождем горячих слез,
 Разбитым сердцем искупил
И муки перенес, —
 Ведь только к раненым сердцам
Находит путь Христос.
 А мертвый, высунув язык,
 В жгутах лиловых жил,
 Все ждет Того, кто светлый Рай
Разбойнику открыл,
 Того, кто все грехи людей
Голгофой искупил.
 Одетый в красное судья
Отмерил двадцать дней,
 Коротких дней, чтоб Он забыл
Безумный мир людей,
 Чтоб смыл Он кровь не только с рук,
Но и с души своей.
 339

Рука, поднявшая кинжал,
Теперь опять чиста,
 Ведь только кровь отмоет кровь,
И только груз креста
Заменит Каина клеймо
На снежный знак Христа.
 340

ГЛАВА ШЕСТАЯ
 Есть возле Рединга тюрьма,
 А в ней позорный ров,
 Там труп, завернутый людьми
В пылающий покров,
 Не осеняет благодать
Заупокойных слов.
 Пускай до Страшного суда
Лежит спокойно Он,
 Пусть не ворвется скорбный стон
В Его последний сон, —
 Убил возлюбленную Он,
 И потому казнен.
 Но каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
 Один жестокостью, другой —
Отравою похвал,
 Трус — поцелуем, тот, кто смел,
Кинжалом наповал.
 341

КОММЕНТАРИИ

РАВЕННА
 Начало работы над поэмой датировано
самим Уайльдом — «март 1877 года, Равенна», — позже Уайльд продолжал работу над
ней в Греции (в письме к Флоренс Болкомб от
апреля 1878 года Уайльд пишет: «Год назад я
был в Афинах», а окончил «Равенну» Уайльд
через год в Оксфорде. За поэму Уайльду была
10 июня 1878 года присуждена престижная
Ньюдигейтская премия (лауреатами которой
ранее стали Джон Рескин (1819—1900) и Мэтью Арнольд (1822—1888), — в подарок последнему Уайльд послал свой сборник 1881 года:
26 июня 1878 года Уайльд читал «Равенну» в
Шелдониан-Театре, в Оксфорде, что было блестящим завершением его университетской учебы. Поэма не получила широкого признания,
однако в ней Уайльд впервые заявил о себе как
о сложившемся мастере именно поэтического
слова. Равенна — город в Италии (точнее, в
Цизальпинской Галлии) ц III веке до Р.Х. был
завоеван римлянами; со времени Октавиана
Августа Равенна, из-за наносов морского песка
 345

удаленная от моря на 11 километров, служил
портом и стоянкой римского адриатического
флота. *...Но в горький час звезда твоя светила./ Увы, Гастон де Фуа, ты проиграл» —
т.н. «французская колонна», расположенная
примерно в 5 км от нынешней городской черты Равенны, одиноко стоящая, квадратная в
сечении псевдоионическая колонна воздвигнута
в память о битве, состоявшейся 11 апреля 1512
года, в которой погиб один из предводителей
французского войска Гастон де Фуа; после этого войска Людовика XII были вынуждены оставить Ломбардию. Аеандр — олеандр. *Чуть
северней, времен далеких весть, / Стоит ветрам открытая гробница» — едва ли не главная достопримечательность Равенны, тоже
расположенная вне черты города — «Мавзолей Теодориха», двухъярусный купольный
склеп короля остготов. Теодориха Великого
(454—526, с 471 года король остготов), который в 495 году после убийства Одоакра захватил Равенну и сделал ее столицей своего
независимого от Византийской империи государства остготов. МаЯзолей выстроен дочерью
короля; в народных представлениях Теодорих
остался «заступником Равенны». «Ничтожною
покажется юдоль /Земная подле вантовой мо-
 346

гильр> — Окончивший дни в Равенне Данте
Алигьери похоронен в центре Равенны, в отдельной часрвне, стоящей возле церкви Святого Франциска. «Миндалевидный лик, всего
острее / Запечатленный Джотто...» — некоторые из сохранившихся фресок в церкви Санта
Мария ин Порта («Дом Нашей Владычицы на
<Адриатическом> Берегу» упоминает Данте в
23 песне «Рая») — предполагаемые портреты
Данте., его гостеприимного хозяина Гвидо, да
Полента и его дочери Франчески да Римини;
церковь находится близ Равенны в том месте,
где раньше располагался порт, (ныне Равенна
стоит вдали от моря, ибо ее бухту затянуло песком, ср. ниже со словами, обращенными к Равенне: «Отлучена от моря, средь зыбей /
Болотистых, вздыхаешь, все слабей»). Кам-
панила Джотто — (т. е. «колокольня») расположена во Флоренции. « Царьща беспощадная
Тосканы» — Флоренция. « Ужель здесь Байрон
жил / Два долгих года...» —В апреле 1819 г.
Байрон встретился с графиней Терезой Гвич-
чиоли. Графиня вынуждена была вынуждена
уехать в Равенну, куда Байрон поехал за ней.
Через два года отец и брат графини (графы
Гамба), замешанные в политику, должны были
выехать из Равенны с разведенной уже в то
 347

время графиней Гвиччиоли — все они отбыли
в Пизу. Акций — город (и мыс) в северо-западной Греции; в битве при Акции флот императора Октавиана под командованием
Агриппы 2 сентября 31 г. по Р.Х. разбил морские силы Антония (и Клеопатры); после этого по приказу Октавиана храм Аполлона в
Акции был расширен и при нем проведены
спортивные игры. «...чтобы сокрушить турецкий гнет / Восстали греки...» — независимость Греции была провозглашена в ходе
Греческой национально-освободительной революции 1821—1829 г. г. — в войне за независимость принимал участие Байрон; 19 апреля
1824 года Байрон умер в городе Миссолунги.
Саламин — остров близ восточного побережья Кипра; во время греко-персидской войны
в 480 г. до Р.Х. греческий флот разгромил персов. Фермопилы — букв. «Теплые Ворота»,
ущелье в горах Эта (т. е.центральной Греции,
южней города Аамия), служившие проходом
из Фессалии в Локриду; во время греко-персидских войн 300 спартанцев во главе с царем
Леонидом пали в неравном бою с персами.
«О, грохот волн Эвбейского залива!» — Эвбея
— остров в Эгейском море, залив (ныне залив
Эввоикос) омывает юго-западное побережье
 348

Эвбеи, отделяя его от Локриды. Слендер —
персонаж комедии Шекспира «Виндзорские
проказницы», тощий неудачник, «...мипшлен-
ских роз» — Митилена, главный город острова Лесбос, родина древнегреческих поэтов —
Сафо, Алкея, Ариона. «Соленый бриз качал
веришны сосен» — «...лес пиний, идущий на
много верст к югу от Равенны вдоль морского
берега, привлекал и других поэтов после Данте. Боккачио избрал его сценой лучшей сцены
о Настаджио дельи Онести. Байрон любил ездить верхом по его усыпанным мягкими иглами дорожкам. Но местом воспоминаний о
Данте этот лес остается преимущественное..^». (Π. П. Муратов, «Образы Италии»,
М. 1994, с. 98—99). «Проносится взъяренных
гончих стая /За вепрем вслед» — имеется в
виду Калидонская охота, — Артемида (Диана) наслала на Калидон огромного вепря; гончие — постоянные спутники богини. «Гилас,
в лесной глядящийся ручей...» — Гилас — оруженосец, друг и наложник Геракла, утонувший
(похищенный нимфами) во время стоянки
корабля «Арго» у острова Кеос. «Здесь Цезарь,
перешедши Рубикон...» — Рубикон — стекавшая с Апеннин и впадавшая в море река к
северу от Аримина (нынешнего Римини), по
 349

которой проходила граница между Италией и
Цизальпинской Галлией. Цезарь, перейдя через Рубикон в нач. 49 г. до Р.Х. со словами
«жребий брошен», начал, войну против Помпея. Ныне реки не существует, но находилась
она, несомненно, близ Равенны. «...Рим простер крылато /От берегов британских до
Евфрата /Орла полет...» в 58—51 гг. до Р.Х.
Цезарь захватил· всю Галлию и два раза высаживался в Британии; максимального расширения территория Римской империи достигла
при императоре Траяне (98—117 по Р.Х.), когда в нее одновременно входили и Британия, и
часть современного Ирана. «Державностью
сама /Ты славилась» — в 404 г. по Р.Х. Равенна стала резиденцией западноримских императоров, в 493 — столицей империи остготов,
с 582 — резиденцией византийских экзархов.
Палатин — один из семи холмов Рима, на
котором — по преданию — были вскормлены волчицей Ромул и Рем. « Пропели миру имя
короля» — в 1870 году объединение Италии
закончилось присоединением к Итальянскому
государству Рима; в стране была объявлена конституционная монархия. «Ты не чета Невесте Океана» — т. е. Венеции. «Я наблюдал, как
солнхуе на покой /Ъа холм Коринфский плы-
 350

ло...» —в письме к Флоренс Болкомб от апреля
1878 года Уайльд пишет: «Год назад я был в
Афинах» (перевод В. Воронина и Л. Могилева, здесь и далее письма Оскара Уайльда цитируются по изданию: Оскар Уайльд. Письма.
М., 1997, — с.41). «Прощай! Прощай!» — прямая цитата из «Оды к соловью» любимого поэта Уайльда — Джона Китса.
 СТИХОТВОРЕНИЯ
 Сборник «Стихотворения» опубликован
Уайльдом 30 июня 1881 года и выдержал пять
последовательных изданий, каждое тиражом в
250 экземпляров. Состав сборника подчинен
строгой композиции, в которой поэтические
циклы чередуются с поэмами (которых пять);
все поэмы написаны старинной строфой-шестистишием, состоящей из четверостишия и
двустишия, последняя строка которого удлинена с пяти ямбических стоп до семи. В нашем издании все пять поэм публикуются
по-русски впервые, всем пяти переводчикам
была предоставлена свобода — соблюдать или
не соблюдать альтернанс (чередование мужских и женских рифм), важный для русской
просодии и несущественный для английской,
 351

вводить или не вводить цезуру в заключительной, семистопной строке «строфы Уайльда»,
допускать перед цезурой дактилическое окончание или нет; надо сказать, что все переводчики подошли к этой новой для русской поэзии
форме по-разному и использовали весь спектр
предоставляемых возможностей.
 Увы!
 Стихотворение помещено перед основным
поэтическим корпусом книги и набрано курсивом; Уайльд одновременно использовал его
как эпиграф и сформулировал в нем свое поэтическое кредо. Плектр — палочка для игры
на древних струнных инструментах (кифара,
лира, барбитон).
 Сонет к Свободе
 Второе стихотворение-эпиграф, где автор
формулирует более политическое кредо, нежели поэтическое, — «курсив» здесь не использован, так что это стихотворение может
рассматриваться отчасти как дополнение к первому, как своеобразная «кода». В творчестве
Уайльда «политические» мотивы ранее 1880
года присутствуют в самой малой мере лишь в
поэме «Равенна», да и там речь идет о событиях сугубо итальянских.
 352

ELEUTHERIA
 Здесь Уайльд латинскими буквами поместил греческое слово, означающее «свобода». По
ассоциации, видимо, читателю должен был
вспомниться и один из устойчивых эпитетов
Зевса — «Элевтерий» («Освободитель»). В разделе собраны сонеты и строфические стихотворения на политические темы.
 Ave imperatrix
 Букв. «Слава императрице». Впервые стихотворение было напечатано в газете «Уорлд»
25 августа 1880 года; в письме к миссис Альфред Хант от 25 августа Уайльд пишет «...я посылаю ей <мисс Вайолет Хант, дочери
художника А. У. Ханта. — Ред.> стихотворение, которое только что напечатал. Надеюсь,
что она найдет его хоть немного красивым и
что моя первая попытка заняться политическим пророчеством, предпринятая в последнем
четверостишии, утолит чудесный радикализм
Вашего чудесного мужа». Стихотворение (если
не считать довольно сомнительного пророчества в последней строфе) представляет собой
единственный в творчестве Уайльда образец
«поэтического империализма», ярчайшим и та¬
 12 Зак. №875
 353

лантливейшим представителем которого стал
Редьярд Киплинг. Характерно, что стихотворение с таким же заголовком, однако снабженное восклицательным знаком, написал
Киплинг по поводу неудавшегося покушения
на жизнь королевы Виктории в марте 1882 года.
 Мильтону
 Джон Мильтон (1608—1674) — великий английский поэт-эпик и политический деятель в
правительстве Кромвеля. «Три империи» —
Англия, Шотландия и Ирландия (оккупация
которой совершилась именно при Кромвеле).
В оригинале стоит «triple empire», скорей «тройная империя»; поэтическая вольность Гумилева
усугублена тем, что последняя строка в его переводе удлинена на стопу по сравнению с остальным текстом — возможно, мы имеем дело
с цензурным искажением перевода.
 Луи Наполеон
 Герой стихотворения — Евгений Людовик
Жан Жозеф Наполеон Бонапарт(1855—1879),
сын императора Наполеона III, по прозвищу
«Принц Аулу». Воевал во франко-прусской войне, участвовал в битве под Саарбрюкеном; позже отец отправил его в Англию, в 1872 г. он
 354

окончил артиллерийское училище в Ульвиче. В
1874 году бонапартисты провозгласили его главой своей партии (под именем «Наполеон четвертый»). В 1879 г. принял участие в войне
англичан с зулусами в Южной Африке, где и
погиб. После смерти Луи-Наполеона партия
бонапартистов окончательно утратила во Франции влияние. «Орел Аустерлица» — император
Наполеон I, двоюродный дед Луи-Наполеона.
 Сонет по поводу резни, учиненной
турками христианам в Болгарии
 Стихотворение написано по поводу столкновений между турками и болгарами, вылившихся в апреле 1876 года в национальное
болгарское восстание (т. н. «восстание гайдуков»), приведшее к русско-турецкой войне и
восстановлению болгарского государства (1878,
договор Сан-Стефано).
 Quantum mutata
 Сонет посвящен сомнительной для самого
Уайльда (в его зрелые годы) идее «английской
республики». «Британский лев / Тирана низложил» — речь идет о Карле I, арестованном весной 1646 года и казненном 30 января 1649 года,
после чего Англия была объявлена республикой;
 355

в 1653 году Оливер Кромвель единолично объявил себя «лордом-протектором Англии, Шотландии и Ирландии». «Пьемонтцы могут
подтвердить — какой /Охвачен папа'Римский был тоской./«Что Кромвель?» <...>» В
начале 1650-х годов войска герцога Савойского
устроили в Пьемонте резню, истребляя членов
секты вальденсов (возникшей в XII веке), предшественников реформации. Вальденсы направили к Кромвелю письмо, прося о помощи; от
имени Кромвеля петиции папе римскому писал как раз Мильтон (чему посвящен сонет
Мильтона от 1655 года). «Понтифик» — здесь:
папа римский Иннокентий X (1644—1655).
Джона Мильтона Уайльд упоминает здесь не
только как поэта, но как деятеля английской
революции (Мильтон был «латинским секретарем» в правительстве Кромвеля).
 Ubertatis sacra fames
 В письме к миссис Альфред Хант от 18 ноября 1880 года Уайльд писал: «Передайте, пожалуйста, мисс Вайолет вложенный в письмо
сонет. Я обещал послать ей мое первое политическое стихотворение. Мне будет интересно
узнать, согласится ли — и насколько — мистер Хант с моим разделением Анархии и Свобо¬
 356

ды» (цит. соч., с. 43). Сонет был опубликован
в газете «Уорлд» 10 ноября 1880 года. Нужно
заметить, что в английском оригинале слова
«Democracy», «Liberty» и «Anarchy» («демократия», «свобода» и «анархия») образуют т.н.
«зрительную рифму», передача которой в просодии русского стиха оказалась невозможна.
 Theoretikos
 В заглавии стихотворения, как и в заглавии
всего поэтического цикла, проставлено греческое слово, записанное латинскими буквами; его
значение — «мыслитель», «теоретик». «Ни с
Богом, ни среди Его врагов» — отчетливая отсылка к «Потерянному раю» Джона Мильтона
и к судьбе самого Мильтона, единственного
поэта, поддержавшего Английскую революцию
(которая, в частности, по настоянию пуритан
на полтора десятилетия практически упразднила
в Англии театральное искусство, столь важное
для Уайльда).
 САД ЭРОСА
 Первая из пяти поэм, написанных Уайльдом для книги 1881 года; поэмы, написанные
«Уайльдовым шестистишием», образуют в кни¬
 357

ге своеобразную пентаграмму, на которой строится дальнейшая архитектура сборника; все
они традиционно датируются 1881 годом, хотя
это почти наверняка лишь год их публикации.
Вот водосбор — его цветы Алкид, / Скорбя,
принес к Гиласовой могиле. — Алкид — Геракл, Гилас — его оруженосец, друг и налож-
ник, утонувший во время стоянки корабля
«Арго» у острова Кеос.. Я расскажу тебе, какие знаки / У гиацинта запечатлены / На
лепестках, о чем в полночном мраке / Рыдает
соловей, какие сны / Тревожат ласточку и
почему / Трепещет лавр, когда рассветный
лу*( рассеет тьму. — Гиацинт (Гиакинф) —
любимец Аполлона, нечаянно убитый им во
время метания диска. Согласно Овидию («Метаморфозы», X, 162—219), из крови Г. выросли цветы-гиацинты, на лепестках которых
можно прочесть восклицание «Ай, ай!» Соловей и ласточка — в этих птиц превратились
сестры Прокна и Филомела. Прокна была женой фракийского царя Терея, который обманом
овладел своей свояченицей Филомелой, а затем отрезал ей язык и заточил ее. Когда истина
раскрылась, боги превратили Прокну в соловья,
Филомелу в ласточку, а Терея — в удода. Следует заметить, что именно соловья в европей¬
 358

ской литературе часто — и ошибочно — называли Филомелой, — в частности, эту ошибку
сделал Джон Ките в «Оде к соловью». Аавр —
в это растение превратилась нимфа Дафна, спасаясь от преследований Аполлона-солнца. Аавр
считался излюбленным и священным растением Аполлона, отсюда обычай награждать лавровым венком победителей на состязаниях —
осколком этого обычая осталось слово «лауреат». «Не слышит слов любви Эндимион» —
Эндимион — прекрасный юноша, которого
Зевс погрузил в непробудный сон в пещере карийской горы Латмос — по одному варианту
мифа в наказание за преступную страсть к Гере,
по другому — по просьбе влюбленной в Эндимиона Селены-луны. «Самый верный, самый
юный...» — имеется в виду любимый поэт
Уайльда — Джон Ките (1795—1821). «Еще
один, среброголосый...» — Речь явно о Перси
Биши Шелли (1792—1822), утонувшем 8 июля
1822 г. во время шторма в заливе Специя.
«Нет, был еще один». — Это, надо полагать,
Джордж Ноэл Гордон лорд Байрон (1788—
1824). «И девственницы яростной забавы» —
В оригинале названа Аталанта — дева-охотница
из Аркадии, ипостась Артемиды, участвовавшая в Калидонской охоте и походе аргонавтов.
 359

«Нам Моррис, милый Чосеров потомок» —
Уильям Моррис (1834—1896), художник, дизайнер, писатель, теоретик искусства, друг
прерафаэлитов. Джефри Чосер (1340—1400) —
поэт, которого считают отцом английской поэзии и создателем современного литературного языка. Его главное произведение —
«Кентерберийские рассказы», любимое чтение
прерафаэлитов (наряду со «Смертью Артура»
Томаса Мэлори и «Королевскими идиллиями»
Теннисона). Эдмунд Спенсер (1552—1599) —
поэт, автор фантастической «Королевы фей»,
где аргуровские мотивы переплетаются с аллегорическим изображением елизаветинского
двора. Сигурд, Гудрун, Брюнхилъд — персонажи исландских саг, переведенных Моррисом. Впрочем, судя по этой строфе, Уайльду
тут вспомнились скорее не переводы Морриса, а «Смерть Сигурда» Леконта де Лиля. «Ею
1юэт и ангел одарили именами» — Данте Габриэль Россетти (1828—1882) — поэт, переводчик, художник, отец-основатель (1848)
«прерафаэлитского братства», сыгравшего ключевую роль в английском искусстве второй половины XIX века. «И ангелов, что белыми
отпиши на заре /По золопшм ступеням нисходили, / И хитрость Вивианы, что могла /
 360

С Мерлином старым потягаться 6 силе» —
Здесь Уайльд по ошибке приписал Россетти две
картины его друга и ученика, крупнейшего ху-
дожника-прерафаэлита Эдварда Коули Берн-
Джонса (1833—1898) — «Золотые ступени»
(«The Golden Stairs», 1872—80, Tate Gallery,
London) и «Обольщение Мерлина» («The
Beguiling of Merlin», 1874, Lady Lever Gallery,
Port Sunlight). Мерлин — волшебник, персонаж артуровских легенд, Вивиана — чародейка, хитростью овладевшая его секретами.
 ROSA MYSTICA
 «Мистическая роза» (лат.); в раздел вошли
преимущественно стихотворения, навеянные
путешествиями в Италию, которую Уайльд
впервые посетил летом 1875 года.
 Requiescat
 Стихотворение написано Уайльдом в память
о его сестре Изоле (1859—1867). У. Б. Йейтс
включил это стихотворение в первое издание
составленной им «Антологии ирландской поэзии» (1895).
 361

Сонет, написанный на подступах
к Италии
 Вступление в Италию для северного (английского, тем более ирландского по происхождению) поэта через Альпы — свидетельство
избранного им маршрута; в свое время боготворимый Уайльдом Ките добирался до Италии морем.
 Сан~Миниато
 Как пишет М. Лозинский в комментарии к
«Чистилищу» Данте (к песни 12), «ступенчатый подъем во второй круг Данте сравнивает
с тропой, по которой, выйдя из Флоренции и
перейдя через мост Рубаконте, поднимаются
к церкви «Сан-Миниато»:
 <...> если вправо мы на холм идем,
 Где церковь смотрит на юдоль порядка
Над самым Рубаконтовым мостом,
 И в склоне над площадкою площадка
Устроены еще с тех давних лет,
 Когда блюлась тетрадь и чтилась кадка <...>
(перевод М. Лозинского)
 «Нигде итальянский странник не вспоминает с таким волнением, как на этой лестнице, о великой душе, которая жила земной
странницей в Италии <...> Образ Данте —
 362

это прежде всего образ странника». (П. Муратов. Образы Италии. М., 1994, с. 100)
 Ave Maria Gracia Plena
 В заглавии строка из католической молитвы
«Богородице, Дево, радуйся, благодатная». Се
мела — возлюбленная Зевса, попросившая его
показаться ей в подлинном облике, — Зевс выполнил ее просьбу, и Семелу испепелили исторгаемые Зевсом молнии.
 Италия
 «До Сиракуз от северной Вероны» — т. е. с
севера Италии до Сицилии. «Красный, белый
и зеленый» — цвета республиканского национального итальянского флага.
 Сонет, написанный на страстной неделе
в Генуе
 Данный сснет, как и весь итальянский цикл,—
веское доказательство того, что Уайльд действительно находился на грани перехода в католичество; в письме Уильяму Уорду, написанном
в начале марта 1877 года, Уайльд признается,
что «поддался обольщению жены, облаченной
в порфиру и багряницу, и, возможно, перейду
в лоно Римско-католической церкви» (чего,
впрочем, никогда не осуществил). Видимо, это
 363

его намерение стало общеизвестно, так как кузен (точней, сводный брат) Уайльда, Генри Уилсон, медик, скончавшийся весной 1877 года от
пневмонии, завещал ему сто фунтов стерлингов
(вместо ожидавшихся примерно пяти тысяч)
— при условии, что тот «в ближайшие пять лег
не перейдет в католичество». Как пишет Уайльд
в письме к Р. Хардингу (ок. 16 июня 1877 года),
«мое пристрастие к католицизму больно ударило меня по карману и обрекло на моральные
страдания».
 Рим вожделенный
 Цикл стихотворений может быть достоверно
датирован 1876 годом. Буквальный перевод заголовка — «Рим непосещенный», во время путешествия в Италию, в июне 1875 года Уайльд
посетил Флоренцию, Болонью, Венецию, Падую,
Верюну, но 25 июня Уайльд со своими спутниками расстался (у него кончились деньги), спутники отбыли в Рим, Уайльд отправился домой.
Палатин — один из семи холмов, на которых
стоит Рим классической древности; Тиф — река,
протекающая через Рим; «...пред фьезоллнцем
несравненным» — имеется в виду художник Фра
Джованни Беато Анжелико (1387—1455), постригшийся в монахи-доминиканцы во Фьезоле
 364

в 1407 году — фрески его находятся в Ватикане,
Орвьето (там Лука Синьорелли изобразил на
фреске самого Фра Беато), в монастыре Сан-
Марко во Флоренции; Арно — река, протекающая через Флоренцию; Ксшпанья — местность к
югу от Рима; Via Appia — античная дорога, ведущая через Кампанью в Рим; монстранция —
сосуд или ковчег, в котором (в католическом богослужении) выносятся гостии, иногда мощи
святого; Богенюмазанник — папа римский, первый папа римский — Св. Петр (камень), которому Христос вручил ключи Церкви и ключи
Небес.
 Urbs sacra aeterna
 «Вечный священный город», т. е. Рим, утративший не только значение столицы Римской Империи, но также и значение столицы
Папского Государства (где папы обладали двойной властью — мирской и духовной), — вместо этого Уайльд видит над городом
трехцветное знамя объединенной Италии. «В
Едином ты обрел...» — т. е. во Христе, чей земной престол для католиков всегда был и остался в Риме. «Пред пастырем, томящимся в
темнице» — после ликвидации в 1870 году
Папского государства папа римский Пий IX
 365

объявил себя «узником Ватикана» и заявил, что
не покинет престол до восстановления его законных прав.
 Сонет на слушание Dies irae
в Сикстинской капелле
 Dies irae — букв. «День гнева» (лат.) — начальные слова секвенции, входящей в католическую заупокойную мессу; традиционно
автором мессы считается Томмазо да Челано
(ок. 1190—1260); исполняется в заключение
службы в День Поминовения (2 ноября) и в
других случаях. «Аишъ Ты один пристанища
лишен» — «И говорит ему Иисус: «Лисицы
имеют норы и птицы небесные — гнезда, а
Сын Человеческий не имеет где преклонить
голову» (Евангелие от Матфея, VIII: 20).
 Пасха
 «...епископ Рима» — полный (современный
нам) титул папы римского: епископ Рима, наместник Иисуса Христа, преемник князя апостолов, верховный понтифик вселенской
церкви, патриарх Запада, примас Италии, архиепископ и митрополит Римской провинции,
монарх государства-города Ватикан, раб рабов
Божьих; отсюда же — «священник и король
 366

одновременно», «...в альбе белопенной» — аль-
ба — часть облачения папы римского, длинная рубаха, подобная православному
подризнику. «У лис есть норы...» — см. прим,
к предыдущему стихотворению.
 E Tenebris
 Название — явная парафраза 117-го псалма
Давидова «...воззвал я, Господи», а также перекличка с 24-м псалмом («К Тебе, Господи, возношу душу мою...»). Генннсарет —
Геннисаретское озеро, в древние времена Кин-
нерет, оно же — Галилейское море или Тиве-
риада; богатое рыбой озеро в Галилее. Именно
здесь ловил рыбу апостол Петр, которого Иисус
укорил в маловерии («Геннисарета несвобода»): «Петр сказал Ему в ответ: Господи! если
это Ты, новели мне придти к Тебе по воде. Он
же сказал: иди. И вышед из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя
сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня! Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему:
маловерный? Зачем ты усомнился?» (Евангелие от Матфея, XIV; 28—31). «0« спит, иль занят чем-то, как Ваал...» (и ниже): имеется в
виду эпизод из Ветхого Завета, когда Илия ре¬
 367

шил доказать, что Господь един. Были призваны 450 пророков, проповедовавших Ваала, они
разожгли жертвенник и принесли в жертву
тельца, в это время призывая Ваала, но ответом было молчание. На это «...Илия стал смеяться над ними и говорил: кричите громким
голосом, ибо он бог; может быть, он задумался, или занят чем-либо, и спит, так он проснется!» (3-я Царств, 27). Кармил — город в
гористой части Иудеи; здесь вааловы жрецы
тщетно взывали к своему богу. «Ступни из
меди, исполненъе сроков...» — несколько искаженная цитата из книги пророка Даниила
(описание сна Навухудоносора): «У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его
и руки его — из серебра, чрево и бедра его
медные» (Даниил, II; 32)
 Vita nuova
 «Новая жизнь» — Стихотворение впервые
опубликовано в «Айриш мансли» в декабре
1877 года. Роман «Vita nouva» (частично в стихах) был создан Данте в юношеские годы, задолго до «Божественной комедии». Сонет
Уайльда навеян построением книги Данте, в
котором во все новых и новых состояниях автором овладевает порыв к поэтическому твор¬
 368

честву, например: «Через некоторое время, когда я проезжал по дороге, вдоль которой протекала быстрая и светлая река, меня охватило
такое сильное желание слагать стихи...» (XIX,
перевод И. Н. Голенищева-Кутузова).
 Madonna mia
 Поводом к созданию этого стихотворения
была картина, написанная пастелью молодой
приятельницей Уайльда, Вайолет Троубридж
(«Дни поста»; картина представляла собой
двойной портрет мальчика — праздного летом
и истощенного зимой). Сонет был записан в
мужском роде, так и был напечатан в «Котта-
боо> в 1877 году, — однако при включении в
книгу 1881 года сонет претерпел «операцию»,
мальчик превратился в девушку, и стихотворение получило итальянское название «Моя Мадонна». Надо отметить, что в поздних изданиях
оно опубликовано под загадочным заголовком
«Madonna Miad», где последняя буква (опечатка) появилась — скорее всего — «от лукавого», — впрочем, история с превращением
юноши в девушку была достаточно известна и
придала этому вполне благочестивому сонету
скандальный оттенок, «...знаком Аъва» — ср. у
Данте: «Рай», песнь XXI, — «Под жгучим
 13 Зак. №875
 369

Львом»: в марте-апреле 1300 г. Сатурн находился в созвездии Льва; к этому времени Данте приурочил свое путешествие в загробный
мир (и соответственно — встречу с Беатриче).
 Новая Елена
 Написано в 1879 году. Обращено к Лили
Лэнгтри (см. прим, к ст. «К Л. Л.»), которая
в своих мемуарах «Дни моей жизни» цитирует его целиком— именно как посвященное ей,
см. книгу Ричарда Элмана «Оскар Уайльд», М.
2000, с. 145 (в целом книга Элмана изобилует
экстраполяциями, но здесь опирается на документы). Композиционно это стихотворение
не замыкает итальянский цикл Уайльда, но
лишь примыкает к нему. Не случайна выбранная для него форма — десятистишие, составленное из четверостишия и шестистишия, это
форма классической оды, использованная любимым поэтом Уайльда, Джоном Китсом, в
его прославленном цикле поздних од («Ода
греческой вазе», «Ода Меланхолии», «Ода соловью» и т.д.). Впрочем, намеренно дистанцируясь от од Китса, Уайльд переворачивает
классическую строфу: у него сперва идет шестистишие, затем четверостишие. Все стихо¬
 370

творение Уайльда пронизано ненавязчивыми
реминисценциями из поэзии Китса, многие
произведения которого так или иначе связаны
с Италией (поэма «Изабелла, или Горшок с
базиликом»); кроме того, в Риме Ките умер и
там же похоронен. Троянской Уайльд использует, по сути дела, обе основные версии мифа:
первую, гласящую, что после гибели Париса и
окончания войны Елена стала женой Деифоба
(сына Приама по наиболее распространенной
версии) и возвратилась домой в Спарту, — и
вторую (версию Стесихора, которой поздней
следовал Еврипид), по которой Парис увез с
собою в Трою лишь призрак Елены, в то время
как настоящая Елена была перенесена в Египет, а позже возвращена Менелаю. Еще по одной версии Ахилл, убитый Парисом с помощью
Деифоба, после смерти был перенесен на остров Левка, где нашел пристанище опять-таки
вместе с Еленой. «Тирский пурпур» — Тир —
древняя столица Финикии, тирский пурпур в
античные времена был единственной драгоценной красной краской для ткани. «...0 Сидоне
дивном» — В Сидоне, в Финикии, где согласно мифу Елена и Парис укрывались от бури,
устроенной Герой, действительно существовал
храм Елены. «Пришедшего от Калъпъг и Аби-
 371

лы» — т. е. от Геркулесовых Столпов. «Сарге-
дон» — сын Зевса и Европы, брат Миноса и
Радаманта. Поссорившись с Миносом, покинул Крит и стал царем Ликии. Участвовал в
Троянской войне на стороне троянцев; второй
после Гектора герой троянского войска. Погиб от руки Патрокла. «Мемнона войско» —
Мемнон — сын Эос и Тифона, царь Эфиопии. Принимал участие в Троянской войне и
погиб в поединке с Ахиллом. «Ужель в краю
Калипсо, вечно спящем» — Калипсо была
владычицей острова Огигии на Крайнем Западе («грот Калипсо» сохранился на острове Гозо
(мальт. Аудеш), входящем в Мальтийский архипелаг). Имя «Калипсо» означает «та, что
скрывает» — что указывает на ее связь с миром смерти; Калипсо — умелая ткачиха, которая ежедневно появляется у станка в
прозрачном одеянии. «Совместно с ней, Венерой Эрщиной, / Владычицей развенчанною, той
/ Пред чьей гробницею молчат едино / Коленопреклоненные народы» — Венера-Эрикиния,
или Эрицина, получила прозвище от горы Эрик
(Эрике) на Сицилии, где находилось одно из
ее святилищ. В Риме Венера считалась прародительницей римлян через своего сына, троянца Энея. Кроме того, желая пробудить в
 372

Адонисе ревность, Венера (точней, Афродита)
провела несколько ночей с аргонавтом Бутом,
родив от него сына — царя сицилийского города Эрика. «Обретшей не мгновенье наслажденья» — видимо, имеется в виду Дидона,
карфагенская царица, влюбившаяся в Энея и
пытавшаяся задержать его у себя; не выдержав разлуки, бросилась на меч Энея. «Кети
над миром, вечно вспоминая /Усладу Аевки,
всей любви былой / 14 свежесть алых уст Эв-
фориона» — Эвфорион — крылатый сын Ахилла и Елены, родившийся в стране блаженных
на острове Левка; отверг любовь Зевса и был за
это убит молнией; во второй части «Фауста»
Гёте — сын Фауста и Елены.
 МОТИВ ИТИСА
 Заголовок и сюжет поэмы едва ли поддаются однозначному прочтению, ибо как раз Итис
(см. ниже) в мифе, послужившем основой этой
поэмы, играет наиболее трагическую, однако
самую краткую роль; скованный условностями
викторианской эпохи, Уайльд весьма многое
вынужден был излагать завуалированно. Ипшс
— персонаж любимого и многократно разработанного Уайльдом мифа, согласно которому
 373

Прокна, одна из дочерей афинского царя Пан-
диона, была выдана замуж за фракийского царя
Терея; однако Терей влюбился в сестру Про-
кны, филомелу, уверил ее в смерти Прокны
«и после того, как разделил с ней ложе, вырезал ей язык. Тогда Филомела выткала на пеп-
лосе письмо к Прокне, в котором она известила
сестру о своих несчастьях. Прокна отыскала
свою сестру, убила своего сына Итиса и, сварив мясо убитого, дала его съесть Терею. Немедленно после этого она убежала со своей
сестрой. Узнав о случившемся, Терей схватил
топор и кинулся их преследовать. Но сестры,
едва не схваченные в городе Давлии, находящемся в Фокиде, взмолились богам, чтобы они
превратили их в птиц, и Прокна превратилась
в соловья, Филомела же — в ласточку. Терей
также превратился в птицу и стал удодом»
(Аполлодор, Мифологическая библиотека, кн.
III, гл. 14, разд. 8). «...хорош для Палестрины» — Джованни Пьерлуиджи да Палестрина
(1525—1594) — итальянский композитор, реформатор литургической музыки, автор более
сотни месс, «...и папу на одре / Из темноты
выносят на балкон» — имеется в виду папа
Марцелл II, избранный римским понтификом
в 1555 году и имевший намерение исправить
 374

нравы папского двора, за что и был отравлен
через три недели после избрания; одна из месс
Палестрины написана на его смерть, т. н. «Месса папы Марчелло», 1555) «Пускай в капелле
каждый голосист...» — в 1555—1560 годах Палестрина возглавлял капеллу церкви Сан-Джованни ин Латерано. «...песчаный Саламкн» —
греческий остров в Эгинском заливе, южней
Пирея; в 480 г. до Р.Х. греки одержали победу
в битве при Саламине над флотом персидского
царя Ксеркса. «.../Дафнис юный вслух <...> /
повторяет на своем / Сладчайшем языке» —
Дафнис — прекрасный пастух в Сицилии, сын
Гермеса и нимфы; считается создателем древнегреческой буколической поэзии. «...Песнь
Анна повторяет...» — Лин — по одной из
версий сын Аполлона и дочери аргосского царя
Псамафы, разорванный собаками, за что Бог
наслал на Аргос Месть, убивавшую детей; по
более распространенной версии мифа Лин учил
музыке Геракла и был убит им за то, что чрезмерно его порицал, ехце по одной версии —
погиб в состязании с Аполлоном. «Аркадский
лад» — т. е. лад греческих пастушеских песен
(Аркадия — горная область в центральной части Пеллопоннеса). «Как сладко с Аикоридою
прилечь...» — Ликоридой называл свою воз¬
 375

любленную Кифериду римский политический
деятель и поэт Галл (68/69 до Р.Х.—26 до Р.Х.),
чье поэтические наследие практически полностью утрачено, «...иллирийских трав» — Иллирия — первоначальное название средней
части восточного побережья Адриатического
моря, позже распространившееся на весь Северо-Запад Балканского полуострова. «Нимфеи
застигает иногда...» — нимфей — святилище
нимф, грот. Иллис — то же, что Иллирия (см.
выше), «...для Кифереи» — т. е. для Афродиты (Киферея — одно из имен богини любви,
указывающее на место ее рождения, Кипр).
«...паутинка в серебре / Арахны» — Арахна
— искусная рукодельщица из Лидии, дерзнувшая вызвать Афину на состязание и за это превращенная в паука, — отсюда научное название
пауков — Arachnida. «О Темпе, где никто не
ходит...» — Темп, или Темпейская долина,
расположена между горами Олимп и Осса, в
долине протекает Пеней, главная река Фессалии, одно из красивейших мест Греции. «...6
которой цел Нарцисс, / Очаровательный двойник прелестной Салмакис» — Нарцисс — прекрасный юноша, сын речного бога Кефисса.
Отверг любовь нимфы Эхо, за что был наказан: влюбился в собственное отражение, тер¬
 376

заемый страстью, умер и был превращен в цветок, названный его именем; Салмакис (иначе
Салмакида, см. в поэме Уайльда «Пантея»)
— нимфа источника, вода которого изнеживала того, кто ее пил; страстно влюбилась в
Гермафродита, сына Гермеса и Афродиты, но
не нашла взаимности; по ее просьбе боги слили
ее с Гермафродитом в одно двуполое существо. «Печальный Наксос; Ариадна там...» —
Ариадна, сестра Федры, дочь царя Миноса и
Пасифаи, влюбилась в Тезея и дала ему клубок ниток, позволивший ему победить Минотавра; однако позже Тезей покинул спящую
Ариадну на острове Наксос, «...меонийский
бард» — т. е. Гомер («мэонийский» — т. е.
лидийский, иначе просто «гомеровский»; по
другим версиям — фригийский или троянский, наконец, возможно прочтение «этрусский», «тирренский»; Меон — по поздним
латинским источникам — имя отца Гомера).
«...красногубого юнца» — т. е. Париса, «...как
победил Персей» — Персей, сын Зевса и Данаи, пользуясь зеркалом, обезглавил одну из трех
Горгон — змееволосую Медузу, превращавшую
своим взглядом людей в камень. «На Темзе нам
Фессалию явив, / где был на радужных лугах
смешливый Мтис жив» — содержание мифа
 377

об Итисе см. выше. «И если, птица,...» — т. е.
Прокна, мать И тиса, превращенная в соловья
(впрочем, именуемого также и Филомелой).
«Рог Аталанты...» — Аталанта — участница
Калидонской охоты и похода аргонавтов, знаменитая аркадская красавица-охотница; «Аталанта в Калидоне» (1865) — драматическая
поэма Ч.Э.Суинберна (1837—1909), поэзия которого во многом была эталоном для Уайльда.
«А Прозерпина, вняв тебе...» — «Сад Прозерпины» — знаменитое стихотворение Суинберна. «Зачаровала тус.ские края, / Где солнцу
Рафаэля предпочли / Избранники рассветную
звезду...» — тусские, т. е. тосканские края —
Флоренция, из которой происходили «противники» Рафаэля, Леонардо да Винчи и Микеланджело. «Мальчишка-бог» — в оригинале
Уайльда прямо назван «сын Лето», т. е. Аполлон. «...лунные Астартины крыла» — в эллинистическое время Астарта отождествлялась с
Венерой-Афродитой; среди символов Астарты
— голубь ( древний символ плодородия).
«...Кифероном завладеть» — Киферон — царь
Платей, живший возле горы, получившей его
имя: гора считалась местом обитания эриний
и нимф, «...чтобы мне явился скобный лик /
Аюбимый Аполлоном» — т. е. лик одного из
 378

возлюбленных Аполлона, Кипариса, который
случайно смертельно ранил любимого им оленя и горько его оплакивал, — боги, по просьбе
Кипариса, превратили его в дерево печали. «Где
перед принцем Тирским вепрь возник» —
Уайльд использует сравнительно редкую вариацию мифа об Адонисе (по которой он — Тирский царевич, впрочем, исторически Адонис
 — божество именно финикийского происхождение), убитом вепрем по время охоты. «Как
мальчик умирает, а в крови / не. гиацинт» —
Гиацинт — возлюбленный Аполлона, который
нечаянно убил его, попав во время метания
диском; из крови Гиацинта выросли цветы-гиацинты, на лепестках которых как бы вырисовывается греческое «ай, ай» — предсмертный
стон Гиацинта. «Оплаканный богиней спит
Адонис мертвым сном» — Афродита, горько
оплакивавшая гибель Адониса, превратила его в
цветок, из крови его расцвели розы, из слез Афродиты — анемоны. «Ты влей / Яд в ухо мне...»
 — реминисценция из «Гамлета» У. Шекспира.
«С Протеем в битву...» — Протей — морское
божество, способное принимать любой облик,
обладающее даром пророчества. «О магия Медеи...» — в «Аргонативке» Медея, дочь царя
Колхиды, полюбив Язона и желая помочь ему
 379

добыть золотое руно, усыпляет дракона. Прозерпина (греческая форма имени — Персефо-
на) — богиня царства мертвых и плодородия
(асфодели также считались цветами этого царства, среди них блуждают души мертвых). «Но
зерньииком гранатовый влекла / Ее судьба к
властителю теней» — Аид (Гадес), умчавший в свое царство Персефону на золотой колеснице, в конце концов дал разрешение ей
возвратиться к матери Деметре (по приказанию Зевса, которое передал ему Гермес), но
насильно дал ей вкусить зернышко граната,
дабы Персефона не забыла царство мертвых и
вернулась к нему. «О Венерина любовь / на
маленьком гомеровском дворе» — в оригинале упомянута «Венера с маленькой мелосской
фермы»: в 1820 году на острове Мелос была
обнаружена статуя Венеры Милосской. «Гор-
гону-правду» — в оригиналы «Горюновы глаза истины» — лица всех трех горгон
традиционно считались чудовищно искаженными. «Пой, Ниобея, неумолчно пой, перна-
тая...» — Ниобея, обладавшая многочисленным
потомством (по Гесиоду у нее было по десять
сыновей и дочерей) возгордилась перед Лето,
матерью лишь двоих детей, Аполлона и
Артемиды. Разгневанная Аето пожаловалась на
 380

обиду своим детям, которые истребили детей
Ниобеи; от горя Ниобея превратилась в скалу,
вечно источающую слезы; на этот раз Уайльд
смешивает образы не только Прокны и Филомелы, но и Ниобеи. Мельпомена — одна из
девяти муз, муза Трагедии, «звучать в Давлий-
ском ей краю» — Давлийский залив расположен во Фракии, на севере Эгейского моря.
Эндимион — см. прим, к поэме «Сад Эроса».
«Золотокудрый мчится, взволновав / Дрио-
пу» — Дриопа (дочь речного бога), возлюбленная Гермеса, мать лесного бога Пана.
«Целуя Дафну бледную...» — Дафна, дочь речного бога Пенея, спасаясь от преследования
Аполлона, взмолилась к богам и была превращена в дерево — вечнозеленый лавр. «Анти-
ной / С улыбкой сладострастной шел вдоль
Нила» — возлюбленный императора Адриана,
утонул (или утопился) в 130 г. по Р.Х. в Ниле;
Адриан учредил культ Антиноя. «О Меланхолия...» — Уайльд прямо цитирует «Оду к Меланхолии» Джона Китса. «14 прекрати ты,
Марсий, скорбный стон\» — фригийский сатир (или силен) Марсий научился играть на
флейте, отброшенной богиней Афиной, и вызвал на состязание Аполлона, — Аполлон победил Марсия и содрал с него кожу живьем. «Что,
 381

Филомела, скорбный твой завет? / Нет ни
сестры твоей в полях, ни Пандиона нет» —
Пандион, афинский царь, считался отцом обеих сестер — Прокны и филомелы. «Мне башня Магдалины в городке / Сияньем nodaetn
надежный знак» — Уайльд с 1874 года в течение четырех лет был стипендиатом колледжа
Св. Магдалины в Оксфорде.
 ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ
 Раздел построен Уайльдом из стихотворений, посвященных в основном Англии (и «прижившейся» в Англии мифологии).
 Impression du matin
 Впервые опубликовано в журнале «Уорлд»
в марте 1881 года. «Утреннее впечатление» от
Лондона в данном стихотворении — сюжет,
для поэзии Уайльда уникальный, «...соборный
купол» — купол собора Св. Павла в Лондоне.
 Прогулки Магдалены
 Магдалена в данном случае не только женское имя и не только Св. Мария Магдалина:
именно в колледже Св. Магдалины Уайльд получил стипендию, позволившую ему четыре
года заниматься поэзией.
 382

Athanasia
 «жестокого фракийского царя» — Фракийский царь в данном случае — снова Терей, превращенный в удода (в излюбленном мифе Уайльда,
см. прим, к поэме «Мотив Итиса». «...Веспер плыть
готов» — Веспер (лат. «вечер>) здесь: луна.
 Серенада
 «...я не напрасно называю / ее жестокой красотой» — мотив «La belle dame sans merci»
(«Прекрасная дама, лишенная милосердия»)
заимствован Уайльдом через много раз варьировавшего эту тему Джона Китса — у Алена Шар-
тье, средневекового французского поэта, автора
одноименной поэмы; Шартье упомянут в эссе
Уайльда «Перо, полотно и отрава» (1889).
 Эндимион
 Уайльд вновь разрабатывает «традиционный»
вариант мифа об Эндимионе (Селена-Эндими-
он, см. выше).
 La Bella Donna Delia Mia Mente
 «Прекрасная дама — плод моего вымысла
(или «ума») — ср. с темой «Прекрасной дамы,
лишенной милосердия» (заимствованной у Китса) в этом же разделе.
 383

Chanson
 Имитация «песни средневекового рыцаря» с
множественной флористической символикой
(дуб, кипарис, розмарин, роза, болиголов, лилия) носит в данном случае вполне иронический характер.
 ХАРМИД
 Само имя «Хармид» принадлежит философу
второй половины IV века до Р.Х., ученику Сократа, одному из трех его «любимых учеников»
(Менексен, Лисий, Хармид), — в одноименном диалоге Платона — прекрасный юноша,
«олицетворение умеренности». Сюжет поэмы,
видимо, восходит к произведению Лукиана «Две
любви», которое Уайльд — по всей вероятности
— читал в древнегреческом оригинале (косвенным свидетельством интереса Уайльда к этому
произведению служит стихотворение Альфреда
Дугласа, «Бози», возлюбленного Уайльда, опубликованное в оксфордском журнале «Хамелеон»
в декабре 1894 года и озаглавленное именно «Две
любви»). В произведении Лукиана сторонник
любви к женщинам (Харикл) и сторонник любовных забав с юношами (Калликратид) произносят речи каждый в защиту своего
 384

пристрастия, однако поводом к этому соревнованию служит визит в храм Афродиты, где —
из-за обнаруженного в сокровенном месте на
мраморе Праксителевой статуи пятна — посетители узнают своеобразную легенду. «Один
юноша <...> часто посещая святилище, в недобрый час влюбился в богиню. Дни напролет
проводил он в храме и сперва всем казалось,
что это лишь благочестивое поклонение. <...>
Наконец от чрезмерного напряжения своих
вожделений он впал в отчаяние: тогда и нашлась дерзкая мысль, которая, как сводня,
помогла ему удовлетворить желание. Когда солнце клонилось к закату, он незаметно для присутствующих прокрался и, затаив дыхание,
встал неподвижно за дверью, в самой глубине;
и после тою как прислужники, по обыкновению, закрыли дверь снаружи, наш юный Ан-
хис (любовник Афродиты, отец Энея.— Е. Б.)
остался заперт внутри. Как рассказать в подробностях о нечестии той несказанной ночи?
Ни я, ни кто другой не сможет этою сделать.
На следующий день были замечены следы этих
любовных объятий, и на теле богини появилось пятно — улика тою, что она испытала. А
сам юноша, как повествует народная молва,
исчез совсем: говорят, бросился на скалы или в
 385

морскую пучину» (перевод С. Ошерова). В
первой половине поэмы Уайльд довольно точно следует рассказу Лукиана, с той основной
разницей, что у нею юноша вожделеет не к
Афродите, но к Афине, поэтому мраморную
статую ему приходится раздеть. В поэме Итака становится родиной «нечестивого юноши»,
и к Одиссею едва ли имеет отношение, «...и
мраморные страхи / Вошли в двенадцать
мраморных богов» — здесь содержится зародыш поэмы Уайльда «Пантея» (одно из значений самого слова «пантея» — статуя, способная
символизировать и «представлять собой» не
одно, а несколько божеств); однако мраморные боги (по Уайльду и по Лукиану) бессильны воспрепятствовать смертному, по сути дела,
приносящему свою страсть и свою жизнь в
жертву богине. «Доспехи отстегнул ей» —
Уайльд явно описывает не мраморную, но
комбинированную по материалу статую (скажем, хрисоэлефантинная статуя сочетала в себе
слоновую кость (изображавшую тело) и золото (для изображения доспехов). Однако под
золотом в данном случае влюбленный пастух
просто не обнаружил бы ничего (в Афинах
таким способом хранили часть городской казны, которую разрешалось использовать на край¬
 386

ние военные нужды). «И шумной свитой женщин — Бассарид...» — т. е. Вакх (Дионис) —
устойчивый фракийский эпитет Вакха, «лисий»,
ибо вакханки одевались в лисьи шкуры. «И, словом не обмолвясь о Хармиде» — Уайльд, насколько известно, имя герою пересказанной
Лукианом легенды дал сам (по имени возлюбленного Сократа). «Добряк Тритон» — сын
Посейдона и нимфы Амфитриты, божество с
рыбьим хвостом, трезубцем и раковиной в руках. «Там, где Колон равниной луговой.../
<...>Туда летит с Гимета» — Гимет — гора в
Аттике, известная мраморными каменоломнями, Колон — дем (область) в Аттике. Борей —
северный ветер, точней, фракийский бог северного ветра. «Пространство ощутило: это Бог...»
— т. е. Аполлон, брат-близнец богини-охотницы,
Артемиды, мстящий за осквернение святилища
вечно девственной богини Афины, «по отцу» (по
Зевсу) — брат Афины. «Рыдала Ореада...» —
ореады — нимфы гор и лесов. «И юношу взяла...» — т.е. Афродита (Венера) оказывает покровительство погибшему Хармиду и влюбившейся
в него дриаде. «Таммуз!» — шумерский бог плодородия, в поздние времена отождествлявшийся
с Адонисом греческой мифологии (т. е. с вечно
воскресающим богом). «Венера попросила
 387

Прозерпину» — Афродита (Венера) просит Пер-
сефону (Прозерпину) о заступничестве за Хар-
мида перед мужем Прозерпину — Аидом
(Гадесом, т. е. Смертью). «Харонов брод» —
т.е. Ахеронт, река в царстве мертвых. Эротическая сцена на берегу загробной реки в поэме
Уайльда в античной мифологии отчетливых аналогий не имеет.
 ЦВЕТЫ ЗОАОТА
 Раздел книги 1881 года, в который включены
стихотворения, так или иначе имеющие отношение к темам искусства — антитеза «Полевым цветам». Очевидна также аллюзия на
«Золотой дом» — дворец Нерона, остатки которою были обнаружены в Риме еще в XV веке.
 Impressions — «Впечатления» в этом разделе
посвящены дикой природе (как причастной искусству) — в отличие от городской в предыдущем. Уайльд постоянно меняет отношения
жизни и искусства как первичного и вторичною
элемента, и ею не интересует — что же первично на самом деле (что вполне соответствует концепциям прерафаэлитов).
 388

Impressions
 Первое стихотворение впервые опубликовано в лондонском журнале «Пан» (1877), второе
— в «Айриш мансли» еще в 1877 году.
 Могила Китса
 Сонет приложен Уайльдом к письму, адресованному лорду Хоутону от 16 (?) июня 1877
года; значительная его часть представляет собою текст, опубликованный (вместе с сонетом) в июльском номере журнала «Даблин
Юниверсити Мэгэзин»: см. подробно в примечаниях к стихотворению «Новая Елена». В
журнальной публикации сонет был озаглавлен
«Heu miserande puen> — «Увы, несчастный
юноша» (лат.) — строка из поэмы Вергилия
«Энеида». «...Уста твои лишь тем, лесбос-
аасм, ровня...» — (в оригинале упомянута Ми-
тилена, главный юрод острова Лесбос) — т. е.
устам Алкея, Ариона, Фаона (или даже Сафо).
«Похожий красотой на Себастьяна» — ср. в
цитированном письме: «Я представил себе ею
священнослужителем культа Красоты, убитым
в расцвете молодости, прекрасным Себастьяном, пронзенным стрелами лжи и злословия».
« Как Изабелла — чудный базилик» — вновь
почти дословно названа поэма Китса «Изабел-
 389

да, или Горшок с базиликом» (из сборника 1920
года), написанная на сюжет первой новеллы
четвертого дня «Декамерона» Джованни Бок-
каччо.
 Феокрит
 Стихотворение написано в форме вилланел-
лы (виланели); эта форма известна со времен
провансальских лириков Средневековья и подразумевает имитацию народной («деревенской») итальянской песни. Феокрит (конец IV
— начало III века до Р.Х.) — древнегреческий
поэт родом из Сиракуз на Сицилии, создатель
жанра буколики, более чем уместной в стихотворении, написанном в форме вилланеллы.
Амариллис — имя пастушки в третьей идиллии Феокрита. Симайта — имя героини второй идиллии (с помощью приворотных зелий
Симайта старается привлечь возлюбленного);
Геката (богиня сумерек и колдовства) упомянуты здесь именно в связи с ворожбой Си-
майты. Лакон — герой пятой идиллии
Феокрита.
 В золотых покоях
 Это стихотворение, как и «безнравственная»
поэма «Хармид», послужили причиной того,
 390

что Оксфордское дискусионное общество, которому по просьбе библиотекаря Уайльд подарил свою книгу «Стихотворения», 3 ноября
1881 года ста сорока голосами против ста двадцати восьми отвергло дар Уайльда, — заметим, направленный Обществу по его же
просьбе.
 Ballade de Marguerite
 Достоверно датируется 1879 годом. Одна из
немногочисленных попыток Уайльда написать
балладу в «готическом» духе и стиле, насколько
можно судить, под влиянием подобных же баллад Уильяма Гаррисона Эйнсворта (1805— 1882) ;
впрочем, «готическую» тему Уайльд позднее наиболее удачно разработал в виде пародии (рассказ «Кентервильское привидение», 1887).
 Королевской дочери доля
 Достоверно датируется 1876 годом. Ср. с предыдущим стихотворением; «бретонская» тема
относилась к числу расхожих готических сюжетов.
 Amor Intellectualis
 Букв, «духовная любовь», термин античной
философии. Эндимионом Уайльд неизменно называл Джона Китса. Ср.: «Сонет, написанный
по поводу продажи с аукциона писем Китса к
 391

Фанни Брон». Сорделло — поэт XIII в., писавший на провансальском языке, земляк Вергилия
(оба — из Мантуи), в поэме Данте являющийся символом любви к родному городу, или, в
широком смысле — к родине (Данте Алигьери.
«Божественная Комедия », Чист. Песнь 6.) Для
Уайльда, впрочем, Сорделло — еще и персонаж
эпической поэмы Роберта Браунинга «Сорделло» (1840). «Балованные клячи» Тамерлана» —
Уайльд дает скрытую цитату из трагедии «Тамерлан Великий» Кристофера Марло (1564—
1593). Тамерлан в колеснице, влекомой
взнузданными царями Трапезундским и Сирийским, восклицает: «Азийские балованные клячи!» Флорентиец — здесь и далее так поэт
называет Данте Алигьери (1265—1321).
 Santa Decca
 Первое из стихотворений, так или иначе связанных с путешествием в Италию и Грецию в
1877 году. Санта Декка — остров на пути от
итальянских берегов к греческим, — именно
здесь произошло событие, которому посвящен
данный сонет. Ср.: «Пан — единственный бог,
который умер в наше время. Весть о его смерти
принес некто Тамус, плывший в Италию мимо
острова Паксы. Божественный голос прокричал
 392

через море: «Тамус, ты здесь? Когда ты прибудешь в Палодес, не забудь объявить, что великий бог Пан умер!» Так Тамус и сделал, и весть
эта на берегу была встречена всеобщим плачем».
(Плутарх, «Почему оракулы молчат», гл. 17.)
 Видение
 Сонет навеян IV главой «Ада», первой части «Божественной комедии» Данте. Оказавшись в Первом круге Ада (где нет мучений),
Данте видит множество ученых, писателей и
героев античности, находящихся в Аду лишь
потому, что земная жизнь их прошла прежде
Рождества Христова (и, таким образом, до
Искупления):
 Потом, взглянув на невысокий склон,
 Я увидал: учитель тех, кто знает,
 Семьей мудролюбивой окружен.
 К нему Сократ всех ближе восседает
И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит <...>
(перевод М. Лозинского)
 Своим сонетом Уайльд дополняет список тех,
кого должен был увидеть Данте в этом круге,
он называет трех основных трагиков античной
Греции — Эсхила, Софокла, Еврипида.
 393

Impression de Voyage
 Путешествие в Грецию Уайльд совершил
весной 1877 года. Закинф — греческий остров
против северо-западной оконечности полуострова Пелопоннес (весьма гористый) и одноименный город на нем. «Как Ликаона
снежный пик встает» — в данном случае имеется в виду гора Ликаон (Волчья гора), на которой в древности приносились жертвы
мифическому царю Аркадии Ликаону. Согласно мифу, Ликаон попытался угостить Зевса человечиной и был за это превращен в волка; по
одной из версий мифа, за это же Зевс наслал
на человечество потоп, «...холмы Аркадии» —
Аркадия, горная область в центре Пелопоннеса, служила в позднеэллинистическое (и ренессансное) время фоном для описания
сюжетов из жизни «счастливых пастухов», —
отсюда финал стихотворения.
 Могила Шелли
 Великий английский поэт-романтик Перси
Биши Шелли ( 1792-*-1822) утонул близ Ливорно во время кораблекрушения; тело его было
выброшено на берег на десятый день и опознано по тому Софокла и поэме Китса, найденных в карманах одежды. По правилам
 394

санитарного контроля тело его должно было
оставаться на берегу в яме с негашеной известью, но друзья добились разрешения на кремацию; урна с прахом Шелли похоронена в
Риме на протестантском кладбище.
 На берегу реки Арно
 Арно — река, на которой стоит Флоренция.
 Impressions de teatre
 Этот краткий цикл («Театральные впечатления») объединяет немногочисленные стихотворения Уайльда о театре; цикл этот имеет
очень мало отношения к будущим сценическим идеалам Уайльда-драматурга.
 Фабьен деи Франке
 Стихотворение посвящено «Моему другу
Генри Ирвингу», английскому актеру и режиссеру Генри Ирвингу (1838—1905), с 1878 года
руководителю театра «Лицеум». Речь идет о
роли брата в мелодраме «Корсиканские братья», поставленной Ирвингом в 1880 году. В
последних строках сонета перечислены несколько шекспировских пьес, образ флейты
прямо заимствован из «Гамлета».
 395

Федра
 Федра — дочь критскою царя Миноса, жена
Тезея, воспылавшая страстью к своему пасынку Ипполиту; отвергнутая юношей, покончила
с собой. Речь идет о знаменитой пьесе Жана
Расина «Федра» (1677). Стихотворение посвящено Саре Бернар (1844—1923), великой
французской актрисе, которая намеревалась
купить у Уайльда ею одноактную драму «Саломея» (написанную по-французски, английский перевод выполнен Альфредом Дугласом):
Сара Бернар хотела помочь материально оказавшемуся в тюрьме Уайльду — но так и ограничилась «благими намерениями». Пико
делла Мирандола (1463—1494) — итальянский мыслитель эпохи Возрождения, входил в
кружок неоплатоников Лоренцо Медичи.
 Написанное в театре «Аицеум»
 Т. е. в театре «Лицеум», которым руководил Генри Ирвинг. Эллен Терри (1847—1928)
— прославленная актриса театра «Аицеум»
(1878—1898), ей Уайльд в 1880 году преподнес свою первую пьесу (на русскую тему) —
«Вера, или Нигилисты».
 396

Порция
 В названии сонета — имя героини пьесы
Шекспира «Венецианский купец»; т.н. «Пор-
цию-одну» в постановке «Лицеума» исполняла Эллен Терри*
 Королева Генриэтта Мария
 Королева Генриэтта-Мария Французская
(1606—1669), дочь Генриха IV и Марии Медичи, жена Карла I, короля Англии. Эллен Терри
выступала в роли королевы Генриэтты Марии в
пьесе У. Д.-Ж. Уиллиса «Карл I» 27 июня 1879
года, — отсюда «подобна серой лилии».
 Камма
 Камма — героиня пьесы Альфреда Теннисо-
на «Кубок», роль которой исполняла в постановке «Аицеума» Эллен Терри (премьера
состоялась 3 января 1881 года).
 ПАНТЕЯ
 В заглавии поэмы именем собственным становится образ, от которого произведено слово
«пантеизм» (позднее религиозное учение, отождествлявшее Бога и Природу, — именно за идеи
пантеизма был сожжен Джордано Бруно) — от
 397

имени собственною «Пантеон», храм Юпитера, построенный Агриппой, в котором было
представлено наибольшее количество античных
богов, «...каждый след / Юноны» — Юнона —
италийский вариант греческой Геры, т. е. супруги Юпитера (Зевса); между тем возлюбленный
Зевса, Ганимед (смертный юноша, похищенный
Зевсом и ставший виночерпием богов на Олимпе), упомянут в той же строфе, что неизменно
важно для творчества Уайльда, «...под вздохи
Салмахиды» — Салмакида, она же Салмацис
— см. прим, к поэме «Мотив Итиса».
 ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
 Заглавие этого раздела — музыкальный термин, обозначающий «четвертую часть» (или
«четвертое движение») в симфонии или другом
подобном произведении; Уайльд еще раз почер-
кивает «симфоническое» построение своего поэтического сборника 1881 года.
 Impression
 Из довольно многочисленных стихотворений
Уайльда под таким (или сходным) названием
это — единственное, в подзаголовке которого
стоит чисто живописный термин; интерес Уайль¬
 398

да к живописи, как подтверждают факты, никогда не носил серьезного характера, — несмотря на то, что кое-что он коллекционировал. См.
также ошибки в поэме «Сад Эроса» (Уайльд
путает картины Берн-Джонса и Россетти).
 В Вероне
 Этот сонет, как большая часть «итальянских» стихотворений Уайльда, навеян образами «Божественной Комедии» Данте: в данном
случае образцом служит глава XVII «Рая», третьей части поэмы:
 Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Всходить и восходить по ступеням <...>
(Перевод М. Лозинского)
 Данте говорит о своем первом пристанище
(в Вероне) после бегства из Флоренции (после
двух приговоров: первый, 27 января 1302 года,
приговаривал его к изгнанию, второй, 10 марта того же года, заочный — к сожжению. «...в
его дворце» — т. е. во дворце правителя Вероны Бартоломео делла Скала. «...любовь и звезды» — отсылка к ключевой строке поэмы
Данте, которой заканчивается каждая из трех
ее частей — «Любовь, что движет солнце и
светила» (перевод М. Лозинского). Кроме того,
 399

в Вероне в июне 1875 года Уайльд в античном
амфитеатре присутствовал на представлении
«Гамлета».
 Апология
 Уайльд употребляет слово, вынесенное в заголовок, в его прямом греческом значении —
предвзятая защита (Любви как самоцели);
здесь вновь просматривается косвенная реминисценция из «Vita nuova» Данте. «Любовь,
что движет солнце и светила» — см. прим, к
предыдущему стихотворению..
 Quia Multum Amavi
 «Ибо много возлюбил (а)»: реминисценция
из Евангелия от Луки (7, 47): «Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много».
 Silentium amoris
 Как и многие стихотворения Уайльда, до
выхода сборника 1881 года стихотворение
опубликовано не было. Сам термин «молчание любви» косвенно заимствован автором у
Овидия. Ее голос — Как и предыдущее стихотворение, впервые опубликовано в сборнике 1881 года. Возможно, это стихотворение
вместе с последующим было первоначально
предназначено для вокального исполнения.
 400

Мой голос
 См. примечание к предыдущему стихотворению.
 Taedium Vitae
 Rax и предыдущие стихотворения, впервые
опубликовано лишь в сборнике 1881 года. Еще
одно стихотворение, вызвавшее скандал в Оксфордском дискуссионном обществе.
 HUMANITAD
 Последняя и, возможно, наиболее сложная
из «обрамляющих поэм» Уайльда в сборнике
1881 года, антитеза предыдущей, лапидарнопростой «Пантее». Медея — дочь царя Колхиды Ээта, наделённая даром волшебства. Полюбив Ясона, она с помощью волшебного зелья
помогла ему овладеть золотым руном. Мемнон
— сын Эос и Тифона, царь Эфиопии, принимал участие в Троянской войне и погиб в поединке с Ахиллом. Одна из двух колоссальных
фигур Мемнона, воздвигнутых недалеко от Фив
(Египет), в древности была повреждена во время землетрясения и с тех пор на рассвете издавала звук, считавшийся приветствием Мемнона своей матери — богине утренней зари.
 14 Зак. №875
 401

ΧΑΙΡΕ (греч.) — здесь: «Прощай!» — в Древней Греции — обычная надпись на могильных плитах. В греческой мифологии мак —
атрибут Гипноса, божества сна, брата-близнеца
смерти (Танатоса). Артемида — богиня-дева
охоты, сестра-близнец Аполлона, обладающая
решительным и агрессивным характером.
«Чью неприступность лик Горгоны охранит и
шлем» — Речь об Афине, богине мудрости и
справедливой войны, эгиду которой украшал
лик Горгоны Медузы. Адонис — бог воскресающей природы, спутник и любовник Афродиты (Венеры), на которого Артемида, разгневанная оказанным Афродите предпочтением,
насылает дикого кабана. Парис, он же Александр, прекрасный сын троянского царя Приама, был брошен в младенческом возрасте на
горе Ида. Тенедос — небольшой остров в Эгейском море, тот самый, на котором, согласно
легенде, греки взяли деревянного коня, чтобы
вернуться с ним к Трое. Автор великих трагедий Эсхил (525—456 до Р.Х.) принимал участие в битвах при Марафоне (490 г. до Р.Х.) и
Соломине (см. прим, к поэме «Равенна»). «И
после Мильтона наш край еще сынов родил»
— Речь идет о Байроне. Джордж Гордон Байрон (1788—1824) — английский поэт-роман¬
 402

тик, участник движения итальянских карбонариев, отправился в Грецию для помощи грекам в их борьбе за национальное освобождение,
где и погиб, что дало основание Уайльду сравнить его с Эсхилом, также воином и поэтом.
Джон Мильтон (Мильтон, 1608—1674) — английский поэт, автор самого значительного произведения английской эпической поэзии —
поэмы «Потерянный Рай» (1667), по форме
написанной в традициях Гомера и Вергилия.
Мудрец, поучающий афинян — Сократ (ок.
469—399 до Р.Х). Мнемосина, богиня Памяти,
как известно, родила от Зевса девять Муз, иначе говоря, в нынешней Англии музы отсутствуют. Полигимния (Полимния) — дочь Мнемо-
сины и Зевса, Муза серьезной гимнической
поэзии. Мидянин — здесь: персидский царь
Ксеркс. Артемисий — предгорная местность
на северо-востоке Эвбеи, где в 480 г. до Р.Х. в
морском сражении между персами и греками
ни одна из сторон не смогла одержать победу.
Имя Аеонид, которое носил предводитель спартанцев под Фермопилами (480 г. до Р.Х.)» означает по-гречески «львенок». Эврот — главная река в Лаконии, протекает около Спарты.
Венец Эврота — Леонид. Саламин — остров
с городом того же названия. В 480 г. до Р.Х. в
 403

Саламинском проливе произошло морское сражение, где персы потерпели сокрушительное
поражение от греков. Хелвеллин — гора в Озерном краю, на севере Англии. Райдэл (в следующей строфе) — район в той же местности.
Скорее всего, речь идет о Джоке Китсе (1795—
1821). Гидра (Лернейская гидра) — чудовище, порождение Ехидны и Тифона, уничтожавшее все живое и убитое Гераклом. Ихавод!
— Бесславие! (древнеевр.) Ихавод — сын
Финееса и внук Илия, названный так своею
матерью, потому что он родился тотчас после
получения ею печальной вести о взятии филистимлянами Ковчега Завета и смерти ее свекра
и мужа, ср.: 1 Царств, 4;21-22:*И назвала младенца: Ихавод, сказав: «отошла слава от Израиля» со взятием ковчега Божия и [со смертью] свекра ее и мужа ее. Она сказала: отошла
слава от Израиля, ибо взят ковчег Божий».
«Последний сын Италии великий / За дело
Божье пал» — по всей видимости, речь идёт о
Джироламо Савонароле, (1452—1498), настоятеле доминиканского монастыря во Флоренции, выступавшего против Папы и после изгнания Медичи из Флоренции
способствовавшего установлению там республиканского строя. В 1497 отлучен от церкви и
 404

сожжен. Град Айлей — Флоренция. Герб этого
города украшает лилия. Арно — река в Тоскане. Со старцем, ржавые ключи схватившим
 — т. е. ключи святого апостола Петра. Старец
 — Папа Римский. Намек на ликвидацию папского государства в Ватикане в 1870 (до 1929
г.). Триумвир — будущий император Октави-
ан (Август), изгнавший низкую волчицу как
символ республиканского Рима — Рима плебса, из логовища льва — символа императорской власти. Сам же Савонарола устанавливал
во Флоренции, наоборот, республику. Филиппо Брунеллески (1377—1446) — итальянский
архитектор эпохи Возрождения. Речь идет о
знаменитом своде Флорентийского собора, как
бы повисшем в воздухе и господствующем над
всей близлежащей местностью. Купол собора
Санта Мария дель Фьоре построен в 1420—1436
гг. Кампанила (колокольня) /ужотто — колокольня того же собора, построенная по проекту великого итальянского художника и архитектора Ажотто ди Бондоне (1266—1337).
Мельпомена — муза трагедии. Френос (или тре-
нос) — погребальное пение с оплакиванием и
восхвалением усопшего. «В краях, где солнца
нет» — то есть на Севере Европы, куда Римская Империя принесла свет солнца, свет циви¬
 405

лизации. Другое прочтение: солнце славы Савонаролы, воссиявшее в потустороннем мире.
Валамброза — тенистая долина в Тоскане, недалеко от Флоренции. Прямая перекличка с
«Потерянным Раем» Мильтона («...он [Сатана] достиг / Пучины серной, с края возопив
/ К бойцам, валяющимся как листва / Осенняя, устлавшая пластами / Лесные Валом-
брозские ручьи...», пер. А. Штейнберга). Интересно, что у самого Мильтона в этом месте
явная перекличка с «Божественной комедией»
Данте. Этна — остров в Сароническом заливе, где ок. 500 г. до Р.Х. сооружен дорический
храм Афины с фронтонными скульптурными
группами, хранящимися в настоящее время в
Мюнхенской глиптотеке («на Мюнхенских
фронтонах»'). Джузеппе Мадзини (1805—1872)
— вождь республиканского демократического
крыла итальянского Рисорджименто, основатель «Молодой Италии», активный участник
революции 1848—1849-го годов, глава правительства Римской республики 1849-го года. В
1860-м — один из организаторов похода «тысячи», призывал к национальному освобождению Италии, ее объединению революционно-
демократическим путем, считал участие в
освободительной борьбе религиозным долгом
 406

каждого итальянца Аспромонте — в войне за
независимость Италии место сражения 29 . августа 1862 года между небольшим отрядом
«краснорубашечников» под командованием
Гарибальди и королевскими войсками генерала Паллавичини. После короткого боя «крас-
норубашечники» сложили оружие, раненый
Гарибальди попал в плен. Калабриец, уроженец Калабрии, полуострова на юго-востоке современной Апулии. Здесь: собирательный образ легионера Гарибальди. Треножник —
культовая утварь. В Дельфах, например, использовался как сиденье для пифии. Речь, услышанная с треножника, — пророческая речь, прорицание. Оливер Кромвель (1599—1658) —
деятель английской революции, руководитель
«индепендентов», один из главных организаторов парламентской армии, одержавшей победы над королевской армией, содействовал
казни короля и провозглашению республики в
1649 г. В знаменитом готическом соборе в Линкольне (1075—1380) богато убранные восточные хоры — «Хор ангелов». / В соборе Саут-
велла — Southwell Chapter House —
сооружение английской готики, знаменитое
растительным орнаментом резьбы по камню,
давшее название и самому этому орнаменту:
 407

leaves of Southwell. Который Лилии долин всем
прочим Цветам английским предпочел —Лилия долин — ср.: Latina Vulgata. Song of
Solomon. 2:1 ego flos campi et lilium convallium
 — Я цветок полей и лилия долин (Песн. 2.1),
 — намек на Соломона, предполагаемого автора Песни Песней. Agnolo — так Уайльд называет Микеланджело Вуонаротти (1475—1564).
Имеется в виду изображение одной из четырех Сивилл в росписи потолка Сикстинской
капеллы. Тшршн (Тициано Вечеллио, .1476/7—
1576) — итальянский живописец Высокого
Возрождения. В строфе, вероятно, речь идет о
картине «Любовь небесная и Любовь земная»
(1514, Рим, Вилла Боргезе), на которой с лилией в руке изображена девушка — аллегория
земной любви. Мона Лиза (или «Джоконда»,
1503—1506) — гениальное творение Леонардо да Винчи (1452—1519), художника итальянского Высокого Возрождения. Иссоп — пахучее растение с голубыми и белыми цветами,
произрастающее нередко на стенах старых развалившихся домов и на кучах мусора, часто
упоминающееся в Библии. Ср.: «Окропи меня
иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее
снега» (Псал. 50: 9) Иссопом, обмоченным в
 408

крови птицы, кропили семь раз на очищаемого от проказы. Иссопом кропили также для
очищения нечистого, предварительно погрузив
его в очистительную воду. При Распятии Господа «воины, напоив. уксусом губку, и наложив на иссоп, поднесли к устам Его» (Иоанн.
19:29).
 ЦВЕТОК ЛЮБВИ
 Стихотворение с греческим заглавием не
случайно вынесено автором в отдельный раздел; это — программное стихотворение Уайльда.
 Γλνκύπικροζ Εροζ
 Или же «Сладкая горечь любви» (древнегре-
ческ.). «Мадонна» и «Киприда», соединенные
в одном двустишии, вызвали немалый скандал
у викторианской читающей публики. Однако
недаром именно строки 13—14 из него он привел в письме к племяннице Китса в благодарность за автограф великого поэта.
 409

НЕСОБРАННЫЕ
 СТИХОТВОРЕНИЯ
 После выхода сборника 1881 года Уайльд
написал сравнительно мало стихов; исключение составляет законченная сравнительно
поздно поэма «Сфинкс» и написанная по непосредственным впечатлениям от пребывания
в заключении «Баллада Редингской тюрьмы».
Отдельно стоит в творчестве Уайльда и поэма
«Равенна», по композиционным соображениям не включенная в сборник 1881 года; в данный раздел включены также немногие
произведения Уайльда, написанные как «стихи на случай».
 От весны к зиме
 Одно из самых ранних стихотворений
Уайльда, явно написанное для музыки.
 Αιλιυου, αιλινον ειπέ, το δ* εύ νικάτω.
 Спой жалобную песню, но пусть победит добро!
(Эсхил, «Агамемнон», ст. 120, перевод с
древнегреческого С. Апта)
 410

Истинное знание
 впервые опубликовано в «Айриш мансли» в
1876 году.
 ...άυαγκαιωσ δ’ έχει Βιον Θεριζειν ώστε κάρπιμον
στ χυν, και τον μεν είναι τον δε μή — (букв,
древнегр.) ...необходимо срывать жизнь, словно спелую гроздь, и одному быть, а другому —
нет. (Вероятно, Эсхил.).
 Impressions
 Оба стихотворения впервые опубликованы
в 1882 году, в США, в журнале «Наш континент». Второе стихотворение навеяно впечатлениями от плавания в Америку: 24 декабря
1882 года Уайльд отбыл туда на пароходе «Аризона», 2 января 1882 года прибыл в Нью-Йорк.
В Америке Уайльд провел почти год.
 Под балконом
 Единственная р творчестве Уайльда попытка обратиться к форме ронделя; между тем
классическую схему рифмовки ронделя автор
не выдерживает (в тей текст четвертой строки
должен был бы полностью повторять текст первой). Как и в форме вилланелли, дальше лабораторного эксперимента в этой форме Уайльд
не пошел.
 411

Дрм блудницы
 Впервые опубликовано в журнале «Драма-
тик ревью» в апреле 1885 года. «Treues liebes
Herz» — искаженное название произведения
австрийского композитора Иоганна Штрауса-
младшего (1825—1899). Стихотворение несет
печать влияния «Цветов Зла» Шарля Бодлера,
конкретно же в нем видно влияние стихотворения «Пляска смерти» (первое издание —
1859).
 Le jardin des Tueiieris
 «Сад Тюильри» —единственное стихотворение Уайльда, посвященное Парижу — городу, где он провел много дней, где у него
были подлинные друзья и где он умер.
 По поводу продажи с аукциона любовных
писем Джона Кшпса
 Сонет впервые был опубликован в журнале
«Драматик ревью» 23 января 1886 года, перепечатан десятью годами позже в антологии
«Сонеты нашего века», но вызвал скандал и из
последующего издания антологии был изъят.
Поводом для написания этого стихотворения
послужило подлинное событие — продажа с
аукциона писем Китса к Фанни Брон в марте
 412

1885 года. «...Хитон делили несколько солдат»
— от Матфея, 27, 35: «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий».
 Новое сожаление
 Сравнительно поздний сонет Уайльда, возможно, связанный с обстоятельствами, приведшими
автора на скамью подсудимых, — чего, впрочем, нельзя утверждать с уверенностью; сонет,
на который это стихотворение Уайльда могло
бы служшпь ответом, имеется в сборнике стихотворений Альфреда Дугласа (1870-1945)
(«Бози»), изданном в 1896 году, когда Уайльд
уже находился в Редингской тюрьме. Надо отметить, что на смерть Уайльда Дуглас откликнулся несколькими сонетами («Сонет к Уайльду»,
«Мертвый поэт» и т.д.) благодаря которым его
имя оказалось не совсем забыто в истории английской поэзии. Приводим один из них:
 МЕРТВЫЙ ПОЭТ
 Он снился мне счастливым и безгневным,
Цвела улыбка на лице его,
 С неуловимой музыкой родство
Сквозило в нем, простом и повседневном, —
Я, потрясенный голосом напевным,
 Следил, как все растет из ничего:
 413

Посредственность, пройдя сквозь волшебство
Преображалась чудом задушевным.
 Но миг прошел, захлопнулись врата:
 Я плакал, я ловил обрывки слов —
 Бесценные фантазии и были.
 Чиста бумага, сеть ловца пуста:
 Увы, не дался в руки мне улов.
 Проснувшись, вспомнил я: поэт — в могиле,
(перевод Е. Витковского)
 Fantasies décoratives
 Оба стихотворения опубликованы в 1887
году; оба (что подчеркнуто французскими заглавиями) представляют вариации на темы книги Поля Верлена «Галантные празднества»
(1869), — которые сами по себе близко связаны с произведениями французской живописи, с той разницей, что Верлен разрабатывает
темы Ватто, Фрагонара, Буше, тогда как Уайльд
— темы импрессионистов и близких к прерафаэлитам мастеров Салона. Впрочем, в обоих
стихотворениях просматриваются цитаты из
других стихотворений Верлена.
 Canzpnet
 Гиацинт, Гилас — см. прим, к поэме «Сад
Эроса».
 414

Симфония в желтом
 Стихотворение впервые опубликовано в Австралии (журнал «Столетие»), куда Уайльд
намечал поездку, — в феврале 1889 года; стихотворение написано как парафраза стихотворения Теофиля Готье «Мажорно-белая
симфония»; ср. последнюю строфу Уайльда с
последней строфой Готье:
 Он тих во льдах покоем статуй,
 О, кто несет ему весну!
 Кто может сделать розоватой
Безжалостную белизну!
 (;перевод Н. Гумилева)
 Сам Уайльд писал о стихотворении Готье:
«этот безупречный шедевр цвета и музыки, возможно, подсказал как манеру, так и названия
лучших картин хуложников-импрессионисгов».
Темпл (Тампль) — старинный район близ Темзы, где некогда находился храм упраздненного
в начале XIV века ордена рыцарей-тамплиеров.
 В лесу
 Впервые опубликовано в рождественском
номере журнала «Ледиз Пикчуриэл» в 1889
году. Стихотворение, видимо, навеяно впервые опубликованным в июне 1886 года во французском журнале «Ла Вог» стихотворением
 415

Артюра Рембо «Голова фавна» (отчасти стихотворение Уайльда вообще можно рассматривать
как вольный перевод из Рембо), — само по
себе восходящее к стихотворению французского поэта-парнасца Виктора де Лапрада.
 Моей жене
 Впервые опубликовано в антологии «Воок-
Song» в Лондоне, в 1893 году. Жена Уайльда
 — урожденная Констанс Мэри Ллойд (1857—
1898): Уайльд познакомился с ней в 1881 году
 — в год выхода своего единственного поэтического сборника.
 Вместе с экземпляром «Гранатового
домика»
 «Гранатовый домик» — второй сборник сказок Уайльда (1891), в который вошли сказки
«Юный король», «День рождения инфанты»,
«Рыбак и его Душа», «Звездный мальчик».
 К Л. А
 Впервые опубликовано посмертно, в 1907
году, традиционно считается, что стихотворение посвящено актрисе Лили Лэнгтри (1852—
1929).
 416

Desespoir
 Стихотворение послужило основой текста
романса М. Кузмина «Дитя, не тянися весною
за розой...». Отметим, что среди ранних русских переводчиков Уайльда Кузмин, безусловно, был лучшим.
 Пан
 Ироническая (на этот раз двойная, ср. с
простой виланелью «Феокрит») идиллия, пародийность которой подчеркнута введением во
вторую часть имен английских поэтов — Филипа Сидни (1554—1586) и Джона Мильтона
(1608-1674).
 СФИНКС
 Поэма начата Уайльдом в 1883 году в Оксфорде, но опубликована отдельным изданием
лишь в 1894 году. Большого впечатления на
публику поэма не произвела: сперва ее затмевал успех пьес Уайльда, годом позже все было
заслонено скандалом, затеянным маркизом
Куинсберри в феврале 1895 года, а поздней судебным делом Уайльда. Поэма посвящена
французскому писателю Марселю Швобу
(1867—1905), поэту, прозаику и лингвисту, ав¬
 417

тору исследования о жаргоне кокийяров (воровском жаргоне) XV века, на котором написаны некоторые из баллад Франсуа Вийона
(1890); часть слов была расшифрована Шво-
бом по догадке. Произведения Швоба на средневековые темы наполнены фантастикой, из-за
которой Анатоль Франс назвал автора «герцогом ужасов»; поэтому, возможно, Уайльд и посвятил ему поэму о Сфинксе. В оригинале
поэма записана двустишиями, из-за которых
срединная рифма как бы «прячется» внутрь
строки; в переводе Н. Гумилева, ставшем в России классическим, эта особенность опущена.
«Размером подлинника» (т. е. без разбивки на
четверостишия) поэма впервые была переведена на русский язык Александром Дейчем
(1893—1972) и выпущена отдельным изданием в Киеве в 1912 году. Имя Сфинкса, чудовища с лицом девы, телом льва и когтями птицы,
Уайльд читает как женское. Гиппогриф — мифологический конь с головой грифа. «Как Египтянка сорвала /Перед Антонием...» — т. е.
Клеопатра (69—30 до Р.Х.) последняя царица
Египта, перед Римским полководцем Марком
Антонием (82—30 до Р.Х.). «Вел не тебя ли
Аменалк...» — в письме от апреля 1883 года к
 418

Р. Шерарду Уайльд пишет, что не закончит поэму «Сфинкс» раньше, чем найдет «трехсложную рифму к слову «катафалк»; очевидно, такой
рифмой стал для Уайльда Аменалк, второстепенный бог египетского пантеона, центр почитания которого находился в Гелиополисе. «Ты
знала ль Тота грозный вид, / Плач Ио...» —
Уайльд намеренно смешивает древнегреческую
и древнеегипетскую мифологии, чтобы далее
присоединить к ним и события Нового Завета. «О либиринте, где упрямо / Бык угрожал...»
— т. е. Минотавр. « Поющих в страхе Мандрагор» — Мандрагора (мифологическая, а не
реальная, представляющая собой растение из
семейства пасленовых) издает крик, когда ее
выкапывают. «К Сидонцу смуглому...» — т. е.
к оракулу в Сидоне, долгое время бывшему
главным городом Финикии. «Иль ты манила
Трагелага / Прекраснорого...» — еще один второстепенный (рогатый) древнеегипетский бог.
«В глазах богини Παιωη...» — точнее «Бает»,
позднеегипетская богиня плодородия, «...бог
тиргшский<...> не бог ли ассирийский...» т. е.
божества Финикии и Ассирии (по именам
Уайльд их не называет; для поэмы характерен
абсолютный синкретизм древних религий).
 419

«... Иль Апис нес к твоим ногам...» — Aime —
священный бык Древнего Египта, воплощение
бога Озириса. «...знаю я, Амон...» — Амон —
верховный древнеегипетский бог солнца.
«...увенчанные корибанты» — т. е. жрецы
ближневосточной богини Кибелы, чей культ
сопровождался плясками и самобичеваниями.
«...Мартышка Горура» — точней, Гора — одного из верховных богов Древнего Египта, сына
Озириса. «Анубис все сидит в воротах...» —
Анубис, шакалоголовый бог загробного царства
у древних египтян. «Аваны, Фарфора струя...»
— реки в Сирии близ Дамаска, упоминаемые
в Ветхом Завете. «...И Аттис с поднятым ножом» — жрец и возлюбленный Кибелы Аттис
в порыве безумия оскопил себя.
 БАЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ
 В мае 1897 года Уайльд, отбыв два года тюремного заключения, вышел на свободу и сразу уехал во Францию, где поселился в
приморском городке Бернваль. Тогда же он
начал работать над поэмой, известность которой далеко перешагнула все достигнутые прежде
Уайльдом рубежи; на сегодняшний день она
переведена более чем на пятьдесят языков (не
 420

исключено, что намного более); одни лишь русские переводы К. Бальмонта, В. Брюсова,
А.Дейча, Н. Воронель, В. Топорова, А. Либер-
мана делают ее русский тираж совершенно
неучитываемым (как минимум — многомиллионным). Все лето 1897 года Уайльд работал над поэмой, в сентябре закончил ее
вчерне и показал нескольким друзьям. Уже в
письме Роберту Россу от 20 июля Уайльд пишет: «Поэма почти окончена. Некоторые строки необыкновенно хороши». Ритмика поэмы
для английской литературы относительно тра-
диционна (строфа «английский баллады», но
не на двух рифмах, а на трех), хотя сам Уайльд
признавал, что позаимствовал ее у Альфреда Эдварда Хаусмена (1859—1936), выдающегося английского лирика; отчасти «Баллада» (само
название которой подсказал один из друзей
Уайльда — Роберт Росс (1869—1918), с 1886
года и до конца жизни Уайльда бывший его
ближайшим другом, а после смерти ставший
издателем его произведений. Тому же Россу,
обсуждая рке сделанные замечания, Уайльд
писал (8 октября 1897): «По сути дела, художественно описать тюрьму не легче, чем, скажем, нужник. Взявшись за описание
 421

последнею в стихах или прозе, мы можем сказать только, есть там бумага или нет, чисто
там или грязно — и все; ужас тюрьмы в том и
состоит, что, будучи сама по себе чрезвычайно
примитивной и банальной, она действует на
человека столь разрушительно и мерзко». Окончательный вариант названия поэмы Уайльд сообщил издателю (Леонарду Смизерсу) 11
декабря 1897 года; однако в первых шести изданиях (начиная с появившегося 13 февраля
1898 года) поэма была озаглавлена просто —
«Баллада», лишь на седьмом издании появился известный нам заголовок (как и подлинное
имя автора). В качестве псевдонима автора
было проставлено «К-33», что было просто номером камеры Уайльда в тюрьме. Сюжетом
баллады послужил подлинный случай: летом
1896 года в Редингскую тюрьму был доставлен
некий Чарльз Томас Вулбридж, приговоренный
к повешению за убийство собственной жены
(на почве ревности); Вулбридж был повешен:
«Помещение, где вешают смертников, представляет собой маленькую постройку со стеклянной крышей вроде ателье фотографа»
(письмо Россу от 8 октября 1897 года). В июле
Вулбридж был повешен, а тело его брошено в
яму с негашеной известью. Первоначально

Уайльд хотел посвятить «Балладу» Россу, притом со словами: «Когда я вышел из тюрьмы,
одни встречали меня с одеждами и яствами,
другие с мудрыми советами. Ты же встречал
меня с любовью». В корректуре это посвящение было снято. «Узнав Кайафы поцелуй...» —
контаминация поцелуя Иуды, по которому
стража опознала Христа в Гефсиманском саду,
и имени Кайафы — первосвященника на суде,
осудившем Христа. «Трепали мы сухой канат...» — традиционное занятие английских
заключенных (ощипивание пакли). «...Спеле-
нутый огнем» — т. е. гашеной известью;
Уайльд наверняка знал, что от такой же участи
— быть погребенным в яме с негашеной известью — друзья спасли тело утонувшего Шелли. «С тех пор, как посох стал кустом / У
странника в руках» — пересказ средневековой
легенды о рыцаре Тангейзере. «С тех пор, как
брата брат убил...» — т. е. с тех пор, как
Каин убил Авеля. «Все ждет Того, Кто светлый рай / Разбойнику открыл» — «Один из
повешенных злодеев злословил Его и говорил:
если Ты Христос, спаси себя и нас. Другой же,
напротив, унимал его <...> И сказал ему Иисус
истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною
в рак». (Евангелие от Луки, XXIII, 39—43).
 423

СОДЕРЖАНИЕ
 стр.
 Предисловие 7
 Равенна
 Равенна 29
 Увы! 44
 Сонет к свободе 45
 Eleuteria
 Ave Imperatrix 49
 *Мильтону 56
 Луи Наполеон 57
 Сонет по поводу резни 58
 Quantum mutata. 59
 Libertatis Sacra Fames 60
 *Theoretikos 61
 Сад Эроса
 Сад Эроса 65
 425

Rosa Mystica
 ^Requiescat 81
 Сонет, написанный
 на подступах к Италии 83
 Сан-Миниато 84
 Ave Maria Gratia Plena 85
 Италия 86
 Сонет, написанный
 на страстной неделе в Генуе 87
 Рим вожделенный (I-IV) 88
 Urbs Sacra Aeterna 92
 Сонет на слушание DIES IRE
 в Сикстинской капелле 93
 Пасха 94
 E Tenebris 95
 *Vita Nuova 96
 Madonna Mia 97
 Новая Елена 98
 Мотив Итиса
 Мотив Итиса 105
 Полевые цветы
 impression du Matin 125
 Прогулки Магдалены 126
 Athanasia 128
 *Серенада. Для музыки 131
 Эндимион. Для музыки 133
 La Bella Donna Delia Mia Mente. 135
 426

Chanson 137
 Хармид
 Хармид 141
 Цветы золота
 ^Impressions 175
 *Могила Китса 177
 *Феокрит 178
 В золотых покоях 179
 Ballade de Marguerite 180
 Королевской дочери доля 183
 Amor Intellectualis 185
 Santa Decca 186
 Видение 187
 Impression de Voyage 188
 *Ha берегу Арно 190
 Impression de Théâtre 192
 Фабьен деи Франчи 192
 *Федра 193
 Написанное в театре «Аицеум» 194
 Камма 196
 Пантея
 Пантея 199
 Четвертая часть
 Impression 211
 В Вероне 212
 Апология 213
 Quia Multum Amavi 215
 427

*Silentium Amoris 216
 Ее голос 217
 Мой голос 219
 Tædium vitæ 221
 Humanitad
 Humanitad 223
 Цветок любви
 Γλνκύπικροζ Εροζ 247
 Несобранные стихотворения
 От весны к зиме 253
 Αιλνυου, αιλινον ειπέ, το δ’ εύ νικάτω 255
 Истинное знание 256
 *Impression 257
 Под балконом 259
 *Дом блудницы 261
 Le Jardin des Tuileries 264
 *По поводу продажи с аукциона
 любовных писем Джона Китса 266
 Новое сожаление 267
 *Fantasies Décoratives 268
 Les ballons 270
 *Canzonet 271
 ^Симфония в желтом 273
 В лесу 274
 Моей жене 275
 С копией «Гранатового домика» 276
 К. Л. Л 277
 428

Désespoir 281
 Пан 282
 Сфинкс
 *Сфинкс 287
 Баллада Редингской Тюрьмы
 *Баллада Редингской Тюрьмы 307
 Комментарии 345
 (звездочкой отмечены переводы, опубликованные ранее)

ОСКАР УАЙЛЬД
Полное собрание
стихотворений и поэм
 Главный редактор Чубаръ В. В.
Редактор-составитель Витковский Е. В.
Художественный редактор Косев Π. П.
Компьютерное обеспечение Кирюкова Ю. С
Корректор Верецун Е. В.
 ООО «Издательская группа «Евразия»
 Лицензия на издательскую деятельность
серия ЛР № 065280 от 09 июля 1997 г.
 191194, Санкт-Петербург, ул. Чайковского, д. 65, ном. 7Н
тел. 245-91-20
e-mail: evrasia@peterliiik.ru
 Подписано в печать 14.11.2000 г.
 Объем 13,5 печ. л. Формат 70х1001/32. Гарнитура «Лазурски».
Тираж 3000 экз. Печать офсетная. Бумага офсетная № 1.
Заказ № 875.
 ISBN 5-8071-0052-2
 Отпечатано с готовых диапозитивов в ГИПК «Лениздат»
(типография им. Володарского) Министерства РФ по делам
печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций
191023, Санкт-Петербург, паб. р. Фонтанки, 59