Автор: Фриц К. фон
Теги: древний и античный мир античная философия политическая история государство и право
ISBN: 978-5-288-04256-0
Год: 2007
Текст
Серия
ПРОФЕССОРСКАЯ БИБЛИОТЕКА
КУРТ ФОН ФРИЦ
ТЕОРИЯ СМЕШАННОЙ
КОНСТИТУЦИИ В АНТИЧНОСТИ:
КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
ПОЛИТИЧЕСКИХ
ВЗГЛЯДОВ ПОЛИБИЯ
ИЗДАТЕЛЬСТВО С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
2007
ББК 63.3(0)32 Серия
Ф89 «Профессорская библиотека»
Редакционная коллегия: А.С.Васильев,
Л.Г.Ионин,
B. Ю. Мелетинский,
А. М. Пятигорский,
А. М. Руткевич,
К. А. Свасьян,
Р. В. Светлов,
C. С. Хоружий
Д. В. Шмонин
Серия «Профессорская библиотека»
учреждена совместно с издательством
«Академия исследований культуры»
© А. Б. Егоров, Г. А. Лапис,
перевод, 2007
© Издательство
С.-Петербургского
ISBN 978-5-288-04256-0 университета, 2007
Теория «смешанной конституции» Полибия
в монографии К. фон Фрица
В центре фундаментального труда К. фон Фрица находится
политическая теория Полибия, его концепция исторического развития и
разработанная им и его предшественниками теория «смешанного»
государственного строя. Поскольку Полибий — не только один из
крупнейших историков древности, чье имя по праву может стоять рядом
с именами Фукидида, Ксенофонта и Тацита, но и теоретик
исторической науки, чьи идеи во многом предвосхитили идеи науки XIX-
XX вв., исследование выдающегося немецкого антиковеда имеет как
чисто историческое, так и историко-теоретическое и общефилософское
значение, затрагивая необычно широкий спектр различных научных
проблем. Полибий внес особый вклад в философию и теорию
истории, разработав ряд теоретических принципов, без которых мы уже
не можем представить существование этой науки. Такими
принципами являются, например, идея исторического детерминизма и
причинно-следственной обусловленности исторического процесса,
необходимость рассматривать последний во всей совокупности его
взаимосвязей (идея «всеобщности» истории), понятие прагматической истории
и многие другие. Даже несмотря на то, что многие конкретные
положения К. фон Фрица являются, по меньшей мере, спорными, сама
постановка этих проблем, сделанная на столь высоком уровне, быть
может, впервые в мировой историографии, — важнейшее достоинство
монографии. Вместе с тем книга весьма ценна и своими
конкретными выводами, касающимися греческой и римской истории, биографии
Полибия, конкретных фактов из истории теоретической мысли греков
и римлян, античных проектов государственного устройства,
особенностей различных греческих государств. Не имея возможности
остановиться на всей совокупности проблематики сочинения К. фон Фрица,
рассмотрим лишь то, что представляется нам наиболее интересным.
Это, во-первых, пути развития греческой политической теории и место
в ней Полибия, во-вторых, степень соотношения теории знаменитого
греческого историка с политической реальностью и, наконец, вопрос о
том, как знаменитый историк определил феномен Рима.
3
Греческая теория государственного строя
и Полибий
Вероятно, одно из самых спорных положений К. фон Фрица —его
отказ видеть в теории Полибия плод длительного развития
общественно-теоретической мысли и изолированное рассмотрение личности
Полибия и его теории. С одной стороны, автор утверждает, что Полибий
практически не знал теории Аристотеля1 и был поверхностно знаком
с учением Платона,2 а с другой — склонен видеть в ахейском
историке чистого практика, лишенного способности самостоятельного
теоретического осмысления. Так ли это, правомерно ли обеднять теорию
Полибия, несомненно, опиравшуюся на богатую и интересную
традицию? Этот вопрос мы и попробуем рассмотреть перед тем, как перейти
к проблемам исторической реальности.
Теоретическая мысль древних греков опиралась на совершенно
уникальную историческую и культурную основу. Город и государство
не были изобретением греков и римлян, но именно
города-государства (полисы) стали у них самодовлеющей формой развития общества
и государства. В отличие от большинства других цивилизаций,
греческая представляла собой множество «малых миров» с разнообразными
формами внутреннего устройства, идейно-религиозными
представлениями и особенностями менталитета. Греческий плюрализм стал
питательной почвой для развития неведомых ранее принципов личной
свободы, демократии и политического многообразия, в свою очередь,
давших огромные возможности для развития как политической
теории, так и теории государства и права. Доминирующей формой власти
стали разнообразные формы республиканского строя, неразвитые или
отсутствующие в обществах древнего Востока.
Предпосылки зарождения политических и
государственно-правовых теорий можно, по всей вероятности, отнести уже к эпохе Гомера
и Гесиода,3 а в уже сформировавшийся у Гомера аристократический
этос внесли свой вклад поэты-лирики Алкей и Феогнид.4 Спартанский
поэт Тиртей (VII в. до н.э.) был одним из выразителей, а
возможно, и создателей спартанской морали и «спартанского мифа», а
знаменитый афинский реформатор Солон выразил в своих стихах идею
«средней линии», умеренной демократии, ограничивающей как власть
1 Fritz К. von. The Theory of Mixed Constitution in Antiquity. New-York, 1959.
P. 49, 412, 422.
2Ibid. P. 75-78.
3Подробнее о зарождении политической теории у Гомера см.: Фролов Э.Д.
Факел Прометея. СПб., 2004. С. 47-51. —О политической теории у Гесиода: Там
же. С. 68-69; Гуторов В. А. Античная социальная утопия. Л., 1989. С. 76.
4См.: Фролов Э.Д. Факел Прометея. С.75.
4
аристократов и олигархов, так и произвол толпы.5 Солона можно
считать основоположником той традиции «средней линии», которая
сыграла ключевую роль в государственно-политических теориях
Платона, Аристотеля и Полибия. Знаменитый фрагмент солоновского стиха
можно считать «эмбрионом» теории смешанного строя.6
Теория государства и права продолжала развиваться в сочинениях
историков и ораторов V-IV вв. до н. э. Хотя фрагментарность
сочинений логографов не позволяет сделать сколько-нибудь определенные
выводы, можно предположить наличие элементов теории хотя бы у
таких выдающихся из них, как Гекатей Милетский и Гелланик
Лесбосский. Впрочем, у Геродота, что видно хотя бы из отрывка,
содержащего речи трех знатных персов (Hdt, III, 80-86), достаточно полно
и обстоятельно разобранного К. фон Фрицем,7 такая теория
предстает уже в достаточно разработанном виде. Отметим лишь некоторые
положения «отца истории». Впервые в дошедшей до нас исторической
литературе Геродот четко выделяет три формы политического
устройства (монархия, аристократия и демократия) и находит сильные и
слабые стороны каждой из них. Демократия хороша равенством и
ответственностью должностных лиц, аристократия — оптимальностью
принимаемых решений, монархия — своей управляемостью. Геродот видит
лишь альтернативу, не выдвигая идею синтеза.
Особый интерес к политической теории проявлял Ксенофонт.8
Кроме многочисленных пассажей в «Греческой истории», ряд
произведений этого автора специально посвящен интересующим нас вопросам.
В «Лакедемонской политии» Ксенофонт создает теорию
спартанского строя, в «Гиероне» содержится уникальный для греческой мысли
анализ тирании, а «Киропедия» стала квинтэссенцией теоретических
воззрений автора, соединив теорию идеальной монархии и греческого
полиса.9
Наконец, говоря об ораторах IV в. до н. э., отметим, с одной
стороны, столкновение концепций «власти народа» и «власти закона» в ора-
5Там же. С. 75.
6 Стихи Солона настолько характерны, что этот фрагмент (Солон. Фр. 5 Диль)
можно привести полностью. Стихи даны в переводе С. И. Раддига:
Да, я народу почет предоставил, какой ему нужен.
Не сократил его прав, не дал и лишних зато.
Также подумал о тех я, кто силу имел и богатством
Славился, чтоб никаких им не чинилось обид.
Встал я могучим щитом своим тех и других прикрывая
И никому побеждать не дал неправо других.
7 Fritz К. von. The Theory... P. 61-63.
8Подробнее о политической теории у Ксенофонта см.: Фролов Э.Д. Факел
Прометея. С. 352-388 (с подробным обзором литературы).
9См.: Ксенофонт. Киропедия. М., 1976.
5
торской дуэли Демосфена и Эсхина,10 а с другой — глубокие экскурсы
в область различных форм государственного строя у Исократа.11
Тем не менее на первое место, несомненно, выходят философы.
Вероятно, первым опытом обращения философа к вопросам социологии
было сочинение «О природе» Гераклита Эфесского (520-460 гг. до н. э.)
(Diog. Laert., IX, 1, 5).12 Позже идеи софистов и принципы их
анализа заложили основу для теорий Платона и Аристотеля, возникших,
вместе с тем, благодаря отрицанию софистического релятивизма.13
Из огромного наследия Платона (427-347 гг. до н. э.) теории
государства и права посвящены два самых больших сочинения —
«Государство» и «Законы». Эти сюжеты затрагивают и другие произведения
великого философа («Критий», «Тимей», «Политик» и др.). Не
останавливаясь на характеристике всей необычайно многогранной
платоновской теории государства,14 включая, быть может, особенно
интересную тему идеального государства и платоновской утопии,15 отметим
лишь один аспект его учения, теорию реальных форм
государственного устройства. Великий философ выделял 4 формы
государственного строя: монархию, аристократию, демократию и тиранию. Именно
в этом порядке они переходят друг в друга, и именно Платон стоит
у истоков идеи круговорота, начавшегося с примитивной монархии и
заканчивающегося движением низов общества, приводящим к власти
демагогов и тиранов. К. фон Фриц прав, отмечая глубину наблюдений
Платона и их подчас актуальное и даже современное звучание.16
Теория Платона была разработана его учеником, продолжателем,
10Речь идет о знаменитом процессе о венке (330 г. до н.э.), когда афинский
политик Ктесифонт выступил с предложением об увенчании Демосфена золотым
венком за «заслуги перед отечеством». Эсхин выступил против предложения, а
Демосфен поддержал Ктесифонта. Процесс превратился в поединок двух великих
ораторов (Aesch., Ill, 56; .Dera., XVIII, 226). В числе прочего, столкнулись и два
демократических идеала: идея абсолютной воли суверенного народа (Демосфен) и
идея главенства закона в демократическом обществе (Эсхин).
11 Об Исократе см. Фролов Э.Д. Факел Прометея. С.389-415.—В творчестве
знаменитого публициста содержится анализ различных форм государственного
строя: афинской демократии и «политии» времен Солона и Клисфена
(«Панегирик», «О мире», «Ареопагитик», «Панафинейская речь»), монархии и тирании
(«Эвагор», «Никокл», «Филипп»), древней монархии («Елена»), Спарты («Архи-
дам»).
12Там же. С. 179.
13Подробнее см.: Там же. С. 193 ел.
14Сочинения Платона, особенно «Государство» и «Законы», посвящены
практически всему спектру указанных проблем: понятию государства и гражданина,
идее государства, существующим формам государственного устройства, проблеме
взаимоперехода, проблеме идеального государственного строя, воспитанию
молодого поколения и др.
15Подробный обзор утопических и идеальных тенденций учения Платона см.:
Гуторов В. А. Античная социальная утопия. С. 9-30; 140-175.
16 Fritz К. von. The Theory... P. 75-78.
6
а отчасти и антагонистом, Аристотелем (384-320 гг. до н.э.),17
подошедшим к теории государства и права со свойственной ему
системностью. Огромный фактический материал, собранный в 158 политиях,
каждая из которых посвящалась обзору конституции того или иного
конкретного государства, был обобщен в большом трактате Стагирита,
получившем название «Политика».18
Для нашей темы особенно важны книги 3-6, где Аристотель
излагает свою теорию реально существующих государственных форм. В
книге 3 появляется знаменитая схема трех «нормальных» (монархия,
аристократия и полития, т. е. умеренная демократия) и трех
«извращенных» форм (тирания, олигархия и собственно демократия).
Хотя картина переходов, которую дает Аристотель, достаточно сложна,
упрек К. фон Фрица в адрес Полибия, «чрезмерно упростившего»
схему великого Стагирита, все же не совсем правомерен.19 И Аристотель,
и до него Платон рисуют именно ту тенденцию перехода, которую мы,
похоже, увидим у Полибия. Монархия переходит в аристократию,
вырождающуюся в олигархию, на смену последней приходит полития,
умеренная демократия, где власть принадлежит зажиточным слоям
общества. Олигархия и полития, как полагает Аристотель, — самые
распространенные для его времени формы государства. Общество
может задержаться на одной из них, но если оно идет дальше, то полития
становится охлократией или демократией, когда всем заправляет
большинство граждан, т. е. неимущие и малоимущие слои, а ее разложение
завершается смутой и приходом тирании.
На наш взгляд, расхождение наблюдается не во взглядах, а в зада-
17 Литература об Аристотеле очень велика. Можно назвать много
отечественных и зарубежных исследований, содержащих общее изложение биографии, жизни
и деятельности знаменитого ученого с уклоном в политическую историю.
Наиболее полное издание трудов Аристотеля на русском языке см.: Аристотель. Соч.: В
4 т./ Под ред О. Ф. Асмуса, 3. Н. Микеладзе, И. Д. Рожанского и др. М., 1976-1983.
См. также: Зубов В. П. Аристотель. М., 1963; Чанышев И. Н. Аристотель. М., 1981;
Доватур А. И. «Политика» и политии Аристотеля. М.; Л., 1965; Jager W. 1) Aris-
toteles. 2. Aufl. Berlin, 1955; 2) Aristoteles in der neuen Forschung / Hrsg. von P. More-
aux. Darmstadt, 1968; Lloyd G. E. R. 1) Aristotle. New Light on his Life. London, 1973.
V. 1-2; 2) Aristotle: The Grouth and Structure of His Thought. Cambridge, 1968;
Sinclair T. A. Ethik und Politik des Aristoteles / Hrsg. von F. P. Hager. Darmstadt, 1972;
Newman W. L. The Politics of Aristotle. Oxford, 1961; During I. Aristoteles. Darstel-
lung und Interpretation seines Denkens. Heidelberg, 1966; Grayeff F. Aristotle and
His School. London, 1974; Charles D. Aristotle's Philosophy of Action. London, 1984;
Kamp A. Die Politische Philosophie des Aristoteles und ihre metaphysischen Grundla-
gen: Wesentheorie und Polisordnung. Freiburg; Miinchen, 1985; Ross W. D. Aristotle.
London, 1964; Bien G. Die Grundlegung der politische Philosophie des Aristoteles.
Freiburg; Miinchen, 1973.
18 Вероятно, наиболее полный обзор работы Аристотеля и его учеников над
политиями и «Политикой» см.: Доватур А. И. «Политика» и политии Аристотеля.
19 Fritz К. von. The Theory... P. 67-74.
7
чах обоих ученых. Между Платоном, Аристотелем и Полибием можно
найти немало точек соприкосновения: все трое идеализируют
монархию и аристократию, достаточно негативно относятся к демократии
и ненавидят тиранию. Вместе с тем Аристотель как ученый
универсального плана, философ и социолог хочет учесть все (в том числе
и нестандартные) пути развития, тогда как Полибий, будучи
представителем универсальной истории, делает акцент на доминирующей
тенденции исторического развития.
Именно у Аристотеля появляется так называемая «смешанная
конституция», которая мыслится им как синтез «нормальных» форм и
считается лучшим из реально достижимых видов государственного
устройства. Она же занимает центральное место и в теории Полибия,
и в монографии К. фон Фрица.
Немецкий ученый решает проблему связи между Полибием и
Аристотелем весьма просто, заявляя, что ахейский историк не был знаком
с творчеством Стагирита.20 Единственным серьезным аргументом
является отсутствие прямых ссылок, хотя, заметим, этот путь
достаточно опасен. Он предполагает крайне низкий уровень подготовки
Полибия, делающий непонятным как его творческий успех, так и наличие
поразительных параллелей между «Историей» Полибия и «Политией»
Аристотеля. Заметим и то обстоятельство, что Полибий имел немало
личных знакомств среди современных ему представителей
философских школ, включая выдающихся представителей стоицизма (Карне-
ад, Кратет, Панетий Родосский) и тогдашнего схоларха
перипатетиков, Критолая (Cic. de orat., II, 37; Plut Cato, 22; Suet Gramm., 2).
Наконец, Цицерон, видимо, более щепетильно относившийся к своим
источникам, видит в Платоне, Аристотеле, Карнеаде, Панетий и
Полибий единую историко-философскую традицию.21
Биография Полибия из Мегалополя (200 —ок. 120 г. до н.э.)
достаточно полно представлена в главе 2 монографии К. фон Фрица, и,
возможно, единственный спорный момент в его изложении — это
явная недооценка интеллектуальной значимости историка. В отличие от
многих товарищей по несчастью, Полибий жил не в одном из малых
городов Италии (Pans., VII, 10), а в Риме, в доме самого
победителя при Пидне Эмилия Павла, одного из самых образованных римлян.
Позже он был наставником и другом Сципиона Эмилиана и имел связи
с образованнейшей частью римской элиты. Семнадцатилетнее
безвыездное пребывание в Риме (167-150 гг. до н.э.) позволяло ему
(впрочем, как и в последующий жизненный период) активно заниматься
20Ibid. Р. 49, 412, 422.
21 Очень характерны, например, следующие упоминания Цицероном имен этих
выдающихся ученых— Cic. De re p., I, 21, 34; 35, 57; 43, 66-44, 67; III, 6,9-7,10; IV,
5, 5; De leg., I, 13, 37-39; III, 6, 14.
8
творчеством. Полибий был достаточно свободен в плане
передвижений и знакомств22 и тем более .свободен в своей творческой
деятельности. Римские покровители могли удовлетворить практически любые
его потребности, а окружающая культурная среда состояла из
греческих интеллектуалов и молодых римлян, с глубоким пиететом
относившихся к греческой культуре. Наконец, в распоряжении историка
была вывезенная Эмилием Павлом библиотека Персея, у истоков
которой, возможно, стоял Аристотель.
Вместе с тем даже если учесть огромный практический опыт По-
либия, он едва ли интересовал римлян как действующий политик и
военный специалист. Ахейский союз играл не столь уж большую роль
в глобальной римской политике, а размеры римской военной машины
едва ли всерьез допускают предположение о том, что знания и опыт
бывшего гиппарха могли быть востребованы. Есть основания
предполагать, что римлян интересовала именно личность образованного
грека, при помощи которого они рассчитывали освоить культурное
наследие Эллады.23 Полибий сделал больше —он создал историю Рима,
использовав огромный опыт греческой общественной мысли. Было бы
слишком смелым предположить, что Эмилий Павел и другие римские
покровители ахейского историка предвидели эти результаты, но ход их
мысли явно развивался в этом направлении. Полибий не только помог
римлянам понять греков, он помог им понять самих себя.
Греческий «круговорот»
Зарубежная «полибиана» насчитывает уже сотни томов.
Библиографический указатель в книге К. фон Фрица дает достаточно полное
представление о состоянии историографии к середине XX столетия.
Среди более ранних исследователей творчества Полибия можно
отметить имена Р. фон Скалы, О.Кунца, Т. Вобста, Р. Лаквера,24
видное место в этом списке по праву занимает и сам К. фон Фриц. В
последующий период появились монографии П. Педека, А. Экштейна,
М. Уильямса, П. Скалларда, Ф. Уолбэнка и многие другие, а обширный
трехтомный комментарий последнего дает исчерпывающую
информацию практически по всем вопросам, связанным с историческим трудом
Полибия.25 Теме Полибия всегда уделялось большое внимание и в со-
22Нахождение ахейских заложников в городах Италии (Paus., XII, 10, 12).
23Wallbank F.W.A. A historical Commentary an Polybius. Oxford, 1957-1959.
V. 1-3. P. 3.
2AScala R. von. Die Studien des Polybios. Stuttgart, 1890; Cunz O. Polybii //
Polybii Historiae. Lipsiae, 1905; Laquer R. Polybius of Megalopolis // AJPh. 1927.
V.8. 189.
25Pedech P. La methode historique de Polybe. Paris, 1964; Wallbank F. W. Poly-
9
чинениях по истории Греции, эллинизма и Рима, и в общих трудах
по истории и литературе, а краткий очерк жизни и творчества этого
автора можно найти в любом учебнике по истории Греции, Рима и
античной литературы.
Полибию относительно повезло и в отечественной историографии.
В 1890-1899 гг. вышел в свет очень качественный перевод этого автора,
выполненный выдающимся русским историком и философом Ф. Г.
Мищенко (1847-1906). Этот перевод сохранил свое значение и по сей день,
о чем свидетельствует совсем недавнее переиздание его под
редакцией А. Я.Тыжова (Полибий. Всеобщая история. СПб., 1994. Т. 1-3). К
обоим изданиям примыкает большая статья Ф. Г. Мищенко
«Федеративная Эллада и Полибий». Из наиболее полных отечественных
исследований отметим работы С.Б.Мирзоева, Г.С.Самохиной и
А.П.Беликова.26
Обзор проблематики, связанной с Полибием, потребовал бы
самостоятельной статьи. Это — различные аспекты его биографии и
связей с Римом, разные аспекты его исторического труда, приведенных в
нем фактов и оценок, политические взгляды историка и, наконец, его
теория истории, теория государственного устройства и литературно-
художественная сторона «Истории» Полибия. Из всего этого
многообразия остановимся на одном — проблеме соотношения исторической
схемы Полибия и исторической реальности.
Как и Аристотель, Полибий выделяет 6 форм государственного
устройства, которые мы перечислим не в логической, а в исторической
последовательности. Первой формой власти считается власть
единственного вождя, монархия (Pol, VI, 5, 9), превращающаяся в
царскую власть (VI, 7, I). Этот этап изображается в идеализированном
плане: царь создает основы экономической жизни, семейных
отношений и нравственности (VI 6-7) и обеспечивает коллективную
безопасность. Постепенно начинается порча, новые правители требуют
привилегий, богатства и власти (VI, 7, 8-8,1). Монархия становится
тиранией, вызывает недовольство народа и свергается в результате
переворота, который возглавляют лучшие люди (VI, 7, 8-8, I). Интересно, что
монархия имеет несколько стадий: власть вожака стада, единоличная
власть лидера, |iovapxia, упорядоченная царская власть, |3aaiXeia (VI.
5. 10; 6, 12) и тирания, xupavvic;.
Свержение царской власти приводит к установлению второй «нор-
bius. Berkeley; 1972; Ekstein А. М. Moral Vision in the Histories of Polybius. Berkeley;
Los Angeles, 1995; Williams M. F. Polybius on Weals, Bribery and Downfall of
Constitution // AHB. 2001. 14; Wallbank F. W. A historical Commentary... P. 5.
26Мирзоев С. Б. Полибий. М., 1986; Самохина Г. С. Полибий: Эпоха, судьба,
труд. СПб., 1995; Беликов А. П. Рим и эллинизм. Проблемы политических,
экономических и культурных контактов. Ставрополь, 2003. С. 256-274.
10
мальной» формы аристократии, dptaxoxpaxia (VI, 8). Власть
переходит к «лучшим» гражданам, но постепенно правящая элита,
предавшись пьянству, стяжательству и разврату, вырождается в олигархию,
oXiyapxia, которая свергается народом (VI, 8). Победивший народ берет
власть в свои руки и устанавливает демократию (VI, 9; I). Первые
поколения пользуются благом обретенной свободы и равенства, но затем
с появлением демагогов начинается кризис. Демократия вырождается
в охлократию (власть толпы), демагоги отстраняют ее от власти,
междоусобная борьба ведет к насилию, всеобщему одичанию и анархии, а
общество становится добычей честолюбивого лидера. Так начинается
тирания (VI, 9,1-9).
Ни Аристотель, ни Полибий не говорят, что будет дальше: новое
начало цикла, полный распад, позитивные перемены. Вероятнее
всего, как и у их последователей, О. Шпенглера и А. Тойнби, новый цикл
начинало уже новое общество. Еще больше, чем у Аристотеля,
«смешанный строй» у Полибия становится попыткой остановить или хотя
бы замедлить трагический круговорот. Первооткрывателем этой идеи
Полибий считает Ликурга, соединившего в спартанском государстве
три нормальных формы (VI, 10). В других обществах, Карфагене и
Риме, «смешанное устройство» возникло естественным путем, но прежде
чем перейти к Риму, попытаемся рассмотреть, имеет ли схема Полибия
историческую основу, что потребует краткого обзора истории
конституционного развития Греции.
К. фон Фриц склонен отрицать реальность схемы. Он видит в ней
«сверхупрощение» (oversimplification), не имеющее отношения ни к
исторической реальности, ни к серьезной философской концепции, ни
к пониманию «смешанного строя». Критике подвергается конкретное
рассмотрение конституций Спарты, Карфагена и Рима,27 когда автор,
вслед за Т. Моммзеном, называет Полибиеву схему римской
конституции «абсурдной спекуляцией».28
Вероятно, самым сложным является вопрос о монархии в схеме
Полибия. Греция имела уникальную возможность как бы повторить
развитие общества: собственно греческой цивилизации
предшествовали цивилизации Крита и Микен с их дворцовыми комплексами,
архивами линейного письма «А» и «В», сложной экономической
деятельностью и мощной бюрократией. Так называемое «дорийское вторжение»
XIII в. до н. э. отбросило общество почти к первобытному уровню.
Греки не знали эту эпоху, точнее, они знали ее не так, как мы. Они
не видели огромных дворцов, раскопанных современными
археологами, утратили понимание линейного письма и едва ли понимали смысл
27 Fritz К. von. The Theory... P. 74, 91-92, 96.
28Ibid. P. 97-122; 123-216.
11
оставшихся микенских предметов. Традиция великой древней
цивилизации дошла через религию (сохранились почти все микенские боги) и
мифологию. Геракл, Тесей, Ахилл, Одиссей, Персей и многие другие
были героями великого «доисторического» прошлого. Греки знали о
микенских царях, что позволяло им считать монархию первой
формой государства.29 Вместе с тем они все больше и больше мыслили то
время на манер собственного. Гомер еще помнит об отдаленной
эпохе, Фукидид считает, что Гомер приукрасил прошлое, а жизнь
древних была проста и примитивна. Первые цари с микенскими именами
превращались в племенных вождей последующей эры, не похожих на
правителей дворцов.
Период «темных веков» (XII-IX вв. до н. э.) отмечен резким
упадком экономики, культуры и политической жизни. Видимо, она и
понималась как эпоха «аристократии», характеризующейся исчезновением
царской власти. Некоторые «монархии» погибли вместе с дворцами
микенской эпохи, другие исчезли уже в более позднее время. В ряде
случаев мы знаем детали перехода (Arist., Ath. Pol., 3, 2).30 Царская
власть постепенно растворяется в массе аристократии, а слово «баси-
левс» стало обозначать как царя, так и вождя клана или просто
знатного человека.31 Конец «темных веков» стал началом экономического
подъема. Аристократия богатеет, растет ее социально-политическая
роль, она все больше и больше подавляет общинные органы власти и
закрепощает рядовых общинников.
Разительные перемены так называемой «архаической революции»
(VIII-VI вв. до н. э.) были весьма многообразны. Это была эпоха
«великой колонизации», когда греческая цивилизация распространилась
по всему побережью Средиземного моря. Это время отмечено
небывалым экономическим подъемом и беспрецедентным развитием науки,
культуры, архитектуры и искусства, получившим название
«греческого чуда».
Политическая жизнь эпохи архаики отмечена мощным
движением демоса и его первыми успехами: законодательством, тимократиче-
скими реформами и, что, наверное, было главным, завоеванием
личной свободы. Итогом «архаической революции» стало создание разных
типов полиса. Некоторые остались олигархиями, другие —
«полудемократиями» с господством зажиточных слоев населения. Часть
полисов, особенно Афины и развитые приморские города Малой Азии и
29Ibid. Р. 345.
30Картина перехода от царской власти к республике в Афинах см.: Arist Ath.
Pol., 3, 2; в Мегарах (Paus., I, 43, 3) см. также: Пальцева Л. А. Из истории
архаической Греции. Мегары и мегарские колонии. СПб., 1999. С. 37; 74-754. В Фессалии —
Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972. С. 70-71.
31 Подробно см.: Фролов Э.Д. Факел Прометея. С. 173-221.
12
Эгеиды, развивались дальше в сторону демократии. Путь афинского
полиса от «политии» времен Солона до развитой демократии эпохи
Перикла — прекрасный пример перехода от четвертой к пятой стадии
греческого круговорота.
Ни Платон, ни Аристотель, ни Полибий не были сторонниками
демократии. Наверное, именно поэтому они не увидели ни ее
экономических и культурных успехов, ни степени устойчивости. Кризис
демократии они видели скорее в особенностях ее внутреннего развития, чем
в таких факторах, как Пелопонесская и другие междоусобные войны.
Так или иначе, кризис наступил. Проблематика, характер и ход
кризиса IV в. до н. э. детально рассмотрены в отечественной литературе,
и, пожалуй, схема этого периода особенно совпадает с последним
этапом цикла Полибия. Такие факторы, как кризис экономики,
поляризация собственности, обнищание масс населения и усиление социальных
противоречий, отмечаются и древними авторами, и современными
учеными, а младшая (или поздняя) тирания, охватившая немалую часть
греческих городов, стала логическим концом кризиса IV в. Многие
тираны (Дионисий, Ясон Ферский или Эвфрон Сикионский)32 как две
капли воды напоминают демагогов в схеме Полибия.33
Как и Аристотель, Полибий завершил обзор реалиями IV в., не
упомянув об эпохе эллинизма, которую он хорошо знал. Можно
привести несколько причин. Эллинистический мир с его огромными
полувосточными империями оставался чужд греческому менталитету и
полисному сознанию, а сама Греция оставалась его окраиной с теми
же проблемами, что и двумя веками ранее. В период жизни Полибия
сошли со сцены и эллинистические монархии. На смену им шли новые
сверхдержавы, Рим и Парфия.
Римский «смешанный строй»
Богатая событиями история республиканского Рима достаточно
полно изложена в 6-10-й главах монографии К. фон Фрица, что
позволяет нам ограничиться общими комментариями. Начальные этапы
римской истории еще больше соответствуют схеме Полибия, чем жизнь
греческих полисов. Образ Ромула, которому приписывают создание
основ римской общины, курий и триб, народного собрания и военного
ополчения, сената и всадничества (Liv., I, 4-17), является
олицетворением «вождества» и единовластия. Устройство общины продолжил
320 Ясоне Ферском см.: Фролов Э.Д. Греческие тираны. С. 70-126; об Эвфроне
Сикионском — Там же. С. 171-196.
33О Дионисии Сиракузском см.: Фролов Э. Д. Сицилийская держава Дионисия.
Л., 1979.
13
второй царь, Нума Помпилий, создатель римского календаря,
сакрального права и жреческих коллегий (Lm, I, 18-22). С избранием
второго царя единовластие Ромула стало постоянным институтом.34
Наконец, последний период, время царей-этрусков, эпоха крупного
экономического роста и этрускизации Рима, период политических реформ
(включая реформу Сервия Туллия) многие современные ученые
считают аналогом греческой старшей «тирании».35 В полном соответствии
со схемой Полибия последний царь, Тарквиний Гордый, был свергнут
в результате народного движения, которое возглавили представители
латино-сабинского патрициата.
Время патрицианской республики можно считать временем
правления «аристократии» (509-367 гг. до н.э.). Свержение царей сделало
сенат центром управления. Вместе с тем, как справедливо отмечает
К. фон Фриц, во власти высших магистратов (консулов и
диктаторов) сохраняется немалая степень преемственности с властью рексов
и автономности магистратской власти.
Подробно и обстоятельно К. фон Фриц излагает перипетии борьбы
патрициев и плебеев, завершившейся компромиссом различных сил и
принципов. Закон Петелия—Папирия (326 или 313 гг. до н.э.)
освобождал народ от долговой кабалы. Закон Канулея (445 г. до н.э.),
разрешивший браки патрициев и плебеев, установил их формальное
равноправие. Многочисленные законы о провокации, принимаемые на
протяжении всего периода республики, стали основной гарантией прав
человека в Риме.
Решались и экономические, и политические проблемы. На рубеже
V-IV вв. до н. э. римляне добились первых серьезных успехов.
Военные победы сопровождались выводом колоний (Лабик, Болы, Анций),
с 80-х годов IV в. появились колонии в Этрурии, однако самым
большим успехом был захват территории Вей, снявший остроту аграрного
кризиса. Завоевание Италии в IV—III вв. и успехи в Самнитских и
Пирровой войнах окончательно решили аграрный вопрос. К 11 колониям
V-IV вв. до н. э. добавились 23 большие колонии, выведенные в 379-
241 гг. до н.э. и обеспечившие землей около *Д граждан. В период
332-241 гг. до н. э. появилось 8 новых триб, а их общее число дошло
до 35. После 366 г. до н. э. серьезные волнения из-за аграрного вопроса
прекратились.
К. фон Фриц совершенно справедливо обращает внимание на эво-
34 Недавние исследования о первом междуцарствии содержат довольно
интересную попытку определить его как поиск альтернативной формы власти. См.:
Белкин М. В. Римский сенат в эпоху сословной борьбы V—III вв. до н.э. Л., 1997.
С. 72-75.
35См. напр.: Gjerstad Е. Innenpolitische und militarisch Organisation in
fruhromischer Zeit // ANRW. T. 1. B. 1. Berlin; New York, 1972. S. 136-138.
14
люцию народного собрания, которое медленно, но верно становится
формальным сувереном. К III в. фактически отмирают древние кури-
атные комиции, к IV в. заканчивается эволюция центуриатных
собраний, ставших основным законодательным и избирательным органом.
Эти комиции с их преобладанием I класса, вероятно, были близки к
идеалу аристотелевско-полибиевской политии. В III в. они
оттесняются более демократичными и бессословными собраниями по трибам
(трибутные комиции), а около 241 г. до н.э. новая реформа привела в
соответствие трибутную и центуриатную системы, лишив зажиточных
граждан монополии на власть. Формально высшей властью Рима
было народное собрание, отражавшее интересы всех граждан и при этом
дававшее особое положение зажиточным слоям.
Другим элементом системы компромиссов стало создание патрици-
анско-плебейской аристократии. Закон Канулея (445 г. до н. э.),
разрешивший межсословные браки, медленно, но верно делал свое дело, и,
вероятно, к концу IV в. среди политической элиты уже не было
«чистых» патрициев и «чистых» плебеев. Это помогло плебеям победить
в борьбе за должности: после закона Лициния—Секстия о консульской
власти (376 г. до н. э.) плебеи достаточно быстро добились доступа ко
всем должностям, а через них и паритета в сенате.36 Создание
новых магистратур (цензоры, эдилы, преторы) ограничило монополию
консулов, превратив систему магистратур в исполнительную власть
республиканского государства. Из «полумонарха» консул стал
своеобразным «премьер-министром», реально подчиненным сенату.
Впрочем, это была одна сторона компромисса. Другой было
полновластие сената, подчинившего магистратскую власть и вместе с тем
сохранявшего свою независимость от комиции. Все конкретные
рычаги управления находились в руках сенаторов. Полностью сохранилось
и господство патрицианской, а затем и смешанной патрицианско-пле-
бейской знати. Анализ консульских фаст 508-48 гг. до н. э.
показывает, что львиная доля консульств была занята представителями 35-40
семей.37 Особое место занимали патрицианские роды Фабиев, Вале-
36С 366 г. до н.э. по закону Лициния—Секстия одно консульское место было
зарезервировано за плебеями, в 356 г. до н. э. плебей Г. Марций Рутил стал первым
плебеем-диктатором, в 351 г. до н.э.— первым цензором, в 339 г. до н.э. закон
Публилия Филона установил паритет при занятии цензуры, в 337 г. плебей впервые
стал цензором. В 300 г. до н. э. по закону Огульниев плебеи получили половину мест
в жреческих коллегиях понтификов и авгуров.
37Некоторые знатные роды занимали даже более сильные позиции. В
указанный период (508-48 гг. до н.э.) представители патрицианских родов Валериев и
Фабиев соответственно занимали 48 и 43 консульства. Род Эмилиев имел 35
консульств, Клавдиев — 25, Сервилиев — 19, Юлиев — 15. Абсолютный рекорд
поставил род Корнелиев, представители различных ветвей которого занимали
должность 67 раз. Эти 7 родов занимали половину патрицианских консульств.
Среди остальных немалую долю имели и другие кланы (Постумии, Кассии, Фурии,
15
риев, Корнелиев, Юлиев, Сервилиев, Эмилиев, Манлиев, Квинкциев
и др., а после законов Лициния—Секстия к ним добавился несколько
больший, но также довольно замкнутый круг плебейской элиты (Ли-
цинии, Марции, Плавтии, Юнии, Атилии, Семпронии, Попилии, Ми-
нуции, Фульвии, Деции, Цецилии, Аврелии, Домиции, Муции и др.).
Римский сенат соединил в себе различные «аристократии» и
«олигархии»: традиции древней родовой знати и богатую «олигархию
должностей» и «олигархию денег», а время от времени его пополняли и
энергичные, способные, напористые и популярные в народе «новые
люди» и народные лидеры.
Система, сложившаяся в Риме в «золотой век» республики (366-
133 гг. до н.э.) и ассоциирующаяся со «смешанной конституцией»,
совершенно справедливо квалифицируется К. фон Фрицем как
реальная олигархия, однако это была своеобразная олигархия, сумевшая
создать идею социального и национального единства всего общества.
В Риме не было демократии, но воля народа не была пустым звуком,
а относительно сильная исполнительная власть (консулы и преторы)
и мощные контрольные механизмы в лице цензоров или трибунов не
раз спасали республику от внешних и внутренних смут. Если Афины
были эталоном античной демократии, то Рим был воплощением
«баланса сил и властей». Его проблемы были отчасти сходны с
современным правом: обеспечение прав большинства и меньшинства, сочетание
принципов выборности и назначения, парламентаризма и
президентской республики, отношения между законодательной, исполнительной
и судебной властями и т. п. Успехи римлян в решении этих задач
могли создать впечатление особого римского пути и мысли об идеальном
государстве.
«Идеальное государство» добилось впечатляющих успехов. Рим
сумел объединить Италию, создав в ней сходную систему римско-италий-
ской федерации, а затем добиться победы в Первой и Второй
Пунических войнах (264-241 и 219-201 гг. до н.э.). После Второй Пунической
войны началось стремительное наступление во всех направлениях,
свидетелем которого был Полибий. Разгромив сильнейшие
эллинистические державы, Селевкидское царство и Македонию, Рим подчинил
своей власти Грецию, Македонию и Пергам. Государство Птоломеев все
больше превращалось в римского вассала. На западе после тяжелых
войн Рим завладел Испанией, в Африке в 146 г. до н.э. пал Карфа-
Квинктии, Сульпиции, Манлии, Папирии и др.). Сходную тенденцию можно
заметить и в среде плебейского нобилитета. Знатные плебейские роды Лициниев,
Марциев, Атилиев, Фульвиев, Цецилиев, Юниев, Семпрониев занимали в период с
366 по 48 гг. до н. э. по 12-17 консульств, а такие роды, как Домиции, Муции или
Плавтии, — с 6 до 9. Практически все эти кланы были связаны между собой и с
другими консульскими родами тесными личными и родственными узами.
16
ген, на севере Рим постепенно продвигался вглубь «варварского
мира» Галлии и Подунавья. К 30-м годам II в. до н. э. Рим владел почти
всей территорией Испании, северной Африкой, Сицилией, Сардинией
и Корсикой, южной Галлией, Македонией, Грецией и частью Малой
Азии. Территория выросла в 4-5 раз, резко изменилась структура
населения: на 1 млн граждан и 1,5 млн союзников приходилось 20-30 млн
провинциальных подданных, немалая часть которых была обращена
в рабство.38
Проблемы сверхдержавы
История кризиса конца II—I вв. до н. э. уже не связана ни с
жизнью Полибия, ни с проблемой «смешанной конституции». Между тем
К. фон Фриц достаточно правомерно уделяет ей большое внимание,
а по обилию проблем и исследовательской литературы этот период
превосходит любой другой период истории Рима.
Оборотной стороной становления великой державы было
появление новых проблем, перед которыми оказались бессильны и римско-
италийская федерация, и римская «смешанная» конституция.
Покорив цивилизованный мир, римляне вышли к рубежам варварского и
полуварварского мира Галлии, Балкан, Малой Азии и Переднего
Востока. Войны не прекращались. Одновременно с этим Рим встал перед
сложнейшей проблемой удержания покоренных территорий и
контроля собственной администрации.
В процессе завоеваний армия понесла огромные потери. Число
38Данные о народонаселении Римской державы зачастую весьма
приблизительны. Наиболее точная информация связана с римскими гражданами. Цензы
300-234 гг. до н. э. дают от 241000 до 297000 военнообязанных граждан, т. е. около
1 млн общего населения. Согласно переписи, приведенной Полибием (Polyb., II, 24),
численность военнообязанного населения Италии достигала примерно 900000
человек (т.е. 2,7-3,5 млн общего населения). Подробно о римских цензах и
гражданском населении см.: Заборовский Я. Ю. Очерки по истории аграрных отношений в
римской республике. Львов, 1985. — К 70 г. до н. э. почти все италийское население
имело права римского гражданства. Население провинций подсчитывается более
приблизительно. Население Испании оценивается в 5-6 млн человек (Циркин Ю. Б.
Древняя Испания. М., 2000. С. 198). Примерно таким же было население римской
Африки и Галлии (римляне владели только ее южной частью). Население
Византии, т.е. восточных провинций Рима, оценивают для IV-V вв. н.э. в 30-35 млн
человек (Курбатов Г. Л. История Византии. М., 1984. С. 24). Правда, во II—I вв. до
н. э. в состав державы не входил Египет (население ок. 8 млн человек) и
значительная часть владений на Балканах. Можно составить и примерное представление о
численности рабов: в Италии соотношение рабов и свободных, видимо, колебалось
от 1:2 (У. Уэстерман) до 1:1 (А. Валлон), т. е. от 1 до 3 млн. Вероятно, в провинциях
соотношение было близко хотя бы к первой цифре. Реальная защита
провинциалов от порабощения появилась только с массовым распространением среди них
римского гражданства, т. е. со времен Цезаря.
17
граждан уменьшилось с 270000 в 236 г. до н.э. до 143000 в 194 г. до
н.э., а в ходе Второй Пунической войны большая часть Италии
(особенно юг) была опустошена. «Наследие Ганнибала»39 во многом
лежит у истоков экономических деформаций, приведших к катастрофам
I в. до н. э.: упадок крестьянства и мелкого и среднего землевладения,
развитие рабства и латифундиального хозяйства, рост экономических
диспропорций. Войны II в. до н. э. привели к расцвету рабства. Только
в Италии число рабов, видимо, достигло 2-3 млн человек и составляло
от 50 до 100% по сравнению с численностью свободного населения.40
В научной литературе высказано немало суждений об эффективности
римской рабовладельческой экономики,41 однако эта система могла
быть эффективна только на ограниченный срок и таила в себе
серьезные опасности. С другой стороны, политическая, административная
и социальная система не могли обеспечить нормальное экономическое
развитие, а в числе проявлений кризиса были и люмпенизация
народных масс, и кризис армии и комициальной системы, равно как и
разложение правящей знати.
Кризис конца II—I в. до н. э. прошел несколько стадий. Первым
этапом стали реформы Гракхов, начавшиеся в 30-е годы II в. до н. э. и
завершившиеся в 121 г. до н.э. гибелью Гая Гракха. Тема Гракхов
подробно рассмотрена К. фон Фрицем. Гракхи поставили перед римским
обществом те проблемы, которые оно должно было решать (аграрный
вопрос, проблема судов и всадничества, союзнический вопрос,
положение в провинциях и поддержание беднейшего населения Рима).
Реформы Гракхов, которым, в общем, не дали осуществиться, привели к
росту числа граждан с 317 323 до 390 736 (Liv. Epit., 59-60), что спасло
Рим в последующих войнах.
Пик кризисов приходится на 111-80 гг. до н.э. Если Югуртинская
война (111-105 гг. до н.э.) привела к достаточно болезненному
внутреннему кризису, то Кимврская война (113-101 гг. до н.э.) поставила
39Термин А.Тойнби, одна из монографий которого носит это название (Тоуп-
bee A. Hannibal's legacy to Rome. Oxford, 1965).
40См. прим. 38.
41 Анализ различных тенденций в оценке экономической ситуации в Риме
конца II —начала I в. до н.э. см., напр.: Badian Е. Tiberius Gracchus and the Beginning
of Roman Revolution // ANRW. T. 1. B. 1. P. 668-731; Dohr H. Die italische Gutschofe
nach den Schriften Catos und Varros. Koln, 1965; White K. D. Republican Capua Social
and Economic Study // PBSR. 27. 1959. P. 108; 112; Kahrstedt W. Die Wirtschaftliche
lage GroBgriechenlands // Historia. Einzelschr. 4. Wiesbaden, 1960. — Основными
линиями защиты римской рабовладельческой экономики являются: а) тезис об
эффективности собственно рабовладельческого способа производства; б) утверждение
о различного рода позитивных тенденциях в римской экономики II—I вв. до н.э.;
в) тенденция к снижению значимости кризисных факторов и роли рабского труда.
Заметим, что ощущение «ненормальности» экономической ситуации этого периода
до конца не покидало ни самих римлян, ни современных исследователей.
18
Рим на грань катастрофы.42 Другим итогом этих войн стало
выдвижение демократического лидера, Гая Мария, и создание мощного
движения популяров, объединившего все антисенатские силы. Со 104 по
100 г. до н. э. Марий ежегодно избирался в консулы. В 100 г., после
подавления движения Сатурнина и ухода Мария с политической арены,
наступило затишье.
Самые тяжелые события последовали в 90-80 гг. до н. э.
Сопротивление римских консерваторов предложениям о предоставлении
гражданства италикам привело к Союзнической войне (90-88 гг. до н.э.),
стоившей жизни 300 000 римлян и италиков.43 Хотя в ходе войны были
приняты законы о равноправии союзников, римские олигархи сорвали
этот процесс. В 88 г. до н. э. их лидер, Луций Корнелий Сулла,
«отличившийся» в Союзнической войне небывалой жестокостью,
устроил военный переворот, после чего отправился на войну с Митридатом
Евпатором, фактически объединившим вокруг себя противостоящие
Риму силы востока. В 87 г. до н. э. власть захватили марианцы.
Правительство нового лидера, Цинны, пыталось продолжать реформы. В
83 г. до н. э. Сулла вернулся в Италию и после тяжелой гражданской
войны 83-82 гг. до н. э., в которой погибло 150 000 человек,44 стал
диктатором Рима. Началась кровавая вакханалия репрессий, жертвами
которой стало 40 сенаторов, 1600 всадников (Арр. B.C., I, 95), тысячи
простых римлян и италиков и многие италийские города.
В 79 г. до н.э. Сулла снял с себя власть, а в 78 г. умер. Суллан-
ская система привела Рим к полному коллапсу: союзнический вопрос
был заморожен, в Испании началось восстание Сертория, на востоке
усилился Митридат, Средиземное море испытало расцвет пиратства,
в самой Италии назревал социальный взрыв.
Пришедшая к власти постсулланская элита проводила
двойственную линию. С одной стороны, в ее среде было немало способных
лидеров (Метелл Пий, Аппий Клавдий, Сервилий Ватия, Катул, братья
Лукуллы, Помпеи и Красе), понимавших необходимость смягчения
системы и военной реставрации. На 70-е годы приходятся тяжелые, но
успешные войны. К 71 г. закончилась длившаяся с 79 г. до н. э. Серто-
рианская война. В 74 г. до н. э. началась Третья Митридатова война.
Армия Л. Лициния Лукулла разбила Митридата, перешла в
наступление и к 68 г. до н. э. дошла до Армении и Закавказья. В 67 г. до н. э.
42Только в битве при Араузионе (105 г. до н. э.) римляне потеряли около 80000
человек.
43 Veil, II, 15,3.
44Арр. B.C., I, 82; 95; 104. Согласно Аппиану, только сулланцы истребили
100000 человек (Ibid., 104). Конкретные цифры потерь (Аппиан приводит их
весьма выборочно) как раз дают эту цифру (Ibid., 85; 90-92; 94). Едва ли эти данные
сильно преувеличены. «Война уничтожила все. Зачастую в одной битве гибло 10-
20 тыс. человек, а в окрестностях Рима с обеих сторон погибло 50000» (Ibid., 82).
19
Помпеи провел операцию, покончившую с пиратством, а в 66-63 гг. до
н. э. завершил кампанию Лукулла. Поход Помпея изменил картину
восточных владений Рима, фактически подчинив Малую Азию, Сирию
и Иудею. После похода Помпея казна выросла вдвое (с 280 до 480 млн
сестерциев).45
В 70 г. до н.э. в консульство Помпея и Красса проходит
демонтаж сулланской системы. Главными реформами стали восстановление
трибуната и реформа судов, а новый ценз граждан, наконец, учел
италиков, увеличив число граждан до 910000 человек. Вместе с тем
новые власти сохранили основы системы с ее консерватизмом,
господством сулланской элиты и небывалой коррупцией. Республика «нищих
и миллионеров»46 продолжала существовать.
В 70-60-е годы набирает силу оппозиция сулланской системы,
объединившая самые различные силы. Их лидером становится Юлий
Цезарь. В 59 г. он стал консулом, предложив свои базовые реформы
(аграрный закон, lex repetundarum, заложивший основы провинциальной
политики, и муниципальный закон). В 58-51 гг. до н.э. в ходе
Галльских войн создается армия и «личная партия» Цезаря. В 49-45 гг. до
н. э. Цезарь одержал победу в гражданской войне. Началась история
Римской Империи.
В заключение два общих суждения. Чисто формально схема Поли-
бия «сработала» и в Риме, где мощное движение низов общества, все
больше перерастающее в военный переворот, смело римскую
олигархию, обеспечив победу монархического режима. Именно так,
наверное, оценил бы события Полибий, таково было мнение Цицерона, и,
как ни парадоксально, в этом за ними следуют К. фон Фриц и многие
другие выдающиеся мыслители и ученые, с симпатией относящиеся
к «свободной республике» и негативно оценивающие пришедшую
Империю. Впрочем, и здесь встает вопрос, можно ли считать здоровым
и свободным общество, управляемое эгоистичной и
коррумпированной олигархией, готовой абсолютно на все (вплоть до уничтожения
этого общества) ради удержания своей власти? Являются ли
признаком республиканской свободы пустая казна, постоянные политические
убийства, процветающее пиратство и рабские восстания? Совместимо
ли с республиканским строем в нашем понимании этого слова
наличие сотен тысяч находящихся на грани бедности и вымирания горо-
45 Динамика изменения казны показательна. К концу гражданской войны 83-
82 гг. до н. э. в казне было около 40 млн сестерциев. Медленное накопление
начинается после реформ 70 г. до н. э. и окончания войн. В 62 г. запас достиг 260 млн
сестерциев, после походов Помпея —480 млн. Настоящие перемены начались при
Цезаре. В 44 г. казна составила не менее 800 млн. Уже при Августе резерв достигал
2-2,5 млрд, а Тиберий оставил в казне 2,7 млрд (Suet. Calig., 48). См.: Моммзен Т.
История Рима. СПб., 1994. С. 2, 304; Т.З. С. 341-343.
46Там же. Т. 3. С. 352.
20
жан и обезземеленных крестьян, миллионов эксплуатируемых выше
всякой мыслимой нормы рабов и десятков миллионов провинциалов,
имевших вполне реальную перспективу перейти в рабское состояние?
Не контрастирует ли со всем этим процветающее общество Империи?
Восхищаясь ораторским мастерством Цицерона и попадая под
гипнотическое обаяние его взглядов, не забываем ли мы о содержании его
речей? Вопросы можно продолжить...
Полибий стал одним из основоположников циклических теорий,
имевших немало выдающихся сторонников, среди которых были
Дж.Вико, Эд.Мейер, О.Шпенглер, А.Тойнби и другие знаменитые
имена. Имея общую установку, теории отличались в частностях.
Дж. Вико и Эд. Мейер брали за основу политико-экономические
реалии, для О. Шпенглера определяющим было содержание культуры,
А. Тойнби попытался рассмотреть различные факторы общественного
развития и показать как независимость, так и взаимосвязь
цивилизаций. Спор о линейном и циклическом пути развития цивилизации
слишком сложен для однозначного суждения, и этим замечанием
было бы уместно закончить рассмотрение «Истории» Полибия и
монографии К. фон Фрица. Любая историческая схема проще самой
реальности, как любой чертеж есть лишь отражение того, что на него
проецируется. Сколь адекватно это отражение — об этом мы
предоставим судить уважаемым читателям.
А, Б. Егоров
Предисловие и введение
Никакая другая часть античной политической теории не оказала
большего воздействия на политическую теорию и практику
современности, чем теория смешанной конституции.
Эта теория впервые была обнаружена в труде Платона «Законы».
В первый раз она появляется в сюжете, рассказанном в 3-й книге
данного сочинения Платона: три царства, расположенные в Пелопоннесе,
Аргос, Лакедемон и Мессения, пришли к соглашению, что если когда-
либо в одном из этих царств царь попытается превысить пределы
своей власти, установленные законом, или народ попытается отстранить
царя от его легитимной власти, то два других государства придут на
помощь той стороне, которая подверглась опасности. Второй раз
теория появляется в более разработанной форме в той же самой книге
при анализе конституции Спарты.
Этому второму анализу, который следует сразу же после первого,
предшествует утверждение, что сущность (душа) смертного человека
не способна удержать верховную власть, величайшую среди людей, без
того, чтобы не переполниться неразумностью, самым тяжким
заболеванием, и тем самым не навлечь на себя ненависть. Бог, который это
увидел, так продолжает Платон, дал спартанцам двойную царскую
власть, чтобы подвести власть каждого из царей ближе к правильным
границам. Затем человек, который имел внутри себя искру Божию,
увидев, что верховная власть все еще «выкипает через край», смешал
ее с властью совета старейшин, и, в конечном итоге, когда даже после
этого царская власть не была лишена высокомерия, в качестве
дополнительных пут были добавлены эфоры.
Ясно, что в обоих случаях Платон, с одной стороны, озабочен
опасностью, изначально скрытой в абсолютной политической власти, и
придерживается мнения, что ко всякой политической власти должна
существовать сдержка за счет распределения власти среди нескольких
правительственных структур, которые уравновешивают друг друга.
С другой стороны, он говорит о смешении таких правительственных
структур и механизмов. Так что, в известном смысле, в то, о чем он
говорит, включаются понятия о смешанном политическом строе и
системе сдержек и противовесов, хотя эти два термина не использованы.
После Платона та же фундаментальная идея возникает у Аристо-
22
теля, Дикеарха и других древних авторов. Но именно в той форме,
в какой она дана у Полибия, она оказала наибольшее воздействие на
современную политическую теорию и практику. Теория Полибия
вызвала интерес, потом была рассмотрена и с некоторыми изменениями
принята Цицероном в его сочинении «О государстве» и, хотя это
сочинение считалось утраченным до 1821 г., когда был обнаружен
палимпсест с большой частью работы Цицерона, едва ли могли быть
сомнения в том, что Св. Фома Аквинский имел некоторое представление о
ней и в какой-то степени испытал ее влияние. Макиавелли, который,
согласно широко распространенному мнению, стоит на пороге
современной политической философии, в своем сочинении «Рассуждения»
(Глава 6) повторяет некоторые страницы 6-й книги Полибия в
пересказе, временами приближаясь к литературному (дословному) переводу
без упоминания имени Полибия. С этих пор теория в той форме,
которую ей придал Полибий или в разнообразных вариантах, прямо или
косвенно испытавших сильное воздействие Полибия, оставалась
важной нитью в современной европейской политической мысли, достигнув
своей кульминации в труде Монтескье «О духе законов».
Справедливо, что для Монтескье английская конституция играла ту же роль,
что и римская конституция для Полибия. Но также, как анализ Поли-
бием римской конституции был подсказан тем наблюдением, что этот
политический порядок, хотя он и не был отлит в форму заранее
взятой теории, возник в результате длительного и естественного развития,
похоже, представляет совершенную иллюстрацию истины теорий,
разработанных его предшественниками, так и Монтескье едва ли пришел
бы к своей теории только на основе наблюдений английской
конституции, не будь у него более ранних сходных теорий, из которых теория
Полибия, безусловно, была наиболее влиятельной.
Всем известно, что эта теория в той новой форме, в которой она
была разработана Монтескье, имела решающее значение при разработке
конституции США. Но помимо этого можно сказать, что, несмотря на
различные противоречия во взглядах, большинство конституций,
разработанных и принятых в Западной Европе в XIX и XX вв., испытало
определяющее влияние близких, хотя ни в коем случае не
идентичных, теорий смешанных конституций, системы сдержек, противовесов
и разделения властей. Безусловно, в истории не было периода, в
течение которого теории не оппонировали бы некоторые
авторы-политологи, но в целом можно сказать, что она доминировала в Западном
мире второй половины XVIII и первой половины XIX в. Теоретические
дискуссии в это время достаточно много вращались вокруг вопроса,
могла ли и должна ли система сдержек и противовесов
базироваться на записанных статьях конституции, сознательно разработанных в
соответствии с определенными принципами рассудка, или же такая
23
система может функционировать только в том случае, если она
основана на прецеденте или обычае, по мере их развития на протяжении
столетий. В дальнейшем критика в адрес теории явно усиливалась не
только в так называемых тоталитарных государствах, но также и в
так называемых демократических странах. В англосаксонских
странах такая критика чаще всего принимала форму возрождения теории
Гоббса о верховной власти.
Сам Полибий предложил свою теорию не как чисто теоретическую
разработку, но как результат исторических исследований. В
частности, он считал, что два примера, Спарта и Рим, несомненно, доказали
превосходство того, что он называл смешанной конституцией, над
любым другим видом конституции, и поэтому он дополнил свои чисто
теоретические главы анализом конституций этих двух государств, в
особенности конституции Рима. Однако правомерность его
исторического анализа также была предметом дискуссии. Моммзен во 2-м томе
«Римской истории» высказал мнение, что не может быть ничего более
абсурдного, чем попытка Полибия объяснить великолепный
политический порядок римской республики как равномерное сочетание
монархии, олигархии и демократии. С другой стороны, Эд. Шварц, более
известный как филолог, однако бывший также и историком высокого
класса, говорил о том, что Полибий глубоко разбирался в сущности
римского государства. Эти ученые были в числе наиболее
выдающихся специалистов в области древней истории. Если взять обычные
учебники по истории политической теории или по древней политической
теории, можно обнаружить целый спектр возможных суждений, от
восхищения великолепием анализа Полибия до полного
пренебрежения его сочинением как чисто теоретической конструкцией, которая
имеет малое, если имеет вообще, отношение к политической
реальности.
Было предпринято несколько попыток определить, каким образом
на Полибия оказали воздействие его предшественники и
разнообразные философские учения, в особенности доктрины стоиков. Однако,
похоже, до сих пор не было сделано ни одной серьезной попытки
показать в деталях, до какой степени анализ Полибием исторического
феномена, на котором, в соответствии с его собственным
доказательством, основана его теория, соответствует истине, или каковы
недостатки его анализа, если таковые есть. Также не было сделано никакой
попытки отчетливо и в деталях показать, каким образом
воздействовал на Полибия его собственный опыт государственной деятельности
в Ахейской лиге или как он пытался применить какие бы то ни было
теории или идеи, которые мог заимствовать у свои предшественников,
к той исторической реальности, которую он старался
проанализировать; в какой степени его анализ испытал воздействие столь предвзя-
24
тых идей или до какой степени его теория de facto была результатом
конкретных исторических наблюдений. В то же время представляется
очевидной невозможность прийти к значимым и весомым
заключениям в столпотворении противоречивых мнений, обнаруживаемых в
современных трудах, иначе как через детальное и объективное
исследование такого рода. В том, чтобы восполнить этот пробел, по крайней
мере до некоторой степени, и заключается цель этой книги.
Исследование такого рода отнюдь не является простым делом. Это
особенно справедливо по отношению к наиболее важной части —
сравнению теории Полибия с фактическим развитием и
функционированием римской конституции. Наши знания о предмете и понимание
истории римской конституции значительно расширились с тех пор, как
Моммзен написал два свои монументальных труда—«Римская
история» и «Римское государственное право»; и целый ряд проблем,
которые он оставил нерешенными, с тех пор уже решены. Впрочем, как это
всегда бывает при развитии науки и образования, решение некоторых
проблем привело к возникновению новых, а значительное число
вопросов, на которые, очевидно, были даны определенные ответы, вновь
оказались открытыми, поскольку ответы на них опять стали
представляться нечеткими. Этот процесс бесконечен. Повсюду специализация
обратилась к еще даже более сиюминутным проблемам и
исследованиям, таким образом все более и более отдаляясь от больших вопросов.
В то же время специализация утрачивает свое значение, если вновь и
вновь не оказывается связанной с более крупными проблемами.
Идеального решения этого вопроса не существует, но всегда надо пытаться
преодолеть постоянно расширяющийся разрыв.
В данном случае ничто не может быть более полезным и
подходящим, чем если бы все крупные, относящиеся к данному вопросу
проблемы истории римской конституции были бы решены определенным
образом, и если бы такая твердо установленная фактическая
историческая информация могла быть использована для проверки
теоретического анализа Полибия. С другой стороны, автор не пытался внести
новый вклад по данному вопросу в историю римской конституции. К
сожалению, фактически ситуация является совсем иной. Невозможно
проверить точность теории Полибия на историческом фоне
происходящего, не касаясь противоречивых моментов истории римской
конституции. Поэтому было необходимо найти методику работы с такими
вопросами. Я касался двух вопросов, которые обладают
фундаментальной важностью для данного исследования в двух отдельных
работах, написанных в процессе подготовки к данной книге (см. с. 421),
и поэтому, вероятно, меня можно простить за то, что я часто на них
ссылаюсь. Однако если бы я попытался написать специальные труды
по каждому противоречивому вопросу, затронутому в этой книге, по-
25
следняя никогда не была бы написана. Поэтому большинство спорных
вопросов были так или иначе в ней затронуты. Когда имеешь дело
с такой проблемой, конечно, желательно представить материал в
целом и обсудить его во всех подробностях, однако если бы я попытался
это сделать, в результате появился бы многотомный труд, которым
читатель не смог бы воспользоваться. Поэтому я должен был найти
более краткий способ решения таких проблем. Мне представляется,
что это в значительной степени достижимо. Возьмем пример не из
истории конституции, но из исследования философских взглядов Поли-
бия: несколько раз предпринимались попытки показать, что Полибий
был стоиком, поскольку он часто использует стоическую
терминологию и поскольку он иногда, похоже, защищает взгляды «стоиков», в
особенности если их высказывают политические и военные лидеры.
Безусловно, оптимальным вариантом было бы собрать и представить
все эти свидетельства. В то же время мне представляется, что если
на немногих страницах с несколькими демонстративными
примерами удалось бы показать, что Полибий использует термины стоиков в
столь нестоической манере, и что, вероятно, он уже не может быть
стоиком в техническом смысле этого слова, хотя как образованный
человек он был знаком со стоицизмом и, очевидно, испытывал
влияние этого учения, это стало бы более весомым вкладом в разработку
данного вопроса, чем собрание всех стоических терминов в работе По-
либия, с добавлением вывода, что на основании этой статистики он
должен быть стоиком.
Что касается истории римской конституции, то мне нужно было
строго сконцентрироваться на тех моментах, которые в наибольшей
степени имеют отношение к обсуждаемой проблеме, и оставить в
стороне многие вопросы, имеющие лишь второстепенное значение или же
слишком сложные для обсуждения, даже в сокращенной форме, в
рамках настоящей книги. Так, когда в 7-й главе я должен был показать,
что большая часть тех властных полномочий, которые Полибий
относил к сенату, не имела прочной правовой основы, я привел в качестве
доказательств наиболее убедительные свидетельства по четырем из
пяти видов властных полномочий, упомянутых Полибием, и просто
сослался на 5-й (вид), т. е. на полномочия сената по отношению к
«союзным» общинам в Италии, поскольку проблемы, связанные с этим
5-м видом власти, настолько сложны, что для того, чтобы адекватно
разобраться в этом, потребовалась бы отдельная книга. В то же время,
хотя было бы желательно продемонстрировать наглядными
примерами все пять видов властных полномочий, если бы это было возможно
в рамках настоящей книги, оказалось достаточным привести примеры
по четырем из пяти видов, чтобы окончательно показать, что виды
властных полномочий, которыми обладал сенат, были в некотором ро-
26
де иного характера, нежели власть консулов или народного собрания,
а также то, что весьма существенные сдвиги во власти происходили
в течение того периода, во время которого, согласно Полибию,
равновесие власти между консулами, сенатом и народом оставалось почти
идеальным.
Едва ли имеет смысл говорить, что все, не имеющее
непосредственного отношения к предмету обсуждения, должно быть исключено.
Так, я сделал лишь краткое упоминание о важности союзов между
видными семьями в римской политике, не потому, что я не
осведомлен об очень большой ценности многочисленных книг, написанных по
этому вопросу за последние годы, но поскольку мне представляется,
что этот аспект римской политической жизни, хотя и интересен сам по
себе, имеет, в лучшем случае, лишь отдаленное отношение к проблеме
смешанной конституции. Равным образом, если взять другой пример,
когда я указал, что термин «тиран» с VII по V в. до н. э. в Греции
означал не просто плохого монарха, но приобрел специальное значение, что
делало его весьма полезным в определении политического феномена,
в целом игнорируемого в политической теории, я не обсуждал
восточное происхождение и догреческое значение этого термина. Читателю
поэтому не следует ожидать информации такого типа.
Сложность композиции данной книги — результат того, что книга,
хотя большая ее часть и касается древней истории, адресована не
только специалистам по истории древнего мира, но также и политическим
теоретикам. Если предположить, что все или большая часть читателей
этой книги обладает достаточно детальными знаниями римской
истории, то около 1/з девятой и десятая главы могли бы быть опущены.
Поскольку такое предположение сделать нельзя, то в этих главах было
необходимо максимально кратко описать некоторые аспекты состава
населения Римской империи и некоторые события последнего века
республики, с которыми хорошо знаком специалист по древней истории.
Я старался соединить подачу фактов с теоретическим анализом таким
образом, чтобы избежать длинных пассажей, не содержащих ничего,
кроме общеизвестных фактов, но изъять такие пассажи совсем
было невозможно, так как менее подготовленный читатель остался бы в
неведении в отношении конкретных исторических основ общего
анализа.
В то время как специалист по древней истории может найти в 9-й
и 10-й главах данной книги страницы, которые не сообщат ему ничего
нового, политолог, может, вероятно, счесть излишне
детализированными некоторые из первых глав, в которых приведено жизнеописание
самого Полибия, его основные методы исследования и труды. Не
думаю, что такое суждение будет справедливым. Верно, что, по здравому
размышлению, достоверность теории Полибия может быть проверена
27
только на основе исторических свидетельств. Читатель,
заинтересованный только в этом аспекте вопроса, может начать читать книгу с
5-й главы или, если пожелает, с последней главы и далее в обратном
порядке. Я убежден, что любой человек, который серьезно занимается
проблемами, затронутыми в книге, неминуемо придет к тому, чтобы
задать большинство из тех вопросов, на которые пытаются ответить
первые 4 главы, ибо недостаточно показать, что одна часть
политической теории поддерживается историческими свидетельствами, в то
время как другая остается необоснованной. Также необходимо найти
источник ошибок, а это невозможно без исследования жизнеописания
автора теории, его личного опыта, его жизненной позиции,
воздействия на него представлений других людей, а также непосредственно
его природных дарований и недостатков. По этой причине первые
главы не могли быть опущены, но их необязательно читать первыми,
хотя совершенно очевидно, почему они должны располагаться в начале
книги.
Сопоставляя теорию Полибия с исторической реальностью и
сравнивая ее с другими политическими теориями, я в целом ограничил
себя древним миром, поскольку именно тогда возникла эта теория,
поскольку это та часть истории, с которой я знаком наилучшим образом
и поскольку попытка распространить исследование на период
Средних веков и Нового времени потребовала бы еще нескольких томов.
Справедливо, что многие проблемы усложнились бы в современных
условиях, но наиболее фундаментальные факторы существенно не
изменились. В древней истории есть много информации, посредством
которой теория Полибия может быть проверена таким образом, что ее
результаты mutatis mutandis* будут также достоверны и в наши дни.
Кроме того, древняя история обладает большим преимуществом в том
смысле, что может быть рассмотрена с самого начала до самого
конца, так что мы можем наблюдать конечные результаты всех действий
и учреждений, чего нельзя сделать с современной историей. Касаясь
политических теорий, которые могут сравниться с теорией Полибия, я
сделал одно исключение в принятом мною общем подходе. В последней
главе я рассмотрел теорию верховной власти Гоббса в ее взаимосвязи
с теорией Полибия о смешанной конституции — и потому, что теория
Гоббса есть пример наиболее радикальной критики любой теории,
которая защищает любую разновидность разделенной верховной власти,
и потому, что все взаимосвязанные теории смешанной конституции,
системы сдержек и противовесов и разделения властных полномочий
появились преимущественно под этой крышей, и потому, что у
теории Гоббса находится так много приверженцев в наше время. Ни один
*С соответствующими изменениями (лат.).
28
критический подход к теории Полибия не будет адекватным, если он
будет игнорировать самую радикальную критику, которая была, по
крайней мере, косвенно направлена против нее. Кроме того, дискуссия
по поводу основных черт теории Гоббса представляется в данном
контексте наиболее обоснованной, поскольку Гоббс сам нередко ссылается
на примеры из греческой и римской истории в поддержку различных
моментов своей аргументации.
В заключение я должен поблагодарить профессора Конрада Циг-
лера из Геттингена за то, что он дал мне возможность ознакомиться в
гранках с его замечательной и подробной статьей о Полибии в Паули-
Виссова, тем самым предоставив мне возможность ссылаться на нее
для более глубокого обсуждения различных проблем жизни Полибия
и композиции его сочинения. Я хотел бы также поблагодарить
профессора Е. Капп за ее труд по прочтению всей моей работы и профессора
А. Шиллера за прочтение 7-й главы, а также обоих коллег за
большое число ценных предложений. Кроме того я глубоко признателен
профессору М. Освальду за любезную помощь в чтении гранок.
Курт фон Фриц
Колумбийский университет,
Нью Йорк
1 июня 1954 2.
ГЛАВА 1
ЖИЗНЬ ПОЛИБИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ФОН ЕГО ВРЕМЕНИ
Полибий родился в городе Мегалополе в Аркадии около 200 г. до
н. э.1 Вскоре после его рождения его отец Ликорт стал одним из
ведущих государственных деятелей в так называемой Ахейской лиге, так
что Полибий уже с раннего детства рос в самом центре политической
жизни, в которой он начал принимать участие уже в самом юном
возрасте.
Хотя сам Полибий отчетливо дает понять, что его политическая
теория по существу определяется убеждением, что небывалый успех
Рима, который за период его собственной жизни завоевал большую
часть известного в то время мира, был обусловлен превосходством
римской конституции, едва ли могут быть сомнения в том, что на
основы его политической философии также оказала влияние политическая
атмосфера, в которой он рос. Важнейшими факторами этой
политической атмосферы были политическое устройство Ахейской лиги, а
также личности двух крупных деятелей, Арата Сикионского и Фи-
лопемена. Арат умер примерно за десять лет до рождения Полибия,
но продолжал почитаться как основатель лиги в том виде, в котором
она существовала во времена Полибия. Филопемен, выдающийся
полководец и политик, умер, когда Полибию было около 17 лет, но он
был героем его мальчишеских лет, и Полибий сохранил о нем живое
воспоминание.
Ахейская лига
Разумеется, невозможно в рамках этой вводной главы обсудить все
многочисленные сложные проблемы, связанные с деталями
конституции Ахейской лиги2. Поэтому будет достаточно рассмотреть те ее
черты, на которых сделал акцент сам Полибий, или те, которые, хотя
и были отмечены им косвенно, могут быть упомянуты в числе
оказавших влияние на его политические пристрастия.
Пытаясь описать существенные характеристики этой конституции,
необходимо различать законы и правила, регулирующие отношения
30
между городами-государствами, входившими в лигу, и политическое
устройство или устройства, преобладающие в различных городах —
членах лиги. Относительно первых сам Полибий подчеркивает прежде
всего то, что в отличие от Афинского морского союза и
Пелопоннесской конфедерации V в., в Ахейской лиге не было доминирующего или
даже лидирующего города. Все члены лиги, независимо от того,
принадлежали ли они к первоначальной конфедерации или вступили в
нее лишь недавно, присоединились ли они к ней по своей
собственной воле или под воздействием некоего первоначального давления,
существовали в ней на общих основаниях. В то же время он
указывает, что члены лиги образовали тесно скрепленный союз с общими
законами, мерами веса, длины, денежной системой и, кроме того,
общим руководством, общим совещательным собранием и общим
конституционным судом, так что в определенной степени вся территория
лиги могла рассматриваться как принадлежащая к одному
государству.3
Последняя часть замечаний Полибия отчетливо показывает, что
так называемая Ахейская лига была в меньшей степени просто
конфедерацией или лигой, нежели тем, что в современный период могло
быть названо федеративным государством. Наиболее важными
чертами политической организации такого федеративного государства
были, насколько это можно установить, следующие: исполнительной или
административной ветвью правительства руководил стратег, который
в то же время был фактическим, а не просто номинальным,
главнокомандующим военными силами союза и главой лиги. Помимо стратега
существовала коллегия из 10 демиургов, которые, похоже, занимали
положение, сходное с архонтами в Афинах. В то же время все вопросы
большой важности относились к компетенции двух типов
политического собрания, одно из которых, синод, собиралось через равные
промежутки времени, вероятно, четыре раза в год, в то время как другое,
синклит, созывалось не регулярно, а по мере необходимости, чтобы
выносить наиболее важные решения, например, касающиеся вопросов
войны и мира, договоров с другими государствами и т.д. На одном
из периодических заседаний синодов происходили ежегодные выборы
в федеральное правительство. Были ли синоды представительными
органами, состоящими из выборных представителей городов, в
количестве пропорциональном размерам этих городов, или же они были
первичными собраниями — это вопрос, который до сих пор еще не
решен с полной определенностью. В то же время едва ли может быть
сомнение, что внеочередные заседания собраний, синклиты,
представляли собой первичные собрания, в работе которых мог участвовать и
отдать свой голос каждый гражданин, достигший возраста, дающего
право на участие в голосовании, из любого города, входящего в ли-
31
гу, хотя результат окончательного голосования принимался в рамках
городов, а не по итогам индивидуального голосования.
Более того, поскольку имеющиеся данные, похоже,
свидетельствуют, что право участия в голосовании не зависело от
имущественного ценза, конституция федеративного государства представляется
исключительно демократической. В то же время существовали
некоторые факторы, которые на деле, если не законодательно, изменяли
демократический характер союзной конституции. Поскольку регулярно
работающие собрания созывались только 4 раза в год и на
несколько дней и поскольку чрезвычайные собрания из-за своего особого
характера первичных собраний не могли созываться очень часто,
стратег самостоятельно или вместе с демиургами должен был принимать
огромное количество решений, не ставя их на обсуждение перед
собраниями. История лиги содержит много примеров решений, которые
при нормальном развитии событий должны были бы приниматься на
собраниях, но иногда принимались главой союза в одиночку, если он
мог, взвесив обстоятельства, придти к выводу, что получит одобрение
собрания позже. Итак, фактическая, если не законодательная,
свобода действий главы исполнительной власти была весьма значительной.
Чтобы избежать чрезмерного усиления власти стратега, в союзную
конституцию было внесено положение, что ни один стратег не может
быть переизбран на следующий год непосредственно после того, как
истекал годичный срок его полномочий. Тем не менее выдающиеся
политические руководители лиги часто с успехом сохраняли свое
доминирующее влияние, хотя и не свою официальную власть, на
протяжении тех лет, когда конституция мешала им занимать высший пост
в государстве.
Наиболее важные политические вопросы, как упоминалось ранее,
должны были выноситься для принятия решений на внеочередные
собрания, но то, что синклиты были первичными собраниями, наряду с
увеличением размеров Ахейской лиги, безусловно, делало
невозможным для значительной части беднейших граждан использовать свое
право голоса. Поскольку исторические данные, похоже, указывают,
что, в отличие от Афин, лига не выплачивала никакой компенсации
гражданам, участвующим в работе народных собраний, то,
естественно, что богатым людям, в сравнение с более бедными, было гораздо
проще оплатить расходы на путешествие и пребывание в столице, где
заседало собрание (и перенести утрату доходов, вызванную их
отсутствием дома). Это различие само по себе не могло не отразиться на
пропорциональном представительстве числа людей от каждого класса,
которые действительно использовали свое право на участие в
голосовании. Таким образом, строго демократичный характер федеральной
конституции снижался за счет достаточно сильного олигархическо-
32
го или плутократического фактора. Этот фактор в то же время был
очень неопределенным по своей значимости. Собрания проводились то
в одном, то в другом месте, но где бы они ни происходили, беднейшее
население, проживавшее в месте проведения собрания и рядом с ним,
всегда обладало большими возможностями для участия в голосовании,
чем население более отдаленных городов — членов лиги. И, что,
возможно, еще более важно, если обсуждался вопрос большой важности
для беднейших классов, они могли приложить усилия для участия в
голосовании, чтобы сделать свое давление ощутимым или даже
навязать свою волю богатым. Таким образом, предохранительный клапан
существовал. Тем не менее лига в целом оставалась консервативной в
социальном и политическом плане, что видно из того обстоятельства,
что по крайней мере до времени изгнания Полибия в 169 г. до н.э.
ее официальная политика была последовательно направлена против
деятельности таких социальных реформаторов, как Агис, Клеомен и
Набис из Спарты.
Помимо военных, политических и экономических решений,
касающихся лиги в целом, отдельные города, входящие в ее состав,
естественным образом обладали своей собственной независимой местной
администрацией и, как сказали бы сегодня, городским
самоуправлением. На основании доступных нам свидетельств невозможно точно
установить, до какой степени местные конституции находились под
федеральным контролем, но очевидно, что лига не допускала
существования тиранических режимов или абсолютных монархий. В этом
смысле все города, принадлежащие к лиге, должны были быть
«демократическими». Помимо этого условия никаких других строгих
правил не существовало. В 192 г. до н. э. получилось так, что Спарта стала
членом лиги «в соответствии с древней конституцией», но вследствие
беспорядков, которые господствовали в Спарте перед этим событием,
и плохого состояния древней традиции трудно разобраться в деталях,
что это означает.4 По крайней мере, после того как в 189 г. до н.э.
Спарта восстала против лиги и была возвращена в нее силой,
спартанцам было приказано отказаться от законов и институтов Ликурга
и «привыкнуть» к ахейским институциональным традициям.
Такова была общественная и конституциональная традиция, в
которой рос Полибий. Его мнение по поводу данной системы и та роль,
которую она играет или, скорее, не играет в его политической
теории, наиболее отчетливо просматриваются в нескольких отношениях.
В той части своей работы, где он начинает рассказ об истории
Ахейской лиги,5 Полибий оценивает ее конституцию максимально высоко и
говорит, что едва ли возможно где-либо найти систему более
благоприятную для политического равенства и свободы или, другими словами,
более совершенный пример «истинной демократии». В истории первой
33
фазы развития лиги, изложение которой следует за этим пассажем,
Полибий делает особый акцент на ее борьбе против иностранных
царей и местных тиранов, борьбе столь успешной, что в конечном счете
некоторые тираны покончили со своими тираниями с тем, чтобы
включить свои города в состав лиги и войти, продолжая свою политическую
карьеру, в ее избирательную систему. Это показывает, наряду с
анализом основных черт федеральной конституции, приведенных выше,
что означает «истинная демократия» для Полибия в данной связи:
с негативной точки зрения, это прежде всего отсутствие «тирании»
или любой другой формы абсолютного правления одного человека; с
позитивной — федеративное государство, в котором все составляющие
«земли» обладают равными правами; и в конечном итоге, систему, в
которой правительство избирается и контролируется «народом», но в
котором «хорошие» и «важные» люди обладают большими властными
полномочиями при выражении и формировании «воли народа», чем
толпа простонародья. Очевидно, что в данной системе будет найден
сложный баланс и равновесие различных политических сил и
влияний, и едва ли могут быть сомнения, что отвращение Полибия к
любому виду политической системы, при которой один из составляющих
ее элементов полностью доминирует над остальными, было тесно
связано с его опытом и его одобрением политической системы Ахейской
лиги.
Еще более примечательно, что, несмотря на это, нигде в
обширных сохранившихся частях 6-й книги литературного труда Полибия,
где он обсуждает свою теорию превосходства смешанных конституций
или системы сдержек и противовесов над любым другим типом
политической системы, не обнаруживается никаких ссылок на Ахейскую
лигу. А ведь лига наряду со Спартой, Карфагеном и Римом могла
быть использована как пример того типа конституции, которую
защищает Полибий. Более того, в своем обзоре ранней истории Ахейской
лиги Полибий делает акцент на том, что великолепная политическая
система ахейцев внесла существенный вклад в их успехи в
процессе постоянного увеличения территории лиги в Пелопоннесе.6 Таким
образом, здесь, похоже, существует близкая параллель с Римом, чей
успех и экспансия, по мнению Полибия, были также обусловлены
превосходством конституции. Почему же Полибий полностью
умалчивает об Ахейской лиге в той части своего труда, где он систематически
выдвигает свою политическую теорию?7 Как было сказано ранее, он
восхвалял политическую систему лиги как «истинную демократию».
В 6-й книге демократия не превозносится: она рассматривается как
одна из простых политических систем, которые обречены на распад, и
определенно рассматривается как более низко организованная по
сравнению с более устойчивыми смешанными конституциями. Очевидно,
34
что кажущееся противоречие связано с различным использованием
термина «демократия». В 6-й книге Полибий употребляет его в том
смысле, в каком его использовали Платон и Аристотель для
обозначения таких систем, как афинская демократия в конце V в. до н.э.,
характеризовавшихся неограниченным правлением большинства и,
соответственно, сильным политическим влиянием беднейших классов. С
другой стороны, во 2-й книге Полибий использует слово
«демократия» в смысле, который был широко распространен и в его, и в наше
время —для обозначения свободы от деспотической власти, которая
исходила от отдельных лиц или групп, или, возможно, даже для
обозначения чего-то приближающегося к тому, что мы сегодня называем
системой сдержек и противовесов. Кажется странным, что Полибий
не мог понять, что термин «демократия», так, как он
использовался в Ахейской лиге, означал нечто совершенно иное по сравнению с
тем, что подразумевалось под тем же самым термином в Афинах, и
что, таким образом, в результате чисто терминологической сложности
он должен был воздержаться от упоминания Ахейской лиги в своей
политической теории.
Однако на самом деле сложность не была чисто
терминологической. Когда Полибий анализирует структуру римской республики,
консулы для него представляют монархический элемент, сенат —
олигархический, а народные трибуны и народные собрания
—демократический элемент в государстве. Когда он оценивает властные
полномочия этих элементов в сравнении друг с другом, он пытается в каждом
случае описать эти положения в понятиях четко очерченной
компетенции, хотя такая попытка, как будет показано далее, сталкивается
с очень серьезными трудностями. С другой стороны, в рамках
политической структуры Ахейской лиги существовал, как указывалось
выше, многосторонний, подвижный и регулируемый баланс властей.
Однако такое равновесие властных полномочий существовало благодаря
комбинации конституционных условий и внеконституционных
обстоятельств, которые не могли быть описаны в понятиях определенных
политических институтов и их формальных компетенций. Было бы
смешным считать демиургов или синоды олигархическими элементами
в государстве по аналогии с сенатом при анализе Полибием римской
конституции или с герусией в его обзоре Спарты, даже если синоды
были скорее представительскими, чем первичными собраниями.
Таким образом, для Ахейской лиги потребовался бы иной и более
глубокий анализ, чтобы ее можно было перенести в общую схему Полибия.
Однако в политической теории Полибия не обнаруживается никакого
более глубокого анализа такого рода, хотя внеконституционные
элементы, как будет показано позже, играли очень важную, фактически
определяющую роль в подвижном равновесии властных полномочий в
35
римской республике не в меньшей степени, чем в лиге. То, что Полибий
не обращал внимание на такие элементы в своем теоретическом
анализе, хотя он вырос в системе, где такого рода факторы играли очень
важную роль, и одобрял ее, весьма характерно для всего его образа
мышления и свидетельствует об одном из крупнейших недостатков его
политической философии.
Арат Сикионский
Нельзя проследить самое начало процесса зарождения
конфедерации Ахейских городов, поскольку оно уходит в те времена, о
которых еще нет исторических данных. Однако Ахейская лига в том
виде, в каком она существовала во времена Полибия, была продуктом
IV в. до н. э., и именно в течение 50 лет, предшествовавших рождению
Полибия, произошел последовательный и существенный рост ее
мощи и влияния. Как следствие захвата Греции Филиппом после битвы
при Херонее, а затем повторно сыном Филиппа, Александром
Великим, территория первоначальной конфедерации перешла под власть
Македонии, и в ходе войн между преемниками Александра, которые
отчасти велись на территории Пелопоннеса, даже остатки лиги,
похоже, распались полностью. Только в 280 г., когда македонская мощь
ослабла под воздействием продолжительных войн, четыре ахейских
города подняли восстание и, заключив между собой союз, образовали
ядро новой конфедерации. В последующие годы другие ахейские
города освободились от власти Македонии, и в 275 г. обновленная лига
уже состояла из 9 городов — большинства крупных городов собственно
Ахайи, т. е. территории вдоль северного побережья Пелопоннеса, где
говорили на ахейском диалекте.
Тем не менее решающее событие в истории новой лиги
заключалось во вступлении в нее в 250 г. неахейского города Сикиона и вместе
с этим в появлении на политической арене Арата из Сикиона,
который в результате неожиданного переворота сбросил тиранию Никокла
в своем родном городе и установил республиканский режим.
Несмотря на молодость, Арат с самого начала стал оказывать очень
сильное воздействие на общую политику лиги, и после того как в 245 г.
впервые стал ее главой и главнокомандующим, оставался ведущим
государственным деятелем этой политической организации, вплоть до
своей смерти в 213 г., хотя, согласно положениям конституции, он мог
занимать высший пост только каждый второй год. С самого начала
целью Арата, согласно Полибию,8 было сделать города лиги, а если это
возможно, то и весь Пелопоннес, независимым от эллинистических
царей, преемников Александра, и заменить республиканским правлением
местные тирании, все еще сохранявшиеся на Пелопоннесе, восстано-
36
вив, таким образом, внешнюю и внутреннюю свободу на территории
всего полуострова. Проводя такую политику, Арат нередко оказывал
военную поддержку антимонархическим группировкам в их усилиях
сбросить местные тирании в городах Пелопоннеса, в особенности если
эти города обещали стать членами лиги после своего освобождения.
Далее в ходе войн Ахейской лиги против Этолийской конфедерации и
Спарты, Арат при различных обстоятельствах завоевывал греческие
города, куда потом вводились ахейские военные гарнизоны, так, чтобы
они опять не попали в лапы врага, даже если граждане этих городов
не хотели вступать в лигу. Но за исключением тех случаев, когда, по-
видимому, существовали неодолимые причины, Арат, похоже,
воздерживался от того, чтобы силой заставлять города вступать в члены
лиги вопреки высказанному желанию большинства населения, и даже
когда внешние обстоятельства заставляли его отступать от этого
принципа, он делал, согласно Полибию, все возможное, чтобы дружескими
действиями привлечь на свою сторону значительную, если не большую
часть граждан9. Похоже, он был убежден, что союз или подчинение
вопреки воли союзника или подчиненного является скорее помехой,
чем достоинством, и, соответственно, его постоянной политикой было
поддерживать лигу в сплоченном состоянии, демонстрируя городам-
членам, что им выгоднее принадлежать к союзу.
Как военный руководитель Арат действовал весьма успешно,
подготавливая и проводя внезапные ночные атаки на города, но, как вновь
и вновь указывает сам Полибий, он был достаточно слабым
военачальником непосредственно на поле боя, поскольку постоянно терял
уверенность в себе при виде боевых построений вражеских армий. Из-за
этого недостатка он проиграл много важных сражений, которые могли
бы быть выиграны более умелыми командующими, но, если можно
доверять Полибию, несмотря на эти поражения, Арату не только всегда
удавалось сохранить свою власть и влияние в лиге, но он был также
большим мастером превращать поражение в победу посредством
дипломатических переговоров, убеждая противоположную сторону, что
в ее интересах оказывать поддержку лиге, когда та испытывает
трудности. Подводя итог, можно сказать, что он был человеком, для
которого государственная деятельность означала, прежде всего, искусство
в игре властной политики, в той игре, где искусство дипломатии и
умение управлять людьми были бесконечно важнее грубой силы.
Нельзя отрицать, что традиция Арата, на которой вырос Полибий,
оказала глубочайшее влияние на политическое мышление
последнего. В его политической теории очень сильно преобладает проблема
власти — в ущерб другим, не менее важным факторам политической
жизни — сильнее, чем в политической философии Платона или
Аристотеля. Однако в отличие от других политических теоретиков, гордя-
37
щихся тем, что они реалисты, Полибий не идентифицирует властную
политику с политикой грубой силы. Напротив, он постоянно
подчеркивает, что политика грубой силы, жестокости и запугивания — плохая
политика, даже с точки зрения силовой политики. Так, рассказывая о
действиях Филиппа V Македонского после победы ахейцев и
македонян над Этолийской лигой, он гневно порицает его за бессмысленную
жестокость, с которой тот обращался с побежденным врагом10. И
хотя этолийцы предстают как образец варварства и политической
безнравственности на протяжении почти всего труда Полибия, здесь он
выражает мнение, что даже эти испорченные этолийцы, если бы
Филипп отнесся к ним с неожиданной мягкостью и уважением, стали бы
его искренними почитателями и друзьями. Полибий завершает рассказ
рассуждением, что гораздо выгоднее завоевать врага щедростью и
уважением, чем иметь величайший успех на поле боя, ибо, говорит он,
«под угрозой оружия побежденный уступает по необходимости, а при
уважительном отношении уступает по убеждению». Поскольку
Полибий в то же самое время уверен, что обладание избыточной властью,
в особенности если она длительное время не встречает препятствий,
способно привести к высокомерию и пренебрежению по отношению к
другим, его фундаментальные убеждения приводят к
парадоксальному выводу, что ограничение власти является благом с точки зрения
сущности властной политики. Однако этот парадокс и его следствия
можно обсудить позднее. Сейчас достаточно указать на то, что как
склонность Полибия рассматривать все с точки зрения властных
отношений, так и его убеждение в том, что политическая власть никоим
образом не идентична проявлению грубой силы, находятся в полном
согласии с традицией, установленной Аратом.
В то же время, однако, существует еще одна особенность в
отношении Полибия к Арату, что также имеет известное значение. Вплоть
до 228 г. до н.э., согласно сообщению Полибия, Арат был способен с
ошеломляющим успехом следовать описанной ранее политике. В
особенности после смерти македонского царя Деметрия II в 229 г. до н. э.
все пошло исключительно хорошо, один город за другим
добровольно вступал в лигу, а целый ряд тиранов добровольно отказались от
своей власти ради того, чтобы вступить в лигу для продолжения в
ней политической карьеры. Однако в следующем году, как
сообщает Полибий, Арат11 увидел первые предвестники великой опасности,
поднимающейся на политическом горизонте. На протяжении жизни
Деметрия Этолийская лига была союзником Ахейской лиги в борьбе
против Македонии, а антагонизм между двумя союзами на некоторое
время уступил место пониманию и дружбе. Но после смерти Деметрия
Этолийская лига заключила мир с новым регентом Македонии,
Антигоном Досоном и, согласно Полибию, постаралась вступить в союз со
38
Спартой и Македонией против Ахейской лиги, чьему необычайному
успеху она стала завидовать. Успех этолийцев в этой попытке означал
бы для ахейцев гибель, но, к счастью, как рассказывает нам Поли-
бий, Арат с проницательностью великого государственного деятеля
увидел опасность прежде, чем стало уже слишком поздно, и
предпринял секретные переговоры с регентом Македонии (который позднее
провозгласил себя царем), тем самым опережая коалицию и
закладывая фундамент для более позднего альянса с Македонией, который на
протяжении длительного времени после 224 г. оставался краеугольным
камнем внешней политики Ахейской лиги.
Точность интерпретации Полибием этих событий была
предметом многочисленных дискуссий среди современных исследователей.
Больших неточностей по поводу основных событий у ахейцев быть
не может, хотя события сами по себе достаточно сложны.12 Зимой
227/26 г. правительство Мегалополя, одного из членов лиги, с
позволения «ахейцев» (Полибий не называет тот орган, который дал
разрешение) отправило посольство к Антигону с просьбой оказать
помощь против спартанцев, которые совершали повторные набеги на
их территорию. Послы получили от Антигона письмо, адресованное
правительству Мегалополя, с обещанием помощи после одобрения со
стороны Ахейской лиги. Жители Мегалополя представили письмо на
рассмотрение собрания ахейцев с просьбой, чтобы лига попросила
Антигона немедленно выполнить свое обещание. Похоже, что собрание
было склонно рассмотреть это требование положительно, однако Арат
убедил их сперва попытаться защитить себя собственными силами и
взывать о поддержке со стороны македонцев только в случае
поражения. Это предложение было одобрено собранием, и союз между лигой
и македонцами не был заключен вплоть до 224 г., когда ахейцы
потерпели целый ряд серьезных поражений от рук спартанцев.
Эти события происходили в открытую, и поэтому у нас нет
оснований полностью ставить под сомнение рассказ Полибия. Однако в то
же время, согласно его сообщению,13 было заключено несколько
тайных сделок. Во-первых, посольство к Антигону было спровоцировано
самим Аратом. Во-вторых, помимо обращения за помощью к
Антигону по поводу своего собственного города, послы из Мегалополя, по
особому наущению Арата, начали секретные переговоры,
касающиеся возможного будущего союза между Македонией и Ахейской лигой.
Ответ Антигона на эти тайные предложения, который был передан
послами из Мегалополя Арату, был также благоприятен. И все же в
это время Арат не собирался открыто поддерживать заключение
союза между лигой и Македонией по двум соображениям. Во-первых,
он знал, что неминуемой ценой, которую придется заплатить за такой
союз, был бы Коринф, который за несколько лет до этого был отнят
39
у Македонии в результате внезапной ночной атаки, и предвидел
возникновение протеста против его предложения сдать один из городов-
членов лиги традиционному врагу, от которого Арат был
освобожден. Во-вторых, он не хотел принять на себя вину, если союз с
могучими северянами, традиционными врагами ахейцев, окажется опасен.
Поэтому он хотел выждать до тех пор, пока не создастся ситуация,
при которой большинство ахейцев будут сами требовать такого союза.
По этим причинам Арат тщательно скрывал свою роль в переговорах
между жителями Мегалополя и Антигоном и даже выступил против
немедленного принятия предложения Мегалополя со стороны
Антигона, когда этот вопрос обсуждался в ахейском собрании.
Это сложная история, и, согласно Полибию,14 Арат не решался
изложить все в своих мемуарах, которые он написал и опубликовал
спустя несколько лет, когда союз уже какое-то время существовал. С
другой стороны, похоже, что в этих мемуарах Арат хвастался
своим предвиденьем: он взялся за секретные переговоры с Македонией в
то время, когда никто другой не распознал опасность, исходящую от
возможного союза северных соседей с Этолийской лигой и Спартой.
Поэтому может оказаться, что единственный факт, упомянутый Поли-
бием и не отраженный Аратом в его мемуарах, заключается в том, что
именно Арат подтолкнул жителей Мегалополя отправить посольство
к Антигону за помощью, чтобы самому использовать это посольство
для своих секретных сношений, хотя на собрании он вел себя так, как
будто бы никогда не принимал участия в этой сделке, и фактически
отговаривал Ахейскую лигу от того, чтобы разрешить жителям
Мегалополя воспользоваться предложением Антигона.15
Хотя достаточно необычно, что роль Арата как подстрекателя
инициативы с посольством от Мегалополя была так хорошо скрыта,
основные факты, касающиеся его секретных переговоров с Антигоном,
вероятно, соответствуют истине. Серьезные сомнения возникают в
отношении мотивов действий Арата, и многие современные исследователи
убеждены, что его боязнь союза между Этолийской лигой и
Македонией была отговоркой, посредством которой он пытался оправдать свою
политику, которая в противном случае могла бы вызвать серьезное
противодействие его соотечественников. В поддержку версии Поли-
бия можно сказать, что Арат мог не иметь другого мотива, поскольку
в то время, когда Арат начал свои секретные переговоры с Антигоном,
спартанская политика широкой экспансии под руководством Клеоме-
на еще не началась.16 В то же время этот аргумент не достаточно
убедителен; ведь, согласно отчету Полибия, жители Мегалополя
просили о помощи для противодействия Спарте, а не этолийцам. С другой
стороны, этолийцы, опять же согласно сообщению Полибия,17 не
начинали враждебные действия против Ахейской лиги до тех пор, пока
40
несколько лет спустя союз между лигой и македонцами не стал
реальностью. Единственное обоснование, которое Полибий может привести
для доказательства подозрений Арата против этолийцев — то, что они
не защищали от спартанцев некоторые относящиеся к лиге города на
Пелопоннесе, — аргумент не очень убедительный, учитывая то
обстоятельство, что Арат сам предпринял определенные действия против
некоторых из этих же городов, также не встречая возражения со
стороны этолийцев.
Не представляется возможным и не является необходимым
детально рассматривать этот сложный вопрос в данном контексте. Ибо, если
даже мотивы Арата не совсем соответствовали тому, как их
представляет Полибий, единственное, в чем можно обвинить Полибия в
отношении данной части его сообщения, так это в том, что он с излишним
доверием отнесся к собственному объяснению Аратом его политики.
Но было необходимо кратко рассмотреть этот вопрос вследствие его
важности для справедливой оценки того, как Полибий представляет
последующие события. Предварительные секретные переговоры
между Аратом и Антигоном посредством посольства со стороны Мегало-
поля создали основу для настоящего союза с Македонией, который
был заключен двумя годами позже, зимой 225/224 г. до н.э. К
этому времени ахейцы потерпели одно за другим несколько поражений
от спартанского царя Клеомена, который тем самым открыто начал
деятельность завоевателя. Согласно Полибию18, эти поражения
«принудили» ахейцев «единодушно» обратиться за помощью к Антигону.
Руководить переговорами Арат послал своего собственного сына.
Антигон отнесся к этому благосклонно, и проблема Коринфа, согласно
Полибию, была решена сама собой, ибо, после того как Коринф был
взят Клеоменом, у ахейцев появилась возможность передать
коринфскую цитадель Антигону, не навлекая на себя обвинения в том, что
они уступили свободный город лиги иностранному царю.
Так рассказывает о событиях Полибий. Та же история, но с
чрезвычайно важным дополнением, излагается у Плутарха в его
биографии Клеомена и Арата. Согласно Плутарху19, после сокрушительного
поражения, которое он нанес ахейцам при Гекатомбеоне возле Дим,
Клеомен предложил ахейцам вернуть им все захваченные территории
и пленных при условии, что ахейцы предоставят ему «гегемонию».
Что означало это требование, можно, вероятно, заключить по
аналогии с более ранними событиями. В 243/242 г., после освобождения
Коринфа от македонян, ахейцы заключили союз с Птолемеем Эвер-
гетом и предоставили ему «гегемонию», т. е. верховное командование
ахейскими войсками. Если эта аналогия справедлива, то существовал
прецедент, и если то, что говорит в дальнейшем Плутарх,
соответствует истине,20 то ахейцы обратились к Антигону вовсе не единодушно.
41
Напротив, большинство было готово удовлетворить требования Клео-
мена. Согласно Плутарху, ахейское собрание фактически согласилось
на его требования, и уже была назначена дата для ратификации
соглашения и официального назначения Клеомена главнокомандующим
войсками лиги. Лишь внезапная болезнь царя, которая помешала ему
прибыть в установленное время, позволила Арату предотвратить
выполнение соглашения. Когда спустя некоторое время Клеомен с
отрядом спартанцев появился перед Лерной, ему было сказано, что он
должен войти в город один или вести дальнейшие переговоры за
пределами города. Согласно Плутарху, это привело спартанского царя,
считавшего, что все уже урегулировано, в такую ярость, что он тут
же удалился и объявил ахейцам войну. Только теперь ахейцы были
готовы последовать совету Арата и обратиться за помощью к
Антигону. Едва ли можно усомниться в том, что эта часть рассказа Плутарха
основана на историческом труде Филарха. Вследствие своего высокого
риторического стиля и тех яростных атак, которые совершал на него
Полибий, Филарху не посчастливилось приобрести репутацию
достойного доверия историка, однако рассказ о предложении Клеомена и о
реакции на него ахейцев едва ли может быть чистым вымыслом, и
потому по большей части он был воспринят одобрительно почти всеми
современными исследователями.
Совершенно очевидно, что ахейцы и их политический лидер Арат
оказались перед необходимостью принять исключительно важное
решение. На протяжении десятилетий целью Арата было объединение
как можно большей части греков под эгидой большой лиги,
которая сделала бы их независимыми от постоянно вторгающихся на их
территорию эллинистических царей. Теперь представился случай
заключить союз, который объединил бы весь Пелопоннес и который,
посредством соединения ахейцев с победоносной спартанской армией,
вероятно, впервые давал греческим силам возможность успешно
противостоять нападениям любого отдельного эллинистического царя. С
другой стороны, верховное командование спартанского царя над
ахейскими войсками должно было в силу географических обстоятельств
быть чем-то весьма отличным от командования египетского царя теми
же армиями. Результат, несомненно, заключался бы в создании
полного господства Спарты на Пелопоннесе. Для самого Арата это означало
бы прежде всего то, что он должен был передать результаты своего
труда молодому спартанскому царю и уступить ему первенство.
Кроме того, этот спартанский царь проводил социальные реформы, крайне
неприятные для консервативного ахейского руководителя.
Альтернативой для Арата был отказ от большей части того, что
до сих пор было главной целью всей его политической деятельности,
и возвращение македонцев в Грецию, даже с условием передачи им
42
нескольких греческих городов, которые он сам от них освободил. В
то же время не было никакого сомнения, что таким образом Ахейская
лига окажется в зависимости от Македонии, хотя в качестве
компенсации было очевидно, что эта зависимость окажется менее тесной, чем
зависимость от Спарты, что здесь останется гораздо больше свободы
для собственного политического руководства Арата и, безусловно, не
будет оказываться давления с целью проведения социальных реформ.
Оказавшись перед лицом такой альтернативы, Арат, безусловно, без
колебаний присоединился к македонцам, хотя большинство ахейских
городов, похоже, выступали за принятие предложения Клеомена, и
благодаря разумным действиям достиг успеха.
Современные историки обычно выражают мнение, что Арат был
прав или, по крайней мере, что он делал то, что было естественным
для него в этих обстоятельствах. И все же, даже если согласиться с
этим суждением, не следует удивляться, что многие греки
рассматривали полный поворот в его политике как предательство греческих
интересов, и Филарх выразил это мнение с неистовой экспрессией.21
Совершенно неудивительно и не бросает тень на объективность Поли-
бия как историка то, что в данном вопросе он принял сторону Арата.
Однако то, что он оставил без внимания и обошел полным молчанием
предложение Клеомена, выглядит несколько иначе.22 Едва ли можно
найти какое-то объяснение такому умолчанию, за исключением его
желания избежать решения дискуссионного вопроса — был ли Арат прав
с точки зрения греков, в особенности учитывая, что его решение
имело весьма далеко идущие последствия для будущего. Этот факт вновь
усиливает ранее высказанное подозрение относительно точности
объяснения Полибием мотивов Арата, когда тот впервые предпринял
переговоры с Антигоном через посредничество жителей Мегалополя23.
Во всяком случае, едва ли можно избежать заключения, что
объективность Полибия была не столь велика, как заставили поверить читателя
его нериторический — фактически очень скучный — стиль и его
яростные нападки на других историков, которых он обвиняет в отсутствии
правдивости. Недавняя находка фрагмента папируса,24 касающегося
событий 203 г. до н.э., вызвала у некоторых современных историков
подозрение, что и здесь Полибий также в какой-то степени исказил
факты, на сей раз не для вящей славы основателя Ахейской лиги, но в
пользу Сципиона Африканского — предка по усыновлению Сципиона
младшего, римского друга Полибия.
Однако даже если допустить, что Полибий не всегда и не во всех
отношениях объективен как историк, как это часто считалось,25 нельзя
делать каких-либо неправильных заключений по поводу его анализа
римской конституции, который играет решающую роль в его
политической теории. Два упомянутых случая не показывают, что Полибий
43
был преднамеренным политическим пропагандистом, и по причинам,
которые вскоре себя обнаружат, для него было бы абсурдно
агитировать в пользу римской конституции. Если личные пристрастия и
предубеждения Полибия и оказывали воздействие на его
конституционную теорию и анализ римского политического порядка, то это
выражалось в гораздо более изящной форме.
Филопемен, Ликорт и Рим
Поскольку политическая деятельность Филопемена приходится
почти исключительно, а деятельность отца Полибия Ликорта уже
полностью на период, когда Ахейская лига вступила в контакт с Римом
и когда ее отношения с ним приобретали все возрастающую
значимость, представляется целесообразным рассмотреть взаимоотношения
Полибия с этими людьми и с Римом.
Вплоть до последних лет жизни Арата Рим почти полностью
оставался за пределами политического горизонта Ахейской лиги. Однако
в 219/18 г. до н.э. взаимоотношения между Македонией, которая
после 224/23 г. была связана тесным союзом с Ахейской лигой, и Римом
стали очень напряженными, и в 215 г. Филипп, преемник Антигона
Досона, заключил союз с Ганнибалом против римлян. Лига под
руководством Арата отказалась предоставить Филиппу помощь в этой
войне. Тем не менее когда в 212 г. римляне заключили ответный
альянс с Этолийской лигой, которая к тому времени стала очень
враждебной к ахейцам, Ахейская лига была вовлечена в войну в значительной
степени против своей воли. Это было первое серьезное столкновение
Ахейской лиги с Римом, и хотя в 205 г. до н. э. между Македонией и
Римом был заключен мир, в который были включены союзники обеих
сторон, стало ясно, что в любом будущем конфликте необходимо будет
считаться с преобладающей мощью Рима.
Решающий поворот во взаимоотношениях между лигой и Римом
произошел в 198 г. Едва война против Карфагена была приведена к
победному завершению, сенат, несмотря на усталость римского
населения от войны, задумал начать новую войну, против Филиппа V. Хотя
ахейцы все еще официально находились в тесном союзе с Македонией,
они снова попытались остаться нейтральными. Однако вскоре они
были принуждены сделать свой выбор. В 198 г., через 2 года после начала
войны, римское посольство появилось на одном из народных собраний,
требуя, чтобы ахейцы присоединились к Риму как активные военные
союзники против Македонской державы, с которой они все еще были
связаны торжественным договором, включенным в конституцию лиги.
По совету Аристена (в последующем руководителя лиги) большинство,
находясь под впечатлением подавляющего могущества римлян, после
44
долгой и жаркой дискуссии, проголосовало за то, чтобы согласиться
с их требованием, хотя некоторые города, в том числе Мегалополь,
родной город Полибия, отказались участвовать в голосовании.
В результате этой измены в последующее десятилетие лига собрала
жатву огромных территориальных приобретений. К 191 г. она
распространилась на весь Пелопоннеский полуостров, в 189 г. ее территория
даже увеличилась за счет вступления некоторых городов за пределами
Пелопоннеса. Тем не менее к концу этого периода отношения между
лигой и Римом не улучшились. Как военный альянс от 198 г.
против Македонии, так и более всеобъемлющий союз с Римом, который,
вероятно, зимой 194/93 гг. заменил первоначальный союз, были
официально заключены на принципах равенства двух договаривающихся
сторон. Однако колоссальная разница в мощи не могла не ощущаться
в политике, в особенности потому что в этот период лига более не
была, как в прежние времена, удовлетворена добровольным вступлением
в нее городов в поисках защиты их от тиранов или внешних врагов, а
обратилась к политике захвата.
В первые годы после 198 г. лига была слаба в военном
отношении, и территориальные приобретения, которые она получила, были в
большей степени прямым следствием деятельности Рима, чем ее
собственных военных усилий. Однако в последующие годы, в
особенности после того, как ее военным и политическим руководителем стал
энергичный полководец Филопемен, Ахейская лига стала
осуществлять свои собственные захваты, в которых римляне уже не
принимали непосредственного участия. Тем не менее в некоторых случаях
римляне вмешивались на стороне того или иного из общих врагов,
заявляя, что, поскольку они внесли намного больший вклад в общие
усилия, даже если и не в то или иное конкретное сражение, в
результате которого был осуществлен захват, то при окончательном
заключении мира с ними также необходимо провести консультации. Перед
лицом непосредственных вмешательств такого рода ахейцы всегда
сдавались немедленно, но с течением времени Филопемен стал
вырабатывать новую политику. Сочетая силу и дипломатию, он старался, где
это возможно, создать fait accomplit*, при котором римлянам трудно
было бы найти основания для прямого вмешательства. Если же, тем
не менее, римляне пытались вмешиваться, то, в конечном итоге, он
даже рисковал отвергнуть их дружеский совет, в то же время, однако,
демонстрируя лояльность лиги к Риму посредством участия ахейцев
в кампаниях, осуществляемых в тех областях, где ахейцы не имели
собственных территориальных интересов.
На протяжении длительного времени римский сенат, очевидно, не
* Свершившийся факт (фр.).
45
расценивал эти прецеденты достаточно серьезно для того, чтобы
продемонстрировать свою силу или даже угрозу силы. Но едва ли можно
сомневаться в том, что римляне негодовали в связи с этой
демонстрацией независимости со стороны своего малого союзника, в то время
как ахейцы, в свою очередь, несмотря на выгоды, которые им
приносил этот союз, были возмущены римским вмешательством в то, что
они расценивали как свои исконные права, и, естественно, были
полны страха по поводу будущего, когда после дальнейших побед уже
не останется никакой силы, которая могла бы сдерживать могущество
римлян. Сложность ситуации усугублялась еще и тем, что в 198 г.,
после своей первой победы над Македонией, римляне сделали многое,
в чем они были заинтересованы, и пообещали свободу всем греческим
городам, находившимся под влиянием Македонии, тем самым давая
возможность тем греческим городам, которые были завоеваны после
этого ахейцами, апеллировать к благородным чувствам римлян и
просить у них помощи и защиты от союзных им ахейцев.
Такова была ситуация, когда Полибий был еще маленьким
мальчиком, а его отец впервые взял на себя выдающуюся роль в проведении
ахейской внешней политики. Когда в 189 г. до н. э. спартанцы
попытались восстать против лиги и отправили в Рим посольство с
просьбой о посредничестве, Ликорт возглавил ахейское посольство, чтобы
ходатайствовать против римского вмешательства в то, что лига
расценивала как свои внутренние дела.26 Однако на этот раз метод Фи-
лопемена по разрешению проблемы вызвал откровенное недовольство
сената, и три года спустя, в 186 г., Ликорт, который в то время
впервые был руководителем лиги, был вынужден на собрании членов лиги
защищать политику Филопемена перед римским посланником Аппи-
ем Клавдием.27 В конечном итоге после смерти Филопемена в 183 г.
Ликорт на короткий срок стал его политическим наследником, упорно
пытаясь посредством дипломатии и юридических аргументов
защитить независимость ахейцев от вмешательства римлян. Впрочем, эта
задача становилась все более и более сложной.
После пребывания на посту главы лиги — вероятно, трижды, в
187/86, 184/83, 182/81 гг.— Ликорт впервые испытал значительную
политическую неудачу в 180 г., когда на выборах стратега потерпел
поражение от Калликрата, ратовавшего за политику полного
подчинения Риму. Его партия более не добивалась победы до тех пор, пока
Архон, близкий политический союзник Ликорта, который в 174 г.
даже ходатайствовал за примирение лиги с Македонией, не был избран
стратегом на 172/71 г.28, а затем повторно в 170/69 г., — в этот второй
раз с Полибием в качестве гиппарха, или вице-президента лиги.29
События этих лет и непосредственно последовавших за ними очень
сложны, и даже собственные сообщения Полибия о политике лиги и о
46
мнениях своего отца и своих собственных не всегда полностью ясны.
Похоже, что незадолго до избрания Полибия на пост гиппарха прошел
слух, что римский посланник, Гай Попилий, собирался обвинить Архо-
на, Ликорта и Полибия перед собранием членов Ахейской лиги в том,
что они являются врагами Рима.30 Но тогда ничего не произошло, а
степень политического влияния Ликорта и Полибия, похоже, не
пострадала от этого слуха. Впрочем, спустя короткий срок, когда между
Македонией и Римом разразилась новая война, у Ликорта и Архона,
похоже, появились незначительные разногласия.31 Ликорт выступал
за полный нейтралитет в надвигающейся войне и желал, чтобы
ахейское руководство продемонстрировало достаточно суровое отношение
к тем ахейцам, которые пытались снискать расположение римлян,
ратуя за полное подчинение ахейцев их (римлян) желаниям. Архон
согласился с ним, поскольку в данный момент ахейцы были
заинтересованы в нейтралитете, но подчеркнул подавляющую силу римлян и
вытекающую из этого необходимость усилий со стороны ахейцев
избегать всего, что могло возбудить недовольство римлян. Хотя Полибий
не выражает свое мнение по этому вопросу достаточно отчетливо,
похоже, что в данном случае по своим воззрениям он оказался ближе к
Архону, чем к своему отцу Ликорту.
Спустя несколько месяцев, в ожидании решительного сражения
между македонцами и римлянами в Фессалии, Архон пришел к
заключению, что в дальнейшем продолжать политику нейтралитета
будет небезопасно, и склонил собрание ахейцев проголосовать в пользу
неограниченной поддержки римлян всей военной мощью лиги. Также
они проголосовали за то, чтобы Полибий в качестве главы посольства
поехал в Фессалию спросить римского консула Марция о том, когда
и где он желал бы, чтобы к нему присоединилась ахейская армия.
Но когда Полибий прибыл к месту назначения, он отложил встречу с
консулом «вследствие неблагоприятных обстоятельств» и передал свое
послание лишь после того, как Марций справился с большей частью
своей задачи, «поскольку это время представилось ему подходящим
для беседы».32 Иными словами, Полибий, согласно его собственному
сообщению, представил предложение ахейцев только тогда, когда в
нем уже не было нужды, и, похоже, был весьма удовлетворен, когда
консул поблагодарил его, сказав, что не нуждается в помощи ахейцев,
«поскольку это, —как стремится указать Полибий, — спасло лигу от
огромных расходов».
Вслед за историей об этом посольстве, в ходе которого Полибий,
похоже, отошел от данных ему инструкций, следует еще более странная
история. В то время как остальные члены посольства возвратились
домой, Полибий в течение некоторого времени оставался в лагере
консула, и когда, немного позже, другой римский военачальник, Аппий
47
Центон, который находился в Эпире, попросил помощи в виде
союзного ахейского корпуса численностью 5000 человек, консул попросил
Полибия возвратиться домой и предотвратить решение ахейцев
согласиться на требование его коллеги военачальника. Полибий указывает,
что это требование в известной степени повергло его в затруднение,
поскольку он не считал возможным открыто говорить на собрании
ахейцев, что римский консул сам просил его противодействовать просьбе
другого римского военачальника. Но ему удалось получить
отрицательный результат при голосовании при помощи чисто технических
обстоятельств.33
Очевидно, что некоторые моменты в этой истории не совсем
ясны. Это особенно касается остающихся непонятными мотивов консула,
выдвинувшего такое странное требование, хотя можно сказать, что
соперничество между римскими военачальниками в указанный период
было нередким явлением. Но одно совершенно ясно: Полибий старался
дать римлянам так мало, насколько это было возможно, чтобы
избежать их открытого и прямого недовольства. Безусловно, в этот период
времени, когда ему было чуть больше 30 лет, он не относился с
большим энтузиазмом к римлянам и, очевидно, в последующем, когда он
писал об этих событиях почти 20 лет спустя, все еще одобрял свои
тогдашние действия.34
События последующих лет показали, что политика Полибия не
была полностью успешной. Хотя все греческие города поспешили
послать в Рим посольства с поздравлениями после решающей победы
римлян при Пидне, последние стали проводить гораздо более суровую
политику и требовали выдачи всех тех греческих лидеров, чья
«лояльность» по отношению к римлянам была сомнительна. Более 1000
ахейцев были насильственно перевезены в Италию, преимущественно
в Этрурию, под предлогом того, что они были отправлены в изгнание
самими ахейцами35, но в действительности, чтобы сделать
невозможным любое возрождение антиримской партии. Никому из заложников
не было разрешено возвращаться назад в течение 17 лет, и Полибий
был одним из них.
Среди фрагментов сочинения Полибия есть интересная глава36,
в которой он критически обсуждает положение в Греции различных
групп государственных деятелей, занимавших антиримскую позицию.
Грубо говоря, по его словам, существовали три группы. Первой не
нравилось то, что все идет к преобладанию одной державы, но эта
группа не поддерживала ни римлян, ни их противников,
предоставляя решение на милость судьбы. Принадлежавшие ко второй партии
радовались, что борьба приближает решение проблемы, и
способствовали победе македонян над римлянами, но были неспособны
заручиться поддержкой такой политики в своих странах. Деятели из третьей
48
группы, в конечном итоге, добились успеха и склонили свои страны
вступить в союз с македонянами. После поражения члены этой
группы, говорит Полибий, в целом действовали как люди, имеющие
чувство собственного достоинства. Они достойно встретили ситуацию и
мужественно погибли. С другой стороны, среди второй группы было
немало таких, кто пытался спасти свою жизнь ложью или
униженной мольбой, тем самым теряя свою репутацию как в глазах своих
современников, так и в глазах потомства. Люди, принадлежавшие к
первой партии, утверждает Полибий, были, впрочем, в совершенно
ином положении. Поскольку они никогда не вели переговоры с
македонскими царями и не ратовали за союз с Македонией, а просто
выступали за нейтралитет, у них были все основания защитить себя
от обвинения в том,* что они были врагами римлян, и спасти свою
жизнь.
Эти главы представляются весьма показательными в нескольких
отношениях. Полибий допускает положение, при котором требуется
лишить жизни политических руководителей исключительно потому,
что их действия были направлены на заключение союза между их
странами и врагом победившей стороны. Очевидно, он расценивал это
положение как более или менее естественное и традиционное в игре
властной политики. Честный человек будет не дрогнув страдать от
последствий поражения его политики, и если даже при проигрыше
он не отказывается от принципов, за которые сражался, то он
заслуживает похвалы и одобрения. В то же время тот, кто старается
спасти свою жизнь за счет униженной покорности перед победителем,
заслуживает лишь презрения. Это простая философия, которую
некоторые склонны называть стоической, но несмотря на то, что
подобная позиция находится в полном согласии с заповедями философов-
стоиков, не следует забывать, что такого рода представления о
правильном поведении были широко распространены в древней Греции
задолго до того, как Зенон основал свою школу, так что у нас нет
оснований считать, что человек, выражающий такие взгляды,
должен обязательно быть последователем более тщательно
разработанных доктрин Зенона и его учеников. Однако очевидно, что
дискуссия о второй и третьей группах антиримских государственных
деятелей в значительной степени служит всего лишь фоном для
рассуждений о первой группе, которая особенно интересует Полибия. Не
может быть никаких сомнений в том, что сам Полибий принадлежал
именно к этой группе, ибо хотя свидетельств, что его жизнь когда-
либо находилась в непосредственной опасности, нет,37 как из его
собственных сообщений, так и от других авторов мы знаем, что
партийные политиканы везде старались избавиться от своих политических
оппонентов посредством доносов на них римским победителям. Для
49
Полибия того времени наиболее характерны осторожность и
осмотрительность, соединявшие любовь к независимости с известной
готовностью подчиниться неизбежному вплоть до того, чтобы подчиниться
иностранному превосходству настолько, насколько это возможно без
существенной утраты личного достоинства. Однако его отвращение
к подобострастию многих греков и некоторых восточных правителей
было искренним, а его дальнейшие взаимоотношения с римлянами
ясно показывают, что он старался жить в согласии со своими
принципами.
В то время как большинство других греческих заложников были
распределены по маленьким провинциальным городам Италии,
преимущественно в Этрурии, Полибию удалось познакомиться с Эмилием
Павлом, победителем при Пидне и одним из самых выдающихся
военачальников и государственных деятелей того времени, и благодаря
влиянию Павла ему было разрешено остановиться в его доме в Риме.
Еще большее значение для его последующей жизни имело знакомство с
юным сыном Эмилия Павла, Публием Корнелием Сципионом Эмили-
аном, будущим завоевателем и разрушителем Карфагена. В 31-й книге
своего исторического труда Полибий сам рассказал о том, как
началась эта продлившаяся всю жизнь дружба со Сципионом Младшим.38
Полибий часто подолгу беседовал с двумя юными сыновьями Эмилия
Павла —Квинтом Фабием Максимом Эмилианом и Публием
Корнелием Сципионом, но при этом обращаясь преимущественно к старшему
брату, пока однажды, когда они оказались одни, Сципион робко взял
Полибия за руку и спросил его, не считает ли он, как некоторые другие
люди, его слишком тихим и тугодумом, недостойным великой семьи,
в которой он родился, поскольку он никогда к нему не обращался.
«Нет, ни в коем случае, — ответил Полибий, — выкинь все подобные
мысли из своей головы. Я обращался к твоему брату только потому,
что он старший из вас двоих, и поскольку полагал, что таким образом
у тебя также будет своя роль в беседе. Но я буду очень рад помочь
тебе стать достойным твоих предков». В ответ на это, как
рассказывает Полибий, молодой Сципион схватил его за руки и сказал: «Хотел
бы я увидеть день, когда ты все остальное сочтешь второстепенным
по важности и будешь жить только со мной». Это было начало
продолжительной дружбы, которая была одинаково важна для них
обоих, хотя и по-разному. Через Полибия воздействие греческих идей на
молодого Сципиона стало очень сильным, как в его личной,39 так и
общественной жизни. Для Полибия дружба со Сципионом означала
уникальную возможность познакомиться со всем механизмом
римского государства в его реальном действии. Позже эта дружба создала
возможность получить от римлян лучшие условия для его родины,
которая постепенно полностью перешла под господство Рима. Гораздо
50
более важным является то, что за годы вынужденного временного
пребывания в Риме Полибий убедился в превосходстве римской
конституции над всеми другими существующими конституциями — и это
убеждение стало основой всей его политической философии. Помимо
дружбы со Сципионом, известно не так много деталей 17-летнего
вынужденного пребывания Полибия в Италии. Впрочем, есть один эпизод,
который Полибий рассказывает сам и который представляет
известный интерес. Благодаря Сципиону младшему Полибий познакомился
с Деметрием, сыном Селевка IV Филопатора, которого отец в 175 г.
отправил в Италию в качестве заложника. Когда в 164 г. умер
правивший вместо него Антиох IV Эпифан, Деметрий попросил разрешения
вернуться домой и претендовать на царскую корону своего отца.
После того как сенат отказался дать ему это разрешение, он попросил
совета у Полибия,40 и тот посоветовал ему «пойти на риск, который
стоил бы судьбы короны». Деметрий, тем не менее, вторично
обратился с просьбой к сенату о разрешении вернуться в свое царство, но
когда снова получил негативный ответ, то последовал совету Полибия,
и тот помог претворить его в жизнь. Поскольку Деметрий был знаком
с молодым Сципионом и поскольку, как рассказывает об этом
позже Полибий41, «здравомыслящие люди» в сенате — очевидно, партия
Сципиона — сочувствовали делу Деметрия, едва ли может оставаться
какое-либо сомнение в том, что Полибий действовал с ведома и
одобрения своих высокопоставленных римских друзей. Это показывает, что
уже в 163 г. историка периодически приглашали на советы его
покровителей, по крайней мере тогда, когда затрагивались вопросы
внешней политики, и когда он бывал в их обществе, они не ограничивались
только обсуждением общих проблем этической и политической
теории. Впрочем, в плане композиции его труда особенно важен тот факт,
что он рассказывает эту историю столь открыто и с такими
подробностями.
В 150 г. ахейским изгнанникам наконец позволили вернуться
домой, поскольку, как язвительно сказал Катон, невелика разница, кто
повезет хоронить нескольких трясущихся стариков-греков — греческие
или римские переносчики гробов. Полибий, который не был
трясущимся стариком, не вернулся, чтобы провести остаток своей жизни
в Мегалополе или снова занять ведущее положение в Ахейской лиге,
которая в это время еще обладала некоторым подобием
независимости. Он оставался в Мегалополе лишь в течение короткого времени. В
149 г. по просьбе консула Мания Манилия он был отправлен в Лили-
бей, возможно, для участия в переговорах между Римом и
Карфагеном, но более вероятно — в качестве эксперта по инженерным вопросам
в свете предстоящей осады этого города. Однако он снова вернулся в
Мегалополь до того, как добрался до места своего назначения, когда,
51
будучи на Керкире, узнал, что карфагеняне приняли условия,
выдвинутые римлянами, а потому его услуги были уже не нужны.42
Немногим позже, когда война с Карфагеном все же разразилась, Полибий,
похоже, получил второй вызов, к которому он отнесся с вниманием,
и явно находился в Африке в 149 г., поскольку, в соответствии с его
собственным сообщением,43 имел беседу с нумидийским царем Маси-
ниссой незадолго до смерти последнего в начале 148 г. Вероятно, в
следующем году Сципион поручил ему задачу исследования
северозападного побережья Африки,44 а в 146 г. он вместе со Сципионом
присутствовал при разрушении Карфагена и услышал, как его римский
друг выразил опасение, что некогда та же судьба может постигнуть и
Рим.
Тем временем события в Греции приняли дурной оборот. После
длительного периода подчинения «советам» римлян, руководители
Ахейской лиги в 150 г. снова пустились в независимую политику при
решении вопросов, связанных с Пелопоннесом. После четырех лет
постепенного нарастания напряженности в отношениях, глава лиги,
Критолай, воодушевленный распространенными повсеместно
сходными тенденциями, грубовато сообщил посланникам Рима на одном из
федеральных собраний, что ахейцы желали бы иметь римлян в
качестве своих друзей, а не своих хозяев. На сей раз римляне объявили
ахейцам войну. Греческие армии, как того и следовало ожидать,
были быстро разгромлены, и теперь римляне предприняли жесткие
действия, чтобы предотвратить сходные проблемы в будущем.
Разнообразные греческие лиги, конфедерации и федеральные государства
были распущены. Отдельные города сохранили свое местное
самоуправление, но им было запрещено вступать в союзы друг с другом или с
иностранными державами, и их деятельность была подчинена
великому множеству предписаний, навязанных Римом. Фивы и Халкида
были частично разрушены, в Коринфе были разграблены памятники
искусства, после чего город был сожжен. Хотя Полибий яростно
возражал против политики Критолая, которую он расценивал как полное
безумие, он был все еще сильно привязан к своей родине, и этот
внезапный всплеск варварства со стороны римлян должен был стать для
него жестоким ударом. Тем не менее он сопровождал римскую
комиссию, которой было поручено урегулировать греческие дела, и после
того как комиссия вернулась в Рим, Полибию было дано поручение
урегулировать спорные проблемы, возникшие в связи с новыми
предписаниями со стороны Рима46. Выполняя это поручение, он старался
убедить своих соотечественников в том, что подчинение предписаниям
римлян было единственным разумным вариантом поведения,
которому они могли следовать, и в то же самое время использовал все свое
влияние в Риме, чтобы смягчить ненужные сложности и сделать на-
52
ложение санкций более умеренным. В обоих направлениях он добился
заметных успехов и после того, как выполнил свое задание, был
удостоен почестей и получил официальные знаки благодарности по всей
Греции.
Последние годы жизни Полибия известны хуже, и большинство
из тех немногих деталей, которые мы знаем или можем
подразумевать, представляются не очень важными для оценки его
политических взглядов. Впрочем, достаточно и немногочисленных данных.47
Он отправился в Александрию, вероятно, около 139 г., хотя, очевидно,
и не принадлежал, как философ-стоик Панетий, к официальной
свите Сципиона Эмилиана, который в это время путешествовал в Египет
и на Восток. Он, по-видимому, присутствовал при осаде Нуманции в
134/133 г. и, возможно, на обратном пути посетил такие интересные
с географической и исторической точки зрения места, как перевалы
в Альпах, через которые прошел Ганнибал, когда вторгся в Италию.
Полибий умер в возрасте 82 лет (не ранее 120 г. до н.э.) в результате
травмы, которую получил при падении с лошади.48
Жизнь Полибия и политический фон, на основании которого мы
можем судить об этом человеке, показывают, что во многих
отношениях он очень подходил для выполнения своей задачи —представить
объективное и адекватное описание римской политической системы.
Безусловно, заслугой его отца Ликорта было то, что Полибий получил
самое лучшее образование, какое было возможно,49 и надо заметить,
что он был очень хорошо знаком с греческой философией и
политической теорией в целом. Как один из руководителей Ахейской лиги он
в мельчайших деталях знал ее политическое устройство, управление и
отдельные города — члены лиги, что давало ему возможность
наблюдать воздействие ее политических институтов на успех или неудачи во
внешней политике и войнах. Он был почти в равной степени знаком с
политическим устройством других государств Пелопоннеса, особенно
Спарты с ее необычной конституцией. Кроме того, ему была
представлена уникальная для грека возможность увидеть изнутри, если можно
так выразиться, как работает римская конституция. Когда он начал
свой исторический труд, казалось, что эта конституция
функционирует очень гладко, но ему довелось увидеть первые трещины в этом
замечательном здании и первые признаки надвигающейся революции,
которая спустя около 70 лет после его смерти привела к крушению
римской республики и установлению постепенно крепнущего
абсолютистского монархического режима.
Исторический труд Полибия вне всяких сомнений, окрашен его
эллинским, равно как и ахейским патриотизмом, и я уже показал,
что там, где сталкиваются эти два патриотизма, Полибий
оказывается неспособен дать правильное описание исторических фактов. Но
53
он не был воспитан, чтобы стать другом и почитателем Рима. И хотя
позже он был убежден, что единственный разумный курс для греков —
это подчинение подавляющей мощи римлян, и старался убедить
своих соотечественников в необходимости этого, его исторический труд в
целом, безусловно, не является образцом проримской пропаганды. В
отличие от римских историков, таких как Ливии и его анналистиче-
ские предшественники, Полибий неоднократно защищает Ганнибала
от резких выпадов римлян по поводу его характера,50 а также дает
благоприятную характеристику отцу Ганнибала, Гамилькару.51 Он
излагает все аргументы тех, кто обвинял римлян в низком вероломстве
и предательстве в их взаимоотношениях с Карфагеном перед началом
третьей Пунической войны, а также упоминает тех, кто пытался
защищать действия римлян, со всей очевидностью не вставая в этом
диспуте на сторону кого-либо из оппонентов.52 Он также сурово критикует
римлян за их жесткую политику в Греции в 146 г. и позже.53 Хотя
дружба Полибия со Сципионом Младшим была, безусловно, сильной
и искренней и хотя, когда речь шла о борьбе между римскими
политическими группировками, он мог быть пристрастен в пользу Сципиона
и его друзей, у нас нет каких-либо свидетельств, что он когда-либо
проявлял в отношении Рима патриотизм, сравнимый с его глубокими
чувствами к Греции и Ахейской лиге.
Таким образом, совершенно очевидно, что восторженное
восхваление Полибием римской конституции не связано с какими-то
пропагандистскими целями —между прочим, римляне, в отличие от ахейцев,
спартанцев и многих современных правительств, никогда не пытались
склонить другие города или народы к принятию конституций, сходных
с их собственной. Напротив, похоже, что Полибий, встретившись с
болезненной реальностью — полной беспомощностью греков перед лицом
организованной римской мощи, искал объяснение этого феномена,
который ранил его национальную гордость как грека. Для него стало
откровением, что причина этого превосходства заключалась в
совершенстве римской конституции — конституции, которая, не будучи плодом
деятельности одного человека или группы людей, каким-то образом
естественно развивалась согласно предписаниям наилучшей греческой
политической теории. Вот почему анализ римской конституции стал
центральным звеном во всем его сочинении.
Хотя со всех точек зрения Полибий был исключительно хорошо
подготовлен для выполнения такого задания, у него как аналитика
римской конституции были и существенные недостатки. Возможно,
как следствие традиции Арата, в которой он был воспитан, Полибий
был склонен интерпретировать все события как борьбу за власть,
игнорируя остальные факторы социальной и политической жизни,
которые, хотя и могут оказывать решающее воздействие на структуру
54
власти в государстве, сами по себе не являются результатом борьбы за
власть, и потому имеют совершенно другое происхождение. В целом
он склонен чрезмерно упрощать и рационализировать то, что видит, и
не склонен обращать внимание на то, что не может быть с легкостью
описано в понятиях традиционной политической терминологии и не
проявляет свою сущность в определенных и хорошо узнаваемых
политических институтах. Из-за этих недостатков для справедливой
оценки общей теории смешанной конституции Полибия необходимо
пересмотреть весь анализ политической системы республиканского Рима,
на котором и основана его общая теория.
ГЛАВА 2
КОМПОЗИЦИЯ
ИСТОРИЧЕСКОГО ТРУДА ПОЛИБИЯ
И СТЕПЕНЬ ЕГО СОХРАННОСТИ
Огромный исторический труд Полибия составляет 40 книг и в
своей основной части посвящен периоду с 220 г. до н.э., т.е. времени,
непосредственно предшествовавшего началу так называемой Второй
Пунической войны, до 146 г. до н.э., года разрушения Карфагена и
Коринфа и окончательного прекращения независимого существования
Греции. Только первые 5 книг сочинения сохранились полностью или
почти полностью, ибо даже в сохранившихся рукописях этих книг есть
небольшие лакуны. В этих первых книгах содержится общее
вступление, обзор истории пяти десятилетий, предшествующих Второй
Пунической войне, и очень детальный обзор причин и начала этой войны
вплоть до разгрома римлян в битве при Каннах в 216 г. до н.э.
Все остальные книги, включая 6-ю, которая содержит
политическую теорию Полибия и его анализ римской конституции, приходится
реконструировать по фрагментам, которые, в свою очередь,
приходится собирать из различных источников. Наиболее важным из этих
источников является рукописный «Кодекс Урбино», датированный XI-
XII вв.1, в котором содержатся пространные выдержки из первых 18
книг труда Полибия и из которого получена большая часть дошедших
до нас фрагментов 6-й книги. Вторым важнейшим источником
является коллекция извлечений из древних исторических трудов, которую
в первой половине X в. н.э. приказал сделать император
Константин Багрянородный. В этой коллекции отрывки распределены по 53
разделам согласно темам. Однако, к сожалению, лишь один из этих
разделов, «De legationibus» (О посольствах), сохранился практически
полностью. Из раздела «De virtutibus et vitiis» (О достоинствах и
недостатках) до нас дошла примерно половина. Из раздела «De sententiis»
(Об общих суждениях), единственного, где могут быть обнаружены
фрагменты 6-й книги, имеющие отношение к политической теории
Полибия, были обнаружены достаточно обширные фрагменты в
ватиканской рукописи на пергаменте2. Существуют также фрагменты раздела
«De insidiis» (О тайных заговорах и засадах).
56
В дополнение к этим систематическим отрывкам существует
значительное число более и менее буквальных цитат из сочинения Полибия,
в том числе и 6-й книги, в трудах более поздних греческих и латинских
авторов, которые упоминают его по имени. Наконец, современными
исследователями были сделаны попытки реконструировать некоторые из
утраченных частей труда Полибия, в особенности 6-й книги, на
основании произведений других древних авторов, в особенности сочинения
Цицерона «О Государстве»3, хотя эти авторы либо вообще не
называют имя Полибия, либо просто упоминают о нем как о человеке, чьи
идеи они использовали. Такие реконструкции, разумеется,
ненадежны и могут быть использованы в рассмотрении политической теории
Полибия лишь с большой осторожностью.
Фрагментарное состояние, в котором находится исторический труд
Полибия, безусловно, делает затруднительным любой анализ его
композиции. И все же эту проблему нельзя полностью игнорировать.
Учитывая тот факт, что Полибий дожил до 82 лет и, вероятно, начал
писать свой исторический труд, когда ему было чуть менее сорока,
следует отчетливо осознавать, что в течение этого огромного, наполненного
событиями периода протяженностью более 40 лет он мог изменить свои
взгляды по некоторым вопросам, и, таким образом, в его сочинении
могут быть заметны следы позднейших пересмотров. То, что следы таких
пересмотров существуют, всегда было очевидно всем, кто читал труд
Полибия целиком и с пристальным вниманием, и на современном этапе
по этой проблеме появилась довольно обширная филологическая
литература. Разумеется, в рамках данной работы невозможно детально
обсуждать все высказывания, которые могут быть обнаружены в этой
литературе и все множество зачастую противоречивых заключений,
которые можно из них извлечь. С другой стороны, для адекватного
понимания политической философии Полибия, безусловно,
необходимо знать, являются ли два мнения, которые он высказывает в
различных фрагментах 6-й книги, неотъемлемой частью одной и той же
систематически разработанной теории или же они представляют
различные взгляды, которых Полибий придерживался в разное время.
Поэтому в данной главе я постараюсь дать краткий очерк проблемы в
целом в качестве введения к более частным вопросам, которые могут
возникнуть позже в связи с анализом политической теории Полибия.
В начале своего сочинения Полибий утверждает,4 что его основная
цель — показать, как меньше чем за 53 года римляне сумели подчинить
себе почти весь обитаемый мир. Чуть позже он заявляет, что возьмет
140-ю Олимпиаду в качестве точки отсчета, но в качестве вступления
сперва даст общий обзор событий после 264 г. до н.э., года начала
Первой Пунической войны, поскольку это необходимо для полного
понимания причин Второй Пунической войны. Из этого заявления по-
57
нятно, что он намеревался описать историю событий в течение 52-53
лет от начала Второй Пунической войны (219/218 г. до н.э.) до битвы
при Пидне (167 г. до н.э.). Иными словами, хотя именно после битвы
при Каннах в 216 г. до н. э. римляне достигли самой низшей точки
своей политической мощи и территориальной экспансии с начала IV в. до
н.э., Полибий, естественно, начал свое изложение с начала войны, в
которой Канны были крупнейшим, но не первым большим
поражением римлян. Он намеревался продолжить изложение событий вплоть до
блестящей победы римлян над Македонией, в результате чего римское
господство над всем Средиземноморским миром было твердо
установлено на последующие несколько сотен лет.
Таков был первоначальный план Полибия. Однако в
окончательном варианте его сочинения описание 53 лет от начала Второй
Пунической войны до битвы при Пидне занимает лишь первые 29 книг.
Кроме того, существуют фрагменты еще 10 книг, в которых изложение
продолжено вплоть до разрушения Карфагена и Коринфа в 146 г. до
н. э. Изменение плана, о котором свидетельствует данное дополнение,
рассматривается несколько позже самим Полибием в начале 3-й книги,
и этот анализ, равно как и то, как он введен в текст, представляется
весьма важным для композиции книги в целом.
Поскольку первые две книги посвящены общему введению и
суммарному обзору событий в течение пяти десятилетий,
предшествующих Второй Пунической Войне, третья книга обозначает начало
основного изложения событий. В первых главах этой книги Полибий
достаточно подробно сообщает читателю о том, каким образом он
собирается рассказывать об исторических событиях вплоть до битвы при
Пидне. Он заканчивает замечанием, что эта история позволит
читателю отчетливо увидеть, каким образом римляне осуществляли свои
замыслы и как они сумели подчинить весь мир своему влиянию. Затем
он добавляет несколько наблюдений иного характера:
Если бы успех и неудача были решающими критериями, на основании
которых можно было бы судить о государствах и отдельных личностях,
чтобы хвалить или обвинять их, тогда я бы мог остановиться на
вышеупомянутом пункте и закончить свой труд упоминаниями о последних
событиях, что и было моим первоначальным намерением. Ибо рост
римской мощи был теперь завершен. Но ... поскольку то, что с точки зрения
простой толпы является наиболее ярким успехом, при неправильном
использовании, нередко ведет к величайшей катастрофе, в то время как
несчастье, если выносить его с достаточной силой духа и мужеством,
часто обращалось во благо, необходимо добавить описание
последующего отношения победителей, природы их правления и того, каким образом
это правление воспринималось и оценивалось их подданными. Ибо
только таким образом возможно будет увидеть, является ли господство Рима
над миром добром или злом ...5
58
Поместив эти рассуждения в качестве причин изменения своего
плана, Полибий дает краткий обзор событий периода с 167 по 146 г.
до н.э., а затем заканчивает все словами: «Таков, таким образом, мой
план. Но для его выполнения я должен положиться на судьбу, если
она пожелает даровать мне жизнь достаточно длинную, чтобы этот
план завершить»6.
Это объяснение показывает, что изменение в плане было
внушено не просто желанием продлить историческое повествование немного
дальше после того, как первоначально планируемая часть была
завершена, но глубокой переменой в представлениях и тем, что эта
изменившаяся оценка, конечно, не была вовсе не связана со взглядами
автора на устройство римского государства. Когда Полибий начал
писать свою историю, он собирался показать, как стало возможным, что
римляне столь быстро завоевали мир после своего самого
сокрушительного поражения. Он обнаружил решение этой проблемы в
превосходстве их конституции. Таким образом, анализ данной конституции
должен был с самого начала планироваться как центральная часть
общего труда. Когда Полибий изменил свой план, он, похоже, не
отказался от своего убеждения, что римская конституция была одной из
основных причин успеха Рима. Однако успех такого рода для него ни
в коем случае не был однозначным критерием превосходства. Теперь
он хотел определить, был ли успех римлян благом для большей части
человечества, которая попала под их власть.
Поскольку сохранилась лишь сравнительно небольшая часть
последних книг, то, к сожалению, невозможно определить детально, как
Полибий пытался ответить на этот вопрос, однако общее направление
его исследования можно определить вполне отчетливо. Очевидно, он
не пришел к заключению, что несомненный успех римлян
обратился для мира «величайшей катастрофой». В этой части его труда есть
несколько пассажей, где он восхваляет римлян за высокие моральные
принципы, которым они следовали в своей политике при определенных
обстоятельствах.7 Но в большинстве этих случаев ведущими лицами
являются или Эмилий Павел, отец друга Полибия, Сципиона Эмилиа-
на, или сам Сципион. В других частях его мнение о моральности
римской политики последнего периода оказывается не очень высоким.8
В то же время в связи с этим наиболее важны те главы, где он дает
обзор различных мнений, касающихся справедливости оснований
ведения римлянами последних войн против Карфагена и Македонии.9 Как
уже упоминалось ранее, при таком положение дел Полибий, похоже,
не приводит собственного мнения: он просто излагает суждения
других. Впрочем, Полибий едва ли мог не заметить, что аргументы тех,
кто безоговорочно защищает римлян, безусловно, относятся к числу
наиболее слабых. Из двух оставшихся групп одни открыто осужда-
59
ют римлян, в то время как другие утверждают, что римляне всегда
отличались высокими принципами своей политики, но в недавнее
время характер их политики изменился к худшему — они постепенно
развращались жаждой власти, как и другие нации до них. Мнения этой
последней группы, как они представлены Полибием, наиболее
убедительны.
Существуют другие указания на то, что это последнее мнение, по
всей вероятности, более всего приближается к собственным
убеждениям Полибия. Едва ли существовали серьезные основания для того,
чтобы задавать вопрос — действительно ли успех римлян был
убедительным доказательством их морального превосходства, если бы
события третьей четверти II в. до н. э. не пробудили на этот счет
некоторые сомнения. Поведение Сципиона младшего контрастирует с
гораздо менее похвальным поведением большинства молодых римских
аристократов.10 Все это, похоже, свидетельствует о том, что
изменение произошло не только в субъективной оценке Полибия, но что, по
его мнению, изменились и сами римляне, и по мере того, как в
упомянутых пассажах он преимущественно обсуждает последствия этой
перемены для других наций, от его внимания едва ли ускользнуло,
что аналогичные изменения произошли и во внутренних механизмах
римского государства. Наблюдение за этими переменами, которые на
протяжении последних десяти лет жизни Полибия должны были стать
видимы даже для глаз гораздо менее внимательного наблюдателя, не
могло не повлиять на его представления об абсолютной
стабильности римской конституции. Таким образом, проблемы композиции 6-й
книги и композиции труда в целом очень тесно взаимосвязаны друг с
другом.
В этом случае известное значение представляет определение
времени появления нового плана труда —как с чисто хронологических
позиций, так и с точки зрения соотношения других его составных
частей. В связи с этим представляется важным то, что в относящихся
к этому частях 3-й книги11 Полибий в деталях описывает то, как он
собирается трактовать исторический период вплоть до сражения при
Пидне, но по отношению ко второй части своей работы дает просто
обзор основных событий, о которых он должен повествовать. Похоже, это
указывает, что в то время, когда он писал эти главы, основная часть
первых 29 книг его сочинения уже была написана, если не в
окончательном виде, то, по крайней мере, в общих контурах, в то время как
вполне определенного плана для второй части у него еще не было.
Попытка определить точную дату составления второго плана приводит
к тому же заключению. План продолжать работу вплоть до 146 г. не
мог появиться ранее этой даты. Более того, поскольку Полибий
вскоре после разрушения Коринфа, при котором он присутствовал, был
60
облечен специальной миссией, которая, вероятно, отняла у него около
года и по поводу которой после ее завершения он, несомненно, должен
был сообщить сенату, рассуждение в связи с пересмотром плана едва
ли могло быть написано задолго до 140 г. Не могло оно быть
написано и существенно позже, ибо, будучи уже в преклонном возрасте,
как сообщает нам Цицерон,12 Полибий написал историю Нумантин-
ской войны, которая закончилась в 133 г. Это указывает на то, что его
великий исторический труд должен был быть завершен около 130 г.,
хотя похоже, что Полибий делал добавления и исправления вплоть
до самых последних лет своей жизни.13 Таким образом, последние 10
или 11 книг его сочинения, должны были быть написаны в
десятилетие между 140 и 130 гг., а рассуждение по поводу изменения плана
следует поместить в начало этого периода, поскольку в это время у
Полибия еще не было определенного плана композиции второй части
работы. В то же время весьма значительная часть первоначального
плана к этому моменту должна была быть завершена, поскольку едва
ли возможно, что большинство из 40 книг, которые составляют труд,
были написаны на протяжении короткого периода одного десятилетия,
примерно со 140 до 130 г. до н.э. Таким образом, нет никакого
сомнения, что вводные главы 3-й книги были внесены в текст существенно
позже, чем была написана основная часть этой и последующих книг.
Это не единственный пример более поздней перестановки
материала или его пересмотра. М. Гельцер пытался показать,14 что большая
часть обзора ранней ахейской истории, который располагается теперь
во 2-й книге, была написана в течение первых лет ссылки Полибия в
Риме, когда Ахейская лига была еще в центре его интересов и когда он
еще не приобрел знания внутренних механизмов римского государства,
однако эти главы должны были быть поставлены на то место, которое
они занимают сейчас, гораздо позже. Гельцер сделал заключение, что
Полибий сначала запланировал написание истории Ахейской лиги, но
отказался от этого плана в пользу более обширного труда и что
некоторые части более раннего труда, который он уже завершил, внес в
более поздний материал, когда придавал этому своему более
позднему произведению окончательную форму. Аргументы, которые Гельцер
выдвинул в поддержку своего предположения, весьма убедительны, но
даже если их нельзя принять в качестве окончательных, нет никакого
сомнения в убедительности его доказательств, что некоторые
разделы 2-й книги должны были быть написаны раньше, а другие — позже
146 г.
Многие разделы, явно внесенные позже в уже существующий
контекст, состоят из полученных из первых рук описаний географических
мест, которые Полибий мог представить после своих путешествий. В
знаменитом пассаже из 3-й книги15 Полибий говорит, что в то время,
61
как вследствие господства римлян почти все территории мира стали
им доступны при передвижении по суше или по морю, и когда
греческие государственные мужи освободились от всех огромных задач и
получили неограниченное время для занятий и исследований, должна
была быть сделана попытка получить более точные сведения обо всех
тех землях, которые играли важную роль в истории. По этой причине,
продолжает Полибий, он сам предпринял целую серию путешествий в
Африку, Испанию и Галлию с тем, чтобы исправить ошибки более
ранних авторов. Поскольку Полибий не мог покинуть Италию в
период своего изгнания со 167 по 151 гг. и поскольку он не мог оказаться
на Западе до 167 г., очевидно, что он должен был предпринять эти
путешествия после 151 г., а некоторые из них, возможно, и еще позже.
Одно из наиболее важных сообщений очевидца в труде Полибия
касается подходов к Альпам с Запада, через которые проходил
Ганнибал, когда он вторгся в Италию, и тех исследований, которые Полибий
предпринял непосредственно на месте.16 В то же время история
вторжения Ганнибала в Италию должна принадлежать к самым ранним
частям огромного сочинения Полибия, и поэтому в основном должна
была быть написана задолго до 150 г. Другим примером в сущности
того же типа является свидетельство очевидца о Новом Карфагене в 10-й
книге.17 Позднейшая вставка этого географического сюжета,
очевидно, связана с точным измерением Via Domitia —Домициевой дороги,18
которое едва ли могло быть сделано до 120 г., когда эта дорога
была построена. Поскольку многие примеры показывают, что Полибий
страстно стремился собирать новые фрагменты географической
информации и использовать их для улучшения своего сочинения, у нас
нет оснований расценивать эту вставку как сделанную кем-то другим.
Наконец, есть еще один раздел, явно вставленный в начальную книгу
довольно поздно и состоящий из пассажей 3-й книги,19 в котором
Полибий не только обращается к событиям 146 г., но также предполагает,
что в то время, когда он писал эти слова, все 40 книг последней версии
его труда были завершены, по крайней мере в черновом варианте.
Далее, поскольку существует масса свидетельств, что Полибий
продолжал делать добавления и исправления в своем труде вплоть до
последних лет жизни и поскольку в одном случае он сам указывает,
что его взгляды по одному из фундаментальных вопросов в некоторой
степени изменились после решающих событий 146 г., совершенно
естественно, что было сделано множество попыток обнаружить в работе
Полибия другие противоречия, которые могли быть связаны с
изменением в его взглядах. Наиболее амбициозная из этих попыток была
предпринята Р.Лакуром, который счел, что способен
реконструировать 5 разных и последовательных «изданий» того текста, который
мы имеем.20 Едва ли нужно доказывать, что если бы действитель-
62
но существовало пять полностью исправленных версий этого
сочинения, три из которых появились до окончательного варианта и одно
посмертно, как считает Лакур, то потребовалась бы поистине
нечеловеческая изобретательность, чтобы обнаружить следы более ранних
версий, даже если оставить в стороне задачу реконструировать их
исключительно на основании окончательного варианта, и это в то время,
как последняя версия не сохранилась во всей полноте и большинство ее
частей существует лишь в весьма фрагментарном виде. В
действительности реконструкции Лакура часто основываются на очень натянутых
аргументах,21 а зачастую и на неправильной интерпретации текста.22
Вполне вероятно, что первые 15 книг сочинения Полибия появились
до окончания работы в целом,23 причем, разумеется, не в той форме,
которую мы сейчас имеем, поскольку, как было показано выше, они
содержат добавления, которые должны были быть сделаны в конце
жизни Полибия. Но даже существование этой более ранней версии не
может быть доказано со всей очевидностью. По крайней мере, все
указывает на то, что дошедшая до нас версия неминуемо восходит к
рукописи, которую Полибий продолжал пересматривать до самой своей
смерти и которая появилась посмертно, причем последние примечания
автора были внесены в текст по большей части беспорядочно.
Такое положение дел, конечно, гораздо более благоприятно с точки
зрения возможного обнаружения следов изменений мнения или
взглядов в сохранившейся версии сочинения Полибия, чем череда
пересмотренных и опубликованных изданий, поскольку такие
полномасштабные пересмотры, скорее всего, должны были бы устранить или, по
крайней мере, сделать маловразумительными остатки первых версий.
Несмотря на это, было бы совершенно неправильным начинать с
утверждения, что все очевидные или реальные противоречия или
несогласованности в мыслях или теориях Полибия, безусловно, должны быть
связаны с изменением во взглядах и с тем фактом, что оставшиеся
версии его исторических трудов, очевидно, никогда не подвергались
подробному пересмотру от начала до конца с целью осуществить все
согласования с позднейшими взглядами автора. Существуют
надежные свидетельства, чтобы доказать, что подобные несогласованности
могли быть вызваны совсем иными причинами.24
ГЛАВА 3
ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ
ПОЛИБИЯ И ЕГО ТЕОРИЯ
ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГОСУДАРСТВА
Именно Полибий создал выражение «прагматическая история» или
«прагматический метод историографии»,1 хотя назначение термина
«прагматический», как его применяет Полибий, не совсем идентично с
тем, которое данный термин приобрел в настоящее время, хотя и
тесно с ним связано. Предлагая новый термин, Полибий хотел изложить
свой собственный метод, противопоставленный другим, к которым он
относился неодобрительно; и потому полное значение этого термина,
как он его применяет, в какой-то степени определяется в сравнении с
превалирующими тенденциями в историографии во времена Полибия
и в течение предыдущего столетия.
Полибий резко выступал против драматической подачи
материала в историографии2, которая в особенности получила
распространение после Александра Великого, хотя возникновение этой тенденции
с меньшей степенью определенности можно проследить в начале IV в.
Такой тип историографии в какой-то степени выполнял функции
романа в современной литературе. Он угождал той части читающей
публики, которая требовала от истории развлечения, по крайней мере в
той же степени, что и просвещения.3 На поздних этапах развития
такой тип историографии, безусловно, также испытывал влияние
знаменитого высказывания Аристотеля, сделанного им в связи с дискуссией
о трагедии, что в поэзии философии больше, чем в истории.4
Драматизируя историю, многие историки эллинистического века считали, что
они могут поднять ее до уровня поэзии.5 Они также считали, хотя и в
различной степени, что внося изменения в фактическую, хотя и чисто
второстепенную информацию, они могут достичь той самой высокой
и вечной правды, которая, по мнению Аристотеля, является истинной
сферой поэзии.
Против всего подобного Полибий был настроен очень серьезно.
История, по его мнению, должна была прежде всего говорить правду,
важную правду, чтобы быть убедительной — Полибий, вероятно,
покачал бы головой по поводу высказывания такого современного праг-
64
матика, как Корнфорд, который считает, что для настоящего историка
любой достоверный факт должен быть важен в такой же степени, как
и любой другой достоверный факт —только факты и ничего кроме
правды.6 Однако хотя Полибий был настроен критически по
отношению к драматизирующему типу историографии, он также презирал
тех ученых-историков,7 которые черпали все свои знания
исключительно из книг и документов, никогда не имели собственного
политического опыта и никогда не взяли бы на себя смелость провести
допрос настоящего актера на политической сцене, перекрестно
допросить свидетелей, получить первичную информацию о практической
деятельности такого политического учреждения, как римский сенат,
или посетить места, где происходили исторические события, о
которых они рассказывают. Полибий писал, что Платон говорил, что к
человеческим делам будут относиться внимательно или если цари
станут философами, или если философы станут царями, но сам Полибий
сказал бы, что с историей все будет в порядке, если государственные
деятели-практики станут писать историю, и не так, как они делают
это сейчас, в виде развлечения, а на протяжении всей своей жизни,
с безусловным стремлением и убеждением, что это занятие — одно из
наиболее важных и выдающихся из тех, чем они могут заниматься,
или же если те, кто собрался быть историком, сочли бы практическую
политическую деятельность предпосылкой к своей работе.8
Таким образом, история, по мнению Полибия, должна быть
написана государственными деятелями-практиками, но она также должна
писаться для людей, которые являются или хотят быть политическими
или военными вождями; если другие историки писали ради
развлечения, то он считал, что писать прежде всего необходимо так, чтобы
служить этой высшей практической цели. Кругозор, который может
быть извлечен из исторических знаний, по его мнению, очень широк.
Из знаменитого афоризма Якоба Буркхардта, касающегося цели
истории: «Совершив ошибку, мы хотим стать не умнее в следующий раз, а
мудрыми навсегда» Полибий, безусловно, взял бы вторую и
позитивную часть, но категорически не согласился бы с первой, негативной.
Когда человек видит, что он не в состоянии изменить ход событий, он
будет черпать утешение и энергию из своего знания прошлого,
научившего его, что подобные несчастья всегда обрушивались на людей.9
Такова вечная истина, которую можно извлечь из истории: нужно взять
себя в руки при внезапных ударах судьбы, зная, что в этом мире
происходит многое, чего не может предусмотреть и отвратить даже
мудрейший и наилучшим образом подготовленный разум. Вот почему Тюхе,
или Фортуна, играет столь необычайно большую роль на протяжении
всего труда Полибия, и по той же самой причине невозможно предста-
65
вить, что он когда-либо намеревался полностью изъять это понятие из
своей философии истории.10
Однако Полибий снова и особенно настойчиво полагает, что
история должна делать государственного деятеля «умнее для следующего
случая», преподавая ему урок, как можно избежать ошибок, которые
были сделаны другими в прошлом. Если из истории должны
извлекаться такие уроки, необходимо отдавать себе отчет в том, какие
причины, поддающиеся регуляции со стороны человека, порождают
соответствующие последствия. Вот почему Полибий иногда яростно
нападает на тех, кто объясняет все прихотями Тюхе, или Фортуны. То,
что государственный деятель должен научиться от истории не только
способности брать себя в руки, защищаясь против непредсказуемого,
но и умению предсказывать то, что можно предвидеть, и
регулировать происходящее, если это возможно, — итог его фундаментальной
философии по данной проблеме, хотя именно в такой форме Полибий
ее нигде не выражал.
Уроки второго типа, которые могут быть извлечены из истории,
столь же многообразны, и их приложение весьма велико.
Начинаются они с чисто технических деталей, как, например, вопросов
военно-фортификационного строительства, из которых можно узнать, что
внезапная атака на город может провалиться лишь потому, что
приставные лестницы, приготовленные для штурма стен, будут
недостаточно длинны.11 Далее эти уроки переходят на военную тактику и
стратегию, предмет, по которому Полибию есть много чего сказать
всякий раз, когда он имеет дело с войнами и сражениями,12 а также
на обсуждение достоинств и недостатков гражданских и наемных
армий, и, наконец, к сложнейшим проблемам высокой политики.13 Тем не
менее не все совершенно непредсказуемо или же непосредственно
поддается человеческому воздействию. Часто государственный деятель,
воспитанный историей, будет способен предсказать, что определенные
причины порождают определенные последствия,14 но он не сможет
изменить эти причины. В таких случаях его способность предвидеть
будущее даст ему возможность приспосабливаться к неминуемым
изменениям и избегать катастроф, которые в противном случае с ним
приключатся. Делая возможным предсказание изменений такого
рода, история, по мнению Полибия, достигла величайших успехов, «так
что те, кто стремится научиться у истории, теперь способны
постоянно иметь дело почти с любыми непредвиденными обстоятельствами,
которые могут случиться».15
Поэтому историк не должен удовлетворяться всего лишь
правдивым представлением фактов, он должен также, и прежде всего,
интересоваться причинами. При обсуждении причин Второй Пунической
войны Полибий приводит три разновидности причин,16 которые, по
66
его мнению, должен знать каждый историк и что, на самом деле,
историки широко взяли на вооружение. Эти разновидности следующие:
во-первых, настоящие и лежащие в основе причины события, которые
зачастую могут на много лет или даже десятилетий предшествовать
данному явлению; во-вторых, причины или предлоги, которые
государственные деятели или политические руководители представляют
для своих решений и которые, однако, лишь крайне редко совпадают
с их реальными мотивами, а еще реже с глубинными причинами
данного явления; и, наконец, начало великого события, т. е. те случайности и
происшествия, которые непосредственно предваряют событие и
которые могут показаться его причинами поверхностному наблюдателю —
как, например, в случае войны, расторжения договора, спора по
поводу определенных прав или нарушения границы. Имея дело с причиной
первого рода, которая, безусловно, является наиболее важной, Поли-
бий делает различие между тем, что может быть названо активным
или ведущим мотивом (в случае Второй Пунической войны это
неудовлетворенность Гамилькара результатами Первой Пунической войны и
негодование карфагенян в связи с вторжением римлян на Сардинию),
и обстоятельствами, которые в данный момент вызвали превращение
этого ведущего мотива в действие (мнение карфагенян, что их мощь
выросла достаточно, чтобы дать им шанс на успех в новой войне с
Римом).17
Таким образом, взаимоотношение между теорией Полибия об
исторической обусловленности и его политической теорией совершенно
ясно. Один из наиболее важных типов первичных причин в истории, по
его мнению, представляют собой властные созвездия, существующие в
любой данный момент. Эти властные созвездия, в свою очередь, в
значительной степени зависят от стабильности или нестабильности
внутренней политической структуры государств, где все это происходит.18
Степень их устойчивости может быть в значительной мере определена
на основании общей политической теории. Таким образом, указанная
теория будет различными способами благоприятствовать успеху
практической деятельности государственного деятеля. Полибий считает,
что при определенных благоприятных обстоятельствах хорошая
конституция может быть создана мудрым государственным деятелем;19
когда возникнет такая возможность, политическая теория снабдит его
солидным теоретическим фундаментом. Однако политическая теория
также позволит государственному деятелю оценивать стабильность
или нестабильность государств, в которых он не обладает никаким
влиянием. В самом деле, она также даст возможность в определенных
пределах предсказывать, в каком направлении конституция данного
государства сможет развиваться в будущем20 и предпринимать свои
собственные действия в соответствии с этими предсказаниями.
67
Политическая теория, заимствованная из исторического опыта,
таким образом, является очень важной частью «прагматической
истории», как это определено Полибием, и составляет центральную часть
любого исторического труда. Полибий излагает свою общую
политическую философию в связи с детальным анализом римской конституции
во времена сражения при Каннах. В это время Рим, с его точки зрения,
представлял собой самый лучший пример хорошо сбалансированной и
стабильной политической системы, которая когда-либо существовала
в истории. Он поместил это рассмотрение римской конституции
сразу после изложения событий сражения, поскольку считал, что именно
благодаря превосходству конституции этой республики римляне
смогли восстановить свои силы после столь сокрушительного поражения
и завоевать большую часть населенного мира за период чуть больше,
чем через 50 лет после Канн.21
Полибий начинает22 изложение своей политической теории с
вопроса о тех учителях политической науки, которые говорят лишь о трех
типах конституции: монархии, или правлении одного человека,
олигархии, или правлении немногих, и демократии, или правлении
большинства. В каждом из этих трех случаев он считает необходимым
сделать дальнейшее различие между правлением в результате согласия и
на основании закона, с одной стороны, и деспотическим, беззаконным
правлением — с другой. Приняв такое разделение, читатель получает
шесть соответствующих вариантов: царство и его двойник тирания;
аристократия и ее двойник олигархия; демократия и ее двойник
охлократия, или власть толпы.
Фактически это разделение на шесть видов не было абсолютно
новым. Все его основные черты могут быть обнаружены у Платона в
его диалоге «Политик»,23 который был написан около 360 года до
н.э., с той лишь разницей, что Платон указывает, что деспотичное
и беззаконное правление большинства и демократия, основанная на
законах, называются одним и тем же именем, в то время как
Полибий использует термин «охлократия» для характеристики
извращенной формы и «демократия» для описания правовой формы. Поскольку
термин «охлократия» не обнаруживается в греческой литературе до
того, как его вводит Полибий, весьма вероятно, что он изобрел этот
термин сам, хотя в равной степени он мог заимствовать его из тех
дискуссий, которые велись в его время. Разумеется, бесполезно
пытаться идентифицировать этих «учителей политической теории», которые,
согласно Полибию, довольствовались существующим разделением на
монархию, олигархию и демократию, поскольку эти простые термины
широко использовались в общем и неопределенном смысле начиная
самое позднее с V в. до н. э., так же как они продолжают применяться
вплоть до настоящего времени. То, что Полибий хочет сделать в связи
68
со своим разделением на шесть вариантов, заключается в следующем:
хотя монархия, аристократия и демократия, в противоположность
тирании, олигархии и охлократии, являются примерами хороших
конституций или, скорее, хорошими вариантами правления, все они исходно
неустойчивы, поскольку каждая из них с легкостью и даже неминуемо
вырождается в извращенный вариант. Отсюда проблема найти тот тип
правления, который был бы свободен от этого недостатка,
характерного для всех простых форм власти; таким решением является система,
которая складывается из всех трех основных типов, т.е. смешанная
конституция.
Для того, чтобы доказать этот тезис, Полибию прежде всего
нужно было показать, почему простые формы политического правления
исходно нестабильны, и это приводит его к проблеме происхождения
государства. Чтобы решить эту проблему, он воображает, как
Платон по сходным соображениям сделал это в своих «Законах»,24 что
колоссальная катастрофа разрушила все человеческие сообщества и
спаслось лишь несколько разбросанных по миру людей. Далее он
задает вопрос: какой фактор в данных обстоятельствах заставит этих
людей искать друг друга для того, чтобы создать общину и какую
форму правления они скорее всего изберут? Полибий отвечает, что таким
фактором является слабость (dcrdeveia) отдельного человека, когда он
остается предоставлен самому себе, и указывает, что тот же фактор
заставляет многих животных, которые беспомощны и беззащитны по
отдельности, жить стадами. Он использует эту аналогию, чтобы
прийти к выводу, что подобно тому, как животные в стае или стаде
избирают самого сильного или самого смелого между собой в качестве
вожака, так и люди, когда они впервые образовали общину, чтобы
защитить себя от диких зверей и нападения со стороны групп или
отдельных личностей себе подобных, безусловно группировались вокруг
сильнейшего и храбрейшего в своей группе, пытаясь найти защиту в
его руководстве. Таким образом, первичной, или начальной, формой
некоего человеческого политического сообщества является правление
сильнейшего, или разновидность монархии.
Интересно сравнить теорию Полибия с теориями его самых
знаменитых предшественников. И Платон, и Аристотель задавали вопрос:
какие факторы заставляют людей жить вместе в политических
сообществах? Оба давали ответы, в некоторой степени отличные от того,
что приводит Полибий. Они обнаружили фундаментальную причину
не в слабости (acrfleveta), а в отсутствии самодостаточности (auxapxeia).
Это отсутствие самодостаточности включает, конечно, физическую
слабость как один из аспектов, но не как самый главный.
Платон в своем «Государстве», обсуждая основы и происхождение
человеческого общества, начинает с того, что указывает,25 что у людей
69
существует огромное количество потребностей, но также и бесконечное
разнообразие возможностей для удовлетворения этих потребностей. В
то же время ни один человек в отдельности не в состоянии в полной
мере развить все многочисленные способности, которые исконно
заложены в человеческой природе. Человек, который концентрирует свои
усилия на сельском хозяйстве, или строительстве домов, или
изготовлении обуви и одежды, достигнет гораздо больших успехов в
отдельном виде работы, чем человек, пытающийся заниматься всеми
перечисленными видами деятельности одновременно. Таким образом, для
того, чтобы прожить жизнь в соответствии и со своими
потребностями, и своими потенциальными возможностями, люди должны
объединяться друг с другом на основе дифференциации и разделения труда.
Поэтому человеческое общество не похоже на стадо животных,
каждое из которых, за исключением разницы по половому признаку, по
сути обладает одинаковыми функциями. Это не просто собрание
отдельных личностей, объединивших свою силу для защиты от внешней
опасности, но некое органичное целое с разнообразными составными
частями. Далее следует, что не всякое собрание значительного
количества людей может носить название человеческого общества или
государства в полном смысле этого слова. Оно может называться так
только в том случае, если стало достаточно дифференцированным, чтобы
быть самодостаточным или, по крайней мере, приблизиться к
самодостаточности, взятое в целом. Характерно, что Платон обнаруживает
первый принцип формирования человеческого общества в
собственности, которую люди не разделяют с другими животными или которой,
по крайней мере, остальные животные не владеют в такой же
степени, в то время как Полибий обнаруживает его в том качестве, которое
у людей общее с другими животными; он начинает разбирать особые
человеческие свойства только тогда, когда обсуждает второй этап в
эволюции государства людей.
Аристотель в своей первой книге «Политики»26 следует Платону,
делая отсутствие самодостаточности важнейшим фактором в
образовании человеческого общества. Он также соглашается с Платоном,
указывая, что человек является гораздо в большей степени
«политическим животным», чем даже муравей или пчела, не говоря уже о
других «стадных животных». Однако он идет гораздо дальше, чем его
предшественник, утверждая, что человеческое общество
предшествует человеческому индивидууму, потому что человек не может даже
стать настоящим человеческим существом, не вступая в содружество
с другими людьми. Ребенок, родившийся от людей, но выросший без
контактов с себе подобными, останется животным в человеческом
образе; и, вообще говоря, человек, живущий отдельно от человеческого
общества может только в большей или меньшей степени приближать-
70
ся к человеку в полном смысле этого слова. По мнению
Аристотеля, данное заключение возникло в результате эмпирических
наблюдений. Изгнанник, который, хотя и вырос среди других людей,
принужден постоянно жить вне человеческого общества, если и не
погибнет, то постепенно превратится в дикаря, более свирепого и опасного,
чем иное дикое животное. А человек, который развил в полной
мере божественную искру, мудрец и истинный философ, безусловно, не
сможет жить совершенно отдельно, без связи с другими людьми, но
по мере того, как он дорастет до подлинной человечности, он будет
нуждаться в человеческом обществе все в меньшей и меньшей
степени.
Этими наблюдениями Аристотель настаивает на абсолютной
необходимости человеческого общества для развития человека, гораздо в
большей степени, чем это делал даже Платон, ибо, если то, что он
говорит, является истиной, то не только физическое существование
человека и удовлетворение его материальных потребностей зависит от
общества, но самое его существование как человеческой особи.
Однако существует также и другой, в какой-то степени противоположный,
аспект теории Платона, который более подробно разъясняется
Аристотелем. В «Политике»27 Аристотель утверждает, что человеческое
общество «возникает ради голого существования», т. е. для того, чтобы
сохранить свое физическое существование, но коли уж оно появилось,
то «оно существует ради хорошей жизни».
Что подразумевается под термином «хорошая жизнь», объясняется
в «Никомаховой этике».28 В данном сочинении Аристотель приводит
различие между чистыми и нечистыми видами удовольствия. К
нечистым удовольствиям относятся те, которые не могут быть полностью
достигнуты без боли или дискомфорта, которые возникают до или
после них. Таким образом, получение истинного удовольствия от еды или
питья невозможно без того, чтобы человек предварительно не
испытывал голод или жажду; в противоположность сказанному, существует
много видов удовольствий, в том числе стол с избыточно богатыми и
высококачественными кушаньями, которые в конце концов порождают
болезнь и боль. Чистые удовольствия — это те, которые можно
испытать до крайности без какой-либо предшествующей или последующей
боли или дискомфорта. Такие удовольствия достигаются в результате
серьезной деятельности, к которой склонен тот, кто ею занимается.
Более того, существует естественная связь между удовольствием,
которое получает человек при такой деятельности, и врожденной
способностью человека к такого рода деятельности. Тот, кто страстно
увлекается музыкой и получает огромное удовольствие от музицирования,
скорее всего станет хорошим музыкантом, если он будет заниматься этим
искусством, и, соответственно, наоборот, человек с огромным талан-
71
том к музыке обычно находит в ней огромное удовольствие. Поэтому
хорошая жизнь и истинное счастье не состоят в изобилии физических
удовольствий, не говоря уже о материальных благах или постоянном
наслаждении — поскольку наслаждение доставляет истинное
удовольствие, если только представляет собой форму отдыха и не составляет
основу жизни, — а заключаются в свободе индивидуума занимать свое
внимание так долго, насколько это возможно, такими серьезными
видами деятельности, к которым он имеет врожденную склонность.
Далее следует, что для разделения и дифференциации труда, которые,
как указывает Платон, необходимы, чтобы обеспечить большее
разнообразие физических и духовных потребностей, должна,
соответственно, существовать до некоторой степени дифференциация склонностей
и способностей индивидуумов, поскольку для разнообразного рода
деятельности необходимо беспокоиться о потребностях людей и о тех
удовольствиях, которые они получат в ходе реализации данных видов
деятельности.
В конце «Никомаховой этики»29 Аристотель указывает на свой
труд «Политика» как на естественное продолжение рассуждения о
«хорошей жизни». Этот последний труд, тем не менее, вне всякого
сомнения, никогда не был тщательно разработан. Первая книга
«Политики», которая наиболее тесно связана с окончанием
«Никомаховой этики», состоит из трех разделов, в которых разбираются
основы человеческого общества и государства, включая вопросы рабства
и экономической теории. Эти разделы в то же время, хотя и
являются наиболее концентрированным выражением мыслей Аристотеля по
данным вопросам, представляют собой лишь контуры или наброски и
только иногда касаются «хорошей жизни». В них не содержится
никакой разработанной теории о взаимоотношении между совершенным
государством и «хорошей жизнью». С другой стороны, седьмая и
восьмая книги «Политики», в которых обсуждается проблема наилучшего
государства в его отношении к добродетели и счастью, скорее всего
принадлежат к раннему периоду развития политической философии
Аристотеля30 и, вероятно, должны были быть заменены материалом,
основанным на результатах рассуждений десятой книги
«Никомаховой этики». Очевидно, этот новый материал никогда не был написан,
так что авторитетное заявление Аристотеля о своих позднейших
идеях касательно данного вопроса отсутствует. И все же, поскольку он
с чувством заявляет, что человеческое общество и государство
«существуют ради хорошей жизни», можно с уверенностью заключить,
что Аристотель должен был считать, что по крайней мере одним из
критериев хорошего государства является тот факт, что его граждане,
насколько это позволяют обстоятельства, могут заниматься теми
серьезными и полезными делами, к которым у них имеется врожденная
72
склонность, или, что, по крайней мере, государство не мешает им это
делать.31
Не может быть никакого сомнения, что Полибий был знаком с
платоновским «Государством». Степень знакомства Полибия с
позднейшими и наиболее зрелыми политическими мыслями Аристотеля менее
ясна. Наименее вероятно, что он читал его «Политику», хотя, по всей
видимости, знал труды некоторых учеников Аристотеля по
политической теории.32 Но этого достаточно, чтобы быть уверенным, что он
был знаком с теорией, что отсутствие (аит&рхеюс) у отдельного
человека было причиной и началом (возникновения) человеческого общества,
чтобы задать вопрос, почему Полибий не только заменил эту теорию
утверждением, что происхождение государства надо искать скорее в
слабости, чем в отсутствии самодостаточности, но даже не упомянул
более раннюю теорию.
В самом деле, Полибий и его предшественники отличаются не
только по тому ответу, который они дают, но в некоторой степени также
и по вопросу, который они ставят. Обе стороны, можно говорить это
с уверенностью, хотят объяснить «происхождение общества», в
котором привыкли жить люди. Но Платон и Аристотель хотят объяснить
прежде всего «происхождение» дифференцированного сообщества, в
котором мы как индивидуумы играем разнообразные роли, которые и
позволяют нам в ходе сложившейся организации становиться и быть
людьми в самом полном смысле этого слова, в то время как Полибий
хочет объяснить, почему мы живем в обществе, в котором
присутствуют определенные властные взаимоотношения между индивидуумами.
В двух этих различных контекстах слово «происхождение»
приобретает несколько разные значения. Платон в первой части своего
рассуждения описывает простое и «примитивное» общество, столь
примитивное в своих духовных потребностях, или, скорее, в отсутствии
оных, что Главкон в диалоге33 говорит, что ему трудно разобраться,
чем данное общество отличается от «государства свиней». И все же
данное общество с его ткачами, портными, сапожниками,
ремесленниками, оружейниками, архитекторами, менялами и торговцами гораздо
в большей степени дифференцировано, чем самые примитивные
общества, которые мы знаем, и в этом смысле оно «более развито» по своей
материальной культуре. Платон едва ли не знал об этом факте. Так,
когда он спрашивает: «Каково происхождение (архл) человеческого
общества?», он, очевидно, намерен задать не «исторический» вопрос:
«По каким причинам человеческие существа впервые стали жить
вместе?», но, скорее: «Какой основополагающий или первичный фактор
заставил их жить вместе, как они это делают сейчас?». Иными
словами, он задает вопрос скорее в аналитическом, а не историческом плане.
В этом они разнятся с Полибием. При обсуждении «происхождения»
73
человеческого общества он также не приводит достоверные факты, но
его конструкция является исторической, это попытка ответа на вопрос
«Что впервые заставило человеческие существа объединиться?», а в
данном контексте ответ «слабость» не вполне подходящий. Также не
подходит его реконструкция наиболее примитивной формы
«политической власти». В очень примитивных человеческих обществах
физическая доблесть и выдающаяся храбрость в сражениях все еще остается
неотъемлемым качеством вождя или правителя. Даже в «Илиаде» или
в старых славянских или германских эпических произведениях
физическая сила и ежедневно демонстрируемая храбрость всех вождей и
правителей играет очень важную роль.
Полибий пытается реконструировать именно это состояние,
которое гораздо более архаично и примитивно, чем общество, описанное в
гомеровских или сходных эпических произведениях. В терминах
философии Аристотеля можно сказать, что Полибий старается
реконструировать ту фазу в процессе эволюции, когда человеческое сообщество
появляется ради «голого физического выживания», в то время как
Платон и Аристотель пытаются раскрыть основы человеческого
общества, которое «существует для хорошей жизни».34 Такое отличие
имеет далеко идущие последствия.
Греческая политическая терминология не совсем ясно различает
те понятия, которые мы называем обществом и государством.35
Слово «полис», которое Платон и Аристотель используют в обсуждаемом
контексте, означает, прежде всего, город-государство, а в более
широком смысле — любое политическое сообщество или, если использовать
современную терминологию, государство вместе с его социальной
основой или инфраструктурой. Слово же «политейа», которое
использует Полибий, характеризует политическую структуру такого
сообщества, или конкретнее — распределение сфер компетенции и власти в
таком сообществе.36 Очевидно, что, когда Платон в «Государстве» и
Аристотель в «Политике» говорят о происхождении полиса, они
прежде всего думают о человеческом обществе, и лишь гораздо позже в
их дискуссиях появляются проблемы, которые касаются того, что мы
назвали бы государством. Но говорит ли Полибий о «государстве»,
если мы примем, что этот термин предполагает наличие
административного механизма и существование более или менее фиксированных
институтов, регулирующих властные отношения между различными
элементами власти в целом? Поскольку, в отличие от Платона и
Аристотеля, он мыслит с самого начала в терминах властных отношений,
можно сказать, что Полибий говорит о зародыше, из которого в
конечном счете разовьется государство, но не о государстве в полном
смысле этого слова.
Тесно связано с данным фактором и следующее отличие, когда
74
Платон и Аристотель, обсуждая происхождение общества, начинают
с вопроса о «счастье»37 и «хорошей жизни» и только на гораздо
более поздней фазе переходят к проблеме стабильности, внутренней
силы и внешних успехов различных типов государств, в то время как
Полибий сразу начинает с последнего вопроса. В наше время
Платона и Аристотеля часто характеризовали как идеалистов, а Полибия
порой противопоставляли им как первого «реалиста» среди
политических философов. Сам Полибий, безусловно, согласился бы с такой
оценкой. Термин «прагматический», который он придумал для своего
историографического метода, хотя и применяется более широко,
включает в себя тот смысл, который мы вносим в термин «реалистичный».
Полибий отказался рассматривать идеальное государство Платона с
тех же позиций, что и другие государства, которые существовали в
конкретных исторических условиях,38 и его собственное
представление об идеальном государстве или лучшей конституции не было
созданием чего-то, чего никогда не было и, возможно, никогда не будет,
но было напрямую заимствовано из жизни реально существовавших
государств, таких как Спарта и Рим.
Все же такое отличие между идеалистами Платоном и
Аристотелем и реалистом Полибием довольно искусственно. На последнем этапе
развития политической философии Аристотеля вопрос об идеальном
государстве, хотя и не полностью забытый, в значительной степени
уходит на задний план и по большей части замещается
преимущественно эмпирическим исследованием средств улучшения
существующих конституций при различных исторических обстоятельствах или
изучением того, как сделать их более стабильными.39 И все же именно
в данной и позднейшей фазе развития Аристотеля как политического
мыслителя исследование социальных или «общественных» основ
государства, а вместе с тем и вопрос о «хорошей жизни» играют
фундаментальную роль во всей его политической теории. Фактически нетрудно
увидеть, что необходимость сначала исследовать общие
антропологические основы человеческого общества для того, чтобы получить
полную и значимую теорию государства, — процесс совершенно
независимый от поиска «идеального» государства. Поэтому можно спросить,
является ли политическая теория, которая концентрируется
исключительно на властных отношениях, существующих в государстве (и это в
терминах более или менее ясно определенных), полностью
реалистичной или точнее, может ли теория, задуманная в таких узких рамках,
правильно оценить собственно властные отношения и стабильность
системы, к которой они принадлежат. Ответ на данный вопрос можно
получить только на гораздо более поздних фазах настоящего
исследования и опираясь на исторический опыт, представленный историей
Римской конституции.40
75
Второй шаг начального развития государства, согласно По-
либию,41 — это переход от правления сильнейшего и храбрейшего к
истинному царству, которое основано на правлении справедливости.
В то же время, это переход от условий, характерных для людей и
стадных животных, к тому типу общества, которое способны
организовать только человеческие существа. Такой переход становится
возможен, поскольку человек, в отличие от животных, живет не только
настоящим, но и будущим. Его способность переноситься в мыслях от
настоящего к будущему является источником, из которого неминуемо
возникают представления о моральных ценностях, а на основе этого —
возможность существования человеческого общества или государства,
основанного и ориентированного на сохранение справедливости. Рост
этого государства из представлений о справедливости описан
следующим образом.
Когда, например, взрослые люди видят, что дети, которых
воспитывали с великой заботой их родители, в дальнейшем не оказывают
уважения и не заботятся о них, когда они состарились, в этом
случае даже те, кто не имеет непосредственного отношения к делу, будут
испытывать негодование, глядя на поведение детей. Они будут
возмущены, поскольку понимают, что если дети (в обществе, где они все
живут) вообще будут так себя вести, то никто не позаботится в
старости о них самих. Таким образом, они уверены, что в интересах всех,
чтобы детей наказывали, если они не возвращают обратно долг
внимания своим родителям. Соответственно, если человек наносит вред
другому, от кого он первоначально получал помощь и поддержку, то
это вызовет всеобщее негодование, поскольку каждый представляет
себя на месте последнего. Таким образом формируется представление
о благодарности как о социально желаемом отношении или о
«моральных ценностях», и это в целом является источником всех моральных
концепций.
Как только моральные концепции прочно утвердятся в обществе,
они будут оказывать глубокое воздействие на модель государства и
управления. Если человек, который вследствие своей силы и
храбрости в сражениях с врагами общества стал предводителем и правителем
человеческого стада, всегда поддерживает общее отношение в
вопросах «справедливости» и скромного поведения и использует свою силу,
чтобы заставить неподчиняющихся и «бесчестных» членов общества
жить в соответствии с правилами, производными от этих концепций
или мнений, тогда большинство людей будут признавать его как
правителя, они будут даже поддерживать его своей объединенной мощью
после того, как он станет стар и утратит ту свою физическую силу и
власть, благодаря которой он в начале получил первое место в
человеческом стаде. Именно таким образом примитивная монархия сильней-
76
шего постепенно заменяется царством справедливости. Такое царство
имеет тенденцию стать наследственным, поскольку люди
рассчитывают, что у детей справедливого и мудрого отца развиваются те же
качества, и потому они подходят для этой роли. Такова теория Поли-
бия.
Представление о справедливом и мудром судье как о
естественном правителе было широко распространено на древнем Востоке, оно
впервые появляется в греческой литературе42 как восточная история.
Данная история, как ее изложил Геродот, в некоторых отношениях
отличается от версии Полибия. Итак, рассказывают, что когда
мидяне освободились от владычества ассирийцев, то некоторое время они
жили в полнейшей свободе. Но такая свобода одновременно привела
к значительному беззаконию. Человек по имени Дейок, жаждавший
власти и хотевший стать тираном, понял, что может использовать эту
ситуацию для реализации своих притязаний. Живя в мире
беззакония, он решил вести себя честно и справедливо и стараться
осуществлять в своей деревне все по справедливости. Через некоторое время
его земляки решили сделать его своим судьей, и поскольку слава о
его справедливости распространилась, все большее и большее число
людей из отдаленных мест приходили, чтобы попросить его стать
арбитром в их спорах друг с другом. После того, как события
развивались таким образом на протяжении некоторого времени и Дейок стал
знаменитым по всей стране, он внезапно объявил, что не может более
игнорировать свои собственные проблемы, все время выступая в роли
судьи для окружающих. Когда люди повсюду стали ощущать
недостаток того, что он успешно делал на протяжении длительного времени,
мидяне собрались вместе и решили сделать его царем, поскольку при
его правлении в стране будут закон и порядок. Дейок согласился при
условии, что они построят неприступную крепость, а военная сила
будет находиться под его исключительным командованием. Получив ее,
он построил себе очень мощную крепость, ввел строжайший
дворцовый церемониал и прекратил все прямые контакты с народом. По всей
стране у него были надсмотрщики и шпионы, и он был очень жесток,
силой поддерживая правила строгой справедливости.
Существует интересная разница между исторической
конструкцией Полибия и историей Геродота, которая, также, разумеется,
представляет собой историческую конструкцию в облике истории. В первом
случае вождь, который получает свое лидерство первоначально
благодаря своей физической силе и храбрости, удерживает свою власть,
когда его сила исчезает, поскольку он использовал ее для защиты
справедливости, в то время как во втором случае, власть, которая ранее
не принадлежала человеку, приобретается посредством отправления
правосудия. Однако идея, общая для обеих реконструкций, а именно,
77
что славные дела по защите справедливости могут принести власть, в
любом случае не теряет своего исторического звучания.43
В то же время еще более важна теория Полибия о происхождении
морали человека и понятия о справедливости. В соответствии с
представлениями Полибия, понятие справедливости происходит от
способности людей рассуждать и понять заранее, что вред, который
наносится другой личности, может быть точно также нанесен тебе самому,
если такое поведение в целом не воспринимается всеми как
предосудительное. Очень широко распространено мнение, что Полибий
заимствовал эту теорию происхождения морали и понятия справедливости
от философа-стоика Панэтия с Родоса, который, как и Полибий, был
другом Сципиона-младшего и с которым Полибий мог быть хорошо
знаком в свои поздние годы, хотя это и не может быть доказано.44
Основанием для такого предположения стал тот факт, что пассаж, в
котором Полибий развивает свою теорию о происхождении понятия о
справедливости, имеет близкую параллель в соответствующем месте
трактата Цицерона «Об обязанностях»,45 который, по собственному
свидетельству Цицерона, основан на труде Панэтия.
Однако для Полибия характерно то, что он устанавливает
происхождение морали и понятия справедливости вместе с появлением
общества, в котором утверждается принцип справедливости,
исключительно исходя из собственного просвещенного интереса и
способности по аналогии рассуждать о будущем. В соответствии с
указанной выше способностью люди негодуют, видя, что дети не отдают
долг благодарности своим родителям. Вопрос о том, почему родители
делают так много для своих детей на первом этапе, остается
нерассмотренным, но поскольку Полибий не упомянул никаких иных
принципов кроме собственного просвещенного интереса, то следует
принять, что они делают это, поскольку хотят иметь кого-то, кто будет
заботиться о них в старости. Между тем это противоречит
взглядам Цицерона—Панэтия, которые в следующем предложении
начинают с утверждения, что «природа» создала людей таким образом,
что они любят не только себя самое, но и своих потомков, своих
жен, свою семью и в целом тех людей, с которыми им приходится
жить. Далее эгоистический принцип просвещенного собственного
интереса отчетливо дополняется, хотя и не заменяется полностью
альтруистическим принципом естественной любви (выраженной в
различной степени) к другим людям, без чего истинная благодарность
не могла бы даже появиться. Ведь если родители заботятся о своих
детях только для того, чтобы иметь кого-то, кто будет заботиться
о них в старости, то дети могут, конечно, придерживаться
выполнения такого договора, поскольку они, в свою очередь, желают, чтобы
о них затем заботились их собственные дети. Однако в такой сделке
78
вряд ли остается место для чувства личной благодарности, в
сравнении с отношением человека к своему договору о личном страховании
жизни.
Одностороннее применение одного из принципов Панэтия с
исключением другого не характерно ни для последователя Панэтия, ни для
стоиков. В самом деле, если искать объяснение происхождения
государства как гаранта справедливости просто на основании
собственного просвещенного интереса, то его скорее можно найти у
эпикурейцев, чем в стоической философии; доктрине Эпикура соответствует
то, что естественная справедливость должна проистекать из
соглашения, касающегося того, что является полезным или дает
преимущества для всех, например, соглашения не причинять зла другим людям
при условии, что они не будут вредить тебе.46 Никто, насколько я себе
представляю, еще не утверждал, что Полибий являлся последователем
Эпикура, и это имеет серьезные основания. Ибо многое в философии
жизни Полибия, особенно его позитивная оценка активной жизни,
деятельности государственного деятеля-практика и его понятие о чести,
нашедшее отражение во многих местах его труда, совершенно
несовместимо с философией эпикурейцев.
Далее, если серьезное сходство с доктринами эпикурейцев в его
теории происхождения общества, которое защищает справедливость, не
делает Полибия последователем Эпикура, то у нас тем более нет
веских оснований расценивать его как стоика или последователя Панэтия
только на основании сходства одного из его утверждений, сделанного в
контексте теории происхождения понятия о справедливости, с
утверждением, которое, по всей вероятности, восходит к Панэтию. Связь
Полибия со стоической философией, без сомнения, прочнее, чем его
связь с последователями Эпикура, и заслуживает, пожалуй,
несколько более пристального внимания, поскольку это характерно для его
отношения к философским теориям и системам в целом.
Полибий использует огромное количество терминов, которые
играют ключевую роль в философии Панэтия и его предшественников-
стоиков, но он часто применяет эти термины со значением совершенно
отличным от того, которое они имели в стоической философии. Так,
чтобы привести хотя бы один пример, термин (хатор-дсо^а) в
стоической философии, где он является центральным понятием этической
теории, означает совершенно правильное действие, вытекающее из
абсолютной добродетели и абсолютно правильной интуиции со стороны
человека, который совершает деяние. У Полибия это зачастую
означает просто «успех».47 Этого достаточно, чтобы доказать, что Полибий
не мог быть стоиком, хотя, несомненно, до некоторой степени он
находился под влиянием стоической философии, равно как и испытывал
влияние теорий значительного количества философов-нестоиков. При-
79
рода этого влияния может быть более строго определена при оценке
отношения Полибия к некоторым фундаментальным доктринам
стоиков.
Двумя фундаментальными понятиями в стоической этике
являются понятия «прекрасное» (то xaXov) и «полезное» или
целесообразное (то aOjicpepov). Понятие прекрасного имеет более широкое
толкование в греческом языке и в особенности в греческой философии, чем
в большинстве современных языков. Это понятие означает все, что
вызывает спонтанное и бескорыстное восхищение. Поэтому его также
можно применять к сфере действия морали, где оно будет означать
любое действие, которое вызывает спонтанное и незаинтересованное
одобрение, когда, например, некто рискует своей жизнью для того,
чтобы спасти кого-то, но также и исключительную честность во всех
случаях. Таким образом, «прекрасное» в данном смысле слова может
сравниваться с тем, что мы бы назвали термином «моральные
ценности». Противоположное понятие носит название «уродливое» или
«постыдное» (то aiaxpov), то, что вызывает в дальнейшем спонтанное
неодобрение. Далее, одним из наиболее фундаментальных догматов
стоической моральной философии является то, что морально
уродливое или постыдное никогда не может быть по-настоящему полезно
или целесообразно, поскольку тот вред, который наносит это действие
судьбе совершающего, гораздо больше, чем любая выгода, которая
может быть из этого извлечена. В самом деле, более старая и суровая
школа стоиков утверждает, что такие внешние блага и выгоды, даже
получаемые честным путем, не являются хорошими по сути, но лишь
нейтральными (aSiacpopa).
Хотя Панэтий в некоторых вопросах отошел от старой
ортодоксальной философии стоиков, нет сомнений, что он сохранял их учение, в
соответствии с которым не может быть реального столкновения между
моральными ценностями или прекрасным и полезным или выгодным,
поскольку ничто не может быть выгодным, если оно в то же время
не является морально ценным. Это положение доказывается тем
фактом, что Панэтий, согласно Цицерону,48 собирался написать книгу в
трех частях, первая часть — о моральных ценностях или прекрасном,
вторая —о полезном или выгодном и третья —о видимом конфликте
между моральными ценностями и тем, что кажется выгодным. В этом
последним разделе (который не был завершен) должно было быть
показано, что конфликт между тем, что хорошо само по себе, и тем, что
хорошо или выгодно для индивидуума или группы лиц, только лишь
видимый, а не реальный.
В таком случае манера, в которой Полибий использует термины
стоиков, чрезвычайно важна. Говоря о Филопемене49, он сообщает,
что:
80
морально прекрасное и полезное идут рука об рука очень редко, и
существует очень мало людей, способных гармонично сочетать их друг с
другом. Ибо все мы знаем, что в большинстве случаев моральная
ценность очень далека от немедленной выгоды и, соответственно, наоборот.
Но Филопемен делает это своей целью [т. е. привести их в гармоничное
сочетание] и фактически достигает этого, поскольку вернуть обратно [в
Спарту, на их родину] изгнанников, которые были захвачены врагом —
было самым прекрасным поступком, а ослабить или покорить этот город
лакедомонян — весьма выгодным делом [для ахейской лиги].
Весь приведенный параграф, за исключением последнего
предложения, совершенно спокойно мог быть написан стоиком, хотя в своем
изложении автор не придерживается строгой стоической
терминологии. Такой стоик, как Панэтий, вполне мог бы сказать, что для
простого человека исключительно трудно гармонично сочетать моральные
ценности и выгоду, поскольку трудно осознать, что кажущаяся выгода
на самом деле не является таковой, если она не является морально
ценной. Но когда мы доходим до последнего предложения приведенного
абзаца, то внезапно оказываемся совершенно в другом мире.
Действительно, одна и та же акция Филопемена привела к ослаблению Спарты,
явлению максимально выгодному с точки зрения ахейцев, и в то же
время предоставила шанс ему самому совершить «прекрасную вещь»
посредством возвращения спартанских изгнанников обратно на
родину. Однако эти два результата совершенно случайны по отношению
друг к другу; такой вариант совместимости «моральных ценностей»
с политической выгодой, безусловно, является образцом великолепной
политики, но не имеет никакого отношения к стоической и
христианской этике.
Все сказанное весьма характерно для отношения Полибия к
стоической философии и к греческой философии в целом, с которой, как
покажет дальнейший анализ, он был хорошо знаком. Он использует
понятия, термины и теории философов как свои интеллектуальные
инструменты, чтобы с их помощью описывать, обговаривать и
препарировать реальность в соответствии с тем, как он ее видит. Но по
большому счету его взгляд остается точкой зрения историка и
государственного деятеля-практика, чьим руководящим принципом является
«хороший реалистичный здравый смысл», а не абсолютная логическая
последовательность. Вполне возможно, что он не осознавал того, что
использовал стоическую теорию о взаимоотношениях между
морально прекрасным и выгодным таким образом, что в результате оказался
очень далеко от истинно стоических представлений.
В то же время есть другой фактор, который требует
дальнейшего разъяснения, и это ведет нас обратно к Полибиевой теории
происхождения понятия моральных ценностей и государства как гаранта
81
справедливости. Рационализм попытки Полибия сделать источником
понятия о морали исключительно собственную просвещенную
заинтересованность и способность рассчитывать будущее из настоящего
полностью совпадает с рационализмом его теории религии. Если бы
у всех людей такая «вычислительная» способность присутствовала в
достаточной мере, тогда не было бы нужды в религии, поскольку все
будут вести себя прилично, исходя из собственного просвещенного
интереса. Но если это не так, то будет хорошо, коли обычная толпа будет
верить в богов и в божественное наказание, и поэтому мудрый
человек будет считать религию одним из величайших факторов
поддержки государства, даже если он сам не является верующим человеком.
Таково его мнение, в котором он касается вопроса, так сказать, ex
officio, т.е. исключительно теоретически. Однако при чтении всего его
труда можно обнаружить, что в некоторых случаях он делает
уступки вере в существование божественной силы, хотя в какой-то мере в
скептической и неопределенной форме, тогда как во всех остальных
случаях он демонстрирует спонтанное негодование по поводу
осквернения священных объектов, что, кажется, не совсем совпадает с его
теоретическими убеждениями.50
Та же непоследовательность может быть отмечена в сфере морали,
где моральное негодование, которое он приписывает людям, впервые
наблюдавшим неблагодарность со стороны детей, и которое он сам в
своем рассказе часто выражает по поводу многих вещей, похоже,
полностью не сочетается с его собственным убеждением, что
представления о морали произрастают исключительно из чисто рациональных
расчетов.51 Но эти случаи не единственные, где наблюдается
определенное противоречие между его чисто рационалистическими
объяснениями и его же в некоторой степени менее рационалистическими
убеждениями. Существует другая ситуация, в которой Полибий использует
стоические концепции «прекрасного» и «выгодного» в не совсем
стоической манере, хотя в данном случае отклонение от стоицизма
происходит в ином направлении. Рассуждая о судьбе Карфагена и Греции в
судьбоносный год (146 год до н.э.),52 он говорит, что следует считать
судьбу Греции, которая (благодаря собственной глупости) подпала под
влияние Рима после сокрушительного поражения, но выжила, в
большей степени достойной сожаления, чем судьбу жителей Карфагена
(которые были полностью истреблены), хотя никто не обращает
внимание на то, что прилично и что «прекрасно» — все основывают свои
оценки на том, что «полезно». Здесь еще раз появляются стоические
понятия, но уже совершенно в ином контексте. Более того, они снова
не применяются полностью в стоическом толковании, ибо здесь
«прекрасное» скорее имеет значение традиционной чести; но это не совсем
то, что данное понятие означает для стоиков, хотя они даже одобряют
82
самоубийство, если человек более не мог жить в соответствии со
стоическими принципами. Впрочем, это едва ли применимо по отношению
к грекам после 146 года до н. э.
Таким образом, в то время как использование термина
«прекрасное» в данном разделе до некоторой степени отходит от
первоначального стоического толкования, тем не менее, оно через понятие
«прекрасное» в значении известного, выдающегося, знаменитого, также
вносит элемент, чуждый рационалистической теории происхождения
морали и справедливости, о чем Полибий рассказывает в своей шестой
книге. Эта теория построена исключительно на понятиях «полезное»
или «выгодное», т. е. на том же критерии, который в пассаже о
Карфагене и Греции представляется гораздо менее важным, чем критерий
«благородства».
Это опять показывает, что на чисто теоретическом уровне Полибий
проявлял четкую тенденцию мыслить только в понятиях властных
отношений, политической выгоды и политического успеха, а также
собственного просвещенного интереса, но что этот абсолютно чистый
рационализм иногда смешивается с другими элементами, чье
происхождение отчасти опирается на традиционное понимание чести и, похоже,
отчасти на гораздо более глубокие, но менее рационалистические
чувства. Во вступлении к его третьей книге53 показано, что на более
позднем этапе своего развития понятие «пользы» становится критерием
понятия «успех». Однако это едва ли убедительный довод для
объяснения всех реальных и очевидных противоречий в философии морали
Полибия как свидетельств наличия различных фаз в его развитии; и,
как мы увидим, в политической теории, представленной в шестой
книге, очень мало убедительных свидетельств той точки зрения, которую
Полибий, в соответствии с его собственным доказательством, усвоил,
когда собрался писать последние 10 книг своего труда.
ГЛАВА 4
КРУГОВОРОТ КОНСТИТУЦИЙ
И СМЕШАННАЯ КОНСТИТУЦИЯ
Вслед за полибиевой реконструкцией происхождения государства
следует его теория круговорота государственных устройств.1
Эта теория исключительно проста. Появление наследственной
монархии было обусловлено тем фактом, что люди верили, что дети
справедливого правителя, также, вероятно, должны стать справедливыми
правителями. До тех пор, пока первопричина происхождения
монархии и ее истинная цель еще не забыты, эта система служит обществу
вполне удовлетворительно. Тем не менее через некоторое время
потомки царя, который стал править первым, приходят к мысли, что
пребывание на престоле принадлежит им по праву и их власть
должна служить для удовлетворения любого их желания. Так они
становятся надменными и нетерпимыми и начинают посягать на частные
права своих подданых. Таким образом царская власть превращается
в тиранию. Когда это становится невыносимым, самые возвышенные,
благородные и храбрые из их подданных составляют заговор с целью
свержения монархии, и когда они находят поддержку среди народа,
конец монархии становится близок; народ выбирает людей, которые
играют главную роль в качестве лидеров в их освобождении от
угнетения, и таким образом тирания сменяется аристократией. Данный
режим, в свою очередь, сначала действует хорошо. Новым
руководителям льстит то доверие, которое они получили, и они управляют для
блага всего сообщества. Правление снова становится наследственным,
и снова через некоторое время потомки первоначальных вождей,
забыв происхождение и цели существующей политической системы,
становятся надменными и нетерпимыми и начинают злоупотреблять
своей властью. Так аристократия постепенно превращается в олигархию.
В конечном итоге, когда терпеть становится совершенно невозможно,
вновь происходит революция, на сей раз народная. Вследствие
своего печального опыта, связанного с монархией, люди уже не хотят
возвращаться к данной форме правления. Единственным оставшимся
путем представляется удержание власти в своих собственных руках, и
олигархия постепенно заменяется демократией. Данный политический
84
порядок также на первых порах действует хорошо, поскольку каждый
ревностно относится к свободе и равенству, которые, наконец, получил
народ. Тем не менее через некоторое время люди настолько
привыкают к существованию в условиях свободы и равенства, что эти великие
блага больше ничего для них не значат; отдельные личности и группы
начинают бороться друг с другом за влияние и власть. Появляются
демагоги, которые знают, как привлечь на свою сторону
последователей посредством «платы народу из его собственных карманов» (за
счет налогов и льгот, распределяемых с этих налогов), до тех пор,
пока их режим не приходит в итоге к полной анархии и расстройству.
Наконец колесо поворачивается последний раз; общество
возвращается к монархии, поскольку нужен некто, который восстановит закон и
порядок.
Так, согласно Полибию, происходит естественный круговорот
чистых (не смешанных) вариантов и простых конституций. Он
утверждает, что любой человек, понимающий закономерность данного
круговорота ясно и должным образом, тем не менее, может ошибаться в
предсказании точного времени, когда в данном государстве
произойдет смена режима, но этот наблюдатель едва ли впадет в ошибку в
оценке фазы развития или той степени упадка, которой достигло
государство, а также в определении той точки на пути развития, когда
произойдет изменение формы правления. Безусловно, представленное
в такой форме, это заявление поражает, тем более, что вслед за ним
идет очень простое изложение теории круговорота конституций.
Наблюдение, согласно которому при определенных
обстоятельствах существующий политический режим может быть разрушен в
результате путча или революции, было сделано, безусловно, очень
давно. В самом деле, в самых ранних из сохранившихся греческих
политических документов такого рода наблюдение приобретает форму
предупреждения, в соответствии с которым государство, основанное
на беззаконии или социальной несправедливости, легко может придти
к революции, а в результате такой революции часто устанавливается
тиранический режим. Тем не менее совершенно иной, в отличие от
данного, вполне обыденного наблюдения, является мысль, согласно
которой определенные формы правления естественным путем и неминуемо
впадают в беззаконие и затем заменяются иными формами. Именно
эта мысль является основополагающей в теории круговорота
конституций Полибия: и именно эта идея находит свое первое выражение в
дошедшей до нас греческой литературе в одной из знаменитых
историй Геродота.2
После того, как семь знатных персов, как рассказывает Геродот,
покончили с правлением лже-Смердиса, который узурпировал
персидский трон, они стали обсуждать, какую форму правления им следует
85
избрать. Первый из них ратовал за демократию, второй выступал в
пользу олигархии. Затем Дарий выразил свое мнение в пользу
монархии, использовав следующий аргумент: если у вас олигархия, то у вас
будут партии и партийная борьба между ними. Это приведет к
кровопролитию, пока один человек не станет победителем и все дело не
кончится монархией. Если, с другой стороны, у вас демократия, то
беззаконие и беспорядки будут происходить до тех пор, пока народ не
найдет предводителя, который подавит смутьянов. Этот человек
получит признательность народа и станет его правителем. Таким образом,
здесь также, в конечном итоге, возникнет монархия. Почему бы тогда
не начать с монархии, поскольку мы в любом случае придем именно
к ней? Этот аргумент Дария был принят большинством среди семи
знатных персов, и в ходе последующего развития событий Дарий стал
царем.
Проблемные истории под исторической маской, как эта, были
известной формой выражения распространенных теорий на
разнообразные темы, встречающиеся на Древнем Востоке, в особенности в тех
пограничных землях, где Восток встречался с Западом. Как и
большинство из них, эта история Геродота появляется в восточном обличье,
и ей присущи некоторые восточные элементы.3 Конечный результат
истории и особая значимость, которая придается аргументам Дария,
безусловно определяются тем фактом, что Персия была монархией.
Но история также содержит весьма значимые греческие элементы.
Крайне маловероятно, что в древней Персии среди знатных персов
действительно могла происходить дискуссия по поводу выбора
наилучшего варианта правления, поскольку монархия в данном обществе
являлась общепризнанной. Более того, довод в пользу демократии и
против монархии, с которого Отан, один из семи знатных персов,
начинает эту дискуссию, хотя и относится к печальному опыту персов,
связанному с Камбизом и лже-Смердисом, скорее описывает психологию
греческого тирана, которому необходимо было покончить с сильными
антимонархическими тенденциями среди своих подданных в большей
степени, чем персидскому царю, спокойно обладающему своей
легитимной властью. «Самое прекрасное имя», которое, согласно Отану,
было дано демократии (а именно taovofiia, равенство перед законом),
является типичным выражением греческих политических идеалов V в.
Таким образом, получается, что политические идеи, служащие
основанием данной истории, имеют преимущественно греческое
происхождение. Далее важно, что в нападках Отана на монархическую систему
правления подчеркивается, что даже лучший из людей будет
неминуемо развращен обладанием неограниченной власти. Этот тезис играет
очень большую роль в поздней греческой политической теории и, в
слегка измененной форме, также, безусловно, является основой для
86
теории круговорота конституций Полибия и преимущества
смешанной конституции. В то же самое время можно сказать, что, поскольку
данное убеждение подразумевает, что царь с течением времени почти
неминуемо становится тираном, история Геродота отражает не только
естественный переход от демократии к монархии в круговороте
Полибия, но также и переход от царской власти к тирании,4 с той
существенной разницей, что версия Геродота отчетливо воплощает идею,
что монарх, который пришел к власти в результате гражданской
войны, почти неминуемо становится тираном вследствие трудностей, с
которыми он встречается, в то время как последовательное применение
теории круговорота Полибия подразумевает, что сложности
происходят только с потомками монарха.5
Еще более детальное описание того, что на первый взгляд может
показаться неминуемым переходом от одного типа правления к
другому, обнаруживается в сочинении Платона «Государство».6 Данное
описание требует несколько более детального анализа из-за его
чрезвычайной важности дяя проблемы происхождения теории
круговорота Полибия, а также потому, что есть сомнения, правильно ли были
поняты намерения Платона Полибием или даже непосредственным
последователем Платона—Аристотелем.
После завершения дискуссии об идеальном, или совершенном,
государстве в произведении Платона «Государство», Главкон также
предлагает исследовать, хотя и гораздо более кратко, другие типы
несовершенных, или неправильных, государств. Предложение
принимается, и диалог происходит в форме дискуссии о переходе от одного типа
правления к другому; каждый случай сопровождается аналогией о
переходе наследства от отца, чей характер соответствует первой форме
правления, к сыну, чей характер соответствует следующей форме. В
то же время обсуждаемые Платоном формы правления лишь
частично совпадают с теми, которые используются в анализе Полибием
естественного цикла конституций. Конституции, рассматриваемые
Платоном, помимо идеального государства, следующие: (1) сходные с теми,
что имеют место на Крите и в Спарте, (2) олигархии, где деньги
играют определяющую роль как отличительный фактор между правящим
классом и остальной частью населения, (3) демократии и (4) тирании.
Все другие формы рассматриваются как нечто промежуточное между
этими чистыми и фундаментальными типами конституций.
Совершенное государство —это аристократия, где наиболее мудрые
люди правят без личной заинтересованности и на благо всего
народа. Такая форма правления переходит в тимократию, или государство
по типу Крита или Спарты, когда правители более не рассматривают
население страны, которое работает и производит товары, как своих
друзей и «дающих хлеб», но видят в них своих подданных и рабов. В
87
государстве, которое возникает в результате такого изменения
отношения, основополагающим принципом правящего класса становится уже
не служение обществу, а собственные амбиции и почести. Почести и
отличия добываются преимущественно на войне, и поэтому правящий
класс при тимократии будет склонен участвовать в продолжительных
военных действиях.7
Дальнейшее ухудшение положения происходит тогда, когда
доминирующую роль в жизни общества и государства начинают играть
деньги. В конце этого процесса богатство в большей степени, чем
храбрость и доблесть на полях сражений, приносит влияние, власть
и почести.8 Таким образом, тимократия постепенно превращается в
олигархию, где богатые правят, а бедные никак не представлены в
управлении. Такая форма правления гораздо хуже, чем тимократия,
ибо правители при тимократии, хотя бы корыстные и высокомерные,
по крайней мере, обладают личными достоинствами, в то время как
обладание деньгами не подразумевает наличие у богача каких-либо
достоинств. Даже наоборот, обладание избыточным богатством ведет
к тому, что хозяин превращается в бездельника, бесполезного для
общества, в то время как накопление богатства в руках относительно
небольшой группы лиц приводит к образованию в качестве
противовеса массы совершенно лишенного средств пролетариата, который в
равной степени бесполезен для общества. Хуже того, как следствие
общество в целом стремится расколоться на две части, на богатых и
бедных, которые вместо того, чтобы поддерживать дружеские
отношения, поскольку все они — сограждане, становятся глубоко враждебны
друг другу.
Образовавшийся таким образом пролетариат может быть далее
разделен еще на две части: те, кто смирился со своей судьбой и те,
кто восстает против нее.9 Относящиеся к последней группе становятся
опасны для существующего режима, особенно если они объединяются
под руководством бывших членов правящего класса, которые были
разорены более алчными членами олигархии и теперь стали яростными
врагами бывших единомышленников. С течением времени число
богатых людей постоянно уменьшается, а оставшиеся утрачивают свою
физическую энергию, поскольку привыкают жить в роскоши. Когда
бедные классы осознают происходящее, они не могут, наконец, не
понять, что власть, основанная исключительно на богатстве, фактически
базируется на фикции и что они могут избавиться от своих хозяев, как
только решатся это сделать. Как только они достигают этой точки в
своем развитии, это означает, что созрела революция. Богатых людей,
отказывающихся сдаться, или убивают, или отправляют в изгнание;
остальные принуждены жить на равных правах с прочей частью
населения. Таким образом демократия вытесняет олигархию.
88
Принципом устройства идеального государства было служение
обществу; принципом тимократии — персональные отличия или почести;
принципом олигархии — деньги. Принципиальным фактором
демократического общества является свобода.10 Но свобода при демократии,
которая возникает тем путем, который был описан выше, является
прежде всего свободой каждого делать то, что он хочет. Естественным
следствием такой свободы становится неуважение к закону и
неопределенность при его применении. Всем известные преступники, которые
должны были быть или действительно через суд были приговорены
к смерти и, следовательно, по закону должны быть мертвы,
осмеливаются спокойно разгуливать по улицам средь бела дня, и никто не
проявляет беспокойства по этому поводу и даже этого не замечает.
При такой демократии учителя боятся своих учеников, а родители —
своих детей. Но свобода и равенство не уничтожают политические
амбиции. При новом порядке также будут бедные и богатые, при том,
что последние уже не будут представлены среди правителей. При
описанных обстоятельствах амбициозные политики будут стараться
завоевать авторитет в массах, забирая деньги богатых и распределяя их
среди народа.11 В конечном итоге кто-нибудь наиболее радикальный,
тот, кто ратует за полное перераспределение богатства, станет
руководителем народных масс. Поскольку его программа вызывает сильное
неприятие и ненависть среди наиболее богатой части населения, он
будет просить экстраординарых полномочий, чтобы справиться с
насилием оппозиции. Как только он получает указанную власть вместе
с командованием над армией, которая ему слепо подчиняется, он
становится тираном, и здесь демократии приходит конец.
В начале, пока он еще зависит от поддержки большинства, тиран
остается приветливым и дружественным,12 но поскольку он не может
унизиться до сотрудничества с оппозицией и признать соперников
своей власти, он должен использовать суровые методы, чтобы
обезопасить свое положение. Используя эти методы, он возбуждает ненависть
к себе со стороны значительной части населения страны, а поскольку
люди ищут вождя, который освободил бы их от его тирании, то тиран
вынужден начать внешние войны, чтобы занять население страны, а
внутри страны устраивает одну чистку за другой, чтобы устранить
тех, кто может оказаться для него опасным. Когда достигается эта
стадия развития, люди — слишком поздно — осознают, какое чудовище
они вынянчили, и кому они вручили политическую власть, и то, что
избыток свободы порождает наиболее страшный деспотизм и
политическое рабство.
Таково краткое изложение описания у Платона несовершенных или
ложных типов государственного правления и перехода из одной
формы в другую. Ясно, что это не круговорот конституций. То, что опи-
89
сывает Платон, напротив, прогрессирующее движение вниз, которое
начинается со стадии идеального государства и заканчивается
наихудшим возможным вариантом управления, которое, по мнению Платона,
недостойно даже названия «государства» или правительства: это
тирания. Но интересно заметить, что при рассмотрении этой части
платоновского «Государства» Аристотель13 упрекал Платона в том, что
тот не создал круговорот, или что он этот круговорот не завершил.
Ибо он утверждает: «Платон не говорит, существует ли дальнейший
переход от тирании к некой иной форме правления или нет, а, если
и существует, то на каком основании и конкретно к какой форме (он
движется)... Но, в соответствии с его схемой, переход должен
происходить к первому и наилучшему государству. Ибо, таким образом, он
(переход) будет непрерывным и цикличным».
Непросто решить, хочет ли Аристотель сказать, что Платон сам
думал о круговороте, но не завершил его, или же он обвиняет Платона
в том, что тот не представлял себе это движение в виде круговорота.
В любом случае очевидно, что, по мнению Аристотеля, Платон
представлял переходы, описанные им как принудительные и обязательные,
т. е. что тимократия обязательно должна перейти в олигархию,
олигархия — в демократию, а демократия — в тиранию. Если сделать такое
допущение, то совершенно логично допустить существование
круговорота, ибо, если движение вниз, к тирании, является насильственным и
универсальным, но останавливается на этом пункте, то все государства
с течением времени должны превратиться в тирании, что
противоречит историческому опыту. Но непохоже, что Аристотель правильно
интерпретировал Платона в данном вопросе. Сам факт, что Платон
допускал существование других «промежуточных» форм правления,
помимо обсуждаемых пяти, похоже, показывает, что Платон считался
с возможностью, подтвержденной историческим опытом, что развитие
могло также происходить различными путями, и что он рассматривал
переходы, которые описывал, просто как наиболее яркие примеры. В
этом случае он совершенно спокойно мог остановиться на тирании,
оставив открытым вопрос, к какому типу правления процесс пойдет
далее. Платон считал, что тирания, хотя сама по себе и является
худшей формой правления, предоставляет обществу уникальную
возможность создать хорошее государство без фазы революции, если удастся
убедить тирана превратиться в философа и добровольно расстаться с
частью своей власти;14 но перед лицом доминирующего исторического
опыта он вряд ли мог считать, что тирания автоматически
превратится в республику философов.
Как станет ясно далее, в данном вопросе Аристотель не понял
Платона. Это непонимание крайне важно, поскольку оно показывает, как
простое описание Платоном перехода от одного типа правления к дру-
90
гому могло привести к идее круговорота. Сам Аристотель, безусловно,
негативно относится к такой идее, поскольку он указывает, что в то
время как многие конституции нестабильны, для олигархии нет
необходимости всегда переходить в демократию, а для демократии — в
тиранию, но возможен любой вариант перехода: от тирании к другому
варианту тирании, а также к олигархии или демократии, от
демократии к олигархии, от олигархии к тирании и т. д. В этом смысле,
Аристотель, безусловно, исторически прав. Полибий, с другой стороны,
воспринял теорию круговорота в ее наиболее определенной форме.
Не является абсолютно невозможным, что некий неизвестный
автор разработал сходную теорию до Полибия и после Платона,
поскольку всевозможные циклические теории в большом количестве
существовали в античные времена, особенно в период времени между двумя
указанными авторами. Поэтому естественно, что должно было быть
сделано немало попыток, чтобы показать, что Полибий, вероятно,
принял свою теорию уже в готовой форме от какого-то более раннего
автора. Также утверждалось, что этот автор должен был быть
стоиком, пифагорейцем, перипатетиком или даже назывался конкретный
известный философ, например, Дикеарх. Для поддержки таких
теорий некоторые ученые утверждали, что Полибий сам по себе не был
способен на столь глубокую переработку идей Платона, и уже одно
это доказывает, что должен был быть некий промежуточный автор,
которого он копировал.15
Все эти аргументы не слишком убедительны. Теория
круговорота в той форме, в какой она представлена Полибием, является чем
угодно, но не глубоким исследованием. Это большое чрезмерное
упрощение, по существу такого же типа, как и его упрощенный анализ
Римской Республики, который он, вероятно, не мог заимствовать от
кого-либо другого. Таким образом, эта теория чрезвычайно
характерна для собственного метода Полибия. Если обратиться к логическим
заключениям, то попытки найти некоего промежуточного автора
между Платоном и Полибием просто ведут к тому, чтобы найти Полибия,
предшествующего Полибию, подобно знаменитому «окончательному
решению» гомеровского вопроса: «Теперь доказано, что Илиада
написана не Гомером, а другим поэтом, который имел то же имя». Гораздо
важнее узнать, какие общие идеи воздействовали на Полибия и как он
приспосабливал их к своей собственной цели.16
То, что Полибий был знаком с «Государством» Платона, можно
доказать без всяких сомнений.17 То, что он был знаком с восьмой
книгой этого труда, совершенно ясно из его утверждения, что Платон
«и другие», может быть, изучали проблему перехода от одной формы
правления к другой более точно и основательно, но что он (Полибий)
собирается представить вопрос в упрощенной форме, чтобы сделать
91
его более понятным для среднего читателя и приспособить его
описание к специальным потребностям «прагматической истории».18
Трудно сказать, были ли «другие», о ком он говорит, вполне конкретными
авторами, возможно, эллинистического времени, которых он читал,
или же они просто передают некую неопределенную информацию о
том, что ранее этой пррблемы уже касались. В конечном итоге, Поли-
бий был введен в заблуждение собственной памятью, когда упомянул
Ксенофонта среди авторов, считавших близкими конституции Крита и
Спарты.19 Но все это не имеет большого значения. Все, что было
сказано об эллинистической модели теории круговорота Полибия, является
простейшей загадкой, отгадать которую не составляет никакого труда.
С какой легкостью можно извлечь теорию круговорота из
произведений Платона, было доказано уже Аристотелем; а то, что упрощение
теории — собственная работа Полибия и ничья больше, доказывается
его собственными безошибочными словами, которым, в данном случае,
мы не имеем ни малейшего основания не доверять. В
действительности, он, похоже, осознает, что не только упростил, но и чрезвычайно
упростил проблему. Впрочем, он добавляет, что все те недостатки,
которые могут содержаться в коротком описании теории круговорота
конституций, будут полностью компенсированы в его более детальном
обзоре, который он позже представит по вопросу об особых прежних
конституциях.
Эта более поздняя компенсация, тем не менее, не уменьшает
глубокую пропасть между трактовками проблемы у Платона и Полибия.
Это различие, по существу, аналогично тому, которое обнаруживается
в их теориях происхождения человеческого общества. Полибий
концентрируется исключительно на властных взаимоотношениях и
влиянии фактора власти на отдельных индивидуумов или группы. Платон
не пренебрегает перечисленными факторами, но включает в свой
анализ множество социальных, экономических и психологических
факторов, которые могут оказать глубокое влияние на изменяющиеся
властные созвездия, но которые могут быть адекватно описаны только в
терминах властных отношений. Многие из наблюдений Платона
обладают почти сверхъестественной реальностью для сегодняшних дней.
Если бы мы не знали наверняка, что его описание демократии, при
которой известные преступники свободно разгуливают по улицам средь
бела дня и при этом никто на них не обращает внимания, при которой
учителя боятся своих учеников, а родители — своих детей, было
написано более 2000 лет тому назад, то можно было бы легко поверить,
что оно является сатирой на определенные аспекты американской
демократии в середине XX в. Равным образом его анализ способа,
благодаря которому демагог достигает власти посредством обещаний нового
распределения богатства, в особенности земли, а после достижения та-
92
ким путем абсолютной власти, движимый внутренней логикой своей
системы, создает в обществе еще более свирепую систему подавления,
одновременно участвуя во внешних агрессиях, чтобы держать народ
занятым, вполне мог бы быть почерпнут из опыта последних четырех
десятилетий.
В описании Полибием естественного круговорота конституций нет
ничего от этой современной жгучей актуальности. Отчасти это,
конечно, может быть связано с тем обстоятельством, что 2-3 сотни лет
назад замечания Платона не были бы столь непосредственно
применимы к современной (для того времени) картине общества. Но сравнение
конструкций Полибия и таких его предшественников, как Геродот и
Платон, с исторической реальностью их собственного времени и
предшествующего периода ведет к сходным заключениям, и очень важно,
что в данном отношении философ Платон стоит ближе к
историческому опыту, чем историк Полибий.
В упомянутой истории Геродота акцент на переходе как от
олигархии, так и от демократии к монархии, конечно, предопределен
необходимостью завершить это движение монархией. Однако описание
перехода от олигархии к монархии через фазу борьбы между различными
аристократическими партиями, пока лидер одной из них не возьмет
верх и не превратится в тирана, справедливо для часто
повторяющихся ситуаций в греческих городах-государствах в VI в.; в то же время
в результате здесь образуется не монархия персидского типа, но
тирания, которая встречалась во многих греческих городах, включая
Афины в период перехода от олигархии к демократии. Описание перехода
от демократии к монархии у Геродота гораздо менее специфично, и в
данном случае достаточно трудно обнаружить историческую модель.
Но тот факт, что объяснение, в отличие от Полибия, не следует по
определенному маршруту, повторяющемуся с каждым новым
переходом от одного типа правления к другому, похоже, свидетельствует, что
так или иначе оно должно быть основано на историческом опыте. В
конечном итоге первая часть истории, касающаяся психологии тирана,
которому не нравится, если кто-то любит и возвеличивает его лишь в
умеренных выражениях, но который также не любит тех, кто делает
это чрезмерно, поскольку знает, что они не могут быть искренни и
боится любого, кто обладает выдающимися качествами, в максимальной
степени приближена к жизни. Сходный исторический опыт греков с их
городскими тиранами в VI в. и в начале V в. нашел отражение во
множестве историй. Одной из наиболее поразительных является
знаменитый анекдот о том, как Фрасибул, просто проходя во время прогулки
через поле, поросшее пшеницей, и срезая те колосья, которые
возвышались над другими, без слов дал совет Периандру коринфскому, как
сохранить свою тираническую власть.20
93
Переход от идеального государства к тимократии, речь о которой
идет в восьмой книге «Государства» Платона, безусловно, не имеет
аналогов в истории, поскольку идеального государства никогда не
существовало, но параллельный переход21 от отца, благородного
человека, к сыну, который становится раздраженным реакционером с
грубыми манерами, безусловно, срисован с жизни. Было даже сделано
предположение, что образцом для портрета старого господина мог быть
отец Платона, Аристон, хотя в данном случае портрет сына не был
сделан с самого Платона. Однако среди родственников-мужчин
(дяди, братья), которые окружали Платона, было много таких, кто мог
служить моделью для описания сына-реакционера.
В своем описании перехода от тимократии к олигархии Платон,
безусловно, близко следует тем событиям, которые имели место в Спарте
во второй половине V в. и в начале IV в. и которые еще не закончились
в то время, когда он писал свое «Государство». Что касается причин
и начала указанных событий, то древние источники в этом вопросе
несколько расходятся. Существует общее мнение22, что на
определенном этапе среди спартиатов не существовало значительной разницы
в степени богатства. Под спартиатами подразумеваются потомки
последней волны дорийских завоевателей, расселившихся в
юго-западной части Пелопоннеса. Также не вызывает возражений тезис, что
такое равенство сохранялось на протяжении некоторого времени,
поскольку продажа земли или ее покупка от другого спартанца
воспринималась неодобрительно с социальной точки зрения23 и была
частично или полностью запрещена законом.24 Есть некоторые расхождения
во мнениях по поводу причин последующих изменений. Согласно
традиции, впервые приведенной Плутархом,25 один эфор по имени Эпита-
дей добился отмены закона, регулирующего наследование земельной
собственности, и тем самым сломал дамбу, которая до этого
времени препятствовала возникновению сколь-нибудь значительного
неравенства при обладании земельными наделами. Более ранним авторам
(Ксенофонт и Аристотель) это нововведение неизвестно.26 Последний
приписывает неблагоприятное развитие событий непосредственно
дефектам в законодательстве самого Ликурга,27 которое препятствовало
продаже земли, принадлежащей гражданам, но давало возможным
передавать ее свободно по наследству и давать большое приданое в виде
земельного состояния женщинам. С течением времени такая практика,
по мнению Аристотеля, вызвала рост больших земельных состояний,
с одной стороны, а с другой — вела к обездоливанию множества
людей в стране, в которой земельная собственность была единственным
источником дохода.
Какими бы ни были причины такого развития событий, но не
позднее второй половины V в. среди спартанских граждан распространи-
94
лось значительное неравенство в обладании богатством, что
подвинуло богатых к образованию новой аристократии среди уже
имеющейся аристократии, которую спартиаты создали, стремясь
противопоставить ее остальной части населения.28 Это, естественно, вызвало
большое возмущение среди тех, кто вследствие своей бедности был
исключен из высшего сословия. Ситуация существенно ухудшилась после
победы спартанцев в Пелопоннесской войне, принесшей Спарте
большое богатство, но это имело отношение почти исключительно к тем,
кто принадлежал к новой правящей группе и был богат еще и до того,
ибо теперь жадность к деньгам соединилась с жадностью к
земельной собственности. Новый вид богатства нужно было использовать
для получения удовольствия. Это привело к ломке старых
аскетических спартанских законов в новой правящей среде и серьезно усилило
негодование бедных спартанских граждан, которые чувствовали, что
они являются истинными представителями старых спартанских
нравов и обычаев. Очевидно, что это развитие событий точно напоминает
описание перехода от тимократии к олигархии у Платона.
Найти модели для платоновских конструкций по поводу перехода
от олигархии к демократии и от демократии к тирании гораздо
сложнее, и похоже, что в обоих случаях нарисованное им в
действительности представляет собой смешанное описание. Некоторые элементы
перечисленных картин он, возможно, заимствовал из событий, которые
происходили в Спарте в начале IV в. Один из спартанцев, не
принадлежащий к новой аристократии «равных», Кинадон, пытался поднять
против них восстание,29 стремясь также получить поддержку от пе-
риэков и других людей, которые не обладали полными
гражданскими правами,30 очевидно, с целью вызвать большую демократизацию
спартанской конституции, хотя точные его планы остались
неизвестны. Этот заговор был раскрыт в 398 г. до н.э. и быстро подавлен.
Были и другие аналогичные движения. Рассказывают, что Лисандр,
победоносный спартанский военоначальник периода Пелопоннесской
войны, планировал заменить наследственную спартанскую царскую
власть выборной монархией,31 возможно, с целью стать единственным
царем, что по греческой терминологии означало быть тираном. Без
сомнения, не только его воинская слава, но и внутренняя напряженность
и беспокойство внутри Спарты создали почву для того, чтобы он
вынашивал подобные планы, и поскольку именно консервативные силы
нанесли ему поражение, то, похоже, что он слишком сильно старался
получить поддержку, выступая в пользу реформ. Так что на
определенном этапе в стране существовали возможности перехода не только
от олигархии к демократии, но и от олигархии к тирании.
Обе эти попытки, предпринятые как Кинадоном, так и Лисандром,
не дали никаких результатов еще до того, как Платон написал свое
95
«Государство» и в стране восстановился суровый режим олигархии.
Но внутренняя напряженность, существовавшая в Спарте, не была
устранена, и примерно через 100 лет после смерти Платона движение
реформ получило поддержку со стороны двух последовавших друг за
другом царей и способствовало изменениям в спартанской
конституции, что в результате привело к подавлению власти эфоров,
единоличному правлению Клеомена и далее —к тирании Набиса. Так что
те начинания, свидетелем которых был Платон, привели, в конечном
итоге, примерно через 100-150 лет после его смерти к такой модели
общества, которая оказалась похожей на то, что он описывал в своих
сочинениях.
Но анализ Платона, касающийся двух последних этапов
конституциональных изменений, которые он постулировал, это вовсе не
пророчество, основанное на современных ему политических течениях в
Спарте. Некоторые черты его описания демократии — например,
насмешливые замечания по поводу широко известных преступников,
разгуливающих среди бела дня по улицам, в то время как никто не
обращает на них внимание, а в соответствии с законом они должны быть
мертвы, — безусловно, основаны на обстоятельствах, существоваших в
его время в Афинах.
Достаточно трудно найти ясный пример в истории доплатоновской
Греции, касающийся перехода от демократии к тирании, в
соответствии с тем, как трактует его сам автор. Элементы того, что он
описывает, можно обнаружить в истории Афин в начале VI в. и
одновременно нечто сходное происходило в данный период времени
практически повсеместно. Но, вообще говоря, данные обстоятельства в
большей степени относятся к периоду, когда тираны приходили к власти
как вожди народа, восставшего против олигархических режимов, так
что эти события следует скорее трактовать как переход от олигархии
к тирании, чем переход от демократии к тирании. С другой стороны,
Аристотель отмечает,32 что в соответствии с историческим опытом,
доступным для анализа в его время, когда демагоги пытались
произвести революцию, обещая перераспределение земли, богатые обычно
наносили удар первыми и заново устанавливали суровый
олигархический режим. И все же из всех авторов мы должны отдать
предпочтение Платону, поскольку, учитывая недостаточный исторический опыт,
существовавший в его время, он сумел дать великолепное описание
развития событий, которые многократно происходили в последующем,
после его смерти, как в древней, так и в современной истории.
Нет необходимости подробно показывать, в какой степени анализ
Аристотелем естественных причин смены конституций33 совпадает с
историческими реалиями, поскольку все проведенное им исследование
данной темы основано на огромной коллекции историй конституций,
96
которые он собрал вместе со своими учениками, и потому он
иллюстрирует свои выводы конкретными историческими примерами.
Разница между теорией Полибия о круговороте конституций и
теориями его предшественников поразительна. Полибий начинает с
перехода от примитивной монархии к аристократии. Теперь известно, что
в ранний период истории Греции большое число старых
патриархальных и демократических монархий были постепенно заменены
олигархиями, и одним из выдающихся примеров такого рода были Афины.
Но нет каких-либо указаний, что эти старые монархии были
свергнуты силой из-за того, что цари с течением времени превращались в
тиранов и становились невыносимы. Причины происходящих событий
в большинстве случаев, и в особенности в Афинах, были прямо
противоположными. По мере того, как ситуация стала более устойчивой,
крупные землевладельцы набрали такую силу, что власть царей стала
неуклонно слабеть, пока, в конечном итоге, не была упразднена.34 В
более поздние времена тиран, наследовавший свое правление,
внезапно мог быть смещен с трона в соответствии с теми причинами, которые
описывает Полибий. Но это, разумеется, вовсе не было характерно для
периода перехода от примитивной патриархальной монархии к
олигархии. Здесь мы опять встречаем использование стереотипной формулы,
касающейся властных взаимоотношений и разлагающего влияния
абсолютной власти с полным пренебрежением социальными и
экономическими причинами, что характерно для теоретических построений
Полибия.
Данное замечание едва ли в меньшей степени верно в отношении
других переходов в общей схеме Полибия. Тем не менее наиболее
удивительно его явное убеждение, что переход всегда должен
осуществляться по кругу, от монархии к олигархии и далее к демократии, а
затем опять к монархии, хотя задолго до него Аристотель указывал,
что в истории есть примеры переходов любого типа: от монархии
непосредственно к демократии, от демократии к олигархии, от олигархии к
тирании и так далее.35 Ибо хотя совершенно невероятно, что Полибий
читал «Политику» Аритотеля, он едва ли мог как историк
совершенно не знать того факта, что исторические события не всегда следуют
по тому кругу, который он описывает и на основе которого, как он
заявляет, можно предсказывать будущее.
Данное замечание имеет чрезвычайную важность для оценки
Полибия как политического мыслителя. Как указывалось ранее,
Полибий действительно допускал, что предложенная им теория
круговорота представляла собой значительное упрощение. Данное заключение
следует интерпретировать таким образом, что все, что хочет сказать
Полибий,— это то, что в государстве с простой конституцией
руководство обладает чрезмерной властью и поэтому склонно становить-
97
ся высокомерным и нетерпимым, т. е. там существует ситуация,
которая с течением времени ведет к революции. Таким образом, описание
круговорота—просто иллюстрация этого фундаментального факта и
не означает, что конституции в государстве фактически должны
следовать одна за другой в соответствии с тем порядком, который им
был указан. Такая интерпретация утверждения Полибия тем не менее
абсолютно не соответствует истине. Существует убедительный факт,
что в соответствии с собственным утверждением Полибия на
основании теории круговорота могут быть сделаны прогнозы, и данные
прогнозы касаются не только будущего ухудшения самих правительств
как таковых, но также и той формы правления, которая будет
следующей, поскольку данное умозаключение может быть сделано с той
точки цикла, где в данный момент располагается ныне существующее
управление. Поэтому не может быть ни малейшего сомнения в том,
что Полибий расценивал теорию круговорота гораздо серьезнее, чем
допускает вышеупомянутая интерпретация.
Далее это подтверждается тем, что сам Полибий говорит по поводу
природы своего сверхупрощения, поскольку, когда он говорит о нем,
то добавляет, что недостатки будут устранены в ходе более подробного
анализа, который он даст позднее. В то же время единственная
поправка, которая может быть обнаружена в более поздних разделах шестой
книги, — это наблюдение, что некоторые города, такие как Афины и
Фивы, в течение определенного времени преодолевали естественные
помехи своих простых конституций за счет достоинств таких
выдающихся политических руководителей, как Фемистокл и Эпаминонд.
Таким образом, ясно, что в соответствии с мнением Полибия,
сверхупрощение заключалось просто в умолчании определенных обстоятельств,
которые могли на время предотвратить реализацию механизма
круговорота, не дав ему реализоваться в полной мере. Он, безусловно, не
собирался выражать никакого сомнения в точности теории
круговорота как таковой. В равной степени очевидно, что ссылки на Платона
означают, что он считал его описание перехода от тимократии к
олигархии, а далее —к демократии и тирании36 неким более тщательно
разработанным описанием по существу того же самого круговорота,
который собирался описать он, но с меньшим акцентом на тех
факторах, которые Полибий считал особенно важными. Очевидно, он думал,
что Платон счел необходимым говорить о развитии формы правления
в государстве, которое всегда следует по одному и тому же пути, а не
просто приводить примеры типичных переходов от одной формы
правления к другой из гораздо большего числа возможных вариантов.
Таким образом, невозможно устранить фундаментальный
недостаток теории круговорота Полибия путем утверждения, что в
действительности он имел в виду не то, что сказал. Недостаток также нельзя
98
объяснить как следствие изменения его взглядов и неспособности
переделать свой труд настолько фундаментально, чтобы изъять
противоречия, возникшие в результате столкновения между его более ранними и
более поздними представлениями. Недостаток заложен
непосредственно в теории круговорота. Любой, кто пожелает делать исторические
прогнозы, опираясь на данную теорию, даже если будет производить
это лишь в той степени, в какой сам Полибий считал это разумным, в
действительности будет очень сильно ошибаться.
Сходные, но гораздо более запутанные сложности и недостатки
можно обнаружить в общей теории смешанной конституции Полибия.
Очевидно, было бы абсолютно неправильным пытаться объяснить их
или правдоподобной интерпретацией, или путем допущения, что они
обусловлены изменением его взглядов, как поступали большинство
недавних комментаторов. Следует попытаться обнаружить их
причину и происхождение и использовать результаты данного исследования
для лучшего понимания пути, по которому развивались
умозаключения Полибия. Только в этом случае будет возможно отличить то,
что является ценным в его теории, от недостатков, которые
содержатся в той своеобразной форме изложения, которую представляет нам
автор.
Единственно возможным путем выхода из порочного круга
конституций, согласно Полибию,37 является смешанная конституция,
которая представляет собой хорошо сбалансированную комбинацию всех
вариантов простых конституций. У этой теории также есть дальние
предшественники, и подобно другим теориям, которые уже
обсуждались, социальные и политические аспекты лежащей в ее основе
проблемы уже в самом начале тесно взаимосвязаны друг с другом.
Проблема, с которой Солон имел дело в Афинах в начале VI в. до н.э.,
была прежде всего социальной и экономической и касалась
задолженности афинских крестьян богатым землевладельцам, зависимости, в
которой находились эти должники, и положения в законодательстве, в
соответствии с которым они могли быть проданы в рабство за границу,
если не выплачивали свои долги. Похоже, что в период времени,
предшествовавший реформам Солона, именно данное положение
применялось очень широко.38 Солон разрешил социальную и экономическую
проблему посредством уничтожения долговых обязательств,
запрещения долгового рабства и зависимости и создания законоположения,
в соответствии с которым земля, хотя и оставалась неотчуждаемой
собственностью семьи, но теперь могла свободно продаваться, так что
закладная оформлялась прежде всего на землю, а не на личность ее
владельца. В то же время данное законодательство имело то
преимущество, что умеряло желание землевладельцев приобретать большее
количество земли, что делало новый порядок, по крайней мере, более
99
приемлемым для них. Но в решение данной экономической проблемы
был вовлечен также и политический аспект.
Солон был призван к управлению государством в качестве
посредника между двумя конфликтующими группировками в тот момент,
когда уже надвигалась революция угнетенных крестьян против давления
на них кредиторов.39 В то же время он, похоже, получил особую
поддержку со стороны третьей группы, нового класса торговцев, которым
требовался свободный труд для их кораблей и пристаней, но которые
не могли получить его до тех пор, пока большая часть бедного
населения находилась в долговой кабале у крупных землевладельцев. Тем
не менее обе противоборствующие партии, похоже, питали надежду,
что решения Солона принесут блага преимущественно им. Беднейшие
классы особенно надеялись, что Солон, возможно, склонится к тому,
чтобы в дальнейшем играть роль тирана, как это делали везде в данное
время все другие пользующиеся поддержкой в народе руководители,
с последующим изгнанием вождей аристократии в ссылку, с
поддержкой бедняков и введением гораздо более радикальных реформ, чем те,
которые в действительности проводил Солон. Между тем Солон
отказался следовать таким курсом и стать инструментом одной партии. В
своих стихах он говорит, что желал дать обеим партиям ни больше и
ни меньше того, что им полагается, что он держал свой мощный щит
над ними обеими, не разрешая ни одной из них победить в насилии
над справедливостью, что не испытывал удовольствия при
достижении чего-либо, используя насильственные способы тирании, и что не
желал видеть, чтобы и знатные, и простые люди обладали равным
количеством богатств его родной земли.40 Иными словами,
освобождая бедных от зависимости и невыносимой тяжести их долгов и делая
возможным для них существование в качестве свободных людей, он
не ратовал за равенство в правах на собственность. Та же идея
справедливости нашла выражение в том политическом порядке, который
он установил. В соответствии с последним, высшие
административные посты, должности архонтов и казначея должны были занимать
лица, принадлежащие к классу наиболее богатых, но назначаемые по
жребию из числа кандидатов, первоначально выбранных в филах в
ходе выборов, в которых участвовали все граждане. Менее
значительные административные посты и членство в совете аналогичным
образом были зарезервированы для людей, которые принадлежали к трем
наиболее богатым имущественным классам. Но все граждане
избирательного возраста, принадлежащие ко всем41 имущественным
классам, участвовали в выборах и имели право голоса в экклесии, или
народном собрании, где принимались окончательные решения по всем
наиболее важным вопросам.
Таким образом, конституция Солона совершенно отчетливо соче-
100
тала в себе смесь олигархического и демократического элементов и
поэтому, в известной мере, может быть названа смешанной
конституцией. Но лозунгом времени Солона и последующего столетия была
не «смешанная конституция», а «центризм» (то (isaov, f\ [izcoTTf) и
«партия середины пути», или «центристская партия» (oi \iiaoi).42 Эти
лозунги играли очень большую роль, особенно в последние
десятилетия V в., когда началась реакция против того, что многие считали
издержками демократии, постепенно получившей развитие в Афинах
после Персидских войн. В данный период приверженцы центризма
ратовали за возвращение к «строю предков», который одни
идентифицировали с конституцией Солона, другие — с конституцией Клисфена,
принятой после свержения тиранов в конце VI в., поскольку считали,
что данные конституции предохраняли общество как от пороков
избыточной олигархии, так и от издержек демократии. В то же время
наиболее часто обсуждаемой тогда темой был не вопрос, какие
олигархические и демократические черты следует лучше всего смешать
в такой центристской конституции, но, скорее, в какой степени
значительная часть населения страны должна участвовать в разделении
фундаментальной политической ответственности и власти.43
Поскольку в ранних дискуссиях о смешанной, или центристской,
конституции проблема о доле политической власти, которую надо
отдать богатым и бедным, играет важнейшую роль, вероятно, следует
также отметить, что ближе к концу V в. для решения проблем,
возникающих из-за неравного распределения богатства, было подано
определенное количество достаточно фантастических предложений. Так,
некий Фалес из Халкедона ратовал44 за закон, в соответствии с
которым богатые принуждались давать своим дочерям богатое приданое,
в то время как сами девушки обязывались выходить замуж за бедных,
а сыновья богатых обязывались брать в жены девушек без приданого.
При таком варианте общественного устройства последовательное
перераспределение богатства было бы гарантировано. Архитектор и
градостроитель Гипподам из Милета предложил, пожалуй, более тщательно
разработанный план45 — разделить всю имеющуюся землю на три
части. Одну часть следовало разделить равным образом среди сельского
(т. е. обрабатывающего землю) населения в вечную собственность,
одна часть должна быть закреплена за жрецами и храмами, а одна часть
отдана воинам постоянной армии. Согласно Аристотелю, Гипподам не
совсем ясно указывал, кто должен был обрабатывать две последние
части земли, но продукция с них должна была быть использована для
поддержания жизнедеятельности тех групп населения, которые были
к ней приписаны. Ремесленники и купцы не должны были обладать
землей, поскольку могли купить все необходимое им за деньги,
которые они зарабатывали в ходе своей профессиональной деятельности.
101
Теория смешанной конституции в узком смысле слова, при которой
под термином «смешанная конституция» подразумевается прежде
всего система сдержек и противовесов, появляется впервые46 в
политических сочинениях Платона. Здесь, однако, она представлена не столько
в связи с социальными и экономическими вопросами, сколько в
связи с проблемой абсолютной власти и желательности предотвращения
концентрации власти внутри политической общины. В «Государстве»
Платон едва ли внес какие-либо ограничения во властные
полномочия своих царей-философов или правителей решать и регулировать
все вопросы в соответствии с их высшей интуицией, не будучи
связанными какими-либо строгими или быстро действующими законами или
установлениями. В «Политике» Платон47 опять начинает с акцента
на абсолютном превосходстве внутренней интуиции мудрого
человека над всеми возможными способами юридического регулирования,
поскольку любой закон должен быть обязательно выражен в общих
формулировках и терминах, а человеческая жизнь слишком
разнородна и многообразна в своих проявлениях, чтобы можно было
справедливо регулировать ее, исходя из общих положений. Он даже
сравнивает закон с упрямым стариком, который не будет прислушиваться
к голосу разума и отказывается понять, что то или иное конкретное
дело является исключением из правила и требует вынесения
специального решения. Однако после данного утверждения Платон заявляет,
что только весьма умудренный и неподкупный государственный
деятель может быть облечен властью для того, чтобы решать все в
соответствии со своей высшей интуицией, и что человеческие существа
склонны развращаться в результате обладания властью.48 Поэтому
второй наилучший способ заключается в том, чтобы установить
строгое главенство закона. Ибо такое правило, сколь бы несовершенным
оно ни было, из-за неминуемой строгости любой группы общих
положений тем не менее будет бесконечно лучше, чем ничем не
сдерживаемая власть неразумных или коррумпированных политических
деятелей.
В последнем сочинении Платона, «Законы», мотив неминуемой
подверженности людей моральному разложению при обладании
неконтролируемой властью повторяется несколько раз49 и в данном
произведении выражается в наиболее сильных терминах. Далее следует
заключение, что сдерживать власть можно лишь посредством
предотвращения ее концентрации, что достигается путем ее распределения
между различными учреждениями и в результате действий
специальных механизмов, предназначенных для сохранения
существующего распределения власти. Первая схема такого рода, обсуждаемая в
«Законах»,50 включена в историческую легенду о заселении
дорийцами Пелопоннеса и образовании трех царств: Аргоса, Мессении и Ла-
102
кедемона. В соответствии с изложением Платона, дорийцы в это
время захотели разработать одинаковые основные законы для всех трех
царств, предполагая, что если в любом из этих царств царь или цари —
в Лакедемоне было два царя — будут покушаться на права народа или
если народ не будет соответствующим образом относиться к царю,
который правит им согласно законам, то другие два народа и их цари
были бы связаны клятвой и должны были прийти на помощь той части,
которая окажется в затруднительном положении. Сказанное
чрезвычайно интересно, поскольку здесь мы имеем дело со схемой федерации
государств или федеративного государства со взаимной гарантией
государственного устройства членов этой федерации, при этом каждое
из государств представляет собой смесь демократии и монархии,
демократическую монархию или демократический режим с монархом во
главе.
Второй пример, рассматриваемый в том же сочинении,51 взят из
конституции Спарты предположительно на том этапе, когда,
несмотря на взаимные гарантии, смешанные конституции Аргоса и Мессе-
нии были уничтожены. Эта схема продумана гораздо глубже, хотя и
ограничена одним государством. Первым сдерживающим фактором
по отношению к абсолютной власти монарха является существование в
Спарте двух царей с равной властью. Но поскольку царская власть все
равно оставалась «бурлящей» или «переливающейся через край», т. е.
избыточной, то вторым сдерживающим фактором была власть геру-
сии, совета старейшин, который в то же время представлял собой
сдерживающее воздействие мудрости, свойственной преклонному возрасту.
В конечном итоге, поскольку перечисленного все же было
недостаточно, была введена еще одна узда в виде учреждения института эфоров.
В тексте нет никакого упоминания о власти народа, но поскольку
говорится, что только в Спарте существовала старая центристская
политическая структура, придерживающаяся среднего пути, то идея,
безусловно, заключалась в том, чтобы предотвратить расширение прав
народа посредством упомянутой системы сдержек и противовесов. В
конечном итоге важность идеи распределения власти подчеркнута
замечанием, что клятва, в соответствии с которой три царя и их народы
обещали оказывать помощь друг другу против нарушения
конституционных прав, оказалась неэффективным сдерживающим механизмом
против жажды власти.
Третьим примером смешанной конституции в «Законах» Платона
является государство, чьи законы и институты подробно описаны в
шестой и последующих книгах. Об этом государстве Платон говорит,52
что подобно всем другим процветающим государствам, оно должно
придерживаться среднего пути между монархией и демократией.
Данное утверждение критиковал Аристотель, заметив,53 что описанное
103
Платоном в действительности является смесью демократии и
олигархии.
Небесполезным будет проанализировать причины возникшего
противоречия. На первый взгляд, Аристотель, безусловно, прав, ибо в
идеальном государстве, которое описывает в «Законах» Платон,
монарха не существует, но Платон, безусловно, подразумевает, что в
государстве должен быть некий руководитель, контролирующий жизнь
в государстве своей мудростью и интуицией и в то же время
представляющий собой, так сказать, живое воплощение правопорядка. Тогда
не имеет особого значения, если данная высшая власть представлена
ночным Советом. Поскольку в данном Совете более одного члена, то
его можно назвать олигархическим. В то же время можно не
сомневаться, что в нем присутствует монархический элемент, который имеет
в виду Платон, и в этом смысле Платон по сути совершенно прав. Ибо
ночной Совет фактически имеет функции царя54 и не является
олигархией в традиционном толковании этого слова, которая суть
политическое представительство социально значимого правящего класса.
В отличие от огромной власти, переданной данному ночному Совету,
Платон в то же время в «Законах» предусматривает наличие
определенного контроля над руководством государства со стороны народа,
поскольку он отчетливо видит опасность в том, что в противном
случае даже самое лучшее правительство может быть коррумпированным
в результате обладания абсолютной властью. Вот почему он говорит,
что в процветающем государстве должна присутствовать смесь
монархии и демократии. То, что он здесь имеет в виду, совершенно отчетливо
является системой сдержек и противовесов.
Но при конструировании идеального государства в «Законах»
Платон обращает внимание не только на эту сторону вопроса. Он также
интересуется и социальной стороной проблемы. Он более не верит в
коммунизм, как делал это, когда писал свое «Государство». Он
допускает развитие дифференциации в трактовке вопроса о богатстве и
даже готов предоставить богатым большее участие в административном
управлении страной. И все же он все еще весьма обеспокоен тем, чтобы
предотвратить появление в своем идеальном государстве класса очень
богатых и класса очень бедных людей. Именно комбинация этих
разнообразных мер предосторожности заставляет Аристотеля заявить, что .
идеальное государство в «Законах» Платона в действительности
является смесью демократии и олигархии. Но здесь мы уже имеем дело
не с системой сдержек и противовесов, а с теорией среднего пути.
«Политика» Аристотеля, которую, как отмечалось ранее, Полибий,
возможно, не читал, настолько полна наблюдений, касающихся всех
видов смешанных и центристских конституций, что в данной книге
невозможно перечислить или даже упомянуть их все. Поэтому доста-
104
точно сказать о некоторых наиболее важных из них. Похоже, что
основной принцип по Аристотелю — чем более смешанной и
центристской является конституция, тем лучше и стабильнее она будет. Таким
образом, говорит он,55 истинно олигархическими следует называть не
те меры, которые делают государство в большей степени
олигархическим, а те, которые делают его более стабильным. Одновременно
следует называть истинно демократическим не то, что делает
демократию более демократичной, а то, что делает ее более устойчивой.
Но то, что делает демократию более устойчивой, как раз и делает
ее менее демократичной, а то, что делает олигархию более
стабильной, делает ее менее олигархической. Он говорит,56 что наилучший
вариант смеси олигархии и демократии — тот, при котором
невозможно определить, получилась ли в результате демократия или олигархия,
поскольку оба эти элемента присутствуют в смеси в равной степени.
Согласно Платону,57 смесь более чем двух конституциональных форм
или типов является лучшим вариантом, чем смесь только двух
компонентов. Он указывает,58 что центристская конституция может быть
достигнута наилучшим образом в результате смешения элементов двух
и более конституций. Наконец, он уделяет значительное внимание
социальным и экономическим основам разнообразных видов
конституций и указывает,59 что прочная центристская конституция едва ли
может существовать сколь-нибудь длительный срок в том обществе,
где имеет место выраженная имущественная дифференциация
между богатыми и бедными, и что такие социальные условия приведут
или к большей степени выраженности олигархии, или к большей
выраженности демократии, а в конце концов оба эти варианта приведут
к тирании.
Данная подборка цитат из «Политики» Аристотеля, хотя и
неполная, ясно показывает, что Аристотель формулирует четыре тесно
связанных проблемы: (1) Как возможно предотвратить классовую войну,
которая является следствием того, что общество разбито на группу
избыточно богатых и огромную массу крайне бедных людей? (2) Как
правительство может получить достаточно широкую основу в
обществе без того, чтобы сделаться зависимым от каждой прихоти
невежественной и бездумной толпы? (3) Как предотвратить концентрацию
слишком большой власти в руках любого правительственного
института или правящего класса? (4) На основании каких принципов или
критериев следует регулировать в государстве распределение власти,
которое по необходимости должно быть неравным?60
Решение третьей проблемы — система сдержек и противовесов. Но,
по мнению Аристотеля, система сдержек и противовесов является
недостаточной, поскольку она не может хорошо работать, если
социальный порядок неустойчив или она вышла из равновесия в связи с
105
существующим политическим порядком. Установление действительно
здоровой смешанной, или центристской, конституции подразумевает,
что все четыре проблемы должны быть решены в обществе разумным
способом. Проводимая Аристотелем дискуссия по этой проблеме
хотя и поверхностная в отношении некоторых деталей, но гораздо более
всесторонняя, чем то, что нам известно из трудов его наследников, и
поэтому жаль, что Полибий с ней, очевидно, не ознакомился.
Один из наиболее знаменитых учеников Аристотеля, Дикеарх из
Мессены, живший за полтора столетия до Полибия, известен своей
работой под названием «Триполитикон», в которой он пытался показать,
что наилучшей конституцией является смесь монархии, аристократии
и демократии; при этом в качестве примера он рассматривает
государственное устройство Спарты.61 Та же теория приписывается
«стоикам» Диогеном Лаэрцием62 в жизнеописании Зенона. В сочинении
«Флорилегии» Стобея можно найти фрагмент или конспект трактата,
приписываемого Архиту, в котором говорится, что наилучшим видом
конституции должна быть смесь демократии, олигархии, монархии и
аристократии, причем данная теория иллюстрируется примерами из
государственного устройства Спарты. В целом не вызывает
возражений, что это не может быть фрагментом из подлинного сочинения
пифагорейца Архита, который в 367 г. до н. э. был главой правительства
в Таренте и был знаком с Платоном, но принадлежит к псевдо-пифа-
горейской литературе, которая получила развитие после I в. до н. э.64
Однако Рудольф фон Скала пытался доказать,65 что этот фрагмент,
так же как и некоторые фрагменты, приписываемые «пифагорейцу»
Гипподаму, которого, очевидно, следует считать лицом, идентичным
с архитектором и градостроителем, имя которого уже упоминалось
ранее,66 в конечном итоге почерпнуты из трактатов стоиков, которые
творили во времена Полибия или несколько ранее, и отражают их
содержание.
Приведенные в пользу такой теории аргументы, хотя и были
широко распространенными, на самом деле не очень серьезны. Однако
вопрос в целом не заслуживает большого внимания в данном
контексте, поскольку нет никакого сомнения в том, что теория смешанного
государственного устройства имела давнюю историю еще до Полибия.
Кроме того, как было показано выше,67 Полибий, безусловно, не
является ортодоксальным стоиком, но использует стоическую философию
и стоические теории столь же свободно и без какого-либо пристального
внимания к их первоначальным значениям, как он использует теории
других философов. Гораздо важнее проанализировать далее, каким
образом Полибий использовал многочисленные теории,
существовавшие в его время.
106
Единственным выходом из порочного круга конституций,
согласно Полибию, как уже указывалось, является смешанная конституция.
Это, говорит Полибий,68 отчетливо осознавал Ликург, великий
спартанский законодатель. Ибо Ликург видел, что подобно тому, как
железо разрушается изнутри в результате ржавления, а дерево — червями
и личинками (если они не разрушены какими-либо внешними
воздействиями), так и простые конституции имеют врожденные болезни,
которые разрушают их изнутри. Поэтому он принял систему, которая не
была простой и односторонней, но соединяла в себе все преимущества
и характерные черты лучших правительств, так что ни один из
составляющих элементов не мог быть непропорционально
могущественным, поскольку власть каждого из них уравновешивалась бы за счет
других. Таким образом, он считал, что политическая система будет
находиться в состоянии равновесия в течение длительного времени. И
действительно, как указывает Полибий, в результате применения этой
системы лакедемоняне сохраняли свою свободу гораздо дольше, чем
любой другой известный нам народ.
Поскольку глава книги, посвященная круговороту конституций,
подчеркивала нестабильность простых конституций, то глава,
посвященная смешанной конституции, разработанной Ликургом,
соответствующим образом подчеркивает ее стабильность. В то же время
между двумя указанными главами есть небольшой раздел, посвященный
римскому государственному устройству.69 Римская конституция,
безусловно, наиболее выдающийся пример смешанного варианта и, как
указывалось ранее, вследствие ее фундаментальной важности в
успехе римлян в конце III и во II в. до н. э. Полибий сделал эту вставку
в изложение политической теории в шестой книге. Хотя упомянутый
раздел (в отличие от нескольких слов при введении в шестую книгу) —
первый, где появляется изложение римской конституции, он не
характеризует ее как конституцию смешанного типа, и здесь еще меньше
говорится о ее стабильности. В противоположность этому в разделе
подчеркивается, что если какая-то конституция и возникла совершено
естественным путем, так это была римская конституция, и поэтому
она будет следовать основным естественным законам развития, что
сделает возможным прогнозировать ее подъем, а также ее будущее
падение. Иными словами, в то время как мы предполагаем, что
стабильная римская конституция будет контрастировать с
нестабильными конституциями круговорота, то, к своему удивлению,
обнаруживаем, что римское государство по сути следует тем же законам, так что
не только его подъем, но и его упадок могут быть предсказуемы.
Данное реальное или очевидное противоречие всегда казалось
загадкой и совершенно естественно, что оно должно рассматриваться
как указание, что здесь, как и в других местах, мы имеем более позд-
107
нюю вставку, написанную автором с иным взглядом на предмет.
Когда Полибий впервые начал разрабатывать свою политическую
теорию (продолжим развитие нашей аргументации), он был убежден, что
римская конституция была наиболее стабильной из всех; показать это,
безусловно, является целью детального анализа данной конституции,
который занимает большую часть того, что сохранилось от шестой
книги. Но когда, уже на склоне лет, Полибий пережил первые этапы
так называемой революции Гракхов, у него возникли сомнения —
действительно ли римская конституция так стабильна, как он считал это
ранее. В конечном итоге он пришел к выводу, что римская конституция
как естественный вариант должна развиваться по тем же законам, что
и другие конституции, и поэтому ее будущий закат и процесс упадка
может быть предсказан. Тем самым он внес в текст загадочный
пассаж, который определенным образом противоречит тому, что он писал
ранее. Но он никогда не пересматривал книгу в целом, и поэтому две
взаимопротиворечащие версии существуют в ней бок о бок.
С другой стороны, критики утверждали, что здесь не
существует фундаментального противоречия, но эти две версии вполне
совместимы, если толковать их правильно. Считается, что то, что Полибий
говорит в данном промежуточном разделе, вовсе не означает, что
римская конституция столь же нестабильна, как и простые конституции.
Это просто означает, что, как и все сделанное человеком, она не вечна.
Однако данное утверждение верно также и в отношении лакедемон-
ской конституции Ликурга, посредством которой, как утверждает
Полибий, спартанцы сохранили свою свободу гораздо дольше, чем другие
народы. И все же в данном случае не может быть никаких сомнений
в том, что он хочет противопоставить конституцию лакедемонян
конституциям круговорота именно по причине стабильности первой.
Действительно, можно сказать, что более поздний раздел,70 в котором
Полибий сравнивает конституции Рима и Карфагена и говорит, что
римляне были сильнее, поскольку их конституция была еще на
олигархической фазе, в то время как конституция Карфагена уже перешла
к демократической, четко отражает его мысли. Простые конституции,
так должно показаться, следуют по пути развития, при котором
сравнительно устойчивое и благополучное государство на определенном
этапе сталкивается с революцией, после чего оно, в свою очередь,
впадает в упадок, который развивается даже еще быстрее, пока в ходе
следующей революции не происходит смена государственного строя.
При естественно развивающейся смешанной конститущш
складывается иная ситуация. Революционный переход от монархии к олигархии
заменяется здесь развитием смеси монархических и олигархических
элементов, в процессе чего постепенно укрепляется олигархический
элемент. Но еще в процессе развития олигархического компонента в
108
обществе постепенно появляются элементы демократии, так что
возникает трехкомпонентная смесь. В этом случае не происходит
быстрого упадка, характерного для простых конституций, и вместе с тем не
возникает и революции, которая происходит каждый раз на нижней
точке упадка.
Тем не менее смешанная конституция, которая развивается
естественным путем, не более устойчива, чем какая-либо другая, также
характеризующаяся естественным ростом. Просто кривая ее подъема
и упадка гораздо длиннее и ровнее, поскольку у нее нет внезапных
спадов между монархией и олигархией, олигархией и демократией, но
она постепенно идет вверх по мере того, как один элемент за другим
прибавляется к смеси, пока не будет достигнута наиболее совершенная
смесь. Только тогда она может опять медленно снизиться на том этапе,
когда будет добавлен последний элемент, а именно демократический,
который постепенно начинает доминировать. Это также будет
согласовываться с очевидным предположением Полибия, что смешанная
конституция является самой устойчивой тогда, когда аристократический
элемент находится на вершине своего могущества. Ибо поскольку
олигархический элемент — второй из трех по значимости роста его силы,
его максимальное развитие будет совпадать по времени с достижением
максимально совершенного смешения. На основании некоторых
замечаний, которые Полибий делает в конце шестой книги,71 можно
даже сказать, что, согласно его заключению, Римское государство после
длительного развития по описываемому типу также придет к полной
демократии, которая, в свою очередь, в соответствии с теорией
круговорота, должна превратиться в монархию. На этом пути он должен
был бы предсказать то, что действительно случилось в середине I в.
н.э.
Подобные аргументы, безусловно, обладают определенным весом и
содержат немалую долю истины. Все же они не дают полностью
удовлетворительного объяснения того, что мы находим у Полибия, а
скорее позволяют сделать предположение, что очевидные противоречия
в его теории — результат более поздних добавок в более ранний текст
и неспособности автора переработать целую книгу, опираясь на новые
взгляды. Безусловно, было бы абсурдным допустить, что Римское
государство и Римская конституция, сколь бы ни были они полны
достоинств, существовали бы вечно, а идея, что смешанная конституция
гораздо более устойчива и будет существовать гораздо дольше, чем
любая простая конституция, вполне совместима с допущением, что
смешанная конституция, особенно если она возникла посредством некой
разновидности естественного роста, будет также иметь свой
естественный закат, хотя последний будет протекать гораздо медленнее, чем в
случае с простой конституцией. И все же многие высокоинтеллекту-
109
альные читатели не без оснований терялись в догадках по поводу того,
что говорит Полибий. Каждый, кто ознакомился с изложением у По-
либия его круговорота конституций, с его сильным акцентом на
нестабильности простых конституций, должен предполагать, что когда в
государстве вступает в действие смешанная конституция, устойчивость
такого государства усилится'г читатель в какой-то степени ошеломлен,
когда вместо этого он узнает, что закат смешанной конституции, такой
как в Риме, также может быть предсказан. Если подобное заявление
было сделано, то оно, по крайней мере, должно было рассматриваться
вместе с замечанием, что такая конституция не вечна, но что
вследствие иного характера ее развития она будет существовать гораздо
дольше и на вершине своего развития придаст государству большую
мощь, по сравнению с тем, что сможет сделать простая конституция.
Полное отсутствие каких-либо утверждений при сложившихся
обстоятельствах и тот факт, что стабильность смешанной конституции
упомянута лишь в следующей главе, в которой разбирается
«искусственная» конституция Ликурга, делает данный пассаж очень
сложным для читателя. Конечно, можно возразить, что сложность
восприятия просто связана с некоторой неуклюжестью изложения Полибия
как писателя, что действительно можно наблюдать во всем его
сочинении. Но можно задать вопрос, а не имеет ли эта специфическая
неловкость в изложении материала у автора какого-либо особого
значения?
После описания круговорота конституций Полибий заявляет, что,
рассматривая ту точку круговорота, в которой (при простом варианте)
находится конституция, становится возможным предсказать, хотя бы
и в определенных границах, путь ее будущего развития. Затем он
добавляет, что аналогичным методом наблюдения можно также понять
первичное образование, рост, расцвет, зрелость и последующее
увядание развивающейся естественным образом смешанной конституции,
такой, какой она была в Риме, и отсюда сделать прогноз, касающийся
ее будущего.
Из контекста становится очевидным, что Полибий подразумевает
здесь сравнение процесса естественного развития Римской
конституции со столь же естественным течением круговорота конституций. Но
с каким именно аспектом цикла? С целым циклом? Разница в том, что
в полном цикле присутствуют три высших точки и три точки
максимального снижения, где происходят изменения, в то время как в ходе
развития римской конституции существует лишь одна высшая точка и
две низших — в начале и во время (ожидаемого) конца. Далее можно
произвести сравнение с развитием каждой из простых конституций в
пределах цикла, но с той разницей, что каждая конституция в
пределах круговорота достигает своей высшей точки почти сразу же после
110
революции, которая ее порождает, а затем входит в период упадка,
который вначале развивается медленно, а затем, к концу, становится
гораздо более быстрым. В отношении развивающейся естественным
образом смешанной конституции, такой как римская, Полибий, с
другой стороны, делает акцент на медленном росте в сторону зрелости,
вслед за которым после длительного периода силы и стабильности
последует аналогичный период упадка.
Теперь, разумеется, можно сказать, что развитие смешанной
конституции не обязательно должно соотноситься с круговоротом
простых конституций или с некоторыми его частями во всех
отношениях. Для Полибия совершенно достаточно, что оба типа развития
естественны и потому до некоторой степени предсказуемы. Но легко
показать, что здесь присутствует более глубоко скрытая сложность,
вызывавшая бесконечные споры современных комментаторов политической
теории Полибия.
Описание Полибием естественного развития Римской республики
предполагает его сравнение с ростом, зрелостью и старением
человека; и именно таким образом оно было понято многими читателями и
комментаторами, хотя в данном сравнении Полибий не был слишком
многословен.72 Но когда Полибий говорит об упадке простых
конституций, он сравнивает их не со старением людей, а с порчей железа или
дерева в результате воздействия ржавчины или червей. Такое
сравнение совершенно соответствует тому месту, где оно находится.
Поскольку простые конституции не развиваются, а возникают в ходе
революций, точно также железо и предметы из дерева не способны расти —
дерево (растение) может расти, но этот вопрос здесь не обсуждается, —
но могут прийти в упадок по внутренним причинам, как представляли
древние, также как простые конституции приходят в упадок под
воздействием определенной врожденной слабости. Поэтому совершенно
ясно, что случай с круговоротом простых конституций или с
развитием отдельной конституции в пределах цикла — не аналогия случая со
смешанной конституцией, как это может показаться на первый взгляд.
Еще одна аналогия используется Полибием при его описании
конституции Ликурга. Этот создатель конституции, который, согласно
Полибию, видел недостатки простых конституций и нашел средство
для их устранения, не действует подобно врачу, лечащему человека
от болезни, которая может вызвать его преждевременную — а не
естественную—смерть, не действует он и как человек —в наше время мы
бы его назвали химиком, — который обнаруживает некий раствор или
процесс, при использовании которого часть мертвой материи может
быть сохранена от разложения. Нет, он скорее творит, как инженер-
конструктор. Это ясно демонстрирует, что Полибий смешивает свои
сравнения. Поэтому невозможно сказать, что Полибий не мог думать
111
о росте и старении человека при описании Римской конституции,
поскольку это не вписывается в цикл простых конституций, или что
он не собирался примерять теорию круговорота в измененной
форме к росту и развитию Римской конституции, поскольку иначе
аналогия с ростом человеческого существа не будет работать. Ведь он
явно не столь логичен и последователен в своих сравнениях и
допущениях.73
В то же время совершенно очевидно, что неловкости анализа По-
либия в данных двух главах, вероятно, не могут быть объяснены
допущением существования последующих изменений и добавлений, ибо
различные части его анализа настолько тесно привязаны друг к
другу, что их невозможно отделить одну от другой.74 Очевидно, нужно
найти другое объяснение; и едва ли имеет смысл обсуждать
используемые Полибием сравнения столь детально, если бы это знакомство не
вело к лучшему пониманию того пути, по которому Полибий пришел
к своей политической теории.
Никто из тех, кто читал первые главы первой книги его сочинения,
не станет сомневаться, что фактором, приведшим в движение
политическое мышление Полибия, стало его наблюдение за колоссальной
задержавшейся в движении мощью римской республики после
разгрома при Каннах и ее внутренней силой, которые в последующем
позволили ей за удивительно короткое время завоевать большую часть
территории известного в то время мира. Полибий искал объяснение
этого феномена. Он нашел его в превосходстве Римской конституции.
Эта конституция соответствовала тому идеалу, который был
разработан до того разнообразными греческими политическими
теоретиками. Поэтому считалось очевидным, что в данном случае политическая
философия могла быть использована как инструмент исторического
анализа.
Греческая политическая теория подчеркивала стабильность
смешанной, или центристской, конституции.' Именно это и было
нужно Полибию, поскольку именно стабильность римской Республики
нуждалась в объяснении. Существовала определенная исходная
сложность, поскольку стабильность, которую должен был объяснить
Полибий, представляла собой устойчивость против нападений извне, в
то время как греческая теория делала акцент на устойчивости против
беспорядков и революций изнутри. Оба эти варианта стабильности,
по существу, можно рассматривать просто как два аспекта одной и
той же проблемы, поскольку, как мы увидим, определенные
сложности в анализе Полибием Римской Республики возникают вследствие
его неспособности сделать это различие. Впрочем, эти трудности в
настоящее время не имеют большого значения.
Подчеркивая стабильность смешанной конституции, Полибий дол-
112
жен был противопоставить ее нестабильности простых конституций.
Он нашел примеры нестабильных простых конституций, приведенные
у Геродота и в восьмой книге «Государства» Платона, а также,
возможно, в сочинениях некоторых эллинистических авторов, хотя это
и не является абсолютно достоверным. На основе того, что мы
находим в сочинениях его предшественников, он разработал упрощенную
теорию круговорота простых конституций. Он утверждал, что данная
упрощенная теория воодушевит исторических и политических
наблюдателей на попытки прогнозирования будущего развития городов или
государств, жизнь которых они рассматривают. Это было для него
чрезвычайно важно, поскольку он считал самой сутью своей
«прагматической» истории то, что она даст возможность историкам делать
исторические предсказания.
При разработке теории смешанной конституции как средства
создания более стабильной политической системы предшественники По-
либия воспользовались примером Спарты. Распространенным было
следующее мнение: превосходством своей конституции данное
государство обязано мудрости одного человека — Ликурга. В этом случае
смешанная конституция рассматривалась как плод рационального
конструирования. Полибий придерживался именно такого мнения. Но,
пытаясь применить то же самое объяснение к практике Рима,
Полибий не мог не заметить, что римляне не знали ни одного
человека, кого они могли бы назвать творцом своей, безусловно
превосходной, конституции. В противоположность этому данная конституция
явилась следствием длительного процесса развития. Полибий был
вынужден удовлетвориться таким объяснением, на основании которого
он оказался способен понять Римскую историю: в отличие от
конституции Спарты, которая была создана в результате одного рационального
деяния, Римская Республика представляла собой пример смешанной
конституции, которая росла и развивалась естественным путем. Здесь
легко возникала аналогия с биологическим ростом, тем более что во
времена Полибия такая аналогия очень часто применялась во
множестве разнообразных областей. Отсюда был только один шаг до
понимания того, что если воспринимать такую аналогию серьезно, то
будущее Рима также могло быть предсказано в определенных
пределах, поскольку вслед за естественным ростом после периода зрелости
неминуемо наступает естественное увядание. Какое еще более великое
открытие мог сделать «прагматичный» историк? На основе
убеждений Полибия о том, какой должна быть «прагматичная» история, его
образ мыслей совершенно естествен. Не столь важно, занял ли у него
процесс размышления, в ходе которого он пришел к данному
заключению, несколько часов или несколько месяцев. Конечно, этот процесс не
мог продолжаться на протяжении многих десятилетий и должен был
113
прийти к завершению еще до того, как Полибий начал писать главы,
посвященные дискуссии.
Очевидная неуклюжесть Полибия в изложении своей теории в этих
главах не является, таким образом, следствием позднего пересмотра
взглядов —это результат его метода работы с данным предметом в
целом. Ему было необходимо объяснить исторический феномен. Для
того, чтобы это сделать, он привлекает огромное число теорий,
аналогий, сравнений, которые заимствует отовсюду: теорию естественной
нестабильности простых конституций, которую он трансформирует в
теорию круговорота конституций, аналогию биологического роста и
упадка через процесс старения, аналогию деградации различных
видов материи вследствие внутренней слабости и т. д.
Эти теории и аналогии совершенно очевидно могут быть
использованы для иллюстрации определенных аспектов исторического
феномена, которые хочет объяснить Полибий. Но каждый раз внутренняя
логика используемой теории или аналогии уносит Полибия куда-либо
за пределы того пункта, к которому он обращается, особенно если эта
теория или аналогия используется для поддержания желания Полибия
сделать возможным историческое прогнозирование. Это чрезвычайно
характерно для Полибиевого метода комбинирования исторического
анализа с общей теорией и также является причиной некоторых
недостатков его анализа Римской конституции. Отсюда чрезвычайно
важно не затемнять этот факт предположением, что каждая сложность в
его сочинении обусловлена более поздними пересмотрами текста.
Это не означает, что в работе Полибия нет противоречий,
которые могут быть объяснены только последующими переменами в его
взглядах. Во введении к шестой книге75 Полибий пишет, что характер
отдельных личностей, государств и их конституций проверяется не в
спокойные и обычные времена, а в периоды необычайных несчастий
или небывалой удачи и благополучия. Вот почему, по его словам, он
поместил рассмотрение Римской конституции после рассказа о битве
при Каннах. В одной из последних глав шестой книги76 Полибий
объясняет, почему он не считает возможным отдельно рассмотреть
конституции Афин и Фив, несмотря на то обстоятельство, что в истории
этих городов были периоды необычайного успеха, что, в соответствии
с основными принципами Полибия, следует отнести к особым
достоинствам их соответствующих конституций. В данном контексте Полибий
говорит, что Афины всегда напоминали корабль, чей капитан не имел
власти.77 На таком судне, говорит он, команда действует как
слаженный организм и подчиняется капитану только если она испытывает
страх перед неспокойным морем или надвигающимся штормом. Но
как только минует опасность, матросы тут же начинают выказывать
114
презрение к офицерам или ссориться друг с другом, в результате
чего корабль, который только что счастливо выдержал шторм, может
потерпеть крушение при безоблачном небе.
Далее наиболее убедительным доказательством превосходства
Римской конституции была способность римлян не только выйти без
ущерба из катастрофы при Каннах, но и почти сразу после этого
завоевать едва ли не весь известный в то время мир. Однако афиняне со
своей демократией также оказались способны выдержать величайшие
бури, поскольку в демократическом обществе опасности и несчастья
сплачивают людей. Таким образом, различие между конституциями в
данном аспекте не является фундаментальным. В конце своего
анализа Римской конституции Полибий указывает,78 что такая конституция
докажет свои ценные качества в опасные времена, поскольку в этом
случае все разнородные элементы в обществе будут соперничать друг
с другом, работая не покладая рук на пользу государства, а также и в
периоды крупных успехов, поскольку это будет препятствовать тому,
чтобы указанные элементы в государстве выходили за рамки для них
допустимого. И все же в конце книги79 он говорит о разрушении
государства посредством его избыточного благополучия в столь общей
форме, что, вероятно, включает сюда и Рим.
Дискуссии по данному вопросу могли быть более или менее
регулярными в Риме, особенно уже на склоне лет Полибия. Плутарх в
биографии Катона Старшего упоминает спор между Катоном и
Сципионом Назикой в Сенате,80 когда один из них ратовал за разрушение
Карфагена, а другой —за его сохранение, причем оба, по сути,
опирались на одни и те же аргументы. Катон считал, что Римское
государство деградировало в значительной степени в результате успехов и
процветания, и что если карфагенянам будет позволено существовать
и снова накапливать могущество, то в дальнейшем римлянам будет с
ними не справиться, как это было в прошлом. Назика, со своей
стороны, возражал, говоря, что именно по тем же соображениям
Карфаген следует сохранить как единственного оставшегося потенциального
противника, поскольку эта опасность была единственным, что могло
предотвратить дальнейшее вырождение римлян. Многие ученые
считают—и это действительно не лишено основания, — что дискуссия в
данной конкретной форме — изобретение Посидония, который в
первые десятилетия I в. до н. э. написал «Всеобщую историю» в качестве
продолжения труда Полибия. Но даже если этот эпизод не является
строго историческим, он ясно указывает, что идеи такого рода
носились в воздухе в последние десятилетия жизни Полибия.81
Далее, разумеется, можно продолжать утверждать, что
абсолютных противоречий между различными частями анализа Полибия не
существует. Ибо, если принять его взгляд, что выросшая естествен-
115
ным путем смешанная конституция обречена на дальнейший упадок,
можно утверждать, что римская конституция преодолела даже
опасности процветания на этапе своего подъема, но уже не смогла
сделать этого после того, как прошла свой апогей. С другой стороны,
в отношении Афин можно сказать, что сам Полибий отчасти
связывает успех Афин с той счастливой случайностью, что именно в
период наибольшей потребности у них нашлись наиболее выдающиеся
государственные деятели, и что стабильность Рима, как говорит сам
Полибий, продолжалась в течение более длительного периода, чем в
Афинах. Впрочем, нетрудно заметить, что данные аргументы весьма
натянуты. Так и не удается интерпретировать тот факт, что, как это
показывает положение теоретической дискуссии в сочинении в целом,
доказательство превосходства Римской конституции первоначально и
по сути было основано на стойкости и стабильности Рима в период его
бед и что сила этого аргумента подчеркивалась бы тем, что
презренная демократия в Афинах продемонстрировала ту же твердость при
аналогичных обстоятельствах. Также самоочевидно, что сомнения по
поводу устойчивости Римской конституции должны были бы
оказывать давление на Полибия скорее в поздние годы его жизни, чем в то
время, когда он только начинал свою работу, находясь под
чрезмерным впечатлением успехов Рима в годы от начала II в. до последнего
поражения Македонии в сражении при Пидне. Поскольку
непосредственное доказательство перемены во взглядах Полибия также
связывается с введением к его третьей книге, нет оснований сомневаться,
что некоторые из противоречий, содержащихся в шестой книге,
обусловлены более поздними вставками текста. В то же время эти вставки
касаются особого пункта, который первоначально казался не слишком
важным, и тот способ, каким он теперь вводится в повествование,
также характерен для образа мыслей Полибия.
Существует три совершенно разных обоснования, в соответствии с
которыми может быть предсказано будущее падение Римской
Республики. На первом месте стоит аксиома всех греческих философов, что
нет ничего вечного в мире. Отсюда даже самое совершенно
организованное и наиболее стабильное политическое образование со временем
будет разрушено или в результате внешних причин, или вследствие
внутреннего упадка. Это то, что Платон говорит про свое идеальное
государство в «Государстве»,82 хотя он и считает, что столь идеальная
организация должна быть более устойчивой по отношению к силам
упадка, чем любое государство, которое когда-либо действительно
существовало. То же самое общее убеждение или чувство выражается
Сципионом, когда, глядя на лежащие под ногами руины Карфагена,
он плачет при мысли, что некогда та же судьба постигнет и Рим.
Однако уверенность в реальности такой общей судьбы для всех творе-
116
ний рук человеческих позволяет лишь предполагать, что государство
в свое время придет в упадок и разрушится, но не дает оснований
судить о времени, когда это скорее всего произойдет.
Использование общей теории биологического роста и упадка вместе
с неким модифицированным применением теории круговорота к
естественным образом развивающейся смешанной конституции позволяет
сделать более детальное предсказание будущего.
Историк-исследователь должен определить тот этап в процессе естественного развития,
которого в данный момент достигла конституция. На основании
данного исследования он в последующем оказывается способен предсказать
(хотя и в определенных границах), как будет происходить дальнейшее
развитие и сколько примерно времени на это уйдет.
Даже на основе применения данной теории, Полибий тем не менее,
похоже, первоначально считал, что хорошо организованная смешанная
конституция или естественным образом растущая смешанная
конституция в период своей зрелости может противостоять напряженности,
которая возникает в связи с избыточным благополучием, не хуже, чем
напряжению, обусловленному несчастьями и бедами. В
противоположность этому, под старость он, похоже, стал склоняться к мнению, что
избыточное благополучие и власть над сопредельными
государствами может быть гораздо более опасным испытанием для любой
конституции, чем даже величайшие беды, связанные с внешними
обстоятельствами, или сокрушительное поражение, нанесенное армией
противника, подобные тому, с чем смогла справиться даже демократия,
подобная афинской.
Этот новый взгляд автора никоим образом не противоречил его
более ранним воззрениям о том, что развивающаяся естественным
образом конституция будет стареть и в конечном итоге умрет естественной
смертью. Человек в конечном счете может также умереть от болезни
во цвете юности или в период своего наивысшего расцвета. Но
указанное выше является новым, внесенным в дискуссию соображением,
и это находится в явном противоречии с более ранними взглядами
Полибия о том, что смешанная конституция была в равной степени
устойчива к болезням, возникающим как от избыточного
благополучия, так и от внешних ударов. На основании этого нового рассуждения
историк-наблюдатель может затем сделать более точное заключение о
перспективах будущего развития конституции или политического
сообщества. Этот диагноз, в свою очередь, позволит ему или предсказать
то, что, скорее всего, произойдет, или найти средство для лечения
болезней государства.
Этот самый последний элемент в политической теории Полибия
непосредственно почерпнут из исторического наблюдения, в то время
как другие элементы, как это было продемонстрировано ранее, явля-
117
ются результатом упрощения теорий, заимствованных от других, или
применения в политике более или менее неадекватных аналогий. Для
правильной оценки политической философии Полибия важно
отличать эти элементы один от другого, ибо его исторические наблюдения
почти всегда превосходны. Это верно и по отношению к его
первоначальному открытию, что. внутренняя и внешняя сила Рима была
каким-то образом связана с его конституцией или политическим строем и
что этот политический строй обладал некоторым сходством с тем, что
греки называли смешанной или центристской конституцией. С
гораздо меньшим успехом Полибий применял к своим историческим
объектам интеллектуальные методы, которые он заимствовал у других.
Вместо того, чтобы трансформировать и повышать качество данных
инструментов, пока они не будут идеально адаптированы к условиям
выполняемой работы, он просто упрощал их. В результате он не
сумел объединить все свои наблюдения в последовательную теорию, и
равным образом форма, в которой он представлял свои теории, не
является полностью адекватной для объяснения феномена, который он
старался анализировать. Очень непохоже, что если бы у Полибия
было время пересмотреть весь труд в целом на основе своих позднейших
взглядов, то из него полностью исчезли бы те противоречия, которые
мы в ней находим. По этой причине исторический анализ, который он
предпринял, следует подытожить и расширить.
ГЛАВА 5
АНАЛИЗ НЕРИМСКИХ КОНСТИТУЦИЙ
У ПОЛИБИЯ
По мере изложения своей политической теории Полибий помимо
римской рассматривает с некоторыми подробностями три
конституции, а именно Спарты, Крита и Карфагена. Кроме того, он кратко
упоминает конституции Афин и Фив, просто чтобы показать, что
временное возвышение этих городов было связано не с превосходством
их конституций, а исключительно с благоприятными
обстоятельствами. Важнейшее из них заключалось в том, что в период наибольшей
потребности у этих государств нашлись выдающиеся политические
руководители. Но поскольку ни в одном государстве в течение
неопределенно длительного времени не могут существовать лидеры с такими
выдающимися интеллектуальными и личностными характеристиками,
как Фемистокол и Эпаминонд, то и возвышение Афин и Фив было
кратковременным в сравнении с Римом, Спартой и Карфагеном. Но
Полибий не рассматривает в качестве образца и конституцию Крита.
Он анализирует ее чуть более детально просто для того, чтобы
опровергнуть то, что он считает грубой исторической ошибкой, которую
разделяло значительное число политических философов более
раннего периода. Это критическое рассуждение представляется очень
важным с двух точек зрения: и для анализа политических представлений
Полибия, и как изложение истории теорий смешанной конституции,
созданных до него. В прежние времена конституции Крита и Спарты
рассматривались как весьма сходные. Хотя Полибий придерживается
традиционного взгляда на Спарту, он отвергает традиционный взгляд
на Крит, и потому обе данные конституции следует рассматривать
вместе.
Крит и Спарта
Полибий начинает свой анализ конституции Крита, или, скорее,
конституций городов Крита,1 выражая удивление, что многие из столь
знаменитых авторов — Эфор, Ксенофонт, Каллисфен и Платон —
рассматривали конституцию Крита как сходную со спартанской и достой-
119
ную похвалы. Ибо, говорит он, истина заключается в прямо
противоположном. Одной из наиболее примечательных черт конституции
Спарты является положение, что все граждане обладают равным правом
на землю. На Крите закон позволяет приобретение такого количества
земли, сколько покупатель может себе позволить, без каких-либо
ограничений. В Спарте денежное богатство презираемо, поэтому в этом
отношении спартанцы не соревнуются между собой. Среди жителей
Крита жадность к деньгам столь велика и столь широко
распространена, что они — единственные среди всех народов — не считают никакую
прибыль бесчестной, даже получаемую обманным путем. В Спарте
царская власть передается по наследству, а члены совета старейшин
или сенат избираются пожизненно. На Крите все магистраты
избираются путем демократической процедуры сроком на 1 год. Устранив все
основные различия в богатстве среди граждан своей страны, Ликург
создал ту внутреннюю гармонию и то единство, которое в сочетании
с храбростью, которой спартанцы обучались с самой ранней юности,
сделали Спарту столь сильной и непобедимой в течение многих
столетий. С другой стороны, история Крита полна внутренних распрей,
революций и гражданских войн, вызванных огромным неравенством
в богатстве граждан и всеобщей жаждой денег.
Отметив, таким образом, то, что он считал фундаментальным
отличием между конституцией Спарты и Крита, Полибий собирается
показать, что законы и институты Крита никоим образом не
являются похвальными. Он делает это как бы в косвенной форме. Хорошие
законы, утверждает он, способны заставить людей вести себя
порядочно в частных и общественных отношениях. К тому же, если люди
в целом живут скромно и общественная жизнь свободна от коррупции,
можно сделать заключение, что государственные институты хороши;
в противном же случае они плохи. В настоящее время (во времена
Полибия) жители Крита известны как лгуны и обманщики в частной
жизни и знамениты своими безнравственными политическими
интригами. Поэтому их законы и институты также не могут быть достойны
похвалы.
Что более всего поражает читателя в этой яростной атаке на
почитателей политических институтов на Крите, так это то, что Полибий
совершенно не учитывает никакие хронологические соображения. Он
расценивает спартанскую конституцию Ликурга как один из наиболее
выдающихся образцов смешанной конституции. Но, в соответствии с
его собственным свидетельством, эта конституция давным-давно
рухнула, отчасти вследствие изначального порока при своем создании, а
частично из-за внешних обстоятельств. Доказывая, что современный
ему политический порядок на Крите был ни в коей мере не сравним
со спартанским и, вне всякого сомнения, недостоин похвалы, Полибий
120
утверждает, с другой стороны, или, по крайней мере, делает попытку
как-то показать, что условия, которые он осуждает, также имели
место в прошлом. Непохоже, что он осознает, что похвалы политическим
институтам Крита, которые он обнаружил, или считал, что
обнаружил у авторов, большинство из которых жили около 200 лет назад,
вероятно, были оправданны применительно к более раннему периоду.
В действительности исторические сведения, которые мы имеем о
более ранней истории острова Крит, хотя и скудны, но, похоже,
указывают, что существовал период, когда было значительное сходство,
если и не во всем, то, во всяком случае, во многих отношениях
между социальными и политическими институтами дорийцев на Крите и
теми, что были у дорийцев в Спарте.2 Однако вследствие различия
внешних условий развитие в каждой стране приняло различные
направления. В обеих странах постепенное размывание старых обычаев
и институтов, похоже, произошло на раннем этапе. Но в то время,
как этот ход событий продолжался естественным образом на Крите,
спартанцы ближе к концу VII в. до н. э. вернулись к старым
обычаям и даже усилили их посредством новых политических механизмов.
Вследствие этого спартанское государство и общество на
значительный период времени сохранили определенную архаичную ригидность,
и это отличало их от всех других политических режимов Греции до
тех пор, пока, после победы спартанцев в Пелопоннесской войне,
процесс распада не возобновился и спустя на удивление короткое время
не вызвал крушение превосходства Спарты.
Проанализировать причины как сходств, так и отличий в
развитии Крита и Спарты или по крайней мере назвать сходства и
отличия, опираясь на синхронизированную основу, было бы, безусловно,
задачей достойной историка, заинтересованного в раскрытии причин
устойчивости и нестабильности социальных и политических
институтов. Аристотель в своем сочинении «Политик», с которым Полибий
знаком не был,3 в известной степени уделил внимание этой
проблеме. Важнее всего, что Полибий, историк и политический мыслитель,
похоже, этого не знал.
Вероятно, есть возможность обнаружить некоторые причины его
неудачи. Во-первых, из многих частей труда очевидно, что Полибий
весьма негативно относился к жителям Крита из-за той роли,
которую они играли в войнах, в которые была вовлечена Ахейская лига.4
Его чувства в этом отношении, очевидно, были лишь немногим менее
сильными, чем его чувства по отношению к этолийцам,
традиционным врагам ахейцев. Но спартанцы также часто были
противниками Ахейской лиги. Таким образом, должно было существовать другое
отличие. Найти его нетрудно. Очевидно, оно двоякое. Во-первых,
отношения между ахейцами и спартанцами были до некоторой степени
121
амбивалентными. В течение некоторого времени Спарта была членом
Ахейской лиги, и в то время, когда Полибий и его отец Ликорт
активно занимались политикой, в Спарте всегда существовала проахейская
партия. Похоже, более всего вызвало гнев Полибия то, что наемники
с Крита служили телохранителями у спартанского тирана Набиса и
помогли ему перебить сторонников ахейских интересов в Спарте.5 В
то же время более важным является другой фактор. Со времен
платоновских «Законов» спартанское государство расценивали как образец
смешанной конституции; и действительно, распределение власти
между наследственными царями, герусией, народным собранием и
эфорами легко позволяло анализировать конституцию с этих позиций. С
самого начала (т. е. со времен завоевания дорийцами) здесь, похоже,
не существовало наследственной царской власти, а другие
политические и социальные институты, которые у жителей Крита изначально
были сходными с лакедемонянами, развивались по-разному в
различных городах Крита.6 По этой причине синхронизированное сравнение
развития изначальных институтов в этих двух государствах было бы
наиболее поучительно.
Впрочем, в этом вопросе вновь становятся очевидными те
ограничения, которые существуют у Полибия как у историка и политического
мыслителя. Он делает определенные уместные исторические
наблюдения. Так, например, он совершенно прав, отрицая как идеализацию
ранних политических институтов на Крите, которая была обычной
в политической литературе греков, так и отождествление или почти
отождествление этих институтов с теми, которые приписывались Ли-
кургу и которые в действительности по большей части относились к
тому времени, когда Спарта долго не имела контактов с Критом.
Полибий также прав в своем мнении, что теория смешанной конституции,
как он ее представляет, едва ли приложима к Криту. Однако ни его
исторический, ни политический анализ не доводятся до конца, и все,
что он считает нужным сказать о Крите, остается исключительно
отрицательным. Его исследование конституции Спарты более серьезно,
и потому необходимо остановиться на нем более детально.
Представление Полибия об этой конституции в самой краткой
форме следующее: Ликург, понимая неустойчивость всех простых
конституций, создал смешанную конституцию, при которой власть царей
была уравновешена властью народа и при которой совет старейшин, или
герусия, представлял собой мудрость лиц более старшего возраста, и
его роль заключалась в предотвращении ситуации, когда каждый из
двух элементов управления мог приобрести избыточную власть,
поскольку герусия всегда могла опустить свой собственный вес на чашу
весов слабой стороны.7 Установив равное распределение богатства и
сделав трудную и простую жизнь обязательной для всех, Ликург в
122
то же время устранил основную причину разлада, которая оказалась
столь опасной в других городах, и путем введения такого типа денег,
которые нельзя было использовать за пределами Лакедемона,
предотвратил импорт предметов роскоши из-за границы и коррупцию,
которая как следствие этого могла получить распространение. Эти меры
можно было бы расценить как мудрые, если бы в то же самое время
он научил своих соотечественников избегать агрессивной или
высокомерной внешней политики. То, что он этого не сделал, с одной
стороны, превратило их в наиболее воинственный и агрессивный народ
в Греции, а с другой —в конечном итоге погубило всю его систему
в целом. Ибо экономика, основанная на самодостаточности,
устраняющая насколько это возможно внешнюю торговлю, может не
повлиять на мощь страны во взаимоотношениях с ее непосредственными
соседями, но, безусловно, будет неспособна поддерживать политику
экспансии, необходимую для ведения войн вдали от дома. Как
только такая политика будет принята, она неминуемо должна будет
разрушить или страну, или установившуюся в ней государственную
систему.
Таково весьма краткое изложение взгляда Полибия на природу
спартанской конституции и причину более позднего ее упадка.
Вероятно, нелишне будет заметить, что искусственно созданная конституция
Ликурга, согласно Полибию, оказалась несостоятельной вследствие
дефекта в ее рациональном конструировании, в то время как римская
конституция, которая развивалась в ходе естественного процесса, в
будущем придет в упадок в ходе своего дальнейшего естественного
развития. Вопрос о том, можно ли было предотвратить упадок последней,
используя какой-либо рациональный механизм или механизмы, так,
как, например, Ликург застопорил течение цикла конституций путем
введения своей рациональной системы, остается без ответа.
Разумеется, в данной работе невозможно детально рассмотреть
древнюю традицию, касающуюся неуловимой личности Ликурга. Но
не может быть сомнений в том, что то, что позднее получило
известность как конституция Ликурга, было во многих отношениях
следствием длительного развития, а не единым актом. Даже Полибий,
хотя он об этом и не говорит, не мог совершенно ничего об этом не
знать. Древние источники единодушны, датируя введение двойной
монархии, характерной для Спарты, которая, как указывает Платон,
создала сдержку для власти одного царя посредством одновременного
правления другого, гораздо раньше, чем жил Ликург. Полибий,
безусловно, имел в виду то, что Ликург посредством своего
законодательства пытался создать идеальное равновесие между тремя основными
элементами, представленными царями, герусией и народом.
Возможно, он считал, что герусия, которая в его анализе является главным
123
уравновешивающим фактором, была впервые введена Ликургом, хотя
даже и это в точности неизвестно.
Большая часть ранней истории Спарты туманна и неясна, но
некоторые из наиболее важных факторов могут быть установлены с
различной степенью вероятности. Едва ли может быть сомнение, что
существование монарха и, вероятно, даже двойной монархии, восходит
ко времени завоевания долины Эврота, местонахождения Спарты,
дорийскими завоевателями. Такие явления, как андрейи или сисситии,
а также организация и тренировка мальчиков в агелах, как
показывают аналогичные явления на Крите,8 очевидно, восходят к тому же
раннему периоду. В примитивных племенных монархиях такого рода
власть царя или царей почти всегда контролируется и ограничивается
собранием воинов, которое в случае со Спартой традиционно
определяется термином «апелла».9 Нет оснований считать, что у древних
спартанцев это было по-другому.
Спустя некоторое время после того как завоеватели прочно осели
на захваченной территории и в особенности после того, как в ходе так
называемой Мессенской войны к захваченной территории была
присоединена Мессена, похоже, возникла и земельная аристократия. Как
и в других государствах, в особенности в Афинах, эта земельная
аристократия постепенно увеличивала свой политический вес. Вероятно,
политически аристократия выражала свою власть посредством
совета, который был предтечей более поздней герусии, но в котором в эти
древние времена были представлены только вожди аристократических
семейств.10 Но в то время как, например, в Афинах, такое развитие
событий в конечном итоге привело к устранению монархии, а на
Крите, похоже, дорийская монархия никогда не существовала,
монархическое правление в Спарте продолжалось, хотя и было ограничено во
власти. Нет оснований считать, что те спартанские граждане, которые
не принадлежали к новой аристократии, были когда-то низведены до
положения экономического краха и политического ничтожества,
сравнимого с положением бедных афинских крестьян перед реформами
Солона. Таким образом, некий вариант смешанной конституции или
равновесия власти между царями, аристократией, представленной
советом, и народом, представленным собранием воинов, похоже, возник
в Спарте естественным образом еще на раннем этапе развития
государства.
Причина, по которой развитие Спарты было отличным от других
государств, в том числе Афин и даже Крита, где аристократия
богатых землевладельцев на некоторое время завладела всей властью,
пока бедное население не стало бунтовать против их режима
правления, может быть найдена без труда. Спартанцы управляли
угнетенным населением, как завоеватели. Все спартанцы, принадлежащие ко
124
всем классам, в известной мере были аристократией или олигархией
по отношению к остальной части населения; и, таким образом,
раскол между ними делал бы их положение более опасным. И все же
только это, как показывает пример Крита, не могло быть постоянным
фактором, удерживающим аристократию богатых, которая
постепенно создавалась в рамках более многочисленных рядов аристократии,
от того, чтобы захватить всю политическую власть, если бы не
произошло какого-либо события особой важности.
Недавно были предприняты различные попытки показать, что во
внутреннем развитии Спарты не существовало перерыва и что
спартанская конституция, которая описана Ксенофонтом, Платоном,
Аристотелем, Полибием и другими, была результатом естественной
эволюции, в процессе которой demos (народ), как и в других странах,
постепенно приобрел большее количество власти. Если согласиться с таким
мнением, то из него следует, что развитие Спарты отличалось от
развития других греческих городов-государств лишь в том, что в Спарте
народ реализовывал свою власть посредством новых структур,
которые были внедрены в сеть старых институтов государства, в то время
как в других государствах старые институты были повсюду полностью
устранены и заменены новыми.11 И все же особый характер этой
эволюции в Спарте едва ли был связан исключительно с врожденным
консерватизмом спартанцев, и едва ли можно рассматривать как простое
стечение обстоятельств то, что новые формы получили развитие
вскоре после так называемой Второй Мессенской войны.12 Эта война была
результатом восстания мессенцев против их спартанских правителей.
Она тянулась на протяжении 30 лет и привела спартанское общество
на грань распада. Даже после того как мессенцы, в конечном итоге,
были покорены к концу VII в. до н.э., прошло много времени, прежде
чем спартанцы восстановили свою прежнюю мощь и свое положение в
качестве лидирующей силы на Пелопоннессе. Война потребовала
концентрации всех сил спартанского общества и, несомненно, по причине
этой необходимости, в противоположность развитию государства на
Крите, старые институты дорийцев в Спарте были не только
сохранены и восстановлены, но, как указывал Эфор,13 они «улучшились» и
стали более устойчивыми.
Наиболее важной политической чертой нового порядка было
возвышение эфоров до позиции властной структуры в обществе.
Несомненно, эфоры существовали и ранее. Неясно, была ли их роль в обществе
в более ранние времена исключительно или преимущественно
религиозной, как это считают многие современные исследователи.14 Если
наблюдение Эфора, что роль эфоров была аналогична роли космов на
Крите, правильно, то, возможно, они в какой-то степени занимались
надзором за тренировками юношей; это не столь уж далеко от исти-
125
ны, если учесть их роль в усилении контроля государства за своими
гражданами. В любом случае очевидно, что пять старцев-эфоров были
тесно связаны с пятью комами (поселениями или частями), на которые
была разделена Спарта. В известной мере они были вождями групп
граждан, территориально относящихся к соответствующим комам.15
В недавнее время положение эфоров в обществе часто
сравнивали с ролью народных трибунов в Риме.16 Если народный трибунат,
как полагают многие исследователи, возник из положения вождя в
римских трибах, то аналогия в отношении данного факта является
вполне подходящей. Также верно и то, что возвышение как эфоров,
так и народных трибунов было связано со стремлением «народа» к
большей политической власти. Но помимо этих двух факторов,
первый из которых очень неконкретен, аналогия чрезвычайно
неопределенна, ибо народный трибунат в Риме долгое время оставался
противоположен магистратам, т.е., иными словами, был частью
институционализированной (установленной законом) революции.17 Власть
трибунов, преимущественно негативная (запретительная), была
позитивной лишь постольку, поскольку посредством своих возможностей
устранять недостатки они могли принудить правительство вносить
законодательные предложения, которые бы правительство никогда не
инициировало по своей собственной воле.18 Лишь на гораздо более
поздней стадии власть трибунов стала более позитивной, но даже
тогда она не шла ни в какое сравнение с соответствующей ролью эфоров
в Спарте.
С другой стороны, с конца VII в. до н. э. эфоры играли большую
роль в гражданской исполнительной власти и, кроме того,
обладали далеко простирающимися судебными полномочиями. Помимо всего
прочего, они в то же время были главными представителями,
посредством которых государство осуществляло строгий и жесткий контроль
над всеми гражданами, включая даже царей. В то же время их власть
была в гораздо большей степени конкретна и позитивна, чем власть
народных трибунов. Или, если выразить мысль точнее, восхождение
как эфоров, так и народных трибунов к большей политической
власти было связано и являлось следствием усиления «демократических»
тенденций против аристократии. Но народные трибуны долгое время
оставались официальными представителями сопротивления «народа»
деспотическому правлению аристократии, которая продолжала
контролировать положение дел в государстве, в то время как эфоры стали
представителями государства в его контроле над отдельными
гражданами, включая аристократию и даже царей. Похоже, что это
ужесточение контроля государства через институт эфоров было не
следствием длительного развития, а результатом решительного шага, и вполне
возможно, что это было делом отдельного «законодателя». Быть мо-
126
жет, таким законодателем был Ликург, которого древняя традиция,
впрочем, помещает в более ранний исторический период, или Хилон,
как полагают некоторые современные исследователи.19 В любом
случае именно результат этого действия Платон и другие авторы
описывают как «конституцию Ликурга».
Если попробовать применить теоретические концепции Полибия
к результатам современных исторических исследований спартанской
конституции, то можно сказать, что смешанная конституция Спарты
стала реальностью посредством «естественного» и постепенного
развития, которое, однако, получило свое завершение в результате акта
сознательной и рациональной деятельности. Такую деятельность По-
либий делает ответственной за всю конституцию в целом. Именно в
результате данного процесса последовательные формы управления не
были разрушены, как это произошло в других обществах со сходным
процессом развития, но остались элементами результирующей смеси.
Учитывая, в конечном итоге, тот факт, что эфоры, четвертый элемент
в дополнение к царям, герусии и апелле, приобрели почти
неконтролируемую и деспотическую власть над отдельно взятым гражданином,
хотя и не над всем обществом в целом, можно сказать, что по мере
возвышения эфоров цикл проделал свой полный круг. Таким образом, к
элементам примитивной царской власти, аристократии и демократии,
которые также целиком сохранились, добавился элемент тирании.20
Такую интерпретацию исторического опыта в соответствии со
взглядами Полибия следует, разумеется, воспринимать весьма
скептически, и я привел ее здесь в основном для того, чтобы показать, с какой
легкостью эти концепции Полибия позволяют использовать себя в
разнообразных вариантах логических построений с той или иной
степенью натяжки. В самом деле, представленный выше анализ был сделан
для того, чтобы со всей отчетливостью показать, что различия
Полибия между хорошей и плохой, смешанной и простой, развивающейся
естественным путем и созданной искусственно конституцией
недостаточны для понимания спартанского государства в VI и V вв. до н. э.
Проблема происхождения или важнейших характеристик спартанской
конституции имеет по крайней мере три, возможно, четыре основных
аспекта, каждый из которых требуют тщательного рассмотрения.
Если сконцентрировать внимание исключительно на полноправных
спартанских гражданах, которые всегда составляли незначительное
меньшинство от общего населения на территории Спарты, и в
пределах этой группы рассмотреть различные политические структуры и
их возможности, не останется никаких сомнений, что Спарта
обладала не только «смешанной» конституцией, но и максимально целостной
и детально разработанной системой сдержек и противовесов. В рамках
данного исследования невозможно в деталях рассмотреть все исклю-
127
чительно сложные вопросы, возникающие в результате
несовершенства, а временами и двусмысленности древней традиции по вопросу
о распределении власти между различными элементами
спартанского государства.21 Однако для данной цели будет вполне достаточно
упомянуть некоторые из тех фактов, истинность которых
установлена наилучшим образом. Царская власть была наследственной в двух
семьях Гераклидов, но каждый раз, когда по какой-то причине
процесс преемственности подвергался сомнению, народ путем голосования
решал, кто должен наследовать власть. Обычно цари правили на
протяжении всей своей жизни, но каждый конкретный царь, хотя и не оба
царя в одно и то же время, мог быть подвергнут судебному
преследованию и наказанию посредством штрафа, изгнания или даже смерти.
Эфоры могли принуждать, арестовывать и даже наказывать простых
граждан, они могли отдавать указания царям, временно отстранять
царя от должности и подвергать его судебному преследованию, хотя
они не могли наказать его без одобрения народного собрания. Однако
они были должностными лицами со сроком полномочий в 1 год, и
были обязаны отчитываться о своей деятельности, когда заканчивался
годичный срок их полномочий, их могли привлекать к судебной
ответственности и наказывать за должностные преступления. Народное
собрание не обладало законодательной инициативой, но могло
принимать решения, касающиеся вопросов войны и мира,22 решения по всем
изменениям существующего законодательства, а также окончательное
решение по поводу осуждения или оправдания; вероятно, оно также
могло принять окончательное решение, соглашаясь или отвергая
предложенную меру наказания при судебном разбирательстве по делам
царей и должностных лиц. Герусия совещалась по вопросам вынесения
предложений перед народным собранием и принимала решение о
целесообразности голосования по этим вопросам; она также обладала
очень важными судебными функциями. Эти немногие примеры
достаточно ясно показывают, что у правительства не существовало
исполнительной, законодательной или судебной ветвей, но исполнительной
властью обладали цари и эфоры, законодательной властью — народ и
герусия, а теоретически — также и цари, а судебной — эфоры, герусия и
народное собрание. Таким образом, нет никаких сомнений, что в
государстве существовала очень сложная система сдержек и противовесов,
хотя и не такого типа, за который ратовал Монтескье.
Мы привыкли связывать систему сдержек и противовесов с тем,
что мы называем либерализмом, но спартанское государство было чем
угодно, но только не либеральным государством в современном
смысле этого слова. Если под тоталитаризмом мы подразумеваем жесткий
контроль государства над жизнью отдельных граждан, то
«спартанское государство Ликурга», в котором гражданину не разрешалось от-
128
правляться за границу кроме как по делам службы в армии или с
официальной миссией до тех пор, пока он не достигал возраста в 40 лет,
т.е. «до того возраста, пока человек не становился взрослым»;
государство, где обучение мальчиков начиная с б-летнего возраста и далее
полностью контролировалось государством, а взрослые также
находились под постоянным контролем посредством обязательного участия
в сисситиях и непрерывных военных тренировках, было, безусловно,
одним из самых тоталитарных среди тех, которые когда-либо
существовали. В этом смысле восточный деспотизм персидского царства
был гораздо более либерален, чем Спарта23.
Примечательно также, что в спартанском государстве жизнь
граждан-спартанцев контролировалась гораздо строже, чем жизнь периэ-
ков, которые были собственностью спартанцев и не обладали полными
правами граждан. Тем не менее сами спартанцы считали себя и
аналогично оценивались многими другими греками как самые свободные
из всех свободных. Для того чтобы понять этот феномен,
необходимо различать варианты представлений о понятии свободы. Подданные
персидского царя находились во власти деспотического решения
своего властелина. Он мог лишить их ушей, носа или головы, не считаясь
ни с чьим мнением относительно справедливости или
несправедливости принятого решения. Именно данная зависимость от каприза или
воли человека расценивалась греками, в особенности спартанцам, как
самое презренное рабство. С этой точки зрения, спартанцы
действительно были свободными людьми. Ибо, хотя эфоры и обладали весьма
большой властью по части наказания любого человека за преступление
перед законом, они были ответственны за любое неправильное
применение своей власти после окончания годичного срока исполнения
своих обязанностей. В известной степени спартанцы были действительно
более свободными людьми, чем граждане Афин, где случайным
большинством независимого собрания могли несправедливо приговорить к
смерти командующих войсками в сражении при Аргинусских островах
и не понести ни перед кем ответственности за это вопиющее нарушение
справедливости. Очевидно, что эта свобода от деспотического
использования власти была результатом существования в Спарте системы
сдержек и противовесов, но эта система великолепно совмещалась с
тоталитарным контролем государства над жизнью граждан.
Похоже, что ужесточение контроля государства над жизнью
отдельных граждан после Второй Мессенской войны было связано с
попыткой осуществить большее равенство в обладании собственностью
среди граждан Спарты и сохранить это сравнительное равенство в
будущем. Аристотель24 считал это одной из выдающихся черт
«конституции Ликурга». Существуют также и другие соображения, по
которым указанная попытка может быть отнесена к данному периоду ис-
129
тории Спарты. Новый порядок VI в. был, безусловно, связан с
энергичным движением «против роскоши» и попыткой контролировать жизнь
граждан в данном вопросе. Это движение было связано с введением
в обращение знаменитых железных денег, и эти деньги, вероятно, не
могли быть старше начала VI в. до н. э.25 Существовало
традиционное представление, что у спартанцев «до Ликурга» государственные
институты были очень несовершенны26 и что тогда был период
постоянных внутренних неурядиц,27 возможно, из-за неравного
распределения богатства и соответствующих политических последствий, если
судить по аналогии с другими греческими городами-государствами.
Результатами археологических исследований доказано, что в Спарте
до Второй Мессенской войны был период роскоши и высокого уровня
жизни, а возможно, в несколько редуцированной форме он сохранялся
и короткое время после нее. С другой стороны, существовал
традиционный взгляд, что после возникновения первого поселения будущих
спартанцев в долине Эврота каждой семье был выделен участок
земли, примерно равный по площади или стоимости, и что даже
позднее каждый спартанец получил значительное количество земли,
которая оставалась его неотъемлемой собственностью на протяжении всей
жизни.28 Весьма возможно, что эти сообщения соответствуют истине,
и реформа VI в. могла принять форму подтверждения и более
строгого применения старых дорийских принципов и институтов, которые
с течением времени были более или менее забыты, так же как это,
очевидно, произошло и с другими чертами реформы.
Если такое предположение верно, можно расценить эту
попытку контролировать распределение собственности среди спартанских
граждан как одну из тоталитарных черт спартанской конституции. И
все же, если рассматривать тот факт, что начало разработки теории
и практики смешанных конституций тесно взаимосвязано с
попытками борьбы и устранения политических, социальных и экономических
пороков, которые сопутствуют выраженному неравенству при
распределении богатства, то следует допустить, что предпринятую попытку
контроля нельзя назвать уж совсем не связанной с данным аспектом
спартанского государства. Таким образом, хотя различные аспекты
конституции Спарты необходимо рассматривать по отдельности,
однако затем, чтобы понять их полностью, их следует также
рассмотреть во взаимосвязи друг с другом. Но сначала необходимо перейти к
четвертому аспекту данной конституции.
Все три упоминавшиеся ранее аспекта касаются политического
сообщества полноправных спартанских граждан, т.е. спартиатов.
Однако эти граждане, как указывалось ранее, составляли лишь весьма
небольшую часть от общего населения Спарты. Оставшаяся часть
была частично представлена «свободными» периэками, которые были
130
подданными спартанцев и служили в армии, но не обладали
активными политическими правами, а частично состояла из несвободных
илотов, которые хотя и были приписаны к имуществу отдельных
спартанцев, считались собственностью всей общины.29 Вот почему Спарта
в V в. обычно рассматривается как олигархия, а не как смесь
монархии, олигархии и демократии, поскольку спартиаты все вместе, вне
всякого сомнения, управляли остальной частью населения как
олигархи. Обе характеристики Спарты совершенно правильны. Если просто
взглянуть на спартанских граждан, то у них можно увидеть детально
разработанную систему сдержек и противовесов. Если же посмотреть
на взаимоотношения спартанцев с остальной частью населения, то это
будет чистая олигархия. Но как это влияет на те преимущества,
которые связаны со смешанной конституцией?
Главным достоинством, которое ранняя литература связывала со
смешанной конституцией, является строгое сохранение спартанского
варианта свободы. Интересно заметить, что Полибий, говоря о
спартанской конституции, дважды замечает,30 что обсуждаемая
конституция позволила спартанцам сохранить свою свободу дольше, чем
любому другому народу, в то время как рассуждая о конституции Рима или
Карфагена или об абстрактной смешанной конституции, он говорит о
стабильности и успехе. Очевидно, что это преимущество смешанной
конституции не имеет отношения к подданным спартанцев. Илоты —
это рабы, которые не обладали ни малейшей степенью
защищенности от прихоти любого из своих хозяев.31 Периэки также не являются
свободными в указанном смысле, ибо, хотя они находятся под менее
жестким контролем, чем спартанские граждане, они не обладают
равно эффективной защитой против судебного преследования со стороны
спартанских должностных лиц или других чиновников, поскольку не
являются членами апеллы. Однако если рассматривать только самих
спартиатов, то это достоинство смешанной конституции эффективно
без всяких ограничений, и на него никоим образом не влияет тот факт,
что спартанцы в целом представляли собой олигархию по отношению
к своим подданным.
Вопрос о стабильности политического устройства общества такого
типа, безусловно, гораздо сложнее. Полибий считал, что единственной
ошибкой «Ликурга» было то, что он сделал спартанцев агрессивными
и при этом дал им экономическую систему, которая менее всего
соответствовала политике экспансии.32 Но теперь уже нетрудно увидеть,
что это объяснение не достаточно. Действительно, на последней
фазе Пелопоннесской войны и после нее именно экспансия спартанского
влияния за пределы (Эгейского) моря привела к распаду спартанского
государства. Однако политика Спарты в V в. была чем угодно, кроме
экспансии и завоевания, по крайней мере, в соответствии с их собствен-
131
ным свободным волеизъявлением. Были ли они втянуты в войну
против Афин своими пелопоннесскими союзниками или же сами решили
сражаться против афинян,33 не может быть ни малейшего сомнения,
что спартанцами двигал их собственный страх и страх их союзников
перед растущей мощью Афин, а вовсе не желание увеличить
территорию своего государства.
Что действительно интересно, так это не предполагаемое
противоречие между экспансионистским духом спартанской политики и
состоянием экономики, не соответствующим политике экспансии, а
причина, почему спартанцы, которые всю жизнь тратили на чрезмерную
военную подготовку, на самом деле вовсе не были экспансионистами
и агрессорами. Как указывалось ранее, тоталитарный контроль
государства над своими гражданами был той ценой, которую
спартанцы платили за господство над своими подданными, периэками и
илотами. Учитывая явную диспропорцию в соотношении между числом
правителей и управляемых, они очень хорошо знали, что любая
попытка совершить экспансию за пределы Пелопоннесса будет
представлять опасность для внутренней стабильности сложившейся системы.
Их участие в Пелопоннесской войне, таким образом, было не
выражением буйства агрессивной силы, а осознанием своей слабости. И все
же можно сказать, что независимо от этой возникшей извне опасности
давление снизу в известном смысле делало спартанскую конституцию
даже более устойчивой, поскольку заставляло спартанцев осознать,
что только за счет жесточайшей самодисциплины и самой
щепетильной приверженности к своим установившимся законам и обычаям они
смогут поддерживать свое господство. Таким образом, Полибий
действительно мог быть прав в своем предположении, что данная система
могла быть разрушена только в результате событий, пришедших из
внешнего мира, хотя следует добавить, что причина, по которой она
не могла перенести серьезных катаклизмов такого рода, заключалась
не только в неэффективной экономике, но также в том, что система
была настолько тонко сбалансирована, что оказалась подверженной
разрушению в результате любого крупного потрясения.
Но это еще не все. Аристотель в своей «Политике» пытался
показать, что хотя слабость спартанского государства стала явной в ходе
Пелопоннесской войны, силы, направленные на разрушение
государства, начали свою работу задолго до этого события. Он указывал, что
меры предосторожности, принятые «законодателем из Лакедемона»,
чтобы предотвратить развитие ярко выраженного неравенства в
обладании богатством среди граждан Спарты, оказались неэффективны.
Ибо, хотя спартанский закон «неодобрительно смотрел»34 на
продажу земли гражданам Спарты, он не мог предотвратить то, что они
давали богатое приданое своим дочерям и не создавали никаких пре-
132
пятствий на пути накопления богатства путем наследования. Прав или
не прав Аристотель в своей оценке причин такого развития событий —
это предмет дискуссии. Но нет никакого сомнения как относительно
точности его описания обстоятельств, сложившихся в начале IV в., так
и в связи с тем фактом, что процесс, который привел к этому
результату, должен был начаться задолго до Пелопоннесской войны.
Сколь бы неполными и противоречивыми ни были бы наши знания
о ранней истории Спарты, но даже того, что может быть
установлено с должной степенью достоверности, вполне достаточно, чтобы мы
могли проанализировать метод Полибия в его рассмотрении таких
исторических феноменов, как конституции Крита и Спарты.
Помимо приверженности афинских олигархов и реакционеров V в.
олигархической Спарте, которая не интересует нас в свете
обсуждаемой проблемы, существовали две причины, почему у спартанской
конституции нашлось так много поклонников в V и IV вв. Одна из них
заключалась в строгой организации и обучении молодежи, аскетизме
жизни взрослых, строгом контроле государства над жизнью
отдельных граждан, посредством чего этот аскетизм усиливался, а также —
военной доблести спартанцев, которая была производным от всего
перечисленного. Это был тот аспект спартанской конституции, который
подчеркивали Ксенофонт в своей «Лакедемонской политии» и
Платон в 8-й книге «Государства», где он описал Спарту как пример
тимократии.35 Ибо в подобном государстве, как указывает Платон,
отличия можно было достигнуть только за счет военных успехов, и,
таким образом, большинство граждан соревновались именно за такой
вид славы и чести. Как раз в этом отношении Платон и другие
авторы ранней греческой литературы считали Крит сходным со Спартой.
Другая причина восхищения Спартой заключалась в ее смешанной
конституции и в особом характере свободы, вытекавшей из нее.36 Это
как раз тот аспект спартанской конституции, на котором Платон делал
акцент в своих «Законах».37
Наконец, в спартанской конституции есть одна черта, которая, в
сущности, принадлежит к первому из этих двух аспектов, но не совсем
чужда и второму. Это — попытка законными способами предотвратить
развитие значительного неравенства в распределении богатства. Ибо,
хотя этот процесс, в сущности, протекает под контролем государства и
хотя особая простота существования и система сдержек и противовесов
на чисто политическом уровне per se не имеет ничего общего с
регулированием и распределением собственности внутри общины, люди с
центристскими взглядами еще в V в. стали ощущать, что избыточное
неравенство в распределении богатства может сделать
затруднительным или просто невозможным установление или сохранение хорошо
сбалансированной политической системы.
133
Безусловно, Спарта интересует Полибия прежде всего как пример
государства со смешанной конституцией, и когда он впервые
упоминает это государство,38 то делает это исключительно в связи с данной
характеристикой ее конституции. Но позднее, сравнивая конституции
Крита и Спарты между собой, а затем спартанскую конституцию с
римской,39 он уже более не концентрирует свой интерес на этом
аспекте. Полибий касается лишь одного вопроса, который имеет прямое
отношение к проблеме смешанной конституции, когда указывает,40 что
царская власть в Спарте была наследственной, а цари правили на
протяжении всей жизни, геронты же, или сенаторы, также избирались
пожизненно, в то время как на Крите все государственные должности
были годичными по срокам. Он называет такое ограничение
государственной должности сроком в 1 год примером демократического
института. Такую точку зрения можно было бы принять, если бы не тот
факт, что в анализе римской конституции у Полибия консулы,
которые также избирались ежегодно, представляют собой монархический
элемент.
Кроме того, в этом разделе Полибий рассматривает только
контроль или отсутствие последнего со стороны государства над
отдельными гражданами, влияние законов на личные привычки граждан,
распределение богатства и его использование и т.п. Все это
совершенно понятно, если учесть, что благодаря перечисленным факторам
конституция Крита и Спарты были уподоблены друг другу, и обе они
восхвалялись,41 но очевидно, что «конституция» в последней связи —
это не то, что имеет в виду Полибий, когда говорит о смешанной
конституции как о смеси монархии, олигархии и демократии или как о
системе сдержек и противовесов. И, конечно, имеет смысл определить,
действительно ли два аспекта спартанского социального и
политического порядка, которые Полибий рассматривает в вышеупомянутом
контексте, взаимосвязаны друг с другом. В отличие от Аристотеля,
Полибий не рассматривает эту проблему. Таким образом, здесь снова
отсутствует цельный анализ различных аспектов данного
исторического феномена.
Еще более серьезной неудачей Полибия является его неспособность
увидеть, что упадок Спарты произошел не только из-за ее
неспособности расширить свою территорию путем завоевания без того, чтобы
подвергнуться саморазрушению, хотя усиленная экспансия после
Пелопоннесской войны, безусловно, ускорила процесс и сделала его
явным, но что процесс распада per se, как указывал Аристотель, начался
задолго до описываемых событий. Он начался с появления —
вопреки намерению «Ликурговых законов» — значительного неравенства в
богатстве среди спартанских граждан. Весьма значительное
имущественное неравенство не обязательно становится опасным фактором
134
для политического порядка, пока как бедные, так и богатые считают,
что их общественный статус как граждан не ущемляется. В Афинах в
период до реформ Солона одним из основных факторов,
подогревавших революционный дух крестьян-должников, было их сознание, что
они по праву и происхождению являются афинскими гражданами, но
в соответствии с законом о долгах были лишены всех гражданских
прав. В Спарте активные гражданские права были обусловлены
участием индивидуума в общей трапезе, или сисситии. Когда, таким
образом, значительное число граждан Спарты стали столь бедными, что
оказались неспособны вносить свой вклад за участие в общей трапезе,
они de facto были отстранены от своих наиболее важных, активных
гражданских прав42 и тем самым стали гипомейонами, т.е. не пери-
эками и, конечно, не илотами, но некоей группой, располагающейся
между спартиатами и периэками и, очевидно, не имеющей
определенного гражданского статуса.43 В то же время численность правящего
класса и полноправных граждан уменьшилась, и диспропорция между
числом правителей и множеством управляемых стала еще более ярко
выраженной. В критической ситуации была предпринята попытка
исправить положение посредством предоставления илотам, которые
считались преданными слугами своих хозяев, некоего подобия
гражданских прав, возможно, повышая их функциональный статус как
надзирателей и администраторов в поместьях спартиатов и других областях
деятельности, если они соглашались служить или после того, как они
на протяжение какого-то времени служили в спартанской армии. Эта
категория вновь созданных граждан44 была названа neodamodeis (нео-
дамоды), и похоже, что они получали некоторое количество земли в
собственность, так что владели чем-то сопоставимым с клером
полноправного спартиата. Пока эти обстоятельства сохранялись — а это
было достаточно долго, — смешанная конституция, со всеми
присущими ей достоинствами, конечно, имела силу для тех граждан Спарты,
чей социальный и политический статус не ухудшился, хотя,
разумеется, число таких граждан стало исключительно невелико. Становится
ясным, что в таких обстоятельствах смешанная конституция не могла
сделать общество сильным в его взаимоотношениях с другими
народами, подобно тому, как, по мнению Полибия, должна была сделать
смешанная конституция, причем совершенно независимо от
экономических и финансовых ресурсов общества в целом. Не менее очевидно,
что внутренняя устойчивость конституции в таком случае будет не
слишком велика; и это также подтверждается историческим опытом.
Если бы Полибий продолжил свой анализ до этого момента, а
затем провел сравнение между Спартой и Римом, он, безусловно,
обнаружил бы наличие существенных различий между двумя этими
обществами, которые касались различия в успехах политики экспансии.
135
Но он также едва ли мог не заметить, что в первые десятилетия II в.
и даже раньше появились определенные аналогии, что позволило бы
незадолго до Гракхов предсказать, что не в очень отдаленном будущем
у Рима может появиться серьезная угроза изнутри, причем не
только в результате естественного развития общества в сторону большей
демократии. Однако он не мог строить свою теорию исключительно
на анализе властных отношений, кажущихся выраженными в четко
очерченных полномочиях. Таким образом, мы получаем тот же
результат. Нет никаких сомнений, что Полибий прежде всего имеет дело
с историческими феноменами. Он пытается проанализировать их
посредством теорий, которые в данном случае уместны. Но когда дело
доходит до деталей его анализа, полученный результат оказывается
разочаровывающим, и большая часть работы, которую он собирался
сделать, оказывается еще впереди.
Карфаген
Раздел о Карфагене в 6-й книге Полибия45 состоит из двух
частей, обе они достаточно кратки. В первой части Полибий пытается
показать, что Карфаген, как Спарта и Рим, обладал смешанной
конституцией, но объясняет слабость Карфагена в его борьбе с Римом тем
обстоятельством, что Карфаген, как более старое из этих двух
государств, во время Второй Пунической войны достиг в своем развитии
такой фазы, когда совершенное равновесие между тремя элементами,
из которых должна была состоять идеальная конституция, уже
было разрушено, поскольку демократический элемент становился более
сильным, чем другие два.
Во второй и более длинной части Полибий излагает
дополнительные соображения, почему римляне победили Карфаген в этих войнах.
Прежде всего, существовало отличие между их военными системами в
целом. В начале, указывает Полибий, карфагеняне добились
большего успеха на море вследствие своего большого опыта и следующего из
него умения маневрировать кораблями. Римляне, с другой стороны,
добились существенного успеха на суше, поскольку они всегда
полагались на армию граждан и сражались вместе со своими союзниками, в
то время как карфагеняне привыкли использовать армии наемников,
на которых не всегда можно полностью положиться, и не могли зажечь
воинственный дух и наладить военную дисциплину среди большинства
своих собственных граждан. Он также указывает, что преимущество
Рима было больше, поскольку традиции военной дисциплины и
бесстрашие могут, до определенной степени, компенсировать некоторый
недостаток умения и поскольку умение в определенной сфере может
быть приобретено быстрее, чем военная традиция. Это преимущество
136
римлян, указывает Полибий, было больше еще и потому, что италийцы
по своей природе были физически крепче и храбрее, чем финикийцы
и ливийцы, которые составляли население территории Карфагена, и
поскольку римляне сумели усилить эти природные качества за счет
обычаев и традиций, многие примеры которых приводит Полибий. В
конечном итоге Полибий делает заключение, что взгляды римлян и
карфагенян на денежную выгоду и прибыль были полностью
различны. В Карфагене мотивация выгоды была доминирующей, и никакие
действия, ведущие к увеличению богатства, не считались зазорными.
В Риме, напротив, считалось крайне бесчестным брать взятки и
приобретать богатство нечестными способами. Как следствие этого
взяточничество во время выдвижения на государственную должность было
в Карфагене общепринятой практикой, в то время как в Риме такое
преступление каралось смертью.
Далее во второй части Полибий перечисляет серию причин, почему
Карфаген проиграл борьбу с Римом, которые уже совсем не связаны
или связаны только косвенно с особенностями конституций данных
государств или с той стадией, которой эти конституции достигли в своем
развитии. Что касается последнего фактора, упомянутого Полибием,
то общеизвестно, что вскоре после смерти Полибия подкуп на выборах
стал в Риме столь же универсальным явлением, как это было в
Карфагене во времена Полибия. Кроме того, Полибий, несомненно,
преувеличивает различие, которое существовало в середине II в. между
Римом и Карфагеном по части подкупа. Тот факт, что в течение
собственной жизни Полибия дважды, в 181 и в 159 гг., вводились новые и
более строгие законы против коррупции на публичных выборах, хотя
уже ранее существовали законы против того же преступления, ясно
показывает, что стандарты общественной морали в Риме уже были не
так высоки, как пытается убедить нас Полибий.
С другой стороны, замечания Полибия, касающиеся различий в
военных системах Рима и Карфагена, безусловно, уместны. В самом
деле, одних этих отличий вполне достаточно, чтобы сделать понятной
окончательную победу Рима, несмотря на первоначальные
преимущества карфагенян. Два фактора оказываются решающими; во-первых,
достаточно рано, в период Первой Пунической войны, римляне
научились побеждать карфагенян на море посредством изобретения сходней
(перекидывающегося мостика, зацепляющегося за палубу вражеского
судна) под названием corvus, приспособления, позволившего им
превратить морское сражение в нечто весьма напоминающее сражение
на суше. Во-вторых, огромная сухопутная империя, которую Гамиль-
кар пытался создать после первой Пунической войны, ресурсы
которой должны были позволить карфагенянам победить римлян на
суше, оставалась весьма рыхлой, отчасти потому, что карфагеняне ока-
137
зались неспособны достойно состязаться с военной традицией,
которую римляне создали на протяжении нескольких веков. Если
согласиться с этой точкой зрения, то можно возразить, что Карфаген был
бы повержен Римом независимо от каких-то недостатков в
конституции первого, а лишь только по той причине, что военная
организация в Карфагене была слабее римской. Равным образом Спарта, по
мнению Полибия,46 потерпела неудачу, поскольку ее экономическая
и социальная системы не позволяли государству участвовать в
больших войнах на протяжении длительного времени вдали от
метрополии.
В то же время, по мнению Полибия, эта аналогия со Спартой
является лишь частью истины, и не самой ее главной частью. Существует
фундаментальное различие в том, что спартанская смешанная
конституция была сознательным и искусственным творением гения, в то
время как конституции как Карфагена, так и Рима были
следствием естественного процесса роста и поэтому также не могли избежать
естественного процесса упадка, с одной существенной разницей, что
Карфаген продвинулся дальше по пути к разрушению после того, как
уже достиг вершины в своем развитии. Очевидно, нет противоречия
и в утверждении, что поражение Карфагена было частично связано с
последним фактором, а отчасти — с недостатком в его военной
системе. Хотя, как мы увидим далее, особое значение присутствует в том
факте, что одна часть объяснения Полибием заката Карфагена
развивается параллельно его объяснению конечного распада искусственно
и рационально созданной смешанной конституции Спарты, в то
время как другая часть объяснения Полибия основывается на идее, что
выросшая естественным путем смешанная конституция, как,
например, в Риме, должна в заранее определимый момент своего развития
неминуемо начать движение к упадку.
В действительности Полибий высказывается по поводу
конституции Карфагена47 как конституции смешанного типа очень мало. В
Карфагене были цари, говорит он, было некое образование типа геру-
сии, которая представляла власть аристократии, а народ был
владельцем тех вещей, «которые ему принадлежали».48 Но в период
Пунических войн конституция прошла высшую точку в своем развитии, так
что народ мог существенным образом влиять на принятие важных для
общества решений, в то время как в Риме наиболее существенным
фактором в принятии решения был сенат.49 Первая часть этого описания
характеризует конституцию Карфагена как хорошо сбалансированную
смешанную конституцию, которая расценивается как достигшая
вершины в своем развитии.50 Термины, используемые в данном описании,
по смыслу вновь отражают идею сходства со Спартой. Вторая часть,
в которой рассмотрено конституционное развитие Карфагена и тот
138
этап, который был им достигнут во время Пунических войн, вновь
построена на его сравнении с Римом.
К сожалению, наши независимые знания конституции Карфагена
весьма ограничены, а поэтому детальная проверка точности
замечаний Полибия не представляется возможным. И все же того, что мы
можем тщательно собрать из Аристотеля и других древних
источников, достаточно, чтобы пролить больше света на особенности анализа
Полибия.
Сравнение между конституциями Карфагена и Спарты в
сохранившейся греческой литературе было впервые проведено Исократом в
его речи «Никокл».51 Он говорит, что обе конституции превосходны,
добавляя, что они были олигархическими «дома» и монархическими
во время войны. Аристотель, которому мы обязаны единственным
дошедшим до нас детальным описанием карфагенской конституции,52
начинает с того же сравнения,53 но его прежде всего интересует
вопрос, в какой степени эти две конституции можно считать истинно
аристократическими, т.е. конституциями, обеспечивающими
правление «наиболее достойных людей». Он с самого начала подчеркивает
устойчивость этих двух конституций по сравнению с формами
правления в большинстве греческих городов, указывая, что ни Спарта,
ни Карфаген с незапамятных времен не практиковали
насильственное свержение правительства. Здесь, как он говорит, и заключается
дальнейшее сходство в том, что в обоих государствах можно
обнаружить институты общей трапезы (или сисситии), в обоих есть цари и
герусия, или совет старейшин. Сходным образом магистратура (так
называемый Совет Ста Четырех) соответствует спартанскому Совету
эфоров. В то же время, говорит он, есть ряд существенных отличий:
во-первых, цари Карфагена не всегда попадали на трон из одной и той
же семьи, но, с другой стороны, нельзя сказать, что их избирали без
учета их семейной принадлежности,54 во-вторых, если цари и герусия
приходили к согласию, то они могли, но не были обязаны, передавать
свои декреты в народное собрание на ратификацию. С другой стороны,
если они не приходили к согласию, то данный вопрос решался народом,
и если какой-либо законопроект вносился на обсуждение, каждый из
присутствующих мог встать и выразить свое мнение по поводу
обсуждаемого вопроса. Ничего подобного не было ни в Спарте, ни в Риме,
где народ мог только проголосовать за или против. Наиболее
влиятельный государственный орган, продолжает Аристотель, избирался
пентархиями, пентархи также избирали самих себя (путем кооптации)
и правили дольше, чем все другие должностные лица; ибо они правили
как до, так и после своего срока официальной службы.55 В качестве
особенности политической системы Карфагена Аристотель, наконец,
указывает, что магистраты и государственные служащие не получали
139
плату за свою работу и не избирались по жребию, как в Афинах, и
что один и тот же человек мог одновременно занимать более одной
должности, а высшие посты можно было покупать.56
Значительная часть данного сообщения весьма загадочна и требует
интерпретации. То, что Аристотель говорит о царях, видимо,
означает, что в Карфагене «царская власть» не была строго наследственной,
как в Спарте, где будущих царей всегда брали из двух ветвей рода Ге-
раклидов, но что в Карфагене «царей» всегда выбирали из
определенного числа именитых семей. Это подтверждается фактом, что из
«царей» (или суффетов), чьи имена нам известны, к немногим избранным
семьям принадлежит большее в пропорциональном отношении число
по сравнению с римскими консулами соответствующего периода.57 Те
же сведения подтверждают, что пост «царя» был годичным, хотя,
похоже, что ограничений в возможности переизбрания не было. Таким
образом, суффеты, по-видимому, были государственными служащими
и одновременно представителями правящей аристократии в большей
степени, чем наследственными царями, а потому понятие «царь»
можно использовать в данном случае, только если толковать этот термин
весьма расширительно.
То, что Аристотель говорит по поводу других государственных
институтов Карфагена, еще более загадочно. Функции государственного
органа под названием Совет Ста Четырех едва ли во всех отношениях
совпадают с функциями совета 5 эфоров в Спарте. Возможно,
Аристотель имел в виду, что указанный орган, как и эфоры в Спарте,
осуществлял контроль над деятельностью других должностных лиц,
включая царей. Однако Совет Ста Четырех более походит на вариант
высшего суда, функции которого были преимущественно, если не
исключительно, судебными,58 в то время как у эфоров были не только
судебные, но и другие гораздо более важные исполнительные
обязанности. Аристотель также говорит о Совете Ста, который, как он
полагает, был «самым крупным» или высшим государственным органом в
Карфагене.59 Весьма возможно, но не наверняка, что этот Совет Ста
был идентичен с Советом Ста Четырех.60
В двух случаях61 Полибий отмечает различия между
карфагенской герусией и карфагенским сенатом (аиухХт)то<;), частью которого
и являлась герусия. Последняя была либо постоянным руководящим
комитетом, либо действовала как более узкий и высший совет в составе
более обширного совета. Если члены Совета Ста Четырех избирались
из числа сенаторов, как и говорит Юстин,62 и если термин
«сенаторы» в данном контексте означает действительных членов сената, то
следует сделать вывод, что сенат должен был быть гораздо более
многочисленным, чем Совет Ста Четырех. Есть и другие указания,
свидетельствующие о том же. На основании определенных высказываний
140
древних авторов утверждалось, что сенат, возможно, имел 300 членов,
а герусия — 30. Но эти заключения весьма неопределенны.63 О пентар-
хах не известно ничего кроме того, что мы узнали из вышеупомянутого
указания у Аристотеля в «Политике».
Очевидно, что в рамках данного исследования невозможно
обсуждать все загадочные проблемы, которые представлены античной
традицией о конституции Карфагена; в любом случае информации
слишком мало, чтобы делать определенные заключения. Но то, что мы
действительно знаем, с очевидностью показывает, что политическая
система Карфагена была преимущественно аристократической или
олигархической и, вне всякого сомнения, никогда не представляла собой
идеальный баланс между монархией, олигархией и демократией. Как и
во многих «чистых» олигархических системах, здесь время от времени
появлялась определенная опасность, что одна из наиболее важных
семей может возвыситься над другими и установить монархию. Это тем
не менее не доказывает существование баланса между монархическим
и олигархическим элементами в политической системе. Напротив, это
одна из опасностей, которая угрожает каждой «простой» олигархии в
любое время. С другой стороны, положения, что определенные
вопросы могли быть отнесены на суд народа, что в случае, если суффеты и
Совет расходились во мнении, апелляция к народу должна была быть
сделана и что в таких случаях любой из присутствующих мог встать
и высказать свое мнение по обсуждаемому вопросу, можно расценить
как элементы демократии в конституции. Все же очевидно, что в
системе, где у народа нет законных прав для воздействия на принятие
важных для общества решений, за исключением тех случаев, когда
главные исполнители и олигархический совет либо не соглашаются
друг с другом, либо по доброй воле решили передать вопрос на суд
народа, не может быть и речи о чем-то похожем на равновесие между
олигархическим и демократическим фактором.
Остается вопрос об ослаблении государственной системы
Карфагена в процессе демократизации. К сожалению, о деталях возможных
конституционных изменений в Карфагене на протяжении последнего
века его существования мы знаем немного. Наиболее важное
изменение, о котором мы знаем, это закон, введенный в 197 г. до н.э.
Ганнибалом, в соответствие с которым члены Высшего Суда избирались
более не пожизненно, но должны были проходить через перевыборы
каждый год, с условием, что член Суда не имел права быть избранным
более двух раз подряд.64 Хотя мы и не знаем, кто должен был быть
избран в Высший Суд, что, конечно, является решающим фактором,
очевидно, что этой мерой Ганнибал пытался уменьшить власть
ведущих семейств, представленных в Высшем Суде на начальных этапах
его существования. Остается неизвестным, сохранился ли новый за-
141
кон в силе после того, как год спустя Ганнибал удалился в изгнание.65
Впрочем, несмотря на все указанные неопределенные обстоятельства,
одна вещь сомнений не вызывает. Закон, посредством которого
Ганнибал пытался сломить сопротивление своим реформам со стороны
консервативного Высшего Суда, был принят народом. Возможно, это
была ситуация, связанная с несогласием между суффетами, или
между суффетами и сенатом, когда суффеты, на основании действующей
конституции, апеллировали к народу. Но в данном случае решение
народа означало очень резкое конституционное нововведение,
направленное против большинства правящей олигархии. Нет сведений,
указывающих на то, что в это же время произошли какие-либо другие
очень резкие изменения в конституции Карфагена, но есть масса
свидетельств, показывающих, что имела место длительная и временами
ожесточенная борьба между семьей и сторонниками Гамилькара и
Ганнибала с одной стороны, и большинством аристократии в Карфагене —
с другой; борьба, в ходе которой соперники нередко апеллировали к
народу. Естественно, такое разногласие среди правящей аристократии,
когда народ призывался в качестве арбитра, увеличивало его власть в
данный период времени и, кроме того, должно было вести к тому, что
народ более осознанно относился к своей политической власти.
По всей вероятности, в этом и состояла сущность
«демократизации» конституции Карфагена, о которой говорит Полибий. Иными
словами, не ясно, были ли проведены существенные изменения в
правительственных структурах, правилах проведения выборов в
правящие органы и т. п. Впрочем, если длительные изменения такого рода
существовали, то им, несомненно, предшествовал период, в течение
которого эти изменения еще не возникли и когда, тем не менее, власть
народа и осознание наличия данной власти уже возросли в
результате разногласий у правящей олигархии и исходных положений
конституции, согласно которым указанные разногласия должны были быть
решены народом. Равным образом при отсутствии длительных
изменений в правовых основах конституции, учитывая, что после того, как
Ганнибал отправился в изгнание, прежний Высший Суд был
восстановлен и его члены опять стали пожизненными судьями, это могло
все же не привести к полному восстановлению порядка
распределения власти, как это существовало еще до начала разногласий. Ибо,
как показывает традиция, разногласия продолжали существовать в
различных формах, и народ поддерживал новое чувство своего
потенциального влияния и власти, которое было им обретено.
Далее, здесь не может быть сомнений, что Полибий был прав,
говоря о демократизации в Карфагене в пределах рассматриваемого
периода при условии, что термин «демократизация» означает сдвиг в
сторону большей власти и влияния со стороны народа. Но это не было
142
демократизацией политического порядка в стране, который, как
результат длительной эволюции, превратился почти в идеальную смесь
монархии, олигархии и демократии. Напротив, это означало усиление
власти народного собрания в рамках системы, которая, как правильно
указал Аристотель, была преимущественно аристократической с
некоторыми незначительными демократическими институтами в качестве
клапанов для ее безопасности.
Тем более важен для критической оценки общего политического
анализа Полибия тот факт, что демократизация, которая
действительно имела место, не нашла своего выражения (или нашла
далеко не полностью) в новых законах или в изменении государственных
институтов, как это было в Афинах, когда после правления так
называемых Тридцати тиранов была восстановлена демократия или, в
меньшей степени, в Риме вследствие так называемого lex Hortensia от
287 г. до н.э., в результате чего плебисциты приобрели силу закона.
В противоположность этому все указывает на то, что истинный сдвиг
в равновесии власти в Карфагене был гораздо сильнее, чем это
могли показать изменения в правовых и конституциональных институтах,
и что сдвиг в реальной власти предшествовал каким бы то ни было
институциональным изменениям.
Поэтому если, как считает Полибий, превосходство смешанной
конституции над всеми другими ее разновидностями кроется в том
факте, что она создает равновесие власти между различными
элементами государства, тогда, очевидно, становится недостаточным
рассмотреть правовые основы и институциональное устройство государства,
но необходимо также уточнить, какие подвижки власти возможны в
пределах данной политической системы без соответствующих
изменений в правовой или институциональной структуре. Более того, если
одной из важнейших задач адекватного анализа политических систем
станет отличие таких подвижек во властных структурах, которые
находят свое выражение в изменениях основного закона или
институциональных механизмов от тех, которые не вызывают подобных
последствий, то следующей задачей будет изучение сложных
взаимоотношений между обоими вариантами изменений в распределении власти в
данной политической системе. Другим серьезным недостатком
политической теории Полибия, который станет весьма заметным при его
анализе римской конституции, является то, что ему не удалось
прояснить и детализировать это фундаментальное отличие, без чего не
может быть сделан адекватный анализ.
Есть еще один фактор, который следует упомянуть. По поводу
спартанской конституции отмечалось, что конституция, описанная
Полибием, касалась только тех жителей Спарты, которые обладали
гражданскими правами, но что вопрос о причинах устойчивости или
143
нестабильности спартанской конституции не может быть рассмотрен
удовлетворительно, если не принимать во внимание тот факт, что
граждане Спарты управляли значительно большим, чем они сами,
населением илотов и периэков, которые не играли никакой роли в
системе, описанной Полибием. Примеры Карфагена и Рима, безусловно,
сходны, поскольку в обоих государствах существовали огромные
массы населения, вовсе лишенные гражданских прав или обладавшие ими
частично. Но будет правильней перенести дальнейшую дискуссию по
поводу этого вопроса на анализ римской конституции, поскольку о
Риме и Римской империи мы знаем гораздо больше, чем о Карфагене.
ГЛАВА 6
СЛЕДЫ ОЦЕНКИ ПОЛИБИЕМ
РАЗВИТИЯ РИМСКОЙ КОНСТИТУЦИИ
Полибиев анализ римской конституции состоял из 4 разделов.1 В
первом содержалось описание процесса развития римской
конституции (или системы управления), в ходе которого, по мнению Полибия,
она в конечном итоге превратилась в превосходный пример хорошо
сбалансированной смешанной конституции. Второй раздел содержал
систематический анализ римской конституции в то время, когда она
достигла высшей степени совершенства, т. е. к концу III — началу II в.
до н. э. Задачей этого раздела было показать, что в это время
политическая власть была равномерно распределена между консулами,
которые представляли монархический элемент, сенатом, который
представлял аристократический или олигархический элемент, и народом,
который представлял демократический элемент в государстве. В
третьем разделе было представлено более детальное описание
определенных специальных аспектов римской политической системы. Наконец,
в четвертом разделе было представлено сравнение римской
конституции и конституций некоторых других государств или народов, про
которые было известно, что они особенно совершенны.
Из этих четырех разделов 2-й и 4-й почти полностью сохранились
в excerpta antiqua, который содержится в «Кодексе Урбино».2 Из
третьего раздела полностью сохранилось детальное описание военной
организации римлян. Но этот раздел не представляет большого интереса
для нашего исследования, за исключением того, что содержит
параллель с рассуждениями о недостатках военной организации Спарты и
Карфагена,3 и, безусловно, имеет целью показать, что римляне
превосходили другие народы не только в результате совершенства своей
конституции, но также и благодаря своей военной организации.
Возможно, что в том же разделе изложены другие, более специальные
вопросы, и именно здесь Полибий дает более детальное описание
римского института диктатуры, о котором он обещает рассказать в
отрывке из третьей книги,4 хотя также возможно, что это описание образует
часть первого раздела, упомянутого выше, в котором изложено
развитие римской конституции.5
145
От первого раздела, который, конечно, представляет наибольший
интерес в связи с нашей попыткой оценить исторический фундамент
политической теории Полибия, сохранились только очень небольшие и
очень незначительные с точки зрения политической теории отрывки,
отчасти благодаря цитатам более поздних авторов, отчасти благодаря
отрывкам «О доблестях и пороках» Константина Багрянородного,6 и,
наконец, благодаря заметкам, написанным на полях «Кодекса Урби-
но». Но когда в 1821 г. Анджело Май обнаружил значительные
отрывки первых книг трактата Цицерона «О государстве» в ватиканском
палимпсесте, то Бартольд Нибур, который помогал расшифровывать
текст, сразу понял, что резюме истории римской конституции, которое
Цицерон вставил в главы 1-37 второй книги данного труда, в
значительной степени основывается на тексте Полибия. В недавние годы
была сделана7 целая серия попыток отделить в произведении
Цицерона те части или идеи, которые он заимствовал у Полибия, от его
собственных дополнений, которые частично, конечно, также могли
испытывать влияние других авторов, и, насколько это возможно,
восстановить на этой основе Полибиев анализ истории римской конституции.
Естественно, что результаты, полученные при этих сложных
исследованиях, весьма отличаются друг от друга, хотя между ними есть также
и значительное соответствие.
Безусловно, в рамках данной работы нереально рассмотреть, в
соответствие с каждым отдельным пассажем во второй книге
Цицерона, все аргументы, которые были использованы, чтобы доказать, что
конкретный отрывок из книги Цицерона был скопирован или навеян
Полибием или что, напротив, было добавлено Цицероном как
результат собственного размышления или под влиянием какого-либо другого
автора. Далее, существует целый ряд пассажей, которые не имеют
прямого отношения к нашей проблеме.8 Поэтому возможно использовать
несколько иной метод.
Критический обзор философских и теоретических сочинений
Цицерона (в противоположность его речам) ясно показывает, что
логическая и систематическая структура этих трудов в основном
заимствована от греческого автора, в то время как иллюстративные детали,
анекдоты, наблюдения, исторические иллюстрации, а иногда также
и аргументированные рассуждения, касающиеся определенных
деталей, очень часто добавлены самим Цицероном. Далее отмечалось,9 что
мнение Полибия о развитии римской конституции не во всем
совпадает с соответствующим мнением Цицерона. Полибий подчеркивает,10
что римская конституция выросла до совершенного состояния,
преодолев сопротивление и множество сложностей, а причина того, что
она становилась все совершенней, заключалась в том, что в
моменты кризиса, которые возникали вновь и вновь в ходе процесса со-
146
вершенствования, ответственные люди видели и выбирали
«наилучший путь». С другой стороны, Цицерон, используя цитату из Като-
на, т.е. не из Полибия, утверждает,11 что один человек,
несомненно, не мог создать столь превосходную конституцию, поскольку
никто не был способен предусмотреть все, и что римская конституция
была продуктом деятельности многих выдающихся людей на
протяжении многих поколений, каждое из которых внесло свою лепту в
данный процесс. Эти два объяснения не противоречат друг другу, но,
безусловно, существует отчетливая разница в точках зрения. Также
очевидно, что идея Цицерона оставляет автору широкое поле для
маневра. Каждый великий человек — а в период ранней истории каждый
царь —вносит свой вклад в создание государства в соответствии со
своим личным дарованием, но нет необхдимости в систематическом
объединении этих вкладов. Это соответствует склонности Цицерона
как автора, который любит выбирать темы наугад. С другой
стороны, было видно, и это будет показано вновь при обсуждении анализа
Полибием римской конституции на вершине ее развития, что у
Полибия была определенная тенденция совершать насилие над
исторической реальностью, когда он пытался показать отсутствие
противоречий между его концептуальными схемами. Это особенно заметно, если
сопоставить его теорию цикличности конституций с историческими
фактами, а также, например, с его заявлением, что на основе его
теории можно до определенной степени прогнозировать будущее.12
Поскольку Полибий, очевидно, считал,13 что развивающаяся
естественным путем смешанная конституция, тем не менее, следует, хотя бы в
несколько иной манере, конституционному циклу, то следует
предполагать, что некоторые аспекты насильственной систематизации также
изначально присутствовали в его оценке развития римской
конституции.
Обзор первых глав труда Цицерона «О государстве» показывает,
что фактически каждому политическому лидеру — особенно в истории
монархического периода (в данном случае каждый царь, за
исключением последнего, который превращает царствование в тиранию) —
приписывается позитивный вклад в создание римской политической
системы, не связанной непосредственно с принципом смешанной
конституции. Эта мысль о фундаментальном характере истории римской
монархии позже была более полно разработана Ливием в первой книге
его исторического труда. Но в каждый поворотный момент — а в
истории монархии при каждом вступлении на престол нового царя —
происходит также шаг, как правило, вперед, но иногда и назад, в развитии
смешанной конституции. Иногда эти моменты трудно описать
детально, но они всегда присутствуют, и их расположение всегда очень
систематично. В самом деле, последовательность этих шагов настолько
147
правильна, что можно с уверенностью сказать, что реальная история
никогда не следует по столь логичному пути. Рассмотрев общие
склонности Цицерона и Полибия при работе с этим материалом, можно с
уверенностью заключить, что подобные наблюдения в трактате
Цицерона, принадлежащие к его логической схеме, в общем заимствованы
у Полибия. С другой стороны, то, что сказано по поводу
позитивного вклада каждого царя в политическую систему государства, скорее
всего, может принадлежать Цицерону, хотя эта часть могла быть
также заимствована у Полибия. Происхождение любого дополнительного
материала, который не принадлежит ни к первой, ни ко второй
категории, определить гораздо сложнее, а в некоторых случаях он может
вообще не поддаваться идентификации. Но, возможно, одно
отрицательное заключение все-таки может быть сделано. В предыдущей
главе было показано — а в последующих главах анализа Полибия римской
конституции на этапе ее высшего развития будет показано опять,—
что Полибий, рассуждая о конституциях Спарты, Карфагена, Крита
и Рима, не сумел рассмотреть определенные факторы, имеющие
фундаментальное значение для оценки их стабильности и характеристики
в качестве смешанных конституций. Если в оставшихся частях второй
книги Цицерона так и не удастся обнаружить следы рассуждений по
поводу этих же самых факторов, то окажется более чем вероятным,
что и Полибий не обсуждал их в своем анализе развития римской
конституции.
Теперь необходимо начать с краткого обзора тех разделов в
сочинении Цицерона, которые имеют отношение к истории римской
конституции, и подвергнуть интерпретации и рассмотрению эти разделы,
значение которых с первого взгляда не ясно.
В результате союза латинских поселенцев из Рима с сабинянами
вначале в Риме было два царя, его основатель Ромул и Тит Таций, царь
сабинян, который стал соправителем Ромула. Вместе с Титом Тацием
Ромул отобрал совет, состоящий из наиболее выдающихся граждан,
в качестве советников царей. Таково происхождение римского
сената, члены которого получили наименование patres (отцы). Далее цари
разделили все население на три трибы и 30 курий.14 После смерти
Тита Тация вся власть перешла к одному Ромулу; тем не менее он сумел
получить еще большую пользу, чем ранее, от советов и авторитета15
сената. В этом отношении Ромул полностью уподобился Ликургу,
который первым распознал, что монархия будет функционировать гораздо
лучше, если власть наиболее выдающихся граждан будет объединена
с господством царя. Более того, Ромул распределил лиц низкого
звания среди выдающихся граждан в качестве их клиентов —эта мера
оказалась чрезвычайно удачной. Он сумел удержать поведение людей
148
в границах не путем жестокого наказания, а, насколько это возмояякно,
путем наложения штрафов.16
После смерти Ромула царский совет, т.е. сенат, пытался в теече-
ние какого-то времени править без монарха, но народ не прекрагщал
требовать восстановления монархии. Когда, наконец, сенаторы пошили
навстречу его призывам, то римляне, хотя они и были молодой, ееще
неискушенной нацией, проявили проницательность, которой не окзаза-
лось у Ликурга. Они поняли, что выбор царя не должен быть связзан с
фактором наследования, а должен зависеть от пригодности человвека
для столь высокого поста. Вот почему они установили у себя скоорее
выборную, чем наследственную монархию.17
Первый преемник Ромула был затем выбран по рекомендации:
сената народом на Comitia Curiata, т.е. на собрании, где голосование
осуществлялось по куриям. Он был не римским гражданином, а сааби-
ном из Кур, по имени Нума Помпилий, его и выбрали таким образзом.
Сразу же после избрания Нума попросил народ законодательно тод-
твердить его империй, т.е. право командовать римской армией.
'.Народ согласился с его желаниями, и был принят соответствующий lex
curiata.18 После восшествия на престол Нума разделил последоватеель-
но между всеми гражданами всю ту землю, которая была завоевана
при его воинственном предшественнике. Он учредил множество реели-
гиозных институтов и приучил римлян, которые одичали в ходе шро-
должительных войн, к мирной жизни.19
После смерти Нумы царем Рима был избран Тулл Гостилий. Как
и в случае с его предшественником, его империй был подтвержден
посредством lex curiata. Он был первым, кто попытался установить нечто
вроде международного права путем создания ius fetiale. Наиболее
важным было введение правила, что никакая война не могла быть начгата
без должного объявления (противнику. — Примеч. перев.) и законного
оформления. Таким образом, впервые было введено важное различие
между справедливыми и несправедливыми войнами.20
Цицерон связывает с именем Тулла Гостилия еще одно важное
нововведение, но поскольку в тексте в конце раздела, где обсуждаются
деяния этого царя, есть лакуна, значение этого нововведения не сов«с«ем
ясно. В сохранившейся части текста говорится, что Тулл «не посм«ел
использовать свои царские знаки отличия (или скорее внешние
атрибуты своей царской власти) без специального закона, одобренного
народом». Таким образом, он продемонстрировал «в какой степени римсюте
цари в то время были убеждены, что часть власти должна быть отдаша
народу». Последнее предложение в этом разделе, от которого
сохранилось только девять слов, похоже, означает, что «знаки царской
власти» —это 12 ликторов, которые шли впереди царя, когда он выходшл
к народу. Поскольку ликторы не были упомянуты в разделах, где ш;ла
149
речь о первых римских царях, то было сделано предположение,21 что,
согласно Цицерону, институт ликторов был впервые введен при Тулле
Гостилии и что его введение свидетельствовало и подчеркивало, что
царская власть имела право на принуждение. Здесь можно ощутить
зарождение традиции, но вводные фразы у Цицерона
свидетельствуют не о возможном увеличении власти царя, но, в противоположность
этому, о повышенном внимании царя к праву народа давать или
отбирать привилегии и власть. Таким образом, намерением автора скорее
было провести аналогию между Туллом и Нумой: Нума был первым,
кто счел необходимым специально просить народ подтвердить его
право командовать армией; его преемник, Тулл, сделал еще один шаг и
попросил специального подтверждения своего права на принуждение
в период мира.22
Очень мало сказано о четвертом царе, Анке Марции. Цицерон
упоминает,23 что это был старший внук Нумы. Возможно, эта
деталь должна означать, что отныне принцип наследственности царской
власти стал играть определенную роль, хотя Цицерон поспешил
добавить, что царь был должным образом избран народом, а его империй
был подтвержден lex curiata. С этим царем не связано никаких
конституционных новшеств, но ему приписывают основание поселения,
или колонии, римских граждан в устье Тибра, первой colonia civium
Romanorum.24
Луций Тарквиний, которому предстояло стать пятым царем Рима,
впервые занял выдающееся положение в результате своей тесной связи
с Анком Марцием, чьим советником он был на протяжении
длительного времени. Доступность и щедрость Тарквиния как первого советника
Анка Марция сделали его столь популярным, что после смерти Анка
Марция он был единодушно избран его преемником. После того, как он
подтвердил свой империй посредством lex curiata, он удвоил число
членов сената, но с условием, что те, кто уже был сенаторами до его
восшествия на престол, — а здесь следует предположить, что это были
потомки старых сенаторских семейств, которые должны были заменить
их после смерти —должны были называться [patres] maiorum gentium,
а вновь назначенные сенаторы — возможно, следует понимать, что их
отбирали не из сенаторских семей — patres minorum gentium. Он
сделал правилом всегда сначала спрашивать сенаторов из первой группы
в тех случаях, когда он советовался с сенатом. Он также удвоил число
equites (всадников) в каждой из трех центурий Рамнов, Тициев и Лу-
церов, но вмешательство знаменитого авгура помешало ему добавить
три новых центурии к трем первоначально существовавшим, как он
намеревался сделать.25
Шестой царь, Сервий Туллий, впервые правил, или, скорее,
осуществлял руководство, не будучи избран народом, а с его молчаливо-
150
го согласия. Он был главным советником у Луция Тарквиния, и когда
царь умер, в течение какого-то времени скрывал этот факт,
появляясь в царских одеждах, действуя как верховный судья, и заявляя, что
делает это от имени царя, который болен. В этой роли он сумел
завоевать благорасположение народа за счет своей большой доступности и
освобождая за свой счет очень большое количество граждан от
бремени их долгов. Затем, когда смерть Тарквиния в конечном итоге была
обнародована и тело его было предано земле, Сервий обратился
непосредственно к народу, предлагая себя в качестве кандидата на
царствование, и был должным образом избран. Вслед за этим был принят lex
curiata, подтверждающий его империй.26
Затем в сохранившемся тексте трактата Цицерона, после
значительного пробела, следует описание наиболее важных
конституционных нововведений, приписываемых Сервию Туллию. Считается, что
он разделил все гражданское население на центурии, которые с этого
момента превратились в избирательные единицы как при
голосовании, так и в юридических процедурах, за исключением того, что lex
de imperio все равно должен был утверждаться в Comitia Curiata. В
соответствии с новым порядком число центурий всадников было
увеличено до 18. Оставшаяся часть населения была разделена на 5 классов,
с учетом размеров имущественного состояния, и это было сделано
таким образом, что первый, т. е. наиболее зажиточный класс, не считая
всадников, состоял из 70 центурий, в то же время как все
оставшиеся 4 класса составили всего 105 центурий.27 Цицерон указывает,28 что
удачный результат этого нового разделения заключался в том, что
беднейшая часть населения, или массы, не имела большинства голосов, а
богатые люди обладали при голосовании большей властью, чем
бедные, но, тем не менее, никто не мог жаловаться, что он был исключен
из процесса голосования.
Сервий Туллий был последним из группы истинных царей,
поскольку при его преемнике, Тарквинии Супербе, монархия выродилась
в тиранию. При достижении этого важного поворотного момента
Цицерон приводит несколько общих рассуждений и опять проводит
сравнение между Спартой и Римом. Спарта, как и Рим, говорит Цицерон,29
имела, и это не вызывает сомнения, конституцию, состоящую из трех
элементов, но эта смесь более рельефно присутствовала в Риме в
период монархии, чем позднее, когда республика достигла своего
наивысшего расцвета. Ибо, хотя все конституции в Спарте во времена Ли-
курга, в Карфагене и в Риме в период монархии были смешанными, в
раннем Риме существовал сенат и у народа также были определенные
политические права, но эти смешанные конституции не были
достаточно хорошо сбалансированы. Этот фактор отсутствовал, поскольку
если в стране существует монарх, облеченный титулом царя, который
151
правит пожизненно, то царская власть всегда будет доминировать над
всеми другими компонентами политического равновесия, и такое
государство поэтому должно называться монархией. В то же время
монархия, заключает он, является наиболее нестабильной из всех форм
правления, поскольку вследствие пороков одного человека, монарха,
она может быть с максимальной легкостью превращена в худший
вариант правления (т.е. в тиранию). Кроме того, монархия или царская
власть не являются плохими сами по себе; в самом деле, монархия
может быть лучше любой другой простой конституции, пока она остается
тем, чем должна быть, а именно политической системой, при которой
благополучие граждан, главенство закона, внутренний мир
гарантируются властью, справедливостью и мудростью одного человека. И
все же следует заметить, что даже при самом лучшем монархе люди
теряют множество вещей; наиболее важной утратой является свобода,
которая заключается не в том, чтобы иметь справедливого хозяина, а
в том, чтобы не иметь его вовсе.
Вслед за этим утверждением опять идет лакуна в тексте, так что
мы не знаем, продолжалось ли далее рассуждение о монархии и
сравнение Рима со Спартой и Карфагеном, а также неясно, принадлежали
ли эти замечания в диалоге Сципиону, который был главным из
говоривших, или какому-то другому собеседнику. Рассказ о восшествии
на трон седьмого и последнего царя Рима, Тарквиния Суперба, также
утрачен в этой лакуне, за исключением того, что мы узнаем, что он
пришел к власти через убийство своего предшественника.30 В то же
время из контекста, также как и из параллельного изложения Ливия,31
можно с определенностью заключить, что, согласно тексту Цицерона,
Тарквиний не имел рекомендаций сената и не был избран народом и
что его империй не был подтвержден lex curiata. Иначе говоря, в
соответствие с законами Рима он был узурпатором, хотя и являлся
легитимным преемником Луция Тарквиния. Из оставшихся частей
трактата Цицерона32 мы узнаем, что Тарквиний Суперб сначала успешно
воевал с внешними врагами, но когда его оскорбительное высокомерие
достигло своей вершины, он был отстранен от власти народом,
который поднялся против него при подстрекательстве Луция Брута. Став
инициатором и руководителем этого восстания, добавляет Цицерон,
Брут продемонстрировал, что в Риме никто не может считать себя
частным лицом (т.е. оставаться равнодушным и не участвующим в
происходящем), когда ставкой является свобода народа. В результате
восстания Тарквиний и все члены его семьи были изгнаны из Рима.
Вслед за этим разделом, касающимся правления и свержения
Тарквиния, следует новое рассуждение общего плана, на сей раз
касающееся различий между царем и тираном.33 Тиран определяется как rex
iniustus (царь, занявший трон несправедливым путем), а тирания —
152
как злоупотребление царской властью. За этими рассуждениями
следует опять пропуск в тексте длиной в 2 страницы. В коротком
разделе, который следует за упомянутым пробелом,34 Цицерон замечает,
что термины «герусия» в Спарте и «сенат» в Риме имеют одинаковое
значение, но что число членов в герусии было слишком невелико. Он
добавляет, что мало дать народу небольшую долю власти, как это
сделали Ликург и Ромул, ибо это не устранит жажду народа к свободе,
а только сделает ее сильнее, поскольку люди только вкусили свободу,
но не более того, и что при таком режиме всегда будет существовать
страх, что он может превратиться в тиранию. Пример Тарквиния Су-
перба показывает, что даже при наличии длинной череды хороших
монархов, эти страхи всегда имеют основание.
За указанными размышлениями опять следует весьма
существенный пробел в тексте. Но далее, в том месте, где начинается текст, мы
обнаруживаем собеседников, ведущих диалог35 о царской власти и
тирании, и здесь говорится, что после изгнания Тарквиния Суперба
римляне возненавидели самое имя царя в такой же степени, в какой они
тянулись к монархии после смерти их первого царя, Ромула. Должно
быть, в целом раздел, касающийся достоинств и недостатков
монархии, как ограниченной, так и абсолютной, был достаточно велик.
Сообщения Цицерона по поводу установления римской республики
и ее первого института опять-таки утрачены в очень большом пробеле
трактата, и когда текст восстанавливается снова,36 мы оказываемся
в середине дискуссии о защите прав народа против деспотичной
власти магистратов. Но существует ссылка у Св. Августина,37 которая,
очевидно, принадлежит к утраченному началу данного раздела
трактата Цицерона. В ней говорится, что римляне, поскольку для них был
более невыносим любой вариант царской власти, с тех пор ежегодно
выбирали двух высших командующих (очевидно, следует понимать —
глав государства),38 которые назывались консулы, от латинского
слова consulere (очевидно, здесь это слово имело смысл «заботящийся о
чем-то»), а не reges или domini, значения которых заимствованы от
глаголов regere (править) и dominare (господствовать).
Далее в тексте после лакуны излагаются ограничения власти
консулов помимо того, что вытекало из их коллегиальности и
ограничения времени их правления сроком в 1 год. Наиболее важной мерой,
упомянутой в данном контексте, является закон, который согласно
Цицерону был первым из утвержденных Comitia Centuriata (центу-
риатными комициями).39 Этот закон, введенный Валерием Публико-
лой, устанавливал право так называемого provocatio ad populum, делая
незаконным для должностных лиц казнь или порку римского
гражданина, если тот не имел права апеллировать об отмене данного
наказания перед народным собранием. Цицерон добавляет, что после того
153
как было принято постановление (в 450 г. до н.э.), чтобы decemviri
legibus scribundis,40 которые были назначены на этот год,
освобождались от provocatio ad populum, законы Валерия—Горация (которые
были приняты двумя годами позже) установили, чтобы в будущем
не избиралось ни одно должностное лицо, не подлежащее процедуре
provocatio.41 Далее мы узнаем, что Публикола принял другой закон, в
соответствии с которым 12 ликторов должны были следовать за
каждым из консулов, чередуясь (у каждого из консулов) через месяц, так,
чтобы у высших должностных лиц в республике не было большего
числа «знаков» принудительной власти, по сравнению с тем, что было
при монархии.
Совершенно ясно, что обзор ранней конституции римской
республики у Цицерона начинается с рассуждения об ограничении власти
тех должностных лиц, которые в республике были наделены
полномочиями, ранее принадлежавшими царям, хотя, разумеется, эти
рассуждения были гораздо более полновесными, чем те, которые мы
имеем в настоящее время. Далее следует раздел, в котором
рассматриваются властные полномочия и положение сената в сравнении с двумя
остальными элементами политической системы. Цицерон указывает,
что власть консулов ограничивалась различными способами, которые
были описаны в предыдущем разделе, но все равно она была царской
по своей природе и масштабам. Народ, хотя и защищенный законом
от неограниченного применения принудительной власти должностных
лиц, все же обладал, хотя и незначительным позитивным влиянием на
ход событий. Но максимальной властью на раннем этапе развития
римской республики обладал именно сенат. Более могущественным, чем
народ, сенат делало то, что законопроекты, получающие утверждение
в народном собрании, вступали в силу только после их ратификации
(auctoritas)42 в сенате.
В связи с этим Цицерон также кратко обсуждает институт
диктатуры, который был впервые введен в этот период.43 Об этом институте
он говорит только то, что власть диктатора подошла очень близко к
власти царя, но добавляет, что тем не менее (т. е. даже тогда, когда
назначался диктатор) все оставалось в руках principes, т.е. первых
граждан в государстве, членов сената, которые обладали высшей
властью; это были люди, которые открывали путь (диктатора к власти).44
Иными словами, Цицерон еще раз подчеркивает, что на данном
раннем этапе развития республики не существовало реального
равновесия между количеством власти трех элементов политической системы
общества, поскольку большая часть власти находилась в руках
сената, который представлял собой олигархический элемент. Кроме того,
значительными остатками монархической власти теперь владели
консулы, а при экстраординарных обстоятельствах, даже еще в больших
154
размерах —диктатор. Но демократический элемент все еще был
развит очень слабо.
Тем не менее в следующей главе у Цицерона45 мы узнаем о
событии, которое знаменует собой первый шаг по направлению к
возрастанию власти народа. Плебеи, говорит нам Цицерон, тяжко стесняемые
долгами, удалились на Священную гору или, согласно другой версии,
на Авентин, отказываясь служить в армии под началом патрициев.
Это привело к возникновению института народных трибунов.
Патриции были принуждены его признать, и посредством данного института
сенат впервые, до некоторой степени, стал сдерживаться в своей
деятельности и его значение, действительно, уменьшилось.46 В то же
время, продолжает Цицерон, несмотря на учреждение этого нового
института, власть и полномочия сената оставались очень велики. Это
было связано с особыми качествами большинства сенаторов, которые
были не только очень умными и смелыми людьми, действовавшими
на благо государства посредством своих прекрасных рекомендаций в
мирное время и совершенного руководства войсками в дни войны, но
которые в то же время достойно вели себя в жизни, будучи более
сдержанны в своих чувственных наслаждениях, чем другие люди. В самом
деле, они даже не очень возносились над простым народом, имея то,
что приобрели благодаря своему богатству.47
Затем следует короткая глава,48 в которой рассказывается о
попытке некоего Сп. Кассия использовать популярность, которую он
приобрел у народа, чтобы восстановить монархию и поставить себя в
качестве единоличного правителя. Однако он был обвинен квестором и
после признания его вины его собственным отцом казнен после
безуспешной апелляции к народу.49
В последнем сохранившемся разделе сочинения Цицерона, где
рассматривается история конституции Рима,50 изложен сюжет о decemviri
legibus scribundis. В тот период, когда власть сената все еще была
наивысшей, на фоне пассивного согласия народа51 было решено, что
консулы и народные трибуны должны снять власть, чтобы освободить
место для работы комиссии из 10 человек, которые должны создать
свод законов и одновременно действовать как правители страны. Эти
люди не могли быть подвергнуты процедуре provocatio ad populum и,
поскольку в период их правления не существовало народных
трибунов, то не было и трибунской интерцессии. В течение года, на период
которого они были выбраны, эта комиссия действительно составила
прекрасный кодекс законов, который был записан на десяти
скрижалях. Но поскольку комиссия пришла к выводу, что эти десять таблиц
недостаточны и, таким образом, ее дело не завершено, то к концу года
децемвиров заменили другой комиссией из 10 членов, которая должна
была закончить эту работу. Однако эта вторая комиссия из 10 членов
155
не проявила столь высоких намерений исполнять свои обязанности,
как первая. Из них только один человек отличился тем, что разрешил
человеку, который был ему известен как убийца, апеллировать к
народу, поскольку как член комиссии он был свободен от provocatio ad
populum. К моменту завершения своих официальных полномочий
новая комиссия отказалась снять власть или назначить себе преемников.
Они попытались продлить свое правление, действуя весьма
деспотически и одновременно вводя новые законы, полные предубеждения по
отношению к плебеям, как, например, закон, запрещающий
заключение брака между плебеями и патрициями. В качестве реакции на
незаконное или оскорбительное поведение Комисии Десяти плебеи второй
раз удалились на Священную гору и позже — на Авентин.
В этом месте есть еще один пробел в рукописи, и когда рассказ
возобновляется, он переходит к другим темам, хотя, конечно, нет никаких
сомнений, что последствия восстания плебеев против децемвиров
были описаны в главах, которые утрачены. В соответствии с описанием
у Ливия, эти последствия заключались в том, что децемвиры были
отрешены от должности, консульство и народный трибунат были
восстановлены, власть трибунов расширена и подтверждена новыми
законами, а другие важные уступки были сделаны народу посредством
так называемых законов Валерия—Горация.52
Поскольку пробел, следующий за этим разделом, занимает
только 8 страниц, а Цицерон, как было указано ранее, обычно заключает
каждый раздел своей истории римской конституции неким общим
рассуждением по определенным вопросам политического анализа,
предлагаемым ходом только что представленного развития конституции, и
поскольку после данного пробела Цицерон занимается другими
вопросами, то, похоже, что к изложению истории римской конституции он
уже больше не вернулся. В любом случае, становится совершенно ясно,
что он не мог обсудить детально последние этапы истории (римской
конституции), поскольку в утраченных частях его труда нет места для
подобного рассмотрения. Причина того, что Цицерон избрал именно
это место, чтобы прекратить рассмотрение данного вопроса, должно
быть, заключается в том, что, по его мнению, после свержения
второй комиссии децемвиров и признания новых полномочий народа
согласно законам Валерия—Горация, закончилась наиболее важная фаза
развития римской конституции. И в самом деле, если рассмотреть то,
каким образом Цицерон описывает развитие данной конституции до
этого момента, такое предположение станет вполне понятным. В
первой фазе явно преобладала монархия, хотя определенные элементы
демократии и аристократии были введены с самого начала. Во второй
фазе, которая длилась от установления римской республики до
периода правления второй комиссии децемвиров, доминировал сенат, т. е.
156
патрицианская аристократия. И все же довольно ярко выраженный
монархический элемент сохранился в должности консулов, которые
обладали весьма значительными полномочиями. Только
демократический элемент, о чем нам повторяют снова и снова, оставался
политически слабым. После свержения децемвиров и второй сецессии плебеев,
власть демократического элемента существенно возросла, в то время
как власть аристократии ослабла. Таким образом, слабейший в
предыдущем периоде элемент усилился, а доминировавший до того фактор
сократил свою власть, в то время как третий элемент, который не
был ни слишком силен, ни слишком слаб, остался без изменений, т. е.
установилось почти идеальное равновесие трех элементов, и был
реализован совершенный вариант хорошо сбалансированной смешанной
конституции. Если далее можно показать, что Цицерон остановился
на законах Валерия—Горация, поскольку счел, что благодаря им было
достигнуто совершенное соотношение монархии, олигархии и
демократии, то едва ли* можно расценивать как случайное совпадение то, что
Полибий53 говорит, что римская конституция оставалась идеальной с
449 г. до н. э., т. е. после падения второй комиссии децемвиров. Иными
словами, Цицерон, очевидно, разделял мнение Полибия, что именно в
это время римская конституция пришла, так сказать, к своей
зрелости и оставалась в этом зрелом состоянии длительное время. Трудно
возразить против дальнейшего заключения, что Полибий также довел
свой анализ развития конституции только до этого момента.
Даже при самом поверхностном рассмотрении цицероновского
обзора истории римской конституции видно, что каждая из
представленных частей его труда, где он последовательно описывает правление
первых шести царей Рима, содержит раздел, который касается мнения
о развитии конституции Рима, которое Цицерон приписывает Катону,
и еще один раздел, который связан со взглядами Полибия на ее
развитие. Разделы первого типа в большинстве случаев более обширны и
разработаны более детально; разделы второго типа более кратки, но,
очевидно, если рассмотреть их per se, гораздо более тесно связаны друг
с другом и, в действительности, являются частью хорошо
скомпонованного обзора. При обзоре деятельности последнего царя, Тарквиния
Суперба, раздел первого типа опущен, что совершенно естественно,
поскольку, будучи тираном, он не внес позитивного вклада в
политическую систему Рима. Однако в той части труда Цицерона, которая
касается раннего периода республики, можно опять-таки выделить оба
типа разделов, хотя и с меньшей отчетливостью, чем в той части
сочинения, где рассмотрена история монархии. Именно разделы второго
типа дают возможность составить представление о том, каким образом
Полибий работал с материалом по истории конституции Рима.
Первым пунктом в сохранившихся частях сочинения Цицерона, на
157
котором уместно заострить внимание, является наблюдение, что Ро-
мул и Тит Таций, первые цари Рима, создали совет, состоящий из
наиболее выдающихся граждан (позднее —сенат), и что после смерти
Тита Тация, когда вся власть была собрана только в руках Ромула, царь
уделял рекомендациям, исходящим от сената, даже больше внимания,
чем раньше. Но, возможно, в некоторой степени можно воссоздать еще
более раннюю часть работы Полибия по поводу конституции Рима. В
самом начале своей второй книги54 Цицерон излагает историю о том,
как Ромул и его брат Рем воспитывались волчицей и как, когда они
возмужали, они сумели выделиться благодаря своей физической
силе и свирепости характера, так что все обитатели этой местности «с
готовностью им подчинились». В данной форме эта история не что
иное, как традиционная сказка и не имеет никакого значения для
политической теории, которая позднее получит развитие на основе
конституционной истории Рима. Однако, как указывал Тэгер,55 имеется
сообщение о Ромуле и Реме в сочинении Диодора,56 которое вполне
соответствует изложению Цицерона, но дает нам неизмеримо больше.
Это тем более важно, поскольку нет сомнения, что Диодор широко
использовал Полибия в других разделах своего труда.
В упомянутом разделе Диодор рассказывает ту же историю, что
и Цицерон, и почти в тех же словах, но добавляет, что Рем и Ромул
обеспечивали безопасность пастухов в своих краях, сражаясь и убивая
грабителей, в то же время оставаясь дружелюбными и
внимательными по отношению ко всем мирным людям. Благодаря своей
умеренности и той помощи, которую они оказывали слабым, они завоевали
такое всеобщее признание, что все рассматривали их как гарантов
мира и безопасности и охотно им подчинялись. Нетрудно заметить, что
данная информация полностью совпадает с теорией Полибия,57 что
примитивная монархия получает развитие, когда те, кто выделяется
из общего ряда благодаря своей физической силе и отваге, также
проявляют и сильное чувство справедливости и становятся защитниками
сообщества мирных жителей против их врагов.
Итак, путь Рема и Ромула к царской власти в Риме дает нам пример
естественного происхождения примитивного царства в соответствии с
общей теорией Полибия. Более позднее двойное царствование Ромула
и Тита Татия было, безусловно, частью римской традиции, и мимо
этого нельзя было пройти, даже если оно и не имело отношения к каким-
то конкретными деталям в общей теории. Уже было указано, что это
двойное царствование в известной мере предвосхищало институт двух
консулов во времена римской республики и что его можно
рассматривать как временную аналогию двойному царствованию, имевшему
место в Спарте. Но поскольку Цицерон совершенно умалчивает об этих
двух темах, то сомнительно, отреагировал ли на них Полибий.
158
Отчетливо представляются последующие шаги в развитии
событий. Первым отклонением от развития простого цикла, как это
описано Полибием, становится введение при Тите Татии и Ромуле
аристократического совета. Судя по тексту Цицерона, не предполагается,
что этот совет представлял аристократический элемент, который в той
или иной форме мог уравновешивать власть царя, но его значимость
выясняется сразу после смерти Ромула. Поскольку царь не оставил
наследника, похоже, что сенат как единственная оставшаяся часть
правительства, должен был принять на себя царские обязанности, так что
мог бы произойти непосредственный переход от ранней формы
царской власти к аристократии без промежуточных фаз развития в виде
тирании и последующего устранения последней путем революции.
Однако поскольку у народа до сих пор был только положительный опыт
со своими монархами, то люди выступали за восстановление монархии,
и сенат в конечном итоге должен был уступить.
И все же восстановление монархии сопровождается все более и
более важным отклонением от развития в рамках цикла простых
конституций. Во-первых, здесь не применяется принцип наследования,
который, по Полибию, играет столь губительную роль в
естественном цикле. Способ, посредством которого избирается царь, доказывает
политическое влияние сената, который получает право предлагать и
рекомендовать кандидатов на трон после его смерти. Еще более
важно то, что народное собрание приобретает не только право одобрять
или отвергать предложенных кандидатов, но ему также
разрешается утверждать свой временный суверенитет путем утверждения царя
в должности военного командующего специальным законом.58 Опять
же, это не означает, что сенат или народное собрание могли в той или
иной мере уравновесить власть правителя, коли он стал царем. В
противоположность этому Цицерон (или Полибий) повторно утверждает,
что царь, как только он стал царем и императором, правит как
верховное лицо. И все же, в отличие от чисто наследственной монархии
в простом цикле, после смерти Ромула аристократические и
демократические круги в Риме действительно обладают четко очерченными и
важными активными правами в период междуцарствия и в вопросах
выбора своего правителя.
Относящимся к делу фактором в истории последующих царей,
безусловно, является порядок престолонаследия. Воцарение Нумы Пом-
пилия, похоже, установило принцип выборной монархии. И все же
поскольку этот принцип был установлен только посредством
прецедента, а не по закону, и еще не был подкреплен длительной традицией,
то сохраняется опасность, что он может быть вытеснен другими
принципами. Наиболее неприятным, по мнению Полибия, по крайней
мере, в долгосрочном плане, является принцип наследования. И все же
159
сам Полибий старался показать, как просто может подкрасться этот
принцип: кажется вероятным, что дети мудрого и хорошего монарха,
обладающие хорошим наследственным потенциалом (Erbmasse),
получившие воспитание и образование у прекрасного отца и живя вместе
с царем, с самого раннего возраста познакомившиеся с проблемами
правления, должны стать очень хорошими правителями; и
действительно, в течение некоторого времени этот принцип может прекрасно
работать. Тем не менее когда такое мнение уже прочно утвердилось,
этот принцип наследования неминуемо приведет, по мнению Полибия,
к вырождению монархии в тиранию.
В точном соответствии с этой схемой Полибия наследственный
принцип престолонаследия впервые вошел в жизнь во время
царствования Анка Марция, но едва ли в заметной форме, а скорее в
совершенно безобидной манере. Анк Марций —внук Нумы Помпилия, но
у него есть все достойные качества, которыми должен обладать внук
столь достойного монарха, и он избирается благодаря этим качествам,
а не вследствие наследственного принципа как такового. Тем не менее
позже, при Тарквиний Супербе, наследственный принцип был
использован в своей неприкрытой форме, и монархия тотчас превратилась в
тиранию.
Второй принцип, который может войти в соревнование с идеей
чисто выборной монархии —это принцип, что первый советчик, правая
рука царя, должен быть избран его преемником. Вероятно, нелишне
будет заметить, что этот принцип имеет определенное сходство с
принципом усыновления, как он практиковался в определенные периоды
Римской империи. Очевидно, если принять убеждение Полибия, что
обязанности монарха должны быть возложены на лучшее лицо в
государстве, независимо от того, является ли государство монархией или
смешанной конституцией, то этот принцип оказывается лучше, чем
принцип чистого наследования. Лицо, являющееся ближайшим
советником царя, обычно должно доказать свою мудрость и способности к
тому времени, когда его призывают стать правителем, в то время как
в случае с сыном царя это не всегда может быть так. В
действительности оба этих человека, которые становятся царями таким образом,
в дальнейшем становятся прекрасными правителями.
И все же опасность, изначально сокрытая даже в этом принципе,
становится очевидной при сравнении прихода к власти Луция Тарк-
виния и Сервия Туллия. Хотя, похоже, Тарквиний должен был стать
преемником Анка Марция, поскольку он обладал всеми качествами и
опытом, которые необходимы царю, его восшествие на трон во всех
деталях следует установившемуся обычаю. Он не правил под своим
собственным именем, пока не был должным образом рекомендован
как кандидат на трон сенатом и затем избран народом. С другой сто-
160
роны, Сервий правит, сначала опираясь на обман, якобы под
покровительством своего предшественника, но фактически полностью
самостоятельно и именно в данный период ему удается завоевать
признательность народа, так что когда наконец стало известно о
смерти Тарквиния, у Сервия не было никаких сложностей с получением
одобрения со стороны народа. В то же время другой традиционный
шаг при избрании нового царя, рекомендация со стороны сената, был
полностью упущен. Это различие в способах вступления на престол
Луция Тарквиния и Сервия Туллия особо подчеркивается при
параллельном сравнении механизма вступления на престол наследственных
царей Анка Марция и Тарквиния Суперба. Анк Марций соответствует
Луцию Тарквинию, поскольку его восшествие на престол, несмотря на
то, что он является внуком предшествующего царя, никоим образом
не нарушает установленную процедуру. Сервий Туллий и Тарквиний
Суперб ломают установившийся обычай, хотя важное отличие
заключается в том, что Сервий, у которого нет претензий, основанных на
наследственном праве, знает, что он должен соблюдать приличия, в
то время как Тарквиний Суперб не обращает внимания на традицию,
а смело заявляет о превосходстве своего наследственного права над
любыми традиционными правами сената и народного собрания.
Цицерон не делает ударение на этих факторах, как это было сделано здесь,
но аналогия едва ли может быть случайной, поэтому сам факт, что
Цицерон не делает на них акцента, похоже, доказывает, что они должны
были быть заимствованы из какого-то другого места. Очевидно, они
принадлежат к определенной концептуальной схеме, образ которой не
мог изначально принадлежать к тем легендам, которые римляне
рассказывали о своих древних царях, однако эти факторы очень хорошо
соотносятся с общими теориями Полибия. Учитывая все эти
соображения, едва ли можно сомневаться в том, что эта схема составляла
часть анализа Полибием истории римской конституции.
Нетрудно обнаружить продолжение в сущности того же самого
примера в описании Цицероном конституционного развития в
период ранней республики. Несмотря на тот факт, что некоторые ранние
элементы смешанной конституции получили развитие на протяжении
царского периода, этот период закончился тиранией, поскольку
равновесие между тремя элементами было слишком неопределенным. Но
падение тирании последовало гораздо быстрее, чем это обычно
происходит в истории в соответствии с циклом простых конституций, и
хотя во второй фазе на первый план выдвинулся олигархический
элемент, сильный монархический фактор сохранился в виде консулата.
В самом деле, у консулов оставалась практически вся та же власть,
которой обладали цари. Отличие просто заключается в том, что
существуют два консула, которые являются сдержкой по отношению друг
161
к другу в отличие от царя, правление которого ничем не
ограничивалось, и в том, что консулы избирались только на один год, в то время
как цари, будучи избраны, правили в течение всей жизни.
Цицерон не указывает, по крайней мере в сохранившихся частях
своего труда, причину, по которой конституционный процесс в этом
вопросе развивался в направлении столь отличном от обычного цикла
конституций, но можно догадаться, что, по мнению Полибия, это не
имело прямого отношения к тому факту, что монархия была
«умеренной» в течение столь длительного времени, а тирания длилась столь
кратко, что достоинства хорошей и ограниченной монархии все еще
были живы в памяти. В любом случае для теории Полибия весьма
существенно, что сильный монархический элемент из
предшествующего периода переносится в олигархическую фазу, поскольку в
противном случае хорошо сбалансированная смешанная конституция не
могла возникнуть.
Общая теория также подразумевает, что во второй фазе
демократический элемент сначала остается все еще очень слабым, и именно
это вновь и вновь подчеркивает Цицерон. Но в то же время он не
должен отсутствовать полностью, чтобы мог произойти сравнительно
простой и не сопровождающийся насилием переход к третьей фазе.
Таким образом, избрание руководителей республики народом
переносится из периода монархии. Provocatio ad populum как новшество в
пользу простого народа вводится в самые первые годы республики.
Но поскольку совершенное политическое равновесие еще не
достигнуто, то политический порядок, как указывает Цицерон,59 остается
неустойчивым, и далее одно за другим следуют три события,
которые иллюстрируют продолжающуюся борьбу, пока в конечном итоге
не достигается идеальное состояние смеси. Прежде всего, это сецес-
сия плебеев, которая через создание института народного трибуната
с его огромными привилегиями и властью приводит к
существенному укреплению демократического элемента. Затем возникает попытка
восстановить монархию, которая в то же время была легко подавлена.
Однако поскольку система в действительности была далеко не
сбалансирована из-за существенного преобладания олигархического
компонента, то наибольшая опасность грозила именно с этой стороны.
Таким образом, подобно тому, как монархия — несмотря на то, что она
поддавалась регулированию определенными олигархическими и
демократическими элементами почти с самого начала —в конечном итоге
следовала модели цикла конституций и закончилась тиранией, так и
теперь вторая фаза заканчивается установлением неразбавленной и
деспотичной олигархии в результате отказа второй комиссии
децемвиров подчиниться положениям конституции. Следует указать, что эта
узурпация власти означала прекращение консулата, т.е. монархиче-
162
ского фактора, который сохранялся после того, как было покончено с
монархией, так же как и упразднение прав народа, которые были
отчасти унаследованы от периода более ранней монархии, а частично —
приобретены в первые годы республики. Но как во времена Тарквиния
Суперба быстро и в сравнительно мягкой форме свершилась
неотвратимая революция — тирана просто отправили в изгнание вместо того,
чтобы убить, — так и теперь, даже еще быстрее, произошло
низвержение олигархического режима. И так же, как в первом случае,
результат низвержения тирана привел не к чисто олигархическому режиму,
но к такому, где сохранялся выраженный монархический фактор, так
что теперь следствием революции не было установление радикальной
демократии, а сенат остался в качестве представителя
аристократического элемента в государстве и сохранил у себя значительную часть
власти аристократии. Похоже, здесь напрашивается дальнейшая
аналогия — хотя это не указано Цицероном в оставшихся частях его
труда, — что революция едва ли протекала бы так мягко и легко и в то
же время столь успешно, если бы на протяжении предыдущей сецессии
народ не создал организационную структуру во главе со своими
трибунами, которая была признана как легитимная, равно как и форма
антимонархической революции была обусловлена тем обстоятельством,
что сенат уже при правлении царей занимал свое законное положение
в правовом поле.
Как только все эти факторы, которые напрямую относятся к
развитию смешанной конституции, будут размещены один за другим
без учета всех остальных элементов изложения событий у Цицерона,
невозможно не заметить очень жесткую систематизированную модель,
тесно взаимосвязанную с политической теорией Полибия. Эта
взаимосвязь станет еще более очевидной, если мы сопоставим историю у
Цицерона с тем, что мы знаем об исторической реальности.
Труднее определить, сколь значительная часть оставшегося
изложения событий заимствована Цицероном у Полибия. Нет никаких
сомнений, что некоторые из «позитивных» вкладов в развитие
политического порядка, приписываемых отдельным царям, также должны
были быть упомянуты Полибием, как, например, распределение
людей по куриям, а позже по центуриям, поскольку голосование на
выборах, которое играло столь важное значение в схеме Полибия,
происходило в соответствии с этим распределением. Что касается интереса
Полибия к религии или, скорее, функции религии в хорошо
организованном политическом обществе, непохоже, что он что-либо говорил о
Нуме Помпилии и его роли в создании системы религиозных
институтов, хотя это, вне всякого сомнения, соответствует истине. Еще менее
ясно, говорил ли Полибий о том вкладе в создание международного
права, который Цицерон приписывает Туллу Гостилию, в особенно-
163
сти с учетом собственного ярко выраженного интереса Цицерона ко
всем вопросам юриспруденции. В рамках данной работы едва ли
перспективно обсуждать возможные заимствования всех пассажей такого
рода из сочинений Цицерона. Видимо, достаточно сказать, что
большая часть этих материалов могла, хотя это не обязательно так, прийти
от Полибия.
Существует, однако, некоторое количество специальных вопросов,
которые требуют дальнейшего обсуждения. Поскольку Полибий в
сохранившихся частях своей 6-й книги проводит детальное
сопоставление конституций Рима, Спарты и Карфагена, естественно считать,
что повторяющиеся сравнения определенных этапов развития римской
конституции с определенными аспектами конституции Карфагена и
Спарты также заимствованы у Полибия. И все же более детальное
исследование соответствующих пассажей показывает, что эта проблема
не столь уж проста. В сохранившихся частях 2-й книги Цицерона есть
три ссылки на Ликурга. В первом случае Цицерон говорит,60 что Ро-
мул продемонстрировал такую же проницательность, как и Ликург,
в понимании того, что монархическое правительство будет работать
лучше, если авторитет наиболее выдающихся граждан будет
объединен с царской властью правителя. Во втором пассаже61 утверждается,
что в Спарте и Карфагене, несомненно, были смешанные конституции,
но такие смешанные конституции, которые не были хорошо
уравновешены или сбалансированы, ибо до тех пор, пока существует власть
одного человека, в особенности именуемого царем, монархический
компонент будет всегда доминировать, и никогда не исчезнет опасность,
что монархия превратится в тиранию. В третьем пассаже62 Ликург
критикуется за то, что он создал герусию — т. е. спартанский сенат —
слишком небольшим по числу членов, всего 28. В то же время
проводится еще одна параллель между Ромулом и Ликургом: оба они, как
полагают, предоставили своему народу лишь столько власти, чтобы
утолить его жажду к свободе, не удовлетворяя ее полностью, что в
качестве обязательного последствия повлекло за собой нестабильность и
беспорядки в государстве.
Наиболее интересен, безусловно, второй пассаж. Уже
указывалось,63 что в сохранившихся частях 2-й книги Полибий, безусловно,
намеренно характеризует конституцию Ликурга не только как
смешанную конституцию некоего рода, но также и как хорошо
уравновешенную структуру. Она хуже римской по качеству, но не столько
из-за того, что обладает определенной слабостью правительственной
структуры или вследствие того, как распределена в ней политическая
власть, но скорее потому, что ее экономическая структура не
рассчитана на поддержку политики экспансии, которую спартанцы, тем не
менее, проводили. Отсюда делается вывод, что то, что Цицерон гово-
164
рит о несовершенстве созданной Ликургом системы в этом отношении,
не могло быть заимствовано у Полибия.
В то же время существует еще более веское свидетельство,
доказывающее, что то, что Цицерон говорит о Карфагене, не могло прийти от
Полибия. Ибо, согласно Полибию, Карфаген проявил себя слабее, чем
Рим, поскольку в конституционном отношении он достиг более
поздней фазы развития, и потому в его политической системе произошел
сдвиг от преобладания аристократического фактора к преобладанию
демократического. Такой взгляд очевидно несовместим с тем, что
Цицерон говорит по поводу конституции Карфагена. В самом деле, если
конституция Карфагена не была придумана подобно спартанской, но
выросла в ходе естественного процесса, как и конституция Рима, в ее
развитии должна присутствовать фаза, на которой доминирует
монархический фактор. Но Цицерон, безусловно, имеет в виду не раннюю
фазу, но либо конституцию Карфагена как таковую независимо от
того, что ее фаза развития не совпадает с римской, или же конституцию
Карфагена в период контакта между Карфагеном и Римом, т. е. в то
время, когда, согласно Полибию, она проделала значительный путь
в направлении к демократии. Каким же тогда образом Цицерон мог
увидеть фундаментальную слабость конституции Карфагена скорее в
преобладании монархического, чем демократического фактора?
Существуют два фактора, которые Цицерон рассматривает как
опасные: один — это то, что человек будет править пожизненно, и
второй — это «царское имя». Мы видели, что титул суффета был
переведен греками словом paaiXeue, или «царь». Спорят, существовал ли
период, в течение которого суффеты избирались пожизненно,64 но это,
безусловно, было не позднее III в. до н. э., после чего, как указывалось
ранее, Цицерон уже не мог ссылаться на какой-то более ранний
период в истории Карфагена. Поэтому похоже, что единственно возможной
исторической основой для данного наблюдения касательно бессрочной
власти человека стало свободное переизбрание суффетов65 и тот факт,
что на протяжении истории Карфагена выдающиеся люди или даже
группы выдающихся людей из одного и того же семейства часто
продолжали держать в руках значительную власть и занимать высшие
посты в государстве в результате своего влияния на аристократию или,
особенно в более поздний период истории Карфагена, на народ. Таким
образом, добавление Цицерона, по всей видимости, связано с
традиционным отвращением римлян к титулу царь или гех, и поскольку
Карфаген причислялся, вероятно, также вследствие римской традиции,
к серьезным противникам Рима, то Гамилькар и Ганнибал
рассматривались как люди, приблизившие падение Карфагена посредством
бессрочной власти, которую они получили в своей стране,
обращаясь к чувствам народа. То, что Цицерон рассматривал как преобла-
165
дание монархического элемента в карфагенской республике, должно,
по крайней мере частично, совпадать с «демократизацией» у Полибия.
Но, несомненно, стоит отметить, что ни Цицерон, ни Полибий не
указывали на преимущественно олигархический характер карфагенского
государства, что так отчетливо показывает сохранившаяся древняя
традиция.
Две другие ссылки на Спарту во 2-й книге Цицерона менее
важны, но первая, похоже, указывает на то, что Цицерон слегка изменил
замечание, которое, вероятно, обнаружил у Полибия. Очень похоже,
что Полибий сравнивал введение совета Ромулом с деятельностью ге-
русии в конституции Ликурга. Фрагменты 6-й книги показывают, что
аналогия со Спартой постоянно присутствует в его голове, а
поскольку создание сената, по его мнению, было результатом не компромисса,
а свободной воли и проницательности царя, то он едва ли не сумел
бы провести сравнение с той же чертой конституции, которую
разумно придумал Ликург. С другой стороны, он едва ли сформулировал
сравнение так же, как это сделал Цицерон, поскольку Ликург, по
мнению Полибия, пытался создать не «лучше функционирующую
монархию», но смешанную конституцию. Если принять это во внимание, то
становится вполне возможным, что Полибий рассматривал Спарту и,
вероятно, Карфаген с тех же позиций, с которых Цицерон описывает
конституции обоих этих государств как в действительности
недостаточно сбалансированные. В таком случае и здесь Цицерон должен был
изменить что-то из сказанного Полибием. Но что именно,
реконструировать не удастся.
Есть еще два момента, о которых следует кратко упомянуть. Не
похоже, что Цицерон заимствовал у Полибия слова о преимуществах
распределения простого народа среди аристократии в качестве их
клиентов, поскольку эта реалия была исключительно римским институтом,
о котором у грека едва ли могло быть правильное представление.66
Несколько сложнее определить отношения по заимствованию
материала между Цицероном и Полибием в описании у Цицерона первой
сецессии плебеев и ее последствий. Предположение, что одной из главных
причин первой сецессии было невыносимое бремя долгов большинства
плебеев патрициям, похоже, так прочно обосновалось в более
поздней римской традиции, что едва ли можно допустить, что оно
возникло после Полибия. Но едва ли могут быть сомнения, что упомянутое
предположение по своему происхождению существенно старше. Хотя,
вероятно, является историческим фактом, что первая сецессия
плебеев действительно произошла в первой половине V в., детали
события, рассказанного Ливием и другими древними авторами, безусловно
представляют собой более позднюю выдумку.67 То, что сказано по
поводу задолженности крестьян как причины революции, удивительно
166
похоже на обстоятельства, сложившиеся в Афинах перед
реформами Солона. И все же маловероятно, что экономические и социальные
условия в Риме в начале V в. были аналогичны тем, которые
имели место в Афинах в конце VII —начале VI в. Аттика была широко
известна своими бедными землями. Страна уже давно была
перенаселена, и вскоре после Солона стало бы совершенно невозможно
прокормить население, если бы страна не импортировала зерно из-за моря в
очень больших количествах. Такие обстоятельства возникли в Италии
лишь спустя столетия. Нет никаких оснований считать, что римские
крестьяне в V в. не могли вырастить достаточное количество урожая
на своих участках, чтобы прокормить себя и свои семьи. Почему же
они тогда должны были быть опутаны долгами, тем более, что в это
время в Риме еще не было денежной экономики? Кроме того
результат борьбы между патрициями и плебеями отчетливо показывает, что
именно богатые плебеи руководили этой борьбой и что обиды плебеев
были абсолютно иного рода в сравнении с обидами аттических пела-
тов начала VI в.68 Поэтому похоже, что описание этой борьбы, которое
мы находим у Цицерона, Ливия и других ранних авторов, было
отмечено ошибочной попыткой объяснить их по аналогии с социальными
конфликтами, которые предшествовали реформам Солона в Афинах.
Впрочем, невозможно сказать, исходит ли это объяснение от Полибия
или от какого-то другого более раннего автора.
С другой стороны, то, что Цицерон говорит по поводу простоты
жизни сенаторов в этот период, едва ли принадлежит Полибию,
скорее, это дополнение, объяснимое романтическими представлениями
о ранней Римской республике, развитие которых происходило после
Гракхов.69
Сравнение описания истории римской конституции у Полибия и
того, что мы знаем из реальных фактов, может быть представлено
достаточно коротко. Никто более не сомневается, что история римских
царей, как она излагается в римской традиции, включая Цицерона,
в значительной степени легендарна. Поскольку согласно этой самой
традиции два последние царя правили не очень долго, известное
число 7 царей было слишком мало, чтобы покрыть период времени между
основанием города и установлением республики. Положительные
новшества в жизни римлян и римские институты, которые связываются с
отдельными царями, по-разному распределяются среди них в разных
частях традиции, что показывает, что и имена, и институты были
собраны вместе в более или менее произвольной форме. Так, например,
было установлено, что история царей Тарквиниев маскирует, хотя и
достаточно тонко, тот факт, что к концу царского периода Рим в
известной степени находился под владычеством этрусков.
167
В то же время совершенно ясно, что во времена Полибия
легенда, хотя она, безусловно, существовала, еще не могла быть полностью
устоявшейся. Должно было существовать великое множество
альтернативных версий, среди которых автор мог сделать свой выбор. Это
объясняет, почему было так просто подогнать историю этого
периода под достаточно абстрактную схему. На основании институтов и
формул, которые сохранились после монархического периода до более
позднего времени, отчасти непосредственно в Риме, отчасти в других
италийских сообществах, а также на основании определенных
указаний в легенде можно заключить, что царская власть в Риме была не
наследственной, а выборной. Также весьма вероятно, что в самый
ранний период монархия была более «демократичной», чем позже, и
цари должны были обращаться к «народу», т. е. к собранию воинов по
поводу большинства важных вопросов, касающихся сообщества в
целом, особенно вопросов о войне и мире. Но под влиянием этрусков
монархия, похоже, стала превращаться в абсолютную, т.е.
происходило развитие царской власти, которое отражено в традиции, в том
числе у Полибия в истории о Тарквиниях, особенно о Тарквинии Су-
пербе. Исторические основания всего остального изложения, или,
скорее, реконструкция царского периода в труде Полибия, представлены
достаточно слабо.
В последнее время было много споров по поводу степени
достоверности или недостоверности древней традиции, касающейся раннего
периода республики от ее установления до decemviri legibus scribundis.
Едва ли можно сомневаться, что аристократия патрициев была
решающим фактором в государстве и что она осуществляла свои властные
полномочия преимущественно через сенат, хотя ни в коем случае не
только через него. Далее все указывает на то, что консулы обладали
значительной властью. Весьма вероятно, что с самого начала
существования республики были два консула, хотя недавно была сделана
попытка показать,70 что в период до decemviri legibus scribundis
существовало единоличное консульство. То что институт provocatio ad
populum восходит к раннему периоду республики, также весьма
похоже на правду; в самом деле, он может даже относиться к царскому
периоду. Историчность первой и даже второй сецессии плебеев в
современный период оспаривается, и нет никаких сомнений, что то
детальное описание этих событий, которое позже дал Ливии,71 является
в значительной степени выдумкой или реконструкцией, хотя,
возможно, не самого Ливия, а римских летописцев I в. до н. э. Но значительное
число ранних институтов, которые, безусловно, существовали в конце
V-IV вв. до н.э., едва ли можно объяснить иначе, чем путем
предположения, что некоторые события общего толка в течение данных
сецессии фактически имели место в период, обозначенный римской
168
традицией.72 Тогда в этой степени описание у Полибия, вероятно,
соответствует истине. Поскольку существуют очень незначительные
исторические основания для подтверждения мнения Полибия, что
аристократический и демократический элементы были введены в
политическую систему Рима исключительно благодаря мудрости ее первых
царей, не может быть больших сомнений, что развитие в ранней
истории республики того, что каким-либо образом можно назвать
смешанной конституцией, было, в действительности, обусловлено тем, что
длительная борьба между патрицианской аристократией и плебеями
не привела, как это случалось столь часто в греческих городах
классического периода, к переменным, но на какое-то время полным победам
одной партии над другой, но разрешалась в виде все новых и новых
компромиссов.
Этого краткого обзора, вероятно, достаточно, чтобы показать, что
описание ранних фаз развития римского политического порядка у
Полибия является исторической конструкцией, и что не похоже, чтобы
истинный ход событий следовал той систематической модели,
которую, как полагал Полибий, он может в ней найти. Тем не менее тот
же обзор также показал, что нельзя сказать, что анализ Полибия,
несмотря на его очевидные недостатки, полностью не соответствует
исторической реальности. Правильнее сказать, что ранняя монархия,
вероятно, сочетала в себе монархические и демократические черты,
и что постепенно развился сильный аристократический элемент,
который и стал преобладать в ранней республике. Также верно и то,
что против этого последнего фактора демократические элементы
стали отстаивать свои права в борьбе плебеев против патрициев, хотя это
движение — слишком сложный исторический феномен, чтобы его
можно было охарактеризовать в только что использованных терминах. В
конечном итоге, существует даже некоторое оправдание для
утверждения, что весьма далеко идущие властные полномочия консулов были
сопоставимы с монархическим фактором, хотя позже будет показано,
что важнейшая функция монархии на самом деле состоит в другом.
Однако еще важнее вопрос о том, какие элементы общей
политической теории Полибий ввел в свой анализ или, скорее, реконструкцию
раннего развития римской конституции и до какой степени эти
элементы совместимы друг с другом и с исторической реальностью.
Полибий начал с теории цикла конституций. В первых двух
фазах этого цикла принцип наследования власти играет решающую роль
в создании возникающей позже порчи конституций, которые
работали хорошо тогда, когда они возникли впервые. Таким образом,
совершенно естественно, что опасности, изначально содержащиеся в данном
принципе, были представлены при реконструкции Полибием
различных фаз истории первых римских царей. В то же время его основной
169
тезис заключается в том, что если монархия существует, то
наследственный принцип в конечном итоге обязательно вкрадется в нее, даже
если будет сделана попытка его устранить. Если таково было мнение
Полибия, то, похоже, оно было подтверждено историей римских
императоров намного позже того времени, когда Полибий написал свой
труд.
Остается проблема: как остановить цикл или, по крайней мере,
замедлить его? Полибий предлагает два решения, рациональное, где
главным примером является Ликург и примером которого служат
естественным образом развивающиеся смешанные конституции
Карфагена и Рима. В последнем случае конституции цикла не следуют
одна за другой, но добавляются одна к другой и растут одновременно,
пока не достигается хорошо сбалансированное сочетание, которое на
протяжении некоторого времени становится еще более совершенным,
пока в конечном итоге опять не начинает разлагаться. Этот процесс,
как мы видели, похож на биологический процесс роста и старения,
и на основе этой аналогии его стадии до некоторой степени
предсказуемы. Однако в анализе роста римской смешанной конституции
элемент рационального выбора вводится и тогда, когда говорится, что
отклонение от цикла простых конституций стало возможным, поскольку
во времена кризиса представители различных классов в государстве
«продемонстрировали умение предвидеть и избрали лучший путь».
В этот момент снова становится очевидным, что различные
элементы общей теории, которые использует в своем анализе Полибий, не
полностью соответствуют друг другу и что сам по себе анализ остается
в известной степени недостаточным. Там, где существует
рациональный выбор, всегда присутствует элемент свободы. Как только
рационально сконструированная смешанная конституция была введена в
жизнь, можно предсказать, что в нормальных условиях она будет
более устойчивой, чем простая конституция. Но, разумеется, невозможно
предсказать, что человек или люди, имеющие способность создать
такую конституцию, будут обладать в данное время или в данном месте
соответствующим статусом в обществе и будут иметь власть, чтобы
создать эту конституцию. Это еще в большей степени относится к
периодам кризиса при конституции, которая развивается естественным
образом. Если верно то, что говорит Полибий, то продолжение этого
развития и сохранение конституционного порядка зависит от
интуиции и решений людей, облеченных властью. В то же время Полибий,
должно быть, прав, указывая, что если развитие началось на
правильной основе, проще сделать правильный выбор и достичь цели на
условиях приемлемых компромиссов, чем это было бы при простой
конституции, где одно лицо, класс или группа обладает всей властью, и
если в моральном отношение это лицо или группа лиц нечистоплотны,
170
они не могут быть лишены этой власти или же эта власть не может
быть ограничена иным способом, как только путем революции. И все
же как только в процесс включается элемент свободы выбора,
аналогию с биологическим процессом взросления и старения уже нельзя
применять чисто механически.
Все это может показаться элементарным; и часто утверждалось,
что биологическую аналогию теории Полибия не следует
воспринимать слишком серьезно. В то же время реальность заключается в том,
что Полибий не разъяснил полностью, до какой степени различные
принципы объяснения политических событий, которые он
использует, в действительности приложимы к тому историческому феномену,
который он хочет объяснить. Это побудило многих из его
современных критиков утверждать, что существование одного из этих
принципов исключает другие. Все это снова станет понятным, когда мы
обратимся к анализу Полибием римской конституции на этапе ее
максимального развития. На данный момент будет достаточно обсудить
некоторые из более общих способов применения того метода, который
использовал Полибий.
Хотя так называемая конституция Ликурга не была писаной
конституцией в буквальном смысле этого слова, тем не менее так
называемая ретра как, предположительно, рациональная конструкция может
быть сравнима с современными писаными конституциями. В то же
время римский политический порядок, хотя значительная его часть
и состоит из опубликованных законов, может быть сопоставим с тем,
что мы привыкли называть неписаными конституциями, из которых в
настоящее время одним из наиболее выдающихся примеров является
британская конституция.
Часто и не без оснований высказывалось мнение, что
естественным образом развивающаяся конституция обладает большими
достоинствами, поскольку никакой правовед или группа правоведов, даже
и весьма просвещенных, не могут предусмотреть и написать
законодательные положения для всех возможных будущих непредсказуемых
обстоятельств, и поэтому писаная конституция, если даже она и
доступна для внесения поправок, все же неминуемо является в
определенной степени малоподвижной и ригидной. Конституция же
вырастающая естественным путем, говорилось далее, именно благодаря своей
природе способна к изменчивости и приспособляемости и, более
того, не является творением гения ни одного человека, ни группы лиц,
но представляет собой общую мудрость столетий. Против этой
точки зрения можно возразить, что естественным образом
развивающаяся конституция — не результат мудрости, но следствие компромиссов
между конфликтующими партиями, что к этим компромиссам партии
приходили при весьма специфических исторических обстоятельствах
171
и порой случайно и что такая конституция может быть отягощена
последствиями этих компромиссов весьма долгое время после того, как
они утратили свое значение. История римской конституции, как
будет видно в последующих главах, представляет значительное число
доказательств в пользу этой последней точки зрения.
Если с этим согласиться, то становится очевидным, что необходимо
отличать «естественным образом растущие» конституции в том
смысле, который мы только что подчеркнули, от конституций, созданных
в результате одного взвешенного рационального акта, но что
концепция естественного роста, если применить ее к конституциям, не может
означать то, что хочет приписать ей Полибий, т.е. нечто
аналогичное росту живых существ с их естественным разделением на периоды
детства, юности, зрелости и старости. У смешанной конституции нет
естественного срока жизни, у нее не бывает естественных границ,
измеряемых годами, десятилетиями и веками, за пределы которых
естественным образом растущая конституция не могла бы простираться.
Вне всяких сомнений, существует гораздо меньшая вероятность, что
такая конституция в несколько измененной форме будет
соответствовать схеме Полибия о естественном цикле конституций. Если
смешанная конституция медленно вырастает из простой конституции, что
вполне может случиться, то, конечно, будет период, в течение
которого она формируется, и поскольку все вещи в этом мире обречены с
течением времени на смерть, то и у нее будет период упадка и
разложения, если она не будет разрушена каким-то внешним событием. Но то,
как долго она будет существовать и какие изменения претерпит в ходе
своего развития, не определяется какими-то неминуемыми
факторами или процессом старения, а зависит лишь от природы конфликтов,
напряжений и сложностей, которые возникают в ходе ее истории и от
мудрости или отсутствия оной у политических руководителей и групп,
которые должны найти решения этих конфликтов.
Все это может представляться настолько очевидным, что едва ли
заслуживает детального обсуждения, но нет никакого сомнения в том,
что Полибий не признал эту истину или, по крайней мере, сделал это
не до конца. Любой обзор истории политической теории вплоть до
сегодняшнего дня покажет, что в данном отношении он имел очень много
преемников. Последствия этой неудачи как для общей теории
Полибия, так и для его исторического анализа огромны. Похоже, он
считает, что рационально созданная конституция, если она не содержит
недостатков, фактически будет существовать вечно. Она может
погибнуть лишь вследствие наличия дефекта в ее конструкции, что, по его
мнению, произошло со Спартой, или в результате какой-то
сверхъестественной катастрофы, которая разрушает ее извне. Конституция,
развивающаяся естественным образом, с другой стороны, как он считает,
172
будет следовать предопределенному ходу событий и, как любое
растущее свободно живое существо, обладает ограниченным сроком жизни.
В то же время истине соответствует прямо противоположное. Даже
самая совершенная, рационально составленная конституция, если ее
совсем не менять, должна умереть спустя не столь уж
непредсказуемый срок, поскольку она не сможет приспособиться к изменяющимся
обстоятельствам. В самом деле, все рационально составленные
конституции, включая писаные конституции, постоянно видоизменяются в
результате разнообразных интерпретаций и применения в конкретных
ситуациях (прецеденты) гораздо в большей степени, чем вследствие
сформулированных поправок. Только таким образом они могут
выжить. Но поскольку это так, они подчиняются тем же общим законам,
что и конституции, развивающиеся естественным образом.
Если бы Полибий это понимал, он не сконцентрировал бы внимание
в своем историческом обзоре на том периоде римской конституции,
когда она только формировалась (от легендарного Ромула до свержения
децемвирата и законов Валерия—Горация). В противоположность
этому он увидел бы, что период от последних перечисленных событий до
его времени (т. е. период, когда, по его мнению, римская конституция
продолжала работать наиболее удачно) был в гораздо большей степени
важен для теории смешанной конституции. Тогда бы он знал, что
недостаточно дать статичную картину властных отношений между тремя
определяющими факторами в римской республике, но что
необходимо, по крайней мере, обратить определенное внимание на постоянные
подвижки во властных структурах, которые происходили как раз на
протяжении того периода, когда римская конституция была в
«зените своего развития». В этом отношении анализ римской конституции
Полибия должен быть расширен и в него должны быть внесены
дополнения, если только мы хотим проверить его убеждение о превосходстве
смешанной конституции, сопоставляя его с исторической реальностью.
ГЛАВА 7
ПОЛИБИЕВ АНАЛИЗ
РИМСКОЙ КОНСТИТУЦИИ ВО ВРЕМЕНА
ЕЕ НАИБОЛЬШЕГО СОВЕРШЕНСТВА;
ПРАВОВЫЕ, ТРАДИЦИОННЫЕ И РЕАЛЬНЫЕ
ОСНОВЫ РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТИ
В РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ
Поскольку перевод сохранившихся частей 6-й книги Полибия будет
дан в Приложении I,* мы можем лишь очень кратко и суммарно
рассмотреть его анализ римской конституции. Он делится на две части.
В первой из них Полибий перечисляет полномочия консулов, сената
и народа, во второй он пытается показать, как каждый из этих трех
элементов сдерживается двумя другими.
Полномочия консулов, как сообщает Полибий,1 являются
следующими. Все прочие магистраты, за исключением народных трибунов,
должны подчиняться их приказаниям. Они представляют на
рассмотрение сената все неотложные дела, включая иностранные посольства,
и выполняют его решения. Консулы собирают народные собрания,
вносят законопроекты на голосование народа и руководят исполнением
народных решений. Они имеют полную власть во всем, что касается
подготовки к войне, и неограниченную власть в наложении наказания
на тех, кто служит в армии под их командованием. Они не зависят
*К. фон Фриц имеет в виду выполненные им переводы (с древнегреческого
на английский) ряда отрывков труда Полибия, приложенные к английскому
изданию. Это — Полибий. I, 64,1; III, 2,6; 87,7; II, 8,1; VI, 2-10; П-18; 43-58. Содержание
этих отрывков вполне адекватно передано в последующем изложении автора,
снабдившего их основательным комментарием. Отечественный читатель может
ознакомиться с этими (равно как и с другими) текстами Полибия в переводе с
древнегреческого оригинала, сделанном выдающимся российским филологом-классиком
Федором Григорьевичем Мищенко. Имеется также современное издание,
основанное, в принципе, на переводе Ф. Г. Мищенко, отредактированном А. Я. Тыжовым.
См.: Полибий. Всеобщая история в сорока книгах / Пер. с греч. Ф.Г.Мищенко.
М., 1890-1899. Т. 1-3; Полибий. Всеобщая история. СПб., 1994. Т. 1-3. — Поскольку
перевод Ф. Г. Мищенко является своего рода образцовым изданием и одним из
лучших переводов античных авторов в истории отечественной науки, мы предпочли
рекомендовать читателю воспользоваться данным изданием, а не предлагать свою
версию перевода Полибия. — Примеч. отв. ред.
174
от какого-либо утверждения при расходовании денег из
государственной казны. Принимая все это во внимание, добавляет Полибий, можно
заключить, что Рим, в сущности, является разновидностью монархии.
Сенат, продолжает Полибий,2 осуществляет надзор за
государственной казной за исключением тех денег, которые расходуются по
приказу консулов, однако все расходы других магистратов
утверждаются сенатом. Преступления, совершаемые в Италии и требующие
публичного расследования, являются предметом заботы сената. Сенат
заботится об улаживании споров между общинами и частными лицами
в Италии, если они представляют общественный интерес, и равным
образом урегулирует аналогичные проблемы за пределами Италии
посредством посольств. Сенат принимает решения относительно того,
как следует принимать прибывающих в Рим послов и какие им
надлежит давать ответы. Полибий добавляет, что народ не имеет к
этому никакого отношения и что, рассмотрев все эти важные функции
и полномочия сената, человек, прибывший в Рим в отсутствие
консулов, легко может придти к заключению, что политический строй Рима
является полностью аристократическим.
И все же, продолжает Полибий,3 самая значительная часть
управления, на самом деле, сохраняется за народом. Поскольку все
государственные должности являются выборными, только народ может
давать общественные почести, и поскольку только народ имеет право
выносить смертные приговоры римским гражданам4 (Полибию
следовало бы добавить «кроме того случая, когда последние служат
солдатами в армии») и имеет последнее слово в определенных случаях,
когда налагаются штрафы, то у него есть важная доля в отправлении
правосудия. Именно народные собрания имеют право принимать или
отвергать законы (Полибию следовало бы добавить, что у них не было
законодательной инициативы5). У них есть право принимать решения
о войне и мире и право ратификации или отклонения всех видов
договоров с иноземными народами. Таким образом, принимая во внимание
огромную долю, которую народ имеет в политической власти, можно
сказать, что римская система подлинно демократична.
Вторая часть начинается с анализа6 способов, посредством
которых власть консулов уравновешивается властью сената и народа. Как
было показано ранее, консулы, похоже, имеют абсолютно
неограниченную власть во всех военных вопросах. И все же, если сенат уклоняется
или открыто противодействует консулу, то у солдат не будет ни еды, ни
жалования, ни обмундирования, а потому война, которую ведет
консул, не может закончиться удачно. Сенат также решает вопрос, может
ли консул по окончании своего срока пребывания в должности
сохранять командование над своей армией вплоть до окончания военного
предприятия, или же он должен освободить место преемнику. Нако-
175
нец, победоносный генерал не может отметить победу триумфом или,
по крайней мере, более скромными почестями до тех пор, пока сенат не
выделит на это соответствующие средства. Не в меньшей степени
консулы зависят и от народа, поскольку именно последний посредством
отказа ратификации способен аннулировать все договоры или другие
соглашения, которые консул мог заключить с врагом или чужеземным
народом, и, сверх того, сложив с себя должность, консул обязан давать
перед народом, полный отчет в своих действиях.
Равным образом и сенат также контролируется народом.7 Ведь
окончательное решение относительно преступлений, которые может
расследовать сенат, принадлежит народу, особенно там, где речь идет
о смертной казни; это наказание, как было сказано ранее, может
наложить на римских граждан, не находящихся на военной службе, только
народ. Более того, народ может уменьшить привилегии,
общественные почести и полномочия сената в целом или даже личные
владения отдельных сенаторов, если найдется кто-либо, кто предложит
такой закон в народном собрании. (Это условие, разумеется,
необходимо учитывать, поскольку, как было сказано ранее, у народа не было
законодательной инициативы. Однако Полибий не упоминает о том,
что поскольку народные трибуны имели право внесения законов,
законодательная инициатива уже не была ограничена двумя другими
ветвями власти.) Наконец, в случае интерцессии одного из трибунов,
постановления сената уже не подлежат исполнению, и сенат даже не
имеет права собираться по этому поводу. Однако и трибуны обязаны
действовать согласно воле народа.8
Наконец, и народ зависит от сената:9 поскольку все общественные
контракты заключаются по воле сената, а деловые люди, подрядчики
и рабочие, зарабатывающие себе на жизнь, работая на государство,
зависят от доброй воли сената, они будут стараться не обидеть это
сословие. Кроме того, судьи в наиболее важных процессах избираются
из сената, так что и здесь народ зависит от доброй воли сенатской
аристократии. Зависит народ и от консулов, поскольку находится под
их полной властью в период прохождения военной службы.
Читатель этого Полибиева анализа римской конституции в период
ее наибольшего совершенства почти неизбежно будет потрясен ее
ясностью и точностью. В самом деле, очень многие политологи открыто
выражали свое восхищение или же делали это косвенно, заимствуя из
него или ему подражая. И все же при более пристальном
рассмотрении нельзя не обратить внимание на некоторые неправильности в
кажущихся гармоничными пропорциях здания полибиевой теории.
Когда нам говорят, что консулы контролируются сенатом и народом, а
народ — сенатом и консулами, мы знаем только то, что власть
сената уравновешивалась властью народа, но не то, как могли контроли-
176
ровать ее консулы. И все же это наименее важный вопрос, ибо хотя
Полибий не упоминает консулов в своей главе об ограничении
власти сената, он еще ранее показал, что именно консулы докладывают
сенату обо всех важных делах. Из этой функции консулов (хотя
Полибий и не говорит об этом прямо), которые председательствовали
на заседаниях сената, когда они были в Риме, можно сделать вывод,
что консулы имели определенные возможности контролировать сенат,
хотя этот аспект римской конституции и не подвергается детальному
обсуждению.
Впрочем, существует еще один, несколько загадочный, аспект
отношений между консулами и сенатом. Когда консулы находятся в Риме,
пишет Полибий, Рим становится монархией, но когда они
отсутствуют, Рим имеет чисто аристократический режим. Разумеется,
несколько необычно, что вопрос о том, имеет ли государство монархическое
или олигархическое правление, зависит всего лишь от присутствия в
столице глав исполнительной власти.
Еще более загадочно то, что Полибий говорит о контроле над
казной. Вначале мы слышим, что консулы могут делать любые расходы из
государственной казны по своему собственному усмотрению и без
чьего-либо утверждения. Далее, однако, мы узнаем, что государственные
финансы находятся под контролем сената за исключением тех
расходов, которые делают консулы. В этом пункте логическое противоречие
первого заключения избегается посредством выдвижения исключения.
Но с практической точки зрения оба утверждения не менее загадочны,
если задать естественный вопрос, что случилось бы, если бы консулы
и сенат захотели потратить деньги на различные цели. Эта сложность
очевидно выходит на поверхность, когда в следующей главе мы
узнаем, что консулы даже не способны завершить удачную войну, которую
они ведут ради своей страны, если сенат создаст им трудности, не
давая пищи, одежды и денег для солдат. Если бы консулы могли брать
из общественной казны любые суммы, которые они хотели, то почему
бы им не сделать это ради приобретения запасов для армии вместо
того, чтобы зависеть от доброй воли сената?
Власть, которая приписывается сенату в первой части анализа По-
либия, меньше, чем та, которая приписывается другим ветвям власти.
Более того, термины, посредством которых обсуждается эта власть,
значительно слабее, чем те, посредством которых он описывает власть
консулов или народа: консулы «контролируют», «имеют абсолютную
власть», «имеют право», «имеют неограниченное право» и т.п. Там,
где полномочия сената перечислены конкретно, сходное выражение
используется только один раз, а именно — в связи с его контролем над
расходами казны, но в связи с этой властью мы узнаем, что сенат
должен был разделить ее с консулами. В остальном нас просто инфор-
177
мируют, что нечто является «предметом заботы» сената, что «сенат
занимается определенными вещами» или что сенат «о чем-либо
заботится». Использует ли Полибий иные и более слабые выражения,
говоря о власти сената, ради стилистической вариации или же власть
сената действительно была менее четко определенной или имеющей
менее твердую основу, нежели власть консулов и народного собрания?
В последнем случае есть искушение сделать вывод, что равновесие
между тремя ветвями власти было не совсем равномерным и что
сенат был самым слабым из трех. И все же большинство современных
историков согласны, что и во время II Пунической войны, и во
времена Полибия именно сенат имел наибольшую политическую власть, и
Полибий, похоже, с ними согласился бы, говоря,10 что Карфаген был
побежден потому, что уже достиг стадии, на которой народ имел
решающую власть, в то время как сенат в Риме находился в периоде
своего величайшего расцвета.
Наконец, в последнем разделе второй части Полибий пытается
показать, как власть народа ограничивается консулами и сенатом.
Однако он не упоминает о каком-либо ограничении прав народа в его
официальных собраниях, но только говорит об индивидуальной
зависимости большинства людей от доброй воли сената и консулов, тогда
как говоря об ограничении власти сената, он утверждает, что сенат как
политическое целое может быть лишен власти народным собранием,
«если найдется кто-то, кто внесет такого рода закон». Иными
словами, власть народа против сената — это четкое политическое право,
тогда как власть сената по сдерживанию народа осуществляется
посредством косвенного политического и экономического давления. Подобное
давление, несомненно, всегда играло огромную роль в распределении
власти внутри государства, и потому Полибий совершенно прав, когда
о нем упоминает. Однако это в известной мере вводит в заблуждение
и не проясняет легальные компетенции и власть, которые могут
осуществляться посредством непрямого давления в том же плане анализа
конституции. Это особенно справедливо в отношении римской
конституции, поскольку мы еще увидим,11 что народ действительно лишил
сенат одного из самых важных политических прав в то время, как его
собственная правовая компетенция не была достаточна для того,
чтобы достичь этой цели, и использовал для этого непрямое политическое
давление. Таким образом, в этом отношении анализ Полибия
оказывается неполным, поскольку он создает впечатление, что политическое
давление способен осуществлять только сенат.
С другой стороны, даже во времена Полибия существовала
нехватка правовой компетенции народного собрания, а именно — отсутствие
законодательной инициативы. Он намекает на это словами «если
найдется кто-либо, кто внесет законопроект такого рода», хотя и не дает
178
ясного объяснения. В самом деле, предыдущее высказывание Поли-
бия не раскрывает, а скорее скрывает самую серьезную проблему. Во
времена Полибия народные трибуны имели право вносить
законопроекты, которые, будучи приняты большинством голосов, становились
законом. Чуть позже Полибий говорит об этих народных трибунах,
что «они всегда обязаны делать то, что идет на благо народа, и всегда
должны стремиться к удовлетворению его желаний».12 Если это
действительно верно, то слова «если найдется кто-либо, кто внесет такого
рода законопроект» практически не нужны. Ведь если народ требует
закона, трибуны будут обязаны вносить закон в соответствии с его
желаниями. То, что Полибий, тем не менее, вставил предложение «если
найдется кто-либо и т. д.», похоже, показывает, что он не совсем уверен,
что трибуны будут всегда действовать в соответствии с волей народа,
и в самом деле, менее чем двадцать лет спустя после того, как
Полибий написал 6-ю книгу своего сочинения, во время трибуната Тибе-
рия Гракха, народный трибун Марк Октавий не только не поддержал,
но и наложил вето на внесение законопроекта, который подавляющее
большинство народного собрания хотело превратить в закон. Это
показывает необходимость более тщательного анализа, чем анализ
Полибия, для того, чтобы полностью понять то сложнейшее взаимодействие
между легальными компетенциями и экстралегальным политическим
давлением, которое существовало при римской конституции.
Краткого обзора будет вполне достаточно, чтобы показать, что
якобы ясный обзор распределения властей в Римской республике у
Полибия представляет огромное число сложностей, причем некоторые из
них можно обнаружить (хотя и не до конца понять в этой связи) даже
без какого-либо знания истории Римской республики, полученной не
из собственного сообщения этого автора. Пытаясь найти решение этих
проблем, вероятно, будет полезным как можно дольше оставаться в
пределах границ того знания, которое дает сам Полибий, и добавлять
внешнюю информацию лишь тогда, когда это становится совершенно
необходимым.
Самым загадочным в сообщении Полибия является его замечание о
контроле над финансами Римской республики. Кто же, согласно
сообщению нашего автора, имел преимущественное право брать деньги из
государственной казны? Очевидно, это консулы, ибо тогда, когда в
начале второй главы Полибий говорит, что «сенат имел полный контроль
над финансами», он поспешно добавляет «за исключением расходов,
сделанных по приказу консулов». Равным образом, когда позже он
указывает, что консул даже не может успешно завершить войну без доброй
воли сената, он не говорит, «если сенат откажется дать необходимые
средства» или более конкретно, «если сенат использует очевидное
мошенничество». Тогда очевидно, что в таких случаях законное право
179
было на стороне консула. Однако равным образом очевидно, что, по
мнению Полибия, консул не мог активно использовать свое право,
если сенат оказывал ему сопротивление. Таким образом, здесь мы имеем
очевидный пример разрыва между правовой и реальной властью, хотя
Полибий и не высказывает это столь откровенно.
Как же мог появиться этот разрыв? Значительная часть ответа все
еще может быть дана на основании собственного сообщения Полибия.
Ведение войны, очевидно, является тем случаем, когда консул (а
если Рим вел две войны одновременно, то и оба консула) должен был
отсутствовать в Риме. Когда консулы отсутствуют, говорит Полибий,
римское государство становится аристократической республикой.
Реальный, хотя и не во всех отношениях легальный контроль сената над
казной в период отсутствия консулов может теперь послужить
иллюстрацией этого общего заявления. Очевидно, что когда оба консула
действовали в качестве верховных главнокомандующих в различных
войнах, одновременно сражаясь в различных частях света на
значительном удалении от столицы, ни один из них не мог использовать
свое неограниченное право брать любую сумму денег, которую он
хотел, из государственной казны, несмотря на то, что в ней все еще были
средства. То, что брал один консул, не мог брать другой; равным
образом, очевидно, что надо было оставить достаточное количество денег
в казне, чтобы позаботиться о самых неотложных нуждах
гражданской администрации. Принимая во внимание относительную
медлительность коммуникаций в древности и то обстоятельство, что
консулы, будучи заняты войной, были вынуждены посвящать большую
часть своего времени и внимания военным (а иногда и политическим)
проблемам, которые были перед ними поставлены, они не могли иметь
достаточную информацию о состоянии государственных финансов для
того, чтобы знать наверняка, сколько они смогут тратить, не
опустошив казну или не сделав невозможной заботу о других жизненно
важных вопросах. Возникала необходимость иметь какое-либо
представительство, которое решало бы, сколько денег надо дать одному консулу,
сколько другому и сколько надо потратить на иные цели. Этим
представительством становился сенат. Таким образом, очень многое можно
узнать всего лишь на основе той информации, которую мы получаем
от самого Полибия. И этого вполне достаточно, чтобы уяснить, что
разрыв между юридическими правами и реальной властью был, хотя
бы отчасти, продуктом противоречия между доставшимися в
наследство правами и практической необходимостью, которая возникала в
меняющихся обстоятельствах. В старые времена, когда Рим был еще
маленьким и войны велись вблизи от столицы, такого рода проблем
не возникало.
На самом деле, история контроля над финансами в Римской рес-
180
публике оказывается гораздо сложнее, и для того, чтобы понять ее во
всей совокупности, необходимо ввести дополнительные сведения. Сам
Полибий пишет,13 что наиболее значительная часть расходов, а именно
строительство и ремонт общественных сооружений (рассмотрение
которых делалось раз в пять лет цензорами), находилась под контролем
сената. Цензура впервые появилась в 443 или в 436 г. до н.э., и
едва ли есть основание сомневаться, что до этого времени контроль над
финансами всецело находился в руках консулов, хотя, как и во всех
важнейших вопросах, консулы обязательно консультировались с
сенатом всякий раз, когда надо было принять решение особой важности.14
Целью введения этой новой магистратуры было освобождение
консулов от части административной нагрузки, которая по мере роста Рима
становилась слишком велика для двух человек.
С самого начала цензорам доверили вести списки граждан,
включающие в себя списки военнообязанных, избирателей и
налогоплательщиков. Другие их задачи и соответствующие полномочия, похоже,
постепенно развиваются из этой первоначальной функции. Так, когда с
расширением римского господства в Италии возникла необходимость в
больших общественных работах, строительстве зданий, дорог,
акведуков, гаваней и т. п., которые консулы в силу своей занятости были
абсолютно не способны контролировать, стало совершенно естественным,
что эту функцию должны были взять на себя цензоры, которые, в силу
связи с налогообложением, были уже вовлечены в процесс надзора за
государственными финансами. Для сената стало обычной практикой
раз в пять лет рассчитывать, сколько денег следует передать
цензорам для работ, которые надо предпринять за общественный счет, в то
время как распределение этих денег и заключение индивидуальных
контрактов со строителями были оставлены на рассмотрение
цензоров. Однако поскольку цензоры избирались только раз в пять лет,
а продолжительность их пребывания в должности составляла всего
один год (позднее — полтора года), то нередко необходимость в
проведении дополнительных работ возникала тогда, когда в Риме цензоров
не было. В этом случае опять-таки именно сенат «советовал», какие
работы следует предпринять, сколько на них выделить средств и кому
из ныне действующих чиновников следует доверить надзор за этими
средствами. Еще позже, когда Рим расширил свое господство за
пределы Италии, когда было необходимо держать в поле или в качестве
гарнизонов значительно большее количество армий, чем то, которым
могли командовать консулы, и когда надо было сделать распределение
средств для этих целей, а также — для управления провинциями, все
эти вещи опять-таки контролировал сенат.
Таким образом, с течением времени контроль над
государственными финансами постепенно ускользал из рук консулов. Однако, как
181
отмечает Полибий, существовала официальная теория, что консулам
не требуется утверждение сената, когда они хотят взять деньги из
государственной казны, и, кроме того, они все еще оставались
официальными хранителями ключей.15 Впрочем, столь же очевидно, что на
самом деле они всегда придерживались решения сената, даже если это
было для них невыгодно и они могли счесть, что сенат вовлечен в
какое-то мошенничество.16 В этом процессе интересно то обстоятельство,
что передача одной из важнейших функций и власти в государстве,
контроля над финансами, от консулов к сенату, похоже, не была
результатом какого-либо конкретного закона, но проходила посредством
практической необходимости и прецедента. Когда в течение
некоторого времени стало совершенно очевидно, что консулы были
практически неспособны контролировать государственные финансы, и сенат
стал единственным представительством, имевшим необходимую
компетенцию и авторитет, чтобы это делать, становится обычаем, чтобы
консулы опирались на сенатские решения, даже если они считали их
неверными17 и даже несмотря на то, что они прекрасно знали о своем
законном праве им не подчиняться.
Впрочем, общественные финансы были не единственной областью,
в которой власть сената невероятно выросла именно вследствие
практической необходимости. В качестве одной из функций сената Полибий
упоминает право решать, как надлежит принимать иностранные
посольства, прибывающие в Рим, и какой ответ следует им давать. Как и
в других случаях, выражение, использованное Полибием для
обозначений этих полномочий сената, остается весьма неопределенным. Тем
не менее совершенно очевидно, что сенат имел какие-то полномочия
для ведения внешней политики. Из Полибия и других источников мы
узнаем, что объявление войны, равно как и заключение мира и других
договоров с иностранными государствами, подлежали
окончательному решению народного собрания. Предложение такого рода должен
был внести в народное собрание магистрат, и, как правило, хотя и не
в обязательном порядке, он делал это по совету сената. Собрание
могло принять или отвергнуть предложение, но поскольку народ не мог
вести переговоры, было не столь трудно, особенно когда
международные отношения становились все более и более сложными, добиться
одобрения комиций. Знаменитая история такого рода произошла
сразу после II Пунической войны, когда непосредственно после
окончания этой кампании, столь тяжело давшейся римлянам, сенат захотел
объявить войну Филиппу Македонскому, а народное собрание почти
единодушно проголосовало против этого предложения.18 Тем не
менее сенат успешно провел переговоры и представил ситуацию так, что
немногим позже народ изменил свое решение. Там, где
международные отношения становились слишком сложными для того, чтобы на-
182
род смог составить о них свое собственное мнение, реальная власть в
этой области естественным путем перешла к тому, кто контролировал
ведение переговоров с иностранными державами.
Опять-таки не вызывает сомнения, что первоначально и на
протяжении первых столетий республики ведение такого рода переговоров
находилось в сфере деятельности консулов, хотя, разумеется, они
также действовали после консультации с сенатом. Поскольку срок
пребывания консула в должности ограничивался одним годом, а
международная политика, даже в ранний период Республики, по-видимому,
требовала долгосрочного планирования, влияние сената в этой
области всегда должно было быть очень сильным, и это его
вмешательство подтверждается античной традицией. И все же именно в этом
отношении во времена Полибия происходит важная перемена.
Причины ее аналогичны тем, что происходят в области финансов. В течение
III в. политический горизонт римлян существенно расширился, и они
вошли в соприкосновение с великими державами, это само по себе
способствовало росту влияния постоянного органа управления, который
давал советы постоянно меняющимся консулам, поскольку было бы
гибельным, если бы каждая пара консулов начинала новую внешнюю
политику. Еще более важен тот факт, что в начале II в. до н. э.
внешняя политика становится настолько сложной, что консулы, которые
одновременно были перегружены военными делами, стали абсолютно
неспособны с ней справляться. Таким образом, сенат взял на себя не
только прием иностранных посольств в отсутствие консулов, но и
посылал комиссии и отдельных послов с приказом вести переговоры по
определенным правилам, выдвигать требования, угрожать войной или
делать предложения. В этот период консулы, если они
присутствовали в Риме и председательствовали в сенате, все еще могли оказывать
значительное влияние на решения последнего, но когда они
отсутствовали и занимались проблемами внешней политики, они, в сущности,
становились уполномоченными сената, мало отличаясь от тех
посланцев, которых последний посылал непосредственно. Или, чтобы описать
факты более точно, существует несколько ситуаций, когда консул
пытался как бы проводить самостоятельную политику в переговорах с
эмиссарами иностранных государств, однако поскольку то, что он
делал, должно было как-то вписываться в общую картину римской
внешней политики и поскольку эта картина по большей части определялась
до начала консульства и создавалась представителями сената, его
свобода выбора была сильно ограничена. По той же причине консулы,
даже если они присутствовали в Риме, могли осуществлять римскую
внешнюю политику только с советами и при помощи сената,
поскольку эта политика включала в себя слишком много вещей, которые были
полностью за пределами их компетенции.
183
Таким образом, внешняя политика оказывается второй областью,
в которой функции и соответствующие полномочия сената сильно
выросли исключительно по причине практической необходимости без
какой-либо соответствующей перемены в законах страны. Эта перемена
была тем более важна, что очевидный успех сената в этой области
значительно поднял его престиж в народе.
Другой привилегией сената, о которой упоминает Полибий,
было его право пролонгировать военное командование магистратов. Эта
власть опять-таки была поручена им лишь относительно недавно.
Обозначением этой пролонгации командования является prorogatio
imperii. Такое расширение военного командования за пределы срока
пребывания у власти магистрата стало необходимым тогда, когда число
войн, которые римляне должны были вести одновременно,
значительно выросло, и войны, которые в прежние времена велись только летом,
распространились также и на зиму, т. е. на время, когда новые
магистраты и командующие вступали в свою должность. Термин prorogatio
(происходящий от rogatio, что означает законопроект, внесенный в
народное собрание) означает, что подобное расширение их командования
за пределы этого срока также предоставлялось народом. В самом
деле, традиция сообщает, что именно так и было,19 когда такой шаг был
впервые предпринят в 327 г. до н. э. и некоторое время после.
Однако уже в последние десятилетия III в. до н. э. мы обнаруживаем, что
такого рода продления командования происходили на основании
обычного решения сената, и, очевидно, этот обычай и описывает Полибий.
Обычно считается, что эта перемена была произведена в соответствии
с законом, вероятно, законом 227 г. до н. э. (год появления третьего и
четвертого претора), хотя у нас и нет сообщения традиции о такого
рода законе. Предположим, что все же существовал закон, посредством
которого народ передал сенату право расширять военное
командование магистратов без утверждения его народным собранием, но и тогда
совершенно ясно, что перемена была вызвана практической
необходимостью. По мере возрастания военных задач такого рода часто
возникала необходимость быстрого принятия решения относительно того,
следует ли командующему сохранить свои полномочия, и в таких слу-
чаях сенат, видимо, выражал мнение, что в интересах государства
временно сохранять их до тех пор, пока не будет получено
утверждение народного собрания. Вероятно, не столь уж невозможно, что после
того, как это случалось многократно, утверждение откладывалось все
дальше и дальше, и в конце концов забывалось, до тех пор пока, в
конечном счете, не стало обычаем, что сенат делал это по собственной
воле. Однако если был принят закон, официально дающий это право
сенату, то более вероятно, что он был принят по причине все той же
практической необходимости.
184
Другой важной прерогативой сената была его доля в
распределении и назначении провинций. Первоначально «провинция» означала
не территорию, а поле деятельности, и значение территории появилось
лишь тогда, когда позже поле деятельности магистрата все чаще и
чаще идентифицировалось именно с территорией. Поскольку оба консула
имели одинаковую власть, а их деятельность была многообразна, было
бы непрактично, чтобы они все делали вместе. Таким образом,
особенно, если предстояло вести войну, приходилось принимать решение, кто
из них должен принять военное командование, а кто останется в Риме
в качестве главы гражданской администрации. Согласно обычаю, это
было оставлено на усмотрение самих консулов. Они могли решить
вопрос по взаимному согласию или бросить жребий, как они это часто
и делали, но они также могли обратиться и к решению сената.
Видимо, на этом основании сенат периодически пытался принять решение
самостоятельно.
Имеется интересный случай начала III в. Ливии сообщает,21 что в
295 г. до н. э. сенат поручил командование в Этрурии консулу
Квинту Фабию. Однако другой консул, Деций, протестовал против этого
вмешательства, из чего видно, что консулы не договорились о
передаче вопроса на волю сената. Тогда вопрос передали народному
собранию, которое подтвердило сенатское решение. Впрочем, как
показывает последующее развитие событий, это не означало, что с того времени
власть предоставлять провинции каждому консулу находилась в
руках сената. Напротив, это означало, что в случае различия мнений
по этому поводу между сенатом и одним из консулов (если консулы
были согласны друг с другом, у сената, в любом случае, не было
никаких прав), сенат и консулы оказывались сторонами, решать между
которыми должен был народ.
Влияние сената в назначении и распределении провинций тем не
менее постепенно нарастало, хотя и не без периодического
сопротивления магистратов тому, что сенат узурпировал новые права. Так,
например, в 210 г. до н.э.22 сенат «постановил», чтобы один из консулов
вел войну против Ганнибала, тогда как другой должен был
отправиться на Сицилию и в то же самое время получить командование флотом.
Это решение не вызвало никаких возражений, поскольку было
естественным, чтобы консулы взяли на себя два главных командования
в войне против Карфагена. Однако сенат не уточнил, какой именно
из консулов возьмет какое командование, и потому консулы бросали
жребий. В результате жеребьевки Италия досталась Валерию Левину,
а командование над флотом и в Сицилии — Марку Марцеллу. Когда
об этом стало известно на Сицилии, местные жители стали сильно
жаловаться, потому что ранее испробовали на себе суровость Марцел-
ла. Тогда сенат попросил консулов «обратиться к сенату относительно
185
обмена провинциями». По этому поводу Марцелл заявил, что готов
поменяться с коллегой, если тот будет согласен, но не признает права
сената просить его это сделать.
Спустя пять лет случился спор из-за того, что Сципион, будучи
избран консулом, будто бы сказал, что если он не получит в
качестве поручения возможность перевести войну в Африку, то обратится
к народному собранию.23 Этот случай совершенно отличен от случая
Валерия Левина и Клавдия Марцелла. Спор не касался распределения
обязанностей между консулами, но затрагивал вопрос о самой
провинции. Поскольку второй консул, Публий Лициний Красе, был великим
понтификом и не имел права покидать Италию по причине своей
жреческой должности, было ясно, что любое поручение вне Италии,
которое надо будет поручить консулу, будет поручено его коллеге, т. е.
Сципиону. Таким образом, вопрос состоял в том, следует ли перевести
войну в Африку.
Стало обычаем, чтобы консулы обращались к сенату в начале срока
своего пребывания в должности по вопросу о самых важных делах,
которые им предстоит сделать. В соответствии с этим обычаем Сципион
обратился к сенату с вопросом, следует ли ему отправиться на войну
в Африку, т. е. будет ли одним из поручений для консулов перенесение
войны в Африку. И все таки еще до вступления в должность он дал
понять, что если сенат примет решение не переносить войну в
Африку, то Сципион не удовольствуется решением сената, но обратится
к народу. Согласно Ливию,24 такое отношение, естественно, вызвало
сильное недовольство в сенате. Говорили, что если консул заранее
дает понять, что послушается сенатского решения только при условии,
что оно будет соответствовать его ранее выраженному желанию, это
обратит решение сената в фарс. После того, как Фабий Максим
указал на это обстоятельство и резко выступил против плана Сципиона,
другой ведущий сенатор, Квинт Фульвий, бывший четыре раза
консулом и один раз цензором, будучи приглашенным говорить, отказался
подать мнение до тех пор, пока Сципион не пообещал подчиниться
решению сената.25 В то же самое время он обратился за помощью к
народным трибунам.26 После дискуссии было решено: 1) поддержать
отказ Фульвия и других сенаторов обсуждать вопрос, если Сципион
не обязуется подчиниться решению сената, и 2) в случае, если
Сципион даст обещание такого рода, удостовериться, что он не возьмет
его обратно. По этому поводу Сципион попросил разрешения
проконсультироваться со своим коллегой и, следуя совместному решению,
согласился подчиниться. Теперь сенат принял решение, чтобы одному
из консулов (т. е. Сципиону, поскольку второй консул не мог оставить
Италию) были доверены Сицилия и флот из 30 кораблей, и ему
было дано разрешение перенести войну в Африку, «если того потребуют
186
интересы государства». Когда Сципион в соответствии с этим
направился в Сицилию, сенат уклончиво заявил, что Сципион не может
отправиться в Африку в период своего консулата.
История весьма показательна в плане сложных взаимоотношений
между различными правительственными институтами в этот период.
Решение о войне и мире всегда было прерогативой народных
собраний, но ни одного такого решения не было принято, поскольку война
с Карфагеном шла уже долгое время и еще не закончилась. Когда
шла война, вопрос о том, как и в каком месте будет атаковать
армия, был частью компетенции командующего. И все же, поскольку
обязанностью сената было давать советы консулам, то стало
привычным обращаться к сенату при принятии серьезных решений, а в более
поздние времена этот обычай стал применяться к крупным областям
деятельности консулов в начале их срока должности. Нет никаких
сомнений (и это дополнительно подтверждается историей, рассказанной
Ливием), что консулы не были обязаны подчиняться решению сената.
И все же авторитет и престиж сената в это время были столь велики,
что против них было весьма трудно действовать. Очевидно, Сципион
никогда не осмелился бы порвать с обычаем консультации с сенатом
по основным решениям года, равно как и не решился бы действовать
вопреки воле сената, не апеллируя к решению народа. Как
выясняется, он пытался заставить сенат голосовать в соответствии с его
желанием, предварительно заявив, что в противном случае не подчинится
его решению. Однако таким образом он лишь увеличил сложности,
поскольку теперь сенаторы не без основания могли заявить, что им
нанесли оскорбление, и отказаться участвовать в привычных дебатах.
Роль, которую играли в этой тупиковой ситуации народные
трибуны, также весьма интересна. Трибуны никоим образом не были
обязаны подчиняться сенату, но в то же самое время их солидарность с
сенатом была столь велика, что они поддерживали лидера сената Фульвия
против независимо мыслящего консула. Они заявили, что используют
свое право интерцесии, если консул попытается апеллировать к
народу против сенатского решения. Трибуны также поддержали отказ
ведущих сенаторов обсуждать этот вопрос до тех пор, пока консул
не пообещал следовать советам сената. Однако это оставляло консулу
возможность действовать, вообще не консультируясь с сенатом. В этой
ситуации Сципион посоветовался со своим коллегой и пришел к
заключению, что было бы лучше не нарушать установленный обычай столь
вопиющим образом. Впрочем, сенат также счел за лучшее пойти на
компромисс в вопросе, в котором на его стороне был установившийся
обычай, но не закон. Таким образом, сенат одобрил то, что Сципион
перенесет войну в Африку, «если того потребуют интересы
государства», но затем сманеврировал так, чтобы Сципион никоим образом
187
не смог бы выполнить свое намерение. Слабость сената с правовой
стороны и его реальная сила, основанная как на установленном
обычае, так и на силе обстоятельств, не может быть проиллюстрирована
лучше, чем при помощи этого примера. Также интересно увидеть, что
в конечном счете именно сенат одержал верх в этом конфликте с
консулом, который даже в этвремя имел огромный престиж и, очевидно,
мог рассчитывать на поддержку народного собрания, если бы к нему
обратились.
Обсуждаемые до сих пор случаи касаются назначения и
распределения специальных заданий или «провинций» в географическом
смысле. С 366 г. до н.э. создается постоянно растущее число претур для
того, чтобы освободить консулов от части их бремени и заняться
особыми видами деятельности. В начале II в. до н. э. (точная дата—197 г.
до н. э.) число преторов увеличилось до шести, первый претор (с 366 г.
до н. э.) имел юрисдикцию в Риме, второй (с 242 г. до н. э.) —
юрисдикцию в делах между гражданами и негражданами, третий и четвертый
(с 227 г. до н.э.) —соответственно на Сицилии и Сардинии, пятый и
шестой — в двух испанских провинциях. Этот рост числа преторов
является результатом развития, которое также показывает переход от
нетерриториальных провинций к тем сферам деятельности, которые
скорее ограничены пределами территории, нежели функции.
Преторы избирались народом, так что это непосредственно не затрагивало
сенат. И все же, поскольку использование авторитета сената стало
признанным принципом при действиях в крайних ситуациях, то даже в
этот период случалось, что два поручения, в данном случае iurisdictio
urbana и iurisdictio peregrina, передавались одному и тому же
человеку для того, чтобы сделать претора inter cives et peregrinos пригодным
для военного командования.27
Гораздо более важно развитие событий относительно
распределения провинций во II в. Стремительное расширение римского
господства в восточном Средиземноморье, а затем — в Африке в этот период
потребовало растущего числа особых военных командований, которые
после победы, в конечном счете, превращались в административно-
дипломатические назначения до тех пор, пока не становились намест-
ничествами. И все же до сулланских реформ не было создано ни
одной новой претуры, и новые посты заполнялись посредством prorogatio
imperii. Вначале prorogatio imperii было чрезвычайной мерой, и,
соответственно, командование пролонгировалось лишь на короткое время
или «до завершения текущей задачи». Теперь стало обычным
явлением предоставлять целый год для командования или наместничества
посредством prorogatio. Таким образом, контроль над prorogatio
imperii, полученный относительно недавно, а также недавно возросшее
влияние в назначении и распределении провинций соединились меж-
188
ду собой, чтобы усилить власть сената над магистратами, а
следовательно, и над республикой. Естественно, эта власть достигала своего
пика в момент перехода, когда требовалось принимать принципиально
новые решения. Во второй половине II в., когда положение стало
более устойчивым, когда было создано определенное число обозначенных
провинций и выработаны определенные ставшие привычными
правила, касающиеся их назначения и распределения, дискреционная власть
сената в этой области стала несколько меньше.
Различные и в известной мере противоречивые аспекты этого
процесса прекрасно иллюстрируются посредством плебисцита,
предложенного и проведенного Гаем Гракхом в 123 г. до н. э.28 Этот
плебисцит предписывал сенату обозначить «консулярные провинции» перед
выборами. Теперь это означало территориальные провинции, которые
консулы следующего года должны были взять после окончания своего
консульства. Целью этого закона было помешать сенату четко знать о
том, кому действительно должны перейти эти провинции. Таким
образом, плебисцит совершенно очевидно предназначался для ограничения
власти сената и предотвращения политических интриг, и в то же самое
время косвенно подтверждал (хотя бы и в весьма ограниченных
размерах) ту роль при распределении провинций, которую намного ранее
присвоил себе сенат.29
Этими примерами можно завершить анализ тех полномочий
сената, которые получили свое развитие в результате изменения
обстоятельств и вытекающих из них практических потребностей. Результаты
уже достаточно очевидны. Однако поскольку Полибий упоминает
среди функций сената его роль в исполнении правосудия и контроле над
негражданскими общинами Италии, то можно добавить еще несколько
слов об этих вопросах.
Как и почти повсюду, в главе о власти сената фраза,
использованная Полибием для характеристики этой его компетенции, очень
слаба: «Все те преступления, которые совершаются в Италии и
которые требуют публичного разбирательства, как, например, заговоры,
отравления и убийства, являются предметом заботы сената». В
действительности во времена республики сенат никогда не действовал в
качестве суда и не располагал никакой частноправовой или
криминальной юрисдикцией,30 однако существовало несколько способов,
посредством которых сенат в целом или отдельные сенаторы занимались
или имели определенное отношение к расследованию или наказанию
преступлений. С течением времени, по мере того, как совет, данный
сенатом, все больше и больше принимал характер директивы,
данной магистратам, сенат нередко просил консула или претора провести
расследование, если совершались преступления или существовало
подозрение, что они совершатся, и позаботиться о том, чтобы виновные
189
были найдены и наказаны. Сенат мог инструктировать магистратов,
на основании какого закона или законов могли и должны были
преследоваться члены определенных организаций, которые могли
показаться сенату враждебными. Он мог (и часто делал это) обещать награды
информаторам, а иногда просил магистратов оставить
безнаказанными участников противозаконных акций или организаций, если они
хотят сообщить сведения, имеющие государственную важность. Он мог
также обратиться к народному собранию с просьбой об учреждении
специального суда для того, чтобы иметь дело с преступлением или
рядом преступлений, оказавшихся опасными для сообщества. Более
того, стало обычаем отбирать судей для судов присяжных именно
среди сенаторов, особенно когда речь шла о процессах провинциальных
наместников, обвиняемых в вымогательствах, до тех пор, пока в 123
или 122 г. до н.э. Гай Гракх или, возможно, его коллега по трибунату
Маний Ацилий Глабрион, действовавший по его побуждению, не
предложил и не провел законопроект, согласно которому судьи в этих судах
должны были избираться из всадников, не бывших сенаторами.31
Таким образом, косвенно сенат имел очень значительное влияние в
области юрисдикции, хотя он никогда не выступал в роли суда присяжных
в республиканский период.
Положение сената по отношению к негражданским общинам в
Италии, о чем также упоминает Полибий, весьма сложно. Поскольку
римляне претендовали на некий суверенитет над общинами и народами, с
которыми они были связаны договорами и которых называли своими
союзниками, границы между внешней политикой и юрисдикцией
оказываются достаточно расплывчатыми и трудными для определения.
Вот почему было бы невозможно адекватно рассмотреть этот вопрос
в настоящем контексте и будет вполне достаточным установить, что
в этой области, равно как и в области юрисдикции над частными
лицами, влияние сената, вне всякого сомнения, выросло в течение
периода, предшествовавшего II Пунической войне. Однако применение
этого развития внутри этих областей не столь очевидно, как развитие
в области финансов, внешней политики и распределении провинций.
Рост власти сената при отсутствии любого пропорционально
соответствующего законодательства особенно примечателен,
поскольку в тот же самый период, когда это происходило, два
последовательных шага лишили сенат одного из своих важнейших
юридических прав. Вначале по закону Публилия Филона от 339 г. до н. э.
сенат был лишен своего права сделать недействительным закон,
принятый народным собранием, отказавшись дать ему свою auctoritas (или
ратификацию),32 хотя тот же самый закон предписывал, чтобы сенат
дал свое утверждение до того, как закон был поставлен на
голосование перед народным собранием. Гораздо важнее был второй шаг, закон
190
Гортензия от 287 г. до н. э., принятый после третьей и последней сецес-
сии плебеев, согласно которому плебисциты, т. е. законопроекты,
преложенные народными трибунами, за которые голосовали только
плебеи (патриции были исключены) и которые не требовали утверждения
сенатом в случае принятия их плебейским собранием,33 приобретали
теперь силу закона.
Таким образом, очевидно, что власть сената не только
возрастала без соответствующего отражения в законодательстве, но и то, что
этот рост происходил в то время, когда народ предпринимал упорные
и с чисто правовой точки зрения успешные попытки уменьшить эти
полномочия. Чтобы понять этот парадоксальный феномен,
необходимо провести четкое различие между правовыми и экстралегальными
основаниями римской конституции.
Хотя римская конституция, разумеется, была неписаной
конституцией, во времена Полибия существовало множество законов, которые
можно считать конституционными и которые сохранились в своей
первоначальной редакции. Вероятнее всего, именно так обстояло дело с
вышеупомянутыми законами Публилия и Гортензия, а также с
законом, согласно которому в 243 г. до н. э. была введена должность
второго претора, и со многими другими постановлениями, которые, судя
по их содержанию, могут быть охарактеризованы как
конституционные в том смысле, в котором мы используем это слово сейчас, хотя,
подобно всем остальным законам, они были приняты большинством
голосов в народном собрании. Сомнительно, существовал ли закон о
введении первого претора и двух курульных эдилов в 367 г. до н. э. в
своем первоначальном варианте еще во времена Полибия (во времена
Ливия его уже не было), но если уж закон был принят, он должен
был содержать особым образом сформулированные правила,
касающиеся полномочий и функций этих новых магистратов. Законы
Двенадцати Таблиц, составленные двумя комиссиями децемвиров в 450 и
449 гг., хотя и не были конституционными, тем не менее все еще
декламировались в школах во времена Цицерона, хотя сами
первоначальные таблицы, похоже, уже не существовали и в те времена. Авторы
столь позднего периода, как век Августа, даже верили в то, что они
знают первоначальный буквальный текст закона Валерия—Горация,
согласно которому в 449-448 гг. была законодательно подтверждена
неприкосновенность народных трибунов, хотя они и не цитируют его
в оригинале на латыни V в.34
Все эти законы, однако, в известной мере являются поправками
к существующей конституции. Если задать вопрос, на каком
основании покоились остатки конституции, обычным ответом будет то, что
они покоились на обычае, или mos maiorum, традиции предков. Ответ
нельзя назвать неверным, но все же он требует особого пояснения.35
191
Мы едва ли знаем что-либо о том, как создавалась республиканская
«конституция» и как она формулировалась к концу VI в. до н.э.,
после свержения царской власти. В те времена в Риме уже, несомненно,
существовала письменность, хотя она и не имела достаточно широкого
распространения. В любом случае, наиболее фундаментальные
принципы нового политического порядка должны были определенным
образом быть сформулированы именно в это время. Так, например, одна
формула, которая все еще использовалась в более позднее время
(формула in re pari maior causa prohibentis — в равном деле выше сила
противодействующего, которая означала, что в случае конфликта между
двумя консулами, имевшими равную власть, должно было
преобладать мнение того, кто возражает против позитивной акции), похоже,
восходит к самому раннему периоду республики, хотя самая первая
ситуация подобного рода относится к достаточно позднему времени и
не выражена на латыни VI в. до н. э. И все же, если судить на общих
основаниях и по аналогии с тем, что случилось в Афинах VI в.,
маловероятно, что конституционные компетенции консулов были, например,
описаны и сформулированы в мельчайших деталях, и тем более, что
они были зафиксированы в письменной форме. Гораздо более
вероятно, что консулы взяли на себя все функции бывших царей,
подчиняясь новым ограничениям, которые налагались на них с ликвидацией
царской власти, и что именно эти ограничения, а не что-либо другое,
нашли свое отражение в определенной формуле независимо от того,
были ли последние записаны в форме конституционных документов
или нет.
Таким образом, уже в самом начале Римской республики
определенным образом были сформулированы перемены конституции, но не
ее основа. Если же обратиться к более раннему времени, в поисках
того, откуда происходят эти оставшиеся части конституции, то мы
обнаружим, что они потерялись во тьме времен, относительно которых не
только мы, но и римляне времен Полибия не имели уже никакого
определенного знания. Таким образом, поскольку никто не знал и не знает
о сформулированном законе, посредством которого были определены
различные функции и полномочия консулов, вероятно, будет
справедливым сказать, что консулы обладали этими властными
полномочиями, поскольку последние до сих пор не были ликвидированы более
поздним законом или обычаем предков. И все же чрезвычайно важно
понять, что эти полномочия, унаследованные от начала республики,
считались по праву принадлежащими консулам не в меньшей степени,
чем если бы мы знали, что их предоставили по закону, поскольку все
постановления, которые были включены в новый порядок во время
установления республики, даже если они не были четко выражены и
сформулированы, считались конституционным законом. В самом деле,
192
то, что Полибий говорит о праве консулов брать любые средства,
которые они желают, из государственной казны без утверждения со
стороны сената, показывает, что это право считалось конституционным*
законом. Он говорит о праве консулов брать любые средства, которые
они пожелают, из государственной казны, даже когда оно перестало
действовать на практике.
Из этого mos maiorum, который считался конституционным
законом, хотя и не сформулированным в четко датированном правовом
документе,36 можно определить тот характер mos maiorum, который
развился без такого легального намерения из практической
потребности и необходимости. Эта последняя могла стать очень сильной.
Принятие даже таким противником сената, как Гай Гракх, привычного
права сената определять, каким провинциям быть консулярными и
каким — преторскими, является доказательством этого. И все же
такому праву всегда можно было бы бросить вызов, как только кто-либо
вспоминал, что оно произошло от обычая и не было подкреплено
законом. Однако такие практики не были mos maiorum с самого начала.
Обязательно был какой-то первый раз, когда была введена эта
практика, в ситуации, с которой по-другому справиться было невозможно.
Было бы весьма странным считать «обычаем предков» практику,
которая была впервые введена каких-то 20-30 лет назад, нет и сведений,
что выражение использовалось в таких случаях в древности, хотя это
иногда делалось в недавних статьях по проблемам истории римской
республики.
Именно тогда это время перехода стало решающим для
окончательного принятия этой практики. Если практическая необходимость была
очень сильна, то новый обычай преобладал; если нет, ему не только
бросали вызов, но этот вызов мог быть успешным. И снова в
качестве примера можно использовать вопрос о распределении провинций,
поскольку сенат не смог получить над ними полный контроль.
Пример весьма интересен, поскольку сомнительно, было ли в интересах
правильного управления предоставлять жребию решение, какую из
задач будет исполнять тот или иной консул или претор. Однако
страхи, что из-за постоянно происходящих в сенате партийных
конфликтов решение скорее будет принято из личной милости, чем согласно
соответствию поручения, были слишком сильны, и поэтому
практика сенатского решения в этой области должна была быть оставлена.
Это случилось потому, что в период перехода этой практике постоянно
бросали вызов, однако если этого не происходило в течение весьма
значительного периода времени, то она постепенно стала восприниматься
как обязательная, и никто более не задавался вопросом, имеется ли у
нее правовое основание или же его нет.
Представленная информация, похоже, показывает, что в течение
193
200 лет, с середины IV до середины II в., власть сената невероятно
выросла, хотя в начале этого периода сенат был лишен большей части
своих законных полномочий посредством закона, хотя, похоже, что на
протяжении всего этого периода едва ли принимались законы,
расширяющие власть сената. Причиной такого усиления власти сената,
похоже, была практическая необходимость: консулы более не могли
адекватно посвящать себя деятельности, которая была их
обязанностью согласно старым конституционным правилам. Таким образом,
сенат был вынужден взять на себя значительную часть консульских
функций и, естественно, приобретал все связанные с ними
полномочия.
Все это, однако, не является полным ответом на вопрос, почему
власть сената выросла так быстро именно в этот период. Консулы
были более неспособны справиться со всеми обязанностями, которые
были им доверены, по причине растущих нужд постоянно
расширяющейся империи. Таким образом, рост власти сената, похоже, был вызван
расширением римского господства вначале над Италийским
полуостровом, а затем и над всем Средиземноморьем. Однако большинство
современных исследователей римской истории согласны с тем, что
расширение римского господства вызвало падение Римской республики и
сенатского олигархического режима и сделало необходимым его
замену монархией.
Первый, хотя и несколько искусственный ответ на этот вопрос был
дан Полибием, а несколько более точное рассмотрение было в том
анализе, который мы попытались дать выше. Консулы уже более не могли
достаточно эффективно посвящать себя своим традиционным
обязанностям, поскольку им не только надо было действовать в качестве глав
государства, но и потому, что в период с 250 по 150 г. их военные и
административные задачи действительно увеличились. Однако
эллинистические цари также часто командовали своими армиями и, тем
не менее, не теряли контроля над внешней политикой или финансами
своих царств. Так, например, административные проблемы Селевкид-
ской империи не могли быть намного меньшими, чем проблемы Рима
в конце III или начале II в. до н. э.
Настоящий ответ заключается в том, что у консулов не было
кабинета. В самые ранние периоды Римской республики, когда Рим был
еще маленьким, похоже, что рядом с консулами были только два
магистрата, квестора. Их обязанности и функции в этот ранний период
еще не были строго ограничены областью финансов, но они были
подчинены консулам на правительственном уровне в целом.37 Более того,
в этот ранний период квесторы не избирались народным собранием, но
отбирались самими консулами. Таким образом, не существовало
никакого официального различия провинций или областей деятельности,
194
кроме разве что тех случаев, когда консулы соглашались
распределить обязанности между собой. Введение цензуры в 443 г. до н. э. было
значительной новацией в двух отношениях: цензоры не только
освободили консулов от части их административного бремени, но и были
первыми римскими магистратами, которым ex officio (т.е. в силу их
должности) было предписано строго определенное поле деятельности.
Более того, в отличие от квесторов они выбирались
непосредственно народом, и поскольку их выбирали только раз в пять лет и срок
их должности ограничивался одним годом, их распоряжения
оставались в силе38 в течение четырех последующих консульств, а сами они
оставались независимыми от консулов. Впрочем, цензура всегда
официально считалась ниже консульства и в ранний период еще не была
(как в более позднее время) самой почетной должностью республики.
Если древняя традиция верна,39 то за год до введения цензуры
была сделана попытка разрешить проблему загруженности консулов
несколько иным образом. Вместо двух консулов были избраны три
военачальника или «военные трибуны» с консулярной властью. Однако
через три месяца они были заменены двумя консулами. Подходящий
способ, который был найден в следующем году посредством введения
цензуры, мог бы на первый взгляд показаться более
удовлетворительным, но вскоре он оказался неэффективным. Таким образом,
немногими годами позже (438 г. до н.э.) римляне вернулись к решению,
которое они пытались принять, но затем отвергли (в 444 г.) —выбор
трех военных трибунов с консулярной властью. Поначалу это
средство использовалось достаточно редко, когда военные проблемы были
исключительно тяжелыми, т. е. когда одновременно велось несколько
войн в различных местах. Однако с поспешным ростом римской
экспансии к концу V в. и в начале IV, выбор более чем двух трибунов
вместо двух консулов в течение значительного времени стал почти
правилом, а число консулярных трибунов часто возрастало так, что в
отдельные годы было четверо или шестеро консулярных трибунов, все
с равной компетенцией и властью.
Это было установление, способное функционировать лишь до тех
пор, пока многие из этих трибунов были задействованы как
командующие армиями в различных местах. Оно не смогло более
функционировать, когда через некоторое время после завоевания Рима
галлами, в 388 г. до н.э., римляне отвоевали большую часть территорий,
потерянных в результате этой временной катастрофы, и на
некоторое время были вынуждены заняться другими неотложными делами.
Самыми важными проблемами, с которыми они сталкивались, было
восстановление уничтоженного галлами и задолженность, возникшая
в результате того, что многие права собственности стали
неопределенными, когда столь большая территория была завоевана, а затем от-
195
воевана воющими сторонами. Очевидно, что двух консулов, имеющих
не только функции главы государства, но и функции глав городской
администрации и высших судей, было более недостаточно для
выполнения этих дел. Равным образом очевидно, что выбор трех, четырех
или шести высших магистратов также не был решением вопроса,
поскольку они не стояли на пути друг у друга. Существовала неотложная
необходимость нового разделения функций.
Решительный шаг был предпринят в 367 г. посредством создания
на следующий год трех новых магистратов — претора, взявшего на
себя судебные функции консулов, и двух курульных эдилов, которым
доверили важнейшие функции городской администрации — городскую
полицию, надзор за рынками, улучшение санитарных условий, надзор
за постройками и т. п. Подобно цензорам, эти новые магистраты были
избраны народом, причем избраны для выполнения особых
обязанностей. Их считали ниже, а в известном отношении и подчиненными
консулов. В дополнение к своим судебным функциям претор получал
imperium minus, что означало, что в случае необходимости он мог
действовать в качестве командующего армией, но в случае конфликта с
консулом он должен был подчиняться приказам последнего. И все же,
поскольку эти магистраты были избраны непосредственно народом и
поскольку консулы, которые избирались в то же самое время, не
имели влияния на их выборы, они занимались своими делами совершенно
независимо от консулов. Более того, они не образовывали единого
кабинета. Регулярных встреч консулов и других высших магистратов не
было, за исключением того, что все они, присутствуя в Риме, должны
были посещать заседания сената, будучи все сенаторами по
должности.
Весьма вероятно, что когда в 242 г. добавился второй претор для
того, чтобы освободить первого от юрисдикции между гражданами и не
гражданами, а в 227 г. были добавлены два новых претора для двух
территориальных провинций, Сицилии и Сардинии, каждый претор
все еще избирался для своей особой задачи. Однако немногим ранее
стало необходимо создавать, так сказать, временные дополнительные
магистратуры посредством prorogatio imperii, которое, как было
показано выше, в ходе неизбежного процесса стало одной из наиболее
важных привилегий сената. В ходе этого процесса все чаще
возникала необходимость того, чтобы претор, избранный для исполнения
судебных функций, брал на себя военное командование. В конце
концов, когда число преторов продолжало возрастать с течением времени
и по-прежнему существовали многочисленные задания, для которых
они были необходимы, стало совершенно невозможно избирать
каждого претора для какой-то определенной цели. В обычной обстановке
«провинции» распределялись по жребию. Однако в этот период се-
196
нат пытался узурпировать распределение провинций, впрочем, в этой
политике он преуспел лишь частично.
Все это делает исчерпывающе ясным то, что историческая
необходимость, посредством которой сенат получил все описанные выше
функции и политические полномочия, возникла только потому, что
консулы не имели кабинета, но были окружены магистратами,
непосредственно избираемыми народом и, если не в теории, то, по крайней
мере, на практике, достаточно независимыми от консулов.
Но почему, в таком случае, появилось это странное установление?
Ответ предложен тем обстоятельством, что в тот самый период, в
который были созданы новые магистратуры, квестуры, первоначально
заполненные людьми, которых избирали консулы, а теперь ставшие
выборными,40 народ яростно и в целом успешно боролся за то,
чтобы лишить сенат его самых важных полномочий. Существует немного
сомнений, что главной причиной был страх, что консулы могут стать
слишком могущественными, если им разрешат выбирать министров
своего кабинета.
Это приводит к тому, что проблема исторической и практической
необходимости предстает несколько в ином свете. Не было
необходимости в такой концентрации властных полномочий сената, и, равным
образом, этого бы не случилось, если бы, по сути дела, эти же
полномочия были бы даны консулам или какой-либо третьей инстанции.
Однако когда была сделана попытка ограничить полномочия и консулов, и
сената одновременно, причем в условиях, когда задачи правительства
возрастали, власть, которую не могли получить консулы, перешла к
сенату. Иными словами, было время, когда существовала возможность
свободного выбора народа — разрешить получить эту власть консулам
или сенату, или, быть может, третьей инстанции, но было
невозможно помешать этим властям развивать друг друга. Каждый раз, когда
возникали неотложные дела, представительство, которое было с ним
связано, всегда получало полномочия, неизбежно связанные с этими
функциями, а когда делалась попытка помешать этому посредством
чисто негативных законов, результатом было то, что эти полномочия
поднимались в самом неожиданном месте. Более того, там, где
существовала крайняя потребность в центральном управлении многими
функциями, было даже невозможно распределять эти функции таким
образом, чтобы ни одно представительство не стало слишком
могущественным, но также по необходимости должна была происходить
очередная концентрация власти, если, конечно, государству не придется
погибнуть.
По меньшей мере отчасти, хотя и не исключительно, те
наблюдения, которые вызвали к жизни теорию так называемой системы сдер-
жек и противовесов, есть не что иное, как приятные иллюзии, и в
197
самом деле, всегда будет группа, которая имеет решающую силу, хотя
эта власть в ходе истории переходит из рук одной группы или
организации в руки другой, и, таким образом, могут быть времена перемен,
когда не совсем ясно, в чьих руках находится решающая власть.
Сторонники этой теории, как правило, действительно
предполагают, что в некоторых случаях неприятным фактом является то, что
всегда существуют некие высшие власти, которые спрятаны от глаз
простого человека посредством различного рода конституционных
ловушек, но на самом деле они верят, что различие не столь уж и велико.
По отношению к римской истории члены этой школы утверждают, что
в Риме республиканского периода существовал просто олигархический
режим, а при Империи — монархический, что бы ни говорила по этому
поводу официальная теория в тот или иной период.
Существует другая школа, которая допускает, что там, где
задачи правительства относительно просты, общее распределение и
постоянное размывание власти, конечно, возможно, однако во времена
напряженности и крайней необходимости в больших государствах
такая система должна неизбежно потерпеть крах. Эта школа приходит
к заключению, что в определенные периоды ранней истории римской
республики могло существовать нечто близкое к системе сдержек и
противовесов или, по крайней мере, к определенному действительному
равновесию власти между различными частями сообщества. Однако,
согласно их мнению, когда Рим расширился за пределы определенной
области, его государство становилось все более и более
олигархическим. Наконец, когда задачи правительства стали все более и более
сложными, возникла необходимость все более и более значительной
централизации, а олигархия, по их мнению, неизбежно рухнула и
была заменена монархией. Эта теория, особенно относительно последней
фазы развития, преобладала в XIX в. и достаточно широко
распространена до сих пор.
Таким образом, история Рима и римская конституция, похоже,
обеспечивают великолепную почву для проверки основы такого рода
теорий, включая теорию Полибия. Однако для того, чтобы адекватно
применить этот тест, необходимо посмотреть на римскую конституцию
с самых разных сторон. То, что до сих пор обсуждалось, — всего лишь
начало, причем начало недостаточное в качестве основы для
адекватного решения этой фундаментальной проблемы.
ГЛАВА 8
СМЕШАННАЯ КОНСТИТУЦИЯ,
РАЗДЕЛЕНИЕ ВЛАСТЕЙ И СИСТЕМА
СДЕРЖЕК И ПРОТИВОВЕСОВ;
НЕСООТВЕТСТВИЕ МЕЖДУ
СДЕРЖКАМИ И ПРОТИВОВЕСАМИ
И ЭКСТРАОРДИНАРНЫЕ ПОСТАНОВЛЕНИЯ
Ядром политической теории Полибия стало то, что мы называем
«смешанной конституцией». Но его анализ конституций Рима и
Спарты показывает, что смешанная конституция для него, по существу,
представляет собой систему сдержек и противовесов. В последнее
время часто говорили о том, что необходимо делать различие между
смешанной конституцией и системой балансов.1 Однако похоже, что не
было предпринято никаких усилий для того, чтобы детально описать,
что было общего и в чем отличались смешанная конституция и система
сдержек и противовесов, а также для того, чтобы систематически
приложить данное отличие к анализу конституции Римской республики.
Чтобы определить, что обозначает термин «смешанная
конституция» или что он первоначально обозначал, необходимо сначала
описать простые конституции, из которых и была составлена смешанная.
Монархия представляет собой правящую систему, при которой высшая
власть находится в руках одного человека, олигархия — когда власть
находится в руках четко очерченной небольшой группы людей, а
демократия — это система, при которой власть находится в руках народа
или, можно сказать, в руках сменяющегося большинства. Смешанная
конституция по определению представляет собой систему, при
которой высшая власть разделена и в большей или меньшей степени
равными порциями распределена среди этих трех указанных элементов
общества. При такой системе властные полномочия трех элементов
будут сбалансированы между собой, и поскольку, будучи
сбалансированы, они неминуемо создают друг по отношению к другу
своеобразные сдерживающие силы (сдержки), то смешанная конституция всегда
представляет собой систему сдержек и противовесов. Вот каким
образом смотрел на данную проблему Полибий; и если взять его взгляды
в отрыве и без связи с исторической реальностью, все представляется
простым и внушающим доверие.
199
Однако в категориях исторической и политической реальности
данная проблема не столь проста. Даже афинская демократия с конца V в.
до н.э., которая, вероятно, была крайней степенью выражения
демократии, когда-либо существовавшей в политическом обществе на
высоком уровне развития цивилизации, не могла полностью обходиться
без правительства, в котором было, по крайней мере, нечто,
напоминающее верховную магистратуру, а также совет с важной политической
функцией — если использовать терминологию Полибия, элемент
монархии или олигархии. Но поскольку все наиболее важные решения
принимались непосредственно народным собранием, в котором
каждый гражданин мужского пола мог не только голосовать, но и
выступать, делая заявку на выступление подъемом руки; поскольку члены
магистрата не избирались из привилегированной группы населения2 и
поскольку каждое постановление издавалось, чтобы подтвердить, что
архонты и члены Совета не станут правителями или хозяевами народа,
но будут оставаться его представителями или слугами, афинская
конституция никогда не рассматривалась как смешанная или как система
сдержек и противовесов, но просто как «демократия». В Соединенных
Штатах ни один из членов правительства или высших законодателей
не избирается из привилегированных семей или привилегированных
групп. Президент и члены законодательного корпуса избираются
народом, и правительство, и законодатели, по крайней мере, теоретически,
являются представителями и слугами, а не хозяевами и правителями
народа. В последнее время стало привычным называть Соединенные
Штаты демократическим государством, и в самом деле, сходство их
правительственной системы с демократией весьма велико. В то же
время хорошо известно, что, в отличие от конституции в Афинах второй
половины V в. до н.э., считается, что конституция США была
предназначена, и это действительно в значительной степени соответствует
истине, дли того, чтобы представлять собой систему сдержек и
противовесов. В то же время эта система сдержек и противовесов обычно не
именуется смешанной конституцией.
В республиканском Риме консулы избирались народом и
считались представителями общества в большей степени, чем его
хозяевами и правителями.3 Но на протяжении большей части истории
Римской республики они отбирались из привилегированного класса. По-
либий называет такую систему смешанной конституцией и описывает
ее как систему сдержек и противовесов. И все же нетрудно заметить,
что Спарта, где цари наследовали власть, а не избирались, подобно
консулам, народом как временные представители общества, подошла
ближе к первоначальному значению термина «смешанная
конституция», чем Рим. Таким образом, в исторической перспективе различия
между этими понятиями не столь очевидны, и существует много пе-
200
реходных форм, хотя остается истиной утверждение, что смешанная
конституция всегда в определенной степени является системой
сдержек и противовесов, в то время как система сдержек и противовесов
не обязательно представляет собой смешанную конституцию.
В то же время обзор, который привел к этому первому заключению,
все же весьма несовершенен. Он был основан на ориентировочном
различии между политическими системами, при которых (первый
вариант) правительство или глава правительства являются правителями и
хозяевами, или же (второй вариант) слугами своего народа.
Большинство подобных концепций требует дальнейшего уточнения. Понятие
«народ» в более близкое нам время, но также в соответствии с
данными античных авторов, часто ассоциируется с большинством. Однако
еще Аристотель указывал, что большинство может быть не менее
тираническим, чем отдельный тиран или привилегированное
меньшинство — подобно тому, как расовое или религиозное большинство может,
например, тиранизировать расовое или религиозное меньшинство или
случайное большинство — отдельных индивидуумов и группы
населения. Типичный пример последнего варианта в древности — приговор к
смертной казни стратегов-участников сражения при Аргинуссах
большинством народного собрания в Афинах.4 Целью системы сдержек
и противовесов, если такая ситуация возникает, является обуздание
этого многоголового тирана (большинства) в не меньшей степени, чем
отдельных личностей или меньшинства домогающихся обладания
правом принимать решения, в соответствие с законодательством, которое
существует или должно существовать на благо общества в целом, а не
только на благо большинства.
Если, далее, мы говорим о представителях или слугах «народа», то
это должно означать представителей общества в целом, а не только
большинства или сильного меньшинства, которое может претендовать
на роль большинства или даже на роль общества в целом. Однако
концепция «представителя или слуги народа» также требует
дальнейшего уточнения. Просто человек или политическое образование, которое
берет на себя важные политические функции, неминуемо приобретает
власть, которая необходима для исполнения этой задачи; таким
образом, невозможно приобрести или удержать политическую власть, не
выполняя, хотя бы и несовершенным образом, определенные
фундаментальные функции представителя или слуги народа. Даже самый
жестокий тиран, если он старается удержать власть, будет
стараться служить обществу, защищая общественный порядок от обычных
грабителей или готовясь к защите от вражеского вторжения. Равным
образом меньшинство, получившее политическую власть в результате
накопления богатства, не могло бы накопить данное богатство и
удерживать власть, если бы оно определенным образом не выражало ин-
201
тересов общества, хотя этим интересам, быть может, можно было бы
служить и другим образом. С другой стороны, даже самый
преданный и альтруистичный слуга народа, располагающийся на вершине
общества, будет иногда на свой страх и риск предпринимать
энергичные принудительные действия против отдельных личностей и групп.
Таким образом, правитель до некоторой степени неминуемо является
слугой народа, а занимающий высокий пост слуга народа —отчасти
правителем. Тем не менее не только возможно, но и необходимо
сделать различие, хотя это далеко не просто, как может показаться на
первый взгляд.
Полибий прямо начинает свой политический анализ с обсуждения
того, каким образом приобретается политическая власть. Однако ему
не удается сделать другое, наиболее фундаментальное различие. В
соответствии с его теорией цикл конституций начинается с царской
власти, которая становится наследственной, потомки царей
неминуемо стремятся стать тиранами и, в конечном итоге, свергаются для
того, чтобы освободить место режиму аристократии и т. д. Логика его
теории цикличности далее — хотя он не показывает этого достаточно
ясно — требует, чтобы падение демократии привело к возникновению
царской власти, с которой и начинался цикл. Впрочем, исторически
демократические режимы едва ли когда-нибудь непосредственно
замещались таким типом монархии, который в античные времена, так же
как и в современный период, определялся термином «царская власть».
В подавляющем большинстве случаев власть царей свергалась
вождями народа или олигархии, которые потом превращались в
единоличных правителей. Такие монархи, которые пришли к власти как вожди
и через поддержку политических партий, назывались греками VI, V и
IV вв. до н. э. не царями, а тиранами. В начале этого трехсотлетнего
периода слово «тиран» не имело негативного значения. Напротив, оно
было почетным титулом, образованным от титулов некоторых
восточных правителей, которые высоко почитались греками в VII и VI вв. И
только в VI-IV вв. до н.э., хотя и сравнительно рано, слово «тиран»
стало приобретать оскорбительный смысл, а к началу IV в. этот
процесс зашел так далеко, что любой дурной или нечестный монарх мог
получить название тирана, хотя первоначальное значение этого слова
не было совершенно забыто.
К сожалению, во времена Полибия первоначальное значение
этого слова было в значительной степени затемнено, и это не позволило
Полибию провести разграничение, о котором могла бы рассказать ему
ранняя греческая история и которое, как мы увидим, имело бы
фундаментальное значение для его политической теории. Правители,
которых в ранний период своей истории греки называли тиранами, пришли
к власти как руководители партий и в период своего правления полу-
202
чал и поддержку от партии, хотя после укрепления своего положения
они могли поддерживаться и военной силой, которая прежде всего
служила им, а уже потом — народу. Хотя таким образом в качестве
правителей они неминуемо в какой-то степени должны были служить
обществу в целом, большинство из них правили в угоду одной части
населения против другой.
Некоторые греческие тираны, особенно в VI в., безусловно,
выполняли важные исторические миссии — например, в ранний период они
выполняли миссию освобождения доведенного до обнищания
большинства населения от невыносимого экономического и
политического гнета аристократии из числа богатых землевладельцев. И все же
лишь немногим из них удавалось избежать естественных последствий
того, каким образом они пришли к власти. Писистрат, которой имел
большое преимущество, поскольку уже до него Солон провел наиболее
необходимые реформы, попытался занять положение над партиями
после того, как достиг своих основных целей. Но и его дважды
отправляли в изгнание, и когда его сын и наследник Гиппий сделал попытку
удержать власть силой, он возбудил к себе столь сильную ненависть,
что убийцы его брата снискали полубожественное почитание как
тираноубийцы, несмотря на то, что убили его по личным, а не
политическим причинам. Питтак из Митилены добровольно отрекся от власти
после того, как провел реформы (которые считал необходимыми),
добился закрепления их результатов и снискал честь быть причисленным
к Семи Мудрецам. Однако это потребовало особого умения и
самоотречения, и ему пришлось пройти через жестокую борьбу, прежде чем он
сумел отречься от власти. Таковы были два выдающихся исключения.
Большинство тиранов шли по более легкому пути правления с
помощью своей партии и во благо ей, а также при поддержке военной
гвардии против остальной части населения государства. В этом случае
тот факт, что реформы были проведены не посредством компромисса
и убеждения, а односторонне и силой и что не было другой надежды
на смену режима, кроме как путем насилия и революции,
естественным образом вызывал горькое негодование со стороны большей части
населения. Для того чтобы преодолеть сопротивление, возникшее в
результате этого негодования, должны были использоваться жесткие и
деспотические меры, которые, в свою очередь, вызывали новое
негодование и потенциальное сопротивление. Таким образом, тирания
входила в порочный круг, из которого редко был возможен выход, пока
политическая система не рушилась или тирана не убивали, и потому
неудивительно, что термин «тиран», который первично был почетным
титулом, спустя короткий промежуток времени стал одним из
наиболее ненавистных слов.
Такое отличие (которое было принято Полибием) между тирани-
203
ей и царской властью по происхождению этих слов и в техническом
отношении гораздо более важно для политической теории, чем
традиционная разница между добром и злом, честными и бесчестными
монархами, ибо вожделения и желания одного человека (именно потому,
что он один) ограничены в силу этой причины. Этот факт также может
быть проиллюстрирован интересным примером из древней истории. В
последнее время выявилась тенденция утверждать, что Нерон,
например, не мог быть тем человеком, которого описал Тацит, поскольку
обнаружилось, что при его правлении провинции процветали. Однако
существуют многочисленные неопровержимые исторические факты,
что Нерон был именно таким человеком, как его описал Тацит,
хотя, например, портрет Тиберия, нарисованный Тацитом, может быть
искажен. Состояние провинций не имеет никакого отношения к
данному вопросу. Ибо поскольку извращения Нерона были свойственны
ему только как личности, они не ощущались за пределами его
непосредственного окружения, пожалуй, за исключением небольшого
воздействия на столицу, и ни в коей степени не оказывали влияния на
империю в целом. С другой стороны, правитель, если он правил
преимущественно как предводитель партии и без каких-либо ограничений
сроков его правления, является ipso facto* тираном в прямом смысле
этого слова, и если он пускается в путь по порочному кругу
преследования оппозиционных партий и еще более сурового подавления
любого вида активного или пассивного противодействия, то его суммарный
гнет, независимо от характера правителя как личности, явно будет
более сильным и эффективным, чем тот, который можно наблюдать в
период царствования извращенного монарха.
Рассуждения Полибия о происхождении и природе царской
власти гораздо более адекватны, чем его объяснение тирании как
простого вырождения царской власти. Последняя, по мнению Полибия,
преимущественно основывается на наследственном факторе, хотя в то
же время может существовать и выборное царствование, которому он,
похоже, отдает преимущество. Но даже такие монархии, которые
позже становятся наследственными, должны иногда возникать без
блага наследования, и таковые, как считает Полибий, большей частью
возникали тогда, когда человек создавал царя в соответствие с теми
критериями, которые формулировало сообщество в целом, чаще
всего в области военного руководства или исполнения правосудия. Такой
взгляд представляется чрезмерным упрощением. В то же время он не
является полностью неверным.5 Он означает, что, каково бы ни
было отношение царя к народу, оно является непосредственным
проявлением его связи с сообществом без посредничества партии. В этом
*В силу самого факта (лат.).
204
заключается фундаментальное отличие между царской властью и
тиранией. Как это всегда происходит с историческими феноменами,
безусловно существуют промежуточные и переходные формы.6 Тираны
пытались освободиться от последствий того метода, благодаря
которому они приобрели свою власть, а царям порой приходилось прибегать
к поддержке партии. Хотя, говоря в общем, отличие между двумя
формами правления в истории редко обозначается прямолинейно, ибо
переход от тирании к царской власти если и происходил, то, как
правило, с весьма большими затруднениями. С другой стороны, цари, если
им приходилось править, опираясь на поддержку партии,
инстинктивно прилагали самые энергичные усилия, чтобы не превращаться в
простых представителей такой партии.
При анализе теории смешанной конституции принципиально важно
сделать настолько ясным, насколько это возможно, отличие между
тиранией в собственном смысле слова и царской властью в прямом
смысле слова, поскольку тирания не может образовать элемент или войти в
состав смешанной конституции, в то время как царская власть в
состоянии это сделать.7 В ходе истории возникали многочисленные и
разнообразные концепции, на которых строились отношения между царем и
его народом, начиная с концепции восточной деспотии, которая в своей
наиболее выраженной форме означает, что страна и ее население
являются собственностью царя или деспота, и заканчивая представлением,
что царь — первый слуга своего народа. Существовало также великое
разнообразие форм передачи царской власти, среди которых наиболее
важны следующие: наследование в пользу естественного наследника
на основании кровного родства, наследование путем усыновления, а
также выборное царствование. Впрочем, все эти различные
концепции и формы имеют нечто общее, благодаря чему цари — сюда входят
и восточные деспоты — фундаментально отличаются от тиранов в
такой же степени, как и от любого иного вида главы государства или
правительства. Цари отличаются от архонтов, консулов, президентов
или премьер-министров не только на основании того факта, что срок
их правления обычно заканчивается с их смертью. Говорят, что в
Афинах одно время были архонты, которые избирались на свою должность
пожизненно,8 но эти архонты не рассматривались обществом как цари.
С другой стороны, греки иногда говорили о царях, чей срок правления
ограничивается определенным количеством лет.
Когда бы в истории не существовало царствование в полном
смысле этого слова, царь никогда не был простым представителем своего
народа, и значимость царя для общества никогда не ограничивалась
его управлением или участием в управлении общественными делами.
Помимо всего того, что царь делал или имел власть совершить,
главной его функцией было являться символом общественного порядка в
205
целом. Отсюда особая священность, которая окружает личность
царя и которая, если царствование сохраняется, в определенной степени
признается даже в наш практичный и лишенный иллюзий век. В те
исторические периоды, когда царствование существовало в наиболее
полной форме, эта священность царя была настолько сильной, что ее
существование признавалось даже теми, кто считал необходимым
восстать против него.9 Тираны часто добивались этой священности,
делались олицетворениями и вождями своих стран, но это та самая вещь, в
которой тиран, вследствие самой природы тирании, не может добиться
успеха, в то время как «священность» даже «плохого царя» в период
монархии не слишком страдает от его личностных недостатков.
Этот своеобразный характер царствования представляется
фундаментально важным для понимания того места, которое занимает в
смешанной конституции царская власть. Положение римского консула,
президента или премьер-министра в полной мере определяется теми
функциями, которые ему доверены, той властью, которая
соответствует этим функциям, и тем, что он в состоянии сделать посредством того
и другого, опираясь на свои личные способности. Царствование,
возможно, впервые возникло как следствие заслуг, т. е. посредством
хорошо выполненных обязанностей, но после того, как оно укрепилось,
положение царя было прежде всего производным от того, какие
конкретные функции он мог выполнять, и от его личных способностей.
Это особенно ясно при наследственной монархии, где отбор
индивидуумов среди тех, кто становится царями, совершенно не зависит от их
личностных способностей. Именно это происходило со спартанскими
царями, на основании чего Полибий и называл конституцию в
Спарте смешанной. Но ситуация была иной в случае с римскими
консулами. Вся важность этого отличия, существовавшего в положении царей
и консулов внутри смешанной конституции или в пределах системы
сдержек и противовесов, становится очевидной при продолжении
исторического анализа конституции Рима. На данном этапе достаточно
будет одного примера.
Активная деятельность и властные полномочия царей Спарты в
рамках так называемой конституции Ликурга были ограничены в
гораздо большей степени, чем власть консулов в период римской
республики. И все же царская власть в Спарте не утрачивала своей
политической важности, в то время как институт консульской власти при
последующем принципате прекратил свое существование как
учреждение, обладающее политической властью, поскольку его наиболее
важные функции перешли к принцепсу. Очевидно, что причина данного
феномена заключалась в том, что власть царя не ограничивалась его
активными функциями, в то время как у консулов ситуация обстояла
именно так. По той же причине Клеомен, например, мог использо-
206
вать свою власть царя, чтобы преодолеть положения конституции и
разделаться с эфорами, в то время как никто не был в состоянии
использовать консулат, чтобы быть выше римской конституции, хотя
такой человек, как Октавиан Август, который сумел завоевать верховное
положение в обществе другими путями, мог некоторое время
использовать институт консульской власти как часть системы механизмов,
посредством которых он пытался легализовать свое положение.
Все то, что было сказано относительно значимости
общественного положения и властных полномочий царя в сравнении с его
фактическими функциями в рамках правительственного механизма,
безусловно верно и в отношении аристократии. Но здесь нужно учесть
еще несколько дополнительных обстоятельств. Платон и Аристотель
обосновали фундаментальное отличие между аристократией, которая
пришла к власти посредством политических заслуг, и аристократией,
чья власть преимущественно проистекает из ее богатства. Первый тип
они называют аристократией или тимократией, а второй —
олигархией, и эта терминология отличается от терминологии Полибия.
Отличия подтверждаются не полностью, поскольку исторически не всегда
легко провести разграничительную линию между двумя
упомянутыми типами, но общим для обоих вариантов, как и в случае с тиранами
и царями, является то, что власть аристократии предшествует ее
активным политическим функциям. (В то же время в случае тирана
такая власть зиждется на поддержке его партии, в случае царя — на
признании царя символом общества, в случае наследственной
знатности — на учете знатности от рождения, и в случае олигархии — на той
важности, которая проистекает из богатства и денег.) Способы,
которыми аристократия может политически использовать свою власть,
многообразны. Она может откровенно монополизировать все высшие
политические должности и функции, как это имело место на этапе
раннего развития римской республики, или она может просто сделать
более сложным для человека, который не принадлежит к
аристократии, занятие высших должностей в государстве. Занятие такого
общественного положения, несмотря на существующие препятствия, в этом
случае автоматически предоставляет статус аристократа. Так
происходило на поздних этапах существования республиканского строя в
Риме. Политическое влияние может проявляться и в более косвенной
манере. Однако там, где существует истинная аристократия, число
тех, кто к ней принадлежит, всегда будет больше, чем число
аристократов, которые в любое время фактически участвуют или исполняют
высшие политические функции. В этом заключается фундаментальное
отличие аристократии от чиновничьей иерархии.
Также необходимо пояснить термин «народ». В политическом
смысле этого слова, как его использовал Полибий по отношению к
207
Риму, оно означает всю совокупность римских граждан, что
подразумевает исключение из этого понятия не только иностранцев, но и
рабов и всех остальных лиц, населяющих территорию, находящуюся
под римским управлением, которые в разные периоды римской
истории не обладали полными гражданскими правами. Далее, следует
учитывать, что Полибий очень часто использует термин «народ» для
обозначения собраний, на которых римляне принимали законы или
выбирали должностных лиц, но на этих собраниях весомость голосов
при волеизъявлении на выборах у разных групп римских граждан
была, безусловно, различной. Это обстоятельство необходимо учитывать
при любой оценке римской конституции как смешанной или как
эффективной системы сдержек и противовесов.
На основании этих общих соображений некоторые недостатки
анализа римской конституции, проведенного Полибием, выступают
совершенно отчетливо. Полибий идентифицирует сенат с
аристократическим элементом в политической системе римской республики. Но
вероятно, никогда, и тем более не на протяжении большей части
истории римской республики, сенат не идентифицировался с
аристократией. Никакой анализ, если в нем отрицается это фундаментальное
обстоятельство, не может нарисовать правильную картину
распределения властных полномочий в римской республике. Сходным образом
Полибий определяет консулов в республике как монархический
элемент. Поскольку консулы в начале республиканского периода,
вероятно, унаследовали большую часть, если не все функции и
сопутствующие властные полномочия царей, у них с самого начала
отсутствовали фундаментальные характеристики истинных монархов: их
консульская власть не предшествовала, а была в полной мере результатом тех
функциональных обязанностей, ради выполнения которых их и
выбрали, за исключением того факта, что до того, как они были избраны
консулами, эти люди были нобилями. Но это уже другое дело.
Для того чтобы определить, в какой степени Рим в ранний
республиканский период соответствовал концепции смешанной конституции
или системе, основанной на сдержках и противовесах, чрезвычайно
важно прояснить в той степени, насколько это возможно,
взаимоотношения между консулами, сенатом и народными собраниями, а
также отношение консулов и сената к патрицианской аристократии и
собраний «народа» ко всему населению и аристократии. Такая задача
совсем не проста, поскольку древняя традиция, касающаяся раннерес-
публиканского периода, очень неопределенна, и в ней едва ли есть что-
либо такое, что еще не оспорено некоторыми исследователями, не
говоря уже о многочисленных теориях и исторических конструкциях,
посредством которых некоторые ученые пытались ее подменить.
Таким образом, необходимо с максимальной краткостью высказаться о
208
том, какая часть или части древней традиции являются в достаточной
степени подтвержденны внутренними и внешними свидетельствами,
которые могут рассматриваться как полностью исторические.
Вопрос о происхождении аристократии раннереспубликанского
Рима, так называемого патрициата, является дискуссионным. Полибий,
похоже, считал, что аристократия (сенаторы) вела свое происхождение
от советников, отобранных царями, согласно проявленной ими
мудрости. В недавнее время отстаивалась теория, что патриции, также как
и высшие касты в Индии, были потомками группы или расы
завоевателей, в то время как плебеи были потомками завоеванного
местного населения. Безусловно, эта последняя теория почти полностью
несостоятельна.10 Наиболее вероятна и одновременно наиболее
широко распространена теория связи происхождения патрициата с его
военными и руководящими отличиями. Поскольку среди римлян всегда
существовал обычай распределять завоеванную территорию в
качестве награды за военную доблесть, то отличившиеся вожди приобрели
богатство, которое перешло к их родственникам. Таким образом, в
одних и тех же семьях слилось воедино экономическое превосходство
и военное руководство, а власть этих семей возрастала тем быстрее,
поскольку в первобытный и ранний исторический периоды частые
нападения враждебных племен требовали быстрых действий под
руководством местного вождя, а не военных усилий всего сообщества.
Самое раннее разделение римской армии на курии или ковирии (coviria),
т. е. отряды вооруженных людей, проживавших в одном определенном
месте, отчетливо указывает на то, что в то время римляне, даже
если требовалось использовать всю их военную мощь, сражались под
руководством местных военных предводителей, которые, в свою
очередь, находились в подчинении у царя. Таким образом, вполне
естественно, что такие местные вожди могли образовать круг
советников царя, поэтому теория Полибия о происхождении патрициата,
возможно, не является полностью неверной, хотя и недостаточно
убедительна.
Но каково бы ни было происхождение патрициата в начале
республиканского периода, мы видим, что патриции образуют тесно
спаянную группу, в которой богатство (состоящее полностью или почти
полностью из земельной собственности) объединено с фактической
монополией на осуществление военного и политического руководства.
Исключительность патрициата стала таковой, что не допускала
появления в его составе никого извне, по крайней мере из среды сограждан;
исключение составляло только очень небольшое число выдающихся
семей из некоторых завоеванных городов, которые были
присоединены к римскому государству, да и то лишь в ранний период. Все
остальные граждане, независимо от их экономического положения и
209
политических или военных достоинств, считались плебеями и вместе с
родственниками и потомками были совершенно определенно навсегда
исключены из круга патрицианской аристократии.
Хотя некоторые древние авторы, включая Ливия,11 утверждают,
что начиная с республиканского периода плебеи были допущены в
сенат, тщательный анализ свидетельств приводит к заключению, что
дело обстояло не так, и что сенат стал доступен для плебеев не ранее,
чем в последние десятилетия V в. до н. э.12 Таким образом, несомненно,
что сенат был одним из учреждений, посредством которого
патрицианская аристократия осуществляла свое политическое правление. И
все же сенат не идентифицировался с этой аристократией, поскольку
весьма маловероятно, что в любое время на протяжении
республиканского периода сенат включал всех взрослых лиц мужского пола из
патрицианских семей, и это, конечно, также не соответствовало
действительности во второй половине V в. до н. э. и позднее.
Из определенным образом сформулированных основ политической
власти сената наиболее важным было правило, согласно которому
законопроекты, одобренные большинством голосов в народных
собраниях, не приобретали силу закона до тех пор, пока они не были одобрены
сенатом и последний официально не высказывал свое суждение.13
Существовало ли такое правило в период царского правления и до
установления республиканского периода —в высшей степени сомнительно.
Похоже, что оно стало реальностью с началом республиканского
периода, хотя до тех пор, пока законопроекты могли выноситься на
рассмотрение народных собраний только консулами, и до тех пор, пока не
возникало конфликта между консулами или между одним из консулов
и сенатом относительно предполагаемого закона, в существовании
такого правила едва ли могла возникнуть потребность. В любом случае
нет никаких сомнений, что правило имело силу с конца V в. до н. э. и
до 339 г. до н. э., когда оно было изменено согласно законам Публилия
Филона.14
В царский период сенат функционировал как совещательный
орган при царе. Весьма вероятно, что на раннем этапе римской монархии
существовали периоды, когда местные вожди, которые были членами
этого совещательного органа, обладали значительной властью и
были способны оказывать весьма сильное воздействие на царя. Тем не
менее свидетельств, что у них когда-либо были полномочия отдавать
приказы царю, нет, а также, что еще более важно, нет никаких
данных, что в какой-либо период республиканского правления у консулов
были юридические или конституционные обязательства подчиняться
senatus consultum в той же степени, в какой они должны были
следовать законам, принятым народом и одобренным сенатом.15 Тем не
менее едва ли можно сомневаться, что в ранний республиканский пе-
210
риод сенат был, по крайней мере, столь же могущественным, как во
времена Полибия.
Консулы как высшие магистраты республики избирались
народным собранием, comitia centuriata, и обладали властью и
полномочиями как представители народа, т. е. всего сообщества в целом. Но хотя
данные традиции ясны не до конца, едва ли может быть сомнение,
что на начальном этапе республиканского правления консулами
могли становиться только патриции. Безусловно, так обстояло дело
начиная с середины V в. до н.э. и до 367 г. до н.э., когда плебеи наконец
заставили патрициев признать плебейского кандидата на одно из
консульских мест на следующий год. Консулы, в свою очередь, выбирали
своих квесторов также из числа патрициев, и даже после того, как
квестура стала выборной, на протяжении довольно длительного
времени квесторы продолжали оставаться патрициями. Только в 409 г.
мы обнаруживаем первого плебейского квестора. Таким образом, на
протяжении первой сотни лет римской республики правительство
состояло исключительно из патрициев.
Как представители высшей исполнительной власти и
одновременно верховные судьи, консулы в период ранней республики обладали
огромной дискреционной властью. Но поскольку одновременно
функционировали два консула с примерно одинаковой властью и учитывая,
что в случае конфликта противодействующий консул всегда находился
в более выгодном положении в сравнении с тем консулом, который
делал предложение, они оказывали друг на друга сдерживающее
воздействие. Срок их правления длился всего один год, но они пожизненно
оставались сенаторами. Вероятно, еще важнее то, что патриции в
целом образовывали очень тесно сплоченное социальное единство,
причем все они в основном были одинакового происхождения. Этим
патриции отличались от аристократов многих греческих городов
(включая Афины, но исключая Спарту) VII или VI вв., которые делились
на две группы, обладая в какой-то степени противоположными
интересами: а именно тех, чье богатство в основном представляло собой
земельную собственность, и тех, чьи основные экономические
интересы заключались в заморской торговле. Вот в чем, по крайней мере
отчасти, заключалась одна из причин, почему соперничество между
отдельными представителями именитых семейств и индивидами, что,
конечно, имело место в Риме, как и в любом другом
аристократическом обществе, не становилось разрушительным на этом раннем
этапе и почему аристократия в целом оставалась под полным контролем
своих членов, в то время как во многих греческих городах отдельные
аристократы делали успешные попытки подняться выше своих
именитых соплеменников, используя идею интересов народа и превращаясь
с помощью народной поддержки в тиранов.
211
Таким образом, положение консулов при ранней республике было
двояким. В целом их избирали как представителей сообщества, и не
могло быть никакого сомнения, что они получали всю свою законную
власть от народа, который их избирал, а не от сената или патрициев.
Тем не менее в то же время они были патрициями и, естественно,
расценивали себя как представителей патрицианской аристократии.
Древняя традиция полна историй о том, как многие из них грубо
обращались с народом, смотрели на него свысока как на низшее сословие. Нет
никаких сомнений, что большая часть этих историй — легенды, в то же
время постоянство их существования показывает, что общие условия,
которые они описывают, должны быть до определенной степени
историческими. Это также подтверждается тем фактом, что механизмы,
посредством которых плебеи с течением времени старались разрушить
безоговорочную власть патрициата, преимущественно были
направлены против высших должностных лиц, которые ясно демонстрировали,
что в вопросах внутренней политики народ считал консулов прежде
всего инструментами в руках патрицианской аристократии.
Согласно древней традиции, сопротивление плебеев патрициям
началось в первые десятилетия республики. Необходимые условия,
которые сделали это сопротивление эффективным, видимо, были созданы
еще ранее, т. е. на последнем этапе царского периода. В этом
отношении древняя традиция, хотя и неправдоподобная в своих деталях, в
целом представляется правильной. На раннем этапе, как указывалось
выше, римская армия была разделена на курии или ковирии, местные
объединения воинов под началом местных вождей, которые в больших
сражениях находились под командованием царя. Однако все
указывает на то, что на последнем этапе существования монархии в обращение
была введена греческая фаланга, а вместе с ней — новое оружие, новая
тактика и новая организация армии. В сражениях местного характера
римляне могли, таким образом, на протяжении некоторого времени
сражаться под началом местных вождей. Однако ядром армии,
посредством которого сообщество вело войны, была тяжеловооруженная
пехота, сражающаяся в плотных рядах и поддерживаемая
кавалерией, также сражающейся в тесно спаянных соединениях. Такая армия
разделялась на центурии, и эти центурии теперь заменили курии в
качестве объединений для голосования в народных собраниях.
Детали развития этой новой системы неясны и противоречивы.
Ливии и Дионисий Галикарнасский относят ко времени царя Сервия
Туллия сложную организацию из 18 центурий кавалерии и пяти классов,
состоящую из 80, 20, 20, 20 и 30 центурий пехоты, где первый класс,
соответственно, был вооружен наиболее тяжело, а каждый
последующий был вооружен легче, чем предыдущий, плюс пять центурий
ремесленников, музыкантов, а также воинов, лишенных собственности или
212
пролетариев. Согласно той же самой традиции, распределение
граждан среди упомянутых классов происходило согласно имущественному
цензу.
Обычно считается совершенно невозможным, чтобы такая система
существовала в ранний период, к которому ее относят Ливии и
Дионисий Галикарнасский. Помимо этого, те же самые авторы в других
местах своих сочинений ясно указывают, что в ранний
республиканский период было время, когда только один класс воинов располагался
позади центурий всадников или кавалерии, а именно — класс
тяжеловооруженных пехотинцев, которые сражались, построенные в фалангу,
а все остальные рассматривались как infra classem*, т. е. люди из этой
группы могли быть использованы для поддержки членов фаланги во
время сражения таким же образом, как фаланга в Греции
поддерживалась группами легковооруженных воинов. С другой стороны, нет
никаких сомнений в том, что система, состоящая из 193 центурий,
которую ошибочно по времени относят к периоду правления Сервия
Туллия, на самом деле существовала и в более позднее время, по крайней
мере, для проведения голосования.16
Но каковы бы ни были детали ее развития, переход к новой
военной системе показывает, что должно было существовать значительное
количество граждан, которые не принадлежали к патрицианской
аристократии, но были достаточно богаты, чтобы снабдить себя
дорогостоящим вооружением, необходимым для тяжеловооруженных солдат.
Ибо вплоть до последних десятилетий II в. до н. э. было повсеместным
правилом, что солдаты самостоятельно покупали себе вооружение и
заботились о нем. Соединения такой армии уже не были местными
группами вассалов (слуг) или зависимых крестьян, служащих под
руководством местного землевладельца или вождя, и не были связаны
зависимостью, естественным образом произрастающей из таких
отношений. Но поскольку это всегда были вооруженные люди, которые
выбирали верховного главнокомандующего своей армии, а вместе с тем
руководителя государства, такая функция совершенно естественным
образом была заимствована новой армией, которая также принимала
окончательное решение в вопросах войны и мира и по поводу
договоров с иностранными государствами и которая поддерживала или
отвергала законопроекты, когда процесс принятия законов стал одной
из функций народного собрания.
Едва ли можно переоценить важность этой новой военной системы
для политического порядка, царящего в Риме. Поскольку теперь
тяжеловооруженная пехота уже образовывала ядро военной мощи
римского государства и поскольку отдельные соединения армии уже не
*Ниже класса (лат.).
213
находились под непосредственным командованием местных вождей, у
пехотинцев не могло не развиться определенное ощущение своей
собственной значимости и определенное сопротивление по отношению к
тем из «великих», которые ими управляли. Поэтому представляется
вполне возможным, что образование тесно связанной между собой и
исключительно патрицианской аристократии было не чем иным, как
оборотной стороной того же самого процесса развития, т. е. того
механизма, посредством которого ведущие семейства старались сохранить
свое превосходство в полностью изменившейся ситуации.
Похоже, что последствия такого изменения не были ограничены
исключительно политической сферой. Отношения между местными
господами и их слугами или клиентами и другими зависимыми
крестьянами оказывались тесными и, несомненно, двусторонними. Насколько
серьезно следует воспринимать обязательства со стороны правителя,
или патрона, по отношению к его клиенту, можно заключить из
одного из законов Двенадцати Таблиц, в соответствии с которым патрон,
который предавал своего клиента, должен быть проклят и исключен
из сообщества граждан.17 Этот закон также демонстрирует, что к
середине V в. такие отношения между правителем и его слугами не ушли
в прошлое. Таким образом, антагонизм между патрициями и
плебеями должен был иметь иную природу; похоже, что это было связано с
процессом, посредством которого патриции пытались установить
абсолютный барьер между собой и остальной частью населения. Закон
Двенадцати Таблиц, запрещающий смешанные браки между
патрициями и плебеями, который будет отменен несколькими годами позже,
вероятно, был наиболее ярким проявлением этого процесса.18
К сожалению, в вопросе о борьбе между патрициями и плебеями в
V и IV вв. древняя традиция затуманена в результате тенденции
римских историков интерпретировать события этого раннего периода по
аналогии с внутренними конфликтами периода от Гракхов до Суллы.
Согласно традиции, конфликт возник в результате требования более
честного распределения земли со стороны плебеев и жестокости, с
которой патриции взыскивали долговые обязательства. Действительно,
очень похоже, что требование, касающееся более справедливого
распределения завоеванной земли, играло роль в борьбе на протяжении
V в. Но аграрные законы или законопроекты, которые Ливии
постоянно упоминает в своей истории V в. и первой половины IV в., столь
отчетливо смоделированы в соответствии с законами второй
половины II в. и I в., что к деталям этой традиции не может быть никакого
доверия. История задолженности плебеев и жестокости патрициев по
отношению к своим должникам могла начаться раньше и восходить
к Полибию. Но если это действительно так, то вполне возможна
аналогия с афинскими крестьянами VI в., в особенности поскольку есть
214
определенные доказательства, что сопротивление патрициям
возникло скорее среди более состоятельных плебеев, чем среди тех, кто был
экономически бесправен.
В тех случаях, когда традиция объяснения причин борьбы столь
очевидным образом ненадежна, единственным доказательством ее
истинности являются последующие результаты. К счастью, это
доказательство представляется совершенно ясным. Согласно древней
традиции, на протяжении V в. до н. э. произошли две больших сецессии
плебеев, каждая из которых сопровождалась угрозой создать отдельное
сообщество с абсолютным отказом нести военную службу под
началом патрицианских командующих, а кроме того множество мелких
военных забастовок. Согласно той же самой традиции, во время
первой сецессии плебеи установили неприкосновенность (sacrosanctitas)
своих избранных вождей, народных трибунов, посредством клятвы —
очевидно, клятвы всегда защищать эту неприкосновенность против
каждого, кто попытается ее нарушить19 — и требования ius auxilii, т. е.
права приходить на помощь каждому плебею против легитимной
принудительной власти консула или другого магистрата, вступив своим
неприкосновенным телом между плебеем и магистратом,
пытающимся арестовать или наказать его. В результате второй сецессии
неприкосновенность народных трибунов и их ius auxillii были подтверждены
одним из законов Валерия—Горация от 449 или 448 г. до н. э., которые
угрожали нарушителю проклятием и исключением из всех
общественных связей с римскими гражданами.
Опять же детали истории этих сецессии, рассказанные Ливием,
полны натяжек и невозможных аналогий с более поздними
событиями, и, таким образом, эти сообщения, конечно же, являются
неисторическими. В то же время было бы совершенно несправедливо на
данном основании отрицать саму суть этой традиции. Не может быть ни
малейшего сомнения в том, что неприкосновенность и ius auxillii
народных трибунов существовали на протяжении более поздней истории
римской республики, а архаичная форма закона Валерия—Горация,
которая делала их законными, показывает, что этот закон должен был
принадлежать очень древнему периоду истории. Такой странный
социальный институт не мог войти в жизнь без борьбы или без
соответствующей причины. Эта борьба едва ли представляла собой
насильственную или кровопролитную революцию, которая должна была
закончиться победой одной партии и подавлением другой. Скорее она
должна была выглядеть бескровным восстанием, закончившимся
компромиссом — чем в духе раскола или стычки, что точно соответствует
традиции, если устранить все детали и приукрашивания.
В то же время гораздо важнее в данном контексте то, что можно
узнать о ее причинах по результатам этой борьбы. Создание долж-
215
ности неприкосновенных народных трибунов, наделенных ius auxillii,
едва ли является самым прямым путем добиться справедливого
распределения земли. Этот способ можно применять как механизм
защиты должников от их кредиторов, но если бы это было единственной
причиной, результат вышел бы далеко за ее пределы. Фактически
данный институт четко определяет породившую его причину: общую
защиту частных граждан против судебных и притеснительных действий
избранных магистратов; и поскольку данная защита действует
только в пользу плебеев, становится ясно, что магистраты, чьи действия
породили восстание и появление новых социальных институтов,
чувствовали и действовали преимущественно как члены патрицианской
аристократии.
То, что это действительно стало главным результатом борьбы,
подтверждается другими ее последствиями, возникшими в более позднее
время. Безусловно, наиболее важное из них — публикация Двенадцати
Таблиц, которые положили конец, по крайней мере, до определенной
степени, патрицианской монополии в толковании законов и таким
образом, сделали отправление правосудия консулами несколько менее
деспотичным.20 Ius auxillii трибунов и публикация Двенадцати
Таблиц, безусловно, дополняли друг друга, создавая определенную
степень защиты плебеев от деспотии патрицианских магистратов, и
совершенно ясно, что они служили на пользу всех плебеев, как богатых,
так и бедных.
Два других больших успеха, которых добились плебеи далее на
протяжении V в.— отмена закона, запрещающего смешанные браки
между патрициями и плебеями (это произошло спустя пять лет после
того, как последний был включен в Двенадцать Таблиц),21 и допуск
плебеев к консулярному трибунату ближе к концу века, —
несомненно, были уступкой в пользу наиболее выдающихся плебеев, а не для
тех, кто находился на нижних этажах социальной лестницы.
Поэтому вполне вероятно, что два обсуждавшихся ранее фактора
—требования более справедливого распределения земли и
неплатежеспособность значительной части плебеев — могли иметь отношение к борьбе
между плебеями и патрициями в V в. Без сомнения, плебеи,
которые лидировали в этой борьбе, чтобы выступать успешно, должны
были иметь много последователей, и поэтому вполне вероятно, что
здесь были замешаны и экономические вопросы. Но те результаты
этой борьбы, которые можно оценить, свидетельствуют, что главное
последствие было другим.
Можно, конечно, задать вопрос, почему должны были
произойти две сецессии и серия небольших военных столкновений, если
руководителями борьбы были наиболее богатые и независимые плебеи,
поскольку у них должно было быть большинство в собрании центу-
216
рий, где осуществлялось законотворчество. Тем не менее ответ найти
нетрудно. Ливии упоминает огромное число законов, которые прошли
через comitia centuriata в первой половине V в. Историчность многих
из этих законов вызывает сомнения по внутренним причинам.
Законы Двенадцати Таблиц —это первые римские законы, тексты которых
сохранились хотя бы отчасти, а законы Валерия—Горация, принятые
сразу после публикации Двенадцати Таблиц, являются самыми
ранними законами, прошедшими через comitia, основные данные о которых
сохранились до настоящего времени. Поэтому не до конца доказано,
существовали ли законы в полном смысле этого слова (т.е.
определенным образом сформулированные и записанные) до появления
Двенадцати Таблиц, хотя известно, что в период с начала установления
республиканского строя и до середины V в. были заключены первые
определенным образом сформулированные и записанные
международные договоры. Но даже принимая во внимание, что такие законы
существовали, безусловно, фундаментальным принципом у римлян в конце
республиканского периода было то, что народные собрания не
обладали законодательной инициативой; законопроекты могли вносить
только магистраты, которые руководили деятельностью собраний. Такими
председательствующими магистратами в comitia centuriata (центури-
атных комициях) были консулы, которые, естественно, не вносили
законодательные инициативы, ограничивающие их собственную власть
или наносящие ущерб интересам патрициев, хотя они (консулы) и
находились под сильным давлением.
Такое давление в наиболее ярко выраженной форме оказывалось
на патрициев посредством двух сецессий, а в несколько более
смягченной форме — военными забастовками, которые, согласно традиции,
происходили в промежутке между двумя сецессиями. Конечно,
сначала эти стычки и расколы должны были иметь признаки восстания, но
в результате второй сецессий воздействию плебеев на
законодательство было придано легальное или полулегальное выражение.
Патриции признали право народных трибунов собирать только плебеев (т. е.
с исключением патрициев) и организовывать голосование последних
по законопроектам, которые они хотели бы принять. Такое право
трибунов получило название ius cum plebe agendi (право вести дела с
плебсом), и законопроекты, одобренные большинством плебеев во время
постоянных собраний народа (concilium plebis), получили название ple-
bei scita (решение народа). Вплоть до 287 г. до н.э. такие плебисциты
не имели силы закона, но они свидетельствовали о формальном
требовании плебеев к патрициям и курульным магистратам или сделать
определенные уступки, которые могли быть осуществлены без
законодательного оформления, или внести законопроект, который должен
быть принят со стороны consilium plebis и как формальный законопро-
217
ект направлен в comitia centuriata. 2 Если патриции и курульные
магистраты не соглашались с подобными требованиями, трибуны могли
вести переговоры с сенатом и с консулами, а затем повторно провести
голосование среди плебеев или по тому же самому законопроекту, или
по его модификации, и если повторные переговоры и повторные
требования не имели успеха, давление могло быть усилено посредством
военных или гражданских акций (к примеру, отказ участвовать в
выборах). Такое, похоже, фактически происходило не так редко на
протяжении последующей истории римской республики вплоть до 287 г. —
после этого года потребность в таком давлении, безусловно, пропала,
поскольку с этого времени плебисциты, которые проводили плебеи,
уже ipso facto обладали силой закона. Это не означает, что с этого
времени признавалось право осуществлять военные или гражданские
акции неповиновения, но право выдвигать определенные требования по
поводу законодательной инициативы (в описанной нами форме) уже
признавалось. Таким образом, плебеи приобрели определенную
разновидность законодательной инициативы, хотя и в лучшем случае лишь
вторичной, ибо законопроекты для проведения плебисцита не могли
вноситься в повестку дня народных собраний никем, кроме избранных
народных трибунов, которые, однако, по крайней мере на раннем
этапе, естественно, были склонны прислушиваться к пожеланиям своих
сотоварищей-плебеев. Но даже если такие законопроекты вносились
в concilium plebis и проходили через него, их нельзя было
рассматривать в законодательном собрании без разрешения на проведение такой
процедуры со стороны курульных магистратов.
Результатом описанной выше борьбы между патрициями и
плебеями в V в. до н.э. стало как раз то, что Полибий назвал
совершенной смешанной конституцией римлян, которая продолжала
оставаться наилучшей вплоть до периода Второй Пунической войны и даже до
того времени, когда жил Полибий. Нетрудно показать, что эта
предположительно совершенная смешанная конституция в
действительности весьма отличается как от первоначальной концепции смешанной
конституции, так и от современной системы сдержек и противовесов,
основанной на разделении власти или, скорее, как описывает теория
Монтескье, на распределении обязанностей и властных полномочий,
тесно связанных с исполнением этих функций.
Что бы ни говорил Полибий о консулах как монархическом
факторе в государстве, ничто не может быть очевиднее того факта, что
консулы не занимали более высокое положение, чем аристократия, и
не уравновешивали власть патрициев таким образом, как в
средневековье или в наши дни короли могут уравновешивать власть. В
противоположность сказанному, все указывает на то, что хотя консулы
218
выбирались народом или скорее собранием воинов, фактически они
были инструментом патрицианской аристократии, так что их
функциональные властные полномочия скорее увеличивали силу
аристократии, вместо того, чтобы ее уравновешивать. В реальности они
приобрели значительную потенциальную власть, возможно, еще даже до
низвержения монархии и, безусловно, на протяжении V в. до н. э. Но
даже после двух сецессий эти властные полномочия сохранились, хотя
это и не было в полной мере подтверждено законодательно.
Сходство римской конституции второй половины V в. до н. э. с
системой сдержек и противовесов, основанной на разделении властей,
выражено еще в меньшей степени, чем ее сходство со смешанной
конституцией в первоначальном смысле этого слова. Не было отдельно
существующей исполнительной, законодательной, судебной власти.
Консулы объединяли в своих руках исполнительную и судебную власть, и,
кроме того, владели законодательной инициативой. Сенат и народное
собрание владели законодательной властью, причем первый —
посредством patrum auctoritas. Народные трибуны и народные собрания под
управлением последних также в определенной степени имели право
законодательной инициативы, но только косвенно. В отличие от
этого сенат преимущественно выполнял функции внесения рекомендаций
консулам, но вследствие особого положения сената как
представительного института патрицианской аристократии, его рекомендации имели
весьма значительный вес для консулов, поскольку последние прежде
всего считали себя принадлежащими к аристократическому классу.
Далее, очевидно, что в римской республике второй половины V в.
до н.э. не существовало равновесия власти между монархическим и
аристократическим, или олигархическим, и демократическим
элементами. Можно сказать, что существовало определенное равновесие
власти между патрициями и плебеями, но это было чем угодно, но только
не равновесием положительных (инициативных) властных
функциональных обязанностей, поскольку последние почти полностью
находились в руках патрицианского сената и патрицианских магистратов. С
другой стороны, властные полномочия народа были преимущественно
негативными (запретительными), заключаясь в праве отвергать
законопроекты, предлагаемые консулами в comitia centuriata, праве
трибунов защищать отдельных плебеев от принудительных решений
курульных магистратов и полупозитивного права делать официальные
запросы, касающиеся законодательства, и протестовать, если такие
запросы отвергались.
Нет уверенности (и, вероятно, непохоже на то), что народные
трибуны на данном раннем этапе обладали обширным правом интрецес-
сии, которое, похоже, получило развитие с течением времени,
опираясь на их ius auxilii и в соответствии с которым трибуны посредством
219
своего простого вето могли не только запретить любое действие
магистрата в Риме, направленное на конкретного человека, но, кроме того,
могли противодействовать в целом и наперед любой попытке любого
магистрата провести в жизнь решение senatus consultum.23
Все это, безусловно, сильно отличается от великолепно
сбалансированной системы, которую описывает Полибий. И все же с этой
незрелой системой — если только эти более или менее случайные
результаты борьбы можно называть системой — Римская республика в
действительности продемонстрировала внутреннюю стабильность, и
одновременно — способность адаптироваться к изменяющимся
обстоятельствам, с которыми едва ли пришлось столкнуться какому-либо из иных
древних сообществ. Вот феномен, который действительно требует
объяснений.
Ход событий не остановился после тех успехов, которых плебеи
добились на протяжении V в. до н. э. К самому концу этого века плебеи
все-таки получили доступ к высшим должностям в форме консулярно-
го трибуната, но не к консульству в собственном смысле слова. До тех
пор пока выборы консулярных трибунов вместо консулов продолжали
быть скорее правилом, чем исключением, это не оказывало большого
влияния на общее течение событий, но когда в начале третьей
декады IV в. стало очевидно, что ежегодные выборы от трех до шести
лиц на высшие посты более не отвечают нуждам общества и по этой
причине консульство должно быть восстановлено, ситуация
приобрела особую остроту.24 Большинство патрициев считали, что поскольку
плебеи могли быть избраны на должность консульских трибунов, они
не могут быть консулами. Таким образом, если консульский трибунат
будет упразднен, то это будет означать, что отныне плебеи будут
навсегда отстранены от высшего поста, хотя в предыдущий период они
уже имели доступ к аналогичной должности. Нет ничего
удивительного, что по данному вопросу разгорелась жестокая схватка. Плебеи
проводили один плебисцит за другим, требуя, чтобы их кандидат был
допущен к одному из двух высших постов, если консульство будет
восстановлено. После десятилетней борьбы с перемежающимися
военными и гражданскими столкновениями, патриции сдались. Один из
плебеев, который вел борьбу в качестве народного трибуна, был
допущен в качестве первого плебейского кандидата на пост консула и
немедленно избран. Сначала патриции старались сохранить за собой
малые курульные должности —- претора и курульного эдила, но
поскольку дамба была прорвана, удержать наводнение было уже
невозможно, и плебеи получили доступ к должности курульного эдила
почти сразу, а к должности претора и цензора — несколько десятилетий
спустя.
Далее, как результат происшедшей борьбы, которая длилась более
220
века, политическая монополия патрициев была окончательно
сломлена, и плебеи получили доступ не только ко всем высшим политическим
должностям, но, поскольку курульные магистраты были членами
сената, то и в сенат. Можно вообразить, что если процесс, посредством
которого плебеи постепенно завоевали высшие посты и сенат,
протекал бы столь же быстро в последующие десятилетия, то эти
государственные органы, как следствие, прекратили бы быть (и,
следовательно, восприниматься) представительством привилегированных классов
и сузились в своих функциях до обычных инструментов общества. Но
процесс протекал медленно, и ход событий принял иное направление.
Если человек становился сенатором, он оставался членом сената
вплоть до своей смерти, разве что он мог быть удален из сената
цензором за недостойное поведение. Вплоть до 172 г. до н.э. господствовал
принцип, что одним из консулов должен быть патриций. До 343 г. до
н. э. патриции иногда использовали междуцарствие, когда кандидаты
на должность должны были представляться патрицианским интеррек-
сам, чтобы представить только патрицианских кандидатов и тем
самым заставить избрать народ двух патрицианских консулов. Первый
плебейский цензор был избран в 351 г. до н.э., первый плебейский
претор — в 337 г. до н. э. Хотя, таким образом, отдельные плебеи стали
получать доступ в сенат в конце V в. до н.э., прошло много времени,
прежде чем они составили значительную его часть, и еще больше
времени, прежде чем они составили в нем большинство. Равным образом,
после того как плебеи были допущены к высшим государственным
должностям, большинство мест на этих постах долго оставалось за
патрициями.
Едва ли может возникнуть какое-либо сомнение, что эти факторы
имели решающее воздействие на отношение плебеев к магистратуре и
к сенату, и что дальнейшее развитие общей политической ситуации в
государстве в значительной степени определялось этим отношением.
Как было указано ранее,25 недоверие народа своим магистратам, его
желание не дать им стать слишком могущественными, очевидно,
единственное объяснение странного обычая непосредственно избирать всех
лиц на высшие должности в государстве вместо того, чтобы разрешить
консулам отбирать (при необходимости в соответствии с одобрением
народа) членов кабинета, подобно тому как при раннем
республиканском правлении консулы фактически подбирали себе квесторов.
Сходное отношение плебеев к сенату иллюстрируется успешными
попытками плебеев отстранить сенат от его права отказывать в ратификации
законам, которые были проведены через народные собрания;
попытками, которые в конце концов увенчались успехом. Но наиболее яркой
иллюстрацией отношения римского народа к своему правительству
является избыточное право вето, которое народные трибуны получили
221
в ходе дальнейшей борьбы. Вначале право трибунов на интерцессию
было, вероятно, в значительной степени идентично их ius auxilii, т. е.
означало, что трибун мог встать своей священной особой между
консулом и плебеем и таким образом предотвратить арест или наказание
последнего со стороны первого. Однако двумя столетиями позже и
начиная с этого времени вплоть до конца республики было признано в
качестве конституционного закона, что простое вето любого народного
трибуна может не только предотвратить или остановить, в пределах
города Рима любое действие любого магистрата, включая даже его
коллег трибунов, намеревающихся выполнить то, что они считают
своими обязанностями, но что народный трибун также мог посредством
простого объявления предотвратить и сделать заранее незаконными
любые действия, которые мог предпринять или намеревался
предпринять магистрат для выполнения senatus consultum, против которого и
протестовал народный трибун.
Все это ясно показывает, что даже после того, как плебеи
получили доступ в сенат и на высшие должности в государстве, они долго
продолжали рассматривать правительство не как государственный
институт, на который они должны пытаться оказывать воздействие или
контролировать, а как нечто чуждое своим интересам, против чего
они должны были защищать себя посредством отстранения
различных его частей от власти, насколько это будет возможно, и
установлением специальных, но однозначно негативных защитных
механизмов, направленных против его враждебных поползновений. По
первому пункту результат, возможно, был не совсем тот, который ожидали
плебеи. Ибо, как мы видели, власть, которую народ пытался
удержать у консулов, преимущественно накапливалась в сенате вследствие
практической необходимости, и именно в сенате, по очевидным
мотивам, господство патрициев сохранялось наиболее длительное время.
В дальнейшем, когда, в конце концов, это господство было сломлено,
сенат превратился в центр и инструмент новой патрицианско-плебей-
ской аристократии. По второму пункту плебеи достигли
замечательного успеха, что показывает расширение права вето трибунов; но в
результате в обществе образовался избыток негативной власти —
что-либо подобное едва ли можно обнаружить в истории других государств.
Прежде чем рассмотреть причины и результаты подъема новой
аристократии после того, как патрицианское господство в конечном
итоге было опрокинуто, нужно кратко рассмотреть некоторые
технические механизмы, посредством которых предотвращалось превращение
избытка чисто негативной (запретительной) власти в деструктивный
фактор для государства.
Согласно Полибию, самым большим достоинством смешанной
конституции, при которой власть монархического, олигархического и де-
222
мократического элементов сбалансирована в равной степени,
является то, что в благополучные времена ни один из этих элементов не
подвергается вырождению благодаря избытку уверенности в
обладании своей властью, поскольку они зорко контролируют друг друга,
но во времена бедствий могут работать сообща и поддерживать друг
друга для достижения общего благополучия. Если это верно, то
данное утверждение естественным образом можно применить как к
смешанной конституции, при которой монархический, олигархический и
демократический элементы находятся в равновесии, так и к системе
сдержек и противовесов, когда различные основные
правительственные институты обладают более или менее равной частью высшей
власти и вследствие этого сдерживают друг друга, поскольку ни один из
них не может функционировать должным образом, не взаимодействуя
с другими. Похоже, что таково было и мнение Полибия. Но сейчас было
показано, что, по крайней мере, на начальном этапе периода, в течение
которого, согласно Полибию, римская конституция продолжала
сохранять все свои достоинства, равного распределения власти, чтобы
действовать, не существовало, но имелся такой переизбыток негативной
(запретительной) власти, чтобы препятствовать действию, что,
учитывая все сказанное, трудно понять, как правительство вообще могло
функционировать. Заметим, что речь идет о периоде, когда римляне
не только пережили захват Рима (за исключением крепости
Капитолия) галлами и потерю всех зависимых от них территорий и союзов,
но и завоевали, а после завоевания продолжали удерживать большую
часть Апеннинского полуострова.
Факторы, которые сделали возможным этот парадоксальный
феномен, многообразны, но одним из них, безусловно, является то
обстоятельство, что римляне, очевидно, имели тщательно разработанную
систему мер предосторожности для всяких непредвиденных ситуаций
почти с самого раннего республиканского периода. Эти меры
предосторожности делали возможным держать наиболее опасные негативные
властные полномочия во временном бездействии, если это было
необходимо для безопасности государства, и позволяли этим полномочиям
оставаться в силе или возрождаться, когда такой необходимости не
было.
Чисто негативные принципы, которые были введены в Римскую
конституцию, — это право вето каждого из двух консулов на
действие или намерение другого консула; provocatio ad populum, т.е.
право любого римского гражданина призывать народное собрание
к решению против смертного наказания, право, которое
интерпретировалось столь широко, что позволяло гражданину избегать
наказания, отправляясь в добровольное изгнание на период
выборов, до тех пор, пока результаты выборов складывались против
223
него; и, безусловно, самое важное —право трибуна на
интерцессию.
Наиболее частым вариантом чрезвычайного состояния государства
была война, и поскольку римляне почти непрерывно были вовлечены
в военные действия, такая чрезвычайная ситуация была более или
менее постоянной. Поскольку было обычным, что во время войны один
консул берет на себя командование над армией, а другой или
остается в Риме, чтобы управлять гражданской администрацией, или,
если в это время имела место другая война, отправляется командовать
другой армией в другом месте, право вето консула против консула
при обычных обстоятельствах не представляло значительной
опасности, поскольку разделение обязанностей делало прямое
противостояние между консулами маловероятным, а то и невозможным. Но
provocate ad populum и даже, более того, интерцессия трибуна, если они
не были ограничены, были очень серьезной помехой при проведении
военных операций.
Эту сложность старались преодолеть разделением двух сфер, do-
mi и militiae (дома и на войне), различие, которое в какой-то
степени соответствует современному разделению на законы обычного и
военного времени, но с тем важным отличием, что в Риме оно
отчасти было географическим, ввиду того, что в обычные времена
закон военного времени не действовал на той территории, которую
римляне называли pomerium Рима, тогда как власть трибунов была
ограничена рамками столицы. С другой стороны, provocatio ad populum
не распространялось на воинов, которые в это время находились на
службе в армии. В этом заключалось то преимущество, что у
консулов было достаточно принудительной и дискреционной власти, чтобы
при необходимости обеспечить внешнюю безопасность государства, но
они автоматически лишались неограниченной власти, если
приближались к сердцу государства, месту и безусловному источнику всей
политической власти, поскольку слишком большая власть, врученная
одному лицу, могла представлять опасность для свободы всего
народа.
В период обычных войн этого различия между двумя сферами
было достаточно, но когда сама столица государства находилась под
угрозой со стороны внешнего или внутреннего врага или когда между
консулами возникали сильные разногласия, становились необходимы
дополнительные защитные меры. Это достигалось путем введения
института так называемой диктатуры, что, похоже, было осуществлено
на самом раннем этапе республиканского правления.26 У власти
диктатора не существовало географических ограничений. У диктатора не
было коллег с равными правами, а поэтому он не мог быть ограничен
в своей свободе действий по принципу in re pari maior causa prohibentis
224
(в равном деле выше право запрещающего). Его нельзя было
подчинить, по крайней мере, в самый ранний период Республики, provocatio
ad populum или интерцессии трибуна, но поскольку его
экстраординарная или неотложная власть не имела ограничений в пространстве,
она должна была подчиняться строгим рамкам во времени. Диктатор
не мог быть назначен на срок более 6 месяцев. Он мог отказаться и
сложить свои полномочия, как только считал, что выполнил то, ради
чего был назначен диктатором, он даже мог сделать это на следующий
день после своего назначения, но он не мог сохранить свою
диктаторскую власть по истечении 6-месячного срока. После этого его
полномочия автоматически прекращались, и никто не должен был долее
подчиняться его распоряжениям.
Также примечательно, что вплоть до последних десятилетий III в.
до н. э. диктаторы не избирались народом, а назначались одним из
консулов, хотя, конечно, сенат мог просить консула назначить диктатора.
Однако в этом случае консул, как обычно в связи с senatus consulta,
по закону не был строго обязан соглашаться с рекомендацией сената
и также мог назначить диктатора под свою собственную
ответственность. Эти предосторожности были, вероятно, более благоприятны для
свободы, чем это кажется с первого взгляда, ибо в таком случае
диктатор не мог апеллировать за поддержкой к народу и не мог пытаться
сохранить свою власть после окончания срока правления при помощи
группы или партии, которая его выбрала.
С чисто технической или юридической точки зрения, различие
между двумя сферами, domi и militiae, вместе с диктатурой как
экстренной мерой, строго ограниченной во времени, представляло собой
весьма искусное решение проблем, порожденных избытком
негативной политической власти, который возник в Римской республике в
ходе внутренней конституциональной борьбы. Тем не менее с
исторической точки зрения, а также в понятиях реальной власти действовать
и предотвращать действие, данный вопрос представляется несколько
более сложным.
К сожалению, древние предания, касающиеся истории Римской
республики вплоть до начала III в. до н.э., а в известном отношении
и до второй половины этого века, представляются весьма
ненадежными в отношении деталей. Поэтому мы точно не знаем, каким образом
ius auxilii народных трибунов превратилось в широкое право
интерцессии, которым трибуны обладали в более позднее время. Однако весьма
вероятно, что такое развитие событий было тесно связано со
способностью трибунов создавать проблемы, инициируя голосование народа
в пользу своих желаний посредством гражданских и военных
беспорядков, и трудно сомневаться, что такие акции играли весьма важную
роль в борьбе плебеев, вначале против исключительных политических
225
привилегий патрициев, а позднее за обладание большей позитивной
(инициативной) властью.
Если дела обстоят таким образом, то очевидно недостаточно
сказать, что право трибунов на интерцессию не применялось за пределами
pomerium Рима и что диктатор не должен был ей подчиняться,
поскольку военная стачка, безусловно, воздействовала на сферу militiae,
даже если она случалась domi. Если же затем в таком случае
назначали диктатора, то возникал вопрос, каким образом простая процедура
назначения диктатора могла заставить плебеев подчиняться
принуждению, которому они не подчинялись при консуле. В самом деле,
Ливии сообщает о множестве случаев, когда диктатор назначался, чтобы
преодолеть сопротивление плебеев, но он также упоминает несколько
ситуаций, когда диктатор должен был спорить с народом или дело
заканчивалось введением закона, соответствовавшего пожеланиям
плебеев. Наиболее знаменитый случай касается законов, введенных
диктатором Публием Филоном в 339 г. до н.э., в соответствии с
которыми была ограничена власть сената воздерживаться от утверждения
законопроекта, одобренного comitia centuriata.27 Однако на этом
этапе появляется проблема подчинения юридически законной власти, но
эта важнейшая общая проблема не может быть рассмотрена должным
образом, пока не будут изучены некоторые дополнительные аспекты
взаимоотношений римского народа и его руководства.
Ситуация, которая до сих пор описывалась, изменилась в одном
очень важном отношении в связи с последней сецессией плебса в 287 г.
до н. э. и законом Гортензия, который был наиболее важным
последствием этой сецессии. Придавая юридическую силу тем
предложениям, которые были приняты большинством голосов в concilium plebis
(т. е. официальном избирательном собрании, состоящем только из
плебеев), закон впервые предоставлял народу некоторого рода
законодательную инициативу —разумеется, не в том смысле, что каждый член
народной ассамблеи будет впредь обладать властью вносить
предложения по новым законопроектам, как это было при афинской
демократии, — но посредством 10 трибунов, которые, как говорит Полибий,
расценивались как слуги желаний народа. Не всегда можно было это
ощутить, и, похоже, Полибий также не ощущал того, что вследствие
этого закона народное собрание впервые в истории Рима приобрело
право на подлинно активное участие в управлении страной.
Поскольку законодательная инициатива могла быть введена только
курульными магистратами, а последние являлись представителями правящей
аристократии, предположение, что законотворчество может
осуществляться только народом в рамках его законного конституционного
собрания, фактически оставляло народу только негативную власть в
виде права отклонять новые законодательные предложения. Поскольку
226
на протяжении большей части III в. до н. э. в сенат удивительно
быстро попало много плебеев, можно, вероятно, сказать, что в этот
период времени сама судьба предложила Риму шанс для развития
системы сдержек и противовесов в современном смысле этого слова, т.е.
системы, при которой правительственные функции и сопутствующие
властные полномочия распределены среди высших государственных
институтов и органов, каждый из которых, в то же время, не
обладает политической властью или привилегиями большими, чем присущи
тем функциям, которые временно вручены им народом. Однако
реальный ход событий опять не принял нового направления, но в основном
продолжал двигаться по старому.
Одним из наиболее важных факторов в этом развитии было то, что
сенат, несмотря на приток плебеев, которые, в конечном счете, даже
составляли в нем большинство, продолжал оставаться
аристократическим государственным институтом и что с течением времени возникла
новая плебейско-патрицианская сенатская аристократия, по размерам
большая, чем сенат. Тогда сенат стал местом представительства и
инструментом новой аристократии, хотя, возможно, не в той же самой
степени, в какой он был инструментом патрицианской аристократии в
самый ранний период республики. Кроме того, завоевание новых
территорий с безграничным богатством вело к росту новой
привилегированной группы, финансовой аристократии всадников, которая
приобрела также и значительное политическое влияние. Эти феномены
будут рассмотрены позже и в другом контексте.
В свою очередь народ продолжал настаивать на ограничении
власти правительства. В самом деле, после сецессии 287 г. до н. э. уже не
было гражданских или военных конфликтов. Последующие 150 лет
были исключительно свободны от внутренних беспорядков. Но это
было лишь естественным ходом событий, поскольку такие забастовки
были тем инструментом, которым плебеи заставляли курульных
магистратов вводить законодательство, соответствующее желаниям
народа, поскольку последний не имел законодательной инициативы. Когда
же по закону Гортензия от 287 г. до н. э., инициированному народными
трибунами, плебисциты приобрели силу закона, то уже не было более
потребности оказывать давление посредством гражданских и военных
беспорядков. Теперь эти забастовки прекратились сами собой, пока
полтора века спустя не появились другие основания для внутренних
беспорядков, но уже другого рода.28
Право трибунов на интерцессию тем не менее сохранило свою
полную значимость, хотя в реальной практике оно использовалось более
бережно на протяжении такого же 150-летнего периода; по
соображениям, которые будут обсуждены позже, оно применялось с
возрастающей частотой скорее при поддержке решений сената, нежели против
227
них. И все же именно на протяжении III в. до н. э., с тех пор как право
трибунов на интерцессию получило свое полное развитие,
диктатура постепенно подпала под все ограничения, которым должны были
подчиняться консулы. В неустановленном точно году в самом
начале III в. до н. э. или за несколько лет до его начала диктатура стала
подчиняться provocatio ad populum. Немногим позже диктатура
стала подчиняться интерцессии трибунов. В конечном итоге последние
шаги были предприняты во время Второй Пунической войны, когда
опасность для государства от вторжения Ганнибала в Италию
потребовала экстраординарных мер и сделала необходимой серию диктатур.
Тем более важно, что именно в это время диктатура лишилась своих
отличительных особенностей. В 217 г. до н.э. диктатор был впервые
выбран комициями.29 В том же году народ решил, что magister equi-
tum (начальник конницы) будет иметь равные права с диктатором.30
Эти странные действия находят свое объяснение в том факте, что в
это время оба консула отсутствовали в Риме, предводительствуя
армиями на полях сражений, а потому в Риме существовала потребность
в центральной власти, чтобы управлять гражданской
администрацией, а кроме того, было необходимо управление системой снабжения
всем необходимым для сражающихся на фронтах армий. Поскольку
оба консула отсутствовали, было слишком обременительно просить
одного из консулов назначить подходящего диктатора, а потому процесс
народного избрания был заменен обычной процедурой. Однако декрет,
наделяющий magister equitum равными правами с диктатором,
показывает, что народ более был не намерен предоставлять всю власть
одному человеку, даже во временное пользование и даже в экстренных
обстоятельствах.
Новая процедура, избранная в отношении диктатуры в 217 г. до
н.э., возможно, была не лишена смысла при тех весьма своеобразных
обстоятельствах, которые существовали в это время. Однако
очевидно, что в целом диктатура утратила теперь свое значение как институт
чрезвычайной власти, ибо диктатор и magister equitum, обладающие
равными властными полномочиями и оба подчиняющиеся provocatio
ad populum и вето трибунов, были фактически не чем иным, как
двумя новыми консулами, помещенными по рангу над двумя консулами,
которые были первоначально выбраны на год. Поэтому едва ли было
простым совпадением, что после еще нескольких случаев назначения
диктатора в течение Второй Пунической войны далее на протяжении
более столетия диктатура уже не использовались.
Однако таким образом Римское государство лишилось одного из
своих наиболее важных институтов, работающих в экстренной
ситуации или, скорее, единственного четко определенного неотложного
института для экстренных вмешательств.
228
С конца Второй Пунической войны и до конца республиканского
периода Рим не подвергался внешней угрозе в такой степени, чтобы
прибегать к учреждению диктатуры. Но начиная с времени Гракхов
и далее, когда во внутренней жизни государства возникли
неразрешимые сложности, остро ощущалось отсутствие института, который
законными средствами мог бы преодолеть избыток негативной власти,
содержащейся в Римской конституции. Существовал еще один
принцип, используемый в экстренной ситуации, который всегда
расценивался римлянами как действенный, хотя и не находил выражения в
определенных установлениях —принцип salus rei publicae suprema lex,
который означал, что когда государство находится в
непосредственной опасности, каждый гражданин имеет право осуществить действие,
возможно, наказуемое законом при обычных обстоятельствах (как,
например, убийство магистрата), и это деяние останется безнаказанным,
если совершивший его сумеет доказать, что его акция была
необходима для спасения государства. Этот принцип был опасен ввиду своей
неопределенности. В ходе волнений последнего века республики
сенат сделал попытку придать ему несколько большую конкретность
и ограничил его применение посредством разнообразных механизмов,
подобных так называемому senatus consultum ultimum или senatus con-
sultum de re publica defendenda, декларации hostis и декларации
contra rem publicam. Первый из этих механизмов выражал мнение сената
о том, что в настоящее время для республики существует состояние
непосредственной опасности, и чтобы с ней справиться магистраты,
если они сочтут необходимым, могут использовать внеконституцион-
ные и экстралегальные меры. Второй механизм выражал мнение, что
определенный человек, в отношении которого принято решение, что
он может представлять или уже представляет угрозу для республики,
может расцениваться как враг народа. Третий механизм представлял
собой выражение мнения сената, что определенное действие следует
расценивать как опасное для государства, и совершивший это деяние
человек должен быть признан врагом государства. Если далее, после
того как сенат сделал такое заявление, некто убил человека, чьи
действия сенат расценил, как опасные для государства, то убийца все же
может быть подвергнут судебному преследованию, но в компетенцию
обвинителя должен входить сбор доказательств, что действия убийцы
были незаконны, а не то, что совершив этот поступок, он юридически
невиновен. Тем не менее сенат, в особенности вначале, не сумел
распорядиться своим же собственным изобретением наилучшим и наиболее
разумным способом, и когда в 49 г. до н.э. он попытался
использовать senatus consultum de re publica defendenda против Цезаря в
момент, когда государство действительно находилось в непосредственной
опасности, этот механизм оказался неэффективным.
229
Хотя падение республики в I в. до н.э. безусловно имело гораздо
более серьезные причины, немаловажную роль в этом процессе
сыграло сохранение избыточной негативной власти в руках у каждого из 10
народных трибунов по отдельности и отсутствие каких-либо четко
обозначенных чрезвычайных институтов или иных средств, при помощи
которых можно было преодолеть сложности посредством четко
определенных в законодательном плане властных полномочий и методов,
если в этом возникала потребность. За 30 лет до конца республики
диктатура была впервые возвращена к жизни, но теперь в гораздо
более опасной ситуации диктатором, который был «избран» народом
под военным давлением и с неопределенной длительностью
полномочий. Этот диктатор, Луций Корнелий Сулла, добровольно отказался
от полномочий после того, как создал новую конституцию, которая
должна была придать процессу управления, осуществляемому
сенатом и сенаторами-аристократами, более надежное основание. Но эта
конституция просуществовала не очень долго, и когда диктатура вновь
возникла при Цезаре, последний использовал ее как инструмент для
создания собственного полумонархического правления.
Ход событий, который завершился таким образом, и роль в этом
процессе игры и контригры — негативной власти против экстренных
институтов и принципов — могут быть поняты в полной мере
только на фоне социальных и экономических обстоятельств того времени,
а также изменившегося положения населения, не обладающего
гражданскими правами, как в Италии, так и по всей Римской империи. Тем
не менее прежде чем подойти к решению этих проблем, следовало бы
дать краткий обзор результатов анализа в целом.
На протяжении периода, в течение которого, согласно Полибию,
римская конституция оставалась совершенной, она не была
смешанной конституцией в первоначальном смысле этого слова,
конституцией, при которой: монарх, положение и власть которого первичны по
отношению к его активной деятельности; аристократия, чья власть
и влияние предшествуют ее официальным, политическим функциям;
и народ, который, конечно, всегда имеет первенство той роли,
которую он может играть в регулировании общественных отношений,
обладают (или предполагается, что должны обладать) определенной или
более-менее очерченной долей политической власти и тем самым
взаимно контролируют действия друг друга. Это также не было системой
сдержек и противовесов в современном смысле этого выражения, в
соответствии с чем считается, что вся политическая власть исходит от
народа, но функции правительства и сопутствующие властные
полномочия распределяются между различными высшими институтами,
каждый из которых, посредством такого разделения функций и власти
и взаимных сдержек, проистекающих из такого разделения, считается
230
«вакцинированным» от того, чтобы стать слишком могущественным
и создать опасность общественной свободе.
Действительно, в римской политической системе в те времена, о
которых говорит Полибий, существовали элементы как смешанной
конституции, так и системы сдержек и противовесов, но ни один из
них не имел полной степени развития. Если принять термин
«смешанная конституция» в том смысле, в котором сам Полибий использует
его во вступительных главах своего труда, а именно как смесь
монархии (в виде царства), олигархии и демократии, то тогда, конечно,
было бы неправильно расценивать консулов как монархический
элемент римской конституции. Ибо их должность отчасти была чисто
функциональной, как, например, пост любого президента в
республике, а отчасти являлась одним из инструментов, посредством
которого аристократия осуществляла свою власть над народом. Истинно
монархического элемента в римской республике не существовало. И
все же Полибий не был совсем неправ, приписывая Риму смешанную
конституцию, или, скорее, смешанный политический порядок, если,
конечно, можно использовать такой термин, характеризуя смесь
только олигархии и демократии. Ибо хотя с самого начала
республиканского правления вся политическая власть теоретически исходила от
народа, вся активная политическая власть, включая законодательную
инициативу и право предлагать кандидатов на выборах на все
курульные посты, была на протяжении длительного времени
монополизирована аристократией. И все же было бы неправильно сказать —а так
часто и говорили, — что Римская республика в любое время между
первой сцессией и Суллой была практически, если не теоретически,
чисто олигархической. Ибо с тех пор, как народные трибуны
расценивались как священные особы и обладали ius auxilii и ius cum plebe
agendi, власть аристократии была уравновешена властью «народа» —
последняя в максимальной степени была негативной, но тем не менее
оставалась так или иначе институционализированной и поддавалась
регулированию, хотя также в определенной степени сохраняла
революционный и мятежный характер.
Если, с другой стороны, взглянуть на политический порядок в
ранней римской республике с функциональной точки зрения, то
большинство политических полномочий, которые проистекали из политических
и административных функций любого рода, первоначально были
сконцентрированы в руках консулов. Не существовало системы сдержек и
противовесов, основанной на распределении власти между
различными политическими институтами, исполнительная, судебная власть и
законодательная инициатива (хотя и не право на законотворчество)
первоначально были сконцентрированы в руках консулов. И все же
власть консулов, которая могла происходить из этих многочисленных
231
функций, эффективно сдерживалась за счет принципа
коллегиальности между двумя консулами, путем ограничения их полномочий по
времени, посредством негативной власти народных трибунов и более
всего тем фактом, что консулы ощущали себя и действовали, как
члены аристократии. С течением времени функции и результирующие
властные полномочия консулов значительно ослабли вследствие
введения таких новых магистратур, как цензура, претура, курульный эди-
литет, и в конце этого развития за счет того, что сенат брал на себя все
больше и больше из тех функций, которые консулы не могли
выполнять с должной эффективностью. Но важно, что подозрение против
консульской власти, которое вынудило народ сделать независимыми
всех последующих магистратов, а выборы всех последующих
должностей магистратуры независимыми от выборов консулов и тем самым
предотвратить образование кабинета, возглавляемого консулами,
похоже, возникло не из страха, что консулы или консул может
провозгласить себя монархом, но, скорее всего, из опасения, что объединенное
правительство будет автоматически означать передачу слишком
большой власти правящей аристократии.
Таким образом, политический порядок римской республики не
может быть назван ни смешанной конституцией, ни системой сдержек и
противовесов в том смысле, в каком эти выражения чаще всего
используются, ибо он содержит черты каждого из них. Наиболее яркой его
характеристикой является избыточная представленность негативной
власти для предотвращения действий, которую он выработал в
процессе борьбы плебеев против патрицианской аристократии; в данном
аспекте у него мало аналогий в истории, хотя эти негативные
властные полномочия были по крайней мере частично сбалансированы, в
результате чего разработанная система чрезвычайных институтов и
принципов предотвращала их деструктивный характер.
Но поскольку детали римской системы поддаются анализу,
важнейший факт заключается в том, что, несмотря на господство
аристократии, в Риме начиная с середины V в. до н. э. и до захвата власти Сул-
лой не существовало несдерживаемой и неограниченной политической
власти. Несмотря на значительные сдвиги в политической власти,
которые имели место в течение этих 370 лет, и то, что на некоторых
этапах этого периода отмечалось неравное распределение положительной
власти, власть никогда не вставала над законом. Этот факт вместе с
фактором колоссального накопления власти и успехами Рима — самый
важный исторический феномен. Важность этого феномена полностью
отражена в анализе римской конституции у Полибия, хотя его труд и
содержит многочисленные дефекты. Уже по одной этой причине
политическая теория Полибия достойна самого подробного изучения.
232
ГЛАВА 9
СОЦИАЛЬНЫЕ, ЭКОНОМИЧЕСКИЕ
И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ
РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТИ
В РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ
В начале и в конце того периода, в течение которого, согласно По-
либию, римская конституция продолжала оставаться наиболее
совершенной, в Риме существовала политически могущественная и
влиятельная аристократия, и в оба эти отрезка времени сенат был главной,
если не единственной, политической структурой, посредством которой
аристократия реализовывала свою политическую власть. Но в конце
упомянутого периода римская аристократия уже была иной по
сравнению с начальным этапом, а кроме того, был еще промежуточный
этап, в течение которого развитие событий, возможно, могло принять
иной оборот. Для любой разумной критики анализа римской
конституции у Полибия фундаментально важно четкое понимание разницы
между этими двумя различными периодами, а также выделение
промежуточного этапа.
Происхождение различия между патрициями и плебеями спорно и
неопределенно, однако существует целый ряд факторов, которые
представляются совершенно ясными и которые, несмотря на полную
нереалистичность древних исторических преданий, не вызывают
никакого сомнения. В ранний период развития Республики, если не раньше,
патрициат стал абсолютно замкнутым, так что до конца
существования республиканского строя никто из плебеев даже не допускался в
эту социальную группу. Возможно, хотя это и трудно доказать, что,
как полагал Моммзен, на определенном этапе все плебеи в известном
смысле были клиентами патрициев. Но нет никакого сомнения, что к
середине V в., когда началась борьба плебеев против деспотической
власти патрицианских магистратов, эта ситуация в корне изменилась.
Тот факт, что закон Двенадцати Таблиц, запрещающий браки
между патрициями и плебеями, в соответствии с которым патриции
старались сделать положение своей касты исключительным не только в
политическом, но и в социальном плане, должен был быть отменен
через весьма короткий срок, является убедительным доказательством
233
того, что в то время существовали плебейские семьи, которые по
своему социальному и экономическому статусу были не намного ниже
патрициев. Тот факт, что ядро римской армии того времени было
образовано из плебеев, которые были достаточно состоятельны, чтобы
обеспечить себя дорогим тяжелым вооружением, принятым для
воинов, сражающихся в составе фаланги, доказывает, что должно
было существовать значительное число людей, чье состояние давало им
определенную экономическую и социальную независимость.
Результаты борьбы между патрициями и плебеями показывают, что именно
этот процветающий социальный слой, а не бедная часть населения,
руководил в этом социальном конфликте, и что бы ни говорили
древние предания о задолженности римских крестьян, такая информация
иногда может быть выдумкой по аналогии с историческими
событиями в Афинах накануне реформ Солона.1 С другой стороны, нет
оснований подвергать сомнению предание, что Лициний Столон, один
из руководителей борьбы за допущение плебеев к консульству, был,
во-первых, зятем Фабия Амбуста, члена одной из наиболее
влиятельных патрицианских семей, и, во-вторых, сам являлся состоятельным
человеком —это та фактическая информация, которую мы узнаем из
семейных преданий.2
Возможно, отсюда можно сделать заключение, что поскольку
сопротивление преимущественному политическому правлению
патрициев исходило в основном, если не исключительно, от тех плебеев,
которые были независимы социально и экономически, а не от бедных
и бесправных, эти состоятельные плебеи, в свою очередь, были
ведомы в своей борьбе теми, кто являлся в данной группе социальными и
экономическими лидерами. Такая точка зрения подтверждается при
обзоре плебейских консулов, которые были избраны после того, как в
366 г. до н.э. плебеи получили доступ к консулату. Первым
плебейским консулом был Луций Секстий, преданный соратник Лициния в
10-летней борьбе за право плебеев участвовать в консульской власти.
Относительно его экономического и социального положения в
обществе ничего не известно, за исключением того, что можно заключить
из его связи с Лицинием, но любые подобные умозаключения
страдают большой неопределенностью. Возможно, он является исключением,
поскольку его семья не играла никакой политической роли в Риме
после 366 г. до н.э., однако вторым плебейским консулом был Луций
Генуций, который повторно был консулом в 362 г. до н.э., а второй
член того же рода, Гней Генуций, был консулом в 363 г. до н. э.
Социальная и экономическая неординарность этой семьи доказывается
тем обстоятельством, что Генуций был среди первых плебеев, которые
были выбраны в трибуны (399 г. до н.э.) в то время, когда власть
патрициев была еще безраздельна. Некий Марк Генуций появляется
234
даже среди консулов-патрициев 445 г. до н. э. Это, очевидно, вставка
последующих авторов, но именно как вставка она показывает, что Ге-
нуции были столь выдающимися людьми, что пытались претендовать
на патрицианское происхождение. В 364 г. до н. э. консулом был или
Лициний Столон, зять Фабия Амбуста, или Лициний Кальв, другой
представитель того же рода, и опять в 361 г. до н.э. консулом был
один из двух представителей рода Лициниев.3
Все тринадцать плебейских консульств в течение последующих 20
лет,4 с 360 по 341 г. до н.э. плюс одна плебейская диктатура
данного периода, осуществлялись лишь пятью представителями из четырех
семей, а именно семей Петелиев, Плавтиев, Попилиев и Марциев. Из
этих семей род Марциев позже претендовал на происхождение от
римского царя Анка Марция. Этот род был также некоторым образом
связан с легендарной фигурой Гнея Марция Кориолана, прототипа
бескомпромиссного защитника прав патрицианской аристократии в ходе
их борьбы с плебейской оппозицией на начальном этапе. Но каким
бы ни было происхождение этих легендарных предшественников рода
Марциев, факты показывают, что хотя официально они были
плебеями, на самом деле они были «почти» патрициями. Член рода Петелиев
появляется среди decemviri legibus scribundis в 450 г. до н. э.
В 342 г. до н.э., похоже, был принят закон, в соответствии с
которым на одной из консульских должностей отныне всегда должен был
находиться плебей,5 и, согласно Ливию, плебисцит, инициированный
плебейским трибуном Луцием Генуцием, гласил, что консульство или,
фактически, любые другие виды магистратуры не могут
осуществляться одним и тем же человеком более, чем один раз в течение
десятилетнего периода.6 В любом случае, первое из этих постановлений
просуществовало с данного момента до конца республиканского
периода, а второе —по крайней мере до 331 г. до н.э. Более быстрая
сменяемость плебейских консулов, вызванная соблюдением этих двух
постановлений,7 привела к консульству представителей
значительного числа новых плебейских семей.8 В течение десятилетия с 340 по
331 г. один за другим следуют П.Деций Мус, Кв. Публилий Филон
(инициатор закона о patrum auctoritas), Г. Мений, П. Элий, Г.Дуил-
лий, М.Атилий, Т.Ветурий, М.Антоний,9 Гн.Домиций и М.Клавдий
Марцелл, все они происходили из разных родов, что представляло
поразительный контраст с предыдущими 25 годами. Однако список
плебейских консулярных трибунов 400-396 гг. до н. э. содержит двух Пуб-
лилиев Филонов, двух Атилиев и одного Дуиллия. Некий Квинт
Антоний Меренда появляется у Ливия в качестве одного из консулярных
трибунов в 422 г. до н.э., а Т. Антоний Меренда фигурирует в списке
decemviri legibus scribundis в 450 г. до н. э. Плебеи Клавдии Марцеллы,
по-видимому, находились в родстве с патрицианскими Клавдиями: су-
235
ществовала также патрицианская ветвь рода Ветуриев.10 Фасты V в.
до н.э. не очень надежны в частностях, так, например, К.Ю.Белох
считает, что все имена плебейских консулярных трибунов являются
интерполяциями. Это предположение не очень похоже на истину, но
даже если это так, вытекающие из этого умозаключения не будут
существенно отличаться. Ибо поскольку вставки, если они действительно
таковы, не могут быть слишком поздними,12 то они все равно должны
доказывать, что в плебейских семьях, члены которых были избраны
консулами в IV в., очень скоро должен был выработаться вкус к
существованию знатных предков, если у них в действительности не было
знаменитых в политическом и социальном отношении
предшественников, на что указывали списки фаст, если они действительно
подлинные. После 331 г. до н. э. те же самые люди снова занимали консульские
должности, и пополнение консулата выдвиженцами из других семей
снова становится медленным.
Для наших собственных целей изложение данного вопроса не
нуждается в дальнейшей детализации. Представленная информация не
позволяет доказать, что все плебейские консулы нескольких первых
десятилетий, после того как консулат стал доступен плебеям,
автоматически избирались из наиболее выдающихся в социальном отношении
и наиболее зажиточных плебейских семей. Первого плебейского
консула, Л. Секстия, а позже Деция Муса и Г. Мения13 можно считать
исключением из правила, которое в целом соблюдалось. Что касается
общей тенденции, то здесь есть мало сомнений, и если такой человек,
как Секстий, мог стать консулом благодаря той руководящей роли,
которую он играл в борьбе за плебейское консульство, а Г. Мений и Деций
Мус — в большей степени благодаря выдающимся личным качествам,
чем вследствие семейных связей,14 то даже они должны были быть
достаточно состоятельны, чтобы принять бремя своей должности,
когда магистрат не получал официальной компенсации или финансовой
поддержки, и это в то время, когда еще не стало привычным брать
огромные финансовые средства в долг, начиная политическую
карьеру с тем, чтобы возвратить их, получив доходы во время войны или
при управлении порабощенными территориями.
Буквально с самого начала существовали две противоположные
тенденции. Как указывалось ранее, на протяжении определенного
времени сенат оставался преимущественно патрицианским, и, что еще в
большей степени важно, плебеи не прекращали считать сенат
инструментом власти в руках патрициев и не складывали оружие в борьбе
за уменьшение его власти. В свою очередь, плебеи, ставшие не только
сенаторами, но и консулами, не перестали в одночасье ощущать себя
плебеями. Так, например, один из них, Квинт Публилий Филон,
консул, а позже «народный» диктатор 339 г. до н.э., был инициатором
236
принятия закона, в соответствии с которым участие сената в
законотворчестве было ограничено, хотя семья Филона была представлена
в сенате самое позднее с начала IV в. И все же тот факт, что
подавляющее большинство плебейских консулов в первые десятилетия
после 366 г. до н. э. вышли из наиболее выдающихся в социальном и
политическом отношении плебейских семей, которые в известной
степени почти соответствовали патрицианским, с самого начала создавал
условия, благоприятные для образования новой патрицианско-плебей-
ской аристократии, в рамках которой различия между патрициями и
плебеями практически теряли большую часть своей политической и
социальной значимости.
Несмотря на это, было бы неверным утверждать, что
последующее развитие событий было предопределено с самого начала. Доступ
новых плебейских семей к консульству происходил волнообразно.
Приток на некоторое время уменьшился после десятилетия с 340 по 331 г.
до н.э., когда прилив людей из новых семей был максимальным, но
снова увеличился к концу IV в. В III в., вплоть до Второй Пунической
войны, отмечалась сходная волнообразная закономерность. Тем не
менее наиболее важен тот факт, что в то время, как все ранние
плебейские консулы из меньших семей (за исключением первого плебейского
консула Луция Секстия), похоже, поднялись до своего высокого
положения благодаря своим особенно выдающимся военным достоинствам,
то к концу рассматриваемого периода мы обнаруживаем, что
некоторые консулы из новых семей, выборы которых, очевидно, не были
связаны с их подвигами на войне, стали консулами, поскольку сумели
сделаться защитниками интересов и устремлений беднейших классов.
Наиболее выдающимся из них был Г. Фламиний, избранный народным
трибуном в 232 г. до н.э. и консулом в 223 и 217 гг. до н.э.
Первоначальная оценка его деятельности в литературе излагается в сочинении
его современника Фабия Пиктора, самого раннего римского историка
и представителя древнего патрицианского рода Фабиев, выдающиеся
члены которого в этот период яростно противодействовали всему тому,
за что ратовал Фламиний, а поэтому он изображается в этих
сочинениях как порочный и безответственный демагог. Однако последующая
римская история ясно показывает, что его аграрная программа и
законодательство, несомненно, оказались чрезвычайно полезными, или
могли бы оказаться таковыми, если бы продолжались и после него;15
или если бы другой закон, который он активно поддерживал, даже не
будучи его инициатором, закон Клавдия, запрещающий сенаторам
заниматься или участвовать в морской торговле, не имел бы менее
счастливые последствия — эти последствия едва ли можно было предвидеть
в его собственное время, а намерения законодателей, несомненно, были
хорошими.16
237
Г. Фламиний, хотя он был и первым в своем роду, достигшим
консульской должности, принадлежал к семье, которая в свое время была
представлена в сенате. Его плебейский наследник во втором
консульстве, Гай Теренций Варрон, был первым римским консулом, о котором
предание с чувством отмечает, что он вышел из семьи, занимавшей
низкое социальное положение.17 О политическом прошлом Варрона
известно немного, за исключением того, что он также достиг
своего высокого положения не благодаря военным успехам, а как лидер
беднейших классов.18 Третьим человеком, принадлежащим к этой же
группировке и, безусловно, политически связанным с Г. Фламинием и
Теренцием Варроном, был М.Минуций Руф, который в 217 г. до н.э.,
посредством законопроекта, энергично поддержанного Варроном,
занимавшим в этом году должность претора, получил равную власть с
диктатором Квинтом Фабием Максимом, чьим начальником конницы
он был до того.19 В отличие от Фламиния и Варрона, он приобрел
некоторые военные отличия перед тем, как был избран на высший
пост, однако его политические связи известны также в минимальной
степени. Кроме того, из древних преданий мы узнаем, что эта
политическая группировка обвиняла патрицианскую фракцию в сенате в
том, что они провоцировали вторжение Ганнибала в Италию, а затем
проявили недостаточно энергии, чтобы разбить неприятеля.20
Движение, выразителями которых были три упомянутых человека,
судя по их первоначальному успеху, должно было обладать
значительной силой. Хронологически данные события относились к тому
периоду, когда образование новой патрицианско-плебейской аристократии
достигло значительного успеха и когда сенат уже приобрел часть
новых полномочий, описанных ранее, — полномочий, которые в это
время осуществлялись в основном в период критического положения и
военного времени.21 Складывается впечатление, что если бы мирный
период продлился еще долго, новое движение могло бы
воспользоваться выгодным моментом, в результате чего консулы обрели бы
определенную независимость от сената, а в самом сенате значимость
наследственного фактора в некоторой степени снизилась бы. Отсюда легко
можно понять, почему группа Г. Фламиния была столь раздражена
вспыхнувшей новой войной с Карфагеном и хотела прекратить ее как
можно быстрее.
Однако подобное нетерпение грозило им гибелью. Еще до начала
Второй Пунической войны, в ходе военной экспедиции против кельтов,
Фламиний, занимая пост консула в первый раз, вовлек римскую армию
в очень сложное положение, из которого ей удалось выйти только
благодаря искусству офицеров и храбрости солдат. Во время своего
второго консульства он атаковал Ганнибала, не дождавшись армии своего
коллеги, и потерпел сокрушительное поражение в сражении при Тра-
238
зименском озере, где и был убит. В том же самом году М. Минуций,
который добился успеха в нескольких незначительных сражениях в
то время, когда он находился под командованием диктатора Фабия
Максима, после того как стал равным по должности с последним,
завел свою армию в ловушку и был спасен своим формальным
начальником. Наконец в 216 г. до н.э. Гай Теренций Варрон, который
был избран, несмотря на сильнейшее сопротивление со стороны
группы Фабия и консервативного большинства сената, проиграл сражение
при Каннах вследствие своей опрометчивости. Некоторые
современные исследователи выражали серьезные сомнения, действительно ли
только эти три народных лидера были ответственны за неудачи во
всех перечисленных случаях. И все же едва ли стоит сомневаться, что
именно стратегия их главного оппонента, Квинта Фабия Максима Кун-
катора, спасла Рим во время величайшей опасности, которая над ним
нависла, и что именно знаменитые члены старой патрицианской
семьи Корнелиев Сципионов, а именно, Гней Сципион, Публий Сципион
и последний сын, Публий Корнелий Сципион Африканский, первыми,
благодаря победам в Испании, помешали карфагенским
подкреплениям соединиться с Ганнибалом в то время, когда они могли позволить
ему завоевать Рим,22 и позже одержали окончательную победу над
Карфагеном.
После сражения при Каннах то же самое большинство сената,
которое столь яростно противодействовало его избранию на консульскую
должность, проголосовало за то, чтобы официально выразить Варро-
ну благодарность в связи с тем, что он «спас свою жизнь и тем самым
не был источником огорчения для Республики». Возможно, они
понимали, что это их вежливое отношение к нему было для него в гораздо
большей степени убийственным, с учетом сложившегося
общественного мнения, чем любой вотум недоверия. В любом случае, повторные
военные неудачи лидеров нового народного движения означали конец
последнего. Последние годы Второй Пунической войны стали периодом
окончательной консолидации новой патрицианско-плебейской
аристократии. Это, конечно, не означало, что новая аристократия, подобно
патрициату в период ранней Республики, была строго наследственной
и исключала появление новых людей. На протяжении семи
десятилетий с 210 по 140 г. до н. э. было по крайней мере 5 консулов, у которых
отсутствовали предки, принадлежавшие к сенаторскому сословию. Но
существенно то, что первый и наиболее важный из них, Катон
Старший, который стал консулом в 195 г. до н.э., не принадлежал к числу
прогрессивных деятелей, а был закоренелым консерватором и
защитником руководства сената, причем это было не результатом его
подчиненности или какого-либо чувства приниженности, но только
убеждением.
239
Конечно, в сенате всегда существовали фракции, и похоже, что
даже когда Лициний и Секстий боролись за допуск плебеев к
баллотировке на консульскую должность, они имели поддержку со стороны
некоторых сенаторов-патрициев.23 Равным образом, когда
большинство сената под руководством Фабия яростно противодействовало
линии Фламиния и Варрона, представители нескольких старых
сенаторских семей оказывали последним свою поддержку.24 Такие фракции
и разделения естественным образом существовали в сенате также и в
более поздний период Второй Пунической войны, и после ее
окончания. И все же позиция homo novus Катона показывает, что изменилось
нечто весьма существенное. Одним из аспектов обычной
фракционной борьбы в сенате всегда было соперничество отдельных личностей
и семей за политическое руководство. Однако это соперничество
личных амбиций на протяжении более 150 лет было нераздельно
связано с борьбой плебеев за более демократичный контроль над
деятельностью правительства посредством ограничения юридической власти
сената, роста власти народных собраний и снижения значимости
наследственного фактора в процессе распределения высших должностей
в государстве и в сенате. После сражения при Каннах этого уже не
было. Военные неудачи народных лидеров, успех представителей
наследственной аристократии и, более, чем что-либо, непоколебимость и
умение, с которым сенат как государственный институт действовал в
отчаянной ситуации, создали для сената и представителей старых
семей такой престиж, что на протяжении длительного времени им уже
не угрожали атаки снизу. Сопротивление власти сенаторов в начале
этого периода исходило не от прогрессивных в политическом
отношении деятелей, как раньше, а от семейства Сципионов, которые
старались использовать популярность, которую приобрели благодаря своим
военным достижениям, чтобы занять положение более высокое, чем
остальные члены сената, с помощью народной поддержки, но не
ради блага народа. В результате бурного выяснения отношений,
ставшего результатом этих попыток, новый человек Катон стал защитником
«старых традиций» и сенатского контроля над магистратом
Республики.
Еще более важен тот факт, что в то же самое время народные
трибуны, которые в прежние времена в силу своего официального
положения были лидерами народа в его борьбе против всемогущей
аристократии, начали все в большей и большей степени ощущать себя
членами новой аристократии и оказывать все возрастающую поддержку
политике сената. Когда в 205 г. до н. э. Сципион, как уже упомянуто,
стал угрожать обратиться к народу с тем, чтобы в сенате не
состоялось незапланированное распределение консульских провинций, сенат
прибег к помощи трибунов, и именно последние вынудили Сципиона
240
подчиниться его мнению.25 На протяжении последующего
десятилетия сенат нередко просил народных трибунов вносить на народных
собраниях законопроекты, которые он хотел провести в виде закона.26
Возможно, ничто иное не может лучше проиллюстрировать
колоссальную перемену, происшедшую к концу третьего века до н.э., чем этот
факт, в особенности если принять во внимание, что вплоть до 287 г. до
н. э. законодательная инициатива народных трибунов почти по
определению была направлена против сенаторов и часто, если не в
большинстве случаев, должна была поддерживаться сецессиями и другими
полунасильственными акциями.
Другим аспектом нового развития событий было образование или
консолидация аристократии в пределах новой патрицианско-плебей-
ской знати, так называемого нобилитета, состоящего из семей
консулов и бывших консулов.27 Как и собственно патрицианско-плебейская
сенатская аристократия, эта новая знать внутри знати не была
замкнутой и, разумеется, не образовалась мгновенно. Но с течением времени
стало привычным называть тех, чьи предки были консулами, nobiles.
Если человек, в роду у которого не было таких предшественников,
становился консулом, он сам причислялся к nobiles, хотя его знатность в
этом случае была не совсем того же качества, как знатность тех, кто
имел многих предков-консуляров. Особенно важно, что лишь очень
немногие люди, не имевшие предков-сенаторов, сумели достичь
консульства, вероятно, их было не более пяти, начиная с Катона, первого
homo novus, занявшего должность через 20 лет после консульства Те-
ренция Варрона, до консульства Квинта Помпея в 141 г. до н. э., а после
второго интервала в 34 года —еще пять, начиная от Мария, который
впервые был консулом в 107 г., и заканчивая Цицероном, последним
homo novus среди всех консулов республики.28 Иными словами, говоря
более точно, в последние 150 лет республики было немало людей из
несенаторских семей, которые достигли должности претора, и,
разумеется, еще больше тех, кто поднялся до сенаторского ранга,29 однако
лишь немногие из них добились консульства, тогда как в то же самое
время число консулов, происходящих из семей с предками-консуляра-
ми, было весьма велико.
На фоне такого развития событий существование знати внутри
знати может рассматриваться как противоречие по отношению к
сделанному ранее заявлению30 о том, что истинная аристократия всегда
шире, чем число ее членов, обладающих политической властью или
официально находящихся на государственной службе. Но на самом деле
суть не в этом, хотя большинство, а в определенные времена, почти
все старшие члены знатных семей, будучи потомственными нобилями,
становились сенаторами в сравнительно раннем возрасте.
Политическое влияние знатных семей осуществлялось не только через сенат, но
241
также и некоторыми другими путями.31 В конечном итоге, если
говорить об отличии нобилитета как аристократии внутри аристократии
от сенаторских семей, то существовали сходные, хотя и не полностью
аналогичные отличия внутри самого сената. Бывшие консулы
занимали в сенате особое место. После новоизбранных консулов их первыми
просили высказать свое мнение по поводу внесенного в сенат
предложения. При этом остальная часть сената слушала их с особым
вниманием, их также периодически призывали в дом консула, чтобы
выслушать их совет.32 Поэтому можно утверждать, что они в известной
степени выполняли функции кабинета, но по сути не как
руководители различных административных ветвей, а как наиболее
выдающиеся представители сената и знати. Кроме того существовало различие
между теми сенаторами, которых просили высказать свое мнение (sen-
tentiam dicere), и теми, кого просто просили проголосовать по поводу
внесенного предложения (pedibus ire in sententiam); но неясно, где
проходила грань между этими двумя группами, за исключением того, что
бывшие курульные магистраты всегда должны были принадлежать к
тем, кто высказывает предложения (qui sententiam dicunt); также
неясно, когда это отличие вышло из употребления. Не похоже, что оно как
официальное отличие существовало после Суллы.33
Рассмотренный до сих пор материал отчетливо показывает, что во
времена Полибия и позже внутри сенатской аристократии
существовала определенная иерархия отличий, не идентичных различиям между
патрициями и плебеями. Но природа этой новой аристократии не
может быть понята полностью без, по крайней мере, краткого
рассмотрения той социальной группы, из которой рекрутировались homines
novi — новые люди, занимавшие места среди сенаторов-аристократов.
Это были римские всадники, или equites Romani. В данном контексте
нет необходимости обсуждать происхождение ordo equester или
сложный вопрос о различии функций и положения equites equo publico и
equites equo privato.34 Едва ли может существовать сомнение, что во
времена Полибия и позже всадники в сущности идентифицировались
с наиболее богатым классом общества, хотя вольноотпущенники, даже
богатые, строго исключались из данной группы, и поэтому цензоры,
безусловно, всегда были вправе отказать в занесении в список или
исключить из него имя любого человека под благовидным предлогом,
точно так же, как они могли удалить любого человека из сената.
С ростом могущества Рима после Второй Пунической войны
всадники приобрели новые важные экономические и политические
функции. Более того, все новые члены сената избирались именно из этой
группы, хотя, попадая в сенат, они должны были подчиниться
определенным правилам, ограничивающим их экономическую и финансовую
деятельность.35 Отсюда понятно, что сенатская аристократия преиму-
242
щественно формировалась в соответствии с тремя совпадающими
основными принципами. Все они нередко обсуждались в греческой
политической теории, но наиболее подробно были выражены Аристотелем.
В своем знаменитом пассаже из «Политики» Аристотель говорит, что
почти все люди согласны, что социальная или политическая
справедливость заключается в некоей пропорциональности равенства; т. е. все
они едины во мнении, что представительство, которое различные
группы или отдельные лица должны иметь в правительстве, должно быть
пропорционально определенному качеству, которым они обладают и
которое должно быть критерием оценки. В то же время они
расходятся в вопросе, о каком качестве или критерии должна идти речь.
Те, кто склонен рассуждать олигархически, считают, что это
должно быть материальное состояние, так что наиболее богатый может по
праву претендовать на максимальную власть в государстве; истинные
аристократы считают, что таким критерием должны быть личные
качества и способности человека; одновременно есть и другое мнение,
что следует выбирать кандидата на основании знатности его
происхождения, т. е. происхождения от заслуженного человека.
Интересно наблюдать, что ряды сенатской аристократии в Риме
во времена Полибия действительно формировались в результате
сочетания всех трех упомянутых принципов отбора, естественно, не как
следствие применения какой-то абстрактной теории, а как результат
исторического развития. Внесение в списки всаднического сословия
(что означало обладание значительным богатством)37 было реальным,
если не официальным предварительным условием для введения в
состав сената, а также для участия в выборах на более высокий пост.
Кроме того, такое возвышение подразумевало наличие определенных
личных качеств или отличий. Такие отличия могли быть прежде
всего приобретены военными успехами, и такой род отличия играл очень
большую роль на выборах на протяжении всей истории Республики.
В отдельные периоды считалось, что это был единственный вид
отличия, который принимался в расчет. В другой период иные
достоинства или отличительные качества могли на равных конкурировать с
военной доблестью, а иногда именно они получали преимущество при
выборах на курульный пост: защита народных интересов, как было в
период до и в начале Второй Пунической войны, ораторские
способности в судебных процессах, как это отмечалось во времена восхождения
к политической известности Цицерона и др. Однако на протяжении
всей истории Республики знатность при рождении всегда была очень
важным фактором, по крайней мере, это проявлялось в том, что для
человека знатного происхождения или, во всяком случае, для
человека, имевшего в своем роду сенаторов, было гораздо проще попасть
в сенат или быть избранным на высший пост, чем для homo novus.
243
Поскольку все вышеперечисленное происходило в соответствии не с
законом, а с обычаем, необходимо задать вопрос, а почему это было
так, и поскольку магистратов избирал народ, то ответ на данный
вопрос можно получить только после детального рассмотрения народа
как политического института и его взаимоотношений с сенаторами-
аристократами.
Прежде чем коснуться этого предмета, будет, однако, уместным
еще раз обратиться ненадолго к сенату в его двойном качестве
правительственного органа и места представительства новой, не строго,
но все же преимущественно наследственной аристократии. Ранее
было уже показано,38 что в тот самый период, когда сенат был
отстранен от своей самой важной законодательной функции, он приобрел
новые и далеко идущие политические полномочия посредством
практической необходимости, поскольку он был единственным
существующим в государстве институтом, который мог эффективно исполнять
те функции, которые первоначально принадлежали консулам, но
которые последние все в большей степени оказывались неспособны
выполнять. Тем не менее нет никаких сомнений, что сенат должен был
или потерять свою власть с течением времени — как это фактически
и произошло при закате Республики, — или должен был
трансформироваться от своего существующего в тот момент состояния, а именно:
утратить свойство места представительства полунаследственной
аристократии. Это было бы возможно, если бы не колоссальный престиж,
который приобрели и аристократия, и сенат во время Второй
Пунической войны и в период быстрого распространения могущества Рима
на все окружающие Средиземное море земли в течение шести
десятилетий после окончания войны.
Интересно наблюдать, как это положение сената и представленной
в нем аристократии выражается и иллюстрируется посредством
нового значения термина senatus auctoritas, которое появилось в это время.
Первоначально это означало право сената, а позже его патрицианской
части одобрять или не одобрять закон, принятый народным
собранием, в последнем случае делая его недействительным. В этом
смысле senatus auctoritas или patrum auctoritas утратили большую часть
своей практической значимости после принятия законов Публилия в
339 г. до н.э. и законов Гортензия в 287 г. до н.э.39 Однако в
поздней Республике этот термин используется с иным значением. Данное
значение обычно объясняется тем, что когда народный трибун
совершает интерцессию против senatus consultum, последний «становится»
или «расценивается» как senatus auctoritas. Это совершенно
правильно, но, очевидно, требует некоторого дальнейшего разъяснения,
которое не осуществлялось ни древними авторами, ни, насколько я могу
судить, современными учеными. И все же раскрыть происхождение и
244
значение новой терминологии не так уж сложно, если рассматривать
этот вопрос в свете общего развития событий.
Senatus consultum, как указывает название, — это совет сената или,
точнее, ответ сената на обращение к этому органу со стороны
магистрата. На протяжении всей истории республиканского Рима было
много случаев, демонстрирующих, что юридически консул не должен
был подчиняться сенатусконсульту. И все же на протяжении
значительного периода истории Республики, в особенности во времена По-
либия, власть сената была столь велика, что его consult а являлись
почти законами, и очень редко случалось, когда консул или один из
меньших магистратов рисковали не согласиться с senatus consultum.
Мы также видели,40 что когда это явление имело место, престиж
сената у народа был столь велик, а его взаимоотношения с народными
трибунами столь гармоничны, что сенат мог использовать последних,
чтобы провести закон через народное собрание, которое по закону
заставило бы непокорного консула согласиться с волей сената. С другой
стороны, все же могло случиться — и на последнем этапе развития
Республики, фактически, случалось неоднократно, — что народный
трибун протестовал против решения сената (senatus consultum). Как
было указано ранее,41 фактически это означало не столько интерцессию
против senatus consultum как такового, которое, в конечном итоге, все
таки было принято, сколько выступление в перспективе против
любого действия, которое магистрат мог предпринять для выполнения
рекомендации сената. После такой интерцессии юридически senatus
consultum, конечно, не могло быть выполнено. Однако теперь нетрудно
понять, что consultum оставался (а не становился, как заявляют
большинство современных историков) senatus auctoritas, т. е. выражением
авторитетного мнения сената, означавшего, что действие в
соответствии с данной рекомендацией соответствует интересам государства.
Таким образом, вся ответственность за последствия предотвращения
выполнения этого решения ложилась на плечи того трибуна, который
совершил интерцессию. Иными словами, весь престиж сената стоит
за содержанием этого consultum, хотя в самом строгом смысле слова
это уже не могло быть consultum, поскольку юридически оно не могло
быть выполнено. Это также одна из причин, почему они тщательно
протоколировались.
Более того, лишь таким образом становится возможным объяснить
тот парадоксальный факт, что senatus consultum в виде senatus
consultum de re publica defendenda мог в известной степени преодолеть
интерцессию трибуна. И все же будет неправильным сказать, как это делает
большинство современных авторов, что чрезвычайный декрет такого
рода лишал интерцессию трибуна правовой силы. Дело совершенно не
в этом.42 Senatus consultum de re publica defendenda было выражени-
245
ем взвешенного мнения сената о существовании столь чрезвычайного
состояния, чтобы использовать с целью спасения государства такие
действия, которые в нормальных обстоятельствах следовало бы
расценить как незаконные. Такие действия были бы открытым вызовом
интерцессии трибуна, но этот вызов расценивался как необходимый
для защиты государства. Резолюция, свидетельствующая о
неотложности ситуации, не означает и не предполагает, что пока существует
неотложная и опасная ситуация, любая интерцессия трибуна может
быть проигнорирована.
Иными словами, было бы совершенно неправильно сказать, что
престиж сената, даже тогда, когда он достигал своего максимума,
ставил этот государственный институт над законом. Напротив, сенат мог
использовать свой престиж, чтобы законодательным путем добиваться
реализации своих решений, но оставался подчиненным
существующему конституционному закону и всех других законов, которые
предлагались народному собранию курульными магистратами и народными
трибунами в качестве законодательной инициативы. И все же в
исключительных ситуациях, за пределами обычного законодательства сенат,
опираясь на свою власть и престиж, мог поддержать и так или иначе
легализовать нарушения существующего закона, в том числе и
конституционного, если признавалось, что это делается с целью преодоления
чрезвычайных обстоятельств. Такой феномен представляется
наиболее интересным. Платон и другие древние политические философы
видели различие между правительством, делающим ставку на силу,
и правительством, опирающимся на закон, а также между
правительством, опирающимся на силу, и опирающимся на убеждение.43 Платон
также столкнулся с проблемой, что правительство, не опирающееся
на закон, имеет тенденцию стать деспотичным и безответственным,
в то время как правительство, не отвергающее норму закона, имеет
тенденцию действовать формально и при этом неспособно адекватно
реагировать на безграничное разнообразие проявлений человеческой
жизнедеятельности.44 Позицию сената во времена Полибия мы
можем охарактеризовать как позицию правительства, опирающееся на
престиж, хотя и не только на него, и даже скорее как правительство,
действующее по закону и дополнительно опирающееся на престиж,
если только закон оказывается недостаточным. Позже мы увидим, что
данный фактор не следует игнорировать при рассмотрении природы и
значения того, что называется смешанной конституцией или системой
сдержек и противовесов.
Подобно тому, как Полибий идентифицирует монархический
элемент в Римской республике с консулами, а олигархический или
аристократический элемент — с сенатом, он также отождествляет «народ» с
официальными народными собраниями и до известной степени с на-
246
родными трибунами как инструментами, которые всегда должны
действовать в соответствии с волей народа. Предположение, что они
всегда будут действовать таким образом, оказалось не совсем
правильным, но отождествление «народа» с народным собранием также
вызывает определенную критику или, по крайней мере, должно быть
тщательно взвешено.
Нет нужды обсуждать древнейшую форму народного собрания,
comitia curiata, поскольку они потеряли какое-либо практическое
значение в период, при котором, согласно Полибию, римская конституция
продолжала оставаться совершенной. Избирательным и
законодательным собранием в этот период или, по крайней мере, в начальной его
фазе были comitia centuriata. Похоже, что в ранний период
Республики в таких собраниях голосовали только те граждане, которые были
достаточно обеспечены, чтобы служить в качестве
тяжеловооруженных воинов, при том что их вооружение оплачивалось из собственных
средств. Но даже если считать, что так называемая сервианская
реформа была столь же стара, как сообщает античная традиция, что
едва ли соответствует истине, право голосования все еще
распределялось совершенно неравным образом. В соответствии с этой системой
граждане разделялись на центурии в зависимости от их
принадлежности к различным классам, куда они зачислялись согласно степени
достатка. Такое распределение, согласно Ливию,45 было следующим:
18 центурий всадников, или equites equo publico; 80 центурий
первого класса, первоначально полностью вооруженных пеших воинов, а
в последующем — людей максимального достатка после всадников; 20
центурий второго класса; 20 центурий третьего класса; 20 центурий —
четвертого; 30 —пятого; и в заключении 2 центурии ремесленников,
2 — музыкантов и в дополнение к этому 1 центурия людей, не
обладающих собственностью, или пролетариев.
Нет ничего невозможного в том, что во времена ранней
Республики был период, когда весьма значительная часть граждан служила
в качестве тяжеловооруженных воинов в фаланге, а несоответствие
между числом центурий в каждом классе и количеством людей,
голосовавших в них, было не столь велико, как в дальнейшем. Однако нет
никаких сомнений, что когда имущественный ценз для первого
класса составлял 100000 или 120000 ассов (один асе = */б фунта меди),46
число людей, голосовавших в центуриях первого класса, было гораздо
меньше, чем в любом другом более низшем классе, в особенности в
самых последних, и, таким образом, богатые люди обладали гораздо
большей властью при голосовании по сравнению с бедными. В самом
деле, легко увидеть, что если бы все центурии всадников и
представителей первого класса приходили к согласию, они обладали бы
таким большинством, что необходимость в голосовании низших классов
247
просто отпадала бы. Равным образом очевидно, что один голос всех
пролетариев вместе взятых имел чисто теоретическое значение. Таким
образом, понятие «народ», если идентифицировать его с народным
собранием comitia centuriata, соответствовало слою состоятельных
граждан. Поскольку comitia centuriata продолжали оставаться выборным
собранием до конца Республики, не слишком удивительно, что на
государственные должности избирались только состоятельные граждане,
даже независимо от того обстоятельства, что магистрат, не обладай он
достаточными средствами, не мог бы выполнять свои обязанности.
В то же время ясно, что отношение собрания к патрицианской
аристократии естественным образом должно полностью отличаться от ее
отношения к более поздней патрицианско-плебейской сенатской
аристократии. Нет сомнений, что большинство людей, голосовавших по
первому классу, возможно, даже среди equites, принадлежали к
числу плебеев, и это были преимущественно зажиточные плебеи,
которые наиболее энергично протестовали против сосредоточения власти
в руках патрициев. Такой вывод находится в полном соответствии с
общим наблюдением, что в соответствии с традицией Ливия в целом
не было большой сложности в проведении проплебейского и
антипатрицианского закона через comitia centuriata. Единственная сложность
заключалась в том, чтобы инициировать подачу соответствующего
законопроекта со стороны сената или курульного магистрата, поскольку
комиции не обладали законодательной инициативой.47 Не менее
естественно и то, что после полной победы народа и формирования новой
плебейско-патрицианской аристократии comitia centuriata перестали
быть инструментом, который мог быть использован для
антисенатского законодательства. Ибо люди, принадлежащие к первому классу,
естественно, имеют больше общих интересов с всадниками и
сенаторами, чем с бедными, кроме того, они могли теперь надеяться на переход
в следующий, более высокий класс. Только на протяжении последнего
века республиканского правления, по причинам, которые будут
рассмотрены позднее, между всадниками и сенатской аристократией
временно возник определенный антагонизм.
Собрания плебеев, concilia plebis, также голосовали по группам, т. е.
сперва каждый человек голосовал в его собственной группе, затем
количество голосов большинства в группе засчитывалось как один голос
при окончательном групповом голосовании (одна группа = один
голос). Распределение внутри этих групп в народном собрании тем не
менее происходило не в соответствии с имущественным цензом, а с
учетом районов проживания, так называемых триб. Возможно, есть
определенное значение в названии этих триб и в том, что в древних
преданиях сказано об их происхождении. В самом начале
существовали только три трибы, происхождение их названий было связано с
248
именами этрусских родов; каждая из них разделялась на десять
курий. Таким образом, ясно, что самое древнее разделение было тесно
связано со старыми клановыми порядками.48 Затем, согласно древней
традиции, такой порядок был изменен, и вместо трех первоначальных
триб были созданы четыре городских трибы, к которым с течением
времени присоединялось все возрастающее количество сельских триб,
пока наконец в 241 г. до н.э. общее число триб не достигло 35, из
них 31 была сельская. После этого никаких дополнений уже не
было. По преданию, изменение первоначального числа триб с трех на
четыре городские и, возможно, введение первых сельских триб
приписываются царю Сервию Туллию и тесно связываются с установлением
нового порядка разделения на центурии.49 В самом деле, хотя можно
дискутировать по поводу даты, а детали, сообщаемые древними
авторами, нереалистичны и противоречивы, едва ли можно сомневаться,
что два эти мероприятия совпадали по времени, поскольку оба они
были проявлением первой трещины в родовой системе, существовавшей
в обществе и армии.
Названия четырех городских триб были заимствованы из названий
местности. Названия первых 16 сельских триб произошли от имен
выдающихся родов, в то время как названия сельских триб, созданных
во время и по окончании последней четверти V в. до н.э., опять были
взяты из местных названий. Возможно, это важно. Похоже, что
первые плебеи, которые были в большей или меньшей степени независимы
от патрицианских семей, концентрировались в городе, в то время как
большинство (хотя, возможно, никогда не все) сельских плебеев
были клиентами патрицианских семей. Отсюда заимствования от имен
родов, которые перешли на названия сельских триб, но с городскими
трибами этого не произошло. Присоединение более поздних триб,
начавшееся с создания трибы Крустумина, первой из сельских триб,
имеющих название, заимствованное от названия местности, а не от
названия рода, было всегда связано с распространением римских владений
на бывшую территорию неприятеля. Хотя значительная часть
завоеванной территории использовалась в качестве государственной земли,
а существенная часть этих общественных земель в свою очередь была
«отдана в аренду» выдающимся семьям, ни плебейские поселенцы на
этой территории, ни местные жители, которые могли получить
римское гражданство, не становились клиентами знатных семей, и когда в
III в. были добавлены последние сельские трибы, институт клиентелы
в его первоначальном смысле так или иначе вышел из употребления.
Таким образом, изменение названий римских триб ясно отражает
изменение социальных и политических условий в обществе.
Как было упомянуто ранее, до 287 г. до н. э. concilia plebis не
обладали законодательной властью, но посредством своих решений, которые
249
при необходимости поддерживались военными демонстрациями,
могли оказывать давление на сенат и курульных магистратов для того,
чтобы внести необходимые законопроекты в законодательное
собрание. В соответствии с многочисленными пассажами у Ливия и других
античных авторов становится ясно, что начиная с середины V в. до н. э.
помимо comitia centuriata существовал и другой тип законодательной
ассамблеи, который носил название comitia tributa, которые подобно
concilium plebis голосовали по трибам. Частая и очевидная
неразбериха, которую можно наблюдать у Ливия между concilium plebis и
этими предполагаемыми comitia tributa, делает весьма сомнительным,
могло ли такое собрание, которое, если оно имело законодательные
права, должно было быть патрицианско-плебейским, существовать в
данный период времени.50 Похоже —хотя по имеющимся
доказательствам нельзя утверждать это с уверенностью, — что спустя некоторое
время после того, как резолюции concilium plebis приобрели силу
законов, изданных comitia centuriata, патриции были введены в состав
бывшего concilium plebis, после чего этот институт получил название
comitia tributa.51 Тогда будет легко понять, что некоторые древние
авторы могли ошибочно применять последний термин также и к
concilium plebis в период после 287 г. до н.э., и то, что, в свою очередь,
вело к предположению, что в период ранней Республики существовало
специальное народное собрание, отличное от concilium plebis.
В любом случае, незадолго до начала Второй Пунической войны,
примерно спустя 60 лет после издания Гортензиевого закона от 287 г.
до н.э., произошла реорганизация законодательных и избирательных
собраний. К сожалению, детали этой реорганизации неясны. Нет
сомнения, что разделение электората на центурии было связано и
объединено с делением на трибы. Что касается того, каким образом была
сделана эта комбинация, то наиболее достоверным объяснением на
основании доступных нам свидетельств оказывается следующее: теперь
в каждом из 5 классов было по 70 центурий (по 2 в каждой из 35
триб), а кроме того 18 центурий всадников, плюс пять уже
традиционных центурий ремесленников, музыкантов и пролетариев, или всего
373 центурии. Однако сведения о новом законодательстве в
сохранившейся античной литературе слишком коротки и неясны для того,
чтобы быть уверенным, что то или иное более современное объяснение
правильно.
Тем не менее гораздо важнее для анализа римской конституции
как конституции смешанной вопрос: в какой степени и каким образом
эти многочисленные собрания представляли собой «народ». Очевидно,
что чисто плебейское собрание, голосовавшее по трибам, т. е. на
основании районов проживания, не давало зажиточным людям того
абсолютного преимущества, которое возникало в собрании, голосующем
250
по классам, созданным в соответствии с имущественным цензом, где
два наиболее зажиточных класса обладали абсолютным большинством
голосов. Таким образом, зажиточные плебеи раннего периода
Республики должны были нуждаться в поддержке беднейших или средних
классов в своей борьбе, в ходе которой они хотели сломать, с
помощью concilium plebis, господство патрицианской аристократии. Это те
обстоятельства, на которые также указывает античная традиция.
Мы не знаем, была ли первая сельская триба образована в то же
самое время, что и четыре городские трибы, как утверждает
большинство современных авторов, или же был период времени, в течение
которого существовали только городские трибы, как на то ясно указывают
Ливии и Дионисий Галикарнасский.53 Если последнее утверждение,
действительно соответствует истине, то это происходило в то время,
когда большинство независимых плебеев, по всей видимости, жило в
городе. Однако наши знания этого раннего периода слишком
отрывочны, чтобы позволить себе сделать какое-то определенное заключение.
Впрочем, представляется очевидным, что после того, как были
добавлены сельские трибы и вплоть до цензорства Аппия Клавдия Цека в
312 г. до н. э. только землевладельцы, причем за исключением
вольноотпущенников, были включены в трибы.54 Аппий Клавдий включил
в трибы как вольноотпущенников, так и других граждан, у которых
не было земельных наделов, но в 304 г. до н. э. в период цензорства
Квинта Фабия и Публия Деция последние были ограничены 4
городскими трибами. К этому времени число сельских триб возросло до 27,
в 300 г. до н.э. —до 29, а в 241 г. до н.э. —до 31, так что упомянутые
группы населения имели влияние только на четыре из 31, 33 или 35
голосов. Иными словами, городские трибы, которые первоначально,
вероятно, включали наибольшую часть независимых плебеев,
превратились после 304 г. до н. э. в трибы пролетариев. Но к тому времени они
уже представляли собой незначительное меньшинство избирательных
округов.
Далее, по мере того как территория, населяемая римскими
гражданами, увеличивалась и в особенности после образования двух
последних триб в 241 г. до н.э., когда значительные массы населения
Пицена и области сабинян получили полные права римских граждан
и были включены в эти новые трибы, возникла ситуация, сходная с
той, что преобладала в Ахейской конфедерации.55 Поскольку каждый
должен был приходить на народное собрание в Рим, чтобы
реализовать свое избирательное право, и поскольку для состоятельных людей
предпринять такое путешествие из отдаленной области было гораздо
проще, чем для бедных, то число людей, прибывших издалека на
выборы, было гораздо меньше, чем тех, кто был в списках, в результате
чего богатые имели преимущество. Конечно, результат был несколь-
251
ко иным в центуриатных собраниях, подразделенных на трибы,
которые были учреждены около 220 г. до н.э. и которые упоминались
ранее.56 Ибо здесь классы населения с низким доходом обладали
фиксированным количеством голосов, независимо от числа участников в
голосовании. С другой стороны, разделение на классы в соответствии
с новым порядком в определенной степени благоприятно сказывалось
на интересах зажиточных людей, а пролетарии, по всей вероятности,
все также имели всего один голос в этом собрании, хотя полной
уверенности в этом нет. В то же время поскольку число сельских триб
многократно превышало число городских, несмотря на тот факт, что
городское население увеличивалось пропорционально гораздо быстрее,
чем сельское, последний фактор создавал для сельских жителей
сохраняющееся значительное преимущество при голосовании.
Такая ситуация сохранялась вплоть до начала последнего столетия
Республики. Примерно в это время или немногим раньше она стала
изменяться, но изменения происходили не в результате перемен в
организационной структуре народных собраний или в порядке голосования.
В результате разорений Второй Пунической войны, но в еще большей
степени вследствие продолжительных войн, которые Рим вел вдали от
метрополии на протяжении всей первой половины II в. до н. э. вплоть
до разрушения Карфагена и Коринфа, многие римские крестьяне,
которые продолжали служить в армии на протяжении длительного
времени, утратили свои участки и обосновались в Риме. К этому
времени стало обычаем, что римские граждане при голосовании сохраняли
свою принадлежность к трибам, даже если они уже не проживали
в соответствующей местности. Таким образом, эти новые городские
пролетарии не голосовали, как и те, кто не обладал собственностью
после цензорства Квинта Фабия, только в городских трибах, но все в
большей степени участвовали в голосовании в сельских трибах и
всегда могли отдать свои голоса, поскольку постоянно присутствовали в
Риме. Если же, таким образом, только относительно небольшое
количество участников из деревни прибывало в Рим для голосования, то
представители соответствующих триб, которые оставались в Риме,
поскольку они утратили свои земли, могли и часто действительно
обладали большинством при голосовании в своих трибах и тем самым
определяли исход выборов. Если же, с другой стороны, значительное число
участников голосования все же прибывало в Рим, то они могли своим
числом взять верх над городской толпой. Цицерон был горд, что когда
вопрос о его возвращении из ссылки в 57 г. был поставлен на
голосование комиций, люди со всей Италии устремились в Рим, чтобы
проголосовать за него.57 Однако среди многочисленных выборов, которые
происходили на протяжении года, данный случай был редким
исключением. Как следствие этого мы обнаруживаем, что со времен Гракхов
252
по возрастающей именно городское население имело решающий голос
в народных собраниях. Ближе к концу республиканского периода были
даже организованы клубы, которые продавали голоса в достаточном
количестве, чтобы провести выборы или протащить нужный закон,
однако подкуп избирателей на выборах стал обычным делом только к
середине II в. до н.э. Едва ли необходимо говорить, что эти народные
собрания в период поздней Республики еще в меньшей степени давали
истинную картину представительства «народа», чем многочисленные
собрания раннего периода Республики, на которых при голосовании
богатые всегда имели преимущества над бедными. Впрочем, следует
особо подчеркнуть то наблюдение, что во всех разнообразных
собраниях периода ранней Республики и на протяжении всех изменений их по
форме, согласно варианту разделения голосующего населения и
процедуре голосования, богатые продолжали сохранять, хотя и в разной
степени, существенное преимущество в сравнении с удельным весом
числа их голосов, и что эта ситуация полностью изменилась в то
время, когда в форме народных собраний вообще не происходило никаких
изменений. С другой стороны, этот сдвиг в характере власти, который
был важным фактором, приближающим падение римского
государственного порядка, мог быть предотвращен соответствующими
институционными изменениями. Таким образом, при определенных
обстоятельствах изменения в некоторых внутренних структурах государства
скорее могут сберечь большую часть основополагающих принципов
его устройства, чем обеспечить сохранение их внешних форм.
Вплоть до этого момента понятие «народ» идентифицировалось с
общей массой населения всех римских граждан, причем уже было
показано, что, хотя все римские граждане имели то, что теперь
называется правом участия в выборах, в реальности у них никогда не было
права на равное представительство при голосовании. По мере того, как
римляне распространяли свое влияние сначала по всей Италии, а
затем за ее пределами по Средиземноморью, пропорционально все
меньшая часть населения империи состояла из римских граждан, имевших
право голоса в народных собраниях в Риме. Политические
механизмы, посредством которых Рим включал порабощенные нации в свою
империю, были чрезвычайно разнообразны и сложны, а потому здесь
мы не можем обсуждать их детали.58 Лишь очень поверхностно можно
сказать, что главным, наиболее часто применявшимся способом было
заключение союзов, которые можно разделить на две группы: foedera
aequa, т. е. союзы, при которых две взаимодействующие стороны
рассматривались как равные, если не по обладанию властью, но по
крайней мере по правам, прописанным в договоре; и foedera iniqua, когда
один из партнеров признавал верховенство другого и обладал лишь
усеченными правами. По мере возрастания могущества Рима вариант
253
foedera aequa вскоре был практически сведен к нулю, a foedera iniqua
в несколько измененном варианте, как, например, договор с
ахейцами, в большинстве случаев использовались вплоть до самого заката
империи.
Начиная со второй половины IV в. до н. э. и далее римляне в Италии
по большей части использовали механизм предоставления жителям
захваченных территорий римского гражданства без обладания
соответствующим правом на голосование (civitas sine suffragio). Те, кто
получал такой вариант гражданских прав, несли бремя службы в
регулярной римской армии, но в то же время они оказывались под защитой в
случае внешнего нападения, а отдельным гражданам разрешалось
селиться в Риме с приобретением полных прав римских граждан. Более
того, эти «полугражданские» общины сохраняли свои локальные
органы самоуправления со своими собственными народными собраниями,
советами и высшими местными магистратами, которые избирались на
местном уровне. Тем не менее с учетом всего этого, даже после того,
как завоевание Италии было уже давно закончено, большая часть
населения Италии оставалась лишенной полного объема прав римского
гражданства, несмотря на то, что молодые италийцы завоевали для
Рима весь мир Средиземноморья, а провинциальное население за
пределами Италии оставалось лишенным даже гражданства без участия
в выборах вплоть до последних лет Республики. Таким образом,
смешанная конституция Рима, описанная Полибием, по отношению к его
собственному времени —даже если учесть, что он изобразил это
верно — применима лишь для относительно небольшой части населения,
которое проживало на территории, находящейся под римским
управлением. Хотя и парадоксально, но едва ли можно сказать, что
римляне в целом представляли аристократию, управляющую остальной
частью населения, подобно спартанцам VI и последующих веков, ибо
даже беднейший спартиат в IV в. чувствовал себя аристократом, в то
время как это едва ли можно сказать о беднейших гражданах Рима в
I в. до н. э.
Автор недавно опубликованной книги59 сделал заключение, что
неспособность римлян распространить свое гражданство в нужное
время, прежде всего на всех италийцев, а затем и на население
провинций и, кроме того, неспособность древних политических
теоретиков придумать представительную систему голосования и тем самым
создать инструмент, посредством которого гражданские права столь
большого населения были бы политически эффективны, представляли
собой две основные причины падения Римской республики. В
последующем это стало одной из причин политической слабости Рима в
период империи. Если довести эту теорию до логического конца, то из
нее следует, что вину за падение Римской республики надо, без сомне-
254
ния, возложить на Полибия.60 Вместо того, чтобы во всех
отношениях восхищаться римской политической системой, он должен был бы
указать, что римские народные собрания действительно представляли
(адекватно или неадекватно) «народ» в древнем городе-государстве и
даже до некоторой степени в увеличенном в размерах
городе-государстве в первые годы IV в. до н. э., но что должен был быть найден новый
инструмент для достижения того же результата на территории той
обширной империи, до которой Рим вырос к этому времени, и что этот
новый механизм должен был быть адекватным существующей
системе. Поскольку Полибий мог найти первые примеры такого механизма
у себя на родине, в Ахейской лиге, и в Македонских республиках,61
которые были образованы Римом в 167 г. до н.э., ему просто нужно
было бы распространить более совершенную систему политического
представительства на все население Римской империи, а поскольку он
был близким другом Сципионов, он мог склонить этих влиятельных
людей и других представителей их круга к реализации этой схемы.
Если бы тогда их попытки увенчались успехом, ход истории, возможно,
принял бы иное направление.
На самом деле автор упомянутой книги в своих заключениях не
заходит столь далеко. Он признает, что даже если Полибий или
другой политический теоретик изобрел бы или пропагандировал систему
представительства, интересы (различных кругов), по всей
вероятности, не дали бы практически реализовать ее в масштабах населения
всей Римской империи, прежде чем было бы уже поздно
предпринимать что-либо для спасения Республики. Если сделать эту оговорку,
то тогда мнение автора не будет звучать столь парадоксально, как это
может показаться на первый взгляд, особенно если принять во
внимание ту огромную роль, которую играет политическая теория в
«обтачивании» современных конституций, и тот факт, что те понятия,
которые мы в современном языке вкладываем в термин «демократия», в
значительной степени стали реальностью посредством
представительной системы. Независимо от этого, даже допуская, что Полибий не
мог предотвратить падения Римской республики посредством
изобретения представительной системы и уговоров своих римских друзей
реализовать его предложения, всегда важно задаться вопросом, что
произошло или могло бы произойти, если в один ключевой момент
истории было бы принято другое решение или появилась бы некая новая
идея, в результате чего стало бы возможно изменить ход исторических
событий.
И все же если бы такой эксперимент был осуществлен, его
результат, я думаю, был бы таким же; тем не менее важно отметить, что
неспособность древних изобрести систему представительства в ее
современной форме может быть обусловлена факторами, идущими весь-
255
ма издалека, более же непосредственные причины падения Римской
республики и упадок древней цивилизации при императорах были
иного происхождения. Действительно, длительное исключение очень
большой части населения Италии из римского гражданства вызывало
постоянно нарастающее чувство негодования, и в начале I в. до н. э. в
конечном итоге привело к восстанию, так называемой Союзнической
войне, которая потрясла Римскую республику до основания и имела
далеко идущие последствия, даже после того, как восстание было
подавлено и первоначальный вопрос был урегулирован: все италийцы,
проживающие южнее Рубикона, были признаны римскими
гражданами в полном объеме. Характерно, тем не менее, что основная причина,
почему жители Италии требовали полных прав римского
гражданства, заключалась не в их желании принимать участие в голосовании
в народных собраниях, а в желании зажиточных и преуспевающих у
себя на местах жителей получить возможность сделать политическую
карьеру в Риме, не теряя связей по месту жительства, желание бедных
получить разрешение на поселение в Риме и участвовать в
распределении дешевого хлеба и в конечном итоге — желание всех вместе иметь
право апеллировать на решение римского магистрата к народному
собранию. Позже мы увидим, что это во многих отношениях
чрезвычайно важно.
Гражданская война в Италии уже клонилась к закату, когда
восточные провинции восстали против римлян, и во многих городах
Малой Азии и на Эгейских островах были вырезаны римские и
италийские обитатели. Причина такой вспышки опять же была не в том, что
жителям было отказано в римском гражданстве, а в общей
ненависти к хозяину-иностранцу и особенно — негодовании из-за
эксплуатации местного населения римскими властями, откупщиками и
предпринимателями. Разумеется, можно возразить, что все или большинство
из этих видов зла могли бы быть предотвращены, если бы населению
провинций было предложено представительство в центральном
правительстве в такой же степени, в какой сегодня представлены в Сенате
или в Палате Представителей все штаты США. Такой аргумент,
безусловно, имеет право на существование. И все же можно спросить,
совершенно независимо от возможности, что «законные интересы» Рима
могут препятствовать реализации такой схемы, а смогла ли
представительная система в ее современной форме вообще работать в такой
обширной империи со столь неоднородным населением? Далее
очевидно, что проблема не может быть сформулирована в столь простой
форме и требует дальнейшего разъяснения.
В соответствии с теорией Полибия смешанная конституция
представляет собой сочетание монархического, олигархического и
демократического элементов, при этом демократический элемент идентифици-
256
руется с понятием «народ». Следовательно, если все население
государства и есть «народ», то анализ Полибием Римской конституции
совершенно неверен, поскольку «народ», о котором он говорит,
представлял собой лишь незначительную часть населения всей Римской
империи этого времени. То же самое в равной степени можно
сказать о Спарте, и в данном случае Полибий, очевидно, не сомневался в
фактической стороне дела. Он считал, что смешанная конституция,
даже столь несовершенного вида, тем не менее обладает
большинством черт, которые делают ее более предпочтительной в сравнении
с другими, особенно в том, что касается ее устойчивости и
способности сделать общество более сильным во всех отношениях в сравнении
с другими государствами. Он допускал, что конституция Спарты была
подрыта распространением спартанского господства, к которому она
не была приспособлена. Он считал, что в данном отношении римская
конституция была продумана лучше. В своем мнении он, разумеется,
мог ошибаться, и действительно существенным дефектом его анализа
является то, что при сравнении Спарты и Рима он
преимущественно сравнивает их индивидуальные способности вести войны вдали от
территории метрополии, но никоим образом не касается проблем,
возникающих при попытках держать в подчинении завоеванное население
на сравнительно небольшой территории, и тем более контролировать
в мирное время население огромной империи.
На данном этапе проблема природы и значимости смешанной
конституции становится тесно взаимосвязанной с проблемой причин
падения Римской республики. Было ли разрушение республиканской
формы правления просто неминуемым следствием быстрой
сверхэкспансии государства? Если это так, то каким именно способом или
способами эта сверхэкспансия разрушала систему сдержек и противовесов,
на основе которых, согласно Полибию, была построена Республика?
Или же этого можно было избежать и было ли изобретение и
использование системы представительства единственно возможным или по
крайней мере наилучшим вариантом предотвращения такого
финала? Безусловно, политическое и административное управление столь
обширной империей не могло оставаться неопределенно долго
ограниченным тем скромным меньшинством, которое римские граждане во
времена Полибия составляли по отношению к населению всей Римской
империи в целом. И тем не менее это верно, хотя эти римские
граждане были чем угодно, но не социально однородной массой.
Последовательное расширение гражданских прав и обязанностей населения
государства было безусловной необходимостью и фактически
происходило на протяжении последующих нескольких столетий. Однако этот
процесс подразумевал одновременную ассимиляцию, в конце которой
мог успешно появиться такой инструмент, как система представитель-
257
ства. Едва ли можно вообразить, что такая система могла бы
работать, если она была искусственно введена на протяжении I в. после
того, как завоевание мира Средиземноморья было завершено. Однако
к концу упомянутого столетия Римская республика уже склонилась к
тому пути, на котором возникло правление Цезаря.
Еще более важен другой фактор. Негодование жителей Италии,
которым не были предоставлены все права римских граждан, было
отчасти связано с вмешательством римского правительства в дела
местной администрации общин, населенных полугражданами,
вмешательством, которое не было компенсировано предоставлением полных
гражданских прав. Однако по иронии судьбы предоставление
полного гражданства несло с собой дальнейшее ограничение прав местного
самоуправления. Такая зависимость событий характерна для общей
динамики стиля работы правительства в последующие века, далеко
за пределами республиканского строя. Хотя многие из первых
императоров, начиная с Цезаря, приветствовали и старались
поддерживать местное самоуправление и самоадминистрирование, общей
тенденцией была все большая централизация военного,
административного и экономического контроля на всем пространстве империи,
централизация, которая распространялась гораздо быстрее при «хороших»,
чем при «плохих» императорах, протекала параллельно процессу
ассимиляции и предоставления гражданства все увеличивающейся части
населения Римской империи и с течением времени стала
совершенно удушающей.62 Очень сомнительно, смог бы центральный конгресс,
на котором были бы представлены все провинции, воспрепятствовать
такому развитию событий. Поэтому, хотя нет никаких сомнений, что
быстрая экспансия власти Рима в первой половине II в. до н. э. и его
неспособность быстро и эффективно распространить римское
гражданство на протяжение всей империи и были среди главных причин
падения Римской республики, неспособность древних политических
теоретиков придумать и поддержать систему представительства не может
рассматриваться как решающий фактор, и кроме него должны быть
найдены другие, более непосредственные и специфические причины
происшедшего. Однако прежде чем будет предпринята попытка
найти и проанализировать эти причины, необходимо обозначить еще один
фактор социального и экономического фона в распределении власти в
Римской республике.
При критическом рассмотрении анализа римской конституции у
Полибия мы обнаружили, что в деятельности консулов не было ничего
монархического, за исключением определенного наследия их
официальных функций, но что там существовала аристократия, или, скорее,
в разные времена существовали различные виды аристократии, более
всеобъемлющие, чем сенат, который был институтом, посредством ко-
258
торого они до определенной степени были представлены в государстве,
и что понятие «народ» включало в себя нечто большее, чем
разнообразные по функциям народные собрания. Поскольку Полибий
анализировал только взаимоотношения между сенатом и народом, то его
анализ надо дополнительно снабдить попыткой показать, каким
образом различные типы аристократии и «народ» выступали друг против
друга, и в связи с этим можно будет показать, каким образом
ближе к концу Римской республики отдельные личности могли добиться
полумонархического положения в обществе.
Никакая аристократия не может придти к власти или удержаться
у власти без поддержки значительной части населения, к
аристократии не принадлежащей, но особым образом от нее зависящей. В период
ранней Республики данный фактор был обусловлен клиентами в
первичном и техническом смысле этого слова, зависимыми крестьянами и
оставшимися представителями патрицианских кланов; не может быть
никакого сомнения в том, что патриции не были способны
сопротивляться усилению плебеев на протяжении такого длительного времени
и что борьба между патрициями и плебеями не закончилась бы
компромиссом, если бы не клиенты.
Такое явление, как клиенты и клиентела, в своей изначальной
форме и значении, возможно, уже стало атрибутом прошлого в то время,
когда плебеи добивались доступа к консульству. И все же в
постоянно изменяющихся формах они продолжали оставаться очень важным
фактором в римской политической жизни до самого конца
республиканского периода. Первый плебейский консул, Секстий, возможно, был
избран на этот высокий пост вследствие своей роли лидера в
борьбе плебеев за увеличение своего политического влияния, а не
вследствие помощи со стороны клиентов его семьи или своих собственных,
но сам факт, что на протяжении многих десятилетий в последующем
консулами избирались только члены наиболее видных в социальном и
экономическом плане семей, доказывает, что эти семьи также имели
своих клиентов, не в первоначальном смысле этого слова, а в смысле
большой группы людей, которые либо экономически зависели от них,
либо иным образом рассчитывали на их помощь и поддержку в своих
экономических, социальных и политических амбициях. То же самое,
безусловно, продолжало оставаться правильным для еще большего
количества могущественных патрицианских семей. В прежние времена,
когда богатые нобили обладали значительным количеством рабов, тот
факт, что, соответственно практике, принятой в Риме, рабы, которых
отпускали на волю, немедленно приобретали римское гражданство, но
оставались привязаны к своим прошлым хозяевам тесными узами
обязательств, следует также присовокупить к укреплению политического
влияния именитых римлян, тем более что вплоть до 139 г. на выборах
259
в народные собрания и 131 г. при принятии законов голосование не
было тайным.63
Эти различные варианты взаимоотношений с клиентами не в
техническом смысле слова играли далее очень важную роль в
поддержании в сущности аристократического характера римского
правительства, несмотря на разительную перемену от патрицианской
аристократии раннего периода Республики к патрицианско-плебейской
сенатской аристократии в период поздней Республики. В то же самое
время они составляли очень важный фактор в борьбе отдельных лиц
и отдельных семей или кланов за первенство среди аристократии и в
государстве.
Строгая верность и преданность такого рода, соревнуясь с
верностью и преданностью отдельного лица к общине в целом и к
государству, часто оказывалась чрезвычайно опасной и разрушительной. И
все же это не было проблемой в Риме к концу II или началу I в. до н. э.,
несмотря на то, что ранняя история Римской республики полна
борьбы за власть между различными аристократическими фракциями.64
Тем не менее причины, почему все происходило именно таким
образом, найти не столь трудно. Если не принимать во внимание первые
схватки между плебеями и патрициями, которые представляют собой
явление несколько иного рода, римская история вплоть до ее
последнего века на удивление свободна от идеологических партий. Причина
этого, по крайней мере частично, заключалась в том, что естественная
тенденция разногласий по вопросу о внутренней и внешней политике,
кристаллизуясь в виде образования более или менее постоянных
политических партий, до некоторой степени противодействовала и
преломлялась во взаимных пересечениях клановой политики, т. е. борьбе
отдельных семей за политическое лидерство. Ни одна из этих семей
никогда не была до такой степени состоятельна, чтобы доминировать
в государстве за счет зависимых от них лиц или клиентов. Одной из
наиболее характерных черт внутренней политики Рима в срединный
период развития Республики и, хотя несколько в ином смысле, стало
постоянное образование политических союзов между
аристократическими семьями или отдельными лицами для взаимной поддержки в
борьбе за первенство и власть. В то же самое время взаимное
соперничество было, естественно, очень сильно развито, а история семьи
Сципионов показывает, что как только появлялась опасность
возвышения над остальными отдельной личности или семьи,
аристократическое большинство объединялось в коалицию, чтобы этому
препятствовать. В то же время не менее важен факт существования
значительного количества граждан, которые не были тесно или постоянно связаны
с кем-либо из известных семей, и хотя эти люди могли не столь активно
участвовать в ежедневной борьбе за политическую власть, они всегда
260
были способны проявить свое влияние, если на карту было поставлено
важное решение.
Внешне эта ситуация существенно не изменилась перед началом
последнего века Республики, но причины того развития событий,
которое неминуемо привело к фундаментальным переменам, следует
искать гораздо раньше, во второй половине III в. до н. э. Завоевание
Сицилии римлянами в Первой Пунической войне, последующий сбор
налогов на этой плодородной территории позволили привезти в Италию
большое количество зерна, которое могло быть продано дешевле, чем
это было допустимо для италийских крестьян. Это событие не имело
особо опасных последствий до тех пор, пока последние могли
производить на своих участках большую часть того, что им было нужно. Но
когда в ходе Второй Пунической войны Италия была полностью
опустошена армиями Ганнибала, а на многих участках были разрушены
здания и орудия труда, многие фермеры были вынуждены залезть в
долги, чтобы заменить то, что они потеряли. В этот момент низкая
цена на зерно превратилась в фактор решающей значимости.
Ситуация еще в большей степени ухудшилась в ходе римских завоеваний
первой половины II в. до н. э. С одной стороны, импорт дешевого
зерна все увеличивался, так что даже твердолобый консерватор Катон;
который был в то же время проницательным экономистом,
вынужден был обратиться к разведению крупного рогатого скота
(буквально—вынужден был рекомендовать это законодательно. — прим. пер.)
и признать, что выращивать зерно в Италии более не было никоим
образом выгодно.65 Но для того, чтобы сделать выгодным разведение
скота, нужно было иметь больше земли, чем те площади, которыми
обладали в Италии мелкие фермеры. С другой стороны, длительное
отсутствие значительной части италийских крестьян, занятых на
военной службе по всему Средиземноморью, делало все более сложным
для них поддерживать порядок на собственных участках. Отсюда все
возрастающее количество землевладельцев продавали участки или по
необходимости, или потому что это был наилучший путь выйти из
сложного положения. Этот процесс был существенно облегчен тем
обстоятельством, что спрос на такие участки в это время резко
увеличился.
Посредством закона Клавдия, который был принят при поддержке
Г. Фламиния в первые годы Второй Пунической войны,66 сенаторам
было запрещено участвовать в заморской торговле, а также
заниматься банковскими и финансовыми операциями в крупных размерах. В
любом случае они не принимали участие в откупном бизнесе и сходных
предприятиях. В то же время их высокое положение в обществе
требовало постоянных высоких доходов. Не допущенные к другим
выгодным операциям, они должны были получать свой доход из земельной
261
собственности. Награбленная в результате крупных войн на Востоке
в первой половине II в. до н. э. добыча обеспечила необходимым
богатством многих членов семей сенаторов, которые занимали высокие
военные должности. С помощью этих денег можно было купить
дополнительные участки земли. Огромный приток рабов из вновь
завоеванных провинций обеспечил их рабочей силой, которая могла быть
приобретена дешево, а потом обходилась бы только по стоимости ее
содержания. Некоторые из рабов с Востока были специалистами в
прогрессивных методах виноделия и выращивания олив. Разорение огромного
числа мелких фермеров в Италии в конечном итоге создало ситуацию,
когда земля стала доступна по привлекательной цене. Таким образом,
все работало в одном направлении, и в результате возникли глубокие
перемены в экономическом и социальном устройстве Италии.
Производство зерна существенно уменьшилось и было заменено
выращиванием скота, оливок и виноделием. Таким образом, Италия,
которая вплоть до начала Второй Пунической войны в целом была
на полном самообеспечении, стала зависимой от импорта зерна из-за
границы. Начиная с последнего века Римской республики вплоть до
Поздней империи снабжение сельскохозяйственными продуктами
превратилось в одну из крупнейших проблем для правителей Рима. В
значительной степени именно эта проблема, так никогда полностью и
не решенная, привела ко все усиливающемуся контролю за
продукцией и распределением пищевых товаров во всей империи и породила на
протяжении веков централизованную бюрократическую систему
тотального контроля, которая в конечном итоге задушила всю жизнь в
государстве.67
Однако еще более важной в контексте обсуждаемой нами
конкретной проблемы является перемена, которую текущий ход событий внес в
характер большей части граждан государства. Крестьяне, продавшие
свои участки, обосновались в Риме и, поскольку там не было
производства, на котором они могли бы найти работу, образовали быстро
растущие ряды пролетариата. Таким образом, значительное число тех
самых мужчин, которые завоевали большую часть известного в то
время мира, спустя некоторое время стали его беднейшими обитателями.
Как следствие такого хода событий к трем основным
существовавшим в то время классам населения (а именно аристократии с ее
различными подвидами слуг и зависимых от нее лиц, и независимого
сельскохозяйственного среднего класса) прибавился четвертый класс,
который был независим в той степени, в каковой его члены не
обладали преданностью и верностью кому бы то ни было; в то же время
независимость этого класса не имела поддержки в том смысле, что
эти люди не обладали собственностью. В то же время для этих людей
процедура голосования на народных собраниях не представляла ника-
262
ких сложностей. Им не нужно было, в отличие от тех, кто оставался
на своих участках, приезжать из деревни в Рим, чтобы реализовать
свои права на участие в выборах, не нужно им было и отрываться от
важного бизнеса, чтобы участвовать в работе собрания. В этот период
большинство из них продолжало голосовать с теми трибами, к
которым они принадлежали, когда жили в деревне. Таким образом, при
отсутствии большого притока из желающих проголосовать деревни, если
законопроект нужно было принять или отвергнуть, они могли на
выборах взять верх над своими согражданами. Таким образом, они
приобрели значительную потенциальную политическую власть, что резко
контрастировало с их экономической слабостью и бесправием.
Вместе с тем было бы совершенно неправильным считать, что у
этих людей изначально развилось то, что мы могли бы назвать
менталитетом пролетариата. Невероятно шумное приветствие и поддержка,
которые Тиберий Гракх получил за свои аграрные реформаторские
законопроекты среди городского населения, ясно показывает, что
голубой мечтой, вероятно, большинства этих людей было вернуться к
своим привычным сельским занятиям. И только когда после некоторого
первоначального успеха программа реформ Тиберия Гракха потерпела
неудачу, в головах у ее приверженцев быстро возникло умонастроение
пролетариев. Бывшие крестьяне и их потомки, которые обосновались в
Риме, не обладали традиционной и длительно существующей
преданностью слуг, вольноотпущенников или клиентов. Они сохранили нечто
от гордости и духа независимости, который имели они или их отцы,
когда они жили в деревне на своей собственной земле, но утратили свою
лояльность в отношении того сообщества, для которого они завоевали
весь известный в то время мир и которое в ответ не предложило им
ничего, кроме нищеты. Поскольку сами себе они помочь не могли, то
стали искать лидеров, которые могли бы им эту помощь оказать. Тем
самым они в прямом смысле слова превратились в тот материал, из
которого могли формироваться новые клиентелы, но клиентелы совсем
другого рода, отличные от клиентел аристократов в ранние периоды
Республики.
Такое изменение характера значительной части римских граждан
произошло на протяжении периода, в течение которого существенной
трансформации конституциональной основы римской
правительственной системы не было. Но, безусловно, это было одной из основных
причин, почему данная конституциональная система распалась и была
разрушена после длительной борьбы. С другой стороны, независимо от
того, насколько сильны были причины, которые стимулировали
первоначальное развитие событий, едва ли можно сказать, что оно было
строго необходимо, или что дело не могло принять другой оборот, или
не могло быть уравновешено в определенной степени, если бы соответ-
263
ствующие или достаточные меры были бы предприняты до того, как
стало слишком уже поздно, т. е. в то время, когда менталитет бывших
крестьян и их потомков еще не претерпел столь кардинальных
изменений. Понятно, что в определенной ситуации в немалой степени от
мудрости политических руководителей зависит то обстоятельство,
изобретаются ли такие «лекарственные средства», предлагаются ли они
официально, ратуют ли за них, и проводятся ли они в конечном итоге в
жизнь. В то же время независимо от того, сравнительно несложное или
исключительно трудное это дело — возможность ввести и выполнить
такие меры законодательным путем, если существует большинство,
которое тому способствует, зависит от наличия конституциональных
условий. Таким образом, невозможно достичь взвешенного суждения
по поводу достоинств и недостатков конституционального устройства,
не обращая постоянное внимание на взаимосвязь между положениями
конституции и лежащими в их основе социальными и политическими
силами. На протяжении определенного времени последние могут
развиваться совершенно независимо от любых изменений или отсутствия
изменений статей конституции. Но коли уж такое развитие событий
имеет место, то они могут быть в определенной степени
канализированы и направлены посредством мудрого использования существующих
конституционных механизмов.
ГЛАВА 10
ПРИЧИНЫ ПАДЕНИЯ
РИМСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
Много литературы было написано о причинах падения Римской
республики, после того как Монтескье написал 9, 10 и 11 главы своих
знаменитых «Размышлений о причинах величия и падения римлян»,
и будет разумно сначала кратко проанализировать основные
объяснения этого исторического феномена, которые были даны в прошлом,
а потом посмотреть, каким образом они могут быть дополнены или
исправлены.
Объяснение, которое наиболее часто приводилось во второй
половине XIX в. и которое до сих пор встречается во множестве
популярных книг по Римской истории, заключается в том, что
коррумпированная и нравственно разложившаяся римская аристократия уже не была
способна управлять огромной империей, которую римляне завоевали
в первой половине II в. до н. э. и, в результате этого, олигархический
режим создал условия для возникновения монархии. Такому
объяснению в известной степени не хватает ясности, и в нем не приняты
во внимание факторы, особенно важные для оценки достоинств или
недостатков того, что может быть названо римской конституцией.
Если подобное объяснение означает только, что римская аристократия
была неспособна (как это было к концу республиканского правления)
удержать свой режим правления, то тогда такое объяснение
представляется тривиальным, ибо если бы это было иначе, то олигархический
республиканский режим так никогда и не был бы свергнут. Если же,
с другой стороны, это означает еще и то, что Римская империя стала
чрезмерно велика, чтобы ею эффективно могла управлять олигархия,
то объяснение перестает быть тривиальным, но становится
недостаточно точным, чтобы быть правильным. Можно, по крайней мере, задать
вопрос, почему правление римской олигархии в завоеванной в первой
половине II в. до н. э. империи продолжалось еще на протяжении века
и почему, по крайней мере в начале этого века, данное правление было
вполне эффективным.
Двойственность объяснения становится еще заметнее, если более
внимательно рассмотреть его вторую часть. Если эта вторая часть
265
просто означает, что к концу этапа республиканского правления
обстоятельства были таковы, что итогом было установление монархии
или, скорее, системы правления, которая в своем начале была слегка
замаскированной монархией с республиканской приправой, но позже
превратилась в открыто провозглашенную монархию, то объяснение
опять становится тривиальным и превращается в приложение
общего закона, гласящего, что ничего не происходит без веской причины,
к конкретному историческому феномену. Если же, с другой стороны,
объяснение подразумевает, что монархия решила те проблемы,
которые республиканская олигархия оставила нерешенными, то это,
безусловно, не соответствует истине. Ибо хотя принципат Августа принес
мир и временное процветание, породившее огромную литературу, то
история Римской империи, управляемой наследниками Августа, — это
история надолго затянувшейся агонии, которая включает в себя даже
век Антонинов, который Гиббон считал самым счастливым периодом
в истории человечества.
Еще более старой является теория, что падение Римской
республики вызвали развращение аристократии и фракционная борьба,
возникшая в ее среде. Впрочем, уже Монтескье указывал,1 что в Риме
фракционная борьба шла всегда, как между различными семьями
аристократов, так и между аристократией в целом, с одной стороны, и
другими группами населения — с другой, однако это не было причиной
разрушения республиканской конституции. Если же аристократия
стала столь развращенной к концу республиканского правления, должно
быть объяснено, почему этот фактор не стал источником опасности
для республиканской конституции в более раннее время, или если
более ранее разложение имело место, то почему на этом раннем этапе оно
не было опасным для республиканской конституции. Монтескье с его
захватывающим интересом к конституциональным вопросам был
также первым, кто указал, полемизируя с Полибием, что те институты,
которые сделали Рим сильным и способным к экспансии,
необязательно были наиболее подходящими для сохранения завоеванной империи.
«C'est une chose, — говорит он,—-qu'on a vue toujours que de bonnes
lois, qui ont fait qu'une petite republique devient grande, lui deviennent a
charge lorsqu'elle s'est agrandie; parce qu'elles etaient telles que leur effet
naturel etait de faire un grand peuple, et non pas de le gouverner».*2
Таким образом, Монтескье считал основной причиной падения
Римской республики процесс слишком быстрой экспансии. Это
объяснение, безусловно, укладывается в теорию, что Римская империя
* «Это нечто есть хорошие законы, которые делают малое государство великим
и уменьшают бремя давления власти, если последнее оказывается слишком велико;
ибо они таковы, что их природное действие является деянием самого великого
народа, а не тех, кто им правит» (фр.)-
266
была слишком обширной, чтобы ею мог управлять олигархический
режим. Сходным образом этот довод применяется в теории,
обусловливающей падение республики неспособностью античных политических
теоретиков изобрести метод, посредством которого Римское
гражданство могло быть с успехом распространено на все население империи.3
Таким же образом указанный аргумент применяется в теории,
наиболее тщательно разработанной в недавнее время некоторыми учеными,
а именно что основная причина падения Республики заключалась в
количественном уменьшении фермерского населения Италии с
вытекающими отсюда последствиями, хотя в соответствии с этой
теорией главная непосредственная причина заключительных событий была
лишь косвенным следствием имперской экспансии.
Едва ли можно сомневаться, что в целом теория правильна и в
особенности что фактор, упомянутый последним, действительно
фундаментально важен. Но исторические события едва ли когда-нибудь
могут быть обусловлены одной единственной причиной, и в своем
анализе Монтескье делает акцент, хотя и без детализации, на том
факторе, который часто игнорируется в более современных работах: роли
существовавшего в это время в государстве законодательства и
институциональных механизмов. Возможно, современные политические
теоретики правы, не особенно доверяя власти институциональных
механизмов по части их влияния на ход истории, хотя такое мнение
представляется странным в период, в течение которого постоянно
возникают наиболее детально разработанные конституции. В любом случае
этот фактор нельзя не учитывать при попытке выяснить как
достоверность данной теории, так и правоту ее критиков.
Первое указание на ощущение, что в Римской республике что-то
неблагополучно, может быть обнаружено в наблюдениях
выдающихся римлян середины II в. до н.э.: они ощущали, что Рим, захватив
все Средиземноморье, стал в военном отношении не сильнее, а
слабее, так что второй раз это сделать ему бы не удалось. Это убеждение
является также фундаментальным в противостоянии между Катоном
и Сципионом Назикой4 (неважно, достоверно ли это сообщение или
является выдумкой), когда Сципион утверждал, что Карфаген при
всех обстоятельствах должен быть сохранен, поскольку Рим будет
деградировать еще быстрее, если его единственный оставшийся
противник будет устранен, в то время как Катон в противоположность этому
считал, что Карфагену не следует давать право на существование и
возможность приобрести некоторую силу, поскольку Рим утрачивает
свою собственную мощь столь быстро, что вскоре будет не в состоянии
справиться со своим старым врагом. Такие страхи, хотя, возможно,
и преувеличенные, никоим образом не были лишены основания, ибо
поскольку в римские войска всегда набирались кадры из италийских
267
крестьян и это оставалось по большей части неизменным, в связи с
количественным уменьшением этого слоя населения было все труднее
удерживать мощь армии на должном уровне. Другим признаком
изменения ситуации к худшему стало принятие законов против коррупции
и покупки голосов на выборах, происшедшее в то же самое время5 и
показавшее, что вследствие увеличения числа городского
пролетариата появилось значительное количество голосов, которые покупались,
что могло оказывать серьезное влияние на результат выборов. Таким
признаком было и учреждение постоянных судов, которые должны
были бороться с вымогательствами римских правителей6 в
провинциях (последний факт свидетельствует, что подобная практика была
достаточно частой).
Эти меры в значительно большей степени были направлены против
симптомов болезни, а не для излечения ее самой. И все же нашлись
люди, в особенности среди тех, кто окружал молодого Сципиона,
которые распознали истинную причину зла и пришли к выводу, что
переселение значительной части городского пролетариата Рима в сельскую
местность —единственное средство, которое может искоренить порок
в зародыше. Как следствие этого, Тиберий Семпроний Гракх,
который был близок к кругу Сципиона, хотя и не принадлежал к нему,
будучи избран народным трибуном в декабре 134 г. до н. э., внес
законопроект по реформированию землевладения, посредством которого
он надеялся в основном решить эту проблему.
В ходе завоевания римлянами Италии значительная часть земли
была превращена в общественную собственность (ager publicus), но
большая часть этой земли была «передана во временное пользование»
без арендной платы общинам и частным лицам. Земля, которая
передавалась последним, представляла собой награду за выдающиеся
деяния на службе, чаще всего на войне, и поэтому ее, как правило,
получали офицеры высокого ранга, т. е. представители именитых
семей. Эта временная передача земли превратилась в наследственную,
но формально земля продолжала считаться общественной
собственностью. Теперь Тиберий Гракх предложил, чтобы часть этих земель
была отобрана государством обратно и распределена небольшими
участками среди римских граждан, которые утратили свои участки (или
утратили их родители), а теперь вновь хотели стать
землевладельцами. Он предложил, чтобы каждому землевладельцу, обладавшему
государственной землей, было разрешено оставить 500 акров для себя
и по 250 акров для каждого из своих сыновей при общей площади не
более 1000 акров. Сразу было очевидно, что этот законопроект будет
с энтузиазмом воспринят большинством участников голосования, но
когда Тиберий попытался поставить законопроект на голосование в
народном собрании, один из его коллег-трибунов, Октавий, наложил
268
на него вето. Тиберий попытался убедить его забрать свое вето назад,
но так как это не имело успеха, попросил народное собрание объявить,
что Октавий утратил свое право быть народным трибуном,
поскольку действовал вопреки очевидным желаниям народа, чьим
представителем он должен был быть; собрание с этим согласилось, и
голосование состоялось. Законопроект Тиберия был принят подавляющим
большинством голосов, и даже Сенат расценил его как fait accomplii.
Эта своевольная процедура вызвала столь неистовое негодование, что
некоторые из оппонентов Тиберия пообещали убить его, как только
он окажется вне защиты как народный трибун. Поэтому он попытался
переизбраться на следующий год. Теперь против этого протестовали
несколько трибунов,7 и когда, несмотря на этот протест, народ стал
голосовать за Тиберия, Сенат принял декрет, указывающий на
наличие угрозы государству. Похоже, консулы отказались предпринимать
какие-либо действия, и тогда часть сенаторов взяла все в свои руки, и
в ходе уличного столкновения Тиберий и часть его сторонников были
убиты.
Это было очевидным началом революции, которая спустя более 80
лет завершилась падением республиканской формы правления.
Важно отметить, особенно если иметь в виду предшествующие события,
что движение началось не с нарушения общественного порядка,
провокаций или восстания бывших землевладельцев, низведенных до
существования пролетариев в городе Риме, и не с попыток демагогов
и общественных прорицателей восстановить народ против
существующего правительства, а с возникшего у группы просвещенных
государственных деятелей осознания, что пролетаризация бывших
фермеров, составляющих значительную часть населения, ослабила военную
мощь государства, и с их попытки изменить ситуацию к лучшему
путем введения соответствующего законодательства. Аграрный закон,
предложенный Тиберием Гракхом, в результе этих обсуждений был,
безусловно, весьма умеренным. Гракх не пытался экспроприировать
землю, которая была приобретена собственниками или их
предшественниками, даже если учесть, что приобретающий мог нажиться на
несчастье крестьян при покупке этой земли. Только та земля, которая
по закону принадлежала государству, должна была быть взята
обратно у людей, которым она была ранее передана в аренду, а не в полную
собственность, но даже и эта земля не отбиралась полностью; весьма
значительная ее часть оставалась у людей, которые ею владели.
С другой стороны, совершенно понятно, что многие из тех, кто
согласно законопроекту должен были расстаться с землей, которая
долгое время принадлежала их семьям и которая была «дана» их
предкам как награда за доблесть, отвергали это требование и старались
сделать так, чтобы законопроект не превратился в закон. Простей-
269
ший путь достижения этого заключался в вето трибуна, если такого
трибуна, который пожелал бы подать ходатайство, можно было найти.
Поскольку у трибунов была уже длительная история пребывания в
рядах новой сенатской аристократии и они уже в значительной степени
обладали общими интересами с другими членами Сената, нет ничего
удивительного, что такой трибун нашелся.
Это был первый решающий поворотный момент. Безусловно, Тибе-
рий был прав, когда считал, что принимая во внимание происхождение
такой должности, как народный трибун, можно понять, что
противоречие очевидным устремлениям большинства народа не может входить
в обязанности народного трибуна; и Полибий, который вряд ли мог
написать шестую книгу своего сочинения существенно раньше, чем за
20 лет до начала трибуната Тиберия Гракха, определенно
утверждает, что народные трибуны были всегда обязаны действовать в
соответствии с чаяниями народа. С другой стороны, во времена Тиберия
право каждого трибуна вносить вето даже против действий своих коллег-
трибунов было уже давно существующим конституционным
принципом.
Хотя детали развития применения этого принципа неизвестны нам
во всех подробностях, некоторые фазы этого процесса представляются
достаточно ясными. То, что каждый трибун в отдельности мог иметь
ius auxilii, право встать между плебеем и магистратом, который
пытался арестовать или наказать первого, было необходимо только в том
случае, если защита плебеев путем такого рода вето трибуна
действительно была эффективной. Одного или двух трибунов было
недостаточно. Также очевидно, что им разрешалось использовать это права по
собственному усмотрению, если такие действия приносили какую-либо
практическую пользу. Вследствие опасности, что трибун по незнанию
мог защищать настоящего преступника, трибунам было дано право
ареста граждан в интересах расследования. Поэтому вполне логично,
что трибуну было дано право подавать ходатайство против другого
трибуна, чтобы предотвратить злоупотребление правом на арест. То,
что каждый отдельный трибун должен иметь право собрать народ и
вносить резолюции, было в равной степени справедливо. Подобные
резолюции могли вести к провокациям, другому варианту косвенного
заступничества. Также понятно, что из комбинации этих двух типов
заступничества должно возникнуть право трибунов запрещать любое
действие магистрата, считавшееся пагубным для интересов народа и
равным образом против любого senatus consultum, одобряющего
подобные действия, хотя в такой форме это означало значительное
расширение рамок запретительной власти. Эта избыточная запретительная
власть на протяжении длительного времени ограничивалась от того,
чтобы стать невыносимой, посредством примирения патрициев и пле-
270
беев и за счет введения народных трибунов в ряды новой
аристократии. Но изначальная опасность в этом преобладании запретительной
власти над инициативной стала очевидной, как только между двумя
группами, обе из которых были представлены народными
трибунами, возникло серьезное противоречие.9 Как следствие последнего
произошло столкновение, которое за неимением лучшего наименования
можно назвать конфликтом между духом и буквой конституционного
принципа, поскольку данный принцип, возможно, и не существовал в
виде определенного закона. Ясно, что это не имело значения и было
несовместимо с первоначальным толкованием должности народного
трибуна (трибун должен иметь право вносить вето против
законопроекта, который отчетливо был одобрен большинством народа и в то
же время отвечал интересам общества в целом). И все же Октавий
использовал буквальное толкование этого принципа, который обычно
считался в это время имеющим силу.
Наиболее интересно в данной ситуации рассмотреть отношения
разных личностей и групп. Тиберий Гракх, безусловно, начал свою
кампанию не в роли демагога и лидера, преследующего цель
возбудить толпу. Его предложение было весьма умеренным. Он,
безусловно, тщательно оценил все вовлеченные в данную проблему
интересы, и внес предложение, которое ему представлялось наилучшим для
государства. Вероятно, он имел четкое представление о
сопротивлении многих из тех, кто был непосредственно связан с этим вопросом,
но намеревался провести свой законопроект через процедуру
обычного законодательного утверждения. Похоже, что он так и не сделал
тщательных политических приготовлений, заключавшихся в создании
предварительных соглашений или договоров с оппозицией. Встретив
противодействие в виде вето Октавия он, безусловно, впал в
раздражение из-за того, что он расценил как превышение Октавием власти
трибуна, и решил преодолеть вето, противопоставляя дух закона букве
обсуждаемого конституционного принципа.10
В этом месте пути Тиберия Гракха и Сципиона Эмилиана, похоже,
разошлись. По крайней мере позже Сципион открыто заявил, что он
поддерживал и продолжает поддерживать законы Тиберия, но
согласен с тем, что последнего убили заслуженно, поскольку он нарушил
закон и поставил Республику под угрозу. Это, безусловно, не означает,
что Сципион отказался от реформы, которую расценивал как
необходимую, встретив неожиданное препятствие в виде вето Октавия. Но
он, вероятно, ждал бы более удачной ситуации и через некоторое
время попытался бы создать условия для принятия этого закона с гораздо
меньшим насилием.
Никто с уверенностью не может утверждать, что Сципион мог быть
более удачлив в своей политике, а реформы, если бы их провели поз-
271
же, произошли бы вовремя и, если бы они были выполнены, придали
бы истории совсем другое направление. Но важно, что Сенат (коли
он принял соответствующее положительное решение) расценил закон
Тиберия как имеющий силу, хотя голосование по нему и проходило
с нарушением конституции, ибо это показывает, что хотя оппозиция
из некоторых кварталов города и прибегла к насилию, большинство
вело себя спокойно и готово было реализовать реформы, поскольку
законопроект был одобрен.
К сожалению, Тиберий не был способен остановиться на том пути,
который он избрал. Неизвестно, были бы выполнены угрозы против
его личности, если бы он вернулся к частной жизни. Но его
вторичное насилие над конституцией, технически не отличавшееся от
первого, было, конечно, гораздо более серьезным, ибо трудно утверждать,
что несколько трибунов, которые подали вето на этот раз, нарушили
свою клятву, голосуя против переизбрания человека, который, будучи
трибуном в свой первый срок, совершил сомнительное деяние с точки
зрения его конституционной чистоты. Также, особенно после того, как
его законопроект был наконец принят, стало ясно, что теперь Тиберий
действовал прежде всего в своих собственных интересах, а не в
интересах народа.11 Трудно отрицать, что его повторные действия при столь
различных обстоятельствах и до того, как спорный вопрос был
урегулирован посредством новых правил и процедур, означал реальную
опасность для конституции.
Когда события зашли столь далеко, было крайне трудно или даже
невозможно найти выход из положения, который не был бы связан
со смертельной опасностью для будущего. Консул П. Муций Сцевола,
подстрекаемый Сципионом Назикой,12 чтобы он предпринял какие-
либо действия против Тиберия на основании декрета об угрозе
государственной безопасности, который был только что принят, говорят,
ответил: «Я не стану применять насилие и не лишу жизни ни одного
Римского гражданина без суда, но если народ проголосует с
нарушением законодательства, я не буду считать исход такого голосования
действительным».13 Это была попытка предотвратить решение
конфликта посредством насилия со всеми последствиями, которые были
бы связаны с этим вариантом решения. Но это была и отмена
принципа, которая последовала вслед за тем, как Тиберий отверг вето
Октавия, а именно признать выражение суверенной воли народа
имеющим силу, даже если оно проявилось в нарушении конституционных
правил. Неясно, было бы это лучшим решением, чем арестовать
Тиберия Гракха, несмотря на его трибунскую неприкосновенность. Трудно
утверждать, какой из трех вероятных вариантов действия был
наилучшим или наихудшим: позволить Тиберию Гракху нарушить
конституцию во второй раз и, по всей вероятности, пройти по тому же
272
пути в качестве трибуна второй, а возможно, третий и четвертый раз;
не признать его в качестве трибуна, после того как он был выбран
большинством голосов в народном собрании; или арестовать его в то
время, как он сохранял трибунскую неприкосновенность. То, что
фактически случилось, было, конечно, гораздо хуже, чем любой из трех
возможных вариантов. Действия сенаторов, которые убили Тиберия
и его сторонников, были подтверждены авторитетом Сената, причем
судебного разбирательства не было; более того, данная акция вызвала
не только сильнейшее негодование, но и нанесла невосполнимый урон
авторитету и власти Сената. Это были сенаторы, которые впервые «с
целью защиты безопасности Республики» перебили «врагов народа»
на улицах Рима своими собственными руками и очень примитивным
оружием в виде дубинок и ножек от стульев. Но это произошло чуть
позже, после того как на сенаторов и даже высших магистратов
было совершено нападение и они были избиты камнями на тех же
улицах—происшествие неслыханное в ранний республиканский период,
даже во времена наиболее яростной борьбы между патрициями и
плебеями.
Таким образом, все неминуемо ведет назад к тому решающему
моменту, когда события стали развиваться в самом неблагоприятном
направлении. Безусловно, обеим сторонам не хватало рассудительности:
Тиберию при его отказе ждать, когда он обнаружил, что оппозиция
сильнее, чем он рассчитывал, и при его нежелании принять во
внимание смысловую интерпретацию конституционного принципа, когда
он не без оснований считал, что дух конституции на его стороне; но в
еще большей степени рассудка не хватало его неистовым оппонентам,
которые не видели, что жертва собственности, которую от них
требовала земельная реформа Тиберия, была, в действительности, невелика
в сравнении с тем злом, которое надвигалось на них и их неудачливых
потомков, если они не учтут необходимость своевременного
проведения реформ. Но при всем сказанном нельзя недооценить важность того
факта, что оппоненты Тиберия могли воспользоваться вето трибуна.
Совершенно очевидно, что энтузиазм богатейших сенаторов,
ратовавших за соблюдение прав народных трибунов, не мог быть совершенно
искренним, но общеизвестно, что эмоциональный взрыв может быть
спровоцирован, когда негодование по поводу насилия над узко
эгоистическими интересами может быть соединено с негодованием по
поводу насилия над самыми священными принципами; в то же время
очень сомнительно, что оппоненты Тиберия могли бы угрожать его
жизни, если бы у них не было столь желанной отговорки, что,
совершив насилие над конституцией, он поступил как враг государства.
Именно угроза его жизни в большей степени, чем что-либо другое, в
соответствии с сообщениями древних авторов, спровоцировала выход
273
Тиберия на путь незаконных действий, а отсюда уже возникли и все
нежелательные последствия.
Конечно, смешно утверждать, что если бы у народных трибунов
не существовал принцип неограниченного права вето, то Римская
республика продолжила бы свое существование и римских императоров
никогда бы не было. Но дри этом нельзя полностью отрицать, что этот
принцип сыграл самую неблагоприятную роль в один из наиболее
важных поворотных пунктов истории Римской республики. В то же время
это показывает, что «выросшие естественным образом» конституции
ни в коем случае не обладают большим иммунитетом (в сравнении
с написанными конституциями) от сохранения конституциональных
правил или принципов, которые под влиянием изменившихся
обстоятельств могут вызвать прямо противоположный эффект в сравнении
с тем, на который они были первоначально рассчитаны. В самом деле,
когда выросшая естественным образом конституция становится
жесткой и мало изменяемой, то в этом отношении она сравнительно хуже
написанной, поскольку ее принципы даже еще в большей степени
являются продуктом воздействия случайных исторических обстоятельств.
К сожалению, существующая античная традиция, касающаяся
9-летнего периода между трибунатом Тиберия Гракха и первым
трибунатом его брата Гая, отрывочна и зачастую маловразумительна, так
что многие факты, касающиеся этого критически важного периода,
особенно второй его половины, весьма противоречивы, хотя едва ли
можно сомневаться в том, что комиссия по исполнению
законопроекта Тиберия по земельной реформе, несмотря на попытки обструкции
со стороны оппонентов Тиберия в Сенате, в течение некоторого
времени работала вполне эффективно, и значительная часть земли была
в действительности распределена среди новых поселенцев.14 В 130 г.
до н.э. комиссия столкнулась с некоторыми трудностями, работая с
общинами, жители которых, по не совсем ясным причинам не
обладали гражданскими правами. Сципион, который поддерживал закон
Тиберия о земельной реформе, теперь действовал как защитник
жителей Италии, и Сенат назначил специального уполномоченного, чтобы
разобраться с этим конкретным вопросом. Это вызвало негодование
среди сторонников неукоснительного выполнения реформы Тиберия,
и Сципион стал объектом открытого нападения. Вскоре после этого он
был найден мертвым в своей постели, ходили слухи, что он был убит,
экстремисты с обеих сторон обвиняли друг друга в его смерти. Таким
образом политическая атмосфера была опять отравлена.
В течение этого же периода времени произошел — опять по
причинам не совсем ясным, но, вероятно, имеющим какое-то отношение
к земельной реформе — значительный приток италийских неграждан
или полуграждан в Рим, и в 126 г. до н. э. народный трибун Юний Пени
274
внес и провел законопроект, в соответствии с которым негражданам
было запрещено проживать в Риме.15 Обоснование столь жесткой
меры, возможно, заключалось в том, что в соответствии со сложившейся
практикой многие из неграждан, пожив некоторое время в Риме,
старались быть зачисленными в списки граждан, которые проверялись
не очень тщательно, так что истинные граждане, которые хотели быть
приняты в расчет аграрной комиссией, не хотели разделить свои
привилегии с этими вновь прибывшими. С другой стороны, новый закон,
конечно, вызвал значительное негодование среди италийцев, и шумные
требования получения полного гражданства или, по крайней мере,
части преимуществ от пребывания в империи16 стали очень сильными.
В качестве реакции на эти требования один из наиболее пылких
сторонников Гракхов, М. Фульвий Флакк, который был консулом в
следующем, 125 г. до н.э., предложил закон, предоставляющий полное
римское гражданство всем тем италийцам, которые желали его
получить, и привилегию provocatio ad populum17 тем, кто не хотел получать
полное гражданство из страха утратить часть своих прав, связанных
с местным самоуправлением. Но когда он увидел, что оппозиция, как
со стороны Сената, так и в лице большинства римских избирателей,
была слишком сильной, он забрал обратно свое предложение. Вскоре
после этого во Фрегеллах, одном из самых верных союзников Рима во
Второй Пунической войне, вспыхнуло антиримское восстание. Таким
образом подняла голову вторая проблема этого
периода—взаимоотношения Рима с его италийскими «союзниками», и на этом примере
можно видеть, как попытки решения одной из двух глобальных
проблем ухудшает ситуацию с другой.
В декабре 124 г. до н.э. Гай Гракх, младший брат Тиберия,
который в течение нескольких лет работал членом комиссии,
занимающейся выполнением законов, стал народным трибуном. Его деятельность
определялась тремя основными факторами: желанием продолжить и
завершить работу своего брата, ненавистью к людям, которые
мешали работать и в конечном итоге убили Тиберия, и пониманием того,
что недостаточно только решительно и бескомпромиссно преследовать
цель, представляющую пользу для государства, как делал его брат;
Гай также понимал необходимость подготовки почвы для устранения
возможных трудностей законодательного и политического характера.
Он был гораздо более осмотрительным и проницательным политиком,
чем его брат Тиберий, но, в отличие от Сципиона Эмилиана, не был
готов сидеть сложа руки, ожидая, пока неразумная оппозиция его
реформаторским планам постепенно исчезнет; краткость пребывания
народного трибуна у власти в сочетании с неопределенной вероятностью
переизбрания заставляли его действовать быстро, если он хотел, чтобы
хоть что-то было выполнено до конца. Возможно, еще более важно то,
275
что и оппозиции реформам Гракхов тоже нужно было время, чтобы
собраться с силами. Спровоцированные на насилие своеволием Тиберия,
оппоненты его реформ не стали, как возможно, надеялся Сципион,
более отчетливо представлять свои собственные истинные долгосрочные
интересы, но вместо этого стали лишь более ловкими в использовании
политического оружия против ненавистных реформаторов. В
результате политическая проницательность Г. Гракха так и не имела успеха,
а его усилия в конечном итоге оказались не менее болезненными для
Республики, чем твердолобая прямолинейность его брата.
Земельные реформы Тиберия Гракха, по мере того, как они
продвигались вперед, были большим шагом в правильном направлении.
Но, конечно, они не были полномасштабным решением этой
проблемы. Несмотря на то, что многие безземельные люди в Риме были
поселены на общественных землях в качестве арендаторов, численность
городского пролетариата существенно не уменьшилась; возник новый
приток людей в город, многие из которых были, возможно,
истощенными нуждой крестьянами, привлекаемыми перспективой улучшить
свою жизнь за счет получения лучшей земли, а также денег, на
которые можно купить необходимый сельскохозяйственный инвентарь.18
Точно также не решалась и проблема армии, отчасти по тем же
самым причинам. Кроме того, проблема с римскими союзниками в
Италии показала, что, возможно, небезопасно иметь столь большую часть
легионов, состоящую из солдат, которые были негражданами или
полугражданами. Естественным решением этой проблемы было бы
распространение полного римского гражданства на всех жителей Италии,
но попытки реализовать это решение не имели успеха. Если было
небезопасно иметь так много неграждан италийцев в армии, то было
ясно, что с практической точки зрения еще более неразумно набирать
большую часть армии из населения провинций.19 Теперь оставались
два возможных решения проблемы: или продолжить работу Тиберия
Гракха и поселить больше римских жителей в качестве фермеров, или
набирать в армию городской пролетариат, что, безусловно, означало
бы, что в отличие от установившейся практики солдаты должны будут
экипироваться за счет государства и последнее должно будет платить
им жалование. Позже было принято второе решение, но его
результаты оказались гибельны для Республики. Выполнение первого
решения встретило очень много трудностей, поскольку земли, доступные
для нового расселения крестьян в ходе аграрной реформы Тиберия,
были, как оказалось, почти все распределены по жребию, и попытка
взять с этой целью новые земли была сопряжена с провокацией
самого неистового насильственного сопротивления. Таким образом, почти
все пути были заблокированы, и было бы интересно проследить далее
политический курс Г. Гракха настолько, насколько это возможно.20
276
С самого начала предлагаемые им меры можно разделить на
непосредственно преследующие выполнение реформ и направленные на
подготовку политического основания и устранение некоторых
препятствий, которые стояли на пути его брата Тиберия. Первой среди этих
мер, похоже, стали законопроект по устранению из будущей
администрации любого лица, которое было смещено народом, и законопроект,
в соответствии с которым магистрат, который изгнал, судил или
казнил римских граждан, в нарушение конституционной процедуры,21
должен был подвергаться народному суду. Античная традиция
свидетельствует, что первый законопроект был направлен непосредственно
против М. Октавия, а второй — против Попилия Лената, под
председательством которого на суде сенаторов многие из приверженцев
Тиберия были осуждены на казнь или изгнание.
В то же время эти два законопроекта вряд ли были внесены просто
ради личного отмщения. Первый из них означал, что магистрат, в том
числе и народный трибун, мог быть смещен народом, даже если срок
его полномочий еще не истек. В случае принятия проекта он должен
был, по крайней мере косвенно, узаконить акт, посредством которого
был отстранен Октавий, поскольку тот использовал свое право вето
против воли народа. В отношении народных трибунов он подчеркивал
конституционное положение, сыгравшее столь значительную роль в
судьбе Тиберия Гракха и давшее официальное подтверждение взгляду
Полибия, что народный трибун должен всегда действовать в согласии
с волеизъявлением народа. В будущем это будет огромным
преимуществом. С другой стороны, как показывает формулировка Плутарха,22
предполагалось, что законопроект будет иметь отношение не только к
народным трибунам, но и ко всем магистратам, поскольку в нем
подразумевалось, хотя и не утверждалось фактически, что любой магистрат
может быть смещен со своего поста до истечения срока полномочий,
если его действия будут противоречить интересам народа: этот
законопроект шел гораздо далее всего, что было известно в Риме ранее, и
мог привести к анархическому типу демократии, хуже, чем Афинская
демократия в последние годы перед окончанием Пелопонесской
войны. В то же время, согласно древним источникам, законопроект был
отозван до того, как был поставлен на голосование, по просьбе матери
Гракхов Корнелии.
Второй законопроект был принят, и Попилий Ленат отправился в
ссылку вместо того, чтобы предстать перед судом. Очевидно, что этот
закон не был принят непосредственно с целью отмщения за прошлое,
а был попыткой создать преграду против повторения тех событий,
которые сопровождали смерть Тиберия Гракха.
Это были два основных подготовительных законопроекта.23
Главные реформаторские проекты, внесенные Г. Гракхом, были следую-
277
щие:24 (1) законопроект, направленный на обеспечение государством
обмундирования войск; (2) lex frumentaria, или зерновой
законопроект, фиксирующий стоимость зерна в столице посредством
правительственных закупок и, возможно, правительственных субсидий, с целью,
конечно, удержания низких цен на хлеб, чтобы облегчить
существование городского пролетариата; (3) lex agraria, или земельный
законопроект, истинная природа которого, к сожалению, не совсем ясна;
(4) закон, касающийся распространения полного римского
гражданства. Данный список законопроектов совершенно отчетливо
показывает, что Гай, в отличие от своего брата, более не пытался исцелить
все основные болезни государства одним и тем же средством, а
нападал на зло с разных сторон. В соответствии с законом о войсковой
одежде становилось возможным брать в армию более бедных
граждан, которые были неспособны приобрести свое собственное
обмундирование. Lex frumentaria позволял создать некоторое обеспечение
тем беднякам в Риме, которые не могли быть расселены в провинции
немедленно. Lex agraria был направлен на расширение и продолжение
основного дела Тиберия. Не совсем ясно, откуда собирались взять
землю для этого расширенного плана по расселению, но получалось, что
сначала Гай собирался дополнить сельскохозяйственные поселения на
внутренних территориях государства, созданные его братом,
колониями или поселениями на различных участках морского побережья, где
новые поселенцы могли не только заниматься сельским хозяйством,
но и попробовать себя в промышленности и в торговле. Кроме
того, он поддерживал более состоятельных граждан в деле организации
таких колоний, чтобы привлечь в оборот необходимый капитал.
Подобные методы по организации поселений были, похоже, менее
оскорбительны для богатых землевладельцев в Сенате и в то время более
успешны, поскольку римляне, в сравнении с их союзниками в южной
Италии и в Этрурии, были весьма робки в развитии промышленности
и коммерции. В конечном итоге в четвертом законопроекте, похоже,
предлагалось распространить полное римское гражданство только на
латинские общины и предоставить эти права лишь небольшому числу
италийцев; это, безусловно, была попытка решить проблему
союзников-италийцев постепенно, шаг за шагом, поскольку попытка Флакка
справиться с ней одним ударом полностью провалилась.
Нет никаких сомнений в том, что это был хорошо разработанный
план, а его мирное воплощение было бы чрезвычайно полезным для
государства. Однако неприязнь оппонентов Тиберия Гракха не
ослабевала, а, напротив, усилилась вследствие того, что Попилий Ленат
отправился в изгнание, чтобы избежать преследования, а также из-
за попытки Гракха узаконить отстранение Октавия от выполнения
обязанностей трибуна. Поскольку люди в Риме весьма благоволили
278
к Гракху и к большинству его законов, его оппоненты не решились
выступить против него открыто, а прибегли к услугам М. Ливия
Друза, который был избран народным трибуном в 122 г. до н.э., чтобы
превзойти Гракха и подорвать его народное признание.
К тому моменту, когда Ливии занял пост народного трибуна,
ситуация складывалась следующая. Законопроекты Гракха о войсковой
одежде и о ценах на зерно, а также его первый аграрный законопроект
уже были одобрены, но с выполнением последнего успех был невелик;
до сих пор возникли только два небольших поселения в южной
Италии. Тем не менее Г. Гракх был переизбран народным трибуном на
122 г. до н. э. С началом нового срока исполнения обязанностей
трибуна Друз начал закладывать свои контрмины. Он предложил тотчас
же организовать 12 новых поселений, тем самым создавая
впечатление, что два поселения Гракха представляют собой смехотворно
незначительное достижение.25 Он также предложил, чтобы земля
передавалась поселенцам в их полную собственность, в то время как
аграрные законопроекты обоих Гракхов содержали статьи, которые
трактовали землю как неотчуждаемую. Естественно, уже существующие
и будущие поселенцы были очень обрадованы предложениями Друза,
но стороннему наблюдателю было нетрудно заметить, что их
одобрение могло оказать неблагоприятное воздействие на реформу Гракха.
После длительной жизни в городе всегда было нелегко возвращаться
к существованию мелкого фермера. Поскольку оба Гракха в этом не
сомневались, то они ввели в аграрные законопроекты статьи о
неотчуждаемости земли, чтобы предотвратить продажу новыми
поселенцами своих участков, как только у них появятся первые трудности или
обычные проблемы крестьянской жизни. Конечно, Ливии Друз был
уверен, что его закон окажет воздействие, которого Гракхи хотели бы
избежать, но это было именно то, чего желали поддерживающие
Ливия сенаторы, ибо таким образом они могли рассчитывать выкупить
обратно землю, которую потеряли, и владеть ею в будущем как
законно приобретенной частной собственностью, в то время как в прошлом
эта земля считалась переданной им только в аренду, а потому в любой
момент могла быть отобрана. Можно добавить, что склонность новых
поселенцев продавать свои участки была тем более велика, поскольку
закон Гракха о ценах на зерно создал трудности на пути финансового
благополучия фермеров, и в то же самое время проживание в городе
Риме для бедного человека становилось более простой задачей. Таким
образом, устраняя одну статью из аграрных законов братьев Гракхов,
Ливии Друз создавал предпосылки, чтобы зерновой закон Гая сделал
недостижимой ту цель, которую преследовали аграрные законы.
Судьба законопроекта Гая о гражданстве также весьма
интересна. Хотя, похоже, в нем обсуждались только жители Италии, с самого
279
начала он был встречен с сопротивлением, поскольку гражданское
население Рима не хотело делиться с другими достоинствами аграрного
и хлебного законов. Опять повторился тот же самый феномен, что и
в связи с законопроектами о земле и зерне; хотя все законы Гая были
необходимыми составляющими одной хорошо продуманной
программы реформ, одна часть его законодательного плана, в результате
возникших эгоистических интересов, имела нежелательное воздействие
на претворение в жизнь других. Ливии Друз снова очень хитро
использовал сложившуюся ситуацию. Он предложил законопроект, по
которому латиняне не могли быть подвергнуты телесным наказаниям
во время службы в армии. Это была привилегия, которая не умаляла
достоинство тех, кто обладал полными гражданскими правами
римлянина, и поэтому она встретила большую поддержку в народном
собрании, чем все предыдущие законы, которые проводились Флакком
или Г. Гракхом в пользу италийцев. Таким образом, Друз
постоянно старался создать впечатление, что делает для обездоленных
римских граждан больше, чем Гай, в то время как в действительности он
старался ради блага богатых нанести поражение программе реформ
Гракха.
В качестве противодействия Гай Гракх побудил своего коллегу по
трибунату, Рубрия, внести законопроект об основании колонии
римских граждан в Северной Африке недалеко от того места, где ранее
располагался Карфаген.26 Поскольку эта часть государства недавно
обезлюдела вследствие эпидемии, то предоставляемые участки
земли не нужно было отнимать у других владельцев, и индивидуальные
размеры этих наделов могли быть больше тех, что предоставлялись в
Италии. Кроме того, в то же самое время законопроект Гая был
смелым применением в заморских провинциях той политики, которую в
Италии римляне с большим успехом применяли уже на протяжении
двух веков. Раз уж было небезопасно и невозможно делать жителей
провинций римскими гражданами сразу после завоеваний новых
территорий, то, безусловно, в интересах римлян было расселять граждан
в провинциях, как для того чтобы иметь надежное население в том
месте, откуда в случае необходимости могут быть призваны воины,
так и для дальнейшей романизации стран, в которых они будут
селиться. Именно на этом основании данный законопроект и подвергся
яростной атаке со стороны непримиримых оппонентов Гракхов в
Сенате. Говорили, что Карфаген являлся колонией Тира, так же как
Сиракузы — Коринфа, и обе колонии стали более могущественными,
чем их метрополии. Поэтому колония, основанная на месте
Карфагена, станет угрозой для будущего Рима. Эти аргументы были довольно
вздорными, поскольку Рим всегда поддерживал контроль над своими
колониями, а теперь властвовал над всей территорией Средиземномо-
280
рья, включая Северную Африку, в то время как Тир и Коринф так
и остались городами-государствами и с самого начала поддерживали
только неопределенные связи со своими колониями, что, очевидно, не
ослабляло их воздействие на определенные группы в Сенате. В любом
случае Веллей Патеркул, который описывает события 150 лет спустя,
все так же повторяет тот же самый аргумент, по-видимому, честно и
с убеждением.27
Благополучное прохождение законопроекта, несмотря на
оппозицию, сделало врагов Гая еще более неистовыми. Был пущен слух о
жутких предзнаменованиях, как только комиссия прибыла на место
будущего поселения,28 и было сделано все, чтобы запугать будущих
поселенцев и затруднить работу Гая. Столь нелепая и упрямая
оппозиция его наиболее удачным и умеренным реформам постепенно
изменила отношение Гая к происходящему. Если верить древним документам,
то с самого начала он был несдержан и беспощаден в своих речах,
направленных против оппонентов. Однако вначале законодательная база
была хорошо разработана, с расчетом, чтобы минимально затрагивать
легитимные экономические интересы противников, и все было
спланировано таким образом, чтобы осуществить, где необходимо, некоторые
меры, временно снижающие остроту ситуации, пока не будет
достигнуто лучшее и более постоянное решение проблемы в целом. Теперь
же, когда он увидел, что, несмотря ни на что, его планы были
разрушены по каждому пункту, он стал искать другие средства, чтобы
разгромить своих упрямых противников. Поскольку продуманная
пропаганда Ливия Друза вызвала некоторое отчуждение от Гая римской
бедноты, он попытался завоевать расположение людей состоятельного
класса, находящихся за пределами аристократии сенаторов, т. е.
среди всадников. Одним из способов достижения этой цели было
внесение через одного из своих коллег трибунов, Ман. Ацилия Глабриона,
законопроекта, в соответствии с которым суды по поводу
вымогательства в провинциях регулировались по-новому и сенаторы исключались
из судебных комиссий, имевших дело с этими преступлениями.29
Даже этот законопроект можно оправдать, опираясь на его собственные
достоинства и независимо от его политической направленности,
поскольку можно считать неразумным позволять сенаторам выступать
в качестве судей в тех случаях, когда сенаторы были единственными
или главными правонарушителями, хотя едва ли могут быть
сомнения в том, что предание грешит против истины, утверждая, что
одной из целей законопроекта была попытка заручиться поддержкой у
всадников, а все последующие авторы соглашаются, что законопроект
воздвиг барьер между двумя зажиточными классами, создав между
ними враждебность, что в дальнейшем негативно сказалось на судьбе
Республики.
281
Законопроект получил одобрение, но эффект от него был не
настолько велик или же настолько неожидан, чтобы позволить Гаю
добиться окончательного успеха. Похоже, что к концу его второго срока в
качестве народного трибуна он внес второй законопроект, касающийся
распространения гражданства, на сей раз предлагая распространить
его на всех жителей Италии. Но законопроект не был одобрен, и Гай
потерпел поражение при повторных выборах на должность народного
трибуна на следующий год. Когда срок пребывания Гая на посту
закончился, была сделана попытка аннулировать закон, касающийся
колонии в Африке. Гай предпринял невероятные усилия, чтобы
предотвратить эту процедуру и, опасаясь повторения судьбы своего брата,
окружил себя телохранителями. Герольд или глашатай консула был
убит одним из чрезмерно усердных сторонников Гая, который
заподозрил, что этот человек намеревается свалить Гая с ног. Когда Гай
попытался объяснить толпе, что же действительно произошло, и дать
понять, что он не одобряет происшедшее, он нечаянно прервал
народного трибуна, который также обращался к толпе. Это было
расценено как новое нарушение конституции. Сенат принял постановление о
наличии угрозы государству. Консул Опимий требовал, чтобы Гракх
явился на заседание Сената, и когда тот не пришел, памятуя о судьбе
своего брата, но старался защититься с помощью своих сторонников,
консул применил силу, и Гракх и многие его сторонники были убиты.30
Размышляя над таким концом первого акта той драмы, которая
завершилась падением Римской республики, можно прийти к выводу,
что единственной наиболее важной причиной этого явления было
отсутствие у большинства сенаторов способности предвидеть будущее,
что было связано с их высокоразвитым умением играть свою
партию на поле сиюминутной политики, преследуя собственные
непосредственные экономические интересы. Можно также сказать, что
движение реформ началось слишком поздно, и когда оно все же стартовало,
Тиберий действовал слишком поспешно и без достаточной
подготовки. Таким образом, фундаментальная ошибка в обоих случаях была
связана с фигурой лидера. Но сильнейшее воздействие на ход событий
оказывал и существовавший в то время конституционный порядок.
Возможно, наиболее важный фактор такого рода заключался в
том, что в Сенате была представлена значительная группа лиц,
имеющая свои специфические экономические интересы, и что оппонент
Сената —на протяжении предшествующих десятилетий народные
собрания постепенно стали представлять противоположный конец
экономической и социальной лестницы — городской пролетариат Рима, в то
время как средние классы, в особенности — жители
сельскохозяйственных районов, которые не участвовали в конфликте и, соответственно,
могли бы оказать успокаивающее воздействие, не были представле-
282
ны в достаточном количестве вследствие сложности перемещения в
Рим для участия в работе народных собраний. Этот последний
фактор ощущался даже еще сильнее в те времена, когда важные
собрания законодательных комиций проводились достаточно часто, как это
было в период законодательной деятельности Гракхов. Что касается
конкретной проблемы равного представительства всех экономических
и социальных классов Италии, гораздо в большей степени, чем в
отношении провинциального населения, совершенно справедливо, что
решающее значение имела неудача при попытке создать нечто похожее
на систему представительства, т.е. механизм, который бы позволил
сельским средним классам сделать свое влияние на ситуацию
достаточно ощутимым.
Существуют и другие конституционные факторы, которые,
возможно, оказали воздействие на ход событий. Торопливость Тиберия
Гракха при силовом проведении своих законопроектов даже с
нарушением конституционных правил, возможно, было частично связано с
ограничением срока его деятельности на посту народного трибуна до
одного года, что было обусловлено традиционными правилами,
препятствующими переизбранию. Хотя такая трудность могла быть
преодолена группой политических единомышленников, работающих
вместе в течение более длительного срока (это также было сложным
мероприятием в условиях, когда должностные лица на своих постах
менялись столь часто), интересно отметить, что правила, первоначально
придуманные для того, чтобы отдельное лицо не стало слишком
могущественным, помогли начать процесс, который завершился
установлением монархии, т. е. привел к результату диаметрально
противоположному по сравнению с намерениями реформаторов.
В конечном итоге, как было показано ранее, избыток
запретительной власти у народных трибунов сыграл немаловажную роль в том,
что реформаторское движение Гракхов началось неудачно. Все эти
недостатки Римской конституции находятся за пределами
исследования Полибия и не объясняются его замечанием, что смешанная
конституция, выросшая естественным образом, неминуемо ухудшается в
процессе демократизации. И все же, поскольку целью Полибия
было не только спрогнозировать неизбежность, но и показать то, что
можно предотвратить, и как эти нежелательные явления могут быть
предусмотрены, анализ только что обсужденных факторов
представляется необходимым, чтобы точно определить как достоинства, так
и недостатки его теории. При оценке этих факторов едва ли
следует добавлять, что самая лучшая конституция не могла бы
предотвратить неминуемые результаты необдуманности, упрямства и отсутствия
дальновидности со стороны обеих противоборствующих партий, так
же как, с другой стороны, группа мудрых мужей или людей несколь-
283
ко более разумных, чем Гракхи или их современники, могла спасти
Республику, несмотря на недостатки существующего
конституционного порядка. Учитывая, что в Сенате существовала значительная
партия, приветствовавшая реформы, и что аграрный закон Тиберия был
в значительной степени проведен через Сенат, трудно, в то же время,
отрицать, что недостатки в технических правилах римской
конституции действительно сыграли определенную роль в неблагоприятном
повороте событий в первой фазе того, что стало Римской революцией,
и что это можно было бы предотвратить, если бы римляне обращали
больше внимания на конституциональные вопросы.
Следующая фаза в развитии событий, которая простирается с
момента смерти Гая Гракха до захвата власти в Риме Суллой, похоже,
определяется тремя или четырьмя факторами. Первый из них —
горькое разочарование, которое осталось в сердцах противоборствующих
сторон от борьбы Гракхов. Второй — нарастающее недовольство
италийских союзников Рима, которое в конечном итоге вылилось в
открытую гражданскую войну. Третий и, возможно, в его неумолимых
последствиях — наиболее важный (хотя это и не сразу было осознано)
заключался в постепенной трансформации римского войска из армии
граждан в армию профессиональных воинов.
Противоборство между оставшимися в живых сторонниками
Гракхов и реакционерами в сенате вылилось в образование двух партий,
которые затем получили названия популяров и оптиматов. Часто,
особенно в недавних публикациях, отмечалось, что говорить о партиях в
Риме значит дезориентировать читателя, и речь скорее следует вести
о фракциях, поскольку построенные на идеологии партии в античный
период были неизвестны, и поскольку те партии, которые
существовали, представляли собой довольно рыхлые политические союзы между
аристократическими лидерами, каждый из которых опирался на
разнообразные семейные связи, которые он создавал, а также на
поддержку клиентов и последователей. Это практически полностью
справедливо в период от конца Второй Пунической войны до времени Гракхов
и опять же справедливо (с некоторыми исключениями и
ограничениями) в период между консульством Цицерона и до падения Римской
республики. Но данное утверждение неприменимо к периоду между
Гракхами и захватом власти в Риме Суллой без очень серьезных
оговорок. Даже в этот отрезок времени не существовало партийной
организации, которую можно было бы сравнить с партиями, возникшими
во второй половине XIX в., равно как не было и разработок партийной
идеологии, как, например, сегодня у коммунистической партии, хотя
идеологический фактор никоим образом не упускался, и, как и в
наше время, именно он придавал политической борьбе такой яростный
и разрушительный характер. Конфликт между эгоистическими инте-
284
ресами может быть неразборчивым в средствах и грубым, но если он
сочетается с небольшой долей интуиции и способностью
прогнозировать, то порождает свои собственные ограничения в ходе реализации
этих целей, и эта безжалостная погоня за целями может погубить все
дело. Это была та ситуация, когда борьба за интересы объединяется
идеологическими факторами с убеждением, что оппонент морально
неправ и несет в себе фактор зла, все ограничения сняты, а борьба
может быть особенно разрушительной до установления полного
политического превосходства одной стороны. Так было в случае с
наиболее пылкими представителями двух противоборствующих партий в
период между Гракхами и диктатурой Суллы. Безусловно, Тиберий
Гракх, предлагая свои законопроекты реформ, руководствовался не
эгоистическими интересами, но искренним убеждением, что они будут
благотворны для государства. Вето трибуна против своего
законопроекта он расценил как простой софизм и оскорбление конституционного
принципа. Обуянный негодованием, он без колебаний использовал все
средства для защиты того, что считал духом конституции, против ее
буквы, а когда для его жизни возникла опасность, то в попытке
защитить себя он допустил другое нарушение буквы конституции и в
конечном итоге был убит. Его брат Гай взялся за реформы с большей
осмотрительностью, но опять-таки встретился с той же оппозицией
и в конце концов умер насильственной смертью. Неудивительно, что
последователи и почитатели Гракхов считали их оппонентов людьми,
которые не остановятся ни перед чем при защите своих эгоистических
интересов, которые были прямо противоположны высшим интересам
сообщества в целом. Хотя после своевольных действий Тиберия
против своего коллеги трибуна Октавия многие как в сенате, так и за его
пределами, искренне считали, что Гракхи — опасные революционеры,
намеревающиеся разрушить установленный издавна общественный
порядок, благодаря которому Рим стал великим, и апеллирующие к
низам общества в надежде получить поддержку для достижения своих
низменных целей.
Характерно, что это ожесточение между двумя партиями также
оказывало влияние и на высшую политику. На раннем этапе
республиканского правления плебеи нередко участвовали в военных или
гражданских беспорядках, чтобы тем самым подкрепить свои требования,
но если вопрос ставился о важных интересах сообщества, то обе
конфликтующие стороны приходили к компромиссу, единство
восстанавливалось, и они вместе могли встретить общего врага. Теперь
случилось так, что популяры освободили захваченного в плен царя Ну-
мидии, поскольку хотели использовать его в качестве свидетеля при
публичном судебном разбирательстве, чтобы дискредитировать своих
внутренних врагов.31 В результате римляне были вынуждены вести
/
285
еще одну войну на побережье Африки, чтобы вторично подчинить
этого царя, но по иронии судьбы именно в этой войне и Марий, и Сулла,
которые позже бросили римские войска против римлян, снискали свою
первую крупную военную славу.
Политическая карьера Мария началась примерно за 10 лет до Ну-
мидийской войны, и весь его политический рост принципиально важен
для периода времени от Гракхов до диктатуры Суллы. Он прошел
военную службу у Сципиона Эмилиана, после смерти которого он
получил политическую поддержку семьи Цецилиев Метеллов, которая
(семья) в это время была лидером консервативной части сената. Это
показывает, что Марий, хотя и происходил не из семьи сенаторов, в
начале своей карьеры имел связи с консерваторами: Метеллы, возможно,
поддерживали его, поскольку считали целесообразным использовать
человека из народа, который обладает огромными талантами. Таким
образом Марий был избран народным трибуном на 120/19 гг. до н.э.
Он проявил свой консерватизм, возражая и противодействуя
прохождению законопроекта о зерне, который считался разорительным для
казны32 и который он также считал вредным, поскольку раздача
дешевого хлеба в Риме связывалась с ростом числа пролетариев в столице.
Но он не был человеком, который рабски следует пожеланиям своих
аристократических сторонников. Поскольку он считал, что
голосование в народных собраниях должно быть независимым от какого-либо
влияния и давления, Марий предложил закон, направленный на
придание большей тайны голосованию (введено в действие за 12 лет до
этого, в 132 г., по закону Папирия), сделав так, чтобы к голосующим
на их пути к урнам для голосования было бы трудно или невозможно
приблизиться. Этот законопроект, естественно, был весьма неприятен
для крупной знати, которая боялась в случае его принятия утратить
влияние на законотворчество, которое она все еще была способна
оказывать через зависимых лиц и клиентов. Один из консулов, Котта,
требовал, чтобы Марий был вызван в сенат для отчета о своих
действиях, и когда Котту поддержал другой консул, Меттел, то Марий
попытался арестовать последнего за пренебрежение волей народа.33
Как следствие этого сенат сдался и прекратил сопротивление Марию.
Обе стороны были взаимно раздражены — Метелл, поскольку человек,
которого он «создал» и которого хотел использовать как инструмент
консервативной политики, посмел внести реформаторский
законопроект, не консультируясь с ними, а Марий, поскольку Метелл считал
себя призванным управлять и требовать отчета у трибуна, избранного
конституционным путем. Как следствие этого Марий вступил на путь,
в конце которого он превратился в жестокого врага оптиматов и
революционера, хотя и начал свою политическую карьеру как консерватор
со взглядами умеренного реформатора.
286
После завершения своей деятельности претора в 115 г. Марий
служил под началом Метелла в качестве легата в Нумидийской войне, и
последний отнесся к нему с пренебрежением, когда Марий попросил
Метелла о поддержке своей кандидатуры на пост консула на
следующий год.34 Но он был избран, и ему было поручено окончить войну с
нумидянами. Осуществляя свои приготовления, Марий впервые взял
в армию значительное число пролетариев из Рима, которые,
конечно, должны были быть экипированы и поддержаны государством. По
окончании войны этот фактор создал проблему, мучившую Рим до
конца республиканского периода. Когда солдаты с победой вернулись
домой, государство должно было оказать поддержку тем, у которых не
было собственности, а поскольку сколь-нибудь значительного
«трудоустройства», как в современных государствах, тогда не существовало,
единственным выходом из ситуации было найти землю, на которой их
можно было поселить. Но это означало возобновление после каждой
войны аграрного законодательства Гракхов, которое даже на
начальном этапе было весьма неприятным фактором для большинства из
сенаторов. Можно сказать, что Гракхи просто пытались сделать перед
войной и, по мере возможности, в течение всего времени то, что позже
делалось по частям после каждой войны, и поскольку сенат никогда
не одобрял подобную передачу земли ветеранам, то бывший генерал
естественным образом стал адвокатом и лидером уволенных в
отставку воинов, а они — его последователями. Этот прецедент дал начало
новому виду клиентелы, особенно опасному для государства.
Для последующих лет характерно повторение событий первых лет
Второй Пунической войны. Тогда сторонники прогресса и
реформаторы потерпели поражение, действуя в качестве военачальников против
Ганнибала, а военная слава Рима была восстановлена
представителями старинных семей. Теперь, когда на северных границах римского
государства появились два племени германцев, командующие войсками,
избранные на эти высшие посты благодаря знатному происхождению,
стали терпеть одно сокрушительное поражение за другим, и именно
Марий, человек из народа, вступавший несколько раз в конфликт с
консервативными вождями, сумел спасти Рим. Он был избран
консулом на 104 г., а затем ежегодно до 100 г. В 103 г. он заключил союз
с трибуном Апулеем Сатурнином, одним из лидеров популяров того
времени, и с его помощью получил землю для своих ветеранов,
возможно, для тех, с кем он воевал с нумидянами. На 100 г. Сатурнин был
опять избран трибуном, и политический союз между ним и Марием,
который уже в 6-й раз был избран консулом, на первое время, похоже,
возобновился.
К сожалению, как хронология событий, так и многие детали тех
законодательных инициатив, предложенных Сатурнином, представля-
287
ются неясными. Но то, что известно, показывает, что совместить
интересы разных сторон стало еще сложнее, чем во времена Гракхов.
Пролетарии Рима нуждались в земле и требовали ее, и поскольку
достаточное количество земли все не появлялось, им требовалась дешевая
еда, чтобы поддержать существование свое и своих близких. Ветераны
Мария тоже нуждались в земле и требовали ее, а значительная часть
италийских союзников хотели получить римское гражданство, в том
числе и затем, чтобы иметь возможность участвовать в ожидаемом
распределении земли. Таким образом, был разработан большой план
по организации поселений, он включал поселения в Цизальпийской
Галлии, на Сицилии, в Греции и в Македониии.35 Земли на Сицилии,
в Греции и в Македонии должны были быть куплены из расчета
добычи в войне в Испании в 106 г. Но новые поместья в Цизальпийской
Галлии должны были быть созданы на земле, которую опустошили
кимвры, а римляне отвоевали вновь во время последней войны. Идея,
видимо, заключалась в том, что эта земля стала собственностью ким-
вров, когда те захватили ее и убили или увели ее владельцев, и что она
стала собственностью римского государства, когда римляне отобрали
ее обратно у кимвров. Сомнительно, чтобы жители Цизальпийской
Галлии одобряли эту идею и ее практическое применение. В
соответствии с данным законопроектом Марий, которому было поручено его
выполнение, должен был обладать правом «определять число римских
граждан в каждой колонии»,36 что, очевидно, было уступкой по
отношению к италийским союзникам. Но в то время как план поселений в
Цизальпийской Галлии нарушал интересы союзников Рима в этом
регионе, план по гражданству, в свою очередь, был неприятен для
городского пролетариата, который хотел бы сохранить для себя
преимущества, проистекающие из наличия у них римского гражданства.37 Для
удовлетворения аппетитов городского пролетариата Сатурнин
предложил законопроект о зерне, в соответствии с которым раздача хлеба
должна была осуществляться по номинальной цене.38 Сенат объявил,
что этот законопроект противоречит интересам государства,
поскольку тяжел для казны, и инициировал интерцессии со стороны
некоторых трибунов. Памятуя, однако, о примере Тиберия Гракха, Сатурнин
продолжал голосование. Последнее протекало весьма возбужденно, но
законопроект (плюс положение о том, что все сенаторы обязуются
придерживаться его статей) все же был принят. Это не соответствовало
взглядам Мария. Сперва отказавшись дать клятву, Марий в
последующем согласился сделать это, но с оговоркой, что будет
учитываться формула: «Если закон соблюдается во всех своих положениях»,39
имея в виду, конечно, что действие закона может быть поставлено
под сомнение, учитывая те обстоятельства, при которых он был
принят.
288
Окончательный разрыв между Марием и Сатурнином произошел,
тем не менее, ближе к концу срока консульства первого из них. Сатур-
нин добился успеха на выборах в качестве трибуна на следующий год,
и, кроме того, рассчитывал, что его политический союзник Главция
будет избран консулом. В ходе избирательной кампании начавший
побеждать противник Главции был убит. Сенат принял постановление о
чрезвычайном положении, за реализацию которого Марий был
ответственным как консул. Итак, он должен был арестовать своего
бывшего политического союзника, который был обвинен в подстрекательстве
убийства, а вскоре после этого Сатурнина, который содержался в
здании сената, линчевала ворвавшаяся туда толпа.
В целом эпизод со вторым трибунатом Сатурнина и шестым
консульством Мария представляет особый интерес, поскольку
демонстрирует, к чему должны привести грубые методы Тиберия Гракха по
вмешательству в конституцию, если они используются неразборчивым
политиком. Что же касается остального, то аграрный и колониальный
законы Сатурнина, похоже, остались лежать на обочине. Нет сведений,
что когда-либо прилагались усилия, чтобы реализовать эти законы, за
исключением того, что некоторые жители Италии получили римское
гражданство благодаря Марию. Сам Марий на несколько лет отошел
от политической жизни, после того как запятнал свою военную славу,
которую он снискал, победив нумидян и северные тевтонские племена,
потерпев поражение как политический лидер.
В 91 г. М. Ливии Друз, сын политического оппонента Г. Гракха,
сделал еще одну попытку решить все основные проблемы республики. Он
был избран народным трибуном в результате поддержки оптиматов
и пытался найти решение, которое удовлетворяло бы все
противоборствующие группировки.40 Сенат должен был вернуть назад свою долю
участия в судах. Значительное число всадников, избранных сообразно
их заслугам, должны были стать сенаторами, городским пролетариям
предстояло удовлетвориться обширным пакетом законов, касающихся
проблем сельского хозяйства, и новым законом о земле, а жителям
Италии должно было быть даровано римское гражданство. Друз
рассчитывал преодолеть сопротивление участников голосования в Риме
по законопроекту о гражданстве тем, что он сумеет сначала провести
аграрные реформы, а затем поставить на голосование законопроект о
гражданстве жителей Италии, так что пролетариям не нужно будет
бояться потери части привилегий от аграрных реформ в пользу
жителей Италии. Есть основания утверждать, что М. Ливии Друз пытался
стимулировать жителей Италии, бывших владельцами земли, которая
могла отойти под распределение в соответствии с аграрным законом,
распроститься с этой землей в обмен на полное римское гражданство,
которое он обещал им предоставить, как только будет одобрена осталь-
289
ная часть его реформаторских законопроектов. Таким образом, он
пытался сблизить конфликтующие интересы различных групп и партий.
Но его действия имели не больший успех, чем действия его
предшественников. Его аграрный законопроект и законопроект по зерну были
одобрены, но позже сенат объявил их недействительными, поскольку
они нарушали закон от 98 г., запрещавший leges saturae, т.е.
законопроекты с добавочными статьями или, скорее, законопроекты,
соединяющие в одном законе материалы, не имеющие отношение друг к
другу.41 Он не смог провести законопроект, предоставляющий римское
гражданство жителям Италии. Ближе к концу срока своего трибуната
Друз был убит, его убийцу не нашли.
Постигшая их неудача, а затем и последующая гибель лидера,
Ливия Друза, резко усилили разочарование жителей Италии.
Значительная часть союзников Рима объединилась против него в восстании, а
армии, посланные на его подавление, вначале были разбиты. Когда
же в последующем восстание стало шириться, римляне приняли закон,
предлагавший римское гражданство всем тем жителям Италии, кто не
участвовал в восстании или желал сложить оружие немедленно.
После этого гражданская война приняла для Рима более благоприятный
характер, и к концу 89 г. до н. э. восстание было практически
подавлено. Основные результаты войны заключались в следующем. Путем
различных успешных шагов римское гражданство было предоставлено
всем жителям Италии, которые пожелали его получить. Марий
вернулся обратно из своего забвения и вновь доказал свои способности
военачальника, но еще большего успеха добился Сулла. Другим
генералом, который резко повысил свои ставки на войне, был Помпеи
Страбон, отец знаменитого Помпея. Он владел огромными угодьями
в Пицене, и ему было поручено ведение военных действий против
восставших в этом районе. После первой неожиданной неудачи он
соединил военный успех с дипломатическим мастерством и в результате
добился доброй воли и благодарности со стороны жителей Пицена и стал
их патроном. Он также заслужил благодарность со стороны жителей
городов верхней Италии и Транспаданской Галлии, законодательно
предоставив им права римских граждан. Таким образом, он приобрел
клиентелу, не имеющую равных в прежней истории республики по
своему происхождению и масштабу. Это сыграло важную роль в карьере
АЧ
его знаменитого сына.
Несмотря на это, вопрос о гражданстве жителей Италии
продолжал порождать проблемы, ибо хотя номинально они имели право стать
римскими гражданами, их объединили только в 8 триб,43 в результате
чего значение их голосов было существенно занижено. Один из
трибунов 88 г., Сульпиций Руф, опять же консерватор по своей исходной
позиции, пользовавшийся поддержкой оптиматов, поддержал их пре-
290
тензии и подготовил законопроект, в соответствии с которым новые
граждане и вольноотпущенники были равномерно распределены по
всем 35 трибам. Стараясь преодолеть сопротивление своих
оппонентов, он пытался заручиться поддержкой Мария, который опять стал
весьма популярен, и поскольку Марий желал придать новый блеск
своей военной славе, Руф внес законопроект, дающий Марию
полномочия на войну с царем Понта, Митридатом, хотя эта обязанность уже
была связана с именем консула Л. Корнелия Суллы. Чтобы
предотвратить принятие данного законопроекта, Сулла объявил о приостановке
всех видов общественных дел.44 Среди сторонников Мария и Сульпи-
ция произошло восстание, и Сулла был вынужден бежать. Он
покинул Рим и отправился прямо в армию, которая готовилась к походу
на Восток под его командованием. Вскоре после этого второй консул
прибыл в армию для поддержки Суллы, но одновременно туда же
явились два трибуна-военачальника с приказом от имени Мария взять на
себя руководство армией. Солдаты тем не менее встретили трибунов
камнями и согласились подчиниться консулам. Они пошли на Рим, и
впервые столица была захвачена римской армией. Запуганное
солдатами народное собрание отменило законы Сульпиция и одобрило серию
законов, положивших конец законодательным правам трибунов и
восстановивших власть сената. В соответствии с самым важным из них
ни один законопроект не мог быть внесен на рассмотрение
народного собрания без предварительного одобрения сенатом, а законы могли
получать одобрение только через центуриатные комиции. Таким
образом, в значительной степени восстанавливалось положение, которое
существовало после закона Публилия от 338 г., но до закона
Гортензия от 287 г.45 Заручившись обещанием со стороны консулов будущего
года, что они не будут отменять его законы, Сулла отбыл на Восток
на войну против Митридата.
Почти сразу же после его отбытия между двумя консулами
вспыхнул конфликт, Октавий желал сохранить порядок, установленный
Суллой, в то время как Цинна возражал и хотел вновь ввести законы
Сульпиция.46 В ходе вооруженного столкновения Цинна был изгнан из
Рима, и сенат объявил его врагом народа, который не может более
выполнять обязанности консула. Но в Южной Италии он нашел войска,
которые сумел убедить в справедливости своих действий, ссылаясь в
том числе и на знаменитое имя Мария. Во главе этих войск он
вернулся в Рим, захватил его вместе с Марием, которого вызвал из Африки,
куда тот бежал от Суллы, убил консула Октавия и заставил
запуганный сенат отменить направленный против него декрет, а вместо этого
объявить Суллу врагом республики. Затем последовал террор, в
течение которого Цинну регулярно переизбирали консулом перепуганные
избиратели, сначала вместе с Марием, потом, после смерти последнего,
291
с самыми разными другими людьми по выбору Цинны, пока наконец
он не был убит весной 84 г., а его последний напарник по консульству,
Гней Папирий Карбон, остался единственным консулом. Тем временем
уже шли приготовления к встрече Суллы, который грозился
вернуться обратно с Востока во главе победоносной армии и отомстить своим
врагам. Весной 83 г. Сулла покинул Грецию и высадился в Италии.
Остаток года он провел в сражениях. Только на следующий год, когда
консулами были Карбон и сын Мария Марий-младший, Сулла сумел
добиться превосходства. Разбив главные армии своих соперников,
Сулла вошел в Рим, где младший Марий в последние дни перед захватом
города убил большое число руководителей консервативной партии, в
том числе Великого Понтифика Сцеволу. Месть Суллы была ужасна.
Младший Марий покончил жизнь самоубийством, когда был схвачен
при попытке спастись бегством из Рима, а 4700 человек, среди них
многие сенаторы, были занесены в проскрипционные списки, в
соответствии с которыми их мог выследить и убить любой, пожелавший
выполнить приказы Суллы.
Оглядываясь назад на события этого периода, можно выделить
четвертый, очень важный фактор в дополнение к трем, упомянутым
в начале главы. Этот фактор, в отличие от трех остальных, напрямую
связан с упущениями в конституции Рима. Сецессии плебеев в V в.
и в III в. и в меньшей степени военные и гражданские конфликты,
имевшие место в интервале между эпизодами великого раскола, были
открытым восстанием против существующего политического порядка.
Но все они завершились компромиссом, и каждый раз результат
компромисса воплощался в новые конституционные положения, которые
в дальнейшем исполнялись самым тщательным образом. Так,
например, положение о sacrosanctitas, или неприкосновенности народных
трибунов, впервые установленное односторонним решением плебеев,
но потом узаконенное как lex sacrata47 посредством законов Валерия-
Горация, продолжало выполняться без каких-либо изъятий вплоть до
времени Гракхов.
С другой стороны, развитие событий, завершившееся полной
анархией и бесправием, что было характерно для правления Цинны и двух
Мариев с 87 по 83 гг., началось не с открытого восстания против
существующего политического порядка, а с простого разногласия по поводу
интерпретации общепризнанной конституционной статьи или, скорее,
с попытки сильной партии в сенате использовать конституционный
механизм трибунского вето с целью, для которой данный метод
первоначально не предназначался. Когда Тиберий Гракх с успехом, но
используя довольно грубые методы, воспротивился этой попытке,
проблема не была решена даже посредством изменения или новой
интерпретации статьи конституции. Были сохранены обе противоположные
292
интерпретации, что вызывало глубокие разногласия между партиями,
каждая из которых была уверена в своей правоте.
Другим случаем того же рода было первое внесение senatus consul-
turn de re publica defendenda. Начальный пункт противоречия опять-
таки заключался в недостатках конституции, которая, после того
как практика использования временной диктатуры стала устаревшей
нормой, утратила наиболее важный конституционный механизм для
устранения критических ситуаций.48 Конечно, замена была найдена,
и даже можно сказать кое-что в пользу применения престижа и
власти сената при создании такой замены, однако беда была в том, что
сенат пытался односторонне представить свою собственную власть как
непременный критерий того, где и когда было справедливо и
необходимо переступать границы обычного законодательства, чтобы спасти
республику. Возможно, даже такое одностороннее действие могло бы
привести к положительному результату, если бы оно предпринималось
в ситуации, когда и его необходимость, и его справедливость не
вызывали сомнения. Если бы дело обстояло так и если бы подобный
механизм использовался неоднократно, но при этом бережно и мудро, он
мог бы с течением времени превратиться в общепринятую
конституционную традицию. Но ни необходимость, ни справедливость первого
senatus consultum ultimum не были свободны от сомнений, а методы,
посредством которых оно осуществлялось, безусловно, не могли
способствовать росту достоинства и авторитета сената.
В результате senatus consultum ultimum оставался обоюдоострым
оружием. Похоже, что тот, кто убил Тиберия Гракха, не был
подвергнут судебному разбирательству. Консул Опимий, который исполнял
решение второго senatus consultim ultimum, был привлечен к суду, но
его оправдали.49 Таким образом, в обоих случаях механизм
формально был эффективным. Но по иронии судьбы он оказался неэффективен
спустя 50 лет, когда его применение было совершенно законно в
случае заговора Катилины, и еще раз в 49 г., в период последней схватки
за сохранение республики. Первый из этих случаев, на самом деле,
не совсем ясен в чисто техническом отношении, поскольку Цицерон
приговорил заговорщиков к смерти не просто на основании senatus
consultum ultimum, которое имело место за некоторое время до того,
как они были схвачены, но повторно обратился к сенату, должны ли
заговорщики быть казнены, а когда голосование стало клониться в
противную сторону, выступил с речью, ратуя за их казнь.50 Поэтому
во время судебного разбирательства уже над самим Цицероном его
обвинители могли сказать, что у сената не было прав приговаривать
никого к смерти, и если Цицерон был уверен, что смерть
заговорщиков была необходима для безопасности республики, то в этом случае
консультации в сенате были уже не нужны. Но поскольку неблагора-
293
зумная попытка Цицерона усилить свою позицию (а на самом деле
ослабить ее), лишь усложнила ситуацию, ее конечный результат не
становится от этого яснее. Декрет об угрозе государству, основанный
не на законных правах издающего его учреждения, а опирающийся
только на его власть или престиж, может удовлетворительно
справляться со своей задачей только в том случае, если базируется на почти
полном единодушии с учреждением, которое явственно действует как
гарант политического порядка в государстве. В случае с Цицероном
единодушие также отсутствовало, хотя при голосовании по первым
двум senatus consultum ultimum большинство было действительно
подавляющим, и не было ясно, насколько в действительности сенат
выступает как защитник основного закона в государстве, а насколько он
защищает интересы узкой и своекорыстной группы лиц.
Здесь проходит водораздел. В случае вето Октавия против Тиберия
Гракха еще можно было утверждать, что полная свобода каждого
трибуна в праве на интерцессию было давно установленным обычаем. В
случае с двумя первыми senatus consultim ultimum уже
предварительно имело место нарушение конституционных правил, поэтому можно
было заявить, что сенат был обязан выступить в защиту
конституции, хотя в обоих случаях для наблюдательного глаза было очевидно,
что та форма, в которой эти механизмы использовали, была в
известной мере оскорбительной. Но когда Сулла и его коллега объявили о
длинной череде религиозных праздников с тем, чтобы
воспрепятствовать прохождению неблагоприятного для них пакета законов, то даже
самые дремучие головы могли увидеть, что это было вопиющее
надругательство над привилегией консулов. Именно такое использование
конституционных механизмов в качестве оружия против политических
противников вместо их истинного предназначения и смысла менее чем
за 50 лет создало в стране обстановку полного пренебрежения
конституционными правилами и законами, и это у нации, которая на
протяжении веков славилась своей строгой приверженностью к правовым
принципам. Хотя, безусловно, это была не единственная причина
падения республиканского строя в Риме, ее необходимо указать как
важнейший фактор.
После того, как Сулла захватил Рим, он назначил себя dictator
rei publicae restituendae et legibus scribundis без ограничений срока,
т. е. диктатором для восстановления республики и законодателем,
который должен был дать воссозданной республике новую
конституцию. Другими словами, была сделана попытка изменить конституцию
таким образом, чтобы адаптировать ее к изменившимся
обстоятельствам. И действительно, Сулла добровольно сложил с себя
полномочия после того, как завершил, к своему собственному
удовлетворению, ту работу, которую обещал выполнить, хотя все сходятся в том,
294
что у него были силы поддерживать свою диктатуру неопределенно
долго.
По сути дела Сулла пытался восстановить на прочной основе четко
сформулированной конституции те властные полномочия сената,
которыми это учреждение обладало в результате исторического развития и
без ясного правового основания в первой половине II в. В этот период
законодательная инициатива трибунов и их право вето в большей или
меньшей степени зависели от сената.51 В то же время после трибуната
Тиберия Гракха законодательная инициатива вновь и вновь
обращалась против сената, и право вето других трибунов, находившееся все
еще в его ведении, уже не всегда было эффективным. Совершенно
очевидна невозможность восстановить на языке законов те
отношения, которые существовали между сенатом и народными трибунами
в первой половине II в., и, следовательно, власть трибунов должна
была быть урезана. Поэтому Сулла лишил трибунов законодательной
инициативы или сделал ее зависимой от предварительного
соглашения с сенатом.52 Трибунское вето не было полностью запрещено, но
его всячески ограничили.53 Остались без изменения только ius auxilii,
право оказывать защиту плебею против карательных действий со
стороны магистратов, и личная неприкосновенность трибунов —это
были самые ранние привилегии, которые получили трибуны на
начальном этапе борьбы между патрициями и плебеями. Кроме того, Сулла
попытался сделать пост трибуна непривлекательным для любого
выдающегося и амбициозного политика тем, что человек, выполнявший
обязанности трибуна, навечно лишался прав занимать любой другой
государственный пост. Это могло стать опасным правилом, поскольку
в соответствии с ним лицо, занимавшее пост трибуна, освобождалось
от всех ограничений, которые накладывались на него, если человек
желал в дальнейшем делать политическую карьеру. Но этот закон,
как мы увидим, не оставался в силе слишком долго, чтобы указанная
опасность могла реализоваться.
После того, как у народных трибунов была частично или
полностью изъята законодательная инициатива, эта очень важная функция
естественным образом полностью вернулась в руки курульных
магистратов, в особенности консулов, у которых, конечно, ее никто
никогда не забирал, но которые, особенно в непосредственно
предшествовавший период, использовали ее с гораздо меньшей пользой, нежели
трибуны.
Следующей задачей было подчинить власти сената деятельность
курульных магистратов. Сулла старался добиться этого посредством
двух групп законов. Первая из этих групп касалась обычных
городских магистратов, включая консулов. В соответствии с этими
законами никто не мог быть избран на высшие магистратуры без пред-
295
варительного прохождения службы на соответственно более низких
должностях; т.е. нельзя было стать консулом без предварительной
службы на посту претора и нельзя было стать претором, не
побывав квестором, а для кандидатов в квесторы требовалось
прохождение 10-летней военной службы. До сих пор это было просто
обновлением ранее существовавшего закона.54 В то же время Сулла
добавил положение, что никто не мог быть избран квестором в возрасте
менее 30 лет, претором — в возрасте менее 39 лет и консулом — до 42
лет. Он также обновил положение, что никто не мог быть избран на
пост консула повторно, пока не пройдет 10-летний интервал после его
первого консулата.55 Цель этой части конституционного
законодательства Суллы понятна. Это была попытка путем законодательных
актов сделать так, чтобы консулы в каждом своем решении зависели
от сената, что создавало помеху любому эффективному
администрированию. За счет положения, согласно которому никто не мог стать
консулом, не будучи до этого членом сената на протяжении 12 лет, а
после занятия высшей должности не мог быть переизбран на нее в
течение последующих 10 лет, Сулла мог надеяться восстановить те
фундаментальные положения ранней республики, когда консулы
ощущали себя, во-первых, сенаторами или членами аристократии сенаторов
и, во-вторых, действительно высшими магистратами. Таким образом
они, естественно, старались всегда следовать желаниям сената, даже
не принуждаемые к этому посредством конкретных положений
законов.
Вторая группа законов, касающаяся наместников провинций, вела
к достижению тех же целей более прямым путем. К числу наиболее
важных положений относятся следующие.56 Наместнику не
разрешалось покидать свою провинцию на протяжении срока исполнения
своих обязанностей без разрешения со стороны сената, и в особенности он
не мог покидать пределы своей провинции с войсками, вести войну или
совершать нападение на территорию царства царя-клиента без
разрешения сената. В дальнейшем он был обязан покинуть свою провинцию
в течение 30 дней после прибытия преемника.57 Этими законами
Сулла старался предотвратить совершение в будущем того, что он сделал
сам, когда вернулся с войны против Митридата и захватил Рим с
помощью своей победоносной армии. Кроме того он законодательно дал
сенату то право, которым это учреждение обладало с конца III в., не
имея для этого конкретной юридической основы,58 а именно право
назначать провинции для консулов.59 Эти провинции, как указывалось
ранее, более не были сферой деятельности консулов в период
выполнения ими своих обязанностей, ибо, за исключением неотложных
ситуаций, консулы и преторы отныне принадлежали к центральной
администрации и юридической администрации Рима. Это означало, что
296
власть в провинциях относилась к сфере деятельности проконсулов,
каковыми консулы становились после истечения официального срока
их консулата. Кроме того было сделано новое распоряжение: римская
территория за пределами Италии разделялась на 10 провинций, а
выборы помимо двух консулов восьми преторов для отправления
правосудия в Риме и выполнения экстраординарных военных задач, делали
возможным ежегодно заполнять все 10 должностей провинциальных
наместников за счет консулов и преторов предыдущего года. Таким
образом, повторные продления в занятии должности, как бывало в
прежние времена, в целом были исключены, хотя более длительные
пролонгации с назначением военачальника или правителя (в случае
особой надобности) законом не возбранялись. Вся система была
придумана таким образом, чтобы предотвратить ситуацию, когда кто-либо
может стать излишне могущественным, и лишить любого магистрата
или промагистрата возможности стать независимым от воли сената.
В качестве специальной защитной меры был добавлен закон, который
клеймил любое нарушение конституции Суллы — в особенности
положений, касающихся провинциальных правителей, — как измену,60 т. е.
crimen laesae maiestatis populi Romani.
Сулла ввел еще много других законов, но все они не могут
обсуждаться в этой книге. Перечисленного уже достаточно, чтобы
показать общий характер и цель законодательства Суллы. Были
устранены существовавшие неясности в статьях и принципах конституции,
которые ранее стали причиной столь масштабного насилия и
ожесточенных партийных столкновений после конфликта между Тиберием
Гракхом и его коллегой трибуном Октавием. Значительная часть или
была устранена законодательным обычаем, или четко
сформулирована и включена в новые статьи конституции.61 Подбор старых законов,
которые были сохранены, и новых положений, которые были
добавлены, был составлен таким образом, чтобы сделать сенат
главенствующим фактором в государстве.
Могло показаться, что теперь правление сенатской аристократии
стало прочным, как никогда ранее. Но дальнейшие события
протекали по другому сценарию. То, что случилось далее, оказалось весьма
показательным. В течение столетия с 350 по 250 г., в то время,
когда сенат законодательно был отделен от его наиболее существенных
юридических полномочий и прерогатив, его реальная власть
постоянно росла, и этот рост продолжался в течение последующих 100 лет,
когда не было принято каких-либо законодательных актов,
расширяющих властные полномочия сената. В противоположность сказанному,
после диктатуры Суллы, который дал сенату далеко идущие
юридические полномочия посредством детально разработанной системы
конституционных статей, реальная власть сената быстро исчезла и через
297
30 с небольшим лет после этого республика и сенатский режим
открыли путь для монархии Цезаря.
Первые трещины во впечатляющем здании, возведенном Суллой,
появились очень быстро. В 80 г. Сулла завершил свою работу над
законодательством. Вскоре после этого он сложил с себя
чрезвычайные полномочия и умер в начале 78 г.62 В том же году возник
конфликт между ветеранами Суллы, которые получили земельные
наделы в верхней Италии, и бывшими владельцами этих земель
—конфликт, в котором последних, похоже, поддержало большинство
населения. Были посланы консулы с войсками для того, чтобы уладить
ситуацию, чреватую восстанием, но один из консулов, Лепид, после
того как задача была решена, обратно не возвратился и продолжил
набор рекрутов. Принужденный в конечном итоге возвратиться в Рим
для участия в выборах, он вернулся с войсками и потребовал,
чтобы ему разрешили выставить свою кандидатуру в качестве консула
на следующий год, что противоречило положениям конституции
Суллы. Он также настаивал на внесении законопроекта о восстановлении
власти трибуната, очевидно, поскольку он знал, что это позволяло ему
завоевать поддержку населения. Таким образом, всего через несколько
месяцев после смерти Суллы и менее, чем через 2 года после
завершения работы над его законодательством была проведена прямая атака
на некоторые из наиболее фундаментальных положений его
конституции.
Сенат одобрил senatus consultum de re publica defendenda и призвал
другого консула, Катула, устранить эту угрозу конституции, но ему
был нужен военачальник, более привлекательный для солдат.
Поэтому он призвал молодого Помпея, который проявил себя как
военачальник Суллы и пользовался большим уважением в армии. Он
согласился служить в качестве легата под командованием Катула, но именно
он добился решительной победы над легатом Лепида, Брутом, отцом
будущего убийцы Цезаря. Таким образом, опасность, угрожавшая со
стороны Лепида, была устранена. Но когда Помпеи вернулся как
настоящий победитель, он не стал по распоряжению консула распускать
свое войско, пока ему не поручили новую и гораздо более важную
миссию—войну против Сертория, который в 83 г. был послан в качестве
правителя в Испанию антисулланским правительством в Риме и с тех
пор отказывался подчиниться Сулле и установленному им новому
режиму. На сей раз Помпеи даже номинально не находился ни под чьим
командованием, хотя и не имел ни одной из тех заслуг, которые обычно
были формальной предпосылкой для занятия поста провинциального
наместника. Вместе с Метеллом Пием (а последний был правителем
в одной из двух провинций Испании) Помпеи на равных командовал
войсками.
298
Помпею и Метеллу потребовалось 5 лет, чтобы справиться с Сер-
торием, одним из лучших римских военачальников всех времен, или,
если выражаться точнее, им не удалось закончить войну, пока в 72 г.
Серторий не был убит. Выполнив свою миссию, они в 71 г. вернулись в
Италию. Тем временем разразилось восстание под предводительством
Спартака, и после разнообразных превратностей в войне против
восставших рабов Крассу удалось загнать противника на юго-восточную
оконечность Аппенинского полуострова. Но когда большой массе
восставших удалось прорваться через преграду, которую воздвиг против
них Красе, напуганный сенат призвал на помощь вернувшегося из
Испании Помпея. На самом деле опасность была гораздо меньше того,
чем она представлялась со страха, и Помпею без труда удалось
затушить последние угольки восстания.
Опираясь на эти новые победы, Помпеи попросил разрешения быть
кандидатом на должность консула в 70 г. Он не обладал возрастом,
указанным для этой должности в конституции Суллы, и не занимал ни
один из государственных постов, рекомендованных в cursus honorum.
Зато он приобрел великую славу, пришедшую к нему благодаря
военным успехам, и его поддерживали победоносная армия, которую он
привел из Испании, и клиентура его отца Помпея Страбона в Пицене;63
кроме того, он обещал внести на рассмотрение законопроект,
отменяющий сокращение полномочий народных трибунов в соответствии с
сулланской конституцией, обещание, которое, без сомнения,
принесло бы ему поддержку большинства избирателей в Риме. Ввиду этих
выдающихся достоинств Помпея сенат прекратил свое сопротивление,
Помпеи был освобожден от конституционных ограничений и должным
образом был избран вместе с Крассом, ставшим его коллегой по
консулату. Таким образом, человек, который нанес поражение Лериду при
попытке последнего нарушить конституцию Суллы, стал консулом,
совершив еще более серьезное насилие над этой конституцией, и сделал
это, используя тот же метод, хотя и с большим мастерством, чем
пытался применить его Лепид. Будучи консулом, Помпеи должен был
действовать как председатель сената, членом которого он никогда не
был, так что Теренций Варрон со всей поспешностью должен был
написать ему небольшую памятку, по которой он мог бы ознакомиться с
процедурными правилами, действующими в сенате. Он выполнил свое
обещание внести на рассмотрение законопроект о восстановлении всех
полномочий народных трибунов, и этот законопроект был одобрен.
Таким образом, один из краеугольных камней конституции Суллы был
изъят без существенного сопротивления.
С этого времени Помпеи стал человеком, которого призывали на
помощь в неотложных ситуациях. На протяжении целого ряда лет в
Средиземноморье бурно расцветало пиратство, и римские военачаль-
299
ники, которых направляли, чтобы справиться с этим злом, было
абсолютно беспомощны. Таким образом, в январе 67 г. один из народных
трибунов, Габиний, внес законопроект с обращением к народному
собранию провести выборы военачальника contra praedones с
обширными полномочиями, и все знали, что человеком, который должен быть
избран, является Помпеи. Оптиматы, опасаясь растущей власти
одного лица, делали все, что было в их силах, чтобы предотвратить
прохождение законопроекта, включая вето трибуна от их партии. Но
Габиний, уподобляясь Тиберию Гракху, попросил народное собрание
проголосовать, может ли трибун, вступивший против такого закона,
сохранять свои полномочия, а когда результаты голосования
оказались явно против него, протестующий трибун снял свое вето. На сей
раз не было senatus consultum ultimum, и Помпеи после правильно
проведенной процедуры голосования взял на себя военное руководство с
еще большими полномочиями, чем первоначально предполагалось по
законопроекту Габиния.
Помпеи блестяще справился со своей задачей в течение одного
года. Едва он окончил это дело, как ему было поручено ведение войны
против Митридата, царя Понта, который нанес жестокое поражение
легату Валерию Триарию. С этой целью Помпеи получил в управление
провинции Киликия и Вифиния, а кроме того верховное
командование над всеми войсками восточнее Адриатики. Задача, которая стояла
перед ним на этот раз, была не только военной. Те силы, которые
были в распоряжении Помпея, превышали в несколько раз все, что мог
выставить на поле боя его противник. Вскоре Помпеи понял, что
военных побед недостаточно и только перестройка римской
администрации в завоеванных странах Востока принесет настоящее успокоение в
эту часть римской империи. Такая гигантская задача по
реорганизации требовала достаточно много времени, и поэтому, освободившись
от своей миссии, он вернулся в Рим только в 62 г. до н. э.
Тем временем в Италии разразился заговор Катилины, и есть
свидетельства, что Помпеи предполагал и даже надеялся, что заговор
или, скорее, революция, планируемая заговорщиками, будет
успешной, и он, как и его бывший патрон Сулла, сможет вернуться с
Востока как спаситель государства. Впрочем, Цицерону во время своего
консульства в 63 г. удалось подавить заговор, и прежде, чем Помпеи
мог вернуться, общественный порядок был восстановлен. Многие
рассчитывали, что Помпеи тем не менее использует свои войска, чтобы
сделаться хозяином Рима. Но, к огромному облегчению сената,
Помпеи, высадившись со своей армией в Брундизии в конце 62 г.,
распустил солдат, попросив их собраться только для проведения триумфа,
который он рассчитывал отпраздновать в Риме. Он не рассчитывал
захватить власть в государстве силой, но он хотел и даже планиро-
300
вал, опираясь на свои выдающиеся успехи, достичь и удержаться в
положении политического деятеля, стоящего «над схваткой», в
стороне от ежедневной политической борьбы фракций. Кроме того, он
предполагал, что сенат в награду за его акт самоотречения без
всяких проволочек одобрит и ратифицирует те новые меры, которые он
осуществил, и тот новый порядок, который он установил на Востоке.
Кроме того он нуждался в землях для своих ветеранов и предполагал,
что весьма умеренный и взвешенный пакет законов, который он хотел
внести на рассмотрение для достижения этой цели, равным образом
получит поддержку в сенате.
Вскоре стало ясно, что Помпеи ошибался в своих прогнозах. Он
сразу же оказался вовлечен в конфликт между фракциями, и опти-
маты в сенате, испытывавшие страх перед его особым положением в
государстве, отказались одобрить его нововведения на Востоке и
противодействовали тем аграрным законодательным инициативам,
которые Помпеи внес через народного трибуна Л. Флавия. В последующей
борьбе в очередной раз были использованы все приемы, дозволенные
конституцией, которая после восстановления власти народных
трибунов вновь стала противоречивой и неуравновешенной. На какой-то
момент Помпеи уступил. Он не призвал к себе своих ветеранов и не начал
гражданскую войну, что он, возможно, мог сделать с определенными
надеждами на успех. Однако неразумная оппозиция оптиматов
вынудила его заключить политический союз с такими людьми и силами,
которые были гораздо опаснее для государства и с которыми он вряд
ли вступил бы в союз, если бы сенат сделал в отношении него более
взвешенные уступки. Следствием всего этого оказался так
называемый первый триумвират, личный политический союз между Помпеем
и Крассом, богатейшим человеком в Риме, с большим числом
последователей среди сословия всадников, и Цезарем, бывшим тогда
влиятельным лидером популяров. Несмотря на сильное сопротивление,
союзникам удалось добиться избрания Цезаря консулом на 59 г. В этом
году Цезарь как преданный союзник, в конечном итоге, хотя и после
многих сложностей, поставил на голосование перед народным
собранием (и последнее его одобрило) аграрный закон, который первоначально
был внесен Флавием в соответствии с пожеланиями Помпея. Кроме
того, был одобрен закон, согласно которому провинция Цизальпийская
Галлия была отдана Цезарю на срок 5 лет; позже, на протяжении
этого года, к упомянутой территории была добавлена Трансальпийская
Галлия, и тем самым у Цезаря появился шанс завоевать небольшую
империю для себя лично.
Союз между Помпеем и Цезарем не был естественным, и как только
оптиматы продемонстрировали свое желание удовлетворить запросы
Помпея, его отношение к Цезарю стало более прохладным. Но вновь
301
возникшие у Помпея трудности во взаимоотношениях с теми же опти-
матами привели к возобновлению союза после встречи между Помпеем
и Цезарем в Луке в 56 г. Коалиции удалось провести Помпея и Красса
в консулы в 55 г. После этого были одобрены законы, отдающие
Цезарю управление Галлией на следующие 5 лет, а Помпею — Испанией
на тот же самый срок. Это дало возможность Цезарю укрепить свою
новую империю, которую он завоевал, и создать армии, которые были
ему полностью преданы и с помощью которых он потом завоевал Рим.
Помпеи же, в свою очередь, не отправился в провинцию, а остался в
Риме, чтобы наблюдать за действиями сената и всеми силами опози-
ции. Похоже, что на этом этапе Помпеи постепенно вынашивал план
позволить Цезарю вырасти до такой угрозы государству, чтобы
человек, который спасет республику от этой опасности, навечно получил
в государстве такое положение, которого Помпеи домогался с самого
начала и которого он желал достичь 10 годами ранее, когда заговор
Катилины должен был вот-вот реализоваться, а Помпеи завершал свои
военные действия на Востоке.64 У самого Помпея не было сомнений
в своих способностях спасти государство в последний момент. Однако
он недооценивал Цезаря. Когда в начале 49 г. Цезарь пересек Рубикон
и повел свои легионы против Рима, он оказался способен не только
захватить столицу (первоначальный успех, который Помпеи
прогнозировал), но после завоевания Испании последовать за новым Суллой
(Помпеем) на Восток и разгромить его в решительной битве в Греции.
Это был конец римской республики.
История Рима с момента смерти Суллы и до конца
республиканского правления отчетливо демонстрирует, что пример Суллы,
который, вернувшись обратно с Востока, завоевал Рим и на 2 года стал
абсолютным властителем в государстве, оказался гораздо более
притягательным, чем его (Суллы) конституция. Сулла внес в свою
конституцию все возможные гарантии, чтобы кто-либо в будущем не мог
повторить его пример, однако уже через несколько месяцев после его
смерти была сделана первая попытка добиться именно этого, а история
последующих трех десятилетий полна сходных попыток, пока в 49 г.
республиканское правление не было полностью уничтожено.
Очевидная причина заключалась в том, что Сулла пытался лечить симптомы
болезни, но делал слишком мало или ничего, чтобы исцелить
заболевание в целом. Впрочем, для того, чтобы полностью понять процесс
окончательного упадка политической системы Рима и разграничить
существенное и несущественное в этом вопросе, необходимо вернуться
еще раз к самому началу событий.
К настоящему времени причины падения римской республики уже
обсуждались на протяжении 2000 лет, а после труда Монтескье вновь
стали предметом самого пристального изучения. Исследователи выде-
302
лили следующие причины падения республики: быстрый рост мощи
римского государства с начала II в. и последующее лишение весьма
значительной части населения активных гражданских прав на
территориях, вошедших в состав римской империи; исчезновение
значительной части крестьянского населения Италии и, как следствие, рост
многочисленного пролетариата Рима, с одной стороны, и огромных
латифундий на оставшейся территории Италии — с другой; изменение в
системе набора в армию и, соответственно, в составе римской армии;
моральное разложение римской аристократии в результате
приобретения ею слишком большой бесконтрольной или слабо
контролируемой власти, когда консулы, преторы, проконсулы, пропреторы или
даже простые представители республики становились
величественными нобилями, считая себя не просто равными царям, но даже и
выше их; развращающее воздействие иностранных идей и обычаев на
общество, которое ранее удерживалось строгими традициями, и
внезапное вторжение в него огромного числа богатых людей, в то время
как оно привыкло к скромному существованию; фракционная борьба
в среде римской аристократии и, наконец, неспособность этой
аристократии успешно справиться со многими крупными задачами,
возникшими вследствие роста государства и требовавшими внимания со
стороны одного человека с далеко идущими полномочиями,
которыми он обладает на протяжении длительного времени, в то время как
республиканское правление и в частности конституция Суллы резко
сузили пределы власти и срок службы высших должностных лиц в
государстве.
Без сомнения, все эти причины, которые были отмечены в ходе
исследований, растянувшихся на столетия, внесли свой вклад в изучение
проблемы падения римской республики. Но для данной работы
недостаточно просто привести их или даже рассмотреть их сравнительную
важность или взаимосвязь, как это было сделано в целой серии
недавних работ. Необходимо будет задать целую серию очень сложных и
специальных вопросов и ответить на них.
Падение римской республики представляло собой смену одной
формы правления другой; но это также была фаза исторического
процесса, протянувшегося на гораздо более длительный период времени и
завершившегося распадом римской империи. Утверждение, что
римская олигархия была неспособна справиться с проблемами огромной
империи, которая оказалась под управлением римлян после 200 г. до
н.э., и что поэтому «требовался император»,65 утверждение, которое
в той или иной форме повторялось почти всеми историками,
которые писали об этом периоде римской истории в течение последних
двухсот лет, молчаливо предполагает, что монархический режим в
большей степени подходил для такой империи и с большим успехом
303
мог справиться с ее проблемами. Может даже показаться, что
развитие державы протекало бы более успешно, если бы Рим был
монархией в то время, когда он начал завоевание всего
Средиземноморья. Но факт заключается в том, что —после короткой передышки в
последние годы правления Августа —процесс внутренней
дезинтеграции, продолжавшийся при императорах, породил серьезные сомнения
в точности предположений, изложенных в этой доминирующей
теории.
Но даже допуская, что процесс дезинтеграции, который начался
еще до того, как завоевание Средиземноморской империи было
полностью завершено, был в некоторой степени обусловлен политическим
режимом, господствовавшим в это время в Риме, то все равно здесь
остается вопрос: какой аспект этого политического порядка ускорил
дезинтеграцию? Было ли это то обстоятельство, что Римом реально
управляла олигархия, и то, что система сдержек и противовесов,
описанная Полибием, более не существовала или не работала? Или такая
система сдержек и противовесов имела место, но она не подходила для
империи? Если так, то означает ли это, что любая система сдержек и
противовесов оказалась бы в этом случае неподходящей или что
политическая дезинтеграция, обусловленная определенными недостатками,
была специфичной для конкретной системы сдержек и противовесов,
существовавшей в это время в Риме, но не была врожденным дефектом
системы сдержек и противовесов как таковой? В конечном итоге,
хотя у современных историков совершенно немодно задавать вопрос, что
бы случилось, если бы в данной ситуации было бы принято иное
решение, все же верно, что иногда ход истории решающим образом зависит
от действий отдельных личностей. Поскольку способность отдельных
личностей принимать такие решения во многом зависит от
господствующей политической системы, нам необходимо задать несколько
немодных вопросов.
Стараясь ответить на эти вопросы в связи с различными
причинами падения римской республики, упомянутыми ранее, можно добавить
сравнительно мало к тому, что было сказано о недостаточной
интеграции огромного населения империи в единую политическую систему,
как одной из этих причин. Очевидно, что интеграция населения
Италии и интеграция населения провинций порождают различные
проблемы.
Указывалось, что интеграция чудовищно огромного и крайне
неоднородного населения многих провинций в политическую систему
потребовала бы длительного периода времени при любых
обстоятельствах, и ни один из типов правящего режима не мог бы
существенно ускорить этот процесс. Эксплуатация провинций римской
аристократией была, безусловно, огромным злом и с течением времени
304
могла привести к серьезным беспорядкам. Но едва ли можно
считать этот фактор одной из непосредственных причин падения
республики.
Императоры пытались (и до некоторой степени успешно)
остановить эксплуатацию провинций отдельными личностями с целью
наживы, а первые императоры, в особенности Август, в меньшей степени
Тиберий, пытались способствовать развитию местного
самоуправления. Однако эта благотворная политика первых императоров вскоре
породила тенденцию к еще более жесткому контролю над
политической, коммунальной и экономической жизнью в провинциях со
стороны центрального правительства. Этот централизованный контроль,
который по иронии истории гораздо быстрее возрастал при так
называемых «хороших» императорах второй половины I в. н.э. и во II в.
н.э., чем при «гнилой олигархии» республики или при так
называемых тиранах типа Гая (Калигулы) и Нерона,66 постепенно задушил
всю жизнь, и поскольку это происходило систематически и
продолжительно, оказался по своим последствиям гораздо большим злом, чем
нерегулярная эксплуатация провинций их наместниками или
сборщиками налогов.
Интеграция в политическую систему населения Италии, в отличие
от населения провинций, была бы возможна, в значительной
степени желательна, а фактически необходима, если бы не
несостоятельность политического режима. Эта интеграция была достигнута, хотя
и с большим трудом и после гражданских потрясений и насилия, за
некоторое время до падения римской республики. Это было сделано
по крайней мере в такой степени, что всем италийцам были
предоставлены полные гражданские права. Из-за отсутствия системы
представительства гражданские права в определенной степени оказались
неэффективными. Это можно назвать недостатком существующей
политической системы, но это было и очевидным недостатком
конкретной системы сдержек и противовесов, существовавшей в Римской
республике, а не вообще врожденным пороком любой системы сдержек
и противовесов. Также очевидно, что исключение из числа римских
граждан значительной части италийского населения не являлось
одной из непосредственных причин, повлекших в конечном итоге
падение римской республики, тем более, что к тому времени они уже
получили эти права. Однако борьбу италийского населения за
приобретение гражданских прав начиная с последних десятилетий II в. до
н. э. и сопровождавшие ее общественные беспорядки можно отнести к
косвенным причинам заката республики из-за того напряжения,
которое эта борьба создавала в политической и конституционной системе
государства. Поскольку эта борьба была тесно связана с борьбой за
новое перераспределение земли на территории Италии и попытками
305
вновь увеличить число сельских жителей, то будет разумно обсудить
эти два вопроса вместе.
Не вызывает сомнений, что уменьшение числа италийского
крестьянского населения, изменение системы набора в римскую армию и
ее состава, обусловленного этим уменьшением — все это относилось к
числу наиболее важных причин падения республики. Впрочем,
проблема взаимоотношений динамики упомянутых событий с конкретной
конституционной системой, существовавшей в Риме в течение
последних 100 лет республиканского правления, представляется двоякой. Ни
одна политическая система, будь это олигархия, монархия,
демократия или смешанная форма правления или система сдержек и
противовесов, не может существовать на протяжении длительного времени,
если очень важная часть населения, в особенности та, которая
посредством дисциплины, организационной структуры и наличия рабочих
рук обладает в государстве наибольшей властью, не проявляет
интереса в сохранении этой политической системы. Такова была ситуация,
когда армии ранней Римской республики, воины которой были
набраны из свободных крестьян, были заменены солдатами, которые в
период службы получали от государства пищу, обмундирование и деньги,
но которым некуда было идти после увольнения из армии. Поскольку
государство не намеревалось оказывать существенную поддержку
ветеранам после окончания их службы в армии, то те естественным
образом следовали за любым военачальником, который обещал о них
позаботиться. Таким образом, это была одна из важных непосредственных
причин падения республики и установления монархического режима.
И все же даже в этом отношении нельзя сказать, что монархия
исцелила то заболевание, которое разрушило республику.
Действительно, на протяжении некоторого времени опасность, угрожающая
общественному порядку в целом вследствие отделения армии от
гражданского населения, в какой-то степени преодолевалась благодаря
преданности войск лично императору Августу, столь сильной, что даже
на протяжении полувека после его смерти она переносилась на
неспособных и порочных правителей, если они могли заявить хотя бы о
каком-то родственном отношении к нему или к его жене, Ливии.
После смерти Нерона, последнего представителя этой странной династии,
некоторые наиболее способные военачальники, такие как Веспасиан
или Траян, с успехом устанавливали новые династии и держали армии
под своим контролем, хотя даже им приходилось делать значительные
уступки, особенно в виде постоянно увеличивающихся внеочередных
платежей или дотаций, которые должны были осуществляться по
различным поводам. Однако основополагающая проблема решена не
была; армия не реинтегрировалась в остальную массу населения. После
Марка Антония она и вовсе вышла из повиновения и погрузила импе-
306
рию в состояние военной анархии в сочетании с постоянно
возрастающим тотальным контролем над жизнью гражданского общества, до
тех пор пока Диоклетиану не удалось установить новый, хотя и весьма
деспотичный порядок правления.
И хотя ясно, что императоры не исцеляли то заболевание, которое
возникло на протяжении последнего века республиканского
правления, можно сказать, что развитие болезни могло быть предотвращено
или по крайней мере приостановлено, если бы соответствующие меры
были предприняты вовремя, и то, что этого не было сделано, явилось
следствием некоторых недостатков конституционной системы,
господствовавшей в данное время в государстве. Ибо аграрное
законодательство Гракхов, безусловно, имело целью лечение болезни, пока это
было еще возможно; и хотя можно сомневаться в том, что программа
Тиберия Гракха была достаточно обширна, последующее постепенное
распространение этой программы в провинциях, как сделал это его
брат Гай Гракх, в сочетании с предоставлением прав римских граждан
сначала италийскому населению и потом сходным образом
постепенно населению в провинциях, вполне могло бы повернуть исторические
события совсем в другую сторону и предотвратить развитие одного
из величайших зол, которые поражали римское государство в течение
нескольких столетий.
Аграрное законодательство Гракхов вызывало отторжение у
значительной части сенаторов-аристократов в Риме, но история Тиберия
Гракха и его законопроектов показывает, что масштабные реформы
могли быть успешно осуществлены и без революционных потрясений,
если бы не то обстоятельство, что его противники в сенате могли
использовать вето трибуна с тем, чтобы заблокировать его
законодательную инициативу и повесить на Гракха ярлык революционера и
насильника, попирающего самые святые принципы конституции,
когда он поставил свой законопроект на голосование, несмотря на
вето своего коллеги. Поэтому здесь можно сказать, что недостаток в
конституционной системе, существовавший во II в. до н.э.,
фактически сыграл решающую роль, дав ход событиям, которые привели к
падению республиканского правления. Впрочем, это опять-таки был
конкретный дефект определенной системы в такое-то время, а не
дефект, присущий любой системе сдержек и противовесов, который
играет столь разрушительную роль. Столь же несправедливым будет
сказать, что римское государство просто превратилось в олигархию,
поймавшую в силки систему сдержек и противовесов, когда по мере
роста новой патрицианско-плебейской аристократии сенаторов сенат
получил контроль над правом вето у народных трибунов. В связи с этим
полезно рассмотреть некоторые этапы борьбы италийского населения
за получение полных прав римских граждан. Хотя агенты сенато-
307
ров-аристократов часто осуществляли обструкцию законодательным
инициативам, направленным на получение италийцами прав римских
граждан, причина этого была не в исходной оппозиции
аристократии к увеличению в государстве числа людей, обладающих правами
римских граждан, а в их (сенаторов-аристократов) желании создать
проблемы для Гракхов. Явное сопротивление этому законодательству
исходило и от городского пролетариата, и эта оппозиция была
действенной, поскольку пролетарии могли получить преимущество при
голосовании в сравнении с гораздо более многочисленными
представителями сельской местности, которые не могли регулярно являться
в город, чтобы участвовать в работе народного собрания. В первом
случае аристократы-сенаторы, а во втором — городской пролетариат
получали возможность контролировать конституционные механизмы,
которые вообще-то не подлежали их контролю. В обоих случаях это не
было следствием намеренных изменений в развитии конституционных
норм, но зависело от событий, не связанных с конституцией. В обоих
случаях результаты, которые оказались столь болезненными для
политического порядка в обществе, возможно, могли быть предотвращены,
если бы были произведены своевременные изменения некоторых
статей конституции. Эти изменения должны были быть направлены на
восстановление первоначальных функций конституционных
механизмов.
Едва ли стоит обсуждать в данном контексте моральное
разложение римской аристократии в результате приобретения ею избыточной
неконтролируемой власти в вопросах управления отдаленными
территориями империи и развращающее воздействие иностранных идей и
обычаев как причины падения республиканского правления, так как
они имеют малое отношение к конституционной системе государства.
Кроме того, весьма сомнительно, могли ли эти моральные аспекты,
значимые сами по себе, оказаться способны разрушить
республиканское правление, если бы в этом процессе деградации не участвовали
упомянутые ранее факторы.
То же самое можно сказать в отношении партийной борьбы,
которую вела в своей среде римская аристократия. Безусловно, эта
борьба между партиями в той форме, которую она приобрела в
последние десятилетия республиканского строя, внесла значительный вклад
в ее падение. И все же партийная борьба в среде аристократии велась
на протяжении нескольких столетий, прежде чем она превратилась
в серьезную опасность для республиканского строя. Этому нетрудно
найти объяснение. На протяжении всех четырех столетий
существования римской республики ни отдельное лицо, ни семейство никогда не
могли собирать такое количество клиентов или последователей
исключительно за счет собственных сил, чтобы превратиться в угрозу для
308
государства. Партии образовывались коалициями между
семействами и родами, однако роды относились друг к другу очень ревниво.
Как только появлялась опасность, что один род может стать
слишком могущественным, сразу же происходила перегруппировка сил, и
эта опасность легко преодолевалась. Таким образом, партийная
борьба стала опасной только тогда, когда в последнем столетии до н.э.
возникла новая форма клиентелы, а население целых районов (как,
например, Пицен по отношению к Помпею)67 или даже целые армии
становились клиентами выдающихся военных или политических
лидеров, и когда благодаря этому отдельным лицам, а не семействам, стало
возможным заключать новые виды политических коалиций, в которых
каждый участник старался перехитрить других и занять позицию над
законом или над конституцией.
Вопрос о том, до какой степени неспособная аристократия могла
успешно справиться с теми сложными задачами, которые возникли
в результате резкого увеличения размеров римской территории,
внести свой вклад в падение политической системы государства и
способствовать замене республиканского строя на монархический, требует
более детального ответа. Как указывалось ранее, в ходе римской
территориальной экспансии консулы все в большей степени становились
неспособны выполнять свои обязанности носителей высшей
исполнительной власти в государстве, поскольку, в дополнение к их
гражданским обязанностям, им нужно было руководить римскими армиями
непосредственно на полях сражений, кроме того у них отсутствовал
кабинет. От помехи первого рода они в значительной степени
освободились после середины II в., когда крупные войны стали все реже и
реже. Но второе препятствие сохранялось до конца республиканского
строя. Как указывалось ранее, именно неспособность консулов
справляться со своими обязанностями глав исполнительной власти привела
к значительному сдвигу власти и степени влияния от консулов к
сенату. Но само по себе это еще не означало, что проблемы нельзя было
эффективно решать. Едва ли можно сказать, что административные
задачи, проистекавшие из-за захвата всего Средиземноморья,
существенно расширились после совершившегося захвата по сравнению с
периодом, когда территория еще быстро наращивалась. Еще в первой
половине II в. сенат был способен удивительно успешно решать еще
более новые и сложные проблемы. Он был способен делать это,
только постоянно делегируя значительные властные полномочия многим
из своих членов. Но такие властные полномочия в этот период еще не
стали опасными для государства.
Причина этого заключалась не только в том, что
аристократические лидеры того времени не были еще развращены зарубежными
идеями или фактом обладания слишком большой властью. Сципион Аф-
309
риканский Старший был не менее амбициозен или высокомерен, чем
Сулла или Помпеи, однако ни один из великих людей ранней
республики никогда не пытался идти на Рим со своей победоносной армией,
чтобы силой заставить сенат и народное собрание Рима изменить
конституцию в его пользу или в соответствии с его желаниями. Самым
смелым поступком Сципиона Старшего в качестве вызова
правительству был эпизод, когда он разорвал на кусочки свои счета по денежным
расходам в ответ на просьбу представить их в связи с подозрением, что
деньги были израсходованы неправильно. Опять же причина в столь
существенной разнице весьма проста и очевидна; солдаты Сципиона
тотчас же прекратили бы ему подчиняться, если бы он отдал им
приказ идти на Рим, в то время как легионы Суллы, Помпея, Цезаря и
даже такого человека, как Лепид, были готовы следовать за своими
военачальниками, куда бы те ни пытались их вести.
Изменение в составе римской армии сделало опасным для
государства поручать командование над большой армией кому бы то ни было,
а потому конституция Суллы была направлена на то, чтобы держать
командующих армиями под строгим контролем сената, предотвращая
накопление в их руках гораздо большей военной силы и престижа,
чем то количество, которое сенат считал совместимым с сохранением
политического порядка в государстве. Возникало множество случаев,
когда объединенное командование над большими массами войск
являлось практической потребностью. Вследствие этого сулланская
конституция оказалась несостоятельной уже менее чем через год, и это
было началом конца республики.
Таким образом, все, похоже, снова ведет нас к одной из решающих
причин падения римской республики, на которую часто указывают
современные историки этого периода развития Рима: изменение в
характере (составе) римской армии вследствие уменьшения того слоя
населения, которое занималось сельским хозяйством. Вне всякого
сомнения, этот фактор являлся особенно важным. Но есть еще один,
вероятно, не менее важный, фактор, который рассматривается гораздо
реже. Ранее указывалось, что отделение римской армии от
гражданского населения со всеми страшными последствиями этого явления,
вероятно, могло быть предотвращено, если бы законодательная
программа Гракхов была бы полностью выполнена в трех ее основных
пунктах: восстановление более многочисленного фермерского
населения в Италии, создание заморских колоний римских граждан и
постепенное распространение прав римских граждан, в особенности
если в дальнейшем эта программа получила бы соответствующую
поддержку и была расширена. Противники реформ Гракхов
использовали вето трибунов и другие конституционные механизмы для
предотвращения реализации большинства планируемых реформ. То, что они
310
были способны сделать это, получило название недостатка римской
конституционной системы, несмотря на тот дефект, который развился
вследствие внеконституционных изменений в политической структуре
населения. Но хотя этот недостаток сделал возможным использовать
определенные конституционные механизмы для блокирования весьма
желательного для государства законодательства, из этого не следует,
что эти механизмы должны были быть неминуемо использованы для
этой цели.
Искушения использовать эти механизмы было, несомненно, очень
велико. Но если бы Полибий, который жил более чем за 10 лет до того,
как трибун М. Октавий впервые попытался предотвратить голосование
по законопроекту Тиберия Гракха посредством своего вето, счел
самоочевидным, что именно это и является целью существования
института трибунов — активно проводить в жизнь то, что совпадает с
желанием большинства народного собрания, тогда как многие из сенаторов,
которые подталкивали М. Октавия использовать свою власть
трибуна, чтобы предотвратить одобрение законодательства, горячо
желаемое и отвечающее требованиям подавляющего большинства народного
собрания, должны были бы, безусловно, знать, что это было
превышением данных полномочий. Вот здесь и располагается пункт, где
решение отдельной личности обладало очень большим воздействием на
будущий ход истории: решение использовать конституционный
механизм в согласии (это верно) с известными правилами, но совершенно
в противоположном смысле по сравнению с намерением и целью, ради
которых был создан этот механизм. Действие, предпринятое
Октавием при выполнение этого решения, спровоцировало Тиберия Гракха
на нарушение конституции, и это, в свою очередь, свидетельствовало
о начале яростной борьбы, которая привела вначале к
насильственной смерти Тиберия, а в ходе последующих событий к разрушению
сколь-нибудь истинного уважения к статьям конституции.
И все же неверно утверждать, что все последующее течение
событий было неминуемым следствием решения, принятого группой
реакционеров в сенате в 133 г., и того действия, которое предпринял
агент этой группы, М. Октавий. После насильственной смерти
Тиберия Гракха его аграрные законопроекты были в значительной
степени претворены в жизнь, а затем возникла небольшая передышка, в
течение которой борьба, похоже, несколько поутихла. Кроме того,
существовала также не лишенная влияния группа, возглавляемая
Сципионом младшим, которая занималась поиском компромисса между
двумя враждующими партиями и сверх того — восстановлением
истинного уважения к закону. Хотя древняя традиция, в той степени
как она дошла до нас, только сообщает, что Сципион обвинил
Тиберия Гракха в том, что тот формально нарушил конституцию, но чело-
311
век с интеллектом Сципиона едва ли не понимал, что то, как Октавий
применил право вето трибуна, являлось нарушением духа
конституционного порядка, и как честный человек (которым он являлся) он
должен был быть разочарован действиями Октавия не в меньшей
степени, чем поступком Тиберия Гракха. Так что в промежутке между
трибунатами Тиберия и Гая Гракхов можно было до некоторой степени
устранить тот урон, который был нанесен (закону) в 133 г. Вероятно,
было еще возможно исправить или интерпретировать заново те статьи,
которые касались применения вето трибуна таким образом, чтобы
сделать невозможным повторение событий 133 г. Но Сципион умер
преждевременно — возможно, он был убит фанатиком, принадлежавшим к
одной из двух групп экстремистов, между которыми пытался
добиться компромисса Сципион. Его смерть обессилила партию умеренных
и придала новый импульс группам радикалов, которые обвиняли друг
друга в причастности к гибели Сципиона. Во время трибуната Гая
Гракха борьба вспыхнула вновь с применением методов, сходных,
если даже не идентичных, с теми, что применялись на первом этапе во
времена Тиберия. Гая Гракха также постигла насильственная смерть,
и на протяжении последующих десятилетий обе партии соперничали
друг с другом, используя конституционные и правовые механизмы и
совершенно не обращая внимания на их истинные цели и значение.
Когда позже Сулла изменил конституцию таким образом, чтобы
сделать превышение полномочий трибуна невозможным, было уже
слишком поздно, поскольку за 50 лет неправильного применения (этих
механизмов) уважение к закону было полностью уничтожено. История
тридцати лет от смерти Суллы до вторжения в Италию войск Цезаря
дает дополнительный опыт, свидетельствующий, что это разрушение
уважения к закону работало, по крайней мере, как потенциальный
фактор, склоняя республику к упадку и неминуемому закату, в
такой же степени, как и отчуждение армии от гражданского населения
государства.
Эта часть исследования, похоже, ведет обратно к старому
объяснению, что «развращенность» римской олигархии была одной из
главных причин падения республики. Но непредубежденная оценка
источников отчетливо показывает, что это осененное временем объяснение,
даже если и во многом верное, в то же время является весьма
дезориентирующим, ибо успешно скрывает тот факт, что неправильное
применение конституционных норм и механизмов, которое началось в
133 г. и имело столь ужасающие последствия, было очень мало
связано с олигархическим или демократическим характером политического
порядка в государстве. Совершенно очевидно — и тому есть примеры
из современной истории, — что разрушительный ход событий такого
рода может с легкостью начаться как в системе сдержек и противо-
312
весов, основанной на демократическом фундаменте, так и в системе
сдержек и противовесов, которая связана с социально-политическим
порядком, характеризующимся яркими олигархическими чертами.
Нет никаких сомнений в том, что такой ход событий был в
значительной степени облегчен определенными бросающимися в глаза
недостатками конкретной системы сдержек и противовесов,
доминировавшей в Риме во II в. до н. э. Злоупотребление правом вето со стороны
трибуна было столь легким, что соблазну неверно его использовать в
такой ситуации, как в 133 г., было почти невозможно
сопротивляться. Но более чем сомнительно, что можно придумать конституцию,
обладающую абсолютным иммунитетом к любым злоупотреблениям
такого рода. Если политически влиятельная группа полностью
готова использовать каждую юридическую уловку, чтобы нанести
поражение своим внутренним противникам путем неверного применения
конституционных положений с полным пренебрежением к их
истинному замыслу и цели, а большинство народа слишком трусливо или
чересчур невежественно, чтобы прекратить эти действия, то любой
конституционный порядок в конечном итоге будет разрушен. В
равной мере было бы ошибкой считать, что можно создать политическую
конституцию настолько совершенную, что она будет сама
поддерживаться без каких-либо усилий со стороны граждан, равно как и верить,
что не имеет значения, какие конституционные положения приняты,
поскольку не существует правил, применение которых не может быть
нарушено. История римской республики показывает, что подобное
злоупотребление, хотя вначале оно может показаться и незначительным, в
конечном итоге обладает более разрушительными последствиями, чем
даже временная вспышка открытого насилия, и что в конце концов
эти последствия наиболее тяжко падут на тех, кто начал
злоупотребление или, если они умерли вовремя, как Сулла, — на их неудачных
преемников.
Последствия губительного хода событий, начавшихся со
злоупотребления конституционными принципами во времена Гракхов,
продолжали ощущаться гораздо позже, уже после падения республики. В
этом отношении монархия также не исправила грехи, вызвавшие
изменение формы правления в государстве. Несмотря на самые энергичные
и постоянные усилия, Август не смог преодолеть самое главное зло —
исчезновение общего уважения к основному закону в государстве. С
одной стороны, убийство Цезаря показало, что республиканские
традиции еще достаточно сильны, чтобы сделать открытое введение чисто
монархического режима невозможным или нежелательным. С другой
стороны, постоянное злоупотребление конституционными принципами
разрушило сами основы республиканского правления. Таким образом,
Август счел целесообразным скрыть монархию под республикански-
313
ми одеждами и установить то, что Моммзен и другие позже назвали
диархией императора и сената. Но эта диархия были ничем иным, как
смешанной конституцией или системой сдержек и противовесов, ибо ни
у кого ни на секунду не возникло сомнений, который из двух
участников в этом смешанном руководстве, сенат или император, был бы
сильнее в случае конфликта между ними.
На протяжении жизни Августа можно было до определенной
степени поддерживать выдумку, что принцепс превосходил всех остальных
граждан в личном престиже, но не обладал большей властью, чем его
коллеги, какую бы магистратуру ни занимал этот человек.68 После
смерти Августа никто не мог более продолжать верить в эту
сказку. Трагедией императора Тиберия стало то, что в первый период его
принципата он искренне пытался работать с сенатом, как будто бы эта
выдумка существовала в действительности, хотя он не желал, и даже
если бы и желал, был бы неспособен восстановить равное
соотношение реальной власти, что единственное могло превратить сказку в
действительность. Разочаровывающая атмосфера лицемерия, которая
сопровождает весь принципат Тиберия, была обусловлена расхождением
между вымыслом и реальностью, которого Тиберий, по крайней мере
в начале, не желал, но не мог предотвратить. Ничто не может лучше
проиллюстрировать сохранение этого противоречия при наследниках
Тиберия, чем сравнение между речью, написанной Сенекой, которую
Нерон, согласно свидетельству Тацита,69 произнес в сенате при своем
восшествии на трон и в которой он обещал сохранить управление
империей за сенатом, оставляя за собой только командование войсками,
с одной стороны, и трактатом того же Сенеки «О милосердии»,
написанным вскоре после этого, в котором он умоляет молодого
императора мягко пользоваться своей абсолютной неограниченной властью — с
другой.
Простая же истина заключается в том, что какие бы усилия ни
прилагались для сокрытия этого факта, политическая власть после
Августа более не базировалась на конституционном законе. Сенат,
действительно, несмотря ни на что сохранял значительный престиж не только
среди аристократии, но даже среди населения Италии, а позже в
возрастающих масштабах даже в провинциях, где вначале его престиж
был крайне низок. Но этот престиж более не давал сенату такой вид
власти, которая бы могла быть использована, если бы желания
данного учреждения могли разойтись с мнением императора или, в том
случае, если вопрос о престоле был открыт, с точкой зрения армии.
Истинной опорой общественного порядка на первом этапе имперского
периода в истории Рима была лояльность армии императору, но одна
только лояльность армии не является солидным основанием для
государства, а позже и эта лояльность также стала ненадежной. В качестве
314
дополнения получила развитие бюрократия (в более поздние фазы
имперского периода), которая установила еще более жесткий контроль
над деятельностью гражданского населения и продолжала
функционировать даже в течение того времени, которое получило название
военной анархии, когда военные беспрерывно убивали императоров.70
Все это безусловно не в большей степени доказывает, что
монархия не подходила для Римской империи, чем падение Римской
республики доказывает, что этому политическому устройству не подходила
система сдержек и противовесов. Это просто демонстрирует, что те
же пороки, что разрушили республику, продолжали терзать империю
Цезарей, хотя и в несколько иных формах. Вот почему необходимо
отличать эти специфические пороки и порождавшие их
специфические причины (даже если до сих пор они могли быть следствием
своеобразия системы сдержек и противовесов, имевшей место в поздней
римской республике или своеобразия монархии, которая за ней
последовала) от достоинств и недостатков системы сдержек и противовесов
или монархии как таковой.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Полибий определил смешанную конституцию как смешение
монархии, олигархии и демократии. Он описал ее как систему сдержек и
противовесов, в которой каждый из трех элементов имеет равную
долю в политической власти и в которой политические полномочия
переплетены таким образом, что ни один из них не может
воспользоваться своей властью без того, чтобы сдерживаться двумя другими.
Для этой смешанной конституции или системы сдержек и
противовесов Полибий установил три фундаментальных преимущества над
всеми другими конституциями, или политическими системами: она была
более стабильна; она делала страну сильнее, чем страны и
государства, которые имели иной политический строй, и она гарантировала
свободу граждан, участвовавших в этой системе. Относительно
первого из этих преимуществ, Полибий пытался показать, что все «простые
конституции» неизбежно нестабильны, ибо, как утверждал историк,
поскольку в любом простом политическом устройстве один из
элементов, из которых состоит государство, имеет всю или почти всю власть,
и поскольку неограниченная власть действует крайне развращающим
образом, правящий элемент будет подвержен неизбежной порче до тех
пор, пока он не будет свергнут революцией, после которой, если эта
революция дает неограниченную власть одному из других элементов,
тот же процесс порчи начнется снова. Так будет развиваться цикл
конституций или политических устройств.
Противопоставляя смешанную конституцию простой, Полибий
различал два ее типа: смешанная конституция, созданная одноактно и в
соответствии с планом законодателя или политического реформатора,
и естественно выросшая смешанная конституция, которая появляется
тогда, когда политические перемены, характерные для
конституционного цикла, вместо полного свержения правительства завершаются
компромиссом. После чего новый вид государственного устройства
добавляется и смешивается с предшествующим, вместо того, чтобы его
заменить, до тех пор пока не будет создано совершенное смешение
всех трех фундаментальных типов политического устройства.
Полибий пытался доказать, что из этих двух типов смешанных
конституций первая не подчиняется такому типу перемен, который характерен
для цикла конституций, но при определенных обстоятельствах может
быть разрушена из-за недостатка в ее конструкции. Относительно вто-
316
рого типа конституции Полибий пришел к заключению, что он в
известной мере может подчиняться механизму цикла конституций, хотя
и в меньшей степени, чем простые государственные устройства,
когда один элемент добавляется к другим; он всегда может стать более
могущественным, чем остальные, до тех пор, пока, наконец, тонкий
баланс не рушится, и тогда порочный круг простых конституций
может начаться снова. Эта часть теории Полибия снова подчеркивает
важность равного распределения властей в смешанной конституции
или системе сдержек и противовесов. Наконец, Полибий пытался
показать, что Спарта и Рим имели самые совершенные примеры
смешанной конституции в истории вплоть до его собственного времени, а в
отношении Рима, он продемонстрировал, насколько прекрасно
сбалансирована была эта конституционная система во время ее наивысшего
совершенства.
Аналитический обзор функционирования и развития римского
политического порядка в период, в который, согласно Полибию, он
весьма близко подошел к идеалу смешанной конституции, раскрыл
некоторые аспекты, не упомянутые нашим автором. Так, Полибий не делал
различия между правовой компетенцией и реальной властью, и, как
мы уже заметили, реальная власть сената росла именно в тот период,
когда уменьшались его правовые полномочия, в то время как
реальные полномочия, наоборот, стремительно исчезали как раз после того,
как они впервые были обеспечены достаточным блоком законов.1 На
это наблюдение, Полибий, вероятно, ответил бы то, что он совершенно
определенно утверждал в начале своего анализа римской конституции,
а именно, что он не намеревался детально рассматривать все аспекты
этой конституции, но только лишь те, которые раскрывали бы его
теорию, и что не относится к делу вопрос о том, основывались ли
возможности всех этих трех элементов государственного строя на
сформулированном или не сформулированном законе, до тех пор, пока их
действительная власть находилась в состоянии равновесия друг с другом.
Однако этот ответ едва ли можно считать удовлетворительным, если
принять принцип Полибия, что политический анализ имеет целью
научить будущих государственных деятелей, как действовать в данной
ситуации. Ведь для того, чтобы применить теорию смешанной
конституции или систему сдержек и противовесов на практике,
государственный деятель должен знать, при каких обстоятельствах попытка
сдержать силу одного политического представительства или повысить
силу другого может оказаться эффективной, а при каких — нет.
Однако уже было показано, что попытка сдерживать силу политического
института посредством законодательства будет иметь мало или
вообще не иметь никакого эффекта, если для выполнения определенных
заданий необходима концентрация власти, или что, если этот инсти-
317
тут эффективен, та же самая концентрация власти просто неожиданно
появится в каком-либо ином месте, где она будет менее всего
желательна. Более того, быстрый конец сулланской конституции показал, что
попытка предотвратить концентрацию власти посредством тщательно
разработанной конституции при наличии неотложных проблем,
требующих именно такой концентрации власти, неизбежно приведет к
быстрой дезинтеграции системы.
На основании этих наблюдений на первый взгляд может
показаться, что вся идея системы сдержек и противовесов и утверждения,
сделанные в ее защиту, были совершенно неверными и что все
аргументы, которые были выдвинуты против этой теории в недавние времена,
полностью оправданы. При более близком рассмотрении исторические
факты, похоже, не подтверждают столь радикальную критику. Однако
одно критическое замечание, несомненно, имеет основания. Если, как
ясно показывает Полибий, хотя он и не утверждает этого
определенно, для функционирования системы сдержек и противовесов жизненно
важно, чтобы распределение власти между различными основными
институтами государства почти всегда было равным, тогда система
сдержек и противовесов будет наиболее хрупкой, а не наиболее
устойчивой из всех политических систем. Эта концепция равного
распределения властей является фундаментальным заблуждением, которое
распространяется на многие теории, прямо или косвенно зависящие
от Полибия. Анализируя постоянные перемены во внешней политике
и внутренних экономических и социальных условиях, от которых не
застраховано ни одно государство, мы видим, что ни одно из них не
способно в течение длительного периода времени сохранять
совершенный баланс власти между различными компонентами своих
политических структур. В самом деле, анализ римского политического строя,
который мы попытались дать в предыдущих главах, показал, что в
течение 400 лет от издания Законов XII Таблиц и принятия законов
Валерия—Горация до падения республики произошли огромные
перемены во власти. И все же в течение большей части этого периода
римский политический строй сохранял определенные фундаментальные
характеристики того, что именуется системой сдержек и
противовесов, а эти перемены не оказали существенного влияния ни на общую
стабильность этого политического порядка, ни на силу римского
государства. Если это правильно, то из этого следует, что Полибий (хотя
значительная часть его теории все же еще может быть правильной и
иметь огромную практическую ценность) сделал акцент на неверном
пункте и что его теория представляет ряд проблем фундаментальной
важности, о которых он, похоже, не был осведомлен и которые не
затронул в своем рассмотрении.
Другое возражение, которое может возникнуть против теории По-
318
либия в связи с историей римской конституции: падение римской
республики не очень близко следовало модели цикла конституций
применительно к естественно выросшей смешанной конституции. В
известной мере Полибий, разумеется, мог признать, что события следовали
по предписанному сценарию. Во время последнего периода II
Пунической войны и большей части собственной жизни Полибия, как он сам
на это указывает, олигархический элемент в Риме, представленный
сенатом, преобладал, хотя даже тогда, по мнению Полибия, система в
целом была исключительно удачно сбалансирована. Начиная с
периода так называемой гражданской революции, с ростом движения
популяров, с Мария и Цинны, демократические элементы подняли голову в
качестве оппозиции олигархическому элементу, который к концу
жизни Полибия стал злоупотреблять своей властью, и, в конечном счете,
весь процесс закончился установлением постоянно растущего
монархического режима, что находится в полном соответствии с теорией цикла
конституций применительно к естественно растущей и развивающейся
смешанной конституции.
И все же не требуется никакой глубокой проницательности, чтобы
увидеть, что такая попытка объяснить развитие римской конституции
начиная с середины II в. до н.э. до завоевания Рима Цезарем в
понимании теории Полибия выглядела бы слишком искусственной. Не
вполне очевидно, что революция Гракхов и первый подъем партии
популяров должны были смениться сулланской реакцией. Однако, в
любом случае, цикл Полибия представляет собой величайшее
упрощение. Весьма важно, что успех (или отсутствие успеха) сулланской
реакции нельзя оценить в понятиях Полибия, поскольку Полибий не
дает никакого критерия, посредством которого можно было бы оценить
эффективность правовых установлений сулланской конституции. Еще
важнее тот факт, что большая часть основных причин падения
Римской республики не находит отражения в теории Полибия, поскольку
некоторые из них имеют неслучайный характер, каковыми Полибий
считает причины конечного разрушения конституции спартанской, но
затрагивает саму суть теории смешанной конституции. Они ясно
показывают, что для общей оценки этой теории недостаточно рассмотреть
лишь такие чисто политические институты, как магистраты, сенат и
различные формы народного собрания, но также необходимо принять
во внимание социальные группы, на которых держится политический
строй и их отношение к различным социальным и политическим
представительствам, друг другу и общине в целом. Только сделав это,
можно будет показать, способна ли система сдержек и противовесов дать
результаты, которые приписывает ей Полибий, и если она на это
способна, то какие общие условия для этого требуются. Однако это
приводит нас к более важному вопросу.
319
Наиболее важные возражения против теорий смешанных
конституций и системы сдержек и противовесов возникли на основании
теории суверенитета, которая нашла свое классическое выражение в
трудах Томаса Гоббса, но была сформулирована несколько иным
образом в произведениях его многочисленных современных поклонников.
Согласно этой теории, любое истинное сообщество должно иметь
суверена, причем наиболее важно, чтобы не было никаких сомнений в
том, кто имеет суверенную власть в этом сообществе. Эта суверенная
власть может быть возложена на одного человека, и тогда это будет
монархия; на собрание, в котором участвует только часть народа, и
тогда это будет аристократия, или на собрание «всех, кто
соберется», и тогда это будет демократия.2 Однако суверен, кем бы он ни
был, стоит над законом, ибо закон не может ни создать, ни
уничтожить самого себя. Таким образом, тот, кто создает и защищает закон,
не может сам повиноваться этому закону. Иными словами, его
суверенитет никоим образом не может быть ограничен. Согласно Гоббсу
(который в отличие от некоторых своих современных последователей
верит в естественное право), суверен, в самом деле, подчинен
законам природы, т. е. законам равенства, поскольку такие законы
божественны и не могут быть отменены человеком или сообществом.3 И
все же даже при этом Гоббс верил, что суверен, нарушающий
естественный закон, не может быть ответственным перед подданным или
подданными, но несет эту ответственность только перед Богом.
Наконец, поскольку, согласно этой теории, суверенитет неделим,
абсолютная монархия оказывается наиболее совершенной формой сообщества,
поскольку именно в ней неделимость суверенитета находит свое самое
ясное и безошибочное выражение.4
В свете теории суверенитета идеал Полибия оказывается
наиболее несовершенным политическим устройством. В самом деле, Гоббс
совершенно определенно утверждает, что одним из величайших
недостатков Римской республики была неясность относительно того,
возложен ли суверенитет на сенат или на народ, а именно это, по мнению
Гоббса, «вызвало мятежи Тиберия Гракха, Гая Гракха, Луция Сатур-
нина и других, а после этого — войны между сенатом и народом при
Марии и Сулле, а затем — при Помпее и Цезаре вплоть до
уничтожения демократии и установления монархии».5 Хотя Гоббс не
называет конституцию римской республики смешанной конституцией,
совершенно очевидно, что он считает ее политическим строем с
разделенным суверенитетом или, по крайней мере, строем, в котором неясно,
на кого этот суверенитет был возложен, и это он считает величайшей
слабостью конституции римской республики. На этот аргумент Гоббса,
заимствованный из римской истории, Полибий мог бы ответить, что
хотя римская республиканская система пришла в упадок и в конеч-
320
ном счете была разрушена процессом, начавшимся в последние годы
ее существования, суверенитет был разделен в Римской республике
намного раньше и что, тем не менее, республика продолжала
наслаждаться замечательной внутренней стабильностью и внешней мощью
в течение необычайно длительного периода.
Пытаясь оценить силу этих контраргументов, важно посмотреть на
то, что Гоббс говорит о другой конституции, которую Полибий
считает моделью смешаного строя, политическом строе Спарты. В данном
случае Гоббс не утверждает, что этот строй был ослаблен разделенным
суверенитетом, но указывает, что суверенной властью в спартанском
царстве обладали не цари, а эфоры.6 Впрочем, в данном случае Гоббс,
очевидно, вступает в противоречие с собственной теорией, согласно
которой суверен не может быть ограничен гражданским правом в период
его пребывания в должности. И все же суверенная власть спартанских
эфоров была в соответствии с гражданским правом строго ограничена
одним годом. Нельзя сказать, что в конце каждого года эфоры
налагали на себя это ограничение, ибо они, очевидно, не имели возможности
обойти его, поскольку, если бы они попытались продолжать
исполнять полномочия своей должности за пределами этого времени, им
просто перестали бы подчиняться. Если бы затем Гоббсу в каком-либо
сократическом «диалоге мертвецов» задали вопрос относительно
суверенитета спартанского государства, он, возможно, ответил бы, что
ошибся, и суверенитетом обладала апелла, ответ, согласно которому
Спарта весьма странным образом могла бы оказаться демократией.
Но как могла быть сувереном апелла, когда у нее не было никакой
исполнительной власти и даже законодательной инициативы? То, что
цари в Спарте не были суверенами, совершенно правильно показал
сам Гоббс. Герусия, имевшая еще меньше власти, чем апелла, цари или
эфоры, совершенно очевидно не может считаться сувереном
спартанского сообщества. Таким образом, очевидно, что в Спарте суверенитет
нельзя ясно поместить никуда. Можно ли сказать, что суверенами
были цари, эфоры и герусия, взятые вместе, поскольку, согласно одной
из традиций, они могли в случае согласия между собой принимать
законы без консультации с апеллой тем более, что они также имели
и исполнительную власть? Но что это за странный суверен, который,
похоже, никогда не был способен принять закон, поскольку он никогда
не был в согласии с самим собой! И все же спартанское государство,
этого отрицать нельзя, оказалось более стабильным внутренне и
имело большую силу вовне в соответствии со своими размерами и
количеством населения, чем многие древние государства, которые гораздо
ближе соотносятся с понятием Гоббса о четко определенном
суверенитете. Аналогичный анализ может быть сделан относительно Римской
республики IV—II вв. до н. э. Таким образом, теория Гоббса совершен-
321
но очевидно разваливается перед лицом исторической информации,
представленной этими двумя государствами. Однако такое
заключение—всего лишь первый шаг к решению проблемы, поскольку
необходимо показать, где следует искать ошибку в рассуждениях Гоббса,
а также — могут ли быть спасены от разгрома важнейшие части его
теории.
Дальнейшее исследование можно начать с простейшего вопроса о
том, кто в Спарте защищал закон, устанавливающий временной
лимит для суверенной власти эфоров. Ответ опять-таки предельно прост:
все спартанские граждане, поскольку, по крайней мере в нормальных
условиях, все они попросту прекращали подчиняться эфорам, когда у
последних заканчивался срок их пребывания в должности. Иными
словами, предположив, что эфоры в Спарте играли роль суверенов, как
это полагал Гоббс, просто неверно, что «власть суверена не может без
его согласия быть перенесена на другого». В самом деле, перед лицом
этого факта наблюдения, сделанные относительно эфоров в Спарте,
и ограничения, наложенные на их суверенную власть, могут привести
к далеко идущим последствиям. Похоже, что сама община (т. е.
члены сообщества, взятые вместе и отдельно) могла защитить закон. И
все же Гоббс совершенно прав, начиная этот раздел своего
основного труда, касающегося сообщества, с указания, что говорить об этом
в общей форме невозможно и что члены общины должны
делегировать эту власть.7 Ибо, как говорит Гоббс: «...если действия толпы
направлены согласно ее особым суждениям и частным аппетитам, то
члены ее не могут ожидать ни защиты, ни протекции ни против
общего врага, ни друг от друга». Иными словами, защита и применение
того, что Гоббс именует естественным законом, предполагая, что такая
вещь существует, и каких-либо гражданских законов в дополнение к
законам, взятым из естественного права, необходимых для того,
чтобы регулировать взаимоотношения членов сообщества друг с другом,
организацию обороны страны, руководство и внешнюю политику, а
также — множество других вещей, должны быть доверены
специальным представителям. Для того, чтобы быть способными выполнять
свою работу, эти ведомства должны быть наделены особыми
полномочиями, т. е. правом требовать подчинения, поскольку, как
справедливо замечает Гоббс, толпа не способна непосредственно выполнять эти
функции. Однако нетрудно заметить, что это не относится к тем
законам или правилам, посредством которых власть политических
представительств ограничивается временем, протяженностью или же
каким-либо иным образом, поскольку правила иного рода, как это было
показано, могут быть защищены непосредственно толпой или всеми
индивидуальными членами сообщества. Им просто надо прекратить
подчиняться тому политическому представителю, который преступа-
322
ет границы собственной компетенции. Это не просто теория, это то,
что действительно происходит в любом хорошо организованном
сообществе, где суверенные власти ограничены. Таким образом,
утверждение, что власть суверена не может быть ограничена, поскольку он по
необходимости является защитником всех законов и, следовательно,
не может быть ими ограничен, — серьезный недостаток аргументации
Гоббса, результат отсутствия четкого разграничения в его
предпосылках.
Однако недостаточно показать, что то, что относится к
позитивному закону, не относится к законам и правилам, единственная цель
которых — ограничить политическую власть. Гораздо важнее
рассмотреть источники политической власти и увидеть, как можно создать и
сохранить достаточную власть там, где она нужна, невзирая на
конституционные ограничения. Самый простой случай — это, несомненно,
абсолютная монархия, в которой законодательная, судебная и
исполнительная власти, равно как и верховное командование армией,
сосредоточены в руках монарха. То, что Гоббс говорит об этом типе
управления, по большей части справедливо там, где речь идет о королевской
(царской) власти. Если и когда короля ставят столь высоко над
каждым из индивидов, а также над любой социальной и экономической
группой внутри страны, что он не вступает в союз с какой-либо
группой против другой; он может оказаться не только защитником закона,
но также и его олицетворением, и ему может охотно подчиниться не
только каждый отдельный член общества, но и огромное большинство
внутри любой группы населения. Иными словами, интерес, который
большая часть, если не все члены общины, имеют в сохранении
власти закона и справедливости, превращаются в, так сказать, личную
преданность монарху.
По мнению Гоббса, это и есть подлинная сущность любой
абсолютной монархии. Но если ограничение «если и когда», появившееся ранее,
оправдано, это может означать, что и здесь анализ Гоббса
оказывается в некотором роде дефектным. Даже монархи временами вступали
в союз с той или иной группой населения против другой, и когда это
происходило, монарх переставал быть защитником закона, чистого и
простого, хотя он мог попытаться сохранить и в значительной степени
сохранял эту функцию. Гоббс, это верно, проводил различия между
сообществом по установлению, в котором суверенная власть
приобретается посредством соглашения, и сообществом по приобретению, в
котором суверенная власть приобретается силой, однако он
настаивает, что, кроме метода приобретения, положение суверена оказывается
точно таким же, поскольку и в том и в другом случае люди выбирают
суверена из страха, хотя в первом случае они выбирают его из страха
друг перед другом (поскольку им нужен защитник закона, защища-
323
ющий их от ущерба, который они могут друг другу нанести), тогда
как во втором случае они подчиняются суверену, потому что боятся
его самого.8 Однако этот аргумент — чисто софистический, поскольку
оба случая могут быть аналогичными только тогда, когда суверену
подчиняются из страха перед его собственной властью, а не из страха
перед кем-либо другим. Может быть справедливым, что в любой
монархии правителю подчиняются только из страха, но равным образом
справедливо, что никакому правителю не могут подчиняться только
из страха перед его собственной властью, ибо ни один монарх сам по
себе не имеет достаточной силы, чтобы подчинять людей своей воле.
Он силен, и его боятся, зная, что исполнительные органы будут
подчиняться ему и выполнять его приказы.9 Поэтому неизбежно
должна существовать какая-то сила приказа, которая предшествует страху
или, по крайней мере, полностью на нем основывается. Таково
происхождение этой власти, которая устанавливает все различия между
разными типами монарха, а также оказывает огромное влияние на его
действительную функцию.
Если Гоббс говорит о суверенной власти, приобретенной силой,
он, прежде всего, имеет в виду суверенитет, полученный в результате
внешнего завоевания. Там, где суверенитет имеет такого рода основу,
завоеванные могут подчиниться суверену просто из страха. Однако
завоевание не может быть осуществлено или удержано, если
завоевавший монарх не будет способен добиться послушания своих подданных
и особенно — армии, не просто в силу страха, но в силу верности.
Такой монарх и тем более цари из династии, которую он основывает, со
временем могут стать истинными суверенами своих подданных.
Однако королю-завоевателю будет трудно добиться такого положения с
самого начала. Или, говоря более определенно, он может, в известном
смысле, выполнять задачу истинного суверена по отношению к
своим покоренным подданным, защищая их от ущерба, который те могут
нанести друг другу, и он может выполнять ту же функцию по
отношению к своим первоначальным подданным, хотя, по крайней мере,
вначале у него возникнут трудности при установлении блока
гражданского права (или при защите такого права, если оно уже установлено
относительно отношений между завоевателями и завоеванными). Ибо
в той степени, в которой он должен использовать преданность
покорившихся, чтобы достичь посредством страха подчинения покоренных
народов, он будет зависеть и должен будет учитывать желания
завоевателей.
Суверенитет посредством завоевания, впрочем, есть лишь один из
возможных способов суверенитета, приобретенного силой. В
примитивных сообществах их военная сила обычно идентична взрослому
мужскому населению. Равным образом, во многих высокоразвитых об-
324
ществах — это, в сущности, не что иное, как избранная группа
граждан, которая несет военную службу. И все же, с другой стороны,
история дает множество примеров общин, в которых армия была (или
есть) более или менее отделена от остального сообщества. Самые
распространенные случаи такого рода —это армии иностранных
наемников, похожие на те, которые использовались многими суверенами во
многих войнах как для подчинения, так и для удержания
собственных подданных под контролем. Как показывает пример Рима, армии,
формально составленные из граждан, могут играть сходную роль, если
солдаты отделены от общего гражданского коллектива; либо потому,
что они оставались вместе достаточно долго для того, чтобы
чувствовать себя обособленной группой за пределами сообщества, или же в
силу обеих причин. В этом случае верность войск больше проявляется
по отношению к лидеру, нежели в отношении сообщества, и это
может дать военному лидеру возможность завоевать государство
изнутри и установить свою власть в качестве абсолютного правителя. Эта
разновидность монархии обычно именуется цезаризмом, хотя те, кто
завоевал или поддерживал свое господство при помощи иностранных
наемников, как правило именовались тиранами, потому что тираны в
собственном смысле слова (т. е. абсолютные правители, пришедшие к
власти как партийные лидеры) в древности часто использовали
наемные армии или собственных телохранителей в качестве
дополнительной опоры своей власти. Однако применительно к правителям, чья
власть не была первоначально основана на партийном лидерстве,
обозначение «тиран» в известной мере вводит в заблуждение. Правитель,
получивший свою власть через поддержку армии, способен стать
истинным сувереном в той степени, в которой ему удается завоевать
приверженность гражданского населения и в то же время стать
независимым от своих приверженцев. Это особенно справедливо, если, придя к
власти, он достигает успеха в сужении той пропасти, которая отделяет
армию от остального населения. В противном случае (т. е. если армия
остается единственной или главной опорой его власти) он
подвергается опасности превратиться в марионетку собственной армии, даже
хотя его власть в отношении всего населения (но не его власть
защищать естественное право) остается абсолютной и может даже возрасти.
Именно это случилось в римской империи при Коммоде, хотя ситуации
такого рода наблюдаются уже в правлении Тиберия. То, что полное зло
цезаризма развилось в Риме столь поздно, показывает, сколь трудно
преобразить цезаристский режим в систему, напоминающую царскую
власть. Обзор исторических примеров также может показать, что это
преображение значительно труднее, нежели превращение царства,
созданного посредством завоевания извне, в царство, существующее на
основе молчаливого соглашения.
325
Третий тип монархии, приобретенной силой,—это тирания,
относительно которой можно добавить не столь уж много, поскольку это
обсуждалось чуть ранее.10 Впрочем, можно еще раз подчеркнуть, что
тирания, т.е. монархия, полученная благодаря руководству партии,
которая добилась полной победы над всеми остальными и тем самым
получила абсолютную власть, не только никогда не может образовать
элемент смешанной конституции, но ее также исключительно трудно
превратить в царство, если это и вообще возможно. Поскольку цели
и желания партии очерчены гораздо более четко и являются гораздо
более далеко идущими, чем цели и желания расы завоевателей или
независимой армии, лидеру будет гораздо труднее освободить себя от
контроля своих сторонников. Также, поскольку партия или партии,
которые были подчинены, не забывают, что они были согражданами
с равными правами или даже большими привилегиями, они не будут
подчиняться новому режиму без чувства самого яростного
отвержения. Таким образом, полное примирение будет практически
невозможным, особенно потому, что неизбежные выражения такого отвержения
заставят тирана принять меры подавления даже против собственной
воли. Таким образом, полное примирение будет почти невозможным,
в особенности потому, что неизбежные признаки такого возмущения
заставят тирана использовать суровые меры подавления даже против
своей собственной воли.
Наконец, есть еще один аспект монархии, который также
следует рассмотреть. Монарх не может исполнять все свои многообразные
функции иначе как в крайне примитивных условиях. Там, где такие
условия существуют, власть монарха покоится исключительно на
преданности большинства его подданных. С другой стороны, каждый раз,
когда размеры или дифференцированный состав сообщества требуют
наличия более сложной организации, монарху приходится
делегировать большую часть своей власти исполнительным органам, и тогда
его задачей будет наблюдение и контроль над этими органами и, в то
же самое время, предоставление себя в глазах подданных в качестве
источника, из которого, в конечном счете, проистекают все
полномочия этих органов. Там, где эти подчиненные органы многочисленны
и организованы в упорядоченную систему, монарх сможет
поддерживать свою власть посредством их лояльности даже вопреки воле
большинства подданных, поскольку первые организованы, а последние —
нет, хотя монархия, поддерживаемая исключительно верностью
бюрократии, недолговечна. Однако одна из наиболее часто встречающихся
форм власти — это та, которая осуществляется посредством контроля
над организованным меньшинством, которое посредством своей
организации и особенно имея монополию или почти монополию на более
эффективное оружие, способно держать под контролем гораздо бо-
326
лее многочисленное большинство. Такое использование власти есть
общая черта монархий, образованных посредством завоевания,
цезаризма, тирании и правления посредством контролируемой бюрократии,
когда организованное меньшинство в первом случае представлено
завоевателями, противопоставленными завоеванным, в цезаризме —
армией, противопоставленной гражданскому населению, а в тирании —
победившей партией, если последняя является организованной.
Иногда некоторые из этих систем могут выступать в сочетании. Может
появиться возможность создания контроля над контролирующей
организацией на основе взаимного страха и недоверия между ее членами.
Однако удерживать власть только страхом невозможно.
Остается лишь вкратце рассмотреть происхождение и природу
политической власти в двух других формах управления, в которых
высшее место власти, т. е. суверенитет, может быть определен более или
менее четко: олигархия и демократия. Разумеется, эти термины
означают чистую олигархию и чистую демократию, а не олигархию и
демократию в рамках смешанной конституции или в сочетании с системой
сдержек и противовесов. Относительно этих форм правления Гоббсу
остается мало, что сказать, но то, что он говорит, чрезвычайно важно.
Он определяет аристократию или олигархию как политический строй,
при которой суверенитетом облечено собрание, к которому
допущена всего лишь часть населения, а демократию — как строй, в котором
функцию суверена выполняет собрание «всех, кто собирается».11
Далее он пытается показать, что хотя суверенитет аристократических и
демократических собраний столь же абсолютен и неделим, как и
суверенитет монарха, тем не менее аристократические и демократические
системы «менее подходят для установления мира и безопасности
народа», нежели монарх, ибо монарх не может находиться в несогласии
с самим собой, тогда как собрание вполне может оказаться в таком
положении (отсутствие или присутствие немногих людей может
отразиться на выработке противоположных резолюций, а потому одно
собрание может «ликвидировать сегодня то, что было решено вчера»
и т.д.).
Эта часть теории Гоббса опять-таки лишена ясности. Если
принять гоббсовскую дефиницию аристократической системы как
системы, в которой суверенной властью обладает собрание определенных
людей, назначенных или каким-нибудь другим образом выделенных
из числа остальных, тогда государство, в котором парламент избран
непосредственно народом без всяких классовых ограничений и имеет
суверенную власть, может считаться аристократическим. Верно, что
в другом пассаже Гоббс говорит: «Было бы абсурдно думать, что
суверенное собрание, предлагающее народу посылать своих наделенных
полномочиями представителей, чтобы сделать известным свои сове-
327
ты и желания, должно, таким образом, считать таких депутатов, а
не себя, истинными представителями народа». И добавляет: «Было
бы абсурдом предположить что-либо такого рода в монархии». Этим
аргументом он пытается доказать, что парламент при монархии не
может иметь суверенной власти. Однако это не решает проблемы
положения парламента в той системе, которую мы именуем
парламентской демократией. Такой парламент не «послан суверенным народным
собранием», но выбран избирателями. В данном случае избиратели
являются «абсолютными представителями народа» или, говоря словами
Гоббса, сувереном? Очевидно, что такое предположение находится в
полном несогласии с собственно теорией Гоббса, поскольку
избиратели не имеют ни законодательной, ни исполнительной власти, которые,
по его мнению, не отделимы от неделимой власти суверена. И является
ли выборный представительный орган действительно аристократией?
Аристотель, вероятно, согласился бы, что в некотором роде это так и
есть, но в таком случае отсутствует другое важнейшее отличие,
которое делает Аристотель,12 ибо он делает различие между
аристократией и олигархией, а также — между различными типами олигархий,
тогда как Гоббс этого не делает. И все же между тем, что обычно
именуется аристократией и парламентской демократией, существует
огромная разница.
Более того, избранное представительное собрание не может
сохраняться навсегда, а если оно попытается это сделать, как это несколько
раз случалось в истории, то через некоторое время оно попадет в беду.
И все же такое «увековечивание» есть, согласно Гоббсу,
дополнительный элемент суверенитета. Таким образом, было неверно сказать, что
парламентская демократия неизбежно является системой сдержек и
противовесов, и следует признать, что, говоря словами Гоббса,
избранный представительный орган в парламентской демократии есть лишь
несовершенный суверенитет. Однако дальнейшее обсуждение
несовершенного и разделенного суверенитета можно сохранить для
окончательного анализа теории смешанной конституции. В настоящее
время достаточно показать, что, независимо от специфических
аргументов Гоббса, несовершенный и разделенный суверенитет все же
существуют.
Впрочем, анализ происхождения и источника политической власти
в различных политических системах следует продолжить. Источник
власти народного собрания вполне очевиден. При самых
примитивных и простых условиях там, где все взрослое население действительно
способно собраться вместе, большинство имеет власть по самой
природе вещей. То же самое справедливо там, где собрание состоит из
воинов или тех воинов, у которых есть самое эффективное оружие.
Там, где географическое распространение населения страны больше,
328
а условия сложнее, так что многие люди оказываются неспособны по
различным причинам посещать народные собрания, именно собрание
тех, кто пришел, по традиции считается истинным представителем
народа в целом может иметь власть суверена. Тогда, в известной степени,
избранное представительное собрание может считаться не чем иным,
как органом, так составленным посредством выборов, что является
более справедливым представительством населения в целом, нежели
первичное собрание, в котором могут участвовать все, но в котором
значительная часть населения в силу географических или каких-либо
иных обстоятельств остается за его пределами. С этой точки зрения
выборный представительный орган является не аристократическим,
а демократическим институтом. На самом деле, разумеется,
выборный представительный орган не нуждается в том, чтобы быть
истинным представителем народа, поскольку партийные организации могут
устроить выборы таким образом, что людям придется выбирать
только между кандидатами, которые им не нравятся. Вполне возможно,
что большая часть народа не будет доверять представительному
органу. Однако даже в этом случае он все равно имеет власть
благодаря вере большинства (или, по крайней мере, тому, что большинство
принимает эту фикцию), что он является подлинным представителем
населения в целом.
Вопрос о происхождении власти олигархического собрания или
совета гораздо более сложен для понимания. В первую очередь,
следует подчеркнуть, что аристократия в полном смысле этого слова
всегда выше и, как правило, больше, чем любой государственный совет
или собрание, которое может быть названо аристократическим в узком
смысле слова. В целом можно сказать, что аристократический совет,
или собрание, имеет такое же отношение к аристократии, как народное
собрание имеет к народу, который также первичен относительно
своих собраний, хотя в самом примитивном варианте участники собрания
могут составлять все мужское население. Аристократическому совету,
который прежде всего является политическим представителем и
политическим инструментом аристократии, могут в то же самое время
добровольно подчиняться, и он может иметь авторитет у той части
населения, которое к аристократии не принадлежит, поскольку его
считают истинным защитником правового и политического порядка
и интересов общины в целом. В рамках смешанных конституций
римский сенат, похоже, испытывал нечто вроде такого рода авторитета в
течение некоторого времени вплоть до конца II Пунической войны и
даже в течение нескольких декад после нее. Однако поскольку
аристократия — это всегда группа, огражденная от остального населения и
имеющая интересы, отличные от интересов народа, а зачастую и
противоречащие им, такое положение представителя народа, добровольно
329
признанного подавляющим большинством, намного менее характерно
для аристократического совета, нежели для монарха. Таким образом,
почти всегда его власть приходится поддерживать другими
средствами, самое важное из которых исторически происходит из природы и
происхождения аристократий. Аристократии состоят из личностей и
семей, которые являются более могущественными, чем другие, потому
что они имеют контроль над другими людьми благодаря
экономическим или каким-либо другим средствам; т. е. потому, что у них есть
клиенты и сторонники в самом широком смысле слова. Таким
образом, каждый член аристократии вносит свой вклад во власть, которую
она контролирует, во власть аристократии в целом и во власть того
политического инструмента, который является аристократическим
советом. Власть аристократии может быть усилена благодаря тому, что
она создает организованную группу в противовес остальному
неорганизованному населению. Она также может поддерживать собственную
власть посредством контроля над военными отрядами или группами.
Так, большая часть различных источников власти, которые можно
найти в различных формах монархий, присутствуют также и в
олигархиях. Однако здесь они весьма редки, если вообще есть, и их легко
отделить друг от друга, как это часто бывает в ситуациях с царством,
цезаризмом, тиранией и т. п. В олигархиях эти различные типы, как
правило, смешаны друг с другом, и все же реальные источники власти
остаются одними и теми же.
Необходимо сделать небольшой обзор происхождения природы
политической власти в тех политических системах, в которых место
суверена (в гоббсовском понимании этого слова) можно определить четко,
для того, чтобы понять цель и сущностную природу системы сдержек
и противовесов, чьей функциональной характеристикой является то,
что суверенитет в такой системе не может быть ясно помещен где бы
то ни было. Согласно Гоббсу,13 огромное преимущество монархии над
остальными формами управления заключается в том, что в монархии
«частный интерес совпадает с общественным, ибо в монархии,
богатство, власть и почет монарха происходят только от богатства, силы и
репутации своих подданных, и ни один царь не может быть богатым,
славным или находиться в безопасности, если его подданные бедны,
жалки или слишком слабы из-за нужды или нежелания вести войну
против их врагов». Это совершенно справедливо в отношении царства,
хотя и не подходит (или почти не подходит) к цезаризму или тирании.
Ту же самую истину можно выразить, сказав, что царь —это не
партия, тогда как и в аристократии, и в демократии всегда есть партия,
даже если в демократии не обязательно существует организованная
правящая партия. Это совершенно правильно указано Гоббсом, когда
он говорит, что «в демократии или в аристократии общественное про-
330
цветание не столь сильно привязано к частной судьбе одного человека,
который может быть честолюбивым или развращенным, как
многократно происходит по причине вероломного совета, предательства и
гражданской войны». Все это абсолютно верно, и едва ли можно
отрицать, что абсолютная монархия в форме царства исторически была
одной из самых успешных, стабильных, а часто и самых
справедливых форм управления. Однако эта форма управления также несет
в себе огромные опасности, поскольку идентификация
общественного интереса с личным интересом монарха не защищает от того, что
царь может заботиться об общественных интересах настолько плохо,
насколько некоторые люди заботятся о своих частных интересах, даже
хотя они могут считать по-другому, причем эта опасность
значительно усиливается в результате коррупции при обладании
неограниченной властью, которую имеет абсолютный монарх и о которой говорили
многие философы от Платона до лорда Эктона.
Именно тогда целью системы сдержек и противовесов
становится избежание этих опасностей путем превращения закона в высшую
власть. В этом отношении абсолютная монархия и система сдержек
и противовесов находятся в противоположных частях шкалы. В
абсолютной монархии король — абсолютный представитель и, так сказать,
воплощение закона и правопорядка, а всевозможное уважение к
закону и правопорядку принимает форму верности королю. Этот контраст
прекрасно показан греческой и римской историей и греческими и
римскими историками, и это тем более поразительно, что они показывают
это совершенно бессознательно. Значение закона постоянно
подчеркивается и в Спарте, и в Риме — двух общинах, которые Полибий считает
моделями смешанной конституции. Однако чрезвычайно важно, что
роль закона, хотя и не в такой степени, постоянно подчеркивается и
в других республиканских государствах (например, в Афинах), и что
даже те греческие авторы, которые мечтают о монархии, потому что
надеются, что монарх восстановит влияние аристократии и
восстановит иерархическое общество, также говорят о законе, а не о личной
верности.14 Историки, писавшие после Александра, в монархиях его
преемников, с другой стороны, подчеркивают верность суверену, а не
верность закону.15
В системе сдержек и противовесов высшим является именно закон,
а не индивид или группа. Однако закон не может себя защитить. Таким
образом, как и в государствах с другими системами, должен быть кто-
то, кто мог бы его защитить или применить. В этом отношении
между двумя формами правления уже нет различия. Различны средства,
которыми достигается эта цель. В системе сдержек и противовесов
уважение к закону не превращается в преданность личности, но
проявляется в уважении к должности. Это может оказаться простой иг-
331
рой слов, поскольку (хотя с этим можно и поспорить) царь тоже имеет
свое достоинство только как носитель собственной должности.
Однако любое серьезное отражение природы царской власти откроет нам,
что этот аргумент не является действенным. Это особенно ясно там,
где царская власть образует часть смешанной конституции, а власть
и достоинство носителя должности, в том числе и судьи, строго
ограничены функциями, связанными с его должностью, и не заходят за ее
пределы, как во времени, так и в области компетенции или чего-либо
иного. Таким образом, чем меньше и чем менее важны функции,
связанные с должностью, тем меньше достоинство носителя этой
должности. Это вовсе не относится к царю в конституционной монархии. Как
было показано в другом случае, монарха можно лишить практически
всех его функций и законной власти, и все же он не потеряет всего
своего достоинства. Равным образом верность и преданность народа
царю усиливается тем обстоятельством, что у него очень мало
правовой власти в конкретных вопросах. В самом деле, можно сказать,
что в то время как магистрат или публичный чиновник есть ничто без
своей власти и функции, монарх, парадоксальным образом, вероятно,
наиболее полезен при конституции, которая дает ему всего лишь
церемониальные функции и мало (или никакой) власти. Ведь в
конституционной монархии, дающей важные церемониальные полномочия, для
монарха может стать большим искушением воспользоваться
преданностью по отношению к своей личности, чтобы переступить грань своей
законной власти. В системе, где монарх имеет мало особых
полномочий или не имеет их вовсе, возможность или искушение переступить
черту собственной легальной власти значительно уменьшается. И все
же функцией царя всегда будет оставаться поддержание уважения к
праву и его представителям посредством той верности, которую он
возбуждает в своих подданных и которую можно чувствовать только
по отношению к личности
Таким образом, сущность системы сдержек и противовесов состоит
в том, что закон является высшим, а уважение и послушание,
оказываемые должностным лицам, а также народным собраниям, имеющим
политическую власть, подвластны определенным ограничениям. Эти
ограничения имеют троякий характер: ограничения по времени,
ограничения относительно области компетенции и особые ограничения,
которые специально определены законом.
Первые из этих ограничений наиболее просты. Они не имеют
отношения к царям. В некоторых государствах с системой сдержек и
противовесов это не относится к судьям. Они могут относиться и не
относиться к политическим советам и собраниям, иными словами, они
могут быть либо постоянными и вечными, либо подверженными
выборам после определенного периода времени.
332
Однако за исключением упомянутых примеров, все
индивидуальные носители должностей высшего уровня в системе сдержек и
противовесов подвержены временным ограничениям, т. е. ограничениям,
связанным со сроками их пребывания в должности. Эти ограничения
имеют двоякую цель в смысле помехи для индивида приобрести
слишком большое влияние посредством преимуществ, возможность
распределять которые дает его должность, или делая возможным заменить
носителя должности кем-либо другим, когда по какой-либо причине
это становится желательным. Там, где перевыборы запрещены или
допускаются только после значительного промежутка времени,
подчеркивается первый из этих аспектов. Там, где таких ограничений
нет, подчеркивается второй аспект, поскольку при таком законе
можно продолжать сохранять в должности одного и того же человека до
тех пор, пока не найдется лучший человек, чтобы его заменить.
Большое преимущество первого типа ограничения — в том, что даже при
отсутствии фиксированной законом даты, грань достаточно четко и
безошибочно определяется для каждого, а потому не требуется
никаких специальных исполнительных органов для защиты и исполнения
таких ограничивающих законов, кроме того, что крайне важно, надо
принять предосторожности для совершенной замены слабого носителя
власти после того, как срок его должности придет к концу, так, чтобы
должность не оставалась вакантной, а ее функции не исчезли.
Два других типа ограничения представляют намного большие
трудности как в практическом, так и в теоретическом отношении.
Попытка дать историю различных ограничений такого типа,
установленных на практике или отстаиваемых в теории в разные времена и в
разных местах, сама по себе потребовала бы многотомного труда.
Однако возможно проиллюстрировать примерами из греческой и римской
истории некоторые важные общие позиции. Вполне уместно начать со
специальных сдержек, поскольку это самая простая проблема.
В Риме в ранний период республики принудительная и судебная
власть консулов были подчинены ограничениям ius auxilii народных
трибунов и provocatio ad populum. Целью этих ограничений было
помешать консулам злоупотреблять своими правовыми полномочиями в
то время, когда они еще занимали должность. Поскольку эти два
ограничения были технически эффективны, независимо от того,
превысили ли консулы свою власть или нет (все такие ограничения должны
были быть неизбежны, потому что вопрос о том, было ли нарушение
или нет, не мог быть решен быстро), они ослабили власть консулов
даже там, где те использовали ее законно. Так, мы обнаруживаем, что
плебеи, когда они были недовольны патрициями, иногда
сопротивлялись проекту, и каждый отдельный человек был уверен, что трибун
придет к нему на помощь, если консул попытается арестовать его, и
333
что даже если он будет арестован, он может обратиться к собранию,
большинство которого будет голосовать в его пользу. Если верить
традиции, то в таких случаях консулов призывали назначить диктатора,
который не подчинялся двум вышеупомянутым ограничениям.
«Диктатор,—как говорят, в таких случаях угрожали патриции, — может
казнить без апелляции любого из вас, кто откажется исполнять свои
обязанности, и он это сделает». Согласно традиции,16 этот метод был
до известной степени успешен, хотя это может показаться странным,
учитывая тот факт, что солдаты, которые были достаточно сильны,
чтобы отвергнуть приказ консула, конечно, будут и достаточно
сильны, чтобы сопротивляться исполнительным органам власти
диктатора, если те будут действовать против них. И все же история не совсем
неправдоподобна, если рассмотреть современные аналогии, когда
рабочие бастуют не только против частной фирмы, но также против тех
обязанностей, которые исходят от правительства страны — от военного
призыва и того, что несут военные законы, т. е. против тех же самых
обязанностей, которые они отказываются выполнять как граждане, не
находящиеся на государственной службе. Очевидно, что, в конечном
счете, именно закон, со всеми элементами его величия, вызывал
подчинение народа.
И все же в Риме это подчинение часто оказывалось весьма
охотно, и зачастую именно при диктаторах, назначаемых для того, чтобы
преодолеть сопротивление плебеев, или сразу после этого патриции, а
затем и сенат должны были идти на определенные уступки для того,
чтобы удовлетворить требования плебеев, если они не хотели потерять
даже последнюю власть в государстве и оказаться перед лицом
революции. В этом пункте сторонники Гоббса, несомненно, будут
утверждать, что то, что было описано здесь, есть состояние анархии или
близкое к анархии, и что это показывает серьезные опасности,
неизбежные для любой системы, в которой суверенитет не обозначен четко,
един и неделим. Однако история не поддерживает эту точку зрения.
Именно эластичность римского правового и конституционного
порядка создала возможность прийти к соглашению без революции перед
лицом яростных антагонизмов. То, что правопорядок был напряжен
до крайности, но не совсем рухнул в процессе соглашения, имело тот
результат, что после установления соглашения уважение к закону не
было уничтожено, но, возможно, даже и возросло, и что не возникало
ни необходимости, ни возможности, чтобы одна часть населения
смогла силой установить совершенно новый порядок, который ей нравился,
над послушной массой сограждан. Таким образом, Полибий
совершенно прав, считая середину V в. решительным поворотным пунктом в
истории римской конституции, если, конечно, справедлива традиция,
согласно которой посредством законов Валерия — Горация в 449 г. до
334
н.э. народные трибуны получили определенное положение в
политической системе, которое обязывало их бороться за новые постоянные
соглашения, конечно, в тяжелой борьбе, но без разрушения основ
правопорядка. Именно тогда, когда право трибунской интерцессии стало
чрезмерным и жестким и когда в этой чрезмерной форме оно стало
символом римской конституционности и, кроме того, использовалось
для тех целей, для которых оно не было предназначено, оно стало
опасным и ущербным для государства. Ключевым пунктом
является то, что было создано представительство, в которое плебеи могли
обратиться для защиты от злоупотреблений властью со стороны
ординарных магистратов и которое, благодаря положению трибунов в
правовой системе, могло стать инструментом необходимых реформ и
соглашений.
Третий тип ограничений, ограничение области компетенции,
представляет очень сложные проблемы, из которых в данном контексте
можно разобрать лишь самые основные. Со времен Монтескье теория
разделения или отделения властей, т. е. теория, что исполнительная,
законодательная и судебная власти должны быть доверены трем
различным и независимым ветвям правительства, находилась на
переднем крае среди теорий о том, как лучше достичь такого
ограничения сфер компетенции. В самом деле, отделение судебной власти от
двух других имеет огромное преимущество, как потому, что только
судебная функция дает достаточно власти для того, чтобы позволить
представителям или представительствам, облеченными ею, стать
опасностью для фундаментального политического порядка, так и потому,
что судебная власть, вероятно, является наиболее подходящей для
того, чтобы помешать другим представительствам злоупотреблять
своим положением.17 Однако пример римской конституции показывает,
что та же самая цель может быть достигнута, хотя, вероятно, и
худшим способом, совершенно иными средствами, поскольку в Риме эти
три власти никогда не были связаны с тремя различными ветвями
государственной власти, но, напротив, каждая из этих ветвей имела
определенную долю в каждой из властей. С другой стороны, можно
заметить, что даже отцы американской конституции, которая
вероятно, была наиболее последовательной попыткой применить теорию
Монтескье, не достигли своей цели —или, скорее, мудро отказались
от попытки ее достичь, — придя к педантически точному разделению
трех властей.
В римской республике такое ограничение компетенций и властей
не было установлено как часть и элемент определенного
всеобъемлющего плана. Вследствие этого римская конституция раскрывает более
определенно, чем большинство любых других, опасность, от которой
не может быть абсолютно свободна ни одна система сдержек и про-
335
тивовесов и которой, как это можно показать, не избежали и
некоторые современные конституции, особенно конституции XX в. Это —
опасность создания слишком узкого и жесткого ограничения властей.
Никто, независимо от того, составляет ли он всеобщий план новой
конституции или же хочет внести перемены в существующую, не может
предвидеть, какие новые функции и новые власти для их
выполнения могут быть необходимы в будущем, равным образом, не всегда
возможно изменить фундаментальный закон достаточно быстро,
чтобы позаботиться о таких непредвиденных обстоятельствах. Таким
образом, особое значение имеет возможность того, чтобы эти функции
были взяты на себя существующими или вновь созданными органами
власти без особого труда. Это неизбежно дает органу, который возьмет
на себя новые функции, дополнительную власть, а это, в свою очередь,
приведет к изменению власти внутри политического строя. Впрочем,
такие изменения не столь уж опасны, пока остается возможность
сдерживания злоупотреблений властью, т. е. пока ответственное
представительство, чья задача есть сохранение власти, способно вмешаться и
прекратить злоупотребления, если только возникнет эта потребность.
Вот здесь снова раскрывается то, что, вероятно, является
«величайшим недостатком Полибиевой теории смешанной конституции».
Когда он говорит, что в отсутствие консулов Рим оказывается
олигархией, а во время их пребывания в городе — монархией, то он (это
действительно так) просто предполагает существование временных
изменений характера власти. Однако эти перемены имеют весьма
кратковременный характер и, кроме того, не призваны подчеркивать
абсолютно равное распределение власти между тремя основными
элементами республиканского строя, консулами, сенатом и народом. Более
того, во второй части своего анализа Полибий пытается показать, что
ни одна из этих частей вообще не способна действовать без постоянного
согласования с другими. Если в этом действительно состоит сущность
системы сдержек и противовесов, то она должна быть наиболее
хрупкой и наиболее неэффективной из всех форм управления. Однако, как
было показано выше, предположение, что это и есть суть смешанного
управления, сознательно или бессознательно принимаемое со времен
Полибия, ошибочно.
Теперь мы можем указать и на источник ошибки. Полибий
совершенно справедливо заметил, что римский политический строй
включает нечто, что можно назвать системой сдержек и противовесов и
что связано с величием Рима. Глубокая логика этого наблюдения,
похоже, требует, чтобы система сдержек и противовесов была более
совершенной согласно степени, до которой все может быть постоянно и
совершенно уравновешиваться и сдерживаться. Однако, как это часто
случается с теориями, не проверенными дальнейшими наблюдениями,
336
очевидная логика оказывается ошибочной. В действительности,
система сдержек и противовесов является более совершенной, в зависимости
от степени, в которой она оставляет место для постоянных и
небольших перемен власти, впрочем, делая это таким образом, что
движение становится более сложным по мере приближения к определенным
границам, что его можно остановить, когда оно заходит за
определенную точку, и что определенное равновесие может быть восстановлено
посредством нового изменения весов без того, чтобы разрушать сам
механизм. Таким образом, грандиозные перемены во власти,
происшедшие в римской республике начиная с середины V в. до середины
II в. до н.э., не нанесли серьезного ущерба механизму римского
господства, несмотря на яростные конфликты. Но когда сила трибунской
интерцессии стала чрезмерной и жесткой и была использована таким
образом, чтобы сделать невозможным для этого механизма
приспособиться к системе без ломки, то конституционный механизм сломался
и с этого времени поспешно дезинтегрировался.
Поскольку эта точка зрения имеет фундаментальное значение,
имеет смысл в дальнейшем проиллюстрировать ее более детальным
анализом различных возможностей, существовавших в то время, когда
трибунская интерцессия была использована реакционным
большинством сената через посредство трибуна Марка Октавия против
предложенного Тиберием Гракхом аграрного законопроекта. Очевидно,
существовали два пути, которыми можно было разрешить эту трудность.
Тиберий Гракх мог сдаться и принять интерцессию Октавия; с точки
зрения формального легализма, это, несомненно, было бы правильным
решением. На данный момент реформы должны были быть отложены.
Однако, и это, вероятно, и был план Сципиона, предложения могли
бы быть внесены снова и снова разными трибунами (или позднее —
курульными магистратами) до тех пор, пока не стало бы возможным
поставить их на голосование, поскольку уже не нашлось бы трибуна,
который наложил бы на них вето. С другой стороны, Марк Октавий
мог снять свою интерцессию, в чем действительно пытался убедить
его Тиберий Гракх. В этом случае аграрное законодательство могло
бы пройти без формального нарушения конституционного принципа,
что стало бы огромным шагом вперед. Тем не менее очевидно, что ни
похвальное подчинение Тиберия, ни умеренность Октавия не могли
бы покончить с фундаментальной сложностью. Пока неограниченная
трибунская интерцессия оставалась признанным и священным
принципом, и особенно пока это опасное оружие оставалось в
распоряжении большинства или меньшинства сената, оно было обречено на то,
чтобы им злоупотребляли в ближайшем или отдаленном будущем. В
случае успеха такие методы должны были повторяться снова и снова,
и поскольку немыслимо, чтобы их сносили спокойно, столкновение,
337
которого можно было бы избежать во времена Тиберия Гракха,
неизбежно произошло бы в какой-нибудь более поздний период с не менее
гибельными последствиями. Очевидно, что трудность можно было бы
решить только путем пересмотра ограничения трибунского вето. И
все же любой такого рода конституционный пересмотр мог быть
превращен в юридически невозможную ситуацию посредством
собственно трибунской интерцессии, против которой, особенно когда она стала
действовать даже против диктатуры, уже не осталось никакого
лекарства. Можно сказать, что это был пример совершенной системы
сдержек и противовесов, которая завязала себя в узел. И все же для
того, чтобы понять все нюансы развития, приведшие к подобному
результату, необходимо продолжить исторический анализ.
Чуть ранее было замечено, что серьезные опасности,
содержащиеся в избыточном развитии права трибунской интерцессии, стали бы
очевидными значительно раньше, если бы не то обстоятельство, что
трибуны стали членами сенатской аристократии, и у них уже не было
основания для блокирующего использования своих избыточных
негативных полномочий до тех пор, пока управление гражданскими
делами практически полностью находилось в руках сената, и пока этот
орган решал дела к вящему удовольствию сенатской аристократии тем
способом, который не был, по крайней мере, невыносим для
большинства остального населения. Это совершенно справедливо
относительно периода от II Пунической войны до середины II в. до н.э., однако
это, естественно, перестало быть правдой, как только появились новые
большие социальные проблемы, которые надо было решать, чтобы
социальное и политическое тело государства оставалось здоровым, но
которые имели такую природу, что их разумное решение
противоречило кратковременным интересам огромного большинства сенатской
аристократии. Как только такое непредвиденное обстоятельство
возникло, стало очевидным, что владение оружием трибунской
интерцессии сенатом дало реакционному большинству возможность
предотвратить все необходимые реформы. Это чрезвычайно важно с точки
зрения конституционного анализа, ибо показывает, что конфликт между
Тиберием Гракхом и Марком Октавием просто вынес наружу
фундаментальные перемены в политическом порядке, а поскольку он не
был связан ни с какими конституционными переменами, это привело
к тому, что он избежал всеобщего внимания (и, разумеется, внимания
Полибия). Потенциально, хотя долгое время это не было очевидно на
практике, подвижная система сдержек и противовесов,
существовавшая в прежние времена, была уничтожена в тот момент, когда сенат
или группа сенаторов оказались способны использовать трибунскую
интерцессию, чтобы помешать принятию закона, который был
предложен народному собранию и которого хотел народ. Такова была обо-
338
ротная сторона того очевидного преимущества, что в течение
длительного времени трибунская интерцессия не использовалась, чтобы
препятствовать правительству, поскольку сами трибуны стали членами
правящего класса.
В высшей степени поучительно рассмотреть, что могло бы
случиться, если бы трибуны не стали членами сенатской аристократии, но
оставались истинными представителями «народа», т.е. большинства
гражданского населения и его защитниками в борьбе с сенатской
аристократией. Нет ни малейшего сомнения, что неограниченная власть
каждого из десяти трибунов совершать интерцессию против любого
действия магистрата и, кроме того, вмешиваться в случае любого
действия, которое предпримет магистрат для исполнения сенатусконсуль-
та, представляла бы собой значительное препятствие для
эффективного управления, независимо от того, использовалась ли она как орудие
в борьбе «народа» за большую политическую власть, или в частных
целях конкретных трибунов. И все же, вероятно, это было бы менее
опасно, чем если бы она стала оружием в руках сената.
Опасность того, что отдельный трибун мог использовать свое
конституционное неограниченное право интерцессии в собственных
личных целях без сильного лоббирования со стороны могущественной
группировки, никогда не была особенно велика. В самом деле,
такая попытка, если она была сделана, могла бы иметь спасительный
эффект, поскольку сделала бы очевидной для всех абсурдность
принципа неограниченного права вето, которым был наделен каждый из
десяти ежегодно избираемых контрмагистратов (трибунов). В
результате опыта такого рода конституционная реформа могла бы легко
быть принята, причем без нарушения конституционных принципов,
поскольку срок пребывания в должности каждого трибуна был
ограничен годом.
Неограниченное использование трибунской интерцессии как
орудия народа в борьбе за политическую власть могло бы, в самом деле,
стать намного более опасным и превратиться в большую помеху
эффективному управлению. Однако сомнительно, мог ли этот эффект
быть гораздо хуже, нежели эффект разнообразных сецессий и
военных забастовок плебеев, которые наполнили период от первой
сецессий начала V в. до последней сецессий 287 г. до н. э. и от которых,
в конце концов, произошло трибунское право интерцессии в своей
последующей форме. Трибунская интерцессия, будучи использована
против сенатской аристократии, по необходимости должна была быть
использована и против исполнительной власти. Однако
исполнительную власть нельзя постоянно останавливать и даже делать это на
долгое время, поскольку в интересах всего сообщества, чтобы управление
общественными делами продолжало функционировать. Подобно заба-
339
стовкам и сецессиям раннего периода, трибунская интерцессия должна
была быть использована таким образом, чтобы добиваться уступок от
сената и магистратов. Но как только разумные уступки были,
наконец, достигнуты, она всегда дожна была помогать в наиболее сложных
практических вопросах, сколь бы неограниченной ни казалась сила
интерцессии с точки зрения конституционного принципа. Именно в
руках сената трибунская интерцессия становится действительно опасной,
поскольку теперь можно было предотвращать необходимое
законодательство, и потому сенат пытался лишить народные собрания их доли
власти в рамках системы сдержек и противовесов. Если же
заинтересованная группировка принимала решение не сдаваться и могла
найти трибунов, которые могли бы ей помочь, то это было не решением
проблемы, а лишь открытым разрывом и нарушением установленного
конституционного принципа, со всеми последствиями, которые
подобное действие должно было иметь для сохранения уважения к закону
в целом.
Речь идет не о том, что решение непосредственного конфликта
было бы невозможным, если бы Тиберий Гракх сдался перед лицом
бескомпромиссной позиции Октавия. Никто не знает, могли ли
обструкционисты всегда найти трибуна, который поддержал бы их силой своей
интерцессии, если бы аграрные законы предлагались снова и снова в
течение последующих лет. Однако это не имеет особого значения в
настоящем контексте, ибо уже было показано, что даже снятие вето
самим Октавием не убрало бы все основные трудности.
В высшей степени важно, что Полибий, очевидно, был не в
курсе всех аспектов проблемы. Он просто считал, что народные трибуны
были неофициальными представителями и защитниками народа, а не
членами сената, — такова была его интерпретация их функции и
положения, нашедшая видимую поддержку в том, что они сидели на
низких скамьях, отделенных от мест (sellae) сенаторов. Он не понял,
что, несмотря на видимость, они сами как индивиды становились
членами сенатской аристократии и что этот факт был, по меньшей мере,
столь же важен (если даже не более важен), нежели их
официальные функции и положение. Это показывает второй большой дефект
в подходе Полибия, его склонность видеть все исключительно на
институциональном уровне и пренебрегать крайне важным вопросом
конечного источника реальной политической власти и ее распределения
среди социальных групп, которые нельзя просто идентифицировать с
политическими представителями и представительствами, посредством
которых они были официально представлены.
Недостаток подхода Полибия в этом смысле становится еще более
очевидным, если попытаться еще раз проанализировать конституцию
Суллы в свете этой фундаментальной проблемы. Сулланская консти-
340
туция устранила препятствие на пути разумного функционирования
правительства, которое представляло вето трибунов. И все же Сул-
ла не пытался восстановить систему сдержек и противовесов согласно
идеалам Полибия. Его конституция была совершенно очевидно
предназначена для того, чтобы передать решающую власть в руки сената.
Однако в данном контексте сущностным вопросом является не вопрос
о желательности или нежелательности передачи решающей власти в
руки сената, а была ли конституция Суллы работоспособна, а если нет,
то почему. Сулла пытался поддержать власть сената посредством
тщательно разработанной системы конституционного права, однако закон
не может защищать себя сам. Его не мог защищать и сенат, небольшой
орган, состоящий из нескольких сотен человек. Эффективную защиту
могли предоставить только большинство населения или
организованные исполнительные органы правительства, имеющие в руках оружие,
т. е. армия или армии. Население или армии могли бы защищать сул-
ланскую конституцию по приказу и под руководством сената, если бы
в Риме существовала сильная традиция уважения к установленному
закону. Однако эта традиция была полностью разрушена как
яростным нарушением конституционных прав и принципов, в которых
были виновны сенат и Сулла с того самого времени, когда имел место
конфликт между Тиб.Гракхом и М.Октавием в 133 г. до н.э., так и
открытым насилием над конституционным законом, что снова и
снова происходило в этот период. В обоих случаях именно Сулла был
главным нарушителем. Как же можно было ожидать, что
конституция Суллы будет защищена традицией уважения к установленному
закону?
Традиционное уважение к закону можно было заменить искренней
заинтересованностью населения или армии в сохранении
установленного общественного порядка. Однако большинство солдат не имело
никакого интереса в сохранении политического строя, из-за которого
им было трудно получить необходимые основы человеческого
существования, как только закончится срок их военной службы. Наконец,
армии могли подчиняться сенату независимо от какого-либо уважения
к закону или интересу к сохранению общественного порядка,
поскольку они чувствовали особую приверженность к этому органу, или же
просто потому, что им было не к кому обратиться. Однако у солдат не
было никакого основания чувствовать особую привязанность к сенату.
Именно сенат после Суллы, равно как и до него, постоянно обращался
против любого, будь то трибун или генерал, кто пытался позаботиться
о нуждах ветеранов, а сами военачальники были единственными, у
кого солдаты могли найти поддержку своим требованиям. Если принять
это во внимание, то совершенно очевидно, что подобная конституция
не могла бы продержаться даже если бы она не имела еще одного
341
дополнительного порока, на который мы указали ранее, а именно —
то, что ограничения ею функций и полномочий отдельных лиц были
слишком жесткими, чтобы власти могли позаботиться о неотложных
делах, постоянно возникающих в столь обширной и неоднородной
империи, без ее систематического нарушения. Таким образом, для
исследователя конституционной теории конституция Суллы и ее
судьба являют наиболее совершенную иллюстрацию полной бесполезности
самой последовательной и разработанной системы конституционного
права, при условии, если в ней отсутствуют необходимые моральные
и социальные основания.
Проясняет ситуацию и сравнение процесса, в ходе которого
распалась Римская республика и та система, на которой она была основана,
постепенно, и процесса, в ходе которого появилась система сдержек
и противовесов, которой так восхищался Полибий. В начале
последнего процесса почти вся политическая власть была в руках
патрицианской аристократии и представляющего ее политического органа,
сената. Хотя в это время не существовало никакого разработанного
кодекса конституционного права, эта власть имела более прочное
основание, нежели власть сената при конституции Суллы, поскольку она
основывалась на приверженности клиентов отдельных родов к своим
патронам и сильной традиции уважения к установленному праву и
институтам со стороны остального населения.
У плебеев были свои обиды на патрицианский режим: богатым не
нравилось их полное отстранение от политических должностей и
влияния; бедные были подавлены неравным распределением завоеванной
земли и, возможно, высоким кредитным процентом и суровым
обращением патрицианских кредиторов; и богатые и бедные чувствовали на
себе жестокое и высокомерное отношение патрицианских магистратов
по отношению к гражданам-плебеям. И все же большинство плебеев,
и, разумеется, те, которые были наиболее значительными, поскольку
они составляли костяк армии, не были лишены базовых потребностей
человеческого существования. Разумеется, им хотелось лучшего
места в существующем политическом порядке, однако они не желали его
полного свержения. В то же самое время память об угнетении при
последнем царе Тарквинии (или царях, поскольку согласно некоторым
современным историкам, Тарквинии Суперб был лишь символом
длительного периода угнетения) и уважение к законному порядку,
заменившему монархию, затрудняли честолюбивым лидерам
использование недовольства плебеев в собственных целях. Даже в этом случае,
если доверять античной традиции, опасность, что плебейский лидер
может свергнуть республику и установить собственную тиранию, не
была полностью исключена.18 Решающим обстоятельством стало то,
что патриции сдались тогда, когда для этого еще оставалось время,
342
а лидеры и представители плебеев получили место внутри правового
поля так, что они могли работать ради удовлетворения обид плебеев
по мере того, как эти последние появлялись снова и снова в течение
столетий.
И все же на протяжении длительного времени народные
трибуны не играли какой-либо активной роли в римском правительстве. В
течение более чем столетия у них не было даже права вносить
законопроекты, разве что каким-либо косвенным образом, тем более, что они
имели право проводить голосования плебеев во время так называемых
плебисцитов, которые, однако, как это уже было показано, в ранний
период республики представляли собой лишь требования особого
законодательства, но сами по себе не имели силы закона. Несмотря на это,
их положение, как это было формально признано законами Валерия —
Горация, позволяло им выполнять две функции, совершенно
необходимые для системы сдержек и противовесов: защищать отдельных людей
против злоупотреблений со стороны официальных должностных лиц
государства и добиваться перемен в правовом порядке всякий раз,
когда такие перемены становились необходимыми или желательными.
Этот второй фактор может быть выражен утверждением, что одной
из их функций было поддержание политического порядка и
приспособление к меняющимся условиям.
Нетрудно заметить, что ситуация последнего века республики во
многих отношениях была полностью противоположной. Официально
и по закону народные трибуны и народные собрания получили
намного большие и более действенные полномочия. Однако трибунская
власть, которая отчасти была вырвана у народа сенатской олигархией,
использовалась теперь для того, чтобы сделать неэффективной
законодательную власть народных собраний, и предотвратить
необходимые перемены вместо того, чтобы им способствовать. Это обусловило
существование постоянно растущей группы граждан, у которых не
было никакого интереса в сохранении существующего порядка, а именно
эта группа имела самую большую физическую силу, поскольку именно
из нее набиралось теперь ядро армии.
Теперь остается применить результаты исторического анализа к
тем фундаментальным проблемам, которые представляет нам теория
Полибия. Уже было показано, что концепция системы сдержек и
противовесов и концепция смешанной конституции не идентичны, хотя и
тесно связаны друг с другом. В греческой политической теории до
Полибия смешанная конституция, или смешанный политический строй,
был предметом дискуссии. Полибий сохранил этот термин, но на самом
деле он применил его к системе сдержек и противовесов,
идентифицируя чисто функциональное консульство с монархическим элементом,
а сенат —с аристократическим, тем самым показав, что не понимает
343
разницу между ними. Это, очевидно, одна из главных причин двух
величайших дефектов его анализа, которые последовательно
раскрываются в ходе настоящего исследования. Однако некоторые позиции
все еще нуждаются в дальнейшем уточнении.
Царь и аристократия, в противоположность функциональному
главе правительства, функциональному совету или представительному
органу, похожи в том, что их положение и власть в государстве
первичны по отношению к любым специфическим функциям, которые
они могут иметь или получить в рамках правительственной машины.
Однако независимо от этого их положение и их функции в смешанной
конституции вовсе не одинаковы. Самой сущностью царства в
противоположность тирании или цезаризму является то, что царь стоит
над партиями. Там, где царь, как это часто случается в истории,
вынужден использовать свою власть против аристократической фронды
или народного движения, он вместе со своими сторонниками может на
некоторое время образовать свою собственную партию. Однако если
монархия не будет свергнута в процессе такого конфликта, конечным
результатом будет либо установление абсолютной монархии, в которой
все функции и власть исходят от царя, и окончательно объединены в
его руках, либо установление конституционной монархии, в которой у
царя есть всего несколько (если и есть вообще) особых функций и
полномочий, но он, тем не менее, остается представителем политического
порядка в целом. С этой точки зрения становится очевидным, что
система сдержек и противовесов и абсолютная монархия (хотя, как было
показано ранее, в известной мере они находятся на противоположных
концах шкалы) имеют, в сущности, одну общую черту. Это
единственные формы правительства, чья цель и эффективность направлены на
то, чтобы предотвратить, насколько это возможно, посредством
истинного правления закона, подавление одной части народа
(независимо от того, большинства или меньшинства) другой. Также становится
очевидным, что функцией царя в смешанной конституции — не быть
одной из сил, которые держат друг друга в относительно подвижном
равновесии власти. Его функция —это усиление уважения к праву,
которое является неотъемлемым основанием системы сдержек и
противовесов, посредством той преданности, которые подданные
испытывают к нему как к представителю всего правопорядка.
Этот фактор нельзя недооценивать, ибо история показывает, что
переход от традиции уважения к закону и его общественным
функционерам к традиции верности лицу, представляющему закон, и наоборот
исключительно сложен и сопряжен с огромными опасностями. То, что
попытка превратить цезаризм римских императоров в монархию, чем-
то напоминающую то, что мы именуем царством, оказывалась
неудачна на протяжении более чем 300 лет, в основном было вызвано тем
344
обстоятельством, что армия была отделена от гражданского
населения. Однако, несомненно, важным фактором было и то, что
значительная часть населения, особенно наследники и преемники правящей
знати раннего периода, никогда не смогла забыть республику. Хотя
в Империи было много зависимости, сервилизма и услужливой лести
принцепсу, а позже — особенно при Траяне и Антонинах —и
искреннего восхищения личностью принцепса со стороны некоторых лучших
представителей аристократии, среди этого класса на протяжении
веков невозможно обнаружить никакого искреннего чувства
преданности по отношению к императору как таковому. Это гораздо важнее
для целостной оценки развития общества, чем заговоры твердолобых
республиканцев в эпоху Ранней Империи. Также весьма существенно,
что именно христианские писатели развивали идею императора как
универсального монарха примерно в том же самом смысле, в котором
ранние стоики говорили об универсальном правителе.
Переход от традиции лояльности к царю как личному
представителю легального и политического порядка к уважению закона,
гарантированного системой сдержек и противовесов, не менее сложен, чем
обратный процесс, и страна, в которой такая система вводится извне,
подвержена тому, что она падет жертвой первого попавшегося
узурпатора или тирана по причине ее желания вернуться к традиции, с
которой она знакома и которую она понимает. В древности существует
не так много примеров, чтобы проиллюстрировать этот факт,
поскольку известно всего лишь немного случаев, когда была сделана попытка
установить извне республиканский режим в стране с монархической
традицией. Однако четыре македонские республики, установленные
римлянами после захвата царя Персея в надежде, что республика
будет менее воинственна, чем монархия, являются поразительным
примером такого рода. Современные примеры слишком очевидны для
того, чтобы их упоминать. Говоря в целом, переход от монархии к
правлению закона, который правит посредством обычных исполнителей
закона, заменивших человека, инкорпорирующего или
представляющего его во всей своей полноте, были успешны только тогда, когда это
был длительный или постепенный процесс, или же там, где это было
результатом всеобщего восстания значительного большинства народа
против невыносимо репрессивного режима, в процессе которого
правление закона было установлено в качестве лекарства от перенесенных
болезней. Однако даже в таких случаях требуется очень много
времени, чтобы эта новая форма пустила глубокие корни.
Положение аристократии в смешанной конституции совершенно
отлично от положения монарха. Пример того авторитета, который
имел сенат в первой половине II в. до н.э., показывает, что
представительный орган аристократии способен на определенный период вре-
345
мени иметь подлинный авторитет, близко подходящий к той власти,
которую имеет царь. И все же здесь остается фундаментальное
различие двух типов. Клиент или вассал может чувствовать столь же
значительную и даже еще более значительную верность своему
господину, чем монархист по отношению к своему царю. Однако
совершенно невозможно ощущать по отношению к коллективному органу,
подобному римскому сенату, тот же самый тип верности, который
индивид может ощущать по отношению к личности монарха. Впрочем,
что еще более важно, аристократия всегда будет представлять собой
партию, поскольку она неизбежно имеет собственные экономические
интересы, отличные и, в какой-то степени, противоположные
интересам остального населения. Таким образом, она никогда не может стать
представителем целого, подобно царю, хотя этот факт может быть на
некоторое время скрыт особыми услугами, которые аристократия
оказывает сообществу, а также — хорошим и дельным управлением.
Более того, аристократия (и это есть наиболее важный фактор) не
идентична ни одному правительственному органу, который
представляет ее более или менее официально. Ее власть и влияние больше,
чем его, и может исходить из многих и различных источников и
появляться в самых неожиданных местах. Таким образом, система сдержек
и противовесов на правительственном уровне не дает гарантий того,
что аристократия или же любая социальная или экономическая
группировка может приобрести реальный контроль над всеми
правительственными и политическими представительствами, которые, как
предполагается, должны сдерживать и уравновешивать друг друга.
Именно это и произошло в Римской республике II в. до н.э., когда
сенатская аристократия установила контроль над трибунской интерцессией
и, таким образом, над законодательной инициативой. Ситуация,
ставшая результатом этого развития, была намного опаснее, чем открытый
контроль правительства со стороны патрициев в начале V в., ибо тогда
основные принципы и линия фронта были достаточно ясны, а когда
две партии меряются силами друг против друга, они могут
заключить компромисс, результаты которого отражаются в праве. Напротив,
во второй половине II в. следует особо отметить, что сопоставление
трибунской интерцессии, над которой приобрела контроль сенатская
аристократия, было вопиющим нарушением священного
конституционного принципа и принципа, гарантировавшего право народа, а не
превосходство класса. Таким образом, границы фронтов
(противоборствующих социальных группировок) смешались, в правовом
отношении ситуация была неопределенной, а возникший в результате этого
конфликт привел к общей потере уважения к закону и правопорядку.
Все это лишний раз показывает, что проблема положения
аристократии в смешанной конституции не может быть определена просто в
346
понятиях функциональной системы сдержек и противовесов. Это
также показывает, что в социально неоднородном сообществе не столь
важно, существует ли подвижная система сдержек и противовесов
на правительственном уровне для того, чтобы обеспечить
подходящее распределение политической власти. Хотя в том особом развитии
событий, которое повело Римскую республику по пути разрушения,
жесткость принципа трибунской интерцессии сыграла свою особую
роль, совершенно ясно, что аристократия оказалась способной
установить контроль над всеми правительственными органами, сделав это
с еще большей легкостью там, где баланс власти между этими
представительствами был достаточно подвижен и где не было
какого-либо жесткого механизма, посредством которого это движение можно
остановить. Именно так обстояли дела в Римской республике. Таким
образом, имеет огромное значение то, что совершенно независимо от
существующих представительств, имелась возможность организовать
новые социальные группы, которым не мешали оказывать
определенное влияние в рамках законного порядка так, что они могли найти
свою социальную нишу и оказались способны достичь или сохранить
существование, достойное человеческих существ. В самом деле, все
это гораздо важнее для внутренней стабильности государства, нежели
существование хорошо функционирующей системы сдержек и
противовесов, поскольку, как это показывает пример народных трибунов в
ранний период Римской республики, после середины V в., наиболее
важные сдержки и противовесы могли обеспечить те
представительства или представители, у которых не было активной доли в
правительстве, при условии, что у них была признанная позиция в рамках
закона, дающая возможность сделать их влияние вполне ощутимым
тогда, когда это потребуется.
Проблема отношений между демократией и системой сдержек и
противовесов отличается от проблемы положения демократического
элемента или фактора в рамках смешанной конституции. Она никоим
образом не тождественна ни проблеме положения монархического
элемента, ни проблеме положения аристократического фактора в
смешанной конституции, и, как уже было показано ранее, эти две проблемы в
корне отличаются друг от друга. Для установления стабильного
политического порядка вовсе не достаточно защищать равномерность
распределения монархического, аристократического и демократического
элементов, как это делает Полибий.
Показатель природы этих различий можно, по всей вероятности,
обнаружить в том обстоятельстве, что в сравнительно недавнее
время делалось малое различие между демократией и системой сдержек
и противовесов. В самом деле, стало обыденным явлением называть
демократиями некоторые страны, управленческая система которых
347
представляет собой систему сдержек и противовесов. Легко понять,
что эта лингвистическая привычка вызвала немало путаницы,
особенно в тех многочисленных случаях, когда после тиранического режима
приходится восстанавливать демократию и поддерживать ее
принятием конституции. Здесь обычно существовали две группы, одна из
которых защищала систему сдержек и противовесов, в то время как
другая поддерживала конституцию, устанавливающую простое
правление большинства. Поскольку и те, и другие хотели восстановления
«демократии», очевидно, что их представления о демократии
существенно отличались друг от друга.
Для того, чтобы прояснить этот вопрос, необходимо рассмотреть
процесс еще с одной стороны. Фундаментальную важность опять-таки
приобретает различие между чисто функциональной системой
сдержек и противовесов и смешанной конституцией. В функциональной
системе сдержек и противовесов различные ветви правительства могут,
конечно, более или менее непосредственно избираться народом, таким
образом, что все граждане будут иметь равные голоса. В этом случае
можно сказать, что эта система стоит на демократической основе, хотя
равенство голосов всех граждан никоим образом не гарантирует, что
«народ» может выбирать, кого он хочет. Последнее во многом
зависит от способа представления кандидатов, кроме того, есть и другие
пути, посредством которых социально и экономически
могущественные группировки могут оказывать влияние на голосование. И все же
там, где социальные и экономические контрасты не столь велики, и
там, где граждане могут свободно объединяться, чтобы сломить
преобладание установившихся групп и организаций, можно сказать, что
правительственная система сдержек и противовесов контролируется
демократическим путем, и потому было бы не столь уж
несправедливо называть такой политический строй демократией.
Существует еще одна причина, по которой нам достаточно трудно
отличить демократию от системы сдержек и противовесов. За
исключением наиболее примитивных обществ, чистое правление
большинства едва ли достижимо. Даже в древних Афинах, которые,
вероятно, представляют собой наиболее последовательную попытку
реализовать идеал чистой и простой демократии, существовали определенные
сдержки во всех вопросах, касающихся решения дел посредством
простого и прямого мажоритарного голосования в народном собрании.
Лишь в течение весьма короткого периода между смертью Перикла
и концом Пелопонесской войны можно увидеть сильную тенденцию
решать все вопросы декретом большинства собрания, независимо от
того, было ли это решение принято в соответствии с существующими
законами, или нет. Кульминацией этой тенденции стало требование
собрания в 406 г. до н. э. присудить к смерти командующих афинским
348
флотом в сражении при Аргинусских островах обычным декретом эк-
клесии без всякого судебного разбирательства. Тогда Сократ
отказался поставить это предложение на голосование, потому что считал
противозаконным осудить человека без положенного судебного
разбирательства, однако толпа кричала, что было бы ужасным, если бы
суверенный афинский народ не имел права поступить так, как он считает
нужным.
Этот пример прекрасно иллюстрирует различие между чистой
демократией в смысле неограниченного правления большинства и
правлением закона на демократической основе, что всегда предполагает
некую систему сдержек и противовесов. Однако протест Сократа и
институт YP&pr) Ttapocvo^cov показывают, что даже в Афинах периода
демократии всегда существовали какие-либо сдержки суверенитета
народного собрания, хотя в какой-то момент доктрина, согласно которой
собрание является высшим сувереном, над которым нет никакого
закона, могла одержать верх.
Когда после свержения так называемых 30 тиранов была
восстановлена демократия, опасные проявления доктрины абсолютной
демократии были, наконец, осознаны, и новая конституция наложила
суровые ограничения на изменение фундаментальных законов и сделала
наказуемым предложение декретов, которые противоречили
установленному праву. И все же система сдержек (едва ли можно говорить
о противовесах), введенная в новую конституцию, все еще оставалась
крайне несовершенной. Таким образом, можно сказать, что
терминологическое замешательство вполне понятно, поскольку в истории
никогда не было полностью неконтролируемого правления большинства,
за исключением разве что очень примитивных обществ, и поскольку
большинство исторически существующих демократий занимали место
где-то между системой правления простого большинства и
демократически контролируемой, но при этом прекрасно отлаженной системой
сдержек и противовесов. Однако от этого различие между двумя
типами демократии становится не менее ясным.
Проблема положения и функции демократического элемента в
смешанной конституции совершенно отлична от вопроса об отношениях
между демократией и системой сдержек и противовесов как систем
управления. Мы уже показали, что хотя монархический элемент в
собственном смысле слова в Римской республике отсутствовал, можно
говорить о смешанном политическом строе в Риме в том смысле, что
с середины V в. до н. э. существовал определенный баланс
политической власти между правящей аристократией и простым народом.
Смешанная конституция появилась в результате компромисса и в течение
некоторого времени развивалась посредством все новых
компромиссов между аристократией, которая вначале стояла во главе общества,
349
и другими классами, которые защищались против этой аристократии
и приобретали все большую и большую политическую власть до тех
пор, пока не сформировалась новая знать, и процесс в известной
степени пошел в обратную сторону.
В этом смысле, т. е. в смысле баланса политической власти
между двумя и более социальными группами, смешанная конституция
совершенно очевидно не идентична системе сдержек и противовесов
чисто функционального плана, существующей на правительственном
уровне. Последняя может либо контролироваться демократически,
либо быть связанной со смешанной конституцией только что
обозначенного типа или даже с конституционной монархией. И все же, хотя бы
ради ясности, необходимо сделать различие, которое так и не мог
установить Полибий, — эти две системы и исторически и практически не
совсем связаны одна с другой.
С самого начала политического мышления в древней Греции
существование различных социальных и экономических классов и групп
бок о бок друг с другом считалось причиной беды, а со времен Гиппо-
дама Милетского и Фалея Халкедонского в V в. до н. э.19 были
изобретены многочисленные схемы для того, чтобы найти постоянное
решение этой проблемы. Эти планы не считались эффективными, по
крайней мере до тех пор, пока они были нацелены на постоянное
устранение классовых противоречий, а самая последняя попытка применить
схему такого рода на практике попросту привела к установлению
режима партийной аристократии, которая управляла более жестоким
образом, чем любая родовая аристократия или какая-либо
аристократия, существовавшая в прошлом. Но здесь опять-таки особый интерес
представляет история Римской республики.
Понадобилось очень длительное время, пока некая разновидность
баланса политической власти между патрициями и плебеями все-таки
была установлена. Плебеи не прекращали своей борьбы до тех пор,
пока через существующую между ними и патрициями пропасть наконец
не был построен мост. Стремясь к более справедливому
распределению земли, они также в течение довольно значительного времени
помешали двум полюсам экономической шкалы населения уйти далеко
друг от друга. Правда, в конце этого процесса появилась новая
аристократия, однако эта новая знать не была столь же исключительна,
как прежняя, и еще в начале II Пунической войны, похоже, оставалась
значительным уравновешивающим элементом между классами.
Тенденция изменилась вследствие внешних обстоятельств. Однако
во второй половине II в. появляются новые силы, которые привели бы
к корректировке социального и экономического баланса, если бы
политическая система постепенно не стала бы чрезмерно жесткой
посредством развития трибунской интерцессии и завоевания этого консти-
350
туционного приспособления сенатской аристократией. Едва ли можно
сомневаться, что если бы политические условия оставались теми,
какими она были в конце IV или в начале III в. до н. э., аграрное
законодательство Тиберия Гракха было бы либо «протащено», либо проведено
в жизнь силой без тех гибельных последствий для всей политической
системы, которые она имела в изменившихся условиях конца II в.
Оказывается, что формирование социальных и политических
классов и групп не может быть искусственно предотвращено, поскольку
это есть естественный политический процесс. Если тем не менее
вообще делается попытка его остановить, то это нельзя сделать только
посредством постоянного привнесения силового фактора и жесткого
контроля, но даже и тогда социальный и политический раскол
общества проявит себя уже под новой личиной. И все же раннегреческие
теоретики не были неправы, считая, что такого рода расколы, если
позволить им выйти за определенные пределы, становятся причиной
большого зла и в конечном итоге оказываются деструктивны для
основ правопорядка.
Основываясь на этих и других соображениях, Аристотель и другие,
писавшие еще до него, развили теорию среднего социального и
политического строя. Ранняя история Римской республики показывает, что
такого рода средний социальный строй вызван наличием
определенного баланса политической власти между различными социальными
группами, который создает свободную игру сил, противодействующую
процессу, посредством которого создаются социальные различия, но не
останавливающую его полностью. Та же самая история показывает,
что такого рода баланс политической власти должен найти свое
отражение в политических институтах для того, чтобы не дать процессу
конституционных исправлений принять наиболее яростные и
мятежные формы. Таким образом, в то время как центристский
политический строй, смешанная конституция (в смысле баланса политических
сил между различными экономическими, социальными и
политическими группировками) и функциональная система сдержек и
противовесов никоим образом не идентичны друг другу, хотя до некоторой
степени и дополняют один другой, и сомнительно, насколько они могут
существовать, будучи полностью отделены друг от друга, хотя
система сдержек и противовесов, которая становится жесткой вместо того,
чтобы сохранить подвижность, также способна стать препятствием на
пути создания или сохранения двух других политических форм.
Оглядываясь на результаты предшествующего анализа, следует,
вероятно, признать, что суждение Моммзена о том, что едва ли
может существовать более абсурдная политическая спекуляция, нежели
полибиево объяснение римской конституции как равномерной смеси
монархического, олигархического и демократического элементов, ед-
351
ва ли является слишком суровым, хотя это объяснение затрагивает
именно то, что многие из читателей Полибия считают лучшей частью
его труда. И все же, парадоксальным образом существует известная
правда и в утверждении Шварца, что оценка Полибием римского
политического порядка показала глубокое понимание того, что было
наиболее сущностным и, в определенном смысле, уникальным в Римском
государстве, и, вероятно, то, что имел в виду Шварц, высказывая свое
суждение, гораздо более важно, нежели то, на что указал Моммзен.
Что действительно увидел Полибий, так это то, что величие и
могущество Рима имели некоторую связь с его внутренним устройством,
а это внутреннее устройство имело, в свою очередь, некоторое
отношение к тому, что имели в виду ранние греческие теоретики, когда
говорили о предпочтительности смешанной конституции или
смешанном политическом порядке. Однако, когда Полибий пытался детально
разработать то, что, как он полагал, было его открытием, он, очевидно,
был увлечен внутренней логикой общей теории и описал римское
государство как совершенную смесь монархии, олигархии и демократии,
в которой ни один из трех элементов не может работать без
взаимодействия двух остальных. В результате получилась картина, которая
имеет весьма малое отношение к реальности.
Если, таким образом, попытаться ответить на вопрос о том,
оправданы ли утверждения, которые делает Полибий для своей
смешанной конституции, или нет, ответ может быть дан только в
отношении к тому политическому порядку, который он собирается описать,
а не в связи с его чрезмерно упрощенным описанием. Первым из его
утверждений было то, что смешанная конституция более стабильна,
чем любая простая. Для того чтобы определить, насколько
оправдано это утверждение, необходимо определить, что есть стабильность.
Очевидно, если это утверждение вообще имеет какую-либо ценность,
стабильность не может означать свободу от изменений, ибо уже было
показано, что римская конституция (которая, согласно Полибию, была
наилучшей моделью смешанной конституции) претерпела весьма
значительные перемены как раз в тот период, когда, по мнению Полибия,
она была наиболее превосходной. Но когда Полибий говорит о
нестабильности простых конституций, он имеет виду насильственное
свержение всего политического порядка и его замене на полностью
противоположный; иными словами, революция, заканчивающаяся полным
поражением одной из партий и полной победой другой, зачастую
связана с изгнанием больших групп населения. От таких насильственных
перемен, столь частых в греческих городах, Рим и Спарта,
действительно, оказались застрахованы в течение достаточно длительного
периода времени. Именно в этом смысле утверждение Полибия, похоже,
подтверждается историей.
352
Особенно примечательно, что политические системы Рима и
Спарты наслаждались такой стабильностью, несмотря на то, что их
системы сдержек и противовесов, а также то, что можно назвать их
«смешанными конституциями», относились только к гражданам,
которые на протяжении большей части истории двух государств
составляли меньшинство по отношению к гораздо более многочисленному
покоренному населению. Причина стабильности этих двух государств
в этом отношении, разумеется, совершенно отлична от причин
внутренней стабильности их политических систем, в той степени, в которой
это касается только граждан. По отношению же к их негражданским
подданным или «союзникам», спартанцы и римляне составляли
прекрасно организованное меньшинство, противопоставленное
неорганизованному большинству. Таким образом, они могли сконцентрировать
свои организованные силы в любой момент и в любом месте, где могла
начаться революция, и подавить восстание еще до того, как оно может
распространиться и стать опасным. Однако история обоих сообществ,
похоже, показывает, что для такого правила есть и свои пределы.
Расширяясь в сторону южной и юго-западной части Пелопоннеса,
отчасти расширившись и увеличившись посредством альянсов с другими
пелопонесскими общинами под общим руководством Спарты,
спартанское господство достигло той точки, перейти которую, не подвергаясь
опасности, она уже не могла. Система была тогда очень сильна в плане
обороны, но она не могла расширяться далее, не уничтожив самое себя.
Когда, благодаря победе Спарты в Пелопонесской войне, ей, тем не
менее, пришлось расширяться, система вскоре стала трещать по швам.
Эта победа и неизбежное расширение политических задач, которые
за этим последовали, означают начало процесса упадка спартанского
господства, хотя должны были пройти еще два столетия, прежде чем
спартанская политическая система дезинтегрировалась полностью и
окончательно.
Полибий верил в то, что римская система лучше подходила для
экспансии —и в самом деле, римляне не только завоевали огромную
территорию, намного превосходящую все, что спартанцы когда-либо
имели под своим политическим контролем, но и империя, которую
они завоевали, оставалась под римским контролем в течение
столетий. И все же расширение римского господства в начале II в. до н.э.,
посредством которого негражданское население стало во много раз
более многочисленным по сравнению с гражданским населением, было
также тесно связано с развитием, которое привело к падению Римской
республики, хотя это стало очевидным лишь несколько позже. Тем не
менее, в обоих случаях дезинтеграция политического порядка не была
связана непосредственно с восстанием неграждан. Все восстания
римских союзников в Италии, римских подданных на востоке и т. п. были,
353
в конечном счете, подавлены организованной силой римских армий.
Это было то напряжение, которое было вызвано управлением
большим подвластным населением, и именно оно было тем, что вызвало
дезинтеграционные процессы в политической и социальных системах
правящей нации.
Внешняя сила государства (при условии равенства других
факторов, как, например, материальные ресурсы) тесно связана с
внутренней стабильностью, хотя никоим образом ей не тождественна. В
недавнее время часто утверждали, что система сдержек и
противовесов, как в широком смысле, т. е. включающая в себя то, что греки
называли смешанной конституцией, так и та, которая подразумевает
чисто функциональную систему сдержек и противовесов, значительно
ослабляет государство, поскольку при ней очень трудно (если и вообще
возможно) принимать четкие и быстрые решения и поддерживать
постоянство действий, поскольку каждый из составляющих ее элементов
мешает другим. Впрочем, исторические данные не подтверждают это
наблюдение в его наиболее общей форме, поскольку многие сообщества
со смешанными конституциями или системами сдержек и
противовесов, как в античности, так и в наше время, показали намного большую
силу и устойчивость, нежели сообщества с простыми конституциями,
но сопоставимыми или даже более значительными материальными
ресурсами. На самом деле проблему невозможно решить в столь общих
чертах. Правительство, которое постоянно проверяют и сдерживают в
своих действия различные группировки и партии, оказывается
малоподвижным, а потому оно может пасть в период чрезвычайных
обстоятельств, однако то же самое можно сказать об абсолютной
демократии с меняющимся большинством. С другой стороны, исторический
анализ показал, что для хорошо организованной и хорошо
функционирующей системы сдержек и противовесов оказываются возможными
значительные перемены в балансе власти и очень значительные
возможности концентрации власти в разнообразных правительственных
структурах. Цель такой системы — не создание затруднений в каждом
действии для представителей и представительств правительства, но
наличие институтов, которые сделали бы возможным сдерживать их,
когда они начинают злоупотреблять властью. Кроме того, совершенно
очевидно, что полномочиями и возможностью сдержки
злоупотреблений властью также вполне можно злоупотребить, а потому никакая
система сдержек и противовесов, сколь бы совершенно ни была она
устроена, не может быть свободна от подобных недостатков. Таким
образом, совершенно верно, что, говоря в целом, сообщества с
системами сдержек и противовесов, как правило, более медлительны при
принятии решений и испытывают большие трудности при постоянном
осуществлении долгосрочной политики, чем сообщества, в которых су-
354
веренитет ясно и четко сосредоточен в одном человеке или небольшой
группе. Тем не менее у них есть и преимущество, которое более чем
компенсирует подобного рода неудобства. Поскольку система сдержек
и противовесов в более широком смысле включает и социальный
баланс, в ней нет угнетенных классов, и такая система имеет такую
степень устойчивости, какой не имеет ни одно сообщество, в котором один
класс или группа населения правит другими.
Этот факт прекрасно проиллюстрирован римской историей. В
ранней республике было много военных забастовок, когда плебеи
пытались выработать новое соглашение с патрициями, но как только эти
соглашения были достигнуты, или даже возникла какая-либо
экстренная ситуация до того, как были установлены какие-либо условия,
плебеи боролись за общину до последней капли крови, потому что,
несмотря на существование антагонизма и нерешенные проблемы, это была
истинная res publica, сообщество, принадлежащее всем. В период
поздней республики, когда res publica существовала только для небольшого
меньшинства, она была все еще достаточно сильна, чтобы отражать
нападения извне и даже совершать новые завоевания, однако все
понимали, что она более не сможет выдержать испытание, подобное II
Пунической войне. Именно при первых императорах, которые,
вероятно, должны были решить проблемы, которые не могла решить
испорченная республиканская олигархия, пришлось строить стену, лимес,
для того чтобы защитить империю от варваров, и немногим позже эта
огромная империя стала настолько слаба, что ее победили варварские
племена, чья действительная сила была до смешного мала по
сравнению с ресурсами римского государства. И все же города империи
при первых императорах процветали экономически, а при Каракалле
гражданство было дано всем жителям Империи за исключением так
называемых дедитициев и, разумеется, рабов. Все это принесло
мало пользы. Решающим обстоятельством было то, что Рим больше не
был res publica, а история Рима показывает, что ни одна организация,
сколь бы она не была эффективной, не может на долгое время
заменить искренней привязанности населения к политическому порядку,
в котором он живет. Едва ли необходимо еще раз отметить, что
такого рода приверженность может существовать в монархии, ибо там,
где царь — подлинный представитель правопорядка, этот
правопорядок может в известной степени быть res publica, но этого не может
быть в цезарианской монархии, а тем более — в тирании.
Третье утверждение, которое Полибий делает для своей смешанной
конституции — она защищает свободу граждан. Поскольку настоящая
цель системы сдержек и противовесов —это защита
индивидуального гражданина от злоупотребления властью в любом варианте
произвольного действия со стороны любого государственного функционера
355
посредством предоставления ему возможности апеллировать к любому
другому четко обозначенному представителю или представительству
государства, чтобы найти способ возмещения такого действия, то
становится ясным, что утверждение Полибия вполне оправдано. Едва ли
следует подчеркивать, что там, где система сдержек и противовесов
относится только к гражданам, а большая часть населения состоит из
не граждан, как это было со Спартой и поздней римской республикой,
то утверждение Полибия также относится только к гражданам.
Однако необходимо совершенно четко установить, что в данном
случае означает свобода. Если свобода означает свободу от
произвольного вмешательства извне, то система сдержек и противовесов, до тех
пор пока она функционирует правильно, является гарантией
свободы. В сущности, свобода в этом смысле означает не что иное, как
правление закона. Это очень красиво выражено в знаменитом диалоге
между персидским царем Ксерксом и спартанским царем Демаратом
у Геродота.20 «Как же ты мог подумать, — спрашивает Ксеркс
спартанского царя,— что эти люди, которые всегда спорят между собой,
будут сражаться против этих невероятно превосходящих сил, если у
них нет царя, который заставит их сражаться против своей воли?».
«О, царь, — отвечал Демарат, — хотя у них нет хозяина, они все же и
не полностью лишены его. На самом деле у них есть хозяин, которому
они подчиняются гораздо больше, чем твои подданные подчиняются
тебе. Этот хозяин —закон, и он всегда говорит им делать одно и то
же, тогда как ты сегодня говоришь одно, а завтра—другое».
Свобода означает здесь не что иное, как правление закона
(самостоятельно наложенного на себя), т.е. автономию в этимологическом
значении этого слова. В этом смысле спартанцы были в самом деле
самыми свободными из свободных и всегда считали себя таковыми.
Ни один спартанец не мог быть произвольно наказан или получить
незаконный приказ от царя, эфора или герусии или даже со стороны
апеллы. Любой отдаваемый приказ должен был находиться строго в
рамках общего закона, и всегда существовала возможность апелляции.
И все же мы не считаем Спарту либеральным государством.
Неизвестно, существовала ли когда-нибудь страна, в которой индивид, почти
от колыбели до гроба, был более тесно контролируем государством,
чем это было в древней Спарте. В этом смысле Спарта была моделью
тоталитаризма.
Мы склонны считать примерными синонимами понятия тирания
(т. е. абсолютное правление одной партии с монархическим или
полумонархическим лидером, руководящей всем населением), деспотизм
(произвольное правление одного человека) и тоталитаризм (жестокий
контроль государства над жизнью индивида), потому что в рамках
нашего собственного исторического опыта эти три феномена чаще всего
356
встречаются в тесной связи друг с другом, хотя история
показывает, что это далеко не так. Исследование причин тоталитаризма и
возможных средств его предотвращения находится за пределами нашего
исследования.21 Однако необходимо подчеркнуть, что в то время, как
система сдержек и противовесов, пока она функционирует, является
защитой против деспотизма и тирании, она не имеет ни негативной,
ни позитивной связи с тоталитаризмом. Как показывает спартанский
пример, такая система не является защитой от тоталитаризма, хотя,
разумеется, она ему и не способствует.
В заключение можно, вероятно, сказать, что система сдержек и
противовесов или смешанная конституция не является политической
панацеей. В политике панацей не больше, чем в медицине. Конечно,
нет ничего более неправильного, нежели вера в то, что правильно
устроенная конституция, включающая систему сдержек и
противовесов,—это все, что нужно для обеспечения внутренней стабильности
страны и защиты ее от любого насильственного внешнего воздействия.
Вероятно, этот факт признает большинство политологов. И все же
нелишне подчеркнуть это снова в то время, когда всеобщая
уверенность, которая управляет практической политикой, похоже
заключается в том, что достаточно дать стране новую конституцию согласно
какой-либо общепринятой модели и прибавить к этому несколько лет
«образования», чтобы она вступила на правильный путь, по которому
можно будет прийти к предсказуемому будущему. Существует
множество различных типов смешанной конституции и систем сдержек
и противовесов, и та из них, которая окажется подходящей в данной
ситуации, зависит от многих обстоятельств, из которых далеко не
самыми маловажными являются доминирующие традиции, которые не
могут исчезнуть за несколько лет и быть замененными новыми. И все
же с течением времени меняются условия и даже традиции, и будет
необходимо адаптировать политическую систему к этим
изменившимся обстоятельствам. Таким образом, есть искушение сказать, что дух,
создавший смешанные конституции и системы сдержек и противовесов
там, где они существовали в истории, оказывается важнее, чем
существование самой системы. Однако дух имеет малую силу до тех пор,
пока он не сможет выразить себя посредством определенных
инструментов, точно также как и эти институты оказывается бесполезны,
если отсутствует дух.
Из всего этого следует то, что неверно порицать смешанную
конституцию и систему сдержек и противовесов как политические
инструменты, поскольку, подобно всему, что изобрел человек, они не
работают, если применить их в неправильной форме или не подать
правильным образом. Защищая определенные формы правления против
других, политическая история способна дать лишь самые общие контуры.
357
Все детали следует заполнить согласно меняющимся обстоятельствам.
Однако в сочетании с изучением истории политическая теория
способна показать, какие последствия и результаты, вероятнее всего,
произойдут в связи с меняющимися обстоятельствами и, конкретно, что
эти результаты часто оказываются весьма отличны от того, что мог
бы ожидать предвзятый наблюдатель. Этот последний тип
исследования бесконечен по своей природе, поскольку существует бесконечное
число возможных комбинаций. То же самое справедливо относительно
лекарств; и все же любое исследование (сколь бы оно ни было
ограничено), которое показывает, какое влияние на человеческое тело или
на политику может оказать то или иное лечение, произведенное при
определенных условиях, несет хоть какую-то пользу.
Согласно Полибию, задача прагматического историка — сделать
историю предсказуемой и просветить будущих государственных
деятелей. Первая цель предполагает наличие особого механизма, примером
которого является цикл конституций. Просвещенные государственные
деятели Рима и Спарты остановили этот механизм. Тем самым они
сделали историю менее предсказуемой, поскольку едва ли возможно
предсказать, где и когда станет ощутимой такая просвещенность. Тем
не менее вовсе не обязательно входить в проблему метафизики
свободы и необходимости в истории, чтобы разрешить ее, ибо прозрение и
просвещение могут войти в историю в качестве случайных факторов
даже тогда, когда мы не можем предсказать, где и когда они появятся.
Случаи, когда государственные деятели и законодатели могут помочь
нам создать новый правопорядок редки, и такой порядок будет жить
до тех пор, пока сохраняется живым его дух. Это последнее в силах
немногих людей, сколь бы высоким ни было их положение. Вклад,
который может внести историк, весьма скромен. Все, что он может
сделать, —это обнародовать ту малую толику правды, которую, как
он полагает, нашел, и посмотреть, на какую почву она упадет.
Приложение I
Концепция Судьбы у Полибия
и проблема развития его взглядов1
То, каким образом Полибий использовал в своих сочинениях
концепцию Tyche (этот термин может быть переведен по-разному — Шанс,
Удача или Судьба), всегда представляло загадку для его читателей.
Очевидно, что Полибий не всегда использовал эту концепцию
одинаково.
Существует много пассажей в работах Полибия, где Судьба
выступает как полуиндивидуальная и полубожественная сила, которая
склоняет все в соответствие со своей волей. Таким образом, когда
Полибий говорит об ужасной жестокости, которую проявляли обе
стороны во время восстания карфагенских наемников и во время его
последующего подавления, то он сообщает: «Это было так, как будто
Судьба специально дала обеим воюющим сторонам по очереди повод
и возможность причинить друг другу наиболее жестокие страдания».2
Описывая, как этолийцы потерпели разгромное поражение в тот
момент, когда они были так уверены в успехе и поэтому спорили друг
с другом о том, кому из их генералов принадлежит победа, Полибий
добавляет: «Казалось Судьба нарочно пыталась продемонстрировать
свою власть».3 Рассказывая о последних сражениях Ахейской лиги,
он говорит: «... как будто очень умная и умелая Судьба,
уравновешивала глупость и безумие ахейских вождей в то время, поскольку
она (Судьба) хотела спасти ахейцев во что бы то ни стало и поэтому,
испытав сопротивление из-за глупости вождей на каждом мыслимом
этапе пути, она, как и хорошо тренированный борец, использовала
одно единственное средство, все еще доступное для их спасения».4 Он
говорит о Судьбе, как бы выпуская трагедию на историческую сцену.5
Он говорит о непостоянстве Судьбы и утверждает, что если она
когда-либо и помогла кому-либо, опустив свой вес на чашу весов в его
пользу, то она, безусловно, как бы раскаиваясь в своем прошлом
отношении, уравновешивала сделанное и разрушала то, чего этот
человек достигал.6 Он говорит, что те, кто злоупотребляет своим успехом,
359
подвергая гонениям других, должны знать, что это обычные
проделки Судьбы — заставить людей страдать от применения к ним тех же
самых законов или правил поведения, которые они использовали по
отношению к другим,7 но в другом случае он говорит также,8 что
Судьбу должно обвинять в том, что она позволяет крайне
порочному человеку умереть в славе и почете. Он говорит о ревности Судьбы
и упоминает, что она демонстрирует свою власть в особенности
тогда, когда некто, похоже, достигает вершины процветания и успеха.9
Есть еще много других пассажей в его текстах, где выражены сходные
мысли.
С другой стороны, в сочинениях Полибия можно найти немалое
число пассажей, где он яростно нападает на тех, кто объясняет
определенные исторические явления как следствие удачи, случайности или
Судьбы, и говорит, что историк не должен позволять себе
удовольствие давать столь поверхностное объяснение, но должен стараться
найти истинные причины происходящего. Так, он говорит10 в конце
своего рассказа о Первой Пунической войне, что история этой войны
подтверждает то, что он с самого начала собирался показать, а
именно, что успех римлян не был связан с удачей и не пришел совершенно
случайно, «как думают многие греки», но что «было совершенно
естественно, что, тренируясь в столь великих свершениях, они приобрели
не только мужество для покорения всего мира, но фактически
добились последнего». Сходным образом он говорит,11 что не стоит лишать
младшего Сципиона всей славы за его великие достижения,
приписывая их удаче, не обращая внимание на истинные причины каждого из
них.
Такие выражения, конечно, не обязательно расходятся во мнении с
той точкой зрения, что определенные события являются результатом
случая; фактически, сам Полибий в некоторых случаях в своей
концепции дает описание роли случая в истории и его взаимоотношений
с исторической причинностью. В одной ситуации Полибий говорит,12
что если некто захвачен страшным несчастьем против всех возможных
ожиданий, то не следует обвинять этого человека, а нужно обвинять
его горькую судьбу или тех, кто вызвал это несчастье, но если этот
человек оказался вовлечен в несчастье, поскольку он сам утратил
рассудительность, то он сам во всем и виноват. Следовательно, случайность
здесь — просто то, что человек не может обдуманно предвидеть. Но в
другой ситуации концепция используется несколько шире. «В
отношение определенных вещей или событий, — говорит здесь Полибий, —
причины, которые человеку трудно понять, вероятно, справедливо
отнести к их божьему промыслу или Случаю, как, например,
исключительно обильный снегопад, или затяжные дожди, или сильная засуха,
или морозы, которые губят посевы, или длительное эпидемическое за-
360
болевание, или иные сходные вещи, поскольку во всех этих случаях
совсем непросто выяснить причину происходящего. Во всех этих
случаях более или менее естественно следовать распространенному
мнению толпы, поскольку лучшего объяснения найти не представляется
возможным ... но в тех случаях, когда становится возможным найти
истинную причину происходящего, не следует обращаться к богам, как
например, в следующем случае: В недавние времена в Греции имели
место низкая рождаемость и уменьшение числа населения, как
следствие этого целые города в стране обезлюдели и сельскохозяйственное
производство прекратилось (в некоторых районах), хотя длительных
войн или эпидемических заболеваний при этом не отмечалось. В то
же время было бы абсурдно в таких обстоятельствах взывать к богам
и просить у них совета, поскольку причина происходящего
совершенно очевидно может быть обнаружена в жадности и лености мужчин,
которые не хотят жениться, а женившись, заводить детей... »13 Такие
пассажи отчетливо показывают, что в концепции Полибия об
истории есть место случайности, но что, по его мнению, не все следует
объяснять волей случая. Все, что доступно человеческой интуиции и
прогнозированию и не подвластно контролю человека, расположено
за пределами того поля, в рамках которого обоснованно говорить о
случайности.
В то же время приведенный пассаж не решает проблему в целом.
Бывают ситуации, в которых Полибий относит одно и то же событие в
одном разделе своей работы к случайности, а в другом — к
контролируемым и предсказуемым причинам. Ибо, даже в пределах одной и той
же книги, он говорит в одном разделе,14 что в его время Судьба силой
направила все дела подлунного мира в одном направлении и что это
было одно из самых замечательных и полезных ее достижений, в то
же время немного позже15 он критикует тех, кто приписывает
объединение всего существующего мира под управлением Рима случайности
и утверждает, что это, безусловно, было связано с тем, что римляне
обладали наилучшими навыками и прилагали наибольшие усилия.
Поскольку из контекста совершенно ясно, что в первом случае он также
имеет в виду объединение мира под главенством Рима, то здесь
возникает очевидное противоречие. Более того, в пассаже из 2-й книги
Полибий, похоже, отвергает представление о Судьбе как о силе
всецело в рамках истории,16 говоря, что неприлично для историка говорить
о случайности или судьбе, но что историк должен всегда искать
причину происходящего, поскольку ни те вещи, которые происходят
сообразно причинам, ни иные, которые возникают против всех различных
прогнозов, не могут иметь место без определенной причины. Между
тем, в то время как в выше цитируемых пассажах сочинения Полибий
говорит, что обоснованно рассуждать о случайности по отношению к
361
событиям, которые не могут быть предсказаны и которые происходят
вопреки всем разумным ожиданиям, то он здесь, похоже, выражает
мнение, что даже по отношению к событиям последнего толка
историк не должен говорить о случайности, но должен стараться выявить
причины.
Совершенно понятно, что были предприняты различные попытки,
чтобы разрешить трудности, которые вытекают из очевидной
противоречивости пассажей текста посредством предположения, что в
них содержатся различные этапы развития взглядов Полибия. Так,
утверждалось,17 что можно отчетливо различать три фазы: первая —
где Полибий говорил о повсеместном влиянии Судьбы, даже в том
случае, если могли быть обнаружены специфические причины
происходящего; вторая — где он считает разумным говорить о Судьбе, если
определенные причины происходящего не могут быть выявлены или
события непредсказуемы и не поддаются контролю со стороны
человека, но не считает правильным говорить о Судьбе, если конкретные
причины происходящего могут быть указаны; и третья — в которой он
отвергал какие-либо основания для ссылок у историка на Судьбу.
Также было высказано мнение,18 что последовательность этих фаз
должна быть не 1, 2, 3, а иная —что фаза неограниченной веры в Судьбу
была первой, вслед за ней следовало полное отрицание такой идеи, в
то время как последняя фаза развития данного представления у
Полибия являла собой компромисс между двумя упомянутыми вариантами
и различие между этими ситуациями, когда ссылка на Судьбу
оправдана и нет.
Ни одна из этих теорий, тем не менее, не прочна по простой
причине: пассажи, где Судьба встречается в качестве силы, управляющей
всем, рассыпаны по всей работе,19 включая его последние книги,20 и
маловероятно, что на протяжении последнего десятилетия своей
жизни Полибий дважды фундаментально поменял свои взгляды на роль
случайности в истории, так что достоверность его последних мнений
может быт обнаружена только в некоторых пересмотрах и
добавлениях к оригинальному тексту, которые он сделал, когда ему был уже
более 70 лет. На основе чисто стороннего наблюдения гораздо с
большей готовностью можно придти к заключению, что у Полибия
отрицательное отношение к идее Судьбы началось в качестве объяснения
исторических событий, а в дальнейшем произошла его метаморфоза в
представлении, что случайность является ведущими фактором в
истории. Никто, насколько я могу судить, не сделал предположения, что
в этом заключалось истинное согласование различных фаз в
размышлениях Полибия, возможно, поскольку такое развитие событий
представляется слишком маловероятным, исходя из общих представлений.
Но существуют другие неопровержимые аргументы, по которым такое
362
предложение должно быть отвергнуто: совершенно невозможно
признать, что все многочисленные пассажи первых двух книг, где Судьба
выступает как полуиндивидуалная и полубожественная сила,21
являются более поздними вставками.
Таким образом, совершенно ясно, что невозможно решить
проблему, возникающую вследствие наличия кажущихся или реальных
противоречий и несообразностей в трактовке Полибием концепции
Судьбы через допущение, что в развитии его идей существовали различные
фазы. Решение вопроса, таким образом, должно быт найдено
непосредственно в анализе концепции о Судьбе Полибием и в его образе
мышления.22 В тех случаях, когда Полибий делает различие между
ситуациями, когда разумно ссылаться на Судьбу или на божественную
силу и когда это невозможно, то различие, как мы видели,23 основано
на разнице между тем, что доступно предсказанию человека и
контролю со стороны людей, и тем, что не поддается таким действиям.
Конкретнее, таким образом, все, что является результатом человеческого
предсказания, тренировки, усилий или ценных качеств политических
институтов, созданных людьми, или, с другой стороны, естественным
следствием человеческой глупости, пороков или других человеческих
недостатков, которых желательно избегать, по его мнению, следует
приписывать не Судьбе, а этим установленным причинам, в то время
как явления, которые отчетливо располагаются за пределами
предсказаний или контроля со стороны человека, как, например, ураганы,
засухи, эпидемии, а также внезапные вторжения племен или народов,
которые жили за горизонтом известного политического мира того
времени, и воздействие этих факторов с полным успехом может быть
отнесено к понятию о Судьбе или воздействию какой-нибудь
божественной силы.24 Но тот пассаж, где это различие наиболее подробно
обсуждается со многими примерами, дает странное следствие. Полибий
утверждал, что не следует связывать снижение рождаемости в
Греции с Судьбой или с богами, поскольку совершенно очевидно, что это
обусловлено жадностью и ленью большинства греков, которые нехотя
занимались издержками и проблемами, связанными с воспитанием
детей. Далее он дает пример25 случая, который, по его мнению, разумно
отнести к воздействию Судьбы или божественной силы. Это относится
к истории с македонцами, которые, сражаясь под руководством своих
законных царей, были несколько раз разбиты римлянами, но позже,
когда их законные правители исчезли и ими правил самый
презренный узурпатор-тиран, сражались настолько удачно, что разгромили
римлян, и это в то время, когда они могли жить в полном
благополучии при свободном республиканском строе, который они должны
были принять после сражения под Пидной. Такая полная глупость,
говорит Полибий, с трудом может быть объяснена только на основании
363
предположения, что македонцы были поражены безумием в
результате воздействия какой-то божественной силы. Очевидно, этот пассаж
нельзя рассматривать как более позднюю вставку, поскольку он
представляет собой необходимую копию первого примера. Впрочем,
сказанное, казалось бы, служащее иллюстрацией к общей теории, может
рассматриваться как полностью противоречащий ей материал; ибо в
соответствие с этой теорией результаты человеческой мудрости или
глупости не следует относить к воздействию судьбы или воли богов,
ибо на данных примерах отчетливо видно, что результат обусловлен
глупым поведением македонцев, а не божественным воздействием.
Решение проблемы —и в этом случае это даже логические
решение—очевидно, не слишком сложно, если формулировать проблему
таким образом, ибо результат человеческой мудрости или глупости
не следует относить к воздействию Судьбы или иной божественной
силы, а к следствию мудрости или глупости людей, в то время как
глупость сама может быть такого рода, что ее можно объяснить только
божественным вмешательством. При более широком взгляде с
помощью того же принципа можно выявить и некоторые другие очевидные
противоречия. Успех римлян, который позволил им завоевать почти
весь обитаемый мир менее чем за 53 года после их крупнейшего
военного поражения, следует, по Полибию, отнести не к случайности, а
связать с превосходством римской конституции, достоинствами,
тренированностью, неослабными усилиями и единством цели римлян. Но
то, что римляне смогли приобрести преимущество в этих качествах
над всеми остальными народами, что позволило им завоевать почти
весь подлунный мир, и что это завоевание должно было закончиться
как раз в то время, когда Полибий стал стариком и приобрел
политический опыт, что позволило ему написать достойно отражающую
происходящее историю этого великого события, может тогда быть
названо «замечательным достижением Судьбы». Не существует
логического противоречия между этими утверждениями и заявлением, что
успех римлян был обусловлен не их счастливой судьбой, а их высшими
качествами.
Не очень трудно увидеть, что решить проблему можно еще более
всеобъемлюще. Если непредсказуемое и неконтролируемое может быть
отнесено к случаю или судьбе, а предсказуемое и контролируемое — к
конкретным и известным причинам, то на основе собственных
примеров Полибия может быть показано, что объяснение в понятиях случая
или причины может меняться в связи с особенностями
рассматриваемого события. Завоевание Греции Македонией в седьмой декаде IV в.
до н. э. не в большей степени может быть приписано удаче Филиппа и
Александра, чем завоевание Македонии и Греции римлянами во II в.
до н.э. —удаче Рима.26
364
Но никто не мог предсказать, что в IV в. до н. э. именно у
Македонии окажутся высшие качества, необходимые для завоевания Востока,
а во II в. до н. э. именно римляне будут обладать высшими
качествами, необходимыми для завоевания и Востока и Запада; поэтому
совершенно разумно говорить о Судьбе, описывая данные события, если
рассматривать Судьбу в данном контексте. В то же время при гораздо
более высоком уровне исторического размышления по аналогии может
быть предсказано, что по всей вероятности ни одна нация никогда не
будет способна сохранять неопределенно долго преимущества,
которые делают ее хозяином в мире, и что, таким образом, Римская
империя придет к своему финалу, так же как другие империи сделали это
раньше.27 В таком отношении история вновь становится
предсказуемой, но не в том смысле слова, что можно предсказывать вперед на
протяжении столетий, какие нации будут доминировать в будущем,
хотя можно предсказать, что доминирующей будет не все время
одна нация. Таким образом, значительная часть явных противоречий в
трактовке Полибием концепции Судьбы может быть разрешена.
Факт, в то же время, заключается в том, что такое «логическое»
разрешение наиболее яркого и явного противоречия при
использовании Полибием концепции Судьбы, возможно, не доказывает, что он
осознанно и детально разработал свою теорию в этом отношении.
Если бы дело обстояло именно так, тогда бы он с его склонностью к
общим дискуссиям не удержался бы, чтобы не подискутировать об
этом в полной мере в главе, где он объясняет, когда ссылки на
Случай или Судьбу рациональны, а когда нет.28 Для того, чтобы получить
полное представление о путях размышления Полибия, следует понять,
как автор пользуется своими собственными терминами, и это
возможно только в том случае, если рассматривать конкретное, или, другими
словами, историческое происхождение тех мнений, которые он
высказывает. В случае его изречений о Судьбе найти это историческое
происхождение не очень трудно. Так после завоевания Греции Александром
Македонским и позже, после завоевания Греции римлянами, многие
греки пытались утешиться и избежать чувства унижения, расценивая
это событие как обусловленное только наличием удачи или
отсутствием ее. Одно из последствий такого широко распространенного мнения
заключалось в растянувшейся на века дискуссии исторических школ
по вопросу о том, была ли причина успеха Александра в его высших
достоинствах или в его феноменальной удачливости.29 В случае
римского завоевания используемые аргументы, среди других вариантов,
приняли форму утверждения, что если бы Александр, который теперь
предстал как представитель греческой культуры в
противопоставлении римскому варварству, по чистой случайности не умер столь
молодым, то он бы завоевал Запад, и Рим был бы подвластной территорией
365
греческих царей. Против такого глупого самодовольства восстает По-
либий, когда призывает своих читателей искать истинные причины
происходящего. Но вряд ли это чистое совпадение, когда в одном
пассаже, где в наиболее полной и бескомпромиссной форме отрицаются
все ссылки на Судьбу, он описывает причины успеха Ахейской лиги на
протяжении первых десятилетий руководства Арата.30
Происхождение наиболее позитивного смысла, в котором Полибий
употребляет понятие Судьбы в своем труде, в некоторой степени
представляется более сложным. Большинство греческих историков
эллинистического века любили делать в своих сочинениях акцент на
внезапных и непредсказуемых поворотах Судьбы для того, чтобы сделать
свое повествование более драматичным, и хотя Полибий не любил
драматизированное изложение историографии,31 однако и он не избежал
его влияния. С другой стороны, вряд ли могут быть сомнения
(совершенно независимо от такого литературного влияния), что он был, по-
видимому, поражен теми совершенно неожиданными поворотами
событий, которые происходили как в его время, так и раньше, а судить
об этом можно по частоте использования термина Судьба в его работе.
Когда дело действительно обстоит таким образом, то он говорит так
и, очевидно, даже не всегда реагирует на взаимосвязь между своими
высказываниями и своей теорией исторической причинности.
Кроме того, в то же время, существует другой фактор, который
чрезвычайно важен для полного понимания мышления Полибия. Он
очень часто использует выражение: «Кажется, что Судьба сделало то
или другое нарочно». По существу это не очень сильно отличается от
нашего часто используемого выражения: «Такое впечатление, что
автобус всегда опаздывает, когда мы спешим, и при этом всегда приходит
вовремя, когда мы уже опоздали», хотя Полибий использует данное
выражение по отношению к событиям несколько более высокого
порядка. Такое использование также согласуется с определением Судьбы
у Аристотеля как идущих вместе двух несвязанных цепочек причин,
так что в результате целенаправленного действия, как, например, если
человек идет на рынок, чтобы купить что-нибудь, и здесь встречает
приятеля, которого он хотел увидеть, но совершенно не предполагал
встретиться с ним в этом месте.32 В любом случае такой уровень
мышления не подразумевает представление о Судьбе как о божественной
силе, но скорее —по крайней мере в строго философских
формулировках — исключает такой подход. В то же время в главном пассаже о
Судьбе и исторической причинности33 Полибий говорит о Судьбе и
божественных силах как эквивалентных понятиях и даже высказывает
мнение, что по отношению к полностью непредсказуемым вещам
может быть разумным советоваться с оракулом или молиться богам, но
в тех случаях, когда причина и следствие известны и поддаются кон-
366
тролю, не стоит привлекать богов к решению вопроса, а следует
действовать на основе собственной интуиции. Это, конечно, может быть
распространенным представлением, которое Полибий не разделял,
хотя то, что он говорит про исключительную глупость македонцев, не
подтверждает эту интерпретацию фактов. Но в его сочинениях есть
немало пассажей, где выражение чувства, что некая божественная
сила должна существовать, присутствует совершенно искренне.34
Фактически такая непоследовательность характерна для его отношения к
религии в целом. В знаменитом пассаже из 6-й книги35 Полибий
выражает мнение, что религия, вера в богов и в другой мир, не будет нужна
в сообществе, состоящем исключительно из мудрых мужей, но что
такая вера была введена умными людьми, которые заметили, что только
таким путем можно предотвратить порочное и глупое поведение
толпы, и поэтому религиозные представления должны быть тщательно
сохранены.
Приложение II
Критика Полибием идеализации
политического и социального устройства Крита
В соответствии с сохранившимся текстом манускриптов Полибий
в следующем порядке упоминает1 четырех греческих авторов — Эфор,
Ксенофонт, Каллисфен и Платон, —которые были почитателями
политического устройства Крита. Ни в каких других древних текстах
не упоминается труд (или даже его часть) Каллисфена, касающийся
конституции Крита, но какие-либо заключения из этого факта
сделать невозможно, поскольку от сочинений Каллисфена остались
только фрагменты. С Ксенофонтом ситуация иная. Каталог его сочинений
сохранился у Диогена Лаэртского2, и в соответствие с этим каталогом
становится ясно, что все опубликованное Ксенофонтом сохранилось.
Тем не менее в трудах последнего нет никаких упоминаний о
политическом устройстве Крита. Поэтому было высказано мнение, что имя
Ксенофонт оказалось в рукописи Полибия из-за ошибки
переписчика, а на самом деле Полибий имел в виду Ксения, автора, который,
возможно, в конце III в. написал специальное сочинение,
посвященное истории Крита, от которого и осталось несколько фрагментов.3
Против такой версии справедливо возражали,4 что у Полибия,
похоже, отсутствовала информация о сочинениях, специально
посвященных истории Крита (Ксений, Досиад, Сосикрат, Лаосфен и др.),
которые были опубликованы в эллинистический период. Поэтому наиболее
вероятно, что Полибий положился на свою память и доверился
пылкому почитателю Спарты, Ксенофонту, который распространил свое
восхищение и на Крит, поскольку во времена Ксенофонта для авторов,
положительно относившихся к государственному устройству Спарты,
было типично переносить это отношение также и на государственное
устройство Крита.
Как уже упоминалось, Платон в своем сочинении «Государство»
приводит в качестве примера тимократии конституции Крита и
Спарты. Под тимократией он понимает страну, где фактором,
объединяющим общество и государство, является принцип чести. Это не ис-
368
ключает наличия в государстве смешанной конституции или
системы сдержек и противовесов, но и не подразумевает их обязательное
присутствие. В труде Платона «Законы», где в числе его основных
собеседников фигурирует критянин Клиний вместе со спартанцем
Металлом, педагогические и социальные обычаи и учреждения Крита
расцениваются как сходные с аналогичными спартанскими. Есть одно
место в тексте,5 где политическое устройство Кносса, столицы Крита,
характеризуется, хотя и косвенно, как смешанная конституция. Ибо
после того как спартанец Мегилл описал конституцию Спарты и
пришел к заключению, что она не может считаться ни монархической,
ни аристократической, ни демократической (но следует расценить ее
как смесь всех перечисленных форм правления), критянин Клиний
вступил в общий разговор с замечанием, что политическое устройство
Кносса не может быть также причислено ни к одной из простых
конституций. Но в связи с данным пассажем, в то же время, акцент сделан
на социальных, религиозных, образовательных и военных институтах.
Эти учреждения высоко оценены главным собеседником, который,
безусловно, выражает собственные взгляды Платона, но жители Крита
были подвергнуты суровой критике, поскольку главным принципом
своей жизни они сделали войну, а не мир.
Гораздо более интересное рассуждение о взаимоотношениях
между политическими и социальными институтами Спарты и Крита с
действительно исторических позиций обнаружено в длинном отрывке
из исторической работы Эфора, которая была сохранена географом
Страбоном.6 Эфор был особенно заинтересован в установлении
первенства Крита или Спарты в отношение тех обычаев и институтов,
которые существовали в обоих государствах. Большинство людей,
говорит он, считают, что государственные институты Крита
заимствованы у Спарты; чтобы доказать этот тезис, они высказывают аргумент,
что разнообразие институтов в Спарте более удачно, чем на Крите,
и что лучшие институты скорее всего не могли быть заимствованы у
худших. Кроме того указывалось, кто критский город Литт, чьи
институты более всего схожи со спартанскими, представлял собой
спартанскую колонию. По мнению Эфора, эти аргументы недостаточно
убедительны. Он пытается показать, что Ликург жил гораздо позже,
чем то время, когда был основан город Литт как колония Спарты, так
что институты этого города не могли быть успешно заимствованы из
конституции Ликурга. Кроме того есть и другие указания,
показывающие, что институты Крита являются более древними, чем
соответствующие в Спарте. К примеру, на Крите все «всадники» также ездят
верхом на лошади, что соответствует первоначальному значению их
имени, в то время как в Спарте они образуют элитный корпус
тяжеловооруженной пехоты. Некоторым институтам, которые были общими
369
для обеих наций, в Спарте были даны новые имена, но то, что
критский термин был более древним, можно было доказать тем фактом,
что в старину он использовался также и в Спарте. Таким образом,
распространенная совместная трапеза, которая теперь в Спарте
носит название сиссития, в древних стихах спартанца Алкмана названа
словом андрейя, а на Крите название андрейя никогда не менялось.
На основании этих соображений Эфор считает, что именно на Крите
первично возникли те институты, которые были общими и для Крита,
и для Спарты. Он объясняет этот факт тем, что в древние времена
эти названия использовались гораздо чаще в Спарте, чем на Крите,
опираясь на предположение, что критяне через некоторое время
стали пренебрегать законами своих предков и позволили им выйти из
употребления, в то время как спартанцы приняли их от других и
усовершенствовали. Он считает, что это Ликург перенес институты Крита
в Спарту, но использовал их там более жестко, а кроме того добавил
значительное число новых особенностей, частично заимствованных в
Египте, а отчасти придуманных им самим.
Следует рассмотреть критику Полибием теоретических
представлений Эфора безусловно по трем направлениям: (1) Действительно ли
существует бросающееся в глаза сходство между институтами Крита
и Спарты, как настаивает Эфор? (2) Если это так, то верна ли его
историческая интерпретация данного факта? (3) Важно ли это
существующее сходство в контексте общей политической теории Полибия?
Вряд ли может быть сомнение, что значительное число
наблюдений Эфора по поводу сходства между институтами Крита и Спарты
хорошо обосновано7 — например, то, что он говорит по поводу
существования общих названий блюд и о том факте, что первоначально
этим блюдам в обеих странах соответствовал одно и то же название, —
далее, то что он рассматривает в отношении установления института
всадников, что он позже добавляет по поводу разделения мальчиков
на стаи (dyeXai) или отряды,8 и о том строгом воспитании, которое они
получали, о роли любви взрослых мужчин к мальчикам в воспитании
последних, о сходных в этих государствах военных плясках и т.д., в
конечном итоге — и это особенно важно для конституционной теории —
что он говорит в последнем предложении отрывка о важных
функциях совета старейшин (yepovxec;), очевидно, имея в виду спартанскую
герусию. Первоначальная идентичность «надзирателей» (x6a|ioi) на
Крите со спартанскими эфорами, о чем говорит Эфор, менее
достоверна. Но существует достаточное количеств сходных черт, которые
требуют объяснения.
В недавнее время было высказано мнение,9 что для некоторых
общих на Крите и в Спарте институтов, как, например, для знаменитых
андрейи, сисситии или фидитии, существуют аналоги и за предела-
370
ми Крита и Спарты и даже за границей преобладающих дорийских
поселений, и что аналогии для «стай» или отрядов мальчиков, на
которые их делили воспитатели, также могут быть обнаружены повсюду.
Также высказывалось мнение,10 что некоторые из этих совпадений
могут быть связаны скорее с общим развитием в сходных условиях, чем
с прямым заимствованием. Это предположение, по всей вероятности,
верно только отчасти. В то же время сходства между институтами
Спарты и Крита слишком многочисленны и слишком велики, чтобы
их всех разом объяснить только этим. Также необходимо принять во
внимание, что те спартанские институты и обычаи, которые
наиболее сходны с критскими, впервые появляются в истории Греции
после завоевания южной части Пелопоннеса предками-дорийцами более
поздних спартанцев и что их двойники на Крите появляется впервые
уже после завоевания этого острова дорийцами. Поэтому
представляется логичным считать, что завоеватели-дорийцы в обоих случаях, по
крайней мере, принесли зачатки или начала этих институтов с собой
и развили их далее сходным образом в сходных обстоятельствах.
Таким образом, Эфор был, безусловно, прав, когда он настаивал,
что многие сходства между институтами Крита и Спарты были
настолько велики, что требовали исторического объяснения. Но то
объяснение, которое дает он, представляется совершенно
несостоятельным. Хотя допущение, что Лаконские институты были заимствованы
на Крите, очень древнее и упоминается как Лакедемонская традиция
еще Геродотом,11 но оно было справедливо отвергнуто практически
всеми современными учеными,12 так что нет необходимости
опровергать его еще раз. В самом деле, едва ли могут быть сомнения, что
институты двух государств имели общее происхождение, но под
влиянием различных условий существования развились в различных
направлениях.
Далее остается вопрос, имеет ли существующее сходство какое-либо
важное значение в рамках сформулированной Полибием политической
теории. Внимательное чтение дошедшего до нас отрывка из сочинения
Эфора отчетливо показывает, что проблема смешанной конституции
вряд ли играла важную роль в размышлениях Эфора о
взаимоотношениях между Спартой и Критом. Его ссылка на совет старейшин
(gerontes), который соответствует спартанской герусии, —
единственный момент, в какой-то степени имеющий отдаленное отношение к
нашей проблеме. В то же время Полибий не критикует Эфора на
том основании, что тот не сумел разглядеть фундаментальное отличие
между Критом и Спартой, а именно, что в Спарте получила развитие
«смешанная конституция», а на Крите —нет, или, по крайней мере,
не в такой степени, хотя Эфор вполне мог бы это сделать. В
противоположность этому он акцентировал внимание на различии в рас-
371
пределении богатства в двух странах и на сопутствующих отличиях в
отношении населения этих стран к деньгам.
Здесь Полибий впервые выказывает интерес не только к
властным политическим отношениям, которые могли быть выражены в
ясно очерченных границах компетенции, но и к лежащим в их основе
социальным и экономическим условиям. Но он не проводит анализ
экономической значимости этих условий сколь-нибудь далее. Он
сомневается, что у критян не было хорошо работающей политической
конституции, поскольку существует слишком большая разница в
благосостоянии и поскольку деньги являются сверхважным фактором.
В то же время он превозносит конституцию Спарты как наилучшую
после римской, несмотря на то, что не только Аристотель,13 чьего
сочинения «Политика» он не читал, но также и Ксенофонт в трудах
«Лакедемонская полития» и «Греческая история»14 указывали, что в
Спарте также после середины V в. разница в богатстве стала
избыточной, нанося значительный ущерб устойчивости политического
порядка. Таким образом, здесь Полибий опять не использовал великолепную
возможность изучить на двух тесно сопряженных исторических
объектах взаимоотношения между экономическим и политическим
факторами.
Примечания
Глава 1. Жизнь Полибия
и политический фон этого времени
I Наиболее вероятная дата его рождения —201 г. до н.э. Аргументы,
посредством которых различные исследователи пытались доказать, что Полибий родился
ранее, в 208 или даже в 210 г., или позднее, в 198 г. были опровергнуты Конрадом
Циглером в его статье о Полибий в Pauly-Wissowa, Vol. XXI. Part 2. P. 1445 и далее.
2Детальное рассмотрение конституции Ахейской лиги см.: АутаЫ A. Les As-
semblees de la Confederation achaienne. Bordeaux, 1938. По поводу некоторых
основных аспектов полемики см. обзоры по данной работе М. Сагу в: Journal of
Hellenic Studies. LIX (1939). P. 154-55, и J.A.O.Larsen в: Classical Philology. XXXVI
(1941). P. 406-409; и, кроме того, великолепную статью Ларсена «Representation
and Democracy in Hellenistic Federalism» (Ibid. XL (1945). P. 65 и далее).
3 Полибий II, 37.
4Согласно Ливию (XXXV 36, 8 и далее), мальчик, похоже, сделался царем после
смерти Набиса и непосредственно перед тем, как Спарта была принята в Лигу. Из
контекста можно понять, что он номинально оставался царем Спарты в рамках
Лиги. Но в целом история достаточно туманна, так что определенных заключений
сделать нельзя.
5 Полибий II, 38, 6.
6Там же. 38, 1 и далее; см. также: Там же. 39, 4 и далее, где показано, как
имитация ахейских принципов принесла прекрасные результаты в южной Италии.
7 Поскольку весьма значительная часть 6-й книги сохранилась и поскольку
сравнение между римской конституцией и другими примерами государств со
смешанной конституцией играет очень большую роль в существующих отрывках,
совершенно невероятно, что отсутствие каких-либо ссылок на Ахейскую лигу в
оставшихся частях 6-й книги — простая случайность, и что Полибий действительно
рассматривал ахейскую конституцию на утраченных страницах этой книги.
8 Полибий II, 43, 7 и далее.
9См. напр.: Там же. II, 57, 3 и далее.
10Там же. V, 11 и далее.
II Там же. II, 44, 2 и далее.
12По поводу великолепного детального анализа данных событий см.: Biker-
man Е. Notes sur Polybe II // Revue des etudes grecques. LVI (1943). P. 287 и далее.
13 Полибий И, 47 и далее.
14Там же. 47, 10.
15См. также: Bikerman Е. Notes sur Polybe П. P. 298.
16Там же. С. 302, примечание 4.
17 Полибий II, 46, 1; 48, 1.
18Там же. 51, 4.
19 Плутарх. 1) Клеомен, 3-5; 12; 14-16; 2) Арат, 35 и далее.
20 Плутарх. Клеомен, 15.
21 Плутарх. Клеомен, 16; Арат, 38.
22 Нет никакого сомнения в том, что Полибий знал о предложении Клеоме-
на, поскольку оно было упомянуто и рассмотрено в труде Филарха, который
373
очень хорошо знал Полибий. Если бы существовали какие-либо сомнения в
историчности предложения Клеомена, то Полибий, безусловно, упомянул бы об этом
и обвинил бы Филарха в извращении истины, как он это делал в других
случаях.
23См. с. 35 настоящего издания и далее.
24Catalogue of Greek and Latin Papyri in the John Rylands Library. III. N491; см.:
Hoffman W. Ein Papyrusfund zum Frieden von 203 // Hermes. LXXVI (1941). 270 и
далее; Korte A. // Archiv fur Papyrusforschung, XIV (1941). N974. P. 129 и далее;
Gelzer M. // Vogt, Rom and Karthago. P. 195 и далее; Bengtson H. // Historische
Zeitschrift, CLXVIII (1944). P. 486 и след. стр.; Gigante M. Una fonte antiromana sulle
trattative romano-cartaginesi del 203 a. С // Aegiptus. XXX (1950). P. 77 и далее; и
кроме того, Treu М. Der Papyrus uber die Priedensverhandlungen des Jahres 203 v.
Chr. (Ryl. Rap. Ill, nr. 491) // Aegyptus. XXXIII (1953). P. 30-56.
25 По поводу недавней дискуссии о периодической утрате Полибием
объективности в его критике других историков, см. Gigante М. La crisi di Polibio // La Parola
del Passato. Rivista di Studi Classici. XVI (1951). P. 38 и далее.
26Ливий XXXVIII, 32, 6-8.
27Там же. XXXIX, 36-37.
28Полибий XXVII, 2, 11.
29Там же. XXVIII, 6, 9.
30Там же. 3, 7.
31Там же. 6, 1-7.
32Там же. 12-13.
33Там же. 13, 1-11.
34 См. с. 45 и след. настоящего издания.
35 См. Павсаний VII, 10, 11 и след.
36 Полибий XXX, 6-9.
37Согласно Павсанию (VII, 10, 7-9), один из римских послов, которого сенат
послал после сражения при Пидне, чтобы навести порядок в греческих делах, в
ответ на подстрекательство Калликрата объявил в ахейском собрании, что
«самые влиятельные ахейцы» давали деньги македонскому царю Персею, и требовал,
чтобы ахейцы утвердили для этих людей смертные приговоры. Но сомнительно,
чтобы Полибий был среди тех, кто предъявлял или кому предъявляли обвинение.
В любом случае требование римского посла было отклонено, и сенат его не
поддержал.
38 Полибий XXXI, 23-24.
39В книге XXXI. 26-27 Полибий рассказывает восхитительную историю о том,
как несвойственная римлянам щедрость в денежных вопросах, которую молодой
Сципион приобрел под влиянием греческих идей по поводу поведения, достойного
благородного человека, вызвала сильное потрясение у некоторых дядюшек
Сципиона, хотя сами они или, скорее, их жены, были теми, кто в данном случае извлек
пользу из его нежелательной щедрости.
^Полибий XXXI, 11, 5.
41 Там же. XXXIII, 18, 10.
42Там же. XXXVI, 11, 3-4.
43Там же. IX, 25, 4.
44 Плиний Старший. Естественная история. V, 1, 1.
45 Полибий XXXVIII, 22.
46Там же. XXXIX, 2 и далее, особенно 5 и далее; см. также: Павсаний VIII, 30,
8-9.
47Для большей детализации см.: Werner Н. М. De Polybii vita et itineribus.
Leipzig, 1877; Cuntz O. S. 50-59, 75-78; и статью о Полибий К. Циглера в Pauly-
Wissowa, Vol. XXI. P. 22. P. 1453 и далее.
А8[Псевдо-)Лукиан. Макробиой, 22 (225).
374
49По поводу занятий Полибия математикой см.: Полибий IX, 20, 4 и далее.
Попытка определить степень образованности и знаний Полибия в деталях, в
особенности его знакомства с более ранней и современной философией, была сделана
Рудольфом фон Скала (см. библиографию). К сожалению, этой чрезвычайно
полезной в других отношениях книге в некоторой степени свойственна тенденция
делать взгляды Полибия зависимыми от некоторых в большинстве случаев
малоизвестных авторов, тогда как Полибий просто отражает те идеи, которые витали
в умах хорошо образованных людей его времени.
50См.: Полибий IX, 22-26; XXIII, 13, XI, 19; XV, 6 и далее, и повсюду.
51 Там же. I, 62, 3-4 и 64, 6.
52Там же. XXXVI, 9 и далее; см. также: XXXVI, 6-7 и XXXI, 21, 6.
53Там же. XXXIX, 2; см. также XXXVI, 9, 7 и XXXI, 21, 6.
Глава 2. Композиция сочинения Полибия
и степень его сохранности в настоящее время
1 Codex Urbinus, 102.
2Palimpsestus Vaticanus, 73.
3См. главу VI.
4 Полибий I, 1 и далее.
5 Полибий III, 4, 1 и далее. В недавно опубликованной статье, после того как
были написаны первые главы данной книги, Г.Эрбсе (Rheinisches Museum. New
Series, XCIV [1951]. P. 57 и далее) пытался доказать, что весь труд Полибия написан
в определенной последовательности и целиком после 146 г. до н. э. Таким образом,
он считает все разнообразные теории, касающиеся более поздних добавлений и
исправлений, совершенно неправильными. Он также считает, что Полибий с самого
начала собирался довести свой труд до 145 или даже до 144 г. до н. э., и высказывает
мнение (с. 176), что пассаж из первой книги (I, 1, 4), в котором Полибий говорит о
периоде длиной примерно в 53 года, не означает, что он не собирался рассмотреть в
своей книге время за пределами этого периода, а просто, что это были годы, когда
Рим перенес самое тяжелое поражение в своей истории, преодолел его и завершил
завоевание большей части Средиземноморья.
Совершенно независимо от тех весьма значительных сложностей, которые
несет в себе такая интерпретация первых глав первой книги, Эрбсе, похоже,
просмотрел слова хата xf)v ££ apxfjc; np60eotv «в соответствии с моим первоначальным
намерением» в пассаже, цитированном выше в тексте. Ибо в контексте, в котором
они появляются (evftdSe тсои XVjyeiv av fjuac; 25ei xal xaxaaxpecpeiv Sua xf)v Si^yrjaiv
xal xfjv KpaYuaxeiav Ы xac xeXeuxaCac fj-deCaac; 7tpa£ei<; xaxa xtjv t% apxffc np6fleouv),
последние слова должны быть соединены с -Xrjyeiv- «я мог остановиться» и не
могут рассматриваться относительно слов xa<; xeXeuxaCac; f^eiaac Kpa£eie «последние
из упомянутых событий». Никто, находясь в здравом уме, не скажет: «Я мог
довести мою работу до конца в соответствии с последними упомянутыми событиями
согласно моему первоначальному намерению, но исходя из определенных
соображений и продолжаю (мой труд)», а затем предполагать, что читатель поймет, что
продолжение работы было запланировано с самого начала.
Но хотя теория Эрбсе совершенно несостоятельна по своим основным
положениям, его анализ не лишен определенной ценности. Большинство исследователей
считает, что 4-я глава в 3-й книге представляет собой более позднюю вставку, и в
этом не может быть ни малейшего сомнения, если рассмотреть только что
цитированный пассаж. Но Эрбсе верно указал, что все начало 3-й книги представляет
собой единое целое и включает события 146 г. и непосредственно следующего за
ним периода. Это, однако, доказывает, что все начало в целом, а не только его
вторая часть, представляет собой более позднюю вставку. Как указывалось выше
в основном тексте (стр. 36 и далее), резюме описания событий вплоть до 167 г. чет-
375
ко указывает, что изложение этих событий было закончено или почти закончено,
когда это резюме было написано; так же как резюме событий между 167 и 145 гг.,
которое изложено в 4-й главе, представляет явление совсем другого рода и
указывает, что Полибий еще не изложил историю этого периода, когда он писал начало
3-й книги.
В статье Эрбсе есть и другие ценные мысли, например, его критика того
преувеличенного значения, которое многие современные исследователи придавали
влиянию на Полибия стоиков (см.:' Erbse. Р. 158 и далее, а также с. 53 и далее наст,
книги). Но жаль, что когда теория доводится до абсурда, то тенденция очень
большого числа исследователей — и ученых — заключается не в том,чтобы приблизиться
к истине, а в том, чтобы довести противоположную теорию до равного по абсурду
уровня.
6Полибий III, 5, 7.
7См., напр.: Полибий XXXII, 6, 4-6; XXXI, 22; XXXIX, 6.
8Напр.: Полибий XXXI, 10, 7; XXXIX, 6; также см. XXX, 31, 3-20.
9Там же. XXXVI, 9.
10Там же. XXXI, 25, 2 и далее.
пТам же. III, 2-3 и 5.
12 Цицерон. К близким. V, 12, 2.
13См. с. 54.
14 Gelzer М. Die Hellenische — ярохатаохет^ — im zweiten Buch des Polybius //
Hermes. LXXV (1940), 27-37; и Die Achaika im Geschichswerk des Polybius. Abhandlungen
der preussischen Akademie. 1940, phil.-hist. Kl. N 2.
15 Полибий III, 59, 3 и далее.
16Там же. 48, 12.
17Там же. X, 10. По поводу специальных проблем, связанных с этой вставкой,
см.: Cuntz О. S. 8 и далее. В последующих главах своей книги Кунц также
рассматривает некоторое число наглядных или, возможно, более поздних вставок по
вопросам географии.
18Полибий III, 39, 8; см. Cuntz О. S.20 и далее. По вопросам опровержения
более поздних теорий, касающихся этих пассажей, см.: Ziegler К. // Pauly-Wissowa.
Vol. XXI, Part 2. P. 1446.
19 Полибий III, 32, 2.
20Laqueur R. Polybius. Leipzig, 1913.
21 По поводу детального опровержения одного из типичных аргументов Лакура
см.: Mioni Е. Р. 41 и далее.
22Яркий пример такого рода — утверждение Лакура (Laqueur R. Р. 15), что
«карфагеняне» у Полибия (II, 36, 3) не означают правительство или народ
государства Карфаген, что является естественным значением этого слова в данном
контексте, а то, что это оказывается войско Карфагена в Испании, которое
преимущественно состояло не из граждан Карфагена, а из иностранцев и что, таким
образом, Полибий противоречит здесь другому пассажу своего труда, где
приписывает то же самое действие правительству и народу Карфагена, а не армии. В
действительности, конечно, никакого противоречия между этими двумя
отрывками текста нет.
23По поводу дискуссии об этом предположении см.: Neumann К. Т. Polybiana
// Hermes. XXXI (1896). P. 519-29; и Mioni Е. P. 36 и далее.
24 В 4-й главе этой книги будет сделана попытка показать, что многие из
действительных или видимых противоречий 6-й книги Полибия (т. е. его политической
теории), которые современные исследователи пытаются объяснить посредством
предположения, что различные пассажи этой книги были написаны в периоды,
далеко отстоящие друг от друга, в действительности должны получить другое
объяснение. Очевидно, что объяснение, которое дается в данной главе, станет
гораздо более вероятным, если показать, что сложности в других книгах, которые
376
объяснялись существованием более поздних вставок, могут быть преодолены
гораздо убедительнее посредством объяснения, аналогичного тому, которое
использовалось в нашей главе 4 по отношению к 6-й книге Полибия. Случай такого рода
представляется на основании использования Полибием слова «Тюхе», или
«Судьба». Это понятие играет важную роль в общей исторической концепции Полибия и
поэтому должно быть упомянуто в нашей третьей части. Однако детальный анализ
трудностей, которые исходно кроются в использовании Полибием этого понятия,
не вписывается в рамки данной главы. Поэтому я коснулся этой проблемы в
дополнениях.
Глава 3. Историографические принципы Полибия
и его теория происхождения государства
1Полибий I, 2, 8; IX, 2, 4 и везде.
2Там же II, 56, 10; IX, 1, 2 и далее, и везде.
3См.: Schwartz Е. Fiinf Vortrage uber den griechischen Roman. 2 ed. Berlin, 1943.
S. 45 и далее.
4Аристотель. Поэтика. 1451b, 5 и след.
5См.: Ullman В. L. History and Tragedy // Transactions and Proceedings of the
American Philological Associations. LXXIII. 1942. P. 25 и далее.
* Полибий XXIX, 12, 2 и далее; XII, 12, 3; XII, 15, 10-11; II, 56, 10 и далее.
7Там же. XII, с 25е до 25i, 26 и далее.
8Там же. XII, 28, 2-3.
9Там же. I, 1, 2.
10См. Приложение I.
иПолибий V, 97, 5 и далее; ср. также IX, 17.
12См., напр.: Полибий II, 68; III, 116, 7 и далее; IV, 11 и далее; XI, 14 и далее;
и всюду.
13См., напр.: Полибий II, 58, 4 и далее; V, 9 и далее; и всюду.
ыПолибий VI, 9, 11.
15Там же. IX, 2, 5.
16Там же. III, 6, 6 и далее; ср. также Фукидид (I, 23, 6), чье отличие в то же
время в определенной степени иное.
17 Полибий III, 10, 4-6.
18Там же. I, 1, 5; I, 64, 1; II, 38, 4 и далее; III, 22, 6; VI, 48 и далее; VI, 51, 3 и
далее, и всюду.
19Там же. VI, 10; VI, 48, 2 и далее.
20Там же. VI, 9, 10 и далее.
21 Там же. VI, 2, 3 и далее.
22Там же. VI, 3, 5 и далее.
23 Платон. Политик, 291d и далее.
24Платон. Законы, III, 677а и далее.
25 Платон. Государство, II, 369Ь и далее.
26 Аристотель. Политика, I, 2, 8 и далее, 1252b, 27 и далее.
27Там же. 1252b, 29-30.
28 Аристотель. Никомахова этика; X, 1 и далее; 1172а, 11 и далее.
29Там же. X, 9, 1181b, 20 и далее.
30См.: Jaeger W. W. Aristoteles. Berlin, 1923. S.271 и далее.
31 По поводу определенных внутренних трудностей в теории Аристотеля о
«хорошей жизни», в особенности его отношения к его теории человеческого общества
и «наилучшего государства», см.: Карр Е. and Fritz К. von. P. 46 и далее.
32Для того, чтобы определить степень знакомства Полибия с сочинением
Платона «Государство», ср.: Полибий IV, 35, 15 —Платон. Государство, II, 363d и По-
либий VII, 13, 7—Платон. Государство, VII, 566а. См. также: Полибий VI, 5, 1
377
и VI, 47, 7. Последний из упомянутых пассажей, в котором Полибий говорит, что
он не собирается ставить утопию Платона на один уровень с конституциями,
которые действительно существовали, расценивался многими исследователями как
критика Аристотеля, который во 2-й книге «Политики» рассматривает идеальное
государство Платона одновременно с реально существующими государствами, а
также с политическим строем на Крите и в Лакедемоне. Если это мнение
справедливо, то это, конечно, доказывало бы, что Полибий был знаком с «Политикой»
Аристотеля. Но очевидно, что Полибий мог как раз иметь в виду один из
эллинистических трактатов по теории политики, которые ныне утрачены. В
действительности было бы очень странно, если бы это было единственной ссылкой Полибия
на выдающуюся работу Аристотеля, если он ее вообще знал; и в данном случае
было бы совершенно непонятно, что он не упомянул Аристотеля среди тех, кто
сравнивал политическое устройство на Крите со спартанским (см. Приложение I,
глава 5, сноска 3). В самом деле, совершенно невероятно, чтобы Полибий был
знаком с сочинением Аристотеля «Политика», которое, как и большинство других
pragmateiai Аристотеля, не было доступно широкому читателю во времена
Полибия.
33Платон. Государство. II, 372d.
34 См. с. 40. Можно также сказать, что Полибий пытается реконструировать
момент перехода в эволюционном процессе от человека как представителя стадного
животного к человеку в полном смысле этого слова, в то время как Платон и
Аристотель с самого начала говорят о человеке как о члене общества, которое
позволяет ему полностью развить свои способности и потенциальные возможности
как человеческого существа.
35В связи с этим, возможно, следует указать, что термин «государство» в его
политическом значении является сравнительно новым, и он получил развитие в
Италии в эпоху Возрождения. Его более отдаленное античное значение может быть
обнаружено в таких выраженияях, как optimus status rei publicae («наилучшее
состояние общественных отношений» или «сообщества») или statum rei publicae
movere («пытаться силой изменить существующий порядок политических
отношений»). По поводу дальнейшего развития этой концепции в Италии в период
Возрождения см. также: Burckhardt J. Die Kultur der Renaissance in Italien. I, 1, где
он говорит: «Die Herrschenden und ihr Anhang heissen zusammen lo stato, und dieser
Name durfte dann die Bedeutung des gesamten Daseines eines Territoriums usurpieren»
(Правители и их приверженцы вместе называются lo stato — государство, — и это
название узурпирует общее название территории).
36Таково, по крайней мере, превалирующее значение этого термина, в
особенности так, как его использует Полибий. В сочинении Аристотеля «Политика» он
также применяется, чтобы определить особый тип политического порядка. По
поводу более детального анализа терминов «Polis» и «Politeia» см. также: Ryffel Н.
S. 3 и далее.
37 Платон. Государство. 361d и 368е; Аристотель. 1) Политика. 1252b, 30 и
2) Никомахова этика. X, 1177а, 12 и далее.
38 Полибий VI, 47, 7.
39 Аристотель. Политика. V-VI, 1301а, 20 и далее.
40См. главы 9 и 10.
41 Полибий VI, 4, 7 и далее.
42 Геродот I, 96-101.
43 Как конструкция Полибия, так и рассказ Геродота, разумеется, являются
очень сильным упрощением, но то, что их представления можно посчитать
надежными, если принять их с долей скепсиса, может быть доказано таким отдаленным
по времени и месту аргументом, как исследование правовых процессов среди
индейцев из племени шайен в превосходной книге: Llevellyn K.N., Hoebel Е. A. The
Cheyenne Way. Norman, Okla., 1941. P. 72 и далее; и в заключении, сделанном Р. фон
378
Ирингом из римских правовых институтов по поводу роли третейского судьи в
начальном развитии закона у римлян в его знаменитой книге «Vom Geiste des romis-
chen Rechts auf den verschiedenen Stufen seiner Entwicklung» (I, C, 12).
44По поводу жизни Панэтия см.: Van Straaten М. Panetius, sa vie, ses ecrits et
sa doctrine avec une edition des fragments. Amsterdam, 1946. P. 3 и далее.
45 Цицерон. Об обязанностях. I, 4, 11: «Homo autem, quod rationis est particeps,
per quam consequentia cernit, causas rerum videt earumque praegressus et quasi an-
tecessiones non ignorat similitudines comparat rebusque praesentibus adiungit atque
adnectit futuras, facile totius vitae cursum videt ad eamque degendam praeparat res
necessaries» (Человек же, поскольку участвует в рассмотрении, посредством
коего устанавливается последовательность, видит причины вещей и не остается в
неведении относительно их развития, и как бы того, что им предшествовало,
сопоставляет сходства, сплетает и присоединяет будущие дела к настоящим, легко
видит ход всей жизни и готовит все необходимое для того, чтобы прожить ее).
46См.: Эпикур. Основные положения. 31-33 и 37 (см.: Epicurus. The Extant
Remains, with Translations and Notes by Cyril Bailey. Oxford, 1926. P. 110-11); см.
также: Epicurian Hermarchus, как приводит Porphyrins. De abstinentia. I, 7-12.
47См., напр.: Полибий III, 4, 1, где это означает внешний успех в сравнении
с моральными ценностями или достижениями, и далее. Перечень пассажей, в
которых Полибий использует характерные стоические термины в нетипичном для
стоиков смысле слова: Hercod Л. Р. 15 и далее.
48Цицерон. К Аттику. XVI, 11, 4.
49 Полибий XXI, 32.
50Напр., Полибий IV, 16, 2 и далее; 18, 9 и далее; 67, 1 и далее, и везде.
51В связи с этим, вероятно, можно упомянуть теорию: Ihering R. von. Der
Geist des romischen Rechts auf den verschiedenen Stufen seiner Entwicklung. I, 9-10,
что представление о справедливости развилось, прежде всего, не из
рациональных расчетов, а от сильного чувства оскорбленного индивида и от постепенного
перенесения этого чувства на те случаи, когда уже не сам индивидуум, а близкие
ему люди, его дети, его семья, его соплеменники и т. д. были обесчещены, чувство,
которое постепенно смогло распространиться на всех людей.
52Полибий XXXVIII, 1, 7 и след. стр.
53 Полибий III, 4 , 1 и далее. См. также текст стр. 61.
Глава 4- Круговорот конституций и смешанная конституция
1 Полибий VI, 7, 5-9, 11.
2 Геродот III, 80-83, 1. Попытка собрать весь материал по вопросу смены
конституций в рамках греческой политической мысли вплоть до Полибия и
восстановить значительную часть того, что сохранилось, была сделана Г. Райфелем в его
работе «МЕТАВОЛН ПОЛГГЕИЖ». Эту книгу следует читать вместе с обзором по
ней, написанным Г. Штромом (Gnomon. XXIII (1951). Р. 144 и далее), где сделана
попытка показать, что то, как Райфель восстановил политические представления
софистов, не всегда базируется на серьезных основаниях. В своей критике Штром
в некоторых отношениях заходит слишком далеко, но эта критика
представляется весьма ценной как предостережение от согласия с заключением Райфеля без
всесторонней оценки.
Райфель (с. 14 и далее) пытается показать, что мысль, что крайние (формы)
или простые конституции должны по необходимости деградировать и, в
конечном итоге, оказываются низвергнуты посредством -uexapoXr,-, восходит к Солону,
который ратовал за хороший порядок -euvouirj-, при котором как богатые, так и
бедные должны получить то, что им полагается, но не более того. Теперь мы знаем,
что политический строй, который создал Солон, представлял собой до
определенной степени смесь олигархии и демократии и что, как показывают его стихи, он
379
сознательно работал над социальным и политическим компромиссом между
богатыми и бедными. Также верно, что Солон предупреждал, что мог бы
использовать существующую борьбу между партиями, чтобы самому стать тираном, как
это повсюду делали другие в сходных обстоятельствах. Но при всем при том он
нигде не выражал мысль, что определенного типа политические устройства или
«конституции» должны со временем естественным образом ухудшаться и
заменяться иными вариантами политического порядка. В самом деле, он едва ли мог
думать таким образом в то время, когда наиболее преуспевающие греческие
сообщества как раз начали развивать более высокие формы политической жизни.
Потребовался опыт еще полутора столетий, прежде чем такая идея могла
появиться, и в сохранившейся греческой литературе мы впервые обнаруживаем ее у
Геродота.
С другой стороны, Штром (р. 146) отмечает, что акцент в диалоге
(приведенном Геродотом) поставлен прежде всего не на неминуемой смене конституций, а,
как он формулирует, на «феноменологии» трех форм конституций в сфере
греческого опыта, феноменологии, в которой разные собеседники с успехом пристально
рассматривают положительные и отрицательные стороны каждого типа
конституции. Это совершенно правильно. Можно даже добавить, что утверждение Дария
в конце диалога — что и олигархия, и демократия должны неминуемо
закончиться превращением в монархию — это часть специального выступления,
обусловленного тем, что монархия должна обязательно победно выйти на сцену, поскольку
необходимо объяснить реальный исторический результат. Но все эти соображения,
сколь бы они ни были уместны, не могут изменить того простого факта, что здесь
впервые в сохранившейся греческой литературе мы находим отчетливо
выраженную мысль, что определенные формы правления должны естественным образом и
неминуемо разрушаться, не только при определенных условиях, и в конце должны
быть сброшены и заменены своеобразными вариантами иных политических форм
правления.
3Восточные элементы этой истории подчеркиваются и рассматриваются в: А1-
theim F. II, 159 и далее.
4Ф.Альтгейм (Ibid. S. 174-75) пытается показать, что рассказ Геродота
предполагает наличие более древней истории, содержащей идею цикла конституций, и
что в истории, рассказанной Геродотом, цикл «был выпрямлен, чтобы образовать
прямую линию», чтобы соответствовать тому требованию, что развитие должно
закончиться на этапе монархии. Однако сомнительно, является ли это допущение
правильным. Ясно только одно: история содержит элементы более поздней теории
цикла.
5По поводу иных значений слова «тиран» и их важности для теории цикла
конституций и смешанной конституции, см.: гл. VIII.
6 Платон. Государство. VIII, 544а-569Ь.
7Там же. 547Ь-с.
8Там же. 550с и далее.
9Там же. 552с и далее.
10Там же. 557Ь и далее.
11 Там же. 565а и далее.
12Там же. 566d/e и далее.
13 Аристотель. Политика. V, 10, 3, 1316а, 25 и далее.
14 Платон. Законы. IV, 709е-710е; см. также его «Seventh Epistle» (327а и
далее).
15См. напр.: Scala R. von. S. 250: «Die Erwagung, dass diese umfassende
philosophische Gedanken sich nirgends findet als in diesem VI. Buche, genugt, um dem
Soldaten Polybius die freie Schopfung einer Staatstheorie, die von stoischem Geiste
erfullt ist und platonische Gedanken in freier Umgestaltung verwertet, abzusprechen»
(Соображение, что эта в высшей степени убедительная разработка более ранней
380
философской мысли, которой нет нигде, кроме 6 книги, используется, чтобы
военный Полибий высказал свободное проявление теории государства, наполненное
стоическим духом и свободно использующее мысль Платона). Наше дальнейшее
иследование покажет, что почти каждая деталь в этом предположении не
соответствует истине. По поводу отношения Полибия к стоицизму и другим философским
системам см. также текст с. 99 и далее.
16Попытка сделать это была совершена Райфелем (S. 198 и далее). См. также
текст с. 82 и далее, и 92 и далее.
17См. гл. III, комментарий 32.
18 Полибий VI, 5, 1.
19См. Приложение I, комментарий 3.
20Геродот V, 92.
21 Платон. Государство, VIII, 548d и далее.
22См.: Ксенофонт. Лакедемонская полития, 14; Аристотель. Политика, 1270а
и далее; Плутарх. Агис, 5; Полибий VI, 45, 3.
23 Аристотель. Политика, 1270а, 21 и далее.
24См.: Гераклит (Лембос). Отрывки «О государственных делах» (из сочинений
Аритотеля о конституциях), II, 7; (Псевдо-)Плутарх. Государственные учреждения
Лакедемонян. 22; Плутарх. Агис, 5.
25 Плутарх. Агис, 5.
26 Ксенофонт и Аристотель, которые упоминают этот закон в пассаже,
приведенном выше в комментарии 22, ничего не говорят по поводу его отмены.
27 Аристотель. Политика, 1270а, 19-34. По поводу проблемы в целом см.
также: гл. V настоящего издания, стр. 128 и далее с комментариями, в особенности
комментарий 28.
28 Ксенофонт. Греческая история. III, 3, 5-6, который называет обедневших
граждан-гипомейонами, имеет в виду, что они более не обладали полными
гражданскими правами и далее не относились к числу спартиатов. Но трудно точно
выяснить, до какой степени был снижен их социальный статус. См.: Ehrenberg V. //
Hermes, LIX (1924), 38 и далее.
29См.: Ксенофонт. Греческая история. III, 3, 3-10; Аристотель. Политика.
1306b, 34 и далее.
30 О правах граждан в Спарте см. текст с. 107 и далее.
31 См.: Диодор XIII, 22 и далее (из Эфора); Плутарх. Лисандр. 24-26;
Аристотель. Политика. 1301b, 19 и далее.
32 Аристотель. Политика. 1304b, 20 и далее, в особенности 1305а, 3 и далее.
33Там же. 1301а, 19 и далее.
34Платон в 3-й книге своего сочинения «Законы» (695а и далее) дает
примеры перехода от патриархального царства к деспотическому режиму,
пользуясь восточными реалиями. Эти примеры столь близко напоминают описание По
либием перехода от царства к тирании, что весьма вероятно, что Полибий
испытывал влияние упомянутого выше пассажа из сочинения Платона «Законы»,
тем более что и по другим соображениям не может быть сомнений, что он
читал эту книгу Платона. Тем важнее, что в сочинении Платона не описан
следующий переход к олигархическому режиму, как в 6-й книге Полибия —и здесь
снова описание Платона, а не Полибия, совпадает с реальными фактами
истории.
35 Аристотель. Политика. 1316а, 29 и далее.
36См. текст с. 63 и далее.
37 Полибий VI, 10, 2 и далее.
38См.: Woodhouse W. Solon the Liberator. Oxford, 1938; Fritz K. von. 1) The
meaning of EKTHMOPOE // American journal of Philology. LXII (1941). P. 142 и
далее; 2) Once more the EKTHMOPOI // Ibid. LXIV (1943). P. 24 и далее.
39См.: Аристотель. Афинская полития. 5 и далее.
381
40См.: Солон. Фрагменты. VI и VIII, 7 и далее. (На греческом языке с
великолепным прозаическим переводом: Linforth I. М. Solon the Athenian. University of
California Press, 1913. P. 134-37); Аристотель. Costitution of Athens. 12 и далее.
41 См.: Kapp Е., Fritz К. von. Constitution. P. 155, note 19.
42 См. также: Grossmann G. Politische Schlagworter aus der Zeit des peloponnesis-
chen Kriegen. Zurich, 1950. S. 12 и далее.
43См.: Аристотель. Афинская полития. 29 и далее, 35 и след. страницы.
Наиболее интересно то, что по данному вопросу говорит Фукидид (VIII, 97) о режиме,
который следовал немедленно за олигархией 411 г. до н. э., а именно: xal оОх fjxiaxa
Ы\ xov Tipcoxov xpovov ёк1 ye ёиои 'AtiTjvaToi tpaivovxai ей noXixeuaavxec; uexpidt yaP *i те
ее хоОс o\iyou<: xal хоСх; лоХХоис; £6ухраоч<; еу£\ето ххХ. (И, по крайней мере, впервые
на моей памяти, похоже, что афиняне управлялись хорошо. Ибо оно было
умеренным и сочетало смешение правления немногих и многих и т.д.). Здесь соединены
два термина: смесь (auyxpaaic;) и середина, или, учитывая отраженное здесь
значение, — необходимое количество или правильная мера (хо uexpiov). В то же время, и
это особенно важно, разумное соотношение между олигархией и демократией здесь
совсем не означает наличие сложной системы сдержек и противовесов, подобие
которой Полибий находит в конституциях Спарты и Рима. Это просто означает, что
политическая власть не была монополизирована незначительным меньшинством,
но покоилась на разумно широкой основе. Таким образом, в то время, как и теперь
одни и те же политические термины и лозунги использовались для обозначения
очень разных вещей, и для понимания этих вопросов важно уметь
ориентироваться не в формальных значениях терминов, а в том, что они означают в конкретной
ситуации.
44См.: Аристотель. Политика, 1266а, 39 и далее.
45Там же. II, 1267b, 22 и далее.
46 По поводу Архита см. текст с. 83.
47Платон. Политик. 298а и далее, особенно 294а-с.
48Там же. 301d-e; сравни 298а и далее., ЗООЬ-с.
49Платон. Законы. Ill, 691c-d; 713с.
50Там же. Ill 623d и далее.
51Там же. Ill 619d и далее.
52Там же. VI 756е-757а.
53 Аристотель. Политика. 1266а, 5-7.
54 По поводу этих функций см. также с. 190 и далее, 336 и далее.
55 Аристотель. Политика. 1320а и далее; по поводу сходного замечания,
касающегося монархии или тирании, см. 1314а, 34 и далее.
56Там же. 1294b, 14 и далее, 34 и далее.
57Там же. 1266а, 4 и далее.
58Там же. 1294а, 30 и далее.
59Там же. 1295b, 39 и далее; см. также 1295b, 2 и далее.
60 По поводу более детального анализа рассуждения Аристотеля о этих
проблемах, см. также: Sinclair Т. A. A History of Greek Political Thought. London, 1951.
P. 214 и далее.
61 См.: Wehrli F. Die Schule des Aristotiles, Texte und Kommentar, Kelt I: Dika-
iarchos. Basel, 1944. P. 28 и далее, 64 и далее.
62 Диоген Лаэртский VII, 1, 66, 131.
63Стобей Флорилегий XLIII, 134. ред. Heinicke (или I, 132 ред. Wachsmuth-
Hense [Vol. IV. Part I. P. 85]).
64 Cm. Zeller E. Die Philosophie der Griechen. 5th ed. Vol. III. Part 2. P. 115 и
далее.
65 von Scala R. S. 114 и далее.
66См. текст, с. 92.
67 См. текст, с. 68 и далее.
382
68Полибий. VI, 10, 2 и далее.
69Там же. VI, 9, 12-14.
70Там же. VI, 51, 6.
71 Там же. VI, 57, 5-9.
72Такова, например, интерпретация, данная В. Пёшлем (с. 51), который
говорит о «естественном ходе биологического развития» римской конституции по По-
либию, можно также сослаться на Ф. Тэгера (стр. 15 и 39 и далее); Э. Корнеманна
(Philologus LXXXVI [1931]. С. 175 и далее); Г. Райфеля (с. 208 и далее), которые
цитируют большое число других теорий биологического цикла как возможных
моделей, заимствованных Полибием, среди прочих — трактат «О природе всего»,
дошедший до нас под именем автора Оцеллы Лукана, которого его издатель Ф. Хардер
(Neue philologische Untersuchungen. I. Berlin, 1926) считает «пифагорействующим
перипатетиком» II в. до н.э., т.е. времени Полибия.
73 Поскольку правильной интерпретации того, что говорит и имеет в виду в
каждом конкретном случае Полибий, совершенно достаточно для понимания его
методологии и образа мышления, и в особенности для восстановления его истории
развития римской конституции, которая будет представлена в гл. 6, необходимо,
по крайней мере, в виде комментария, сделать попытку прояснить разнообразные
разночтения, которые обнаруживаются в работах современных комментаторов 6-й
книги Полибия.
Ф. Тэгер (в цитированном труде) пытался показать, что, по мнению Полибия,
римская конституция до определенной степени следовала циклу конституций,
однако с той разницей, что в ситуадии с Римом формы правления не следовали одна
за другой, а добавлялись одна к другой или вырастали друг в друга, так что сперва
олигархический, потом демократический элемент добавлялся к первоначальному
монархическому до тех пор, пока в конечном итоге не сложилась смешанная
конституция. Как я буду пытаться показать в гл. 6, в данном вопросе Тэгер, по
существу, прав. Считая в то же время, что Полибий должен был быть последовательным
в своих сравнениях или в том, как он их использует, Тэгер настаивает, что в целом
процесс цикла конституций от монархии до монархии должен также
соответствовать биологическому процессу роста и упадка, как, например, процесс от начала до
будущего распада Римской республики. В этом отношении Тэгер был совершенно
неправ и таким образом дал Пёшлю (с. 50 и далее) возможность критиковать его
интерпретацию теории Полибия в целом. Ибо — так развивается аргументация Пё-
шля — цикл с его тремя вершинами не может соответствовать ни биологическому
процессу от рождения до смерти, ни развитию Римской республики, поскольку у
них обоих есть только одна высшая точка зрелости и максимального
совершенства. Поэтому, по мнению Пёшля, в намерения Полибия не могло входить сделать
так, чтобы естественным образом сформировавшаяся смешанная конституция
Рима прошла через тот же самый цикл, как и простые конституции, хотя и несколько
иным путем.
Первый аргумент Пёшля совершенно справедлив. Нет никаких сомнений, что
Тэгер ошибался в своем мнении, будто сравнение Полибия с биологическим ростом
должно быть приложимо также и к циклу простых конституций. В то же время
никакого дальнейшего заключения нельзя сделать из того факта, что сравнение
не может быть приложимо к циклу, поскольку Полибий не настаивает на своих
сравнениях. Потому неубедительно звучит и второй аргумент Пёшля. Недопустимо
делать заключения, что Полибий не мог позволить римской конституции пройти
через процесс, сходный с циклом, поскольку биологическое сравнение приложимо
только к Риму, но не к циклу. Мы должны принять к сведению тот факт, что он
не настолько последователен.
Если не принимать это во внимание, сложность не столь уж и велика. Если
оставить в стороне сравнение с биологическим ростом, нет никакого
противоречия в допущении, что смешанная конституция может развиваться сходно с циклом
383
простых конституций, хотя в этом случае развитие происходит гораздо медленнее
и имеет только один подъем, поскольку конституции не следуют одна за другой, а
врастают одна в другую. Если и присутствует некая неловкость в том, что Поли-
бий предлагает, будто бы рост такой смешанной конституции имеет определенную
аналогию с биологическим ростом, хотя это и не приложимо в полной мере к
циклу, то она является не более, чем неловкостью использования сравнения
ржавчины по отношению к конституции Спарты с последующим предотвращением этого
ржавления путем конструирования. Это, безусловно, несравнимо даже с
неуклюжестью попытки Полибия заставить читателя предполагать, что он будет говорить
об устойчивости римской конституции, после чего он указывает, что ее будущее
падение может быть спрогнозировано. И все же это именно то, что Полибий, вне
всяких сомнений, делает, в действительности и, как было показано ранее, не просто
в качестве позднего дополнения к существующему тексту. Таким образом, нельзя
правильно понять Полибия, если начать с допущения, что он (как автор и историк)
должен всегда рассуждать логично и последовательно.
В действительности, не может быть ни малейшего сомнения, что Полибий
заставил естественным образом сформировавшуюся конституцию Рима пройти через
цикл примерно таким образом, как это объяснил Тэгер. Что еще он мог иметь в
виду, когда говорил (VI, 51, 6), что Карфаген в период Второй Пунической войны
продвинулся в процессе роста к упадку дальше, чем Рим, что видно из того
обстоятельства, что народ Карфагена (чья форма правления в Карфагене, как мы
знаем, представляла последнюю стадию цикла) уже (fj5rj) участвовал в работе
государственных советов (которые, как мы знаем из анализа римской конституции,
представляли собой непосредственную область аристократического или
олигархического элементов в смешанной конституции)? Слово «уже» в данном контексте
делает совершенно ясным, что Полибий говорит о цикле, а не просто о
нежелательном «сдвиге компетенций» в рамках смешанной конституции, как заявляет
Пёшль (с. 52). Аргумент (там же, с. 55), что демократия в цикле конституций по
значимости стоит не ниже олигархии, также звучит в данном контексте
неубедительно, ибо это не тот вывод, который пытается сделать Полибий, сравнивая
Карфаген и Рим. Он, скорее, пытается показать, что при естественном развитии
смешанной конституции, когда один элемент добавляется к другому, причем
демократический элемент в последнюю очередь, все элементы составляют известное
равновесие и у каждого из них есть своя собственная функция. Пока такое
положение дел сохраняется, политический режим в государстве обладает значительной
внутренней устойчивостью, что проявляется как на полях военных сражений, так
и в сфере внешней политики. Но затем добавившийся последний элемент —а в
цикле это всегда демократический элемент — может приобрести власть и влияние,
выходящие за положенные ему пределы, и вторгается во владения, по праву
принадлежавшие одному из других элементов. Так, по мнению Полибия, во времена
Второй Пунической войны уже было с Карфагеном, но еще не было с Римом, где
аристократический элемент, который вступил в игру в середине процесса, как раз
оказался на подъеме, но он был уравновешен, с одной стороны, монархическим
элементом, с которого начался процесс, а с другой — демократическим элементом,
который начал делать свою власть ощутимой, но еще не преодолел желательные
ее границы.
Главная ошибка Пёшля — которая в определенной степени вполне понятна,
поскольку это, так сказать, естественное стремление комментатора-филолога сделать
своего автора строго логичным и последовательным — имела дальнейшие
последствия. Дело в том, что с таким автором, как Полибий, наказание за попытку
сделать его абсолютно последовательным может заключаться в том, что его
(Полибия) заставляют говорить противоположное тому, что он фактически хотел
сказать. Так Пёшль говорит на с. 54: «хата cpuaiv ist die Entwicklung Karthagos, Spartas
und Roms... weil diese Staaten sich in einem naturlichen Lebensprozess entwickelt
384
haben» (согласно природе происходит развитие Карфагена, Спарты и Рима...
поскольку эти государства развиваются согласно естественному процессу жизни).
Однако когда речь идет о Спарте, это совершенно противоположно тому, что
говорит Полибий. У последнего нет ни одного слова по поводу naturlicher Lebensprozess
(естественного процесса жизни), посредством которого Спарта стала смешанным
государством. В противоположность этому, Полибий, используя вполне
конкретные термины, говорит, что все это было созданием рационального ума Ликурга.
Совершенно справедливо, как я старался показать в тексте, что это создает
сложности с теми сравнениями, которые он использовал непосредственно перед этим.
Но таковы факты.
В заключение можно сказать о пользе рассмотрения этой проблемы у Райфе-
ля (с. 187 и далее, 221 и след.), поскольку он начинает с принятия аргументов и
заключения Пёшля, так как на первый взгляд они весьма убедительны и внушают
доверие, но в ходе дискуссии он вынужден постоянно их менять, так как в
своих рассуждениях входит в противоречие с теми очевидными вещами, о которых
говорит Полибий.
73Э. Миони (Mioni Е. Р. 51) посредством блестящего анализа, совершенно
отличного от приведенного выше, но дополняющего последний, показал, что
различные части 6-й книги Полибия (от 9, 10 к 11, 14) взаимозависимы, а потому
совершенно невозможно убрать тот или иной кусок на том основании, что это
более поздняя вставка, не создав пробел, который никоим образом не может быть
восполнен и тем самым разрушает общее впечатление.
75Полибий VI, 2, 5 и и далее.
76Там же. VI, 43.
77Там же. VI, 43, 398: действительно, используемое выражение звучит как
«корабль без хозяина». Но поскольку Полибий позже говорит, что если начнется
шторм, команда на таком судне будет подчиняться капитану, то автор, очевидно,
употребляет выражение «корабль без хозяина» в значении, что на судне
номинально есть капитан, но что пока небо безоблачно и море спокойно, этот капитан не
обладает никакой властью и потому фактически не является хозяином на корабле.
78Полибий VI, 18.
79Там же. VI, 57.
80 Плутарх. Катон Старший, 27; см. также: Диодор. XXXIV, 33.
81 См.: Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker, II A (Berlin, 1926), 87
F 112 и комментарии Якоби к фрагментам в II С, стр. 159 и 210. Поскольку
считается, что диспут имел место в тот период, который Полибий описывает в своих
историях, делалось предположение, что историк сообщил о нем в одной из
утраченных частей своего труда. Но Диодор упоминает диспут не тогда, когда описывает
события, предшествующие Третьей Пунической войне, а в связи с рассуждением
о характере и достоинствах внука Сципиона Назики, который был консулом 111г.
до н. э. По этой и другим причинам гораздо более вероятно, что Диодор следует
Посидонию, написавшему продолжение к историческому труду Полибия.
82 Платон. Государство. VIII, 526а.
Глава 5. Анализ неримских конституций у Полибия
1 Полибий VI, 45 и след. стр.
2 По поводу более детального анализа критики Полибием почитателей
политических институтов на Крите см. Приложение И, с. 369 и далее.
3То, что Полибий не был знаком с сочинением Аристотеля «Политика»,
вовсе не странно, как считают некоторые современные комментаторы политической
теории Полибия. История о том, что «Прагматические сочинения» Аристотеля
уцелели только в одном экземпляре на чердаке дома у его друга Эраста в Скепсисе
и были вновь обнаружены там Апелликоном только в I в. до н.э., не заслуживает
385
доверия. Однако тот факт, что эта история была широко известна, отчетливо
показывает, что эти сочинения Аристотеля, в отличие от его диалогов и некоторых
других опубликованных работ, которые теперь утрачены, не были прочитаны
образованной общественностью до времени Апелликона, и что получить их копии в
те времена было крайне трудно. По данному вопросу см. также: Jaeger W. W. Stu-
dien zur Entwicklungsgeschichte der Metaphysik des Aristoteles. Berlin, 1912. S. 131 и
далее.
4См. также: Van Effenterre H. P. 288 и далее.
ъПолибий XIII, 6.
6См.: Приложение И, с. 369 и далее.
7 Полибий VI, 10, 6 и далее.
8См. Приложение II, с. 369 и след.
9Wade-Gery Н. Т. (Classical Quarterly. XXXVII [1943]. P. 66) указывал, что слово
«apella», похоже, никогда не встречается в единственном числе, и делал отсюда и
из других указаний вывод, что это слово определяет не народное собрание в Спарте
как институт, но скорее его созыв в определенное время. Впрочем, это заключение
неубедительно, да и сам вопрос не особенно важней. Поэтому для удобства я бы
сохранил слово «apella» для определения народного собрания в Спарте. См. также:
Michell Н. Р. 140, комментарий.
10Это мнение У. Карштедта (Kahrstedt U. Р. 246). Другие, как, например,
Мишель {Michell Н. Р. 64 и далее), придерживаются мнения, что социальный статус
беднейших дорийцев снизился до уровня периэков, в результате чего они
утратили право голосовать в апелле. Однако тогда не существовало никакой разницы в
политическом статусе различных групп среди тех, кто обладал полными
гражданскими правами. Все они всегда имели равное право быть избранными в герусию. По
причинам, которые я изложил достаточно детально в своем обзоре книги Мишеля
(American Journal of Philology. LXXIV [1953]. P. 429 и след.), я считаю мнение
Карштедта гораздо более предпочтительным. Иными словами, весьма вероятно, что на
определенном этапе ранней истории спартанского общества среди жителей Спарты
возникла аристократия, как это произошло почти во всех городах или племенах
Греции. Однако вследствие воздействия Второй Мессенской войны, похоже, было
восстановлено политическое равенство между спартанцами. Такая версия наиболее
вероятна. Все же для того, чтобы сделать окончательное заключение, информации
недостаточно.
пТакая точка зрения была, в частности, выражена X. Берве в статье в «His-
torische Vierteljahrsschrift» (XXV [1929]. S. 5 и далее), а также в «Griechische
Geschichte» (Frieburg im Briesgau, 1931. I. S. 155 и далее).
12K. M. Т. Чраймс (Chrimes К. М. Т. Р. 345 и далее, 412 и далее и 475 и далее)
относит реформы Ликурга к гораздо более раннему периоду, чем Вторая Мессен-
ская война. Она даже считает возможным (Р. 413) принять 809 г. до н. э. в качестве
конкретной даты этих реформ, в результате которых, как она считает, число царей
увеличилось с одного до двух, число членов герусии — с 27 до 28, а число эфоров —
с 4 до 5. После этого, по ее мнению, в развитии конституции Спарты не было каких-
либо перемен вплоть до царя-реформатора Клеомена во второй половине III в. до
н. э. Эти утверждения представляются, по меньшей мере, очень смелыми и отчасти
основываются на предположениях, которые А. Дж. Тойнби опубликовал в «Journal
of Hellenic Stulies» (XXXIII. S. 255 и след.). Однако Тойнби гораздо более
осторожен; и ни один из исследователей до сих пор, насколько я знаю, не согласился с
построениями мисс Чраймс.
13 См. Приложение II, с. 369.
14Например, С.Лурье (Klio. XXI [1927], Р.413 и далее), и X.Берве (Historische
Vierteljahrsschrift. XXV. P. 7). Очень удачный аргумент против предположения, что
обязанности эфоров первоначально были преимущественно религиозными, можно
найти в книге Мишеля о Спарте (Michell Н. Р. 120).
386
15 См. также: Hasebroek J. P. 205.
16 Впервые это сравнение в античные времена было сделано Цицероном в его
«О государстве» (II, 33, 58). В то же время он подчеркивает тот факт, что эфоры
в Спарте могли бы представлять собой сдерживающий фактор для власти
консулов и других курульных магистратов. В нынешнее время сравнение было в
частности подчеркнуто М.Вебером (Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen,
1922. S. 567 и далее). Вебер продлевает сравнение гораздо дальше тех границ, чем
те, которые имел в виду Цицерон, и чем это правомерно делать, опираясь на
исторические факты. Сравнение между эфорами и римскими квесторами, которое
приводит К. Чраймс (р. 412), вводит в еще большее заблуждение.
17 См. также стр. 213 и далее.
18См. von Fritz К. Reorganisation. P. 21 и далее.
19 Предположение, что именно Хилон был движущей силой в деле
реорганизации спартанского государства через некоторое время после Второй Мессенской
войны, было высказано и, в частности, отстаивалось В. Эренбергом (Ehrenberg V.
S.46 и далее). Эренберг относит реформы к середине VI в. до н.э., что,
вероятно, все же слишком поздняя дата. Но датировка, связанная с Хилоном, все же не
точна; ибо история, рассказанная Геродотом (I, 5), предполагает, что он жил в
самом начале VI в. до н.э. Диоген Лаэртский (I, 3, 1, 68) цитирует в качестве своего
источника Сосикрата, последний же в свою очередь использует хроники Аполло-
дора (см. Jacoby F. II В, 244F 335) и говорит, что Хилон был эфором в 556/55 г.
до н.э.; а фрагмент папируса, опубликованный в: Bilabel F. Die Kleinen Historiker-
fragmente (Lielzmann's Kleine Texte 149), N 1 (of Ehdrenberg. P. 125, note 14) говорит,
что он помог свергнуть тиранию Гиппия в Афинах в 511 г. до н.э., что, конечно,
несовместимо с анекдотом, рассказанным Геродотом, и его хронологическим
смыслом.
Berve (в Historische Vierteljahrsschrift. XXV. P. 27 и далее) считает, что
законодателем и реформатором был, вероятно, некий Астероп, который, согласно
Плутарху (Клеомен, 10), первым поднял институт эфората на уровень, дающий ему
значительное политическое влияние и власть. Но все это крайне неопределенно.
Единственная вещь, которая может быть принята с некоторой уверенностью, это
то, что реформа была не постепенной, а, скорее всего, стала следствием
решительных действий, и что результат реформы, которая, конечно, сохранила множество
первоначальных институтов из гораздо более раннего исторического периода,
позже стал известен как конституция Ликурга. См. также: Wade-Gery // Cambridge
Ancient History. III. P. 555 и далее; и более детально: Classical Quarterly. XXXVII
[1943]. P. 62 и далее; XXXVIII [1944]. P. 1 и далее).
20Это то, что Платон действительно пишет в своих «Законах», IV, 712d. В
данной связи слово «тиран» используется просто для определения сурового и
жестокого правителя. Можно также сказать, что термин определяет тоталитарный
характер спартанской политической системы, поскольку именно через эфоров Спарта
осуществляла строгий контроль над жизнью своих граждан. Таким образом, здесь
слово тиран, как и в случае с греками V и VI вв. (см. текст с. 187 и далее), прежде
всего означает правителя, который пришел к власти в результате поддержки одной
партии против другой части граждан; ибо эфоры, безусловно, представляли все
сообщество спартанцев в целом. В то же время, поскольку спартанцы управляли
подчиненным населением илотов, которые не обладали гражданскими правами, и
поскольку тоталитарный контроль эфоров над гражданами был введен, чтобы
сделать возможным удерживать илотов в повиновении, можно сказать, что в какой-
то степени эфоров можно рассматривать как тиранов в первоначальном смысле
этого слова. Это показывает сложность проблемы. См. также: von Fritz К. Totali-
tarismus. S. 48 и далее, где рассмотрены взаимоотношения между тоталитаризмом
и тиранией.
21 Для ознакомления с детальным обсуждением этих проблем, см.: Kahrstedt U.
387
I. P. 119 и далее (плюс литература, цитированная в комментарии 7-9); Michell Н.
Р. 93-164.
22См.: Фукидид I, 87, 2; Ксенофонт. Греческая история. IV, 6, 3. А.Мишель
(Michell Н. Р. 126) говорит: «Конечно, окончательное решение по вопросам войны,
мира и заключения союзов оставались за герусией и экклесией [т. е. апеллой] в
равной степени». Но я не могу найти никаких убедительных свидетельств в поддержку
такого мнения, и цитированный выше пассаж из Фукидида отчетливо показывает,
что окончательное решение исходило только от апеллы, даже если, что очень
похоже, геруссия при этом присутствовала. Фукидид (V, 77) далее доказывает, что
международные договора заключались от имени экклессии, при этом герусия не
упоминалась.
23См.: von Fritz К. Totalitarismus. S.48 и далее.
24 Аристотель. Политика. II, 1720а, 15 и далее; см. также: Полибий IV, 48;
Ксенофонт. Лакедемонская полития. 6-7.
25 Проблема железных денег в Спарте отчасти обсуждалась в: Michell Н. Р. 296
и далее. К сожалению, Мишель страшно запутал сложный вопрос, неправильно
интерпретируя важный пассаж из сочинения Плутарха «Лисандр», 17. Он переводит
пассаж следующим образом: «[эфор] объявил, что они [спартанцы] не должны
ввозить никакое золото или серебро в город, а использовать свои собственные монеты
из железа... Но когда друзья Лисандра возражали против этого и очень хотели
иметь в городе в обращении деньги, было разрешено ввозить этот вид денег для
общественных нужд, и в то же самое время объявлено, что если эти деньги будут
обнаружены у кого-либо в личном пользовании, то такой человек будет
приговорен к смерти, как будто Ликург боялся монет, а не алчности, которая за ними
следует». После слов «этот вид денег» во втором предложении из цитированного
отрывка Мишель вводит слово «железо» в какой-то степени для объяснения
(смысла фразы). В то же время из контекста совершенно ясно, что «этот вид денег» (по
гречески просто та хр*)цата) означает иноземное золото и серебро, а не железные
деньги, поскольку трудно представить, что спартанцев приговаривали к смерти за
обладание железными деньгами. При правильном переводе отрывок, таким
образом, вовсе не означает, что обладание золотом и серебром не было запрещено ранее
частным гражданам, но что за владение ими полагалось более строгое наказание.
На с. 304 Мишель цитирует утверждение Ксенофонта, что частным лицам в
Спарте было запрещено владеть золотом и серебром, и затем продолжает: «Это
любопытное утверждение, сделанное после того, как он пожил здесь в течение
некоторого времени и должен был убедиться, что деньги использовались здесь так же
свободно как и во всей Греции». Можно даже сказать, что это — прекрасный
пример отношения современного исследователя, который не только знает все лучше,
чем античные историки, которые описывали события, при которых они не
присутствовали (и в этом случае могли ошибаться), но даже лучше, чем непосредственные
свидетели, даже такие честные, как Ксенофонт. Главное доказательство Мишеля —
в его допущении, что золото и серебро использовали в Спарте столь же свободно,
как и повсюду, заключалось в том, что высокопоставленные спартанцы часто
обвинялись в присвоении чужеземных денег, которые они должны были передавать в
общественную казну. Едва ли существует необходимость обсуждать достоверность
этого аргумента. Закон весьма вероятно нарушался с такой же частотой, как 18-я
поправка в США, и могли быть периоды времени, когда не предпринималось
особых усилий, чтобы его поддерживать. Но едва ли могут быть какие-либо сомнения
по части существования такого закона.
26См.: Геродот I, 65, 2.
27См.: Фукидид I, 18, 1.
28См.: Аристотель. Политика. VI, 1319а, 11. Проблема землевладения в Спарте
является одной из сложнейших во всей истории страны. Детально она была
обсуждена Мишелем (Р. 205 и далее). В то же время его выводы не слишком убедительны.
388
Мы можем сказать с известной уверенностью только то, что первоначально
каждому спартанцу назначался участок земли и что этот обычай был восстановлен и
усилен посредством реформ Ликурга, но, тем не менее, к концу V в. до н. э. многие
спартанцы впали в нищету, в то время как другие весьма разбогатели. См. также
текст, глава IV, с. 70 и след. и пассаж, цитированный в гл. IV, коммент. 22 и 24.
29См.: Страбон, VIII, 4, 365, Павсаний, III, 20, 6, 261-2; (Псевдо-) Ксенофонт.
Афинская полития. I, И. К.М.Чраймс (Р. 41) считает, что Страбон и Павсаний
заблуждались, и что в ранней истории илоты «никоим образом не были
общественными рабами, а принадлежали отдельным спартанцам». Тем не менее он не
в состоянии привести доказательства на с. 301 и далее в своей работе, на которую
он ссылается.
30Полибий VI, 10, И и VI, 48, 5; ср. также VI, 50, 1.
31 См.: (Псевдо-)Ксенофонт. Афинская полития. I, 11.
32Полибий VI, 48, 7 и далее.
33E.Schwartz в своей знаменитой книге «Das Geschichtswerk des Thucydides»
(2d ed., Bonn, 1929) пытался показать, будто Фукидид первоначально полагал, что
спартанцы были вовлечены в войну против Афин своими союзниками, но позже
пришел к заключению, что они расценивали войну против набирающих силу Афин
как необходимость, еще даже до жалоб со стороны Коринфа, что обеспечивало
им прямой повод (для войны) или, по крайней мере, предлог. Однако даже тогда
Фукидид остался при своем мнении, что именно страх увеличивающейся мощи
Афин, а не влечение к экспансии, заставил спартанцев развязать войну пока еще
не было поздно (см.: Фукидид, 1, 23, 6).
34 Аристотель. Политика. II, 1270а, см. также доказательства, цитированные
в тексте, гл. IV, с. 24.
35См. гл. IV, с. 70 и след.
36См. с. 119.
37Платон. Законы. III, 684а и далее, и 691d и далее; см. также текст, гл. IV,
стр. 80.
38Полибий VI, 10.
39Там же. VI, 45-50.
40Там же. VI, 45, 5.
41 См. Эфор 149 (Jacoby); Платон, Законы, I; Аристотель, Политика, 1272b, 24
и далее (которые, впрочем, отмечали изменения, имевшие место с течением
времени, фракционную борьбу и достаточно ясную анархическую ситуацию, которая
доминировала в то время, когда он это описывал).
42 Аристотель. Политика. II, 1272а, 13 и далее, см. также текст, гл. IV, с. 2 и
коммент. 25-27.
43Проблему гипомейонов рассматривает Мишель (р. 88 и след.). Тем не менее
ему не удается показать, что это комбинация, составленная из двух отрывков
(Ксенофонт. Греческая история, III, 3, 6; Аристотель. Политика, 1271а, 13 и далее),
что почти неминуемо ведет к объяснению термина, предложенного Бузольтом и
принятого ранее в тексте.
44 Проблема происхождения и положения неодамодов — это другая горячо
обсуждаемая проблема в истории социальных и политических организаций Спарты.
Она в известной степени была рассмотрена в Kahrstedt, Staatrecht, I. S. 46 и далее;
Chrimes К. М. Т. Р. 40 и далее, 216 и далее; Michell Н. Р. 90 и далее и 251 и след.
стр.; и наиболее подробно: Ehrenberg V. Neodamodeis // Pauly-Wissowa, XVI, 2396
и далее. Совершенно противоположное решение проблемы представлено Карштед-
том и К. Чраймс. Карштедт считает, что неодамоды обладали полными правами
граждан и отличались от старых спартиатов только тем, что были
организованы в отдельные сисситии, хотя каких-либо отличий в их политическом статусе не
существовало. В противоположность этому мисс К. Чраймс считает, что
неодамоды все же оставались рабами или крепостными, но, по крайней мере, разумеется,
389
не свободными, и что освобождение царем Клеоменом 6000 илотов, о чем
сообщают античные авторы, было в реальности фактом освобождения неодамодов. В
то же время эта теория нелогична и одновременно противоречит свидетельствам
значительного числа современных исследователей античности. Противоположное
мнение Карштедта, безусловно, гораздо ближе к истине. Однако Эренберг показал,
что существуют разнообразные факторы, не позволяющие считать, что неодамо-
ды должны были иметь абсолютно равные права с теми спартанцами, которые по
происхождению были homoioi. Тем не менее неодамоды должны были обладать
статусом по крайней мере равным статусу периэков, и они должны были быть
связаны со спартиатами гораздо теснее, чем периэки, как географически, в
результате расположения их земельной собственности, которой они обладали, так и
посредством организации их военной службы. Их название также указывает, что
в определенной степени они обладали и гражданскими правами.
Совсем недавно и много позже, после того как эта глава и этот комментарий
были написаны, Willets R. F. The Neodamodeis // Classical Philology. XLIX (1954).
P. 27 и далее, снова взялся за рассмотрение этого вопроса. Он пришел к выводу, что
neodamodeis «были недавно допущены в состав демоса, но не к гражданским
правам», и объясняет, что это означает, что они обладали правом пользования чужой
собственностью и доходами от нее без того, чтобы нести дань хозяину-спартанцу
и несли «те же военные обязанности по отношению к государству, что и спарти-
аты, в частности, финансируя и снаряжая себя в роли гоплитов». Он добавляет,
что «они должны были обладать средствами, чтобы это делать, если, при
невыполнении обязательств по наследованию, они также могли содержать землю как
урезанную собственность (ограниченную в порядке наследования и отчуждения),
освобожденную от дани, поскольку не было конкретно указано на тип дани. Таким
образом, дань трансформировалась в армейскую службу в качестве гоплитов».
Если это объяснение правильно, то статус неодамодов был весьма сходен со статусом
периэков. Тогда демос мог считаться лакедемонянами в отличие от спартиатов.
Однако доступная информация позволяет, по большей части, делать лишь более
или менее правдоподобные догадки.
АЪПолибий VI. 51-56.
46Там же. VI, 48.
47Там же. VI, 51.
48 Выражение, используемое Полибием (tc5v xa<dr)x6vxwv auxQ), предполагает,
что народ управляет теми вещами, над которыми он должен властвовать при
хорошей конституции, хотя можно также понять, что народ управляет теми вещами,
которые имеют к нему самое непосредственное отношение.
49 Выражение, используемое Полибием (тот stye "c^v ax^fjv), может означать
или что в обсуждаемый период времени сенат обладал наивысшей властью,
которая принадлежала ему за весь период развития этого института, или что это
было в период, когда сенат доминировал среди трех элементов, которые
разделяли между собой политическую власть в государстве. Однако, похоже, что второе
утверждение отражает мнение Полибия по этому поводу, во-первых, поскольку
это логическое дополнение к тому, что он говорил ранее и, во-вторых, поскольку
первое утверждение будет справедливо только по отношению к историческому
развитию на протяжении III в., а не по отношению ко всей римской истории вплоть
до времени Полибия.
50В
целом при описании конституции Карфагена обнаруживается отчетливый
контраст между прежними временами (avexorOev) и тем состоянием, в котором она
оказалась в период Пунических войн.
51Исократ III, 24.
52 Помимо сохранившейся дискуссии о достоинствах и недостатках
конституции Карфагена в его работе «Политика», Аристотель также описал историю
конституции Карфагена в рамках своего собрания историй о конституциях других
390
государств. Далее, в античности существовал труд по крайней мере в 2 томах о
конституции Карфагена, написанный Гиппагором, который цитируется Афинеем
(XIV 630А). Но ничего существенного от этих трудов не сохранилось.
53 Аристотель. Политика. II, 8, 1272b, 24 и далее.
54Там же. 1272b, 36 и далее. Текст в наших рукописях не так просто понять,
он следующий: хои<; Ы paaiXeTe xal xVjv yzpououxv dvdXoyov xolc ixel paaiXeuai xal
yepouaiv, xal peXxiov 5ё xou<; paaiXeie (i^xe xaxa xo aOxo elvai y£vo<; ^r,xe xoOxo xo
xuxov, et xe 6tacpepov ex xouxcov alpexouc ^aXXov fj xatffjXixiav. \ityoL\G»/ yap xupioi
xa'Oeaxuxcc; av eOxeXetc; c5at, (leydXa pXdntxouai, xal epXa(|>av f)5rj xrjv ttoXiv xtjv xc5v
Aaxe6atjjtovicov (Что цари и герусия соответствуют тогдашним царям и геронтам,
и что ни лучшим является у царей ни род, ни участь, если же и отличаются от
выборных, то особенно по возрасту, и будучи поставлены во главе многих вещей,
если находились в должном возрасте, они нанесли большой вред и ослабили город
Лакедемонян). Многие редакторы пытались исправить текст или признать
наличие пропуска, так чтобы конец первого предложения касался не царей, а герусии.
(По поводу рассмотрения предложениий см. W. L. Newman в его аннотированном
издании «Политики» Аристотеля, II [Oxford, 1887], с. 362 и далее, и Meltzer О.
Geschichte der Karthager, II. P. 11 и далее). Но Йовельт, похоже, был прав, когда в
своем переводе «Политики» Аристотеля в «The Student's Oxford Aristotle» (VI.
Oxford, 1942) предположил, что текст может быть понят правильно, если отнести —
еТ xe 8td<pepov (если отличаются) к \ir\tz xoOxo xo xuxov (не по участи), а вслед будет
идти dXXa 5ta<p£pov (в другом отличаются). Тогда смысл таков: (В Карфагене) и
цари и герусия соответствовали царям и герусии в Спарте. Но преимущество
заключалось в том, что в Карфагене цари были не всегда из одной семьи, а, с другой
стороны, не из любой семьи вообще (а только из выдающейся) и если такая семья
является особой (т. е. это условие выполняется), то цари выбираются из нее, а не
назначаются по старшинству. Такое положение дел имеет благоприятное значение,
поскольку цари обладают огромной властью и могут причинить большой вред,
если сами они как личности не имеют большой ценности (по поводу значения —
euxeXifc— у Аристотеля, см., к примеру: Поэтика. 22; 1448b, 26), как это имело
место в Спарте.
55По поводу возможного значения этого странного утверждения см.: Gsell St.
Vol. И. P. 209, note 2, и Heuss A. // Vogt J. Rom und Karthago. S. 111-122, коммент. 4.
56 На первый взгляд, утверждение Аристотеля, что высшие магистраты
избирались и что высшие должности могли быть куплены (Политика, 1273а, 36: ха<;
ргуiotas tovyjxdc; elvai xcov dpx&v (величайшие есть цены подкупа властей), должно
указывать, что электорат мог быть подкуплен. Однако в то же время
Аристотель, вероятно, ссылается на обычай, обнаруживаемый во многих афинских
сообществах более позднего периода, а именно, что избираемые законным путем
магистраты должны были заплатить определенную сумму денег за свою должность.
См.: Gsell St. P. 198.
57По поводу консулов см. с. 151 и далее.
58 См. Юстин (XIX, 2, 5), который говорит, что когда в период экспансии
Карфагенской империи в Африке в середине V в. до н. э. потомки Магона стали
слишком могущественны, угрожая свободе Карфагенской республики, был создан
новый верховный суд в количестве 100 человек, избранных из сенаторов, чтобы
провести слушания по поводу поведения военачальников во время войны после того, как
они вернулись с полей сражения и разобраться в мирных условиях,
соответствовали ли их действия закону. Это судебное совещание, вероятнее всего, идентично
Совету 104, о котором упоминает Аристотель. По поводу особенной деятельности
и функций этого Совета см. также: Heuss, с. Ill и далее и комментарии.
59 Аристотель. Политика. 1273а, 15.
60См. Heuss. S. Ill, комм. 5.
61Полибий X, 18, 1 и XXXVI, 4, 6.
391
62Юстин. XIX, 2, 6 (см. выше комм. 58).
63Ливии (XXX, 16, 3) говорит о triginta primores seniorum, которые были
отправлены вести переговоры о мире с Римом в 203 г. до н. э. Была высказана догадка,
что состав этих 30 человек совпадал с узким Советом в рамках Сената, т. е. с геру-
сией Полибия. Это не является невозможным, но и не обязательно так, поскольку
комиссии из 30, а также из 10 человек нередко упоминаются в карфагенских
документах и других местах (см. Heuss. S. 113 и след.). Предположение, что число
членов Сената составляло 300 человек, базировалось на еще более ненадежных
доказательствах. Суждение, высказанное в некоторых недавних публикациях, о том,
что в сенате было 300 членов, а в герусии 30 и эти цифры «достоверны» для V в.
до н.э., абсолютно не соответствует истине.
64 Ливии XXXIII, 46.
65См.: Gsell, 11, 279, Lenschau. Karthago // Pauly-Wissowa. X. P. 2236; и др.
Глава 6. Следы оценки Полибием
развития римской конституции
1 Первый, второй и четвертый из этих разделов пронумерованы самим
Полибием в VI, 57, 10, где он дает заключение по своей дискуссии. Причина, по которой он
не упоминает 3-й раздел, наиболее важную часть которого, безусловно, составляет
описание военной системы Рима, явно заключается в том, что он рассматривает
его как часть второго раздела. С его точки зрения, это совершенно правильно,
поскольку рассмотрение военных институтов римлян, как это было в конце III в.
до н. э. несомненно должно быть частью его анализа римского государства на
вершине своей внутренней мощи. В то же время, строго говоря, это не является частью
анализа римской конституции как примера смешанной конституции, а поскольку
именно этот вопрос интересует нас больше всего, то справедливо расценивать
дискуссию о военных институтах государства как отдельный раздел.
2 См. текст на стр. 56. Четвертый раздел в значительной степени
рассматривается в гл. V и еще раньше (см., например, с. 85). Поэтому мы не вернемся к нему
обратно для детального обсуждения, хотя время от времени ссылки на него
следует сделать в обзоре, помещенном во второй раздел, который, безусловно, является
важнейшим из всех.
3См. текст, с. 134 и след., 141 и след.
4Полибий III, 87, 7-9.
5Нет никакого сомнения, что диктатура была упомянута в I разделе. Но это не
исключает возможности того, что после второго раздела в тексте было
представлено и более систематическое рассмотрение этого института, как считают некоторые
исследователи.
6См. текст, с. 56 и след.
7Наиболее важный вклад по этому вопросу внесли следующие авторы: Ciac-
eri Е. II trattato di Cicerone De Republica e le teorie di Polibio sulla costituzione
romana // Rendiconti della Reale Accedemia dei Lincei. 1918. P. 236-49, 266-78, 303-
15; Taeger F. Die Archaeologie des Polybius. Stuttgart, 1922; Poschl V. Romischer
Staat und grichisches Staatsdenken bei Cicero. Berlin, 1936; Neue deutsche Forschun-
gen. Vol. 5. Дополнительная литература цитируется в: Taeger. P. VII-VIH, и Poschl.
P. 7 и passim.
8Вопрос, например, заключающийся в том, восходит ли рассмотрение
хронологии Пифагора о его возможном влиянии на римского царя Нуму в «О государстве»
II, 15, 28 и далее, к Полибию, или оно было добавлено Цицероном, конечно,
представляет определенный интерес при оценке Полибия как историка, но для нашей
главной проблемы не имеет особого значения.
9См. Шить. S. 73 и далее.
10Полибий VI, 10, 13-14.
392
11 Цицерон. О государстве. II, I.
12 См. текст, с. 86.
13См. текст, с. 100 и далее, гл. IV, ком. 73.
14 Курии составляли самое древнее разделение римской армии на более
крупные подразделения. Поскольку народные собрания в древние времена
преимущественно состояли из воинов, то подразделения армии естественным образом были и
подразделениями при голосовании. Курии, вероятно, управлялись знатными
кланами или семьями по преимуществу из их сподвижников и последователей.
15 Авторитет (auctoritas) сената означает здесь то влияние, которым данный
институт обладал вследствие того уважения, которое простой народ испытывал по
отношению к его членам вследствие достоинств и выдающихся качеств последних.
Это контрастировало с властью и влиянием, которое имел царь. По поводу других
значений термина auctoritas см. текст, с. 133, 174 и 232 и след., с коммент.
16 Цицерон. О государстве. И, 7, 13-9, 16.
17Там же. И, 12, 23-24.
18 Поскольку командование армией было одной из самых важных, если не
самой важной из всех функций царя в древние времена, то не имеет большого
значения, что сразу же после своего избрания царь должен был просить то же самое
собрание, которое его только что избрало, вручить ему власть, являющуюся
самой сутью того достоинства, которое он только что приобрел в ходе выборов. В
самом деле, традиция вручать главному магистрату командование над армией
посредством специального lex curiata de imperio, безусловно, зародилась в другой
форме. См.: Latte К. Lex Curiata und Coniuratio // Gottinger gelehrte Nachrichten,
Fachgruppe Altertumswissenschaften. Vol. I (1934-1936). P. 59 и далее.
19 Цицерон. О государстве. 11, 13, 25-14, 27.
20Там же. 11, 17, 31.
21См.: TaegerF. Р. 52.
22 См. также: текст, с. 139.
23 Цицерон. О государстве. II, 18, 33.
24См. также: текст, с. 269.
25 Цицерон. О государстве. И, 20, 35-36.
26Там же. И, 21, 37-38.
27Те цифры, которые дает Цицерон, не соответствуют тем, которые
представляют Дионисий Галикарнасский и Ливии. Но проблемы, возникающие вследствие
этого противоречия, не имеют какого-либо значения для данного исследования.
См.: Таедег. Р. 63 и далее и данный текст, с. 238 и гл. IX, коммент. 52.
28 Цицерон. О государстве. II, 22, 40.
29Там же. 23, 42-43.
30Там же. 25, 45.
31 Ливии. I, 49, 3: «ut qui neque populi iussu reque auctoribus patribus regnaret»
(так что он правил и не по воле народа, и не в согласии с инициативой сената).
32 Цицерон. О государстве. И, 24, 44 и 25, 46.
33Там же. 26, 47, и 27, 49.
34Там же. 28, 50 и 29, 51.
35Там же. 30, 52.
36Там же. 31, 53.
37Августин. О граде божьем. V, 12.
38На протяжении республиканского правления термин imperator, который
использует Св. Августин, означал верховного главнокомандующего армии. Но во
времена Св. Августина термин imperator приобрел значение «emperor», т. е. глава
государства. Поэтому Св. Августин мог использовать один и тот же термин для
обозначения обеих функций, что было невозможно для автора республиканского периода.
39См.: текст, с. 130 и 238.
40По поводу decemviri см.: текст, с. 134 и далее.
393
41 Это, видимо, означает не обычную магистратуру, ибо существовавшая в
особых условиях диктатуры магистратура была, согласно убедительным
свидетельствам древних источников, освобождена от provocatio ad populum вплоть до второй
половины IV в. См.: Ливии II, 18, 8; II, 30, 5; III, 20, 8; Дионисий Галикарнасский
V, 75; VI, 58; Зонара VII, 13.
42 Здесь, в отличие от более раннего пассажа (см. выше, коммент. 15), auctori-
tas используется как технический термин, означающий одобрение сената, которое
добавлялось к законопроекту, принятому народным собранием, что придавало
законность его существованию.
43 Цицерон. О государстве. II, 32, 56.
44В одном из переводов «О государстве» Цицерона на английский язык,
который наиболее широко используется в США в университетских курсах политологии,
слова Цицерона cadente populo (народ разрешает) переводятся как «дарованное
народом», что следует понимать как относящееся к власти сенаторов, о чем
говорилось ранее. Это одна из самых ужасных ошибок переводчика, которая придает
словам Цицерона прямо противоположный смысл. Лингвистически это неверно,
поскольку cadene означает «позволять», а не «даровать». В результате смысл текста
превращается в нонсенс, поскольку Цицерон делал все для того, чтобы показать,
что на ранних этапах люди довольствовались небольшой властью. Это полностью
противоречит истории римской конституции и бессмысленно в отношении к аис-
toritas, поскольку auctoritas ни в одном из смыслов, касающихся сената, не могла
быть дарована посредством народного волеизъявления.
С другой стороны, то, что в действительности говорит Цицерон, в полной
мере согласуется с историческими данными. Диктатор, как указывалось выше
(прим. 41), освобождался от provocatio ad populum (т. е. он мог приговорить
гражданина к смерти, не позволив ему обратиться в народное собрание), и от
интерцессии трибунов (см. стр.211 и далее). Иными словами, основная гарантия,
посредством которой индивидуум был защищен от судебного использования власти
консулов, не могла быть использована против диктатора. Именно это и имеет в
виду Цицерон, когда говорит, что народ позволяет (передает власть диктатору).
Далее Ливии, касаясь раннего республиканского периода, рассказывает, как
патриции, под давлением требований плебеев, использовали назначение диктатора с его
экстраординарными полномочиями, чтобы подмять под себя народ. Только позже,
когда сопротивление патрициев было почти сломлено, мы слышим о диктаторах,
которые пытались посредничать между двумя классами и уже не были
простыми инструментами в руках аристократии. Этой традиции, безусловно, следовал
Цицерон.
45 Цицерон. О государстве. И, 33, 57; II, 34, 59.
46 Что касается привилегий и власти народных трибунов, которые описываются
Цицероном в данной связи не более, чем экстраординарные властные полномочия
диктатора, то они обрисованы в предыдущей главе, см.: Полибий VI, 16, 4 и текст,
с. 200 и след., 208.
47Выражение, использованное Цицероном, звучит так: «voluptalibus erant in-
feriores nee pecuniis ferme superiores». Эта фраза обычно понимается таким
образом, что по богатству сенаторы даже не намного превосходили остальную часть
населения. Если таково значение этого выражения, то эта фраза находится в
сильнейшем противоречии с тем, что незадолго до этого говорит Цицерон. Ведь если
плебеи были так тяжело придавлены долгами, что единственным, оставшимся для
них средством, была сецессия, то кто же были их кредиторы? Поскольку сецессия
была направлена против патрициев, т. е. сенаторских семейств, очевидно, что
последние и были ими. Отсюда следует, что патриции в целом и сенаторы в частности
должны были быть гораздо богаче, чем большинство остального населения. Тот же
самый вывод может быть сделан на основе разделения населения на 5 классов с
учетом их имущественного ценза, о чем Цицерон говорит незадолго до этого.
394
Но в утверждениях Цицерона нет внутренних противоречий. Ибо фразу,
цитированную ранее, можно интерпретировать в свете параллельного пассажа в его «О
законах». В начале третьей книги этого сочинения Цицерон, формулируя
фундаментальные основы идеального государства римлян, говорит по поводу ordo sena-
torius следующее: «is ordo vitio vacato, ceteris specimen esto» (Этот класс или сорт
людей должен быть свободен от недостатков. Он должен быть образцом для других
граждан). Позже в той же книге это предписание иллюстрируется более детально.
В данном контексте Цицерон рассказывает следующую историю (О законах. III,
13, 30-31). Некто укорял Лукулла за чрезмерную роскошь, которая была у него
на вилле в Тускуле. Лукулл ответил: «Посмотри на моих двух соседей. Один из
них вольноотпущенник. И при этом, в какой роскоши они живут. Разве мне
нельзя делать то же самое или немного больше?» Но Цицерон отвечает, что Лукулл
как человек, принадлежащий к высшему слою общества, должен быть образцом
простоты для других. Если бы сенаторы вели себя таким образом, то скромный
вольноотпущенник не смог бы решиться демонстрировать ту роскошь, которую он
теперь показывал всему свету.
Дело, очевидно, в том, что сенаторы, хотя они и были богаты, не должны
демонстрировать свое богатство, им как образцу добродетели следовало вести
простую жизнь. Согласно романтическим представлением Цицерона, в старые добрые
времена ранней республики все сенаторы в действительности соответствовали
этому идеалу. Вряд ли может быть сомнение, что в этом также заключается смысл
фразы в сочинении «О государстве», приведенном выше; т. е. она означает «они не
особо пытались занять высокое положение, используя деньги, как средство для
достижения этой цели», или «они не демонстрировали свое богатство, но жили почти
так же просто, как окружающие их бедные граждане». Если фразу
интерпретировать таким образом, то не возникает противоречия с тем, что Цицерон говорит в
предшествующих главах.
48 Цицерон. О государстве. II, 35, 60.
49 В этом, очевидно, заключается смысл слов cedente populo в данном контексте.
Но если к народу подавалась аппеляция, направленная против смертного
приговора, то он (народ ) мог или предотвратить наказание, голосуя против него, или
«уступить», согласившись с требованием магистрата, желавшего исполнения этого
приговора.
50Цицерон. О государстве. II, 36, 61; И, 37, 63.
51 Здесь опять сходное выражение: populo patiente atque parente, т.е. «народ
перенес это и подчинился»: он не поднял восстание против образования комиссии,
которая была освобождена от необходимости наблюдения за всеми гарантиями
соблюдения прав народа, которые были учреждены в первые годы республиканского
правления. Заслуживает внимания, что Цицерон, поскольку другие античные и
современные авторы расценивали создание и публикацию свода законов как один из
наиболее важных шагов в процессе, в ходе которого народ постепенно становился
более независимым от аристократии, подчеркивал, что знание законов вплоть до
этого времени было привилегией патрициев. С другой стороны, положение, когда
законодатель должен был находиться над законом, было очень широко
распространено в античности. Действуя как законодатель, он в то же время по необходимости
должен был быть во главе правительства, поскольку управляющих над ним сил
не может быть. Он также должен был быть освобожден от ранее наложенных на
исполнительную власть конституционных ограничений. Обо всем этом, однако, не
упоминает Цицерон, вновь и вновь подчеркивающий, что децемвиры представляли
собой бесконтрольную и абсолютную власть аристократического или
олигархического класса.
52См.: Ливии III. 55 и далее.
53Полибий VI, 11, 1.
54 Цицерон. О государстве. II, 2, 4.
395
55 Taeger. P. 29 и далее.
56Диодор VIII, 4.
57См.: Полибий VI, 4, 2 и 5, 9-10; см. также: текст, с. 52 и далее.
58В
этом, безусловно, заключается значение обычая по мнению Цицерона (и
по всей вероятности, Полибия). Но см.: выше, коммент. 18.
59 Цицерон. О государстве. II, 23, 56.
60Там же. 9, 15.
61 Там же. 23, 42-43.
62Там же. 28, 50.
63Poschl V. Р. 80 и далее.
64См.: Beloch. Griechische Geschichte. Vol. III. Part 2. 22. ed. Leipzig, 1923. S. 107-
12, и Ehrenberg V. // Pauly-Wissowa, IV A, 645 и далее.
65См.: текст, с. 118 и далее.
66 Отношение ранней афинской аристократии к их пелатам было в целом иным
и, похоже, что во всей древней Греции не существовало отношений, аналогичных
взаимоотношениям между патронами и клиентами в Риме.
67См.: текст, с. 200 и далее.
68См.: American Journal of Philology, LXIV (1943), 24 и далее, и текст, стр. 200
и далее.
69См .: выше, коммент. 47.
70См.: Krister Harell. Das romische eponyme Amt. Lund, 1946.
71 Ливии II, 28 и далее, III, 52 и далее.
72 von Fritz К. Reorganisation. P. 22 и далее.
Глава 7. Полибиев анализ римской конституции
во времена ее наибольшего совершенства;
правовые, традиционные и фактические основы
распределения власти в римской республике
I Полибий VI, 12.
2Там же. 13.
3Там же. 14.
4 Здесь, безусловно, Полибий имеет в виду provocatio ad populum, по поводу
чего см.: текст, с. 132.
5По поводу законодательной власти народного собрания, см.: текст, с. 174 и 203
и далее.
6 Полибий VI, 15.
7Там же. 16.
8По поводу власти и функций народных трибунов см.: текст, стр. 200 и далее,
208; см. также с. 257 и далее.
9 Полибий VI, 17.
10Там же. 51, 5.
II См. также: текст, с. 174 и 204.
12 Полибий VI, 16, 5.
13Там же. 13, 3.
14 По поводу взаимоотношений между консулами и сенатом в раннереспубли-
канский период см.: текст стр. 169 и далее, 197 и далее.
15См.: Дион Кассий XLI, 17 и историю, рассказанную Полибием (XXIII, 14) и
Ливием (XXXVIII, 55), по поводу Сципиона старшего. Моммзен, безусловно, прав,
относя эту историю к периоду второго консульства Сципиона. Версия Валерия
Максима (III, 7,1), что Сципион обладал ключами от государственной казны в
период, когда был privatus, абсолютно несостоятельна из-за совершенно
неправильного представления о том положении, которое занимал Сципион.
396
16Сравни истории, рассказанные Плутархом (Regum et imperatorum apophtheg-
mata. P. 201 A-B), Ливием (XXVIII, 45, 13-14) и Плутархом (Фабий, 25) по поводу
последней истории см.: текст, с. 169.
17Существуют, конечно, другие причины, почему мнение сената всегда имело
большой вес, и почему для консула было непросто не принимать во внимание sen-
atus consultum (по поводу этого аспекта данного вопроса см.: текст, стр. 197). Но
здесь дело не в этом. С одной стороны, Полибий ясно указывает, что консулы не
были обязаны советоваться с сенатом, если они хотели истратить деньги из
государственной казны. С другой стороны, мы найдем значительное число случаев,
когда консулы действительно отказывались действовать в других случаях в сот-
ветствии с римским senatus consultum, которое было вынесено. См.: текст 167, 169
и 257. По поводу «полномочий» сената см.: текст, с. 232 и след.
18См.: Ливии XXXI, 6, 3 и далее.
19См.: Там же. VIII, 23, 12.
20По поводу силы «мнений» сената см.: текст, с. 232 и след.
21 Ливии X, 24.
22Там же. XXVI, 29.
23Там же. XXVIII, 40 и далее.
24Там же. XXVIII, 40, 5 и далее.
25Там же. XXVIII, 45.
26 По поводу отношений между сенатом и народными трибунами на различных
этапах истории Рима см.: текст, с. 228 и след.
27См.: Ливии XXV, 3. Это произошло в 212 г. до н.э.
28См.: Саллюстий. Югуртинская война. 27; Цицерон. О консульских
провинциях. 2, 3 и 7, 17.
29Цицерон (О своем доме. 9, 24) торжествующе указывает, что далее Гай Гракх
не отнял это право у сената, но скорее подтвердил его юридически.
30По поводу осуждения на смерть сенатом участников заговора Катилины в
63 г. см.: текст, с. 282-83.
31Древняя традиция, в которой излагается этот закон, очень неопределенна
и противоречива. Аппиан (Гражданские войны. I, 22), Тацит (Анналы. XII, 60),
Диодор (XXXVII, 9) и Плутарх (Г. Гракх. 5) приписывают закон Гаю Гракху,
а цитирование закона в качестве rogatio Sempronia Тацитом, похоже,
указывает, что закон такого рода фактически был известен под именем Гракха. Однако
Плутарх говорит, что Гракх просто добавил 300 судей-всадников к 300
присяжным сенаторам и не вывел сенаторов из судов. Аппиан и Тацит, с другой
стороны, просто говорят, что суды трансформировались — их члены-сенаторы
были заменены на всадников. В то же время, вполне возможно, что Lex Acilia de
Repetundis коллеги Гракха по трибунату Ацилия Глабриона, большая часть
которого сохранилась, действительно исключал сенаторов из участия в судах de
repetundis (см.: Fontes juris Romani. 7, 13 [Brims. P. 61; Riccobono. P. 89]: «[dum
nei quern eorum legat quei] ... queive in senatu siet fueritve»), независимо от
того, была ли это новая мера, или просто введение в этот новый закон
положения, которое было частью более раннего закона, предложенного Г. Гракхом.
См. также комментарий, сделанный Scullard (Marsh, 409-10) и наш текст, гл. X,
коммент. 23.
32См.: Ливии VIII, 12. Здесь я не делаю различий между patrum auctoritas
и auctoritas сената. Ибо, хотя на основании определенных пассажей у Ливия
указывалось, что «patres» в данном словосочетании означало только патрицианскую
часть сената, не может быть никакого сомнения, что во времена законов Публи-
лия, практически по всем вопросам именно сенат, а не только сенаторы-патриции,
решал вопрос о ратификации закона, хотя некоторые исследователи стараются
преодолеть эти трудности, считая, что сенат в целом принимал решение по поводу
того, будет ли одобрять закон или нет его патрицианская часть.
397
33 Все еще широко распространено мнение, что для плебисцитов требовалась
auctoritas, независимо от того, были ли они до или после этого одобрены
Consilium Plebis. Я пытался доказать, что такого рода предположение является
ошибочным, а далее я также рассматривал возможные взаимоотношения между законами
Валерия—Горация, Публилия и Гортензия (Historia, I (1951), 25 и далее). То что в
период после 287 г., когда плебисциты обладали такой же правомочностью, как и
законы, прошедшие через comitia centuriata, плебисцитам не требовалось никакого
одобрения сената, независимо, до или после прохождения через народное собрание,
как мне представляется, может быть доказано тремя фактами: (1) что Ливии в
своей истории этого периода также упоминает об этом специально, когда проведение
плебисцита вносится ex auctoritate senatus, что в этот период четко означает «по
инициативе сената», а не просто «с одобрения сената»; (2) что Гракхи никогда не
смогли бы внести свои законопроекты в народное собрание, если бы до этого они
должны были получать их одобрение со стороны сената; (3) что Сулла в 87 г. (см.
Аппиан. Гражданские войны. I, 59) заставил народное собрание принять закон,
запрещающий принятие законов без предварительного одобрения со стороны сената.
Безусловно, не было бы оснований заставлять народное собрание принимать такой
закон, если такой же закон остается в силе на протяжении всего времени.
34См., напр.: Festi fragmenta es codice Farnesino. LXIII. P.318M.
35Исидор (Этимологии. II, 10, 2) определяет mos как «vetustate probata con-
suetudo sive lex non scripta», добавляя «nam lex a legendo vocata quia scripta est».
В этом значении очень большая часть римской «конституции» была, безусловно,
основана на mos или mos maiorum. Позже (V, 3, 2) Исидор определяет mos как
longa consuetudo, что поднимает вопрос, как долго должен существовать обычай
или привычка, чтобы превратиться в полном смысле слова в неписаный закон.
36 Возможно, в связи с этим следует указать, что первый из двух вариантов mos
maiorum или mos, выделенных здесь, соответствует первому определению, данному
Исидором, поскольку это в полном смысле слова неписаный закон, обладающий той
же легитимностью, что и писаный закон. И все же в римской литературе этот тип
конституционного положения вряд ли когда рассматривался как заимствованный
из mos или mores maiorum. Существует второй тип, который редко определяется
этим термином. Доказательства см.: Rech Н. Mos Maiorum, Wesen und Wirken der
Tradition in Rom. Marburg, 1936. S. 35 и далее.
37Моммзен и другие современные исследователи пытались доказать, что
ранние квесторы консулов идентичны quaestores parricidii, которые также
упоминаются в традиции в ранний республиканский период, и что, таким образом,
одной из самых ранних специальных функций, которую регулярно выполняли
quaestores, было расследование преступлений, в особенности преступлений уголовных.
Но К. Латте в своей статье «The origin of the Roman Quaestorship» (Transcactions
of the American Philological Association. LXVII [1936], 24 и далее), окончательно
показал, что для такого утверждения оснований очень мало и что quaestores
parricidii, скорее всего, были не постоянными магистратами, а временно назначенными
специальными уполномоченными.
В дальнейшем К. Латте пытался доказать, что квестура фактически не
существовала до того года, когда она стала выборной, т. е. что традиция, согласно
которой квесторы первоначально назначались консулами, ошибочна, и это было
вызвано все той же неправильной идентификацией квесторов с quaestores
parricidii, что ввело в заблуждение современных исследователей. Его основной аргумент
заключается в том, что не могло существовать руководителей финансовой
администрации или администраторов государственной казны до того, как было построено
здание для хранения казны, и до того, как было установлено определенное
соотношение между стоимостью крупного рогатого скота и фунтом меди, что согласно
древней традиции произошло в 454 г. Эти аргументы, хотя и весьма остроумные,
едва ли могут быть признаны полностью убедительными. Храм Сатурна, в кото-
398
ром находилась государственная казна, был построен в 495 г., примерно за 50 лет
до того, как квестура стала выборной. Попытка установить определенное
соотношение между стоимостью крупного рогатого скота и фунта меди, что является
весьма искусственной мерой стоимости, указывает, что практика
расплачиваться медью на протяжении определенного времени осуществлялась одновременно с
уплатой крупным рогатым скотом, так что сложности возникли не из-за того, что
не существовало фиксированного стоимостного соотношения между этими двумя
факторами. В конечном итоге есть указание, что даже после того, как квестура
стала выборной, квесторы на протяжении определенного времени не были
связаны с финансовыми делами, а оставались в целом помощниками и заместителями
консулов. Исходя из всех этих соображений, не обязательно ссылаться на
традицию, что в ранний республиканский период квесторы назначались консулами, и
что квестура существовала до того, как она стала выборной.
38 Два цензора, действуя вместе, могли препятствовать внесению кандидатуры
человека в избирательный лист за поведение, недостойное римского
гражданина. Опираясь на закон Огульния (дата его принятия не установлена, но не ранее,
чем последняя декада IV в.), цензорам было дано право вычеркивать имя
сенатора из списка членов сената за недостойное поведение. Такое решение сохраняло
свою силу без права апелляции в течение 5 лет, т. е. до тех пор, пока на смену не
приходили новые цензоры. Если новые цензоры не подтверждали решение своих
предшественников, то упомянутые граждане автоматически восстанавливались в
своем прежнем положении.
39См.: Ливии IV, 7 и далее.
40См.: Тацит. Анналы. XI, 22.
Глава 8. Смешанная конституция, разделение властей,
система сдержек и противовесов;
несоответствие между сдержками и противовесами
и экстраординарные постановления
*См. напр.: Mcllwain С.Н. The growth of Political Thought in the West. New-
York, 1932. P. 100.
2 Согласно конституции Солона, институт архонтов был сохранен для
наиболее богатого класса так называемых pentakosiomedimnoi (пентакосиомедимнов). В
457/56 гг. право на избрание на высший государственный пост на основании
закона было распространено на три высших имущественных класса (ср. Аристотель.
Афинская конституция. 262), так что только класс, обладающий минимальной
собственностью, феты, оставался официально исключенным. Но Аристотель (там же.
7, 4) предполагает, что даже такие ограничения не выполнялись на практике, так
что фет мог стать архонтом в том случае, если во время жеребьевки на данную
должность он не говорил, что он фет.
3См.: Coli U. Р. 3 и далее.
4См.: Ксенофонт. Греческая история. 1, 7.
5В период античности многие цари, хотя ни в коем случае не все, заявляли о
своем божественном или полу божественном происхождении, и в последнее время
антропологи добились многого в понимании присвоенного царской властью
происхождения, опираясь на религиозные представления и религиозные функции,
которыми обладала царская власть. В самом деле, где бы мы ни сталкивались в
истории с царской властью, она окружена определенного рода святостью, а
тирания в чисто техническом смысле этого слова такого качества лишена. Более
того, большинство царей в истории обладали определенными религиозными
функциями. Но это совершенно не обязательно означало в целом, что цари обладали
первоначально исключительно или даже преимущественно религиозными функ-
399
циями и что их военные, юридические и административные функции развились
из их функций религиозных. По поводу происхождения «вождизма» как одной из
наиболее примитивных форм монархии, возникшей из функций военного лидера
и судьи в большей степени, чем религиозных функций среди индейцев Америки,
см. наиболее удачно освещающую этот вопрос книгу: Llewellyn К. N., Hoebel Е. А.
The Cheyenne Way. University of Oklachoma Press, 1941. Вероятно, следует также
указать, что там, где в античности цари провозглашали свое божественное или
полубожественное происхождение, акцент всегда ставился на тех благах, которые
доставались человеческому сообществу в результате деятельности
божественного или полубожественного монарха или его божественных или полубожественных
предшественников, и что эти блага преимущественно относились к военной
деятельности, установлению закона и порядка или установлению справедливости.
6Существует третий тип монархии, по происхождению отличающийся как от
царской власти, так и от тирании, его можно назвать «цезаризм». При этом
варианте монарх правит не столько благодаря поддержке политической партии, сколько
опираясь на поддержку армии. Такой вид монархии не может появиться в условиях
примитивного общества, в котором гражданские лица и военные не очень сильно
отличаются друг от друга. Этот тип может появиться в обществе только тогда,
когда народ и армия по каким-то причинам оказались отделены друг от друга,
как это произошло во времена Цезаря, но также до некоторой степени во времена
Наполеона. Очевидно, что этот тип монархии обладает определенным сходством
с тиранией в техническом смысле этого слова, но он едва ли является столь же
репрессивным.
7Царь не только может стать одним из элементов в системе смешанной
конституции, где он должен делить активные правительственные полномочия с другими
институтами правительства, но он может быть лишен почти всех действенных
правительственных функций и полномочий и тем не менее остаться необходимым как
символ единства политического сообщества, в то время как тиран в техническом
смысле слова теряет все, когда он утрачивает свою активную политическую власть.
Интересную историческую иллюстрацию этого явления представляют собой
греческие тираны, вошедшие в состав Ахейской лиги, которая в определенной степени
представляла собой смешанную конституцию. Как указано выше (см. с. 6 и след.),
большинство из этих тиранов начали свою политическую карьеру в рамках Лиги,
но для того, чтобы сделать это, они должны были прекратить не только быть
тиранами, но даже монархами, в то время как цари Спарты оставались царями на
протяжении веков в рамках сообщества со смешанной конституцией, а на
протяжении некоторого времени и в Ахейской лиге.
8В данном контексте не имеет значения, является ли исторически
достоверной или нет традиция в отношении этих архонтов. Важный вывод в этом вопросе
заключается просто в том, что для греков архонт, выполняющий свои правящие
функции на протяжение всей жизни, не был царем, прежде всего потому, что он
был слугой народа.
9Интересная иллюстрация этого примера — осада Ла-Рошели в 1627-1628 гг.;
на протяжении всей осады горожане и их вожди продолжали признавать короля
Франции своим законным сувереном, хотя в то же время считали себя
вынужденными защищать от него свои религиозные свободы.
10См.: Botsford G. W. Р. 25 и далее.
11 Ливии II, 1, 10-11.
12См.: Willems P. Le Senat de la repallique Romaine. Vol. I. Louvain, 1885. P. 35 и
далее. Данная дисскусия по вопросу представляется наиболее детальной и
заключительной.
13 Исходное техническое значение термина (patrum) auctoritas заключается в
ратификации закона, по поводу которого состоялось голосование и который был
принят в народном собрании. По поводу значения термина auctoritas senat us в более
400
позднее время, когда patrum auctoritas в первоначальном и техническом значении
стал практически неэффективен, см.: текст, с. 241 и след.
14См.:гл.УП, с.191.
15См.: von Fritz К. Emergency Powers in the Roman Republic // Annual Report
of the American Historical Association (1942). Vol. III. P. 226-27.
16По поводу политического значения данной системы см.: текст, с. 245 и далее.
17Leges XII Tabularum, VIII, 21: «patronus si clienti fraudem fecerit sacer esto».
18Leges XII Tabularum, XI, 1. Опровергать историчность данного закона просто
потому, что в соответствии с традицией он должен был быть отменен несколькими
годами позже и поскольку он, безусловно, не должен был иметь силу в поздний
республиканский период, совершенно необоснованно.
19См.: Ливии III, 55, 10: «tribunos vetere iureirando plebis, cum primum earn
potestatem creavit, sacrosanetos esse». To, что это означает, что плебеи клянутся
не терпеть никакого нарушения святости их трибунов, доказывается
параллельными пассажами из Ливия II, 2, 5: «ius iurandum populi recitat neminem regnare
passuros». Против этой традиции было сказано, что такая клятва не имеет смысла
как основание для длительного существования института, поскольку клятвы не
будут распространяться на будущее поколение. В то же время такая
интерпретация событий и его значения звучит слишком формально юридически. Безусловно,
главное значение клятвы в любом случае заключалось в том, что она была
выражением отношения к вопросу плебеев. Отсюда клятва или ее значение должны
быть соблюдаемы патрициями до тех пор, пока они могут считать, что такое же
отношение будет доминировать и среди плебеев, независимо от того, будет ли клятва
связана с религиозными представлениями, или нет. Фактически традиция
сообщает нам, что клятва была заменена одним из законов Валерия—Горация. См. также:
von Fritz К. Leges sacrate. P. 893 и далее.
20См.: Ливии III, 9, 1-5.
21 Там же. IV, I; см. также выше коммент. 18.
22По поводу этого вопроса в целом см.: von Fritz К. Reorganisation. P. 23 и
далее.
23 Ibid. P. 8 и далее, и наш текст, с. 272 и след.
24 По поводу причин восстановления консульства и образования новой претуры
и двух курульных эдилатов см.: текст, с. 195 и далее.
25См.: текст, гл. VII, с. 199 и след.
26Ливии (II, 18, 4) сообщает, что точно неизвестно ни в каком году диктатор
был назначен впервые, ни кто был первым диктатором, но помещает события в
первую декаду республиканского периода. Некоторые современные
исследователи пытались доказать, что перед 450 г. у римлян была должность председателя
сената вместо консулата из 2 человек и что диктатура была просто временным
восстановлением президентства одного человека на протяжении критического
периода в истории государства. Но эта и сходные теории, которые по необходимости
являются конъюнктурными, здесь обсуждаться не будут.
27См., напр.: Ливии VI, 38 и далее, по поводу диктатуры Фурия Камилла и
П. Манлия, что предшествовало участию плебеев в консульстве в 366 г.; Ливии
VII, 12, 14 и далее по поводу диктатуры М. Валерия Корва и Ливии VIII, 12, 14 и
далее по поводу dictatura popularis Кв. Публилия Филона, который внес
упомянутый выше закон. Во всех трех случаях детали истории об этих диктаторах, как их
излагает Ливии, туманны и отчасти противоречивы. Это естественный результат
того, что документированная история этого периода содержит лишь голые
факты, касающиеся конституционных нововведений, ставших результатом борьбы, и
имена магистратов, вносивших соответствующие законы, все остальное в этой
истории составлено на основании устной традиции и по аналогии с более поздними
событиями. И все же представляется очень важным, что устная традиция была так
полна историй, в которых диктаторы представали в качестве посредников между
401
плебееями и сенатом, ибо эти истории не могли быть выдуманы на основании более
поздних аналогий. См. также: von Fritz К. Reorganisation. P. 23 и далее.
28См.: текст, с. 271 и далее.
29 Ливии XXII, 8, 5 и далее.
30Там же. 25, 10 и далее.
Глава 9. Социальные, экономические и национальные основы
разделения власти в римской республике
*См.: текст, с. 206 и далее.
2Это, безусловно, не означает, что анекдот, касающийся воздействия
дочери Фабия на политические амбиции ее мужа-плебея, также историчен. См.: von
Fritz К. Reorganisation. P. 4 и далее.
3Согласно Капитолийским фастам (Fastii Capitolini), Лициний Кальв был
консулом в 364 г., а Лициний Столон —в 361 г. По Ливию, Лициний Столон был
консулом в 364 г., а Лициний Кальв —в 361 г. Ф. Мюнцер (Miinzer. S. 155 и далее)
показал, что версия Fastii Capitolini, видимо, правильна и что Ливии, вероятно,
следовал римскому летописцу Лицинию Макру, который, возможно, изменил
имена, чтобы придать истории этого периода другое освещение.
4В течение указанных 20 лет было только 13 консулов-плебеев, поскольку в
каждый год 355, 334, 353, 351, 349, 345 и 343 было по два консула-патриция. Magis-
ter equitum одного диктатора-плебея в этот период, Гая Марция Рутила (диктатор
356 и консул 357, 344 и 342 гг. был также плебеем), идентичен с плебеем-консулом
358 г., Г. Плавтием Прокулом.
5Согласно Ливию (VII, 42, 2), закон или плебисцит, принятый в 342 г., гласил
что оба консула могут быть плебеями. Но поскольку два консула-плебея впервые
были избраны в 172 г., только через полтора века после этого, то такая информация
едва ли достоверна. На самом деле 342 г. — это год, после которого один из
консулов всегда был плебеем. Поэтому наиболее вероятно, что именно в этом состоял
истинный смысл закона (и, возможно, предшествовшего плебесцита), принятого в
342 г. Ошибка Ливия, возможно, была вызвана неправильным пониманием
значения соглашения между плебеями и патрициями касательно консулата, которое
было достигнуто в конце 367 г. См.: von Fritz К. Reorganisation. P. 27 и далее.
6В то время плебисцит еще не имел силы закона (см.: текст, с. 215 и след.),
но мог, конечно, оказать существенное влияние на выборы. Ибо, поскольку плебеи,
несомненно, обладали большинством даже в верхних классах comitia centuriata, они
могли забаллотировать любого кандидата, чье происхождение противоречило бы
правилам, установленным для плебисцита. В этом заключалась возможная
причина, почему то, что было постановлено по плебисциту Генуция от 342 г., фактически
соблюдалось на протяжении десятилетия, но потом постепенно было забыто.
7Соблюдение двух упомянутых правил, конечно, не послужило причиной
появления 9 новых кланов, поставлявших для республики консулов. И плебисцит
Генуция просто запрещал повторное избрание одного и того же человека в течение
10 лет, а не избрание члена одной и той же семьи. Независимо от этого некоторые
консулы прошлых десятилетий могли снова участвовать в выборах через 10-летний
период времени. То, что 10 новых семей, тем не менее, появились, может,
вероятно, указывать, что цель плебисцита Генуция заключалась не просто в том, чтобы
предотвратить ситуации, когда одно и то же лицо становилось чрезмерно
могущественным, вновь и вновь занимая одну и ту же должность, но также в том,
чтобы препятствовать монополии определенных семей на занятие высших постов
в государстве.
8Это, разумеется, не означает, что все консулы этих лет были homines novi в
том смысле, в котором этот термин стал использоваться в более позднее время,
402
т. е. не имели предков-сенаторов. В противоположность этому все указывает на то,
что большинство их вышло из семей, которые ранее имели доступ в сенат, но не к
консулату. По поводу homines novi см.: текст, с. 242 и коммент. 28-29.
9Так называемый Хронограф в 354 г. (Малые хронографии, I, 13 и далее) дает
под 333 г. до н.э. комментарий «hoc anno dictatores, поп fuerunt (consules)».
Сообщение Ливия по этому году туманно и неясно. Согласно последнему (Ливии VIII,
17), «новые консулы» (что из текста должно означать консулов 334 г., Т. Ветурия
и Сп. Постумия), назначили П. Корнелия Руфина диктатором, а М. Антония —его
magister equitum. Затем был обнаружен определенный порок в исполнении
ритуалов при их назначении. Таким образом, диктатор и его начальник конницы
сложили свои полномочия, и когда разразилась эпидемия чумы, было решено, что
ауспиции консулов тоже пострадали от неверной процедуры назначения диктатора.
Так что консулы также сложили свои полномочия, и после периода междуцарствия
были избраны новые консулы: А. Корнелий и Гн. Домиций.
Согласно летописи, это были, однако, консулы 332 г., и если считать, что все,
о чем рассказывает Ливии, произошло в один год (как получается согласно его
изложению), то в его рассказе потеряно 2 года. В рамках данной работы я не
могу детально обсудить особую проблему, порожденную данным недоразумением.
В то же время я взял на себя смелость включить М. Антония в список плебейских
консулов десятилетия, поскольку, независимо от его конкретного положения, он
принадлежал к числу высших магистратов этого времени. См.: Degrassi A. Fasti
Consulares et Triumphales // Inscriptiones Italiae. Vol. XIII. Part I. Rome, 1947. P. 107,
410 и далее.
10B поздний республиканский период плебейские ветви патрицианских семей
часто были потомками вольноотпущенников, которым были даны имена их
бывших хозяев, когда они стали римскими гражданами. Но это, конечно, не является
происхождением плебейских ветвей патрицианских семей в течение первых двух
веков республики. Каковы были истинные отношения между плебеями Клавдиями
Марцеллами и патрицианскими Клавдиями, а также между плебеями Ветуриями
Кальвинами и патрицианскими Ветуриями, древняя традиция нам не сообщает.
Но информация о перемещении многочисленной семьи Клавдиев из Регилл в Рим
делает вероятным, что Ветурии Кальвины имеют то же происхождение, что и
патриции Ветурии, но принадлежат к ветви, которой не удалось «выйти в люди»
примерно за 150-200 лет до этого, когда обособился слой патрициев. Предположение
Ф. Мюнцера (S. 123), что Ветурии был патрицием, который превратился в плебея,
чтобы получить возможность избираться как плебейский консул и тем самым
увеличить влияние патрициев, представляется маловероятным и не имеет обоснования
в античной традиции.
llBeloch К. J. Romische Geschichte bis zum Beginn der punischen Kriege. Leipzig,
1926. S. 247 и далее.
12 Поскольку некоторые кланы, появлявшиеся в прошлом среди консульских
трибунов, уже не были известны в поздний республиканский период и поскольку
имя Домициев, которые стали очень знамениты в поздней республике, не
отмечено в списке консулярных трибунов, становится очевидным, что эти имена не были
вставлены тогда, когда младшие анналисты переделывали историю ранней
республики, отчасти чтобы увеличить славу некоторых семей, а частично, чтобы сделать
ее приемлемой для их представлений о борьбе между патрициями и плебеями.
13 Г. Мений завоевал выдающуюся военную славу в период своего консулата,
так что в его честь на Форуме была воздвигнута статуя. Тем не менее в фастах на
протяжении последующих 18 лет его имя не упоминается до тех пор, пока в связи
с экстраординарным событием его не назначают диктатором, а его семья никак не
проявляет себя особым образом на протяжении последующих 100 лет.
14Ф. Мюнцер (S. 37 и далее) пытался показать, что П.Деций был связан с
семьей Плавтиев и, вероятно, был обязан своим возвышением консульству своего
403
плебейского предшественника Г. Плавтия, который предложил затем его
кандидатуру на выборах. Это вполне возможно. В то же время даже если это так, то связь
Деция Муса со столь древней семьей могла быть связана с его личным отличием,
которое он заслужил.
15См.: текст, С. 269 и далее.
16См.: текст, С. 264 и далее.
17См.: Ливии XXII, 25, 18-19; «loco поп solum humili sed etiam sordido ortus».
Это, тем не менее, не означает, что Варрон был недостаточно богат, чтобы
поддерживать свое общественное положение. В противоположность сказанному Ливии
специально подчеркивает, что отец Варрона был мясником, но оставил своему сыну
достаточно денег «ad spem liberalioris fortunae». Это всегда является предпосылкой
для политической карьеры.
Некоторые современные исследователи заключили, что консул в то время,
вероятно, не мог быть сыном мясника, и что такой факт был явно измышлением
его врагов. Фактически же у нас нет достаточной информации конкретно об этом
периоде, в течение которого новое политическое и социальное развитие, набравшее
некоторые новые обороты, было резко обрублено Второй Пунической войной,
чтобы с уверенностью делать такое заключение. Но даже если бы это утверждение
было правильным, традиция, представленная Ливием, все равно показала бы, что
социальное происхождение Варрона в его время считалось низким.
18Там же. 26, 1-2.
19Там же. 25.
20Там же. 34, 4.
21 См.: текст, с. 180 и далее.
22 В данном контексте совершенно не относится к делу, был ли Гасдрубал в
215 г. послан для усиления войска Ганнибала в Италию, как говорит Ливии (XXIII,
27, 9), или он был послан защищать Испанию от римлян, как считают де Санк-
тис и другие, поскольку в любом случае поражение, нанесенное ему в Испании
Сципионом, лишило Карфаген возможности послать на помощь Ганнибалу более
крупные военные силы. Мнение, что Ганнибал «не нуждался в это время в
подкреплении» так очевидно неправильно, что даже не нуждается в опровержении.
Когда в 212/211 гг. оба старших Сципиона были разгромлены и погибли в
Испании, римляне уже в достаточной степени преодолели шок после своего первого
поражения в 216 г., так что гибель старших Сципионов уже была не столь важна, в
особенности потому, что менее чем через год последовал первый успех в Испании,
достигнутый сыном П. Сципиона, позднее названным Африканским.
23См.: von Fritz К. Reorganisation. P. 3 и далее, 11.
24См.: Miinzer F. Adelsparteien. S. 124 и далее, и в особенности Scullard. Roman
Politics. P. 53 и далее. Авторы пытались показать, что в годы, предшествующие
началу Второй Пунической войны, Фабий и Корнелий Сципионы принадлежали
к противоборствующим фракциям среди аристократов и что Сципионы были
более дружески расположены к таким народным лидерам, как Фламиний, нежели
Фабий. Это, по всей вероятности, соответствует истине. Конечно, при этом имели
место все виды подводных течений и старые знатные семьи, безусловно, не
образовывали абсолютно единую группу. Но внимание к ежедневной динамике событий
в римской политике не должно позволять затуманивать более крупные явления; и
едва ли могут быть какие-то сомнения, что военные успехи Сципионов, даже хотя
эти деятели были более близки к народу, и хотя в отдельных ситуациях они шли
на конфликт с более реакционными лидерами в сенате, в действительности они
внесли вклад в увеличение престижа старой аристократии в целом.
25См.: текст, с. 186.
26В особенности см.: Rogatio Marcia de Liguribus в 172 г., который поддерживал
сенат в его противостоянии с консулами, действовавшими против рекомендаций
этого учреждения (Ливии, XLII, 21); Закон Вокония от 169 г. {Цицерон. За Бальба.
404
21, и Геллий. Аттические ночи. XVII, 6), который наиболее энергично продвигал
старший Катон; Закон Кальпурния от 149 г., инициатор которого Л. Кальпурний
Пизон Фруги был твердолобым консерватором, как показывают фрагменты его
исторического труда, и Закон Виллия от 180 г. {Ливии XL, 44), дополнявший более
ранние законы, инициатором которых был сенат. По поводу Закона Элия о выводе
колоний от 194 г. Ливии (XXXIV, 53) ясно говорит, что он был представлен на
обсуждение народа Кв. Элием Тубероном «ex senatus consulto», и поэтому похоже,
что Закон Атиния о выводе колоний от 197 г. был также внесен по инициативе
или с одобрения сената. По поводу Закона Семпрония от 193 г. Ливии (XXXV, 7)
говорит также, что он был инициирован «ex auctoritate patrum».
27По поводу деталей см.: Gelzer М. Nobilitat; и А. Афцелиус.
28Это homines novi среди консулов, что ясно отмечено в древней традиции, и
непохоже, что их было больше в период от начала II в. до конца республиканского
периода, хотя с уверенностью доказать, что их не было больше, нельзя. М. Гельцер,
(Nobilitat. S. 40 и след.) указывает, что в древней традиции перечислены только 15
homines novi, которые занимали должность консула с 366 г. до конца
республиканского периода. Это верно, но в известной степени неточно, поскольку в традиции,
относящейся к периоду с 366 г. до консульства Теренция Варрона в 216 г.,
события трактуются так же, как и в традиции касательно периода последних 150 лет
республиканского периода. Традиция, касающаяся IV в. и начала III в., была не
такой, чтобы античные историки или Цицерон могли в каждом случае узнать, был
ли консул homo novus или нет, в особенности в те десятилетия, которые были
описаны в утраченных XI-XX книгах Ливия; сохранение информации, что данный
консул был homo novus, является в целом случайным, что легко увидеть из того
факта, что пассаж речи Цицерона «За Мурену» является единственным
источником наших знаний о том, что Марий Курий Дентат, консул 290, 275 и 274 гг., был
homo novus. Что большинство консулов этого раннего периода также имели
предков-сенаторов, может не вызывать сомнений, но у нас нет серьезных оснований
считать, что число homines novi, которые достигли консульской должности в IV и
III вв., исчислялось цифрой 5.
29Термин homo novus используется для всех сенаторов и лиц, занимающих
должности курульных магистратов, у которых не было предков-сенаторов, хотя
в характеристике лица, достигшего должности консула, конечно, подчеркивается,
что он является homo novus. То что множество людей, не имевших
предков-сенаторов, достигли должности курульного эдила, подчеркнуто у Цицерона в речи «За
Планция», 25, 60.
30См.: текст, с. 203.
31 См.: текст, с. 259 и далее.
32По поводу деталей см.: Gelzer М. Nobilitat. S. 32 и далее, особенно s. 36. См.
также: Цицерон. Филиппики. I, 1, 2.
33Единственную сохранившуюся античную дискуссию о педариях, т.е. о тех
сенаторах, которые не участвовали в дебатах, но которых просто вызывали, чтобы
участвовать в голосовании по определенной резолюции, обнаружена у Геллия
(Аттические ночи. III, 18). Но то, что он цитирует из Гавия Басса и Варрона, отчетливо
показывает, что во времена этих авторов, т. е. во времена Цицерона, данный
институт был столь устаревшим, что оспаривалось даже значение термина pedarius. Тем
не менее Моммзен, безусловно, прав в своем заключении, что первое объяснение
слова, данное Геллием, а именно «qui in senatu sententiam non dicunt sed in alienam
sententiam pedibus eunt», правильно, и если это так, то должно было быть время,
когда не все сенаторы имели право участвовать в дебатах.
34 Проблемы были недавно обсуждены в значительном числе очень тщательно
выполненных исследований. Наиболее важные из них следующие: Jenny В. Der
Romische Ritterstand wahrend der Republik: Dissertation. Zurich, 1936; Hill H. The
Roman Middle Class in the Republican Period. Oxford, 1952; Alfoldi A. Der fruhromis-
405
che Reiteradel und seine Ehrenabzeichen. Baden-Baden, 1952. Пространную
библиографию более ранней литературы по проблеме можно найти в: Hill Н. Р. 200-207.
В данном контексте особенно интересно отметить, что эта аристократия,
располагавшаяся по социальному положению ниже аристократов-сенаторов, вела свое
происхождение от военной функции, службы в кавалерии. К концу
республиканского периода в какой-то степени происхождение этого социального слоя было
связано с его деятельностью. Но как показал Хилл (р. 47), уже во времена Полибия
«члены центурий всадников не сенаторы, бывшие члены этих центурий и не члены,
которые с учетом их благосостояния все же причислялись к этому слою, постепенно
образовали достаточно однородный средний класс, который ко времени Цицерона
носил титул equester ordo». Можно просто добавить, что термин «средний класс»,
используемый здесь Хиллом, не несет того смысла, который мы обычно
вкладываем в эти слова в США, а подразумевает более низкую по социальному положению
аристократию с определенным ощущением своего места в обществе выше среднего
класса в обычном смысле этого выражения. Можно также добавить, что
образование этого класса было, безусловно, завершено ко времени Гракхов.
Таким образом, здесь присутствует другая аристократия, по численности
большая, чем та, которая в результате принадлежности к этой первичной аристократии,
обладает определенными политическими и военными функциями.
35См.: текст, с. 239 и 264 и далее.
36 Аристотель. Политика. V, 1, 2, 1301а, 25 и далее; см. также: Никомахова
этика. V, 3, 6, 1131а, 25 и след. стр.
37 В поздний республиканский период всаднический ценз составлял 400000
сестерциев. (Schol. Juven., 3, 155; Гораций. Письма. I, 1, 57). По поводу даты, когда
эта сумма была впервые определена законом, см.: Hill Н. Р. 111 и 160.
38См.: текст, с. 174 и далее.
39См.: текст, с. 189.
40См.: текст, с. 184.
41 См.: текст, с. 222.
42См.: Цезарь. О гражданской войне. 1, 6, 4, где мы узнаем, что народный
трибун внес интерцессию против части определенного senatus consultum спустя лишь
несколько дней после принятия сенатом декрета о чрезвычайном положении, и что,
тем не менее, данная интерцессия была признана имеющей силу и воспринята со
вниманием.
43См. в особенности: Платон. 1) Политик. 291 и след., и 2) Законы. IV, 722
Ь-с.
44 Платон. Политик. 294а и след.
45 Ливии I, 43; те же цифры приводит Дионисий Галикарнасский (IV, 16 и
далее). См. также: Papyri from Oxyrynchus. XVII, 2088. Что касается несколько
иных цифр, приведенных Цицероном в «О государстве», см.: текст, гл. VI, с. 130, с
коммент. 27.
46См.: Плиний. Естественная история. XXXIII, 43; Геллий (Аттические ночи,
VI [VII], 13) упоминает 125000 ассов как ценз для первого класса, ссылаясь в то
же время на Lex Voconia от 169 г.
47См.: текст, с. 218.
48По поводу связи курии с кланами патрициев см.: текст, с. 194 и далее.
49 Ливии I, 43, 13; Дионисий Галикарнасский IV, 14; Papyri from Oxyrynchus.
XVII, 2088.
50Эрнст Мейер (Meyer Е. S. 60 и след.) пытался доказать существование Comi-
tia Tributa в 5-ом веке, используя следующие два аргумента: (1) Comitia Centuriata
упомянуты в Законах Двенадцати Таблиц как Comitiatus Maximus (Большие Ко-
миции). Это подразумевает существование, по крайней мере, двух других
собраний, т. е. Comitia Tributa в дополнение к Comitia Curiata. (2) После прибавления
трибы Крустумины в конце 5-го в., были приняты меры предосторожности, чтобы
406
число триб было всегда нечетным, чтобы тем самым предотвратить возможность
блокировки при голосовании. Таким образом, должно существовать
законодательное собрание, голосующее по трибам. В то же время легко увидеть, что оба довода
предполагают наличие только Concilium Plebis, где голосование будет проходить по
трибам, а не отделенного от него Comitia Tributa. Фактически выделение Comitia
Tributa в качестве Comitiatus Maximus может быть объяснено проще при
условии, что третьим по счету собранием было Concilium Plebis. Ибо было совершенно
ясно, что Comitia Centuriata должно быть расценено, как более «крупное» по
размеру или по важности учреждение, чем Comitia Curiata, которые утратили всю
реальную значимость и, следовательно, едва ли посещались большим числом
людей (позже курии были просто представлены ликторами, поскольку больше никто
туда не ходил). Но нет никакого обоснования, почему Comitia Centuriata должны
быть больше или крупнее, чем Comitia Tributa, если последние являлись патрици-
анско-плебейским законодательным собранием. Но, конечно, их по праву называли
«более крупными», чем Concilium Plebis, которые посещались только плебеями, и
которые могли принимать резолюции, но не заниматься законотворчеством.
Вероятное возражение, что народное собрание было concilium, а не comitiatus, и что
термин Comitiatus Maximus подразумевает ссылку на третье и малое comitiatus,
предполагает излишнюю скрупулезность, что не характерно для Законов
Двенадцати Таблиц.
Также необходимо упомянуть, что Э. Мейер в более позднем пассаже из его
великолепной книги (Meyer Е. S. 185) выражает некоторое сомнение по поводу
существования Comitia Tributa, отличных от Concilium Plebis.
51 Определенное отличие могло оставаться ввиду того, что народные трибуны
и народные эдилы, вероятно, всегда избирались плебеями, а не патрициями.
Затем такое избирательное собрание продолжало называться Concilium Plebis. Но,
безусловно, важно, что в период до 287 г. у античных авторов постоянно имела
место неточность по вопросу о Concilia Plebis и Comitia Tributa, и что вскоре после
287 г., т. е. когда Concilium Plebis приобрело право заниматься законотворчеством,
мы перестаем слышать о законах, вышедших из Concilium Plebis, но практически
все законы исходят из Comitia Tributa.
52Самые обширные ссылки на новый порядок в сохранившейся античной
литературе мы находим у Ливия (I, 43, 12), который говорит: «пес mirari oportet hunc
ordinem qui nunc est post expletas quinque et triginta tribus duplicato earum numero
centuriis iuniorum seniorumque ad institutam ab Servio Tullio summam поп convenire»
и вслед за ссылкой на образование городских триб Сервием Туллием продолжает
«neque еае tribus ad centuriarum distributionem numerumque quicquam pertinuere»,
подразумевая, конечно, что в его время или скорее в период поздней республики
было именно так. Ссылка на новый порядок у Дионисия Галикарнасского (IV, 21,
3) еще более короткая и менее ясная. Отход Цицерона в изложении
первоначального (сервианского) варианта центуриатного порядка, которое проводится Ливием и
Дионисием Галикарнасским, скорее всего, обусловлено смешением старого порядка
с тем, который доминировал в его время (см.: текст, с. 130 и гл. VI, коммент. 27).
Но поскольку Цицерон собирался описывать не этот последний вариант порядка,
а тот, который связан с именем Сервия, то все заключения, касающиеся этого
последнего порядка из относящегося к делу пассажа в его «О государстве» (II, 22,
39), безусловно, очень неточны. В речах Цицерона присутствуют многочисленные
ссылки на голосование в народных собраниях. Но все они предполагают знание
разделения голосов при голосовании и процедуры и не описывают их.
Наиболее свежие и детальные обсуждения проблемы могут быть найдены в
работах: Fraccaro P. La riforma dell'orddinamento centuriato // Studi in onore di
P. Bonfante. Vol. I. Milan, 1930. P. 103 и далее; Momigliano A. Studi sugli ordinamenti
centuriati // Studia et Documenta Histiriae et Juris. Vol. IV (1938). P. 509 и далее; см.
также: Hill Н. The Roman Middle Class. P. 38 и далее.
407
53См.: Дионисий Галикарнасский IV, 14, 1; Ливии I, 43, 13 и II, 21, 7. Ливии
приводит 495 г. до н.э. как год, когда число триб было увеличено до 21. Но было
правильно указано, что 1-я триба, Крустумина, едва ли могла быть добавлена до
того, как территория, которую она представляла, была завоевана римлянами, и
что это не могло произойти примерно до 428 г. Предположение Э. Пайса (Storia
di Roma. Vol.1. Parti. P.320), что пассаж у Ливия (IX, 46, 14) доказывает, что
городские трибы были созданы в 304 г. (т.е. в цензуру Кв.Фабия и П.Деция),
было со всем основанием почти полностью отвергнуто.
54См.: Диодор XX, 36, 4; Ливии IX, 46, 11-122. По более раннему поводу
(II, 56, 3) Ливии говорит, что в процессе выборов народных трибунов
посредством «comitia tributa» (очевидно, он под этим понимает concilium plebis,
голосующие по трибам) клиенты патрициев были исключены из процедуры
голосования. Сюжет, в связи с которым Ливии делает это замечание, имеет слабое
отношение к историчности, также неясно, имеет ли в виду Ливии, что клиенты
были исключены из голосования как клиенты или вследствие какой-то случайной
невозможности. Но представляется ясным, что в целом история борьбы плебеев
и патрициев и та роль, которую играли в этой борьбе Concilia Plebis,
предполагают, что клиенты не принимали участие в работе Concilium Plebis в тот
период, когда клиентела в первоначальном смысле этого слова оставалась еще
широко распространенным и жизненно важным явлением в обществе. Ибо
клиенты едва ли голосовали против желания своих патронов. Далее наиболее
вероятно, что клиенты фактически были исключены из участия в процедуре
голосования, поскольку они не являлись независимыми владельцами земельной
собственности.
55См.: текст, с. 32 и далее.
56См.: текст, с. 252.
57Цицерон. Речь в сенате по возвращении. 10, 25. Наиболее ясную из
имеющихся дискуссий по поводу значимости принятого решения (путем голосования)
в различных народных собраниях в Риме в разное время и том влиянии,
которое могло быть оказано на различные группы голосующих, мы можем найти в:
Scullard Н. Politics. Р. 20 и далее.
58 Фундаментальной работой по этому предмету все еще является «Romische
Staatsverwalturg» Дж. Марквардта. Более свежие дискуссии по различным
аспектам данного предмета см. в особенности: Rudolph Н. Stadt und Land; Sherwin-
White A. N. Citizenship. По вопросу о договорах с союзниками и завоеванными
народами и по проблеме deditio см.: Taubler Е. Imperium Romanum. Lepzig, 1912;
Heuss A. 1) Die volkerrechtlichen Griindlagen der romischen Aussenpolitik // Klio.
Beiheft XXXI (1933); 2) Abschluss und Beurkundung des griechischen und romischen
Staatsvertrags // Klio (1934). Более полную библиографию можно найти на с. 298
и далее Sherwin- White. Citizenship.
59 Mason Hammond. City State and World State in Greek and Roman Political
Theory until Augustus. Harvard University Press, 1951.
60См. также с. 79-80: «Полибий обнаружил, что она [римская конституция]
представляет... достижение сбалансированной формы смешанной конституции,
при которой контроль за деятельностью государства лежал на мудрых
аристократах. Таким образом, с одной стороны, римляне расценивали себя, как
предначертанных для управления миром..., а с другой, развитие у римлян правления
в сторону формы, способной взять на себя имперскую ответственность,
остановилось в росте, поскольку мыслящие римляне были убеждены, что их форма
правления, ориентированная на города-государства, представляла собой реализацию
идеальной смешанной конституции, которую защищала ортодоксальная греческая
политическая мысль».
61 См.: Larsen J. А. О. Representation and Democracy in Hellenistic Federalism //
Classical Philology. XL (1945). P. 65 и далее.
408
62По поводу более детального обсуждения, касающегося данного процесса, см.:
von Fritz К. Totalitarismus. S. 63 и далее.
63В действительности, процедура тайного голосования была введена в 4 этапа,
во-первых, по закону Габиния в 139 г. для выборов; во-вторых, по закону Кассия
в 137 г. для indicia populi, за исключением случаев perduellio, в третьих, по
закону Папирия в 131 г. для голосования по внесенным законопроектам, и, наконец,
в 107 г. по закону Целия также и для случаев perduellio. До того, как были
приняты эти законы, граждане голосовали «voce»; а после них они стали голосовать
«tabellis». Но Цицерон придерживался мнения, что это не должно делать выборы
тайными, а голосующие должны показывать свои баллотировочные решения
лучшим и наиболее ответственным гражданам (О законах, III, 33-39). В самом деле,
хотя во времена Мария были созданы механизмы, препятствующие тому, чтобы
кто-то приближался к голосующему, когда он шел к урне, попытки оказать
давление на голосующих лиц в процессе волеизъявления не прекратились даже тогда.
По поводу этого аспекта политической жизни в целом см.: Marsh F. В. 1) A History
of the Roman World. P. 21 и далее; 2) Modern Problems in the Ancient World. Texas
University Press, 1943. P. 81 и след. См. также: Scullard Н. Н. Roman Politics 220 to
150 В. С. Oxford University Press, 1951. P. 12 и след.
64 Фракционная борьба и меняющиеся союзы среди римской аристократии,
которых в данной книге мы смогли коснуться только слегка, в последнее время стали
предметом целой серии весьма тщательных и детальных исследований. См. в
частности: Munzer F. Romische Adelsparteien; Lily Ross Taylor. Party Politics in the Age of
Caesar. University of California Press, 1949; Scullard H. H. Roman politics; и Syme R.
The Roman Revolution. Oxford University Press, 1939.
65Хорошей иллюстрацией этого, конечно, является широко известный
анекдот, немного в другой версии рассказанный Цицероном (Об обязанностях. II, 25,
89) и многими другими античными авторами. Согласно Цицерону, когда Катона
спросили, чем скорее всего должен заняться крестьянин, чтобы добиться успеха в
своем деле, то он ответил: «С успехом выращивать крупный рогатый скот». А чем
вторым лучше всего ему заняться? «С определенным успехом выращивать коров
и быков». А третьим? «Неумело заниматься разведением скота». А четвертым?
«Выращивать зерно».
66См.: текст, с. 239.
67См.: von Fritz К. Totalitarismus. P. 63 и далее.
Глава 10. Причины падения римской республики
1 Montesquieu. Sur les causes de la grandeur des Romains et de leur decadence.
Chapter 9.
2Там же.
3См.: текст, гл. IX, с. 256 и далее и коммент. 59.
4См.: Плутарх, Катон Старший. 27 и далее, наш текст, гл. IV, с. 92-93.
5 Наиболее важным законом такого рода был закон, направленный против
ambitus (подкупа), который, согласно Ливию (Эпитома. 47), был принят в 159 г.
Безусловно, это именно тот закон, который имел в виду Полибий (VI, 56, 4), когда
говорил, что в Риме уголовным преступлением является покупка голосов за
«подарки», т.е. за деньги. Ранее, во II в., существовал закон против подкупа, Lex
Baebia от 181 г. (см.: Ливии XL, 19, 11); и небольшой фрагмент (представленный
Нонием, 470) речи, в которой Катон-старший несколькими годами позже
старался предотвратить его отмену, указывает, что, по крайней мере, между строк этот
более ранний закон был также направлен против использования взяток во время
выборов. Но то, что Ливии говорит по поводу выборов в предшествующие годы
(см.: Ливии XXXVII, 47, 6 и XXXVII, 57, 12 и далее; XXXVIII, 35, 1; XXXIX, 32,
409
10 и далее; XXXIX, 41, 1; и далее), показывает, что в то время прямой денежный
подкуп все еще не был главным средством; скорее использовались: непрямое
давление на голосующих со стороны влиятельных людей, особенно тех, кто занимал
официальные посты в магистрате, необъективность магистратов-председателей во
время представления кандидатов и при проведении процедуры голосования,
уловки, в результате которых у кандидата не было возможности быть представленным
публике перед выборами и так далее. То же самое еще в большей степени верно в
отношении ранних мер против подкупа, как например, плебесцит Петелия от 358 г.
(Ливии VII, 15) или эдикт диктатора Г. Мения от 314 г. (Ливии IX, 26, 6 и далее).
Эта разница между более ранними и более поздними мерами против подкупа
очень важна. Что покупка голосов путем непосредственно предложенных подарков
или денег не играла сколько-нибудь значимую роль до середины II в., безусловно,
не означает, что до этого «давление на голосующего» не играло огромной роли во
время выборов в Риме. Дело обстоит прямо противоположным образом. Но в то
время как воздействие, влияние, давление на голосующего, всякие уловки и даже
бесчестные манипуляции с процедурой голосования были известны давным-давно,
закон, который расценивал покупку голосов за деньги в качестве уголовного
преступления, отчетливо показывает, что это было некое новое явление и что вначале
это расценивалось как чудовищное преступление. И все же строгий закон не мог
быть ужесточен еще в большей степени, и спустя некоторое время преступление,
которое сперва расценивалось как достойное смертной казни, стало столь широко
распространенным, что уже никакие законы не могли его одолеть.
6 Первая quaestio perpetua была создана посредством Закона Кальпурния о
вымогательстве в 149 г. (см.: Цицерон. Брут. 27, 106).
7См.: Аппиан. Гражданские войны. I, 15, 3. В предшествующей главе Аппи-
ан говорит, что «богатые» препятствовали перевыборам Тиберия Гракха на том
основании, что один человек не мог законно занимать должность в течение двух
последующих лет. Похоже, это верно для всех курульных магистратов, хотя
наверняка это известно только для должностей консула и цензора, для которых такое
повторение было в равной степени запрещено законом соответственно после 264 и
151 г. Однако сомнительно, существовал ли такой закон для народных трибунов,
или же это была хорошо установившаяся традиция распространять те же самые
законы на народных трибунов, что и на курульных магистратов после того, как
трибунат стал такой же аристократической должностью, как и остальные.
Решающим фактором, несомненно, была интерцессия других трибунов, но эта
интерцессия с легкостью могла быть подкреплена утверждением, что Тиберий со своей
повторной претензией на должность народного трибуна нарушал mos maiorum.
8 Этот декрет о чрезвычайном положении (если он соответствует историческим
фактам) — первый, принятый римским сенатом — упоминается отчетливо только
Валерием Максимом (III, 17), хотя намек на него можно найти у Плутарха
(Тиберий Гракх. 18). По этой причине, а также потому, что консул отказался действовать
соответствующим образом, историчность этого первого senatus consultum ultimum
ставилась под сомнение многими современными исследователями. В то же
время, трудно объяснить тот факт, что люди, убившие Тиберия, не предстали перед
судом, хотя формально сенат выразил свое мнение, что государство было в
опасности, и оба, Плутарх и Аппиан, указывают, что по требованию, направленному
консулу Сципионом Назикой, принять меры против Тиберия, консул ответил, что
он не убьет ни одного римского гражданина без решения суда, предшествовали
аналогичные требования со стороны большинства сената. В любом случае, едва
ли можно сомневаться, что значительная часть, возможно, большинство сената,
выражало мнение, что государство было в опасности, и что для того, чтобы
справиться с этим положением, должны быть приняты экстренные меры. Но по сути
это есть значение декрета сената о чрезвычайном положении (см. текст, гл. VIII,
с. 215 и далее).
410
9Х. Лэст в своих великолепных главах, касающихся периода Гракхов в
истории Рима в «Cambridge Ancient History» (IX, p. 26), старался показать, что даже
при изменяющихся обстоятельствах II в. до н. э. интерцессия трибуна все еще была
очень важной функцией, которая была благотворна для государства. Ибо,
утверждает он, без интерцессии со стороны трибуна, у сената не было бы сдержки при
любой законодательной инициативе со стороны любого магистрата в народном
собрании, после того как он утратил auctoritas (положение) в своей изначальной
форме (см.: текст, с. 174). Однако хотя и верно, что во времена, когда народные
трибуны привыкли к ощущению, что они прежде всего члены сенатской
аристократии, сенат мог использовать интерцессию трибунов для этой цели (и действительно
это делал), и хотя такая интерцессия, без сомнения, иногда завершалась успехом,
нетрудно увидеть, что то, что действительно защищает Лэст — auctoritas patrum в
первоначальном смысле этих слов: право сената отказаться от ратификации
закона, одобренного народным собранием, — никогда не могло быть отменено,
поскольку это создавало благотворную сдержку на нездоровом законодательстве.
Интерцессия народного трибуна была, конечно, слабой и опасной заменой этого права
сената, ибо она заменяла право сената как учреждения, на право 10 трибунов-ин-
дивидумов, и, поскольку трибуны были никоим образом не обязаны подчиняться
сенату, это означало, что фактически меньшинство любой численности в сенате,
если оно могло получить поддержку любого из этих 10 трибунов, было способно
приобрести право (на решение), которое в прежние времена могло быть
прерогативой только большинства в сенате или его членов-патрициев. Тиберий Гракх был
абсолютно прав в своем убеждении, что такое использование интерцессии трибуна
полностью противоречило смыслу и цели такого института.
10Согласно Аппиану (Гражданские войны. I, 12, 5), Тиберий спросил народ
«может ли трибун, противоречащий в своих действиях воле народе, сохранять свою
должность?».
11 Хотя Тиберий рассматривал также вероятность внесения дополнительных
законов во время своего второго срока пребывания в должности, все античные
авторы сходятся во мнении, что страх за свою жизнь был основной причиной того,
что он домогался переизбрания, и нет оснований сомневаться, что угрозы его
жизни на самом деле играли важную роль в том, что он настойчиво выставлял свою
кандидатуру, несмотря на возражения своих коллег.
12Этот Сципион Назика (Серапион) был сыном Сципиона Назики (Коркула),
у которого, говорят, был знаменитый диспут с Катоном старшим по поводу
целесообразности сохранения или разрушения Карфагена (см.: текст, с. 92).
13См.: Плутарх. Тиберий Гракх. 19.
14До недавнего времени считалось, что резкий рост числа римских цензов с
318 823 в 131/130 г. до н. э. до 394 736 в 125/124 г. до н. э. отражал примерное число
семей, которые располагались на вновь созданных участках в Италии в
соответствии с аграрным законом Тиберия Гракха, по которым было вновь создано около
76000 хозяйств. В самом деле, нет никаких сомнений в наличии какой-то особой
причины для увеличения числа граждан, ибо между 136/135 и 131/130 их
число увеличилось только на 890, а между 125/124 и 115/114, т.е. за срок в 2 раза
более длинный, — лишь на 600; огромная разница в сравнение с увеличением на
76 000 за 5 лет с 130 по 125 г. до н. э. Впрочем, недавно точность этого заключения
была поставлена под сомнение, отчасти по соображениям хронологии (увеличение
должно было начаться до 130 г. до н.э., поскольку комиссия начала свою работу
в 133 г. до н.э.), а отчасти по другим причинам. Хронологический аргумент не
имеет большого значения, если считать, что были необходимы существенные
приготовления, прежде чем могло начаться реальное расселение крестьян. Некоторые
другие аргументы, возможно, более убедительны, но здесь мы их обсуждать не
будем. Впрочем, едва ли возможно избежать заключения, что огромный рост
показателей ценза между 130 и 125 гг. до н. э. имел какое-то отношение, прямое или
411
косвенное, к осуществлению аграрного закона Тиберия, реализация которого
закончилась в 125 г. до н. э. Кроме того, законодательство Г. Гракха указывает на то,
что общественные земли, владельцами которых были частные римские граждане
и которые должны были быть распределены согласно аграрному закону,
действительно были к этому времени распределены. По поводу деталей см.: Marsh. Р. 46 и
далее, и комментарии. Там же. Р. 407 и след.
15См.: Фест, стр. 286, под словом, res publica; Цицерон. Об обязанностях. 111,47.
16См.: Аппиан. Гражданские войны. I, 34, 4: <Ь<; xoivcovoOc ttjc f}Yeuov(a<; dtvxl
0kt)x6o)v eoouevoix; (что соучаствующие в управлении содержатся подобно
подданным).
17Там же; Валерий Максим IX, 5, 1.
18Тиберий Гракх осознавал, что новые фермеры будут нуждаться в некоторой
сумме денег для эксплуатации своих участков и внес и, вероятно, провел закон,
согласно которому часть огромных сокровищ, завещанных римскому государству
пергамским царем Атталом III, могла быть использована для этой цели. В любом
случае понятно, что эти деньги были сделаны доступными (для использования).
19 Римляне, конечно, использовали вспомогательные иностранные войска после
того, как они заключали союзы с народами или городами за пределами территории
Италии, но лишь много лет спустя они стали привлекать жителей провинций для
службы в римских легионах.
20Хронология законодательных инициатив Гая Гракха и множество деталей,
касающихся их содержания в античной традиции, крайне запутаны. Насколько мне
известно, наиболее убедительная реконструкция из того, что предложено до сих
пор, сделана в работе X. Лэста, в тех главах, которые он посвящает этому вопросу
в «Cambridge Ancient History» (IX, 45 и далее). Однако существует много деталей,
относительно которых, вероятно, никогда не удастся прийти к по-настоящему
хорошо обоснованному заключению. В то же время большинство этих вопросов, к
счастью, не представляют особого интереса для нашей темы.
21 Закон, безусловно, был более конкретен, но в античной традиции он изложен
столь расплывчато, что с трудом можно определить, как в действительности были
составлены его положения. Плутарх (Гай Гракх. 4) говорит, что закон был
направлен против магистрата, который без суда (axpixov) подвергал римского гражданина
изгнанию или смертной казни. Но дела сторонников Тиберия были рассмотрены
в суде сенаторов под председательством Попилия Лената. Цицерон (За Рабирия.
4, 12) говорит: «С. Gracchus legem tulit ne de capite civium Romanorum iniussu
vestro iudicaretur, hie popularis [sc. Labienus] a Ilviris iniussu vestro non iudicari de cive
Romano sed indicta causa civem Romanum capitis condemnari coegit». Это следует
понимать так, что решения законодательного суда также подчинялись provocatio
ad populum, если речь шла о смертной казни. Но словесная формулировка
закона не поддерживает это объяснение. Каково бы ни было его конкретное значение,
политическая цель представляется совершенно ясной.
22 Плутарх. Гай Гракх. 4: xov uev (sc. v6uov е'юеерсре) hi xtvoc; apxovxoc acprjpfjxo
xf,v dpxrjv 6 Щ\ю$ oux ecovxa xouxgj беихёрок; dtpxffc uexouaCav elai (Внес же (закон),
что если кто-либо, занимающий должность, будет отстранен народом от
должности, то ему не будет позволено занимать другие должности).
23 Я не упоминаю в данном контексте закон Семпрония, касающийся суда,
хотя некоторые исследователи помещают его в период первого трибуната Г. Гракха
и рассматривают как часть подготовленных им законодательных инициатив. Как
указывалось выше (гл. VII, коммент. 31), Аппиан (Гражданские войны. I, 22),
Тацит (Анналы. XII, 60) и Диодор (XXXVII, 9) приписывают Гракху
законопроект, согласно которому был должен измениться состав судов — на смену сенаторам
должны были прийти всадники. Но Плутарх (Гай Гракх. 5) сообщает, что закон
Г. Гракха предполагал, что состав судов должен был черпаться не только из
сената, но также из определенного числа всадников, ограниченного тремя сотнями.
412
Аппиан (Гражданские войны. I, 35) связывает этот последний закон с Ливием
Друзом-младшим, а Веллей Петеркул (II, 13) говорит, что Ливии Друз-младший
пытался вернуть суды сенаторам, но это встретило возражения со стороны самого
сената. У Ливия в Эпитоме (LX) приводится версия, что Г. Гракх внес
законопроект об увеличении числа сенаторов с 300 до 900. В конечном итоге закон Ацилия «О
вымогательствах», внесенный и одобренный при подстрекательстве Г. Гракха, но
официально связанный с именем его коллеги трибуна Ацилия Глабриона,
исключил сенаторов из членов жюри в судах de repetundis. Проблемы, представленные в
этих разнообразных и отчасти противоречащих друг другу античных письменных
источниках, до сих пор не получили полного и удовлетворительного объяснения.
С определенностью можно сказать только то, что Г. Гракх, по всей вероятности,
внес какой-то законопроект, касающийся состава судов во время своего первого
трибуната; но исключение сенаторов из членов законодательных судов было,
вероятно, вторым шагом, осуществленным во время второго трибуната Гая его
коллегой трибуном Ацилием Глабрионом. Позже различные мероприятия, безусловно,
перепутались. Весьма детальный обзор этой проблемы см.: Last Н. Cambridge
Ancient History. IX. P. 52 и далее, p. 892 и далее. См. также комментарий: Scullard //
Marsch F. В. P. 409-410.
24См.: Плутарх. Гай Гракх. 5.
25Там же. 9.
26См.: Там же. 10; Corpus Inscriptionum Latinarum. I, 198 и 200; см. также:
Fontes juris Romani anteiustiniani. Pars Prima iterum ed. S. Riccobono. Florence, 1941.
P. 84 и далее, 102 и далее; Ливии. Периохи, 60; Веллей I, 15; Аппиан. Гражданские
войны. I, 24. Время трибуната Рубрия оспаривается, некоторые исследователи
относят его к 124/23 гг. вместо 123/22 гг.; см.: Когпетапп Е. // Klio. Beiheft I. Р. 46 и
далее; Meyer Е. Kleine Schriften. S.413. Но законопроект едва ли может быть
датирован до аграрных законов Ливия Друза, если то, что сказал Плутарх о последнем,
соответствует истине. См.: Last Н. М. Cambridge Ancient History. IX. P. 891 след.
27 Веллей II, 7, 5.
28См.: Аппиан. Гражданские войны. I, 24, 4; Плутарх. Гай Гракх. 11.
29По поводу Lex Acilia см. коммент. 23.
30См.: Плутарх. Гай Гракх. 13-18; Аппиан. Гражданские войны. 1, 25-26.
31 По поводу деталей см.: von Fritz К. // Transactions of the American Philological
Association. LXXIV (1943). P. 146 и далее.
32См.: Плутарх. Марий, 4.
33Там же. Согласно Плутарху, Котта убеждал сенат «сопротивляться»
законопроекту Мария. Поскольку у сената не было права объявить недействительным
результат плебесцита, то не совсем ясно, что это означает и, к сожалению,
Плутарх также не проясняет ситуацию, независимо от того, имели ли место действия
Котты и сената до или после того, как законопроет Мария получил утверждение
в народном собрании. В первом случае, сенат мог попытаться предотвратить его
прохождение, подталкивая других трибунов к выступлению с интерцессией, хотя
после полученного опыта с Тиберием Гракхом сенат должен был с неохотой
использовать этот механизм против трибунов. Или это мог быть просто вотум недоверия
(т.е. выражение мнения сената, что закон противоречит интересам государства),
и в этом случае Марий мог оправдать свои действия против консула, доказывая,
что требуя процедуры вотума недоверия, он выказывал неуважение народному
собранию и его конституционным образом избранному трибуну.
34См.: Плутарх. Марий. 8; Саллюстий. Югуртинская война. 78.
35 Похоже, что существовало два разных законопроекта, один —для поселения
ветеранов и пролетариев в Цизальпинской Галлии, а другой — для создания
заморских колоний; но оба они, очевидно, представляли собой часть одного плана. См.:
Цицерон. За Сестия. 37, 101; Аппиан. Гражданские войны. I, 29-31; Цицерон. За
Бальба. 21, 48-49; (Аврелий Виктор). О знаменитых мужах. 73.
413
36 Цицерон. За Бальба 21, 48: ut in singulus colonias ternos civis Romanos facere
posset. Число это так невелико, что предложение едва ли вызвало сильное
негодование среди столичного пролетариата, как утверждает Аппиан (I, 29). Очевидно,
что если цифра в сочинении Цицерона соответствует истине, то закон должен был
содержать другие положения, касающиеся участия в поселении италийцев, не
обладающих полными гражданскими правами.
37 Аппиан. Гражданские войны. I, 29; см. также предшествующий комментарий.
38Этот закон упоминается Цицероном (Ad Herennium, I, 21) без указания
даты, и целая группа исследователей (Robinson F. W. Marius, Saturninus and Glaucia
// Jenaer historische Arbeiten. Ill [Bonn, 1912]. S. 63 и далее; Last H.M. Cambridge
Ancient History. iX, 165; Passerini и другие) старалась доказать, что он должен
относиться к периоду первого трибуната Saturninus в 103 г. Аргументы
(преимущественно основанные на нумизматических доказательствах), которые дали
основание для такого предположения, в то же время неубедительны; и не похоже,
что законопроект, который должен был привести к конфликту между Сатурнином
и Марием, должен совпадать по времени с его первым трибунатом. См. также:
Broughton Т. R. The Magistrates of the Roman Republic. I. New York, 1951. R 578,
коммент. 3 и 5.
39 Плутарх. Марий. 29; т<3 vouco rcei'flapx^aeiv kinzp eaxi v6uo<;.
40Аппиан I, 36; ср. (Аврелий Виктор). О знаменитых мужах. 4: Latinis civi-
tatem, plebi agros, equitibus curiam, senatui iudicia permisit.
41 См.: Цицерон. О своем доме. 16, 41: iudicavit senatus М. Drusi legibus, quae
contra legem Caecilium et Didiam latae essent, populum non teneri; там же, 20, 53:
quae est sententia Caeciliae legis et Didiae nisi haec ne populo necesse sit in coniunctis
rebus compluribus aut id quod nolit accipere aut id quod velit repudiare?
42См.: Веллей Патеркул II, 29, 1: ex agro Piceno qui totus paternis eius clientelis
refertus erat contaxit exercitum (sc. в 83 г.).
43Традиция, касающаяся включения в список новых граждан, противоречива
и туманна. По Аппиану (I, 49, 4), десять новых триб были добавлены к 35,
которые оставались зарезервированными для старых граждан, в то время как Веллей
(II, 20, 2) говорит, что новые граждане должны быть распределены по восьми
существующим трибам. Все античные авторы в то же время соглашаются, что
распределение было сделано таким образом, чтобы ограничить влияние новых
граждан.
44По Аппиану (Гражданские войны. I, 55, 5), консулы объявили длинную
череду религиозных праздников, во время которых нельзя было вести никаких
публичных дел. Объявление таких праздников (feriae coceptivae или imperativae), к
примеру, для заглаживания какого-либо оскорбления, нанесенного богам, или для
отвращения других предзнаменований, входило в компетенцию консулов. Но,
безусловно, использовать это право с целью предотвращения голосования по
поводу законопроекта, внесенного в народное собрание, было вопиющим превышением
этой компетенции.
45 Аппиан. Гражданские войны. I, 59. Формулировка данного пассажа
предполагает, что старый «сервианский» порядок Comitia Centuriata был восстановлен.
См.: текст, с. 130 и 238 с коммент. 52.
46По поводу данных и последующих событий см.: Аппиан. Гражданские войны.
I, 64 и далее.
47 См. von Fritz К. Leges sacratae.
48См.: текст, с. 225 и далее.
49 Ливии. Эпитомы, 61; сравни Цицерон, Об ораторе, II, 25, 106 и II, 30, 132.
50 Цицерон. Четвертая речь против Катилины.
51 См.: текст с. 228 и далее.
52 У Ливия (Эпитомы, 89) утверждается, что народные трибуны утратили ius
rogandi. Как показал H.M.Last (Cambridge Ancient History. IX. P. 896), аргументы,
414
которые были выдвинуты против данного сообщения, неубедительны. Но даже
если утверждение в эпитоме Ливия неточно, и законодательная инициатива трибунов
просто была подчинена власти сената, они, строго говоря, могли вносить
законопроект только ex auctoritate senatus, но практический результат отличился бы не
очень сильно.
53 Цицерон (Вторая речь против Верреса. I, 60, 155) говорит, что трибун 75 г.
Кв. Опимий был подвергнут судебному разбирательству и очень крупному штрафу
«quod contra legem Corneliam intercessisset», т. е. поскольку он использовал или
пытался использовать свое право в нарушение Lex Cornelia, т. е. конституции Суллы.
К сожалению, мы не знаем, в каких случаях законы Суллы запрещали народным
трибунам подавать интерцессию.
54Lex Villia Annalis от 180 г., похоже, установил ordo magistratuum или cursus
honorum, предписывавший такую последовательность: квестор, претор, консул: а
согласно Ливию (XL, 44, 2), он также предписывал минимальный возраст для
каждого из этих магистратов. Но детали закона неизвестны.
55 Такое требование было выдвинуто плебесцитом Генуция в 342 г. Но
результаты этого плебесцита, безусловно, никогда не стали законами и не принимались
в расчет на выборах после 330 г. (см. текст, гл. IX, с. 222 и след. коммент. 6). В
середине II в., по-видимому, был принят закон, вообще запрещающий повторные
выборы на должность консула. Ср.: Ливии. Эпитома. 56; и справка к речи Катона
«ne quis iterum consul fiat» в: Фест. С. 242 М. См. также: выше, коммент. 7.
56См.: Цицерон. Против Л.Пизона. 21, 50.
57 Цицерон. К близким. III, 5, 3.
58См.: текст, гл. VII, с. 184 и далее.
59См.: Цицерон. О консульских провинциях. 3.
60Цицерон. Против Л.Пизона. 21, 50; по поводу других положений Lex
Cornelia maiestatis см.: Тацит. Анналы. I, 72; Цицерон. 1) К близким, III, 11, 2; 2) За
Клуенция, 35, 97; 3) Вторая речь против Верреса, 11, 1, 12.
61 Термин «писаная конституция» является, вероятно, несколько
дезориентирующим, поскольку законодательство Суллы не заменяло все ранее существующие
законы, которые мы могли бы назвать конституционными, за исключением того,
что со временем они были специально отменены. И все же, поскольку,
законодательство Суллы — наиболее важный шаг, и во многих отношениях единственная
попытка во всей истории римской конституции (возможно, за исключением
законов Валерия-Горация, чья сфера охвата, однако, была, безусловно, гораздо более
ограниченной) создать в целом систему сформулированных и записанных за один
раз статей конституции, то этот термин в данном контексте, вероятно,
используется не совсем неправильно.
62 Поскольку главные события в период времени после Суллы, в той же степени,
в которой они должны упоминаться в нашем контексте, в целом хорошо известны
и надежны, то я не даю в комментариях ссылок на письменные источники, как я
делал это по отношению к гораздо менее убедительно подтвержденным и гораздо
более спорным событиям в предыдущий период. Наиболее тщательно
составленный и полный перечень письменных свидетельств может быть найден в: Gelzer М.
Pompeius.
63См.: текст, с. 291 и коммент. 42.
64См.: Meyer Е. Caesars Monarchie und das Principat des Pompeius, 3. aufl.
Stuttgart, 1922; а по поводу несколько иного взгляда на характер, склад ума
и стремления Помпея см.: Gelzer М. Pompeius. См. также: von Fritz К. Pom-
pey's Policy Before and After the Outbreak of the Civil War of 49 В. С // P. 145 и
далее.
65См., напр.: Heitland W. E. The Roman Republic. Cambridge, 1923. P. 11, 323.
66По поводу деталей см.: von Fritz К. Totalitarismus. S.63 и далее.
67См. текст, с. 247 и далее, 279, 288.
415
68См.: Res gestae divi Augusti. XXXIV, IV, 21-23: potestatis autem nihil amplius
habui quam qui fuerunt mihi quoque in magistrate collegae. Наиболее важно то,
каким образом слово «potestas» приобрело двусмысленость в данном предложении.
На протяжении всего республиканского периода этот термин означает
гражданскую власть, которой магистрат обладает соответственно занимаемой им
должности. Безусловно, это была весьма реальная власть, хотя и ограниченная законом.
Вне всяких сомнений, совершенно справедливо, что когда Август почувствовал
себя готовым принять на себя должность консула, он обладал теми же функциями и
властными полномочиями, что и его коллега по консулату. Вместе с тем нет ничего
более далекого от истины, чем утверждение, что ни один консул не мог осмелиться
использовать принцип in re pari maior causa prohibentis против Августа, и говоря
в целом, независимо от того был или не был Август консулом в какой-то
определенный момент, любой конфликт между ним и другим консулом сразу показывал
бы, что консул обладал своей potest as только благодаря согласию Августа.
69 Тацит. Анналы. XIII, 4, особенно последнее предложение: teneret antiqua mu-
nia senatus, consulum tribunalibus Italia et publicae provinciae assisterent: illi patrum
aditum praeberent, se mandatis exercitibus consulturum.
70См.: von Fritz K. Totalitarismus. S. 69 и след.
Заключение
*См.: текст, гл. VII.
2Гоббс. Левиафан. Гл. 19.
3Там же. Гл. 26.
4Там же. Гл. 19.
5Там же. Гл. 29.
6Там же. Гл. 19: «Как в прежние времена в Спарте, когда у царей было право
руководить войсками, но власть была у эфоров».
7Там же. Гл. 17.
8Там же. Гл. 20.
9В гл. 18 у Гоббса есть еще пример показного рассуждения: «Когда эта
значительная власть неотделимо и неотчуждаемо приложена к верховной власти,
остается мало оснований для такого мнения тех, которые говорят о суверенных
правителях, что, хотя они, будучи singulis majores, обладают большей властью,
чем каждый из его подданных, в то же время являясь universis minores,
обладают меньшей властью, чем все их подданные вместе взятые. Ибо если все вместе
взятые они не образуют коллективный орган, как одно лицо, значит, все вместе и
каждый по отдельности они означают то же самое и тогда утверждение является
абсурдным. Но если они все вместе воспринимают себя как одно лицо (и лицо это
облечено верховной властью), тогда власть их всех вместе идентична верховной
власти и в этом случае утверждение также абсурдно». Но царь не является singulis
major, за исключением ситуации, когда ему подчиняются люди, или его солдаты
или исполнительные органы и т. д., и вопрос, если мы не хотям потеряться в чисто
абстрактных аргументах, не имеющих отношение к реальности, заключается
конкретно в том, почему, посредством кого и при каких обстоятельствах и с какими
ограничениями, если они есть, ему подчиняются.
10См.: текст, с. 187 и далее.
иГоббс. Левиафан. Гл. 19.
12 Аристотель. Политика. 1292а, 29 и далее; 1293а, 38 и далее; 1294b, 8 и далее
и passim.
13Гоббс. Левиафан. Гл. 19.
14По этому вопросу см.: von Fritz К. Conservative Reaction and One-Man Rule
in Ancient Greece // Political Science Quarterly. LVI (1941). P. 51 и далее.
416 -
15См., напр.: Арриан. Анабазис Александра, III, 23, 4; VI, 2, 1; VII, 24 4, в
основном из Птолемея I; и Плутарх. Eumenes. 3-5, из Иеронима из Кардии. Также
заслуживает внимания то, что в некоторых из историй, рассказаных в
упомянутых пассажах, верховный правитель оказывает высокопоставленному подданному
побежденного врага-самодержца очень высокое доверие по причине лояльности
последнего его бывшему хозяину. Это показывает, как лояльность рассматривается
в качестве объективного свойства как нечто, данное верховному правителю как
верховной власти, т.е. как воплощению законного порядка, а не ему лично как
отдельному лицу.
16См.: Ливии II, 18, 8; И, 30, 4 и далее; VI, 38 и далее; и passim. Детали историй,
рассказанных Ливием по этому поводу и ранее и даже конкретные диктатуры,
конечно, обладают сомнительной историчностью. Но в нашем контексте особенно
важна общая идея роли диктаторов в конфликте между плебеями и патрициями.
Эта идея, которая, как показывает Ливии, была широко воспринята в более позднее
время, должна была, по крайней мере, быть основана на некоторой разновидности
устной традиции.
17 В 9-й главе своего трактата о конституции в Афинах Аристотель
перечисляет демократические черты конституции Солона и выделяет как наиболее важный
тот факт, что суды, учрежденные Солоном, состояли из больших жюри, в работе
которых могли участвовать избранные на основании жребия граждане,
принадлежащие к различным классам. «Ибо, — добавляет он, —-когда люди имеют право
голосовать в судах, то они являются хозяевами в государстве».
В то же время, если рассматривать это наблюдение в свете истории Афин, оно
не противоречит тому, что было сказано выше в тексте, но скорее подтверждает
это. Безусловно, правда, что судебные жюри олицетворяли собой наиболее
демократичные черты полуолигархической, полудемократической конституции Солона,
но они никогда не олицетворяли революционный элемент ни при этой, ни при
любой другой более поздней конституции в Афинах.
18См., напр.: Ливии И, 41 и далее.
19См.: Аристотель. Политика. И, 1266а, 39 и далее и наш текст, с. 78 и след.
20 Геродот VII, 101 и далее.
21 По поводу дискуссии об этой совершенно иной проблеме в свете античной
истории см.: von Fritz К. Totalitarismus.
Приложение I. Концепция Судьбы у Полибия
и проблема развития его взглядов
1 Следующий далее анализ концепции Полибия о ТОх*] и раздел в статье
Конрада Циглера «Polybios» (Pauly Wissowa), где освещена та же проблема, были
написаны примерно в одно и то же время и, по нашему мнению, независимо друг
от друга. Однако, когда позднее мы обменялись рукописями (см. Предисловие),
то оказалось, что оба пришли к весьма сходным результатам. В самом деле, по
главным вопросам они были почти идентичны. Поскольку, однако, мои аргументы
по большей части отличаются от его доводов и поскольку Циглер, естественно, не
сделал акцента на наиболее важных вопросах содержания этой книги, а именно на
близкой аналогии между проблемой использования Полибием концепции Тюхе и
проблемой очевидного противоречия в его теории между рационально созданной
и получившей естественное развитие смешанной конституцией, то
представляется справедливым также опубликовать и этот анализ. Тот факт, что мы пришли
примерно к одним и тем же выводам независимо друг от друга, можно, вероятно,
считать аргументом в пользу справедливости этих заключений.
2Полибий I, 86, 7.
3Там же. II, 4, 3.
417
4Там же. XXXVIII, 18, 8.
5Там же. XXIII, 10, 12; см. также XI, 5, 8 и XXIX, 19, 1.
6Там же. XXIX, 22, 2 и далее. Для компенсации в противоположном
направлении см.: XV, 20, 8.
7Там же. XXXVI, 13, 2; см. также XV, 20, 5 и XXIII, 10, 2.
8Там же. XXII, 4, 3.
9Там же. XXXIX, 8, 2.
10Там же. I, 63, 9.
пТам же. XXXI, 30, 2-3.
12Там же. И, 7, 1; см. также X, 5, 9.
13Там же. XXXVI, 17, 1 и далее.
14Там же. I, 4, 1 и I, 4, 4.
15Там же. I, 63, 9.
16Там же. II, 38, 4-5.
17См.: Cuntz О. S.43 и далее.
18См.: von Scala R. S. 159 и далее, а по поводу несколько иной версии
генетического объяснения противоречий во взглядах Полибия о Судьбе, см.: Laqueur R.
S. 225 и далее.
19 См. выше коммент. 2-9.
20По поводу приблизительной даты составления последних книг «Истории»
Полибия см. текст, с. 60.
21См.: Полибий I, 4, 1; I, 4, 4;, I, 13, 12; I, 35, 2; И, 2, 10; И, 4, 3; II, 7, 1; И, 35,
5; И, 37, 6.
22 По поводу более ранних попыток решить проблему скорее таким образом,
чем на основании «генетической» теории, см.: Herlcod R. Р. 163 и далее; Siegfried W.
S. 1-6 и далее и Mioni Е. Р. 140 и далее.
23См.: текст, с. 370.
24См.: отрывки, цитированныые в коммент. 10-13.
2ЪПолибий XXXVI, 17, 13.
26Там же. III, 6, 5 и далее.
27Там же. XXIX, 21; Полибий нарочито не ссылается на Рим, когда рассуждает
о падении великого Персидского могущества и, позже, еще большего Македонского
могущества, но то, что он это подразумевает, является очевидным.
28Там же. XXXVI, 17, 1 и далее; см. текст с. 389 и след.
29 Поздним результатом этой длительной полемики является небольшой
трактат Плутарха, О счастье или мужестве Александра Великого.
30Полибий II, 38, 4 и далее.
31 См. с. 40 и след. настоящего издания.
32 Аристотель, Физика. II, 5, 196Ь, 110 и далее.
33Полибий XXXVI, 17, 1 и далее.
34См., напр.: Полибий I, 84, 9; XXIII, 10, 2; XXIX, 21, 1 и далее; XXXIX, 8, 1-2.
35Там же. VI, 56, 10, 9 и далее.
36См., напр.: V, 10, 94 и далее.
37По поводу Тюхе см. цитату из философского трактата перипатетика Демет-
рия Фалерского в XXIX, 2 и далее.
Приложение II. Критика Полибием идеализации
политического и социального устройства Крита
1 Полибий VI, 45, 1.
2Диоген Лаэртский II, 6, 57.
3См.: Jacoby III В, 460 (s.397 и след.)
4См.: Oilier I, 400.
418
5 Платон. Законы. IV, 712е.
6Страбон X, 4, 16 и далее (С 480 и далее); см. также: Jacoby, II А, 70 F 149.
7По поводу очень детального анализа свидетельства см. van Effenterre; стр. 77
и далее.
8 Существование такого же института под тем же названием в Спарте
подтверждается Плутархом (Ликург, 16).
9См.: Luria S. // Philologus, LXXXII (1927), 113 и далее.
10 К примеру, Hasebroek, р. 253 и далее.
11 Геродот I, 65; см. также Аристотель. Политика. II, 1271b, 23.
12См. напр.: Ehrenberg V. S. 12 и далее, который дополнительно старался
объяснить, как могла возникнуть традиция, что Ликург заимствовал новую
конституцию на Крите.
13 Аристотель. Политика. И, 1270b, 31 и далее.
14Ксенофонт. Лакедемонская полития. 14; Греческая история, 111, 4.
Указатель книг и статей,
часто упоминаемых в комментариях
Цель этого списка литературы не заключается в том, чтобы представить или
заменить библиографический указатель. Библиография по всем проблемам,
которые были обсуждены или затронуты в данной книге, заполнила бы том
соответствующего размера и потому не может быть представлена здесь. Тщательно
подобранную и доведенную до сегодняшнего дня библиографию, касающуюся
непосредственно Полибия, хотя и не по другим проблемам, обсуждавшимся в данной
книге, можно найти в: Mioni Е. Р. 155-64. См. также статью Конрата Циглера о
Полибии в Pauly-Wissowa.
Ссылки в комментариях на книги, представленные в следующем списке,
сделаны просто по имени автора или, если в указатель включены две и более работ
одного и того же автора, то по имени автора плюс по наиболее важному слову в
заглавии; например, Gelzer. Nobilitat или Gelzer. Pompeus.
Afzelius Л. Den Romerske Nobilitets Omfang. 1935.
Altheim F. Literatur und Gesellschaft im ausgehenden Altertum. Halle (Saale),
1950.
Beloch K. J. Romische Geschichte bis zum Beginn der Punischen Kriege, Leipzig,
1922.
Botsford G. W. The Roman Assemblies. New York, 1909.
Chrimes К. M. T. Ancient Sparta: A Reexamination of the Evidence. Manchester,
1949.
Coli U. Regnum. Rome, 1951.
Cuntz O. Polybius und sein Werk. Leipzig, 1902.
Ehrenberg V. Neugrtinder des Staates. Munich, 1925.
Gelzer M. Die Nobilitat der romischen Republik. Leipzig, 1912.
Pompeus. 2d. Munich, 1948.
Gzell St. Histoire ancienne de TAfrique du Nord. Paris, 1918.
Hasebroek J. Griechische Wirtschafts- und Gesellschaftsgeschichte bis zur
Perserzeit. Tubingen, 1931.
Heitland W. E. The Roman Republic. 3 vols. Cambridge, 1923.
Hercod R. La conception de l'histoire dans Polybe. Lausanne, 1902.
Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker. Vols. I—II D, Berlin; Leipzig,
1923-1930; Vol. Ill A& B. Leyden, 1943 and 1950.
Kahrstedt U. Griechisches Staatsrecht. Vol. I. Gottingen, 1922.
Kapp E.t von Fritz K. Aristotle's Constitution of Athens and Related Documents,
with Introduction and Notes. New york, 1950.
419
Laqueur R. Polybius. Leipzig, 1913.
Marsh F. B. A History of the Roman World from 146 to 30 В. С 2d ed. by
H. Scullard. London, 1952.
Meltzer O. Geschichte der Karthager. Vol. II. Berlin, 1896.
Meyer E. Romischer Staat und Staatsgedanke. Zurich, 1920.
Michell H. Sparta. Cambridge (England), 1950.
Mioni E. Polibio. Padua, 1949.
Munzer F. Romische Adelsparteien und Adelsfamilien. Stuttgart, 1920.
Pauly- Wissowa. Real- Encyclopaedic der classischen Altertumswissenschaft.
Poschl V. Romischer Staat und griechisches Staatsdenken bei Cicero. Berlin, 1936.
Rech R. Mos Maiorum: Wesen und Wirken der tradition in Rom. Dissert. Marburg,
1936.
Rudolph H. Stadt und Staat im romischen Italien. Leipzig, 1935.
Ryffel H. МЕТАВОЛН IIOAITEION: Der Wandel der Staatsverfassungen. Bern,
1945.
Scullard H. Roman Politics from 220 to 150 В. С Oxford, 1951.
Sherwin-White A.N. The Roman Citizenship. Oxford, 1939.
Siegfried W. Studien zur geschichtlichen Anschauung des Polybius. Leipzig, 1928.
Taeger F. Die Archaeologie des Polybius. Stuttgart, 1890.
Taubler E. Imperium Romanum. Leipzig, 1913.
Taylor L. R. Party Politics in the Age of Caesar. University of California Press,
1949.
van Effenterre H. La Crete et le monde grec de Platon a Polybe. Paris, 1948.
Vogt J. Rom und Karthago, Ein Gemeinschaftswerk. Tubingen, 1943.
von Fritz K. Leges Sacratae and Plebei Scita // Studies Presented to D. M.
Robinson on his Seventieth Birthday. Vol.11. P. 893-905. St. Louis (Missouri), 1953.
The Reorganisation of the Roman Government in 366 B.C. and the So-called
Licinio-Sextian Laws // Historia. I (1951). P. 1-44.
Totalitarismus und Demokratie im alten Griechenland und Rom // Antike und
Abendland. I (1948). P. 47-74.
von Scala R. Die Studien des Polybius. Stuttgart, 1890.
Walbank F. W. Polybius and the Roman Constitution // Classical Quarterly (1943).
P. 73-89.
СОДЕРЖАНИЕ
А, Б. Егоров. Теория «смешанной конституции» Полибия в монографии
Курта фон Фрица 3
Предисловие и введение 22
Глава 1. Жизнь Полибия и политический фон его времени 30
Глава 2. Композиция исторического труда Полибия и степень его
сохранности 56
Глава 3. Историографические принципы Полибия и его теория
происхождения государства 64
Глава 4. Круговорот конституций и смешанная конституция 84
Глава 5. Анализ неримских конституций у Полибия 119
Глава 6. Следы оценки Полибием развития римской
конституции 145
Глава 7. Полибиев анализ римской конституции во времена ее
наибольшего совершенства; правовые, традиционные и
реальные основы разделения власти в римской
республике 174
Глава 8. Смешанная конституция, разделение властей и система
сдержек и противовесов; несоответствие между сдерж-
ками и противовесами и экстраординарные
постановления 199
Глава 9. Социальные, экономические и национальные основы
разделения власти в римской республике 233
Глава 10. Причины падения римской республики 265
Заключение 316
Приложение I. Концепция Судьбы у Полибия и проблема развития его
взглядов 359
Приложение П. Критика Полибием идеализации политического и
социального устройства Крита 368
Примечания 373
Указатель книг и статей, часто упоминаемых в комментариях ... 419
Фриц К. фон
Ф89 Теория смешанной конституции в античности:
Критический анализ политических взглядов Полибия / Пер. с
англ. А.Б.Егорова, Г. А. Лапис. Отв. ред. В. А.Гуторов. —СПб.:
Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007. —422 с.
ISBN 978-5-288-04256-0
Книга известного антиковеда и теоретика истории Курта фон Фрица
посвящена историко-философским взглядам Полибия, одного из
крупнейших историков древности, также знаменитого своими философско-теорети-
ческими обобщениями. В книге последовательно рассматриваются
биография Полибия, рассмотрение им различных политических систем греческих
государств, оценка демократии, аристократии, олигархии и монархии в
античном мире, специальный анализ политического устройства Рима и так
называемая теория «смешанного строя». К. фон Фриц рассматривает
историко-философские суждения Полибия на широком фоне не только
античной, но и современной ему теории государства и права.
Для специалистов-антиковедов, историков, философов, социологов и
политологов, занимающихся вопросами теории государства, и интересующихся
историей античности, философией истории и социальным устройством
античного и современного общества.
ББК 63.3(0)32
Научное издание
Курт фон Фриц
ТЕОРИЯ СМЕШАННОЙ КОНСТИТУЦИИ В АНТИЧНОСТИ:
КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
ПОЛИТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ ПОЛИБИЯ
Директор Издательства СПбГУ
проф. Р. В. Светлов
Главный редактор Т. Н. Пескова
Редактор Е. Е. Жирнова
Художественный редактор Е. И. Егорова
Обложка художника Е. А. Соловьевой
Корректор А. И. Овчинникова
Верстка А. М. Вейшторт
Подписано в печать 14.02.2007. Формат 60x90Vie- Бумага офсетная.
Печать офсетная. Усл. печ. л. 26,5. Тираж 1000 экз. Заказ N* 86
Издательство СПбГУ. 199004, С.-Петербург, В. О., 6-я линия, 11/21
Тел. (812) 328-96-17; факс (812) 328-44-22
E-mail: editor@unipress.ru www.unipress.ru
По вопросам реализации обращаться по адресу:
С.-Петербург, В. О., 6-я линия, д. 11/21, к. 21
Телефоны: 328-77-63, 325-31-76 E-mail: post@unipress.ru
Типография Издательства СПбГУ. 199061, С.-Петербург, Средний пр., 41