Похожие
Текст
^ЛЕОНТЬЕВЪ
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
Изданіе В. Саблина.
К. ЛЕОНТЬЕВЪ.
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. ЛЕОНТЬЕВА
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
ИЗДАНІЕ В. М. САБЛИНА.
К. Леонтьевъ.
РОМАНЫ
И
повъсти.
*
-®-:—
МОСКВА. —1912.
ТИПОГРАФІЯ В. М. САБЛИНА.
Петровка, д. Обидиной. Телефонъ 131-34.
Москва.—1912.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
К. Леонтьевъ..........................................I—XI
Подлипки. (Романъ)...................................... 1
Въ своемъ краю. (Романъ)............................. 263
Исповѣдь мужа. (Повѣсть)...............................595
К. Леонтьевъ.
Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ происходилъ изъ старинной
дворянской семьи и родился 13-го января 1831 г. въ родовомъ
имѣніи отца, сельцѣ Кудиновѣ, Мещовскаго уѣзда, Калужской губ.
Первоначальное воспитаніе онъ получилъ подъ руководствомъ мате-
ри своей Ѳеодосьи Петровны, урожденной Карабановой, женщины
умной, изящной, прекрасно-образованной и очень религіозной. Влі-
яніе матери положило свой неизгладимый отпечатокъ на развитіе
религіозныхъ и эстетическихъ вкусовъ К. Леонтьева. Впослѣдствіи
онъ самъ всегда говорилъ, что въ его дѣтскихъ впечатлѣніяхъ „ре-
лигіозное соединялось съ изящнымъ“ и что „воспоминанія объ оча-
ровательной материнской комнатѣ неразрывно связаны и съ самыми
первыми религіозными впечатлѣніями дѣтства, и съ раннимъ созна-
ніемъ красотъ окружающей природы, и съ драгоцѣннымъ образомъ
красивой, всегда щеголеватой и благородной матери".
Въ 1843 г. К. Леонтьевъ былъ опредѣленъ кадетомъ въ дво-
рянскій полкъ въ Петербургѣ, изъ котораго черезъ годъ взятъ былъ
по болѣзни и переведенъ въ калужскую гимназію, гдѣ и кончилъ
курсъ въ 1849 г. съ правомъ поступленія въ университетъ безъ
экзамена. Въ томъ же году онъ поступилъ въ Ярославскій Деми-
довскій лицей, но въ половинѣ зимы уже перешелъ на медицинскій
факультетъ Московскаго университета. Это было сдѣлано по жела-
нію матери; самъ же К. Леонтьевъ не любилъ медицины и не чув-
ствовалъ къ ней призванія, хотя впослѣдствіи, когда пришлось ему
нѣкоторое время лѣчить, онъ работалъ съ увлеченіемъ. Во всякомъ
случаѣ естественно-научное образованіе, полученное К. Леонтьевымъ
Леонтьевъ, т. I. 1
II
въ студенческіе годы, принесло ему большую пользу. Онъ самъ не
разъ потомъ съ гордостью говорилъ, что именно этому образованію
обязанъ выработкой своего логическаго мышленія и тѣмъ, что въ
своихъ историческихъ изслѣдованіяхъ онъ пользовался всегда мето-
дами опытныхъ наукъ.
Къ студенческимъ годамъ К. Леонтьева относятся и первые его
литературные опыты. Въ 1851 г., будучи еще на второмъ курсѣ,
онъ написалъ комедію „Женитьба по любви", а въ 1852 г. первыя
главы неоконченной потомъ повѣсти „Булавинскій заводъ". Для
оцѣнки своихъ произведеній К. Леонтьевъ рѣшилъ обратиться къ
И. С. Тургеневу, жившему тогда въ Москвѣ. Иванъ Сергѣевичъ
принялъ его очень ласково и далъ очень лестный отзывъ о его ко-
медіи. „У васъ большой талантъ" — говорилъ онъ К. Леонтьеву, а
позже писалъ ему о томъ же произведеніи: „Это вещь замѣчатель-
ная и оригинальная". Комедія была послана И. С. Тургеневымъ въ
„Отечественныя Записки" къ Краевскому, которому онъ писалъ:
„Посылаю Вамъ произведеніе одного молодого человѣка, весьма за-
мѣчательное, хотя еще не совсѣмъ зрѣлое... Мнѣ кажется, что у
г-на Леонтьева есть будущность..."
Но комедія не была напечатана вслѣдствіе цензурныхъ затруд-
неній. Первымъ же произведеніемъ К. Леонтьева, появившимся въ
печати, была повѣсть „Благодарность", напечатанная въ 1854 г. въ
литературномъ отдѣлѣ „Московскихъ Вѣдомостей". Въ этомъ же
году К. Леонтьевъ уѣхалъ на войну въ Крымъ, гдѣ прослужилъ
военнымъ врачомъ два года, часто мѣняя мѣста своей службы.
По заключеніи мира К. Леонтьевъ вышелъ въ отставку и
уѣхалъ въ Москву, гдѣ сталъ искать себѣ мѣста, такъ какъ
на хорошій литературный заработокъ нельзя было надѣяться.
Въ 1858 г. онъ поступилъ домашнимъ врачомъ въ имѣніе барона
Розена въ Нижегородской губ. Здѣсь онъ написалъ свой романъ
„Подлипки", первое серьезное въ художественномъ отношеніи про-
изведеніе. Но хотя жизнь въ имѣніи бар. Розена была обезпечена,
спокойна и весела, но и это не удовлетворяло К. Леонтьева, искав-
шаго болѣе широкаго приложенія своихъ силъ и большаго разно-
образія въ окружающей обстановкѣ. Черезъ два года онъ уже
уѣхалъ въ свое Кудйново, оставивъ навсегда нелюбимую медицин-
скую практику.
III
Въ 1861 г. К. Леонтьевъ женился на дѣвушкѣ простого проис-
хожденія, крымской гречанкѣ изъ Ѳеодосіи. Въ 1863 г. онъ посту-
пилъ на службу въ Министерство Иностранныхъ Дѣлъ и въ томъ
же году назначенъ былъ секретаремъ консульства на островъ Критъ.
Почти 10 лѣтъ прослужилъ К. Леонтьевъ на Востокѣ: сперва въ
Кандіи, потомъ секретаремъ консульства въ Адріанополѣ, вице-кон-
суломъ въ Тульчѣ и консуломъ въ Янинѣ и Салоникахъ. Эти годы
самые блестящіе въ художественномъ творчествѣ К. Леонтьева; здѣсь
онъ написалъ „Исповѣдь мужа" (Ай-Бурунъ) и цѣлый рядъ поэти-
ческихъ разсказовъ и повѣстей изъ мѣстной, своеобразной жизни.
Но здѣсь же къ концу этого періода проявился въ К. Леонтьевѣ
сложный духовный процессъ, давно назрѣвавшій и закончившійся въ
1871 г. отъѣздомъ на Аѳонъ, гдѣ К. Леонтьевъ прожилъ 13 мѣся-
цевъ почти безвыѣздно—послушникомъ аѳонскихъ старцевъ Іеро-
нима и Макарія. Вернувшись съ Аѳона, К. Леонтьевъ вышелъ въ
отставку и годъ прожилъ въ Константинополѣ. Въ это время онъ
написалъ рядъ статей по политическимъ вопросамъ и въ томъ числѣ
свой основной трудъ ^Византизмъ и Славянство" у въ которомъ рас-
крылъ съ наибольшей полнотой и логической послѣдовательностью
свое культурно-историческое міровоззрѣніе.
Въ 1874 г. вслѣдствіе матеріальныхъ затрудненій К. Леонтьевъ
вынужденъ былъ вернуться въ Россію и цѣлый рядъ лѣтъ не могъ
устроиться сносно, проживая то въ Москвѣ, то въ Николо-Угрѣш-
скомъ монастырѣ подъ Москвою, то въ своемъ полуразрушенномъ
имѣньицѣ. Въ это время печатались его повѣсти „Изъ жизни хри-
стіанъ въ Турціи" въ „Русскомъ Вѣстникѣ* и отдѣльнымъ изданіемъ.
Въ концѣ 1879 г. К. Леонтьевъ работалъ нѣсколько мѣсяцевъ въ
„Варшавскомъ Дневникѣ* помощникомъ редактора и напечаталъ
тамъ же цѣлый рядъ статей по внутреннимъ вопросамъ Россіи.
Въ концѣ 1880 г. онъ получилъ мѣсто цензора въ Московскомъ
цензурномъ комитетѣ, что дало ему нѣкоторое облегченіе въ его
матеріальныхъ затрудненіяхъ и въ постоянныхъ заботахъ о кускѣ
насущнаго хлѣба. Но болѣзни, пріобрѣтенныя еще въ Турціи, въ
конецъ расшатали всегда некрѣпкій организмъ К. Леонтьева, и онъ
вынужденъ былъ уже въ началѣ 1887 г. выйти въ отставку.
Съ этого времени К. Леонтьевъ поселился при Оптикой ПусѴыни
въ наемномъ домѣ, ведя жизнь полумонашескую подъ духовнымъ
і*
IV
руководствомъ извѣстнаго старца Амвросія Оптинскаго. Это былъ
короткій періодъ очень спокойной жизни и очень плодотворной
работы К. Леонтьева. Въ „Гражданинѣ* печатались его „Запи-
ски Отшельника*, а въ „Русскомъ Вѣстникѣ* воспоминанія объ
И. С. Тургеневѣ и критическій этюдъ о романахъ Л, Н. Толстого
„Анализъ, стиль и вѣяніе*.
Въ августѣ 1891 г. осуществилось давнишнее желаніе К. Леон-
тьева. Онъ принялъ тайный постригъ въ монашество съ наименова-
ніемъ Климентомъ. Съ благословенія своего старца К. Леонтьевъ
въ началѣ сентября переѣхалъ на жительство изъ Оптиной въ
Сергіевъ посадъ, гдѣ думалъ устроиться около Лавры, но въ хло-
потахъ объ этомъ устройствѣ простудился, заболѣлъ воспаленіемъ
легкихъ и 12 ноября скончался. Тѣло его погребено въ Геѳсиман-
скомъ скиту Лавры у храма Черниговской иконы Божіей Матери.
Таковы краткія біографическія данныя, дающія нѣкоторое пред-
ставленіе о жизненномъ пути К. Леонтьева. То, что было имъ за
это время перечувствовано, выстрадано и выражено въ словѣ, чита-
тели найдутъ далѣе на послѣдующихъ страницахъ перваго собранія
его сочиненій. Мы не считаемъ себя въ правѣ давать критическій
очеркъ произведеній К. Леонтьева или же входить въ оцѣнку его
міросозерцанія. Предварять произведенія того или другого писа-
теля ихъ оцѣнкой—это значитъ навязывать читателю свою субъ-
ективную точку зрѣнія, что вообще намъ представляется нежела-
тельнымъ. Въ частности же по отношенію къ К. Леонтьеву это и
невозможно. Міросозерцаніе К. Леонтьева, какъ мыслителя и ху-
дожника, неотдѣлимо отъ его личности. Для того, чтобы освоиться
въ томъ кругѣ идей, въ который вводитъ своего читателя К. Леон-
тьевъ, надо заглянуть въ его собственную душу. Но для этого надо
ознакомиться съ нимъ, какъ онъ былъ, т.-е. самостоятельно изучить
произведенія его мысли. Врядъ ли можно указать иного писателя,
болѣе субъективнаго, чѣмъ К. Леонтьевъ. Въ каждомъ своемъ про-
изведеніи онъ отражается той или другой стороной своей души,
чрезвычайно богатой, сложной и многогранной. Это не философъ,
спокойно логически излагающій свою систему, это прежде всего
V
мыслитель—человѣкъ огненнаго темперамента и неукротимыхъ стре-
мленій. И внимательное знакомство съ произведеніями этого геніаль-
наго человѣка вводитъ невольно въ такіе уголки его души, гдѣ
читатель уже разгадываетъ кажущуюся парадоксальность его мысли
и понимаетъ умомъ (если даже сердце протестуетъ) всю необходи-
мую послѣдовательность и внутреннюю логичность его выводовъ.
Но если выводы эти вообще тѣсно связаны съ личными пере-
живаніями автора и безъ нихь не могутъ быть правильно поняты,
то эти самыя личныя переживанія получаютъ особенное значеніе.
Самая личность К. Леонтьева во всемъ ея своеобразіи и неповто-
ряемости останавливаетъ на себѣ вниманіе всѣхъ, кто только зна-
комился, хоть поверхностно, съ его жизненной драмой. Прослѣдить
за всѣми перипетіями этой величественной и трогательной драмы,
начавшейся какъ бы въ древней Элладѣ безусловнымъ культомъ
красоты, а закончившейся въ кельѣ православнаго монастыря, это,
во всякомъ случаѣ, не менѣе интересно, чѣмъ прослѣдить за всѣми
изгибами мысли дѣйствующаго лица этой драмы. И по мѣрѣ того
какъ мы удаляемся во времени отъ конца жизни К. Леонтьева,
интересъ къ его личности и возможность болѣе объективнаго ея
изученія все увеличиваются. Этими мотивами, между прочимъ, мы
руководствовались, стараясь дать читателямъ въ настоящемъ собра-
ніи сочиненій К. Леонтьева возможно большее количество его воспо-
минаній и писемъ. Автобіографическаго матеріала, притомъ непосред-
ственнаго, живого, въ нихъ столько, что никакая, самая полная
біографія не можетъ ихъ замѣнить.
К. Леонтьевъ для широкихъ круговъ нашего читающаго міра
писатель совершенно новый. Поколѣніе, выросшее въ послѣднія
20 лѣтъ, пожалуй, даже не слышало его имени. Но и среди сво-
ихъ современниковъ К, Леонтьевъ не пользовался извѣстностью,
хоть въ малѣйшей степени соотвѣтственной его громаднымъ даро-
ваніямъ. Причины этого явленія безплодно отыскивать, ибо одними
естественными объясненіями здѣсь нельзя ограничиться. Но въ по-
слѣднее пятилѣтіе о К. Леонтьевѣ стали вспоминать. Появились
журнальныя статьи и доклады о немъ въ различныхъ кружкахъ и
собраніяхъ. Кѣмъ-то произнесено и почти установилось сопоста-
вленіе и сравненіе нашего мыслителя съ Ницше. Образовался въ
Петербургѣ кружокъ имени К. Леонтьева, успѣвшій уже издать
очень цѣнный литературный сборникъ воспоминаній и біографи-
ческихъ свѣдѣній о немъ. Назрѣваетъ явно потребность изученія
мысли и художественнаго творчества К. Леонтьева не изъ вторыхъ
рукъ, а непосредственно въ его произведеніяхъ. Придетъ время,
когда К. Леонтьева будутъ изучать и комментировать, какъ вели-
чайшаго по своеобразію красокъ русскаго мыслителя, а на ряду
съ этимъ .разгадывать необычайно сложные изгибы его великой
души. Возможность же для такого всесторонняго изученія личности
К. Леонтьева открывается отнынѣ для всякаго изданіемъ этого пер-
ваго по полнотѣ собранія его сочиненій.
Прот. /. Фу дель.
Предисловіе редактора.
Въ творчествѣ К. Леонтьева можно различать приблизительно
три періода. Въ первый, самый ранній, К. Леонтьевъ далъ рядъ
литературныхъ произведеній изъ русской жизни. Это продолжалось
съ 1854 г. приблизительно до 1867 г. Жизнь и служба К. Леонть-
ева на Востокѣ рѣзко отразились и въ его творчествѣ. Съ 1868 г.
онъ печатаетъ цѣлый рядъ живыхъ картинъ своеобразнаго и глу-
боко-поэтическаго быта народностей, населяющихъ Турцію. Въ
1876 г. всѣ эти художественные разсказы и повѣсти были объ-
единены имъ въ отдѣльномъ изданіи подъ заглавіемъ: „ Изъ жизни
христіанъ въ Турціи". Но уже въ этотъ второй періодъ начи-
наетъ складываться въ опредѣленную систему и политическое мыш-
леніе К. Леонтьева и выливаться въ первыхъ политическихъ
статьяхъ (по частному греко-болгарскому вопросу), напечатанныхъ
уже въ 1873 г. Со времени же своего возвращенія въ Россію
(въ 1874 г.) К. Леонтьевъ почти всецѣло отдается публицистикѣ,
а на свое художественное творчество смотритъ какъ на дѣло второ-
степенное, придаточное. Онъ весь поглощенъ страстной борьбой
за свои культурно-историческіе и эстетическіе идеалы. Этотъ тре-
тій періодъ продолжался уже до самой смерти мыслителя. Часть
произведеній этого періода самому К. Леонтьеву удалось издать
въ 1886 г. въ двухтомномъ сборникѣ подъ заглавіемъ: „Востокъ,
Россія и Славянство*. Другая же часть (не меньшая) разбросана
на страницахъ повременной печати.
Въ настоящемъ изданіи собрано почти все написанное К. Леонтье-
вымъ, за исключеніемъ только тѣхъ произведеній, которыя по его
VIII
собственному мнѣнію слишкомъ незначительны или которыя не были
разысканы въ старыхъ газетахъ. Въ порядкѣ печатанія ихъ мьГру.
ководствовались послѣдовательностью творчества автора. Это самая
естественная система, въ данномъ же случаѣ и особенно легко осу-
ществимая. Того же хронологическаго порядка мы старались при-
держиваться, насколько это было возможно, и въ каждомъ томѣ.
Въ 1-мъ томѣ помѣщены романы изъ русской жизни, во 2, 3
и 4 тт.—повѣсти и разсказы „Изъ жизни христіанъ въ Турціи*, въ
5, 6 и 7 тт. статьи публицистическія, въ 8 т. всѣ литературно-кри-
тическія статьи, въ 9 т. помѣщены воспоминанія автора, дающія
богатый автобіографическій матеріалъ, въ 10, 11 и 12 тт.—отчасти
воспоминанія, а главнымъ образомъ переписка К. Леонтьева съ
разными лицами за время съ 1853 г. по 1891 г.
Нѣкоторыя статьи, найденныя въ бумагахъ К. Леонтьева послѣ
его смерти, печатаются здѣсь впервые. Въ предисловіяхъ къ от-
дѣльнымъ томамъ или въ редакціонныхъ примѣчаніяхъ въ соотвѣт-
ственныхъ мѣстахъ мы это отмѣчаемъ. Въ нѣкоторыхъ произведе-
ніяхъ сдѣланы исправленія текста, согласно корректурнымъ поправ-
камъ самого К. Леонтьева на принадлежавшихъ ему авторскихъ эк-
земплярахъ.
Въ настоящемъ 1-мъ томѣ помѣщены произведенія К. Леонтье-
ва перваго періода: романы „Подлипки* и „Въ своемъ краю" и
повѣсть „Исповѣдь мужа*. Самъ авторъ лишь эти три произве-
денія считалъ достойными быть перепечатанными въ отдѣльномъ
изданіи. Его характеристику своихъ произведеній ранняго періода
мы приведемъ здѣсь дословно.
Въ бумагахъ К. Леонтьева послѣ его смерти была найдена
очень интересная и важная авто-библіографическая замѣтка подъ
названіемъ: „гдѣ разыскать мои сочиненія послѣ моей смерти?* На-
писана она была въ 1882 г., а потомъ напечатана въ „Русскомъ
Обозрѣніи" 1894. г., кн. 8. Вотъ она въ извлеченіи:
„Во-первыхъ, всё, что было мною напечатано раньше 61 годи
(за исключеніемъ одной небольшой критической статьи въ Отеч&
стеенныхъ Запискахъ Краевскаго и Дудышкина, 59-го или 60-го
года объ романѣ Тургенева „Наканунѣ", подъ псевдонимомъ
IX
комый вамъ. провинціалъ"), я бы очень не желалъ видѣть вновь
изданнымъ. Всѣ эти первыя повѣсти мои очень плохи; онѣ по из-
ложенію слишкомъ еще похожи на ненавистную, господствующую
у насъ, школу... Ихъ всего пять.
1. „Благодарность" *) (Московскія Вѣдомости*, незадолго до
Крымской войны; 51, 52 или 53 года—не знаю).
2. „Лѣто на хуторѣ" (Отеч. Записки во время Крымской вой-
ны); очень плохо.
3. „Ночь на пчельникѣ* (Московск. Вѣдом.\ 57 или 58 года);
маленькій и плохой очеркъ.
4. „Сутки въ аулѣ Біюкъ-Дорте* {Отеч. Зап. около того же
времени). Обличительный пустякъ.
5. „Второй бракъ* (Библіотека для чтенія*, 59, 60-го).
Все это бы я не желалъ видѣть снова изданнымъ. Особенно,
по-моему, плохи: „Лѣто на хуторѣ", „Ночь на пчельникѣ" и „Бі-
юкъ-Дорте*. Претензіи, слишкомъ яркія картины, слишкомъ замѣт-
но вліяніе Тургенева и тому подобныхъ!.. Да и направленіе какое-
то безсмысленное.
Еще „Благодарность" (названа такъ повѣсть по требованію цен-
зуры; первоначальное ея названіе было „Нѣмцы") и „Второй бракъ"
могли бы быть исправлены; остальныя неисправимо испорчены.
Теперь то, что можно печатать въ отдѣльномъ изданіи.
повѣсти и РОМАНЫ.
1. „Подлипки*. Романъ (Отеч. Записки 1861 года, сентябрь,
октябрь, ноябрь).
2. „Въ своемъ краю*. (Отеч. Зап. 1864 (?) или 1863 (?). Бы-
ло издано и отдѣльно... Встрѣчается въ библіотекахъ, судя по ка-
талогамъ. Есть очень злая критика, видимо Щедрина по манерѣ, въ
Современникѣ того же года, въ отдѣлѣ Библіографіи. Романъ очень
язвительно сравненъ съ христоматіей, въ томъ смыслѣ, что онъ
будто бы весь слитъ изъ кусковъ Тургенева, Л. Толстого, Писем-
*) Это еще получше другихъ. К. Л.
скаго и Григоровича. Критика очень хороша, и романъ, за грубость
нѣкоторыхъ пріемовъ, заслуживаетъ строгаго разбора..» По мысли,
конечно, онъ самобытенъ.
3. „Исповѣдь мужа* (Ай-Бурунъ). Повѣсть. (Отеч. Зап. 1866
года.) Въ высшей степени безнравственное, чувственное, языческое,
дьявольское сочиненіе, тонко-развратное; ничего христіанскаго въ
себѣ не имѣющее, но смѣлое и хорошо написано; съ искреннимъ
чувствомъ глубоко развращеннаго сердца. Если бы я успѣлъ при-
дѣлать къ нему эпилогъ, въ которомъ, по крайней мѣрѣ, объ-
яснилъ бы что-нибудь, освѣтилъ бы вопросъ съ церковной
точки зрѣнія, въ противоположность чистой этикѣ (которую
я и теперь, при всей искренности моей вѣры, мало уважаю), то
еще было бы сносно. Но я бы просилъ въ этомъ видѣ ее не- пе-
чатать: грѣхъ! и грѣхъ великій! Именно потому, что написано хо-
рошо и съ чувствомъ.
Послѣ этого уже изъ русской жизни я пересталъ писать, а пер-
выя греческія повѣсти мои изданы отдѣльно Катковымъ въ 1876 г...*
Такъ характеризовалъ авторъ свои произведенія ранняго періода.
Къ сожалѣнію, намѣреніе К. Леонтьева осталось не исполненнымъ.
Такъ до конца жизни онъ и не успѣлъ написать эпилога къ своей
повѣсти „Исповѣдь мужа“. И это обстоятельство поставило насъ
въ немалое затрудненіе.
Благоговѣніе къ памяти К, Леонтьева требовало буквальнаго ис-
полненія его желаній. Съ другой же стороны художественныя до-
стоинства этого произведенія таковы, что держать его подъ спудомъ,
когда менѣе значительное публикуется, было бы грѣхомъ (не лич-
нымъ, а противъ общества), и взять на себя эту отвѣтственность
мы не рѣшились. Это самое лучшее, что написано К. Леонтьевымъ
въ первый періодъ его жизни, да, пожалуй, и въ послѣдующіе (по
силѣ чувства, по крайней мѣрѣ). Самъ авторъ чрезвычайно любилъ
и высоко ставилъ это свое произведеніе, оттого й помѣстилъ онъ
его въ своей замѣткѣ подъ рубрикой „то, что можно печатать въ
отдѣльномъ изданіи". Но, помимо выдающагося художественнаго
интереса, эта повѣсть, кромѣ того, освѣщаетъ, какъ ничто другое,
цѣлую полосу жизни К. Леонтьева, чрезвычайно богатую и инте-
ресную. А это весьма важно для правильнаго пониманія личности авто-
XI
ра и его міровоззрѣнія, въ корнѣ оставшагося неизмѣннымъ до кон-
ца жизни.
Что же касается нравственнаго критерія, приложеннаго К. Ле-
онтьевымъ къ своему произведенію, то вѣдь онъ очень условенъ и
субъективенъ. Слишкомъ суровое осужденіе повѣсти, видимо, под-
сказано было автору или преходящимъ настроеніемъ минуты, или
же слишкомъ суровымъ осужденіемъ всѣхъ своихъ прошлыхъ пе-
реживаній. Пусть же читатели сами разсудятъ, насколько авторъ
правъ въ своемъ приговорѣ. Во всякомъ случаѣ, читатели видятъ, какъ
К. Леонтьевъ сталъ впослѣдствіи относиться къ своему произведе-
нію, и это тоже можетъ служить оправданіемъ его опубликованія.
Кстати надо отмѣтить, что „Исповѣдь мужа* была напечатана
въ Отечественныхъ Запискахъ случайно и совершенно безъ вѣдо-
ма автора подъ названіемъ: „Ай-Бурунъ*. Въ настоящемъ изданіи
возстановлено первоначальное названіе повѣсти, данное авторомъ.
П О Д Л И ПКИ.
(ЗАПИСКИ ВЛАДИМИРА ЛАДНЕВА.)
РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.
(1861 Г.)
Леонтьевъ, т. Іг
СТЬ ПЕРВАЯ.
I.
Никогда, можетъ быть, не собрался бы я исполнить обѣ-
щанное— написать вамъ что-нибудь о моей прошлой жизни,
о дѣтствѣ моемъ и первыхъ годахъ молодости...
Но сегодня, Богъ знаетъ почему, проснулся я рано...
всталъ и подошелъ къ окну...
Если бъ вы знали, какая томящая тоска охватила мою
душу! На дворѣ чутв' брезжилось; окно мое было въ садъ,
и за ночь выпалъ молодой снѣгъ, покрылъ куртины и сы-
рые сучья. Если вы никогда не видали перваго снѣга въ
деревнѣ, на липахъ и яблоняхъ вашего сада, то вы едва
ли поймете то глубокое чувство одиночества, которое на-
полнило мою душу!
Долго глядѣлъ я въ окно — вотъ все, что я могу еще
сказать объ этомъ утрѣ; а потомъ взялъ перо и рѣшился
исполнить обѣщаніе...
Съ чего начать?
Вы знаете, я теперь въ той самой деревнѣ, о которой
я вамъ говорилъ столько разъ.
Никто не хвалилъ ея мѣстоположенія. Оно не живопис-
но; но если бъ вы когда-нибудь зимою вздумали проне-
стись на тройкѣ по нашимъ полямъ, то вѣрно замѣтили
бы частую рощу, подступившую вплоть къ пустынной поч-
товой дорогѣ; можетъ быть, если бы это было утромъ,
увидали бы вы надъ голыми вершинами осинъ и березъ
струйки синеватаго гостепріимнаго дыма... Попробуйте то-
і*
— 4 —
гда завернуть въ рощу; посмотрите по бокамъ дороги на
этотъ лѣсной снѣгъ, никѣмъ нетронутый, кромѣ зайца;
посмотрите на узоры, которые онъ начертилъ, на мелкій
и аккуратный слѣдъ ласточки, ходившей на добычу этою
ночью...
Слышите, ужъ несется къ вамъ по морозному воздуху,
полному сверкающихъ пылинокъ, несется манящій къ жилью
дымный запахъ... Ближе, ближе... Вотъ забытый дворъ, по
которому ходитъ только рыжій старикъ-ключникъ и то
по одной и той же вѣковой тропинкѣ. Вотъ розовый домъ
съ дикими ставнями, осѣненный тремя елями, вѣчно зеле-
ными п вѣчно мрачными великанами; а тамъ, на той сторонѣ
клёнъ, роскошь нашей растительности: теперь вы его не
отличите отъ другого дерева, но лѣтомъ онъ вѣшаетъ край-
ній сукъ, обремененный листьями, на старую гонтовую кры-
шу. Направо за ракитами небольшой прудъ, лѣтомъ покры-
тый густою плѣсенью, а теперь занесенный снѣгомъ почти
наравнѣ съ краями.
Смбтрите, какъ дымъ бодро и дружно подымается изо
всѣхъ крестьянскихъ трубъ... Звуковъ мало: лай собаки
да скрипъ колеса на колодцѣ подъ рукой дѣвушки, раз-
румяненной зимнимъ утромъ.
Не думайте, однако, что деревня эта всегда грустна,
какъ въ нынѣшнее утро. Нѣтъ, мало я зналъ дер - -ть,
въ которыхъ, бы лѣтнее солнце освѣщало такую уютную
зеленую и мирную красоту!
Особливо при покойной тетушкѣ, .Марьѣ1 Николаевнѣ
Солнцевой, было очень хорошо у насъ въ Подлипкахъ.
Тетушка была богатая и бездѣтная вдова - генеральша;
полгода жила она въ деревнѣ, полгода въ Москвѣ, гдѣ
у нея былъ собственный домъ.
Я приходился однимъ изъ прямыхъ наслѣдниковъ ея
съ тѣхъ поръ, какъ не стало у меня ни отца, ни матери;
другіе наслѣдники были: сначала дядя, потомъ его сынъ,
который служилъ уже въ Петербургѣ, когда мнѣ было всего
18 лѣтъ.
Я росъ у тетушки съ того дня, какъ отецъ мой пору-
о
— о —
чилъ меня ей, уѣзжая иа польскую войну. Онъ тамъ былъ
раненъ и возвратясь недолго жилъ.
Тетушка была полна, ходила мало, да и то согнувшись,
хотя сложенія была далеко не слабаго. Всегда была серь-
езна, но безъ малѣйшей суровости. Ни разу не случилось
мнѣ видѣть у нея гнѣвныхъ глазъ или сдвинутыхъ бровей,
но зато и улыбку хранила она для торжественныхъ случаевъ.
Зимой, даже и въ деревнѣ, она носила шелковые тем-
новатые капоты и большіе чепцы съ густой оборкой во-
кругъ, а въ жаркое время каждый день мѣняла бѣлыя
блузы, подъ которыми такъ и гремѣли крахмальныя юбки.
Въ хозяйство она много не входила; особливо въ поле-
вое (для этого у нея былъ приказчикъ изъ своихъ крѣ-
постныхъ), но не терпѣла нечистоты въ домѣ и саду и
многимъ въ жизни усадьбы своей интересовалась. Въ
Петровки, напримѣръ, когда наставала веселая пора сѣ-
нокоса и барщина сбиралась въ садъ трусить подъ окнами
сѣно, тетушка садилась къ открытому окошку почти на
цѣлый день и наблюдала за работой и за нарядами бабъ,
которыя въ нашихъ краяхъ на сѣнокосъ одѣваются какъ
па праздникъ.
— Ахъ, ты матушки!—восклицала она, обращаясь къ
своей компаніонкѣ и нисколько не мѣняясь въ лицѣ при
восклицаніи:—Ольга Ивановна, посмотри, та сѣёге... Ка-
кіогГЙарашка надѣла платокъ! Это ей братъ подарилъ...
братъ изъ Алтаева...
— Почему же вы думаете, что это братъ? Можетъ быть,
мужъ? Это гораздо.натуральнѣе,—возражаетъ Ольга Ива-
новна и, доставъ лорнетъ, смотритъ въ садъ. — Можетъ
быть, мужъ!—повторяетъ она, окидывая взорами Параш-
кина мужа.—Посмотрите, какое у него прекрасное лицо!
— Онъ такой грубый! —говорить, тетушка. — Гдѣ ему,
та сЬёге! Это братъ; я знаю навѣрное, что братъ ей ку-
пилъ... Въ запрошлое воскресенье Февроньюшка говорила
мнѣ, что видѣла самого Павла на торгу. Платокъ, говоритъ,
купилъ парчевой, алый съ золотомъ. Парашка, а Парашка!
поди сюда!
— 6 —
Парашка подходитъ и кланяется.
— Здравствуй, мать моя; кто тебѣ платокъ далъ? Ишд>
вырядилась какъ 1
Парашка хохочетъ, закрывая ротъ рукой, на которой
блестятъ серебряныя и мѣдныя кольца.
Тетушка ждетъ; но Ольга Ивановна принимаетъ суро-
вый видъ.
— Прасковья! ты глупа,—замѣчаетъ она.—Хохотъ тутъ
не у мѣста. Ты должна отвѣчать барынѣ на вопросъ. Ты
не дитя!
Парашка смущена.
— Э! та сЬёге, роигдиоі?—шепчетъ тетушка.—Парашка,
да скажи же, матушка, кто тебѣ это далъ?
— О-о! да братъ же!—восклицаетъ Парашка игриво,
откидываясь назадъ и снова поднимая руку къ лицу.
Парашка отпущена, и тетушка торжествуетъ.
— Я говорила вѣдь, что братъ! Февронья выдумывать
не станетъ... Съ какой ей стати!
— II езі Ігёз гісЬе! —прибавляетъ тетушка помолчавъ и
совсѣмъ другимъ голосомъ.
Но больше всего на свѣтѣ тетушка любила сказки.
Каждое послѣобѣда ложилась она па диванъ и задремать
иначе не могла, какъ подъ звуки какого-нибудь разсказа.
На ночь дѣлалось то же непремѣнно.
Во время моего дѣтства была у нея для этого Аленуш-
ка— сухорукая, сорокалѣтняя горничная, худая, блѣдная,
с;ь краснымъ носомъ и очень строгой нравственности. Алё-
нушка была очень добра ко мнѣ, и я самъ не разъ насла-
ждался ея краснорѣчіемъ по зимнимъ сумеркамъ, когда
она грѣлась, сидя на лежанкѣ1 въ угловой комнатѣ, въ
той самой любимой моей комнатѣ, которую звали еще съ
дѣдовскихъ поръ диванной и гдѣ я теперь устроилъ себѣ
кабинетъ. Въ самомъ дѣлѣ, комната эта всегда весела: въ
полдень нѣтъ свѣтлѣе ея во всемъ домѣ, потому что окна
ея прямо на югъ, а зимнимъ вечеромъ, бывало въ старину,
затапливалась въ ней печка, наполнявшая ее таинственно-
колыхающимся сіяньемъ. Сіянье боролось съ мглой надворья.
— 7 —
и всѣ предметы скоро получали смѣшанный, прыгающій,
волшебно-одушевленный видъ. Тогда Алена оставляла чу-
локъ, который она вязала очень искусно, не сгибая засох-
шей руки, надѣвала синюю кацавейку съ бѣличьимъ мѣхомъ
и садилась на . лежанку, гдѣ и болтала ногами до тѣхъ
поръ, пока жаръ не сгонялъ ея долой. Тутъ-то я, бывало,
прибѣгалъ къ ней и требовалъ сумерничанья, то-есть по-
трясающихъ душу разсказовъ.
Особенно помню я одну сказку про Кривду и Правду,
которую разсказывала мнѣ Аленушка, какъ Кривда жила
и жила Правда. Правда была добрая женщина, а Кривда
злая. Правда была бѣдна и, нуждаясь въ хлѣбѣ, просила
его у злой женщины. Та ее накормила, но за каждый ло-
моть выкалывала ей по глазу. Однако, это не принесло
никакой пользы завистницѣ, потому что одинъ прекрасный
царевичъ, гуляя съ меньшими братьями ночью въ лѣсу,
нашелъ Правду на соснѣ (она сослѣпа не знала, куда
дѣться), приходилъ съ той ночи самъ мазать ей глаза три
утра сряду росой, возвратилъ ей зрѣніе и потомъ женился
на ней.
Когда же Кривда вздумала тоже выколоть себѣ глаза
и забраться на дерево, надѣясь на меньшихъ царевичей,
то судьба наказала ее: царевичи посмѣялись надъ нею, и
она умерла съ голоду въ лѣсу, гдѣ тѣло ея растерзали волки.
Одно только обстоятельство въ этой сказкѣ затрудняло
мое воображеніе.
— Алёнушка!—спрашивалъ я,— и ей ужасно страшно
было на соснѣ?
— Ужъ конечно, голубчикъ мой, страсти не обралась!..
— А какъ же, Алёнушка, этотъ принцъ женился на ней?
Она вѣдь была простая женщина, ты говоришь?
— Что жъ, мой голубчикъ, что простая?. Она была ли-
цомъ красавица!..
— А ты зачѣмъ же говоришь, что она женщина и бѣд-
ная? Я думалъ, что она такая, какъ странница Авдотья
Васильевна, въ черномъ платочкѣ съ бѣлыми пятнышками...
Женщины всегда въ платкахъ ходятъ...
И долго преслѣдовала меня мысль о старухѣ, сидящей
на соснѣ. Подойдешь, бывало, къ окну, поднимешь стору,
чтобы взглянуть въ садъ — а тутъ какъ нарочно такая тем-
нота и большія ели у входа близехонько отъ дома.
Тѣмъ болѣе мнѣ все это памятно, что тетушка очень ча-
сто спрашивала меня поутру, что я видѣлъ во снѣ, и когда
я отвѣчалъ, что приходилось, тету'шка обыкновенно гова-
ривала:
— А я видѣла во снѣ, что мой носъ сидитъ на соснѣ,
а твои хохочетъ, туда же хочетъ...
Съ Аленушкой я разстался на одиннадцатомъ году, ко-
гда покойный дядя Петръ Николаевичъ взялъ меня къ
себѣ. Онъ былъ тогда вице-губернаторомъ въ одномъ изъ
восточныхъ городовъ и хотѣлъ приготовить меня къ уни-
верситету подъ собственнымъ надзоромъ.
Возвратился я по семнадцатому году. Аленушка безъ
меня умерла, а тетушка, всплакнувъ объ ней, замѣнила
ее молодымъ парикмахеромъ, вернувшимся изъ ученья, па-
рикмахеромъ и по наружности — красивымъ брюнетомъ, съ
завитыми висками. Онъ всегда описывалъ похожденія Ива-
на-царевича, который женился на лягушкѣ, оттого что,
выстрѣливъ изъ лука, попалъ въ болото, а оттуда вышла
волшебница (пли, по словамъ Платошки, волфа) въ видѣ
лягушки, со стрѣлой во рту.
Кромѣ того, тетушка безъ меня взяла компаніонку, Ольгу
Ивановну Петрову, очень ученую дѣвушку и піанистку.
Но объ ней подробно я скажу вамъ послѣ. Все заведено
у насъ было по-старому: не красить яйца къ Пасхѣ, не
перечистить всю мебель, образа и весь домъ въ чистый
четвергъ было невозможно. Въ день святителя Мокія при-
ходили священники служить молебенъ отъ града, и те-
тушка, въ бѣлой кофтѣ, въ бѣлой мантильѣ съ оборка-
ми, молилась горячо на водосвятіи, и послѣ шли мы и
народъ за нами въ поле и у межевыхъ столбиковъ зака-
пывали скляночки со святой водою въ землю. Какъ бли-
стали ризы священниковъ тогда на дворѣ, у колодца, какъ
сверкали образа и кички нашихъ бабъ, кбторыхъ я почти
—- 9 —
всѣхъ зналъ поименно! Какъ празднично раздувались
оборки тетушки, и мантилья ея тогда надувалась какъ па-
русъ, если набѣгалъ вѣтерокъ! Она кланялась въ землю,
когда дьяконъ молилъ «о благораствореніи воздуха и объ
изобиліи плодовъ земныхъ»...
И я думалъ тогда о благораствореніи голубого воздуха
и тоже кланялся въ землю.
Я никогда не могъ подъѣзжать къ этой деревнѣ безъ
волненія, и теперь ничто здѣсь не утратило для меня смысла;
но сила ощущеній моихъ ослабѣла отъ времени и повторе-
ній. Мухи попрежнему спятъ зимой между двумя пыльными
обломками стекла въ окнѣ маленькой комнаты около залы,
въ которой я прежде всегда ночевалъ. Печки, каминъ и
душники все тѣ же; все такъ же въ одной комнатѣ на антре-
соляхъ клочками висятъ обои и видны обнаженныя бревна
стѣны, съ сучками и жилами. Была пора, когда я могъ часъ
и два сидѣть въ этой комнатѣ и разговаривать съ вообра-
жаемыми сосѣдями, которыхъ имѣнія раскидывались кру-
гомъ. Разныя желтыя пятна дерева на ободранной стѣнѣ
были для меня и имѣнія ихъ и планы имѣній, на которыхъ
кружки сучковъ обозначали дома.
Фамилію сосѣдей производилъ я отъ формы пятна. Одно,
напримѣръ, напоминало мнѣ чудовище, которое я видѣлъ
въ миѳологической книжкѣ, то самое, чтд испугало лоша-
дей Ипполита; владѣтель пятна поэтому звался Звѣревъ;
другой былъ Колоколовъ, третій Сковородкинъ. Любимый
же мой, не знаю почему, звался Ныковъ. Лицо его я ни-
когда вообразить не могъ, но бесѣдовалъ съ нимъ много.
Тогда я былъ семейный человѣкъ: у меня было 40 дѣтей;
дочери: Орангутанушка, Заира, Фрезочка, которая утонула
однажды въ Гангѣ, Ольга, Надя и много другихъ. Сыновья
всѣ были военные, одинъ только былъ статскій. Имя его
было Дюсюкъ; я терпѣть не могъ его гражданской фигуры
и куклу, соотвѣтственную этому представленію (она была
въ черномъ фракѣ и привезена была самой тетушкой изъ
Москвы), бросилъ въ каминъ. Тетушка схватила ее щип-
цами и сказала: «за что жъ ты это бѣднаго ДюсюкагнівЫр-
— 10 —
нулъ?» До какой степени мнѣ стало жаль Дюсюка, до ка-
кой степени жаль тетушки, обиженной въ его лицѣ, до
какой степени меня еще долго послѣ этого грызло рас-
каяніе— я передать не могу.
Куда ни обернусь я, вездѣ дышитъ, передо мной преда-
ніе, или собственная память оживляетъ все. Заверну я за
ворота и посмотрю налѣво, на прудъ, покрытыіі снѣгомъ—
тамъ надъ сухой вершиной, въ которую переходить прудъ,
стоитъ нагнутый столѣтній дубъ, разодранный пополамъ.
Одна половина его разодралась и упала въ ровъ въ то
время, когда еще мнѣ было семь лѣтъ, не отъ грозы и не
отъ вѣтра, а въ самый жаркій, тихій іюльскій полдень...
Какой величественный громъ огласилъ нашу тихую усадь-
бу... Какъ долго мы ходили смотрѣть на эту упавшую поло-
вину и думали, подбѣгая подъ дубъ: что, если бы мы были
здѣсь въ то время, когда онъ упалъ? Вотъ на полѣ передъ
усадьбой высокій вязъ. Говорятъ, что надо смотрѣть въ
полдень на тѣнь его и рыть въ томъ мѣстѣ, гдѣ она кон-
чается. Тутъ, говорятъ, зарытъ огромный кладъ; но никто
не трогалъ его.
Въ большомъ саду нашемъ, которымъ мы гордились пе-
редъ всей окрестностью, много липовыхъ и старыхъ бере-
зовыхъ аллей. Въ липовыхъ хорошо, когда жарко, а въ
самой длинной изъ березовыхъ аллей, когда осенью шумитъ
вѣтеръ и гонится за мной, вдругъ вырастая на верхуш-
кахъ, я слышу въ этомъ шумѣ всякій разъ много знакомаго,
много особеннаго, чего я не слышу въ вѣтрѣ другихъ де-
ревьевъ и чего не могу теперь выразитъ вамъ...
Въ саду есть также посрединѣ круглой сажалки кур-
ганъ. Съ курганомъ этимъ связано кровавое преданіе. Вла-
дѣлецъ, у котораго покойный тетушкинъ мужъ купилъ Под-
липки, былъ суровъ и самовластенъ. Онъ заставилъ обра-
тить болото въ круглую сажалку и насыпать курганъ. Кре-
стьянамъ показалось трудно, и нѣкоторые убѣжали. Вскорѣ
послѣ; этого онъ былъ задушенъ въ постели.
Я долго не вѣрилъ, что такое страшное дѣло могло
случиться въ нашихъ Подлипкахъ.
— 11
Курганъ теперь покрыть высокими деревьями клёна; са-
жалка обросла по берегамъ лознякомъ, а на вершинѣ кур-
гана стоитъ памятникъ изъ дикаго камня съ вазой наверху.
На немъ написано: «Праху друзей», и около него дѣвицы,
жившія прежде въ Подлипкахъ, хоронили своихъ собакъ,
котятъ и птицъ.
Не сердитесь за эти описанія, не думайте, что я хочу
хвалить одиночество. Нѣтъ, мое временное одиночество слу-
чайно и незлобно. Все, чтд двигалось и дышало здѣсь,
плакало и веселилось — дорого мнѣ, и о людяхъ-то, о преж-
немъ многолюдствѣ я хочу вамъ говорить гораздо больше,
чѣмъ о самомъ себѣ.
Прощайте, до другого раза. Мнѣ хочется разсказать вамъ
исторію моей первой любви. Страсть въ ней длилась не-
долго, всего дней пять; но это было первое истинное чув-
ство въ моей жизни.
II.
Лѣтъ десять назадъ я былъ студентомъ перваго курса
и сбирался къ лѣту домой.
Пріѣхали за мной свои лошади съ тарантасомъ и при-
шло письмо отъ тетушки.
Оно было писано не ея рукой; почеркъ казался почти
дѣтскимъ, но ошибокъ попадалось не слишкомъ много.
Послѣ разныхъ ласковыхъ названій, послѣ порученій,
совѣтовъ, просьбъ не задерживать лошадей, слѣдовала при-
писка.
«Маленькій секретарикъ мой тебѣ кланяется — Паша, отца
Василія покойнаго дочь; ты ее вѣрно помнишь. Она пом-
нить тебя и говоритъ, что ты ее разъ хотѣлъ было со-
всѣмъ притузить; такой всегда былъ турухтанъ повѣса,
а я совсѣмъ стала слѣпа: все она мнѣ пишетъ. Цѣлую
тебя, душа моя. Да хранитъ тебя мать Пресвятая Богоро-
дица. Тетка и другъ твой
Марья Солнцева.
— 12 —
р. 8. Не забудь, вѣтрогонъ, хорошихъ гвоздей купить».
Я очень былъ радъ, что въ Подлипкахъ есть новая
молодая дѣвушка. Ей должно бытъ лѣтъ 17-ть. Въ дѣтствѣ
она была недурна, блѣдна, опрятна, ходила всегда коротко
остриженная и носила сѣтку. Отца ея я также забыть не
могъ.
Онъ былъ у насъ приходскимъ священникомъ и духов-
никомъ всей нашей семьи. Я помню его высокій ростъ, ху-
дое, блѣдное, кроткое лицо, бѣлокурыя кудри и мелкія
морщины на лбу — отъ привычки часто задумываясь, под-
нимать брови.
Помню также, какъ пріѣзжалъ онъ по великопостнымъ
вечерамъ служить у насъ всенощную. Собиралась семья
въ длинную бѣлую залу, освѣщенную только на одномъ
концѣ церковными свѣчами, и что за томительный восторгъ
охватывалъ мою душу, когда высокій отецъ Василій, на-
полнивъ залу кадильнымъ дымомъ, сквозь который изъ
угла блистали наши образа, начиналъ звучнымъ, густымъ,
возрастающимъ голосомъ: «Се женихъ грядетъ во полу-
нощи!» Тогда я, бывало, кланялся въ землю, и мнѣ, по-
вѣрите ли, казалось, что- въ самомъ дѣлѣ идетъ откуда-то
таинственный Божественный женихъ среди ночи... Раскры-
тая дверь темнаго коридора, глубокое молчаніе всѣхъ дру-
гихъ комнатъ... самый ландшафтъ въ огнѣ, освѣщенный
мѣсяцемъ, зимній садъ, полосы тѣни отъ деревьевъ по снѣгу,
пустынная, обнаженная аллея, пропадающая за недоступ-
ными сугробами, и таинственная мысль о безлюдности огром-
ныхъ полей...
Изъ родныхъ кто молится усердно на колѣняхъ, а кто,
прислонясь къ стѣнѣ, вполголоса поетъ за священникомъ;
сзади люди громко кладутъ поклоны, вздыхая...
Еще помню отца Василія въ минуту моихъ тогдашнихъ
исповѣдей, когда я, наклонившись подъ эпитрахиль его,
отъ которой всегда такъ хорошо пахло ладаномъ, слушалъ,
какъ онъ отпускалъ мои грѣхи, и прибавлялъ иногда, по-
гладивъ меня по головѣ широкой, но чистой рукой: «Иди!
Богъ съ тобой... Душа-то, я знаю, у тебя добрая!»
— 13 —
Отецъ Василій тогда не былъ еще старъ, лѣтъ 47 все-
го, а умеръ онъ, когда мнѣ былъ 14-;й годъ, около самыхъ
Петровокъ, не знаю отъ какой болѣзни.
Тетушка, Марья Николаевна Солнцева, которая ува-
жала его глубоко, говорила мнѣ, что, за нѣсколько часовъ
до смерти, онъ велѣлъ себя вынести на кровати въ пчель-
никъ, который страстно любилъ.
Я самъ помню, какъ онъ описывалъ немного книжнымъ
языкомъ любимыхъ животныхъ своихъ, утверждая, между
прочимъ, съ улыбкой,- что матка столько же похожа на
дѣвицу, сколько трутень на мужичка.
Разсказывали тоже у насъ о женитьбѣ отца Василія.
Обыкновенной разсказчицей была сама тетушка, которая
всякій разъ (хотя бы въ 20-й!) почтительно наклоняла го-
лову, какъ будто самъ отецъ Василій стоялъ передъ ней
въ ту минуту.
Еще семинаристомъ влюбился онъ въ свою Анну Ефи-
мовну. Дочь богатаго городского протопопа и слышать не
хотѣла о деревенской жизни, о платкѣ вмѣсто чепца. Она
привыкла ходить въ барскіе и чиновничьи дома, не рабо-
тать и ни о чемъ не хлопотать; но скромный и красивый
блондинъ игралъ хорошо- на скрипкѣ, былъ покоренъ и
очень понравился ей, несмотря на длинный оливковый сюр-
тукъ. Она соглашалась итти за него съ тѣмъ только
условіемъ, что онъ надѣнетъ фракъ гражданскаго чинов-
I ‘ І-Ь'*
ника. 1
Увлеченный любовью, молодой человѣкъ-рѣшился взять
на себя грѣхъ обмана; онъ далъ ей слово быть свѣтскимъ,
женился — и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ женитьбы
посвятилъ себя духовному званію. Онъ тяжко заплатилъ
всей жизнью за эту женитьбу и за первыя сладкія минуты:
Анна Ефимовна терзала и грызла его.
— Представь себѣ, дружокъ мой, — говорила еще не такъ
давно покойная тетушка, — представь себѣ, какъ онъ хо-
рошо чувствовалъ свой грѣхъ. Бывало, придетъ такой уби-
тый, что Боже упаси; начнемъ дружески его уговаривать.
Конечно, я догадывалась, что его эта негодная баба безпо-
— 14 —
коить. «Нѣтъ, говоритъ, Марья Николаевна, я согрѣшилъ
передъ Господомъ и благодарю небесную милость Его, что
Онъ въ этой жизни меня наказуетъ, а не въ той... Въ этомъ
я Его милосердіе вижу». Да вѣдь вы, Василій Иванычъ,
посвятились? скажешь; такъ нѣтъ, топ сЬег, ни за что!
«Не должно было жениться мнѣ на ней, обманывать; она
не къ такой жизни была воспитана». Видишь, какой былъ?
Такую тонкость вдругъ скажетъ, что и не найдешься отвѣ-
чать ни за какія блага въ мірѣ. Я уже старалась всегда
ей дарить и ситцы, и матеріи, и домашнюю провизію, чтобъ
она не ершилась на него. Онъ-то самъ такой труженикъ
былъ; сначала и пахалъ самъ, и косилъ, и все. Послѣ я
ужъ, ты знаешь, освободила его отъ этого. Возможное ли
дѣло — прямо съ поля въ церковь? Съ зари человѣкъ надъ
сохой, едва руки успѣетъ помыть: развѣ съ такими мысля-
ми онъ долженъ приступать! Бывало, самъ каялся мнѣ
вначалѣ, пока я не назначила ему всю провизію, что во
время службы у него иной разъ и то и сё на умѣ, ко-
гда видитъ туча на небѣ заходитъ, или что еще .А эта
такая скверная женщина! Колотовка такая!
Анна Ефимовна подлинно была настоящая колотовка.
Не знаю, что нашелъ въ ней отецъ Василій; быть можетъ,
вначалѣ она была мила и привлекательна; теперь же про-
сто ненавистна: круглое, красное лицо, наглые глаза, кру-
жева на чепцѣ развѣваются, и, ко всему, несносная страсть
къ болтовнѣ, кривому употребленію выраженій, наворо-
ванныхъ изъ дворянскаго словаря, и сплетни, сплетни безъ
конца... И всё пронзительнымъ голосомъ. Иногда скажетъ
безсмысленную фразу, а улыбка плутовская. Паша, еще ше-
стилѣтній ребенокъ, приходить жаловаться, что младшій
братъ отнялъ у нея сахаръ.
— Ахъ, мой другъ! какая обязанность!—возражаетъ
мать кроткимъ голосомъ, а сама подъ столомъ грубо тол-
каетъ ребенка рукою въ грудь. ;
А то вдругъ остервенится...
Въ тотъ пріѣздъ мой къ тетушкѣ, которымъ я начинаю
исторію нащихъ отношеній съ Пашей, тетушка имѣла не-
— ^0
осторожность полушутя пожаловаться попадьѣ на Пашу
за то, что она мало стала читать съ весны.
Анна Ефимовна какъ завизжитъ вдругъ: «Ахъ ты, тварь
негодная! Ахъ ты наказаніе Божіе за грѣхи мои! Ты
должна, тварь ты этакая, помнить, что ихъ превосходитель-
ство, можно сказать, тебя балуютъ! Что ты такое? Сирота,
голь, тварь и т. п.». Тетушка даже совсѣмъ растерялась:
сидитъ и катаетъ въ комокъ носовой платокъ.
Съ 11-ти до 20-ти лѣтъ прошло столько времени, пере-
думано было столько, что объ отцѣ Василіи почти никогда
и не вспоминалось; но теперь, думая о Пашѣ, я вспомнилъ
и о немъ съ большимъ чувствомъ. Вѣроятно, не для всѣхъ
онъ былъ тѣмъ, чѣмъ былъ для меня. Другіе его знали
ближе, были старше меня, когда онъ былъ живъ, могли
подмѣтить что-нибудь. Я даже нарочно выспрашивалъ, но
ничего, дурного про него не узналъ. Онъ служилъ хорошо,
къ крестьянамъ былъ, говорятъ, ‘добръ, не бранилъ ихъ,
какъ другой сосѣдъ нашъ, отецъ Семенъ, не билъ кре-
стомъ по лицу, когда мужики прикладывались толпою (одно
только я замѣтилъ еще ребенкомъ: пока мы прикладыва-
лись, онъ держалъ крестъ обѣими руками и наклонялся
немного впередъ, а когда начинали подходить крестьяне,
онъ выпрямлялся и спокойно держалъ крестъ въ одной рукѣ).
Никогда не слыхалъ я отъ него про крестьянъ того, что
говоритъ отецъ Аѳанасій, тоже сосѣдній священникъ: «му-
жикъ-бестія; съ нимъ держи, ухо востро!» Однимъ сло-
вомъ, до меня не дошло объ немъ ничего дурного.
Паша съ малолѣтства считалась умницей въ дѣтскомъ
смыслѣ. Тетушка нѣсколько привязалась къ ней съ тѣхъ
поръ, какч> была безъ меня больна горячкой.
Удивительно, что въ самомъ дѣлѣ девятилѣтній ребе-
нокъ. такъ хорошо умѣлъ угодить ёй всѣмъ: и лекарство
вд-время подавала, и завязывала, что нужно (только всего
раза, и толковали ей). Тетушка пришла, наконецъ, въ память
и стала скучать, лежа въ постели; тогда Паша вздумала
плясать передъ нею и разсказывала сказки, когда сухору-
кая Алёнушка была занята или отдыхала.
Когда же, во время моей жизни у дяди, скончалась Але-
— 16 —
нушка, и тетушкѣ надоѣла лягушка со стрѣлой во рту,
которую бросилъ Платошкинъ искатель приключеній, Паша
была приглашена на постоянное житье въ домъ, и ей наз-
начено было особое жалованье изъ инбирнаго кіевскаго
варенья, пастилы и смоквы, да сверхъ того по четыре платья
въ годъ — все за ежедневные разсказы или громкое чтеніе,
когда Ольга Ивановна была нездорова или занята.
Паша читала порядочно и стала черезъ годъ читать хо-
рошо; читала старушкѣ газеты, анекдоты Балакирева и пу-
тешествіе ко святымъ мѣстамъ.
Пастилы и смоквы отпускала тетушка для Паши исправно,
по инбирнаго варенья такъ она и не добилась.
Каждую субботу тетушка ходила, согнувшись, въ кон-
торку, приказывая Пашѣ итти за собой. Паша такъ и ду-
мала, что вотъ-вотъ велитъ Марья Николаевна достать
банку. Нѣть и нѣтъ! Заговоритъ сейчасъ о другомъ, ве-
литъ влѣзть на лѣстницу, счесть, сколько сахарныхъ головъ
на третьей полкѣ, начнетъ разсматривать гнѣздо въ уксус-
ной бутыли, или пошлетъ за горничной, чтобъ счистила
с-ъ окна паутину, и долго бранитъ ее и обѣщаетъ насту-
кать дурацкій лобъ за то, что забыла для этого притти,
когда разъ навсегда приказано приходить въ субботу.
Дѣвка заплачетъ и пойдетъ, а тетушка долго смотритъ
вслѣдъ и на другой же день подаритъ ей ситцу или шерстя-
ной платокъ, прикажетъ только не модничать, а поступать
по-старинному, т.-е. носить его по буднямъ наизнанку.
Та благодаритъ, тетушка грозится въ слѣдующій разъ не-
премѣнно настукать лобъ и, обратившись къ кому-нибудь
изъ насъ, замѣтитъ серьезно: «С’езі ипе ігёз Ьоіше йііе!» 1
А у Паши все-таки нѣтъ инбирнаго варенья!
Паша поселилась въ первый разъ въ Подлипкахъ черезъ
полтора года послѣ моего отъѣзда къ дядѣ, а по возвра-
щеніи моемъ оттуда, когда мнѣ было ужъ 17 лѣтъ, я опять
не засталъ ея. Родная тетка Паши, губернская чиновница,
взяла 15-лѣтнюю дѣвушку къ себѣх въ надеждѣ выдать
ее выгодно замужъ какъ только созрѣетъ; но это не уда-
лось, и Паша опять у насъ.
Все это я, сбираясь домой, припоминалъ съ удоволь-
— 17 —
ствіемъ и ужъ спрашивалъ себя — понравлюсь ли я ей,
или нѣтъ? Надѣялся понравиться. Нравиться нужно всѣмъ
женщинамъ. Что за жизнь безъ этого?!
Ш.
Въ этотъ годъ Вознесенье пришлось поздно.
Сторона наша глухая и сосѣдей у насъ мало; однако
прежде, когда домъ былъ оживленнѣе, на Вознесенье у
насъ всегда бывали гости; въ это же лѣто нйкто къ намъ
не ѣздилъ, кромѣ отставного капитана Копьева и его до-
чери, Февроньюшки. Да и они не ѣздили, а ходили, потому
что Лобаново, въ которомъ у нихъ домикъ, крытый соло-
мой, и четыре двора — всего полторы версты отъ Подли-
покъ. Ихъ никто у насъ и не считалъ гостями. У капитана,
кромѣ фуражки съ краснымъ околышемъ да сѣдыхъ усовъ,
подбритыхъ до половины, ничего нѣтъ воинственнаго. Труд-
но удержаться отъ улыбки, когда онъ вдругъ, точно прос-
нется, сдѣлаетъ страшные глаза и сейчасъ же опять успо-
коится, или когда онъ разсказывая уставится на васъ
и скажетъ: «что вы смѣетесь—ей-Богу право такъ!» Фев-
роньюшка никогда не имѣла тѣлесной молодости: всегда
была желта, носъ луковицей и на вискахъ примазаны ко-
лечки; ио молодость сердца она хранитъ до сихъ поръ
и готова всегда хохотать до слезъ отъ вздора; но теперь
ея смѣхъ непріятно дѣйствуетъ на меня; изъ людей, съ
которыми она въ старину смѣялась, столькихъ нѣтъ на
свѣтѣ, столькихъ судьба разбросала въ разныя стороны,
столькихъ душевно разъединила — а она все та же!
Мы ѣздили въ коляскѣ шестерикомъ къ обѣднѣ въ то
село, гдѣ жили родные Паши, и привезли ее съ собой.
Послѣ обѣда крестили кукушку.
Вы едва ли знаете, чтд значитъ крестить кукушку. У
насъ въ Подлипкахъ, въ старйну, каждый годъ крестили
ее въ день Вознесенья послѣ обѣда. Соберутся всѣ дворо-
вые и пойдутъ въ рощу, къ орѣшнику. Здѣсь тогда было
Леонтьевъ, т. I. 2
— 18 —
много молодыхъ березокъ (теперь онѣ уже высоки), а въ
тѣни позднѣе, къ серединѣ лѣта, расцвѣтаетъ лиловый
цвѣтъ кукушкиныхъ слёзокъ; около Вознесенья едва видны
листья изъ земли, но послѣ возрастая они покрываются
черными пятнами, заслужившими названіе слезъ.
Я не знаю, откуда взялся этотъ обычай. Мужчины оста-
ются почти всегда около опушки; кто-нибудь изъ нихъ
готовитъ небольшой костеръ для яичницы, которую надо
жарить, а дѣвушки и женщины бѣгутъ въ рощу искать
корешокъ кукушки. Корешокъ этотъ бѣловатый: у него
есть обыкновенно двѣ длинныя ножки и другіе придатки
покороче. Если въ толпѣ женщинъ есть беременныя, онѣ
загадываютъ на этомъ корешкѣ, чтд будетъ у нихъ, маль-
чикъ или дѣвочка.
Корешокъ съ небольшими листьями найденъ; всѣ бѣ-
гутъ назадъ и, одѣвши корень въ юбку изъ куска ситца
или кисеи, вѣшаютъ его подъ сводомъ дв^схъ молодыхъ
березокъ, согнутыхъ и связанныхъ между собою верхуш-
каміь На куклу надѣваютъ крестъ, а на березки накиды-
ваютъ большой платокъ, подъ которымъ должны цѣловаться
кумъ съ кумой три раза.
Я разсказалъ, кто была Паша и почему ёя присутствіе
въ Подлипкахъ занимало меня. Характеръ ея мнѣ самому
не совсѣмъ ясенъ. Кажется, въ ней было много нѣжности
и добродушной чувственности. Я помню, бывало тетушка
влачится чрезъ дѣвичью или черезъ угольную комнату, въ
которой Паша вышивала. Паша, если и не занята, то при-
встанетъ чуть-чуть, нехотя, іі сдѣлаетъ жалобное лицо. Это
очень шло къ ней. Ростомъ она была невелика, увальчива
и блѣдна, но блѣдностью свѣжей, той блѣдностью, кото-
рая часто предшествуетъ полному расцвѣту. Иногда, по-
бѣгавши, поспавши, сконфузившись или просто пообѣдавши,
она чуть-чуть зарумянивалась. Волосы у нея были свѣтлые
какъ ленъ или какъ волосы деревенскихъ дѣтей, улыбка
мирная, взглядъ жалобный, усталый.
Развернуться ей было негдѣ, или, скорѣе, она была изъ
тѣхъ созданій, которымъ суждено быть поэтическими толь-
— 19 —
ко въ пору расцвѣтанія, которымъ не дано никакихъ осо-
быхъ силъ на украшеніе зрѣлыхъ годовъ. Я знаю навѣрное,
что она была нѣжна душою. Я не говорю о себѣ — что за
диво быть нѣжной къ юношѣ, который понравился! Но съ
Февроныошкой капитановой связывала ее тѣсная дружба;
она часто уходила въ Лобаново: не разъ сиживала на ко-
лѣняхъ у Февроныошки и ласкалась къ ней, объясняя мнѣ
послѣ, что Февроныошка ее ужасно любитъ и ужасно за нее
боится.
Впечатлѣніе, оставшееся мнѣ отъ нея, такъ летуче и
быстротечно, что я едва ли слажу съ словами. Вотъ что
развѣ для дополненія портрета...
Однажды, гораздо спустя, уѣзжалъ я часу въ 8-мъ утра
съ деревенскаго свадебнаго бала, довольно веселаго, какъ
видите — онъ длился до полнаго восхода солнечнаго. Слу-
чилось это лѣтомъ, и утро было росистое. Крестьяне уже
работали въ поляхъ, тамъ и сямъ; кучеръ мой остановился
что-то поправить верстахъ въ трехъ отъ мѣста праздника,
а я кстати вышелъ изъ тарантаса, чтобъ надѣть пальто
вмѣсто фрака и лечь спать поспокойнѣе. Незнакомый мнѣ
помѣщичій садъ выходилъ рѣдкой березовой аллеей, часто-
коломъ к канавой на пустынную дорогу. Взглянувъ нечаян-
но на глину канавы, я замѣтилъ стелющуюся вѣтку съ
бѣлыми цвѣтами, похожими формой на садовыя ЬеПез <іе
пиіі. Машинально, лѣниво, самъ не зная зачѣмъ, нагнулся
я, сорвалъ цвѣтокъ и понюхалъ. Бѣлые цвѣтки были чуть
подернуты розовымъ внутри и пахли слегка горькимъ мин-
далемъ, разливая и кругомъ этотъ запахъ на нѣсколько
шаговъ... Я тотчасъ же вспомнилъ Пашу: она мелькнула
тоже на зарѣ моей молодости безъ рѣзкихъ слѣдовъ, но
подарила меня нѣсколькими днями самой чистой, самой глу-
бокой нѣги и тоски.
Я вмѣстѣ съ людьми пришелъ пѣшкомъ въ рощу кре-
стить кукушку, а тетушка пріѣхала въ четырехколесномъ
кабріолетѣ.
Очень мнѣ хотѣлось попасть въ кумовья Пашѣ, но я
стыдился. Тетушка помогла мнѣ. Она совсѣмъ не хотѣла,
2*
— 20 —
чтобъ мнѣ пришлось Богъ знаетъ кого держать за руку
и Богъ знаетъ съ кѣмъ цѣловаться.
У насъ былъ въ комнатѣ казачокъ, ровестцикъ мнѣ. И
у него и всей семьи его была на рукахъ такая толстая
кожа, что ее отмыть совсѣмъ было невозможно. Съ дѣт-
ства и потомъ него всегда трескалась эта кожа. Тетушка,
когда еще мнѣ было лѣтъ десять, смотрѣла разъ, какъ
люди водили хороводъ. Я хотѣлъ участвовать, и она не
запретила мнѣ, только закричала дѣвушкамъ: «смотрите,
чтобъ Гаврюшка не бралъ его за руки!»
Подобное чувство, вѣроятно, заставило ее теперь скоман-
довать: «Въ первой парѣ-«Володя и Паша». Мы стали и
крестили кукушку.
Послѣ этого пѣли пѣсни, съѣли яичницу и вернулись
домой.
За ужиномъ Паша, потупивъ глаза, сидѣла около меня,
и мнѣ было и пріятно и неловко.
IV.
Недѣли двѣ прошли послѣ этого безъ всякихъ пере-
мѣнъ. Первая радость остыла, и бездѣйствіе начало томить
меня.
Что же, наконецъ, буду ли я любимъ, или пѣтъ? И
когда я буду любимъ, и скоро ли, и кѣмъ?
Что дѣлаетъ Паша?
Паша вышиваетъ одна въ диванной. И вотъ я у пяль-
цевъ.
— Правда это, Паша, что ты скоро уѣдешь?
.Маменька хочетъ меня опять къ тетенькѣ увезти.
— Зачѣмъ?
— Не знаю. Маменька скучаетъ одна ѣздить.
Это скверно. Пожалуй тебя отдадутъ тамъ за ка-
кою-нпоудь противнаго замужъ. А я бы еще разъ хотѣлъ
бы тебя поцѣловать, какъ тогда подъ платкомъ. Я, ка-
жется, влюбился въ тебя...
— 21 —
Паша покраснѣла и молчала.
Въ эту минуту вошелъ мой камердинеръ Андрей, и я
отскочилъ отъ пяльцевъ.
— Экіе вы прыткіе, погляжу я на васъ! —замѣтилъ онъ,
погладивъ усы. — А Ольги Ивановны здѣсь нѣтъ?
— Ты видишь, что нѣтъ.
Однако Ольга Ивановна пришла и вовсе помѣшала мнѣ
продолжать.
Дня два послѣ того не было случая наединѣ поговорить
съ Пашей.
По утрамъ я иногда немного занимался. Я пробовалъ
переводить кой-что прозой изъ Шиллера назло одному
зрѣлому московскому знакомому, который увѣрялъ меня,
что въ 20 лѣтъ невозможно понять ни Шиллера, ни Гёте.
Возвышая себя этими трудами передъ строгими вопро-
сами, которые задавало мнѣ мое же самолюбіе, я немного
отводилъ душу, слишкомъ полную нетерпѣнія для однообра-
зія окружающаго ее быта. Человѣку, понимающему Шилле-
ра, казалось, можно было извинить многое.
Нѣмецкая поэзія, къ несчастно, дѣйствовала на меня въ
20 лѣтъ точно такъ, какъ въ 17 и ранѣе набожность, вну-
шенная теткой. Бывало, помолишься усердно, постоишь у
ранней обѣдни, попостишься, положишь поутру нѣсколько
земныхъ поклоновъ, сочтешь себя квитомъ съ совѣстью и
ободришься послѣ этого до того, что нагрубишь кому-ни-
будь, или разругаешь слугу, или даже побьешь какого-ни-
будь мальчишку.
Тетушка съ Ольгой Ивановной собиралась ѣхать въ го-
сти за 10 верстъ, а я переводилъ «Эег АЬепй» изъ Шиллера.
Тетушка уѣхала, и я уже кончилъ переводъ.
Часъ, должно быть, былъ 9-й въ исходѣ, когда я рѣшился
взбѣжать наверхъ, пользуясь тѣмъ, что люди ужинали. Сна-
чала я въ темнотѣ не могъ ничего разобрать. Паша перевѣ-
силась на окнѣ, отворенномъ въ садъ, и была прикрыта
занавѣской. Когда я отыскалъ ее и молча обнялъ одною
рукою, другою облокотись около нея, она сказала: «а те-
тенька вѣрно скоро ужъ будетъ?»
— 22 —
— Какой вздоръ! Она ночуетъ тамъ.
— Мнѣ она ничего не сказала.
— Ноч}тетъ.
Въ родѣ этого былъ весь, разговоръ. Еіце помолчавъ,
я поцѣловалъ ее въ лобъ; по милая дѣвушка сама протя-
нула мнѣ губы и, улыбнувшись чуть видной въ темнотѣ
улыбкой, спросила:
— А что, если бъ Ольга Ивановна увидала?— И вслѣдъ
за этимъ поцѣловала меня такъ крѣпко, что я вышелъ изъ
себя. '
Я просилъ ее притти на садовый балконъ, когда всѣ
улягутся. Боясь ее обидѣть, я прибавилъ, помнится, что
ночь будетъ мѣсячная, что мы только посидимъ, погуля-
емъ и поговоримъ.
Паша согласилась.
Вы, можетъ быть, не повѣрите, что вечеръ былъ лун-
ный, однако было такъ... Я встрѣтился съ нею еще раза два
до ночи.
Я оставилъ ее въ первый разъ наверху и долго ходилъ
по двору взадъ и впередъ. О чемъ я тогда думалъ, не знаю,
но, вспоминая свою безпокойную хотьбу, полагаю, что не-
доумѣніе боролось во мнѣ съ надеждой. Однако она еще
прежде срока сошла на заднее крыльцо и, сѣвши на сту-
пеньки такъ, чтО’ розовый длинный фартукъ ея былъ ви-
денъ издали, стала пѣть...
Я продолжалъ ходить и слушать, пока она не удалилась.
Послѣ, когда уже пробило половина 11-го въ залѣ, я
былъ готовъ сойти, потому что легъ на постель въ сапо-
гахъ и халатѣ.
Я вышелъ, перешагнулъ черезъ Ѳедьку, который ноче-
валъ въ хорошія ночи на переднемъ крыльцѣ, и пробрал-
ся въ садъ къ балкону.
Паши не было, но надъ навѣсомъ балкона было открыто
окно въ спальнѣ Ольги Ивановны, и я ждалъ недолго.
Паша сперва повисла на окнѣ, посмѣялась тихонько от-
туда, сдѣлала какіе-то знаки и скрывшись скоро явилась
изъ-подъ сирени сбоку.
— 23 —
— Откуда это ты?
— Въ лазейку пролѣзла, около задняго крыльца.
— А чрезъ калитку отчего не прошла?
— Какъ можно! У калитки Егоръ Иванычъ спитъ — знае-
те, на чемъ онъ спитъ?
— На чемъ?
— На щиту на соломенномъ.
— Такъ что жъ?
— Такъ это я говорю... Гдѣ жъ мы сядемъ? На балко-
нѣ я боюсь,—продолжала Паша, — пойдемте на траву за
балконъ.
На травѣ было очень сыро, и крапивы набилось много въ
углу, между балкономъ, концомъ стѣны и сиренью.
Мы хотѣли сидѣть долго и спокойно. Паша вспомнила
о щитѣ, который лежитъ иногда для караульщиковъ на
балконѣ.
Мы его взяли и, разостлавъ его, сѣли въ сыромъ углу,,
на который изъ-за высокихъ грушъ свѣтилъ полный мѣсяцъ.
Мы много цѣловались и говорили о житейскомъ.
Паша жаловалась на мать.
— Она всегда бранить меня. Господи Боже мой! И что
это я сдѣлала ей? Вотъ тятенька, когда еще былъ живъ,
такъ очень любилъ меня.
Мнѣ не хотѣлось жалѣть Пашу, потому что хотѣлось
не любить ее, а повеселиться съ ней. Я спѣшилъ перемѣ-
нить разговоръ, и время до часу ночи прошло въ перели-
ваніи изъ пустого въ порожнее. Да мнѣ все равно было,
о чемъ ни говорить. Даже, чѣмъ дальше отъ насъ предметъ
разговора, тѣмъ лучше, правдивѣе и свободнѣе.
Дѣло было не въ томъ, чтобъ говорить о любви, кото-
рой нѣтъ, о нашихъ чувствахъ, для которыхъ языкъ у насъ
былъ разный: дѣло было въ томъ, чтобъ сѣсть поближе
другъ къ другу, чтобъ завернуть ее въ халатъ, чтобы она
не озябла, гладить рукой до ея чуть-чуть пушистой рукѣ,
по щекамъ, по волосамъ, причесаннымъ за уши; надо было
цѣловать другъ друга въ губы, долго, не переводя дыханія.
Я хвалилъ ея невинную прическу, ея глаза; оиа говорила,
— 24 —
что этотъ черный фланелевый халатъ съ кистями идетъ ко
мнѣ, упрекала, зачѣмъ остригъ волосы, и тому подобное.
Пора и спать, однако!
Повторенія этой ночи не было.
Тетушка, во-первыхъ, послѣ уже не отлучалась никуда.
Паша спала съ Ольгой Ивановной; я было и предложилъ
ей разъ ночную прогулку, но она и слышать ие хотѣла о
такой смѣлости. Иногда пройдешь мимо нея, тронешь ее
тихонько —она улыбнется и не скажетъ ни слова. Впослѣд-
ствіи я узналъ, что чувствомъ можно было довести ее до
всего, но мнѣ не говорилось тогда страстію.
Въ такихъ отношеніяхъ прошли еще недѣли двѣ, и я,
возбужденный препятствіями, сталъ думать не шутя о томъ,
какъ бы обольстить ее.
Вы, конечно, не думаете, что сердце мое къ двадцати
годамъ было, какъ бѣлый листъ бумаги. Изо всѣхъ дѣву-
шекъ, которыя мнѣ нравились въ старину, Паша 'болію
всѣхъ неразлучна съ Подлипками: здѣсь я встрѣтилъ ее,
здѣсь и разстался съ ней.
Но я не могу сдѣлать шага безъ оглядки. Я по моіу
продолжать о Пашѣ, пока не скажу о неизвѣстной вамъ
Софьѣ Ржевской... О Софьѣ Ржевской не могу говорить,
не сказавъ ни слова о домашнихъ нашихъ дѣвицахъ. Самое
наслажденіе тишиною Подлипокъ въ лѣто моего сближенія
съ Пашей не имѣло бы смысла, если бъ передъ этимъ не
было множества мелкихъ бурь. Прощайте! Теперь ночью все
страшно молчитъ въ вымершемъ домѣ...
Я еще не въ силахъ разсказывать вамъ все по порядку,
а писать хочется; самыя воспоминанія мои идутъ не таясь,
какъ дѣло шло въ жизни, а слѣдуютъ за моими настоящими
размышленіями и путаются съ ними. То помню я себя какъ
бы въ глубокой мглѣ... Ни дома, пи деревьевъ не вижу
передъ собою, а только перила балкона и па балконѣ трехт>
дѣвушекъ. Я же — должно быть, еще очень маленькій — вхо-
жу на этотъ балконъ и пускаю изо рта пузыри. Лицъ этихъ
дѣвушекъ я не помню въ ту минуту, но пестрый ситецъ
одной мнѣ знакомъ — дикій, съ красными узорами.
Дѣвушки вскрикиваютъ и приказываютъ мнѣ оставить
неопрятное занятіе пузырями. И на все снова задергивает-
ся завѣса... Потомъ улыбается мнѣ свѣжій молодой родствен-
никъ въ коричневой венгеркѣ — улыбается, а на него ласко-
во прыгаетъ борзая собака... Дворъ вокругъ зеленѣетъ,
солнце блеститъ, собака весело лаетъ; корыто съ кормомъ
около меня, и молодой родственникъ манитъ меня рукой:
«Володя! Володя»... И снова тотчасъ за этимъ призывомъ
закрылась жизнь, разверзшаяся на минуту передъ непрочны-
ми дѣтскими чувствами.
Молодой родственникъ, хотя ходилъ въ коричневой вен-
геркѣ тогда, но на самомъ дѣлѣ былъ военный, офицеръ
путей сообщенія и слылъ за благонравнѣйшаго человѣка
въ пашей семьѣ; удивительно клеилъ онъ коробки, кор-
зинки, рамки, прекрасно рисовалъ акварелью, еще лучше
служилъ, а всего дороже было для меня то, что первые па-
мятные дни мои украшены его снисходительной лаской: Еще
будучи въ Петербургѣ кадетомъ, хаживалъ онъ къ намъ по
воскресеньямъ въ отпускъ (тетушка в'ь старину способна бы-
ла и въ Петербургѣ провести зиму!), и хотя для меня все еще
было очень смутно кругомъ, но Сережа былъ ясенъ. Онъ
любилъ сидѣть за -столикомъ у окна и рисовать по моей
просьбѣ карандашомъ разные виды. То корабль плыветъ
по океану; а я смотрю черезъ бортъ вмѣстѣ съ тетушкой
Марьей Николаевной — матросовъ мы не рисовали; а на-
встрѣчу намъ изъ Подлипокъ ѣдетъ лодка, и въ лодкѣ
Оленька, Вѣрочка и Клашеиька, наши барышни, сухору-
кая Аленушка, и ключникъ Егоръ Ивановичъ гребетъ...
Случалось, что на берегу моря мыла прачка бѣлье, а по
небу сверкалъ зигзагъ молніи и мчались облака; другой
разъ изображался большой домъ, корпусъ, жилище Сережи
и Сережа у окна; отъ Подлипокъ къ нему шла длинная
аллея, и по аллеѣ ѣхали мы съ тетушкой въ коляскѣ; а
— 26' —
надъ зданіемъ парилъ огромный орелъ, унося ягненка... По-
добныхъ рисунковъ было много; не знаю, куда опп дѣлись.
Сережа, въ знакъ дружбы ко мнѣ, на всѣхъ свободныхъ
мѣстахъ — напримѣръ, на столбахъ воротъ, на краяхъ
крышъ, на притолкахъ дверей, на бортѣ корабля, на пару-
сахъ и флагахъ — надписывалъ мелкими буквами: Володя,
Володя, Володя.
Сообразивъ время, я вижу, что кадетъ предшествовалъ
коричневой венгеркѣ, а человѣкъ былъ все тогъ же. Въ
свою очередь, коричневая венгерка была только временной
оболочкой, и скоро насталъ веселый день, когда съ утра
съѣхались въ Подлипки гости; съ утра, надѣвъ замшевую
перчатку на правую руку, завивался Сережа горячими щип-
цами въ два кока передъ маленькимъ зеркаломъ на антре-
соляхъ; а я, не отходя отъ него, любовался на лицо сто
то такъ, то въ зеркало. Небольшого роста былъ нашъ Се-
режа, но строенъ; почти брюнетъ, но бѣлъ. Лѣтъ десять
спустя я нашелъ, что онъ всегда былъ похожъ‘па тѣхъ
алебастровыхъ дѣвицъ съ розовыми щеками, которыхъ про-
даютъ въ лавкахъ; прибавьте только чуть пробившіеся тем-
ные усы, два кока, одинъ небольшой, другой совершенно
а. Іа сосріе шагіпе, да мундиръ съ извѣстными отличіями пу-
тейской формы — вотъ Сережа - женихъ. Но тогда онъ был ь
милъ для меня, и его радость меня радовала. Едва выпущен-
ный изъ корпуса, пріѣхалъ онъ къ намъ и гостилъ болѣе
года. Онъ ло-старому продолжалъ рисовать для меня все
на свѣтѣ. Воображеніе мое требовало пищи, и онъ насы-
щалъ его.
Воображеніе было у меня всегда необузданное. Мадамъ
Боннё, старая моя гувернантка, поддерживала его дѣятель-
ность географическими занятіями, разсказами о путешестві-
яхъ Кука и другихъ, картинками дѣтскихъ музеевъ, гдѣ
гигантскія каракатицы низвергали корабли, львы боролись
съ колонистами, райскія птицы распускали желтые хвосты
и т. п., болѣе же всего «Вечерними бесѣдами въ хижинѣ»
Дюкре - Дюмениля. Все вырастало тогда вокругъ меня: ка-
минъ, топившійся въ залѣ, былъ для меня горящимъ древ-
— 27 —
нимъ замкомъ, зала — огромной пустынею, душники печей—
отверстіями ада, а члены сборной семьи нашей и знако-
мые — миѳологическими богами, съ которыми я познакомил-
ся по одной французской книжкѣ. Эта книжка принадле-
жала мадамъ Бонне: я зналъ, что картинки въ ней были
плохи, граціи были гораздо хуже нашихъ деревенскихъ дѣ-
вокъ, съ которыми случалось мнѣ кататься съ горы на
масляницѣ, а Юпитеръ съ бородой, нисколько не вели-
чественнѣе Егора Ивановича. Текстъ былъ зато пріятенъ:
«диі еіаіі Ѵиісаіп?» слѣдовалъ отвѣтъ...
Все читанное и слышанное старался я воплотить въ окру-
жающемъ меня. Такимъ образомъ Палемонъ, отецъ «Вечер-
нихъ бесѣдъ», слился у меня въ одно съ старымъ лѣсникомъ
Пахомомъ, который издавна жилъ за садомъ въ молодой
рощѣ, поднимавшейся на прежнихъ порубкахъ. Патріархаль-
наго въ немъ было достаточно: сѣдая борода, клюка, избуш-
ка крошечная, на крошечной лужайкѣ въ глуби орѣшника;
одного я не. понималъ: какъ могъ Палемонъ, или Пахомъ,
при такой жизни драться на шпагахъ; а въ книжкѣ сказано,
что онъ дрался, если я не ошибаюсь?..
Однажды передѣлывали залу; половицы были подняты,
изображая для меня глубокія пропасти. Едва мужики ухо-
дили обѣдать, какъ я уже прокрадывался туда и, отстегнувъ
съ гвоздя уголъ стараго плетенаго ковра, которымъ была
забита дверь изъ мрачнаго коридора въ волшебную пусты-
ню, шелъ твердою ногою искать руду въ неизвѣстныхъ го-
рахъ. Часто случалось, что я не признавалъ своихъ умер-
шихъ родителей и увѣрялъ, что мать моя была американ-
ская царица, что мы ѣхали съ ней въ колесницѣ по берегу
моря; лошади понесли — мы упали, меня унесъ орелъ, но
потомъ уронилъ въ море; здѣсь я, какъ Іона, былъ про-
глоченъ китомъ и, наконецъ, выброшенный имъ на берегъ
Испаніи, попалъ, какъ воспитанникъ, въ Подлипки.
Нужно было найти приложеніе и для миѳологіи. Кромѣ
душниковъ — отверстій ада, были у меня другія соображе-
нія: высокій толстый сосѣдъ Бекъ, пріѣзжавшій къ намъ
на Святой и дарившій мнѣ всегда яйцо, раскрашенное разны-
_ 28 —
ми ситцами, сталъ Юпитеромъ; Юноной оыла сама гетушка;
Сережа то Марсомъ, то Аполлономъ; мадамъ Бонне бы-
ла Минервой, а блѣдная, стройная Оленька — Венерой.
Надо сказать, что послѣднюю считали у насъ чѣмъ-то
напоминающимъ рѣзецъ Фидія. Съ теченіемъ времени, ко-
гда своенравныя требованія личнаго вкуса заговорили во
мнѣ сильнѣе, такія лица перестали нравиться мііѣ; по въ
дѣтствѣ я любилъ эту картинную дѣвушку, высокую и топ-
кую, съ природною восковой блѣдностью строгаго лица,
съ томнымъ и скромнымъ взглядомъ, въ бѣдномъ ситцевомъ
платьѣ, танцующую гавотъ передъ заѣзжимъ танцмейсте-
ромъ.
Но надо поскорѣе покончить исторію свадьбы Аполлона
и Венеры.
Оба кока завиты, талія въ рюмочку. Я сбѣгаю внизъ.
Въ угловой комнатѣ, въ той самой, гдѣ пылала по вече-
рамъ печка и звучала съ лежанки чародѣйка Аленушка, ви-
жу таинственно-полурастворенную дверь, и эта щель обли-
чаетъ особый родъ приготовленій, невиданный мною нико-
гда. Боже! что за прелесть! Балдахинъ не балдахинъ ки-
сейный, оборки не оборки; розовый цвѣта бѣлья... Стара-
юсь вспомнить, чтб пришло' мнѣ въ голову тогда, и не
могу; кажется —я удивился: «зачѣмъ же это вмѣстѣ? не-
ужели не стыдно?»
Гостей было немного, и я не помню пхъ лишь; по пз'ь
смутнаго представленія движущихся фигуръ млѣ ясно ви-
денъ воздушный образъ небогатой невѣсты в-ь бѣломъ пла-
тьѣ съ черной бархаткой на шеѣ. Доримедоита съ усами
докладываетъ что-то; всѣ шумятъ. Тетушка три раза вхо-
дитъ и уходитъ въ разныхъ чепцахъ и даже все бокомъ, по-
тому что коридорная дверь узка, а чепцы широки. Первый
чепецъ огроменъ, и лиловыя ленты стоятъ во всѣ стороны.
Вѣроятно, ей сказалъ кто-нибудь, что цвѣтъ слишкомъ пе-
чаленъ, только она въ другой разъ вошла съ оранжевыми
лентами, опять ушла и вернулась съ бѣлыми.
Все гудитъ въ прихожей; бѣлый призракъ наклоняется
ко мнѣ и горячо цѣлуетъ меня; лицо мое омочено ея еле-
— 29 —
замы. Все умолкаетъ... Тетушка сидитъ одна у окошка на
высокомъ вольтеровскомъ креслѣ, играя табакеркой, и не
отводитъ глазъ отъ окна. У ногъ ея, на скамейкѣ, Ѳедот-
ка - дуракъ въ оливковомъ сюртукѣ и бѣломъ галстукѣ пи-
литъ что-то задумчиво на скрипкѣ, а я, схвативъ обломокъ
сабли, въ изступленіи ношусь и воюю по залѣ.
Еще виденъ мнѣ, послѣ, уголъ желтой комнаты, рядъ
стульевъ, молодая въ розовомъ капотѣ на одномъ изъ нихъ
и Сережа въ вицмундирѣ, цѣлующій ея руку. Вечеромъ
Аленушка кладетъ меня въ постель; я долго слышу звукъ
органа и смутные возгласы родныхъ, веселящихся въ боль-
шихъ комнатахъ.
Удивительная была парочка! Они уѣхали скоро; но дол-
го еще послѣ этого хранились въ душѣ моей ихъ примѣр-
ныя личности. Жилъ я у дяди потомъ, возвращался къ те-
тушкѣ, росъ, учился — но все въ неприкосновенной чистотѣ
сохранялось вокругъ меня преданіе о достоинствахъ этой
четы, выпущенной на жизненное поприще изъ благодѣтель-
ныхъ Подлипокъ. Вотъ ихъ простая исторія, собранная изъ
разныхъ источниковъ. Инженеръ нашъ пріѣхалъ въ от-
пускъ, влюбился и посватался. Тетушка написала письмо
къ дядѣ; дядя написалъ къ какому-то генералу; генералъ
досталъ мѣсто Сережѣ. Тетушка не ограничилась этимъ:
она сшила Оленькѣ подвѣнечное платье изъ кисеи, куплен-
ной еще прежде у разносчика, подарила ей бархатку на
шею; другіе знакомые дали вуаль. Тетушка колебалась', го-
ворятъ, нѣсколько, сшить ли наволочки съ оборками, или
нѣтъ и вообще приготовлять Ли все, что слѣдуетъ, въ томъ
розовомъ видѣ, въ какомъ предстала мнѣ таинственная спаль-
ня изъ полурастворенныхъ дверей; но пріѣздъ дяди Петра
Николаевича поправляетъ все дѣло. Пріѣздъ этотъ я помню.
За нѣсколько дней до описанныхъ мною свадебныхъ кар-
тинъ на дворѣ уже было темно; я, помолясь Богу, ложился
спать подъ надзоромъ Аленушки, какъ вдругъ дверь рас-
творилась и кто-то сказалъ: «Петръ Николаевичъ пріѣхалъ!»
Аленушка, стоявшая на колѣняхъ передъ моею кроватью,
вскочила. Въ другихъ комнатахъ поднялась бѣготня. Ми-
— 30 —
гомъ я одѣтъ и бѣгу въ залъ. По залѣ идетъ дядя въ
косматомъ черномъ пальто, а тетушка ведетъ его подъ руку
въ гостиную; другіе безпорядочно толпятся сзади и спереди,
но кто и какъ —не помню. !
Дядя —лицо немаловажное: онъ былъ у насъ представи-
телемъ. всего того, чтб могло пробуждать въ Подлипкахъ
честолюбіе; онъ былъ начало всякаго блеска, золота, кре-
стовъ, родни 'московской, вороныхъ шестериковъ, запряжен-
ныхъ въ карету (не нашей чета!)... Взглядъ открытый и.
строгій, легкая лысина на благородномъ лбу и завитки слег-
ка сѣдѣющихъ темныхъ волосъ; георгіевскій крестъ всегда
на модномъ статскомъ платьѣ, а въ случаѣ парада — мун-
диръ военный и цѣлый рядъ отличій на груди; бѣлыя боль-
шія руки и благоуханіе отъ волосъ, одежды, даже отъ
гладко выбритой щеки, которую онъ мнѣ и на этотъ разъ,
какъ всегда, нагнувшись подставилъ. На заднемъ планѣ
его жизни виднѣлись толпы турокъ въ чалмахъ и кривыя
сабли, рубящія головы нашихъ солдатъ.
Эй, казакъ, не рвися къ бою.
Делибашъ на всемъ скаку
Срѣжетъ саблею кривою
Съ плечъ удалую башку!..
Голова у него была разрублена въ одномъ мѣстѣ; лѣ-
вая рука прострѣлена; въ груди двѣ раны. Когда тетушка,
всегда экономная, покупала у разносчиковъ стираксу для
куренья и на коробкѣ, чтобы узнать на восточное про-
исхожденіе аромата, было изображено и подписано: «Стри-
женіе между семью турками и двумя казаками», я вспоми-
налъ о грозномъ и вмѣстѣ милостивомъ родственникѣ. Впе-
реди несчастный мусульманинъ, верхомъ, въ зеленой чалмѣ,
хватался за бокъ, пронзенный пикой воинственнаго Дона;
Другой турокъ лежалъ ничкомъ на землѣ; отъ третьяго оста-
лись только куски: тамъ рука, тамъ голова, тамъ нога въ
туфляхъ торчали изъ дыма, обвившаго двухъ главныхъ бой-
цовъ. Подальше за холмами рубился противъ четырехъ ма-
ленькихъ непріятелей маленькій казакъ, а горизонтъ замы-
— 31 —
кался рядомъ елей, въ которыхъ воображеніе мое привыкло
подозрѣвать дядю съ полкомъ: онъ спѣшилъ выручить ге-
роевъ. Сама тетушка имѣла въ спальнѣ своей прекрасный
абажуръ съ раздирающими военными сценами — но здѣсь
уже гибли бѣдные французы въ медвѣжьихъ шапкахъ и си-
нихъ мундирахъ. Тетушка говорила, что братъ самъ при-
слалъ ей этотъ абажуръ изъ-за границы и, такъ какъ онъ
тогда былъ раненъ, то она не могла видѣть передъ собою
кровавыхъ рисунковъ, которымъ свѣтъ свѣчи по зимнимъ
деревенскимъ вечерамъ придавалъ такъ много выраженія.
— Такой сумасшедшій!—говорила она, — выдумалъ, что
прислать! Какъ, бывало, ни погляжу, такъ дурнота и сдѣ-
лается !
Хотя я никогда не допускалъ, чтобы тетушка могла
упасть навзничь въ обморокъ, потому что она очень плот-
но стояла на толстыхъ ногахъ и упорно сгибалась впередъ
на ходу, но впечатлѣнію абажура сочувствовалъ.
«Поди-ка, попробуй», думалъ я даже гораздо позже Се-
режиной свадьбы: «поди-ка! Вѣдь это здѣсь, въ залѣ лег-
ко рубиться или амбаръ брать приступомъ; а какъ настоя-
щій турокъ? Вотъ человѣкъ-то дядя!»
Онъ недавно еще представлялся государю и разговари-
валъ съ нимъ. Въ Подлипкахъ шептали, говоря о немъ;
ему отводилась лучшая комната. На столѣ камердинеръ рас-
кладывалъ тысячи туалетныхъ бездѣлушекъ: серебряныя ко-
робочки, хрустальныя и пестрыя баночки, щетки въ бога-
той оправѣ, передъ которыми жалки и нечисты становились
складное зеркальцо, роговой гребень и старая щетка бѣд-
наго Сережи!
«Ужъ не онъ ли Марсъ-то?» подумалъ я однажды.
И Сережа былъ разъ навсегда разжалованъ въ Апол-
лоны.
Такъ какъ Грецію я тогда зналъ по словамъ мадамъ
Бонне и Гомера не читалъ еще, то и не зналъ, что у не-
го Марсъ простъ и Минерва его бьетъ... Минерва, ученая
женщина — мадамъ Боннё. При ея накладкѣ, при лицѣ ея,
блестящемъ и сморщенномъ какъ тѣ моченыя яблоки, ко-
торыя по вечерамъ подавалъ намъ Доримедоіггъ — можно ли
было повѣрить, что она бьетъ воинственнаго. Петра Нико-
лаевича? Поди, сообрази все это!..
Съ пріѣздомъ дяди дѣло свадебное приняло иной обо-
ротъ, и при немъ тетушка не смѣла отказаться отъ при-
личныхъ издержекъ.
Въ каретномъ сараѣ, отъ котораго теперь остались одни
кирпичные столбы, была у насъ простая крашеная бричка.
Ее выкатили къ пруду, и кучеръ мылъ и сушилъ ее. По-
томъ подвезли ее къ крыльцу, и молодые влѣзли въ нее
съ немногочисленными пожитками и горничной дѣвочкой.
Плакали ли они или радовались — не знаю, по, говорятъ,
тетушка дала имъ двѣсти рублей да дядя триста ассигнаці-
ями— вотъ и все!
Загремѣла бричка по двору, свистнулъ Лгаоошка: «ну,
ворочайся!», и мигомъ скрылись надолго-надолго за стри-
жеными акаціями изгороди мои дорогія миоологичсскія су-
щества! Десять лѣтъ не видалъ я пхъ потомъ — десять лѣтъ
для меня, ребенка!
Они жили въ трехстахъ верстахъ отъ пасъ и не прі-
ѣзжали ни разу. Оленька раза три въ годъ писала тетушкѣ,
иногда вспоминая и меня. Тетушка сначала всякій разъ со-
крушалась о бѣдности ихъ, сдѣлала имъ широкое одѣяло
изъ разныхъ ситцевыхъ лоскутковъ, все шестиугольниками,
раза три посылала имъ по сто рублей ассигнаціями, а по-
томъ стала радоваться, что они поправились... да такъ по-
правились, что тетушкѣ прислали, зная ея религіозность,
изъ серебряной проволоки красивыми цвѣтами выдѣланную
лампаду къ образамъ ея спалыш. Тетушка заплакала и ска-
зала мнѣ:
— Вотъ видишь, Володя, что значить, мой голубчикъ,
воспитаніе хорошее. Посмотри, голубчикъ, какая лампад-
ка это онъ, конечно, трудами рукъ своихъ пріобрѣлъ. Да!
— Что же они, та іапіе, разбогатѣли?
— Онъ мѣсто имѣетъ хорошее; къ начальству былъ
почтителенъ, искателенъ былъ, трудолюбшгь — я всегда ста-
ралась внушить ему набожность. Отецъ его былъ боль-
— 33 —
шой пріятель моему покойнику, они вмѣстѣ служили — они
вѣдь троюродные братья были, на одной квартирѣ жили и
все дѣлили между собой. Видишь, мой другъ, все награжда-
етъ Богъ въ правосудіи Своемъ. Кто къ Нему прибѣгнетъ,
тому всегда хорошо-. Я помню разъ, кадетомъ еще оскоро-
мился онъ въ Страстную—ужъ я ему голову-то мыла, мы-
ла!.. Скромный, почтительный былъ мальчикъ! «что, ба-
тюшка, стервятники покушалъ?» А онъ: «ахъ, та Іапіе! я
понимаю свой грѣхъ; повѣрьте, это въ послѣдній разъ!»
И самъ плачетъ въ три ручья. Вотъ ему Богъ и послалъ.
А кто не вѣруетъ, тому одно наказанье и въ этой жизни
бываетъ и въ той. Помнишь ты, у дяди Петра Николаеви-
ча, въ Троицкомъ, на антресоляхъ есть портретъ—красивый
такой мужчина, съ большимъ жабо... такое лицо... (тетушка
сдѣлала такое лицо). Помнишь?
— Помню.
— Это былъ графъ Короваевъ. Что же ты думаешь?
Этотъ человѣкъ имѣлъ все отъ Бога: и красоту, и бо-
гатство, и жена у него была красавица... Вѣдь нѣтъ, под-
гадилъ-такп, поѣхалъ въ Парижъ, начитался Вольтера и
вернулся такимъ безбожникомъ, что ужасъ. Волосъ, бы-
вало, дыбомъ становится, какъ онъ начнетъ говорить. Мой
мужъ самъ читалъ Вольтера: бывало, сидитъ вотъ въ этихъ
креслахъ и читаетъ. II аітаіі Іа Іесйіге. У него- были всегда
прекрасныя пеньковыя трубки, и онъ курилъ на креслѣ и
нарочно читалъ Вольтера — почитаетъ, почитаетъ и вдругъ
вскрикнетъ: «Ахъ, какая скотина!» Непоколебимой былъ
вѣры человѣкъ!.. А тотъ ничего священнаго не зналъ: пе-
редъ причастіемъ кофе со сливками пилъ; въ церковь и ка-
лачомъ не заманишь ни за что! Какъ же онъ кончилъ, ты
думаешь? Жена у него умерла давно, онъ жилъ въ Москвѣ.
Домино у него огромный 'былъ около Арбата. Только вотъ
у него стали дѣлаться какіе-то припадки: вдругъ упадетъ
въ обморокъ и трепещется весь, и пѣна у рта — просто
ужасъ! Вотъ дворецкій, его фаворитъ, и вздумалъ одну
странницу привести отчитывать его... Она клала ладонку
небольшую на грудь больнымъ и молилась, и, говорятъ,
*
Леонтьевъ, т. I. 3
— 34 —
всегда помогало. Сколько разъ опа приходила, пс знаю;
только, видишь, дворецкій, какъ онъ станетъ приходить въ
себя, сейчасъ и уведетъ странницу: боялся его. Стало ему
лучше; вдругъ онъ и увидалъ ее — не успѣла уйти. «Это
что такое?» закричалъ: «Вонъ, говоритъ, поородягу отсю-
да! я, говоритъ, покажу вамъ!..» п понесть ахинею. Ну,
что жъ? Сдѣлался съ димъ обморокъ разъ, упалъ лицомъ
внизъ да объ столъ подбородкомъ — языкъ прикусилъ. Лю-
ди всѣ разбѣжались, кто за лекаремъ, а кто отъ страха.
Мой покойникъ какъ нарочно .входитъ къ нему... Представь
себѣ, мой другъ, языкъ ДО' того распухъ и вытянулся изо
рта синій, что онъ такъ и задохся. Глаза палились, смотрятъ
на мужа, а сказать ни слова не можетъ. Тотъ бѣгомъ съ
лѣстницы и безъ содроганія вспомнить не могъ... Вотъ
тебѣ примѣръ!..
Сережа озарился въ моихъ глазахъ новылгі. свѣтомъ бла-
гонравія. Недоставало только видѣть его блаженство въ
настоящемъ; но и на это представились случаи.
Однажды въ Москвѣ, семнадцати лѣтъ, я скучалъ одинъ
послѣ обѣда, какъ вдругъ вошелъ въ комнату военный
денщикъ, спросилъ, я ли Владиміръ Александровичи, Лад-
невъ, и подалъ мнѣ записку.
Вотъ она:
«Если вы не забыли вашихъ родныхъ, бывшихъ для васъ
когда-то Аполлономъ и Венерой, то приходите къ намъ
сегодня на стаканъ чая, въ шесть часовъ вечера. Ліы сто-
имъ въ такой-то гостиницѣ, въ 17-омъ номерѣ.. Жена моя
ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ... Вашъ Сергѣй Ковалевъ».
Бѣгу, бѣгу въ 17-ді померъ—шестой часъ, насилу при-
шелъ! Любопытство отнимаетъ у меня ноги; я беру извоз-
чика и скачу. (
Это свиданіе не показало мнѣ ничего особеннаго. Мы
обнялись, улыбались другъ другу съ Сергѣемъ Павлови-
чемъ, онъ говорилъ, что я выросъ; я говорилъ, что онъ
ничуть не постарѣлъ.
Оленка попрежнему хороша отвлеченно, по уже со-
вершенно не въ моемъ вкусѣ. Прошло десять лѣтъ:
— Зо-
ей было двадцать семь, ему двадцать девять — въ самой
порѣ!..
Шестилѣтняя дочка показалась мнѣ слишкомъ жирна и
скучна; номеръ не совсѣмъ опрятенъ; открытые погребцы
и ящики, разбросанное платье, посуда гдѣ попало... Чай
плохой, но пріемъ радушный. Чтобы не отвѣчать сухостью
на изъявленія ихъ родственныхъ чувствъ, я принялся го-
ворить о прошедшемъ дѣтствѣ, о Подлипкахъ, полагая, что
это будетъ пріятно имъ. Самоваръ шипѣлъ; дочка дремала
на скверномъ диванѣ; Сережа курилъ трубку и слушалъ,
какъ я разсказываю. Оленька прервала меня вопросомъ:
— А что тетенька? все такая же скупая?
Я съ изумленіемъ взглянулъ на блѣдную нимфу. Гдѣ же
эта глубокая, нравственно - религіозная связь между благо-
дѣтельницей и восхваляемой ею четой? Развѣ можетъ близ-
кій намъ человѣкъ быть скупъ, золъ и т. п.? Или, если такъ,
такъ пусть онъ не будетъ близкимъ отнынѣ. Стоитъ ли
говорить о немъ? Вотъ благодарность!
— Чѣмъ же тетушка скупа? — спросилъ я.
— Ну ужъ такъ скупа, какъ нельзя хуже, — сказалъ
Сережа, — хорошо она насъ отпустила тогда! Я скажу при
ней (онъ указалъ на жену), что не будь ея прекрасный ха-
рактеръ, я бы съ ума сошелъ. Вѣдь у насъ ни ложки не
было, ни чайника — ничего ровно. Я долженъ былъ ходить
на службу на другой конецъ города по морозу, по сля-
коти, по дождю; возишься тамъ цѣлое утро, а придешь
домой — перекусить нечего!..
Оленька тихо засмѣялась, устремивъ на меня томные
глаза.
— Я, знаешь, всегда старалась все ему въ забавномъ
видѣ представить... Зачѣмъ отчаиваться?.. Онъ, бывало, при-
детъ усталый, злой, а я и представлю ему какую-нибудь
штуку, палочкой или щепочкой чай ему мѣшаю... Онъ раз-
смѣется. Нѣтъ, любовь и хорошій, веселый характеръ не
замѣнишь ничѣмъ!
Сергѣй Павловичъ взялъ проснувшуюся дочь’ на колѣ-
ни и началъ ласкать ее; потомъ присовокупилъ:
— 36 —
— Конечно, все надо судить но средствамъ. I етушка, не
забудь, имѣетъ болѣе 1000 душъ и въ то время пс вы-
ѣзжала изъ этихъ Подлипокъ. Какіе тамъ расходы?
Смѣшно! Ни тебя, ни другихъ наслѣдниковъ опа бы цй
ограбила, если бы помогла намъ хорошенько. А тутъ ребе-
нокъ родился — каково это!.. То-то... Всѣ эти ханжи такъ...
чортъ бы ихъ побралъ!
Оленька захохотала;
— Полно, что ты бранишься! — сказала она. Не всѣ
бываютъ щедры па свѣтѣ; у всякаго свой недостатокъ. Те-
тушка все-таки очень добра. Помнишь, она одѣяло памі».
сшила, которымъ наша Авдотья одѣвается... Ты смотри, Во-
лодя, не скажи тетушкѣ...
Я былъ смущенъ. Мнѣ рисовалась бѣдная, душная квар-
тира въ губернскомъ городѣ, усталый труженикъ, неопыт-
ный отецъ новаго семейства... А тамъ, у насъ въ 1 Іо.гнш-
кахъ, большія, чистыя и широкія комнаты, цвѣты, старин-
ная, но прочная и удобная мебель, тетушка с ь наставленіемъ
на устахъ и спокойнымъ взоромъ, а пуще всего -ящики
ея туалета, всегда запертые... Тамъ-то хранились сокрови-
ща, достаточныя для услажденія жизненной муки двухъ де-
сятковъ семей...
О Боже! Какъ это ново все!..
'Отчего эта похвальная жизнь Ковалевыхъ такъ чужда
мнѣ теперь? Родного сердцу уже пѣтъ въ нихъ ничего!
Грустно покинулъ я 17-й номеръ.
Года черезъ три судьба спона сблизила меня съ Кова-
левыми; но чѣмъ ближе подходили они ко мпѣ въ дѣйстви-
тельности, чѣмъ живѣе становились паши ежедневныя встрѣ-
чи, тѣмъ болѣе нѣмѣло сердце... І€іцсі годъ пли два, п они
для меня не существовали.
VI.
Жить мнѣ было хорошо у тетушки. Хотя права наслѣд-
ства послѣ нея я дѣлилъ съ старшимъ братомъ моимъ, съ
дядей Петромъ Николаевичемъ и съ его сыномъ, 1 Іструшей,
— 37 —
•но я былъ Беньяминомъ родства. Петрушу, двоюроднаго
брата, Марья Николаевна видѣла рѣдко; братъ мой былъ
уже великъ,. двѣнадцатью годами старше меня, и учился въ
петербургскомъ корпусѣ; онъ занимался порядочно, но ча-
сто огорчалъ тетку своими шалостями, и, сверхъ того, мать
моя, вторая жена покойнаго отца, была любимой невѣсткой
тетушки. Мать старшаго брата была женщина легкомыслен-
ная и гордая и, по словамъ Марьи Николаевны, измѣняла
мужу.
— Слава Богу, — говорила мнѣ тетушка', когда я уже
былъ большой, — что она ло-добру по-здорову скоро убра-
лась... Такая пустоголовая бабенка! Она бы мужу года въ
три шею свернула... Вообрази себѣ, мой другъ, что она
сдѣлала: вздумала разъ съ своимъ возлюбленнымъ вечеромъ
въ саняхъ кататься! Увѣрила твоего отца, что у него жаръ,
уложила въ постель, напоила липовымъ цвѣтомъ, навалила
на него цѣлую медвѣжью шубу — и была такова:' «не смѣй
вставать безъ меня; если ты заболѣешь, я не перенесу!»
Моя же мать была иного рода, и отецъ женился на ней,
когда ему было уже подъ сорокъ лѣтъ.
— Онъ много страдалъ отъ раны около того времени,—
сказывала Марья Николаевна. — Бывало, сидитъ въ халатѣ
на бѣличьемъ мѣху. Куда уже тутъ съ молодой женой!
Разъ вышла она въ газовомъ платьѣ, вся юбка вышита бѣ-
лымъ шелкомъ, на головѣ брильянтовая нить, жемчуги на
шеѣ: на балъ въ Москвѣ собралась. Она была прелесть
какъ хороша! Что ты ее на этомъ портретѣ видишь; топ
сЬег? Локоны одни бѣлокурые чего стоили! Бывало, въ ма-
зуркѣ несется, головку на бокъ, еще дѣвушкой—просто за-
глядѣнье! Ну, вбѣжала, платьемъ шумитъ, а братъ и вздрог-
нулъ. «Что ты, говоритъ, Саша, такъ шумишь? Если ты хо-
чешь плясать и мужа бросаешь больного, по крайней мѣрѣ
не пугай его». Она сейчасъ глаза опустила. «Если тебѣ, го-
воритъ, непріятно, я платье сниму и съ тобой останусь».
Ну, смягчился, знаешь. «Ничего', ангелъ мой; это я такъ
сказалъ. Поѣзжай, дружокъ, веселись; пока весело». Она
чмокъ его, чмокъ меня — и помчалась. Братъ вздохнулъ н
рукой только показалъ ей вслѣдъ. А я ему говорю: «Поми-
луй, Александръ Николаичъ, возьми ты ся года въ расчета.!
Развѣ ты можешь въ чемъ-нибудь сс вииить?» — «Ни въ.
чемъ, ни въ чемъ, говоритъ: кротка, кротка какъ ангелъ!»
А самъ закашлялся и слезы на глазахъ. Взялъ меня за руку...
«Маша! Маша! говоритъ, хотѣлъ бы я съ вами еще пожить!»
Да нѣтъ, черезъ полгода скончался...
Мать моя тоже умерла па рукахъ у тетушки, п всю
дружбу свою къ отцу и къ пей, все свое врожденное чадо-
любіе, которому, по бездѣтности ея, не было прямого исхо-
да, обратила оиа на меня. До десяти лѣтъ спалъ я въ ея
спальнѣ; сама она заботилась о моей одеждѣ, о моемъ
ученьѣ, насколько умѣла; учила са.ма меня читать «Отче
пашъ», «Богородицу» и самую любимую мою молитву, въ
которой я какъ бы запросто и дѣтски разговаривалъ съ
Богомъ:'«Господи, дай мнѣ счастья, здоровья, ум'ь, память
и доброе сердце! Избавь меня отъ всѣхъ болѣзней и спаси
меня отъ всѣхъ бѣдъ!»
Володя былъ кумиромъ Марьи Николаевны. Въ боль-
шой спальнѣ ея висѣли портреты всѣхъ родныхъ. Акварели,
большіе портреты въ рамахъ, силуэты: я же быль изобра-
женъ въ нѣсколькихъ видахъ. Надъ большимъ кресломъ
ея парилъ крылатый херувимъ безъ тѣла: это был ь я, едва
рожденный на свѣтъ. Въ другомъ мѣстѣ я въ локонахъ си-
дѣлъ на коврѣ, въ третьемъ—скакалъ на деревянной ло-
шадкѣ...
И не она одна —всѣ въ домѣ, если не любили, такъ но
крайней мѣрѣ баловали меня. Старый буфетчикъ качалъ
меня на ногахъ, приговаривая иногда: «чаю, чаю, величаю...
Дѣвушки звали меня ангелочкомъ, кавалеромъ и посиди
меня иа рукахъ. Одна изъ нихъ, которой имя было I Іаша I Іо-
тапычъ (потому что отецъ ся былъ Потапычъ), нерѣдко за-
бавляла меня по зимнимъ сумеркамъ — пѣла, сидя со мішіі
па плетеномъ коврѣ, или разсказывала мнѣ, что-нибудь, ко-
гда запасъ Аленушки истощался, или, бѣгая па четверень-
кахъ, представляла волка и такъ страшно скалила зубы въ
полумракѣ, что даже Аленушка, сидя па лежанкѣ, боялась.
— 39 —
Никто не смѣлъ сгрубить мнѣ или непочтительно со мной
обойтись. Когда одну зиму, помню я, выпалъ такой глубо-
кій снѣгъ, что- отъ строенія до строенія прокапывали ходы,
я любилъ гулять съ нянькой и мадамъ Бонне подъ сѣнью
этихъ снѣжныхъ стѣнъ; къ намъ тогда часто- выходилъ
ровестникъ мой, Ѳедька, сынъ кучера, ставшій потомъ ком-
натнымъ казачкомъ. Онъ былъ рѣзовъ и смѣлъ, и тащиться
сзади за мной ему мало- было охоты; но ни мадамъ Бонне,
ни Аленушка не позволяли ему ни за что забѣгать впередъ,
и онъ только наступалъ на меня и шепталъ мнѣ въ заты-
локъ тихонько: «рысью, баринъ, рысью!» И я бѣжалъ не-
много рысью. Не только тетушка баловала меня всевозмож-
ными подарками и ласками, не только люди, и особенно
Аленушка, любили меня, но и мадамъ Боннё вовсе не была
строга, несмотря на всю свою храбрость. Въ храбрости ея
я былъ такъ увѣренъ, что не боялся ходить съ ней въ
густой орѣшникъ, гдѣ жилъ Пахомъ, или Полемонъ, въ
ветхой хижинѣ, гдѣ жили Леонъ, Бенедиктъ и другія дѣ-
ти «Вечернихъ бесѣдъ». Однажды, когда пьяный кучеръ
опрокинулъ лашу коляску въ промоину, она ни мало не
потерялась, схватила меня на руки и, передавая соскочив-
шему слугѣ, закричала только: «дэти, поскорѣе дэти!» Эта
храбрость мадамъ Боннё въ такомъ опасномъ случаѣ не-
много мирила меня съ тѣмъ, что она Минерва! Минерва
эта старалась всячески забавлять меня; часто садилась она
къ фортепіано и пѣла мнѣ премилый романсъ: молодой
негръ хочетъ жениться на бѣлой дѣвушкѣ и говоритъ ей:
Кезіег та іоиіе аітаЫе!
Тоигпег Іа ЬДе а тоі и т. д.
А лотомъ, подъ конецъ:
Ѵа, та реіііе геіпе!
Ые раа іоі теііге еп реіпе.
Е’іѵоіге аѵес ГеЬёпе
Ропі <1е іоііз Ьцоих!
— 40 —
Она умѣла также дѣлать маленькія куклы, ііе больше
полувершка: сами изъ тряпочекъ, а ноги изъ конскаго во-
лоса. Одѣнетъ ихъ по-русски—женщину въ сарафанъ, а муж-
чину въ кафтанчикъ, откроетъ фортепіано, поставитъ ихъ
на внутреннюю доску и заиграетъ русскую плясовую. То-
гда куклы начинаютъ плясать сами собою на доскѣ, а я, уже
взволнованный родной музыкой, съ жадностью слѣжу, какъ
налетаетъ мужичокъ на молодицу, или какъ оиа, подпер-
шись руками, нагоняетъ его, или какъ они, загнавъ другъ
друга въ уголъ, толкутся тамъ вмѣстѣ. Въ эти минуты я
любилъ мадамъ Бонне со всѣмъ жаромъ удовлетворенной со-
зерцательности.
Кромѣ Оленьки-Венеры, у насъ жили еще двѣ дѣвушки,
родныя сестры. Старшую звали Вѣрочкой, младшую Клашей.
Послѣдняя.была четырьмя годами старше меня, а Вѣра ше-
стью. Вѣра была простая, веселая, полная, бѣлая дѣвушка,
которая послѣ, вышедшп замужъ, родила двѣнадцать дѣ-
тей. Но еще прежде обвѣнчались мы съ ней въ Подлипкахъ
въ день моихъ именинъ 15 іюля.
Въ этотъ день я всегда былъ осыпанъ подарками; во вре-
мя утренняго чая я сидѣлъ въ креслахъ, и вся дворня прихо-
дила цѣловать мою руку. День же нашей свадьбы съ Вѣ-
рой былъ особенно веселъ и торжественъ въ тотъ годъ,
когда мнѣ минуло девять лѣтъ. Фаворитка моя, Оленька,
уже уѣхала прошлой осенью: но двѣ оставшіяся дѣвушки
смотрѣли на меня какъ на существо особое, царственно-
избранное. «Царь мой, Богъ мой!» говаривали онѣ, обни-
мая и цѣлуя мои щеки и руки, особенно старшая; младшая,
Клаша, полная, какъ сестра, но блѣдная и вялая, была вооб-
ще не предпріимчива, и я любилъ ее немного болѣе желтой
Февроши Копьевой, котороую прогонялъ всегда, увѣряя,
что отъ нея пахнетъ рыбой. Вѣра Съ утра, въ день моихъ
именинъ, поставила въ залѣ горку и прикрыла 'ее кисеей.
Когда я вбѣжалъ, глаза мои прежде всего невольно обра-
тились въ ту сторону, гдѣ ждали меня сюрпризы. Еще за
недѣлю до этого терзался я вопросами о томъ, кто что
подаритъ мнѣ. Поздоровавшись съ тетушкой, съ барышнями
— 41 —
и съ мадамъ Боннё, я подошелъ къ горкѣ и поднялъ кисею.
Чего тамъ не было: и сабля желѣзная съ ножнами, и малень-
кая уточка изъ синяго стекла, наполненная духами, съ про-
бочкой въ томъ мѣстѣ, гдѣ бываетъ хвостъ; былъ и шкап-
чикъ вышиною не болѣе 1/і аршина, а въ немъ стояли гео-
графія, грамматика и ариѳметика, по которымъ я могъ даже
учить своихъ дѣтей (такъ они были малы); была и таба-
керка съ музыкой, и ружье, и шлемъ изъ картона. Было,
наконецъ, небольшое сердце вмѣсто альбома: оно разверты-
валось звѣздою, и листья его еще были бѣлые. Я пошелъ
благодарить всѣхъ и всѣмъ подносилъ свой альбомъ, про-
ся вписать что-нибудь. Тетушка написала: «я тебя люблю;
веди себя хорошо и учись, я тебя еще больше буду любить»;
Вѣра написала розовыми чернилами:
Вогз, сіогз, топ епіапі,
Іизди’а Га^е <іе сепі апз.
Клана по совѣту сестры:
Ле ѵоиз аіше іепбгетепі
Аітех тоі рагеіііетепі.
Сама она ничего не могла придумать. Къ обѣду пріѣхалъ
помѣщикъ Бекъ и сынъ его, юнкеръ лѣтъ восемнадцати.
Я имъ подалъ свое сердце. Сын.ъ написалъ:
Въ глуши богемскихъ дикихъ горъ,
Куда и голосъ человѣка
Не проникалъ еще до вѣка!
Отецъ же черкнулъ огромными буквами:
«Приношу вамъ чувствительнѣйшую благодарность!» По-
слѣ обѣда я рѣшился осуществить мои давнишнія мысли о
семейномъ бытѣ: я предложилъ Вѣрѣ обвѣнчаться со мной.
Она согласилась, и мадамъ Боннё, украсивъ ея голову страу-
совыми перьями, надѣла на нее вуаль; мнѣ подъ куртку че-
резъ жилетъ подвязали красный шелковый поясъ, вмѣсто
— 42 —
генеральской ленты; Клаша нарядилась тоже, и па юнкера
надѣли рисованные кресты и ленту. Насъ поставили пе-
редъ высокой рабочей корзинкой; старикъ Бекъ началъ чи-
тать что-то громко изъ первой попавшейся книги и водилъ
насъ вокругъ. Послѣ свадьбы начался балъ. Такъ какъ ма-
дамъ Боннё не умѣла играть танцевъ, то Бекъ предложилъ
свои услуги:
— Дайте мнѣ какую-нибудь книгу,—сказала, онъ.
— Вотъ «Живописный Карамзинъ».
— Все равно,—сказалъ старикъ,—берите дамъ.
Съ этими словами оиъ сѣлъ къ столу, раскрыла, книгу,
гдѣ попало, и увидавъ, что на картинѣ былъ представленъ
убійца Святополкъ, закричалъ:
— Начинайте! Вальсъ Святополка-окаянпаго!
— Святопо - олкъ, Святопо - олкъ, Святопол ка. - полкъ-
полкъ.
Я носился въ восторгѣ то съ Вѣрой, то съ Клашей,
то съ большой куклой.
— Мазурка Мономаха!—командовалъ Бекъ:—Мопомахъ-
махъ-махъ!...
Но балъ кончился грустно. Музыка «Живописнаго Карам-
зина» не удовлетворяла барышенъ. Скоро опѣ ушли на-
верхъ; Бекъ удалился къ тетушкѣ въ гостиную, а я, въ
страшной досадѣ, ходилъ по залѣ и напрасно ждала, дамъ.
Наконецъ, услыхавъ, что опѣ хохочутъ наверху, я взбѣ-
жалъ туда и началъ ихъ бранить. Клаша, которая въ этотъ
день была оживленнѣе обыкновеннаго, стала передо мной
на колѣни и хотѣла поцѣловать меня; по я, не знаю по-
чему, взбѣсившись далъ ей пощечину. Клаша ахнула, по-
смотрѣла на меня грустно и, отойдя въ сторону, заплакала.
Вѣра, погразившись мнѣ, бросилась утѣшать ее. Я гля-
дѣлъ со стыдомъ ей вслѣдъ, глядѣлъ па ея бальный паря.ѵь
и на руки, которыми опа закрыла лицо. Мнѣ стало невыно-
симо—я убѣжалъ въ тетушкину спальню, гдѣ. всегда го-
рѣла лампада, и заплакалъ. Ни Вѣра, пи Клаша ни слова
не сказали тетушкѣ.
Къ счастію, я не былъ слишкомъ золъ: во все время
моего дѣтства я хладнокровно сдѣлалъ только два дурныя
дѣла: вымазалъ лицо Аленушки мыломъ да, заспоривъ съ
Ѳедькой о томъ, что я все смѣю сдѣлать, толкнулъ его въ
сажалку!
Для игръ дали мнѣ сверстницу. Еще мнѣ! не было и
восьми лѣтъ, когда привела съ деревни крестьянка двухъ
дѣвочекъ. Обѣ дѣвочки плакали и утирали слезы перед-
никами: одна голубымъ, другая желтымъ съ красными цвѣ-
тами. Тетушка колебалась съ полчаса и выбрала старшую.
Тетушка любила, чтобы служанки ея были чисты и кра-
сивы, а старшая была красивѣе. Катюшкѣ было 10 лѣтъ.
Я былъ вѣрно тронутъ появленіемъ новаго ребенка въ
домѣ и въ сумерки посовѣтовался съ тетушкой насчетъ
подарка Катюшкѣ. У меня были двѣ деревянныя куклы ве-
личиною въ аршина, которыя стали немного рябоваты
оттого, что я мылъ ихъ въ корытѣ, въ которомъ кормили
собакъ у передняго крыльца. Куклы эти были мнѣ дочери
и звались Орангутанушка и Надя', онѣ гнулись по всѣмъ
суставамъ. Такъ какъ въ это время меня гораздо больше
начинали занимать взятія .приступомъ шалашей, амбаровъ,
битвы на садовыхъ мостикахъ и на необитаемомъ островѣ
нашей круглой сажалки, чѣмъ куклы, то я и рѣшился от-
дать обѣихъ дочерей грустной дѣвочкѣ въ затрапезномъ
полосатомъ платьѣ. Тетушка одобрила меня, и когда я, не
безъ смущенія, отнесъ голыя куклы въ дѣвичью и отдалъ
ихъ Катюшкѣ, всѣ дѣвушки похвалили меня и куколъ, а
Катюша отвернулась къ окну и угрюмо сказала: «это для
Евгсшки». Евгенія была ея меньшая сестра, и Катю похва-
лили за доброту.
Кажется, ее никто не обижалъ; но дикая дѣвочка съ
бѣгающими сѣрыми глазами дня черезъ два исчезла. Ее
нашли въ канавѣ, верстахъ въ двухъ отъ деревни, пожу-
рили ее, пожурили мать и оставили. Но она еще долго
никакъ не могла привыкнуть къ хоромной жизни. Тетуш-
ка велѣла сухорукой Аленушкѣ взять ее себѣ въ помощни-
цы, и онѣ вмѣстѣ ходили за тетушкой. Аленушка уже не
разъ била ее здоровой рукой за неисправность и отважную
— 44 —
небрежность, но она исправлялась туго. То на приказаніе
шить отвѣчаетъ потягиваясь «не хочется»; то пойдетъ
стлать постель барынѣ и заснетъ на ней сама. Ищутъ, ищутъ,
гдѣ Катька—нѣтъ Катьки! А Катька спитъ на барской
постели ногами вверхъ на подушку, а головой къ ногамъ.
Отучили отъ кровати—она стала каждый вечеръ убѣгав-
шись засыпать на медвѣдѣ, на котораго ставила тетушка
ноги, вставая съ постели.
Я тоже повредилъ ей однажды. Играя съ ней во что-то
въ залѣ, въ сумерки, я сталъ увѣрять ее, что неприлично
звать господъ по имени и отчеству, что они могутъ счесть
это за недостатокъ любви къ нимъ, а что надо звать тетушку
Маша, меня Володя, барышенъ, живущихъ у пасъ, тоже въ
этомъ родѣ, и она послушавшись въ тотъ же вечеръ при-
несла одной изъ воспитанницъ орѣхи кедровые отъ тетушки
и сказала:
— Клашенька! вамъ прислала Машенька...
Меня хотѣли наказать безъ ужина, но простили, а Катя
простояла на колѣняхъ около часа. Ее взяли осенью, а
на слѣдующее лѣто она еще была такъ дика, что убѣжала
на три дня, вотъ по какому случаю.
Однажды Вѣра, вставши поутру, не нашла кольца, ко-
торое ей было дорого, потому что въ немъ были замкнуты
волосы ея 'матери. Взыскались, туда-сюда—нигдѣ» коль-
ца не видать. Аленушка, которой Катя часто досаждала
неисправностью, посовѣтовала обратить вниманіе па дѣв-
чонку, и тетушка разрѣшила ей допросить ее кротко. Але-
нушка завела ее въ чуланъ и начала стращать крапивой
и розгами. Катя слушала, отнѣкивалась и, наконецъ, была
оставлена. Дѣвушки въ дѣвичьей продолжали стращать ее,
боясь вѣроятно, чтобъ подозрѣніе не пало па нихъ. Въ
сундукѣ ея ничего не нашли. Воспользовавшись минутой,
когда на нее вовсе не обращали вниманія, Катя вышла
въ сѣни и, бросившись въ садъ, пропала. Всѣ были въ
смятеніи. Всѣ бросились искать ее.
Насталъ темный вечеръ. Въ рощѣ, которая сурово чер-
нѣлась за лугомъ у сада, загорѣлись и замелькали фо-
— 45 —
нари: люди были и пѣшіе и верховые. А я, исполненный
нетерпѣнія и восторга, стоялъ у садовыхъ воротъ съ двумя
дѣвицами, и всѣ мы не сводили глазъ съ рощи. Поиски бы-
ли напрасны въ этотъ вечеръ. На другія сутки привелъ ее
послѣ обѣда лѣсникъ изъ другой рощи, которая исполне-
на была, по моимъ тогдашнимъ мыслямъ, величавой дикости.
Большая промоина съ боковыми отрогами змѣилась по все-
му ея протяженію. Изъ этого вертепа привели Катю. Тамъ
провела она 'всю ночь. Мы сидѣли всѣ на коврахъ въ ли-
повой аллеѣ. Дядя, Петръ Николаевичъ, гостилъ у насъ.
Онъ велѣлъ привязать дѣвочку къ дереву и сталъ было
кричать на нее, а мы и люди образовали около него по-
чтительный полукругъ. Тетушка укрощала дядю и, казалось,
была тронута испуганнымъ видомъ одичалаго ребенка1. Ка-
тя не плакала; опустивъ голову, стояла она1, и глаза ея
прыгали; ноги были босы, въ пыли и ободраны; руки тоже.
Дядя, смягченный ея видомъ и сострадательными замѣчані-
ями тетки и дѣвицъ, ласково взялъ ее за подбородокъ и
долго уговаривалъ ее признаться.
Катя сказала наконецъ: «оно здѣсь въ дуплѣ».
— Такъ ты взяла?—спросила тетушка.
— Я.
— Куда же ты его дѣла? гдѣ дупло?
— Вотъ здѣсь... въ томъ дуплѣ.
Ее развязали, и дядя самъ повелъ ее къ дуплу.
Въ дуплѣ кольца не было.
— Я его повѣсила на эту вѣтку. Оно не упало ли?
Всѣ нагнулись и поискали, кольца не было. Тетушка,
справедливо думая, что она слишкомъ устала и напугана,
велѣла отвести ее въ дѣвичью, обмыть, накормить и успо-
коить, а потомъ опять попробовать допросить.
Все было исполнено. Когда Аленушка• стала снова скло-
нять ее къ признанію и вывела ее на заднее крыльцо, что-
бы быть съ ней наединѣ, Катя сказала' ей, что прежде она!
все лгала, а что кольцо спрятано на островѣ. Алена- пошла
съ ней туда; но едва только поравнялись онѢ съ круглой
сажалкой, какъ дѣвочка кинулась въ сторону, вихремъ по-
— 46 —
неслась къ калиткѣ, отворила ее, черезъ лугъ, и въ рощу!..
Алена давно лежала на куртинѣ, зацѣпившись за кочку въ
ту минуту, когда хотѣла броситься за бѣглянкой.
Опять волненіе. Но съ фонарями не поѣхали, не знаю
почему. Одинъ мужикъ приходилъ сказать, что видѣлъ ее
на большой дорогѣ, а куда она шла, не знаетъ. Въ этотъ
же вечеръ, вскорѣ послѣ того, какъ Катю отвязали отъ
дерева, наши дѣвицы уѣхали къ сосѣдкѣ-вдовѣ, за три
версты, къ той самой, у которой были наканунѣ пропажи
кольца. Сосѣдка шутя сняла съ руки Вѣры кольцо, и,
болтая и прогуливаясь, всѣ три забыли объ этомъ и не
вспомнили и по возвращеніи.
Всѣ были поражены, когда во время ужина барышни
воротились и объяснили загадку.
— Зачѣмъ же эта негодная звѣзда взяла на1 себя?—вос-
кликнулъ дядя Петръ Николаевичъ.
— Очень ее запугали,—возразила тетушка,—глупыя дѣв-
ки сказали ей, что ее высѣкутъ, если она пе признается.
Снофиды этакія дурацкія!
На слѣдующее утро часовъ въ восемь отыскалъ се лихой
казачокъ нашъ въ крестьянскихъ конопляникахъ. Онъ уже
гнался за ней, когда она повернула въ конопли. Онъ влѣзъ
на овинъ, увидалъ ее, спрыгнулъ и схватилъ.
Ей не сдѣлали ничего особеннаго, только остригли
косу.
Года черезъ полтора она стала очень опрятной дѣвочкой,
весьма заботливой, веселой и услужливой: тогда ей при-
казано было играть со мной. Особенно ясное впечатлѣніе
оставили во мнѣ наши игры въ длинные зимніе и осенніе
вечера въ нашей длинной залѣ, гдѣ полъ былъ такъ бле-
стящъ, а лампы въ углахъ такъ весело сіяли. Тутъ Катюша
строила крѣпость изъ стульевъ по моему указанію; мы
мирно и по очереди возили другъ друга въ телѣжкѣ, игра-
ли въ кухню и сражались съ невѣрными. Руководствуясь
одной картинкой, которая казалась мнѣ очень изящна (опа
изображала дѣвочку на столѣ и мальчика у стола), я сажалъ
ее на столъ въ темной классной и самъ, ставши у стола,
— 47 —
цѣловалъ ея руки, говоря, что есть такая исторія. Никто
не узналъ нашей тайны.
Но больше всего утѣшала меня Катюша, когда я былъ
слегка боленъ. Простудишься, положатъ тебя въ спальнѣ
у тетушки на постель. Занавѣски на окнахъ спущены; въ
углу золотые образа; передъ темными неземными лицами го-
ритъ лампада; въ комнатѣ такъ много вещей, такъ тихо,
тепло и волшебно. За стѣнами слышенъ органъ, а Катюшка
стоитъ на колѣняхъ у кровати моей и говоритъ мнѣ сказ-
ки, или о деревнѣ что-нибудь разсказываетъ, или задаетъ
загадки.
— А угадайте, душенька, что это такое: у насъ, у васъ
поросеночекъ увязъ?
Я молчу.
— Это значитъ мохъ. А это: гляжу я въ окошко, идетъ
маленькій Антошка,—это что? Это дождикъ.
Зато же и заступался я за нее. Буйный Ѳедька любилъ
ее бить, какъ попало, гдѣ только встрѣтитъ. Схватитъ,
начнетъ ей руки назадъ ломать или просто повалитъ ее на
землю и приговариваетъ:
— Постой, вотъ я тебя бахну! постой, вотъ я тебя та-
рарахну!
Бѣда была Ѳедькѣ, если я заставалъ его въ такую мину-
ту! Такъ и кинусь сзади его душить, за волосы рву,
за что попало; разъ укусилъ, разъ полѣномъ изъ камин-
ной корзинки по спинѣ ударилъ. И она' между тѣмъ опра-
вится, вскочитъ и на него. Тогда ужъ онъ бѣжитъ отъ
насъ.
VII.
Сегодня воскресенье; около полудня я надѣлъ дублен-
ку и пошелъ гулять. Время было тихое и не холодное. Все
небо было сплошное сѣрое, и мокрый, крупный снѣгъ па-
далъ тихо. Я вошелъ въ рощу... Боже! какая тишина! Ни
шелеста, ни голоса. Деревья покрыты снѣгомъ, и легкій
— 48 —
снѣгъ не сыплется съ нихъ нигдѣ; нигдѣ 'не видно слѣдовъ,
не слышно жизни! Чѣмъ больше прислушивался я, не дви-
гаясь самъ, тѣмъ величественнѣе становилось молчаніе. Я
вышелъ опять на дорогу. Приходской пятиглавой церкви
нашей на полдневномъ горизонтѣ за снѣгомъ не было вид-
но, но слышался дальній и тихій благовѣстъ. Вдали по
дорогѣ между вешками тихо ѣхалъ мужичокъ въ дровняхъ...
никакихъ красокъ не было въ этой широкой картинѣ...
Бѣлыя поля, бѣлыя березы, черные сучья, темные острова
далекихъ деревень... Только за мною па близкихъ избахъ и
овинахъ Подлипокъ солома была желта, да паши неувядае-
мыя ели синѣлись изъ саду. Около этой рощи, 20 лѣтъ тому
назадъ, въ морозный полдень, неслись мы на четырехъ
тройкахъ съ колоколами. Сани были полны молодыхъ дѣ-
вушекъ и женщинъ; мужчины стояли сзади, лѣпились на
облучкахъ. Съ хохотомъ бросались молодые люди на встрѣч-
ныхъ мужиковъ и опрокидывали ихъ дровни въ глубокій
снѣгъ. Братъ мой, гвардеецъ, была, тогда въ отпуску, и
онъ-то придумалъ эту забаву. Бабы кричали, просили или
смѣялись; но одинъ старый мужичокъ, одиноко влачившій-
ся, какъ тотъ, котораго я видѣлъ сегодня издали, упалъ
ничкомъ и потомъ, не сказавъ пи слова, всталъ, серьезно
поглядѣлъ на насъ, отряхнулся и продолжалъ свой путь.
Какъ ни веселились въ этотъ день и въ слѣдующіе за нимъ
дни, по грустный старикъ еще не разъ лежалъ ничкомъ пе-
редо мною!
Я сказалъ, что тогда былъ въ отпуску мой покойный
братъ. Тогда я любилъ его. При пем’ь я въ Подлипкахъ уда-
лялся иа второй планъ: при немъ я уже былъ лицо буднич-
ное, шалунъ, который часто надоѣдалъ всѣмъ. Съ тѣхъ
поръ, какъ я сталъ себя помнить, братъ уже быль въ
корпусѣ, и мы раза два совершали съ тетушкой уже очень
давно полуволшебное путешествіе въ далекій Петербургъ.
Изъ черной ночи блестятъ до сихъ поръ передо мной огни
станцій съ какими-то новыми именами, къ которымъ я тогда
жадно прислушивался... Валдай, гдѣ приносили колоколь-
чики и баранки; Клинъ, гдѣ вечеромъ подъ стекломъ бли-
— 49 —
стало столько великолѣпныхъ тульскихъ вещей; Торжокъ
съ пестрыми туфлями, ермолками и сапогами; древній Нов-
городъ, гдѣ жилъ Рюрикъ; Померанія, Подсолнечная... Ка-
кія имена! Фонари у дилижансовъ, мрачныя лица закутан-
ныхъ высокихъ незнакомыхъ пассажировъ — все это нра-
вилось мнѣ, и все это соединялось съ мыслью о добромъ
братѣ, который насъ ждетъ. Днемъ я помню огромныя по-
ля—пустыя, болотныя, туманныя; огромныя коряги и пни
рядами стояли на нихъ. Не черныя ли чудовища это ждутъ
чего-то на этихъ поляхъ? Не начнутъ ли они борьбу? Здѣсь
я вижу ихъ мелькомъ, а въ Подлипкахъ осенью слышу
ихъ вой... Мы пронеслись мимо... Въ каретѣ тепло, и въ
городѣ ждутъ насъ великолѣпные дома съ огромными ок-
нами, ряды вечернихъ фонарей, веселая квартира и милый,
хотя и мало знакомый братъ... Онъ водилъ меня гулять,
показывалъ мнѣ картины и дорогія вещи въ окнахъ на
Невскомъ; тогда онъ, не боясь мороза, шелъ по улицамъ
въ солдатской шинели, и султанъ его такъ высоко качался
на киверѣ; когда онъ выбѣгалъ къ намъ въ пріемную кор-
пуса изъ толпы жужжащихъ подъ лампами товарищей пли
молодецки дѣлалъ фронтъ офицерамъ, я съ любящимъ, роб-
кимъ вниманіемъ слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ, а
онъ обращался тогда со мной осторожно, какъ съ какой-
нибудь хрупкой и цѣнной вещью; внимательно сажалъ ме-
ня къ себѣ на колѣни, съ любопытствомъ разсматривалъ
мои шелковыя рубашки, гладилъ мои кудри большой сол-
датской рукой и съ почти подобострастной веселостью вы-
слушивалъ всѣ мои разсужденія. Но вотъ прошло два-три го-
да, и въ ©дну зимнюю ночь пріѣхалъ онъ въ Подлипки гвар-
дейскимъ прапорщикомъ. Проснувшись утромъ, вскочилъ
я съ постели, наскоро одѣвшись, выбѣжалъ въ залу и
увидалъ его за чайнымъ столомъ. Я былъ пораженъ его
видомъ. Молодой, съ чуть завитыми небольшими усами,
русый, румяный, голубые глаза, такъ шутливо и лукаво
добрый... Вотъ онъ сидитъ передо мной... На немъ пестрый
казакинъ съ турецкими букетами и съ синими бархатными
отворотами, вышитая золотомъ и шелками черная феска,
Леонтьевъ, т. I.
4
— 50 —
немного набекрень. Одна рука, лихо изогнувшись, опер-
лась на ляжку, другая держитъ длинный чубукъ съ янта-
ремъ. Все ожило, все зашевелилось въ тихомъ домѣ. Вѣра
одѣвалась по-праздничному съ утра, люди охотнѣе плясали
въ нарядахъ на святкахъ, безпрестанно звучало фортепіа-
но. Сама тетушка иногда совсѣмъ опуститъ сонные глаза,
губа отвиснетъ, сидитъ себѣ въ креслахъ и постукиваетъ
табакеркой; но какъ только братъ войдетъ, такъ она сей-
часъ откашлянется громко и бодро, какъ будто ей лег-
че жить станетъ. Подумаешь, она что-нибудь хочетъ ска-
зать, но она только выпрямится и посмотритъ на брата.
Закипѣло все! Сосѣдніе помѣщики, полковые, уѣздные
чиновники десятками стали ѣздить къ намъ и жили по двое,
по трое сутокъ. На дворѣ морозъ, а мы уже съ утра ле-
таемъ на тройкахъ туда и сюда; крикъ, катанье на горѣ,
веселье, смѣхъ, обѣды при свѣчахъ, звонъ разбитыхъ бо-
каловъ... Вотъ уже и въ окнахъ темно, хоть глазъ вы-
коли, въ крайней избѣ за ракитами догораетъ огонекъ, а
здѣсь музыка... Огромный городничій, старикъ съ сѣдымъ
хохломъ, дремлетъ въ углу, двигая чубукъ изъ одного угла
рта въ другой; я смотрю на него и не вѣрю, что онъ бился
какъ левъ въ 12-мъ году. Жена его, старуха, улыбаясь
танцуетъ мазурку въ бѣломъ платьѣ съ розовыми банта-
ми; тотъ гремитъ каблуками и заставляетъ дамъ летать
вокругъ себя; другой крутитъ усъ и, взявши подъ руку
брата, шепчетъ ему: «душа моя, высвиснемъ вмѣстѣ!» Къ
обѣду идутъ попарно; тетушка ведетъ подъ руку даму въ
большомъ чепчикѣ съ пунцовыми бархатными лентами. Ка-
кой знатной, блестящей дамой казалась тогда1 эта спутница
тетушки! Я долго не могъ забыть ея лентъ; позднѣе я
узналъ, что она вовсе не знатна и даже такъ дурна, что
мужъ ея въ день свадьбы долго ходилъ въ халатѣ по залѣ
и говорилъ, ударяя себя по лбу рукой: «Боже, чѣмъ я
Тебя прогнѣвилъ? какой тяжкій грѣхъ совершилъ?»
Шумно проходятъ дни; ихъ смѣняютъ другіе потише,
погрустнѣе; но въ однообразіи теплѣютъ чувства. Братъ’
влюбляется въ Вѣрочку, Вѣрочка въ брата. На лѣстницѣ
вечеромъ, подъ конецъ святокъ, вижу я однажды молодого
турка въ чалмѣ изъ бѣлой матеріи; онъ обнимаетъ на пло-
щадкѣ русскую дѣвушку въ голубомъ сарафанѣ; она от-
вѣчаетъ ему поцѣлуями, и долго стоятъ они неподвижно,
обнявшись... Я смотрю сверху, притаивъ дыханіе.
— Ангелъ мой! душка!—шепчетъ турокъ.
— Пусти меня, милый мой, пусти меня...
— Ангелъ мой еще разъ!
— Еще... вотъ еще... Вотъ еще... Ты самъ ангелъ...
А я, легкомысленный профанъ, я кричу: «сладкія губки,
сладкія губки у Вѣрочки!»
Меня умоляютъ молчать, даютъ мнѣ все, что я хочу,
конфетъ, шелковый платокъ, книжку съ картинками. Я
молчу дней пять; но вотъ въ одно утро нападаетъ на меня
вольнодумство. Братъ ходилъ, съ трубкой по залѣ, а Вѣ-
рочка въ классной учила меня по-русски и священной исто-
ріи; я былъ разговорчивъ и въ книгу мало смотрѣлъ.
— А что, Вѣрочка, Богъ вездѣ?—спросилъ я.
— Вездѣ, вездѣ—отвѣчала она, грустно покачавъ голо-
вой и поднявъ глаза къ небу.
— И даже въ этой коробочкѣ есть?
— Конечно, есть; полно глупости говорить, учись!
— И Онъ все, все рѣшительно видитъ?
— Разумѣется, все.
— А какъ братъ тебя цѣловалъ, Онъ это видѣлъ?—Вѣ-
ра покраснѣла.
— Какъ стыдно!—сказала она:—учись.
— А эту царапинку на рукѣ у меня Онъ видитъ? Вотъ
я болячку сковырну, Онъ и не будетъ видѣть.—Вѣра съ ужа-
сомъ схватила меня за руку.
— Не трогай,—закричала она:—Богъ тебя накажетъ, и
рука отвалится.
Руку я оставилъ, но просилъ Вѣру представить зайчика.
Зайчика мы часто представляли. Пока я учился или спи-
сывалъ что-нибудь, Вѣра иногда рисовала, и, если ей на-
доѣстъ моя грамматика, она возьметъ, бывало, тарелку съ
красками, наведетъ ее на солнце, свѣтлое пятно начнетъ
— 52 —
мелькать по стѣнамъ. Я схвачу тряпку, скомкаю, намочу ее
и начну пускать изо всѣхъ силъ въ зайчика; бью .въ стѣну
и въ мебель грязной тряпкой, даже себя въ лицо, когда свѣтъ
попадетъ на него. А Вѣра катается со смѣху по дивану.
Этого-то зайчика требовалъ я отъ нея. Но Вѣра не согласи-
лась и, подозвавъ меня къ картѣ, стала спрашивать у меня
изъ географіи.
— Гдѣ Гвадалквивиръ?
— Ты сама не знаешь; покажи, гдѣ Гвадалквивиръ?
— Вотъ онъ,—отвѣчала Вѣра и положила всю руку на
Испанію.
' — Положи еще другую руку; это и я умѣю!
— Боже мой, что съ нимъ дѣлать?—жалобно сказала
Вѣра, вышла въ залу и позвала на помощь брата. Онъ
грозилъ пожаловаться тетушкѣ, и, когда я Отвѣчалъ ему: «не
смѣешь, а то я скажу про лѣстницу!», братъ схватилъ меня
за ухо. !
На крикъ мой всѣ сбѣжались: тетушка, Аленушка, Кла-
ша, мадамъ Бонне, и я все разсказалъ имъ... Вообразите
вы себѣ теперь кучу удивленныхъ лицъ, аханья, объясненія
и споръ, слезы Вѣры, досаду брата и мой собственный
стыдъ!
Еще проходятъ дни. Тетушка сидитъ у окна, братъ
стоитъ задумчиво у печки, изрѣдка вынимаетъ платокъ и
утираетъ глаза. На дворѣ смеркается, и бубенчики гре-
мятъ у крыльца. Вотъ еще разъ простились; онъ ничего не
сказалъ мнѣ обиднаго или суроваго, крѣпко поцѣловалъ и
вышелъ въ прихожую. Вотъ онъ сѣлъ закутанный въ по-
возку; чуть бряцая, съѣзжаетъ тройка со двора—и брата
ужъ нѣтъ.
— Какой онъ чувствительный!—говоритъ тетушка Але-
нѣ.—Вчера ночью пришелъ ко мнѣ, схватилъ себя за го-
лову и говоритъ: «какъ, говоритъ, я страдаю!»
— Добрая, добрая душа...—отвѣчаетъ Аленушка.
— Да что жъ дѣлать?—продолжаетъ тетушка:—вѣдь ни-
какъ нельзя!
— Нельзя, нельзя,—отвѣчаетъ Аленушка.
— 53 —
Я желаю узнать, что «нельзя», но меня прогоняютъ; я
ищу Вѣру. Забившись въ темный уголъ, рыгаетъ она на
диванѣ, и около нея плачетъ меньшая сестра. Я хочу обнять
бѣдную Вѣру, но она отталкиваетъ меня тихо рукою и
говоритъ такъ кротко:
— Богъ съ тобой! Богъ съ тобой, Володя!.. Это ты все
надѣлалъ...
Все темнѣе и темнѣе въ окнахъ; ужъ и елей въ виду не
видать; Вѣра все плачетъ въ углу.
— Кавалеръ-баринъ!—кричитъ мнѣ Ѳедотка-дуракъ, ма-
хая смычкомъ.
— Сыграй мнѣ барыню, Ѳедотушка; а Ѳедотушка!..
— Барыню? Вотъ она.
Слушаю барыню, а на сердцѣ такъ и ноетъ, такъ и
ноетъ... Отъ музыки еще хуже. Скорѣе въ постель, и слезы
ручьемъ!
Опять бѣгутъ будни за буднями, такіе беззаботные, туч-
ные какіе-то. Новая весна съ первыми вербами, съ пери-
стымъ листомъ тысячелистника на влажной землѣ, съ мо-
лодыми березками въ Троицынъ день; лѣто съ ягодами и
грибами; новая осень съ визгомъ невидимыхъ чудовищъ въ
опустошенныхъ поляхъ; зима, морозъ и волки гдѣ-то вда-
ли. А я росту. Вотъ уже мнѣ 10 лѣтъ; я уже съ разборомъ
веду войну. Лѣтомъ хожу издалека. Сперва я дикій, живу
на курганѣ посреди сажалки и иду на войну; беру щалашъ
на огородѣ, беру два мостика черезъ ровъ и мрачный яб-
лочный сарай. Роздыхъ; тамъ опять за дѣло. Уже я близко
подошелъ къ столицѣ, я вижу—крайнее окно розоваго до-
ма выглядываетъ на меня изъ-за огромной груши. Почти
жаль, надо продлить наслажденіе. Сперва возьмемъ сушиль-
ню! Кровопролитіе ужасно. Краснымъ сокомъ ягодъ по-
крыто мое лицо и руки. Пять разъ былъ я отринутъ, разъ,
или два падалъ съ лѣстницы; ротъ у меня заболѣлъ отъ
крика, стрѣльбы и команды... Но еще, еще усиліе—и мы во-
рвались! Женщины, дѣти и старики молятъ меня о пощадѣ...
Пусть молятъ—я незамѣтно для самого себя просвѣтился
дорогой; я срываю вѣтвь и въ вѣнкѣ, безоружный, вы-
— 54 —
хожу на балконъ сушильни говорить рѣчь народу. Я не
произношу ни одного звука; но поза, жестъ и взоры го-
ворятъ какъ бы болѣе словъ. Весело, гордо и миролюбиво
поднявъ голову, гляжу я на задній дворикъ, гдѣ растетъ
крапива, клохчутъ индюшки. Глядишь, глядишь—гордость
пройдетъ, голова опустится, сядешь тутъ же на балконъ и
задумаешься, что-то будетъ со мною? Исполнитъ ли Богъ
мои молитвы?
Годамъ къ 11-ти я принужденъ былъ оставить Подлипки.
Дядя Петръ Николаевичъ однажды пріѣхалъ къ намъ, и,
дня черезъ два послѣ его пріѣзда, меня призвали къ те-
тушкѣ въ кабинетъ. Марья Николаевна плакала.
— Дружокъ мой,—сказала она,—дядя хочетъ заняться
твоимъ воспитаніемъ. Благодари его...
— Да, братъ Владиміръ,—прибавилъ дядя:—пора шал-
дыбалды бросить! Поѣзжай-ка со мной...
Что было дальше, не знаю. Знаю только, что память
моя сохранила впечатлѣніе страха и радости. Тогда ли, въ
другой ли разъ, стоялъ я у притолки зальныхъ дверей и,
быть можетъ, не запомнилъ бы ничего о тогдашнемъ со-
стояніи моего духа, если бъ Вѣра не сказала кому-то, ука-
зывая на меня:
— Посмотрите, какой онъ хладнокровный и де плачетъ,
какъ слѣдуетъ мужчинѣ.
Но во мнѣ ужъ не дремало тщеславіе. Я рисовалъ себѣ
съ блаженствомъ, какъ я живу въ губернскомъ городѣ,
какъ блистаю. Все это было смутно: только одна несбыв-
шаяся картина будущаго жива во мнѣ до сихъ поръ. Пе-
редо мной театръ губернскій. Что даютъ—я не знаю. Да
и на что мнѣ это знать? Смѣшанная прелесть красокъ, му-
зыка, толпа вездѣ—и подъ ногами, и рядомъ, и наверху,
какъ въ томъ циркѣ, въ который возила меня тетушка въ
Петербургѣ... Въ томъ волшебномъ циркѣ я видѣлъ Турнь-
ера, и Нимфу на яркой зелени занавѣса, и Пьерро, и Ар-
лекина, и наѣздницу въ голубомъ платьѣ, которая сверху
мнѣ показалась такъ мила, что я тутъ же, бросившись на
шею тетушки, объявилъ ей о своемъ намѣреніи жениться
* ЦТ
— оэ —
на этой красавицѣ. Тетушка отвѣчала: «Ахъ, батюшки мои,
да она уродъ. Помилуй! красная, толстая дѣвка!» Неясное
подобіе такой картины носилось передо мной; но больше
всего занимало меня то, какъ я буду одѣтъ. На мнѣ будетъ
коричневая куртка- или черная бархатная; волосы въ кру-
жокъ, но не по-русски, а такъ, какъ у пажей, молодыхъ
рыцарей и принцовъ, съ которыми ознакомили меня Іа сЬаіІе
Ыапсѣе, 1е сЬаі Ьеаійё и т. п. Я видѣлъ даже, что я то лор-
нирую кого-то, то склоняюсь къ кому-то въ ложу и говорю
игриво, и всѣ смотрятъ на меня и снизу, и съ боковъ, и
сверху; всѣ спрашиваютъ: кто? кто этотъ сЬагшапі даг^оп?—
Это племянникъ вице-губернатора. — ()иеІ йёіісіеих §аг?оп,
п’езі-се раз?— Ой оиі, іі езі гаѵіззапі!
А послѣ чтд? Послѣ я военный, я женатъ, я иду съ же-
ною подъ руку. О, конечно, я военный! Я не могъ понять,
какъ люди могутъ быть штатскими; штатскаго я вообра-
жалъ себѣ не иначе, какъ въ видѣ уѣздныхъ чиновниковъ
нашихъ или въ видѣ доктора, который ѣздилъ къ намъ
иногда. Онъ былъ гораздо меньше дамъ, съ которыми тан-
цовалъ, и смотрѣлъ на нихъ снизу томными голубыми гла-
зами. И такихъ штатскихъ, которые могли удовлетворить
моему чувству прекраснаго, я зналъ только двухъ: дядю
Петра Николаевича и одного родственника его, г. Ржевскаго.
Но они оба были отставные, и въ осанкѣ ихъ, въ молодцева-
тости, въ усахъ я видѣлъ ту самую высокую печать, кото-
рую желалъ бы со временемъ носить на самомъ себѣ. То ли
дѣло военный! На настоящую войну положимъ не нужно...
Зачѣмъ губить людей? И съ кѣмъ сражаться? Съ францу-
зами? жалко: всѣ эти Альфреды и Альфонсы такіе славные
молодые люди; я съ ниміи по разнымъ книгамъ даже ко-
роче знакомъ, чѣмъ съ своими Николаями и Иванами; у
нихъ есть тоже матери, тетки, онѣ будутъ плакать! Гораздо
лучше въ Петербургѣ маршировать по Марсову полю съ
саблей наголо, въ бѣлыхъ панталонахъ съ красными отво-
ротами, или съ гусарскимъ полкомъ нестись маршъ-маршемъ.
Рѣшено: я военный и ,иду съ женою подъ руку. Удалив-
шись въ свою комнату, я бросился на колѣни передъ обра-
— 56 —
аомъ и поклялся Богу быть безгрѣшнымъ до женитьбы, не
позволять себѣ никогда до брака тѣхъ ужасовъ, о которыхъ
случайно послѣднимъ лѣтомъ я слышалъ въ рощѣ отъ
нашего отчаяннаго Ѳедьки. «Какая страсть, какой грѣхъ!»
подумалъ я, приникнувъ лицомъ къ дивану.
— Милый Богъ!—воскликнулъ я наконецъ,—пожалѣй
меня... Я клянусь никогда не грѣшить, пошли мнѣ только
счастья! Я вѣдь добръ, очень добръ... Дай мнѣ, Боже,
счастья: ни одного бѣднаго безъ помощи я не оставлю!
Однако, насталъ и часъ разлуки съ Подлипками. Алёнуш-
ка подошла обувать меня поутру и вдругъ заплакала.
— Дай мнѣ ручку: я поцѣлую, — сказала она мнѣ. Я по-
далъ руку.
— Дай мнѣ ножку, — сказала Алёнушка. Я протянулъ’
ей еще необутую ногу: она ее со слезами поцѣловала; по-
томъ самъ я подалъ ей другую руку и другую ногу. Съ
барышнями, съ Пашей Потаповичъ, съ Катюшей я едва
простился. Тетушка и мадамъ Боннё сильно плакали, ко-
гда намъ подали карету; но я не пролилъ почти ни одной
слезы. ।
И вотъ мы сѣли съ дядей въ дормезъ; почтовый шесте-
рикъ помчался, и скоро мнѣ стало и жалко и жутко. Я
молча прислонился къ углу и вздыхалъ. Лошади скакали
шибко по грязи; ямщики кричали. Дядя посмотрѣлъ на меня.
— Что же ты, Владиміръ, молчишь? Не грусти. Я тебѣ
подарю верховую лошадь и полуфракъ отличный сошью.
Только учись. Невѣрныхъ разбивать и брать крѣпости
полно—учиться надо! Боишься ты меня, а?
Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ съ такимъ веселымъ ли-
цомъ, какъ будто дядя былъ радъ, что я его боюсь.
— Да какъ васъ не бояться! Всѣ говорятъ, что вы строги.
— Кто же это всѣ?
И дядя опятъ весело посмотрѣлъ на меня.
— Я не могу сказать вамъ этого. Нельзя все говорить.
— Отчего нельзя?
— Свѣтъ стоитъ на политикѣ, — замѣтилъ я.
Дядя разсердился. і
— 57 —
— Вотъ ужъ и сморозилъ чушь! Терпѣть не могу, ко-
гда ты понесешь ерунду. Свѣтъ стоитъ на политикѣ! Какъ
противно! Ужъ лучше низвергай невѣрныхъ, Іерусалимъ
бери, а не говори глупыхъ фразъ, которыхъ ты не пони-
маешь. Отъ кого ты слышалъ эту глупость?
— Тетенька Марья Нпколавна такъ говоритъ! — отвѣ-
чалъ я съ достоинствомъ.
Дядя улыбнулся, откинулся въ уголъ и сказалъ:
— А! Ну, хорошо. Впередъ не повторяй, чего не пони-
маешь, карандашъ ты этакій!
Дня три мы не останавливались, скакали подъ дождемъ и
по грязи и пріѣхали вечеромъ.
VIII.
Я могу не иначе вспомнить Настасью Егоровну Ржев-
скую. какъ уходящею въ коридоръ изъ залы въ синемъ мар-
селиновомъ платьѣ съ бѣлыми клѣтками, съ гордо закину-
той назадъ головой.
Подумаешь, Настасья Егоровна была горда? О, нѣтъ!
Я, будучи лѣтъ семи-восьми, даже спросилъ у кого-то:
«Отчего это Настасья Егоровна, когда одѣта получше, такъ
у нея и манеры другія станутъ?»—и мнѣ отвѣтили: «Отто-
го, мой другъ, что Настасья Егоровна дома всегда ходитъ
въ капотѣ, а когда надѣнетъ корсетъ, такъ ей неловко!»
Удивительныя отношенія царствовали въ домѣ Ржев-
скихъ! Ржевскій, Дмитрій Егорычъ, былъ красавецъ собой.
И теперь еще виситъ въ ихъ деревнѣ, на задней стѣнѣ
гостиной, портретъ его въ лейбъ - гусарскомъ мундирѣ.
Красный ментикъ остался недоконченнымъ; но лицо такъ
и дышитъ счастьемъ сознательной красоты и молодечества;
легкій черный усъ чуть замѣтно, рыцарски закрученъ; ка-
ріе глаза смотрятъ на васъ улыбаясь и не безъ силы...
А кйкъ онъ пѣлъ! Дѣтская душа моя даже ныла, когда онъ
пѣлъ: «Что трава въ степи передъ осенью» или «Ье ѵіеих
сІосЬег йе топ ѵіііа^е, дие і’аі диійё роиг ѵоуа§ег».
— 58 —
Посмотрѣли бы вы на него въ послѣднее время: толстъ,
отекъ, сѣдъ и грязенъ. Ваточное пальто, покрытое муаръ-ан-
тикомъ коричневаго цвѣта—и ни слова, ни слова!
Чтб онъ былъ за человѣкъ, не знаю. Но жену его я въ
дѣтствѣ долго не любилъ. Зато позднѣе я сталъ цѣнить
ее очень высоко. Въ миѳологіи моей она долго была Мегерой,
хотя и ласкала меня охотно. Женщина она была почти
однихъ лѣтъ съ мужемъ, бѣлокурая и статная, съ насмѣш-
ливыми нѣжными чертами и надменнымъ лицомъ; взбитые
локоны и безукоризненно-,изящная, хотя и небогатая оде-
жда. Люди въ домѣ трепетали ея. У нихъ была всего одна
дочь, годомъ старше меня. Сонечка взяла силу выраженія
и мелкія черты у матери, а цвѣтъ волосъ и глаза у Дмитрія
Егорыча.
Она была въ институтѣ, а я у дяди Петра Николаевича,
когда произошелъ между родителями ея разрывъ. Дмитрій
Егорычъ былъ удаленъ во флигель... Ржевская вдругъ зимой,
въ метель и морозъ, пріѣхала къ дядѣ Петру Николаевичу,
и тогда я узналъ кой-что объ нихъ. Но вы ничего не пой-
мете, если я дамъ волю разброду мыслей и не разскажу
основательно, какая связь была между Ржевскими и Пе-
тромъ Николаевичемъ.
Петрушѣ было 15 лѣтъ, а мнѣ 11, когда дядя взялъ
меня къ себѣ.
Марсъ измѣнилъ мнѣ. Негодуя на раны, болѣвшія при
перемѣнахъ погоды, онъ отдалъ сына въ «правовѣдѣніе»,
готовилъ и меня, какъ 'братнина сьпіа, чуда же и въ за-
вѣщаніи, открытомъ по смерти его, умолялъ Петрушу не
быть никогда военнымъ. Осмотрительный Петруша охотно
согласился быть покорнымъ сыномъ.
Послѣ глубокаго добродушія, милости, баловства Под-
липокъ, мнѣ показалось тяжело у Петра Николаевича.
Взялъ меня дядя отъ тетушки и привезъ прямо за 400
верстъ въ тотъ городъ, гдѣ служилъ вице-губернаторомъ.
Жену его, тетушку Александру Никитишну, я уже зналъ
немного. Она раза два на короткое время пріѣзжала въ Под-
липки, во время моего ранняго дѣтства. Пріѣхали мы ве-
— 5У —
черомъ, кажется, въ августѣ. Городъ былъ мало освѣщенъ,
а домъ вице-губернатора еще меньше.
Дядя тотчасъ же пошелъ куда-то за слугой, который
свѣтилъ ему, а я остался въ большой темной залѣ, съ
одной восковой свѣчой на столѣ. Три люстры въ бѣлыхъ
чехлахъ... ночь кругомъ... На мрачныхъ стѣнахъ мрачныя,
глубокія картины, съ пятнами посвѣтлѣе тамъ и сямъ.
Домъ былъ на набережной рѣки, и я, подойдя къ окну,
увидѣлъ не огни и строеніе, а небо, уже темное, и чер-
ную тучу на краю. Въ звонкомъ домѣ во все время хло-
пали двери. Наконецъ внесли лампу, а потомъ вошла тетка
въ малиновой бархатной кацавейкѣ, обшитой горностаемъ.
Тутъ въ первый разъ стало ясно мнѣ, какое у нея лицо.
Она была высока ростомъ и очень худа; румянецъ грубъ
и багровъ. Взгляды я еще плохо тогда умѣлъ различать,
но, кажется, ея взглядъ былъ безпокоенъ. Она поцѣло-
вала меня и, взявъ мою руку холодной и влажной рукой,
повела черезъ коридоръ къ Петрушѣ, который былъ не-
совсѣмъ здоровъ и лежалъ въ постели.
Двоюродный братъ принялъ меня не то чтобы сухо,
а просто, какъ умѣлъ, вяло.
Я облокотился на столъ и не сводилъ съ него глазъ.
Онъ тоже смотрѣлъ на меня.
— Вотъ два козла!—сказала тетка, — полноте казд-
каться... Познакомьтесь. Я васъ оставлю однихъ.—И ушла.
— Ѵоиз й'ёдиепіех Ьеаисоир? — спросилъ Петруша гру-
стно. Боже! какой срамъ! Чтд это значитъ «ігёдиепіег?» Въ
первый разъ слышу это слово.
Я переспросилъ:
Опять: «Ѵоиз ігёдиепіег Ьеаисоир» (какова же была моя
досада, когда на другой день, спросивъ перевода у тетки,
я узналъ, что самъ Петруша сдѣлалъ ошибку, забылъ при-
бавить кого!)
Я онѣмѣлъ на секунду, вспомнилъ о томъ, что онъ изъ
столицы, а послѣ сказалъ робко: «Не понимаю!» — Петруша
сказалъ: это значитъ ѣздить въ гости.
— Да, — отвѣчалъ я,—я часто... >
— 60 —
Потомъ Петруша показалъ мнѣ два игрушечные гра-
финчика, одинъ съ малагой, а другой съ квасомъ, одинъ
синій, а другой малиновый, прибавивъ, что зеленое стекло
дороже всѣхъ, потому что въ него кладутъ золото, и не-
замѣтно перешли мы къ чему-то другому; къ чему —не
помню... а помню только, что Петруша разсказывалъ, какъ
раки ѣдятъ рыбъ и хватаютъ ихъ за морду клешнями.
— Вотъ такъ и схватитъ!—сказалъ онъ, схвативъ себя
за подбородокъ двумя пальцами.
РІ что это? скажите. Интересъ ли разсказа, или какое-
нибудь періодическое возвышеніе впечатлительности въ
моей душѣ —только фигура его въ эту минуту разъ на-
всегда неизгладимо озарилась передо мною точно такъ же,
какъ фигура Настасьи Егоровны, безъ корсета, но съ гор-
достью ушедшей въ коридоръ. Такъ и умру, не забывъ
его голубого шлафрока, кровати съ занавѣсомъ и лица
его, немного калмыцкаго.
Вечеръ кончился грустно. Терентій, усатый дядька, ко-
тораго Петръ Николаевичъ еще въ Подлипкахъ приста-
вилъ ко мнѣ, на послѣднихъ станціяхъ былъ пьянъ и раз-
дражилъ дядю.
Когда посрединѣ темной и прохладной залы былъ на-
крытъ столъ на три прибора и я шелъ за супругами ужи-
нать, я замѣтилъ, что дядя, ведя подъ руку жену, что-то
шепталъ ей и пожималъ плечами.
Изъ залы послали за Терентіемъ. Тетка сѣла къ столу.
Терентій явился, а дядя, вдругъ сжавъ кулаки, подошелъ
къ нему и громовымъ голосомъ закричалъ: «Пить?! Бестія,
каналья!.. Пить?! Срамиться съ вами вездѣ? А?»
Терентій молчалъ.
— Ахъ, ты, пьяница, воръ!
— Помилуйте, ваше превосходительство, мы не воруемъ...
— Мы! мы! Кто мы? Ты пьяница, скотъ!—И дядя такъ
сильно ударилъ высокаго Терентія въ лицо кулакомъ, что
тотъ едва устоялъ на ногахъ.
Дядя хотѣлъ повторить, но тетка сказала: «Ну, что это?..»
И дядя, крикнувъ только «вопъ!», вернулся къ столу.
— 61 —
Онъ улыбаясь сѣлъ около жены, которая печально при-
горюнилась у прибора, поцѣловалъ ея руку и, смѣясь, по-
жаловался ей, что при ударѣ ушибъ себѣ палецъ своимъ
же алмазнымъ перстнемъ.
Послѣ ужина бѣдный Терентій повелъ меня наверхъ со
свѣчой по широкой и темной лѣстницѣ. Я увидѣлъ пу-
стую горницу, съ бѣлыми стѣнами, простыя ширмы и оди-
нокую кровать свою, безъ коврика у ногъ, какъ бывало дома.
Мнѣ стало очень грустно. Я протянулъ Терентію ногу,
чтобы онъ снялъ сапогъ, и спросилъ его: «Ну, что, Терентій?»
Онъ молча кивнулъ головою и указалъ на окровавлен-
ную верхнюю губу, разсѣченную алмазнымъ перстнемъ.
Я содрогнулся, легъ и взглянуть съ постели въ близ-
кое окно; длинная черная туча надъ блѣдной закраиной
далекой зари не уходила.
Вскорѣ и Терентій легъ около меня на войлокѣ и за-
гасилъ свѣчу; но долго слышалъ я, вздрагивая въ первомъ
забвеніи полусна, его вздохи и шопотъ молитвъ...
Тогда настали дни одинъ однообразнѣе другого. Многое,
между тѣмъ, поправилось въ моемъ внѣшнемъ' быту.
Петрушѣ на другой день было лучше; онъ самъ же-
лалъ видѣть меня въ своей комнатѣ, и меня перевели къ
нему; когда же братъ уѣхалъ въ Петербургъ съ дворец-
кимъ, назначеннымъ ему въ провожатые — я остался пол-
нымъ хозяиномъ его удобной и веселой спальни.
У дяди я прожилъ подъ рядъ пять лѣтъ, отъ 11 до 16
лѣтъ. ’
Тетушка называла домъ ихъ склёпомъ — и не напрасно.
Скоро узналъ я тайную отраву дядиныхъ дней — узналъ,
что кольчуга воинственности и аристократизма, передъ ко-
торыми я не могъ не склоняться, была пронзена во мно-
гихъ мѣстахъ. Шире и неисцѣлимѣе другихъ была одна
рана — душевная болѣзнь жены.
Вѣроятно въ долгихъ шептаніяхъ и толкахъ съ глазу
на глазъ тётушки Марьи Николаевны съ дядей и другими
не разъ изъявлено было опасеніе за меня: какъ я буду
жить въ домѣ умалишенной женщины? Отпуская меня, мяг-
— 62 —
кая воспитательница моя обливалась слезами и послѣ го-
ворила мнѣ, что рѣшилась отпустить, только понимая,
какъ можетъ быть полезенъ мнѣ человѣкъ съ такимъ вѣ-
сомъ, характеромъ и такими связями, какъ Петръ Нико-
лаевичъ. ’
Но и тетушка Александра Никитишна не была дурная
женщина. Она любила меня. Но какъ непріятна была ея
ласка! Какъ странно, что-то отталкивало меня- отъ нея!
Въ пять лѣтъ я не могъ привыкнуть безъ отвращенія цѣ-
ловать ея влажную руку.
Безуміе ея было временное и для людей не вредное пря-
мо; только оно было разорительно для дома. Руки ея со-
крушали все въ эти дни. Турецкая шаль въ нѣсколько
сотъ рублей летѣла въ каминъ; жемчуги бросались въ окно
прохожему. Она брала также ножницы и разрѣзала по цѣ-
лому бархатъ и сафьянъ дивановъ.
Иногда сидитъ со мной въ гостиной и шьетъ молча;
я что-нибудь дѣлаю тоже; все тихо... Вдругъ тетушка схва-
тываетъ иглу и вкалываетъ ее себѣ въ лобъ... Если шьется
или вышивается что-нибудь небольшое и нетяжелое, оно
виситъ на иглѣ, а Александра Никитишна хохочетъ.
Если ей старались помѣшалъ, она выходила изъ себя,
бранила мужа и кричала раздирающимъ душу голосомъ.
Напрасны были строгіе взгляды Петра Николаевича, на-
прасны его увѣщанія — то кроткія: «Саша! Саша, мой
другъ! Успокойся!», то нетерпѣливыя: «Александра Ники-
тишна! будетъ ли конецъ этому?». Напрасенъ даже крикъ
его: «Тише! Тише! Въ спальню! На кровать!.. І\ъ себѣ!
Тише!»
Впрочемъ, въ обыкновенное время дядя былъ не только
кротокъ съ женою, но и любезенъ съ нею.
Бывало, въ эти дни мрака (а мракъ длился шесть не-
дѣль и два мѣсяца!), ходитъ онъ задумчиво по длинной
залѣ, заложивъ за спину бѣлыя руки съ алмазнымъ пер-
стнемъ. і
Не спасли его ни санъ, ни шестерики рьяныхъ коней,
плѣнявшихъ весь городъ, ни походка величавая, ни кре-
— 63 —
сты іі звѣзды, ни благоуханіе усовъ и завитки волосъ на
благородномъ челѣ!...
Ходитъ, ходитъ, а я сижу и смотрю въ окно, не смѣя
вымолвить слова.
Я не зналъ, кого жалѣть—тетку или дядю... и сначала
отъ страха, а потомъ отъ отвращенія къ ихъ мрачному
образу жизни не жалѣлъ никого.
По многимъ источникамъ имѣлъ я случай убѣдиться го-
раздо позднѣе, что отношенія дяди моего къ госпожѣ Ржев-
ской были когда-то глубже обыкновенной пріязни. Раненый,
богатый, красивый и молодой генералъ задумалъ жениться
и пріѣхалъ въ Москву искать невѣстъ. У г. Карецкаго
были три дочери: старшую звали Евгенія, вторую Але-
ксандра, третью, кажется, Анна. До третьей нѣтъ намъ
дѣла. Тетушка Марья Николаевна умѣла разсказывать объ
этой свадьбѣ довольно смѣшно.
— Въ Москвѣ была тогда, топ сЬег, одна сваха изъ
благороднаго званія. Мы ее звали дама-сваха. Какой былъ
видъ авантажный! Она состряпала все. Пріѣзжаетъ разъ
къ брату’ — а тотъ въ халатѣ, только что умылся. Ты
знаешь его щеголеватость — халатъ превосходный. Чело-
вѣкъ сказалъ было ёй, что барина дома нѣтъ, а Петръ
Николаевичъ самъ вышелъ въ дверь и говоритъ, что для
дамъ онъ всегда дома — принялъ ее въ халатѣ. Ну, по-
думай хорошенько, какая это дама? Карецкій, старикъ,
имѣлъ низость довѣрить ей. Развратный старикашка!.
Зато Богъ и наказалъ его: три года безъ заднихъ ногъ
валялся!» '
Дядѣ нравилась воздушная Евгенія; она была гораздо
умнѣе, танцовала лучше, умѣла лучше одѣваться. Дама-
сваха и развратный старикашка устроили за него Алексан-
дру. Но дядя видимо продолжалъ глубоко уважать сестру
жены. Я не хочу’ злословить, и всѣ доказательства въ поль-
зу того, что дружба ихъ была безукоризненна, что въ
этомъ дѣлѣ они были высоки, несмотря на побочныя дѣ-
ла— на разсѣченную губу Терентія, на домашнюю суро-
вость Ржевской, которая, быть можетъ, тоже... Знаете —
— 64 —
старшіе наши умѣли искусно мирить въ себѣ два разно-
родные міра...
Внезапный пріѣздъ Евгеніи Никитишны поразилъ всѣхъ.
Не прошло и двухъ часовъ, какъ въ кабинетѣ дяди, гдѣ
заперлись обѣ сестры и Петръ Николаевичъ, раздались
громкія рыданія, и тетку Александру Никитишну вынесли
на рукахъ мужъ и слуга. Она была въ обморокѣ.
Встрѣтивъ несущихъ въ залѣ, я взглянулъ на сестру
ея, которая шла сзади. У нея глаза тоже были красны,
но я уловилъ на лицѣ ея такое выраженіе презрѣнія и
гнѣва, что никогда его не позабуду.
Верстахъ въ полутораста отъ нашихъ Подлипокъ те-
четъ несудоходная рѣка. Лѣсистые берега ея поперемѣнно
возвышаются то по ту, то по другую сторону, и передъ
однимъ изъ сосновыхъ участковъ стоитъ бокомъ къ рѣкѣ
большой дикаго цвѣта домъ. Съ обѣихъ сторонъ рѣдѣя
выбѣгаютъ полукругомъ ели и сосны изъ сплошного лѣса,
покрывшаго поле за домомъ.
Пониже, въ безпорядкѣ, широко разстилаются барскіе
огороды, а еще ближе къ рѣкѣ смотрятъ снизу на барскій
домъ избы дворовыхъ семейныхъ людей. И тамъ живутъ!
Тамъ развѣшанъ неводъ, тамъ къ ракитѣ у избы присло-
нена рыбачья сѣтка на длинной палкѣ; разноцвѣтное бѣлье
сушится на плетнѣ. Рѣка течетъ, вдали реветъ чужая мель-
ница, а за рѣкою лугъ, гдѣ лѣтомъ мальчики разводятъ
на ночную огни. Ширина, зелень и сила вездѣ! Здѣсь, по
сю сторону, съ лѣваго бока, за покинутой и разрушенной
псарней, поднялись четыре изящныя ели, и новый срубъ
виденъ подъ сѣнью ихъ. Тамъ, по ту сторону, за лугомъ,
небольшая дубовая роща, и самъ лугъ иногда цѣлыми по-
лосами кажется розовымъ отъ густого клевера. Почтовые
колокольчики звенятъ вдали невидимо; надъ балкономъ,
обращеннымъ къ этой картинѣ, носятся съ пронзительнымъ
крикомъ стрижи.
Евгенія Никитишна шла замужъ, говорятъ, по склонности;
и хотя бракъ ихъ состоялся такъ скоро послѣ брака моего
дяди, что ей, влюбленной въ Петра Николаевича, конечно
-65 —
не было возможности перенести вдругъ все чувство на же-
ниха. Но не нравиться, какъ мужъ, Дмитрій Егорычъ, при
своей красотѣ и тогдашней любезности, едва ли могъ. И
она скоро страстно привязалась къ нему.
Тетушка Марья Николаевна умѣла и про молодость Ржев-
скихъ разсказывать такъ же хорошо, какъ про безбож-
ника Короваева и про отца Василія, и про даму-сваху. Она
говорила, что, пріѣхавъ къ нимъ въ первое время ихъ су-
пружества, она нашла ихъ въ цвѣтникѣ, гуляющихъ вмѣ-
стѣ, и была поражена ихъ блаженствомъ и красотою обоихъ.
Я поздно узналъ красоту лѣсистаго берега, гдѣ протек-
ли ихъ медовые годы; но теперь уже домъ, рѣка, цвѣт-
никъ и лѣсъ слились для меня въ одно съ Евгеніей Ни-
китишной въ бѣломъ платьѣ и въ красной турецкой ша-
ли, въ которыхъ увидалъ я ее въ первый разъ, будучи
ребенкомъ.
О мужѣ я уже сказалъ вамъ, какъ онъ былъ хорошъ.
Было одно таинственное мѣсто у нихъ въ деревнѣ: на
немъ остались уже однѣ гряды когда-то росшей здѣсь клуб-
ники да кирпичи фундамента. На этомъ мѣстѣ стояла прежде
теплица; въ теплицѣ жилъ садовникъ Яковъ; Яковъ лю-
билъ молодую прачку. Баринъ тоже 'обратилъ на нее вни-
маніе; но она не польстилась на барскія слова'. Ржевскій
рѣшилъ сослать ее куда-то за дурное поведеніе, за связь
съ садовникомъ. Но Евгенія Никитишна узнала все.
Она давно уже замѣчала безпорядочное его управленіе.
Недовольная продажей другого имѣнія, она желала сохра-
нить пристанище для себя и приданое для дочери. Имѣніе,
описанное мною, принадлежало ей, а его едва было не про-
дали съ аукціона. Тогда-то Ржевская пріѣхала къ дядѣ.
Дядя заплатилъ долги Ржевскихъ; онъ поѣхалъ съ нею
въ» ея деревню, и какіе у нихъ были, толки съ мужемъ,
никто мнѣ не передалъ. Евгенія Никитишна съ этого дня
взяла всѣ дѣла въ свои руки, а за исторію съ прачкой пе-
рестала быть женой Дмитрія Егорыча и даже удалила его
во флигель.
Въ теченіе пяти-шести лѣтъ обратился Ржевскій въ туч-
Леонтьевъ, г. I. 5
—- 66 —-
наго ипохондрика. Дочери было 17 лѣтъ, когда ее взяли
изъ института, и когда я познакомился съ ней. Но разговоръ
объ ней отложимъ.
IX.
Несмотря на строгую скуку вице-губернаторскаго дома,
я созрѣлъ въ немъ не только годами, но и опытомъ. Въ
первые три-четыре года я много прочелъ и кое-какъ мирилъ
въ себѣ мечты съ дѣйствительностью. Я мало помню живого
изъ этого спокойнаго и скучнаго времени. Не знаю даже,
какъ назвать эту эпоху моей жизни, переходною или нѣть.
Хотя я думаю, что всякая пора въ жизни переходна, но
вопросъ здѣсь тотъ, на чемъ слѣдуетъ больше остановить
ваше вниманіе — на томъ ли, что игры перестали забавлять
меня, что мечты о военномъ блескѣ сглаживались тогда
мало-по-малу принужденнымъ одиночествомъ, размышле-
ніемъ и чтеніемъ, которое начинало сильно занимать меня;
на томъ ли, что свѣтлыя и холодныя мечты дѣтства не-
замѣтно уступали "мѣсто теплотѣ и грусти, сознательнымъ
мыслямъ о женщинахъ, о возможности взаимной любви, о
Павлѣ и Виргиніи... Или, взглядываясь, насколько можно,
во внѣшній свой образъ, видѣть, какъ мало было во мнѣ
тогда яркаго, какъ мало драмы проявлялъ я тогда волею
и неволею... Личность моя этого возраста, когда я смотрю
на нее теперь внимательно, ничѣмъ не бросается мнѣ въ
глаза. Рядъ безсвязныхъ картинъ, не одушевленныхъ ни
чѣмъ-нибудь особенно горячимъ, но сложнымъ и страдаль-
ческимъ, ни успокоительно - торжественнымъ, которое не
могло и существовать въ эти неопредѣленные годы—вотъ
что я помню. Огромная крѣпостная стѣна съ башнями и
брешами, неясное воспоминаніе о 12-мъ годѣ, -бродящее по
старому городу... большія лужи за стѣной и цвѣты, которые
Я рву на берегахъ... садикъ за домомъ дяди; много ча-
совенъ, воротъ съ образами и церквей; иногда (не разъ
я это помню) звонили къ вечернѣ въ этихъ церквахъ,
а я сидѣлъ въ саду и слушалъ звонъ, и помню, что мнѣ
было хорошо, что меня пріятно томило...
Жилъ я очень одиноко. Въ домѣ было просторно и
богато, но безжизненно. Здѣсь уже не ходила тетушка
въ бѣломъ капотѣ съ оборками въ день святителя Мокія
молиться объ отвращеніи града отъ полей; здѣсь некому
было закапывать подъ межевые столбики склянки съ свя-
той водой; здѣсь не крестили кукушку, не наряжались на
святкахъ, забывали про Троицынъ день украшать углы бе-
рёзками. Но зато здѣсь я выучился впервые принуждать
себя; дядя запретилъ разъ навсегда Терентію обувать меня
въ постели, приказывалъ рано будить, говорилъ по-своему о
твердости и дворянской чести. Надобно замѣтить, что Марья
Николаевна нарочно два раза пріѣзжала къ дядѣ въ го-
родъ, чтобъ со мной повидаться. Всякій разъ любовь моя
ко всему, что жило и дышало въ ея деревнѣ, пробуждалась
съ новою силой. Но, кажется, этой-то любви и боялся дядя.
И Марья Николаевна сама не соглашалась брать меня къ
себѣ на лѣто. Дядя не хотѣлъ, чтобъ мои уроки преры-
вались, и та теплота, которой обдавало мое воображеніе
при одной мысли о какомъ-нибудь деревѣ Подлипокъ, о
собакѣ какой-нибудь, не говоря уже о людяхъ, была, ко-
нечно, ему не по вкусу. Желая сдѣлать изъ меня человѣка,
-онъ опасался добродушнаго растлѣнія Подлипокъ. Онъ го-
ворилъ даже прямо объ этомъ: «Я знаю, тебѣ хочется къ
теткѣ; да я не пущу. Сестра слаба, а я твоего отца лю-
билъ и не хочу, чтобъ ты сдѣлался Митрофаномъ. Я луч-
ше сына отпущу туда: тотъ флегма, а для тебя нужна
ежовая рукавица!»
Сестра слаба! Какая презрительная мина! И это говорилъ
тотъ самый дядя, который въ дѣтствѣ, по собственному
разсказу, рыдалъ однажды на улицѣ оттого, что уронилъ
и разбилъ хрустальную игрушку, купленную имъ на пос-
лѣднія деньги для Маши, для единственной сестры! Какъ
пи страшенъ былъ иногда дядя, но я слышалъ въ немъ
родную кровь и видѣлъ общія точки привязанностей; я
упивался его рѣдкими, любопытными разсказами о турец-
5*
— 68 —
кой войнѣ, о польской революціи, о томъ, какъ онъ былъ,
проколовъ пикою и какъ надъ головой его занесена была
сабля, какъ цѣлую ночь проспалъ въ лужѣ и какъ самъ,
главнокомандующій на другое утро ободрялъ его и уго-
щалъ водкой съ кренделями. Однажды мы вмѣстѣ съ нимъ
гуляли зимнимъ вечеромъ по общественному саду; дорож-
ки были расчищены, деревья въ инеѣ, а небо все въ звѣз-
дахъ...
— Видишь, какъ много звѣздъ, — сказалъ онъ, остано-
вись и поднимая лицо къ небу: — Какъ онѣ хороши, какъ
онѣ блестятъ! И это все міры. И тамъ, быть можетъ, та-
кіе же люди, какъ мы съ тобой... веселятся, тоскуютъ, хло-
почутъ, умираютъ...
Сказавши это, онъ вздохнулъ, и мы пошли дальше.
Онъ все-таки казался мнѣ лучшимъ лицомъ въ домѣг
Тетка продолжала быть совершенно чуждою той поэтиче-
ской струнѣ, которая мало-по-малу начинала озаряться во.
мнѣ сознаніемъ. Ничего, кромѣ пустыхъ анекдотовъ и спле-
тенъ, отъ нея не услышишь; какъ попало одѣтая, въ боль-
шомъ платкѣ, едва причесанная, бродитъ она изъ комнаты
въ комнату, смотритъ по окнамъ или схватитъ иногда ро-
манъ, пробѣжитъ страницу и броситъ.
Французъ Ревельё, котораго мнѣ наняли, былъ неснос-
ный старикъ угрюмаго нрава. Онъ ходилъ въ синемъ фра-
кѣ съ мѣдными пуговицами и въ красномъ фланелевомъ
жилетѣ, почти ни на что, кромѣ пива, не издерживалъ де-
негъ, самъ штопалъ себѣ платье и цѣлые дни проводилъ въ
своей комнатѣ. Войдешь къ нему, воздухъ тяжелый, самъ
онъ сидитъ, читаетъ Лагарпа или играетъ на флейтѣ. Спро-
сишь у него, что онъ больше любитъ, романтизмъ или
классическую трагедію?
— АЬ ЬаЫ і’аіпае іоиі се диі езі Ьо-п!
— Скучно мнѣ, мсьё Ревельё!
— Ѵоиз те зсіеа 1е йоз аѵес ѵоіге «скучно»! Тгасег ѵоиз
ип сегсіе еі пе зогіег раз іе Іа!»
Съ Петрушей мы не ладили. Онъ- пріѣзжалъ каждое
лѣто изъ Петербурга, и всякій разъ я былъ радъ его прі-
— 69 —
-ѣзду, какъ разнообразію, но всякій разъ выходили у насъ
ссоры. Все мнѣ не нравилось въ немъ: его аккуратное
прилежаніе, его неразговорчивость, его физическая лѣнь и
вялость. Про него говорили, что онъ въ «правовѣдѣніи»
ведетъ себя безукоризненно, и всѣ профессора довольны
имъ. А я своихъ учителей часто выводилъ изъ терпѣнія:
бывали минуты, когда я рѣшительно не могъ ничего по-
нять. Я несся куда-то, смотрѣлъ въ окно; въ головѣ спу-
тывалось все, урокъ съ мечтой о славѣ, о любви и о войнѣ,
.я не знаю еще о чемъ. Я глядѣлъ туманно на учителя и
отвѣчалъ не то. И, несмотря на успѣхи въ наукахъ, ко-
торыми скромно гордился Пьеръ, я чувствовалъ, что я
лучше его, умнѣе... Мы ни въ чемъ не сходились. Сначала
я еще любилъ воевать въ саду, строилъ небольшія укрѣ-
пленія изъ кирпичей и бралъ ихъ съ крикомъ, разбилъ од-
нажды окно въ хозяйской бесѣдкѣ и долженъ былъ, по
приказанію дяди, купить стекла на свои карманныя день-
ги. Пьеру такія забавы казались глупыми и скучными. Разъ,
вначалѣ, онъ попробовалъ было взять саблю и пойти со
мной; я былъ радъ и предложилъ ему брать редутъ съ
правой стороны, пока я буду лѣзть слѣва. Онъ согласился,
и мы разошлись. Вотъ я рвусь, бьюсь изо всѣхъ силъ,
машу саблею, стрѣляю изъ пушекъ, жалуюсь на боль, ко-
мандую, борюсь и съ громкимъ «ура» взбѣгаю наверхъ!
Петруши нѣтъ... Бѣгу черезъ весь курганъ на правую сто-
рону и вижу: мой правовѣдъ присѣлъ задумчиво на брёв-
нышко и ковыряетъ землю саблею.
— Что жъ ты?—кричу я.
— Да скучно! —отвѣчалъ онъ и побрелъ домой.
Въ одно лѣто я лучше выучился ѣздить верхомъ, чѣмъ
онъ въ три года. Я всегда готовъ былъ вскочить на сѣд-
ло, подходилъ ко всѣмъ лошадямъ, трогалъ, ласкалъ ихъ,
даже клячъ не оставлялъ въ покоѣ. Петруша ѣздилъ не-
охотно и робко, хотя и имѣлъ большую претензію быть
•знатокомъ въ лошадяхъ; онъ часто ходилъ удить рыбу на
рѣку, а я презиралъ это стариковское занятіе. Разъ при-
шелъ онъ въ садъ вмѣстѣ съ Платошкой, своимъ • люби-
мымъ казачкомъ.
— 70 —
— Посмотри, Платоша, что это за умора,—сказалъ онъ:—
Володя съ ума сходитъ... Эхъ ты воинъ! Ну куда тебѣ?
Въ саду тебѣ только съ деревьями и воевать.
— Ужъ не тебѣ бы, трусишкѣ, говорить!—возразилъ
я ему: — На старую водовозку боишься сѣсть! Ноги раста-
ращишь— сидишь какъ баба...
Петруша покраснѣлъ.
— Ну что? —продолжалъ я, смягчившись немного въ
душѣ, но не желая явно уступить: — Что смотришь? На,,
поцѣлуи мою ручку...
— Цѣлуй мою.
— Твоя желтая, гадкая, а моя, посмотри, какая!
— Ишь вы какіе нѣжные! — замѣтилъ Платошка съ не-
годованіемъ:—Изъ чего вы это взяли, чтобъ Петръ Петро-
вичъ да вашу ручку стали цѣловать!
— А чѣмъ онъ лучше меня?
— У нихъ папаша генералъ, и сами они... :
— Молчи, мерзавецъ!
— Ругаться не извольте; я дяденькѣ скажу.
— Ахъ ты этакій! — закричалъ я и далъ пощечину Пла-
тошкѣ изо всѣхъ силъ.
Платошка заплакалъ; я было хотѣлъ схватить его за
волосы, но Петруша кинулся, повалилъ меня и сталъ драть
за уши, приговаривая: «Ахъ, ты молокососъ, мальчишка,
драчунъ!» Я вырвался въ бѣшенствѣ' и, поднявъ съ земли
свою тупую саблю, ударилъ Петрушу по рукѣ, что было
силы. Петруша закричалъ, Платошка закричалъ тоже, а я
побѣжалъ домой какъ безумный. Я зналъ, что меня ждетъ.
Мнѣ уже пришлось испытать гнѣвъ дяди, и вотъ по какому
случаю. Одинъ небогатый дворянинъ желалъ отдать куда-
то сына, на казенный или дворянскій счетъ, не помню»
Однажды дядя позвалъ меня' въ кабинетъ и заставилъ меня
вынимать изъ шляпы билетики. Въ комнатѣ было нѣсколько
человѣкъ дворянъ и самъ предводитель.
— Ну, это еще невинный ангелъ, — сказалъ бѣдный
отецъ:—выньте мой билетикъ, красавчикъ мой!
Всѣ окружили меня; я вынулъ билетикъ и прочелъ: (Зо-
лотниковъ».
— 71 —
— Мой, мой!—закричалъ отецъ, расцѣловалъ меня и'
обѣщалъ фунтъ конфетъ.
— Вздоръ! — сказалъ дядя: — онъ не возьметъ.
Однако дня черезъ три послѣ этого я рѣшился подойти
къ сыну Золотникова на гуляньѣ и спросить у него, когда
отецъ намѣренъ прислать мнѣ конфеты. На другой день
дядя увидѣлъ съ балкона слугу Золотниковыхъ и спро-
силъ у меня: чтд это такое онъ несетъ въ бумагѣ, не
знаю ли я?
Я покраснѣлъ и отвѣчалъ: «Не знаю, право... право,
не знаю!»
— Поди, спроси у него, чтд ему надо.
Я вернулся съ конфетами и сказалъ, опять краснѣя:
— Это мнѣ конфеты. Не знаю, зачѣмъ это онъ при-
слалъ!
— А записки нѣтъ?
Я подалъ записку, и дядя прочелъ:
«Милый мой, Владимиръ Александровичъ! Напрасно вы
думаете, что я забылъ о своемъ обѣщаніи. Разныя дѣла
отвлекли меня. Посылаю и т. д.»...
— Такъ ты напоминалъ? — спросилъ дядя, и глаза его
заговорили.
Я молчалъ.
— А! взяточникъ и лгунъ! Хорошъ. Попрошайка и
ліунъ! Да та знаешь ли, чтд такое мужчина, который
лжетъ?.. Негодяй!
Дядя позвонилъ. Вошелъ человѣкъ. Я обомлѣлъ.
— Возьми эти конфеты, отдай ихъ человѣку Золотникова
и скажи, что я... я, понимаешь? велѣлъ ихъ отнести на-
задъ. Да приготовь мнѣ въ кабинетѣ розги!. Пойдемъ-ка.
Я упалъ на колѣни, просилъ, плакалъ... Нѣтъ, ничего
не помогло. Пришла тетка и тоже стала проситъ; но дядя
не отвѣчалъ ей ни слова, взялъ меня за руку и увелъ съ
собой. Тамъ Ефимъ меня больно сѣкъ, а дядя сидѣлъ на
диванѣ и смотрѣлъ. Тетка послѣ этого позвала меня къ
себѣ и дала мнѣ гофмановыхъ капель. 1 ; :
— 72 —
Испытавши все это, я. понималъ, чему я подвергаюсь,
и рѣшился на этотъ разъ не быть, робкимъ и слабымъ.
Петруша прибѣжалъ къ Ревельё и показалъ ему свою руку,
на которой вздулся красный рубецъ, и въ одномъ мѣстѣ
показалась кровь. Ревельё требовалъ, чтобъ я просилъ про-
щенья, но я не могъ видѣть скромнаго генеральскаго сына
безъ ненависти и отказалъ наотрѣзъ.
— А депоих, шаиѵаіз зи^еѣ!—кричалъ. Ревельё:— а §е-
поих! Рзз, рзз, зііепсе! Езі се ди’оп не гоззе раз ісі, сотте
рагіоиі аіііеигз раг Ьазапі?
— Еще бы не гоззе! — возразилъ я — въ такомъ про-
клятомъ домѣ и хуже бываетъ!
Кончено все! Я обреченъ на казнь. Отчаяніе овладѣло
мною, отчаяніе и отвага. Петра Николаевича не было въ
городѣ, но я зналъ, что недѣли черезъ двѣ онъ вернется,
и рано или поздно я расплачусь за все. Александра Ни-
китишна также узнала объ этомъ; она прибѣжала ко мнѣ
въ бѣшенствѣ и начала было: «я тебя, да я тебя!» Но я
•презрительно молчалъ, и она успокоилась.
Прошло недѣли съ полторы. Дядя не возвращался, а
Петруша, казалось, забылъ оскорбленіе; запустивъ руки
въ' карманъ и посвистывая, шатался онъ по комнатамъ,
или шелъ себѣ удить рыбу, такъ что мнѣ иногда становилось
его жалко. Тетка обращалась со мной попрежнему. Она
очень любила' нарушать обыкновенный порядокъ дня — пить:
.чай или кофе не во - время, посылать за сыромъ ни съ того,
ни съ сего, но не при мужѣ.
Нерѣдко приходила ко мнѣ горничная, когда дядя былъ
въ'гостяхъ или въ присутствіи, и таинственно звала меня
на теткину половину; иногда же и сама тетка говорила!
мнѣ съ глазу на глазъ:
— А не выпить ли намъ чайку, Володя? Какъ ты ду-
маешь, дядя твой не узнаетъ?
— Выпьемте; что жъ!
— Ты, смотри, не проболтайся; онъ вѣдь, ты знаешь,
мѣсяцъ меня за это будетъ точить, скажетъ таиѵаіз §епге,
^безпорядокъ, харчевня....
— 73 —
Вотъ такъ-то случилось намъ и теперь вдвоемъ, съ нею
пить кофе; она объявила мнѣ, что дядя будетъ завтра.
— Ты не радъ, кажется?
— Чего же мнѣ, та іапіе, радоваться?—я отвѣчалъ
ей. — Я знаю, что меня высѣкутъ.
— А ты зачѣмъ напроказилъ?
— А зачѣмъ они съ Платошкой мою дворянскую честь
унизили?
— Скажите, какой фарносъ! Ну, пей, пей кофе. Я уже
ничего не скажу и Пьеръ тоже. Если бъ я захотѣла, развѣ
я не могла бы сама тебя наказать?
— Еще бы! конечно бы могли!
Она уговорила Петрушу оставить это дѣло такъ; «отецъ
разстроится, будетъ шумъ, что за охота». Петруша обѣ-
щалъ молчать и смолчалъ. Долго меня смущала мысль о его
великодушіи.
Вся эта обстановка привела къ тому, что я, подросши,
всѣмъ сердцемъ сталъ понимать слово «сирота». Не разъ
плакалъ я, одинъ-одинёшенекъ, жалуясь на то, что здѣсь
меня никто не любилъ, и что я всѣми покинутъ. Я писалъ
•страстныя письма въ Подлипки, иногда клялся все сносить
и ждалъ терпѣливо той минуты, когда мнѣ можно будетъ
вернуться домой; иногда увѣрялъ, что я жду смерти п вѣрно
никогда не увижу ничего и никого домашняго. Я берегъ
съ благоговѣніемъ не только образъ въ окладѣ, благосло-
веніе Марьи Николаевны, но и закладку изъ бисерной кан-
вы съ вышитымъ зоиѵепіг, которую прислала мнѣ Вѣра,
п подарокъ Аленушки — маленькую чашку стариннаго фар-
фора, съ бѣлыми овечками на лугу и хижинами вдали, глядя
на которую и вспоминая о бѣдной уже умершей тогда
мадамъ Боннё, я повторялъ стихи:
Вапз сез ргёз Яеигіз
(Зи’атгозе Іа Зеіпе,
СЬегсЪех, диі ѵоиз тёпе
Мез сЬёгез ЬгеЪіз.
Л’аі (аіі, роиг ѵоиз геікіге
Ье дезііп ріиз доих...
— 74 —
На самую книжку, которую дала мнѣ на память мадамъ
Бонне, стихотворенія г-жи Дезульеръ, я долго смотрѣлъ
какъ на завѣтный талисманъ и долго, даже гораздо позд-
нѣе, находилъ въ ней больше поэзіи, чѣмъ въ самыхъ ге-
ніальныхъ вещахъ. Въ Подлипкахъ, казалось мнѣ, никто не
страдаетъ — все цвѣтетъ и зеленѣетъ; лай собакъ, пѣніе
пѣтуховъ, шумъ вѣтра многозначительнѣе, не такіе, какъ
въ другихъ мѣстахъ; мужички всѣ, встрѣчаясь, улыбаются,
собаки знаютъ меня, и умирать тамъ, должно быть, легче,
чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ! Годамъ къ 1б-ти и
сознаніе добра и религіозное чувство стали во мнѣ сильнѣе.
Не разъ вечеромъ нарочно уходилъ я изъ дома и клалъ
по два, по три рубля въ церковную кружку на углу; ни-
щимъ стыдился подавать такъ, чтобъ мнѣ было нечувстви-
тельно: додавалъ серебро, а не мѣдь, постился, вставалъ
къ ранней обѣднѣ, чувствовалъ себя крѣпче и свѣтлѣе,
когда ѣлъ просфоры; не уходилъ никогда прежде конца
службы изъ церкви, вспоминая слова тетушки: «кто уходитъ
рано изъ церкви, тотъ, какъ Іуда, который ушелъ съ тайной
вечери до конца».
Къ грусти одиночества, къ страху наказанія за гробомъ,
къ надеждѣ на помощь въ жизни примѣшивались и другія
чувства. Съ одной стороны, память о картинахъ дѣтства
жила неразрывно съ молитвами и надеждами; въ вообра-
женіи я видѣлъ тетушкинъ кивотъ съ лампадой... Какъ
вспомнишь объ немъ, о ней самой, о ея спальнѣ, о ков-
рикѣ, о беззаботномъ счастьѣ, такъ и потянетъ душу и
домой и на небо! Когда случалось мнѣ уйти прежде срока
изъ церкви или разсыпать на полъ крошки просфоры, я
казался самъ себѣ грубымъ оскорбителемъ чего-то невин-
наго и снисходительнаго. Любилъ я также иногда читать
священную исторію. Когда, подъ конецъ ветхаго завѣта,
становилось, въ послѣднихъ главахъ книжки, какъ-то пу-
сто и мирно, и строгіе римляне были уже тутъ, чувство
чуть слышнаго, едва замѣтнаго, сладкаго ожиданія шевели-
лось во мнѣ. Заря лучшей жизни какъ будто ждала весь
міръ... И не было еще свѣта, а было грустно и легко. Вотъ
— 75 —
родилось бѣдное дитя въ Виѳлеемѣ... Какъ хорошо въ
этихъ сухихъ пустыняхъ, гдѣ растутъ только пальмы и
люди ходятъ босые въ легкихъ одеждахъ! Вотъ уже и
Петръ плакалъ ночью, когда пѣлъ пѣтухъ, и я плакалъ
съ нимъ; все стемнѣло — камни разсѣялись, мертвые встали
изъ гроба и пошли въ городъ, раздралась завѣса во хра-
мѣ... Передо мной картинка... Христосъ является на минуту
двумъ ученикамъ, шедшимъ въ Эммаусъ. Какой-нибудь бѣд-
ный городокъ этотъ Эммаусъ; трое небольшихъ людей спѣ-
шатъ изъ какой-то долины; на Нихъ развѣвается платье;;
съ боку скалы, а вдали куча мелкихъ домовъ съ плоскими
крышами... Какъ опустѣло все! Точно послѣ обѣда, когда
уже не жарко, войдешь въ большой зеленый садъ, кото-
рымъ никто не пользуется, й гдѣ только тѣни деревьевъ
становятся все длиннѣе и длиннѣе... Какъ будто самый
близкій человѣкъ уѣхалъ изъ дому и изъ сада этого, по
которому онъ могъ бы гулять, если .бы хотѣлъ. И уже
начинается что-то новое, чуть брезжится... А что? И то-
гда не умѣлъ я сказать, не умѣю и теперь.
Мелькнетъ такая мысль, явится чувство на мигъ—и опять
влачатся простые дни: классы, прогулки съ Ревелье, обѣдъ,
за которымъ и дядя, и тетка, и я просидимъ почти все время
молча. Къ несчастью, я не могъ даже скрыть своей набож-
ности, и слова Александры Никитишны: «что это Влади-
миръ нашъ въ святость ударился?» способны были одни
уже запятнать прелесть моихъ тайныхъ ощущеній.
Въ 17 лѣтъ, наконецъ, бѣжалъ я отъ дяди въ Под-
липки, и главной причиной моего побѣга было что-то въ
родѣ любви.
X.
Къ этому времени Я уже рѣшился быть статскимъ. Са-
мый гражданскій костюмъ сталъ мнѣ нравиться. Я слилъ
въ одно смутное представленіе множество дбразовъ, осо-
бенно французскихъ: Родольфа «Парижскихъ Тайнъ», ка-
— 76 —
кихъ-то умныхъ и смѣлыхъ людей, управляющихъ на За-
падѣ, въ модныхъ фракахъ съ бакенбардами или бородами,
съ сіяющимъ бѣльемъ, Байрона, Онѣгина, даже порочнаго,
но непобѣдимаго Сципіона изъ «Мартына-найденыша», арти-
стовъ въ острыхъ шляпахъ, съ длинными волосами, смѣлыхъ
студентовъ въ широкихъ клѣтчатыхъ панталонахъ... Все
это составило одну величественную, переливающуюся изъ
образа въ образъ идею; все это шептало мнѣ о чемъ-то
высшемъ, чего я тогда назвать не умѣлъ и въ чемъ позд-
нѣе узналъ генія свободной гражданственности, новой мы-
сли и изящныхъ нравовъ, генія, открывавшаго себѣ дорогу
•въ тщеславное и неопытное сердце одеждами, прическами
и всѣми соблазнительными внѣшними правами на обще-
ственный успѣхъ. Все это совершалось постепенно въ теченіе
четырехъ-пяти лѣтъ; все было неясно, отрывочно, не соз-
нано...
Сначала, только что пріѣхавъ, я любилъ брать у дяди
большой портфель съ раскрашенными рисунками всѣхъ
гвардейскихъ мундировъ, переводилъ ихъ старательно на
стеклѣ, тушевалъ, разрисовывалъ и думалъ долго тогда:
кто счастливѣе — гусаръ ли на сѣрой лошади, въ крас-
номъ ментикѣ и голубыхъ брюкахъ, или этотъ кавалер-
гардъ въ бѣломъ колетѣ съ краснымъ воротникомъ, или
конный гренадеръ, у котораго развѣвается сзади пунцовый
языкъ на мохнатомъ киверѣ, когда оі-гь несется во весь
опоръ? Когда дядя, увидавъ эти рисунки, сказалъ мнѣ,
что «о мундирѣ я мечтаю напрасно», я просто ужаснулся.
Не зная, что сдѣлать, чтобъ смягчить его и доказать, какъ
онъ не понимаетъ моего призванія, я силился заплакать.
Но дядя снисходительно спросилъ, отчего мнѣ такъ противна
статская служба.
Я долго боялся сказать настоящую свою мысль, но на-
конецъ преодолѣлъ страхъ.
— На статскихъ въ свѣтѣ, топ опсіе, не смотрятъ, даже
дамы и тѣ...
Дядя засмѣялся и перебилъ меня:
— Каковъ ловеласъ! въ четырнадцать лѣтъ! Какой же
— 77 —
ты свѣтъ-то видѣлъ? Ты видѣлъ свѣтъ плохой. Нынче
совсѣмъ не то... И если бъ мнѣ пришлось начинать те-
перь.;.
Тутъ дядя какъ бы съ грустью кивнулъ головой, по-
томъ дружески взялъ меня за ухо и прибавилъ:
— Ничего, не плачь. Что за баба! Будешь образован-
ный человѣкъ. А я тебѣ подарю тогда брилліантовыя за-
понки на рубашку.
Запонки и ободреніе дяди успокоили меня, и черезъ
сколько-то времени, не помню, уже окрѣпшій карандашъ
мой чертилъ эскизы новаго рода изъ головы. Вотъ дуэль.
Молодой человѣкъ безбородый, кроткій, съ длинными во-
лосами падаетъ на руки секунданта; онъ раненъ въ грудь
шпагой соперника. Сопернику уже тридцать лѣтъ (я смо-
трѣлъ на этотъ возрастъ враждебно); у него густые ба-
кенбарды. и длинные усы. Женщина въ шляпѣ стоитъ на
колѣняхъ... Тамъ плантаціи, ліаны, пальмы и бананы. Мо-
лодая американка вышла замужъ за прекраснаго индійца;
у нея уже дѣти. Тамъ черная маска; всѣ юноши торже-
ствуютъ. Романы въ эскизахъ на полулистахъ длятся-длятся
безъ конца; мнѣ жаль покинуть моихъ героевъ. И они
все французы, англичане, американцы, всѣ во фракахъ, въ
жакеткахъ, въ пальто, съ бичами; русская жизнь не предста-
вила мнѣ тогда ничего приблизительнаго; мужчины, которые
по четвергамъ собирались у дяди играть въ карты, возму-
щали меня своей прозаичностью, ухарствомъ или тупостью.
Насилу-насилу удалось мнѣ встрѣтить на одномъ вечерѣ
двухъ молодыхъ людей въ бѣлыхъ жилетахъ и такихъ
фракахъ, какіе, мнѣ были нужны. Я упивался своими ге-
роями, упивался и женщинами, упивался самъ собою.
Однажды весной сидѣлъ я подъ цвѣтущимъ кустомъ
черемухи и съ бѣшенымъ восторгомъ читалъ Гомера. Ко-
гда я дошелъ до того мѣста, гдѣ Ахиллесъ, оставивъ у
себя на ночь старика Фенок'са, ложится спать съ налож-
ницей, а около Патрокла тоже возлегаетъ дѣвушка тон-
кая станомъ, я бросилъ книгу.
Для чего эта весна? Зачѣмъ эта черемуха въ цвѣту,
— 78 —
если нѣтъ настоящей жизни, нѣть подруги молодой, сверст-
ницы Виргиніи, или Мааоп Ьезсаиі? Я и на то и на дру-
гое согласенъ. А лучше всего и то и другое вмѣстѣ. Но
не бракъ ли это? Да, если бъ жениться теперь втайнѣ,
встрѣчаться здѣсь подъ черемухой, любить другъ друга
до изступленья, до бѣшенства, до боли... Потомъ говорить,
читать... вмѣстѣ. А то, что бракъ въ тридцать или три-
дцать пять лѣтъ? Какъ это пошло, обыкновенно! И что
хорошаго находятъ дѣвушки въ этихъ загрубѣлыхъ ли-
цахъ, въ этихъ изношенныхъ сердцахъ?..
Неизящное, простое не соблазняло меня. О, нѣтъ! та-
кого я боялся, хотя уже давно въ душѣ развязалъ клятву
о безбрачіи до брака. Была у дяди въ домѣ высокая, бѣ-
локурая дѣвушка Лена (я послѣ узналъ, что тетка имѣла
право не любить ее); эта Лена, не знаю почему, любила
шутить со мной. Такъ какъ внизу было много пустыхъ
комнатъ, и она жила недалеко отъ меня, то намъ случа-
лось встрѣчаться нерѣдко. Она бросалась за мной, заго-
няла въ уголъ, смѣялась, цѣловала, щипала меня; она была
сильнѣе меня, и я съ трудомъ отъ нея отдѣлывался. Я
не рѣшался ни отвѣтить ей грубо, ни оттолкнутъ ее силь-
но, потому что здѣсь дорожилъ всякимъ вниманіемъ, вся-
кой лаской, а она готова была всегда услужить мнѣ съ
добродушіемъ и веселостью. Но я смущался и избѣгалъ ея,
потому что она напоминала мнѣ — годами ли своими, раз-
говоромъ ли, или ростомъ и дородствомъ — непостижимые
по своей грубости грѣхи взрослыхъ. Нѣтъ, не того мнѣ
хотѣлось. Я желалъ бы найти милую сверстницу, невин-
ную, чистую, страстную, какъ я, стыдливую для всѣхъ,
кромѣ меня; чтобъ она, въ локонахъ и фартучкѣ, съ книж-
кой въ рукѣ, гуляла гдѣ-нибудь въ лѣсной сторонѣ подъ
липами, около старой колокольни, поросшей мохомъ.
Вполнѣ такой я не нашелъ, но встрѣтилъ Людмилу
Салаеву, дочь одного совѣтника, и убѣдился на время, что я
не хуже Онѣгина, потому что она сдѣлала первый шагъ сама.
Совѣтника дядя любилъ и звалъ его Фабіемъ Кункта-
торомъ за то, что онъ очень долго обдумывалъ ходы въ
— 79 —
преферансѣ. Однажды онъ завезъ меня случайно къ Са-
наевымъ, и тутъ я въ первый разъ увидалъ Людмилу.
Она еще не носила длинныхъ платьевъ и стриглась въ
кружокъ. Такая прическа доставляла ей случай очень кста-
ти взмахивать головой, и при этомъ движеніи голубые,
немного выпуклые глаза ея взглядывали искоса и внизъ
какъ нельзя лукавѣе. Она сама заговорила со мной въ
залѣ, сѣла на столъ, около котораго я стоялъ, и спро-
сила, люблю ли я театръ. Я отвѣчалъ, что люблю, но
бываю въ немъ рѣдко.
— Какъ это можно рѣдко бывать! Театръ... это бла-
женство! Мстиславскаго трагика знаете?
Но тутъ гувернантка отозвала ее.
Немного погодя насъ очень сблизилъ дѣтскій маска-
радъ, который далъ губернаторъ для меньшой своей до-
чери. Совѣтникъ упросилъ дядю отпустить меня, и дядя
не только отпустилъ, но даже далъ денегъ на костюмъ. Я
зналъ, что я буду въ . парѣ съ Людмилой, и мнѣ хотѣлось,
чтобъ насъ одѣли Гамлетомъ и Офеліей. Я предлагалъ
надѣть на Людмилу бѣлое атласное платье со шлейфомъ,
украсить ея голову вѣнкомъ изъ бѣлыхъ розъ, а самъ
хотѣлъ быть весь въ черномъ бархатѣ, въ беретѣ съ
длиннымъ перомъ, съ золотою цѣпью на шеѣ. На такую
одежду недоставало дядиныхъ денегъ, и замужняя дочь
совѣтника, которая завѣдывала всѣмъ, сказала, что ма-
ленькая Людмила со шлейфомъ будетъ точно мартышка.
Тогда рѣшили ее одѣть Розиной, а меня Фигаро; костюмы
вышли очень хороши. Вязаные, красные съ золотомъ кол-
паки, ея короткая юбка съ черными кружевами, мои атлас-
ные панталоны и бархатная куртка, перчатки, духи, платки
наши — все было великолѣпно. Когда мы вошли подъ руку
въ гостиную, гдѣ ждало насъ семейство совѣтника, всѣ
вскочили и начали хвалить насъ. Отецъ обнялъ дочь и
посадилъ съ осторожностью, любуясь ею, къ себѣ на ко-
лѣни, а замужняя сестра Людмилы начала цѣловать меня,
называя персикомъ и настоящимъ южнымъ смуглымъ кра-
савцемъ.
— .80 —
— А онъ будетъ со временемъ имѣть успѣхъ,—сказала
она, обращаясь къ отцу,—у него вся наружность какъ
у героя романа. Посмотрите, папа, какіе у него черные
волосы и огромные черные глаза!
— Еще бы! — отвѣчалъ отецъ,—держи ухо востро!
Каково мнѣ было это слышать? Я не могу уже теперь
ясно представить себѣ моего блаженства. Ожиданіе тор-
жества, гордость, какія-то страстныя движенія къ Розинѣ,
карета, въ которую мы сѣли, ночь, морозъ и освѣщенный,
домъ губернатора, наше вступленіе въ залу, хвалебныя вос-
клицанія старшихъ, кучи гимназистовъ, которые смотрѣли
съ почтеніемъ и вниманіемъ на меня, когда я, заложивъ
за жилетъ руку въ палевой перчаткѣ и напрягая икры,
проходилъ мимо нихъ... Вотъ какъ была полна жизнь въ
этотъ вечеръ!
Первую кадриль я танцовалъ съ Розиной; вторую съ
меньшой дочерью губернатора, которая была слегка коса,
но въ высшей степени граціозна и миловидна; потомъ съ
старшей ея сестрой, мазурку опять съ Розиной. Въ разгово-
рахъ я былъ небреженъ и оригинально-насмѣшливъ, отча-
сти вспоминая манеру брата Николая.
— Посмотрите, — говорилъ я, — какъ этотъ путейскій
офицеръ похожъ на орангутанга.
— (^иеііе ійёе!
— А кто эта дѣвица въ платьѣ небеснаго цвѣта? Какіе
у нея сонные глаза...
— Это моя кузина.
— АЬ, рагйоп! Какъ эти гимназисты стучатъ сапогами!
Я давеча думалъ, что это лошади взошли.
Когда мы съ Людмилой пошли польку и дѣлали раз
йе таіезіё, всѣ аплодировали намъ. Такого упоенья я долго
не испытывалъ послѣ и едва ли испытаю еще разъ въ жизни.
Весь слѣдующій день я еще не могъ притти въ себя и
написалъ Марьѣ Николаевнѣ огромное письмо съ раскра-
шенными виньетками собственной работы; главные костюмы
были тутъ, и самъ Фигаро. Я называлъ себя царемъ бала,
а Людмилу царицей. Тетушка, говорятъ, прослезилась надъ
— 81 —
этимъ письмомъ; недавно, перебирая ея бумаги, я на-
шелъ этотъ грустный образчикъ тщеславнаго саморастлѣнія
и разорвалъ его въ клочки.
Послѣ этого вечера дядя сталъ позволять мнѣ иногда
по субботамъ ѣздить къ Салаевымъ.
XI.
Александра Никитишна, замѣчая иногда, что я грущу,
говорила:
— Э, да сегодня суббота! Ну, постой, я пойду попрошу
у дяди для тебя сани.
И всякій разъ почти выпроситъ. Тогда-то торжество!:
Я обращаюсь въ Онѣгина:
Ужъ поздно. Въ сани онъ садится.
Поди! поди! раздался крикъ.
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротникъ...
И воротникъ у меня даже былъ бобровый.
Гдѣ я найду такое гостепріимство? Любезности моей
изумлялась вся семья. Тамъ я становился до того разго-
ворчивъ и развязенъ, что не уступалъ ни одному изъ взрос-
лыхъ молодыхъ людей, служившихъ у насъ въ городѣ, въ
остроуміи, насмѣшливости и говорилъ иногда такія фран-
цузскія фразы, что до сихъ поръ, вспомнивъ объ нихъ,
сгораю отъ стыда. Я даже помню нѣкоторыя изъ нихъ,
но не повторю ихъ здѣсь ни за что.
Кромѣ пятнадцатилѣтней Людмилы, у совѣтника было
еще трое дѣтей: сынъ моихъ лѣтъ—Митя, очень грубый
повѣса, и двѣ дочери: одна замужняя, другая дѣвушка лѣтъ
восемнадцати, довольно свѣжая и простенькая, по кото-
рой вздыхалъ высокій гимназистъ Юрьевъ.
Домомъ Салаевыхъ управляла старшая, замужняя дочь,
г-жа Дольская. Женщинѣ этой было не болѣе двадцати
пяти лѣтъ; пять лѣтъ назадъ она плѣнила мужа своего,
.человѣка скромнаго, смирнаго и богатаго, своимъ сцени-
Леонтьевъ, I.
6
— 82 —
ческимъ, истинно замѣчательнымъ талантомъ. Всѣ лучшія
роли въ благородныхъ спектакляхъ исполняла она превос-
ходно; роль Софьи Павловны, Кетли, молодой причудницы
въ пьесѣ «Въ людяхъ ангелъ, не жена» всегда предла-
гались ей. Она самой безцвѣтной роли переводнаго воде-
виля умѣла придать жизнь и привлекательность. Къ тому
времени, какъ я познакомился съ нею, лицо ея уже по-
блекло; кожа на немъ была красновата, подъ глазами были
небольшіе мѣшки, какъ у полнокровнаго отца, но сами
глаза еще были хороши, и станъ еще былъ гибокъ и строенъ.
Держала она себя съ лѣнивымъ достоинствомъ, танцовала
хорошо, умѣла изъ немногаго создать красивый и своеобраз-
ный нарядъ, говорила объ искусствѣ съ живою, хотя и
одностороннею ловкостью, потому что вкусъ ея воспитанъ
былъ, конечно, только французскими пьесами. Дѣвицей она
была необыкновенно тонка, никогда не перетягивалась. Та-
лія ея пережила свою славу, и мужъ ея хвалился, что онъ
когда-то могъ обхватывать ее обѣими руками. Тотъ, кто
полагаетъ, что для семейнаго мира необходима строгая нрав-
ственность, очень удивился бы, узнавъ это семейство. Отецъ
никогда не бранилъ дочерей, а гувернантку, смуглую и
еще не старую дѣвушку, ласкалъ какъ дочь и звалъ ее
Настей. Настя только изрѣдка и робко пыталась останавли-
вать меньшихъ дочерей. Дольской содержалъ все семей-
ство и почти не жилъ дома.
Въ красиво убранной и веселой гостиной была въ углу
плющевая бесѣдка, и тамъ на эсѣ, съ г-жею Дольской,
поочередно, сиживали самъ губернаторъ, молодой проку-
роръ съ энергическимъ подбородкомъ, пріѣзжіе изъ Пе-
тербурга, военные, жандармскій полковникъ, бѣлокурый
двадцатилѣтній красавецъ инженеръ и даже, какъ говорятъ,
одно время самъ Петръ Николаевичъ. Тетка, Александра'
Никитишна не разъ, возвращаясь откуда-нибудь, говорила
при мнѣ своимъ грубоватымъ языкомъ:
— Эта противная Дольская опять губернатору вѣшается
на тлею. Давно ли, кажется, она съ Ѳедоровымъ возилась...
какая дрянь!
— 83 —
— Такой умной, ловкой женщинѣ все позволительно,—
возражалъ ей иногда дядя.
— Не знаю, — отвѣтить те’; ка и пойдетъ, бывало, надѣ-
нетъ огромный платокъ п ходить «расхлебесьей», какъ выра-
жалась про нее Марья Николаевна.
Я, разумѣется, предпочиталъ г-жу Дольскую дешевымъ
добродѣтелямъ Александры Никитишны. Часто, когда послѣ
обѣда отецъ Салаевъ спалъ, садились мы съ Юрьевымъ
около нашихъ дѣвицъ іі дѣльно бесѣдовали съ ними.
— Мнѣ ваше лицо съ перваго взгляда понравилось,—
говорила мнѣ моя подруга, — оно неправильно, но очень
пріятно. Я тотчасъ почувствовала къ вамъ дружбу. Конеч-
но, это не страсть. Я знаю, что такое страсть... Вы видѣли
актера Мстиславскаго въ Гамлетѣ? Какъ онъ дивно хорошъ!
— Да, онъ хорошо играетъ, — говорилъ я, жалѣя, зачѣмъ
она ставитъ меня ниже этого взрослаго Мстиславскаго.
— Хорошо? Только?.. Подите; я не хочу съ вами гово-
рить.
II Людмила вставала; потомъ тотчасъ же возвращалась
снова и продолжала:
— Если вы не будете говорить, что онъ дивно играетъ,
я съ вами навсегда поссорюсь...
— Не сердитесь; я буду говорить, что онъ дивно игра-
етъ,— отвѣчалъ я безъ особаго страха, потому что любилъ
больше картину моихъ сношеній, чѣмъ самую Людмилу.
— Ну, смотрите же. Я вамъ скажу, какъ я его любила.
Когда разъ мы уѣзжали изъ театра, онъ сталъ подсажи-
вать пасъ въ карету и взялъ меня за руку повыше локтя...
У меня были короткіе рукава. Знаете, что я вся задро-
жала!
Я молчалъ обыкновенно, никакъ не понимая, что она
находила въ этомъ 40-лѣтнемъ великанѣ, который ревѣлъ
на губернской сценѣ...
Пока мы говорили съ Людмилой, Юрьевъ и Маша си-
дѣли въ углу и тоже шептались. Иногда по вечерамъ Доль-
ская играла намъ на фортепіано, и мы танцовали. Я пред-
почиталъ всегда мою Людмилу, а Юрьевъ, почтительной
— 84 —
рукой издалека обвивая полный станъ Маши, опускалъ
глаза и, улыбаясь, галопировалъ съ другой стороны.
Высокій, блѣдный, уже давно брившійся Юрьевъ казался
платоническимъ мечтателемъ. Онъ судилъ о жизни по ста-
рымъ русскимъ книжкамъ, и идеаломъ человѣка для него
были Рославлевъ и Леонидъ г. Зотова. Когда взаимная
помощь, которую и мы другъ другу оказывали по сумер-
камъ у Салаевыхъ, сблизила насъ, я узналъ, что онъ бого-
творитъ женщину, но женщинъ боится.
— Онѣ коварны,—говорилъ онъ и разсказывалъ мнѣ объ.
одномъ Владимірѣ и графинѣ. Владиміръ любилъ графиню
страстно и безумно. Графиня любила тоже Владиміра, но
измѣнила ему. Владиміръ, затаивъ на время злобу, при-
шелъ ночью въ ея роскошный будуаръ и раздавилъ надъ
лицомъ ея склянку съ такой ѣдкой жидкостью, что она
уже никому не могла послѣ этого нравиться. Въ другой
разъ онъ прочелъ мнѣ свои стихи:
Когда блеснетъ востока лучъ
И, грустный путь мой озаряя,
Прогонитъ сонмъ зловѣщихъ тучъ,
Къ тебѣ тогда, о грудь младая!
Я припаду, желаній полкъ...
О, прочь сомнѣнія, тревоги!
Средь холода житейскихъ волнъ
Мы счастливы, какъ боги...
И что прелестнѣе отрады —
Душа съ душой сліясь тонуть...
Прочь, свѣта гнусныя преграды,
Прочь, терніе замкнувши путь!
Но жди еще въ тоскѣ безплодной!
Минута счастья не близка,
И голосъ разума холодный
Грозитъ тебѣ издалека...
Я покровительственно хвалилъ стихи, и скромный ги-
гантъ далъ мнѣ списать ихъ; я тоже сочинилъ стихи для
Людмилы на французскомъ языкѣ, и у меня остались въ
памяти только два стиха:
— 85 —
Та іаіііе Іёцёге
Сотте ипе тіпсе іои^ёге...
Я пробовалъ читать ихъ Юрьеву, но онъ сказалъ:
— Ничего нельзя понять; это не по-нашему, — потомъ,
вздохнувши и взявъ меня за руку, прибавилъ:
— Не женись, Володя, на француженкѣ; у нихъ все
фальшивое —и душа и тѣло. Возьми лучше русскую, добрую.
Господи, какъ подумаешь, какая это счастливая тебѣ до-
станется! А мы-то, мы-то...
— Отчего же, — возражалъ я, — и ты можешь нравиться
женщинамъ. Надобно имѣть только манеры. У тебя вовсе
нѣтъ манеръ, но ты можешь ихъ пріобрѣсти.
— Нѣтъ, ужъ безъ манеръ-то мы, благодаря Создателя,
проживемъ!
Людмила не всегда кокетничала; иногда дѣлала она за
меня переводы пли нѣмецкія спряженія и приготовляла кра-
сивую тетрадку изъ голландской бумаги, сшивая ее голу-
бымъ шелкомъ, такъ что мнѣ оставалось только перепи-
сать и подать учителю. Я могъ бы долго такъ блаженство-
вать, если бъ не увлекся и не вздумалъ обманывать дяди.
Иногда не въ субботу и не въ праздникъ приходилъ я
къ Ревельё и увѣрялъ его, что дядя меня отпустилъ къ
Салаевымъ. Ревельё говорилъ, что ему нѣтъ до этого дѣла,
риіздие ѵоіге онсіе езі аззег іои, роиг аиіогізег Іа беЬаисЬе;
однако это скоро дошло до дяди; меня кликнули къ нему,
въ ту минуту, какъ я только разодѣлся впрахъ и хотѣлъ
іпти.
Дядя осмотрѣлъ меня съ ногъ до головы.
— Чтд ты это думаешь, что ты, въ самомъ дѣлѣ, какой-
.нибудь денди? Ты этого, любезный мой, не воображай. Ду-
ракъ дуракомъ! Булавку еще вздумалъ въ галстукъ вты-
кать! И гдѣ ты видѣлъ, чтобъ порядочный человѣкъ сталъ
носить бронзовыя булавки? Пожалуйста, братъ Владиміръ,
оставь подобный вздоръ. Посмотри на меня: я встаю въ
•семь часовъ и не разгибаючи спины сижу надъ бумагами.
— Помилуй, Петръ Николаевичъ!—замѣтила тетка,—
— 86 —
развѣ ты не знаешь, что онъ влюбленъ въ Людмилу? Сам»
Дольская говорила мнѣ объ нихъ...
— Что-о-о?
— Ахъ, та (ааіе, что вы это? Какой я влюбленъ; не-
ужели бы я лучше ничего не нашелъ!
Дядя презрительно засмѣялся и всталъ.
— Каково? Браво! Да ты, я вижу, Донъ Жуанъ! —кри-
чалъ онъ, подступая ко мнѣ, — а? говори, ты Донъ Жуанъ?
Онъ смотрѣлъ мнѣ прямо въ глаза, точно смотрѣлъ на
Терентія въ день моего прибытія въ его домъ.
— Нѣтъ-съ, я не Донъ Жуанъ...
— Ну, какъ же нѣтъ! я теперь буду звать тебя Донъ
Жуанъ подлиповскій, слышишь? А ходить туда и не смѣй.
Ступай, денди, раздѣнься. Булавки этой чтобъ я не ви-
далъ, Митрофанъ!
Цѣлые полгода я не бывалъ у Салаевыхъ.
XII.
Къ веснѣ тетушка Александра Никитишна занемогла
смертельно. Сначала она не выходила изъ комнаты и каш-
ляла, а потомъ перестала вставать съ постели. Дядя все
свободное время посвящалъ ей, читалъ громко, ухаживалъ
за ней и на меня не обращалъ почти вниманія. Однажды,
въ добрую минуту, великимъ постомъ, онъ уступилъ мнѣ
свой билетъ въ концертъ. Въ залѣ дворянскаго собранія
было довольно много народа, а я давно не выѣзжалъ ни-
куда; глаза у меня разбѣжались — я заслушался музыки и
не замѣтилъ сначала, что въ трехъ шагахъ отъ меня си-
дѣли Салаевы. Обернулся... Людмила! Въ розовомъ кисей-
номъ платьѣ, подросшая и созрѣвшая, она сверкала гла-
зами. Она навела на меня лорнетъ и улыбнулась. Я робко
подошелъ къ ней и объяснилъ, что не могъ бывать, потому
.что... потому что...
— Оставимъ это, — сказала Людмила, играя лорнетомъ,—
когда вы къ намъ будете? ;
— 87 —
— Право, я не знаю.
Дня черезъ два пришелъ ко мнѣ Юрьевъ и принесъ
записку; я прочелъ въ ней слѣдующее:
Я васъ люблю; чего же болѣ?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, въ вашей волѣ
Меня презрѣньемъ наказать.
Я спросилъ у Юрьева, знаетъ ли онъ содержаніе за-
писки; онъ отвѣчалъ, что не знаетъ, что, отдавая, она
сказала ему: «надѣюсь на ваше благородство».
Я показалъ ему записку и не зналъ еще, радоваться ли
мнѣ или смѣяться. Юрьевъ, кончивъ, грустно взглянулъ
на меня и сказалъ, покачавъ головой:
— Зачѣмъ ты мнѣ далъ прочесть, Володя? Дѣвочка лю-
битъ тебя, а ты глумишься!
— Я вѣдь далъ тебѣ только...
— Эхъ, Володя! Вѣтеръ, Володя!
Больше ничего не сказалъ Юрьевъ объ этомъ. Я рѣ-
шился ходить къ ней тайно отъ дяди. Весна приближалась,
и я уже не разъ и не два, а три и уже болѣе разъ въ
недѣлю спѣшилъ спуститься съ горы, гдѣ, на углу не-
большой площадки, стоялъ, почти на концѣ города, трехъ-
этажный купеческій домъ и гдѣ свѣтъ изъ оконъ бельэтажа
уже издали обѣщалъ мнѣ блаженство.
Юрьевъ, напротивъ того, около этого времени поссо-
рился съ Машей и, несмотря на то, что его въ домѣ при-
нимали очень хорошо, несмотря на то, что самъ старикъ
Салаевъ звалъ его всегда «мужъ разума и чести», сталъ
ходить къ нимъ гораздо рѣже.
— Отчего тебя не Видать? — спросилъ я его однажды на
улицѣ.
— Все это дребедень. Я хочу написать стихи съ при-
пѣвомъ: ' і
Дребедень, дребедень,
Твержу цѣлый я день.
— 88 —
— Неужели ты могъ такъ скоро разлюбить? Любовь
такое отрадное чувство...
— Не знаю, — отвѣчалъ Юрьевъ.
— А платокъ?
— Какой платокъ?
— Помнишь, ты самъ мнѣ разсказывалъ, что разъ въ
сумерки ты сталъ передъ нёй на одно колѣно, а она! за-
плакала и уронила платокъ. Въ это время кто-то вошелъ,
ты всталъ, поднялъ платокъ и подалъ ей.
— Ну-съ, это я, должно быть, для форсу вамъ сказалъ.
Поди-ка съ вами! Вѣдь вы, шутка, вице-губернаторскій пле-
мянникъ... Надо жъ вамъ понравиться.
Причудливая Людмила теперь стала гораздо нѣжнѣе. Ни-
кто не препятствовалъ намъ бесѣдовать. Гувернантка Настя
вздумаетъ замѣтить ей иногда, зачѣмъ она слишкомъ долго
сидитъ со мной, но Людмила съ полуулыбкой и косымъ
взглядомъ посмотритъ на нее и скажетъ:
— Что съ вами? вы злы сегодня? Оставьте насъ. Такъ
.что жъ вы говорили, рагсіоп... Она не будетъ больше злить-
ся, продолжайте.
— Я говорю, что въ мои года мужчины больше всего
заслуживаютъ любви.
— Почему это? Вы такъ молоды. Какая у васъ слав-
ная цѣпочка! Покажите.
— Въ эти года всѣ чувства свѣжѣе и сильнѣе. Еи§ёпе
8не говоритъ...
— Развѣ вы недовольны? Чего жъ вамъ еще? Ахъ,
кстати, отдайте мнѣ то... Вы знаете...
— Что такое?
— То, чтб я вамъ писала.
— Право, со мной нѣтъ. Я принесу вамъ въ ту суб-
боту.
— Какъ! Вы осмѣлитесь мнѣ принести? Вы разстане-
тесь съ нимъ? Подите прочь—у. васъ нѣтъ сердца! Вы
ледъ. Я не хочу съ вами сидѣть... Паша! сыграй намъ
'Анну-польку... Митя! пойдемъ.
— А со мною? і
— 89 —
— Не хочу!
Иногда она бывала гораздо грустнѣе.
— Будешь ли ты вѣренъ? — спрашивала она шопотомъ,
пожимая мнѣ руку.
— Еще бы!.
— Будь! Не забывай меня. Я безъ тебя жить не могу.
Согласитесь, что это было пріятно. Но Митя отравлялъ
всѣ мои удовольствія. Я никогда въ жизни не видалъ ни-
чего отвратительнѣе его. Отецъ принужденъ былъ взять
его изъ корпуса, потому что тамъ безпрестанно наказывали
за лѣнь и шалости. Жирный, краснощекій, курносый, ма-
ленькій, онъ совался вездѣ въ курточкѣ и съ отложнымъ
воротникомъ, ѣздилъ вездѣ въ собранья, лѣзъ ко всѣмъ
взрослымъ, вмѣшивался въ разговоры. Дома затѣивалъ
шутки одну грубѣе другой; перепортить работу сестрамъ,
нагрубить снисходительному отцу, зажарить живую кош-
ку въ печкѣ, индюшкѣ ни съ того, ни съ сего отрубить
голову — вотъ его любимыя дѣла. Бѣдной старой францу-
женкѣ, гостившей у нихъ одно время, онъ насыпалъ на
голову цѣлую коробочку съ такими насѣкомыми, которыхъ
я назвать не хочу. Мнѣ онъ всегда старался досаждать,
хотя и говорилъ, что очень меня любитъ, звалъ меня Во-
лодей и подольщался иногда ко мнѣ съ гадкою улыбкой.
Входишь, бывало, въ гостиную... такъ славно идешь... На
столѣ лампа, коверъ. Старикъ сидитъ на диванѣ съ труб-
кой, такой красный, сѣдой, почтенный; Маша и Людмила
работаютъ около него или читаютъ громко; Дольская съ
кѣмъ-нибудь на эсѣ... Идешь разодѣтый, причесанный, по-
клонишься— а онъ вдругъ выскочитъ изъ угла и схватитъ
за ногу, которую отставишь, .чтобъ шаркнуть. Раза' два
я чуть-чуть не упалъ. Иногда такъ ловко отстегнетъ штрип-
ку, что я и не замѣчу, и хожу—а штрипка болтается.
Были у меня на одной курточкѣ рельефныя бронзовыя пу-
говицы съ кабаньими, оленьими и собачьими головами; я
ихъ очень любилъ, а онъ измаралъ ихъ мнѣ потихоньку
какимъ-то составомъ. Однако я былъ сильнѣе его, и онъ
боялся меня, несмотря на всю свою наглость. Начнетъ раз-
— до-
сказывать что-нибудь, непремѣнно развратное, грязное, гру.
бое: о томъ, какъ поступили офицеры или приказные съ
какой-нибудь несчастной женщиной, какъ жена мужа на-
дула и что изъ этого вышло; показываетъ самыя грязныя
картинки, которыя называетъ почему-то соблазнительными...
Меня никогда ничто подобное не могло соблазнить; я слиш-
комъ высоко ставилъ чувственныя наслажденія; я дорожилъ
своею невинностью не для невинности, которую вовсе не
цѣнилъ, а для того, чтобъ быть достойнымъ чего-нибудь
изящнаго. И какіе-нибудь пьяные стихи, особенно паши
русскіе, какое-нибудь непристойное сочиненіе XVIII сто-
лѣтія, гдѣ мать, дочь и гувернантка предаются самой не-
обузданной жизни —все это возмущало меня и все это нра-
вилось Митѣ. Вѣроятно, онъ и сначала въ душѣ не жа-
ловалъ меня. Отецъ, сестры, зять, всѣ ставили меня ему въ
примѣръ, даже при мнѣ безпрестанно говорили, что я уменъ,
образованъ, такъ хорошо одѣтъ, такъ скроменъ и любе-
зенъ... Онъ, вѣроятно, чувствовалъ ко мнѣ то, что я чув-
ствовалъ къ Петрушѣ дома. Это была зависть и досада
болѣе буйной натуры противъ сверстника болѣе прилич-
наго, сдержаннаго и благоразумнаго. Но Митя не старался
съ намѣреніемъ вредить мнѣ, пока не пріѣхалъ изъ Мо-
сквы погостить на лѣто къ Салаевымъ двоюродный брагъ
ихъ Березинъ. Онъ былъ годомъ старше меня; блѣдное
лицо его было довольно красиво, но постоянно выражало-
капризъ и гордость. Родители его имѣли состояніе и очень
хорошо образовали его. Онъ слылъ за дѣльнаго ученика;
по-французски говорилъ не хуже меня, а по-нѣмецки го-
раздо лучше, выписывалъ самъ на карманныя деньги рус-
скіе журналы, много читалъ, а еще больше разрѣзывалъ
листы и ставилъ книги на полку. Встрѣтившись въ первый
разъ, мы робко наблюдали другъ друга и разговоръ на-
чали такъ:
— Очень пріятно познакомиться, — сказалъ я.
— Очень пріятно.
— Вы въ Москвѣ живете?
— Въ Москвѣ.
— 91 —
— Какія вѣсти съ Запада?
— Бюжо разбилъ мароканцевъ при Ислѣ.
— А! Бюжо! я очень радъ.
— Вы что теперь читаете?
— Без ігоіз тоиздиеіаігез.
— Французская литература пуста!—воскликнулъ онъ.—
Вотъ Шиллеръ, Гёте, нашъ Гоголь...
— Кто это Гоголь?
— Какъ, вы не знаете Гоголя? неужели? Это великій
поэтъ; это молодой человѣкъ, красавецъ собой, съ чер-
ными кудрями до сихъ поръ. Ни одна женщина не мо-
жетъ устоять противъ него, когда онъ посмотритъ... вотъ
такъ... Онъ теперь въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ съ
графиней Невѣровской.
Какъ не взять поэта, противъ котораго и графиня не
имѣетъ силъ! Быть можетъ, онъ научитъ меня, дастъ мнѣ
въ руки неслыханное орудіе! Березинъ далъ мнѣ Гоголя
и указалъ на статьи Бѣлинскаго. Благодаря ему, я вдругъ
погрузился въ совершенно новый для меня поэтическій міръ,
гдѣ о высокомъ говорилось такимъ своеобразнымъ языкомъ,
гдѣ смѣхъ былъ неслыханнаго рода, но какъ-то непости-
жимо знакомъ и близокъ самымъ нѣдрамъ моей души. Бѣ-
линскаго я каждое послѣобѣда съ педантической честностью
клалъ на вышитый пюпитръ и читалъ его, мѣстами насла-
ждаясь, мѣстами только уважая себя за' способность смо-
трѣть на такія строчки. Бывало, въ головѣ потемнѣетъ, а на
душѣ легко и пройдешься раза три гордо по комнатѣ' или
отворишь окно и показываешься прохожему: пусть, молъ,
знаютъ, какой человѣкъ тутъ живетъ! Въ связи съ этими
драгоцѣнными ощущеніями во мнѣ быстро вырастало рас-
положеніе къ начитанному сверстнику, и бесѣды съ нимъ
стали мнѣ тѣмъ болѣе дороги, что Юрьевъ, Богъ знаетъ
почему, около этого времени сталъ отдаляться отъ меня.
Ко мнѣ онъ вовсе не ходилъ; у Салаевыхъ былъ всего
разъ; когда я протянулъ ему руку, онъ осторожно дотро-
нулся до нея концами пальцевъ, сжалъ губы, закрылъ гла-
за, вѣжливо поклонился, пробылъ нѣсколько минуть и
— 92 —
ушелъ. Другой разъ я встрѣтилъ его на улицѣ и остано-
вилъ его; онъ улыбался и молчалъ.
— Ты не повѣришь, какъ мнѣ это больно, — сказалъ я
ему.—Помнишь, какъ мы славно проводили время, гуляли
по вечерамъ или у меня сидѣли на широкомъ диванѣ съ
сигарами! Приходи...
— Знаете ли, кого нынче называютъ образованнымъ
человѣкомъ? — спросилъ онъ.
— Кого?
— Вотъ стихи:
Надъ всѣмъ смѣяться кто умѣетъ,
Кто по-французски говоритъ,
Карманы пухлые имѣетъ,
И къ тому же сибаритъ...
— Прощайте, успѣхи васъ ждутъ вездѣ!
Опять коснулся пальцевъ и съ холоднымъ спокойствіемъ
лица ушелъ въ своей длинной шинели. Волей-неволей я
долженъ былъ оставить его и спѣшилъ наполнить пустоту
сердца дружбой съ Березинымъ. Мы читали вмѣстѣ Ку-
пера, разговаривали о ліанахъ и бананахъ, о молодыхъ
негритянкахъ, о томъ, что какая-нибудь пышная креолка
лежитъ теперь въ кисейномъ платьѣ на пестромъ диванѣ
и обмахивается вѣеромъ... А насъ-то нѣтъ тамъ, гдѣ мы
должны были быть. Не всегда, однакожъ, мы были со-
гласны. Онъ слишкомъ высоко цѣнилъ ловкость, смѣлость
и успѣхъ; когда прочтетъ книгу, только и слышишь отъ
него: «А каковъ молодецъ! какъ онъ ему закатилъ! какъ
онъ ее надулъ!» А я всегда жалѣлъ тѣхъ, кому не везло.
Любезничать съ дамами онъ считалъ дѣломъ презрѣннымъ
и дружескую выпивку предпочиталъ самому нѣжному сви-
данію, а разсказы о буйныхъ и грубыхъ приключеніяхъ
любилъ не меньше Мити. Несмотря на это, я безпрестанно
приглашалъ его къ себѣ и еще чаще прежняго сталъ хо-
дить къ Салаевымъ, чтобъ встрѣчать его. И при немъ сты-
дился слишкомъ долго сидѣть съ Людмилою. Но въ его
— 93 —
душѣ уже зрѣла ненависть. Не знаю, чтб заставило его
строить противъ меня ковы: предпочтеніе ли дамъ возбу-
дило его зависть, желаніе ли куда-нибудь направить жажду
таинственной, романической дѣятельности, которая его по-
жирала, досада ли за то, что разъ я поборолъ его при
всѣхъ, а 'другой разъ выигралъ пари о томъ, кѣмъ написанъ
«Цинна»: Корнелемъ или Расиномъ... не знаю.
Вначалѣ онъ писалъ ко мнѣ такого рода нѣмецкія за-
писки, по два раза въ день: «Душа моей души! Сердце моего
сердца! Съ тѣхъ поръ, какъ я тебя узналъ, я понялъ, что
мнѣ прежде недоставало друга. О, какъ я любля тебя! Одно
твое присутствіе озаряетъ все. Приходи, приходи. Какіе
стихи я тебѣ прочту!»
Я отвѣчалъ въ томъ же духѣ по-французски, потому
что по-нѣмецки хорошо не могъ писать:
«Благодарю тебя, мой добрый и милый Евгеній. Въ оди-
нокой и печальной жизни, которую я принужденъ вести
въ суровомъ домѣ тирана, дружба твоя для меня неоцѣ-
ненна. Въ 6 часовъ мы будемъ вмѣстѣ. О, не поки-
дай меня! Ты знаешь, у меня только и есть на свѣтѣ два
существа, невыразимо любимыя: Людмила и ты».
Передъ отправкой я разъ или два всегда перечитывалъ
свои записки, заботясь о слогѣ.
Каково же мнѣ было видѣть послѣ этого, что Березинъ
подучаетъ Митю повторять надо мной свои проказы, на-
зываетъ меня иногда дамскимъ угодникомъ и полушутя
заступается за Митю, когда я на того разсержусь.
Людмила смотритъ иногда на него пристально и качаетъ
головой.
— Что вы? что съ вами? — говоритъ онъ краснѣя.
— Молчите, молчите! — скажетъ Людмила.
А онъ покраснѣетъ еще больше и отойдетъ.
Наконецъ, все разразилось. Однажды я пилъ у Салае-
выхъ чай вмѣстѣ съ Юрьевымъ и другимъ, весноватымъ,
курносымъ и уже большимъ гимназистомъ. Столъ для чаю
былъ уже накрытъ, но въ залѣ никого изъ старшихъ не
было, кромѣ безпечной гувернантки, Насти. Я предложилъ
— 94 —
Березину и Митѣ прыгать изъ окна въ садъ (съ Юрьевымъ
мы едва поздоровались).
Березинъ насмѣшливо посмотрѣлъ на меня, махнулъ ру-
кой й сказалъ:
— Куда намъ, батюшка! Вы люди свѣтскіе, ловкіе; а
мы труженики, книгоѣды!
При послѣднемъ словѣ онъ дружески обнялъ Митю и
потрясъ его, какъ бы возбуждая къ отпору.
— Ну, ужъ Митя, — отвѣчалъ я, — совсѣмъ не книгоѣдъ!
Онъ, скорѣе, дармоѣдъ!
Юрьевъ и другой гимназистъ захохотали.
— Если я дармоѣдъ, такъ я удивляюсь, зачѣмъ вы къ
дармоѣду ходите?—возразилъ Митя.
И глаза его заблистали.
— Я совсѣмъ не къ вамъ хожу,— неосторожно отвѣ-
тилъ я.
— Другіе тоже не нуждаются, и вы можете прекратить
ваши посѣщенія.
Въ это время подошла Настя.
— Что вы говорите глупости! — сказала она Митѣ,—
я скажу вашему папа.
— Попробуй-ка!—возразилъ Митя, показывая ей ку-
лакъ,— я всѣмъ разскажу про тебя такую штуку... помнишь,
во вторникъ? я тебя выучу у старика на колѣняхъ сидѣть!
Настя покраснѣла, глаза ея помутились, и она быстро
ушла. Я сѣлъ одинъ къ чайному столу въ волненіи и
рѣшился спроситъ у Дольской, слѣдуетъ ли мнѣ обращать
вниманіе на слова наглаго ея брата; между тѣмъ враги
мои безпрестанно входили и уходили, то спускались въ садъ,
то шептались на балконѣ, и курносый гимназистъ былъ съ
ними. Юрьевъ тоже ушелъ изъ залы, но въ ихъ компаніи
его не было видно. За чаемъ Людмила шепнула мнѣ:
— Не ходи въ садъ, умоляю тебя, не ходи.
— Отчего?
— Прошу тебя, не ходи.
Однако, я взялъ палку и пошелъ въ садъ. Едва я успѣлъ
сдѣлать два шага, какъ на меня изъ-за кустовъ полетѣли
— 95 —
куски земли, щепки и даже обломки кирпича. Вслѣдъ за
этимъ изъ-за куста выскочилъ Митя и схватилъ меня сзади.
Я ударилъ его палкой, но онъ успѣлъ ес вырвать и сломалъ.
Я кинулся на Березина и повалилъ его; но въ эту ми-
нуту кто-то накинулъ мнѣ на голову шинель, уронилъ
меня наземь и изо всѣхъ силъ ударилъ меня кулакомъ по
спинѣ. Я въ бѣшенствѣ старался высвободиться и вдругъ
услыхалъ грозный голосъ Юрьева:
— Прочь, мужикъ!
И раздался громкій ударъ, за нимъ другой и третій; я
высвободилъ голову и увидѣлъ, что весноватый гимна-
зистъ лежитъ' на землѣ, а Юрьевъ съ презрѣніемъ тол-
каетъ его въ бокъ ногою.
— Своихъ-то, своихъ-то, свинья!—жалобно говорилъ
гимназистъ.
Но Юрьевъ былъ блѣденъ и спокоенъ; онъ взялъ меня
за руку, привелъ въ пустую залу и, не говоря ни слова,
отыскалъ мою фуражку. Я протянулъ ему руку съ чув-
ствомъ; но онъ строгими глазами посмотрѣлъ на меня,
почтительно поклонился и указалъ на дверь. Я ушелъ.
Не стану7 описывать моихъ чувствъ, они понятны; но
этимъ не ограничились преслѣдованія Березина.
XIII.
Я, разумѣется, рѣшился не ходить къ Салаевымъ; но
въ тотъ же вечеръ принесли мнѣ записку отъ Людмилы.
Человѣкъ сказалъ, что ее принесъ Юрьевъ, отдалъ и ушелъ.
Вотъ что писала Людмила:
«Милый, милый мой Вольдемаръ!
«Не обращай вниманія на козни этихъ злыхъ людей.
Я не виновата и жду тебя. Я все сказала сестрѣ, и они
не осмѣлятся болѣе вредить тебѣ. О, когда я прижму тебя
къ моей груди! Когда въ объятіяхъ твоихъ я забуду весь
міръ, вѣрный мой другъ! Уже полночь. Свѣча моя дого-
— 96 —
раетъ, но я ложусь съ упоительной, страстной мечтой о
тебѣ. Прощай! Прилагаю записку отъ Березина, изъ ко-
торой ты увидишь, за что онъ ненавидитъ тебя. О, если
бы я могла тебя прижать къ своему пылающему сердцу!».
Я нашелъ, что записка эта очень подходитъ къ тому
идеалу, который я составилъ себѣ для любви; но письмо,
Березина къ Людмилѣ поразило меня и неожиданностью и
горестью:
«И вы могли полюбить этого пустого, свѣтскаго бол-
туна! Вы неспособны цѣнить любовь глубокой, поэтической
натуры! Но я отмщу; я неумолимъ. Характеръ мой похожъ
на характеръ Люкреціи Борджіа».
Я обождалъ нѣсколько дней и пошелъ къ Людмилѣ.
Съ смущеннымъ сердцемъ взялся я за ручку двери, отво-
рилъ ее и спросилъ у слуги, дома ли господа.
— Дома, только васъ не велѣно принимать.
Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и вышелъ. Оскор-
бленіе не мучило меня: помню, что я съ спокойною рѣши-
мостью шелъ домой, не чувствуя за собой никакой вины;-
объ одномъ я молилъ Бога, чтобъ не узналъ никто о моемъ
стыдѣ, и пуще всего дядя-
іюнь былъ въ исходѣ. Александра Никитишна немного
поправилась, ходила по своей комнатѣ и сидѣла иногда
у открытаго окна. Чтобъ ей легче было сходить въ садъ,
дядя перевелъ ее въ нижній этажъ. Прошло не болѣе двухъ
дней послѣ того, какъ Салаевы отказали мнѣ отъ дома;
я занимался съ Ревельё, какъ вдругъ Александра Никитишна
прислала за мной.
— Что это за письмо, — сказала она, — я почти ничего
не разобрала... Какія-то козни, бульваръ! Кто-то подки-
нулъ, должно быть, ошибкою сюда; Лена нашла его на
окнѣ.
Я взялъ письмо. Оно было очень нечетко написано;
но въ изломанномъ съ намѣреніемъ почеркѣ я узналъ руку
Березина. Тетка, утомленная и равнодушная ко всему, при-
легла на постель и спрятала лицо въ подушку, а я подо-
шелъ къ окну и прочелъ:
— 97 —
«Всѣ ваши козни открыты. Всѣ поняли, что вы хотите
воспользоваться довѣріемъ невиннаго ребенка - дѣвушки, ко-
торая любитъ васъ. Но какъ вы ни коварны и сколько ни
умѣли вы скрывать ваши іезуитскіе планы подъ маской
скромности и свѣтскаго приличія, нашлись люди хитрѣе
и умнѣе васъ. Они васъ разгадали, и война будетъ безжа-
лостна и безпощадна! Не совѣтую вамъ ходить около 9
часовъ по бульвару. Васъ хотятъ изувѣчить. Вы встрѣ-
тите тамъ трехъ людей: двое будутъ въ синихъ чуйкахъ,
а одинъ въ сѣромъ пальто».
— Не говорите дядѣ, прошу васъ, ради Бога! —восклик-
нулъ я, обратясь къ теткѣ.
— Ступай, ступай, — сказала она тихимъ голосомъ и ука-
зала на дверь исхудалою рукой.
Долго ходилъ я по залѣ, перечитывая письмо. Который
часъ? Еще 8... Нѣтъ! я буду тамъ... Они не посмѣютъ тро-
нуть меня; они знаютъ, чтд будетъ имъ отъ дяди и отъ
городского начальства! Но я пойду, не осрамлюсь, и пу-
скай лучше буду избитъ, чѣмъ обвиненъ въ трусости. Ору-
жія нѣтъ со мной, трость даже сломана и осталась у Са-
лаевыхъ; но я возьму узловатую палку Ревельё, а въ бо-
ковой карманъ положу большой циркуль вмѣсто кинжала.
Подойди тогда! Въ глазъ, такъ въ глазъ, въ щеку, такъ
въ щеку!
Въ половинѣ девятаго я уже былъ на бульварѣ. Сна-
чала тамъ не было никого; потомъ прошли двое рабочихъ;
прошелъ пожилой офицеръ съ маленькою дѣвочкой; нѣ-
сколько пролетокъ проѣхало мимо, но моихъ синихъ чуекъ
не было. До половины десятаго ждалъ я ихъ въ торже-
ственномъ волненіи и, наконецъ, самодовольный вернулся
домой. Но здѣсь уже ждалъ меня дядя; онъ встрѣтилъ
меня въ залѣ, и глаза его были огромны.
— А! господинъ искатель приключеній! Подите-ка сюда.
— Что вамъ угодно?
— Что? что? Ты думаешь, что я тебя взялъ для того,
чтобъ въ мой домъ подкидывали письма, чтобъ имя Ладне-
выхъ позорилось по городу... чтобъ тебя выгоняли?
Леонтьевъ» т. I. *
— 98 —
Онъ сжалъ кулаки и подступилъ.
— На Кавказъ! хочешь на Кавказъ солдатомъ?
Но и я уже былъ внѣ себя, не находя нигдѣ ни опоры,
ни отрады. Дрожащимъ голосомъ, но съ внутренней рѣши-
мостью я отвѣчалъ, что онъ не опекунъ мнѣ, и на Кавказъ
солдатомъ никто меня не смѣетъ сослать. Дядя поглядѣлъ
на меня пристально; онъ вдругъ охладѣлъ и утихъ.
— А! ты думаешь? Ну, хорошо...
Онъ позвалъ Ефима и велѣлъ запереть меня наверху
въ одной комнатѣ, гдѣ, кромѣ дивана, двухъ стульевъ и
столика, ничего не было.
— Постой, братъ! тебѣ еще всего 17 лѣтъ, — сказалъ
онъ.—Чтобъ у него ни книги, ничего не было, ничего!
Посидишь ты у меня на пищѣ св. Антонія.
Отвели меня въ мой карцеръ; въ немъ я тяжко про-
спалъ ночь и провелъ мучительный день, который тянулся
и тянулся безъ конца. Курить было нечего: кромѣ воды
и хлѣба мнѣ ничего не давали.
Стало уже немного смеркаться, вдругъ кто-то подкрался,
просунулъ подъ дверь нѣсколько папиросъ и шепнулъ:
— Баринъ, а баринъ, молодой плѣнникъ...
Я узналъ голосъ Лены.
— Ахъ, Лена! —сказалъ я,— спасибо, что хотя ты не
забыла меня!
— Дядя вашъ уѣхалъ въ гости. Не хотите ли погулять?
— Какое тутъ гулянье! Мнѣ бы вотъ какъ нужно было
сходить къ одному человѣку...
— Ключъ мы сейчасъ достанемъ; я знаю, гдѣ онъ ле-
житъ...
— Ахъ, Лена! спасибо, Лена! А ну какъ тебѣ отъ
него будетъ бѣда?
— Вотъеще! Онъ прежде полуночи не вернется.
Она убѣжала и, немного погодя, вернулась съ ключомъ.
Я поцѣловалъ ее отъ всей души и вышелъ на улицу. Цѣ-
лый день думалъ я о побѣгѣ въ Подлипки, все въ головѣ
моей спуталось и притупилось, и только теперь, дохнув-
ши вечерней свѣжестью, услышавъ со всѣхъ сторонъ стукъ
— 99 —
и шумъ, почуявъ вездѣ пространство и свободу, овладѣлъ
я самъ собою. Надо было итти къ Николаеву, молодому
губернаторскому чиновнику, и просить у него денегъ
взаймы; своихъ же не было ни гроша.
Николаевъ былъ для меня одинъ изъ тѣхъ людей, ко-
торые только проходятъ по краю душевной жизни; связь
между нами была чисто умственная, но, быть можетъ, по-
этому-то самому онъ долго стоялъ передо мною на без-
укоризненномъ пьедесталѣ. Когда я лѣтъ четырнадцати на-
палъ присматриваться къ встрѣчнымъ мужчинамъ и искать
'между ними русскаго джентльмена, долго пестрые жилеты
на карточныхъ вечерахъ у дяди, покрой фраковъ и духъ
разговоровъ не подходили къ тому, что я встрѣчалъ въ
-«Парижскихъ тайнахъ». Наконецъ увидѣлъ я Николаева и
•сказалъ: «вотъ онъ». Не только профиль его былъ сухъ
и благородно-строгъ, не только бѣлье его было превосходно,
но даже онъ иногда надѣвалъ, подобно Родольфу, изящный
синій фракъ съ бронзовыми пуговицами. На столѣ его ле-
жали нѣмецкія и англійскія книги, и, глядя на нихъ, я сми-
рялся. Чего, казалось, нельзя было ожидать отъ такого
человѣка? Онъ нашелъ философскій камень жизни. Какъ
хороши были его бичи, его лѣтнія фуражки! Какъ онъ
•служилъ! Какъ его уважалъ губернаторъ! Какъ дядя его
хвалилъ всегда при насъ съ Петрушей! Что за лошадь
играла подъ нимъ, когда онъ выѣзжалъ въ кавалькадѣ съ
старшей дочерью губернатора! И съ ней онъ былъ такъ
простъ, безпеченъ, какъ будто бы она была такой же чело-
вѣкъ, какъ и всѣ. А я не могъ ни вести ее подъ руку,
ни ѣхать съ нею рядомъ верхомъ безъ священнаго ужаса;
когда она обращала ко мнѣ свое продолговатое и цвѣту-
щее лицо, поднимая длинныя рѣсницы томныхъ и темныхъ
глазъ, я такъ и ждалъ чего-то баснословнаго въ буду-
щемъ... Точно неслыханную невѣсту доставитъ она мнѣ,
какую-нибудь милую Мери или блѣдную Тати, точно пра-
ва мои послѣ двухъ ея словъ уже будутъ не тѣ, и самъ я
стану лучше, умнѣе, и всѣ женщины будутъ жалѣть меня.
А онъ, желѣзный человѣкъ, на одной вечерней прогулкѣ
7»
— 100 —
за городомъ уступилъ ее другому, ѣдетъ со мной и гово-
ритъ: «Вы вѣрно слышали, что я женюсь па ней? Это не-
правда... На двоихъ у насъ будетъ слишкомъ мало! Я люб-
лю въ ней ея простоту». А самъ сидитъ кое-какъ на сѣдлѣ
и, холодно глядя впередъ, слабою рукой болѣзненнаго ка-
бинетнаго человѣка правитъ воронымъ конемъ, такъ что
кирасиръ бы другой позавидовалъ! Всякому мужику на
поклонъ онъ отвѣчаетъ,-снимая фуражку; ни къ одной жен-
щинѣ, кромѣ губернаторской дочери, не подходитъ; не
смотритъ, кажется, никуда, а видитъ все. Онъ ходитъ со-
гнувшись, а другой правовѣдъ, молодой прокуроръ, такъ
сводитъ лопатки назадъ на ходу, что сюртукъ у него все-
гда продольно морщится. Что жъ мнѣ-то дѣлать? Впе-
редъ или назадъ гнуть спину? Я дѣлалъ иногда такъ, иногда
этакъ, хотя и то и другое мнѣ было не по натурѣ, и
спина моя, какъ я послѣ узналъ, была лучше, чѣмъ у обо-
ихъ образцовъ. Одно нехорошо въ Николаевѣ—слишкомъ
хвалитъ бездушную скромность Петруши и ставитъ его
часто въ примѣръ.
Я засталъ его дома; онъ лежалъ на диванѣ въ удиви-
тельномъ халатѣ изъ черной шерстяной матеріи, который
поразилъ меня скромной и строгой красотой. Дымъ гаван-
скихъ сигаръ наполнялъ комнату, и въ бѣлой рукѣ его
'былѣ Бэконъ.
— Вы читали Бэкона? — спросилъ оиъ.
— Нѣтъ... гдѣ жъ!—не читалъ...
— Читайте его. Андрюша!—прибавилъ онъ тихимъ го-
лосомъ. Вбѣжалъ грумъ.
— Я хочу одѣваться.
Грумъ сталъ готовить, а я рѣшился приступить къ дѣлу.
— Арсеній Николаевичъ, — Сказалъ я содрогаясь,—я къ
вамъ съ просьбой...
— Очень пріятно.
— Ужъ не знаю, какъ вамъ сказать...
Николаевъ не отвѣчалъ, сѣлъ къ своему серебряному
Зеркалу и началъ пробирать проборъ.
Галстукъ! — сказалъ оиъ чуть слышно Андрюшѣ.
— 101 —
Андрюша досталъ цѣлую кучу шейныхъ платковъ и подалъ
ему одинъ. Николаевъ помоталъ головой. Андрюша подалъ
другой—опять то же.
— Не знаю, право, какъ ужъ мнѣ вамъ сказать...
— Не хотите ли сигаръ? — спросилъ онъ холодно,. — это.
трабукосъ.
— Мнѣ нужны деньги...
— Что же галстукъ?
Наконецъ Андрюша нашелъ тотъ галстукъ, который
ему былъ нуженъ.
Тогда онъ всталъ и сказалъ:
— Андрюша, я хочу ходить... Держи сзади халатъ, чтобъ
онъ не свалился съ плечъ. Грудь, слаба—надо ходить... На
что же вамъ деньги? Вашъ дядюшка, вѣроятно, доставляетъ
вамъ все необходимое.
— Я не могу просить у дяди денегъ.
— Вѣрно на шашни! Напрасно, напрасно это! И по-
чтенный дядюшка вашъ недоволенъ вами.
Время шло; надо было спѣшить.
— Вышлите Андрюшу, — сказалъ я.
Андрюша вышелъ.
— Вы не скажете дядѣ?.. Прошу васъ; если вы мнѣ не
поможете, я пропалъ.
Николаевъ остановился передо мной и взглянулъ на по-
толокъ.
— Накутили? — спросилъ онъ.—Я уже слышалъ, что
вы все на Мироносицкую площадку ходите. Напрасно, на-
прасно: тамъ васъ добру не научатъ.
— Вотъ вы все наставленія читаете... А надо помочь...
Я ужъ вамъ все скажу...
И я разсказалъ ему все, не убавляя и не прибавляя ни
слова; объявилъ также, что намѣренъ бѣжать.
— Вотъ видите, — замѣтилъ онъ, — что значитъ развратъ,
нравовъ!
— Какой развратъ! что это? Мы любили другъ друга,
какъ Раиі еі Ѵіг§іпіе.
— Вотъ то-то и бѣда, если бъ вы меньше читали Кювье...
Кювье, кажется, это написалъ?
— 102 —
— Ну, вотъ вы притворяетесь, будто не знаете! Какой:
Кювье! Это Бернарденъ де-Сенъ-Пьерръ.
— Да. Вотъ если бы вы меньше читали этого Кювье,
такъ не надѣлали бы столько безпокойства почтеннѣйшему
вашему дядюшкѣ.
— Мнѣ очень нужно думать о его безпокойствѣ! Гнус-
ный деспотъ!
— Будьте уклончивѣе, будьте уклончивѣе! Посмотрите
на меня: я уклончивъ, и о нравственности моей никто дур-
но не скажетъ.
— Полноте, Арсеній Николаевичъ! Вы нарочно взяли
на себя эту роль. Я бы вамъ сказалъ, какъ я объ васъ
думаю...
— Скажите; мнѣ очень пріятно (лицо его не измѣнилось,
ничуть).
— Имя ваше негромко, а вы и въ Петербургѣ и здѣсь,
живете съ знатными людьми. Чтобъ отличить себя отъ дру-
гихъ, вы и взяли на себя роль уклончиваго оригинала и все
этакое... А такъ какъ у васъ много энергіи...
— Да, энергіи, это правда, у меня много. Вы правду
сказали, '
Я.всталъ.
— Такъ вы не дадите мнѣ денегъ?
— Не могу, никакъ не могу входить въ такое дѣло. Я
не могу итти противъ вашего дядюшки, котораго очень,
уважаю.
Я протянулъ ему руку; онъ, дружески улыбаясь, по-
жалъ ее и заботливо прибавилъ:
— Петру Николаевичу передайте мое почтеніе и те-
тушкѣ, пожалуйста. Заходите почаще...
— Какъ же заходитъ! Я уѣду, убѣгу отъ дяди непремѣнно.
— Напрасно!—продолжалъ онъ вѣжливо, провожая ме-
ня въ прихожую.—Вы себя этимъ запутываете.
— Только прошу васъ, не говорите дядѣ.
— Я никогда ничего не говорю. Только жаль, что это-
го Кювье такъ много читали. До свиданья... Заходите; мнѣ.
очень пріятно... Андрюша, сюртукъ мнѣ тотъ, знаешь, и
тильбюри!
— 103 —
Вотъ я опять на улицѣ. Ничего не сладилъ и еще ухуд-
шилъ свое положеніе. Кто его знаетъ—вздумаетъ и ска-
жетъ дядѣ... Боже мой! Боже! научи меня! надоумь меня,
къ кому обратиться! Гдѣ найти опору? Тетушка, милая
тетушка Марья Николаевна, гдѣ ты? У тебя легко жить,
и никто тамъ меня не обидитъ. Когда бы она знала, что
ея Володя такъ грустить, такъ измученъ... А въ Подлип-
кахъ теперь ужъ скоро ужинать сядутъ; окна отворены,
въ саду все благоухаетъ, свѣжѣетъ, шелеститъ замирая и
темнѣетъ... Что жъ дѣлать? Тутъ блеснула мысль обра-
титься къ Юрьеву. Сегодня суббота: онъ, можетъ быть,
у всенощной, и мы поговоримъ свободно.
XIV.
*
Юрьева я скоро нашелъ за колонной и, взявъ его за
локоть, прошепталъ: «Выйдемъ, ради Бога, поскорѣй! Со
мной такія дѣла дѣлаются, что это ужасъ; одна1 моя на-
дежда на тебя». Онъ пошелъ за мной на церковный дворикъ
и выслушалъ мой разсказъ, смѣясь и приговаривая изрѣдка:
«Каково! каково! Ну-ка! ну-ка!»
— Что жъ? деньги нужны? — спросилъ онъ.
— Да. Мнѣ очень совѣстно...
— Есть у меня пятнадцать рублей серебромъ да еще
два двугривенныхъ. Поѣзжай поэкономнѣе, такъ доѣдешь.
Онъ досталъ изъ бокового кармана старый голубой
бисерный кошелекъ, котораго видъ меня глубоко< тронулъ,
и отсчиталъ деньги; оставилъ у себя рубль да на задатокъ
ямщику еще взялъ рубль и сказалъ, что завтра къ вечеру
все будетъ готово. «Только смотри, не ударь въ грязь ли-
цомъ—не раздумай!» прибавилъ онъ.
На другой день я утромъ выпросилъ у дяди прощенья,
и меня выпустили; а въ сумерки я сунулъ изъ окна Юрье-
ву свой чемоданчикъ; Юрьевъ положилъ его на извозчика
и уѣхалъ. Вслѣдъ за нимъ и я вышелъ въ шинели на
заднее крыльцо. Ефимъ увидалъ меня на дворѣ и ласково
спросилъ:
— 104 —
— Куда вы это въ такую теплынь въ шинелькѣ собра-
лись?
— Сыро вечеромъ, — отвѣчалъ я, почти бѣгомъ уходя
къ воротамъ, бросился на дрожки—и за Юрьевымъ.
Юрьевъ обдѣлалъ все: дешево нанялъ долгихъ до нашего
губернскаго города, условился, чтобы первыя 60 верстъ
ѣхать проселкомъ (я все боялся погони и розысковъ). На-
шлись и попутчики: хохлатый нѣмецъ, аптекарь на всю до-
рогу и старая мѣщанка съ сыномъ до перваго уѣзднаго го-
рода. Все было готово; я протянулъ руки къ моему изба-
вителю.
— Прощай, прощай! Благодарю тебя, Андрюша! Я не
забуду того... Я буду богатъ, и тогда приходи прямо ко
мнѣ за всѣмъ.
- Юрьевъ прижалъ меня крѣпко, и слезы навернулись на
его глазахъ.
— А вѣдь больно съ этакой дрянью разставаться!—про-
шепталъ онъ.
Ѣхали мы проселкомъ долго, рысцой и шагомъ; на стан-
ціяхъ мужичокъ кормилъ; мы съ нѣмцемъ раскрыли свои
чемоданы, показывали другъ другу жилеты, шарфы, фраки,
разсказывали другъ другу анекдоты, пили молоко—я съ
чернымъ, а онъ съ бѣлымъ хлѣбомъ и сахаромъ, доказы-
вали мѣщанкѣ, что всѣ христіане—христіане; она слуша-
ла, поводила глазами, кивала головой или отвѣчала:
«такъ-съ»... А я гремѣлъ противъ нетерпимости!
Денегъ бы достало до Подлипокъ, если бъ я былъ благо-
разуменъ. Но вотъ выѣхали на большой трактъ; народу
стало попадаться больше; часто насъ обгоняли лихія трой-
ки; попалось и два-три большіе экипажа. Выглядывая изъ
своей колымаги, я мучился завистью и стыдомъ. Мнѣ ка-
залось, что проѣзжіе смотрятъ съ сожалѣніемъ и презрѣ-
ніемъ на меня. Оставалось еще 60 верстъ до нашего гу-
бернскаго города... Нѣтъ, это невозможно; нѣтъ силъ...
Пріѣзжаемъ на станцію къ ночи.
— Есть здѣсь вольные ямщики съ тарантасами? Живо!
Аптекарь уговаривалъ меня остаться; но съ нами увя-
— 105 —
зался, взамѣнъ старухи, изъ послѣдняго города молодой
лавочникъ; онъ взялся обработать все дѣло повыгоднѣе и
поскорѣе, если я соглашусь довезти его. Дѣло слажено;
но толстый хозяинъ приходитъ и спрашиваетъ:
— А вы, баринушка, съ старикомъ своимъ до губерніи
расплатились? Такъ полагается...
Эхъ, досада! останется всего два рубля, если отдать
ему. Старикъ спитъ въ другой избѣ, и мѣщанинъ выводитъ
меня на крыльцо. Мѣсяцъ свѣтитъ; ночь свѣжа. Тарантасъ
съ лихой тройкой ужъ выѣхалъ изъ-подъ навѣса.
— Садитесь,—шепчетъ мѣщанинъ,—Старый чортъ дрых-
нетъ.
— Не могу. Это вздоръ!—отвѣчалъ я и пошелъ въ
другую избу.
Я не знаю, какое дать имя моему чувству. Это была
не простая ясная твердость: это была дрожащая, стыдли-
вая, но непреклонная рѣшимость. Я не зналъ, съ чѣмъ я
доѣду до Подлипокъ, если отдамъ, но принесъ и отдалъ
три рубля старику, котораго ямщики давно уже раз-
будили.
Сѣли; ворота стали отворять; вдругъ выскочилъ мужикъ
нашъ и загородилъ дорогу.
— Стой! стой!—кричалъ онъ мѣщанину, — мошенникъ,
за тобой полтора рубля...
— Пошелъ! — кричалъ мѣщанинъ.
Тарантасъ не трогался; собрались ямщики.
— Хамъ ты! собака!.. —говорилъ старикъ, — вотъ ба-
ринъ честный, смотри.
— Пошелъ! Врешь ты: я тебѣ все отдалъ...
— Выходи вонъ! — сказалъ я мѣщанину, — ямщикъ, тро-
гай... Выходи...
Мошенникъ вылѣзъ; мы тронулись, но едва только успѣ-
ли отъѣхать немного рысью отъ двора, какъ, раздался то-
потъ и слова: «Стой! етой! Баринъ! баринъ!»
Мѣщанинъ догналъ насъ, вскочилъ на подножку и за-
кричалъ: «пошелъ!» Опять топотъ и опять крикъ: «Стой!
стой! Полтинникъ... Стой!..»
— 106 —
Я принудилъ наконецъ своего спутника расчесться рѣ-
шительно, грозя выгнать его изъ тарантаса.
Одно дѣло кончено: поступлено честно; ѣду шибко, и
встрѣчные смотрятъ не съ сожалѣніемъ, а съ завистью и по-
чтеніемъ на меня. Какъ теперь добраться безъ бѣды до
Подлипокъ? Ну! Богъ поможетъ!.. Утромъ мы были уже
въ городѣ, и на постоялодъ дворѣ я узналъ, что вице-
губернаторомъ здѣсь человѣкъ, давно знакомый съ тетуш-
кой. Что долго думать! Надѣлъ коричневый фракъ а Іа
Жроіеоп, галстукъ голубой съ золотыми полосками, бѣ-
лый жилетъ и брюки дикія съ широкими клѣтками; волосы
а Іа роіка— и готовъ.
— Ладневъ, племянникъ Марьи Николаевны Солнцевой.
Вице-губернаторъ, полный, курчавый, добродушно<-на-
смѣшливый человѣкъ со стеклышкомъ въ глазу. Онъ лор-
нируетъ меня снисходительно, жметъ руку и ведетъ къ
женѣ. Та еще добрѣе, еще привѣтливѣе. Оставшись съ
нею наединѣ, я прошу ее войти въ мое положеніе, разска-
зываю ей съ волненіемъ, что я бѣжалъ отъ дяди, говорю
о тетушкѣ и Подлипкахъ.
— Саітег ѵоиз, саітех ѵоиз, топ епіапі!—говоритъ ми-
лая женщина и .подаетъ мнѣ худую душистую руку, по-
крытую перстнями; я подношу ее къ губамъ.
И я такъ понравился добрымъ супругамъ, что они не
только снабдили меня деньгами, но даже на свой счетъ
повезли вечеромъ съ собою въ вокзалъ. Тамъ я танцовалъ
со всѣми лучшими дамами и дѣвицами, былъ скроменъ, лю-
безенъ, не острилъ, не ломался; словомъ, до ужина велъ
себя отлично, но только до ужина! Ужинали мы въ осо-
бой комнатѣ. Вице-губернаторъ, жена его, я, пожилой пу-
тейскій полковникъ нѣмецъ, предводитель, бѣлый, высо-
кій, толстый мужчина съ синимъ шарфомъ и брилліанто-
вой булавкой; молодой бѣлокурый адъютантъ и худоща-
вый, длинный докторъ, который сидѣлъ противъ меня, все
время качался на стулѣ и, катая шарики, сардонически смо-
трѣлъ на меня. Съ самаго начала ужина сосѣдъ мой, пред-
водитель, началъ подливать въ мой стаканъ замороженное
— 107 —
шампанское, и я скоро завладѣлъ вниманіемъ общества.
Хвалили одну дѣвушку, изъ бывшихъ въ вокзалѣ; гово-
рили, что у нея еврейско-библейскій типъ красоты.
— Да!—замѣтилъ я, отхлебывая понемногу шампанское,—
я въ атомъ родѣ воображалъ Иродіаду въ «Іші •еггапі».
— Въ чемъ? въ чемъ?—спросилъ вице-губернаторъ, на-
водя на меня глазъ со стеклышкомъ.—Въ «Іиіі еггапі»... Ка-
ковъ! Вы знаете, господа, онъ убѣжалъ вѣдь отъ дяди.
Разскажи пожалуйста, какъ это было...
Я поставилъ стаканъ и, откинувшись на спинку стула,
началъ:
— Да, я бѣжалъ. Но прежде всего надо сказать, что за
человѣкъ мой дядя. Это тиранъ. Къ другимъ онъ очень
строгъ—къ себѣ не слишкомъ...
Всѣ захохотали. Я продолжалъ разсказъ.
— Да это сокровище!—воскликнулъ, прерывая меня,
адъютантъ:—нельзя ли что-нибудь изъ скандалезной хро-
ники того города?
— Зачѣмъ развращать мальчика!—замѣтила вице-губер;-
наторша:—ободрять его на глупости?..
— Ему и ободреній не надо,—возразилъ мужъ.
Докторъ, который до той минуты молчалъ, ударилъ по
столу кулакомъ и сказалъ:
— Нѣтъ, видно, дядя его тиранъ плохой! Плохо онъ его
въ рукахъ держалъ! Я бы его не такъ...
Онъ опять сжалъ кулакъ и стиснулъ зубы.
— Надо же оставлять молодымъ людямъ немного поэ-
зіи,—мягко и склонивъ голову на бокъ, возразилъ путей-
скій полковникъ.
— Да помилуйте, господа! Это какой-то нравственный
уродъ!—закричалъ докторъ.
— Ну, вотъ! Вы, Яковъ Иванычъ, всегда ігоиЫе іёіе,—
сказалъ вице-губернаторъ:—разсказывай, разсказывай что-
нибудь про тамошнее общество.
Несмотря, однако, на то, что въ головѣ моей сильно шу-
мѣло, мнѣ показалось, что желтый докторъ правъ: я сму-
тился, рѣшительно отказался разсказывать—и меня забыли.
— 108 —
Послѣ ужина я въ углу простился съ вице-губернато-
ромъ и его милой женой, получилъ отъ нихъ деньги и,,
проспавъ до полудня, выѣхалъ подъ вечеръ изъ города^
очень грустный. Погода испортилась; шелъ частый, мел-‘
кій дождь; мнѣ было стыдно, и послѣ этого случая я сталъ,
лучше понимать, и въ чтеніи и въ словахъ другихъ лк>-
дей, что значитъ чувство собственнаго достоинства и что.
такое благородная скромность.
Однако и до родины недалеко. Вотъ уже и большое,
торговое село миновали, переѣхали рѣчку; вотъ горка, съ
которой сейчасъ я увижу то, чего не видалъ шесть лѣтъ.
Вотъ оно! вотъ они—мои милые, несравненные мои, мои
Подлипки! Раскаяніе, дядя, Людмила, строгій докторъ, Бе-,
резинъ—все мнѣ нипочемъ; теперь я вскакиваю на об-,
лучокъ.
— Еще полтинникъ тебѣ на водку, пошелъ скорѣе! по-
шелъ, ради Бога!
Господи! какъ все мнѣ здѣсь знакомо... Вотъ лугъ на-
лѣво и три березки; какъ онѣ выросли съ тѣхъ поръ! Здѣсь
мы съ мадамъ Бонне встрѣтили страшную, рыжую, быть мо-.
жегъ, бѣшеную собаку, и добрая старушка сказала: «бѣги,
бѣги, Володя!» Мнѣ было тогда 6 лѣтъ всего! Но собака
не обратила на насъ вниманія. ,
Вотъ дорога расходится надвое около небольшого кур-
ганчика; вотъ ракиты, избы, прудъ, самъ рыжій Егоръ Ива-
нычъ съ тачкой; зеленый дворъ еще зеленѣе отъ дождя.
Ямщикъ несется во весь опоръ... Я могу сказать: вотъ что
я видѣлъ, вотъ кого я встрѣтилъ, могу даже вспомнить нѣ-
который слова; но то, что я чувствовалъ, изобразить я не,
въ силахъ.
Часть вторая
і.
Тетушка обѣщала не отправлять меня къ дядѣ, обѣщала
написать ему какъ можно скорѣе письмо, и я заснулъ крѣп-
ко; но было еще очень рано, когда я проснулся въ пріятной
тревогѣ. Первымъ дѣломъ было обѣгать, осмотрѣть всѣ
знакомые углы. Много перемѣнилось въ Подлипкахъ и
къ худшему и къ лучшему. И. въ саду, и въ домѣ,
и на дворѣ, и въ людяхъ и во мнѣ самомъ было мно-
го перемѣнъ. Садъ сталъ гораздо гуще; маленькія елки
на куртинахъ прежде чуть были видны отъ земли, а те-
перь онѣ гораздо выше меня; прудъ со стороны двора
заслонился цѣлымъ рядомъ серебристыхъ тополей... Домъ
осѣлъ; всѣ комнаты мнѣ казались малы, окна кривы и
обои сморщены и стары. Великолѣпная угольная комна-
та была уже не пунцовая, а зеленая; узоры на обояхъ новые,
безъ жизни и значенія въ моихъ глазахъ. Аленушки нѣтъ
на свѣтѣ; мадамъ Боннё умерла; Паши Потапычъ нѣтъ въ
Подлипкахъ—она замужемъ за крестьяниномъ въ другой
деревнѣ; Вѣрочка давно уѣхала съ мужемъ;. Катюша со-
зрѣла; Клаша давно невѣста; Ольга Ивановна здѣсь; ея
племянница, Даша, тоже у насъ. Амбаръ снесли; два новые
сруба за людской. Только и остались по-старому: разо-
дранный. пополамъ дубъ надъ вершиной, величавые вязы,
купающіе нижнія вѣтви въ пруду. Егоръ Иванычъ все ры-
жій съ сизымъ носомъ и дровами, да сама тетушка, въ
но —
большомъ чепцѣ, то на креслѣ у окна спальни, то на креслѣ
ѵ окна въ угольной, то на креслѣ у окна въ залѣ. Не-
дѣли черезъ три пришелъ отвѣтъ отъ Петра Николаевича:
онъ писалъ, что видѣть меня у себя болѣе не можетъ и
«даже радъ, что судьба избавила его отъ такого негодяя
и пустоголоваго малаго... Теперь мнѣ не до него. Жена
приговорена докторами, и жить ей осталось не болѣе не-
дѣли... Представь себѣ, Маша, что я долженъ чувствовать?..»
Съ того дня дядя уже не имѣлъ вліянія на мою жизнь;
Александра Никитишна умерла, и самъ онъ прожилъ по-
слѣ нея недолго. Изрѣдка получали мы отъ него письма;
подъ конецъ своей жизни онъ простилъ мнѣ и вспоминалъ
иногда обо мнѣ въ своихъ припискахъ.
Скоро сталъ я всматриваться въ нашихъ дѣвицъ. Къ Дарьѣ
Владиміровнѣ уже я чувствовалъ нѣкоторое недоброжела-
тельство за то, что она племянница Ольги Ивановны. Эта
тридцатишестилѣтняя брюнетка съ мелкими и правильными
чертами лица, томными глазами, величественною походкой
и тяжелымъ разговоромъ не нравилась мнѣ еще во вре-
мя своего пріѣзда съ тетушкой къ Петру Николаевичу.
Здѣсь же она казалась мнѣ совершенно не на своемъ мѣ-
стѣ. Во-первыхъ, она безпрестанно говорила о нравственно-
сти, о религіозныхъ обязанностяхъ, о порядкѣ мертвымъ
и сухимъ языкомъ; говорила цѣлыя тирады изъ Расина,
а я тогда, признавая его геніемъ на словахъ, не могъ до-
честь до конца ни «Федры», ни «Гоѳоліп». Вмѣсто «Айвен-
го», Ольга Ивановна говорила «Ивангое»; возьметъ Делиля,
подтянетъ подбородокъ, подниметъ руку и глухо начнетъ:
«ОЬ! сотше еп ѵоуа^еапі Лапа 1е ѵазіе етругёе Гіта§іпа1іоп
рагіе а Гате іпзрігёе!» Иногда, прохаживаясь вмѣстѣ съ Да-
шей по комнатамъ, вдругъ скажетъ громко какую-нибудь
фамилію: В.о§ег йе В.аЬийп, сошіе йе Виззу. Всѣмъ она рас-
поряжалась въ домѣ и саду; съ томною гордостью и молча
смотрѣла на слугъ и горничныхъ, если пыль гдѣ-нибудь
не была стерта; на садовника, если онъ не тамъ посадилъ
георгины, гдѣ она велѣла, не додѣлалъ, передѣлалъ... Мед-
ленно и систематически дѣятельная, точно нерусская, но-
силась она въ черныхъ, синихъ и коричневыхъ платьяхъ
и съ локонами вездѣ, гдѣ ее не спрашивали... и даже (о
Боже!) однажды, вошедши случайно въ дѣвичью, я уви-
дѣлъ, что она дала громкую пощечину Катюшѣ, которой
было тогда уже семнадцать лѣтъ и которая тотчасъ же
заплакала.
Но ничто такъ не отвратило меня отъ нея, какъ ея
поступокъ съ Пашей Потапычъ. У насъ былъ одинъ бѣг-
лецъ, Ефимъ; безъ меня онъ вернулся и просилъ проще-
нія. Ефимъ былъ блѣденъ, худъ, одна рука была пере-
ломлена и плохо залечена. Тетушка сдѣлала его лѣсни-
комъ въ той самой рощѣ, въ которой Палемонъ воспиты-
валъ Бенедикта и Леона и дрался на шпагахъ. Онъ скоро
сблизился съ Пашей. Рябины, худощавость и черная боро-
да не мѣшали ему нравиться, а Паша была чувствительна.
Я помню, какъ она задумчиво вздыхала, когда я читалъ
ей изъ «Живописнаго Карамзина» о борьбѣ Мстислава съ
Редедей: «Если ты меня побѣдишь, возьми жену, дѣтей и
всю землю мою», говорилъ бѣдный великанъ. Я грустилъ
въ душѣ, а Паша, громко вздыхая и качая головой, по-
вторяла за мной: «возьми жену и дѣтей!» Иногда она дѣла
про дѣвушку, которую на охотѣ встрѣтилъ баринъ и взялъ
за себя, и всякій разъ плакала. Въ Петербургѣ, когда мы
съ тетушкой ѣздили къ брату, она водила меня въ лѣт-
ній садъ, въ церковь, смотрѣла со мной вмѣстѣ по вече-
рамъ въ окна на Невскомъ; на свой собственный бѣдный
пятачокъ покупала мнѣ яблокъ или пряниковъ на лот-
кахъ. Ея молодое, курносое и доброе лицо не выходило
у меня изъ памяти. Едва ли бы у тетушки достало духу
такъ строго наказать ее, если бъ не Ольга Ивановна.
Узнавши, что Паша въ тягости, она съ негодованіемъ при-
бѣжала къ тетушкѣ и сказала* ей, что надо примѣрно на-
казать такую безстыдницу, которая забыла, что въ домѣ
есть молодыя барышни, забыла всю доброту Ольги Ива-
новны, два ситцевыя платья, которыя она давала ей въ
годъ, и даже старый мериносовый салопъ! Паша осмѣли-
лась отвѣчать, что служитъ она не ей, а Марьѣ Николаевнѣ.
— 112 —
Я воображаю, чтд говорила Ольга Ивановна о развратѣ
въ домѣ и о слабости тетушки! И вотъ, Пашу отдали за
мужика, который недавно овдовѣлъ, а Ефима сослали въ
арестантскую роту. Ольга Ивановна хотѣла даже насто-
ять, чтобъ Паша носила не кичку, а сборникъ: пусть всѣ
видятъ, что она наказана; но тетушка не согласилась на
это и, говорятъ, даже заплакала', услыхавъ изъ спальни
рыданія Паши. Каково же мнѣ было слышать все это! Еще
долго строгіе и дѣльные характеры будутъ у насъ непрі-
ятны и неуважительны; а тогда-то каково было смотрѣть
на все подобное и чуять неопытнымъ умомъ, что одно спа-
сеніе въ снисходительной распущенности, даже въ сла-
бости!
Дарья Владиміровна была пріятнѣе тетки. Она, безспор-
но, была красива собой: высокая, гибкая, черноволосая,
съ римскимъ носомъ и живыми карими глазами, во мнѣ-
ніи многихъ она могла слыть за красавицу; но я ненави-
дѣлъ тогда все монументальное, высокое и величавое и
любилъ только доброе, свѣжее и простое. А она проста
не была. Походка ея была еще величественнѣе теткиной,
потому что, при ростѣ ея и стройномъ станѣ, ей было
сподручнѣе и больше къ лицу такъ ходить; но Клаша ско-
ро сообщила мнѣ тайкомъ, что это вовсе не ея манера, а
что она провела послѣднюю зиму въ Петербургѣ у одной
графини, которая такъ ходитъ и говоритъ даже всегда1 про-
тяжно и слабымъ голосомъ, какъ Даша теперь, но что
у Даши это скоро пройдетъ. Дарья Владиміровна была го-
раздо образованнѣе Клаши; воспитывалась она въ очень
свѣтскомъ домѣ; по-французски говорила изящно, хотя ино-
гда слишкомъ игриво и изысканно для русской; знала нѣ-
мецкій языкъ и немного англійскій; читала множество рома-
новъ; танцовала какъ сильфида, склоняясь слегка къ ка-
валеру; могучимъ контральто исполняла самыя знаменитыя
итальянскія аріи. Цыганскіе романсы пѣла она по - цыгански,
съ тѣми же движеніями, съ тѣми же неправильностями вы-
говора; вмѣсто силы употребляла всегда раздражитель-
ность; не скажетъ просто: мы двѣ цыганки чернобровыя, а
— 113 —
всегда черррнобрровыя. Клаша удивлялась и завидовала ей.
— Посмотри, — говорила оиа мнѣ, — какія у нея прекрас-
ныя руки.
— Что жъ тутъ хорошаго! Длинные, предлинные паль-
цы, большая, бѣлая, мягкая рука... какъ мертвая! Твоя луч-
ше,— отвѣчалъ я, поднося маленькую, сухую руку Клаши
къ своимъ губамъ.
— Какъ же! —возражала Клаша со злобой въ глазахъ,—
гдѣ намъ съ ней равняться! Она петербургская, а мы здѣш-
нія. Она красавица', а я чтд?
— Красавица! —возражалъ я. — Терпѣть не могу такихъ
наглыхъ глазъ. Прыгаютъ, прыгаютъ, и руками жесты, и
чтд за позы! । і
До позъ Дарья Владиміровна была большая охотница.
Раскинется на дивапѣ, ноги подберетъ подъ себя, или вы-
ставитъ слегка носокъ красивой ботинки, рука виситъ гдѣ-
нибудь, а голова назадъ. Тетушка1 была не совсѣмъ доволь-'
на этой манерой и, заставая ее неожиданно въ такомъ поло-
женіи, любила сравнивать ее съ Клашей.
— Я бы васъ обѣихъ въ одной ступѣ столкла: тогда
бы изъ васъ, можетъ быть, чтд - нибудь путное вышло. Ну,
посмотрите: одна всегда толкачомъ сидитъ, какъ деревян-
ная, а другая цѣлый день кость-костью по софамъ ва-
ляется. ; ! І і і '
Клаша была совсѣмъ иного рода. Въ тѣ' года чувствен-
ное избирательное сродство было сильнѣе всего, а преж-
няя вялая, блѣдная и полная дѣвочка сдѣлалась къ этому
времени тоже довольно полной и довольно медленной, но
цвѣтущей блондинкой. Глаза ея были бездушны; но надъ
ними чернѣлись брови такія тонкія, ровныя, точно нарисо-
ванныя, и бѣлый лобъ былъ безъ малѣйшей морщины. Дви-
галась она робко, часто озиралась при чужихъ, боялась
хоть на минуту подняться надъ самыМи вседневными разго-
ворами, считала себя неуклюжимъ существомъ, приходила
въ отчаяніе отъ полноты своего стана, вальсировала тяже-
ло, сгорая отъ робости и самолюбія. При чужихъ и въ го-
стяхъ я не любилъ ее; но я любилъ ее дома, въ простомъ
Леонтьевъ, т. I.
8
— 114 —
холстинковомъ платьѣ, съ пашей домашней рѣчью, въ ро-
щѣ за грибами, въ саду на клубішкѣ, въ моей комнатѣ на
диванѣ. Тутъ мы бесѣдовали, шутили, смѣялись безъ кон-
ца. Она, точно такъ же, какъ и я, любила Подлипки, знала
до совершенства каждый закоулокъ, понимала меня, когда
я говорилъ, что въ Подлипкахъ и умирать должно быть
легче, что здѣсь самая трава имѣетъ больше смысла,
чѣмъ въ другихъ мѣстахъ; знала по имени каждаго кре-
стьянина, каждаго ребенка въ деревнѣ; знала, кто злой
и бьетъ жену, кто добръ и не бьетъ, или бьетъ мало; лю-
била ходить на свадьбы осенью и зимой, сидѣла тамъ въ по-
четномъ углу, и ее величали въ пѣсняхъ. Съ одного' взгля-
да понимали мы другъ друга; тетушка кашлянетъ отъ ра-
дости или гордости, когда я войду, Ольга Ивановна сдѣла-
етъ тонкое или благородное лицо — мы переглянемся толь-
ко, и знаемъ каждый, о чемъ думаетъ другой.
По возвращеніи моемъ отъ дяди, мы недолго церемони-
лись съ нею; черезъ недѣлю стали на ты, играли въ фофа-
ны, дураки, зѣваки, пьяницы, даже въ носки. Я гонялся
за ней по комнатамъ, ловилъ, билъ картами по носу, а
Дарья Владиміровна сказала мнѣ, когда я хотѣлъ съ пей
сдѣлать то же: «Нѣтъ-съ! Ужъ меня оставьте. ѣпе іоіз
ропг іопіев ]е ѵоиз ргіе й’ёіге роіі. Я не охотница до грубыхъ
манеръ. Я къ нимъ не привыкла».
Отъ Длаши узналъ я все, чтб случилось безъ меня въ
Подлипкахъ: узналъ, какъ умирали мадамъ Боннё и Але-
нушка, какъ Степанъ женился на Натальѣ, какъ Наталья
испугалась, что барыня будетъ гнѣваться, и убѣжала изъ
Подлипокъ, какъ ее вернули, какой платокъ былъ у нея
на головѣ въ день свадьбы, какой сюртукъ на Степанѣ—
все, однимъ словомъ, все въ самыхъ живыхъ и забавныхъ
чертахъ. И доброты я въ ней видѣлъ много самой утон-
ченной. Еще прежде, въ одинъ изъ своихъ пріѣздовъ къ
дядѣ, тетушка Марья Николаевна жаловалась, что Клаша
сбирала всѣхъ закинутыхъ, больныхъ и некрасивыхъ ще-
нятъ, вырастила полонъ дворъ Жучекъ, Арапокъ, Криксъ,
Розокъ, кормила ихъ сама въ корытѣ у крыльца и цѣло-
— 115 —
вала ихъ всѣхъ въ морды. Наконецъ принуждены были
половину раздать, а половину перебить.
— Вздумала даже трехиогаго котенка воспитывать! Я
его велѣла утопить. Такая гадость! — говорила' тетушка.
Я былъ возмущенъ и, вспомнивъ объ этомъ въ Под-
липкахъ, спросилъ у Клаши, жалѣла ли опа его.
— Еще бы! — отвѣчала очаровательная Клаша, — я ужас-
но плакала... Терпѣть не могу этой злости. Какъ не хо-
тятъ понять, что именно вотъ его-то и надо было взять,
потому что у него только три ноги и его никто не любитъ...
Потомъ она вздохнула и прибавила: «Да! сиротамъ и
некрасивымъ всегда плохо!»
II.
Если бъ я могъ всегда жалѣть — жалѣть не всѣхъ, не
многихъ, а хотя бы одну и ту же!
— Что это вы, когда одѣнетесь, Даша, ходите какъ На-
стасья Егоровна Ржевская... голову назадъ? — говоритъ
Клаша. ;
Даша вспыхиваетъ, и дѣло доходитъ до Ольги Ивановны.
— Что это, тезДатеэ, вы опять грызетесь?
— Клавдія Семеновна не даетъ проходу съ свбими глу-
пыми замѣчаніями.
— Видно онѣ не такъ глупы, — возражаетъ Клаша,— ко-
гда вы обидѣлись.
— Молчите! у васъ языкъ, какъ у змѣи!
— Вы не можете запретить мнѣ говорить...
Я одобряю Клашу взглядомъ. Ольга Ивановна обращает-
ся къ племянницѣ:
— Я удивляюсь тебѣ. При твоемъ умѣ, при твоемъ
серьезномъ воспитаніи, ты можешь доводить себя до этого!
Это непростительная слабость. Ты должна презирать этотъ
вздоръ и не забывать, тонъ того общества, къ которому
ты привыкла съ дѣтства.
Дарья Владиміровна совсѣмъ забыла этотъ тонъ. Она
8*
— 116 —
даже кричитъ теперь, когда сердится, а въ сентябрѣ она
говорила такимъ пѣвучимъ и нѣжнымъ голосомъ...
Дарья Владиміровна уничтожаетъ полувзглядомъ; она
продолжаетъ гордо ходить по залѣ, и шелковое платье ея
шумитъ. Клаша, лукаво улыбаясь, толкачикомъ сидитъ у
окна; я радъ, что нашъ деревенскій принципъ побѣдилъ;
но входитъ тетушка, и дѣло пршшмастъ новый оборотъ.
— Ты, мать моя, опять куралесищь? — говоритъ она Кла-
шѣ. — Другая бы на твоемъ мѣстѣ старалась лучше поза-
няться чѣмъ-нибудь хорошимъ отъ людей, которые боль-
ше свѣту видѣли... а ты только причудничаешь да жалишь
всѣхъ. Не забудь, что ты сирота!
Клаша убѣгаетъ въ угольную; тетушка, которая была
тогда еще бодра, слѣдуетъ за ней и флегматически точить
ее еще съ полчаса. Кончается тѣмъ, что Клаша, рыдая
п заткнувъ себѣ уши, начинаетъ биться головой объ стѣну.
Тетушка въ испугѣ уходитъ, а я обнимаю сироту и утѣ-
шаю ее ласками, словами, насмѣшками надъ Нашими против-
никами. Она смѣется, пьетъ воду, которую я ей подаю, при-
падаетъ ко мнѣ на грудь и потихоньку продолжаетъ ры-
дать. Потомъ утихаетъ вовсе, улыбается, и мы цѣлуемся.
Какой свѣжій поцѣлуй! Какъ не заступиться!
Опять цѣлый рядъ живыхъ, но безсвязныхъ картинъ...
Въ часы страстнаго уединенья я любилъ воображать себѣ
страну, гдѣ дѣвушки просты и уступчивы, а мужчины не-
винны и молоды, какъ я. Не шутя забывался я иногда
надъ мечтой о прелестномъ краѣ. Вотъ жертвенникъ; солн-
це заходитъ; пальмы и хлѣбныя деревья осѣняютъ чистыя,
прохладныя хижины. Кругомъ океанъ; нѣсколько простыхъ
земледѣльческихъ орудій... Десять молодыхъ дѣвушекъ въ
вѣнкахъ изъ дистьевъ и цвѣтовъ выходить изъ хижииъ и
танцуютъ около алтаря. Никакія лишнія украшенія не скры-
ваютъ ихъ едва созрѣвшаго стана, простое ожерелье изъ
береговыхъ раковинъ на шеяхъ и полосатая одежда около
бедеръ... Въ числѣ ихъ Клаша, Людмила и двѣ губерна-
торскія дочери, съ которыми я когда-то таицовалъ. А мы,
ихъ вѣрные и преданные супруги, идёмъ съ охоты домой.
— 117 -
И па пасъ пѣтъ ничего лишняго. Мы молоды, красивы и
сильны. Здѣсь пѣтъ безвкусія, пѣтъ идеаловъ, блѣдности,
страданій, злобы, холоднаго разврата обыкновенныхъ муж-
чинъ; нѣть Ольги Ивановны; но есть книги и музыка,
и выборъ здѣсь основанъ па наивномъ влеченіи. Хотя и
жалко мнѣ было Дарьи Владиміровпы (все же опа въ Под-
липкахъ живетъ!), по я не могъ ее допустить на этотъ
островъ, а бѣднаго Юрьева допустилъ за голубой бисер-
ный кошелекъ, сдѣланный, быть можетъ, какой-нибудь не-
привлекательной, по любящей родственницей. Но мадрспо-
ровыя скалы, па которыхъ должна расцвѣсть такая жизнь,
еще не готовы; а страданія не ждутъ!
Не только пальмъ я не могу видѣть, по не вижу давно
грушъ п яблонь нашихъ па близкой куртинѣ, не слышу,
какъ шелеститъ нашъ серебристый тополь подъ моимъ
окномъ... Вотъ уже недѣля, какъ я не встаю... Безконеч-
ные дни, душныя ночи, жаръ, жажда... боль!.. Съ какой
страстной благодарностью обращаю я взгляды на друже-
скую руку, которая подаетъ мнѣ пить, поправляетъ по-
душки, освѣжаетъ пылающую голову!
— Подержите мнѣ голову,—говорю я сквозь сопъ,— у
васъ такая бѣлая, прекрасная рука... Мнѣ легче такъ!..
Тетушка растерялась, и ходить за больными она ііе умѣ-
етъ; Клаша все говоритъ: «Пройдетъ! Это онъ такъ толь-
ко!» Она вѣдь, какъ я, не вѣритъ величественному, не лю-
битъ трагедіи, улыбается при видѣ хлопотъ, дѣятельнаго
добра, которое рѣдко обходится безъ неловкаго напряже-
нія... Но ктб же это ухаживаетъ за мной съ педантиче-
скимъ рвеніемъ, кто ловитъ взгляды мои, кто сноситъ мои
причуды? чей правильный профиль вижу я ночью при свѣ-
тѣ лампады па креслахъ въ углу? Взгляну, заноетъ душа
смутной благодарностью, и опятъ ночь и безпамятство...
Долго не смыкала надо мной глазъ Ольга Ивановна; толь-
ко въ послѣдніе дни смѣняла ее племянница, и она не пре-
небрегала мною, холодныя голыя ноги мои грѣла въ сво-
ихъ рукахъ... Мученія мои невыносимы... Приходитъ свя-
щенникъ... Я плачу и вѣрю и пе вѣрю, что буду живъ...
118 —
Какъ, мнѣ, мнѣ умереть? Нѣтъ, это невозможно! Для чего
же я жилъ?.. Я пл'ачу и говорю старику, который вздыха-
етъ, наклоняясь къ моему йзголовью; «Клянусь, ей Богу,
я зла никому не желалъ. Ахъ, помолитесь, помолитесь за
меня! Я развратенъ и очень грѣшенъ... Боже! прости мнѣ...
Я вѣдь никому зла не желалъ...»
Тогда и Клаша входитъ робко.
— Что? какъ ему? Даша, дайте я посижу, а вы от-
дохните...
— Нѣтъ, пѣтъ, Даша,—говорю я,—не надо мнѣ ее, не
надо никого, кромѣ васъ... Скажите ей, чтобъ она ушла...
Однако, время бѣжитъ своимъ чередомъ, и я уже па но-
гахъ, понемножку выхожу въ садъ, осмѣлился и въ поля,
но такъ ослабѣлъ, что встрѣчный мужикъ подвезъ меня
на телѣгѣ. А тамъ, глядишь, ужъ я и на лошади... Цвѣту
опять, смотрю, какъ ѣдетъ впереди Даша верхомъ и около
нея молодой бѣлокурый полякъ съ эспаньолкой, съ нею
ему веселѣе, чѣмъ съ Клашей: Даша умѣетъ говорить,
Даша поетъ не одни пустые романсы, Даша1 молодецки
ѣздитъ верхомъ, съ Дашей онъ могъ бы гордо гулять подъ
руку по улицамъ...
Бѣдная Клаша ѣдетъ сзади въ коляскѣ съ старухой.
Легкимъ галопомъ я догоняю ѣздоковъ и прислушиваюсь.
— Чувство, — говоритъ онъ, играя концомъ мундштука
и опуская глаза,—чувство можетъ быть развито или прі-
остановлено, какъ все другое, если хотите...
— Если хотите? — спрашиваетъ Даша, оборачивается къ
нему и, гордо поднявъ голову, бросаетъ на него насмѣшли-
вый и томный взглядъ.
— Конечно, — отвѣчаетъ онъ, немного наклоняясь къ
ней: — о! конечно! все зависитъ отъ женіцинъ... Оиі езі-
Іи Ьеіі? Ап§е ои бётон? Вотъ въ чемъ вопроси»!
Еще гордый, но не гнѣвный взглядъ; ударъ хлыстомъ,
и она понеслась. Мы за нею.
Бѣдная, бѣдная Клаша!
Я рѣшился спросить у поляка откровенно, какъ онъ на-
ходитъ мою фаворитку.
— 119 —
— Опа мнѣ не родственница, и мнѣ право все равно,—
прибавилъ я.
— Чтд же... Если хотите, откровенно... Бѣлый хлѣбъ!
Полякъ можетъ нравиться. Онъ строенъ и худъ, былъ
разжалованъ за что-то и носилъ солдатскую шинель; онъ
читалъ Занда и Бальзака. Глядя на него, я думаю о чемъ-
то лихомъ и свободномъ. Косцюшко, Хлопицкій, Баторій
пособили бы ему, если бъ онъ даже былъ ц не строенъ,
и не худощавъ, и не говорилъ бы ни слова изъ «Леліи».
Но чтд сказать о нашемъ уѣздномъ судьѣ? Видали ли вы
подло - красивыхъ денщиковъ съ сережкою въ ушахъ и съ
нафабренными усами, небольшихъ ростомъ? Вотъ вамъ
судья. На дворѣ зима, ночь и морозъ; уѣздный городокъ
нашъ справляетъ святки. Народъ гуляетъ и поетъ иа ули-
цахъ; въ свѣтлыхъ окнахъ мелькаютъ тѣни; у предводи-
теля маскарадъ. Тогда чувствъ не было никакихъ, кромѣ
снисходительности, веселости и тщеславія; я не удивлялся
ничему, но зарубилъ себѣ кое-что на память. Особенно
то, что судья былъ одѣтъ въ длинную черную мантію и на
шляпѣ его колебались три огромныя страусовыя пера и еще
то, что дама его, испанка, въ черномъ вуалѣ, была гораздо
выше его. Она сидѣла задумчиво въ углу цѣлый часъ, а
онъ, снявъ маску, долго говорилъ съ нею. Вечеръ проле-
тѣлъ; исчезъ огромный секретарь, одѣтый султаномъ, и
его худая султанша, исправница; исчезли всѣ тирольцы, ку-
чера, цыганки и путеводительницы нашего польскаго день
и ночь—одна въ бѣлой кисеѣ съ золотыми блестками, дру-
гая— въ черной кисеѣ съ золотыми звѣздами... Пришла и
настоящая ночь. День наступилъ пасмурный и снѣжный.
Въ Подлипкахъ какъ-то лучше! Мнѣ хорошо, и Клаша
улыбается. Забравшись наверхъ, играемъ мы съ нею въ
носки, и хохочемъ, и возимся... Въ минуту отдыха и мол-
чанія мы слышимъ громкій разговоръ внизу... Идемъ къ
лѣстницѣ; Ольга Ивановна сердится. Она ходитъ по залѣ,
заложивъ руки за спгшу; тетушки нѣтъ, а Даша стоитъ,
опершись на экранъ, у камина, и лицо ея обезображено
рыданіями.
— 1'20 —
— Стыдитесь, стыдитесь! —говоритъ Ольга Ивановна, —
какая-нибудь секретарша смѣетъ говорить про васъ, смѣ-
етъ дѣлать мнѣ намеки. И что вы нашли въ этомъ судьѣ?
Жалкое вы существо!..
Даша, все еще рыдая, всходитъ на лѣстницу, и мы съ
Клашей молча даемъ ей дорогу... Бѣдная красавица!
Годамъ къ восемнадцати я успѣлъ, однако, составить се-
бѣ планъ будущей жизни, и многое казалось въ Немъ» правдо-
подобнымъ. Все прежнее мнѣ не нравилось, представлялось
чѣмъ-то суетнымъ и безпорядочнымъ. >1 краснѣлъ, вспо-
миная о любезностяхъ своихъ съ дамами, о полькахъ, объ
аплодисментахъ, о Фигаро и Розинѣ; находилъ, что злоб-
ное презрѣніе Березина и добродушное пренебреженіе
Юрьева были основательны, и идеалъ мой сталъ ясенъ,
хотя и не слишкомъ простъ.
Стать добросовѣстнымъ чиновникомъ въ родѣ Николае-
ва (его сдѣлали, я слышалъ, камеръ - юнкеромъ), входить
куда-нибудь не шаркая, но серьезно и немного увальчиво,
въ видѣ молодого англичанина, скрывающаго подъ суровой
оболочкой пламенное сердце... Пусть будущій юноша всту-
паетъ ко мнѣ въ комнату съ такимъ же благоговѣніемъ къ
незнакомому Бэкону или Юму, съ какимъ входила» я ко-
гда-то къ Николаеву.
Судилъ я почти всѣхъ молодыхъ людей строго.
— Помилуйте! Онъ ничего не знаетъ, ничего не наблю-
даетъ, ничего не дѣлаетъ. У него нѣтъ никакой теоріи.
Что это за человѣкъ!
Я давалъ себѣ слово не слѣдовать примѣру брату Ни-
колая. который, какъ я слышалъ, готовъ волочиться за
всякой и недавно писалъ къ намъ изъ Петербурга, что
онъ два раза сидѣлъ подъ арестомъ» за какія-то шалости въ
нѣмецкомъ клубѣ. Я буду не таковъ; для чего это молодо?
чество, этотъ глупый романтизмъ? Надо быть положитель-
нымъ человѣкомъ. Пусть говоритъ обо мнѣ и начальникъ,
и товарищъ съ тѣми надеждами и тѣмъ уваженіемъ, съ
какимъ говорятъ о Николаевѣ. Я также твердъ» и пренебре-
гаю женщинами; но онъ болѣзненъ, а я здоровъ, крѣпокъ,
я невиненъ какъ Поль и буду послѣ умѣренно - разгуленъ
и добръ, какъ Во§егз - Вопіетрз. Умна и счастлива та дѣ-
вушка, которая проживетъ вмѣстѣ со мною (камеръ-юн-
керомъ, читающимъ англійскихъ мыслителей) этотъ пере-
ходъ отъ перваго къ послѣднему. Я трудился, учился,
читалъ и думалъ, что открылъ еще никому, неизвѣстный
путь къ счастью.
Веселая доброта, комфортъ, постоянный трудъ и посто-
янное наслажденіе безъ вреда другимъ — вотъ мои девизы...
что-то въ родѣ Беранже; но думать объ этомъ духѣ, вы-
сокой сторонѣ французскаго характера, выработанномъ изъ
животворнаго единенія христіанства, чувственной филосо-
фіи и гражданскаго равенства, не значило, къ несчастью,
обладать этимъ духомъ... Самая внѣшняя сторона жизни,
независимая отъ меня, не поддавалась подобному идеалу;
я не видѣлъ около себя ни свободной Лизетты, ни сестры
милосердія, увѣнчанной розами.
Большой тополь, который осѣнялъ верхнія окна и бал-
конъ нашего небольшого, но красиваго каменнаго флиге-
ля, сводилъ меня съ ума. Онъ и зимою былъ живописенъ,
когда весь покрывался инеемъ и на сучьяхъ его дремали
галки, стряхая съ него серебряную пыль. Внутри верхній
этажъ недавно отдѣлали заново; никто еще не нанялъ его,
и я рѣшился обратиться къ Ольгѣ Ивановнѣ, просить ея
помощи для переселенія въ живописное и уединенное жили-
ще. Одинокая самобытность сглаживаетъ .что-то, думалъ я.
Евгеній Онѣгинъ жилъ одинъ; всѣ герой французскихъ ро-
мановъ жили одни; конечно, Бенедиктъ у Занда жилъ на
'•фермѣ дяди; но развѣ не мѣшали ему тамъ? Жакъ? тотъ
бьѣіъ женатъ, но это все не то: выбранное имъ самимъ
семейство, въ которомъ всѣ смотрѣли на него какъ на
перваго, въ которомъ самыя страданія были высшаго раз-
бора и откуда только не практическій умъ вырвалъ его
для неумѣстной смерти. Развѣ это то? Конечно, у, насъ въ
домѣ дросторно, опрятно, даже богато; но у Доримедонта
руки всегда такъ грязны, у него такое денщицкое лицо съ
огромными усами; тетушка до сихъ поръ не позаботилась
122 —
ввести перчатокъ для обѣда, и люди навертываютъ сал-
фетки на пальцы. Ольга Ивановна, Даша... какая скучная
патріархальность! Еще недавно меня выгнали изъ моей ком-
наты, потому что Вѣра (моя бывшая няня) остановилась
у насъ съ шестью дѣтьми. Какая она стала толстая, хо-
дитъ безъ воротничка, въ ситцевой блузѣ... Не такъ бы
я жилъ отдѣльно.
— Не скрывайте, — сказалъ я Ольгѣ Ивановнѣ, — что вы
имѣете огромное вліяніе на тетушку. Вы не виноваты; она
имѣетъ большое уваженіе къ вамъ. Другая бы употребила
во зло ея довѣріе, а вы... Маленькія всѣ эти ссоры!.. Сто-
итъ ли на нихъ обращать вниманіе. Устройте-ка мнѣ это
дѣло!
Ольга Ивановна пожала мнѣ руку и засмѣялась.
— Ѵоив ёіей ип Ьоп §аг9оп. Постараюсь и сдѣлаю, чтд
могу. , ; і ; !
.Черезъ недѣлю я перебрался во флигель, несмотря на
то, что Доримедонтъ остался при мнѣ и попрежііему гово-
рилъ: «лучше дамъ голову срѣзать, чѣмъ сбрить усы». Бла*-'
женство мое дощло до такой силы, до какой не доходило
оно никогда уже послѣ и на лучшихъ квартирахъ. Никакія
поверхностныя фантасмагоріи дѣтства не могли сравнить-
ся съ той глубокой теплотою, которою я тогда согрѣвалъ
и настоящее и мракъ будущаго; я доходилъ до страдальче-
ской, незнакомой до того времени пѣги. Помню, какъ не
разъ, уставъ отъ работы, ходилъ я быстрыми шагами по
комнатѣ, и все, что попадалось мнѣ на глаза, все волно-
вало меня такъ сладко, такъ чудно, что подобныхъ ми-
нутъ послѣ я не помню. Все радовало меня въ этогъ годъ:
и то, что въ каминѣ совершается процессъ горѣнія, а не
просто горятъ дрова, и то, что въ Подлипкахъ прозябаютъ
растенія по всѣмъ правиламъ науки, выдыхая кислородъ и
поглощая углекислоту—(точно въ Америкѣ какой-нибудь!),
и то, что въ Москвѣ въ морозный и солнечный день на
сосѣдней стѣнѣ пробѣгаетъ тѣнь отъ дыма; и реформація,
и походы Александра, и Бѣлинскій, надъ которымъ я уже
тогда не дремалъ... Куда ни оглянусь, вездѣ меня ждетъ
123 —
счастье!.. Книгъ у меня много, одна лучше другой; не го-
воря уже о содержаніи, какіе есть переплеты! Роскошные
сафьянные и скромные съ бѣлыми, голубыми икраснымп
буквами на дикой и гороховой бумагѣ... Въ Москвѣ ве-
черомъ милліонъ огней, и сколько милыхъ дѣвушекъ ожи-
даютъ меня со всѣхъ сторонъ — н за зеркальными окнами, и
за радужнымъ стекломъ лачужекъ, въ которыхъ есть своя
красота.
Тогда и Клаша часто прибѣгала ко мнѣ въ салопѣ по
сумеркамъ. Вечеръ мѣсячный; мы сядемъ съ ней на ди-
ванъ пли у окна; па улицѣ мелькаютъ сани, скрипятъ
кареты. Обниму ее одной рукой; она приляжетъ ко мнѣ
и поетъ:
Съ нимъ одной любви довольно,
Чтобы вѣкь счастливой быть!.,.
Или:
Что затуманилась, зоренька ясная...
— Неужели, Клаша, все у насъ съ тобой такъ и кон-
чится?
— Не знаю.
— А я знаю, что если я такъ часто буду ходить къ
тебѣ сюда, я влюблюсь въ тебя...
— Что ты!..
Мы обнимаемся.
— Ты знаешь ли, что мнѣ даже иногда непріятно, если
ты начнешь вспоминать о своей Людмилѣ...
— Милая! милая! — говорю я...
Она уходитъ, а я, какъ возрожденный, бѣгаю по ком-
натамъ, пою, танцую; но не ея минутная любовь мнѣ до-
рога— мнѣ дорого право надежды на многое въ будущемъ,
если въ восемнадцать лѣтъ я слышу такія рѣчи.
— 1'24 —
III и IV.
На эту же зиму пріѣхалъ къ намъ брать изъ Петер-
бурга. Онъ вышелъ въ отставку, отпустилъ небольшую
бороду, и статское платье шло къ нему еще больше воен:
наго. Выраженіе лица его попрежпему было привлекательно;
онъ возмужалъ. На нѣсколько времени опъ сдѣлался для
меня идеаломъ, противоположнымъ Николаеву, полюсомъ
его; они дополняли другъ друга, оба годились бы въ ге-
рои тѣхъ длинныхъ романовъ, которые я рисовалъ у дяди
на полулистахъ... Джентльменъ и левъ, блондинъ съ ко-
роткими волосами, гладко выбритый и брюнетъ съ боро-
дой, дѣлецъ и вивёръ, англичанинъ и французъ. Впрочемъ,
французъ Николай былъ плохой и разъ, немного растеряв-
шись, при одной княгинѣ, сказалъ, вмѣсто «ип. сінсп
епга§ё»—«ип сіііеп агтап§ё». Такіе промахи случалось дѣ-
лать ему нерѣдко, и я скоро сталъ чувствовать смутно, что
онъ не имѣлъ бы большого успѣха въ том'ь обществѣ,
гдѣ могъ имѣть вѣсъ Николаевъ и гдѣ я надѣялся со вре-
менемъ блистать. Особенно сильно, если и ие ясно, почув-
ствовалъ я это одинъ разъ, когда братъ, разсматривая ме-
ня, сказалъ: । ! і- [ ।
— Ты собой недуренъ; но ты никогда не будешь про-
изводить фуроръ между женщинами. Ходишь ты какъ-то
согнувъ колѣни, неловокъ....
Такъ стало досадно! И я съ удовольствіемъ подумалъ,
что есть большая разница (не только качественная, но и
количественная) между Николаевымъ и подобными ему людь-
ми, трудолюбивыми, увальчивыми и небрежными въ обще-
ствѣ, и братомъ, у котораго и фракъ всегда разлатѣс, и
волосы завиты, и лицо ужъ слишкомъ тріумфально. Черезъ
нѣсколько лѣтъ я узналъ, что я тогда былъ правъ; нашлись
люди, которые сказали мнѣ:
«У вашего брата много молодцеватости не совсѣмъ хо-
рошаго тона, и потомъ, къ чему онъ, какъ разодѣнет-
ся, такъ и шляпу ужъ пе просто надѣваетъ, а локоть
— 125 —
отведетъ, и всѣ движенія сдѣлаются какъ будто ритори-
ческія?»
Но все-таки, Николаи былъ поразительно красивъ; не-
льзя было не любоваться имъ, когда онъ входилъ, напри-
мѣръ, въ собраніе... Десятки взглядовъ обращались па не-
го: ростъ, благородныя черты лица, сила и легкость дви-
женій, фракъ, сапоги — все было такъ хорошо, что почти
всѣ другіе мужчины передъ нимъ казались и хилы, и не-
ловки, и дурно одѣты. Зато же и нравился онъ женщи»
намъ! Его убили двадцати девяти лѣтъ на Кавказѣ, послѣ
того какъ онъ, проигравшись, поступилъ опять на службу,
и въ эти девять - десять лѣтъ, отъ восемнадцати до два-
дцати девяти, сколько приключеній, успѣховъ, романовъ!
Были тутъ и молодыя крестьянки, и дѣвицы, и вдовы, и
замужнія женщины. Одна не хотѣла разстаться съ нимъ,
дней пять держала его на станціи: сядетъ въ возокъ —дур-
нота, надо еще подождать; другая, которой доктора запре-
тили имѣть дѣтей, умерла въ родахъ, скрывъ отъ него
свою тайну; богатыя наслѣдницы искали его руки. Но стран-
но то, что всѣ эти женщины бранили или ненавидѣли его
потомъ, жаловались на него, презирали себя и его, и одна
изъ нихъ сказала своей пріятельницѣ, за которой онъ тогда
ухаживалъ: «Что тебѣ за охота!? Гаі еи аиззі 1е таІЬеиг
4е т’епсапаіііег дасііз аѵес 1иіЬ>. Конечно, я все это узналъ
послѣ, не въ этотъ разъ, мало-по-малу; тогда же я видѣлъ
въ немъ только изящнаго и добраго человѣка. Жаль толь-
ко, думалъ я, что онъ ѣздить по ночамъ въ какія-то тем-
ныя, грязныя, страшныя мѣста и смѣется надъ постомъ и
проч. Впрочемъ, это онъ, я думаю, не отъ души, а такъ
передъ другими показать... это все лучше.
Клаша была въ восторгѣ отъ него. Какія манеры! Какъ
добръ! Какъ танцуетъ! Какъ одѣтъ! Какъ хорошъ! Братъ
обращался съ нею снисходительно, весело и небрежно; скоро
сталъ онъ ее называть просто «толстенькая».
— Эй вы, толстенькая! —кричалъ онъ иногда послѣ обѣ-
да, развалившись на диванѣ, — подите сюда! Разсказывайте
мнѣ сказку.
— 126 —
— Что я вамъ буду разсказывать? И съ чего вы это
взяли?
— Ну-ну, не сердитесь...
— Да я не сержусь. Я ігг знаю ничего.
— Садитесь около меня на кресло и дайте мнѣ вашу
руку... Рука недурна! Владиміръ, рука вѣдь недурна?
А? Ты, я думаю, съ пей коротко знакомъ... Разскажи-
те, толстенькая, въ кого вы были влюблены прошлаго
года?..
Она молчала; а я, лишь бы только угодить Николаю,
забывалъ дружбу и разсказывалъ ему про нее, какъ она
ревновала поляка къ Дашѣ, какъ она выписывала изъ книги
стихи... Она рвалась бѣжать; братъ держалъ ее за руки, а'
я представлялъ все въ лицахъ.
Однажды я засталъ Клашу въ слезахъ.
— Что съ тобою? Что съ тобою?
— Оставь меня...
— Скажи, прошу тебя.
— Ахъ, оставь!..
— Ты не имѣешь ко мнѣ довѣрія. Ты скрытна со мной...
А мнѣ можно все сказать.
— Тебѣ-то и нельзя. Ты будешь смѣяться...
— Если ты влюблена, такъ, я не стану смѣяться... Если бъ
имѣла привычку фарсить, я бы смѣялся; но когда такіе
люди, какъ мы съ тобой, которые не фарсятъ, влюбятся,
тогда смѣяться нельзя. Ты влюблена въ Николая?
Клаша, не отводя рукъ съ платкомъ отъ лица, покраснѣ-
ла и кивнула головой...
— Такъ чтд жъ за бѣда? — сказалъ я,— онъ можетъ на
тебѣ жениться...
— Никогда, никогда!—возразила Клаша.—Развѣ я па-
ра ему?.. Онъ такой йізііп^иё! А я и мазурки порядочно тан-
цевать не умѣю...
Я утѣшалъ ее, какъ могъ; пробовалъ даже очернитъ
брата для ея пользы и для своей выгоды.
— Онъ ничего не дѣлаетъ,—началъ я...
— Ничего не наблюдаетъ, ничего не читаетъ, — докончи-
— 127 —
ла Клаша.— Ахъ, если бъ ты зналъ, какъ эта ученость
въ тебѣ противна... философъ!
Ревновать и сокрушаться Клаша имѣла полное право.
Братъ веселился и кутилъ въ Москвѣ, и Ольга Ивановна
донесла тетушкѣ, что онъ страшно ухаживаетъ за одной
француженкой, которая живетъ у г. Тренина, богатаго и
сильнаго человѣка. Г. Тренинъ почти не выпускаетъ ее изъ
дома; они видятся урывками въ маскарадахъ, и, говорятъ,
она хочетъ бѣжать съ братомъ въ Петербургъ отъ своего
тирана. Слухи эти были основательны, и Ашёііе была даже
у меня одинъ разъ во флигелѣ. Вотъ какъ это случилось.
Однажды вечеромъ брать пріѣхалъ очень задумчивый
и долго говорилъ съ тетушкой въ ея кабинетѣ. Я слышалъ,
что тетушка плакала, братъ говорилъ что-то громко, по-
томъ вышелъ оттуда съ разстроеннымъ лицомъ и, обра-
тясь къ Ольгѣ Ивановнѣ, которая вышивала въ залѣ, ска-
залъ ей:
— Это все ваши кляузы и доносы.
Ольга Ивановна вспыхнула и хотѣла отвѣчать, но братъ
перебилъ ее.
— Наслаждайтесь, наслаждайтесь тѣмъ, что старуху тре-
вожите... Мнѣ-то все равно. Помните только, что и на моей
улицѣ будетъ праздникъ.
— Вы съ ума сошли! — сказала Ольга Ивановна.—Я
васъ не понимаю...
— Хорошо-съ! Владиміръ, пойдемъ со мною.
Во флигелѣ братъ нѣсколько времени ходилъ скоро и
угрюмо по комнатѣ. Я, наконецъ, рѣшился сказать ему:
— Послушай, Николай! зачѣмъ ты тетеньку сердишь?..
Можетъ быть, это въ самомъ дѣлѣ тебѣ будетъ вредно...
— Что? И ты вѣришь этой старой ханжѣ?
— Какъ тебѣ не грѣхъ говорить такъ! Тетенька почти
святая женщина...
Братъ сперва захохоталъ, потомъ вдругъ, насупивъ бро-
ви, подступилъ ко мнѣ:
— Святая? святая? Это почему? Потому что она эпитра-
хили и воздухи золотомъ заказываетъ по бархату выши-
— 128 —
вать?.. А помочь племяннику не надо? На это нѣтъ де-
негъ? А? Что? на это нѣтъ денегъ?.. Ханжа, скряга старая!..
Я молчалъ и хотя былъ сильно огорченъ за бѣдную
тетушку, но все-таки подумалъ: «Вотъ человѣкъ! Даже
сердится-то красиво! какъ онъ согнется! какъ рукой мах-
нетъ!..»
— Слушай, Владиміръ, — началъ вдругъ брать спокой-
нѣе. — Правду ты сказалъ тогда, что Клаша меня любитъ?
— Любитъ, любитъ... Она вчера плакала объ этомъ...
Братъ усмѣхнулся, сѣлъ къ столу и началъ писать за-
писку, запечаталъ ее и просилъ меня отнести поскорѣе
къ Клашѣ.
Клаша съ трепетомъ открыла ее. Лицо ея выразило вол-
неніе, глаза блистали, щеки загорѣлись.
— На, прочти, — сказала она.
«Выручите меня изъ бѣды (писалъ Николай). Я про-
игрался... Сдѣлайте, что можете, я вѣчно буду помнить васъ.
Умоляю васъ, выручите меня!..»
Клаша, пока я читалъ записку, бросилась къ своему
туалету, достала оттуда сторублевую бумажку, потомъ жем-
чужное ожерелье съ бирюзовымъ фермуаромъ, маленькія
брильянтовыя серьги и кольцо.
— Мало вѣдь? — сказала она. — Вотъ образа! Я не знаю,
какъ быть... Вѣдь это грѣхъ.
— Грѣхъ, — отвѣчалъ я.
— Чтд жъ дѣлать?.. Ахъ, Боже мой!
Она сѣла на диванъ и начала все это завертывать въ
бумагу. Въ эту минуту вошла Дарья Владиміровна. Мы оба
покраснѣли.
— ЭтО' что значитъ? — воскликнула Дарья Владиміров-
на съ изумленіемъ. — И образа сняли. Для чего это?
— Такъ; это мы смотрѣли, — сказала Клаша.
— А вамъ что за дѣло? — спросилъ я строго.
— Знаю, знаю я зачѣмъ!—отвѣчала она.—Ахъ, Сіаи-
йіпе! Какія глупости! Надо знать, для кого дѣлать. Неужели
тебѣ не стыдно жертвовать благословеніемъ матери и всѣмъ,
для какой-нибудь гадкой француженки?..
— 129 —
— Душенька!—сказала Клаша,— не говорите ішкому,
умоляю васъ.
— Да я !гебѣ говорю, чтобъ ты это оставила. Надо знать,
стоитъ ли человѣкъ такой жертвы. Одна мысль, что это
для этой отвратительной женщины!
— Вы ничего не понимаете послѣ этого!—сказалъ я.—
Чѣмъ эта француженка отвратительна? Вы, я думаю, читали
«Лукрецію Флоріани».
— Что за сравненіе? Впрочемъ, и Лукреція ваша гадкая.
— Если бъ вы не жили у насъ въ домѣ, я доказалъ бы
вамъ, кто хуже: вы или Лукреція Флоріани!
Клаша умоляла меня глазами и жестами, но я топнулъ
и прибавилъ съ большой досадой:
— Подите, доносите. Вы всегда за старшихъ!..
— Я одному удивляюсь, — сказала Даша грустно, — какъ
это я имѣю терпѣніе жить въ такомъ домѣ!
Она махнула слегка рукой и вышла. И подѣломъ,—ду-
малъ я; — можно ли препятствовать такимъ дѣламъ?
Когда я принесъ вещи брату, онъ точно воскресъ: схва-
тилъ ихъ, бѣгло разсмотрѣлъ, надѣлъ шляпу, снялъ ее,
бросился къ одному шкапу, къ другому; позвалъ человѣка,
дружески взялъ его за плечо, отвелъ къ углу и шепнулъ
ему что-то... Человѣкъ вышелъ, сѣлъ въ сани и уѣхалъ.
— Что, эта Амалія хороша? — спросилъ я, когда мы оста-
лись одни.
— Она не красавица, но такъ мила собой и такъ умна...
Да вотъ, если хочешь, ты можешь увидать...
- Гдѣ?
— Здѣсь, сейчасъ... Она заѣдетъ сюда, если только уму-
дрилась отпроситься къ отцу часа на два сегодня.... Вотъ
ты увидишь, что это за женщина! Какъ она поетъ изъ
Беранже... И еще одну пѣсню:
СЫсашіапІ еі Ьаіосііагд!
Риуех Іа Ьоиіідие,
Ои зТаЬгідие Іа роіііідие,
Раг ип ІДз сРЬаѵагсіз!...
Леонтьевъ, т. I.
— 130 —
— Да вотъ ты увидишь.
Вообразите себѣ мой восторгъ, мое нетерпѣніе. Амалія
пріѣхала часа черезъ полтора съ нашимъ человѣкомъ па
извозчикѣ, вбѣжала и бросилась на шею къ брату. Я по-
чтительно всталъ.
— А это что за херувимъ?—спросила она (она чисто го-
ворила по-русски),
— Это мой младшій братъ. Онъ заранѣе былъ уже отъ
тебя въ восторгѣ.
Амалія поцѣловала и меня и сказала:
— АЬ! топ реііі сЬои! если бъ я не обожала твоего брата,
я бы тебя любила.
Послѣ этого я ихъ оставилъ однихъ...
Вечеромъ перевезъ человѣкъ братнины вещи на другую
квартиру, а иа другой день уже многіе въ Москвѣ знали
объ успѣхѣ его. Амели вернулась къ себѣ. Г. Тренинъ,
подозрѣвая, что опа заѣзжала къ брату, заперъ ее, но Аме-
лп выставила сама потихоньку внутреннюю раму, выскочила
изъ окна, сѣла на извозчика и уѣ'хала къ брату. Черезъ
недѣлю Николай простился съ нами и увезъ Амели. Кла-
ша опять плакала; братъ изъ Петербурга прислалъ ей пись-
мо, въ которомъ благодарилъ ее за все—и ей стало легче.
Долго не рѣшалась она быть откровенной; наконецъ ска-
зала:
— Какъ пріятно жертвовать тому, кого любишь! Ты ви-
дѣлъ эту Амели; какая она — скажи.
— Она очень недурна. Небольшая брюнетка; лицо бѣ-
лое, носъ немного еп Ьес сГоізеан...
— Счастливая! —воскликнула Клаша'. —Такимъ гадкимъ
всегда счастіе. И какъ онъ можетъ ее любить? Мнѣ всѣ
женщины, для которыхъ онъ дѣлаетъ что-нибудь, противг
ны. Я цѣлую недѣлю Катюшу видѣть не могла, когда
онъ ее въ карету отъ дождя пустилъ, а самъ сѣлъ на
козлы...
— Онъ долженъ былъ это сдѣлать...
Вотъ еще! для всякой дряни...
При этихъ словахъ все состраданіе мое къ Клашѣ про-
131 —
пало. Катюша къ этому времени уже была для меня не
горничная, и не просто Катя, подруга дѣтства, а дарови-
тая простолюдинка-, священный предметъ.
Ѵл
На этотъ разъ разскажу вамъ, мой другъ, о томъ, какъ
я познакомился съ двоюроднымъ братомъ моимъ, Моде-
стомъ Ладневымъ. Я не разъ и прежде слыхалъ о родномъ
дядѣ, Иванѣ Николаевичѣ, отверженцѣ нашей родни. Го-
ворили, что онъ женился иа потаскушкѣ, что она загубила
его вѣкъ, была ему невѣрна, родныхъ всѣхъ ненавидѣла
и, случайно упоминая объ ней, называли ее фигурой.
— Ну, что жъ, долго была тамъ эта фигура?
Ольга Ивановна отзывалась о нихъ всегда торжествен-
но: «это несчастное семейство!» или «я видѣла вчера на
Никитской этого бѣднаго Модеста Ладнева!» Тетушка Марья
Николаевна, выговаривая мнѣ однажды за то, что встрѣ-
тила меня въ прихожей съ Катюшей (она, улыбаясь, гля-
дѣла мнѣ въ глаза, а Я держалъ ее за руку), прибавила:
— Смотри, мой дружокъ, не шали! Вотъ дядя твой Иванъ
Николаевичъ очень былъ добрый, а вѣкъ свой погубилъ
черезъ эти глупости. Ларису Онуфріевну помнишь? Вотъ
ту самую даму, которая тебѣ игрушечную табакерку съ
пружиной подарила?
— Не помню.
— Эхъ, какой ты! Тебѣ уже тогда 7 лѣтъ было. Еще
горбатый старикъ изъ табакерки выскакивалъ вдругъ. Такъ
эта тоже... Е11е а ёіё аиззі зоп атапіе!..
Мать Модеста была дочь бѣднаго чиновника изъ духов-
наго званія. Вся семья ея пользовалась очень худой сла-
вой; одна изъ сестеръ Аннушки заставила' своего мужа
дать себѣ письменное обѣщаніе жениться, при двухъ сви-
дѣтеляхъ; другая разъѣзжала по разнымъ городамъ съ муж-
чинами. Дядя сумѣлъ однако ввести Аннушку въ домъ своей
матери; бабушка ничего не знала; она слегла года на два
9*
— 132 —
въ постель и не вставала уже съ нея. Аннушку пускали
за столъ, но послѣ жаркого ей приказано было выходить,
«чтобъ не зазналась»; пирожнсе относили къ ней наверхъ.
О любви Ивана Николаевича къ Аннушкѣ старуха узна-
ла незадолго до своей смерти, призвала сына, плакала и
заклинала его не жениться...' Иванъ Николаевичъ тоже
плакалъ и обѣщалъ, но черезъ мѣсяцъ, не дождавшись да-
же смерти матери, женился. Старуха лишила его наслѣдства.
Начался раздѣлъ. Петръ Николаевичъ и мой отецъ взяли
по 400 душъ, а тетушка Марья Николаевна получила 300.
Братья изъ жалости рѣшились отдать Ивану Николаевичу
100 душъ въ отдѣльной деревнѣ. Онъ началъ усовѣщавать
ихъ, требовать, чтобы они выдѣлили ему все сполна. Отецъ
мой отвѣчалъ, что мать не велѣла.
— Ты и возьми себѣ,—отвѣчалъ Иванъ Николаевичъ:—а
послѣ отъ себя... хоть деньгами... Тебѣ особенно, Петръ
Николаевичъ, стыдъ... Ты холостъ и молодъ, а у меня
положимъ двое дѣтей умерли, да третій, Богъ дастъ, бу-
детъ жить!..
Петръ Николаевичъ вспылилъ и сказалъ ему, что че-
ловѣкъ, опозорившій семью низкимъ бракомъ, долженъ за
счастіе считать, если братья и 100 душъ удѣлять ему Хри-
ста-ради. Вышла ссора, и отцу моему много стоило труда
удержать братьевъ даже отъ поединка. Иванъ Николае-
вичъ взялъ свою деревеньку и прекратилъ всѣ сношенія съ
братьями и сестрой.
Все это я узналъ послѣ знакомства съ Модестомъ; те-
тушка всегда, вспоминая съ состраданіемъ о бѣдномъ братѣ,
никогда не винила ни себя, ни богатыхъ братьевъ.
Я зналъ, что Модесть въ Москвѣ, что онъ студентъ, и
часто думалъ, какъ бы сойтись съ нимъ, какъ бы поми-
рить его съ тетушкой и уступить ему (со слезами на гла-
захъ) половину своего наслѣдства; спрашивалъ себя, уменъ
ли, добръ ли онъ, интересна ли его мать. Наконецъ одинъ
знакомый студентъ сказалъ мнѣ, что Модестъ ему товарищъ
по курсу и что онъ насъ сведетъ у себя, если я хочу.
Я желалъ встрѣтить блѣднаго юношу, аристократически при-
— 133 —
влекательнаго, изящнаго даже посреди нужды, но встрѣ-
тилъ высокаго, худого, весноватаго, курчаваго и толсто-
губаго молодого человѣка, не совсѣмъ опрятнаго, съ из-
мѣнчивымъ взглядомъ и огромнымъ чубукомъ въ рукѣ. Онъ
холодно пожалъ мнѣ руку и улыбнулся насмѣшливо. Когда
хозяинъ дома зачѣмъ-то вышелъ, я взялъ Модеста за руку
и предложилъ ему дружбу.
— Что намъ за дѣло до нашихъ отцовъ!—сказалъ я.
Модестъ откинулся назадъ, не выпуская моей руки, тускло
и долго глядѣлъ на меня; губы его дрожали: потомъ, вдругъ,
онъ бросилъ трубку и обнялъ меня крѣпко, приговари-
вая: «Володя, милый Володя!»
Слово за слово, мы освоились другъ съ другомъ и, еще
разъ обнявъ меня въ сѣняхъ, онъ сказалъ: «приходи, если
ты не презираешь скромной жизни».
Онъ жилъ съ матерью на бѣдной квартирѣ. Желтый до-
мишко съ зелеными ставнями на одномъ изъ самыхъ даль-
нихъ и пустыхъ бульваровъ, полинялая вывѣска красиль-
щика, навозный дворъ, дѣвка нечисто одѣтая—вотъ что
встрѣтило меня на ихъ порогѣ. Имѣніе ихъ было недавно
взято подъ опеку, и старуха пріѣхала къ сыну въ Москву.
Бѣдный Модестъ содержалъ ее почти одними уроками.
Я пріѣхалъ къ нимъ вечеромъ въ ненастный мартовскій день.
Меня повели на антресоли по узенькой лѣстницѣ, и тамъ
увидѣлъ я и мать, и сына, и комнату ихъ, довольно опрят-
ную, но тѣсную и жарко натопленную... На столѣ, покры-
томъ голубой бумажной скатертью, кипѣлъ самоваръ. Мо-
дестъ сидѣлъ съ трубкой; старуха разливала. На ней не бы-
ло чепца, и вообще она казалась растрепанною; но остат-
ки красоты замѣтны были въ смуглой кожѣ, большихъ чер-
ныхъ глазахъ, въ густой косѣ, еще мало посѣдѣвшей. Гля-
дѣла она тоскливо, говорила жалобно, нараспѣвъ, стонала,
хотя и не громко, но безпрестанно склоняла голову то на
бокъ, то на грудь.
Когда Модестъ, съ чувствомъ глядя на меня, предста-
вилъ меня ей, я поцѣловалъ у ней руку, но не сказалъ нй
слова. Пустословить не хотѣлось, а съ грустнаго прямо
— 134 —
начать было неловко. Анна Сергѣевна покачала головой
и спросила:
_Какъ это вы насъ вспомнили, миленькій мой?
— Я давно желалъ, тетушка...
— Полноте, милый аристократокъ, полноте! Что за охо-
та богатымъ родственникамъ съ бѣдными знаться... Что
въ насъ? Угостить нечѣмъ, разговоровъ у иасъ пѣтъ...
— Что же это вы, маменька, — кротко перебилъ Мо-
дестъ:—такимъ привѣтствіемъ его встрѣчаете?.. Это не
любезно.
— Ахъ, Модестушка! Ахъ, дитя! Развѣ можно отъ боль-
ной старухи любезности требовать?;. Видишь, какъ ты не-
опытенъ, мой милый другъ, а тоже судишь!..
Модестъ пожалъ плечами. Я былъ смущенъ и старал-
ся завести разговоръ съ нимъ, чтобы не слышать стоновъ
матери; но все шло съ трудомъ. Я боялся говорить такъ,
какъ говорилъ обыкновенно, боялся оскорбить ихъ чѣмъ-
нибудь, обдумывалъ каждую фразу, тянулъ, останавливал-
ся, безпрестанно Мысленно оглядываясь назадъ... Модестъ
былъ угрюмъ, часто поправлялъ волосы, безпокойно взгля-
дывалъ на мать. Когда старуха ушла, намъ стало легче.
— Да, Володя,—началъ онъ, вставая и прохаживаясь съ
трубкой взадъ и впередъ:—Не легка жизнь нашему брату...
Боже! буди милостивъ, Боже! буди милостивъ!
— Тебѣ очень трудно?— спросилъ я тихо.
— Нѣтъ, ничего, — отвѣчалъ онъ, тряхнувъ головой:—
сила нужна, воля крѣпкая, желѣзное сердце, а меня не
обидѣлъ этимъ Богъ. Безъ этого, братъ Володя, я давно
бы зачахъ. Ходи пѣшкомъ за три версты на лекціи да
по урокамъ ѣзди на ванькахъ по такимъ ухабамъ, что жи-
вотъ надорвешь... Дома больная старуха, плохой обѣдъ...
Мысли своимъ чередомъ, страсти кипятъ вотъ здѣсь! (онъ
ударилъ себя въ грудь кулакомъ)... Иногда грудь такъ
заболитъ, такъ заболитъ, что схватишься за притолку да
изо всѣхъ силъ къ ней прижмешься... немного и отдох-
нешь!
Я облокотился на столъ въ волненіи, снялъ локрть, опять
— 135 —
облокотился, снялъ нагаръ со свѣчи (пусть видятъ, что
я не презираю сальныхъ свѣчей!). Модестъ продолжалъ
ходить по комнатѣ.
— Модестъ! — сказалъ я робко.
— Что, душа моя?
— Переѣзжай къ намъ съ матерью... Я знаю тетушку
Марью Николаевну. Она не откажетъ мнѣ. Ты ей пого-
воришь что-нибудь о почтеніи къ старшимъ: она растро>-
гается...
Модестъ сжалъ мою руку.
— Нѣтъ, Володя, нельзя! Я не могу такъ легко ми-
риться съ людьми, которые отравили жизнь моимъ роди-
телямъ... моей матери, лучше которой нѣтъ на свѣтѣ. Во-
лодя, другъ мой! Тетушка Марья Николаевна важная
госпожа. Она стыдится насъ. Мы позоръ ея родни. Она
первая перестала переписываться съ отцомъ моимъ послѣ
его женитьбы.
— Она добра. Позволь мнѣ написать и просить у нея
позволенія.
— Пускай себѣ, пиши. Только я не повезу къ ней свою
старуху. Я знаю, ты благороденъ, Володя; но я чув-
ствую такую ненависть при одномъ Имени тѣхъ, которыхъ
преслѣдованія сократили жизнь моего отца и испортили
здоровье бѣдной матери...
— Послушай, Модестъ, кто же ихъ преслѣдовалъ?
— А самолюбіе, Володя? Ты еще не знаешь, что такое
атоиг ргорге тепігё. Ты знаешь, на островѣ св. Елены, когда
Наполеону сказалъ докторъ, что у него ракъ, вошедшій
внутрь, такъ онъ отвѣчалъ: «нѣтъ, это Ватерлоо, вошед-
шее внутрь». Многіе имѣютъ такое Ватерлоо. И она имѣ-
ла! Насчастная женщина! чтд она сдѣлала имъ! Вина ея
была та, что она не говорила по-французски, что она была
не дворянка, а оберъ-офицерская дочь. Отецъ доказалъ,
что онъ благороденъ, женился на ней; но все-таки онъ
былъ мужчина, обезпеченъ; онъ обольстилъ ее, увлекъ. А
она виновата тѣмъ, что человѣкъ хотѣлъ загладить свою
вину противъ нея. Да вѣдь это — чортъ ихъ побери, всѣхъ
136 —
гордецовъ, собакъ безмозглыхъ — да вѣдь это свинство,
наконецъ. Эхъ, я знаю... она была скрытна, скрытна, скрыт-
на; и подъ простой оболочкой иногда живутъ сильныя чув-
ства. Обида глодала ее. А брось онъ ее, и если бы она
потерялась, бѣдная, ее же бы въ грязь втопталъ всякій.
Хоть при немъ поѣла сладко, голубушка, поспала покойно.
Да! а имъ. всѣмъ, этимъ ханжамъ и скотамъ, подобно по-
койному дядюшкѣ Петру Николаевичу, что за дѣло? Такъ-
то, батюшка мой! А тебѣ все-таки спасибо...
«Сколько правъ на счастье!»—думалъ я, возвращаясь
домой.
VI.
Это новое знакомство внесло новый лучъ счастья въ
мою и безъ того полную жизнь. Къ новому жилищу мо-
ему, къ морознымъ луннымъ вечерамъ, къ тополю, къ кни-
гамъ, къ Клашѣ и къ Катюшѣ, къ антологическимъ сти-
хамъ— прибавилась живая христіанская черта. Конечно, я
уже и прежде старался усовершенствовать свой духъ; но
все это было такъ легко, такъ мало пахло жертвой, такъ
скоро забывалось, пріѣдалось, какъ будто портилось на
воздухѣ... Въ самомъ дѣлѣ, что стоило мнѣ не драться
съ людьми, не бранить ихъ? Были рѣдкія минуты, въ ко-
торыя удержаться точно было трудно; но вѣдь я говорю,
онѣ были рѣдки. Золъ я не былъ отъ природы, и у насъ
въ домѣ не съ кого брать дурного примѣра. Тетушка ни-
когда не дралась; развѣ, когда была больна и сй стано-
вилось скучно, она позоветъ дѣвочку и скажетъ ей: «поди
сюда, Матреша; дай-ка я тебя толкну пальцемъ въ жи|-
вотъ». Ольга Ивановна... Хотя я и принимался нѣсколько
разъ ненавидѣть ее за пощечину, которую она дала Ка-
тюшѣ, но въ другой разъ она ни съ чѣмъ подобнымъ не
попадалась мнѣ... Приказчикъ, какъ я послѣ узналъ, билъ
мужиковъ въ полѣ, но до меня это не доходило. Перейдя
во флигель, я далъ себѣ слово не толкать камердинера на-
задъ въ животъ кулаками, когда опъ подаетъ мнѣ сюр-
тукъ, не бранить его, не кричать: «Эй, вы! Кто талъ!
Ѳедька! Платошка!», не свистать. Но это было не столько
изъ доброты, сколько изъ желанія быть порядочнымъ че-
ловѣкомъ, годиться оо временемъ въ герои романа, Мило-
стыня? Но развѣ она дорого обходится мнѣ? Тетушка
даетъ мнѣ двадцать рублей карманныхъ денегъ; и что мнѣ
стоило удѣлить гривенникъ слѣпому старику, который
стоялъ на колѣняхъ на бульварѣ и билъ себя въ грудь,
выслать что-нибудь савояру, который такъ хорошо гово-
ритъ «роиг Гатоиг йе Віеи», пли помочь бѣдной женщи-
нѣ на Кузнецкомъ Мосту (ее, должно, быть, кто-нибудь
научилъ вмѣсто Христа-ради кричать: «дайте мнѣ де-
негъ— я голодна!»). Все это потрясало и радовало меня
на минуту. «Нѣтъ», говорилъ я, «сдѣлай такое добро, что-
бы чувствовать боль... Вотъ случай тебѣ: Модестъ... Сведи
его съ тетушкой и потеряешь часть наслѣдства!»...
Онъ сталъ часто ходить ко мнѣ, наговорилъ столько за
одинъ разъ, что мнѣ становилось и скучно, и стыдно за не-
го. То онъ отдалъ послѣдній грошъ товарищу. «Фамилія его
была Дуровъ» (говорилъ Модестъ): «я его звалъ Дурашка, а
а онъ меня Барашка, потому что у меня курчавые волосы;
мы съ нимъ встрѣтились недавно въ магазинѣ. Дурашка!
Барашка! и ну, обниматься при всѣхъ, какъ безумные». То
онъ любилъ свою деревню больше жизни...
— Подъ окномъ у насъ,—говорилъ онъ съ большой те-
плотою:—стоитъ огромная береза на курганчикѣ... Отецъ
покойникъ любилъ это окно. Голубчикъ мой толстъ былъ
очень въ послѣднее время; все трубочку куритъ и гля-
дитъ сюда... даже и зимой. Березу эту онъ въ самый день
моего рожденія посадилъ... Мать была очень хороша со-
бою. Бывало, утромъ, придетъ маменька въ эту гостиную
съ вѣнчикомъ, знаешь, изъ индѣичьихъ перьевъ, сама
пыль съ этажерокъ смететъ, станетъ обѣдъ заказывать при
отцѣ или работаетъ. А онъ сидитъ и смотритъ на - нее.
Захочетъ она уйти, онъ ее остановитъ: «Аннушка ты моя,
куда ты? Посиди. Смерть люблю, какъ ты тутъ около мен?
шушлишься!»
— 138 —
Онъ показывалъ мнѣ миньятюръ Анны Сергѣевны на
слоновой кости, обдѣланный въ золото, и клялся, что только
самая крайняя нищета, голодъ, доведетъ его до продажи
этого медальона.
Въ старомъ шкафу у нихъ стоялъ большой пестрый ко-
фейникъ отличнаго стариннаго фарфора: я тотчасъ же уз-
налъ, что онъ изъ одного сервиза съ нашими двумя старин-
ными чашками, которыя, какъ святыня, хранились у Марьи
Николаевны за стекломъ, и вы не повѣрите, что расшеве-
лилъ во мнѣ этотъ прелестный кофейникъ!.
Модестъ разсказывалъ мнѣ нѣжно, что у него въ деревнѣ
есть молодая крестница...
— Повѣришь ли, Володя, она такъ хороша, такъ гра-
ціозна, такъ деликатно сложена, что ей приличнѣе было
бы сидѣть за роялемъ въ шелковомъ платьѣ, чѣмъ въ па-
нёвѣ и босикомъ за сохой ходить.
Эта красавица вышла замужъ, по словамъ Модеста, два
года назадъ, за самаго богатаго парня изъ всего селенія.
— Ребенокъ, совершенный ребенокъ!—замѣтилъ Мо-
дестъ: — вообрази себѣ, онъ еще растетъ и такъ меня лю-
битъ, что весь вспыхнетъ, когда меня увидитъ, на лошади
ѣдетъ, обернется и долго смотритъ мнѣ вслѣдъ... «Батюшка,
батюшка!» прибавилъ онъ страстно совсѣмъ не такимъ го-
лосомъ, какимъ говорятъ крестьяне.
Всѣ эти разсказы: крестница, береза, медальонъ, дѣдов-
скій кофейникъ, стенящая старуха, желтый домикъ съ гряз-
нымъ дворомъ и бѣдный, благородный студентъ, ныряю-
щій на ванькѣ изъ ухаба Въ ухабъ, изъ-за рубля сереб-
ромъ въ часъ... Какова эта смѣсь? Какія картины смѣняли
одна другую! Сколько правъ на счастье, сколько близкой
возможности! Какихъ нибудь три-четыре тысячи серебромъ,
и имѣніе спасено. Нѣсколько разъ я думалъ, не попросить
ли тетушку, чтобы она отдала мнѣ мое имѣніе въ руки, и
дать ему тысячъ пять? Но, во-первыхъ, тетушка умоляла,
заклинала меня не брать моихъ доходовъ до полнаго со-
вершеннолѣтія; съ другой стороны, надо же быть положи-
тельнымъ человѣкомъ: никто такъ не поступаетъ, такъ вѣр-
— 139 —
но что-нибудь тутъ есть неладное, глупое, или смѣшное,
или неудобное? Лучше просто сблизить его съ Марьей Ни-
колаевной и, вмѣсто того, чтобъ дѣлиться послѣ нея толь-
ко съ Петрушей и Николаемъ, подѣлиться и съ нимъ. Она
же и теперь можетъ дать ему деньги.
VII.
Новый міръ мыслей, который открывался тогда передо
мной, заставилъ меня презирать всякое безотчетное вле-
ченіе; я старался не поддаваться ему въ поступкахъ и въ
выборѣ друзей, становился все больше приверженъ ко все-
му тому, что вязалось съ подобными мыслями, что хоть нѣ-
сколько напоминало ихъ. Сколько ни шептало мнѣ чув-
ство въ пользу брата Николая, какъ ни было мнѣ «по себѣ»
при немъ, я считалъ его ягодой не нашего поля и намѣренъ
былъ сблизиться съ Модестомъ, который въ первыя два-
три свиданія разложилъ передо мной, какъ продавецъ, ду-
ховный товаръ свой. Товаръ этотъ какъ нельзя болѣе под-
ходилъ подъ мои потребности, и когда во мнѣ въ при-
сутствіи Модеста возмущалось чувство оскорбленной гар-
моніи, поэзіи такта, я пренебрегалъ этимъ внутреннимъ го-
лосомъ, считая его самой гнусной несправедливостью къ
человѣку, который на скверныхъ ванькахъ ѣздитъ во всякую
погоду давать уроки, носитъ одежду студента, кормитъ мать
и жалѣетъ простой народъ.
Тотчасъ по возвращеніи въ Подлипки я расхвалилъ его
тетушкѣ, Ольгѣ Ивановнѣ и дѣвицамъ и выпросилъ у
Марьи Николавны позволеніе написать къ нему отъ ея име-
ни пригласительное письмо. Я задавалъ себѣ вопросъ: полю-
битъ ли онъ Подлипки, пойметъ ли тетушку? Передъ новымъ
лицомъ и Даша, и Ольга Ивановна становились уже своими,
и ими даже я не прочь былъ блеснуть передъ двоюроднымъ
братомъ. Особенно Даша... Она могла бы быть такъ пред-
ставительна, могла говорить такія извѣстныя французскія
фразы; надъ этими фразами мы могли смѣяться съ Кла-
140 —
шей; но развѣ тотъ, кого я жду, не долженъ плѣниться
всѣмъ у меня? И онъ плѣнится, это вѣрно! Тетушка со-
гласилась безъ труда. Она не имѣла ничего личнаго про-
тивъ племянника. Враждебное чувство противъ отца и въ ста-
рину, вѣроятно, не было сильно, а года и легкую память доса-
ды убили въ ней. Модестъ пріѣхалъ рано утромъ. Онъ не ве-
лѣлъ меня будить, а самъ пошелъ гулять по саду. Я не
даромъ надѣялся на барышенъ; онѣ показали себя въ са-
момъ выгодномъ свѣтѣ. Обѣ одѣлись къ лицу: Даша въ бѣ-
ломъ кисейномъ платьѣ съ оборками, съ пунцовой лен-
той на шеѣ, а Клаша—въ голубомъ съ бѣлыми горошками.
Ея пышный станъ, щеки, не уступавшія въ нѣжности и яр-
кости тѣмъ розамъ, которыя были еще въ полномъ цвѣ-
ту въ нашихъ клумбахъ, блѣдная свѣжесть брюнетки Да-
ши, гостепріимство тетушки, нашъ вкусный чай и крѣпкій
кофе, растворенныя окна, шумъ аллей въ саду, пѣніе птицъ—
все это обворожило Модеста.
— Счастливецъ, Володя!—сказалъ опъ, обнимая меня, ко-
гда мы остались одни.
Встрѣча его съ тетушкой была очень любопытна. Я
ввелъ его въ гостиную; опъ бросился къ ней и началъ
цѣловать ея руки съ жаромъ. И слезы даже показались
на глазахъ. Тетушка засуетилась, совалась цѣловать его
то въ щеку, то въ лобъ...
— Здравствуй, здравствуй, дружокъ мой,—говорила она
взволнованнымъ голосомъ:—очень рада, что ты меня вспо-
мнилъ. Здравствуй. Какъ ты на отца похожъ! Садись, са-
дись... Я слышала, мой другъ, о вашемъ несчастій. Что
же дѣлать... Богу было такъ угодію!
— Самъ бы я ничего, та сііёге іапіе, по моя старушка...
— Конечно, мой дружоісь... Впе тёге!
За обѣдомъ Модестъ былъ очень разговорчивъ. На-
чалъ разсказывать, .какъ онъ играла» въ благородномъ спек-
таклѣ въ губернскомъ городѣ годъ тому назадъ, смѣялся
надъ нѣкоторыми провинціалами, выставляя себя въ видѣ
ловкаго п свѣтскаго человѣка, такъ что па меня подъ ко-
нецъ обѣда изъ-за скромнаго труженика выглянуло вовсе
— 141 -
незнакомое лицо. На другой день онъ уже сталъ совсѣмъ
какъ дома, декламировалъ стихи, особенно «Послѣднее но-
воселье», по-каратыгински гремѣлъ, шипѣлъ и стлался по
комнатѣ; дѣлалъ также и комическія штуки, представлялъ
на тѣни не только обыкновеннаго зайчика, но и жующую
старуху, и нѣмца изъ платка съ узлами. По утрамъ выхо-
дилъ уже не въ студенческомъ сюртукѣ, а въ коричневой
жакеткѣ, съ носовымъ пестрымъ фуляромъ на шеѣ и въ
широкихъ клѣтчатыхъ шароварахъ; умѣлъ съ разбѣгу пе-
ребрасываться на рукахъ черезъ перила балкона и ста-
рался быть какъ можно ровнѣе съ дѣвицами; во время
прогулокъ подавалъ руку то одной, то другой, такъ что
похвальная цѣль стала уже слишкомъ замѣтна. Клаша про-
сила меня брать всегда ее. «Онъ не въ моемъ вкусѣ», при-
бавила она.
Разсказывая что-нибудь, онъ часто приходилъ въ силь-
ный паѳосъ, и всегда было ясно, что онъ насилуетъ, под-
гоняетъ себя и не знаетъ даже, какъ выпутаться изъ своего
разсказа. Мнѣ тогда становилось совѣстно и страшно. Клаша
сознавалась мнѣ въ томъ же самомъ. Особенно, когда онъ
разсказывалъ мнѣ про дуэль, которую чуть-чуть было не
имѣлъ въ томъ губернскомъ городѣ, гдѣ онъ украшалъ
собою сцену годъ тому назадъ. Подъ конецъ разсказа онъ
сталъ запинаться, краснѣть, вскакивалъ, махалъ рукой и
говорилъ Богъ знаетъ что. Къ счастью, дуэль кончилась
примиреніемъ; противникъ извинился, и мы съ Клашеіі пе-
реглянулись и вздохнули свободнѣе.
Ольга Ивановна на подобные оттѣнки не обращала вни-
манія и хвалила его во всѣхъ отношеніяхъ:
— Онъ очень долженъ быть добръ. У него много по-
знаній. Онъ некрасивъ, но у него значительное лицо.
Даше тоже:
— Онъ очень интересенъ,—говорила она и уже начи-
нала кокетничать съ нимъ.
Модестъ сочувствовалъ всему въ Подлипкахъ. Плотно
поужинавъ и выпивъ по рюмкѣ хереса, уходили мы въ
нашу комнату и ложились съ трубками въ постель. Тогда
онъ мнѣ говорилъ:
— Здѣсь у васъ во всемъ видно довольство. Видно, что
люди не угнетены, а баловство не сдѣлало ихъ надменными.
Другой разъ:
— Мать твоя очень хороша собой была. Я съ удоволь-
ствіемъ сравнивалъ вчера ея портретъ съ портретомъ моей.
Между ними большой контрастъ. Одна бѣлокурая, нѣжная,
настоящій аристократическій цвѣтокъ, а другая смуглая
брюнетка, съ свѣжимъ румянцемъ—народная кровь! Въ од-
ной все нервъ, въ другой—все коовь!
Или:
— Тетушка, однако, важный малый, патріархъ такой ми-
лый, Ьоп епіапі въ высшей степени! И, знаешь, у нея есть
поэзія. Я замѣтилъ это сейчасъ: все сидитъ у окна и со-
зерцаетъ; ничего не пропуститъ. Самый выборъ горнич-
ныхъ показываетъ, что у ней есть вкусъ. Какой ты, однако,
счастливецъ, Володя! Я думаю, ты тутъ какъ сыръ въ ма-
слѣ катаешься. А? признайся.
— Ну ужъ,—воскликнулъ я:—я такъ тебѣ' завидовалъ'.
Здѣсь нѣтъ возможности позабавиться. Тетушкѣ все доно-
сятъ, и она за поведеніемъ смотритъ строго. Какъ это глу-
по, не правда ли? Опа какѣ узнаетъ про какую-нибудь изъ
своихъ горничныхъ, такъ сейчасъ предлагаетъ человѣку,
который ее обольстилъ, въ рекруты или жениться. Одинъ
такой оселъ пошелъ въ рекруты прошлаго года, не хотѣлъ
жениться. Удивляюсь! Я бы сейчасъ на его мѣстѣ... Она
была очень недурна. Вотъ хотя бы взять примѣръ изъ на-
шего сословія... Неужели бы ты не женился съ удовольствіемъ
на дѣвушкѣ, которая пожертвовала для тебя всѣмъ? Чего
еще хотѣть?.. Какъ люди балуютъ себя, я не понимаю!
— Это благородный идеализмъ еще въ тебѣ' не остылъ,
Володя!
— Какой идеализмъ! Нѣтъ, я очень просто говорю, что
жениться пріятно на той, которую уже знаешь. Да и жал-
ко ее. Дѣвушки бѣдныя всегда отъ мужчинъ страдаютъ.
— Ахъ, Володя, Володя! ты ужъ слишкомъ цѣнишь жен-
щинъ. Онѣ сами не знаютъ, чего хотятъ. Я былъ знакомъ
съ женой одного молодого чиновника. Мужъ былъ гораздо
красивѣе меня, однако я успѣлъ безъ труда. Она писала
— 143 —
мнѣ самыя страстный письма. Я бы тебѣ ихъ прочелъ, да они
остались въ Москвѣ.
Дѣвицъ онъ опредѣлялъ такъ:
— Какіе два характера! Я сейчасъ понялъ ихъ. У меня
взглядъ такъ проницателенъ, что самому иногда больно.
Клаша мягче сердцемъ; она способна сильно любить, крот-
ко и въ молчаніи: это Козе ВгасИѵапііпе Вальтера Скотта;
а та вся дышитъ силой и энергіей. Какой ростъ, какой про-
филь, какой огонь въ глазахъ! Вчера мы долго говорили
съ ней въ саду. Я чувствую, что мы сойдемся... Она на-
поминаетъ мнѣ Сильвію въ Жоржѣ Зандѣ.
— А ты любишь Занда?—поспѣшилъ спросить я съ жа-
ромъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ:—нѣкоторыхъ лицъ нельзя не
любить — вотъ, какъ Сильвія или Лелія; но вообще, что
за пошлая у нея борьба женщины противъ мужчинъ!
Эта фраза очень огорчила меня; но я скоро забылъ ее,
благодаря похваламъ, которыя онъ расточалъ моей обста-
новкѣ; за похвалы окружающему, за умѣніе поднять это
окружающее, придать ему высшій смыслъ, я готовъ былъ
простить всѣ пороки, всякую мелочность, всякое отсутствіе
правдивости и чувства мѣры.
Кромѣ всего сказаннаго, я не могъ не полюбить Мо-
деста и за то, что онъ обращался со мной какъ съ цѣнной
и Крупной вещью, безпрестанно повторяя мнѣ: «твоя не-
винность и умная неопытность плѣняютъ меня». Онъ про-
жилъ у насъ двѣ недѣли и чуть не со слезами уѣхалъ въ
Москву.
— Побылъ бы и больше, да старуху жаль: она больна.
Тетушка была очень довольна имъ и совѣтовала мнѣ
подражать ему.
ѴШ.
О Софьѣ Ржевской я часто мечталъ, еще не видавъ ее.
Воображалъ я ее себѣ дѣвушкой сильной, недоступной,
прекрасно воспитанной, можетъ быть умной. Иногда каза-
— 144 —
лось мнѣ, что Софья та самая подруга - сверстница, кото-
рая гуляетъ въ локонахъ съ книжкой, ожидая меня гдѣ-
то далеко, въ лѣсу, на берегу рѣки. Клаша и Даша позна-
мились съ нею безъ меня у Колечицкихъ, молодыхъ супру-
говъ и родственниковъ нашихъ, которые любили жить ве-
село въ своей прекрасной деревнѣ верстъ за 50 отъ насъ.
Отъ Колечицкихъ наши барышни съ тетушкой ѣздили къ
самимъ Ржевскимъ и прогостили тамъ съ недѣлю. Безцвѣт-
ныя похвалы, которыя расточали Софьѣ Даша и Клаша, не
могли еще сами по себѣ сдѣлать ей большую честь въ мо-
ихъ глазахъ; напротивъ того, уже первая потребность от-
чужденія отъ своихъ для любви была знакома мнѣ; уже мнѣ
правилось особенно то, о челъ не могли знать и гово-
рить наши, когда я услыхалъ отъ Клавдіи Семеновны, вмѣ-
стѣ съ похвалами, и живыя описанія изъ домашняго быта
небогатыхъ, но блестящихъ Ржевскихъ. Клаша разсказы-
вала мнѣ о непріятныхъ отношеніяхъ Софьи съ матерью.
Замѣтно было, однако, что она, признавая ихъ непріятно-
стями, придавала общему духу жизни, въ которыхъ они
зарождались, привлекательное’ значеніе. Никакой насмѣш-
ки, никакого юмора не было въ ея словахъ. У Колечиц-
кнхъ Ржевская бранила свою дочь за то, что' опа встаетъ
безпрестанно за другими дѣвицами, когда тѣ, отъ нечего
дѣлать, цѣлой вереницей то уходятъ, то входятъ, изъ за-
лы въ садъ, изъ сада въ залу. Ржевская увезла дочь въ
самый разгаръ удовольствій, не позволила ей играть роль
помѣщицы въ «Барской спеси и Анютиныхъ глазкахъ», ска-
зала, что пьеса эта грязна... Она была, значитъ, скучной
помѣхой молодости; но какъ она умна и начитана! Какъ
милъ ея кабинетъ съ рѣзной дверью, за которой она соб-
ственнымъ стараніемъ разводила дорогіе цвѣты!
— Даша, а какъ хорошъ рояль у Ржевскихъ!
— Да... Помнишь, Клаша, вечеромъ на балконѣ: темнота
такая въ саду и рояль?
— Мнѣ нравится, Даша, походка Евгеніи Никитишны.
Вотъ ужъ можно сказать ипе дгапЛе еіатс. Замѣтили вы
ея руки? Какъ хороши! У Софьи хуже, больше...
— 145 —
— У Софьи руки отцовскія.
— Какъ это вы помните его руки?.. Я его боюсь и не
гляжу на него. Какая жена и какой мужъ!
— Въ молодости онъ былъ гораздо лучше ея. Развѣ
ты не видала его портрета? Соня напоминаетъ его иногда.
— Вотъ, Володя, тебѣ предметъ—влюбись въ Софью. Она
получше твоей Людмилы.
«Когда бы увидѣть ее!» думалъ я.
Желаніе мое исполнилось вскорѣ. Недѣли черезъ двѣ
послѣ отъѣзда Модеста изъ Подлипокъ Ржевскіе, мать,
дочь и тетка, пріѣхали къ намъ и провели у насъ цѣлыя
сутки.
Софьи не было въ гостиной, когда я вошелъ: она ушла
съ барышнями на качели.
Тетушка сдѣлала мнѣ знакъ, чтобы я подошелъ къ рукѣ
Евгеніи Никитишны, и меня немного обидѣло, что эта гор-
дая дама поцѣловала только воздухъ надъ головой моей.
Боясь оскорбить неравенствомъ Настасью Егоровну, я и къ
ея рукѣ приложился—и она сдѣлала то же, что Евгенія Ни-
китишна. Но къ надменному лицу г-жи Ржевской это шло,
а золовка ея показалась мнѣ въ эту минуту очень жалкимъ
существомъ: сухая, некрасивая, безъ чепца, веснушки... А
туда же!
Поворачивая за деревья, за которыми стояли качели, я
былъ немного взволнованъ.
Тамъ за зеленью раздавался незнакомый женскій голосъ.
Софья стояла на доскѣ, схватясь руками за веревки, и я
вдругъ увидѣлъ въ двухъ шагахъ передъ собою ея цвѣ-
тущее лицо. Нѣтъ сомнѣнія, это она! Она въ локонахъ, въ
дикомъ платьѣ съ бѣлыми полосками; оиа покраснѣла,
когда Даша (съ той праздничной гордостью, съ которой
мы часто рекомендуемъ близкихъ людей, вовсе не любя ихъ)
сказала:
— Вотъ нашъ Вольдемаръ!
На кого она похожа? Глаза темные, большіе, какъ у
отца на портретѣ, и губы такія же добродушныя, какъ
у него, а все остальное и все вмѣстѣ какъ-то напоминаетъ
Леонтьевъ, т. I.
10
— 146 -*
силу выраженія и неправильный черты матери. Кудри тем-
ныя, румянецъ мраморный: робка, говоритъ мало, а смѣет-
ся мило. Что бы ей сказать? На этотъ разъ не сказалъ ни-
чего; но, когда она передъ отъѣздомъ похвалила- наши ро-
зы, я нарвалъ ихъ цѣлую кучу, искололъ всѣ руки второ-
пяхъ и поднесъ ей букетъ съ почтительнымъ поклономъ.
Опа благодарила, не поднимая глазъ.
Въ концѣ сентября мы съ тетушкой собрались отдать
имъ визитъ. Что за погода стояла тогда! Какъ хороша
ихъ деревня, я сказать не могу. Я уже описывалъ вамъ
ее въ главныхъ чертахъ, а сколько живыхъ подробностей
я долженъ былъ упустить! Особенно помню я первый ясный
и прохладный вечеръ; мы ходили гулять въ лѣсъ и по бе-
регу рѣки; Евгенія Никитишна осталась дома съ лѣнивой
тетушкой; я повелъ Софью подъ руку, а за нами шла На-
стасья Егоровна съ одной сосѣдкой, про которую я могу
сказать только, что она была дѣвица, немолода, носила
большой зеленый платокъ, а косу обвивала вокругъ го-
ловы, какъ въ старину маленькія дѣвочки. Настасья Его-
ровна не спускала глазъ съ племянницы и изрѣдка кричала
ей: «Софи, иди потише». О чемъ мы говорили, не помню;
помню, что я трепеталъ отъ радости. На возвратномъ пу-
ти, въ оврагѣ, увидали мьг растерзанный, стоптанный трупъ
бѣлой кошки. 1 ' ' і
— Несчастная! —сказала Софья. — Вы видѣли сѣраго ко-
тенка въ залѣ? Это ея котенокъ.
— Вы вѣрно любите котятъ?—спросилъ я.
— Ненавижу,—отвѣчала она съ гримасой: — я всѣхъ
этихъ 'животныхъ ненавижу: котятъ, маленькихъ собачо-
нокъ, мышей... Такъ гадко... Я люблю только большихъ
собакъ и лошадей. Этихъ котятъ татап велѣла взять; они
были голодны и кричали въ хворостѣ тутъ... Матап очень
жалѣетъ этихъ всѣхъ животныхъ, а мнѣ ничего; только
пока крикъ слышу, жалко, а заниматься ими терпѣть не могу.
Я вспоминаю, какъ я бранилъ Дашу одно время точно
за такіе вкусы, какъ я говорилъ, что она фарситъ, какъ
язвили мы ее съ Клашей за это, а тутъ совсѣмъ не- то...
— 147 —
Мнѣ казалось, что это такъ и должно быть, что даже стыд-
но любить какихъ-нибудь котятъ... То ли дѣло, конь, боль-
шой песъ?.. Въ нихъ есть сила—и въ Софьѣ есть сила.
Послѣ этого мы поднялись на пригорокъ и увидѣли
Дмитрія Егоровича. Онъ лежалъ на травѣ одинъ-одинеше-
пекъ. Замѣтивъ насъ, толстякъ засуетился, схватилъ свою
трость и, поднявшись съ трудомъ, медленно побрелъ къ
флигелю. Дочь слѣдила за нимъ глазами. Онъ миновалъ
домъ, присѣлъ было на своемъ крыльцѣ, но, увидавъ насъ
опять вблизи, опять заторопился, всталъ и, нагнувшись,
ушелъ въ свою низкую дверь. Софья, поблагодаривъ меня,
тотчасъ же убѣжала къ нему.
— Бѣдный Дмитрій Егорычъ!—сказала тетка своей спут-
ницѣ въ зеленомъ платкѣ:—какъ онъ, я думаю, счастливъ
теперь, что Соня пошла къ нему. Онъ ее обожаетъ...
Сосѣдка глупо усмѣхнулась и замѣтила, что вѣдь и
Софья Дмитріевна «очень жалѣетъ папашу».
Тогда я не имѣлъ еще ни малѣйшаго понятія о прач-
кѣ, которую Дмитрій Егоровичъ хотѣлъ когда-то засѣчь,
ни мало не думалъ о вредной расточительности его и зналъ
только, что Евгенія Никитишна—начало строгости, эконо-
міи въ домѣ... Поэтому за ужиномъ я ненавидѣлъ г-жу
Ржевскую и не могъ отвести глазъ отъ бѣдной дочери и
гонимаго отца, который сидѣлъ все время молча, много
ѣлъ и въ промежуткахъ между блюдами, облокачиваясь на
столъ, закрывалъ руками лицо. Я не жалѣлъ Софью; не
знаю, какъ другіе, а я никогда не умѣлъ сильно жалѣть
того, кто мнѣ сильно нравился; но я уважалъ, уважалъ
ее глубоко, когда она накладывала на тарелку отцу его
любимые куски, шептала ему что-то на ухо, заставляя
чудака улыбаться, или сама завязывала ему на шею сал-
фетку.
«Мегера! Мегера!» — думалъ я,, глядя на Евгенію Ники-
тишну, и съ холодностью слушалъ ея умные разсказы о
Петербургѣ, о графинѣ Д* о князѣ С*, объ итальянской
оперѣ, о т-те АІІап и Ѵіг§іпіе ВоигЬіег.
Мы хотѣли ѣхать на слѣдующее утро, но, проснувшись,
10*
— 148 —
увидали, что все небо обложило тучами и что дождь те-
перь нескоро перестанетъ итти.
Евгенія Никитишна сказала тетушкѣ:
— Куда вы спѣшите, Марья Николаевна? Я право такъ
рада васъ видѣть и вспомнить съ вами старину! Прежде
мы видались часто. Посмотрите, что дѣлается па дворѣ.
Подождите, быть можетъ, завтра будетъ лучше.
Тетушка взглянула на меня, я улыбнулся.
Евгенія Никитишна обратилась къ дочери:
— Это ваше дѣло, Софья Дмитріевна, запять молодого
человѣка, — сказала она.
Софья покраснѣла и я тоже.
Дождливый ’ день прошелъ съ пріятной медленностью.
Да, я былъ радъ, что время между завтракомъ и обѣдомъ
тянулось долго. Софья принесла сама въ гостиную цѣлую
кипу книгъ съ политипажами и гравюрами, и мы часа два
разсматривали ихъ, сидя рядомъ па диванѣ противъ две-
рей, чтобъ старшіе могли насъ видѣть. Изрѣдка входила
къ намъ Настасья Егоровна и, наклонясь надъ столомъ,
спрашивала:
— Это кто, бишь? я забыла...
— Это бойеігоі йе Воиіііоп,—отвѣчала Софья.
— А! да! Сгойеігоі <1е Воиіііоп!—восклицала Настасья
Егоровна и гордо отходила.
Софья показывала мнѣ иногда пальцемъ на картинки;
руки ея (правду ’ сказала Клаша) были немного велики;
но какими почтительными и вмѣстѣ страстными глазами я
впивался въ нихъ! Послѣ' прекраснаго обѣда Софья, На-
стасья Егоровна и я играли въ домино. Потомъ Настасья
Егоровна сѣла за рояль и играла намъ танцы, и мы тан-
цевали, съ позволенія матери... Вечеромъ въ гостиной за-
топили каминъ, и Евгенія Никитишна вызвалась прочи-
тать намъ что-нибудь громко (картъ тетушка ие любила,
а сказки слушала охотно), Выбрали «Ундину» Жуков-
скаго, и г-жа Ржевская читала съ чувствомъ и съ умѣнь-
емъ. Печальный мужъ ея слушалъ тоже, въ темномъ углу
за каминомъ.
— 1491,—
— Какъ это свѣжо!—сказала Ржевская, закрывая кни-
гу.—Вы вѣрите этому, Марья Николаевна?
Тетушка не нашлась, развела руками, улыбнулась...
— Хотѣлось бы вѣрить!—прибавила Ржевская, опустивъ
глаза и разсматривая кольцо на своей прекрасной рукѣ.
Она показалась мнѣ очень молодой въ эту минуту.
За ужиномъ посмѣялись и пошли спать. Я заснулъ въ
упоеніи. Насъ хотѣли удержать еще на два дня, но тетушка
справедливо думала, что дождя этого не переждешь.
— Чтд? не скучалъ? — спросила она дорогой.
— Какой скучать! Какая умная женщина Евгенія Ники-
тишна!
— Еще бы не умная!—воскликнула тетушка; потомъ
прибавила, громко прищолкнувъ языкомъ, — жаль только,
нравна очень! Катюша мнѣ вчера, какъ я спать ложилась,
разсказала, отъ дѣвокъ слышала... не только дочь или мужъ,
золовка пикнуть не смѣетъ; какъ та голосъ подниметъ,
эта ужъ и дрожжи пролила отъ страха!
Тогда, дордгой, я узналъ отъ тетушки всю исторію
Ржевскихъ. Я не понималъ, какъ могла женщина такъ круто
поступить съ красавцемъ мужемъ, какъ у нея достало
духу. Ума и силы сколько! Какова-то дочь?
Умна Софья показалась мнѣ съ тѣхъ поръ, какъ дѣвицы
наши написали мнѣ въ Москву, что Ржевскіе еще разъ
въ ноябрѣ по первому пути были у насъ, что Софья въ
восторгѣ отъ меня, говоритъ: «Какой милый!» и даже цѣло-
вала при нихъ мой дагерротипъ ;(не забудьте, что она не
болѣе года тому назадъ оставила институтъ). Я говорю,
что съ этой минуты она показалась мнѣ умною дѣвушкой;
и говорю я это безъ всякой насмѣщки надъ самимъ со-
бой. Къ этой порѣ я уже любилъ и уважалъ въ себѣ'
давно не то, что уважалъ и любилъ прежде, и мнѣ все
казалось, что она понимаетъ это; казалось, что я бы ей
не понравился, если бъ она не слыхала или не угадывала кой-
чего; я думалъ: «до нея долетитъ благоуханіе юноши-
дѣльца», такъ точно, какъ до меня долеталъ смутный духъ
ея домашнихъ страданій!
— 150 —
IX.
Я давно уже сказалъ вамъ, что Катюша выросла и по-
хорошѣла. Свѣжее, не слишкомъ бѣлое лицо ея было про-
долговато, каштановые волосы густы и мягки, хотя и пахли
немного ночникомъ; руки невелики и всегда чисты; ростомъ
она была не высока и смотрѣла весело и бѣгло. Она была
стройна безъ корсета и могла бы выдержать сравненіе съ
самой привлекательной субреткой, если бы въ манерахъ
ея было поменьше грубоватаго простодушія. Она ходила
иногда немного согнувшись, размахивала руками, была все-
гда занята и всегда добра; когда ей случалось смѣяться
при господахъ, она закрывала ротъ рукой, несмотря на
то, что зубы у нея были гораздо лучше, чѣмъ у всѣхъ
насъ, и закрывать поэтому было нечего. Долго не рѣ-
шалась она заботиться о своей наружности, носила узкіе,
обтянутые рукава, какъ наши старыя горничныя, и сты-
дилась подражать барынямъ въ покроѣ платьевъ л прическѣ.
Когда ей нужна была вода для чего-нибудь, опа не посы-
лала, какъ другія дѣвушки, мужчинъ на колодецъ и не
спорила съ ними, а шла сама, сильной рукой вертѣла ко-
лесо, доставала бадью и потомъ тащила огромный кувшинъ
домой, перегнувшись на одинъ бокъ, оттопыривъ свободную
руку и раскрывши иной разъ, въ разсѣянности, ротъ. Зато
всѣ люди любили и уважали ее, никто на нее не жаловался,
никто не бранилъ ее, никто даже не звалъ Катькой; одинъ
называлъ ее кума, другой — сватьюшка, третій — душечка-
Катюшечка, четвертый — Катя. Стбитъ зайти ей на ми-
нуту въ людскую, уже сейчасъ зазвенитъ тамъ балалайка,
затянется пѣсня, заиграетъ гармонія, заходятъ половицы...
Сама тетушка говорила:
— Терпѣть не могу этихъ расфуфыренныхъ модницъ!
Вертитъ, вертитъ хвостомъ, только вѣтеръ поднимаетъ, а
толку ни на грошъ! Вотъ Катюша — дѣвка, какъ дѣвка:
и 'работящая, и безотвѣтная, и опрятная.
Я скоро сталъ обращать вниманіе на' старую подругу
— 151 —
моихъ игръ: сначала возобновлялъ дружбу всякими шало-
стями, бѣготней по заднимъ дворамъ, ловлей на чердакахъ,
наконецъ, просто, борьбой, въ которой я хотя и бралъ
всегда верхъ, но не безъ труда, потому что она была смѣла,
сильна и увертлива. Подъ вліяніемъ дѣтски грубыхъ стра-
стей я забывалъ иногда мужское самолюбіе и говорилъ
ей въ деревнѣ: «Знаешь, что... Пойди-ка со мной въ сѣни;
тамъ огромная собака... я одинъ съ ней не слажу». Она
повѣритъ и пойдетъ, а собака выйду я самъ и брошусь
на нее. Иногда она была не прочь отъ проказъ, но другой
разъ сурово отталкивала меня рукой въ грудь и воскли-
цала: «Ахъ, Господи! отстанете ли вы отъ меня? Я, пра-
во, тетенькѣ скажу». Я обижусь, уйду и послѣ долго хожу
по залѣ съ гордымъ и холоднымъ лицомъ.
Потомъ, около того времени, какъ я перешелъ во фли-
гель, осѣненный серебристымъ тополемъ, и поклялся на-
чать совсѣмъ новую жизнь, я и съ ней перемѣнилъ обра-
щеніе: говорилъ съ ней вѣжливо, дружески, разумно, до-
купалъ ей иногда дорогую французскую помаду, чтобъ за-
глушить хоть немного скверный запахъ ночника, привозилъ
ей конфеты и фунтами, и по двѣ, по три въ карманѣ, откуда-
нибудь изъ гостей, дарилъ платки, косынки, перчатки,; чай,
сахаръ... Она принимала все съ благодарностью и, припод-
нимаясь на цыпочки, цѣловала меня въ губы съ почтитель-
ной осторожностью.
— Эхъ, Катя!—говорилъ я грустно, —не такъ ты меня
цѣлуешь!
— Какъ же еще вамъ? Вы скажите. Я буду знать въ
другорядь.
— Зачѣмъ въ другорядь? Ты теперь поцѣлуй меня такъ,
какъ ты бы Авдошку или Григорья поцѣловала, если бы
любила его...
— Ужъ не знаю, право! Постойте-ка, я для пробы, на
первый разъ, хоть такъ...
И, взявъ меня одной рукой за шею, нагибала къ себѣ
и цѣловала крѣпче прежняго.
Сколько разъ обманывала она меня! Захочется мнѣ ви-
— 152 —
дѣть ее у себя, я приду въ сумерки въ дѣвичью и скажу
какъ нельзя суше и величавѣе: «Дѣвушки! мнѣ надо вотъ
эту тетрадку сшить: кто свободенъ?., хоть ты, Катюша».
Уйду опять во флигель, жду, жду—она нейдетъ. Заверну
въ людскую... такъ и есть: Катя уже носится съ платкомъ
по избѣ; кумъ Григорій играетъ на балалайкѣ; двое-трое
людей молча любуются на нее, іа у иея глаза' такъ и свер-
каютъ. Вздохнешь и пойдешь домой, задумчиво засунувъ
руки въ карманъ, и думаешь:
— Чтд это женщины какъ странны! Чего онѣ' хотятъ?
Какъ здѣсь во флигелѣ хорошо и удобно, все устроено
какъ нарочно для самаго обворожительнаго и скромнаго
житья!.. И вдругъ плясать въ людской, гдѣ пахнетъ дег-
темъ, щами и махоркой! Что за вкусъ!
Доримедонтъ, должно быть, замѣтилъ мою слабость къ
ней. Всякій разъ, какъ только она приходила при немъ за
какимъ-нибудь дѣломъ во флигель, онъ кричалъ на нее
самымъ звѣрскимъ голосомъ: «Чего ходишь за пустяками?
Нѣтъ того, чтобы вечеркомъ завернуть, когда баринъ
дома!..»
— Молчи ты грачъ! настоящій грачъ, какъ есть!
— То-то грачъ. Помни ты мое слово: умрешь, черви
источатъ и крысы съѣдятъ. Ступай-ка, ступай-ка... не то,
вотъ я тебя щеткой отсюда пужну! При мнѣ не показывайся
на глаза; безъ меня ходи, говорятъ, слышишь?..
— Ахъ, ты грачъ! Прямой грачъ!..
— Чего смѣешься? Прямой грачъ... Извѣстно, не кри-
вой: оба глаза цѣлы. Ну, ступай, ступай, пока жива!..
Я всегда слышалъ изъ своей комнаты, какъ они спо-
рили въ прихожей, и помиралъ со смѣха.
Наконецъ судьба доставила мнѣ случай мимоходомъ ока-
зать ей довольно важную услугу.
У нея не было ни отца, ни матери; но родной дядя
ея, вольноотпущенный, держалъ, верстахъ въ двадцати отъ
насъ, порядочный постоялый дворъ въ большомъ торго-
вомъ селѣ. Съ нимъ жила старуха мать его, родная ба-
бушка Катюши, и она очень любила сироту. Давно уже
— 153 —
собиралась она откупить ее и, не имѣя денегъ, уговари-
вала сына внести за племянницу сто рублей серебромъ.
Раза три пріѣзжала старуха въ Подлипки, но тетушка не
рѣшалась отпустить Катюшу.
— Успѣешь еще, матушка, успѣешь... Я только что при-
выкла къ ней, да и отпустить... Посуди сама...
— Знаю, матушка, Марья Николаевна, знаю. Да если
ваша милость будетъ...
Толкуютъ-толкуютъ двѣ старухи цѣлый часъ, а Катя
все крѣпостная.
Возвращаясь отъ Ржевскихъ съ тетушкой и Катей, мы
заѣхали къ дядѣ, покормить и напиться чаю. Надобно за-
мѣтить, что тетушка была всю дорогу очень довольна Ка-
тей. Я, кажется, говорилъ уже, что за день до нашего отъ-
ѣзда красный сентябрь сталъ мрачнымъ октябремъ; небо
обложило; шелъ мелкій, холодный дождь;, дороги размокли
и испортились. Мы ѣхали оттуда па вольныхъ, въ двумѣ-
стной, очень высокой каретѣ. Катюша сидѣла сзади въ
колясочкѣ. Человѣкомъ съ нами былъ красивый парик-
махеръ Платошка; онъ забылъ захватить съ собою шинель,
озябъ, промокъ, раскисъ; на станціяхъ бросался прежде
всего на печку н, жалуясь па ломоту въ рукахъ и но-
гахъ, не хотѣлъ ничего выносить изъ экипажа. Катюша
все дѣлала за него.
— Гдѣ нашъ дуралей? — спрашивала тетушка.
— Онъ на печкѣ... очень нездоровъ, — отвѣчала добрая
Катя.
— Кто же намъ чай подастъ?
— Я подамъ.
А у самой ноги и все платье внизу мокрыя. На Трехъ-
Горахъ мы съ ней вмѣстѣ выходили, чтобъ облегчить ло-
шадей; лѣзли пѣшкомъ, по грязной дорогѣ, въ гору, и Я,;
признаюсь, выходилъ только потому, что передъ ней было
совѣстно. На мнѣ были калоши и большое ватное пальто, а'
она въ легкой клѣтчатой кацавейкѣ и козловыхъ башма-
кахъ не только не отставала, но и перегоняла меня под-
часъ. , , ,
— 154 —
— Возьми мое пальто, — говорилъ я.
— Вотъ еще что выдумали! Сейчасъ я такъ и взяла
ваше пальто. Я еще этакое страшилище долгополое и не
захочу надѣть. Не бойтесь, не растаю. Жива буду, и съ
вами еще дома покутимъ.
А сама хохочетъ. Лицо мокрое, свѣжее; глаза блестятъ
такъ, какъ, бывало, во время пляски блестѣли. Сама те-
тушка звала ее сѣсть въ карсту на ларчикъ, у насъ въ
ногахъ; но она отказалась.
Когда тетушка, напившись чаю, легла отдохнуть, я вы-
шелъ въ сѣни, въ надеждѣ встрѣтить Катюшу. И точно,
она вдругъ выскочила изъ избы и сказала мнѣ очень то-
ропливо:
— Подите-ка сюда; бабушка что-то хочетъ вамъ сказать.
На бабушку эту я смотрѣть не любилъ. Она была очень
мала ростомъ, ужасно суха и сморщена; по всему лицу
и по рукамъ красныя и синія жилки и шишки; глаза не-
чистые. Какъ увидитъ меня, такъ сейчасъ и запищитъ са-
мымъ жалобнымъ, тоненькимъ голосомъ, охаетъ, вздыхаетъ,
стонетъ.
— Батюшка, батюшка! Здравствуйте, батюшка... Какой
вы большой стали, какой красавецъ!..
А сама и направо нагнетъ голову, и налѣво — все лю-
буется.
— Не можете ли вы, батюшка, попросить вашу тетень-
ку... тетеньку вашу попросить, батюшка... Просьбицу нашу
передать потрудитесь...
— Да что такое?
— Катю, батюшка, внучку мою, Капо... откупить хо-
тимъ.
Я пошелъ къ тетушкѣ, сталъ уговаривать ее, урезони-
вать, увѣрять, что Катя будетъ и послѣ ей служить за
умѣренную плату. Два раза призывали Катюшу, два раза
сама бабушка приходила и падала въ ноги, утверждая, что
Катя за малую цѣну рада будетъ хоть вѣкъ служить, что
«ей у васъ хорошо, матушка, ей у васъ очень хорошо!»
Наконецъ мнѣ удалось тронуть тетушку. Я поцѣло-
— 155 —
вата ея руку и сказалъ: «Ужъ Богъ съ ней! Вѣдь старуха
ее столько же любитъ, сколько вы меня... Старухѣ бѣд-
ной немного жить осталось. Утѣшьте ее». Тетушка согласи-
лась, взяла у старухи сто рублей и обѣщала, тотчасъ по
возвращеніи домой, приготовить отпускную.
Когда совсѣмъ стемнѣло, и тетушка, загасивъ свѣчу,
заснула въ большой кош-іатѣ на диванѣ, я ушелъ за пере-
городку. Немного погодя дверь изъ сѣней тихо скрип-
нула, и Катя вошла на цыпочкахъ.
— Вы не спите? — спросила она.
— Нѣтъ. Какой тутъ сонъ!
— Что жъ такъ не спится? — спросила она, садясь на
мою кровать и наклоняясь ко мнѣ, — дайте-ка мнѣ вашу
ручку...
— Когда ты отвыкнешь отъ этихъ ручекъ и ножекъ?
Такъ противно... У другого барина рука въ полъарщина, а
та все «ручка!»
— Я хотѣла поблагодарить васъ, — отвѣчала она шопо-
томъ и наклоняясь къ самому лицу моему.
— Такъ благодари по-человѣчески, а не этакъ.
Катя прилегла къ моему плечу, чтобъ заглушить смѣхъ.
— Что это, какіе вы нынче сердитые стали! И приступу
къ вамъ нѣтъ. Страсть, да и только!.. Я знаю, за чтд вы
на меня сердитесь... Подождите — и на нашей улицѣ будетъ
праздникъ...
— Да; а до тѣхъ поръ и Авдошка, и Платошка, и всѣ
тутъ будутъ!..
— Съ чего же вы это взяли, чтобы я на какую-нибудь
дрянь да васъ промѣняла? Я съ вами... говорить если такъ...
просто... съ самаго дѣтства росла... И вотъ такъ же, какъ
теперь, на кровати у васъ ребенкомъ сидѣла... Ахъ, ты,
Господи! Помните, какъ я вамъ загадки-то задавала... Го-
споди, ты, Боже мой! чего-чего только не было...
Она вздохнула и обняла меня.
— Я завсегда даже буду за васъ Бога молить. Вотъ
вамъ мое слово!.. И замужъ не хочу! За какого-нибудь
дьявола, прости, Господи, пойдешь, еще бить меня будетъ...
— 156 —
Ни за что! Ну-съ, прощайте, покойной ночи, пріятныхъ
сповъ вамъ желаю...
Я сладко уснулъ.
Тетушка, конечно, сдержала свое слово, и черезъ мѣ-
сяцъ Катя была свободна. Я добросовѣстно ждалъ, изрѣдка
упрекая ее за холодность. Но она всегда находила оправ-
данія.
— Что вы? бѣды мнѣ чтд ли желаете? Я отъ васъ это-
го, признаюсь, даже не ожидала! Сказать, теперича, вамъ
по правдѣ: мы съ вами вмѣстѣ росли и всегда играли,
и всю вашу доброту я помню... Дайте мнѣ съ деньгами
справиться... Дядя даже бабушкѣ все глаза мной колетъ...
X.
Модестъ, конечно, разсказалъ тетушкѣ о бѣдственномъ
своемъ положеніи; не знаю, что отвѣчала ему тетушка,
но онъ, уѣзжая, сказалъ мнѣ:
— Добра старушка, да не совсѣмъ! Эхъ, братъ, не дай
Богъ тебѣ имѣть мой даръ предчувствовать и угадывать
людей! Прощай.
Послѣ его отъѣзда мы съ Ольгой Ивановной часа два
ходили по залѣ и придумывали, какъ бы помочь бѣднымъ
родственникамъ.
— Марья Николаевна, — сказала солидная весталка, — не
въ силахъ внести за нихъ въ опекунскій совѣть или запла-
тить другіе долги. Вы судите объ этихъ вещахъ слишкомъ
легко и поверхностно, Вольдемаръ. Добро должно имѣть
свои предѣлы, какъ и все другое на свѣтѣ. Ковалевы, мо-
жетъ быть, будутъ у насъ жить въ домѣ эту зиму; за
брата вашего заплачено 3,000, урожаи плохи. Вы знаете
ли, сколько копёнъ стало на десятинѣ?
— Пожалуйста, объ копнахъ не говорите!
— Хорошо вамъ пренебрегать этимъ!..
— Будемте говорить пожалуйста о дѣлѣ, о Модестѣ...
— Чтд же я могу сдѣлать? Марья Николаевна, можетъ
— 157 —
быть, найдетъ имъ уголокъ въ своемъ домѣ, хоть внизу
во флигелѣ. Въ такомъ случаѣ вамъ придется перейти опять
на ваше старое пепелище, въ зеленую комнату, а верхъ
отдадимъ Ковалевымъ...
Она поглядѣла на меня съ твердымъ и внимательнымъ
добродушіемъ. Меня подралъ морозъ по кожѣ. Опять за
старое! Эта жертва казалась мнѣ свыше силъ. Опять дитя,
ученикъ! Опять все на глазахъ, опять домашнія дѣвицы,
маленькія ссоры, невозможность принять къ себѣ кого-ни-
будь тайкомъ... (хоть бы Катюшу, которая, можетъ быть,
отойдетъ отъ насъ къ этому времени, или что-нибудь въ
родѣ Атеііе). Что дѣлать? Почти дрожащимъ голосомъ,
рѣшившись устрашить себя собственнымъ самолюбіемъ,—
сказалъ я Ольгѣ Ивановнѣ: «Чтд жъ за бѣда? я готовъ
на эту жертву» — сказалъ для того, чтобъ ужъ послѣ1 нельзя
было отступиться. Но одинъ Богъ знаетъ, какъ унизила
бы меня въ собственныхъ глазахъ эта жизнь въ тѣсной
зеленой комнатѣ, въ двухъ шагахъ отъ тетушкиной спальни.
Такъ и рѣшили. Но сама судьба наградила меня за это
доброе намѣреніе: черезъ двѣ недѣли послѣ нашего воз-
вращенія отъ Ржевскихъ Модестъ прислалъ письмо.
«Ріпііа Іа сотесііа! —писалъ онъ. — Старухи нѣтъ, и нѣтъ
имѣнія! Я засталъ ее больною; всѣ мои старанія, всѣ уси-
лія врачей не повели ни къ чему. У нея была водяная въ
груди. Молюсь и благодарю Бога за то, что онъ далъ
мнѣ возможность успокоить ея послѣдніе дни и похоро-
нить ее съ честью. Ты понимаешь, Володя, кого я ли-
шился въ ней. Имѣніе продано съ публичнаго торга».
Модестъ ошибался, говоря, что я пойму его утрату. Я
вздохнулъ свободнѣе и за себя и за него. Чтд жъ дѣ-
лать! Съ мыслью о матери я привыкъ соединять чувство
изящнаго, глядя на бѣлокурую женщину въ голубомъ га-
зовомъ шарфѣ и съ букетомъ бѣлыхъ !розъ въ рукѣ, которая
висѣла на стѣнѣ тетушкина кабинета. А его старушка, ка-
залось мнѣ, только мѣшала ему жить оханьемъ и растре-
панными волосами. Ни китайскій кофейникъ, ни разсказы
сына, ни миніатюръ на слоновой кости нимало не озаряли
— 158 —
ея въ моихъ глазахъ: все это только согрѣвало какой-то
темной душной теплотою.
Въ концѣ октября, когда я вернулся къ моимъ учите-
лямъ, Модестъ поселился у насъ. Я съ радостью уступилъ
ему крайнюю комнату, и тетушка сама приходила во фли-
гель, чтобъ взглянуть, все ли тамъ есть, что ему нужно.
Модестъ схватилъ ее за руку, сдѣлалъ такое лицо, ка-
кое бываетъ у человѣка, изо всѣхъ силъ старающагося
удержать слезы, и сказалъ:
— Ма іапіе, та іапіе! Я благодарю васъ не за себя, а
за бѣднаго одинокаго человѣка, котораго вы утѣшаете.
Тетушка поцѣловала его въ лобъ.
—• Что жъ дѣлать, мой дружокъ?.. Богу такъ было
угодно. Никто, конечно, не замѣнить матери.
Потомъ, помолчавъ, тетушка покачала головой и при-
бавила:
— Оиі, Іез 8оіп8 сГипе тёге... Тебѣ рукомойникъ надобно
поставить сюда.
Въ ноябрѣ было ея рожденіе, и благодарный Модестъ
въ теченіе недѣли просиживалъ цѣлые вечера за клейкой
рабочаго ящика, особенно за крышкой, гдѣ подъ стекломъ
была поставлена хорошая гравюра, тщательно и не безъ
вкуса раскрашенная самимъ Модестомъ. На ней была изо-
бражена Марія Магдалина въ пещерѣ, полупагая, прикрытая
голубой мантіей; глаза ея были грустно опущены на чело-
вѣческій черепъ.
— Какой онъ, въ самомъ дѣлѣ., скромный, искательный
молодой человѣкъ!—сказала тетушка, показывая мнѣ по-
дарокъ. 1
Модестъ скоро сдѣлался привычнымъ лицомъ въ пашемъ
домѣ. Онъ долго еще былъ грустенъ; по лицу его, каза-
лось, безпрестанно проносилась какая-то тѣнь. Онъ мало
говорилъ, большею частью ходилъ по залѣ', засунувъ одну
руку за другую въ рукава, изрѣдка улыбался намъ кротко
и задумчиво, какъ опытный, добрый страдалецъ улыбается
играмъ дѣтей. Съ Клашей оиъ не сошелся, по Дарьѣ Вла-
диміровнѣ оказывалъ много вниманія. Они тихо бесѣдо-
— 169
вали въ небрежныхъ позахъ на диванѣ, а мы съ Клашей
не прочь были посмѣяться надъ ними.
— Можетъ, это грѣхъ, — г оворила Клаша, — только мнѣ
все кажется, что онъ вовсе объ матери пе груститъ...
— Знаешь ли,—отвѣчалъ я,—мнѣ то же кажется!
Мы робко поглядывали другъ на друга и смѣялись.
— И зачѣмъ это онъ отвертываетъ подъ вицъ-мундиромъ
такіе огромные воротнички? Лицо такое худое, некраси-
вое, щеки такія длинныя! Такъ гадко!—прибавляла она
съ легкою гримасой презрѣнія.
— Не понимаю, — говорилъ мнѣ съ своей стороны Мо-
дестъ,—что ты нашелъ особеннаго въ этой булкѣ. Чортъ
знаетъ, что такое! Я вѣдь ее насквозь вижу. Хитрить и
подтруниваетъ, а посмотрѣла бы на себя! Я встрѣчалъ
такіе характеры и знаю имъ цѣну. Язвить очень легко...
Однажды, вспомнивъ старыя распри, барышни заспорили.
Даша ходила по комнатѣ и была внѣ себя; Клаша си-
дѣла, блѣднѣла и улыбалась. Споръ шелъ о ревности.
— Я никогда не унижусь до того, чтобъ показать свою
ревность; я слишкомъ гор-р-р-да!—воскликнула Даша.
— Вы, вы? А помните, какъ вы даже къ женщинѣ меня
ревновали, помните?
— Къ женщинѣ скорѣе! Мужчинѣ всегда надо меньше
показывать, чѣмъ чувствуешь. Бѣгать за мужчиной — это
униженіе! • 1
— Ахъ, полноте, Даша! Терпѣть ие могу, какъ вы нач-
нете брать на себя. Вы воображаете, что вы никогда не
унижались! Вы очень часто унижались!
— Когда-съ? Потрудитесь объяснить, когда. Вотъ вы
такъ подобострастны всегда съ знатью. Какъ скоро ка-
кой-нибудь человѣкъ изъ Ьеаи топйе, такъ вы и растаете.
Клаша покраснѣла.
— Ну что жъ? Признаюсь, къ знати я имѣю слабость и
всегда буду имѣть. Богатство, чины, красота — это все не
такъ мнѣ нравится какъ имя... и этакія манеры. Я про это
и не говорю; я говорю про мужчинъ, которымъ вы всегда
готовы покориться.
— 160 —
— Гдѣ вы видѣли этому примѣръ? Что вы улыбаетесь?..
Ваша злость ничего не доказываетъ.
— Ужъ пожалуйста не требуйте примѣра! Вамъ будетъ
непріятно: я вѣдь васъ знаю...
Модестъ въ эту минуту вскочилъ, грозно согнувшись
подбѣжалъ къ Клашѣ и, пронзивъ ее взглядомъ, закри-
чалъ на весь домъ:
— А я васъ, сударыня, вижу насквозь!
Клаша немного испугалась, не скоро оправилась и от-
вѣчала:
— Чтд вы это? Я развѣ съ вами говорю?
— А я хочу съ вами говорить, и вы будете меня слу-
шать.
— А если я не хочу?
— А! Значитъ, вы боитесь. Нѣтъ позвольте!
— Что ва'мъ нужно?
— Я хочу доказать вамъ, что нравъ вашъ отвратите-
ленъ. Вы обвиняете т-11е ВогоІЬёе, а сами какъ вы посту-
паете съ ней? Когдѣ вамъ нужно куда-нибудь ѣхать и у
васъ нѣтъ какихъ-нибудь туалетныхъ финтифлюшекъ, вы
сейчасъ поддѣлываетесь къ ней, начинаете съ ней гово-
рить дружески до тѣхъ поръ, пока она вамъ нужна. А
послѣ огорчаете ее вашими несправедливыми насмѣшками.
Вы даже, я знаю, вздумали надо мной смѣяться... Но пре-
дупреждаю васъ, что я васъ отбрѣю такъ, какъ вы и не
ожидаете!
Клаша въ негодованіи встала. Даша, отдыхая, опусти-
лась въ кресла. Модестъ величаво отступилъ къ дверямъ.
— Пустите меня къ двери; я хочу пройти, — сказала Кла-
ша.—Конечно, я въ чужомъ домѣ, вы можете меня оби-
жать.
Въ эту минуту Ольга Ивановна быстрыми шагами вошла
въ гостиную, остановилась и всплеснула руками.
— Мезйашев! Чтд это? вы точно пуасардки. Еі, сотте
с’езі ѵііаіп! Вы только подумайте, какъ бы это показалось
тѣмъ мужчинамъ, которымъ вы желаете нравиться. Я жа-
лѣю о вашихъ будущихъ мужьяхъ!
— 161 —
Сказавъ это, пожилая дѣвица красиво запахнулась въ
свою шелковую мантилью и вышла въ залъ. Модестъ груст-
но опустился въ кресло около Даши. Клаша убѣжала къ
себѣ, а я пошелъ бесѣдовать съ Бѣлинскимъ, Бюффономъ
и другими учеными и мирными моими друзьями въ мой
несравненный поэтическій флигель.
— Займусь часокъ - другой, думалъ я вздыхая: — а
тамъ, Богъ дастъ, Катюша завернетъ. Съ ней что - то
веселѣе!
Заступничество это еще болѣе скрѣпило дружбу Мо-
деста и Даши. Они продолжали полулежать по разнымъ
угламъ и даже раза три уходили вдвоемъ на одинъ пу-
стынный бульваръ, который былъ недалеко отъ насъ. Те-
тушка начала безпокоиться и, предполагая, что они влю-
блены другъ въ друга, хотѣла запретить имъ эти прогулки.
Но Даша сказала ей:
— Я хожу для моціона и мнѣ не съ кѣмъ ходить...
— Ахъ, матушка! что у тебя отъ него моціону, что ли,
прибавится!—воскликнула тетушка и приказала брать съ
собою Платошку или Доримедонта; а если всѣ мужчины
заняты, такъ хоть дѣвушку, которая должна, не показывая
вида, что провожаетъ ихъ, сидѣть гдѣ-нибудь на лавочкѣ
во время ихъ прогулки. Не разъ случалось, что малень-
кая Матрешка, въ длинномъ ваточномъ шушунѣ1, зябла на
дальнемъ концѣ бульвара, пока они предавались мечтамъ.
XI.
Но недолго продолжалась поэтическая дружба Модеста
съ Дашей. На святкахъ сталъ Модестъ уже не такъ за-
думчивъ. Онъ. весело спорить, смѣется иногда, напѣваетъ
романсы. Онъ ходитъ и ѣздитъ къ прежнимъ знакомымъ
своимъ, къ Фредовскимъ и Пепшиковскимъ. Фредовскіе жи-
вутъ въ Садовой, за красивымъ палисадникомъ, и тамъ
есть дочка лѣтъ семнадцати, Нина, немного рыжеватая, но
Леонтьевъ, т. I. Н
— 162 —
свѣжая и причесанная дома 5 Іа сЬіпоізе. Пепшиковскіе жи-
вутъ далеко, въ Замоскворѣчьѣ, но у нихъ танцуютъ подъ
фортепіано и за ужиномъ всегда подаютъ соусъ изъ тете-
ревей съ варенымъ изюмомъ. Модестъ любитъ разсказывать
про своихъ добрыхъ знакомыхъ, и за вечернимъ чаемъ въ
залѣ только и слышно: Нина Фредовская, Полина Пепши-
ковская.
— Какъ это ему не стыдно, — говоритъ Клаша, — безпре-
станно повторять такія фамиліи! При чужихъ я всегда бо-
юсь за него, что онъ вдругъ сейчасъ скажетъ. .
Въ Нинѣ онъ хвалилъ наивную откровенност;ь и говоритъ
съ сожалѣніемъ, что едва могъ удержать страстнаго ребен-
ка отъ переписки съ собой; въ Полинѣ ему нравится спо-
собность къ живописи и замѣчательная физическая сила:
по его словамъ, она подняла разъ въ сѣняхъ такой ушатъ
съ водой, который иные мужчины насилу сдвигали съ мѣ-
ста. Онъ былъ два раза въ театрѣ и говоритъ, что глупо
со стороны -людей хорошей фамиліи стыдиться званія арти-
ста, человѣка, который въ живыхъ образахъ передаетъ намъ,
борьбу людскихъ страстей. Шесть лѣтъ тому назадъ онъ
видѣлъ Каратыгина въ «Гамлетѣ» и знаетъ много сценъ
наизусть.
Всѣ просятъ его декламировать. Онъ соглашается и пред-
лагаетъ Дашѣ сѣсть посреди комнаты на стулъ. Она будетъ
королева, онъ Гамлетъ. Даша не въ духѣ съ утра. ,(Я
послѣ узналъ отъ Модеста, что она давно сбиралась опро-
вергнуть на дѣлѣ обвиненіе Клаши, твердо запрещала Мо-
десту ходить 'къ Фредовскимъ и взяла съ него честное
слово, что онъ не пойдетъ. Но Модестъ сострилъ: онъ
взялъ извозчика и поѣхалъ къ Нинѣ).
— Терпѣть не могу представлять изъ себя какія-нибудь’
штуки, — шепчетъ Даша томно, вяло встаетъ и садится по-
среди комнаты.
Модестъ бѣжитъ въ дѣвичью, достаетъ себѣ бархатную
мантилью, отпарываетъ отъ черной лѣтней фуражки козы-
рекъ и надѣваетъ ее вмѣсто берета.
Тетушка выходитъ изъ гостиной и занимаетъ мѣсто на
— 163 -
угловомъ диванѣ; Ольга Ивановна оставляетъ работу; мы
съ Клашей смотримъ на дверь. Настаетъ молчаніе.
— Что же это? — восклицаетъ вдругъ Даша.— Я встану!
— Сидите, сидите!
Дверь изъ коридора отворяется, и Гамлетъ входитъ;
мантилья на одномъ плечѣ; берётъ немного надвинуть на
ухо. Взглядъ его суровъ, руки скрещены на груди. Выста-
вивъ подбородокъ, мѣрными, тяжелыми шагами и нѣсколь-
ко бокомъ подходитъ онъ къ матери... останавливается,
молчитъ, потомъ глухимъ басомъ:
— Чтд вамъ угодно, мать моя, скажите?
Даша глядитъ на него; Модестъ торопливо шепчетъ:
«Гамлетъ, ты оскорбилъ меня ужасно!»
— Ты оскорбилъ меня ужасно! — произносить Даша съ
живымъ упрекомъ въ глазахъ.
Но Модестъ не замѣчаетъ этого взгляда: артистъ по-
глотилъ человѣка. Онъ наклоняется къ ней, дрожитъ и
бѣшено шепчетъ:
— Мать моя, отецъ мой вами оскорбленъ ужасно!!!
Въ эту минуту въ дверяхъ показывается куча горнич-
ныхъ и самъ Степанъ изъ буфета съ полотенцемъ въ рукѣ.
— Ахъ, сколько народу! Я не могу!—Съ этими словами
Даша вскакиваетъ, Гамлетъ закрываетъ лицо руками и то-
паетъ ногой.
— Сядьте, сядьте!—просимъ мы всѣ. Онъ опять ухо-
дитъ, притворяетъ дверь и возвращается снова.
— Чтд вамъ угодно, мать моя, скажите?
— Ты оскорбилъ меня... Ну какъ это тамъ, все равно...
Модестъ внѣ себя.
— Чтд же это такое? такъ невозможно играть! Эхъ вы!
У васъ вовсе нѣтъ сценическаго таланта.
— Не всѣмъ же имѣть ваши таланты, — отвѣчаетъ Да-
ша. —Актеръ! —произноситъ она потомъ вполголоса и гор-
до уходитъ.
Горничныя разступаются передъ нёй; Гамлетъ въ беретѣ
и мантильѣ съ безсильнымъ презрѣніемъ глядитъ на опу-
стѣлую дверь.
и*
— 164 —
— Окрысилась! экіе характерцы намъ Богъ послалъ!—
замѣчаетъ тетушка, махнувъ рукой.—Пойти-ка свой каму-
шекъ докончить.
На другой день между Модестомъ и Дашей было тайное
объясненіе, которое еще болѣе разсорило ихъ.
Пока двоюродный братъ мой тратилъ свою энергію на
распри съ нашими домашними дѣвицами, я по-старому втихо-
молку встрѣчался съ Катюшей, но она говорила все то же.
Я негодовалъ и жаловался тоскуя Модесту, что мнѣ ни
въ чемъ нѣтъ успѣха.
— Рано еще! Потерпи, Володя. Случая нѣтъ, умѣнья
мало. Можно ли думать, чтобъ такой молодой человѣкъ,
какъ ты, прожилъ бы безъ успѣховъ?
Лесть услаждала мою слабость, и я рѣшился ждать. Но
Модестъ не ждалъ, а дѣйствовалъ, не сообщая мнѣ сна-
чала ничего.
Однажды всѣ были у обѣдни; я читалъ въ залѣ у окна;
Катюша отворила дверь изъ коридора и, показывая ябло-
ко, которое ѣла, сказала:
— Видите, вы все говорите, что я васъ любить не хочу,
а я вотъ ѣмъ яблоко ваше. Вы его обгрызли и бросили
въ дѣвичьей, а я его ѣмъ. Вы вашему братцу любезному
скажите, чтобы онъ ко мнѣ не приставалъ. Даромъ что чу-
жой баринъ, а я все равно тетенькѣ скажу, какъ есть
на него прямо. Этакой сумасшедшій, на лѣстницѣ вдругъ
вчера схватилъ цѣловать!
— Ты была очень рада, я думаю? — сказалъ я съ горечью.
— Вонъ радость-то нашли! Онъ нехорошъ! Губастый
такой, долговязый; лицо весноватое. Ну-съ, до свидапія-съ!
Прощенья просимъ! Не взыщите на нашей деревенской про-
стотѣ-съ!
Я говорилъ объ этомъ Модесту, а онъ сталъ смѣяться и
признался, что хотѣлъ тоже испытать счастья, да видно
она въ самомъ дѣлѣ строга и недоступна.
— А славная дѣвушка! — прибавилъ онъ.
— 165 —
XII.
Великій постъ. На улицахъ таетъ. Модестъ ходитъ на
лекціи и готовится къ выпускному экзамену. Съ Дашей
онъ уже ие сидитъ .ни въ столовой подъ окномъ, ни въ
угольной комнаткѣ, гдѣ по вечерамъ горитъ малиновый фо-
нарь. Даша ходитъ по залѣ съ видомъ человѣка, способ-
наго нести одиноко ношу самаго страшнаго горя. Она ку-
ритъ, гордо поднимая голову, непріятно поджимая губы,
чтобъ не мочить папиросу, и бросаетъ на всѣхъ насъ иско-
са взгляды мимолетнаго презрѣнія. Особенно видъ ея ве-
личавъ и грустенъ и лицо ея блѣдно, когда она выходитъ
къ обѣду въ черномъ пу-де-суа съ поръ до головы. Она
сама даже говоритъ: «Я посвящаю себя навсегда черному
цвѣту7!» Потомъ опускается въ глубокое кресло, качается
на немъ и шепчетъ томно: «Мнѣ кажется... у меня спин-
ная кость аМадиёе».
— У княжны Тата, кажется, тоже болѣла спина? —спра-
шиваетъ Клаша.
Дарья Владиміровна забываетъ боль въ спинѣ, вскаки-
ваетъ и, стиснувъ зубы, уходитъ изъ комнаты. Вечеромъ
я сижу у себя одинъ во флигелѣ и читаір. Вдругъ дверь въ
прихожую растворяется съ шумомъ, портьера откинута, и
передо мною высокая, блѣдная женщина въ черномъ платьѣ!
Она рѣшилась вырвать изъ груди всякую нѣжность, лю-
бовь, жизнь, вырвать, кажется, самое сердце. Никто ей не
нуженъ болѣе! Въ рукахъ ея два дагеротипа: на одномъ
свѣтло и смѣло смотритъ Модестъ въ разстегнутомъ виц-
мундирѣ, на другомъ Клаша, пышно и не къ лицу приче-
санная, въ клѣтчатомъ платьѣ. Даша не глядитъ на ме-
ня; она молча ставитъ портреты на мой столъ и быстро
уходитъ, не сказавъ ни слова. Но словъ и не было нужно:
я понялъ ее!
Приходитъ Модестъ; увидѣвъ портреты, онъ хохочетъ,
валяясь по дивану, и говоритъ: «Умру, умру!»
Я хотѣлъ было сказать: «какъ ты скверно хохочешь!»,
— 166 —
по вспомнивъ, Ито деревня его продана съ публичнаго торга,
что отецъ его былъ обиженъ Петромъ Николаевичемъ и
моимъ отцомъ, что онъ некрасивъ и принужденъ ухаживать
за Ниной Фредовской и Раиііпе Пепшиковской, промолчалъ.
И съ Клашей прервала все и навсегда злопамятная брю,-
иетка. Но въ концѣ поста, проходя по коридору большого
дома, я слышу въ комнатѣ Клаши громкое чтеніе. Прислу-
шиваюсь...
Чтд-то изъ «Графини Монсоро».
Ольга Ивановна встрѣчаетъ меня въ залѣ.
— Вы слышали? — спрашиваетъ она.
— Что такое?
— Это чтеніе. Каково? Есть ли въ ней хоть на волосъ
самолюбія, въ этой племянницѣ, которую послалъ мнѣ Богъ?
Клавдія Семеновна полюбезничала съ ней, потому что ей
занадобился чтецъ, и она теперь надсаживается тамъ... Ка-
кое отвращеніе!
Теперь за Ольгой Ивановной очередь бросать презритель-
ные взгляды на дѣвицъ; но на пятой недѣлѣ поста дѣла
принимаютъ иной оборотъ. Пріѣзжаетъ изъ Петербурга
г. Теряевъ. Онъ бывшій товарищъ брата по полку, не-
давно вышелъ въ отставку и жилъ въ имѣніи отца своего
верстъ за 500 отъ насъ. Теперь отецъ далъ ему 200 душъ
въ шести верстахъ отъ Подлипокъ; онъ провелъ зиму въ
въ Петербургѣ и привезъ письмо отъ брата. Тетушка пла-
кала, читая это письмо; я засталъ ее еще въ слезахъ; гла-
за ея были тусклы, нижняя губа опустилась, руки какъ-то
безпомощно висѣли на ручкахъ креселъ. Ольга Ивановна
стояла около письменнаго стола и считала новыя радуж-
ныя ассигнаціи, вынимала ихъ изъ папки и разглаживала
рукой... Я бросилъ взглядъ на нихъ и подумалъ: «Сколько?
Одна сотня, 'другая, третья, десять, двадцать сотенъ. Чтд
же это такое?»
— Вотъ, дружокъ мой, полюбуйся на письмецо! — гово-
ритъ тетушка:
«Ма ігёз - сЬёге, топ айогаЫе Іапіе! (пишетъ Николай,
тотъ самый Николай, который называлъ ее годъ тому на-
167 —
задъ несносной ханжой! Легкое, но непріятное чувство
стыда мелькаетъ у меня въ душѣ. Не зная ему тогда име-
ни, я однако не забываю его и продолжаю читать).
«Къ кому обратиться мнѣ въ несчастій, какъ не къ вамъ?
Скажу откровенно, я проигрался. Низкая женщина, ко-
торую я имѣлъ несчастіе полюбить всѣми силами моей ду-
ши, бросила меня. Она блаженствуетъ теперь, но не на-
долго. Я неумолимъ во мщеніи! Я отыщу ее на днѣ мор-
скомъ! Теперь ея нѣтъ въ Петербургѣ: она за границей
со старымъ своимъ волокитой, который извѣстенъ здѣсь
какъ дуракъ и отъявленный шутъ. О, та іапіе! мнѣ не-
чего говорить вамъ, какъ я несчастливъ. Вы знаете сами,
что я долженъ былъ продать свое рязанское имѣніе, и
этотъ новый долгъ сводитъ меня съ ума. Лѣтомъ я на-
дѣюсь отдохнуть въ милыхъ Подлипкахъ».
— Въ милыхъ Подлипкахъ! Онъ не совсѣмъ еще растра-
тилъ душу...—подумалъ я.
Деньги (4,000 р. сер.) отосланы на почту. Теряевъ ѣздитъ
къ намъ .часто и употребляетъ всѣ усилія, чтобъ утѣшить
тетушку и примирить ее съ братомъ. Тетушкѣ не нра-
вится его блѣдное, изношенное лицо., его густые бакен-
барды, выдавшійся подбородокъ и плоскій носъ.
— Такая адамова голова! — говоритъ она съ досадой,
но слушаетъ его разсказы про брата и вѣритъ его почти-
тельной лести.
— Повѣрьте, Марья Николавна, онъ обожаетъ васъ! —
увѣряетъ Теряевъ.
— Добръ-то онъ добръ. У него всегда было золотое
сердце, самое чувствительное сердце,—отвѣчаетъ тетуш-
ка, задумчиво постукивая табакеркой.
Мнѣ Теряевъ казался отвратительнымъ. Если братъ мой,
почти красавецъ и цвѣтущій мужчина, добродушный и лю-
безный, могъ наводить на меня ужасъ своими ночными по-
ѣздками куда-то, небрежными отзывами о понедѣльничьи и
постахъ, своими безстыдными пѣснями,, то каково же было
слышать то же самое отъ адамовой головы? Онъ былъ
гораздо образованнѣе брата, отлично говорилъ по-фран-
168 —
цузски, немного по-нѣмецки и благоговѣлъ передъ гнуснымъ
Штраусомъ. Я затыкалъ уши и просилъ его молчать, ко-
гда онъ приходилъ во флигель и начиналъ излагать пе-
редо мной и Модестомъ свою энциклопедію.
— Вы молоды, господа, признайтесь, что вы молоды! Вы
еще бѣлый блохъ, а не черный, прыгать не умѣйте!
— Мы гордимся такой неопытностью! — возражалъ Мо-
дестъ, поднимая глаза къ небу и улыбаясь искренно, вдох-
новенно.
Я жалъ ему руку.
Но не всѣмъ Теряевъ кажется адамовой головой. Кова-
левы на эту зиму еще не переходили къ намъ: они живутъ
на своей квартирѣ и жить умѣютъ не совсѣмъ дурно. Го-
стиная у нихъ уютная, голубая; много недорогой мебели,
на столахъ и стѣнахъ много гипсовыхъ бюстовъ и неболь-
шихъ статуй на красивыхъ подставкахъ; есть и ковры,
и рояль порядочный въ столовой, и книги, а главное—мно-
го простоты и веселости. Самъ Ковалевъ не веселитъ ни-
кого; онъ умѣетъ только зарабатывать деньги и никому
не мѣшать. Теперь онъ въ статскомъ платьѣ, сбрилъ усы
и сталъ еще моложавѣе, женоподобнѣе прежняго; но
взглядъ его все такъ же сухъ и серьезенъ; онъ перемѣ-
нилъ службу и работаетъ все утро до четырехъ часовъ.
Блѣдная Оленька царствуетъ дома. Она созываетъ гостей,
угощаетъ ихъ во всякое время чаемъ и кофе, у нея можно
сидѣть, танцовать и дурачиться до двухъ часовъ ночи.
Она любезна со всѣми и ей можно привесть кого угодно—
графа, военнаго, лекаря, инженера, актера, учителя—лишь
бы онъ не былъ слишкомъ скученъ. Всѣ у нея какъ дома,
непрошенные садятся за рояль, поютъ, танцуютъ, любезни-
чаютъ; она на всѣхъ смотритъ пристально и томно, без-
престанно куритъ и дѣлаетъ рѣзкія, проницательныя за-
мѣчанія: «вы никогда ни на чемъ не остановитесь въ жизни,
я вижу это по глазамъ».—«Вы должны быть очень влюб-
чивы.»— «Вы не пишете ли стиховъ?» и т. п.
Даша очень дружна съ ней великимъ постомъ и часто,
выпросивъ человѣка, проходить съ нимъ мимо моего фли-
— 169 —
геля въ новой шляпѣ, съ муфтой, въ шелковомъ. салопѣ,
распустивъ локоны; походка ея весело волниста и движенія
головы игривы, какъ походка и движенія счастливой и бле-
стящей женщины. Черное пу-де-суа виситъ въ ея спальнѣ.
Однажды она подходитъ ко мнѣ и, привѣтливо улыбаясь,
беретъ за руку.
— Не сходить ли намъ къ Ковалевымъ? Погода слав-
ная...
Приходимъ. Теряевъ уже тамъ, и Даша садится за рояль.
Поетъ одинъ романсъ, поетъ другой и поетъ великолѣпно,
помогая себѣ и глазами и легкими движеніями стана, то
лежитъ грудью на пюпитрѣ, какъ-будто она близорука,
то откидывается назадъ, призывая всѣхъ къ жизни и на-
слажденію. «Лови, лови часы любви!..» И Теряевъ, слѣ-
дуя ея совѣту, уходитъ съ ней въ кабинетъ хозяина.
Теряевъ либералъ; онъ говорилъ, что крестьянъ не-
обходимо освободить, еще тогда, когда однимъ это каза-
лось бредомъ, другимъ мечтой, несбыточной по самой вы-
сотѣ своей, идеаломъ въ родѣ вѣчной, страстной любви,
пли бѣднаго, но честнаго русскаго гражданина.
— Что такое народъ? Народъ—машина, грубая масса,—
сказалъ однажды Ковалевъ, презрительно махнувъ чубу-
комъ.
— Нѣтъ, народъ не машина, — возразилъ Теряевъ. И,
сказавши это, онъ такъ выразительно передернулъ бро-
вями и мелькомъ взглянулъ на моего прежняго. Аполлона,
что «адамова голова» озарилась вдругъ передо мною ми-
нутнымъ лучомъ самой высшей жизни.
— Нѣтъ, народъ не машина, — повторилъ онъ еще те-
плѣе,— вы знаете, чтд сказалъ Гизо: «Здравый смыслъ есть
геній толпы!»
— Вотъ какія опъ вещи говоритъ! — подумалъ я.
Хотя я зналъ только, что Гизо—Гизо; но, вспомнивъ,
что въ «Иллюстраціи» я видѣлъ рисунокъ медали, на ко-
торой были представлены головы и руки, простертыя къ
маленькому человѣку строгаго вида на каѳедрѣ и во фракѣ,
съ надписью: «Оп реиі ериівег та іогсе, таіз оп п’ериізега
— 170 —
]'атаіз топ. сопга§е!„», вспомнивъ это, я извинилъ Дашѣ
ея легкомысленную ходьбу съ локонами мимо моего фли-
геля. Они часто спорили при мнѣ съ .Ковалевымъ. Кова-
левъ не любилъ стиховъ; признавался, что не понимаетъ
ни Фета, ни Тютчева, ни антологическихъ пьесъ Майкова
и, подло сгорбившись, какъ и слѣдовало человѣку, непони-
мающему стиховъ, восклицалъ:
— Охъ ужъ мнѣ всѣ эти охи да ахи! Пора бы бросить
это да заниматься дѣломъ!
Ни слова не возражая на это, Теряевъ прочелъ на-
изусть «Тройку» Некрасова съ такимъ искреннимъ оду-
шевленіемъ два раза сряду, что у меня морозъ пробѣгалъ
по спинѣ, когда онъ доходилъ до словъ:
Не нагнать тебѣ бѣшеной тройки!
Кони сыты, и крѣпки, и бойки,
И ямщикъ подъ хмѣлькомъ, и къ другой
Мчится вихремъ корнетъ молодой.
Послѣ этого Теряевъ сталъ для меня своимъ человѣ-
комъ. Были минуты, въ которыя я даже не могъ удержаться
отъ улыбки легкой радости, когда онъ входилъ въ ком-
нату. Но въ апрѣлѣ, послѣ святой, тетушка тронулась въ
путь съ тремя дѣвицами. Мы съ Теряевымъ провожали
ихъ до первой станціи на почтовой тройкѣ въ телѣгѣ.
Онъ разсказывалъ мнѣ о своей деревнѣ, которая всего
шесть верстъ отъ Подлипокъ, о томъ, какъ -онъ умѣетъ
жить и какъ онъ будетъ угощать меня самымъ лучшимъ
запрещеннымъ плодомъ, и прибавилъ:
— У меня, батюшка, тамъ такое древо познанія добра
и зла, что вы, отецъ, цѣлый мѣсяцъ облизываться будете.
Зирегйпе.
Древо познанія добра и зла напомнило мнѣ объ «ада-
мовой головѣ», и я невольно улыбнулся. Онъ принялъ это
за улыбку ликующаго заранѣе воображенія и, съ жаромъ
схвативъ меня за колѣно, продолжалъ:
— Да-съ, упою васъ самой квинтъ-эссепціей! Я люблю
— 171 —
васъ. Если бъ не ваше бабье воспитаніе, такъ вы были
бы отличный малый. Да я васъ передѣлаю!
Я былъ увѣренъ, что передѣлка не удастся, потому что
подъ словами «бабье воспитаніе» онъ разумѣетъ, вѣроятно,
самыя завѣтныя мысли и чувства мои, которыя я любилъ и
лелѣялъ, какъ самые нѣжные, изящные цвѣты моей жи-
зни, и только по врожденной неосторожности и дѣтской
суетности выставлялъ [на показъ, всегда съ внутреннимъ
упрекомъ и болью. Но слова «я васъ люблю» дѣйствовали
сильно. Соединивъ ихъ съ воспоминаніемъ о Гизо и воло-
сахъ, откинутыхъ за пылающія уши, я готовъ былъ самъ
полюбить еі*о. Случай спасъ меня. Навстрѣчу ѣхалъ обозъ.
— Сворачивай, сворачивай, чортъ возьми!
Передній мужичокъ спитъ ничкомъ на телѣгѣ. Еще
мгновеніе—и кнутъ въ рукахъ Теряева. Ни одного не про-
пустилъ опъ такъ, задѣлъ хотя слегка или по крайней
.мѣрѣ заставилъ откинуться въ сторону. На возвратномъ
пути я отвѣчалъ ему все только да и нѣтъ] онъ поглядѣлъ
на меня пристально и угадалъ, въ чемъ дѣло.
— А! вы не любите этого! —воскликнулъ онъ смѣясь,—
это правда; теперь оно скверно, но вотъ надо отпустить
ихъ всѣхъ и тогда можно будетъ тѣшиться. Это уже
будетъ отношеніе одной свободной личности къ другой...
XIII.
Незадолго до моего отъѣзда въ деревню, я ѣхалъ
однажды въ пролеткѣ по Кузнецкому Мосту. Вдругъ
смотрю, идетъ высокій мужчина въ черномъ пальто и сѣ-
рой шляпѣ, подъ мышкою зонтикъ. Вглядываюсь: это мой
спаситель — Юрьевъ!
— Стой! Стой!
Долго не забуду я выраженія радости на его блѣдномъ
лицѣ. і 1 і ।
Онъ сказалъ только: Володя! и протянулъ мнѣ руки.
Мы сѣли въ пролетку и не разставались до полуночи.
— 172 —
Все было перебрано, пересказано; былъ и смѣхъ, была
и невеселая бесѣда. Юрьевъ жилъ въ Хамовникахъ, въ
красномъ домикѣ съ желтыми украшеніями, у разбогатѣв-
шаго чиновника и занимался его дѣтьми. Ему не хотѣлось
поступить на казенный счетъ въ университетъ, а на свой
безъ работы онъ не могъ. Я сталъ звать его въ Под-
липки, но опъ замѣтилъ, что Подлипки не мои, «да и куда-де
мужику въ ваши антресоли забиваться!»
— Почему же антресоли? — спросилъ я смѣясь. — Пол-
но, поѣдемъ!..
— Посмотрите, — отвѣчалъ онъ, — у насъ и перчатокъ
нѣтъ.
РІ сейчасъ сымпровизировалъ:
Съ голыми студентъ руками
И съ небритой бородой
Принужденъ былъ жить трудами
У чиновника зимой...
Дальше помню только игру словъ «аристократъ» — и
«ори-стократъ». РІ, несмотря на всѣ мои мольбы, онъ остался
непреклоненъ.
Въ день отъѣзда онъ пришелъ провожать меня, былъ
серьезенъ, говорилъ мнѣ: «вернись же, Володя, скорѣе!
при тебѣ все теплѣе». Но въ ту минуту, когда я занесъ
ногу на подножку тарантаса (Модестъ уже сидѣлъ въ
немъ), онъ спросилъ: —«Позвольте мнѣ всегда звать васъ
«Донъ-Табагб?»
— Хорошо, зови, — отвѣчалъ я, не обижаясь слишкомъ,
но все-таки поморщился и прибавилъ: «Что за безсмыслица!»
— Онъ грубоватъ и, должно быть, эгоистъ, — замѣтилъ
Модестъ, когда Юрьевъ скрылся изъ глазъ.
Часть третья и послѣдняя.
Давно уже Подлипки не были такъ оживлены, какъ въ
послѣднее лѣто передъ моимъ студенчествомъ. Со всѣхъ
сторонъ съѣхались гости. Модестъ кончилъ курсъ, и мы
выѣхали съ нимъ изъ Москвы въ іюнѣ. Вслѣдъ за нами
пріѣхали братъ и Ковалевы. Теряевъ былъ тоже въ сво-
емъ имѣніи и началъ ѣздить къ намъ безпрестанно.
Утромъ отъ 9 до 12 часовъ не снимали со стола ска-
терти, самовара, кофейниковъ и чашекъ. Кто придетъ рань-
ше, кто позднѣе. Позднѣе всѣхъ приходили братъ и м-мъ
Ковалева. Всѣ шумѣли, спорили, смѣялись, разсказывали.
До трехъ часовъ разсыпались куда попало; всякій выбиралъ
себѣ общество по вкусу; образовались небольшіе кружки:
послѣ вечерняго чая всѣ ходили гулять пѣшкомъ въ поле
или. ѣздили верхомъ, въ таратайкѣ, въ телѣгѣ, въ бѣго-
выхъ дрожкахъ. Наши барышни, Ковалева и братъ боль-
шею частію были вмѣстѣ; сидѣли на антресоли у Клаши
или шумѣли при тетушкѣ въ гостиной; Ковалевъ бродилъ по
дому съ трубкой, читалъ газеты тетушкѣ и Ольгѣ Ива-
новнѣ или бесѣдовалъ съ капитаномъ, который въ сво-
бодныя минуты нерѣдко приходилъ къ намъ, несмотря на
жаръ, въ форменномъ сюртукѣ безъ эполетъ и въ высо-
кой разлатой фуражкѣ. Его Февроиыошка безпрестанно
гостила у насъ.
I
— 174 —
Мы съ Модестомъ на этотъ разъ поселились для простора
въ старомъ флигелькѣ съ изломанной печыо и полиня-
лыми обоями. Онъ стоялъ на заднемъ дворѣ, и передъ
окнами его былъ красивый широкій огородъ. Мы часто
читали тамъ съ Модестомъ или разговаривали; уходили
вдвоемъ въ садъ и въ рощу.
Сначала не было замѣтно никакой враждебности между
нами и остальнымъ обществомъ.
Модестъ иногда впрочемъ скажетъ, уходя изъ гости-
ной, гдѣ всѣ .вмѣстѣ разсказывали анекдотъ, смѣялись и
пѣли:
— Какая скука! Что за деревянное лицо у этого Ко-
валева! Сидитъ какъ кукла цѣлый день съ трубкой; а
у жены' такое выраженіе лица, что ее не слѣдовало бы-
въ порядочный домъ пускать. Братъ твой фатъ; онъ на
весь міръ смотритъ какъ на орудіе своихъ наслажденій.
Аза въ глаза не знаетъ и кутитъ въ Петербургѣ! Эта:
худая Дарья Владиміровна сидитъ въ углу со своимъ чах-
лымъ Теряевымъ... Что тутъ хорошаго? Два скелета, двѣ
голодныя кошки любезничаютъ другъ съ другомъ! Одна1
только и есть порядочная душа, это Клавдія... Она, по
крайней мѣрѣ, не глупа.
Я не соглашался съ нимъ и возражалъ ему искренно:
— Къ чему это разочарованіе? Я, признаюсь, не пони-
маю Байрона. Все это вздоръ!. Надо умѣть быть счастли-
вымъ. Надо быть твердымъ и положительнымъ... пользо-
ваться минутой. Все это ходули и румяна. Доброты и про-
стоты нѣтъ—вотъ что! Къ чему Жакъ у Запда бросился
въ пропасть? Изъ-за какой-нибудь женщины? Развѣ нѣтъ
другихъ? Жакъ былъ очень уменъ въ теоріи, по практи-
чески онъ былъ глупъ.
Говоря такъ, я иногда стучалъ кулакомъ по столу и
выходилъ изъ себя отъ досады на' людей, не понимающихъ
всю прелесть жизни.
— Ты судишь какъ богатый матушкинъ сынокъ. Тебѣ
все улыбается, — отвѣчалъ Модестъ.
Послѣ этого мы становились па сутки, па двое суше
— 175 —
другъ съ другомъ. Братъ тоже дѣлалъ иногда какія-нибудь
замѣчанія насчетъ Модеста, тоже заглаза.
— Что это у м-сье Модеста за привычка носить на шеѣ
носовые платки и при всѣхъ ходить въ такихъ клѣтча-
тыхъ шароварахъ, которыя порядочный человѣкъ только
по утрамъ подъ халатъ надѣваетъ? или:—Давно что-то
Модестъ Иванычъ не разсказывалъ, о Фредовскихъ, Пеп-
шиковскихъ, Филипповскихъ... Владиміръ, ты знакомъ съ
этими Филипповскими?..
— Филипповскихъ нѣтъ вовсе...
— Ну, все равно... Какъ ихъ тамъ, его аристократія-то?
Но братъ говорилъ все это безъ злобы; а у Модеста
лицо искажалось отъ радости, когда онъ успѣвалъ что-
нибудь подмѣтить.
Одинъ разъ только вышла ссора посерьезнѣе. Мы всѣ
пошли гулять въ поле и встрѣтили крестьянина съ-возомъ
сѣна. "Съ нами были братнины борзыя; за однимъ изъ во-
зовъ бѣжала дворняжка средняго роста. Увидавъ борзыхъ,
она бросилась сперва подъ возъ, потомъ выскочила отту-
да и побѣжала полемъ къ деревнѣ. Борзыя за нею. Барыш-
ни закричали: «Ахъ, Боже мой! разорвутъ!» Но брать за-
хохоталъ и началъ травить: «ату его! ату его!»
Борзыя наскакали, собачка завизжала и покатилась, вы-
рвалась; опять наскакали, опять покатили ее; опять она вы-
рвалась...
— Эхъ!—сказалъ кто-то около меня тихо. Я обернулся.
Хозяинъ собаки, снявши шапку, стоялъ около воза и жа-
лобно смотрѣлъ туда. Выразить не могу, что я чувствовалъ'
въ эту минуту. Даша и Клаша кричали: «Отбейте, отбейте
ее! Онѣ ее растерзаютъ!»
Оленька, мужъ ея и Теряевъ смѣялись надъ ними. Мы
съ Модестомъ бросились отбивать.
Собачкѣ вырвали клокъ мяса изъ боку и искусали зад-
нюю лапу: хромая и визжа ушла она на деревню, а борзыя
вернулись къ брату. Въ это время подошелъ къ нему Мо-
дестъ.
— Это свинство! — сказалъ оптъ 'блѣднѣя.
— 176 —
— Почему это, позвольте узнать?—спросилъ братъ, вѣж-
ливо склоняясь къ нему.
— Потому что... Это понятно!.. Что тутъ (Модестъ за-
дыхался отъ гнѣіва) у мужика...
— А! — воскликнулъ братъ:—понимаемъ! Это гуман-
ность, — прибавилъ онъ немного въ носъ.—А? это гуман-
ность! Такъ ли я произношу? Рагсіоп!.. Я вѣдь человѣкъ не
ученый...
Модестъ посмотрѣлъ на него съ презрѣніемъ и пока-
чалъ головой.
— А если бъ хозяинъ этой собаки да васъ бы кнутомъ
хорошенько или лицо бы вамъ все разбилъ?
Глаза у брата помутились; онъ схватилъ Модеста за
руку и прошепталъ:
— Какъ? мужикъ? Да я бы его туда запряталъ, куда
воронъ костей не заносить!—Послушай ты,—продолжалъ
онъ, обращаясь къ мужику, который между тѣмъ побрелъ
за своимъ возомъ,—ты какъ смѣешь водить собакъ, ко-
гда господа ходятъ гулять?
Мужикъ поклонился.
— Я, 'батюшка, Николай Александрычъ, 'не зналъ, что
вы изволите гулять.
Братъ остылъ.
— Слушай,—сказалъ онъ,—впередъ чтобъ этого не было.
Мы ушли съ Модестомъ домой. Остальные продолжали
прогулку.
Но скоро новыя впечатлѣнія заставили забыть исторію
бѣдной собачки.
П.
Самой любимой рагііе йе ріаізіг нашего общества были
прогулки пѣшкомъ въ Лобаново, къ Кольевымъ. Лобаново
отъ насъ всего полторы версты. Черезъ деревню протекаетъ
ручей; есть березовая роща за овинами; много большихъ
луговъ; а домикъ капитана покрытъ соломой и стоитъ за
ракитами на склонѣ горы. У капитана есть небольшой садъ.
— 177 —
Теряевъ тамъ часто гулялъ съ Дашей по вечерамъ, ухо-
дилъ съ нею въ поле далеко. Клаша хохотала въ углу
съ Февроныошкой, а мы съ Модестомъ слушали разска-
зы капитана о его походахъ, о томъ, какъ дѣвки любили
ихъ въ Украйнѣ, какъ онѣ разъ съ воемъ провожали полкъ,
такъ что ихъ палочьемъ солдаты вернули домой. Иногда
всѣ вмѣстѣ играли въ горѣлки, въ четыре угла, пѣли хо-
ромъ, танцовали подъ капитанскую гитару.
Модестъ, впрочемъ, часто оставался дома или уходилъ
прежде другихъ домой. Ревность грызла меня иногда, но
Катюша была мила со мной, повторяла старыя обѣщанія,
и я вѣрилъ ей. Однажды молодежь наша ужасно расхо-
дилась въ Лобановѣ. Оленька Ковалева отлично умѣла пред-
ставлять и передразнивать. Опа то разсказывала про одно-
го барина, который былъ влюбленъ въ нее и говорилъ
ей басомъ: «я съ этого дня съ вами на другой ногѣ»; то
представляла, какъ такая-то старая дѣвушка танцуетъ ма-
зурку и хохочетъ въ тактъ отъ радости. За ней поднялся
Теряевъ; онъ тоже былъ мастеръ на эти дѣла; мы всѣ
просто задыхались и плакали отъ смѣха. Модестъ долго
былъ 'задумчивъ, но вдругъ и онъ вздумалъ- выйти на сце-
ну, сѣлъ посреди комнаты и сталъ представлять какого-то
учителя. Больно было смотрѣть на него, голосъ его дро-
жалъ, онъ забывалъ даже, что нужно говорить, тянулъ...
всѣ изъ учтивости улыбались. Наконецъ онъ вскочилъ со
стула, 'захохоталъ одинъ и, вскрикнувъ: «Преуморительная
была фигура!», вышелъ вонъ и скрылся.
Немного выждавъ, я поспѣшилъ домой; я полагалъ, что
онъ страшно страдаетъ. Во флигелѣ его не было; я пошелъ
въ садъ, но, увидавъ издали на сажалкѣ розовое платье
Катюши, забылъ о немъ и бросился къ ней.
Катюша мыла какіе-то воротнички, присѣвши на пло-
тикѣ, и пѣла вполголоса очень грустно: Ты поди, моя коро-
вушка, домой. Я раздвинулъ лознякъ. Вообразите мое удив-
леніе, мою досаду: Модестъ лежалъ подъ кустомъ.
Онъ улыбнулся какъ счастливый соперникъ. Катюша
обернулась, засмѣялась тоже и сказала:
Леонтьевъ,гт. I.
— 178 —
— Ну! всѣ притащились!
— Ты будто и не рада?—неосторожно спросилъ Модестъ.
Катюша сурово посмотрѣла на него.
— Ужъ пожалуйста! Скучно слушать даже... Мало я васъ
отсюда гнала. Объ одномъ васъ прошу: отстаньте отъ ме-
ня. Вы все лѣзете ко мнѣ, а не я къ вамъ. Мнѣ, можетъ
быть, цѣлый день отъ однихъ людей покоя нѣтъ, все ко
мнѣ съ вами пристаютъ. Чортъ знаетъ, что плетутъ.... Рада!
Есть чему радоваться, скажите пожалуйста! Какую радость
нашелъ!
— Ну, матушка, понесла ахинею!—возразилъ Модестъ,
съ пренебреженіемъ взглянулъ па нее и всталъ.
Мы вышли съ нимъ изъ лозняка.
— Груба!—сказалъ Модестъ,—не будетъ изъ нея толку!..
— Какого же ты хочешь отъ нея толку?..
— А ты?
— Я? Я бы желалъ только имѣть ее любовницей...
— И ты находишь подобное желаніе нравственнымъ?
— Года черезъ два я буду въ состояніи обезпечить ее...
— Нѣть!—продолжалъ Модестъ, и лицо его проясни-
лось,— я не. такъ понимаю нравственность. Ахъ, если бъ 'я
могъ всѣхъ судить по своему благородству!..
— Для чего же ты уходишь рано изъ Лобанова или
остаешься здѣсь, когда мы идемъ?
— Дѣлай свое дѣло,—'Отвѣчалъ онъ,—а я свое. На чьей
улицѣ будетъ праздникъ, увидимъ послѣ. Я не сержусь
на тебя, и ты не сердись....
Такое условіе было въ моемъ вкусѣ, и мы остались
друзьями.
Но мнѣ противна была настойчивость: я находилъ ее
унизительнымъ дѣломъ; то по цѣлымъ недѣлямъ не го-
ворилъ съ Катюшей, то, собираясь остаться вечеромъ въ
Подлипкахъ и мѣшать Модесту, не могъ устоять противъ
улыбки брата и его голоса, когда онъ говорилъ мнѣ:
— Ну» НУ, бери фуражку! Ѣдемъ къ Теряеву.
Или: । " 1
— Володя, что жъ ты въ Лобаново съ нами? ,
— 179 —
А Модестъ шелъ своей дорогой, и хоть многіе замѣчали,
что у него есть что-то съ Катюшей, хотя сама тетушка
сдѣлала ей выговоръ за то, что она мало принесла грибовъ
изъ рощи, и прибавила даже: «не грибы на умѣ, мать моя, не
грибы!», но скандала не было еще никакого.
: ; III.
Ковалевъ уѣхалъ въ Москву, обѣщая вернуться въ по-,
ловинѣ августа за женой. Безъ него еще стало замѣтнѣе,
что братъ ухаживаетъ за Оленькой. Даже и я, иеумѣвшій
тогда ничего подозрѣвать, началъ обращать на нихъ вни-
маніе. Модестъ, который былъ и опытнѣе, и меньше занятъ
собою, чѣмъ я, и тутъ пособилъ мнѣ.
— Уѣхала кукла, — сказалъ онъ, — теперь левъ нашъ
потѣшится!
И точно. Николай ходилъ гораздо чаще прежняго съ
Оленькой по залѣ и по саду; въ рощахъ они старались
удаляться отъ другихъ; вечеромъ на балконѣ просиживали
по цѣлымъ часамъ вдвоемъ, и всѣ остальные старались
не мѣшать имъ, уходили съ балкона, не вмѣшивались въ
ихъ разговоры. Съ другой стороны, Теряевъ все настой-
чивѣе и настойчивѣе увивался за Дашей, привозилъ ей
йоты, книги, ѣздилъ съ ней верхомъ въ нашихъ малень-
кихъ кавалькадахъ. Они часто всѣ четверо удалялись въ
комнату Ковалевой, и мы слышали тамъ смѣхъ и пѣніе
хоромъ страстныхъ или грустныхъ романсовъ: «Когда все
пируетъ и блещетъ вокругъ» или «Что затуманилась, зо-
ренька ясная». Ольга Ивановна не слѣдила за племянни-
цей, она .Надѣялась на Теряева и говорила о немъ такъ:
, — Мнѣ кажется, что въ этой головѣ сосредоточивается
весь человѣкъ нашего времени!
Клаша иногда принимала участіе въ этихъ сборищахъ,
иногда сидѣла у’ себя наверху съ Февроньюшкой, вы-
шивала съ нею вмѣстѣ въ пяльцахъ бархатнымъ швомъ
12*
— 180 —
великолѣпный дорож'иый мѣшокъ для брата и въ часы
отдыха ѣла съ ней толокно и землянику со сливками. Мы
съ Модестомъ «чаще бывали у нея, чѣмъ у Ковалевой.
— Знаешь, — сказалъ онъ мнѣ однажды, — Николай Але-
ксандровичъ сегодня ночью въ халатѣ пробрался черезъ
дѣвичью Къ Ковалевымъ.
— Неужели?
— Спроси у Катюши. Половицы скрипятъ въ кори-
дорѣ. Она проснулась и смотритъ: крадется въ туфляхъ
и въ своемъ львиномъ халатѣ. Надобно будетъ поздравить
мосье Ковалева съ куафюрой! А что бы брякнуть ему
хоть письмецо: такъ молъ и такъ?
— Не можетъ быть. У нея ребенокъ спить въ комнатѣ;
дѣвочка ужъ велика...
— Э! пустое! Захотятъ, такъ дѣвочка ничего не узнаетъ.
Ужъ не хватить ли письмомъ?
Лицо его опять исказилось.
— Нѣтъ, не дѣлай этого. Ковалевъ хоть и маленькій,
а сердитый, какъ бы онъ не надѣлалъ чего-нибудь брату.
— Не безпокойся! Дуэли пе будетъ: всѣ фанфароны,
подобные твоему брату, сѣрковаты.
— Перестань, ты ужъ слишкомъ на него нападаешь.
Что ты завидуешь ему, что ли?
— Мнѣ и даромъ это привидѣніе не нужно, — гнѣвно
возразилъ Модестъ, взялъ арапникъ и ушелъ въ поле.
Въ теченіе нѣсколькихъ минуть опъ былъ мнѣ про-
тивенъ; йо часа черезъ два послѣ; этого я случайно уви-
далъ его черезъ садовый заборъ на лугу около рощи;
опершись па заборъ, я долго смотрѣлъ, какъ онъ уходилъ
не торопясь до дорогѣ въ орѣшникъ. Опъ шелъ, повѣся
голову, такъ одиноко, невинно и безвредно, твиновое пальто
его было такъ не ново и не модно, лугь такъ зеленъ и
свѣжъ, что я помирился съ нимъ.
Я разсказалъ Клашѣ про ночное приключеніе брата.
Она ахнула, покраснѣла, но сказала, что не вѣритъ и что
па сплетни этихъ горничныхъ нельзя полагаться; но по-
томъ задумалась чтд-то и загрустила.
— 181 —
Между тѣмъ враждебность обозначалась все яснѣе п
яснѣе. Братъ называлъ насъ съ Модестомъ прямо въ гла-
за министерствомъ народнаго просвѣщенія. Выйдемъ по-
утру къ чаю, онъ раскланяется съ нами, подастъ намъ обѣ
руки разомъ и скажетъ:
— А! министерство народнаго просвѣщенія!
Мнѣ это не нравилось, но я улыбался, потому что не
могъ устоять противъ его улыбки, которую мнѣ бы хо-
тѣлось назвать цвѣтущей улыбкой. Модестъ отвѣчалъ ему
молчаніемъ и презрѣніемъ. Для ссоръ и разногласій было
много случаевъ. Во всемъ мы расходились. Вкусъ, мнѣнія,
понятія — все было разное. Поѣхали, положимъ, ко все-
нощной.’ Тетушка и Ольга Ивановна стали на обыкновен-
ныхъ мѣстахъ своихъ въ большой церкви. Наши дѣвицы,
м-мъ Ковалева и Теряевъ остались въ заднемъ придѣлѣ
нарочно, чтобъ удобнѣе разговаривать. Сначала и мы съ
Модестомъ стояли около нихъ; Теряевъ что-то шепталъ
дамамъ, а тѣ давились отъ смѣха и закрывались плат-
ками. Въ придѣлѣ было мало народу, только изрѣдка силь-
ный взрывъ смѣха заставлялъ оборачиваться назадъ сѣ-
дого и сухого старика, который молился громко и усердно
въ темномъ углубленіи окна. Модестъ толкнулъ меня лок-
темъ и, показавъ на нихъ глазами, покачалъ головой и
сказалъ:
— Отойдемъ къ окну, туда, къ старику.
Я сначала не послушался, но когда братъ, развалив-
шись на креслѣ, за которымъ онъ нарочно посылалъ ста-
рика, вынулъ изъ кармана какую-то книгу и началъ чи-
тать громко то мѣсто, гдѣ отецъ и мать героини зани-
маются наверху мозолями, я тоже отошелъ отъ нихъ. Те-
ряеву и брату и этого было мало; подъ конецъ всенощной
они пошли въ большую церковь, при всемъ народѣ серь-
езно и набожно становились на колѣни передъ налоемъ,
на которомъ лежалъ образъ, крестились, падали ницъ
и прикладывались. Дамы едва-едва удерживались отъ
смѣха.
—Стдитъ все это разсказать тетушкѣ! — замѣтилъ я
Модесту.
— 182 —
— Богъ съ ними!—отвѣчалъ Модестъ, — старухѣ бу-
детъ больно, а мерзавцевъ не исправишь.
Капитанова Февроныошка была очень смѣшлива, робка
и добродушна. Испугать ее можно было всѣмъ: прыгнулъ
вдругъ кто-нибудь около нея, стукнулъ, ахнулъ изъ угла,
тронулъ ее сзади — довольно, Февроныошка1 уже кричитъ
благимъ матомъ. Стдитъ сдѣлать гримасу передъ ней или
разсказать ей діа ухо что-нибудь не совсѣмъ пристойное и
забавное — Февроныошка и пошла киснуть и кататься.
Братъ любилъ ее или, лучше сказать, любилъ забавляться
ею. Онъ при всѣхъ цѣловалъ ее насильно, звалъ ее вся-
чески: «Ховрпнька, Февра, Фебруаръ, Ятіуаръ!» Игралъ съ
ней въ карты, въ фофаны, въ дураки, въ зѣваки; если она
проигрывала, онъ надѣвалъ на нее колпакъ изъ сахар-
ной 'бумаги или кричалъ ей прямо въ лицо, какъ будто
зѣвая: «зѣв-а-а-ка, зѣв-а.-а-ка».
Разъ въ дождливый вечеръ вздумали мы вмѣстѣ играть
въ залѣ въ горѣлки, въ жмурки, въ четыре угла. Потомъ
уже начали возиться и бѣгать какъ попало. Даже Мо-
дестъ разыгрался. Мы гонялись за дамами по всѣмъ ком-
натамъ; онѣ прятались отъ насъ въ шкафы, за кровати.
Тетушка и Ольга Ивановна сидѣли въ залѣ, любуясь на
насъ. Февронья сѣла на полъ за спинку тетушкина кресла
и прикрылась концомъ оконной занавѣски. Братъ выта-
щилъ ее оттуда и закричалъ:
— А, Ховря, Ховря! вы смѣете меня такъ мучить... Вотъ
вамъ за это.
И онъ толкнулъ ее къ Теряеву, Теряевъ къ нему, онъ
опять къ Теряеву... Ховря сначала смѣялась, потомъ про-
сила перестать, потомъ вдругъ присѣла на полъ и за-
плакала. Братъ поднялъ ее и хотѣлъ поцѣловать, но она
отклонилась и тихо сказала:
— Развѣ такъ шутятъ? Еще какіе люди!
Закрылась платкомъ и пошла къ коридору. Даша под-
бѣжала къ нёЙ, обняла ее и увела наверхъ.
Братъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ и воскликнулъ: «Вотъ
тебѣ разъ! Каковъ Фебруаръ?» и, равнодушно напѣвая
что-то, сталъ ходить по залѣ.
— 188 —
— Напрасно, Коля, ты тактъ неостороженъ, —начала те-
тушка...
Но въ эту минуту вышелъ изъ угла Модестъ и обра-
тился къ брату:
— А вѣдь вы, Николай Александрычъ, не сдѣлали бы
этого съ княжной Н. или съ графиней В.?
— Что-съ? — спросилъ братъ, сбираясь, должно быть,
съ мыслями.
— Вы слышали, что я сказалъ...
— Чтб-съ? княжна? Я полагаю, что здѣсь дѣло зави-
ситъ не отъ княжны, а отъ понятій, отъ піапіёг,е <Гёіте...
Повѣрьте, опа все это проститъ и очень будетъ довольна
мной...
— А если бъ у нея былъ братъ, который бы...—закри-
чалъ Модестъ громовымъ голосомъ и сдѣлалъ движеніе
рукою...
— Ахъ, мать моя!—воскликнула тетушка, — какъ за-
кричалъ!.. Что съ тобой?
Модестъ стоялъ блѣдный и звѣрски смотрѣлъ на брата.
Братъ былъ спокойнѣе; не вынимая рукъ изъ кармановъ,
онъ отвѣчалъ:
— Тотъ, кто бы это сдѣлалъ, не былъ бы живъ.
И ушелъ въ свою комнату.
Послѣ я узналъ, что братъ наканунѣ предлагалъ Ка-
тюшѣ деньги и золотую брошку; она отказалась отъ нихъ
и потомъ, когда проходила безъ насъ съ Модестомъ и безъ
тетушки черезъ залу, братъ при Ковалевой и дѣвицахъ
сперва заставилъ ее поцѣловать у себя руку, а потомъ
подставилъ ей ногу такъ, что она растянулась какъ нельзя
грубѣе и ушибла себѣ колѣно.
IV.
Февронья такъ оскорбилась, что на другой день ушла
рано утромъ домой. За чаемъ всѣ стали дѣлать выговоры
брату.
— 184 —
— Во время шутки надо удерживать себя въ грани-
цахъ,— замѣтила Ольга Ивановна.
— Она очень долго плакала,—прибавила Даша.
Цлаша сказала, что не могла уговорить ее остаться; Мо-
дестъ молчалъ, а я совѣтовалъ брату сходить въ Лобаново
извиниться.
Николай засмѣялся и отвѣчалъ:
— Теперь жарко, а ужо пойдемте всѣ вмѣстѣ.
Часовъ около восьми вечера привели Ховриньку изъ
Лобанова; Николай шелъ съ ней подъ руку впереди всѣхъ.
— Вотъ она сердитая Ховря! — воскликнулъ братъ,
вводя ее въ гостиную къ тетушкѣ.
— Что это ты, мой дружокъ Ховря, вздумала каприз-
ничать?— спросила тетушка, когда та подошла къ ея ру-
кѣ.— Вѣдь ты знаешь, здѣсь всѣ тебя любятъ.
— Да онѣ-то не всѣхъ одинаково любятъ,— замѣтилъ
Теряевъ. — Онѣ обуреваемы .страстью къ одному...
Всѣ захохотали... Ховря тоже засмѣялась и покрас-
нѣла... Братъ присталъ къ ней: — Какъ? Какъ, Ховря? Вы
влюблены?..
— Ей Богу, ей Богу — нѣтъ... ей Богу нѣть! Это...
— Значитъ я лгу? — перебилъ Теряевъ, — а наволочка?
— Что, что? что такое наволочка? какая наволочка?
— Не говорите! Ей Богу! Ахъ! Василій Петровичъ...
какъ это можно... Это неправда...
—Позвольте, позвольте, — продолжалъ Теряевъ, — Фев-
ронья Максимовна сшила себѣ, Николай Александрычъ, по-
душку изъ шелковой подкладки вашего стараго халата,
покрыла ее бѣлой, самой бѣлой наволочкой и ни за что
на другой подушкѣ заснуть не можетъ.
Всѣ опять хохочутъ.
— Ахъ, Ховря! Ахъ, Ховря!!
— Неправда, ей Богу, неправда...
Въ это время Клаша съ Ковалевой вошла въ залу;
я за ними; скоро и Даша съ Модестомъ пришли туда же...
— Какъ я не люблю, когда такъ пристаютъ!—сказала
Клаша Ковалевой.
— 185 —
— Вотъ сострадательная душа! — воскликнула Кова-
лева,—Ховря очень рада; она готова все перенести, чтобы
только бывать здѣсь. Ты, Клаша, ужъ слишкомъ чувстви-
тельна. А еще соперница!
Клаша вспыхнула.
— Не знаю, кто больше соперница, вы или я!
— Это почему же?
Ковалева перемѣнилась въ лицѣ.
— Полноте, полноте!—продолжала Клаша,— все по-
нятно, все видно... очень видно (я дернулъ ее за рукавъ).
Но у нея уже сдѣлались тѣ злые глаза, которыхъ я
не любилъ; она начала потирать и пожимать одну руку
другой (у нея это вѣрный признакъ сильнаго волненія)
и продолжала:
— Повѣрьте, я знаю и понимаю больше, чѣмъ вы ду-
маете.
Ковалева устремила на нее неподвижный, наглый взоръ,
скаредно вытянула впередъ свое поблекшее и правильное
лицо и, помогая себѣ движеніями рукъ, отвѣчала быстрымъ
полушопотомъ:
— Что вы? что вы хотите этимъ сказать? Вы думаете
испугать меня? Нѣтъ, вы меня не испугаете! Знаю, знаю
я. Вы хотите увѣрить всѣхъ, что я влюблена въ Николая
Александрыча, что онъ за мной ухаживаетъ. Такъ что же
въ этомъ? Здѣсь тайны нѣтъ никакой. Я вольна дѣлать,
что хочу. Одинъ мужъ можетъ судить меня...
— Что вы раскричались! — возразила Клаша улыбаясь.—
Вы сами все сказали теперь.
— Полноте, тезйатез,—замѣтила Даша.—Что за ссоры!
Еі, сопппе с’езі ѵиідаіге!
— Я ужъ не знаю, что тамъ ѵи!§аіге, — грубо продол-
жала Ковалева, — а я не хочу, чтобъ она говорила вздоръ.
Ну, можно ли такъ глупо смѣшивать позволительное кокет-
ство Богъ знаетъ съ чѣмъ!
Она махнула рукой и ушла.
Модестъ все время ходилъ по залѣ и былъ, казалось,
очень радъ; онъ то жался къ стѣнѣ какъ человѣкъ, ко-
— 186 —
торый боится, то подмигивалъ мнѣ, то притравливалъ шо-
потомъ, то молча закидывался назадъ, схватившись за бо-
ка, какъ помирающій со смѣха. Даша, напротивъ того, была
очень недовольна.
—• Все отъ зависти ты это, Клаша...—сказала она.
— Ахъ! пожалуйста, вы не мѣшайтесь! —возразила Кла-
ша:— вы всѣ за одно! Теряевъ и Николай Александрычъ
помогаютъ другъ другу.
—Интригантка! дрянь этакая!
Съ этимъ словомъ Даша ушла за Ковалевой... Меня
занимала тогда эта распря; безъ всякой горечи смотрѣлъ
я на нихъ; но на другой день дѣло приняло серьезный
оборотъ.
V.
Сплетня дошла до тетушки. Мы съ Модестомъ упросили
Клашу еще разъ побожиться, что она не выдастъ Катю-
шу, и она сдержала свое слово при всѣхъ объясненіяхъ,
такъ что ясно ничего не было -высказано о ночной про-
гулкѣ брата... Но объясненія слѣдовали за объясненіемъ...
Сперва объяснялись еи іёіе-а-іёіе братъ въ саду съ Кова-
левой; братъ вернулся угрюмый, крутилъ усы и, встрѣ-
тивъ меня, спросилъ: «гдѣ эта толстая сплетница?»
— Кто?
— Клавдія Семеновна.
— Клаша у себя наверху, — отвѣтилъ я кротко,—не
ходи къ ней, Николай, пожалуйста... не брани ее. Она,
право, тебя любитъ.
Я хотѣлъ взять его руку, но онъ отдернулъ ее и ска-
залъ:
— Нельзя ли безъ тандресъ? Я до нихъ не охотникъ.
Ты объ ней, впрочемъ, не безпокойся, я не стану всту-
пать въ объясненія съ этакой горничной дѣвкой!
Даша вызвала Ольгу Ивановну на балконъ и шепталась
съ нею; обѣ шептались съ тетушкой въ спальнѣ. Модестъ
— 187 —
пропалъ куда-то; я сбирался тоже пошнырять гдѣ-нибудь
по задамъ, въ надеждѣ встрѣтить Катіошу у пруда или
за людской и завести ее хоть на минуту во флигель. Вдругъ,
слышу, меля ищутъ, зовутъ. Что такое?
— Клавдія Семеновна проситъ васъ къ себѣ.
Прихожу. Клаша съ письмомъ въ рукѣ сидитъ у окна;
глаза ея красны.
— Прощай! — говоритъ она мнѣ, протягивая руку.
— Чтд съ тобой?
— Вотъ письмо, — продолжаетъ Клаша, — это къ Марьѣ
Николаевнѣ... Читай...
«Я вижу, что я въ вашемъ домѣ лишняя. Здѣсь никто
меня не любитъ, всѣ пренебрегаютъ мною; можетъ быть
я сама этому виной... мой непріятный характеръ. Я нико-
го не виню и благодарю васъ тысячу разъ за все то, что
вы для меня сдѣлали... Васъ, сѣёге шатай, я никогда не
забуду; но позвольте мнѣ ѣхать къ сестрѣ. Тамъ мое на-
стоящее мѣсто. Я буду тамъ жить небогато, но что жъ
дѣлать! Всякому своя судьба...»
Тетушка согласилась, и всѣ стихли.
Было ли мнѣ жалко разставаться съ Клашей? Снача-
ла нѣть. Я любилъ еще ее по старой привычкѣ; но она
судила иногда убійственно, и будь она еще во сто разъ
свѣжѣе, добрѣе къ котятамъ и щенкамъ, я все бы не про-
стилъ ей многаго. Еще недавно унизилась она въ моихъ
глазахъ похвалами Теряеву.
—. Онъ очень некрасивъ, но я понимаю, что въ него
можно влюбиться, — сказала она, и ничѣмъ я не могъ вы-
бить изъ нея этого мнѣнія.
— Истасканъ, блѣденъ, худъ, — говорилъ Я...
Она отвѣчала, что румянецъ приличенъ только маль-
чишкамъ.
— Дурно одѣвается: панталоны натянуты на штрипкахъ
и морщатъ кругомъ...
— Женщины въ такія тонкости вашего туалета не вхо-
дятъ.
— Мужиковъ билъ кнутомъ...
— 188 —
— Да развѣ больно? Эго онъ шутя...
— Развратенъ.
— Всѣ мужчины такіе... И ты самъ... сколько разъ я
тебя встрѣчала съ Катюшей!
Ну можно ли любить ее послѣ этого? Поди объясни
ей разницу между моими сношеніями съ чуть расцвѣтшей,
полудикой подругой дѣтства и какими-нибудь происками
блѣднаго атеиста!
VI.
За день пли за два до отъѣзда Клашп все смягчилось,
повеселѣло; за вечернимъ чаемъ, вернувшись съ прогулки,
всѣ много смѣялись и разговаривали. Я смотрѣлъ па са-
моваръ, на тѣни знакомой формы па стѣнѣ, смотрѣлъ ла
выразительное лицо брата, на Оленьку и Клашу, и мнѣ ста-
новилось вдругъ такъ жалко, такъ обидно за Подлипки,
что всѣ ихъ покидаютъ... Клаша по-старинному взглянула
на меня пристально и улыбнулась; я думалъ — опа поняла
меня, и вздохнулъ.
Послѣ чая Ольга Ивановна сѣла за рояль, п начались
танцы. Братъ канканировалъ; онъ былъ моимъ визави, а
дамой моей была Клаша. Онъ, какъ ни въ чемъ не бывало,
бралъ ее за руки, за станъ, кружился съ ней, когда при-
ходилось; мнѣ казалось, что она была смущена. Когда кон-
чились танцы, я вышелъ на балконъ посмотрѣть на звѣздное
небо и освѣжиться. Не успѣлъ я облокотиться на перила,
какъ кто-то подошелъ и взялъ меня ласково и тихо обѣ-
ими руками за голову. Я обернулся и увидалъ Клашу,
Взглядъ ея, обращенный къ небу, казался выразительнѣе
обыкновеннаго. Потомъ она прилегла къ моему плечу; въ
первый разъ позволила она себѣ такую сердечную ласку.
Я обнялъ ее молча. Въ эту минуту большой серебристый
тополь, который стоитъ у насъ въ палисадникѣ передъ
балкономъ, зашевелился, зашумѣлъ вдругъ какъ живой
и смолкъ.
— Прощай, прощай, Подлипки! — сказала Клаша.
— 139 —
— Не уѣзжай. Полно... Развѣ тебѣ моей любви не до-
вольно?..
— Твоя любовь —не любовь, а дружба... Прощай, про-
щай, Подлипки!..
Модестъ вышелъ на балконъ.
— Уговори ее остаться, — сказалъ я, ему.
Модестъ подошелъ медленно, нагнулся къ Клашѣ, посмо-
трѣлъ ей въ лицо и пожалъ ей руку.
— Ты судишь такъ потому, что слишкомъ молодъ, — ска-
залъ онъ. — Ѣхать надо во что бы то ни стало. Знаешь ли
ты, что такое презрѣніе къ самому себѣ, къ собственной’
слабости, Владиміръ?..
— Э! все это вздоръ! романтизмъ! Надо быть просто
веселымъ...
— Легко сказать! Нѣтъ, душа, это не романтизмъ; узна-
ешь ты и самъ когда-нибудь обо всемъ этомъ. Видишь,
она молчитъ? Клавдія Семеновна! (Клаша закрылась плат-
комъ) . Видишь, она лучше твоего понимаетъ жизнь'. Плачьте,
но помните, что Богъ намъ далъ волю! — прибавилъ онъ
и ушелъ.
Низенькая свѣтло-лиловая комната па антресоляхъ опу-
стѣла... Кровать Клаши была безъ тюфяка; кисейныя зана-
вѣски сняты съ оконъ; темная шифоньерка съ мѣдными
кольцами и полосами пуста; только нѣсколько обрывковъ
кисеи и холстинокъ, старые башмаки и разбитая мыльни-
ца напоминали о Клашѣ. На стѣнѣ осталась большая кар-
тина въ старинной деревянной рамкѣ — огромная бородатая
голова Леонида Спартанскаго въ каскѣ, надъ которой чер-
нымъ карандашомъ трудился когда-то братъ, еще кадетъ.
Мы съ Модестомъ только что проводили Клашу до первой
станціи. Мы ѣхали верхами около тарантаса; Клаша, спря-
тавшись въ подушки, плакала. Старушка Аксинья прово-
жала ее до города.
Послѣдній разъ привставъ посмотрѣла. Клаша съ горы
на садъ и рощу: они слились уже въ одну зеленую полосу.
Я стоялъ одинъ въ ея пустой комнатѣ и глядѣлъ на
Леонида, какъ вдругъ вошла туда Ковалева.
— 190 —
— Я тебя вездѣ ищу, — сказала она, — а ты здѣсь гру-
стишь. Пойдемъ-ка въ садъ... У меня до тебя есть просьба...
Никто не могъ быть мнѣ такъ противенъ въ эту ми-
нуту, какъ эта наглая, блѣдная львица. Чувство мое было
поругано ея приходомъ. Нечего дѣлать, однако — подалъ ей
руку, и мы пошли въ садъ.
— Попроси тетушку,—начала она,—чтобъ она уговорила
твоего брата уѣхать отсюда... Это для его пользы. Мнѣ
самой, согласись, неловко... Пріѣдетъ мой мужъ... Пріятель-
ница твоя наплела...
— Развѣ онъ ревнивъ?..
— И да, и нѣтъ... Мы давно предоставили другъ другу
полную свободу... Кто изъ насъ первый былъ виноватъ—»
Богъ знаетъ... Я кокетничала, онъ кутилъ исподтишка. Мы
живемъ дружно, ты знаешь; но онъ ненавидитъ сплетни и
скандалъ. И кто это любитъ, посуди самъ? На него нахо-
дятъ минуты, онъ такой вспыльчивый, что я ни за что не
поручусь...
Черезъ недѣлю или двѣ братъ уѣхалъ, а Ковалевъ вер-
нулся въ половинѣ августа.
VII.
Съ Катюшей у насъ во все это время было ни то, ни
сё... Однажды я зашелъ въ чуланъ, гдѣ за перегородкой
висѣли платья нашихъ горничныхъ и хранились ихъ по-
житки. Я видѣлъ, что Катюша прошла туда. Она сидѣла
на полу передъ сундукомъ.
— Вотъ, — сказала она, — платочекъ, который вы мнѣ
третьяго года подарили... Шутка сказать, сколько време-
ни я васъ вожу!..
— Да, пора бы образумиться, — отвѣчалъ я,—пойдемъ
сегодня послѣ ужина въ садъ...
Катюша задумалась; лицо ея стало грустно; она взяла
меня за руку и молчала, опустивъ глаза... Я продолжалъ
убѣждать ее... Она все молчала, изрѣдка вздыхая... Вдругъ
- 191 —
дверь скрипнула; мы обернулись — Модестъ стоялъ передъ
нами, Катюша встала и покраснѣла...
— Нѣтъ, — сказалъ Модестъ, — она не пойдетъ гулять съ
тобою.
— Отчего это?
Модестъ посмотрѣлъ на Катюшу и опять повторилъ,—
нѣтъ, она не пойдетъ! Катюша стояла у стѣны и, опу-
стивъ глаза, перебирала руками фартукъ...
— Не правда ли, Катя, ты не пойдешь? — спросилъ онъ.
Они обмѣнялись взглядами; она вздохнула...
— Пойдемъ отсюда, — сказалъ мнѣ Модестъ, — зачѣмъ ёй
дѣлать вредъ?.. Кто-нибудь увидитъ насъ. И безъ того
много болтовни и грязи...
Я не понималъ, въ чемъ дѣло, и прямо оттуда, сгоряча,
пошелъ къ тетушкѣ просить денегъ.
— Двѣсти рублей довольно,—думалъ я,—заплачу дядѣ
за ея выкупъ... Остальное на подарки. Устрою ее въ
Москвѣ...—Слово за словомъ, дошло у насъ съ тетушкой до
ссоры.
— На чтд тебѣ такая' куча денегъ?..
— Это мое дѣло, тетушка, на что...
— Погубишь, погубишь ты себя! Ужъ случится съ то-
бой что-нибудь, какъ съ дядей, съ Модестовымъ отцомъ!..
Я вижу давно, что у тебя вкусы низкіе... Все больше съ про-
стонародьемъ...
— Не всѣмъ имѣть благородные вкусы: надо кому-нибудь
и низкіе имѣть... Всѣ мои знакомые, Синевскій, Яницкій,
Кирѣевъ, сами получаютъ доходы съ своихъ имѣній. Я
одинъ только до тридцати лѣтъ буду въ пеленкахъ ходить!
И не требую даже всего, а вотъ пустую сумму прошу и ту
затрудняетесь дать. Вы говорите всегда, что я не могу еще
самъ заниматься хозяйствомъ... Хорошо... А вы сами знаете
ли, чтд дѣлается въ моей деревнѣ? Вы вѣрите приказчику и
никогда туда не ѣздите.
Тетушка заплакала.
— Выйди отсюда, оставь меня, — сказала она кротко, —
выйди, прошу тебя.
— 192 —
На дворѣ я встрѣтилъ Модеста.
— Чтд съ тобой? — спросилъ онъ.
— Такъ, ничего; оставь меня.
— А я хотѣлъ поговорить съ тобой.
— Нельзя ли послѣ?
— Мнѣ тяжело ждать... Это дѣло важное... Пойдемъ въ
садъ.
Въ саду юнъ долго собирался съ духомъ, наконецъ взялъ
меня за руку и началъ:
— Послушай, не оставить ли тебѣ Катюшу въ покоѣ?
Ты напрасно себя тревожишь. Деньгами ты ес не купишь,
Владиміръ: она выше этого, гораздо выше. А самого тебя...
ты не обидься, смотри... Она еще вчера мнѣ говорила, что
считаетъ тебя мальчишкой, что ты еще слишкомъ молодъ.
— Не вѣрится мнѣ что-то, — возразилъ я съ досадой, —
на :нее это непохоже. Она взята съ деревни; я увѣренъ,
что свѣжесть и добродушіе ей нравятся больше, чѣмъ всѣ
эти гнусности, которыя выдумали барышни — опытъ, сила,
блѣдность, страданье... чтобъ ихъ чортъ побралъ!.. Давно
ли она про тебя говорила, что ты губастый, весноватый,
худой...
Модестъ сперва покраснѣлъ, потомъ долго шелъ молча,
вздохнулъ и продолжалъ:
— Быть можетъ, опа обоихъ насъ проводитъ. Ошибиться
можно всегда, особенно тому, кто благороденъ... Однако,
странно!..
Помолчавъ еще, оиъ вдругъ обернулся ко мнѣ съ выра-
женіемъ торжества и веселья на лицѣ и сказалъ:
— А что, если я тебѣ скажу, что все уже кончено?
Если я тебѣ скажу, что она принадлежитъ ужъ мнѣ... что ты
скажешь? Послушай, Володя (онъ взялъ мою руку), для
тебя она была бы игрушкой, для меня она—святыня! Я ни-
когда не говорилъ тебѣ такъ. Я знаю, что все это оста-
нется между нами. Я все скажу тебѣ... я хочу на ней же-
ниться...
— Послѣ этого, — отвѣчалъ' я грустно, — мнѣ нечего тутъ
мѣшаться... Я не буду вамъ мѣшать.
— 193 —
— Ты будешь такъ благороденъ, Володя? — воскликнулъ
онъ.
— Еще бы! Это ужъ не то. Вотъ тебѣ мое честное сло-
во, что я не буду подходить къ ней, если ты этого не захо-
чешь...
Оставшись одинъ во флигелѣ, я долго думалъ объ этой
развязкѣ. Я былъ самъ не свой; потрясенъ, удивленъ, огор-
ченъ и обрадованъ вмѣстѣ...
Итакъ, ужъ эти умные глаза, эти губы, молодой станъ,
знакомыя руки —все это не мое? Больно... Но какъ вспом-
нишь, что дикарка наша будетъ «дамой», что она надѣнетъ
шелковое платье, что Ольга Ивановна принуждена будетъ
говорить ей «вы» и «Катерина Осиповна», такъ станетъ лег-
че... Вотъ какія вещи дѣлаются у насъ въ Подлипкахъ!
Ольга Ивановна легка на поминѣ: человѣкъ принесъ мнѣ
отъ нея запечатанную записку съ деньгами:
«Тетушка ваша очень разстроена; она поручила мнѣ на-
писать вамъ, что двухсотъ рублей у нея въ эту минуту
нѣтъ, а посылаетъ она 170. Завтра приказчикъ отдастъ вамъ
30. Не ходите къ ней: она нездорова и не желаетъ васъ
видѣть...»
На что мнѣ теперь эти деньги? Я бросилъ ихъ на столъ
и думалъ, что Богъ меня очень скоро наказалъ за бѣдную
тетушку.
Я еще не успѣлъ притти въ себя и сновалъ изъ угла
въ уголъ по флигелю, когда сама Катюша отворила дверь
и шопотомъ спросила: «одни?»
— Одинъ,—отвѣчалъ я.
Катюша обняла меня и прослезилась.
— Я виновата передъ вами, — сказала она, — знаю я са-
ма... А я васъ всегда больше чѣмъ его любила... Какъ это
случилось — не знаю сама... Простите мнѣ, что я васъ обма-
нывала... Духу не хватило вамъ сказать; какъ увижу васъ,
то-есть просто такъ жалко станетъ... Господи!
— Что же, Катя?—отвѣчалъ я,—это къ лучшему. Я
бы никогда не женился на тебѣ, а онъ... Ты будешь Кате-
рина Осиповна Ладнева...
Леонтьевъ, т. I.
— 194 —
— Какъ же! сейчасъ такъ я и повѣрила этому! Ну, да
такая моя судьба... Узнаетъ онъ, что я здѣсь была...
Она хотѣла бѣжать, но было уже поздно. Модестъ за-
сталъ ее. Онъ не сказалъ ей ни слова, но едва только онд
затворила за собой дверь, онъ кинулся какъ безумный на
кровать, потомъ вскочилъ, заплакалъ и, прижавъ платокъ
къ глазамъ, сказалъ: «Она тебя, тебя любитъ! Все про-
пало!»
Я уговаривалъ, упрашивалъ его, клялся ему, что не при-
коснусь къ ней, что она пришла сама, изъ состраданія ко
мнѣ.
Но долго еще ревность его не остывала; онъ бѣгалъ по
комнатѣ, божился, плакалъ, растерялся до того, что чуть-
чуть было не уронилъ этажерку съ книгами, опершись на
нее съ размаху локтями. Видно было, что онъ искрененъ,
что не знаетъ, куда дѣться. Я увелъ его въ поле. День
былъ тихій, осенній, вездѣ блестѣла и неслась паутина;
бѣдный Модестъ умилился и успокоился... Я вспомнилъ о
тетушкиныхъ деньгахъ и предложилъ ему 100 рублей.
— Спасибо, — сказалъ онъ. — Деньги нужны... Надо уго-
ворить ее уѣхать отсюда. Я не могу еще выбить изъ нея
привычекъ низкопоклонства, ей ничего самая грязная служ-
ба, а я подумать объ этомъ не могу безъ ужаса. Впрочемъ,
къ концу сентября увезу ее непремѣнно...
Послѣ этого Датюша не разъ приходила къ намъ во
флигель по сумеркамъ; Модестъ самъ ставилъ самоваръ и
поилъ ее чаемъ; онъ былъ очень внимателенъ къ ней, даже
нѣженъ, и я старался избѣгать ихъ общества, потому что
онъ былъ неинтересенъ, а она холодно весела, и мнѣ
все казалось, что ей противно, что она его не любитъ.
Немного спустя вышла въ домѣ исторія, которая при-
нудила Катюшу оставить Подлипки. До тѣхъ поръ она
все не соглашалась уѣхать, боялась чего-то. Сама говорила
мнѣ: «Страшно что-то! Вы не повѣрите, ей Богу!..»
— 195 —
VIII.
Дня черезъ три послѣ этого, въ скотной, ночью былъ'
пиръ. Тетушка, съ тѣхъ поръ, какъ къ намъ занесли падежъ'
пріятели скотника, запретила ему разъ навсегда принимать
гостей; но Филиппъ любилъ поиграть въ карты и выпить,
а жена у него была молодая и плясунья. Я еще спалъ,
когда Модестъ на цыпочкахъ и совсѣмъ одѣтый вошелъ
въ нашу общую комнату. Я открылъ глаза.
— Ты проснулся? !
— А чтд?
— Проснись, проснись. Ради Бога, слушай... Она поѣ-
детъ, теперь —я увѣренъ —она поѣдетъ!.. Молодецъ Фи-
липпъ! Молодчина! Я видѣлъ ее сейчасъ. Какъ она грустна,
какъ мила!
Наконецъ-то я понялъ, въ чемъ дѣло. Когда мы кончили
чай, въ столовую позвали всѣхъ дѣвушекъ; тетушка сѣла па
креслѣ, у окна. Ковалевъ (онъ недавно вернулся), съ чубу-
комъ въ рукѣ, расхаживалъ по залѣ. Приказчикъ доклады-
валъ, кто былъ па пиру и какъ. Дѣвушки молчали; курно-
сая Матрена, Маша, московская швея, съ острой головой п
большими коками, стояли рядомъ; изъ-за нихъ, презрительно
улыбаясь, выглядывала Мавруша, горничная Ковалевыхъ,
высокая, цвѣтущая, толстая, черноглазая и разодѣтая въ
прахъ. Впереди всѣхъ вытягивала шею наша простуша Ка-
тюша. Модесть отвернулся къ садовому окну и барабанилъ
по стеклу.
— Воля ваша, я въ скотной не была, — сказала Маша.
— Какъ же ты отпираешься? — продолжалъ приказ-
чикъ.— У тебя и подолъ весь загвозданъ... Прасковья-стря-
пуха сама видѣла, какъ ты черезъ заборъ лѣзла, чтобъ
мимо моихъ оконъ не итти... Вотъ чтд!..
Ковалевъ, въ эту минуту, вдругъ остановился передъ
Маврой и спросилъ: «А ты была? Смотри, не лгать, не
лгать!» И грозно поднялъ руку.
13*
— 196 —
— Была, была, — сказалъ приказчикъ, — въ барской шали
была... молчи ужъ!
Ковалевъ еще ближе подступилъ къ' Маврѣ.
— Говори, была?
Мавра презрительно улыбнулась.
— Отчего жъ и намъ иногда не погулять? вѣдь господа
гуляютъ... А барской шали я не брала.
Ковалевъ изо всѣхъ силъ ударилъ се по щекѣ. Мавра
заплакала.
— 8ег§е! —закричала жена. Даша ахнула. Модестъ взгля-
нулъ на меня и поднялъ глаза къ небу. Сама тетушка по-
качала головой и обратилась къ Катюшѣ.
— И ты, мать моя, туда же?
— Куда люди, туда и я-съ, — отвѣчала Катюша и покло-
нилась ей въ ноги.
Модестъ взбѣсился и вышелъ вонъ.
Дѣвушекъ отпустили.
— Всѣ эти безпорядки отъ вашей слабости, тетушка, —
замѣтилъ Ковалевъ.
Тетушка, грустно прищелкнувъ языкомъ, отвѣчала:
— Мужчины нѣть въ домѣ, нѣтъ мужчины — вотъ бѣда...
— А Володя? — спросилъ Ковалевъ улыбаясь.
— Э! батюшка...
Вечеромъ мы съ Катюшей въ послѣдній разъ бесѣдо-.
вали въ Подлипкахъ. Я уговаривалъ ее уѣхать съ Моде-
стомъ. Она была блѣдна, горько плакала, но говорила: «Здѣсь
я привыкла; родные есть... будетъ ли лучше съ нимъ?»
При всемъ моемъ желаніи быть благороднымъ, я не умѣлъ
тогда быть благороднымъ по-своему, не имѣлъ находчивости
для отдѣльныхъ случаевъ и больше боялся прослыть за
безчестнаго человѣка, чѣмъ быть имъ въ самомъ дѣлѣ.
Правду говоритъ Катюша, ѣхать страшно; но если я буду
молчать, если не истощу всѣхъ доводовъ, чтобъ заставить
ее ѣхать, Модестъ вдругъ взглянетъ на меня съ сожалѣніемъ,
улыбнется и скажетъ: «Позавидовалъ, позавидовалъ, Воло-
дя!», скажетъ тѣмъ убійственнымъ топомъ, которымъ Юрь-
евъ сказалъ когда-то: «вѣтеръ, Володя, вѣтеръ!»
— 197 —
— Поѣзжай, поѣзжай, Катюша! Онъ тебя любитъ, онъ
не оставитъ тебя... Охота тебѣ черной работой эти милыя
руки портить... Поѣзжай, не бойся!
На другой день Модестъ пришелъ ко мнѣ опять поутру
и, ставши передо мной, сказалъ томно: >
— Она рѣшилась. Мы ѣдемъ.
— Когда?
— Послѣ завтра. Сегодня она будетъ просить расчета. Я
уѣду завтра, вечеромъ, и буду ждать ее въ городѣ.
— Володя! — прибавилъ онъ, взявъ меня за обѣ руки,—
поѣдемъ съ нами. Я надѣюсь на тебя и на Юрьева. Вы бу-
дете у меня свидѣтелями... Гдѣ-нибудь въ деревнѣ, на Во-
робьевыхъ Горахъ... Поѣдемъ; мы будемъ кататься въ лод-
кѣ, ѣздить за городъ... Какъ теперь хорошо въ Москвѣ!
Всѣ листья въ садахъ падаютъ, прохлада...
—. Я очень радъ, Модестъ, быть тебѣ полезнымъ, — отвѣ-
чалъ я со вздохомъ. 1
Мнѣ тяжело было разъ навсегда разстаться съ мыслями
о чепчикахъ, мантильяхъ, кружевахъ, на которые я смо-
трѣлъ, бывало, проходя по Кузнецкому Мосту и думая о
томъ, какъ бы я могъ одѣть въ нихъ перерожденную Катюшу.
Деньги были, и я пришелъ, на слѣдующій вечеръ, про-
щаться съ тетушкой.
Старуха огорчилась и просила меня остаться.
— Все тебя этотъ Модестъ смущаетъ... Такой фальши-
вый!.. Проживи съ нами еще... Или старуха тебѣ надоѣла?^
Стоитъ ли жалѣть женщину, которая называетъ меня
мокрой курицей, и за чтд же? за доброту къ людямъ! Еслибъ
она еще тридцать разъ больше любила меня, такъ все-таки
этого я не простилъ бы ей.
Мы всѣ уже сѣли за вечерній чай, когда Ольга Ива-
новна вошла и сказала:
— Вообразите, Катюша сейчасъ упала въ ноги Марьѣ
Нйколавнѣ и просила расчесть ее... Затвердила одно: разо-
чтите да разочтите!
Всѣ переглянулись. Но Модестъ довольно натурально
спросилъ:
— 198 —
— Неужели? Что это за фантазія?..
— Ужъ не похищеніе ли это, Володя? — спросила, смѣ-
ясь, Ковалева.
— Да! пожалуй... Отъ него все станется, — замѣтилъ без-
страшный Модестъ и поглядѣлъ мнѣ прямо въ лицо.
Настала свѣжая ночь, и мы выѣхали съ Модестомъ, оба
очень грустные. Модестъ не притворялся. Въ голосѣ его,
на лицѣ, озаренномъ мѣсяцемъ, я читалъ смущеніе и пол-
ноту чувствъ человѣка, приступающаго къ рѣшительному
и 'благородному дѣлу, отъ котораго нѣтъ уже возврата
къ прежнему. Не жениться, мнѣ казалось, онъ не могъ
послѣ своихъ слезъ, своихъ словъ и клятвъ. Не жалѣй онъ
простой народъ, будь онъ человѣкомъ въ родѣ' брата —
обмануть Катюшу было бы въ порядкѣ вещей. Но онъ
одинокій л мыслящій бѣднякъ, онъ понимаетъ, что такое
безчестіе.
Мы мчались съ бубенчиками по тихому проселку, мимо
сжатыхъ полей ржи, мимо теплыхъ деревень, уснувшихъ
надъ прудами, опускались въ прохладные овраги, въѣзжали
въ рощи. Багровая луна долго стояла на краю неба; въ
поляхъ пахло горѣлымъ. Модестъ первый прервалъ молчаніе.
— У нея очень сильный голосъ и вѣрный слухъ,—началъ
онъ.—Третьяго дня, ты знаешь, я долго убѣждалъ ее оста-
вить Подлипки. Послѣ этого я ушелъ въ садъ и проходилъ
мимо окна, у котораго она плакала и пѣла. Сколько души!
Я сдѣлаю изъ нея актрису.
— Ты думаешь, у нея есть сценическій талантъ?
— Есть, повѣрь мнѣ, что есть, — задумчиво отвѣчалъ онъ
и прибавилъ помолчавъ:
— Я и самъ пойду въ актеры. Чтд мнѣ имя!
— Чтд имя!
Цѣлый слѣдующій день ждали мы Катюшу въ городѣ.
Наконецъ она пріѣхала на телѣгѣ одиночкой, пересѣла въ
нашъ тарантасъ, и мы поскакали на почтовыхъ.
Черезъ сутки, рано утромъ, я проснулся передъ въѣздомъ
въ Москву. Городъ блисталъ вдали, и трава, по сторонамъ
шоссе, была сѣдая отъ холодной росы. Я поглядѣлъ на сво-
— 199 —
ихъ спутниковъ. Модестъ, угрюмо насупившись, дремалъ,
прислонясь къ углу; а Катюша, въ чепчикѣ, румяная, ра-
скрывъ немного ротъ, сладко спала между нами на подушкѣ. Я
благословилъ ихъ молча на новый и трудный путь и далъ
себѣ еще разъ слово помогать имъ и дружбою, и деньгами,
сколько можно, за то, что они у меня на глазахъ, въ Рос-
сіи, исполняли одинъ изъ моихъ идеаловъ — идеалъ соеди-
ненія образованнаго человѣка съ простолюдинкой высокой
души. Толстогубое, непріятное лицо Модеста немного пор-
тило мой идеалъ... Если бы онъ былъ посимпатичнѣе или
покрасивѣе! Вотъ, если бъ я былъ на его мѣстѣ'! Тутъ я
вспомнилъ ревность его ко мнѣ и его слова: «я буду отда-
лять ее отъ тебя, когда женюсь».
И вдругъ передо мной явилась самая яркая картина, какъ'
будто не изъ будущаго, а изъ прожитаго. Сумерки. Его
нѣтъ дома. Молодая женщина, въ дикомъ шелковомъ
платьѣ, сидитъ за роялемъ. На рукахъ у нея кольца, брасле-
ты, кружева. Я молчу и слушаю. Вдругъ она наклоняется,
беретъ мою руку, припадаетъ къ ней — и слезы текутъ у
нея градомъ. Она любитъ меня, новая, неизвѣстная еще мнѣ
Катюша! А я?.. Объ этомъ я не думалъ, и черезъ часъ или
полтора подъѣхали мы къ гостиницѣ.
Въ Подлипкахъ поднялась безъ насъ страшная суматоха,
когда всѣ узнали, что Катюша уѣхала съ нами. Тетушка бы-
ла въ отчаяніи и проклинала Модеста за то, что онъ помо-
гаетъ въ подобныхъ дѣлахъ. Она даже рѣшилась сѣсть
въ коляску и ѣздила сама на станцію, въ городъ, узнавать
всю правду.
— Погубитъ, погубитъ онъ его!—говорила она.
— Да не безпокойтесь, Марья Николавна, — сказалъ ей
Теряевъ,—она уѣхала съ Модестомъ, а Володя помощ-
никъ... студентъ, защитникъ невинности.
Тетушка написала мнѣ длинное наставленіе, просила не
принимать распутника и прибавила, что Ольга Ивановна
прозвала его Донъ-Кишотомъ, а меня Санхо-Пансой.
Я разорвалъ это письмо съ негодованіемъ.
— ‘200 —
Сначала все идетъ хорошо у Модеста съ Катюшей. Она
одѣта со вкусомъ, весела1, пополнѣла, выучилась какъ разъ
играть кистью на блузѣ (она ли это?); нумеръ у нихъ
свѣтлый, чистый; на дверяхъ окно съ красной шерстяной
занавѣской; стучусь въ него...
— Кто тамъ?
— Я, я.
— Ахъ! это онъ!..
Съ веселыми лицами они отворяютъ мнѣ дверь. Гдѣ моя
зависть? Я не грущу и вздыхаю у нихъ не тяжко, а легко...
Модестъ не тужитъ о будущемъ. Деньги есть. О чемъ мы
только не говоримъ! Все ихъ смѣшитъ, все занимаетъ; они
разсказываютъ мнѣ о своихъ сосѣдяхъ по нумерамъ: какъ
французъ въ зеленомъ халатѣ жалобно проситъ самоваръ
каждое утро у коридорнаго; какъ молодой нѣмецъ щиплетъ
свою жену; какъ армянскій купецъ любитъ бѣлокурую Шар-
лотту, которая живетъ противъ нихъ. Приходитъ къ нимъ
часто старая чепечница Серафима Петровна, которая въ
свое время такъ пожила, что до сихъ поръ забыть не мо-
жетъ, и говоритъ мнѣ: «повѣрьте, Владиміръ Александрычъ,
незаконная любовь всегда слаще законной!» Мы ее зовемъ
просто «чепечница Петровна» и хохочемъ всегда, когда она
тутъ. Модестъ провожаетъ меня всегда съ лѣстницы и го-
воритъ съ чувствомъ:
— Прощай, Володя... Заходи...
Прощай, Модестъ! (говорю я самъ себѣ). Прощай, и
вѣрь, что я не обману тебя! Сколько разъ случалось мнѣ
проводить съ ней цѣлые часы безъ него, отдыхать вмѣстѣ
съ ней послѣ обѣда—она на кровати, я на диванѣ—и ни-
когда никакая непозволительная мысль не закрадывалась мнѣ
въ душу... Братскій поцѣлуй іна1 прощанье, и только.
Онъ безпрестанно' хвалитъ ее; самыя шутки его стали
веселѣе и проще, смѣхъ искреннѣе, голосистѣе... И ка-
кому вздору они смѣются!.. Однажды подхожу къ окну:
— 201 —
тамъ *на штукатуркѣ написано карандашомъ рукою Мо-
деста:
«Что у меня за ножка, какъ купеческая дрожка!»
«В. Отчего ты болтаешь какъ сорока?»
«О. Оттого я сорока, что на лѣстницу летаю высоко!»
(Ихъ нумеръ въ третьемъ этажѣ).
Это счастливый Модестъ записываетъ остроты Катюши.
Мы гуляемъ вмѣстѣ'; ѣздимъ въ Кунцево, въ Нескучное,
въ Кусково; вездѣ падаютъ листья, и погода стоитъ ясная.
Они жалѣютъ меня, и Катюша нарочно приглашаетъ поти-
хоньку отъ армянина Шарлотту. Нѣмка свѣжа, и глаза у
нея совсѣмъ голубые; къ тому же тѣнь Лермонтова носится
надо мной, когда я вспомню о черныхъ усахъ армянина (ар-
мянинъ, грузинъ, черкесъ —не все ли равно?) Онъ даже
можетъ убить меня... жутко немного, но все-таки хорошо.
Я бы и не прочь полюбить ее, но какъ только она сожметъ'
сердцемъ губы и скажетъ: Негг ]’е! Негг ]'е! такъ меня холо-
домъ и обдастъ. И я опять одинъ.
Здѣсь въ Москвѣ недурно, но изъ Подлипокъ вѣсти нехо-
роши. Теряевъ уѣхалъ. Тетушка пишетъ мнѣ:
«Бѣдная Ольга Ивановна много плачетъ. Она довѣрилась
этому негодяю. Даже глаза разболѣлись отъ слезъ. Отъ
Клаши вѣсть пришла добрая: за нее сватается хорошій че-
ловѣкъ, ты его видѣлъ —г. Щелинъ».
Какъ не видать г. Щелина! Онъ еще прежде, бывая у
насъ, засматривался на Клашу. Хороша вѣсть! Быть невѣ-
стой человѣка, у котораго бакенбарды идутъ по серединѣ
щеки къ носу, лицо жирное и бѣлое, Станиславъ на шеѣ,
животъ большой, руки сырыя... Нѣтъ, не пойдетъ она за
него, какъ можетъ она рѣшиться пойти за него, когда она
сама слышала, какъ и что онъ говорилъ! Значить, онъ
говорилъ хорошо, если изъ всѣхъ словъ его мы съ нею
запомнили только одно:
— Когда я былъ посыланъ на Кавказъ для узнанія порядка
службы, графъ Андрей Арсеньевичъ...
И вѣдь читала же она «Носъ» и знаетъ, что Ковалевъ
былъ кавказскій коллежскій ассесоръ точно, также, какъ
— 202 —
и Щелинъ! Этого одного, кажется, довольно. Нѣтъ, это
бредни: она не пойдетъ за него.
Я пишу ей лихорадочное письмо; но она отвѣчаетъ мнѣ
кротко:
«Чтд жъ дѣлать, Володя? Я бѣдна; сестра моя тяготится
мной; а онъ добръ и души во мнѣ не слышитъ».
У меня и письмо изъ рукъ выпало! Жалѣть или прези-
рать? Боже, какъ жизнь что-то становится темна и страшна!
X и XI.
Въ эту зиму домъ нашъ въ первый разъ опустѣлъ: не
было ни Модеста, ни брата, ни Клащи, ни Катюши. Ольга
Ивановна глядѣла сурово изъ-подъ зеленаго зонтика. Даша
похудѣла, много читала и мало говорила, часто брала про-
стого ваньку и уѣзжала къ Ковалевымъ, безъ локоновъ,
безъ игривости... Придешь вечеромъ въ большой домъ;
только что отработалъ, расправилъ спину, душа полна, со-
вѣсть спокойна... хорошо жить на свѣтѣ!! Кажется, и всѣмъ
должно быть хорошо... Что-то наши? Весело ли имъ, какъ
мнѣ? Нѣтъ, имъ не весело (они не умѣютъ жить!'). Те-
тушка сидитъ въ большомъ креслѣ, въ простѣнкѣ, передъ
столикомъ съ двумя подсвѣчниками, и щелкаетъ картами..
Пріостановится, побарабанитъ пальцами и запоетъ:
— Эхъ... двойка!... Гдѣ моя двойка., двойка, двойка... ту-
зикъ, гдѣ ты, тузикъ?..
Ольга Ивановна около круглаго стола тоже щелкаетъ
картами, или вяжетъ, почти не глядя. Даша читаетъ, вы-
шиваетъ, или ходить по залѣ взадъ и впередъ одна. Скучно!
Развѣ кто-нибудь зайдетъ... Да и кому зайти?.. Гости по-
чти всѣ бывали у насъ по утрамъ съ визитомъ или поздра-
вленіемъ, а вечеромъ чтд имъ у насъ дѣлать? Москва вели-
ка, люди живутъ врозь; кому охота1 изъ Харитонія въ
Огородникахъ къ намъ въ Старую Конюшенную ѣхать?..
По утрамъ еще можно было встрѣтить у насъ кого угодно:
и стараго князя***, и пѣхотнаго офицера, маленькаго, скром-
— 203 —'
4
наго, который отъ робости попадалъ большимъ пальцемъ не
въ ту сторону, гдѣ его можно было запустить за бортъ,
и только трогалъ имъ поочередно всѣ пуговицы, и гвар-
дейцевъ, прежнихъ братниныхъ товарищей, и богатыхъ род-
ственницъ съ дочерьми и сыновьями, и толстую, красную
жену мелкаго помаднаго мастера, которая, вышедши замужъ,
привезла къ намъ мужа и сказала: «вотъ мы хоть и плохи,
а насъ люди любятъ!» Пріѣзжалъ и архимандритъ; онъ
останавливался въ прихожей, вынималъ склянку съ ду-
хами и наливалъ ихъ себѣ на руки; монахини приносили!
просфоры; старичокъ Хорохоровъ, тетушкинъ сЬаг§ё й’аНа-
ігез, распространялъ иногда при всѣхъ свой любимый за-
пахъ-смѣсь лимонной помады и вина.
Ходилъ еще къ намъ одинъ молодой архитекторъ; пе-
чальнымъ басомъ пѣлъ онъ у насъ романсы, избоченясь
у рояля, не только во фракѣ и рубашкахъ, расшитыхъ гла-
дью, но даже въ полубархатпой жакеткѣ, какъ дома. Онъ
былъ очень смуглъ и красивъ, носилъ широкіе, круглые
бакенбарды, какъ тѣ испанцы, которые сражаются съ бы-
ками, и въ мягкой медленной улыбкѣ его, въ задумчивыхъ
глазахъ, казалось, скрыта была какая-то тайна. Даша вела
одно время съ нимъ секретную переписку (въ промежут-
кахъ между полякомъ и Модестомъ), но потомъ бросила его
и говорила, что онъ толстъ, грубъ и скученъ, что онъ по-
хожъ на самоваръ. И, несмотря на лимонную помаду Хорохо-
рова, на вышитыя рубашки и плисовый сюртукъ архитек-
тора, на жену помаднаго торговца, по большимъ праздни-
камъ на кругломъ столѣ нашемъ встрѣчались, въ грудѣ
визитныхъ карточекъ, имена такихъ людей, о которыхъ сто-
итъ только подумать, чтобъ стало легче жить на свѣтѣ! У
одного балконъ съ золотыми перилами, слуги въ штибле-
тахъ и ливрейныхъ фракахъ стоятъ на драпированномъ
подъѣздѣ; другому государь, мѣсяцъ назадъ, рескриптъ
въ газетахъ писалъ; иному ужъ восемьдесятъ лѣтъ, а онъ
въ голубой лентѣ, звѣздахъ, Ѣздитъ на всѣ акты и засѣ-
данія какихъ-то ученыхъ обществъ (къ которымъ я ни за
что на свѣтѣ не хотѣлъ бы принадлежать, но радъ, что
— 204 —
они существуютъ); у третьяго обѣдалъ два раза сГАгІіпсоигі;
у четвертаго племянница за нѣмецкимъ графомъ, въ отече-
ствѣ Шиллера и Гёте, а двоюродный братъ ѣздилъ въ Индію,
откуда одинъ мысленный шагъ до того необитаемаго остро-
ва, гдѣ мужчины' молоды и невинны, а дѣвушки просты и
страстны. Но въ будни и по вечерамъ у насъ рѣдко быва-
ли гости.
Тетушка щелкаетъ, щелкаетъ картами, потомъ смѣшаетъ'
ихъ, постучитъ табакеркой и вдругъ скажетъ: «Посмотрите!
какъ эта тѣнь отъ люстры похожа на черепаху!» Всѣ дав-
нымъ-давно знаютъ, что она похожа; я даже знаю, въ ко-
торый уголъ смотритъ голова, а въ который хвостъ, одна-
ко, всѣ мы глядимъ на потолокъ и говоримъ: «Да, это
правда!»
Молчимъ минуть съ десять. Опять раздается голосъ те-
тушки :
— А холодно на дворѣ?
— Давеча я смотрѣла, — отвѣчаетъ Ольга Ивановна, —1
около одиннадцати градусовъ мороза.
— Одиннадцать градусовъ! Вотъ и зима прикатила опять.
Дому вздохнется, кто зѣвнетъ, и опять всѣ молчимъ.
Даша все еще суха съ теткой; тетка сурова съ ней.
«Подите, возьмите, прочтите мнѣ это громко!» —«Хорошо,
сейчасъ!» Больше ничего не услышишь отъ нихъ. Мнѣ
такъ жаль иногда старѣющую Дашу, что я даже избѣгаю
ее. О чемъ бы она ни заговорила, мнѣ слышится въ сло-
вахъ ея отчаяніе. «Мнѣ двадцать семь лѣтъ! Я покішута'.
Меня никто не любить... Я старая дѣвушка, бѣдна и пре-
зираю себя!»
Жестокая, грубая Клаша! И я бездушный человѣкъ!
Зачѣмъ мы говорили ей, что она ходитъ какъ Настасья Его-
ровна Ржевская! Она вяжетъ мнѣ одѣяло теперь; я при-
вожу ей билеты въ стали и говорю: «Поѣдемте съ Ковале-
вой въ стали; давайте кутить!» а у самого сердце такъ
и щемитъ, и улыбнуться даже больно.
Собственная моя личность въ эту зиму блѣднѣе преж-
няго. Я уже не помню тѣхъ научно поэтическихъ востор-
— 205 —
говъ, которые заставляли меня бѣгать по флигелю въ свя-
щенномъ безуміи; не помню той душевной нѣги при одной
мысли о томъ, что я — именно я, а не кто другой, что я
живу, дышу, ѣмъ и мыслю, буду любить и буду любимъ.
Подобныя чувства, конечно, были и теперь, но сознаніе
привыкло, должно быть, къ нимъ, не удивлялось имъ, и
память о нихъ ослабѣла. Я жилъ разнообразно; былъ уже
студентомъ, сибаритствовалъ, хохоталъ и мыслилъ съ Юрье-
вымъ, жалѣлъ Дашу, презиралъ Клашу, посѣщалъ нумеръ
Модеста и Катюши, ѣздилъ въ театръ, танцовалъ изрѣдка,
изумлялся, дѣлалъ мелкія открытія—но почва подо всѣмъ
этимъ была старая. Я донашивалъ прежнюю кожу поло-
жительно идеальнаго эклектизма, не замѣчая, что къ сре-
динѣ зимы она уже сквозила во многихъ мѣстахъ. Я начи-
налъ чувствовать въ себѣ что-то тоскующее, трепетное;
но желчнаго было еще мало. Юрьевъ нанесъ мнѣ нѣ-
сколько легкихъ ударовъ. Юрьевъ первый заговорилъ
со мной языкомъ, отъ котораго пробудились всѣ струны
моей души. Въ оригинальной, безпорядочной шуткѣ его не
только не было натяжки, какъ у Модеста, но отъ нея ста-
новилось легче, даже тогда, когда онъ глумился или ко-
щунствовалъ. А онъ это дѣлалъ часто. Бѣдный Вольтеръ,
котораго оклеветала тетушка, показался мнѣ, когда я по-
знакомился съ нимъ, безвреднымъ ребенкомъ, сухимъ и
поверхностнымъ передъ моимъ домашнимъ Мефистофелемъ.
Куда дѣвался тотъ скромный юноша дѣлецъ, прилежный,
идеальный, тотъ «мужъ разума и чести», который говорилъ
мнѣ о женщинахъ съ волненіемъ, съ задумчивымъ взоромъ,
который умолялъ меня жениться на русской? Стоило только
вспомнить всенощныя въ городѣ, гдѣ дядя былъ вице-гу-
бернаторомъ, чтобъ видѣть, какъ онъ перемѣнился. Я лю-
билъ тогда ходить ко всенощной больше, чѣмъ къ обѣднѣ/
Темные своды, блескъ стараго иконостаса, лампады и густой
голосъ Юрьева располагали меня къ такой пламенной мо-
литвѣ, которой сладости и чистота не повторялись другой
разъ въ моей жизни. Юрьевъ пѣлъ задумчиво и страстно,
прислонясь головой къ стѣнѣ и скрестивъ на груди руки.
— 206 —
Хоръ гимназистовъ былъ складенъ: у двухъ братьевъ, маль-
чиковъ одиннадцати или двѣнадцати лѣтъ, были небесно-
кроткіе голоса; слушая ихъ изъ-за колонны въ темномъ углу,
я вѣрилъ въ ангеловъ уже не по привычкѣ, а по внезапному
сердечному вдохновенію; скрывшись отъ народа, я стано-
вился на колѣни и не вставалъ долго, плакалъ и ие сты!-
дился простирать руки къ небу, когда октава Юрьева и
нѣжные голоса двухъ мальчиковъ согласію покрывали всѣ
остальные и пѣли объ этомъ страшномъ «житейскомъ морѣ»,
которое волнуется и въ которое я такъ бы хотѣлъ тогда без-
наказанно погрузиться!.. Легче было жить тогда!
Отойдетъ служба; народъ станетъ сходить съ паперти,
а я уже жду его на церковномъ дворикѣ. Встрѣчаемся:
онъ радъ и жметъ мнѣ руку. Мы оба улыбаемся.
— Ну, что?
— Ничего —хорошо.
— А вѣдь сладко, когда помолишься?
— Конечно, сладко!
И пойдемъ вмѣстѣ' или ко мнѣ, въ мою веселую комнату,
или, если погода хороша, пойдемъ бродить по улицамъ,
на бульваръ; вздыхаемъ легко, задумчиво и бодро и, «пре-
давъ себя весело -Богу добрыхъ людей», говоримъ о жен-
щинахъ — онъ .о своей Машѣ, я о Людмилѣ.
Теперь онъ уже не тотъ. Я скоро замѣтилъ, что склон-
ность къ осужденію и насмѣшкѣ стали въ немъ сильнѣе,
что ему во мнѣ не нравилось многое. Меня это удивило.
Я не умѣлъ распознать тогда ту летучую сумму пріемовъ,
которая зовется натурой человѣка; я не видѣлъ никакой
разницы между нимъ и собою — видѣлъ только одно об-
щее направленіе. Голова моя была такъ полна литератур-
ными мыслями о женщинахъ, любви, дружбѣ, Богѣ и при-
родѣ, тонкой путаницей неопытнаго самолюбія, лекціями,
мелкими и новыми ..встрѣчами съ тѣми людьми, которые
играютъ въ нашей жизни роль гостей, сенаторовъ, дамъ,
воиновъ и народа, что для умѣнія ясно узнавать цѣльныхъ
людей во мнѣ не хватало мѣста; я не успѣвалъ и не умѣлъ
отчетливо слѣдить за чужими движеніями, тономъ и взгля-
— 207 —
дами; «сѣрая теорія», по выраженію Мефистофеля, все бо-
лѣе и болѣе пріобрѣтала мое уваженіе, и «золотое дерево
жизни» представлялось уже менѣе «зеленымъ», блекло не-
чувствительно съ каждымъ мѣсяцемъ. «Голосъ разума», ко-
тораго когда-то боялся Юрьевъ въ своихъ стихахъ, ужъ
не издалека грозилъ мнѣ! Занятый этими теоретическими
вопросами, я забывалъ о Юрьевѣ, какъ о полномъ чело-
вѣкѣ, и видѣлъ въ .немъ только струны ума, однозвуч-
ныя съ моими, хотя и признавалъ добросовѣстно (это я
помню), что мои далеко не равносильны. Лѣтъ черезъ пять,
не прежде, я разъ, проснувшись поутру на станціи, дога-
дался, что Владиміръ Ладневъ для Юрьева былъ почти тѣмъ
же, чѣмъ была Даша для меня: добра, безвредна, даже не
лишена по временамъ нервной энергіи, но не ловка духовно
и часто напоминала играющаго щенка, который смотритъ не
туда, куда надо смотрѣть, прыгаетъ не туда, куда надо
прыгать, поскачетъ, поскользнется, тутъ же задремлетъ на
минуту и, проснувшись, дрожитъ и пищитъ жалобно. Юрь-
евъ, быть можетъ, не всегда былъ правъ въ сущности, но
всегда былъ силенъ и ловокъ пріемомъ...
— Куда намъ за вами, графъ! — сказалъ онъ мнѣ одна-
жды, — вы даже и въ лошадяхъ знаете толкъ... Вы любите
лошадей, графъ ? Что жъ вы мо.лчите?
— Развѣ я могу тебѣ сказать правду? Я даже не
могу объяснить тебѣ, отчего я не могу сказать этой
правды.
— Говорите, говорите... Вотъ вамъ оба уха разомъ... Ни
одна волна воздуха, можно сказать, не пропадетъ...
— Не могу! —отвѣчалъ я, задыхаясь.
— Ну, прошу тебя, скажи, чудакъ!..
Я началъ медленно:
— Видишь ли! Я имѣю состояніе, а ты бѣденъ... Наша
фамилія...
Но Юрьевъ не далъ мнѣ кончить: онъ уже лежалъ на
землѣ, закрывъ глаза и безъ движенія, какъ въ глубокомъ
обморокѣ. Все кончилось смѣхомъ, но я былъ правъ. Ло-
шади у меня бывали свои и хорошія; я зналъ ихъ и лю-
— 208 —
билъ иногда заниматься ими отъ всей души. У Юрьева ло-
шадей не бывало, и онъ мнѣ не вѣрилъ. Вздумалъ онъ
также звать меня сила воли, особенно, когда заставалъ за ра-
ботой.
— Господи!—говорилъ онъ,—Господи, ты, Боже мой!
Что это за человѣкъ! На всѣ руки! И лекціи изучаютъ, и
на балы въ какія мѣста ѣздятъ, и частной благотворитель-
ностью отличаются. Нищимъ, какъ Чичиковъ, никогда не
преминутъ... «Лѣвая, говоритъ, рука чтобъ не знала»...
Оттого они лѣвую руку въ карманѣ всегда и держатъ. И
перомъ иной разъ могутъ владѣть! Вы думаете, кто это
Мильтона раскритиковалъ?.. Они! Правительство даже какъ
въ одномъ мѣстѣ политично задѣлъ! «Мильтонъ, говоритъ',
такъ и такъ...» Вотъ они! Вотъ они... (кричалъ онъ изо
всѣхъ силъ и, съ безпокойствомъ въ лицѣ1, обращаясь вдругъ’
къ пустому углу, закрывался отъ меня рукой и шепталъ):
Вы знаете, какъ ихнее, имя? Сила воли! Сила воли!
Я просилъ перестать и часа иа два становился печальнѣе;
но попрежнему всякая ѣэска, всякое страданіе казались мнѣ
ошибкой, слабостью, неправильнымъ состояніемъ души. Въ
этихъ минутахъ сердечнаго дрожанія (если можно такъ вы-
разиться) я не умѣлъ еще видѣть первыя черты того, надъ
чѣмъ я такъ смѣялся, чего не понималъ и чтд считалъ по-
стыдной маской, давно оставленной лучшими людьми —пер-
выя черты разочарованія... Я и не подозрѣвалъ, что во
мнѣ повторится то, чтд давно съѣдало молодость многихъ,
приготовляя ихъ къ лучшему и что я всякую радость года
черезъ полтора или два стану считать слабостью, непра-
вильностью и самообольщеніемъ. Но пока еще я попреж-
нему не понималъ «Думы», относилъ ее къ людямъ, подоб-
нымъ брату —и Печоринъ былъ мнѣ противенъ.
XII.
Сентябрь давно прошелъ, и филипповки были уже близки,
а Модестъ съ Катюшей не были еще обвѣнчаны. Тетушка,
несмотря на презрѣніе свое къ Модесту, поручила своему
— 209 —
Хорохорову поискать для него мѣсто, но Модестъ отказался
отъ ея помощи.
— Не надо! Гнусность!— воскликнулъ онъ сурово; по-
томъ прибавилъ: — Поѣдемъ-ка сегодня въ купоны, «Го-
ре отъ ума» смотрѣть, и Катюшу возьмемъ. Сперва у ме-
ня въ нумерѣ чаю напьемся. Помнишь, какъ она въ Под-
липкахъ плясала и пѣла: «Ахъ, жизнь не мила, въ трак-
тирѣ не была»... Поѣдемъ! а?
Мы напились чаю въ нумерѣ и поѣхали въ театръ всѣ
трое въ нашихъ парныхъ саняхъ. Тетушка не знала, для
чего я взялъ ея сани, и я съ удовольствіемъ осквернилъ ихъ
Катюшей.
Когда она стала садиться въ нихъ, кучеръ, отстегивая
полость, не обратилъ на нее вниманіе, но она сама сказала
ему со смѣхомъ (безъ котораго она даже и плакать не
могла):
— Здравствуйте, Григорій Кондратыічъ... Вы никакъ за-
гордѣли ужъ ноньче?
— Ахъ, ты Господи! Катерина Осиповна! Здравстуйте,
кума, здравствуйте! Какъ поживаете? Ахъ, ты Господи!
Не узналъ, не узналъ!
— Садись, садись, — сказалъ Модестъ:—дорогой можно
любезничать.
И точно, дорогой, когда приходилось проѣзжать по пло-
щадкамъ и переулкамъ, въ которыхъ встрѣчалось мало
экипажей и пѣшеходовъ, кучеръ придерживалъ лошадей,
безпрестанно оборачивался къ пей и отвѣчалъ на всѣ ея
вопросы о Подлипкахъ, о дворовыхъ людяхъ, о родныхъ
изъ другихъ деревень. Она была внѣ себя отъ радости:
то смѣялась, то ахала, когда кучеръ говорилъ о чемъ-ни-
будь печальномъ: «старикъ Герасимъ па пчельникѣ у се-
бя померъ», или «въ Петровскомъ десять дворовъ сгорѣло...»
— Скажите, какая жалость!— говорила Катюша, пока-
чивая головой.
— Ну, а скажите, пожалуйста, какъ теперь у васъ... —
начинала она вдругъ совсѣмъ другимъ голосомъ и опять
хохотала.
Леонтьевъ, т. .и
— 210 —
Мы съ Модестомъ любовались на нихъ.
Въ театрѣ Катя сперва замѣтила про Щепкина:
— Ну, ужъ старикъ!., пошелъ старое время хвалить!
Потомъ занялась Лизой и на возвратномъ пути не разъ
вскрикивала въ саняхъ: «Ну, какъ не полюбить буфетчика
Петрушу! Такъ она это говорила?»
Модестъ безпрестанно смотрѣлъ на нее во время пред-
ставленія, ловилъ игру впечатлѣній па ея лицѣ и подми-
гивалъ мнѣ на нее такъ кстати, что я опять увидалъ предъ
собою того искренно влюбленнаго и счастливаго человѣ-
ка, котораго' зналъ мѣсяца два-три назадъ.
Если бъ они всегда были такъ милы оба! Какой слад-
кой обязанностью счелъ бы я вести за нихъ войну съ те-
тушкой и Ольгой Ивановной!
Да! если бъ у Модеста съ Катей все было хорошо!
Но Богъ съ ними! Уже въ январѣ призналась мнѣ Катюша,
что она беременна, и Боже! сколько теплоты проснулось
во мнѣ!
— Душа, душа моя Катя!—сказалъ я ей, обпявъ ее
съ самой чистой, священной нѣжностью брата.
— Ахъ, прощай, моя молодость!—прошептала она, при-
пала ко мнѣ и плакала.
Я смотрѣлъ на обезображенный станъ ея и па красныя
пятна, которыхъ я прежде не замѣчалъ па ея лицѣ, и что
со мной сталось въ эту минуту, никакими понятными сло-
вами передать не могу!
Мало ли беременныхъ на свѣтѣ? Уже и отъ мужа Кла-
ши пришло къ тетушкѣ письмо, въ которомъ онъ гово-
ритъ, что «мой ангелъ, Клаша, не совсѣмъ здорова, и серд-
це убѣждаетъ меня, что я отецъ!» Отецъ! Щслпнъ — отецъ
и Клаша, надворная совѣтница — мать; Модестъ, почти сту-
дентъ— отецъ, и Катюша, наша деревенская дѣвственни-
ца, мать, мать тайная, мать страдалица, въ бѣдномъ ну-
мерѣ, посреди чужой и незнакомой толпы!
Я вернулся домой — и надъ судьбой ея задернулась тогда
для меня непроницаемая завѣса. Надъ Клашей тоже опу-
стилъ я занавѣсъ, но совсѣмъ другого рода, и, когда те-
— 211 —
тушка сказала мнѣ: «Что-то отъ друга твоего нѣтъ вѣ-
стей. Здорова ли она?» я спросилъ:
— Кто этотъ другъ?
— Клаша... Мужъ хотѣлъ еще написать что-нибудь по-
вѣрнѣе объ ея положеніи.
— Стоить ли интересоваться этимъ!—воскликнулъ я.
Все это такъ, конечно: Катюша выше Клашн; но когда
Модестъ, пришелъ ко мнѣ и повторилъ ту самую новость,
которая такъ сильно поразила меня, лицо его было скучно,
и я не рѣшился спроситъ: «а что же свадьба?»
Я думалъ, ему будетъ больно отъ этого вопроса.
И ссоры у нихъ начались. Модестъ вздумалъ вдругъ
ревновать ко мнѣ. Однажды я долго стучался къ нимъ въ
дверь — никто не отпиралъ, а коридорный сказалъ, что
Катерина Осиповна дома.
Наконецъ показалась Катя. Она была невесела.
— Что съ тобою?
— Ахъ, ужъ что толковать! Веселиться нечему... Не па
веселье родилась... вотъ что...
— Отчего ты меня такъ долго не пускала?
— Оттого, что вашъ милый братецъ не велѣлъ безъ
себя вамъ отворять дверь. Пусть при мнѣ, говоритъ, хо-
дитъ... Да не то, что къ вамъ: съ монахомъ вчера на
паперти два слова сказала, такъ и то онъ такой крикъ под-
нялъ... И зачѣмъ это я послушалась васъ?.. Все вы вино-
ваты... Зачѣмъ я поѣхала съ нимъ! На свою погибель...
Молодость и здоровье съ нимъ потеряю... Несчастная я,
несчастная!..
Она долго плакала, и я съ трудомъ па этотъ разъ
разсмѣшилъ ее.
Модестъ засталъ насъ, но былъ очень веселъ и любе-
зенъ со мной и пи малѣйшаго признака ревности не по-
казывалъ ни въ этотъ разъ, ни послѣ'.
Опи то ссорились, то ласкали другъ друга; ссоры огор-
чали, а ласки смущали меня; особенно мнѣ было противно,
когда она разъ поцѣловала у него руку и поцѣловала
безъ страсти, такъ, чуть-чуть прикоснулась: видно было,
н*
— 212 —
что потребности къ этому у ней вовсе не было. Еще однимъ
идеаломъ меньше!
— Да, братъ, человѣку не угодишь!—замѣтилъ Юрь-
евъ, когда я ему жаловался на нихъ.
И мнѣ вдругъ казалось, что я виноватъ, что я многаго
требую, а что они счастливы, и ссоры у нихъ, какъ перецъ
и соль въ кушаньѣ, улучшаютъ вкусъ.
XIII.
Юрьевъ бывалъ у меня почта каждый день, обѣдалъ,
уходилъ часа на три къ своимъ воспитанникамъ и вечеромъ
приходилъ опять; ночевалъ, просиживалъ у меня до поздней
ночи. Я забывалъ всякое горе, когда поднималась зана-
вѣска на моихъ дверяхъ и онъ привѣтствовалъ меня вся-
кій разъ на новый ладъ.
— «Донъ Табаго, а донъ Табаго?!» Или: «Замѣчатель-
ная натура, какъ ваше здоровье?»
Какъ бы ни было мнѣ грустно, по стоило только услы-
хать его голосъ и становилось весело. Отъ улыбки я ни
за что въ свѣтѣ не былъ въ силахъ тогда удержаться!
Мало-по-малу я утрачивалъ всякую способность мыслить
самобытно; я только думалъ мимолетно, по доканчивалъ
работу мысли онъ за меня; услыхавъ его приговоръ, я
откладывалъ въ сторону вопросъ, какъ навсегда рѣшен-
ный. Запасъ живыхъ и научныхъ фактовъ росъ въ моей
памяти съ каждымъ днемъ; взгляды расширялись; благо-
даря ему я начиналъ понимать форму въ искусствѣ; но
самъ я. какъ умственный производитель, какъ личность, жи-
вущая сама собой, падалъ все ниже и ниже. Взгляда его
черныхъ глазъ, улыбки, покачиванья головы было доста-
точно, чтобы заставить меня перемѣнить намѣреніе, оста-
вить всякое начинаніе, утратить вѣру въ собственное мнѣ-
ніе. Я не испытывалъ еще ничего подобнаго; я думалъ
теперь, что безъ него жизнь не жизнь, что никакое бо-
гатство, никакая любовь, никакая слава не будутъ полны,
— '213 —
если вечеромъ нельзя будетъ разсказать о своемъ счастьѣ
ему, услыхать его изящную похвалу, его неумолимую кри-
тику, умирать со смѣха отъ его импровизацій въ стихахъ
и прозѣ. Его прикосновеніе никого не оскверняло въ мо-
ихъ глазахъ. Смѣяться надъ тетушкой я не позволилъ бы
никому; другой бы не надъ тѣмъ смѣялся, надъ чѣмъ мож-
но, и не такъ, какъ надо; но на него я не сердился, когда
онъ называлъ Марью Николаевну «рыдваномъ», или раз-
сказывалъ мнѣ, какъ она ѣздила съ Ноемъ въ ковчегѣ.
— Ты ступай, говоритъ, на Араратъ!—«Нѣтъ, я на
Гималаи ужъ пойду!» На Араратъ, закричитъ, да какъ
топнетъ; ну, Ной и сробѣлъ. «На Араратъ, говоритъ, такъ
на Араратъ!» Онъ ужъ нылъ, нылъ... Съ тѣхъ поръ и
стали его звать Ной...
Надо было видѣть, какъ онъ это разсказывалъ! И всѣмъ
онъ далъ у насъ въ домѣ прозваніе такія удачныя, что
я и объяснить не могу. Ольгу Ивановну онъ звалъ «на-
балдашникъ», и это очень къ ней шло; Дашу—«стебель,
колыхаемый вѣтромъ», но прибавлялъ, «что и стебель мо-
жетъ быть благоуханенъ и что имъ можно замѣнить слав-
ную страницу въ жизни»; Модеста онъ видѣть не могъ
спокойно и называлъ его то «жеребцомъ-водовозомъ» за
худобу, то просто «весной» за веснушки. «Весна, весна
идетъ!» кричалъ онъ, увидавъ Модеста на улицѣ. Однажды
Модестъ сказалъ при немъ, что Гоголь—русскій Поль-
де-Кокъ. Юрьевъ вскочилъ, сгорбился, схватился руками
за животъ и началъ съ ужасомъ, выпучивъ глаза, бросать-
ся по всѣмъ угламъ комнаты, какъ будто не могъ найти
дверей. Надо было знать его страстную любовь къ Го-
голю, надо было видѣть его фигуру и выраженіе тонкаго,
благовоспитаннаго презрѣнія на лицѣ Модеста, чтобы по-
нять мое блаженство.
— Что за шутъ гороховый!—прошепталъ Модестъ.
Только узнавши отъ меня, что Катюша уже мать, Юрь-
евъ сталъ мягче смотрѣть на Модеста и сказалъ тогда,
задумчиво вздохнувъ: «Тоже человѣкъ, вѣдь, поди!»
О чемъ мы только ни говорили съ нимъ! Никогда у
— 214 —
насъ не умолкали чтеніе и бесѣда. Говорили о наукѣ, о
любви, о домашнихъ дѣлахъ; отъ него узнавалъ я такія
вещи, о которыхъ и въ книгахъ тогда не читывалъ.
— А какъ ты думаешь, Володя, вѣдь обезьянка какая-
нибудь славная сидитъ теперь на пальмѣ около Бенареса
какого-нибудь и думаетъ! Какъ по-твоему, думаетъ она,
пли нѣтъ?
— Еще бы! Развѣ у нея нѣтъ души...
Потомъ, помолчавъ, я прибавлялъ:
— А вѣдь это страшно, если вдуматься!
— Нѣтъ, именно, если вдуматься, такъ и страхъ прой-
детъ. Впрочемъ, ты, Володя, живи вѣрой: къ тебѣ идетъ,
идетъ къ твоей комнатѣ и ко всему твоему.
Но къ чему велъ такой совѣтъ? Прежде наука только
согрѣвала для меня міръ: она безпрестанно напоминала мнѣ
то о чемъ-то творящемъ, добромъ, то о чувственномъ,
страстномъ; я думалъ, что за доброту мою и за мое зйаніе
наградить меня Богъ и въ этой жизни и въ той; а въ
его словахъ наука пріобрѣтала такое разлагающее, ядо-
витое свойство, что меня бросало иногда и въ жаръ и въ
холодъ во время нашихъ ночныхъ и послѣобѣденныхъ бе-
сѣдъ. То онъ увѣрялъ меня, что человѣкъ весь состоитъ
изъ какихъ-то пузырьковъ, что на низшей степени нѣтъ
никакой существенной разницы между человѣкомъ, расти-
тельной ячейкой и инфузоріей; то разсказывалъ, что можно
составить такую ванну, въ которой разойдется весь чело-
вѣкъ, какъ сахаръ въ водѣ (и самъ хохочетъ!); то гово-
ритъ, что все условно' зависть, корысть, тщеславіе назы-
ваетъ «общечеловѣческими чувствами», увѣряетъ, что у вся-
каго человѣка есть все то, что есть у другихъ. И если бы
еще онъ строилъ системы, ясныя, увлекательныя, а то ска-
залъ два-три слова и пошелъ — а тутъ обдумывай и тер-
зайся! ;
51 все чаще и чаще начиналъ грустить и думалъ уже
изрѣдка о серьезной любви, объ утѣшеніи, а не о заба-
вахъ съ женщиной.
Насчетъ этого онъ меня ободрялъ.
— 215 —
— Не бойся, — говорилъ онъ: —не та, такъ другая по-
любитъ... Съ твоею развязностью, съ твоимъ профилемъ
и страстью на концѣ языка...
— Только на концѣ?
— Немного развѣ дальше... Да что тебѣ за дѣло? Любили
бы тебя!
XIV.
Не удалось мнѣ избѣжать переселенія въ нижній этажъ
флигеля, гдѣ не было ни чугунной рѣшетки съ бронзовыми
звѣздами на балконѣ, ни камина, ни арки съ полуколоннами,
пи обоевъ. Ковалевы переѣхали, наконецъ, къ намъ. Я не
буду разсказывать, какъ я былъ взбѣшенъ, какъ я долго
не хотѣлъ даже отдѣлывать нижнихъ, мертвыхъ для меня
комнатъ, и на деньги, которыми старалась утѣшить меня те-
тушка, накупилъ множество подарковъ сестрѣ моей передъ
Богомъ — Катюшѣ. Радость ея и теплая благодарность Мо-
деста немного развлекли меня; потомъ пришелъ Юрьевъ и
сказалъ: «Донъ Табаго! Я столько разъ бывалъ туримъ
въ моей жизни изъ хорошихъ мѣстъ, что нынче понимаю
васъ! Вдругорядь будете знать, что все не прочно... не
скажу въ свѣтѣ, потому что въ настоящемъ свѣтѣ не бы-
валъ, а хоть бы и въ томъ полумракѣ, въ которомъ вы,,
Донъ Табаго, играете такую значительную роль!..»
— Перестань! — отвѣчалъ я,—тетушка не понимаетъ,
какъ это для меня важно! Я работать здѣсь буду меньше
и ей этого никогда не прощу!
— Владиміръ Ладневъ! Владиміръ Ладиевъ!—возразилъ
Юрьевъ кротко: — будь съ доброй теткой не только Лад-
невъ, но и Покореній! (У насъ былъ знакомый студентъ
Покореній, очень тихій, бѣдный и добрый человѣкъ).
Я смягчился, скоро привыкъ къ новому жилью и убралъ
получше нижній этажъ. Черезъ недѣлю, не больше, судь-
ба наградила меня: Ржевскія, мать и дочь, пріѣхали въ
Москву.
Онѣ остановились у одной богатой родственницы. Мужъ
— 216 —
этой дамы былъ двоюродный братъ самой Евгеніи Никитиш-
ны; онъ умеръ генераломъ лѣтъ за шесть до этого времени и
оставилъ ей взрослаго сына и трехъ дочерей, изъ которыхъ
старшей было 16 лѣтъ, а младшей 10. Тетушка дѣлала
г-жѣ Карецкой два-три раза въ годъ визиты, и Карец-
кая пріѣзжала къ намъ изрѣдка, въ большой каретѣ, чет-
верней съ форейторомъ. Она внушала мнѣ небольшую
робость и большое уваженіе. Ея томный видъ, медленная,
слабая походка, большіе, черные, задумчивые глаза, уди-
вительный вкусъ и роскошь ея одежды и санъ ея покой-
наго мужа, который съ обнаженной саблей скакалъ вер-
хомъ черезъ трупы (въ пышной рамѣ на красныхъ обояхъ
гостиной)—все это располагало меня къ ней.
Говорили, что дѣла ея разстроены, что она пс умѣетъ
хозяйіпічать, что она не въ силахъ поддерживать огромный
домъ, который достался ей послѣ отца, что опа всѣ деньги
издерживаетъ па сына, потому ли, что онъ любимецъ ея,
или потому, что флигель-адъютантъ; говорили также, что
на долю дочерей придется не болѣе двадцати тысячъ се-
ребромъ. Иные смѣялись надъ ней, звали ее старой мечта-
тельницей и разсказывали, что она въ Парижѣ отыскала
сестру милосердія, зоеиг Магіѣе, ѣздила съ ней къ боль-
нымъ и варила съ ней вмѣстѣ тизаны. Но я, молча, со-
чувствовалъ ей и любилъ, небрежно взбивая волосы, взбѣ-
гать по узорной чугунной лѣстницѣ въ ея большихъ сѣ-
няхъ... Двѣ большія бронзовыя нимфы на высокихъ пьеде-
сталахъ, качнувшись впередъ, встрѣчали меня па верхней
площадкѣ и простирали ко мнѣ руки съ подсвѣчниками.
По ту сторону бездны, надъ лѣстницей передъ другой пло-
щадкой, стоялъ рядъ бѣлыхъ колоннъ коринѳскаго орде-
на, и за золоченымъ балюстрадомъ видна была таинствен-
ная дверь внутреннихъ покоевъ. Дочери, всѣ три бѣлоку-
рыя и стройныя, были робки и стыдливы; онѣ рѣдко ѣзди-
ли въ гости, много учились и много занимались музыкой.
Я желалъ со временемъ жениться на второй дочери, Лизѣ;
опа больше другихъ нравилась мнѣ лицомъ. Этимъ бра-
комъ я мечталъ завершить пиръ моей молодости. Тетушка
— 217 —
случайно укрѣпила во мнѣ эту мысль; прошедшимъ лѣ-
томъ опа сказала мнѣ: «Вотъ бы тебѣ, Володя, со вре-
менемъ невѣста. Мать тебя очень любить: такой, гово-
рить, онъ славный!»
— Почтенная женщина!—подумалъ я, содрогаясь отъ
радости: — какое у нея доброе лицо!..
Я даже спрашивалъ себя не разъ, какой жилетъ я буду
носить дома, подъ толстымъ синимъ пальто, когда буду
мужемъ этой хорошенькой Лизы, которая такъ наивно от-
ставляетъ локти отъ стаііа, и, краснѣя, присѣдаетъ въ от-
вѣтъ на мой почтительный поклонъ?
Короткія посѣщенія по праздникамъ не могли насытить
меня, а бывать чаще меня не приглашали и не зачѣмъ
было приглашать.
Когда Ржевскія пріѣхали, мы стали чаще ѣздить къ
Карецкимъ, и Софья съ матерью бывали у насъ по нѣ-
скольку разъ въ недѣлю.
Софья выросла и немного похудѣла, но мраморный ру-
мянецъ все еще игралъ на ея щекахъ; она стала смѣлѣе
прежняго, разговорчивѣе, танцовала такъ легко, что даже
становилось иногда неловко: не знаешь, одинъ ли тан-
цуешь или съ ней. Я долго раздумывалъ, какъ рѣшить
дѣло: объясниться ли ей прямо въ любви, или сойтись
съ ней просто дружески и просить ея помощи для влі-
янія на Лизу, на будущую невѣсту. Случай заставилъ ме-
ня выбрать первое... Лизѣ было только четырнадцать лѣтъ,
а мнѣ ждать ужъ надоѣло. Однажды, всѣ мы — тетушка,
Ольга Ивановна, Даша и я были у Карецкихъ. Даша пѣла
пѣснь Орсино въ маленькой гостиной около балкона надъ
лѣстницей. По балкону ходили взадъ и впередъ Ольга Ива-
новна съ однимъ пріятелемъ моимъ, Яницкимъ (съ кото-
рымъ я васъ еще познакомлю), а мы съ Софьей прохажива-
лись по сю сторону бездны. Пѣснь Орсино, бѣлое платье
Софьи и великолѣпная тѣнь на стѣнѣ отъ сквозныхъ узо-
ровъ лѣстницы расположили меня -къ рѣшительности.
— Вы вѣрите, — спросилъ я: — что можно полюбить че-
ловѣка, почти не говоривши съ нимъ?..
— 218 —
— Вѣрю.
— Вы помните нашу встрѣчу на качеляхъ?..
— Помню.
Она опустила глаза и улыбнулась.
— Вамъ смѣшно,—продолжалъ я: —а я никогда этого
не забуду. Не знаю, какъ для васъ, а для меня эта встрѣ-
ча... Я ничего не требую взамѣнъ. Я прошу только одного:
могу ли я говорить впередъ такъ прямо, какъ я говорю
вамъ теперь?
— Вы могли замѣтить сами, что я нахожу удовольствіе
съ вами и еще, кромѣ того...
Она задумалась. Я всталъ и сказалъ ей:
— Я уйду. Нельзя такъ долго оставаться намъ однимъ.
Прошу васъ, скажите мнѣ что-нибудь...
— Вы еще очень молоды, — сказала она.
Я сталъ увѣрять ее, что она сама не имѣла случая
убѣдиться, кто раньше созрѣваетъ — дѣвушка или юноша,
и повторяетъ это за старшими, а старики судятъ по преж-
нимъ молодымъ людямъ.
— Можетъ быть это правда, — отвѣчала она и, по-
смотрѣвши па меня пристально, подала мнѣ руку, которую
я крѣпко пожалъ и поднесъ къ губамъ...
Тайный союзъ былъ заключенъ, и черезъ полчаса, про-
ходя за шляпой черезъ площадку, я увидалъ ее по ту
сторону лѣстницы. Она сидѣла на балюстрадѣ, присло-
нясь головой къ колоннѣ, и казалась задумчивой. Уви-
дѣвъ меня, опа обернулась ко мнѣ лицомъ, медленно и
многозначительно покачала головой; потомъ встала и ушла
во внутреннія комнаты; по бѣлаго платья ея за золотымъ
балкономъ я никогда ие забуду!
Черезъ нѣсколько дней я опять увидѣлся съ пею и
успѣлъ оставить въ рукѣ ея записку. Я начиналъ такъ:
«Вамъ можетъ показаться страннымъ, что я безъ вся-
«каго такта напоминаю вамъ о вещи, о которой многіе
«сочли бы нужнымъ умолчать. Я говорю о моемъ портретѣ
«и о томъ, какъ вы -были у насъ въ деревнѣ. Вы были,
«конечно, институтка тогда, и я, повѣрьте, не хочу упо-
— 219 —
«треблять во зло вашу тогдашнюю наивность; но я бы
«хотѣлъ знать только, на что мнѣ надѣяться? Страсти я
«еще не слышу въ себѣ, но думаю безпрестанно объ васъ.
«Скажите мнѣ что-нибудь и не примите эту записку за
«дерзкую самоувѣренность: это только искренность!»
Я показалъ записку Юрьеву; онъ похвалилъ ее, осо-
бенно за слова «страсти я еще не слышу въ себѣ».
— Ничего, ничего, — сказалъ онъ: —легко, душисто и
гладко, какъ сама бумажка, на которой вы набросали, графъ,
эти плоды вашего воображенія... Если она васъ не полюбитъ,
значитъ, у нея вкуса нѣтъ, и она глупа, Донъ Табаго,
повѣрьте!
Я хотѣлъ бы, чтобъ онъ объяснилъ мнѣ, какъ согласить
такой лестный отзывъ съ его насмѣшками, но онъ взялъ
шляпу, засмѣялся, и ушелъ, промолвивъ:
— Живите, живите!..
Я долго ждалъ отвѣта. Отвѣта ие было. Я заѣзжалъ
къ Карецкимъ, но Софьи не было дома. Наконецъ однаж-
ды, часовъ около двухъ, передъ обѣдомъ, на дворъ нашъ
въѣхала карета съ форейторомъ; мадамъ Карецкая вы-
шла на тетушкино крыльцо, а за нею Софья въ черномъ
атласномъ салопѣ и розовой шляпѣ. Она обернулась, по-
искала меня глазами по окнамъ флигеля и, увидавъ меня,
мелькомъ поклонилась и ушла за своей теткой. Я нарочно
не шелъ въ домъ и, волнуясь, думалъ: «что-то будетъ!»
Черезъ полчаса Карецкая уѣхала; я догадался, что Софья
остается у насъ обѣдать, и собрался итти въ домъ, какъ
вдругъ она сама въ салопѣ и безъ шляпки перебѣжала
черезъ дворъ къ Ковалевымъ. Я растворилъ свою дверь
молча.
Она остановилась; лицо ея было весело.
— Вы здѣсь живете? — спросила она.
— Здѣсь...
— Дайте, я посмотрю въ дверь. Какъ мило!
— Оно будетъ еще милѣе, если вЫ войдете туда хоть
на секунду.
Она не отвѣчала, смотрѣла на меня, но не въ глаза,
— 220 —
а разсматривала, казалось, мое лицо, лобъ, волосы, какъ
разсматриваютъ вещь.
— Нагнитесь, — сказала она и, взявъ меня за шею тоіі
рукой, на которой не было муфты, поцѣловала меня въ
лобъ...
Я хотѣлъ схватить ее за руку, но она блеснула гла-
зами, указывая на верхъ съ веселымъ страхомъ въ лицѣ,
и убѣжала на лѣстницу къ Ковалевымъ.
Послѣ обѣда, когда она уѣхала, я послалъ записку къ
Юрьеву и донесъ ему обо всемъ.
— Впередъ, впередъ!—воскликнулъ онъ: —паша взя-
ла! Только смотри, не зѣвай. Она должна быть плутовка.
— Не проведетъ!
Вскорѣ послѣ этого Евгенія Никитишна уѣхала въ Пе-
тербургъ. Прощаясь, она сказала тетушкѣ: «Ма сопзіпе Ка-
рецкая просила оставить Соню съ ея дочерьми до весны.
Не забывайте и вы ее, Марья Николаевна! Я вамъ буду
очень благодарна».
Безъ нея мнѣ стало легче, самъ не знаю отчего. Она
всегда была любезна; лицо ея при встрѣчахъ со мной
казалось привѣтливымъ; она даже цѣловала теперь не воз-
духъ надъ головой моей, какъ прежде, а самую щеку или
волосы мои, когда я робкими губами прикасался къ ея пре-
красной рукѣ, покрытой кольцами. «СЬег Ѵоійетаг! — гово-
рила она: — ваша походка, ваши манеры очень напомина-
ютъ мнѣ покойнаго Петра Николаича. Дай Богъ вамъ быть
счастливѣе его». Кто знаетъ? Быть можетъ, она чувство-
вала ко мнѣ живую симпатію; быть можетъ, въ самомъ
дѣлѣ она во взглядѣ, въ голосѣ моемъ, въ походкѣ узнавала
Петра Николаевича, не того, котораго я зналъ, а другого
Петра Николаевича, того, котораго отдѣльные, мгновен-
ные образы въ ея памяти были свѣтлы и согрѣты ея соб-
ственной молодостью, были такъ чисты, какъ тѣ образы,
въ которыхъ являлся мнѣ добрый отецъ Василій. Я слы-
шалъ, что ей трудно жить: дома мужъ — больной, неопрят-
ный и убитый, хозяйство, умѣренныя средства при изящ-
ныхъ вкусахъ н богатомъ родствѣ, дочь, поѣздки по дѣ-
— 221 —
ламъ въ далёкій Петербургъ. Она не боялась говорить о
Петрѣ Николаевичѣ при всѣхъ, какъ о лучшемъ друі-ѣ
своемъ, и однажды, когда у Карецкихъ Даша запѣла не
новую тройку, а самую старую: «Вотъ мчится...» мадамъ
Карецкая вдругъ подошла къ роялю и сказала рѣзко:
— Оставьте этотъ романсъ! Кто это выдумалъ его
пѣть? Бѣдная кузина плачетъ.
— Дядя вашъ любилъ этотъ романсъ, — прибавила она,
обращаясь ко мнѣ.
Но какъ бы .то ни было, мнѣ всегда казалось, что она
вотъ-вотъ сейчасъ спроситъ: «а что ты дѣлаешь съ моей
дочерью?» — и безъ нея стало лучше. Сама Софья пове-
селѣла безъ матери. Она находила множество средствъ бы-
вать у насъ: то англичанка завезетъ ее къ намъ обѣдать,
то Ольга Ивановна съѣздитъ за ней, то она одна пріѣдетъ
въ каретѣ Карецкихъ. Мнѣ было раздолье! Я узналъ послѣ,
что она къ Ковалевымъ бѣгала тайкомъ отъ матери, и те-
перь каждый разъ просиживала у нихъ цѣлые часы вмѣстѣ
съ Дашей. Проходя мимо моихъ дверей, онѣ всякій разъ
или тронуть замокъ, или позвонятъ, пли стукнутъ. Я ужъ
и знаю; посмотрѣлся въ зеркало, оправился — и за ними.
Юрьеву она не слишкомъ понравилась.
— Не по насъ она что-то, — говорилъ онъ. — Я люблю
больше что-нибудь тихое и кроткое, прозрачное, какъ хру-
сталь... ।
Софья находила, что у Юрьева умное лицо, и спросила
разъ:
— Вы очень съ нимъ дружны?
— Очень...
— Очень, очень?..
— Очень, очень!
— Кого вы больше любите, его или меня?..
Я подумалъ и спросилъ:
— Правду говорить?
— Разумѣется, правду...
— Правду?.. Его... Развѣ молодая дѣвушка можетъ по-
пимать то, что онъ понимаетъ?,. И развѣ па васъ можно
— 222 —
надѣяться? Заболѣлъ, подурнѣлъ, поглупѣлъ, сдѣлалъ
ошибку — вы и разлюбите.
Пока я говорилъ, она, попрежнему, разсматривала меня
внимательно; глаза наши встрѣтились; мы угрюмо помолча-
ли оба; наконецъ она встала и, сказавши: «хорошо, если
такъ, я этого не забуду!» отошла огь меня. Ссоры, однако,
не вышло никакой.
Попрежнему она жала мнѣ руку крѣпче, чѣмъ при-
нято, и въ темныхъ углахъ позволяла мнѣ покрывать ее
самыми страстными поцѣлуями. Къ несчастно, въ началѣ,
не имѣя какъ-то разъ подъ рукою Юрьева и ие считая
еще дѣла важнымъ, я разсказалъ Модесту о тайпомъ по-
жатіи рукъ; но о поцѣлуѣ въ дверяхъ не сказалъ ему
ни слова. Для такого довѣрія онъ, по-моему, уже не го-
дился; а объ рукѣ необходимо было сказать, чтобъ онъ
не считалъ меня за слишкомъ жалкаго человѣка.
XV.
Иногда, блаженствуя и любуясь самимъ собой, я срав-
нивалъ себя съ лиловымъ цвѣтомъ, и вотъ почему. Не-
слишкомъ далеко отъ пасъ, на углу тихаго переулка, сто-
ялъ за чугунной рѣшеткой и палисадникомъ небольшой
домъ, бѣлый, каменный, одноэтажный, и въ немъ жилъ
знакомецъ и ровесникъ мой—Яницкій, сначала съ отцомъ
п съ матерью, а потомъ одинъ, когда ему минуло девятнад-
цать лѣтъ. Палисадникъ нравился мнѣ даже зимою: ра-
стенія, обернутыя рогожей, чистый снѣгъ безъ слѣдовъ
на землѣ, на полукруглой террасѣ, на бѣлыхъ вазахъ ба-
люстрада... По вечерамъ за готическими окнами спуска-
лись тяжелые занавѣсы; у террасы въ углу росла молодая
ель, такая густая и бархатистая издали, что я всегда взды-
халъ, проѣзжая мимо. Самъ Яницкій былъ некрасивъ и
болѣзненъ, но строенъ и ловокъ; глядя на профиль его,
нѣсколько африканскій, па доброе выраженіе его одуше-
вленнаго лица, 'на его курчавую голову, я часто вспоминалъ
— 223 —
то о Пушкинѣ, то объ Онѣгинѣ. Долго даже не могъ я
рѣшить, кто больше—Онѣгинъ, онъ или я. Кабинетъ и
спальня его, казалось, были украшены женской рукой. Ни
тѣни безпорядка, сора, ни одной грубой черты, ни одного
тяжелаго предмета! Дорогая мебель, ковры, французскія
книги въ сафьяновыхъ и бархатныхъ переплетахъ съ золо-
тыми обрѣзами...
Фарфоръ и бронза на столѣ,
И чувствъ изнѣженныхъ отрада.
Духи въ граненомъ хрусталѣ...
Стихи эти противъ воли шептались въ его жилищѣ.
Чудная жизнь! Обѣдаетъ въ пятомъ часу; заѣдешь къ
нему поутру,- онъ играетъ на превосходномъ роялѣ; мать
пройдетъ вдали по большимъ комнатамъ, вся въ бархатѣ
и горностаѣ... Зайдетъ отецъ: какъ вѣжливъ! какъ сѣдъ!
какой здоровый цвѣтъ лица! На черномъ фракѣ кульмскій
крестъ и звѣзда; сапога мягкіе; улыбка еще мягче. По-
жметъ руку мнѣ, поговоритъ съ нами и уйдетъ.
Сч.> Яницкимъ я не мыслилъ; но зато во мнѣ пробужда-
лись такія легкія надежды, такія воздушныя думы!
О чемъ мы говорили съ нимъ?
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Ты былъ вчера тамъ? Видѣлъ ту?
— Пріѣзжай ко мнѣ обѣдать еп іёіе - а іёіе...
— Я покажу тебѣ статуетку, которую привезли мнѣ
изъ Парижа.
— Поѣдемъ! Пойдемъ...
Все факты да факты!.. Утомишься, наконецъ, и пойдешь
къ Юрьеву.
«Зачѣмъ, — думалъ я, — не найду я до сихъ поръ ни од-
ного человѣка, который былъ бы и Яницкій и Юрьевъ
вмѣстѣ? Гдѣ этотъ человѣкъ? Да не я ли ужъ этотъ
избранникъ? Конечно, я не такъ уменъ, какъ Юрьевъ, и
не такъ блестящъ и не такъ граціозенъ духовно, какъ
— 224 —
Яницкій... Чтд жъ, тѣмъ лучше! Если они выше меня на
двухъ концахъ, то я полнѣе ихъ... Я какъ лиловый цвѣтъ-
смѣсь розоваго съ глубоко-синимъ!»
Яницкій нерѣдко бывалъ у Карецкой; я думалъ, что
онъ имѣетъ виды на одну изъ дочерей, и, охотно усту-
пая ему старшую пли младшую, когда опа подрастетъ, не
разъ завидовалъ ихъ доброй матери: «Какіе у тебя бу-
дутъ зятья! Счастливая женщина!»
Однажды вечеромъ я вздумалъ пойти пѣшкомъ къ І\а-
рецкимъ. Юрьевъ провожалъ меня. Когда передо мной
растворилась дубовая дверь огромнаго дома и оттуда блес-
нули лампы, узорная лѣстница и колонны, Юрьевъ ска-
залъ:-«Прощай, Володя. Иди туда, гдѣ свѣтло! да будь
смѣлѣе... успѣхъ тебя ждетъ вездѣ!»
Я съ чувствомъ благородной радости пожалъ его руку
и вошелъ. Изъ дальнихъ комнатъ слышна была музыка.
Лиза сидѣла за роялемъ; Елена пѣла, стоя около нея;
Софья ходила подъ руку съ Дашей; около нихъ былъ
Яницкій.
Даша сказала, что оть ея волосъ сыплются искры въ
темнотѣ, и предложила испытать это на дѣлѣ. Англичанка
позволила. Всѣ были очень рады. Лиза побѣжала за греб-
немъ, принесла его, и мы пошли въ небольшую темную
комнату, около парадной лѣстницы. Стали въ кучку; Даша
распустила прядь переднихъ волосъ и начала чесать ихъ
гребнемъ. Искры посыпались — всѣ были въ восторгѣ. «Что
это значитъ? — спросила меньшая (Марія), — это не значитъ
лц, что вы сердиты, Даша? Дайте, я попробую...» Я стоялъ
рядомъ съ Софьей; плечо ея, покрытое чѣ'мъ-то легкимъ,
было около моего лица. Я осмотрѣлся: всѣ заняты волосами
Мари—нагнулся и поцѣловалъ милое плечо. Плечо дрог-
нуло, но сама она не шевельнулась. У Мари не было искръ.
«Нѣтъ ли у Сони?» сказалъ кто-то.
— У меня нѣть, — отвѣчала Софья.—И что это за ску-
ка! Пойдемте отсюда.
Яницкій въ слѣдующей комнатѣ остановилъ меня и,
пристально посмотрѣвъ на меня, покачалъ головой.
— Зачѣмъ при всѣхъ!—сказалъ онъ, —это слишкомъ
смѣло.
Я покраснѣлъ и отвѣчалъ:
— Молчи, ради Бога! Я самъ не радъ жизни, что сдѣ-
лалъ эту глупость!
— Во мнѣ ты можешь быть увѣренъ, — продолжалъ доб-
рый’ Онѣгинъ, — а другіе? Впрочемъ, это твое дѣло...
Онъ началъ тогда хвалить Дашу, говорилъ, что она
напоминаетъ ему Магіе Зіиагі, и спросилъ, сколько ей
лѣтъ.
— Мнѣ двадцать; значитъ ей двадцать пять, двадцать
шесть...
— Я думалъ, она еще старше. Но это ничего. Что хо-
рошаго въ этихъ іп§ёпиез! Не правда ли, онѣ скучны?
Опытная женщина гораздо лучше. Меня звали къ этимъ Ко-
валевымъ. Что это такое? Впрочемъ, извини: они, кажется,
твои родные?
Я сказалъ ему прямо, какъ думалъ о Ковалевыхъ.
— Это очень удобно, — сказалъ онъ, — не все же ѣздить
въ общество! Когда ты будешь у нихъ?
— Я? Я могу у нихъ бывать, когда хочу... Даша завтра
будетъ тамъ.
— Во всякомъ случаѣ, — прибавилъ я, сжавъ его руку, —
молчи, прошу тебя; а я постараюсь помочь тебѣ во всемъ...
Мои комнаты, если нужно, и я самъ.
Софьи не было, когда мы вернулись съ нимъ въ ту
гостиную, гдѣ собрались всѣ дѣвицы. Она жаловалась на
головную боль и ушла къ себѣ.
Съ этого дня Яницкій сталъ ѣздить къ Ковалевымъ.
Онъ держалъ себя у нихъ такъ же просто и развязно,
какъ дома и въ томъ кругу, къ которому съ дѣтства прі-
учила его мать... Только одна разница: у Ковалевыхъ онъ
казался скромнѣе обыкновеннаго. Съ удивленіемъ увидалъ
я, что напрасно такъ жалѣлъ Дашу; я думалъ, что для
нея все кончено, а вышло наоборотъ: лучшая пора жизни
ея только что начиналась... И мнѣ суждено было увидать
ее любимой... Кѣмъ же?.. Яницкимъ, кудрявымъ Онѣги-
Леонтьевъ, т. I,
— 226 —
нымъ; суждено было видѣть ее въ роскоши, видѣть, какъ
потомъ она вырастала нравственно, по мѣрѣ ея обществен-
наго паденія, и какъ послѣдніе дни ея были облагорожены
материнскимъ чувствомъ. Но до того еще было далеко...
Пока мое дѣло шло хорошо. Софья недолго серди-
лась за мой неосторожный поцѣлуй. Вниманіемъ, искрен-
нимъ раскаяніемъ, лестью я успѣлъ загладить вину, и даже
объ старой угрозѣ «не забыть, что я Юрьева больше лю-
блю», не было и словъ.
Мы всѣ четверо — Онѣгинъ, племянница Ольги Ивановны,
другой Онѣгинъ и Софья, бывали часто у Ковалевыхъ
или ходили всѣ четверо съ Оленькой на тотъ пустын-
ный бульваръ, гдѣ еще не такъ давно зябла Матреша,
наблюдая за Модестомъ и Дашей. Оленька была занята
въ это время однимъ высокимъ блондиномъ съ рыжей бо-
родой и не мѣшала намъ. Мы съ Дашей понимали другъ
друга съ полувзгляда, не называя ничего словами. Яниц-
кій, иногда, прощаясь, говорилъ мнѣ:
— Воппе сЬапсе! Понимаешь?..
Все было хорошо; Модесть все испортилъ!..
XVI.
Я давно уже пересталъ говорить Модесту о Софьѣ.
Юрьевъ—другое дѣло: онъ мой духовный отецъ; въ немъ
я не видалъ почти ничего мірского, не считалъ безчест-
нымъ обращаться къ воплощенному разуму, совѣтоваться
съ нимъ, говорить ему, что вчера я задалъ себѣ вопросъ:
«у кого больше чувственности — у женщины, которая зна-
етъ, какимъ страданіямъ она подвергается даже и тогда,
когда ее ограждаетъ законъ, или у мужчины?» И это я
подумалъ потому, что Софья, дочь строгой матери, отво-
рила мою дверь и обняла меня... Юрьевъ могъ слышать
все, знать не только мои, но и чужія тайны; онъ ни кѣмъ
не занимался, ни за кѣмъ не ухаживалъ, не имѣлъ ни
семьи, ни привязанности; онъ былъ не человѣкъ, а мой
— 227 —
собственный духъ, возвышенный въ квадратъ. Но Моде-
ста я очень боялся съ тѣхъ поръ, какъ Софья довѣри-
лась мнѣ.
— Что твоя Софья?—спрашивалъ Онъ,—все такъ же да-
етъ руку въ темной комнатѣ? Или еще больше?..
— Богъ съ ней, — отвѣчалъ я, — я объ ней не думаю.
Модестъ улыбался и молчалъ. Онъ видалъ ее изрѣдка
у Ковалевыхъ, но ни разу еще долго не разговаривалъ
съ нею; я тревожился, вспоминая о моей прежней откро-
венности, но онъ мало обращалъ на нее вниманія,' и я
успокоивался.
Разъ мы встрѣтились съ Софьей неожиданно на ве-
черѣ. Она была весела, моими приглашеніями не дорожила,
потому что всѣ кадрили ея были разобраны, едва отвѣ-
чала мнѣ, и когда я хотѣлъ отвести ее отъ форточки, подъ
которой она сѣла разгорѣвшись и едва дыша, она сказала
мнѣ сурово:
— Оставьте ваши заботы. Вы, вѣроятно, хотите пока-
зать всѣмъ, что между нами что-нибудь есть...
Я былъ непріятно удивленъ и въ негодованіи уѣхалъ
домой. На другой день передъ обѣдомъ Софья перебѣ-
жала черезъ дворъ и взошла на мое крыльцо. Замокъ не
шевелился на моей двери... Я прибѣжалъ наверхъ и, улу-
чивъ минуту, сказалъ ей:
— Вы суровы? Вы сердитесь за мою вчерашнюю за-
ботливость?
Мраморный румянецъ заигралъ на щекахъ, и въ тѣхъ
самыхъ глазахъ, которые недавно глядѣли на меня ласково,
выразились надменность и гнѣвъ.
— Ваши поступки меня обидѣть не могутъ... — сказа-
ла она.
— Вы хотите унизить меня... Но моя совѣсть не упре-
каетъ меня ни въ чемъ, и я знаю, чего я стбю...
— Чего вы стоите—не знаю. Я знаю, что я сама ни-
чего не стою. Я была глупа, повѣрила вамъ. И кому вы
сказали, кому!
— Кому? — спросилъ я съ изумленіемъ.
15*
— 228
— Вашему соизіп Модесту. Онъ, дня четыре тому на-
задъ, дѣлалъ такіе намеки... улыбался. Платье ему мое
понравилось; онъ сказалъ: «оно къ вамъ идетъ» и такъ
противно спросилъ: «іі ѵоиз Га
— Клянусь вамъ Богомъ! Вотъ моя рука... Ему! Я ни
слова. Вы не вѣрите... Вы не вѣрите... Хорошо! Такъ
вамъ же будетъ хуже!..
Она молча обвела меня глазами съ ногъ до головы.
(Какъ нехороша показалась она мнѣ въ эту минуту!) Я
чувствовалъ, какъ кровь у меня подступила къ лицу, какъ
злоба стѣснила мнѣ дыханіе.
— Если бы вы знали, — возразилъ я ей, дрожа оть бѣ-
шенства,— какъ нейдутъ къ вамъ эти гордые взгляды, вы
бы сами отказались отъ нихъ. Совѣтую вамъ быть скромнѣе.
Она отошла отъ меня, а я велѣлъ запречь сани и по-
слалъ за Юрьевымъ.
Онъ хохоталъ, когда я жаловался, хохоталъ добродушію;
но я прочелъ въ этомъ смѣхѣ презрѣніе.
— Я ее такъ сильно начиналъ любить!—сказалъ я.
— Насчетъ этого, — замѣтилъ Юрьевъ, — мы еще по-
думаемъ, любилъ ли ты ее или нѣтъ?..
— Я чувствовалъ къ ней большую нѣжность, я жалѣлъ
ее уже давно... Мать ея строга, отецъ больной, она небогата.
Юрьевъ вздохнулъ и покачалъ головой.
— Умный человѣкъ,—продолжалъ я,— не можетъ не
быть любящъ: онъ знаетъ, что любовь лучшее украшеніе
молодости!
— Это что-то слишкомъ глубоко для меня, — отвѣчалъ
Юрьевъ,—нѣтъ, ни умъ, ни доброта, ни нѣжность не
нужны для любви. Нужна любовь... Любовь можетъ быть
зла, груба... Она кусается иногда. Не поэзія любви нужна
любящему — нуженъ самъ человѣкъ, какъ воздухъ, какъ
кусокъ хлѣба... Высокое, братъ, часто близко къ грубому
н мѣряется имъ, графъ!..
— Зачѣмъ же о'на обвинила меня даромъ? зачѣмъ пе
дослушала... Чтобъ я Модесту... Сначала точно объ рукѣ,
но послѣ!.. г
— 229 —
— Ой ли, братъ? ужъ не сказалъ ли ты ему всего...
Ой, сказалъ! Ой, сказалъ!.. <
— Молчи! Молчи, или я...
Въ изступленіи я показалъ ему руку. Опъ вынулъ свою
изъ кармана.
— За чѣмъ же дѣло? я готовъ.
— Ступай вонъ... вотъ двери...
Юрьевъ, не торопясь, взялъ шляпу, сдулъ съ лея пыль,
надѣлъ передъ зеркаломъ, отыскалъ трость въ углу. Я
чувствовалъ, однако, что онъ взволнованъ. Наконецъ онъ
ушелъ; я проводилъ его глазами изъ окна. Губы его были
.сжаты, ио онъ шелъ спокойно, только что-то бойчѣе обыкно-
веннаго глядѣлъ на прохожихъ.
Я не могъ остаться дома и уѣхалъ въ кондитерскую.
Но и тамъ преслѣдовало меня презрѣніе моихъ двухъ луч-
шихъ друзей.
ХѴП.
Омерзѣніе, жестокое омерзѣніе чувствовалъ я при од-
ной мысли о духовной нищетѣ моей! Эти два существа,
которыя только что начинали вырастать передъ нищен-
ской душою — они оба отвергали меня. На что мнѣ фли-
гель мой, шелковый халатъ новаго покроя? На меня пахнуло
мертвымъ холодомъ отъ этихъ нѣмыхъ стѣнъ, отъ всей
семьи, отъ міра, отъ себя. Развѣ того, на кого, изнывая
въ безсиліи, глядѣла теперь совѣсть моя, того хотѣлъ я
ввести въ эту обитель, по волѣ одинокую и по волѣ шум-
ную? Нѣть, не презрѣннаго мальчишку и не вдругъ одрях-
лѣвшаго безъ зрѣлости человѣка... Мой Володя Ладневъ
былъ не таковъ! Онъ былъ скромно мыслящъ, остороженъ
и твердъ въ дѣлахъ, а на добро и защиту' слабаго отва-
женъ, какъ тигръ... Конечно, онъ любилъ себя—это ни-
чего; по онъ мелокъ не былъ, онъ былъ спокойно гордъ,
поди, наружной небрежностью скрывалъ пламенную душу
и высокій умъ; онъ разумѣлъ «ручья лепетанье, была ему
— 230 —
звѣздная книга ясна», и хотя не было у него близко «мор-
ской волны», но онъ умѣлъ видѣть тайную жизнь вездѣ —
и зеленая плѣсень пруда дышала передъ нимъ. О Володя
мой, Володя мой! Милый Володя! Гдѣ ты? И вотъ, едва
только открылась передъ нимъ дверь жизни, едва пах-
нулъ на него свѣжій воздухъ любви, онъ разлетѣлся въ
прахъ, какъ старый трупъ, какъ одежда трупа, давно безъ
движенія лежащаго въ склепѣ! И какъ могъ противопо-
ставлять я себя тѣмъ легкомысленнымъ людямъ, которыхъ
промахи безъ полной кротости и страданія безъ достоин-
ства наводили улыбку на мое лицо? Непослѣдовательная
Даша, Модестъ — актеръ передъ самимъ собою, съ кото-
рыми еще непостижимо для грубаго разсудка связана была
Настасья Егоровна Ржевская... Все люди громкихъ словъ
и жалкаго исполненія, люди эффекта и позорныхъ слезъ, и
опять эффекта и снова слезъ! Гдѣ вы, мои собраты? За-
чѣмъ я покинулъ васъ и задумалъ было иттп однимъ ша-
гомъ съ тѣми, отъ которыхъ вѣяло на меня осторожностью
и силой? Развѣ товарищъ я Юрьеву, «мужу разума и
чести», у котораго самая лѣнь царственна? Товарищъ ли
я ему оттого, что страдательно быстрый умъ мой удо-
бенъ для стока его мыслей? Развѣ пара я энергической
Софьѣ? Въ ней связно живутъ и тактъ и рѣшимость, до-
ходя то до хитрости, то до благородной удали... Сама Ольга
Ивановна! Пускай она скучна, пускай до сихъ поръ гово-
ритъ Ивангое, а не Айвенго (мелочь моя и въ этой при-
диркѣ видна!), но развѣ не подастъ она руку совсѣмъ
иному разряду личностей? Правда, ходить она, какъ пле-
мянница, съ забавной гордостью, и псевдоклассикъ въ
душѣ, но во всемъ другомъ развѣ она Даша? Развѣ она
не работала всю жизнь свою, развѣ она не постояла бы
за себя, какъ дѣлецъ, не поборолась бы хоть съ самой
Ржевской-матерью? А Даша? По крайней мѣрѣ, она была
обманута Теряевымъ, страдала отъ благороднаго довѣрія;
ему стыдно, а не ей... Теперь она любима привлекатель-
нымъ Яницкимъ, она украшена имъ. И онъ самъ, Яницкій?..
Золотообрѣзныя книги, пустые разговоры, бальный идеалъ!..
— 231 —
А какъ онъ аккуратно ведетъ свои любовныя дѣла! пикто
надъ нимъ не смѣется; и какъ честенъ и вѣренъ!.. Не
только Софья не слыхала отъ него ни одного лишняго
слова, мнѣ онъ не дѣлалъ намековъ; кромѣ «Ьоппе сѣапсе!»
ничего не говорилъ, даже не произносилъ ея имени съ
лукавой улыбкой! Итакъ, изъ высокаго эклектика, соеди-
нявшаго въ себѣ жаръ неопытности съ мудрой теоріей жи-
зни, легкость съ благоразуміемъ, доброту съ здравымъ
эгоизмомъ, религію съ наукой — что вышло? Исчезло жп-
вое воплощеніе его — поэтическій, воздушный Владиміръ
Ладневъ, и остался на мѣсто его не трупъ, конечно (боль
была страшно сильна), а такъ какая-то формула, понимаю-
щая все, но безъ всякой личности, безъ всякой самобыт-
ной, движущей силы инстинктовъ. Не Онѣгина уже я ви-
дѣлъ передъ собою, не Ральфа, не Бенедикта, даже не лов-
каго Раймонда де-Серси, а Ноздрева, Ноздрева, трижды
Ноздрева!.. Хоть и шевельнется иногда въ душѣ мысль:
а можетъ быть, они оба, и Юрьевъ и Софья, неправы?
Можетъ быть одинъ просто глумился, а другая каприз-
ничала? Она не дала мнѣ объясниться оскорбительнымъ
тономъ, отбила охоту подробно оправдываться. Онъ оскор-
билъ меня дьявольскимъ смѣхомъ, не дождался доказа-
тельствъ, не повѣрилъ мнѣ, и что за манера «ой, сказалъ!
ой, сказалъ!»
Но можно ли довѣрять себѣ? Факты за меня; да это все
вздоръ! Скаліи я это Юрьеву, онъ засмѣется и отвѣтитъ: счи-
тать себя правѣе другихъ—общечеловѣческая штука! Этакъ,
пожалуй, будешь чортъ знать съ кѣмъ наравнѣ и ни-
когда до нравственной высоты не дойдешь!
И кого бранить? Вездѣ горе, слезы; на улицахъ грязь,
и снѣгъ все таетъ и бѣжитъ, на дворахъ все гніетъ. До-
ма тетушка зѣваетъ такъ долго и крикливо; вѣки у Оль-
ги Ивановны все еще красны; Даша печальна; Модестъ
ищетъ мѣста. Деньги у него всѣ почти вышли; въ плечѣ
ревматизмъ; самъ еще больше прежняго исхудалъ... Я не
могу бранить его за неудачную любезность съ Софьей;
онъ еще разъ отказался отъ денегъ, которыя я хотѣлъ вы-
— 232 —
просить для него у тетушки. Онъ принужденъ цѣлые дни
ходить по Москвѣ; онъ бѣгалъ даже, заплетая ноги, за
маленькимъ сыномъ богатаго блондина съ рыжей бородой,
который гуляетъ по бульварамъ съ Оленькой Ковалевой.
У этого блондина родной братъ откупщикомъ и по от-
купу есть мѣста; и Модестъ не только бѣгалъ за сыномъ
его по гостиной у Ковалевыхъ, онъ пищалъ, картавилъ,
играя съ нимъ, такъ что я принужденъ былъ встрѣтить
его взглядъ строгимъ взглядомъ. Да то ли еще дѣлается!
Онъ еще находить себѣ и обѣды у знакомыхъ, и ужины.
А бѣдная Катюша? Она ѣстъ одно простое блюдо дома,
п цѣлый день одна. Съ тѣхъ поръ, какъ Софья стала рѣже
къ намъ ѣздить и не говорить со мной, съ тѣхъ поръ,
какъ Юрьева я вовсе не вижу, я бѣгу изъ дома. Ссоры
нельзя скрыть, а вопросы, шутки и состраданіе ужасны!
Куда бѣжать? Поѣду въ нумера, къ бѣдной Катѣ, вспо-
мнить съ нею старину за стаканомъ чая. А чтобы ей было
веселѣе, куплю ей шелковый платокъ и возьму фунтъ са-
харнаго печенья на Кузнецкомъ Мосту.
Стучусь въ дверь нумера...
Катюша отворяетъ.... Волосы ея мокры и распущены;
она худа и блѣдна. Она даже не улыбается мнѣ.
— Здравствуйте,—говоритъ она сурово:—а я только что
изъ бани.
— Ты что-то перемѣнилась, развѣ все кончено?—спра-
шиваю я.
— Давно ужъ! А вы не знали? Дѣвочка....
Лицо ея на минуту просвѣтлѣло, но потомъ она опять
стала грустна и продолжала:
— Отнесли ее въ воспитательный домъ.
Она отходитъ къ окну и, откинувъ назадъ голо-
ву, чешетъ сама свою длинную косу и красиво взмахи-
ваетъ ею.
— Однако, есть еще охота йравиться,—замѣчаю я шу-
тя...—Вотъ косой какъ!
Надо было видѣть, какъ она разсердилась.
— Оставьте меня, пожалуйста, я пи въ комъ не ну-
— 233 —
ждаюсь... Вамъ легко смотрѣть.... Да знаете ли вы, что
онъ говорилъ? Онъ говорилъ, что никогда не позволитъ
отдать ребенка въ воспитательный домъ, что онъ будетъ
оборванный самъ ходить, а мнѣ и ребенку хорошо будетъ.
Вишь вѣдь какой чувствительный—скажите!.. А теперь ска-
жи-ка ему... Какъ вѣдь закричитъ!.. «Ты меня не понима-
ешь!» Зачѣмъ же онъ такую необразованную бралъ?.. Я
вѣдь къ нему не просилась.
— Да я-то чѣмъ виноватъ?
— Ахъ, оставьте меня!.. Вы смѣетесь, а я здоровье все
свое потеряю съ нимъ тутъ... Вотъ что!
Приходитъ Модестъ. Онъ очень веселъ, поетъ, заигры-
ваетъ съ Катюшей, но она не отвѣчаетъ ему.
— Ѵпе реіііе содиёііегіе, іогі §епіі11е,—шепчетъ мнѣ Мо-
дестъ.—А мы вотъ скоро съ Катериной Осиповной уѣдемъ,
Владиміръ Александрычъ... да-съ, уѣдемъ! Не будетъ насъ
въ Москвѣ; не за кѣмъ вамъ будетъ ухаживать, Владиміръ
Александрычъ!.. И прекрасно! отбивать женъ у своихъ дру-
зей не годится!
Катя молчитъ. .
— Ты скоро ѣдешь?—спрашиваю я.
— Да, мѣсто есть... на-дняхъ все рѣшится. А ты полю-
буйся, душа, на характерецъ Катерины Осиповны... Вотъ
такъ-то она меня каждый день угощаетъ!
— Стыдились бы, стыдились бы говорить!..—начала бы-
ло Катюша; но, встрѣтивъ его холодный, презрительный и
даже угрожающій взглядъ, отвернулась молча къ окну.
XVIII.
Я вытерпѣлъ около двухъ недѣль: не ѣхалъ ни къ Юрь-
еву, ни къ Софьѣ, обѣдалъ каждый день то у Мореля,
то у Шевалье, проигралъ рублей сто на билліардѣ; пилъ
шампанское съ такими молодыми людьми, которыхъ имена
даже не всегда вѣрно зналъ, — а все не было легче.. Яниц-
— 234 —
кій отказывался отъ всѣхъ этихъ пировъ и партій: все
сидѣлъ дома по вечерамъ. Одинъ разъ, впрочемъ, онъ
позвалъ меня къ себѣ обѣдать. Мы ѣли вдвоемъ: я былъ
не разговорчивъ въ этотъ день, онъ задумчивъ.
— Послушай,—сказалъ онъ наконецъ:—ты влюбленъ въ
Софію Ржевскую и поссорился съ ней? Мнѣ говорила Во-
гоіЬёе.
(Прежде онъ говорилъ ваша Вогоіііёе, а теперь просто
Вогоіѣёе).
Я, разумѣется, не могъ объяснить ему, что ссора съ
Юрьевымъ для меня ужаснѣе всѣхъ любовныхъ ссоръ.
— Да; она мнѣ нравится, и мы поссорились; а что?—
спросилъ я.
— Если ты не хочешь быть откровеннымъ, такъ я пока-
жу тебѣ примѣръ... Ты знаешь, что я хочу увезти ВогоЙіёе.
Ужъ мы условились. Она сбирается.
— Какъ! Что ты? Когда?
Яницкій засмѣялся и взялъ меня за руку.
— Когда она хочетъ... Сегодня, завтра... Я подорожную
взялъ. Дорога теперь ужасная, но это не бѣда...
Я долго не могъ притти въ себя отъ удивленія, радо-
сти, жалости и уваженія къ Дашѣ.
Хитрецъ далъ мнѣ распечатанную записку и позволилъ
прочесть ее:
«У меня все готово. Если хотите, придите сегодня ве-
черомъ съ Вольдемаромъ ко мнѣ».
Я послѣ догадался, что онъ, открывши мнѣ секретъ, за-
ставилъ ее быть рѣшительнѣе. Я примчался домой и отдалъ
записку.
Даша и улыбалась, и вздыхала, и глядѣла съ такимъ
наивнымъ безпокойствомъ, что я вдругъ полюбилъ ее.
— Идемъ, — сказала она наконецъ.
Тутъ ужъ и я испугался за нее .
— Не остаться ли?—спросилъ я:—подумайте, Даша, что
вы дѣлаете?
— Что дѣлать! Ужъ я думала, думала...
И сама торопится, надѣваетъ шляпку, руки дрожатъ;
— 235 —
я беру узелокъ; она прячетъ шкатулку подъ салопъ. Сдѣ-
лала шага два и сѣла опять на диванъ.
— Ноги дрожатъ...— сказала она.
— Игпі, такъ итти, а то будетъ поздно.
— Пойдемте.
Спустились съ лѣстницы. На дворѣ подмерзло, и первыя
звѣзды уже блестятъ. Въ переулкѣ тихо; извозчиковъ нѣтъ.
Я смотрю на свою блѣдную, высокую спутницу и не
вѣрю глазамъ своимъ.
— Да какъ же это у васъ такъ скоро?..
— Ахъ, — отвѣчаетъ она улыбаясь, — какое скоро! Дав-
но уже объ этомъ рѣчь... Съ того маскарада, въ кото-
ромъ вы такъ долго меня искали...
' — И вы не боитесь?
— Сама не знаю: и боюсь и не боюсь! Я его такъ
люблю... Не правда ли, какъ онъ милъ!
— Я уважаю васъ, Даша!
Даша замолчала и до самаго угла шла молча, съ свѣт-
лой гордостью въ лицѣ.
Остановились.
— Прощайте, Вольдемаръ! Простите мнѣ, если я чѣмъ-
нибудь...
— Вы... вы мнѣ простите, — отвѣчалъ я, съ жаромъ
обнимая ее и поднося потомъ къ губамъ ея душистую пер-
чатку...—А какъ быть дома?..
— Никакъ... скажите, что ушла, что ужъ уѣхала съ
Яницкимъ... и только... Что мнѣ за дѣло!.. Прощайте!
— Прощайте!
Она спустила вуаль, и я видѣлъ самъ издали, какъ
она вошла къ Яницкому въ ворота. Выждавъ еще минутъ
съ пять, я прошелъ мимо дома: сквозь сторы свѣтился
огонь въ его кабинетѣ; остальное все было темно.
Такой фактъ нельзя не передать Юрьеву! Ссора за-
быта, о достоинствѣ и помина нѣтъ; дѣло въ томъ, что-
бы узнать его мнѣніе, а остальное все вздоръ, и мы съ
нимъ подъ дюжинные законы не подходимъ!
Онъ принялъ меня очень любезно, и о старомъ не было
и помина.
- 236 —
— Я говорилъ тебѣ, что она молодецъ! — сказалъ онъ
про Дашу.—И выборъ ничего, даже хорошъ... А Ольга
Ивановна что? Ее, бѣдную, жаль какъ-то стало...
На другой день я еще разъ убѣдился, что Юрьевъ все-
гда правъ: Ольгу Ивановну точно жаль. Я не стану опи-
сывать, чтб дѣлалось съ нею и отчасти съ тетушкой, ко-
гда онѣ узнали объ отъѣздѣ Даши; вспомню только, чтб
говорила мнѣ Ольга Ивановна, стоя передо мной въ своей
спальнѣ. Опа говорила безъ жестовъ, безъ натяжки, тихо
и самымъ искреннимъ голосомъ:
— Вотъ до чего мы дожили, Вольдемаръ! Вотъ до чего
я, бѣдная, дожила! Обмануть меня! Зачѣмъ? Что я ей
за злодѣйка была?.. Да если уже страсть ее увлекла,
приди, признайся... Обмануть! И какъ бездушно! Третьяго
дня — смотрю: она свои вещицы фарфоровыя въ шкатулку
укладываетъ. Я ей говорю: «Даша, чтб ты это дѣлаешь?»—
Я хочу подарить ихъ. —Мнѣ стало больно. Половину, ихъ
я отдала ей, когда она еще ребенкомъ была; старинныя
вещи... Вѣдь и мой отецъ, Вольдемаръ, имѣлъ состояніе,
и мы бы могли жить какъ другіе, если бы не несчастная
страсть его къ картамъ... Да, о чемъ я говорила?..
— О фарфоровыхъ вещахъ, — отвѣчалъ я. И мнѣ вэдох-
пулось.
— Да... мнѣ очень стало больно смотрѣть на эти вещи...
Какъ будто сердце мое чуяло! Богъ же съ ней, если такъ...
Желаю ей счастья, а обо мнѣ она не услышитъ больше!
Я свое дѣло дѣлала, и неблагодарность для меня гнуснѣе
всего... Сколько занятій, сколько труда, сколько ходьбы
было за ней, когда ея несчастная мать умерла!.. Да знаете
ли вы, что если она жива; такъ она обязана этимъ мнѣ...
А потомъ сколько пренебреженія отъ богатыхъ людей, отъ
ихъ лакеевъ я перетерпѣла, выводя ее въ люди! А? Вы
понимаете это... Вѣдь вы думаете, что я всегда была без-
душная, старая дѣвка? Нѣть, и я была молода, да знала
стыдъ и въ долгѣ, въ трудѣ находила отраду... Да не
стоитъ объ ней и говорить!..
Глаза Ольги Ивановны послѣ Теряева болѣли, а теперь
стали еще хуже.
Тетушка на другой день призвала меня къ себѣ послѣ
обѣда. Она лежала на диванѣ и, когда я вошелъ, развела
только руками и сказала:
— Ну, домокъ мой сталъ — нечего сказать — домокъ!
Притонъ разврата, а не .домъ! Ты-то, батюшка, какъ туда
замѣшался? Вездѣ твоя срѣзъ... Разскажи, какъ все это
было.
Я началъ говорить, что зналъ о знакомствѣ Даши съ
Яницкимъ, старался оставлять въ сторонѣ Ковалевыхъ, по-
тому что они были мнѣ нужны для свиданій съ Софьей,
но тетушка поняла, что Даша видалась свободно съ Яниц-
кимъ у нихъ, и воскликнула:
— Охъ, ужъ эта мнѣ халдейка, Оленька!
Потомъ стала дремать, и я еще не кончилъ, какъ она1
уже заснула.
Одна новость смѣняетъ другую. Модестъ рѣшительно
ѣдетъ служить по откупамъ и Катюшу пока не беретъ
съ собою.- Онъ устроилъ ее у чепечницы Петровны и
обѣщаетъ выписать послѣ къ себѣ. Серафима Петровна
живетъ въ самомъ нижнемъ этажѣ деревяннаго домика,
живетъ бѣдно и не очень чисто, почти подъ землею... У
Модеста двѣ жакетки, много цвѣтныхъ лѣтнихъ галсту-
ковъ, два сюртука, бичъ, новая трость, зеленый халатъ
съ красной оторочкой и кистями. 'Ѣздитъ онъ на доро-
гихъ извозчикахъ. Ни на лицѣ, ни въ словахъ его я не
могу прочесть угрызеній совѣсти. Свѣтелъ и твердъ! Онъ
случайно угощаетъ меня чаемъ въ трактирѣ, сидитъ на
диванѣ такъ прямо, разливаетъ чай такъ ловко и весело,,
синее трико на пальто его такъ толсто и дорого, что я
рѣшаюсь спросить у него: «значить, ты на ней не же-
нишься?»
Онъ улыбается такъ, какъ будто давно ждалъ этого
вопроса.
— Пусть меня осуждаютъ, — говорилъ онъ, — я знаю,
кто, и какъ, и за что меня осудитъ. Наизусть знаю. Но
у нея характеръ сталъ невыносимъ... Спроси у нея, пусть
она по совѣсти тебѣ скажетъ: обязанъ ли я на ней же-
— 238 —
ниться... Она знаетъ мой образъ мыслей и свой харак-
теръ. ' ;
Проводивъ его, я заѣхалъ къ Катюшѣ и спросилъ у
ней, каково ей здѣсь?
— Да ничего. 'Мало только денегъ оставилъ. Мнѣ-то
Богъ бы съ ними. Да вотъ женщина эта очень зла, со
свѣту сживетъ, если недостанетъ...
— Что ты? Чепечница Петровна зла?
— А вы думаете что? Бѣдовая! Ея мужъ черезъ пдравъ
ее даже бросилъ... Да гдѣ ему обо мнѣ думать, когда
онъ объ родной дочери объ своей, повѣрите ли, и не
спроситъ! Видите ли, платья себѣ нашилъ? Вотъ она лю-
бовь-то его... Застрѣлиться хотѣлъ... Я даже, вамъ скажу,
себя нисколько не жалѣю; меня Богъ ужъ за одного за
васъ долженъ наказать, за то, какъ я васъ обманывала...
А только обидно видѣть, что благородный человѣкъ, а
носки цвѣтные въ магазинѣ французскомъ купилъ, да са-
мому ужъ видно стыдно стало, спряталъ ихъ отъ меня
потихоньку въ чемоданъ.
Она встала и принесла изъ другой комнаты четыре пары
носковъ.
— Вотъ это я вязала — такъ не взялъ. Не можетъ тол-
стыхъ носить... Вдругъ кожа нѣжная стала... Не возьмете
ли вы?.. Возьмите-ка на здоровье, въ память старой
дружбы!..
XIX.
Я не помню ясно нашей встрѣчи съ Софьей послѣ ссоры
и первыхъ словъ, которыми мы обмѣнялись. Но не да
ремъ же у меня осталась память объ упрямствѣ ея... Вѣрно,
мнѣ было очень трудно возвратить ее къ добрымъ отноше-
ніямъ. ' !'
Весна приближалась; пришла и Пасха; Евгенія Ники-
тишна воротилась изъ Петербурга; Даши не было; не для
кого было и Софьѣ ѣздить часто къ намъ въ домъ. Мать
ея узнала, что она познакомилась безъ нея съ Ковале-
— 239 —
выми, и сказала ей, какъ я послѣ узналъ: «бывать у нихъ
можно, но чѣмъ рѣже, тѣмъ лучше, и долго не сидѣть!»
Разъ, однако, послѣ обѣда, Ольга Ивановна заѣхала къ
Карецкимъ и привезла оттуда Софью. У Ковалевыхъ были
гости. Всѣ пошли въ нашъ маленькій домикъ, гдѣ зелень
еще не распустилась, но было уже сухо и тепло.
Начали играть въ горѣлки. Юрьева не было, и я былъ
очень радъ. Хотя я уже давно былъ развлеченъ рабо-
той къ экзамену и мечтами о новыхъ встрѣчахъ лѣтомъ,
однако все-таки видѣлъ въ Софьѣ что-то родственное и
привычное и пригласилъ ее бѣгать со мною. Я долго не
уступалъ ее никому, старался быть вѣжливымъ, предупре-
дительнымъ и скромнымъ, чтобы обновить себя въ ея гла-
захъ, и ей, кажется, это нравилось.
Я помню ея ласковые взгляды, дружескую улыбку и
слова: «я васъ давно не видала!» Я веселился, игралъ отъ
всей души. Горѣть пришлось Ковалеву; мы съ Софьей бѣ-
жали. Ковалевъ, споткнувшись, сталъ на оба колѣна; Софья
зацѣпилась за него и со всего размаха упала ничкомъ.
Я бросился къ ней и поднялъ ее. Она смѣялась, но была
смущена, и шелковое платье ея разорвалось. Съ содро-
ганіемъ увидалъ я, что одна изъ ладоней ея сильно сса-
жена. Я хотѣлъ бѣжать за водой, но Ольга Ивановна
увела ее въ домъ, обмыла ей платье и обвязала руку.
Онѣ вернулись, и мы продолжали играть. Вечеръ былъ
прекрасный. Ковалевы предложили проводить Софью пѣш-
комъ, когда другіе гости уѣдутъ. Пошли; Ковалевъ шелъ
впереди съ женою и Ольгой Ивановной, я за ними велъ
Софью подъ руку.
Я помню, что спросилъ у нея: «болитъ ли рука?», а она
спросила: «вамъ жалко развѣ?»
— Нѣтъ, я радъ, — отвѣчалъ я,— потому что теперь
жалѣю васъ... Я смѣлѣе на васъ смотрю... Я бы желалъ,
чтобы вы почаще были несчастливы, тогда я могъ бы до-
казать вамъ чѣмъ-нибудь мою дружбу.
— Я тоже бы хотѣла доказать вамъ мою дружбу...
— Право?..
— 240 —
— Право. Научите, что мнѣ для васъ сдѣлать?..
Я подумалъ...
— Что сдѣлать?.. Знаете ли что? Вы можете сдѣлать
для меня много. Я буду съ вами откровененъ. Ваша ку-
зина Лиза мнѣ очень нравится... Я всегда былъ склоненъ
къ семейной жизни. Если бы года- черезъ три, когда я кончу
курсъ, жениться на ней... Она, кажется, такая тихая, доб-
рая, и за ней тысячъ двадцать серебромъ дадутъ... Надо
быть положительнымъ...
Софья засмѣялась.
— Она вамъ нравится? Что жъ вы мнѣ давно не ска-
зали?.. Лиза очень добрая... Я бы очень желала для Лизы
такого мужа, какъ вы... Все-таки вы, я думаю, лучше мно-
гихъ... Кто, кромѣ васъ, скажетъ такія вещи! Какіе вы
смѣшные!..
Она съ очаровательной веселостью заглянула мнѣ въ лицо.
•— А меня ужъ совсѣмъ не надо?—и слека такъ мило
махнула рукой, что я пришелъ въ восторгъ.
— Васъ не надо? — отвѣчалъ я, прижимая къ себѣ ту
руку, которая лежала па моей...—Послушайте... Не будемъ
гоняться за многимъ... Вы помогайте мнѣ у Лизы, и не
бойтесь, я буду ей вѣрный и добрый мужъ... божусь вамъ!
А пока отчего не пожить? Любви, разумѣется, не надо...
Но вы такъ умны, такъ милы, что съ вами и безъ любви
хорошо!
— Вотъ, если бы вы всегда были такъ откровенны!
Какъ это къ вамъ идетъ!.. Какъ же мы будемъ съ вами
теперь?.. Дружба это будетъ?..
— Зачѣмъ эти названія... Будемъ такъ себѣ... Будемъ
рады, когда встрѣтимся, не будемъ мѣшать другъ другу;
вотъ это иногда...
Я указалъ на губы.
— Нѣтъ, это ужъ не дружба...
— Это не простая дружба... Это ашіііё роёіізёе... Умо-
ляю васъ...
— Рѣдко, очень рѣдко.,.
— А какъ?
I
— 241 —
— Разъ въ . годъ. , ‘
— Нѣтъ... два раза въ недѣлю.
— Разъ въ мѣсяцъ... Ни за что чаще не хочу...
— Хорошо и это, — отвѣчалъ я, подавая ей руку.
Мы разстались весело, и я задыхался отъ умиленія, ра-
дости, гордости, возвращаясь домой. Черезъ недѣлю она
уѣхала съ матерью въ деревню и, прощаясь, звала меня
въ августѣ къ Колечицкимъ.
— Я постараюсь быть тамъ непремѣнно, если меня пу-
стятъ... Будемъ танцовать тамъ и.ѣздить верхомъ.
Я взялъ слово съ нея, что въ кавалькадахъ она будетъ
моей дамой, и пригласилъ ее на мазурку.
Юрьевъ тоже скоро послѣ этого уѣхалъ съ своими
хозяевами въ деревню, а дня черезъ два послѣ него и те-
тушка съ Ольгой Ивановной пустились въ путь.
Мнѣ оставалось кончить экзаменъ и ѣхать въ Подлипки.
Хорошо было тогда!..
XX.
Теперь я разсказалъ вамъ все, что со мной было до
встрѣчи съ Пашей. Вы понимаете, какъ мнѣ было и грустно,
и просторно въ Подлипкахъ; какъ я отдыхалъ съ Пашей,
послѣ Софьи Ржевской и Юрьева... Когда Паша уѣхала,
я не то чтобы забылъ ее, а думалъ, что все уже кончено,
и- погрузился въ чтеніе, прогулки, лѣнь и съ удоволь-
ствіемъ собрался въ концѣ іюля къ молодымъ супругамъ
Колечицкимъ, къ которымъ звала меня Софья. У нихъ и
безъ нея было пріятно. Домъ у нихъ двухъэтажный, камен-
ный, -бѣлый, старинный садъ, пруда, много лошадей, ли-
хая псарня. Приглашали они только молодежь. Хозяинъ
дома — отставной конногвардеецъ, бѣлокурый, красивый и
насмѣшливый; жена собой похуже, его, но стройна и мило
капризна; лицо ея можетъ очень нравиться. Одѣвается она
отлично’ очень радушна и любезна у себя въ домѣ. Мужъ
образованнѣе ея; съ нимъ и поговорить не скучно, и самъ
онъ сказалъ одинъ разъ при мнѣ: .
Леонтьевъ, т. I.
18
— 242 —
— Главное, надо любить все... Я все страстно люблю...
Читать мнѣ предложатъ — я умру надъ книгой; охоту обо-
жаю, верховую ѣзду — тоже... Политика, хозяйство... Я все,
все люблю!..
Лучше всего было то, что они ни не стѣсняли и другъ
другу не мѣшали, какъ Ковалевы, только въ другой формѣ.
Одно время они были моимъ идеаломъ, именно тогда, ко-
гда я съ Клашей сиживалъ на диванѣ и уговаривалъ ее
итти за другого, а меня сдѣлать счастливымъ.
Отпуская меня къ Колечицкимъ, тетушка приказала мнѣ
заѣхать въ монастырь, который былъ верстахъ въ пяти
оттуда, и отслужить панихиду по роднымъ: тамъ были по-
хоронены отецъ мой, дѣдъ, мать и дядя, мужъ Марьи Ни-
колаевны. Часовъ въ одиннадцать утра я пріѣхалъ къ моло-
дымъ супругамъ.
— Всѣ господа у обѣдни, — сказалъ слуга.
Переодѣвшись, я вышелъ въ пустую билліардную, по-
стоялъ на балконѣ, пересмотрѣлъ картины на стѣнахъ, по-
томъ началъ отъ скуки толкать кіемъ шары. Вдругъ стек-
лянная дверь изъ сада за спиной моей отворилась со зво-
номъ... Софья стояла па порогѣ. Никогда, ни прежде, ни
послѣ, не была она такъ хороша! Она пополнѣла за лѣто;
на лицѣ легкій загаръ и румянецъ; темные волосы остри-
жены въ кружокъ и завиты; глаза расширились и забли-
стали, когда я, онѣмѣвъ отъ радости, обернулся къ ней.
Платье па ней легкое, пестрое (съ удивительнымъ вку-
сомъ пестрое!), вездѣ оборки, кружева... Она сложила зон-
тикъ и улыбнулась, когда я бросился къ ней.
— Какъ это вы здѣсь?—спросила она.
— И вы могли думать, что я не пріѣду, когда вы сами
звали меня!
— Развѣ звала? Я не помню.
— А я не забылъ,—отвѣчалъ я грустно.
Она сѣла на диванъ и, встряхнувъ кудрями, сказала:
— Какъ я голодна, если бъ вы знали! Скоро ли это
ѣсть дадутъ? Обѣдня эта такая долгая; я насилу ушла.
Въ эту минуту все общество со смѣхомъ поднялось на
— 243 —
крыльцо за стеклянной дверью. Первый вошелъ м-сье Саль-
вари, блѣдный и худой москвичъ, съ густыми рыжими ба-
кенбардами. Онъ велъ подъ руку Колечицкую... Я встрѣ-
чалъ этого Сальвари въ Москвѣ, и мнѣ всегда не нра-
вились его ничтожныя черты, немного кривой носъ и всѣ
движенья, развязныя безъ простоты. Если онъ шелъ съ
тростью по. улицѣ, то непремѣнно судорожно, сурово и
наискось подавшись впередъ; или зябъ, когда не было хо-
лодно, поднималъ воротникъ у пальто; въ кругу мужчинъ
клалъ ноги на столъ или упиралъ ихъ въ окно; въ ма-
зуркѣ, сидя около дамы, старался поставить стулъ какъ-
нибудь спинкой къ ней, руки положитъ на спинку, а бо-
роду на руки; станетъ у притолки, стеклышко въ глазъ,
большіе пальцы засунетъ подъ мышки, за жилетъ, ногу
заплететъ за ногу; противно «фредонируетъ», въ танцахъ
прижимаетъ даму къ себѣ до-нельзя, чуть не кладетъ ей
лицо на голову, если она мала (самъ онъ средняго роста),
на плечо, если высока. Я видалъ его и пьянымъ въ маска-
радахъ, и зналъ, что онъ развратенъ, и не говорилъ съ
нимъ ни слова, ненавидѣлъ его.
Входя въ билліардную, Сальвари и хозяйка дома про-
должали начатый споръ...
— Не говорите мнѣ о правильныхъ чертахъ! —восклик-
нулъ Сальвари.
— Я бы желала быть красавицей!—отвѣчала Колечицкая.
— Вотъ для примѣра, — продолжалъ Сальвари, — вы и
т-11е Зоркіе: и у васъ, и у т-ІІе Зоркіе нѣтъ ни одной
порядочной, строгой черты, а епзеткіе вашъ можетъ све-
сти съ ума. Не правда ли, ш-11е Зоркіе?
Онъ подошелъ къ Софьѣ, а я къ хозяйкѣ дома.
За завтракомъ и за обѣдомъ онъ сидѣлъ около Софьи,
болталъ безъ умолку по-французски, наливалъ ей воду и
не сводилъ съ нея глазъ.
Послѣ обѣда шелъ небольшой дождь, и вздумали танце-
вать. Софья была приглашена на двѣ кадрили; я взялъ
ее на третью. Танцуя съ Колечицкой, я старался не по-
казывать вида, что грушу; но она все-таки замѣтила.
13*
— 244 —
— Вы разсѣянны, — сказала она.— Не влюблены ли вы?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, —я даже не знаю, вѣрить ли
или нѣтъ въ существованіе любви...
— Вы разочарованы? — спросила она съ материнской
улыбкой.
— О, нѣтъ... Я только безочарованъ!
И вздохнулось что-то.
Проклятый Сальвари танцовалъ съ Софьей. Наконецъ
очередь дошла и до меня.
— Я очень рада, что вы здѣсь, — сказала она, подала
мнѣ руку, когда можно было сдѣлать это незамѣтно, и
ушла на другую сторону.
Я дождался и, покружившись съ ней, отвѣчалъ:
— На что я вамъ?
— Какъ на что? Я рада...
— Какъ другу?
Глаза ея лукаво улыбнулись.
— Какъ вы сами хотите...
— А этотъ господинъ?
— Какой господинъ?
— Этотъ блѣдный и кривоносый господинъ съ отвра-
тительнымъ шикомъ?..
— Чѣмъ же онъ вамъ не нравится?.. Онъ очень уменъ
и интересенъ. Я сейчасъ говорила ему, что я желала бы
влюбиться, что такъ жить скучно. А онъ мнѣ говоритъ:
«влюбитесь въ меня, я буду очень радъ».
Я стиснулъ зубы и, помолчавъ, сказалъ:
— Значитъ, я напрасно пріѣзжалъ?
Софья взглянула строго.
— Вы. кажется, обѣщали не имѣть никакихъ претензій?
— Я не имѣю ихъ... Но, впрочемъ, это въ самомъ дѣлѣ
глупо съ моей стороны! Извините... Скажите, будутъ здѣсь
кавалькады? '
— Вѣрно будутъ... Я буду съ вами ѣздить... Сдержу
обѣщаніе, сдержите и вы...
Часовъ около девяти взошла полная луна и такъ ярко
освѣтила все, что одна изъ дамъ предложила всѣмъ ѣхать
— 245 —
верхомъ. Колечицкій сталъ отговаривать, увѣрялъ, что ло-
шади будутъ пугаться и бить. Вообще мужчины неохотно
поддавались на это, но воля женщинъ взяла верхъ. Коле-
чицкая сказала мужу:
— У тебя много лошадей; выбери смирныхъ для насъ,
а сез теззіеигз могутъ ѣхать на какихъ хотятъ.
Спрашивали, кто изъ женщинъ хочетъ непремѣнно
ѣхать... Хотѣли всѣ. Сальвари обратился къ Софьѣ и спро-
силъ:
— Могу я ѣхать съ вами?
Во мнѣ все замерло.
— Я обѣщала т-г Ладневу, — отвѣчала она, — я съ нимъ
ужъ ѣздила прежде...
Сальвари шаркнулъ и, отступя, сдѣлалъ мнѣ рукой въ
сторону Софьи, какъ будто хотѣлъ сказать: честь и мѣсто!
Я сухо поклонился. Такой отвратительный!
Шестнадцать лошадей стояли у крыльца. Отъ радости
я едва сошелъ съ лѣстницы; луна свѣтила еще ярче преж-
няго. Дорога была видна, какъ днемъ; каждая рытвина,
каждая кочка отдѣлялись на лугу передъ домомъ.
Пустились въ путь. Что за блаженство! Я выбралъ на-
рочно лошадь побойчѣе; она три раза встала на дыбы
около Софьи, когда я садился на нее.
«Постой же, — думалъ я, — теперь ты не будешь пре-
зирать меня! Не подумаешь, что у меня нѣтъ характера».
Сначала все шло прекрасно. Мы ѣхали съ Софьей впе-
реди; за нами Сальвари и Колечицкая; за ними осталь-
ные. Мы изрѣдка перебрасывались словами и шутками съ
другими, но между собой почти не говорили. Софья немного
боялась; она смотрѣла то н& уши лошади, то на дорогу;
я не хотѣлъ начать первый. Выѣхавъ за чудный еловый
лѣсокъ, мы стали спускаться, съ горы. Дорога была вся
въ промоинахъ. Лошадь Софьи вдругъ заупрямилась и по-
вернула назадъ. Я хотѣлъ схватить ея поводъ, но мой во-
роной пятился въ сторону и приподнялся слегка опять на
дыбы. Наконецъ я справился съ нимъ, бѣшено взялъ его
въ шенкеля, ударилъ и подскочилъ къ Софьѣ.
246 —
— Оставьте! оставьте!—закричала она,—ваша лошадь
пугаетъ мою... оставьте! Я уѣду назадъ. М-г Заіѵагу!
Больше всего боялся я срама. Когда тутъ доказывать
ей, что я гораздо лучше знакомъ съ эквитаціей, чѣмъ мер-
завецъ Баіѵагу?.. Схватилъ за поводъ, рванулъ за собой;
мой конь перескочилъ черезъ рытвину, ея лошадь за нимъ...
Софья вскрикнула.
— Нѣтъ, это ни на что не похоже! — сказала опа,—
такая страшная лошадь. Я уѣду... М-г Заіѵагу!
— Молчите, — возразилъ я, — молчите, не зовите этого...
Мы спустимся! 8ор1ііе! Ради Бога!
— М-г Заіѵагу!
— Боже! Какой пронзительный вашъ голосъ! Не тя-
ните поводьевъ. Да молчите же. Я позову вамъ его...
— Я боюсь остаться одна.
Но я не слушалъ ея, поскакалъ и встрѣтилъ въ рощѣ
Заіѵагу, который уже самъ спѣшилъ къ ней на помощь
(Колечицкая услала его отъ себя). Мы помѣнялись дамами.
Печально и постыдно кончился для меня этотъ вечеръ.
Я не могъ владѣть собою и ни слова не говорилъ съ
Колечпцкой.
— Вы поссорились съ Соней, я это вижу, — сказала
она.
— Нимало! А вотъ что... Я завтра рано уѣду...
Она упрашивала, умоляла меня, назвала топ сЬагтапІ
сопзт, дразнила Софьей, но я рѣшился ѣхать, и послѣ
шумнаго }гжипа, который для меня былъ и длиненъ и не-
сносенъ, простился съ доброй кузиной и ея мужемъ и
ушелъ спать потихоньку, умоляя ихъ не мѣшать моему
отъѣзду...
XXI.
На всѣхъ окнахъ были спущены маркизы и сторы, и
все въ домѣ еще- спало, когда я сѣлъ въ коляску.
— Домой! — сказалъ я кучеру.
— 247 —
Мы поравнялись съ церковью; кучеръ снялъ шляпу и
помолился, и я вспомнилъ о панихидѣ, которую мнѣ велѣла
тетушка отслужить мимоѣздомъ надъ могилою родителей.
— Нѣтъ, не домой, Григорій, а прежде въ монастырь
заѣзжай.
Я сказалъ вамъ уже, что монастырь этотъ въ пяти вер-
стахъ отъ имѣнія Колечпцкихъ. Старая кирпичная ограда,
церковь съ большой и звонкой лѣстницей подъ сводами,
березовая роща за стѣной —все здѣсь было давно мнѣ
знакомо. Я послалъ за іеромонахомъ и безчувственно
оперся на рѣшетку родительской могилы... Надъ отцомъ
лежала плита, надъ матерью стоялъ большой крестъ изъ
чернаго камня, и онъ обращенъ былъ ко мнѣ не той сто-
роной, гдѣ написано имя ея, годъ и званіе, а той, гдѣ
золотыми буквами вырѣзаны (по желанію самой покойницы)
слова: «Господи! прости грѣхи молодости моей и незна-
нія». Слова эти я давно зналъ, но они были до той ми-
нуты бездушны для меня.
Солнце начинало грѣть. Пришелъ отецъ Мельхиседекъ
и началъ... Онъ пѣлъ тихо, слабымъ, старымъ голосомъ;
дьяконъ густо и грустно вторилъ ему; кадильный дымъ
быстро исчезалъ въ воздухѣ; стрижи визжали; кладбище
зеленѣло... Я зарыдалъ, припавъ къ рѣшеткѣ, плакалъ
долго, до тѣхъ поръ плакалъ, пока отецъ Мельхиседекъ
не кончилъ.
Тогда я подалъ ему деньги и благодарилъ его; монахъ
взглянулъ на меня печально и спросилъ: «домой къ те-
тушкѣ отселѣ?»
— Домой, отецъ Мельхиседекъ...
— Почаить не зайдете ко мнѣ?..
— Нѣтъ, ужъ надо домой...
— Ну, съ Богомъ!
И старикъ благословилъ меня. Мы ѣхали тихо; лошади
утомились отъ зноя.
Солнце было уже невысоко, когда мы стали подъѣзжать
къ Подлипкамъ.
— Чтд, если бъ Паша была здѣсь? — подумалъ я.
— 248 —
Слезы на могилѣ родныхъ смягчили меня, и эта бли-
зость смерти снова пробуждала жажду наслажденій...
Вмѣстѣ съ тѣмъ я видѣлъ нѣмой упрекъ на всѣхъ
знакомыхъ предметахъ, попадавшихся мнѣ по мѣрѣ при-
ближенія къ усадьбѣ съ сѣверной стороны, гдѣ рощи долго
скрываютъ ее отъ глазъ. Дубъ, наклоненный надъ верши-
ной, у пруда... второй разъ скошенное сѣно лежало мир-
ными рядами на зелени, какъ бы помолодѣвшей отъ по-
коса. . Прачка Ѳекла, которая, нагнувшись надъ водою въ
томъ мѣстѣ, гдѣ стояли опрокинутые наши вязы, била
валькомъ... послѣобѣденная пустота двора... все молча
взывало ко мнѣ: «Зачѣмъ ты покинулъ насъ для тщеслав-
ныхъ забавъ? И за то, что ты предпочелъ жизнь чужую
жизни всегда тебѣ родной и даже подвластной тебѣ во
многомъ, за это Богъ наказалъ тебя!..» Мы быстро въѣхали
на дворъ. Ольга Ивановна въ бѣломъ капотѣ работала
на балконѣ; около нея сидѣла Паша. Онѣ обѣ встали и
сошли съ балкона ко мнѣ навстрѣчу. Улыбки на всѣхъ
лицахъ! Здѣсь-то я царь!
Я поцѣловался съ Ольгой Ивановной, поздоровался съ
Пашей и бросился къ теткѣ. За чаемъ заставили меня
разсказывать все подробно; и я разсказывалъ, но умол-
чалъ о своемъ уронѣ. Немного погодя я проходилъ черезъ
коридоръ, встрѣтилъ Пашу и погладилъ мимоходомъ ее по
головѣ, а она схватила мою рук-у и крѣпко ее поцѣловала...
И вотъ съ этой минуты я влюбился въ нее.
Мы разошлись, но я весь вечеръ былъ разсѣянъ и отвѣ-
чалъ тетушкѣ невпопадъ.
Она даже бранила меня матерински за это и хотѣла
«настукать лобъ».
И какъ шли къ Пашѣ маленькія косы въ этотъ вечеръ!..
Милая моя Паша! Я долго не могъ заснуть!
На другой день утромъ я, заставши ее одну въ диван-
ной за пяльцами, умолялъ притти ночью въ аллею.
— Страшно! — отвѣчала она,—вы развѣ не слыхали,
какъ сова всю ночь вчера кричала?.. У нея есть дитя въ
дуплѣ, въ яблонѣ направо.
— 249 —
Я обѣщался убить сову; зарядилъ ружье и, не найдя
самой совы, вынулъ совенка, посадилъ его на вѣтку и
безо всякой нужды разстрѣлялъ на 10 шагахъ.
Паша обѣщалась выйти въ аллею. Я сгоралъ отъ не-
терпѣнія и, чтобъ сократитъ время между чаемъ и ужи-
номъ, поѣхалъ кататься верхомъ. Мѣсяцъ свѣтилъ ярко,
и было очень свѣжо и грустно вокругъ, когда я вернулся
домой.
До ужина оставался еще часъ.
Тетушка, Ольга Ивановна, Паша и Февроныошка сидѣли
на балконѣ.
Въ саду раздирающимъ голосомъ кричала старая сова;
я ушелъ къ себѣ и, не умѣя писать стиховъ, выразилъ
въ прозѣ самъ не знаю что!
Я недавно читалъ Шатобріана и помнилъ' ночную пѣсню
молодого краснокожаго, который говоритъ, что онъ опло-
дотворить чрево своей милой (]е Іегіііізегаі зоп зеіп).
Сова, мѣсяцъ и сырость, Паша и ея мать, коварная
Сонечка и ея мать... все это порхало около, меня. Я сѣлъ
и писалъ какъ бы отъ лица дѣвушки къ себѣ.
Листокъ этой рукописи цѣлъ до сихъ поръ, и пома-
рокъ въ немъ почти нѣтъ. Я никогда не могъ рѣшиться ни
‘сжечь, ни разорвать его.
«Другъ мой! зачѣмъ это блѣдное облако на краю неба?
«Уже темно, и воздухъ въ полѣ'полонъ влажнаго хо-
лода.
«Другъ мой! душа моя ноетъ!
«Я ушла далеко отъ своихъ, ушла изъ дому въ поле,
а душа все ноетъ!
«Дакъ назову я тебѣ, братъ мой, какъ назову я чув-
ство, отъ котораго млѣю?
«Я назвала бы его музыкой дальней смерти, милый мой;
но рукамъ моимъ такъ холодно, въ лицо изъ рощи при-
летаетъ такой оживленный воздухъ...
«Чтд дѣлать, я не знаю словъ!
«Всю ночь вчера кричала сова въ саду... Братъ мой,
зачѣмъ ты убилъ ея дитя?., дитя еще невинно, милый
— 250 —
братъ... Помнишь, и твоя мать была сурова и нелюбима
людьми, и отчего же ты такъ вздохнулъ, когда услыхалъ
вчера вечеромъ жалобный плачъ совы надъ яблоней, подъ
которой лежало разбитое до крови, еще нехорошо оперив-
шееся тѣло ребенка?
«Я слышала, другъ мой, какъ ты вздохнулъ; прости же
моп слова, бѣдныя слова одинокой сестры твоей...
«Вотъ видишь свѣтъ сквозь поблекшіе осенніе кусты?
Это домъ мой, милый братъ.
«Пойдемъ ко мнѣ... Въ полѣ холодно!..
«Я согрѣю тебя .у камина, и озябшія руки твои отойдутъ
подъ дыханіемъ моей любви...
«Пойдемъ же, пойдемъ, милый избранникъ мой. Пой-
демъ; душа моя ноетъ! Тамъ мы долго будемъ одни въ
свѣтлой комнатѣ, а въ полѣ такъ темно, и кругомъ вездѣ
сырость и ночь!»
XXII.
Я легъ въ тревогѣ. Пока въ домѣ все шевелилось, я
былъ еще терпѣливъ; но скоро въ буфетѣ пересталъ зво-
нить Степанъ; изъ дальней дѣвичьей тоже не слышалось
шума; въ окнѣ Ольги Ивановны еще свѣтился огонь. На-
конецъ и онъ погасъ... Тогда я весь обратился въ слухъ,
дрожалъ, вскакивалъ... Вотъ вдали скрипнула дверь и за-
молкла, еще скрипнула и опять замолкла (я зналъ по звуку,
какая это дверь). Я ожидалъ, что наконецъ эта дверь
заскрипитъ вдругъ и коротко, потому что Пашѣ надоѣстъ
нерѣшительность. Такъ и случилось черезъ минуту.
Если бъ она пошла тотчасъ же смѣло въ дѣвичью, то
за этимъ знакомымъ мнѣ скрипомъ щелкнулъ бы замокъ
на коридорныхъ дверяхъ, потомъ въ сѣняхъ завизжалъ бы.
блокъ; но видно, она пробиралась осторожно; между пер-
вымъ звукомъ и вторымъ прошло такъ много времени,
что я сталъ думать: «вѣрно это не она!» Одинъ Богъ
знаетъ, какъ я мучился, но на всякій случай былъ го-
— 251 —
товъ. Наконецъ стукнулъ замокъ, завизжала и хлопнула
сѣнная дверь... Нѣтъ сомнѣнія, это она! Она бросилась
скорѣе мимо горничныхъ, чтобъ не успѣли ее разсмотрѣть,
если которая и проснется. Я схватилъ фуражку, отворилъ
окно, выскочилъ въ садъ и поспѣшилъ по темной аллеѣ
къ огороду. За воротами на мостикѣ показалась Паша;
она была покрыта большимъ платкомъ. Я дождался ее въ
аллеѣ въ темнотѣ, и она бросилась ко мнѣ на шею...
— Ахъ, мой миленькій, это вы! какъ я дверей боялась,
какъ онѣ скрипятъ! это просто страсть!
Мы рѣшились итги въ поле, къ холмамъ, гдѣ былъ
кирпичный сарай. И недалеко, и пусто, и въ сарай можно
спрятаться —а въ саду караульщики. Паша боялась и
зябла, но была па все согласна. Какъ рчаровательно ка-
залось мнѣ ея послушаніе, ея дѣтская кротость, какое-то
уваженіе ко мнѣ, которое я замѣчалъ и въ словахъ, и
въ робкихъ взорахъ, обращенныхъ ко мнѣ! Какъ все это
мнѣ нравилось послѣ кокетства и обмановъ Катюши, послѣ
причудъ и безвкусія Клаши, послѣ дерзостей Софьи! Когда
мы шли съ ней пб Густой дорогѣ мимо болота и смотрѣли
на огромныя поля, покрытыя туманомъ, бѣдный и блѣд-
ный ребенокъ становился какъ бы священнымъ для меня...
Самая чувственность моя была проникнута такой искренней
нѣжностью, такимъ умиленіемъ, что я вдругъ захотѣлъ не
разставаться съ ней ни на мигъ, завернулъ ее въ свою
шинель, и мы скоро дошли до кирпичнаго сарая. Здѣсь,
обнявшись крѣпко, сидѣли мы долго на пригоркѣ и мол-
чали. Я смотрѣлъ на это кроткое, отроческое лицо, на
этотъ дѣтскій чепчикъ, на бѣлокурыя косички, которыя
выставлялись изъ-подъ него, смотрѣлъ на ея глаза, пере-
ходившіе съ тумана и полей на меня, а съ меня опять
на туманъ и поля, и все не могъ, произнести ни слова.
Чтб я скажу ей: «я люблю тебя!» Да, я точно люблю въ'
эту минуту всей душою. А дальше, а жертвы? Я заранѣе
отказался отъ нихъ. О Паша, милая Паша! Ты не знаешь,
съ какими аккуратными расчетами началъ ухаживать за
тобой тотъ, съ которымъ ты не боишься ходить въ поле!
— 252 —
Однако я сжалъ ея руку и, вопреки себѣ, съ усиліемъ
сказалъ:
— Такъ ты согласна, Паша, полюбить меня совсѣмъ?
— Какъ совсѣмъ? Да я просто удивляюсь, какъ это
даже можно чужого мужчину такъ полюбить, какъ я васъ
люблю!
— Нѣтъ, Паша... ты не то... Совсѣмъ, совсѣмъ...
Я боялся произнести оскорбительное слово или позво-
лить себѣ нѣмую вольность.
Паша поняла, однако, и задумалась.
— Вотъ что,—начала она, помолчавъ,— а что будетъ?
Страшно подумать, душенька! Маменька моя, вы знаете,
какая строгая. Она меня. не любитъ, я не знаю, за что.
Вотъ теперь, какъ мы въ городъ ѣздили, то и дѣло, то
и дѣло твердитъ: «отъ тебя, отъ пакостницы, ничего пут-
наго не добьешься». Зачѣмъ вотъ не понравилась жениху?
— А ты бы пошла, если бъ понравилась?
— Конечно бы пошла. Какъ же не итти? Хоть онъ и гад-
кій, очень даже гадкій, а что жъ дѣлать — пошла бы! За-
верните-ка меня получше, такъ холодно...
Вздохнувъ глубоко, Паша продолжала:
— Да. Я не знаю, за что маменька меня не любитъ.
Вотъ тятенька покойный—тотъ меня любилъ. Бывало возь-
метъ меня на колѣни, приласкаетъ, и я его совсѣмъ не
боялась. Разъ маменька взяла и заперла меня въ чуланъ,
ужъ не помню за что. Господи! душенька, вотъ страхъ-то
былъ! Темно; крысы визжатъ, дерутся... А я такъ и плачу,
такъ и плачу. Только тятенька пришли изъ церкви, узнали
и отперли мнѣ. «Не плачь, говоритъ, Пашенька». Я и пе-
рестала плакать. И самъ блѣдный тятенька! Очень онъ
меня жалѣлъ... О чемъ вы задумались?
Что мнѣ было сказать ей? О чемъ я задумался! Я былъ
въ невыразимомъ смущеніи; я смотрѣлъ на туманныя поля:
это были тѣ самыя поля, по которымъ, за непроходимымъ
зимнимъ садомъ, шело когда-то женихъ во полуночи. Когда-
то! Когда я вѣрилъ всей душой, когда отецъ Василій
пѣлъ у насъ вечеромъ въ облакахъ дыма. И я оскверню
— 253 —
шаткой страстью этотъ чистый, образъ, я обману его? Нѣть,
я этого не сдѣлаю! Я всталъ и сказалъ ей: «Пойдемъ
домой». — «Пойдемте», — отвѣчала она вздохнувши. И мы
пошли назадъ. Ей не хотѣлось еще скоро разстаться со
мной; она проводила меня въ аллею, и тутъ мы прости-
лись и обнялись въ темнотѣ. Сова, какъ и вчера, кри-
чала жалобнымъ; страшно жалобнымъ голосомъ. Паша:
уходила, шумя сухими листьями. Я провожалъ ее глазами;
она тоже остановилась на концѣ аллеи передъ огородомъ,
и на свѣтломъ мѣстѣ между деревьями я еще разъ разсмо-
трѣлъ ея клѣтчатый платокъ и дѣтскій ея чепчикъ.
— Прощайте, миленькій, прощайте! — сказала она мнѣ
оттуда.
XXIII.
Спать я не могъ; зажегъ свѣчу и долго ходилъ по ком-
натѣ, но все было душно; я вышелъ въ залу и ходилъ
по залѣ.
— Чтд дѣлать? Оставить ее? Но какъ оставить, ко-
гда она передъ глазами? А охлажденье... А Модестъ съ
Катюшей?.. Обезпечить — развѣ все?.. А вся эта нелов-
кость, недоразумѣнія, фальшивыя слова разлюбившаго?.. А
ужасъ быть хоть наединѣ съ самимъ собою, хоть разъ въ
жизни похожимъ на Модеста? И что скажетъ Юрьевъ?..
Онъ говорилъ, что именно тихую, робкую и физически
холодную дѣвушку грѣхъ обольстить, что она не найдетъ
въ страсти той отрады, которую находитъ пламенная жен-
щина. Мнѣ было страшно жаль ее, но самое состраданіе
только удвоивало желаніе обладать ею. Бѣдная моя Гре-
ція, гдѣ ты? Гдѣ же тотъ благословенный уголъ, гдѣ я
могу найти любовницу безъ упрековъ и безъ разврата,
безкорыстную и безстрашную жрицу любви? Неужели жизнь
моя должна итти такъ, какъ жизнь всѣхъ? Да это лучше бъ
и не родиться! Да лучше страстный порокъ, чѣмъ гнусная
посредственность! Страстный порокъ — такъ! Но если связь
— 254 —
съ этой бѣдной дѣвушкой приведетъ меня къ другого рода
пошлой посредственности, Къ дряхлымъ колебаніямъ чув-
ства, къ стѣсняющему дыханіе страху низости и страху
жертвы? Если мнѣ суждено будетъ вызвать въ чьей-нибудь
душѣ, въ какомъ-нибудь, даже далекомъ отсутствующемъ,
положимъ въ душѣ Юрьева или Софьи... если мнѣ суждено
будетъ вызвать презрительное сожалѣніе, не лучше ли отка-
заться отъ всего, отъ Греціи, оть самой жизни... Снесу
ли я івсю тяжесть отвѣта? Жениться послѣ? Душно! Страш-
на худоба послѣ родовъ, синія жилки на поблекшихъ ру-
кахъ; но это все не такъ ужасно, какъ моя собственная
слабость... Но если мнѣ суждено, упившись разомъ и сладо-
страстіемъ и состраданіемъ, насладившись ея отроческимъ
тѣломъ и мягкой душою, если мнѣ суждено слышать или
только подозрѣвать, что кто-нибудь осмѣлился сравнить
меня съ Модестомъ, если кто-нибудь скажетъ про меня:
да! онъ думалъ, что любитъ; онъ любилъ свое воображеніе,
а не ее!.. О Боже мой! не лучше ли стать схимникомъ
или монахомъ, но монахомъ твердымъ, свѣтлымъ, знаю-
щимъ, чего хочетъ душа, свободнымъ, прозрачнымъ, какъ
свѣжій осенній день?.. Не лучше ли это отваги съ пят-
номъ на душѣ, той отваги, которой увлекся Модестъ, по-
чуявъ вокругъ себя презрѣніе самыхъ близкихъ людей?
Эта свѣтлая, одинокая жизнь не лучше ли и душнаго
брака, гдѣ должны такъ трагически мѣшаться и жалость, и
скука, и бѣдные проблески послѣдней пропадающей лю-
бви, и дѣти, и однообразіе?..» Ужъ не лучше ли жениться,
дать имя и бросить послѣ? Тогда опять одинъ и свобо-
денъ! Но всѣ порицаютъ это... быть можетъ, оно и въ са-
момъ дѣлѣ гадко. И неужели вся жизнь такова? Или это
только моя? Но чья же лучше... чья? Куда ни обернусь я,
вездѣ вижу слезы, и слезы пошло утертыя, и опять сле-
зы... Чью жизнь я предпочту моей? Тетушка не жила, и не
живетъ, приближаясь къ могилѣ... Юрьева ждутъ только
лишенія и одиночество; не даромъ же говоритъ онъ, дья-
вольски весело смѣясь, «терпи, казакъ, атаманомъ не бу-
дешь!» Чницкимъ быть стыдно, потому что онъ не мы-
— 255 —
слитъ, мало знаетъ; Клашей — стыдно, потому что она же-
на Щелина; Дашей —потому что слаба и невѣрна самой
себѣ, какъ я; но я по крайней мѣрѣ мыслю, а у ней и того
нѣтъ! Софья? Вотъ это что? Да что! Приданаго мало,
мать строга, тетка глупа, отца жаль, грустить, можетъ быть,
что руки велики и не такъ хороши, какъ у другихъ, плать-
евъ мало, груститъ, что не встрѣтила еще никого, кто бы
поработилъ ее любовью... Въ этомъ кривоносомъ Сальва-
ри она скоро разочаруется... И какъ бы это было хорошо!
Она, быть можетъ, къ зимѣ пойметъ всю разницу между
имъ и мною... Чему жъ я радъ?.. Вотъ мои права на
Пашу!..
И какъ душно вездѣ! Даже великіе люди... какъ кон-
чили они? Смертью и смертью... Къ чему же привела ихъ
жизнь?.. Какъ жива передо мною картинка, гдѣ Наполе-
онъ въ круглой широкой шляпѣ и сюртукѣ стоитъ, зало-
живъ руки за спину!.. Передъ нимъ какая-то дама и негръ,
обремененный ношей... Какъ ему скучно! И еще картинка:
М-те Вегігаші съ высокимъ гребнемъ, ракъ внутри, рас-
крытый ротъ и смерть! Еще я вижу Гёте въ старомод-
номъ сюртукѣ, стараго Гёте, женатаго на кухаркѣ... какъ
душно въ его комнатѣ! Шиллеръ изнуренъ ночнымъ тру-
домъ и умираетъ рано; Руссо мужъ Терезы, которая не
понимаетъ, кто ея мужъ... И это еще все великіе люди!
Не ужасъ ли это, не ужасъ ли со всѣхъ сторонъ?..
Я схватилъ наконецъ фуражку и бросился вонъ изъ
дома; шелъ, шелъ, шелъ до рѣчки по дорогѣ къ селу, по-
ходилъ въ холодномъ туманѣ по берегу и вернулся домой
усталый и прозябшій, но укрѣпясь дорогой въ намѣреніи
сдѣлать первый истинный опытъ воли и отречься отъ Паши.
Я скажу ей: уѣзжай отсюда!..
Все понемногу утихло въ душѣ моей, и я заснулъ.
- 256 —
XXIV.
На другой день поутру я написалъ записку самой Пашѣ:
«Если ты, Паша, себя жалѣешь и меня любишь, отпро-
сись ты къ матери сегодня же, потомъ у родныхъ просись
къ теткѣ въ городъ и пробудь тамъ до тѣхъ поръ, пока
я уѣду въ Москву. Если же моя просьба ничего для тебя
не значитъ, такъ я скажу Ольгѣ Ивановнѣ, что мы съ
тобой гуляемъ по ночамъ, и попрошу отправить тебя, чтобъ
не вышло тебѣ вреда».
Паша тотчасъ же стала проситься домой, и велѣно было
для нея приготовить телѣжку къ вечеру.
Послѣ обѣда, когда старухи наши легли отдыхать, я
долго ходилъ одинъ, убитый и безсильный, по залѣ. Дверь
отворилась, и Паша вошла, взяла свою чашку изъ буфета;
надувшись и молча прошла мимо меня два раза, и хоть
бы оглянулась!..
Я было хотѣлъ итти за нею, но, вспомнивъ, что Юрь-
евъ назвалъ бы такое движеніе оЗщечемвкчвекимъ, смутился
и ушелъ. въ свою комнату. Не успѣлъ я сѣсть у стола и
закрыть лицо, какъ дверь скрипнула, и Паша печальная,
тихая вошла ко м!нѣ.
Не говоря ни слова, она припала ко мнѣ на грудь, по-
дала мнѣ дѣтскую вилочку изъ слоновой кости и зарыдала...
— Возьмите, возьмите, — говорила она:-—возьмите на
память, миленькій мой, ангелъ мой, возьмите на память.
Я не нашла ничего другого... Прощайте, прощайте, про-
щайте!— повторила она съ необыкновенной силой и гром-
кимъ плачемъ, обливая мои руки слезами и цѣлуя ихъ...
И я цѣловалъ ея руки... И чего бы я не далъ въ эту
минуту, чтобъ она осталась еще хоть на однѣ сутки!
Черезъ часъ какой-нибудь телѣжка загремѣла по мосту.
И я опять не спалъ всю ночь.
Пашу не отвезли еще въ городъ на другой день, не
отвезли и на третій. Февроныошка была у насъ и сказала
мнѣ тихо, не называя ее по имени: «плачетъ очень!» Я
— 257 —
ходилъ, какъ безумный, по дому, по саду; ни о комъ и ни
о чемъ, кромѣ ея, не могъ думать, не спалъ ночей до
разсвѣта, стоналъ одинъ, хваталъ себя за голову. «Зачѣмъ,
зачѣмъ я упустилъ ее? Вотъ она, кроткая, невинная!..
Что бы было! чтд бы могло быть!..» Въ саду иногда я бралъ
толстый сукъ и билъ имъ себя по ногамъ, по рукамъ, по
спинѣ до тѣхъ поръ, пока кожа краснѣла; аппетитъ поте-
рялъ; языкъ и глаза пожелтѣли.
На четвертый день я велѣлъ осѣдлать лошадь и по-
ѣхалъ въ то село, гдѣ жили родные Паши.
Какъ войти въ домъ? Невозможно! Мать, сестра! Всѣ
знаютъ! Всѣ увидятъ и догадаются. Объѣхалъ за ови-
нами, чтобъ кто-нибудь изъ церковниковъ не увидалъ ме-
ня, постоялъ въ рощѣ поодаль; наконецъ рѣшился и вы-
ѣхалъ на улицу.
— Поди сюда, — сказалъ я одной старушкѣ. — Не зна-
ешь ли ты, увезли Пашу-поповну въ городъ?.. Меня ба-
рыня изъ Подлипокъ прислала...
— Сегодня утромъ увезли...
Я повернулъ лошадь и скакалъ, не переводя духа, до
дома...
Но и дома было не лучше. Нѣтъ, бѣжать, бѣжать от-
сюда!..
Два дня еще колебался. Потомъ сказалъ тетушкѣ робко
(страшно было ее огорчать—всѣ разъѣхались отъ нея):
— Я уѣду.
— Чтб жъ, дружокъ, поѣзжай; развлекись, моя радость...
отдохни...
Куда ѣхать? Въ Москву еще рано: Москва пуста. Юрь-
евъ въ деревнѣ; Катюша съ мѣсяцъ тому назадъ уѣхала
къ Модесту. Къ Яницкому? Недавно Даша звала меня въ
письмѣ такъ радушно, говорила, что у нихъ такъ хоро-
шо, такъ много тѣни, цвѣтовъ и книгъ; писала, что онъ
день ото дня больше любитъ ее... Туда, туда, гдѣ жи-
вутъ не такъ, какъ всѣ, въ убѣжище противозаконной
любви! Правду говорила' чепечница Петровна: «незакон-
ная любовь слаще законной!» Не нужно мнѣ слуги: я хочу
Леонтьевъ, т, I, 17
— 258 —
быть одинъ! Въ 20 верстахъ отъ насъ шоссе идетъ на
Москву, а тамъ опять шоссе почти вплоть до Яницкаго.
Въ мальпостъ, и туда!..
— Я ѣду къ ней, — шепнулъ я Ольгѣ Ивановнѣ.
Ольга Ивановна отвернулась къ окну и отвѣчала:
— Посмотрите, каково ей... И скажите ей, что напрасно
она меня обманула; я и теперь готова ей помочь, если она
будетъ въ горѣ... Прощайте!..
Мальпостъ пришелъ на разсвѣтѣ. Погода была ясная,
и я взялъ наружное мѣсто. Громада покатилась подъ го-
ру, промчалась по мягкому мосту, въ гору... и городокъ
нашъ скрылся. Солнце вставало; мы скакали шестерикомъ
во весь опоръ; кондукторъ трубилъ. Рощи, зелень, деревни,
обозы — встрѣчались и пропадали...
Образъ Паши блѣднѣлъ все больше и больше, и спо-
койное сознаніе честнаго, удобнаго поступка начинало за-
нимать его мѣсто.
«Что жъ», думалъ я: «если я не могу играть и блистать
передъ людьми, какъ лихой конь, потащу въ гору возъ,
какъ деревенская лошадка! Юрьевъ сказалъ же мнѣ одна-
жды: «надо много, много дарованій имѣть, чтобъ частыми
успѣхами 'не опротивѣть людямъ». Впереди такая бездна
дней! И не одни Подлипки, не одна Москва на свѣтѣ!.. Про-
щай, прощай, Подлипки! прощай, милая Паша! благослови
тебя Богъ на спокойный и добрый путь, а я теперь залечу
далеко отъ всѣхъ васъ и забуду все старое!»
Впередъ, впередъ, молодая жизнь!
XXV.
Шагъ за шагомъ свѣтлѣла моя мысль... Какъ легко ка-
залось тогда справиться съ будущимъ!.. За одну картину
будущаго можно было отдать совѣсть на вѣчный позоръ-
какъ отдалъ ее Модестъ... Вѣдь и онъ не заслуживалъ
однихъ только упрековъ! Когда лѣтъ черезъ пять послѣ
всего разсказаннаго случай опять свелъ меня съ Катей,
— 259 —
поблекшей, больной и павшей, и я узналъ незадолго до
этого съ содроганіемъ, что она умираетъ, съ какимъ него-
дованіемъ закипѣлъ я на Модеста!
— Зачѣмъ вы ѣздите всегда въ каретѣ? — спрашиваетъ
его одна дама.
— На воздухѣ такъ портится прическа... Я принужденъ
завиваться, потому что у меня мало волосъ.
А я вдали вижу курганъ, покрытый кленомъ и рябиной,
лознякъ на берегу круглой сажалки... Розовое ситцевое
платье и синяя лента на шеѣ, и цвѣтущее лицо... Душа,
быть можетъ, полная простыхъ надеждъ... Ему было от-
дано все. А онъ? Старая исторія — полная для меня всей
новизны пережитаго! Онъ гремитъ въ каретѣ, купленной
па женины деньги; зеленые концы чернаго галстука вовсе
нейдутъ къ блѣдному, жирѣющему лицу, сюртукъ отъ
лучшаго портного и скучная, какъ сказываютъ, добрая
жена!
Это все издалека. Но вотъ я въ давно знакомомъ пе-
реулкѣ. Смеркалось, когда я вошелъ къ ней... Передъ
этимъ узналъ я, что она жива и поправилась. Поправилась,
да... мнѣ казалось даже, что она выросла!.. Хотя это уже
не та Катя, чтд плясала по вечерамъ въ людской, не та,
чтд плакала по дѣтямъ, отданнымъ въ воспитательный
домъ и умершимъ потомъ, не та, чтб бѣгала дикой дѣвоч-
кой по рощамъ и коноплямъ... Но все тотъ же очеркъ
продолговатаго лица, все та же болтливость и радость при
встрѣчѣ со мной.
Оца вызвалась провожать меня.
— Откуда у тебя это такой салопъ и шляпка славная?
— Сама купила. Модестъ Иванычъ не забываетъ меня.
Господи! Вѣдь прикатилъ, когда я заболѣла'. Онъ былъ
въ Москвѣ, узналъ, что я больна, и сейчасъ ко мнѣ. Я
ему тутъ сгоряча, знаете, этакъ... Ужъ, конечно! у меня
кровь даже горломъ шла передъ этимъ! Я ему, какъ есть,
все начистую. Конечно, говорю, вы можете на меня сер-
диться, какъ вамъ угодно, а вѣдь вамъ не слѣдуетъ оста-
влять меня. Что вы со мной сдѣлали? Развѣ я такая была?
«*
— 260 —
Съ тѣхъ поръ аккуратно высылаетъ деньги и пишетъ, чтд
нужно...
— А съ женою какъ они?
— Онъ говоритъ, что она ангелъ. А я слышала, что
она на него прикрикиваетъ. Чтд жъ, мудрости большой
тутъ нѣтъ: имѣніе ея! Повѣрите ли, волокита такой же,
какъ былъ... Ужъ онъ, вѣдь, и не такъ молодъ теперь...
Толстый такой сталъ, здоровенный, а въ деревнѣ спуску
никому не даетъ. А все-таки, если по - божески судить, онъ
не могъ на мнѣ жениться... Я не вѣрила этому... Пусть
не забываетъ только, а то трудной службы я теперь нести
не могу: грудь все болитъ... Ахъ, Господи, вспомнишь мо-
лодость-то! Помните, какъ я васъ обманывала? Обѣщаю
притти во флигель, а сама въ людскую, да подъ балалайку
и пляшу! Вотъ бы, кажется, Богъ знаетъ что дала, чтобъ
въ Подлипки въ наши опять!..
Мы простились подъ фонаремъ, и хотя въ поблекшемъ
лицѣ, въ игривости, уже напоминающей изученность, не
видится мнѣ та простодушная, дѣятельная и грубоватая
Катя, которая съ такой силой вертѣла колесо на колодцѣ
тетушкина двора, чтобъ не утруждать другихъ людей, одна-
ко, благодаря щедротамъ Модеста, живетъ она спокойно
пока, отдыхая отъ порочныхъ необходимостей, ввергнув-
шихъ ее въ болѣзнь...
Жертва не возбудила вблизи глубокаго состраданія, а
онъ предсталъ въ смягченномъ видѣ. И я не удивлюсь,
если завтра же или черезъ три года, пробудившись на
минуту отъ духоты семейнаго эгоизма, стѣснитъ онъ себя
въ чемъ-нибудь и обезпечитъ судьбу Катюши!
Я благодаренъ ему за примѣръ: память обь отцѣ Ва-
си льѣ одна не спасла бы Пашу...
Не поступокъ мой особенно дорогъ мнѣ, но мнѣ до-
рого то, что хоть одно лицо изъ первой молодости моей
осталось въ неподвижной чистотѣ; всѣ обманули, всѣ раз-
очаровали меня хоть чѣмъ-нибудь—одна Паша навсегда
осталась бѣлокурымъ, кроткимъ и невиннымъ ребенкомъ.
Она недолго жила послѣ встрѣчи со мной.
— 261 —
Капитанъ немного постарѣлъ, хотя и повторяетъ два-
дцать разъ совсѣмъ не смѣшно, что онъ на точкѣ замер-
занія, и мало уже теперь мѣняется; онъ часто ходитъ по
вечерамъ ко мнѣ, пьетъ чай и куритъ трубку. Февронь-
юшка стала получше; лицо перестало предупреждать года,
и виски примазаны все также колечкомъ. Она замужемъ
за однимъ управителемъ изъ дворянъ, говорятъ, смирнымъ
человѣкомъ, иногда гоститъ у отца и все хочетъ, чтобъ
онъ продалъ мнѣ свой клочокъ и переселился къ ней. Ка-
питанъ вчера заходилъ ко мнѣ и вспоминалъ о Пашѣ.
— Важная дѣвушка была! — сказалъ онъ, — простота бы-
ла, ей-Богу! просто удивительная! Онъ, вѣдь, пилъ и те-
перь сильно пьетъ!
— Кто это пилъ?
— Мужъ-то ея. Онъ, вѣдь, знаете, крестникъ мнѣ... Ти-
моѳея Гаврилыча Ерохина сынъ. Знакомый человѣкъ былъ,
въ уѣздномъ судѣ служилъ. А мнѣ къ тому времени при-
шлось въ городѣ быть... Я и крестилъ сынка-то! ей-Богу!
Черезъ это онъ и знакомство съ Пашей свелъ. Да. Вотъ
извольте... Какъ тетушка ваша померла... васъ не было...
ну, онъ ко мнѣ и пріѣзжай на Петровки. Я, признаться,
думалъ Февру за него пристроить. Ну, гдѣ жъ! Увидалъ
ту... Она о ту пору гостила у насъ. Такая, ей-Богу, за-
думчивая была; нѣтъ, нѣтъ, да и заплачетъ, а онъ и рас-
ходись вдругъ: «Я, говоритъ, жизнь за нее отдамъ!..» Ей-
Богу! Такой разгульный былъ человѣкъ. Сейчасъ гитару это
и все, да и ну стонать: «Съ ней любви одной довольно!»
И стонетъ, и стонетъ... А она пуще плачетъ. Мать лиха
больно была, шельмовская попадья!.. «Эй, говорю, Митя,
полно стонать... душу всю вытянуло».—«Эхъ, говоритъ,
дай пожить». И моя тоже руку держитъ имъ. Что вы смѣ-
етесь? Не шутя. Вотъ и женился. Пріѣхали мы къ нимъ
въ городъ чрезъ годикъ, такъ осенью. Ничего. Худа толь-
ко больно она стала. Я говорю: «что это ты, Прасковья
Васильевна, такая выдрочка стала?» А она засмѣялась...—
«Что это вы, Максимъ Григорьичъ, говоритъ: я не худа».
Вечеромъ уже пришелъ на второмъ взводѣ. Сапоги всѣ
— 262 —
и голенища въ глинѣ. «Ну, кричитъ, Паша! снимай съ
меня сапоги сейчасъ! Ты моя раба!» и понесъ... «Полно, го-
ворю, Дмитрій, видишь, человѣкъ больной, нѣжный... оставь
ее». — «Нѣтъ, она, я знаю, пренебрегаетъ мною!» А та, го-
лубушка моя, ни словечка, агнецъ этакой! и ну тащить са-
поги. «Подожди, говоритъ, Митя; я сейчасъ за чистыми
носками схожу; а ты на диванъ пока ноги поставь!» Хоть
бы что! А онъ какъ закричитъ: «Не надо мнѣ носковъ!
кричитъ, не надо! Я, говоритъ, скотъ! Подобіе скота! Ско-
тина носковъ не носить!» Да какъ были ея руки въ глинѣ —
ну ихъ цѣловать... «Ты, говоритъ, моя жена! ангелъ не-
бесный, а не раба!..» Такое свойство у него... нравенъ
ужъ очень, а ее любитъ. Вы думаете, это его Гаковъ, Семенъ
Алексѣевичъ, споилъ? Ни! Боже мой! Не вѣрю. Грусть,
тоска, одолѣла: послѣ ея смерти спился; въ родахъ умерла.
Пятеро сутокъ страдала. Февра моя у ней тогда была. Че-
резъ Дмитрія и замужъ она вышла, Февра-то. Онъ посваталъ
Николая Филипповича. «Благодарю, говоритъ, васъ, Фев-
ронья Максимовна!» Шутъ его знаетъ! пропалъ малый, а
веселый молодой парень! Право! Въ комиссіи тоже его
всѣ любили, и начальство имъ было довольно. Пріѣдетъ
бывало еще женихомъ ко мнѣ сюда. Увидитъ—мужики мо-
лотятъ у меня на гумнишкѣ. Цѣпъ — да и давай крестить!..
Я узнаю въ разсказѣ капитана мою милую Пашу, и
хотя мужъ ея, какъ видите, служилъ въ комиссіи и лю-
бимъ былъ начальствомъ, но онъ для меня больше чело-
вѣкъ, чѣмъ многіе честные и умные люди...
ВЪ СВОЕМЪ КРАЮ.
РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
(1864 г.)
Часть I.
-і.
«Какихъ страданій не переносить человѣкъ! О, Боже!
Чего не терпитъ онъ въ жизни—болѣзни, обиды, сомнѣнія,
нужду, обманы! И если бы отъ этого была польза дру-
гимъ; но нѣтъ: и другой страдаетъ, и третій! Всѣ мы
другъ друга гонимъ и тѣснимъ, всѣ боремся изъ-за хлѣ-
ба и крыши!.. Вотъ я теперь врачъ: я имѣю право рѣшать
участь семействъ; я могу спасать людей; могу имѣть чи-
ны; лѣтъ черезъ 20 уже буду не бѣдный мѣщанинъ Руд-
невъ, незаконный сынъ крестьянки, а докторъ Рудневъ—
генералъ отъ медицины.
Пріятно, конечно, быть докторомъ! Но остаться здѣсь,
въ Москвѣ; ждать-жд работать и не видѣть, не чув-
ствовать своей работы въ кучѣ другихъ алчныхъ работ-
никовъ! Не лучше ли производить меньше, да на своемъ
станкѣ, чѣмъ быть фабричнымъ».
Рудневъ глядѣлъ на свою жалкую комнату: въ воздухѣ
пахло сосѣдней кухней; сальная свѣча догорала въ череп-
кѣ; диванъ, прорванный до того, что одинъ товарищъ при-
нялъ паклю, которая изъ него вылѣзла, за собаку и от-
скочилъ отъ нея; окурки и соръ на полу; на самомъ—ста-
рый халатъ...
Не лучше ли въ глуши? Въ глуши, ему казалось, лег-
че сохранить драгоцѣнную теплоту своихъ помысловъ —
единственное благо, въ которое онъ вѣрилъ.
— 266 —
Стрѣлой промчались первые годы его жизни, и уже
сколько горя, сколько мелкихъ, но для него тяжелыхъ ис-
пытаній!
Картины прошлаго? Но гдѣ онѣ, эти милыя картины?
Отца онъ вовсе не помнилъ, и слава Богу! Мать помнилъ
только въ самомъ первомъ дѣтствѣ. И хорошо было это
первое дѣтство! Развѣ онъ не помнилъ самъ немного, и
развѣ не разсказывалъ ему кой-кто, какой онъ былъ дикій,
слабый, боязливый и сердитый мальчикъ? Коровъ и со-
бакъ боялся, спать около бѣлой печки боялся, гостей боялся.
Другія дѣти, красныя, толстыя, шумятъ, играютъ, воюютъ,
игры, драки затѣваютъ: а онъ блѣденъ и одинокъ, какъ
церковная свѣчка въ уголку!
— Недотыка! Недотрога!—зовутъ его дѣти; ноги ему
подставляютъ; покажутъ ему издали пушокъ или палецъ;
онъ уже кричитъ и плачетъ.
— Какой несносный! —говорятъ уѣздные отцовскіе род-
ные.
— Вася, вотъ тебѣ новый стуликъ; у тетиныхъ дѣтей у
всѣхъ есть стулики, вотъ и тебѣ...
Вася радъ; сѣлъ на стуликъ и отъ радости ни слова!
— Что жъ ты тетю не благодаришь, свинья какая!—го-
воритъ одна старушка.
— Эхъ, матушка,—отвѣчаетъ другая:—еще благодарно-
сти отъ этого хамья ждать. На то и мать его мужичка;
вѣдь отецъ-то его, тѣмъ что женился передъ смертью на
ней, благородства не придалъ!..
Выросъ дитя стройнымъ отрокомъ; а все блѣденъ какъ
воскъ и нѣженъ какъ дѣвушка, и глаза печальные. Кто,
имѣя душу, видѣлъ его разъ, тотъ не забывалъ его ли-
ца, его бровей, какъ нарочно потемнѣе и поотчетливѣе на-
черченныхъ; его темныхъ волосъ, которые сами поднимались
хохолкомъ надъ выпуклымъ лбомъ.
Вотъ онъ уже прилежный ученикъ: тетради его какъ
бисеромъ нанизаны; съ золотой доски не сходитъ; отъ вся-
кой шалости подальше; въ свободное время вырѣзываетъ и
скоблитъ линейки, тетради шьетъ, рисуетъ, карты чертитъ.
— 267 —
Тетради свои онъ не даетъ всякому, а кому и даетъ, все-
гда скажетъ: «я ничего не прошу для себя, и вы меня
оставьте!»
Иной товарищъ схватитъ тетрадь, да ему въ шею или
по щекѣ!
Нерѣдко онъ возбуждалъ зависть и злость товарищей
тѣмъ уваженіемъ, которое ему оказывали учителя. Учитель
математики, который всѣмъ говорилъ «ты» и «оселъ» или
кричалъ: «ступай, оселъ, ступай; что ты начертилъ, вмѣ-
сто барометра, соху какую-то; ступай къ отцу въ дерев-
ню пахать!»—этотъ учитель звалъ Руднева «вы» и «г. Руд-
невъ», хотя по закону Вася былъ менѣе, чѣмъ кто-нибудь
«господинъ»; уже заранѣе кивалъ головою и закрывалъ отъ
радости глаза, когда фаворитъ его выходилъ и начиналъ:
«два параллелепипеда равныхъ основаніемъ и равной вы-
соты». И никогда не скажетъ, какъ другіе съ грубой
поспѣшностью, какой-то «пирипипидъ», а такъ чисто и
твердо: — «параллелепипедъ!»
Зато, при случаѣ, товарищи и не щадили его и про-
звища ему другого не было, какъ то бранное имя, которое
напоминало ему его незаконное рожденіе, страданія его ма-
тери, его податное сословіе. И если гнѣвъ и отчаяніе за-
ставляли его изрѣдка измѣнять своимъ тихимъ привычкамъ,
онъ кидался на силачей и съ невыразимой смѣлостью шелъ
на побои и терзанья... Его душили, топтали, драли за во-
лосы до того, что дня два гребенкой было больно тронуть.
Кончилось это, сталъ онъ студентомъ; отдохнулъ бы!
Но тутъ онъ въ первый разъ узналъ настоящую нужду,
сталъ часто болѣть, едва успѣвалъ управляться съ непри-
вычными занятіями. На воображеніе его раздирающимъ обра-
зомъ дѣйствовали трупы синіе, зеленые, худые, раздутые во-
дой, удавленники, замерзшія пьяныя женщины, одинокіе ста-
рички и старушки, которыхъ никто не требовалъ для похо-
ронъ и которыхъ терзали на куски для студентовъ... Онъ дол-
женъ былъ прожить цѣлый годъ въ борьбѣ съ самимъ
собою, чтобы привыкнуть къ постоянному созерцанію смер-
ти во всѣхъ ея самыхъ грязныхъ, самыхъ скучныхъ ви-
268 -
дахъ; прожить года три въ мучительномъ полубезвѣріи; то-
миться то страхомъ небеснаго наказанія, то стыдомъ отъ
своего малодушія и боязни; сносить всю тоску мнитель-
ности больного и непривыкшаго къ научнымъ тайнамъ че-
ловѣка, который начинаетъ вездѣ видѣть ядъ и смерть
вокругъ себя—и въ воздухѣ неудобнаго жилья, и въ за-
разительномъ воздухѣ больницъ, и въ дешевой, кой-какъ
приготовленной, пищѣ, и въ сидячихъ трудахъ, и въ от-
тепели, и въ морозѣ, и въ зною, и въ дождѣ... Нѣтъ, Боже,
Боже мой! это уже слишкомъ много для одного!
Отъ товарищей онъ бѣжалъ — что ему въ нихъ? Одни —
веселые ремесленники; другіе—люди свѣтскіе; третьи—та-
кіе же жалкіе, какимъ онъ самъ себѣ казался; иные глу-
пы, иные молодцы, но безстыдны, кощунствуютъ и издѣ-
ваются надъ трупами.
Когда кто-нибудь изъ нихъ звалъ его въ театръ, онъ
говорилъ: «Въ театръ? Для чего? .Чтобы увидать тамъ
краски, горы, море, прекрасные глаза, слышать музыку, вер-
нуться домой и сказать себѣ: «это только театръ!»
Однако у Руднева былъ одинъ вѣрный другъ—дядя,
и не родной братъ отцу, а двоюродный; близкіе родные
все отняли у него, что послѣ отца осталось; а этотъ дядя
жалѣлъ его еще тогда, когда онъ былъ у матери на ру-
кахъ, и съ матерью былъ друженъ; студентомъ Рудневъ
каждое лѣто ѣздилъ въ его деревушку. Въ деревнѣ этой
было всего тридцать пять душъ, и видъ ея вблизи былъ,
конечно, слишкомъ бѣденъ и невеселъ; домъ дяди—про-
сторная, старая изба; садъ—двѣ. десятины; два-три са-
рая; изломанная повозка На дворѣ... Но, если Рудневъ
мало помнилъ веселаго, зато помнилъ много покойнаго и
трогательнаго, и все, чтб онъ помнилъ покойнаго и тро-
гательнаго, было въ деревнѣ у дяди—прудокъ, въ кото-
ромъ они уживали рыбу съ матерью, огни деревенскіе,
березникъ рѣдкій и печальный надъ страшной рытвиной,
промытой къ Пьянѣ весенними ручьями, луга передъ сон-
ной Пьяной, на которой лѣтомъ расцвѣтаютъ бѣлыя и
желтыя водяныя лиліи; доброе, розовое, почти дѣвичье
— 269 —
лицо матери; станъ ея, слишкомъ рано растолстѣвшій отъ
сидячей жизни; игра любимыхъ его коклюшекъ въ нѣмой
и ослѣпительный зимній полдень; ласковый голосъ матери
въ шутливую минуту: «Васюта! Притвори-ка дверь, а то
маленько вѣтрененько»! и голосъ умирающей: «Вася, мой
Вася! пожила бы я еще съ тобой, ангелъ мой!»
Тамъ и дядя, и старый Таврило—лѣтомъ огородникъ,
зимой столяръ и плотникъ — одинъ весь отъ рожденія на-
бекрень, другой крючкомъ отъ староста — разсказывали
ему про мать.
— Родился ты въ городѣ, въ самое Крещенье,—гово-
рилъ дядя.—Что за страданье было! Покойный брать си-
дитъ въ столовой и рыдаетъ, какъ баба, усачъ-то этакій!
«Я погубилъ ее, я погубилъ ее, окаянный грѣшникъ!
Іоаннъ - Креститель, угодникъ ты Божій! Ты главу свою
положилъ еси за ны! Погуби въ этотъ святой день твой
и мою главу, стараго грѣшника; да сохрани, угодниче, душу
сироты невинной, сироты безгрѣшной! Я, говоритъ, соблаз-
нилъ ее: я — грѣшникъ поганый. Во всемъ-то я грѣшенъ,
какъ посмотрю —и въ прелюбодѣяніи, и въ гнѣвѣ, и въ
любостяжаніи, и въ гордоста грѣшенъ!» А народъ съ іор-
дани валомъ валитъ мимо оконъ и слышитъ, какъ она сто-
нетъ: «Вотъ, говорятъ, душегубъ Рудневъ, кого-нибудь изъ
своихъ деретъ!» Я подошелъ, взялъ его за руку и го-
ворю: «Успокойтесь, братецъ, не гнѣвите Всевышняго. Онъ
даде — Онъ и отниметъ... Онъ даде — Онъ и отниметъ!» —
«Братецъ, говоритъ онъ,—за что же ея душа смертный
грѣхъ на себя взяла?» — «Очистится, братецъ,—я гово-
рю,— очистится. Я послалъ уже за отцомъ Дмитріемъ; онъ
прямо съ іордани сюда». И представь себѣ, Вася, едва пе-
решагнулъ порогъ от. Дмитрій, такъ она и разрѣшилась
благополучно. Такъ брать вбѣжалъ къ ней, упалъ около
кровати на колѣни и ну, молча, земные поклоны класть,
и ну, поклоны класть, и ну, земные поклоны класть!..
Да! Старый отецъ любилъ молодую мать! Но какъ?
Хоть она и звала его своимъ благодѣтелемъ, хоть и ры-
дала навзрыдъ по нѣскольку разъ въ годъ надъ его мо-
— 270 —
гилой; но не сама ли разъ она, не остерегшись дѣтской
внимательности, сказала при немъ дядѣ: «Какъ не болѣть
мнѣ, родной, какъ не болѣть—вѣдь на мнѣ развѣ печка
только не была!»
И Таврило тоже —онъ помнитъ, самъ на корточкахъ
сѣетъ въ грядку у задняго крыльца жалкіе ноготки и бар-
хатки, которыми пренебрегаетъ всякій хорошій садовникъ—
сѣетъ эти никому ненужные цвѣты, какъ нарочно, чтобы
еще больше разжалобить отрока-страдальца, и ворчитъ и
ворчитъ...
— Маменька ваша! Маменьку вашу всѣ мы помнить бу-
демъ... Чего только она и за себя, и за народъ ни при-
няла на свою голову! Хмѣльной изъ города пріѣдетъ, она
норовитъ первая выйти, пусть на ней злость сорветъ. Билъ
онъ ее, билъ! Подъ диванъ разъ ногами засовалъ. Самый
послѣдній Иродъ - проклятый, мужикъ сельскій, пастухъ
деревенскій, и тотъ свою дуру-бабу, кичку рогатую, боль-
ше жалѣетъ, чѣмъ вашъ батюшка вашу матушку жалѣлъ,
когда хмѣленъ бывалъ. А она, сердечная, ни гу-гу! Вотъ
послѣ его смерти, царство ей небесное, на волю меня от-
пустила, да развѣ я пойду куда отсюда? Ни за какіе мил-
ліоны и отъ живой бы не ушелъ, и отъ могилы ея не
уйду.! Развѣ она мало насъ всѣхъ жалѣла? Никто бран-
наго слова отъ нея не слыхалъ! Вотъ развѣ дѣвчонки?
Такъ вѣдь вошкарицъ этихъ если не бранить, такъ что
же это будетъ? Разъ, ужъ вдовья была, здѣсь жили, уѣха-
ли въ Саровъ на трое сутокъ Богу молиться и приказала
Матрешкѣ да покойницѣ Ольгушкѣ: «Ночуйте—одна у
меня въ комнатѣ, а другая у Владиміра Алексѣича, чтобы
клопы не оголодали». А онѣ, дуры, побоялись врозь но-
чевать, да обѣ вмѣстѣ въ кухнѣ и спали. Пріѣхали госпо-
да; клопы оголодали, да всю ночь спать имъ съ дороги
не дали. Такъ еще бы и за это вошкарицу не бранить.
Я и тогда сказалъ: «Дайте-ка, матушка, я ихъ крапивой
пострекаю сзаду-то; у нихъ шкура больно нѣжна стала!»—
Развѣ онѣ клоповъ 'боялись? Да вѣдь она дѣвчонка-то
спитъ какъ бревно! Развѣ ее клопъ пройметъ? Въ кухнѣ
имъ прусаки всѣ руки поизъѣли, а все сопѣли, всю ночь
сопѣли! Однако маменька ваша не приказали крапивой
сѣчь, а только дурами ихъ назвали да посмѣялись.
Все это онъ слышалъ въ Деревягинѣ; и если само Де-
ревягино было жалко и сухо, то вся окрестная сторона,
напротивъ того, оживлялась лѣсами и рощами, множе-
ствомъ селъ, усадьбъ и простыхъ деревень; народъ въ ихъ
краю былъ нарядный, сытый и красивый; куда ни огля-
нись, вездѣ бѣлѣлись церкви изъ-за зелени; сколько раз-
ныхъ помѣщиковъ жило въ ихъ сторонѣ! Рудневу до нихъ
самихъ не было дѣла; но пріятно невидимкой чуять жизнь
неподалеку отъ себя... и самое Деревягино выигрывало отъ
такихъ окрестностей. Все знакомыя имена!., (и даже до-
рогія, пока Рудневъ не существуетъ для ихъ обитате-
лей)... Въ четырехъ верстахъ отъ нихъ пышное Троицкое,
на самомъ берегу Пьяны: боръ большой; домъ большой,
кирпичный съ бѣлыми украшеніями, съ маркизами и тер-
расами, ковры цвѣтниковъ сбѣгаютъ къ рѣкѣ изъ парка;
фонтаны бьютъ все лѣто; по холмамъ шире другого уѣзд-
наго города раскинулись избы; сколько новыхъ срубовъ!
Сколько картинныхъ уголковъ! Здѣсь живетъ уже лѣтъ де-
сять г-жа Новосильская съ тремя дѣтьми, и дядя часто бы-
ваетъ у нихъ; и хотя самъ Рудневъ, конечно, не поѣдетъ къ
ней въ домъ, но за церковной оградой Троицкаго стоитъ
простая деревянная рѣшотка надъ его матерью, которую онъ
такъ любилъ, что до сихъ поръ весь содрогался, встрѣ-
чая вдругъ на улицѣ слишкомъ полную и румяную моло-
дую женщину. Въ кустахъ Троицкаго онъ часто охотился
прежде съ дядей въ «нахлопку» съ борзыми и навсегда,
привязался къ охотѣ. За Троицкимъ, верстахъ въ 12-ти,
скромное и чистое Дурѣево, гдѣ живетъ всѣмъ извѣстный
въ ихъ сторонѣ человѣкъ — предводитель Лихачовъ, по-
лучая отъ дворянъ 'большой окладъ за свою службу. Въ
Курѣевѣ — большой осинникъ и два дикіе флигеля съ
красными крышами другъ противъ друга; налѣво—пред-
водитель, а направо его младшій братъ — статный моло-
децъ въ поддевкѣ съ надменнымъ выраженіемъ лица. Даль-
— 272 —
шё боръ большой; а за боромъ въ Чемодановѣ' большой
домъ г-жи Забѣлиной, грозной старухи, вдовы трехъ му-
жей. На столбовой дорогѣ — щегольское, новое жилище
красавицы и губернской щеголихи — Протопоповой... Из-
бави Боже отъ знакомства съ ними! Но картины ихъ де-
ревень уже не вырвать изъ сердца!
Туда, къ доброму дядѣ, поѣдетъ онъ теперь, и всѣ луч-
шія мѣста при столичныхъ больницахъ не соблазнятъ его!
Теперь онъ жаждетъ только одного: отдохнуть на чистомъ
воздухѣ и привести въ порядокъ свои мысли; а тамъ, пу-
скай придетъ и смерть въ своемъ углу, какъ смерть де-
рева въ лѣсу, правильно и привольно погибшаго отъ ста-
рости!
II.
«Какъ сильно пахнетъ свѣжимъ тесомъ въ этой новой
пристройкѣ! Что за воздухъ вездѣ — и въ пристройкѣ, и
въ саду, и въ лугахъ, и надъ рѣкой и на мирномъ и
таинственномъ гумнѣ за овиномъ! Какъ мало нужно че-
ловѣку, чтобы прожить вѣкъ въ неспѣшномъ трудѣ и
пламенномъ и торжественномъ молчаніи. Гдѣ смрадные
трупы, гдѣ ужасная квартира, измученный студентъ? Куда
исчезло все это?»
Здѣсь хоть и тѣсно, но все удобно и свѣжо. Его при-
стройка на углу; два окна въ огородъ, а третье съ ви-
домъ на Пьяну. Своей рукой, распѣвая пѣсни, прибилъ
онъ простыя полки къ стѣнѣ; растрепанныя книги его пока
въ порядкѣ, и самъ онъ едва ли когда подходитъ къ нимъ;
взглянулъ съ уваженіемъ издали и отвернулся къ окну.
Для будущихъ бѣдныхъ больныхъ уже готовъ шкафчикъ
съ пустыми коробками и банками; у окна столъ для ап-
течной работы. — И посмотрите, здѣсь все можно найти!
Все необходимое, простое здѣсь доступно человѣку. Вотъ,
вмѣсто сифона — пузырь съ деревянной трубочкой домаш-
ней работы; нашлась гдѣ-то лейка и большая фарфоро-
— 273 —
вая чашка безъ ручки вмѣсто ступки и настоящая мѣдная
ступка. Дядя долго рылся въ вещахъ покойной матери,
отыскалъ тамъ костяную ложечку и маленькую терку и
сказалъ: «Это для корешковъ. Не знаю, какъ по вашей
наукѣ, а я полагаю, что ископаемое царство вреднѣе
•травъ. Я думаю такъ: гдѣ находится болѣзнь, тамъ и
трава растетъ нужная. Вотъ по Пьянѣ лихорадочки жи-
вутъ, а по межникамъ полыни множество и трифоль въ
болотцахъ. У мужика натура крѣпкая, и простымъ посо-
бишь!»
Вѣсы и разновѣсъ подарилъ ему уѣздный аптекарь,
чтобы не забывалъ его, когда войдетъ въ силу. Сломало
вѣтромъ сукъ у яблони; дядя погоревалъ, а столяръ от-
рубилъ отъ сука кусокъ, выточилъ змѣйку, покрылъ ла-
комъ, раскрытую пасть выкрасилъ красной краской, глаза
сдѣлалъ, укрѣпилъ ее хвостомъ на пьедесталѣ, вдѣлъ въ
ротъ вѣсы и сюрпризомъ поставилъ на аптечный столъ.
И вѣшать ловче, и красиво, и случайная эмблема Эскулапа,
и дружба столяра! Во всемъ этомъ слышалъ Рудневъ жи-
вую душу, всѣ эти мелочи принимали сами собою, безъ
всякаго усилія мечтательныхъ мыслей, въ благородномъ
сердцѣ, огромные размѣры... Какое чистое пламя любви и
человѣчности загоралось въ отдыхающей душѣ!
Ужъ скоро два мѣсяца живетъ онъ такъ и думаетъ.
Дядя не мѣшаетъ ему. Дядя самъ всегда скромно жилъ
и скромно живетъ до сихъ поръ; молодости онъ не зналъ,
зато и старость въ немъ незамѣтна. А какой онъ малень-
кій, слабый, кривобокій! Самъ сознается, что товарищи въ
дѣтствѣ его дразнили: «фикъ-фокъ на кривъ-бокъ!» А онъ
нисколько и не горюетъ объ этомъ. Горевалъ ли прежде —
кто знаетъ! Вѣрно, не очень сильно. Самый вздохъ, съ
которымъ онъ, опускаясь сейчасъ на скамью задняго крыль-
ца, раскрылъ свою любимую книгу — развѣ' это вздохъ на-
стоящаго страдальца? Нѣтъ! настоящему страдальцу впо-
пыхахъ и вздохнуть нѣтъ времени; настоящій страдалецъ—
тотъ, чье достоинство рушится въ прахъ въ озлобленной, су-
хой и суетной борьбѣ! Крикъ тому наединѣ съ самимъ со-
Леонтьевъ, т. I.
18
— 274 —
бою, скрежетъ зубами, а не вздохъ съ раздумьемъ и глу-
биной’. Посмотрите на дядю—торопился ли онъ когда? По-
смотрите, какой онъ удобный, опрятный, смирный. Едва
всталъ, сейчасъ помылся, выбрился и пригладился: хохо-
локъ фамильный, Рудневскій, кверху — это значитъ достоин-
ство; виски впередъ — означаетъ любезность; сюртукъ ко-,
ричневый надѣлъ, въ зеркало старинное посмотрѣлся, и
лицо не стало грустнѣе отъ того, что «фикъ-фокъ на кривъ-
бокъ!» Ничуть не бывало! Еще ободрился, какъ увидѣлъ
себя; ободрился, взялъ трубку и вышелъ къ старость, и
затвердили одно и то же на цѣлый' часъ.
«—А что, Тимофей, сѣно выкосили?» — «Выкосили».—
«Выкосили, не выкосили...» — «Дастъ Богъ погодушку, не
дастъ Богъ погодушки...» — «Не любитъ мокроты сѣно!» —
«Бѣда, какъ не любитъ сѣно мокроты». Точно это—новость
какая для нихъ. И тутъ не спѣшатъ; между каждымъ
вопросомъ и отвѣтомъ помалчиваютъ и подозрительно гля-
дятъ другъ на друга; староста какъ бы невинно бороду
выставилъ впередъ: «на, вотъ — я весь тутъ чистъ и святъ
передъ тобой!» А дядя курить трубку.
Уйдетъ староста; дядя по биркамъ считаетъ или на
работы смотрѣть пойдетъ; или табакъ самъ себѣ расти-
раетъ, или сядетъ читать.
— Дядя! что это вы читаете—«Памятникъ Вѣры» или
«Театръ свѣта»?
— «Памятникъ Вѣры» читаю.
— Вѣдь онъ на четныхъ страницахъ «Памятникъ Вѣры»
и на нечетныхъ — «Дневникъ Россійскихъ достопамятно-
стей». Такъ вы гдѣ?
— «Памятникъ Вѣры» читаю.
— О комъ?
— Преподобнаго отца нашего Мартиніана.
— Почитайте-ка громко — я послушаю. Что онъ дѣлалъ,
Мартиніанъ. Посмотримъ.
«Святый Мартиніанъ съ осьмнадцати лѣтъ водворился
въ пустынѣ близь города Кесаріи Палестинскія. Во всемъ
городѣ чудились пустынническому житію молодого и пре-
«— ‘27о
краснаго юноши. Одна прелестница потщеславилась передъ
мерзкими подругами своими, что она искуситъ и преодо-
лѣетъ его воздержность. Съ симъ дьявольскимъ намѣре-
ніемъ въ одинъ дождливый вечеръ прибѣжала къ пещерѣ
въ рубищѣ, но съ узломъ наряднаго платья, и жалостно
возопила къ пустыннику: «Праведниче Божій! спаси меня;
я сбилась съ дороги, не знаю теперь, куда итти; не отдай
меня на растерзаніе звѣрямъ». Пустынникъ долженъ былъ
дать ей у себя пристанище. Передняя пещера была предоста-
влена ей въ ночлегъ, а внутренняя осталась для хозяина.
Ангелъ сатанинъ началъ тревожить мысли возненавидѣв-
шаго міръ. Пустынникъ на самомъ разсвѣтѣ хотѣлъ бѣ-
жать отъ соблазнительнаго предмета, но вдругъ увидѣлъ
пришелицу въ городскомъ нарядѣ и пришелъ въ оцѣпе-
нѣніе. Коварная, пользуясь его недоумѣніемъ, начала исто-
щать всякое краснорѣчіе, чтобы соблазнить невиннаго. Чув-
ствующій вожделѣніе и вмѣстѣ преступленіе, вышелъ изъ
пещеры, набралъ хворосту и, въ глазахъ соблазнительницы
зажегши оный, сталъ на огонь, весь опалился и самъ себѣ
сказалъ: «Что, Мартиніанъ? лучше ли пріять огонь вѣч-
ный или сіе временное мученіе?» Хранитель невинности
едва могъ выскочить изъ огня и палъ отъ слабости.
«Побѣжденная и посрамленная сбросила съ себя цвѣт-
ное одѣяніе въ тотъ же огонь, надѣла на себя прежнее
рубище, пала къ ногамъ страдальца, молила его о про-
щеніи и поклялась передъ нимъ очистить себя отъ всѣхъ
прежнихъ грѣховъ цѣломудренною жизнію. Преподобный
Мартиніанъ оставилъ по себѣ примѣръ цѣломудрія».
Ужъ дядя давно кончилъ; ужъ пообѣдали вмѣстѣ; ста-
рикъ, сѣвши въ бѣговыя дрожки, поѣхалъ въ Троицкое
играть съ «графиней» въ шахматы, какъ будто вся его
обязанность заключалась въ томъ, чтобы знать о Марти-
ніанѣ, а не въ томъ, чтобы подражать ему — а молодой
Рудневъ одинъ на крыльцѣ.
— Ахъ! Мартиніанъ! Мартиніанъ! Какъ ты правъ! Какъ
пріятно одиночество. Пусть это чувствовалъ смуглый аскетъ
въ азіатскихъ сухихъ скалахъ и подъ пальмой; но развѣ
18*
— 276 —
оттого, что на мнѣ нѣтъ хламиды и что живу я на влаж-
ныхъ берегахъ Пьяны, я не пойму его.?-Дядя чудакъ боль-
ше моего обо всѣхъ этихъ отшельникахъ знаетъ и не сты-
дится по цѣлымъ часамъ смотрѣть, какъ крестьяне для
его пропитанія хлѣбъ молотятъ или въ амбаръ ссыпаютъ;
велитъ стулъ себѣ передъ гумно принести, кисетъ, та-
баку, связку баранокъ, а вечеромъ, послѣ «Памятника
Вѣры», къ «графинѣ» въ шахматы или карты по три раза
въ недѣлю не боится ѣздить!.. Нѣтъ, я бы на этомъ не по-
мирился! О, тишина, святая тишина! Ты научишь меня,
что дѣлать! > 1
Но дядя ѣхалъ не просто играть въ шахматы въ Троиц-
кое: онъ ѣхалъ жаловаться на застѣнчивость своего прі-
емыша и друга.
Давно уже мечталъ Владиміръ Алексѣичъ о томъ, что-
бы имѣньице, которое онъ взлелѣялъ вставаньемъ до свѣ-
та, мелкой придирчивостью къ людямъ, копеечными обо-
ротами и кое-какими 'побочными доходами въ то время,
какъ былъ непремѣннымъ членомъ въ сосѣднемъ городѣ —
чтобы это имѣньице не досталось законнымъ родственни-
камъ его, а Васѣ. Вася долженъ поскорѣй дослужиться
до дворянства или жениться на дворянкѣ, которая за него
бы владѣла деревягинскими душами.
— Такъ ты, Вася, въ Троицкое не поѣдешь со мною? —
спросилъ послѣ обѣда Владиміръ Алексѣичъ.
— Нѣтъ ужъ, дядя, поѣзжайте одни! А я поѣду на-
дняхъ панихиду по матушкѣ служить, — отвѣчалъ слабымъ
голосомъ, Рудневъ, зная, какъ онъ этимъ отказомъ огор-
чаетъ дядю. !
— Панііхида, конечно, долгъ, — сказалъ дядя, — а и туда
бы къ ней самой недурно...
— Зачѣмъ?
— Разсѣяніе.
— Я не скучаю.
Развѣ тебѣ она не по душѣ? Добрѣйшаго сердца
дама. И видъ какой...
— Видѣлъ я ее въ церкви!
— 277 —
— Что жъ, Вася, развѣ плоха?
— Къ чему это такой ростъ? съ пренебреженіемъ от-
вѣчалъ Вася, —и. очень много ужъ руками разсуждаетъ.
Мнѣ къ такой рослой женщинѣ и подойти страшно.
— Ты любишь книги, а книгъ тамъ много. Молодежь,
дѣвицы бываютъ иногда, иногда бываютъ дѣвицы...
— Вамъ все женить меня хочется, дядя... Нѣтъ, вы это
оставьте! И къ чему это мнѣ жениться? Чтобы въ тѣс-
нотѣ кислымъ молокомъ пахло? или чтобы съ женой въ
кибиткѣ тащиться и нюхать, какъ рогожей воняетъ, и смо-
трѣть, какъ она клушей сидитъ? А я отъ жалости возне-
навижу ее... Нельзя не возненавидѣть человѣка, котораго
надо безпрестанно жалѣть! Силъ не станетъ.
— Ну, служить! — помолчавъ сказалъ дядя.
— Служить; радъ бы, да въ городъ смерть не хочется,
а здѣсь какъ служить? Даже въ троицкій лазаретъ ѣздитъ
докторъ изъ города...
— Если хочешь, я похлопочу, чтобы тебя...
— Нѣтъ, нѣтъ, избави васъ Боже!
— Въ такомъ случаѣ практику надо по домамъ заве-
сти, у другихъ отбить. ‘Скоро ты и христіанству своему
пищи, и опоры не найдешь. Послѣдніе свои пять рублей
издержалъ на лекарства; а послѣ что будетъ? Лечи помѣ-
щиковъ... По крайней мѣрѣ, источникъ есть, опора, пища,
источникъ есть! И крестьяне своимъ порядкомъ могутъ дань
доставлять: куры, яйца, полотно...
— Безъ источника я самъ- знаю, дядя, что нельзя... Дай-
те образумиться.
— Живи, живи себѣ, Вася, какъ знаешь; я говорю
только изъ предусмотрительности объ источникахъ... Для
твоихъ же христіанскихъ правилъ.
Рудневъ покраснѣлъ.
— Далеко кулику до Петрова дня, дядя, и мнѣ до хри-
стіанскихъ правилъ далеко! Если бъ я надѣлъ тулупъ и
почти не жилъ дома и ходилъ съ котомкой отъ старухи
къ старухѣ, отъ больного къ больному: кто въ силахъ
самъ купи лекарства, не въ силахъ — я помогу—вотъ
27 8
тогда бы я былъ христіанинъ! Чтобъ каждый грошъ, ко-
торый я отдаю бѣдному, отзывался во мнѣ, съ непривычки,
лишеніемъ и страданіемъ — вотъ это — христіанинъ! тогда
бы я и къ помѣщику пошелъ бы смѣло и взялъ бы съ
него деньги, чтобы обратить ихъ туда же. А я вѣдь этого
не дѣлаю... И даже,—прибавилъ онъ, вздохнувъ, — не ста-
ну ничего предпринимать рѣшительнаго, пока не приду въ
себя, не обдумаю всего, чтб мнѣ нужно.
Рудневъ продолжалъ ходить по комнатѣ; дядя внима-
тельно слѣдилъ за нимъ глазами.
— Старикъ старикомъ сгорбился, — замѣтилъ онъ нако-
нецъ съ досадой. — Это упорство замѣтно въ тебѣ съ ма-
лыхъ лѣтъ и происходитъ ни отъ чего другого, по моему
мнѣнію, какъ отъ твердости характера!
— Какая у меня твердость!
— Нѣтъ, твердость есть, твердость есть... Какъ хочешь,
братъ, а твердость есть!
— Да что же вы меня какъ будто обвиняете? Я очень
радъ, если она есть. 1 1
— Это, смотря по обстоятельствамъ дѣла, Вася, смотря
по случаю; я тебѣ скажу про себя. У меня всегда былъ
твердый характеръ. Но изволишь видѣть, гдѣ ахиллесова
пята... Человѣкъ твердый упорствуетъ во всемъ и не безъ
ущерба иногда! Въ 48-мъ году была холера, и меня за-
тронула. Признаюсь, я испугался; потомъ мнѣ стало легче;
но что жъ? никто не могъ успокоить меня, дрожу отъ
страха. Человѣкъ слабый успокоился бы давно; но я, твер-
дый характеръ, сталъ на своемъ: боюсь, боюсь и боюсь.
А это вредно, ты самъ знаешь! Такъ вотъ и ты себѣ па
зло все дѣлаешь...
Послѣ этихъ словъ дядя уѣхалъ, по всю дорогу не вы-
ходила у него изъ ума задача, какъ бы оживить дорогого
упрямца и отшельника.
III.
— Здоровы ли вы, Владиміръ Алексѣичъ? — спросили въ
Троицкомъ старика Руднева.
— По мѣрѣ возможности, графиня, по мѣрѣ возможно-
сти... Года ужъ не тѣ...
— Отчего жъ? Вы гораздо старѣе меня, а я передъ
вами развалина. Завтра хотимъ ѣхать въ *** монастырь...
Боюсь, что недостанетъ силъ сдѣлать верхомъ сто слиш-
комъ верстъ взадъ и впередъ. Грудь болитъ, и голова
кружится.
— Года ужъ не тѣ; графиня! Бодрости нѣтъ — сообще-
нія соковъ...
Хотя Владиміръ Алексѣичъ съ трудомъ рѣшался гово-
рить про свои чувства, пока не было въ этомъ крайней
нужды, но Новосильская умѣла сейчасъ узнавать, когда
сосѣда волновало что-нибудь: языкъ его не выдавалъ, но
выдавали брови, которыя прыгали и отъ радости и отъ
горя.
— Вы что-то не въ своей тарелкѣ!—сказала она ему.—
Скажите-ка, что съ вами... Не пригожусь ли я?
— Да все Вася... съ Васей вожусь.
— Что же онъ?
— Пыжикъ; какъ былъ въ десять лѣтъ пыжикъ, такъ
и въ двадцать остался... Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ.
— Что нѣть? Служить не хочетъ?
— И служить не хочетъ, и къ вамъ ѣздить не рѣшается...
— Хотите, — сказала Новосильская, — я сама ему пер-
вый визитъ сдѣлаю? Завтра мы всѣ, и Лихановы съ нами,
заѣдемъ къ вамъ около двѣнадцати часовъ... Это по до-
рогѣ, и уговоримъ его... Я и дѣтей заставлю просить...
А ужъ разъ познакомится, не будетъ бояться насъ...
— Только- вы его не слишкомъ! Изволите видѣть...
надо знать человѣка,:;, надо знать человѣка...
— Не безпокойтесь, — сказала Новосильская.
— 280 —
Старикъ притаился такъ, что Рудневу и въ голову ни-
чего не пришло.
На слѣдующій день онъ сидѣлъ у окна и читалъ. За
полчаса передъ тѣмъ ушла отъ него первая паціентка, ко-
торой онъ сдѣлалъ пользу... и съ которой ему было очень
много хлопотъ. Въ дядиной деревнѣ никто и вѣрить не
хотѣлъ, что «Васенька-то дитяти» сталъ «лекаремъ». У ста-
рухи распухла нога; Рудневъ купилъ на свои деньги кам-
фары и спирту и сказалъ: «растирать, а завтра сдѣлаю
бинтъ и бинтомъ тебѣ...» А старуха подумала «винтъ», и
когда онъ вышелъ изъ избы, подняла крикъ, что надъ но-
женькой своей баловать не дастъ, и чортъ бы стараго ба-
рина взялъ, что онъ ее научилъ Ваську - дурака призы-
вать. Камфару забросила, а спиртъ выпили внуки старухи.
Купить больше было не на что: крестьяне своихъ де-
негъ не давали, а у Руднева уже не было; насилу вы-
просилъ у дяди полбутылки деревяннаго масла, смѣшалъ
его съ камфарой, которую забросили на полку, и насилу
нашъ молодой докторъ убѣдилъ старуху, что у него въ
рукахъ «бинтъ», а не «винтъ». Бинтовалъ онъ отлично;
старуха разлакомилась и все приговаривала невѣсткѣ: «Ай-
да Вася нашъ... Вася... мнѣ и то легче стало... Нѣтъ, другъ,
онъ знаетъ!..»
— Извѣстно, кто чего держится, такъ тѣмъ и упра-
вляетъ, — отвѣчала невѣстка.
Опухоль черезъ недѣлю спала, и старуха сама пришла
къ «дитяти» и принесла ему разукрашенное полотенце, ко-
торое онъ съ удовольствіемъ принялъ.
Пріятное впечатлѣніе отъ этого случая было еще такъ
сильно, что Рудневъ взялъ нарочно книгу, желая остудить
свое волненіе; но читалось ему плохо... «Спасибо! спаси-
бо!» чудилось ему безпрестанно: «Ты молодецъ!.. Живи ты
намъ на пользу и радость... Нѣть, Василій Владиміровичъ
нашъ ничего, тебя уважать можно. Ты людямъ нуженъ.
Ты не послѣдняя спица въ колесницѣ... Спасибо, молодецъ;
спасибо, молодецъ, Василій Владиміровичъ. Аи-да Вася
нашъ деревягинскій!»... Наконецъ онъ положилъ книгу и,
— 281 —
такъ, въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, глянулъ въ
окно на дорогу, которая вилась съ горки на горку къ
рѣкѣ.
Вдругъ на первой 'горкѣ показались всадникъ и всад-
ница. За ними два другихъ, еще трое, еще два —9 чело-
вѣкъ! вдали чернѣлись экипажи... ближе-ближе...
Рудневъ уже ясно могъ разглядѣть все общество: впе-
реди, рядомъ съ Новосильской, солидно ѣхалъ длиннобо-
родый, толстый предводитель на большой казацкой лоша-
ди; за ними, гарцуя на сѣромъ въ яблокахъ, черезчуръ
уже красивомъ конѣ, сопровождалъ скромную англичанку
кудрявый брюнетъ въ парусинномъ балахонѣ и синей фу-
ражкѣ; дѣти, берейторъ - солдатъ, французъ, должно быть,
на чахлой клячонкѣ въ круглой соломенной шляпѣ, спѣ-
шили за передовыми...
Одно мгновеніе—Новосильская пустилась въ гору вскачь;
за ней другіе; поворотили во дворъ; дядя уже суетился на
крыльцѣ... Филиппъ помогаетъ дамамъ... Рудневъ! чтб съ
тобой? Въ твоей ли пристройкѣ такой шумъ, такая толпа
свѣтскихъ людей? Едва находишь ты голосъ для короткихъ
и смущенно - строгихъ отвѣтовъ. Всѣ улыбаются, жмутъ
доктору руку, зовутъ и просятъ; дѣти разспрашиваютъ:
«Что это? чтб вотъ это у васъ? а эта человѣчья голова
зачѣмъ?..»
— Докторъ, вѣрно, френологіей занимается, — говоритъ
рослый и кудрявый молодецъ въ балахонѣ.
— Развѣ вы не вѣрите въ систему Галля? — спрашиваетъ
Новосильская съ улыбкой, и сверкнула глазами такъ, что
Рудневъ не зналъ, что это: насмѣшка, ласка или свѣтская
наглость?.. ,
— Нѣтъ, я занимаюсь немного раціональной краніоско-
піей и вообще остеологіей, — отвѣчалъ докторъ глухо.
— Вы вѣдь верхомъ поѣдете съ нами? — перебиваетъ
его второй сынъ Новосильской, здоровый мальчикъ, лѣтъ
одиннадцати, съ пріятно-русскимъ лицомъ.
— На Стрѣлкѣ; Стрѣлка смирная, — говорила старшая
дочь, обращая на него задумчивые каріе глаза...
— 282 -
— Милькѣевъ, гдѣ мы будемъ теперь ѣсть?.. — кричитъ
третья дочь.
— Вездѣ, — отвѣчаетъ Милькѣевъ.
— Дѣти! Довольно... —раздается голосъ француза.
— Онъ изучаетъ всего человѣка, — шепчетъ дядя, гдѣ-то
за шкапомъ.
— А, и вы любите исповѣдь Руссо? —спрашиваетъ
Милькѣевъ, снимая съ полки книгу.—Катерина Николаевна
и М. Баумгартенъ находятъ эту книгу грязной...
— Не правда ли, вы тоже находите? Развѣ можно по-
зорить такъ, какъ онъ, свою благодѣтельницу, т-ше АѴа-
гепз? — спѣшила спросить Катерина Николевна.
— Нисколько, не нахожу-съ...
— Чтб! что!—кричитъ Милькѣевъ, — наша взяла! Не
правда ли, докторъ, нравственность есть только уголокъ
прекраснаго, одна изъ полосъ его?., главный аршинъ —
прекрасное. Иначе, куда же дѣть Алкивіада, алмазъ, тиг-
ра, и т. д.
— Опять свое!
— Дѣло, дѣло говоритъ Милькѣевъ, — перебиваетъ тол-
стый предводитель.
— Ѣдемте, ужъ первый часъ. Ѣдемъ!
Какой вихрь, какая слабость унесла Руднева, но онъ
и оглянуться ие успѣлъ, и возразить не нашелся передъ
этой шумной ватагой... передъ этими дѣтьми, которыя безъ
церемоніи тащили его за руки и цѣловали его, умоляя ие
отказываться, и онъ, самъ не зная какъ, очутился па лц-
пейкѣ рядомъ съ очень почтенной, сѣдой дамой въ си-
немъ шерстяномъ платьѣ и большомъ платкѣ, которую всѣ
называли то няней, то Анной Петровной. На козлахъ ли-
нейки сидѣлъ усатый армеецъ лѣтъ сорока съ загрубѣ-
лымъ и недобрымъ лицомъ въ истасканномъ сюртукѣ.
— Капитанъ,—сказала ему Катерина Николаевна,—вотъ
вамъ еще спутникъ; онъ будетъ васъ мирить съ Анной
Петровной.
Капитанъ глупо п подобострастно улыбнулся и при-
поднялъ фуражку.
— 283 —
Всѣ посѣли на коней и тронулись.
Веселый Ѳедя остался верхомъ около линейки.
— Напрасно вы не хотѣли ѣхать • верхомъ на Стрѣл-
кѣ,— съ сожалѣніемъ сказалъ онъ Рудневу. — Какая это
лошадка! Послушная, сѣдло мягкое, казацкое... Мы у ва-
шего дяди заранѣе узнали, ѣздите ли вы верхомъ, и онъ
сказалъ, что вы ѣздите на казацкомъ сѣдлѣ...
— Благодарю васъ; мнѣ и такъ хорошо.
— Доктора ѣздить не умѣютъ, — замѣтилъ грубо капи-
танъ, — у насъ былъ лекарь, • когда мы стояли въ Каме-
нецъ-Подольской губерніи. Боже ты мой! Что за смѣхъ,
какъ носитъ это его въ треуголкѣ лошадь по полю...
— Нёчего смѣяться такъ, — съ упрекомъ сказалъ Ѳедя,—
у васъ въ Каменецъ - Подольской губерніи все вздоръ, ка-
питанъ, случается. Зачѣмъ смѣяться! Вы вотъ сами не
умѣете ѣздить верхомъ, а надъ другими смѣетесь...
— Не люблю я докторовъ - живодеровъ, — возразилъ ка-
питанъ, но Ѳедя уже успѣлъ умчаться впередъ съ дру-
гимъ, и вмѣсто него вступилась Анна Петровна.
— Вы, пожалуйста, капитанъ, этотъ разговоръ оставьте.
Не знаю, кто больше живодёръ: докторъ, который здо-
ровью пользу дѣлаетъ, или кто своего слугу колотитъ, какъ
вы своего Каетана бѣднаго...
— Эхъ, Анна Петровна, Анна Петровна! Вы опять меня
обижаете. Вотъ дайте только отъ переднихъ отстать. Я
такъ припущу — держитесь только. Вотъ и докторъ близ-
ко; коли ушибу — вылѣчитъ.
— Ужъ вы, пожалуйста, капитанъ, ваше балагурство
оставьте. Прошу васъ ѣхать, какъ надо, а не то я сойду! —
сказала Анна Петровна.
— Вотъ, докторъ, горе мнѣ какое, —продолжалъ капи-
танъ,— мнѣ не даютъ и побаловать; а Милькѣеву вонъ
какое счастье. Анна Петровна на него не разсердилась, какъ
онъ ее нарочно вывалилъ намедни. Живутъ же люди со
счастьемъ съ такимъ!
— Напрасно вы думаете, что г. Милькѣевъ вывалилъ
меня нарочно.- Василій Николаичъ такъ учтивъ, что онъ
— 284 —
никогда этого не сдѣлаетъ. Вамъ бы еще надо у него вѣжли-
вости поучиться!
— Нашли вѣжливость! Кричитъ съ дѣтьми на весь домъ,
глотку деретъ. А какъ ужъ это онъ бабамъ потрафить ма-
стеръ!
— Вы, капитанъ, въ хорошемъ обществѣ не бывали, —
гордо возразила Анна Петровна, — кромѣ резервовъ вашихъ
ничего не видали. Если графиня согласна, чтобы молодой
человѣкъ кричалъ во время игры съ дѣтьми, такъ не намъ
съ вами осуждать его. А вотъ бабами женщинъ онъ на-
зывать не станетъ, какъ вы!
— Вы, Василій Владимірычъ, — продолжала нянюшка,
обращаясь къ Рудневу,—не вѣрьте капитану; это въ его'
словахъ одна злоба говоритъ. Ему обидно, что у него Олю.
отняли; однако, посудите сами: развѣ могла Оля вѣкъ у
нихъ одной ариѳметикѣ учиться да священной исторіи? Она
должна получить настоящее воспитаніе, которое г. Миль-
кѣевъ въ состояніи ей дать. А г. Милькѣевъ такъ вѣжливъ
и такъ добръ, что онъ Ѳедѣ никогда не позволяетъ кре-
стьянскимъ мальчикамъ такъ головою кивать, а непремѣн-
но снять фуражечку... Онъ — прекрасный молодой человѣкъ,
и вся вина его въ томъ, что онъ не богатъ. А самъ по себѣ
онъ во всякомъ обществѣ годится. Хоть ко двору!
— Ну, ужъ ко двору-то его развѣ печки топить пу-
стятъ,— прервалъ капитанъ. — Зазнался, забылъ, какъ въ
оборванной шинелишкѣ сюда пришелъ!
Анна Петровна пожала плечами.
— Ужъ о дворѣ вы не судите, капитанъ, прошу васъ,
при мнѣ! Я дворъ-то знаю, капитанъ, позвольте: мнѣ су-
дить объ немъ не по-вашему. Я дворъ знаю! И за грани-
цей была; когда я ѣхала съ. графиней на пароходѣ изъ
Чивигта-Веккіи, съ нами ѣхалъ итальянскій графъ, графъ
Карніоли. Вотъ точно смотрю я теперь на Милькѣева — бо-
рода черная, взглядъ... Только Милькѣевъ ростомъ еще
повыше того будетъ.
— Какъ вы его, Василій Владимірычъ, находите?
— Да, онъ собой очень хорошъ!;—отвѣчалъ Рудневъ.
— 285 —
Капитанъ на это не возразилъ и молча гналъ лошадь,
Анна Петровна тоже не продолжала спора, и Рудневъ не-
замѣтно погрузился снова въ себя. Обрадованный тѣмъ,
что его не трогаютъ, онъ съ участіемъ слѣдилъ за комками
земли, которые, отрываясь отъ колеса, летѣли мимо него
на дорогу, думалъ о центробѣжной силѣ, озиралъ широкія
поля, всматривался въ толпу наѣздниковъ, которые, чернѣ-
ясь вдали, ѣхали почти все шагомъ подъ знойнымъ небомъ,
п скоро сталъ радоваться, что рѣшился ѣхать.
Прошло такъ около двухъ часовъ... Проѣхали нѣсколь-
ко рощей, спускались съ горъ и поднимались на нихъ, ми-
новали нѣсколько знакомыхъ деревень. Капитанъ съ Анной
Петровной уже помирились и дружески толковали о томъ,
гдѣ больше бѣлыхъ грибовъ — въ Сосновкѣ или Солодовкѣ,
а Рудневъ все радовался своей свободѣ. Кавалькады не
было видно: она скрылась за большимъ спускомъ. И онъ
даже пожалѣлъ, что капитанъ такъ отсталъ, потому что
всѣ лица эти: Катерина Николаевна, Милькѣевъ, КеІІу,
предводитель и французъ съ нѣмецкой фамиліей, начинали
занимать его съ ученой точки зрѣнія.
«У Катерины Николаевны», думалъ онъ, «носъ горбатый,
римскій, вообще слишкомъ рѣзкій и крупный для женщи-
ны профиль; у Милькѣева носъ тоже великъ, но мягче абри-
сами и грубѣе общей формой. Оба брюнеты. Онъ моложе,
она старше; онъ бѣденъ, она богата; оба, вѣроятно, дво-
рянской крови (я вѣдь не виноватъ, что для антрополо-
гіи этотъ моментъ важенъ); оба очень велики ростомъ;
оба, говорятъ, умны. Но у нея глаза каріе, уже не свѣжіе,
но бѣглые и блестящіе; а у него сѣрые, большіе и том-
ные, какъ у младшей дѣвочки, Оли; только у Милькѣева
какъ будто добрѣе, чѣмъ у этой Оли. У него, кажется, го-
лова шире, чѣмъ у нея и т. д. Чтд изъ этого всего вый-
детъ? Какъ примѣнить эти примѣры къ тому вопросу, ко-
торый предлагаетъ Карусъ своимъ сочиненіемъ о «Симво-
листикѣ человѣческой наружности»? У кого изъ нихъ боль-
ше воли, ума — интересно было бы узнать! Только бы они
не приставали; вѣдь они самые подвижные изъ всего обще-
— 286 —
ства; ну какъ они больше другихъ ко мнѣ будутъ обра-
щаться и изъ довольнаго своей судьбой зрителя обратятъ
меня въ дѣйствующее лицо? Счастливы зоологъ и бота-
никъ: они рвутъ цвѣты и рѣжутъ животныхъ, не рискуя!
утратить научное спокойствіе въ вихрѣ тѣхъ проклятыхъ
ощущеній, которыя испытываетъ человѣкъ, какъ членъ
общества!» ;
Но размышленія его были вдругъ прерваны голосомъ
капитана:
— Эва! Ѳедя нашъ какъ жаритъ къ намъ навстрѣчу!...
— Ужъ не случилось ли чего? — воскликнула съ испугомъ*
Анна Петровна.
Ѳедя уже былъ близко.
— Скорѣе, Матвѣй Иванычъ, скорѣе! — кричалъ онъ.—
Маша упала... Докторъ, Маша ушиблась...
Капитанъ помчался. Маша сидѣла на травѣ'. Она была
блѣдна; мать, еще блѣднѣе, поддерживала ее сзади; дру-
гіе молча толпились кругомъ, только изрѣдка перешепты-
ваясь:
— Вотъ, очень нужно! Кто жъ пускаетъ ребенка на ста-
рой лошади?.. Долго ли!.. Старая лошадь хуже бойкой!
Споткнуться недолго... Она ничего не видитъ...
— Видитъ! видитъ — это случай!
Лошадь Маши была велика и очень красива и отлично
выѣзжена по-манежному; но она точно была уже не молода,
и глаза ея были немного испорчены. Маша ее очень любила,
потому что Бэла умѣла даже играть какъ-то правильно,
красиво и покойно, а галопомъ ходила отлично. Маша хо-
тѣла перескочить черезъ канавку, Бэла споткнулась, и всѣ
успѣли только съ ужасомъ увидѣть, какъ огромная лошадь
всей тяжестью перевалилась какъ-то черезъ Машу.
Рудневъ осмотрѣлъ «барышню» и разспросилъ ее; Ма-
ша божилась, что ей нигдѣ не больно и что она проситъ*
«только оставить ее въ покоѣ». Послали гонца за коля-
скою, усадили туда больную и съ нею молодого и смущен-
наго доктора.
— Тебѣ не больно? Тебѣ не больно нигдѣ? — спрашивала
— 287 —
мать. — Послушай, ты, какъ почувствуешь, сейчасъ скажи...
А? Скажешь?
— Скажу, мама, скажу... Ты ступай себѣ...
— Нѣтъ, ты, Маша, хорошенько подумай, гдѣ тебѣ боль-
но... и скажи...
— Ужъ какъ будетъ больно, такъ и безъ думы услы-
шитъ, — замѣтилъ предводитель. — Трогайтесь, что ли... Луч-
ше на мѣсто скорѣй...
— Нѣтъ, вы ступайте, а я около нея останусь, — отвѣ-
чала мать.
Но Маша и слышать этого не хотѣла и сказала: если
къ ней будутъ приставать, такъ она заплачетъ.
Катерина Николаевна сказала, что до той рощи, гдѣ
былъ назначенъ первый привалъ, ѣхать нельзя, а надо бу-
детъ остановиться въ большомъ селѣ; до него оставалось
еще верстъ пять или шесть, и поѣздъ тронулся.
Сначала докторъ молча и съ боку поглядывалъ на свою
милую и блѣдную сосѣдку; потомъ рѣшился спросить у нея:
— Что вы чувствуете?
— Теперь что-то рука стала сильнѣе болѣть... А больше
ничего.
Ея молчаніе и 'блѣдность пугали его; несмотря на всѣ
успокоенія, которыя могла доставить ему физіологія — серд-
це все спрашивало... «Ну, если что-нибудь не такъ? Ну, а
если! Такая нѣжная!., и вдругъ такая лошадь!..»
— Нѣть, вамъ ничего теперь... — угрюмо твердилъ онъ.
— Какой вы смѣшной, Василій Владимірычъ; совсѣмъ
на доктора не похожи... такой молодой... — отвѣчала Маша и,
улыбнувшись, начала его разсматривать прямо въ лицо, ку-
сая ногти...
— Всѣ доктора сначала бываютъ молодые; а вы все ста-
рыхъ знаете... Васъ не отучаютъ отъ этой привычки ку-
сать пальцы? — прибавилъ онъ не безъ искусственной стро-
гости...
— Мама обѣщаетъ квасцами или чѣмъ-нибудь еще хуже
намазать руки... А Вася Милькѣевъ бьетъ линейкой, ко-
гда нѣтъ мамки тутъ. При ней не смѣетъ.
— 288 —
— А что же она ему?
— Мамка сейчасъ: роіпі <іе ѵіоіепсе! Это у нея такая
фраза всегда. Ахъ мамка, мамка!.. Гдѣ-то она ѣдетъ?..
— Вотъ она близко, вотъ мама... вотъ она... смотрите...
вамъ ворочаться не больно?
— Что это —все вздоръ! Мы съ Васей Милькѣевымъ
вдвоемъ ѣздили на прошлой недѣлѣ въ лѣсъ, такъ я распу-
стила подпругу, а послѣ дурно подтянула; а Вася не за-
мѣтилъ, я и упала внизъ головой, только въ песокъ — не
ушиблась. Вотъ они, вотъ они, всѣ стоятъ подъ горой,
ждутъ насъ. Василій Владимірычъ, вотъ Вася, вотъ мама,
вотъ Ыеііу.
Ѳедя ужъ скакалъ навстрѣчу коляскѣ.
— Тише, тише, Трофимъ Павлычъ, — заботливо распо-
ряжался онъ, обращаясь къ кучеру... — больная, знаете...
Скоро радостная толпа окружила коляску; всѣ увидали,
что Маша улыбается и что докторъ покоенъ, посмѣялись
съ минуту и поскакали на гору, въ перегонки. Только Ѳедя
остался у коляски; онъ взялся быть вплоть до ночлега курье-
ромъ при сестрѣ и черезъ каждые четверть часа догонять
всадниковъ, извѣщая объ ея положеніи. Онъ очень скоро
познакомился съ Рудневымъ и разсказывалъ все, чтб по-
пало.
Ласковое лицо его съ ямками на щекахъ безпрестанно
улыбалось, заглядывая на сестру, которая, кротко вздыхая,
повторяла, покачивая головой:
— Ахъ ты Ѳедя, Ѳедя! Чудакъ ты, Ѳедя!
— Такой ужъ идіотъ, — замѣтилъ Ѳедя самъ про себя,
и продолжалъ безъ остановки. — Я, докторъ, идіотъ. Это
меня прошлый вторникъ... нѣтъ въ среду... да еще поддик-
товка была... Вы, знаете, что такое поддиктовка? Какія
сестра моя ошибки дѣлаетъ до сихъ поръ «подъ-диктовку».
Чтд это такое, скажите? Смыслу нѣтъ вовсе! Кто идіотъ
послѣ этого —она или я?!
— А кто васъ идіотомъ зоветъ?., вы сказали...
— Вотъ М. Баумгартенъ... нашъ... Какъ вамъ сказать,
опъ человѣкъ добрый... сопрѣлъ только маленько.. Пот-
— 289 —
ливъ... Очень непріятныя у него руки... «Капли холоднаго
пота выступаютъ!..» Это онъ въ классѣ на насъ кричитъ:
будто у него отъ нашей лѣни потъ выступаетъ. А ужъ
у него природа, норовъ такой — мокрота! И вдругъ, какъ
завертится, затопчетъ —страсть! Вотъ Ваську Милькѣева
мы не боимся... Сначала такъ жутко, боязно маленько было.
Воззри въ лѣса на бегемота, что мною сотворилъ съ тобой!
А мы, знаете — лягушки, просящія царя... Видимъ чурбанъ,
такое страшилище... и боимся. А послѣ... Сначала такой
суровый... А потомъ, вышелъ въ садъ и говоритъ: «дѣти,
хотите со мною играть?» Мы его за ноги да на сѣно и
свалили! Съ тѣхъ поръ ладно живемъ. Вотъ барышня, это
первый другъ—невѣста Васеньки нашего, Марія —невѣ-
ста съ объѣденными ногтями... Самоѣдка! Сама себя ѣстъ...
— Ѳедя, полно болтать глупости, — сказала Маша, — у
меня голова ужъ закружилась...
— Эхъ... Трофимъ Павлычъ, — продолжалъ онъ, обраща-
ясь къ кучеру,—Трофимъ Павлычъ. Что, какъ Лукаша'
ваша поживаетъ?.. (И, не дожидаясь отвѣта, Ѳедя обратился
къ Рудневу). Это — сестра Трофима Павлыча, знакомая мнѣ
кухарка... Я люблю къ ней лѣтомъ на сушила ходить... Лѣ-
томъ я учусь скверно... Вотъ Мосенька... Винокура Исаака
знаете? Его Мосенька... Сердце, злой тиранъ, тиранъ... Онъі
поетъ эту пѣсню... Такъ тотъ и лѣтомъ и зимой всегда
прилеженъ...
Маша смѣялась до слезъ, слушая брата.
— Что это онъ говорить? Я половину не понялъ, — спро-
силъ ее Рудневъ съ удивленіемъ.
— Онъ всегда такъ, — отвѣчала усталымъ отъ смѣха
голосомъ Маша.
Но Ѳедя уже былъ далеко: онъ поскакалъ повѣстить,
что дѣла идутъ отлично.
— Барышня смѣется, — сказалъ онъ матери.
Уже было часовъ восемь вечера, когда пріѣхали въ боль-
шое село; ночевать остановились у одной богатой расколь-
ницы, которая за табакъ не сердилась, и по старому зна-
комству, и потому, что хату внаймы отдавала новую, а
Леонтьевъ, т. І.
— 290 —
не ту, въ которой сама жила. Вся деревня сбѣжалась смо-
трѣть на троицкихъ господъ; многіе давно знали Кате-
рину Николаевну и говорили съ ней; и Рудневъ мимохо-
домъ слышалъ, какъ хозяйка сказала громко при всѣхъ:
— Э! Ужъ тебя-то, матушка, никто не боится. Ты ужъ
дюже проста.
IV.
Катерина Николаевна и за ней всѣ пошли въ избу, то-
гда со всѣхъ сторонъ кругомъ Руднева поднялся такой
•крикъ, смѣхъ и шумъ, что онъ уже ничего не могъ разо-
брать. Бабы смѣялись и толкали другъ друга съ крыльца;
дѣти плакали, дрались и хохотали; собаки лаяли; изъ избы
слышались голоса: то хриплый басъ предводителя:
— Милькѣевъ, а Милькѣевъ! Эстетикъ Паша! Ваше изя-
щество! а, ваше изящество! Поди сюда... Что говорятъ-то
здѣсь про тебя!
— Что вамъ?.. Некогда...
Потомъ вдругъ тихо женскій голосъ:—докторъ-то
-лучше!
1 — Не правда, не лучше!.. Какъ можно, у него черты
лица гораздо красивѣе вашихъ... Вотъ горе-то! Васька! Уу!
Васька!—кричали дѣти.
— Носъ очень красивый... — говорила опять Новосиль-
’ская, — а глаза-то!.. Вотъ горе-то! Что дѣлать теперь?..
Потомъ взрывъ хохота, а вслѣдъ за этимъ Милькѣева
дѣти вытолкали въ спину на крыльцо и сами бросились за
нимъ съ крикомъ.—На рѣку!., на рѣку играть!
За ними вышли Кеііу и Баумгартенъ. Звали и доктора,
но Рудневъ поблагодарилъ и остался на крыльцѣ.
Бабы деревенскія и дѣти разошлись скоро, потому что
коровы и овцы вернулись съ поля. Тогда Рудневъ закурилъ
сигару и съ большой радостью отдался опять размышле-
ніямъ о томъ, какіе это люди окружаютъ его, и какую
пользу можно будетъ извлечь изъ этого тяжелаго для него
— 291
-путешествія. Не опредѣлитъ ли онъ наконецъ какія-нибудь
психологическія или физіологическія черты...
«Главное, всѣ они ничуть не конфузятся и никого не
стыдятся... Это неестественно... особенно въ этомъ Мпль-
кѣевѣ. Что ему за охота какъ будто шута и балагура
передъ этой знатью разыгрывать», думалъ Рудневъ, слегка
и невольно прислушиваясь къ разговору, который велся
въ избѣ между Катериной Николаевной и предводителемъ.
— Отчего онъ не пріѣхалъ, скажите по правдѣ? — спра-
шиваетъ она.
— Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..
— Неужели до сихъ поръ?..
Потомъ опять стихло, и слышался только шопотъ:
— Вотъ уже пять мѣсяцевъ не пилъ — съ тѣхъ поръ,
какъ вы ему говорили,—началъ опять предводитель, — а
вотъ теперь опять...
— Мы всегда видимъ только паденіе, — возразила она,—
•а не хотимъ и знать про борьбу, которая была передъ
: этимъ паденіемъ. Вотъ это несправедливо...
— Вамъ издали лучше, — отозвался предводитель.
«Вотъ какую славную вещь сказала, — подумалъ Руд-
невъ,— не ожидалъ я отъ нея... Эхъ! опять стихло!..»
— Если Самбикинъ будетъ завтра, такъ и онъ будетъ, —
сказалъ опять предводитель. Катерина Николаевна засмѣ-
-ялась.
— Меня радуетъ, что онъ боится показаться послѣ ку-
тежа... Это обѣщаетъ... Не правда ли —это обѣщаетъ?
— Обѣщаетъ ли или нѣть, — возразилъ предводитель;—
не въ этомъ бѣда: женить бы его надо!—и, понизивъ голосъ,
. онъ продолжалъ:
— У Павла Шемахаева живмя живетъ. Сестра есть...
Тутъ уже Рудневъ не слыхалъ ничего, кромѣ возгласа
«лихая!» и когда Николай Лихачевъ спросилъ опять по-
громче: «А Милькѣевъ около Пеііу вашей все еще выпу-
скаетъ крыло?» — Рудневъ сошелъ съ крыльца, не желая
быть нескромнымъ поневолѣ и услыхать какія-нибудь тайны.
Ему вздумалось пойти на рѣку, посмотрѣть на игры дѣ-
19*
— 292 —
тей и молодежи. Но навстрѣчу изъ-за угла показался Баум-
гартенъ. Лицо его было мрачно, руки скрещены на груди.
Онъ сѣлъ на скамью и тотчасъ же обратился къ Рудневу
сперва по-русски:
— Вы одинъ сидите, босіеиг?
— Одинъ, т-г Баумгартенъ.
— Скучно, босіеиг, очень скучно.
— Вамъ или мнѣ?..
— И вамъ и мнѣ: поиз зоттез іоиригз зеиіз... Мы оба
съ вами паріи, я вижу, — продолжалъ онъ по-французски
(оиъ говорилъ медленно, и Рудневъ съ небольшимъ трудомъ
могъ понимать его)... Да, признаюсь, эта русская жизнь
убійственна! Она механизируетъ человѣка. (?а ше тёсапізе
ЬоггіЫетепі! Скучно... Скучно... Вамъ и мнѣ скучно, док-
торъ.
— Я не скучаю; я общества не люблю, т-г Баум-
гартенъ.
— Вы не любите, можетъ быть. Я французъ, хотя ро-
дился въ Альзасѣ, а уже давно сказано, что французы
самый общительный народъ въ мірѣ. Когда я жилъ въ Капсу
и Сеіезій', меня всѣ звали аті ІозерЬе или аті Воп§агз — ибо
французы не могутъ выговорить—Баумгартенъ... Я былъ
очень занимательный собесѣдникъ. Ьез рагііез Де сатра§пе,
кости, шахматы, кофе; надо было видѣть, какъ я выходилъ
въ длинномъ платьѣ на каѳедру и читалъ исторію Фран-
ціи. У насъ министромъ опредѣлено все до малѣйшей под-
робности въ преподаваніи. Взглянувъ на часы въ Парижѣ!,
онъ можетъ знать, что въ эту минуту читается во всѣхъ
департаментахъ; однако, несмотря на это строгое единство,
я умѣлъ придать занимательность и жизнь своимъ лекціямъ.
Работа кончена, и начинаются развлеченія. Ѵоуея ѵоиз...
Пп ігаѵаіііе поЫе, ип аізапее Ьонпеіе, Гезііте <1ез атіз,
Гатоиг йез Геттез, йосіеиг! І’ёіаіз Іа социеіисѣе без (іатез,
Йосіеиг!
— Позвольте, я этого не понялъ, топзіеиг Баумгартенъ,
мнѣ показалось — коклюшъ...
— Оиі, да, коклюшъ... коклюшъ... У ’на'съ такъ гово-
рятъ —коклюшъ... СодиеІисЬе Дез йатез... і’ёіаіз Іа социе-
ІисЬе Дез Йатез. У нашего мэра была дочь; мы съ ней
гуляли въ саду, обнимались, лежали на травѣ... Конечно,
это нескромно съ ея стороны... Но она была очень умна;
еііе ёіаіі Ьоппе сотте пи ап§е еі зрігіЬіеІІе сотте ип сіётоп...
— Отчего вы не женились на ней?
— Согласитесь сами, что за охота жениться на жен-
щинѣ, которая гуляетъ со мной одна, до брака, въ рощахъ?'
цѣлуется... Васъ беретъ сомнѣніе... Не такъ ли? А здѣсь!
}е т’аЬпйіз!.. Вотъ уже годъ, какъ живу здѣсь, и не имѣю
никакого сочувствія, даже состраданія не вижу... Ьа сот-
іеззе, конечно, женщина добрая... Но въ ней такъ много
Іаіззег-аііег тиззе!.. А для меня долгъ выше всего... Дѣти
тоже. С’езі ипе ёйисаііоп тапдиёе... Сначала я хотѣлъ во-
дить ихъ гулять съ собою и вести съ ними, при случаѣ,
поучительный разговоръ... Что можетъ быть лучше іііе іоі-
Ііі рипсішп, диі тізтіі иіііе йиісі! У насъ дѣлаютъ такъ,
когда хотятъ дать правильное воспитаніе дѣтямъ. Ребе-
нокъ срываетъ цвѣтокъ, я останавливаю его и спрашиваю:
«Что это?» Ребенокъ отвѣчаетъ: «С’ёзі ипе гозе». «9и’езі
се ди’ипе гозе, топ епіапі?.. Какого растительнаго семей-
ства? Куда употребляется?» Ребенокъ смотритъ во время
вечерней прогулки на звѣзды. Я останавливаю его и го-
ворю ему: «СЬег епіапі, созвѣздіе это называется, положимъ,
такъ или иначе!.. Около одного изъ свѣтилъ, составляющихъ
это блестящее созвѣздіе... (я говорю, нарочно, замѣтьте,
блестящее, чтобы поразить его воображеніе) обращается
наше солнце. Громадное разстояніе ничто для великаго
творца... еіс... еіс». Прибавьте къ этому историческіе анек-
доты, полезныя игры, и вы получите стройное воспитаніе,
въ которомъ затрогиваются три главные элемента духа:
разумъ (Гіпіе11і§епсе), чувство (1е зепіітепі), воля (Іа ѵо-
Іопіё). Но здѣсь это невозможно... Дѣти убѣгаютъ отъ меня,
какъ, отъ заразы. Они не злы; но Ѳедя грубъ и почта
идіотъ; Оля упряма, и хотя очень умна, но только въ клас-
сѣ; кончились классы, она предпочитаетъ скакать на на-
стоящей лошади или бѣгать съ братьями на палочкѣ... или
— 294 —
играть въ куклы съ тізз МеІІу. Магіе, Магіе разсѣянна
еі ріеіпе йе се Іаіззег-аііег...
— Отчего же вы не обратите вниманіе матери?
— Мать! Матъ! Мать скачетъ впереди верхомъ съ
г. Милькѣевымъ пли читаетъ ‘съ нимъ РопсЬкіп еі Тоот-
§епеі. ЕПе 1е рогіе зиг сез аііез... Я не хочу предполагать:
ничего дурного... Но онъ завладѣлъ всѣмъ домомъ... Онъ—
оракулъ здѣсь. Онъ уменъ, добръ, благороденъ, хорошъ
собою, ученъ... Но, по моему мнѣнію, это — человѣкъ ни-
чтожный. Я стараюсь отдать себѣ отчетъ, чѣмъ онъ могъ
ихъ плѣнить. Дѣти любятъ его разсказы; игры, которыя
онъ выдумываетъ, имъ нравятся... Мізз Ыеііу езі іоііе йе
Іиі... Ьаіззез-поиз йопс ѵіѵге — вотъ его любимыя слова!..
Но я самъ жить не прочь. Я самъ много жилъ; но у меня
былъ часъ на все. Но здѣсь въ Россіи я не тотъ: я убитъ,
я парія, я педантъ... И это потому, что я не эгоистъ; у
меня есть характеръ, крѣпкая воля. Я ставлю долгъ и мел-
кія услуги другимъ выше всего. Я холоденъ, но это потому,
что я тружусь; я не ласковъ, но это потому, что я сталъ
недовѣрчивъ и скрытенъ; но я не эгоистъ. М-г Милькѣевъ
хвалитъ эгоизмъ... Онъ говоритъ, что «мораль есть рес-
сурсъ людей бездарныхъ!» Мізз Кеііу рада и смѣется. Она
квіэтистка — послѣдовательница Кальвина... она рада пре-
дать все теченію, и въ этомъ случаѣ его матеріализмъ сов-
падаетъ съ ея вѣрой въ провидѣніе.
— Кажется, ужинъ въ избѣ поданъ, — сказалъ утомлен-
ный этой вялой рѣчью Рудневъ. Не пойдемъ ли и мы туда?
Ужинали долго, при свѣчахъ; шумъ и споръ были ужас-
ные... Рядомъ съ Рудневымъ сидѣла Оля, а напротивъ ея
Милькѣевъ, и они городили такой вздоръ другъ другу че-
резъ столъ, острили такъ безсмысленно и хохотали такъ
громко при одномъ взглядѣ другъ на друга, что доктору
оставалось только удивляться, какимъ это средствомъ до-
шелъ Милькѣевъ до такой веселости, которая мыслящему
•московскому студенту совсѣмъ нейдетъ, а какъ будто
искренна!
— 295 —
V.
Ночевать Рудневу пришлось вдвоемъ съ предводителемъ
въ избѣ. Милькѣеву, Баумгартену и Ѳедѣ постлали на чер-
дакѣ въ сѣняхъ, а всѣмъ женщинамъ и дѣвочкамъ былъ
приготовленъ ночлегъ въ просторномъ сараѣ.
— Мужчины еще подожгутъ тамъ у старухи, — сказала
Катерина Николаевна.
Рудневъ тотчасъ же легъ; а предводитель долго ходилъ
по избѣ, разглаживая и взъерошивая бороду и усы.
— Я вамъ не мѣшаю? — спросилъ онъ наконецъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Рудневъ... — Ничего пока.
— Пока! И то правда, что спать пора... А что, вы бу-
дете служить? — спросилъ онъ сурово.
— Мѣста нѣтъ теперь.
— Теперь-то нѣтъ, я знаю; а взяли, если бъ было?..
— Какое же?
— Ну, хоть окружнаго врача?
— Развѣ есть?
— Зонъ уѣзжаетъ. Хотите, я похлопочу. Вѣдь развѣ лег-
че такъ жить?..
Съ этими словами предводитель сѣлъ у стола и при-
стально, съ участіемъ посмотрѣлъ на молодого человѣка.
— Вамъ бы надо въ Троицкое поступить.
У Руднева занялся духъ.
— Что вы? У васъ лицо измѣнилось?..
— Нѣтъ, ничего, я слушаю... Ничего мнѣ!
— Я говорю, вамъ бы надо въ Троицкое врачомъ. Окруж-
нымъ будете 300 получать, да здѣсь 600 — 700, вотъ и жить
можно... Что-съ?
— Я бы не желалъ служить въ Троицкомъ,—отвѣчалъ
черезъ силу Рудневъ...-
— Это отчего?
— Не могу вамъ сказать... Тутъ слишкомъ много при-
чинъ...
— Какъ хотите. А кажется, отчего бы это не служить...
— 296 —
Катерина Николаевна—женщина добрая и умная. Домъ слав-
ный; семья славная. Чего бы вамъ лучше? Вы — человѣкъ)
образованный, должно быть дѣятельный, будете полезны.
Докторъ В. старъ и давно бы отказался, да некому его за-
мѣнить... Катерина Николаевна проситъ остаться.
— Поговоримте послѣ. Я подумаю, — отвѣчалъ Рудневъ,
стараясь отклонить разговоръ. Въ Троицкое онъ рѣшился
заранѣе не поступать; а потому ему гораздо интереснѣе бы-
ло бы разспросить предводителя о Милькѣевѣ... Обдумывая
разъ десять свой будущій вопросъ, онъ, наконецъ, было
началъ; но остановился во-время и шумно повернулся къ'
стѣнѣ, желая еще разъ напомнить, что давно спать пора.
Предводитель это понялъ.
На разсвѣтѣ разбудилъ его опять страшный шумъ...
Изба была полна новыми лицами. Младшій братъ Лихачова
тутъ, еще какой-то военный брюнетъ, огромный ростъ Миль-
кѣева, очки Баумгартена, предводитель, Ѳедя... на столъ
дворецкій ставить самоваръ, стелетъ скатерть и мимо оконъ
ведутъ осѣдланныхъ лошадей... Утро ослѣпительное, чи-
стое... Лица все веселыя... «Какъ спали? Какъ вы спали...
"Ѣли ли васъ мухи?» Докторъ благодарилъ всѣхъ и скон-
фуженный, что его застали такимъ заспаннымъ и растрепан-
нымъ, спѣшилъ на крыльцо. Ѳедя прибѣжалъ туда, на-
стоялъ, чтобы онъ позволилъ подать себѣ умыться, и раз-
сказалъ ему, подавая, что: «этотъ въ поддёвкѣ съ бѣло-
курой бородой — братъ предводителя, а тотъ, военный брю-
нетъ—князь Самбикинъ. Этотъ князь Самбикинъ привезъ,
кажется, письмо отъ нашего папі... Вы знаете, у насъ есть
папа... Онъ служитъ на Кавказѣ... А Лихачова Александра
Николаича вы, кажется, знаете? Вася говоритъ, что^ онъ
на чемодановскаго цѣловальника похожъ... Онъ очень храб-
рый—Александръ Николаичъ на Дунаѣ сражался, въ Мол-
давіи и Валахіи былъ... Разъ Васька сказалъ вмѣсто Мол-
давія и Валахія —Малахія и Волдахія... Лихачовъ какъ надъ
нимъ долго смѣялся: ужасъ! Они —друзья.
— Друзья? — спросилъ Рудневъ, вытирая лицо.
Друзья. Вѣдь Ваську Лихачовъ къ намъ привезъ, Ва-
— 297 —
ся очень бѣденъ былъ тогда... Пѣшкомъ тридцать верстъ
пришелъ къ намъ, послѣднія...
— Вотъ какъ! Разскажите-ка...
— ТЬеосІог, — закричалъ изъ избы Баумгартенъ. — Не за-
ставляйте васъ ждать! Пейте чай... МамЙ сейчасъ на ло-
шадь садится...
Въ самомъ дѣлѣ, молодые люди едва успѣли проглотить
стакана по два, какъ уже прибѣжалъ толстякъ дворецкій и
объявилъ, что Катерина Николаевна сейчасъ садятся и всѣ
барышни...
Всѣ кинулись къ дверямъ. Ѳедя ухватился за полу Руд-
нева и сталъ умолять его сѣсть на Стрѣлку.
— Сѣдло казацкое, мягкое... Лошадка смирная... Не бой-
тесь, я васъ на чумбурѣ поведу...
Баумгартенъ такъ былъ озабоченъ самъ своею «О-гізе»
(по-русски крыса), что не могъ остановить Ѳедю. Ѳедя
умолялъ такъ настойчиво и ласково, утро было такое свѣ-
жее, и Стрѣлка въ самомъ дѣлѣ казалась такая гладень-
кая и добрая, что Рудневъ рѣшился на нее сѣсть, не дѣ-
лая больше никакого затрудненія, и, чтобы стать выше соб-
ственнаго самолюбія, позволилъ даже Ѳедѣ вести себя при
всѣхъ на чумбурѣ'.
Восторгъ Ѳединъ былъ страшный.
Онъ всѣмъ кричалъ:
— Я, Васька, на чумбурѣ доктора... Я на чумбурѣ. Ма-
ма, доктора поведу...
— Докторъ вовсе этого не желаетъ, — сказала мать. — Вы
не слишкомъ ему поддавайтесь — онъ надоѣдаетъ ужасно,—
сказала она. — Оставь-ка лучше.
Ѳедя молча опустилъ чумбуръ, и слезы полились у него
градомъ по щекамъ.
Всѣ засмѣялись, но Рудневъ поспѣшилъ вручить ему
чумбуръ, и Ѳедя, улыбаясь, какъ солнце сквозь дождикъ,
скромно и стыдливо поѣхалъ съ нимъ рядомъ.
Все общество двинулось изъ деревни по росистымъ по-
лямъ. Впереди ѣхали Катерина Николаевна съ княземъ Сам-
бикинымъ, за ними двѣ дѣвочки съ берейторомъ; за берей-
— 298 —
торомъ ЫеПу и .Милькѣевъ, потомъ предводитель съ Баум-
гартеномъ. Сзади всѣхъ остались Ѳедя съ Рудневымъ и
молодой Лихачовъ.. Онъ былъ тоже въ Московскомъ уни-
верситетѣ и скоро разговорился съ Рудневымъ.
— Вы когда кончили курсъ? — спросилъ Рудневъ.
— Я? Я курса не кончилъ. Я только годъ или два былъ
всего...
— Что же такъ?
— Надоѣло мнѣ, по правдѣ сказать. Грановскаго слу-
шалъ, Кудрявцева иногда... А вообще-то я не очень люблю
всю эту работу, а люблю вотъ деревню. Ну, и бросилъ.
Сухая матерія —эта юриспруденція. Я больше все на
бильярдѣ.
Мало-по-малу разговоръ перешелъ на семью Новосиль-
скихъ и Милькѣева, и Рудневу удалось, наконецъ, толкомъ
добиться отъ него, что это за Милькѣевъ, кто онъ и.какъ
онъ сюда попалъ.
— Онъ очень способный малый, — сказалъ небрежно Ли-
хановъ,— только чудакъ ужасный, помѣшанъ всегда на
разныхъ правилахъ — правилами живетъ... Я его давно
знаю.
— Неужели онъ все дѣлаетъ по заказу или на показъ?
— То-есть, не то что на показъ. А оиъ, какъ самъ выра-
жается, дорожитъ «самымъ фактомъ красоты», онъ будетъ
одинъ на необитаемомъ островѣ —такъ и тамъ то же...
«Поэзія есть высшій долгъ... Исполняютъ же люди долгъ
честности, а я исполняю долгъ жизненной полноты». Вотъ
этакія вещи, и за нихъ онъ готовъ на висѣлицу... Очень
добръ, впрочемъ... Вообще, отличный малый... Будете вы
нынѣшнюю осень ѣздить съ. собаками?
— Не знаю, право, Александръ Николаичъ; Ерза око-
лѣла, и дядя забросилъ псарню... хотѣлось бы обзавестись...
— Я могу вамъ съ удовольствіемъ предложить двухъ
щенковъ отъ Лётки... Заѣзжайте ко мнѣ — выберете сами...
Интересная помѣсь вышла отъ Крымки и Густопсоваго!..
— Благодарю васъ... А Милькѣевъ охотится?
— Куда ему!.. Онъ все съ какимъ-то насосомъ ходитъ,
— 299 —
изъ барышень поэзію выкачивать. Это — одна изъ его спе-
ціальностей. Уже очень влюбчивъ и снисходителенъ.
— А что это я слышалъ — онъ къ вамъ пѣшкомъ при-
шелъ весной?
Лихачовъ махнулъ рукой и засмѣялся.
— Этихъ штукъ сколько угодно!
Потомъ продолжалъ серьезно:
— У его отца славное имѣньице, душъ въ двѣсти. Бро-
силъ все это, перессорился съ братомъ и сестрой. Душно
ему съ ними: атмосферу, говоритъ, сгущаютъ. Онъ ходилъ
въ ополченье, но, благодаря австрійцамъ, дальше Кіева не
пошелъ. Влюбленъ былъ тамъ разомъ въ трехъ: въ еврей-
ку, въ помѣщицу и въ хохлушку—Оксану. Онъ, я думаю, на-
рочно ихъ отыскалъ и привелъ въ порядокъ... Потомъ прі-
ѣхалъ домой къ отцу готовиться на магистра... Вдругъ,
Богъ знаетъ почему, поссорился съ родными, и въ мартѣ,
въ самую распутицу, поѣхалъ къ намъ; денегъ у него было
мало и достало только до нашего уѣзднаго города, а осталь-
ныя тридцать верстъ то пѣшкомъ, то на обозы садился.
Да это еще съ нимъ не разъ будетъ.
— А вы не знаете именно, за что онъ поссорился съ
отцомъ?
— Чортъ знаетъ, право! Отецъ его — капризный и скуч-
ный человѣкъ... Зять у него хитрый... сестра пустая. Она
уже давно ему надоѣла, но онъ не хотѣлъ съ ней прервать,
потому что она а Іа Запй жила съ этимъ зятемъ, ну/ долгъ,
знаете, правила его... Ходилъ, скучалъ у нихъ. Отецъ ёе
не принималъ, другіе братья тоже. Какъ же ему не ходить!
А потомъ, какъ она вышла замужъ и пріѣхала къ отцу
въ деревню, и разссорился.
— Чтд же ему именно въ нихъ не понравилось?
— Да это вы бы у него когда-нибудь разспросили, онъ
разскажетъ съ удовольствіемъ... Впрочемъ, вотъ еще чтд
можно сказать, что онъ изъ тѣхъ людей, для которыхъ
тонкія ощущенія важнѣе крупныхъ... Найдетъ у себя искру-^
и раздуетъ ее, и надо отдать ему справедливость, съ энергіей
идетъ по своей дорогѣ... Не могъ, говоритъ, видѣть, что
— 300 —
зять такой худой и чисто выбритый, все цѣловалъ шею се-
стры; а шея у нея старая; а сестра и кричитъ на зятя Ц
дѣтски жеманится... За людей потомъ что-то вышло... При-
шелъ къ намъ на страстной и говоритъ: «Я къ вамъ при-
шелъ ѣсть; кормите меня». Радъ, какъ Богъ знаетъ что...
Хохочетъ... Ну, мы всѣ его очень любимъ... Какъ нарочно,
въ Троицкомъ не было въ это время учителя, и Катерина
Николаевна хотѣла писать въ Москву; мы его и устроили
туда. Теперь пишетъ свою диссертацію.
— О чемъ она?
— Изъ государственныхъ наукъ что-то, что-то въ родѣ
«О вліяніи учрежденій на нравы» —это одну; и другую, на
всякій случай, маленькую, уже кажется изготовилъ, если
ту нельзя будетъ пустить въ ходъ: «О прямыхъ налогахъ».
Эта, кажется, у него тоже готова. Пробовалъ онъ мнѣ чи-
тать... Да ужъ очень скучна! На дѣлѣ все это прекрасно,
но въ книгѣ...
Когда они поднялись на горку, навстрѣчу имъ отъ пере-
довыхъ отдѣлился Милькѣевъ.
Лицо Лихачова повеселѣло... Милькѣевъ тоже улыбался.
— Ну, что ты? еще не весь сокъ выжалъ изъ британ-
ки своей?
— Перестань врать, — отвѣчалъ Милькѣевъ съ недоволь-
ствомъ.—Докторъ, васъ Катерина Николаевна просила до-
гнать ее на минуту, хочетъ что-то у васъ спросить.
Когда Рудневъ отъѣхалъ отъ нихъ, Милькѣевъ спросилъ'
у Лихачова:
— Что онъ, каковъ этотъ Рудневъ?
— Не знаю, право, душа моя; кажется, обыкновенный сту-
дентъ, и, если не ошибаюсь, довольно' скучный и безцвѣт-
ный. Все выспрашиваетъ... Видно, своего запасу немного...
А ты чтб подѣлываешь... Не грустишь?
— Нѣтъ, не грущу... Каждый день все благодарю тебя
и твоего брата, что вы меня въ Троицкое опредѣлили... Изъ
дому, слава Богу, писемъ нѣтъ. Забылъ я объ нихъ.
— Это главное,—отвѣчалъ Лихачовъ.—А ты слышалъ
новость — этотъ несчастный Самбикинъ привезъ отъ мужа
— 301 —
Катерины Николаевны письмо и отдалъ ей сегодня поутру.
Проситъ взять къ себѣ на воспитаніе сына отъ францужен-
ки, которая была гувернанткой Маши и которую онъ оболь-
стилъ.
— Возьметъ она или нѣтъ? — спросилъ Милькѣевъ.
— Еще бы не взяла! Такая оказія для нея — праздникъ.
Она теперь поздоровѣетъ на три недѣли. Поѣдемъ-ка къ
Ыеііу, ее аті ІозерЬ совсѣмъ ужъ заѣлъ скукой!
Пока они говорили, Рудневъ подъѣхалъ къ Катеринѣ Ни-
колаевнѣ и спросилъ, что ей угодно.
— Вы, кажется, занимаетесь физіогномикой, — сказала
Новосильская, — не можете ли вы по описанію князя узнать,
какой характеръ у ребенка лѣтъ восьми?
— Я думаю, — замѣтилъ Самбикинъ вкрадчиво и тихо, —
очень трудно узнать, какой характеръ у ребенка. Дѣти вездѣ
одни, и все отъ воспитанія...
— Этого нельзя сказать, — перебилъ Рудневъ сухо.—А
какое лицо у этого мальчика?
— Какъ бы это вамъ описать? Это трудно! Глаза у
него свѣтлые, лицо очень бѣлое, худощавое...
— Носъ и ротъ обыкновенные, примѣтъ особыхъ нѣть,—
докончилъ Рудневъ. — Такъ паспорты пишутъ!
Красивый князь покраснѣлъ и застѣнчиво улыбнулся, а
Катерина Николаевна одобрительно взглянула на язвитель-
наго мудреца.
— Нѣтъ, вы не живописецъ, — сказала она Самбикину.—
Впрочемъ, вы не безпокойтесь, я обдумаю... Вы говорили
что-то объ моемъ мужѣ, когда я позвала доктора?
Рудневъ, полагая, что онъ больше не нуженъ, поспѣшилъ
отъѣхать отъ нихъ, а Катерина Николаевна продолжала:
— Вы не стѣсняйтесь — говорите мнѣ все...
— Графъ очень грустилъ все это время послѣ смерти
Сіетепііпе, —отвѣчалъ Самбикинъ, — и ампутированная но-
га его иногда страшно болитъ въ рубцѣ. Мнѣ, право, такъ
его жаль! Графъ—такой милый, такой добрый, и судьба
бѣднаго Юши его сильно озабочиваетъ.
— Успокойте его поскорѣе, что я не прочь, и подумаю.
— 302 —
Денегъ на воспитаніе мнѣ не нужно. Пусть лучше тѣ пять
тысячъ, которыя остались отъ матери, пришлетъ, я ихъ
спрячу для ІОши, а онъ все промотаетъ...
— Вы слишкомъ строги къ бѣдному графу,—съ вялой лю-
безностью отвѣчалъ Самбикинъ.
VI.
Въ старой липовой рощѣ, на горкѣ, надъ большимъ
озеромъ, былъ второй привалъ. Что за веселая картина!..
.Надъ мирнымъ озеромъ, гдѣ все дно было видно — зеленая
горка, на горкѣ липы, подъ липами тѣнь, а по водѣ и
по лугамъ вокругъ нестерпимое солнце... Въ тѣни стелютъ
пестрые, бархатистые ковры, готовятъ большую палатку для
ночи, разводятъ костеръ для обѣда, лошади ржутъ, и люди
.шумятъ, звонятъ бубенчики, и колоколъ сзываетъ къ зав-
траку! Одна забава смѣняется другой, отдыхъ — развлече-
ніемъ..'. Одни ушли за грибами въ березовую рощу, ко-
торая обогнула всѣ заливы и заливчики озера съ боковъ
и спереди; другіе лежатъ на коврахъ и читаютъ... Кто
взялъ ружье и сѣлъ на маленькую лодку, которую при-
везъ тотчасъ сѣдой и согбенный великанъ-рыбакъ съ того
берега... Вотъ утка вылетѣла, и слышится уже выстрѣлъ
молодца-повара... А вотъ и Лихачовъ стрѣляетъ... При-
-несли грибы —идутъ всѣ, и люди, и дѣти, и взрослые
.господа за ягодами... Никому не скучно. Пока Катерина
Николаевна ходила за грибами и ягодами, уже ей между
. двумя липами повѣсили гамакъ надъ ковромъ, и она, какъ
усталая и добрая царица, отдыхала на немъ... И Руднева
никто не трогаетъ: не только не оскорбляютъ, но даже и
.занимать не ищутъ... Одно нехорошо: какъ эти молодые
люди бранятся между собою и смѣются другъ надъ дру-
гомъ безъ страха и осторожности... Это удивительно!.. А
еще удивительнѣе, что глядя на нихъ, не обидно за нихъ,
и будь на ихъ мѣстѣ, такъ, кажется, и самъ не обидѣлся
бы... а на своемъ?.. Нѣтъ, ужъ покорно васъ благодарю!
— 303 —
Давеча Лихачовъ говорилъ за-глаза про Милькѣева, что
онъ съ насосомъ ходить за барышнями; но это только
цвѣточки, а вотъ здѣсь-то ягодки — при всѣхъ, при жен-
щинахъ, при дѣтяхъ, которыхъ Милькѣевъ учитъ... Под-
ходитъ къ Милькѣеву миссъ Нелли и подаетъ ему букетъ
ягодъ.
— Закройте глаза скорѣе, — говоритъ ей Лихачовъ: —
закройте, это василискъ, вѣдь одинъ взглядъ его ужа-
сенъ... и не дождавшись, уже своей рукой закрываетъ гла-
за Милькѣеву.
Тотъ смѣется. Катерина Николаевна хохочетъ.
— Василискъ? Что такое василискъ?! — кричатъ дѣти.
— Василискъ, это, какъ вамъ сказать, это — гадъ, такая
ящерица...
— Ну, ты самъ не знаешь... — говоритъ Милькѣевъ.
— Бѣдный, бѣдный Вася, обидѣли, — восклицаетъ Ѳедя,
съ безпокойствомъ глядя Милькѣеву въ глаза, и, кидаясь
къ нему, цѣлуетъ его...
Самъ Лихачовъ замолчалъ, тронутый этой неожидан-
ностью, и все общество, молча переглянувшись, улыбается.
— Вы лучше спросите у доктора, что такое василискъ... —
началъ опять Лихачовъ сюрпризомъ для Руднева.
— Василискъ, — говоритъ докторъ:—это точно, это —
ящерица... только, что она взглядомъ однимъ поражаетъ
и убиваетъ, такъ это неправда... Это древніе греки, ка-
жется, вѣрили...
— Василискъ—значитъ царь по-гречески,—перебиваетъ
Баумгартенъ: — это названіе дано животному оттого, что
у него на головѣ есть небольшой, вѣнецъ: кажется, такъ,
йосіеиг?
— Да, наростъ, — сухо и глядя въ сторону отвѣчаетъ
йосіеит.
— Греки эти были такіе изящные!—вздохнувъ вдругъ
и кусая ногти, замѣчаетъ Маша.
И потомъ тихо, все молчитъ: люди, озеро и роща! Вда-
ли, вблизи, зелень и пестрые ковры, ржаніе лошадей и огонь
костра...
•— 304 —
— А вѣдь ты въ самомъ дѣлѣ на того цѣловальника
похожъ, Лихановъ,—начинаетъ теперь уже Милькѣевъ...
Лихачовъ улыбается и хочетъ отвѣчать.
— Только онъ поделикатнѣе, поизящнѣе будетъ не-
много.
— Гиппопотамъ ты этакій!
— Что такое гиппопотамъ? — спрашиваютъ дѣти.
— Все равно, что бегемотъ: большая свинья, которая
въ Египтѣ, кажется, живетъ.
— Болванъ! —отвѣчаетъ Милькѣевъ.
И всѣ опять хохочутъ. Дѣти спорятъ между собою:
какъ лучше назвать Ваську, бегемотомъ или василискомъ.
— Онъ — Вася, значитъ, василискъ и будетъ, — рѣшаетъ
ихъ споръ предводитель.
— Василискъ! василискъ! Вася, та — василискъ.
За обѣдомъ опять споръ, даже ссора.
— Французская нація любитъ равенство! — говоритъ гор-
до Баумгартенъ:—за равенство она съ радостью отдаетъ
жизнь...
— И свободу!—прибавляетъ предводитель: — а равен-
ство цѣлью никогда не должно быть.
(Рудневъ, поклонникъ Руссо, напрягаетъ слухъ.)
— Какъ такъ? — съ удивленіемъ спрашиваетъ Катери-
на Николаевна: — равенства не надо... И это вы го-
ворите?
— Я-съ. Равенства должно быть настолько, чтобы оно
не стѣсняло свободы и вольной борьбы.
— Я думаю, главное, чтобъ не было насилія?.. — возра-
зила Катерина Николаевна: — это — главное... Или нѣтъ...
— Все условно-съ.
— А какъ же оправдать насиліе?..
— Все условно-съ. Пожалуй, и не оправдывайте.
— Нѣть, надо оправдать.
— Оправдайте прекраснымъ, — говорилъ Милькѣевъ: —
одно оно — вѣрная мѣрка на все... Потому, что оно само
себѣ цѣль... Всякая борьба являетъ опасности, трудности и
боль, и тѣмъ-то человѣкъ и выше другихъ звѣрей, что онъ
— 305 —
находитъ удовольствіе въ борьбѣ’ и трудностяхъ... Походъ
Ксенофонта самъ по себѣ прекрасенъ, хоть никакой цѣли
не достигъ!
У Милькѣева заблистали глаза'и загорѣлись щеки; не
видѣлъ еще Рудневъ его съ такимъ лицомъ. Предводи-
тель хотѣлъ что-то сказать, но Милькѣевъ уже былъ въ
волненіи и, откидывая назадъ свои кудри, продолжалъ, все
больше и больше разгорячаясь:
— Что бояться борьбы и зла?.. Нація та велика, въ
которой добро и зло велико. Дайте и злу и добру сво-
бодно расширить крылья, дайте имъ просторъ... Не въ томъ
дѣло, поймите, не въ томъ дѣло, чтобы отеческими забо-
тами предупредить возможность всякаго зла... А въ томъ,
чтобы усилить творчество добра. Отворяйте ворота: вотъ
вамъ — создавайте; вольно и смѣло... Растопчутъ кого-ни-
будь въ дверяхъ—туда и дорога! Меня—такъ меня, васъ—
такъ васъ... Вотъ чтд нужно, чтб было во всѣ великія
эпохи. Зла бояться! О, Боже! Да зло на просторѣ ро-
дитъ добро! Не то нужно, чтобы никто не былъ раненъ,
но чтобы были раненому койки, докторъ и сестра мило-
сердія... Не въ томъ дѣло, чтобы никто не былъ обма-
нутъ, но въ томъ, чтобы былъ защитникъ и судья для
обманутаго; пусть и обманщикъ существуетъ, но чтобы онъ
былъ молодецъ, да и по-молодецки былъ бы наказанъ...
Если для того, чтобы на одномъ концѣ существовала Корде-
лія, необходима леди Макбетъ, давайте ее сюда, но избавьте
насъ отъ безсилія, сна, равнодушія, пошлости и лавочной
осторожности.
— А кровь? — сказала Катерина Николаевна.
— Кровь? — спросилъ съ жаромъ Милькѣевъ, и опять
глаза его заблистали не злобой, а силой и вдохновеніемъ:—
Кровь?—повторилъ онъ: — кровь не мѣшаетъ небесному
добродушію... Вы это все прянишной Фредерики Бремеръ
начитались! Жанъ д’Аркъ проливала кровь, а она развѣ
не 'была добра, какъ ангелъ? И чтб за односторонняя гуман-
ность, доходящая до слезливости, и чтб такое одно физі-
ологическое существованіе наше? Оно не стоитъ ни гро-
Леонтьевъ, т. 20
— 306 —
ша! Одно столѣтнее, величественное дерево дороже двухъ
десятковъ безличныхъ людей; и я не срублю его, чтобы
купить мужикамъ лекарство отъ холеры!
Всѣ молчали.
— Вы, дѣти, Васѣ не вѣрьте, оиъ на себя выдумываетъ;
онъ вовсе не такой злой, — сказала наконецъ съ немного
натянутой улыбкой Новосильская и, помолчавъ, прибави-
ла:— онъ больше многихъ способенъ дѣлать добро.
Младшія дѣти обрадовались и стали кричать:—Васька
съ носомъ! Ваську осрамили! Вотъ тебѣ, не вяжись съ
большими въ разговоры! Зачѣмъ съ нами не говоришь?
— Довольно, дѣти, вы надоѣли, — не безъ досады ска-
залъ Милькѣевъ.—Видите, Катерина Николаевна, и съ ни-
ми бы свирѣпымъ быть не мѣшало...
— Будьте увѣрены, — отвѣчала Новосильская, вспых-
нувъ:— что я не только свирѣпымъ, а даже и строгимъ не
позволю вамъ быть съ моими дѣтьми.
— Какъ вамъ угодно, — сказалъ Милькѣевъ мрачно, и
обѣдъ кончился въ молчаніи.
VII.
Тотчасъ послѣ обѣда Милькѣевъ вышелъ поспѣшно, спу-
стился къ озеру и скрылся въ кустахъ. Дѣти побѣжали
за нимъ;, но строгій голосъ Баумгартена удержалъ млад-
шихъ; только Маша поманила Кеііу, и та, краснѣя, догна-
ла ее. Обѣ онѣ тотчасъ скрылись въ березникѣ.
— Онъ, кажется, не шутя сердится? — съ безпокойствомъ
спросила Катерина Николаевна.
— Еще бы, — отвѣчалъ предводитель: — сами же вы его
часто удерживаете отъ излишнихъ шалостей съ дѣтьми,
чтобы они въ классѣ не забывались... А теперь вотъ при
нихъ, какъ...
— Я думаю, это непріятно, — прибавилъ молодой Ли-
хачевъ..,
— Вы думаете, онъ обидѣлся?..
— 307 —
— Обидѣлся! — сказалъ предводитель: — что за слово—
обидѣлся! А просто нейдетъ такъ рѣзко говорить при
всѣхъ, если вы человѣка уважаете.
— Ье ргезіі§е аих уеих (Іез епіапіз езі іпйізрепзаЫе, та-
сіате, — съ своей стороны замѣтилъ честно Баумгартенъ
(тѣмъ болѣе это было честно съ его стороны, что Хеііу
ушла за Милькѣевымъ)...
— Но если бы вы знали, какъ противно слушать! Что
за безстыдство! — сказала Катерина Николаевна. — Из-
винять жестокость въ какомъ-нибудь случаѣ, это еще по-
нятно, но оправдывать, обращать въ принципъ... при дѣ-
тяхъ!
— Онъ увлекся.
— Нѣтъ’, это — его всегдашняя манера преувеличивать
собственныя дурныя мысли и безъ стыда говорить о нихъ...
А самъ, вѣдь знаете, какъ добръ... Онъ платья до сихъ
поръ новаго ие можетъ сшить оттого, что почти всѣ деньпі
посылаетъ дворовымъ на выкупъ отъ отца, съ отцомъ они
чрезъ это поссорились...
— Я этого не зналъ, — сказалъ Лихачовъ.
— Вотъ видите! Онъ вдругъ разсердился, когда я ска-
зала, что онъ умѣетъ дѣлать добро... Неосторожно взгля-
нула на него... Я узнала это отъ Емельяна, а Емельянъ
отъ почтмейстера... Тогда онъ и самъ разсказалъ мнѣ под-
робно все... Какъ люди пошли противъ отца и зятя... И
теперь вотъ!.. Это безстыдно, это грязно... А вѣдь я его
сама ужасно полюбила... Дѣти, бѣгите, увидите Васю, ска-
жите, что я хочу у него извиненія просить...
Но дѣтямъ бѣжать не было нужды: Маша вернулась
и сказала, что Вася съ КГеІІу сѣли въ маленькую лодку
и поѣхали къ острову, который тамъ, тамъ... въ зелени
за рощей...
— Онъ сердится?—еще безпокойнѣе и пугливѣе продол-
жала спрашивать Катерина Николаевна.
— Нѣтъ, мама, только груститъ... Я вижу, что они
стали шептаться съ Иеііу— я и ушла, чтобы не мѣшать.
Рудневъ мелькомъ взглянулъ на Баумгартена и не ошиб-
20»
— 308 —
ся, — лицо француза1 было красно... «Бѣдняга»,—подума'лъ
Руйневъ, — «вотъ кто мнѣ настояща'я-то пара!»
— Не угодно ли вамъ пройтись немного по рощѣ?..—
спросилъ онъ его.
•Французъ съ восторгомъ согласился.
— Вотъ видите! — началъ онъ тотчасъ, ка'къ только они
миновали липовый лѣсокъ, — видите... не правду ли я го-
ворилъ... Это безпокойство г-жи Новосильско'й, это утѣ-
шеніе въ лодкѣ’, на острову...
И пошелъ, и пошелъ!
Между тѣмъ Катерина Николаевна продолжала трево-
житься. Двадцать разъ спрашивала она, суетливо обводя
всѣхъ глазами:—Ему теперь, я думаю, очень больно! Вѣр-
но ему теперь грустно? Что онъ это съ Чеііу тамъ гово-
ритъ?.. Пустите, дѣти, пустите, я пойду. Дайте мнѣ руку,
Александръ Николаичъ, встать...
Младшій Лихачовъ помогъ ей подняться и хотѣлъ пред-
ложить ей руку, чтобъ проводить. Всѣ встали, но она
просила всѣхъ остаться и поспѣшила одна- къ тому бе-
регу, около котораго должны были плыть Ыеііу и Миль-
кѣевъ'. Всѣ видѣли, какъ она, забывая свою усталость и
послѣобѣденную лѣнь, шла бодро и быстрыми шагами къ
березнику и, раздвигай вѣтки, .вошла въ самую его чащу...
— Экая добрыня!—замѣтилъ предводитель.
Никто не отвѣчалъ, только по смуглому «лицу князя
Самбикйна пробѣжалъ какой-то лучъ не то сомнѣнія, не
то молчаливаго согласія, не то насмѣшки.
Милькѣевъ п спутница его тихо подвигались на лодкѣ
между двумя островками; скоро зелень лозника закрыла'
отъ нихъ и пригорокъ съ липами и другіе берега. Они
сошли на островъ и привязали лодку къ большому кусту.
— Вѣдь мы посидимъ здѣсь? — спросилъ онъ скромно.
— Да, сядемъ, — отвѣчала №е1Іу.
Сѣли, и Милькѣевъ вздохнулъ. Кеііу казалось, что руки,
которыми онъ расправлялъ свои волоса, дрожа'ли.
— Вы непокойны еще? — спросила она.
— Все, чтд вы мнѣ говорили на лодкѣ, правда, можетъ
— 309 —
быть, и я это знаю... Ахъ, да, нѣтъ! Развѣ не ужасно эго
изъ-за спора, изъ-за этой безтактности, которая меня гу-
бить... потерять такое мѣсто... При всѣхъ, при всѣхъ.
Какъ это мелко, фу, какъ противно... Нѣтъ, я не моіу
сидѣть, пойдемте...
Кеііу тихо засмѣялась и, взявъ его безъ церемоніи за
руку, потянула къ землѣ.
— Ѵоуопз йопс!—сказала она, какъ милый товарищъ,
обращая на него синіе глаза.—Вы насъ не остав.іпе, гра-
финя васъ такъ любитъ.
Милькѣевъ сѣлъ.
— Между двухъ презрѣніи!.. Презирать себя, если оста-
нешься, когда такъ пристыдили; презирать, если уѣдешь,
потому что не кончилъ ничего... Ну, что будетъ, будетъ!
Подождемъ! Какіе, однако, у васъ удивительные глаза; я
такихъ глазъ, серьезно, ни разу не встрѣчалъ... Какіе они
глубокіе... Нехорошо только, что они всегда ровно глу-
боки— вездѣ и для всѣхъ... Этотъ докторъ говоритъ, что
глаза выражаютъ главную струю, которая пробѣгаетъ по
характеру... Вотъ у Маши глаза мечтательные, а у васъ —
любящіе. А выходитъ — это вздоръ, ваша протестантская
строгость не допустить васъ ни до одного страстнаго взгля-
да. Это видно на бѣдной жертвѣ вашей—на Баумгартенѣ...
— Ахъ, Баумгартенъ! Развѣ Баумгартена можно любить?
Онъ такой вялый, мокрый такой.
— А, какой славный жестъ! — воскликнулъ Милькѣевъ,—
такой мокрый, и сжали кулакъ, какъ будто выжали тряпку.
Бѣдный Баумгартенъ! Онъ вѣдь васъ страшно любитъ, а
вы... Да я вижу, что и Лютеръ и реѣ реформаторы приходили
напрасно... Женщины нисколько не стали гуманнѣе — на-
противъ, къ жестокости кокетства еще прибавилась жесто-
кость неприступности. Потомъ эта проклятая англійская
кровь.; ' ; , I
— Зачѣмъ неприступность? — отвѣчала смѣясь КеІІу.—
Для человѣка, котораго бы я любила, я, вѣроятно, готова
была бы надѣлать тысячу глупостей.
— Право!—съ удивленіемъ сказалъ Милькѣевъ.—Вотъ
— 310 —
этакой выходки я отъ васъ не ожидалъ. Это меня уди-
вляетъ и... радуетъ!—прибавилъ онъ тихо и задумчиво
замолчалъ.
Кеііу долго играла сломленной вѣткой по водѣ и долго
смотрѣла на тихій и прозрачный проливъ, который отдѣ-
лялъ отъ нихъ сосѣдній островокъ.
— .Что, это отраженіе кустовъ, и зелени, и облаковъ ре-
ально или нѣтъ? Правда это, или только такъ кажется намъ?
Вѣдь все тамъ есть у нихъ,—сказала она, указывая на воду.
— Какіе, однако, вы умѣете дѣлать славные вопросы,—
отвѣчалъ Милькѣевъ, ласково оглядывая ее съ ногъ до
головы, — реально ли это? Вы хотите знать? Все реально,
все реально! Всякая глупость, всякая фантазія человѣка
реальна, потому что она есть или была и отслужила сво-
имъ появленіемъ службу въ общемъ ходѣ дѣлъ. Да вѣдь
и всѣ эти кусты реальны только для нашихъ чувствъ. А
кто ихъ знаетъ, чтд такое они сами! Да и чтб мы-то сами?
Нѣтъ, довольно, поѣдемте, ради Бога, я опять вспомнилъ...
Вставайте, вставайте!
— Постойте, — сказала Кеііу. — Слышите? васъ кто-то
зоветъ... Вотъ вотъ... Это голосъ т-кіе Новосильской! А-а!
какъ вы рады, какое у васъ вдругъ стало лицо... А!
Въ самомъ дѣлѣ, съ берега еще послышался голосъ Ка-
терины Николаевны, которая аукалась и звала ихъ.
Молодые люди поспѣшили сѣсть въ лодку и выѣхать
изъ пролива. На берегу, около березника, стояла, заслоняя
руками глаза отъ солнца, Катерина Николаевна.
Зоркая Кеііу увѣряла даже, что видѣла ея улыбку.
— Она безпрестанно улыбается, и мнѣ сначала это не
нравилось, — замѣтила она.
Но Милькѣевъ поспѣшно гребъ, не отвѣчая ей. Черезъ
секунду онъ уже и самъ могъ видѣть, что Катерина Нико-
лаевна улыбается, и такъ поторопился, что чуть не опро-
кинулъ челнокъ.
— Смотрите, вы мнѣ ЫеІІу еще утопите,—весело сказала
Катерина Николаевна, протягивая руку молодой дѣвушкѣ,
чтобы ей легче было встать изъ лодки.
311 —
Глаза ея сіяли.
Потомъ, когда смущенный Милькѣевъ привязалъ лодку,
она и ему протянула обѣ рзъи и произнесла съ такою ласкою
и такимъ безпокойствомъ: «Неужели мы поссорились!..»,
что Милькѣевъ не отвѣчалъ ничего и спѣшилъ покрыть
эти большія и прекрасныя руки поцѣлуями.
Катерина Николаевна смотрѣла на его кудри, и на рѣс-
ницахъ ея навернулись слезы.
Ыеііу поспѣшно ушла впередъ.
— Вася, Вася, вы ли это? —продолжала Катерина Нико-
лаевна.
— При всѣхъ, при дѣтяхъ... все же я человѣкъ, — го-
ворилъ Милькѣевъ.
— Я думала, что у васъ самолюбіе есть только для ши-
рокаго, а не для будней...
— Напрасно вы это думали, — отвѣчалъ Милькѣевъ.—
Напрасно, Катерина Николаевна! Здѣсь, въ этой жизни
отъ покоя и веселости — все мнѣ стало нипочемъ, а если
бы вы знали, сколько огорченій и самоуничиженія въ моемъ
прошедшемъ... Вѣдь здѣсь я не тотъ... не тотъ. Я самъ себя
не узнаю. Съ души поднялось столько здоровыхъ, честныхъ
чувствъ, столько снисходительности, столько... Ну, да, чортъ
возьми, всего. Однако, все же, поймите, вспомнить старое...
— Ну, ну! не волнуйтесь, Василискъ! Все-таки вы вѣдь
Василискъ. Развѣ вамъ можно терять къ себѣ довѣріе,
п развѣ я могу уже разлюбить васъ,—ужъ это кончено!..
Я люблю васъ и кончено,—люблю. Сдѣлайте что-нибудь
дурное,—я не могу разлюбить васъ...
— Я самъ васъ какъ въ карманѣ ношу,—отвѣчалъ
Милькѣевъ. — Я васъ никогда не слышу и не чувствую.
Я былъ влюбленъ, у меня была мать, были, къ несчастью,
родные, пріятели и друзья, пожалуй, но всѣ они чѣмъ-
нибудь да мѣшали мнѣ.. Та, которую я любилъ, часто не
понимала того, что я говорилъ ей; надо было ей столько
объяснять. Были минуты страшнаго блаженства, но зато
какія жъ и муки... Отецъ, мать, родные? О, Господи! жа-
лость и боль, гнѣвъ и жалость, презрѣніе и дружба... То-
— 312
варшци! (Милькѣевъ махнулъ рукой.) А вы, вы, поймите,
вы — первый человѣкъ, съ которымъ нѣтъ борьбы, а только
удовольствіе. Что это такое? Это какая-то прелесть, а не
.чувство... Ну, такъ поймите же, каково мнѣ...
— Развѣ я не знаю всего этого, Милькѣевъ? Я все это
знаю... Зачѣмъ же такія вещи неблагородныя при дѣтяхъ
моихъ говорить, когда вы на нихъ больше всѣхъ, даже
больше меня имѣете вліянія, потому что они на васъ смо-
трятъ почти какъ на товарища.
— Оставимъ все это!. — сказалъ Милькѣевъ. — Баронессы
вашей еще нѣтъ?
— При мнѣ не было; теперь не знаю.
— Терпѣть я ее не могу.
Они подошли къ остальнымъ спутникамъ подъ руку,
друзьями, и были встрѣчены улыбками взрослыхъ и кри-
ками дѣтей: «Помирились, друзья! Васька и мамка
опять друзья!» Оля при этомъ немного задумалась; потомъ,
не поднимая глазъ съ земли, громко спросила у матери:
— Ты, мамка, за что Васю любишь?
— За то, что онъ добрый и хорошій человѣкъ, — отвѣ-
чала мать.
— А ты, Васька, за что мамку любишь? —продолжала
Оля.
— За то, что у нея всегда развязка бываетъ а Іа Вег-
диіп. Ты помнишь, Оля, ту книжку, гдѣ добродѣтель всегда
награждена, а порокъ—наказанъ?
— Не пронялся, — сказалъ предводитель.
— Не ѣдетъ, однако, баронесса, — замѣтилъ младшій
Лихачевъ. — Ужъ пора1 бы, восьмой часъ, скоро солнце
сядетъ.
Рудневъ, который, отслуживъ свою гуманную службу
при Баумгартенѣ, приблизился опять къ обществу, услы-
халъ этотъ разговоръ и спросилъ поскорѣй, вполголоса,
У Ѳеди:
— Кого это еще ждутъ?
— А это видите, баронесса Рабенштейнъ, мамкинъ
другъ.
— 313 —
— У васъ все друзья, кажется!—тихо и не безъ до-
сады сказалъ Рудневъ.
— Да, — продолжалъ Ѳедя громко, — мамка у насъ та-
кой сахаръ-медовичъ.
— Чтб ты говоришь тамъ, Ѳедя, про меня доктору?
— Онъ тебя, мамка, сахаромъ - медовичемъ назвалъ. Ни-
колай Николаичъ всегда тебя такъ зоветъ, ты знаешь...—
отвѣчала за брата Оля, сидя на колѣняхъ у предводителя
и дергая его за бакенбарды.
— Я сказалъ доктору, что баронесса тебѣ другъ, мама!—
объяснилъ Ѳедя.
— За это стоить назвать васъ сахаръ-медовичемъ, — за-
мѣтилъ Милькѣевъ. — Какъ можно безъ разбора всѣхъ,
какъ солнце, озарять? Я очень радъ, что такія женщины
существуютъ. Но подъ тѣмъ условіемъ, чтобы ихъ къ себѣ
на выстрѣлъ не подпускали люди другого рода.
— Баба дѣльная, — возразилъ предводитель, — такихъ
женщинъ у насъ немного! Вы ее знаете, докторъ?
— Нѣтъ-съ. Какъ я ее буду знать? — отвѣчалъ Рудневъ,
уже взбѣшенный этимъ сюрпризомъ, и пожалъ даже пле-
чами.
— Она оригинальна въ своемъ родѣ, — прибавилъ млад-
шій Лихачовъ. — Она, Фихте, говорятъ, переводить?
— Еще бы! Она такъ умна и учена!— сказала Кате-
рина Николаевна, — такъ развита и такъ практична! Я да-
же и не понимаю, какъ можно такъ жить. Завидую ей.
Вотъ мужъ-то ея покоенъ долженъ быть! У нея все запи-
сано на цѣлый день, чтб дѣлать: сколько поиграть на фор-
тепіано. сколько прочесть, сколько яицъ выдать повару.
Домъ свой какъ она отдѣлала здѣсь въ деревнѣ! Она сама
дѣтей учить.
— У нея развѣ есть дѣти? — спросилъ Милькѣевъ.
— Есть. А что?—отвѣчалъ Лихачовъ...—Не однѣ' ли у
насъ съ тобой мысли? Я сейчасъ думалъ, что если бы у
меня жена была такая, по табличкѣ, такъ у нея не было
бы дѣтей... Вѣдь ея мужа нѣтъ здѣсь?
— Нѣтъ, онъ посланникомъ при королѣ... какомъ-то гер-
манскомъ, я все путаю...
— 314 —
— Ну, Богъ съ нимъ, — сказалъ предводитель, — я тоже
все забываю... А видали, Катерина Николаевна, какъ у нея
лицо перемѣняется, когда горничная пли слуга взойдетъ?
Сейчасъ игривая такая съ вами, одинъ мигъ—и передъ вами
царственная строгость.
Каково было слышать все это Рудневу? Ко всѣмъ
этимъ лицамъ онъ уже немного привыкъ, они его мало
тревожили... Всѣ почти, по очереди, пробовали заговари-
вать съ нимъ; всѣмъ, кромѣ Ѳеди и Баумгартена, онъ отвѣ-
чалъ немногосложно и сухо, и всѣ какъ будто привыкли
къ нему; ужасъ его при мысли, что его будутъ разсматри-
вать или занимать, почти прошелъ, и хоть не въ своей
тарелкѣ онъ былъ, что жъ!—ужъ полпути проѣхали. Въ
глазахъ пестрота, въ ушахъ шумно, многое любопытно и
ново для него, и хотя все чуждо, страшно чуждо и холодно,
но уже не такъ долго остается за свою слабость платить
ежеминутной дрожью застѣнчивой души!.. Все это можно
вытерпѣть дня полтора. Еще чаще заговаривать съ Ѳедей,
съ Олей, съ капитаномъ, съ французомъ... Но эта баро-
несса, знающая Фихте, посланница, твердая и гордая!.. Это
чтб еще? И что онъ слышитъ? Она проведетъ ночь въ
палаткѣ съ Катериной Николаевной, а завтра утромъ ѣдетъ,
вмѣстѣ съ ними, и послѣдній отдыхъ у нея въ домѣ?..
Нѣтъ, этого не будетъ! Верхомъ, пѣшкомъ, на этой ма-
ленькой лодкѣ, а ужъ онъ убѣжитъ, когда всѣ лягутъ...
Не дастъ онъ себя на поруганіе, не позволитъ себя свести
въ чужой домъ, гдѣ на него будутъ смотрѣть какъ на
лакея и гдѣ накормятъ его прекраснымъ обѣдомъ съ тѣмъ
же чувствомъ, съ какимъ накормить бульдога Ѳедя, по-
тому что онъ прибѣжалъ съ Новосильскими. Нѣтъ, ужъ
на эту-то штуку, чортъ возьми, не пойду!..
Вотъ ужъ и коляска мчится четверкой въ рядъ... Малень-
кая, худощавая посланница выходить изъ нея и бросается
въ объятія Катерины Николаевны. Сама точно сдѣлана изъ
фарфора, какъ тѣ старинныя изящныя куколки, которыя
ставились на каминахъ; бѣлая, нѣжная, стройная, но что
за презрительный очеркъ губъ, еще сильнѣе, чѣмъ у Ли-
ха чова; у того хоть борода смягчаетъ эту многозначитель-
— 315 —
ную линію. «На! смотри, ты, жалкій плебей. Какъ тамъ
тебя зовутъ, не знаю!..» И какова гамма взглядовъ и улы-
бокъ? Всѣ оттѣнки отъ восторга при встрѣчѣ съ Катериной
Николаевной до разсѣянности, когда Новосильская пред-
ставила ей уже озлобленнаго Руднева... Скажите ради Бога,
зачѣмъ это — дѣтей расцѣловала страстно, предводителю
подала руку, улыбнулась и сказала: «А, и вы здѣсь, Ни-
колай Николаичъ; я очень рада», брату его только улыб-
нулась и подала руку и ничего не сказала; Милькѣеву
съ достоинствомъ и безъ улыбки кивнула головой и не-
брежно замѣтила: «Вы, кажется, пополнѣли съ того раза».
Баумгартену7 мелькомъ кивнула головой; капитана, Который
ей кланялся чуть не въ поясъ, вовсе не замѣтила; а ко-
гда Катерина Николаевна движеніемъ руки указала па са-
мого доктора, такъ ея лицо выразило: а! это еще что
такое? •
Все смущеніе Руднева исчезло. Лицо его, ей въ отвѣтъ,
выразило вдругъ такое естественное презрѣніе и стро-
гость, что молодой Лихачовъ шепнулъ на ухо брату: «Ка-
ковъ докторъ-то! Смотрите, какъ онъ взглянулъ на послан-
ницу... Нѣтъ! онъ, должно быть, ничего... Малъ золот-
никъ, да дорогъ...»
Милькѣевъ, который, до пріѣзда баронессы, сидѣлъ на
подушкѣ рядомъ съ Катериной Николаевной, прислонясь
очень удобно къ березѣ, хотѣлъ было уступить ей свое
мѣсто, но Катерина Николаевна удержала его и, посадивъ
около себя, сказала:
— Нѣтъ, вы сидите тутъ около меня, а Надя напротивъ
сядетъ... У 'нея спина не болитъ, а мнѣ ловчѣе съ ней бу-
детъ такъ говорить.
И этотъ легонькій эпизодъ не ускользнулъ отъ зрите-
лей... Младшій Лихачовъ предложилъ доктору пройтись и
сказалъ ему:
— Не солоно хлебнула! У Катерины Николаевны она
долго не будетъ кобениться... Та какъ разъ ее объ-
ѣздитъ и утромъ завтра отличнымъ шагомъ и курцъ-га-
лопомъ будетъ итти!.. Пройдемтесь-ка!.. Теперь пойдетъ
— 316 —
сушь, -про Вѣну разсказы, и про Парижъ, про разную
петербургскую дребедень.... Пойдемте-ка!
Посланникомъ небесъ и благодѣтелемъ показался Руд-
неву въ эту минуту Лихачовъ... Ночь располагала къ откро-
венности... Они спустились съ горы, и Рудневъ сказалъ ему:
— Александръ Николаичъ, у меня до васъ есть просьба!
— Чтб такое? Очень радъ, —спокойно и любезно отвѣ-
чалъ Лихачовъ.
— Вы старика этого знаете, у котораго лодку взяли?
Вы съ нимъ охотились.
— Пріятели старые, а чтд вамъ?
— Мнѣ чтд?.. Послушайте, я боленъ, мнѣ дурно очень.
Я непремѣнно хочу уѣхать домой... Вѣдь отъ этой деревни
до нашей верстъ тридцать?
— И сорокъ будетъ слишкомъ!.. Что вамъ за охота?
Посмотрѣли бы монастырь въ большомъ лѣсу. Это инте-
ресно въ своемъ родѣ. Не съ религіозной точки зрѣнія,
конечно, а такъ, знаете: луговина большая, ручьи, кресты
огромные съ распятіями, по берегу ручья боръ, подземные
ходы, церковь большая и т. д. Ничего! Да и домъ баро-
нессы посмотрѣли бы; тоже недурной. Въ Троицкомъ хуже,
и бѣднѣе, и старѣе все. А у этой куклы порядочный вкусъ...
Гостиная ея свѣтло-зеленымъ штофомъ обита, и въ самыя
стѣны вдѣланы большіе медальоны четырехъ временъ го-
да... Отличныя картины, а потолокъ немного сводомъ и
съ верхняго карниза лѣпной плющъ на потолокъ ползетъ,
и не на бѣломъ грунтѣ, замѣтьте, а на розовомъ чуть-чуть,
точь-въ-точь какъ зимняя зорька, когда встанешь на по-
рошкѣ. Вѣдь это очень красиво. Посмотрите все это... Мо-
жетъ, вамъ лучше станетъ къ утру. Да ужъ не стѣсняе-
тесь ли вы въ чемъ-нибудь, такъ скажите. Я скажу Миль-
кѣеву, и мы все устроимъ.
— Очень благодарю васъ, Александръ Николаичъ. Я
вѣрю, что домъ хорошъ, а монастырь еще лучше; только
ужъ, право, не могу... Я, право, нездоровъ. Какъ вы ду-
маете, нельзя ли мнѣ на лодкѣ переѣхать и у старосты этого
лошадей нанять?
— 317 —
— Это вамъ дорого будетъ стоить. Да и мордва эта
ночью едва ли поѣдетъ... Лучше утромъ.
— Нѣтъ, ужъ, Александръ Николаичъ, благодарю васъ;
можетъ быть старикъ и свезетъ; я скажу, что отъ васъ...
Вы полагаете, что лодку можно взять?
— Если вы нездоровы, такъ нечего дѣлать!.. Не хотите
ли, я васъ провожу... чтобы вы не плутали по озеру...
Впрочемъ, видите тотъ огонекъ?
— Нѣтъ, я и самъ найду, благодарю, Александръ Ни-
колаичъ. Вотъ и лодка.
— Такъ смотрите же, прямо гдѣ огонекъ дрожитъ, вотъ
тотъ, вонъ! видите?.. Озеро тихо, гребите себѣ, валяйте
прямо, да на старика и прикрикнуть можно. Вы съ нимъ
не слишкомъ церемоньтесь... Онъ плутъ.
Рудневъ уже былъ въ лодкѣ, и Лихачевъ взялъ ее за
бортъ, чтобы столкнуть своей сильной рукой съ берего-
вой мели, но вдругъ остановился и сказалъ:
— Захватили ли вы изъ дома деньги... на задатокъ?
Если старый бѣдокуръ не повезетъ безъ задатка... Возь-
мите у меня рубль...
Рудневу и захватывать было нечего изъ дому... Не хо-
тѣлось брать, ужасно не хотѣлось, но долго спорить было
еще страшнѣй... Голоса и смѣхъ раздавались на горкѣ,
колокольчикъ дворецкаго уже звалъ къ ужину... Прибѣ-
гутъ ихъ искать... Лихачовъ протянулъ ему руку съ бу-
мажкой, съ какой: съ рублемъ, синей или зеленой — и ра'-
зобрать въ темнотѣ нельзя.
— Чтд дѣлать! Спасибо тебѣ, добрый Александръ Ни-
колаичъ, какой славный малый... Ахъ, чортъ возьми! Чортъ
возьми какъ славно!., шепталъ Рудневъ, уносясь по сон-
ному озеру все дальше и дальше отъ праздничной горки.
Огонекъ деревни все ближе, и красные огни костровъ все
меньше. Боже мой! какъ хорошо на чистомъ, широкомъ и
привольномъ озерѣ. Молодецъ Лихачовъ, да и я моло-
децъ... Вотъ за эту рѣшимость, такъ и быть, прощу я вче-
рашнему Рудневу его слабость. Пускай себѣ темно, и со-
баки лаютъ... все лучше, чѣмъ тамъ!
— 318 -
— Эй, старикъ, старикъ! Эй, ребята, эта крайняя хатаі
старика Андріана?
— Эта! кто тамъ?..
— Отвори.
— Да кто? Что это за человѣкъ?
— Ужъ не бойтесь, не разбойникъ, не злодѣй, а я отъ
Александра Николаича Лихачова къ старику.
— А! ну, коли такъ, иди. Иди, отецъ мой! отъ Але-
ксандра Николаича, иди, милый человѣкъ. Отвори ему
дверь-то съ лучиной... Какъ бы впотьмахъ не расшибся...
Иди, иди, милый человѣкъ.
— Спасибо, спасибо тебѣ, молодецъ Лихачовъ!
При лучинѣ посмотрѣлъ Рудневъ на бумажку и увидѣлъ,
что она пятирублевая.
Старикъ, однако, не только самъ не повезъ Руднева
ночью, но когда на увѣщанія доктора сталъ было сдаваться
молодой сынъ его, старикъ закричалъ съ печи:
— Что ты! что ты, скотина! Кто его знаетъ, какой
онъ человѣкъ... Ночью... долго ли до худа.
Сынъ вывелъ Руднева въ сѣни и съ сожалѣніемъ ска1-
залъ:
— Ужъ ты лучше ночуй у насъ, братъ, ты не бойся...
Худа отъ насъ не жди, мы — мордва...
— Я не васъ боюсь, я боюсь жару въ избѣ, мухъ, та-
ракановъ...
— Экой ты какой... Ночуй... Вотъ ты насъ боишься
ночью, а мы тебя...
— Вѣдь у васъ въ селѣ священникъ есть?.. Проводи
меня къ нему.
— Какъ не быть священника! Пойдемъ, пойдемъ!
И къ священнику постучался бѣглецъ въ окно, и его
испугалъ сначала, но потомъ былъ принять радушно. Отцу
Семену самому было всего двадцать пять лѣтъ; онъ былъ
бѣлокуръ, кротокъ, и глаза его были совсѣмъ голубые.
Жена у него, напротивъ, была большого роста, деревен-
ская, грубая, крикливая, хотя тоже очень молодая. Но,
несмотря на все это, отецъ Семенъ былъ свѣжъ, веселъ
— 319 —
и развязенъ, взялъ у Руднева папироску и, прохаживаясь
передъ нимъ по комнатѣ и потирая руки отъ радости,
объявилъ: '
— Наконецъ-то наша отсталая Россія проснулась! Все
переформировывать хотятъ! И, право, давно пора!
Послѣ полутора сутокъ, проведенныхъ на воздухѣ и въ
движеніи, Рудневу было не до разговоровъ; но надо было
кротко объяснить, откуда онъ взялся и какъ ему стало
дурно, и почему онъ не хотѣлъ остаться на той сторонѣ
озера; надо было слушать жалобы молодого священника
на то, что книгъ трудно доставать и что мордву до сихъ
поръ причащаться и исповѣдываться заставляютъ чинов-
ники, что у мордвы развито сердце, а разумъ неразвитъ;
что Катерину Николаевну онъ знаетъ, что она ему кума,
а Александръ Николаевичъ Лихачовъ — отличный прія-
тель... и пособлялъ ему не разъ работниками, что въ такой
«сферѣ», какъ домъ Новосильской, очень пріятно бывать...
Впрочемъ, отецъ Семенъ обѣщалъ завтра рано свезти его
на своей лошади и уступилъ ему свою широкую кровать
подъ чистымъ ситцевымъ балдахиномъ.
VIII.
Утромъ отецъ Семенъ подкрался взять со стола шляпу,
чтобы итти служить раннюю обѣдню; но, несмотря на всю
его осторожность, гость проснулся...
Бѣдный гость! Оказалось, что матушка больна, что надо
ее посмотрѣть... Крестьяне узнали, что полуночникъ въ
самомъ дѣлѣ лекарь и лечитъ; и нашло человѣкъ съ де-
сять— всѣ молились долго на образъ, а потомъ кланялись
низко Рудневу; бѣдныя старухи, у которыхъ волосы росли
внутрь вѣкъ и которымъ нечѣмъ было помочь; дѣти съ
золотухой и нарывами; пришелъ одинъ сильный мужикъ
и говорилъ: «Животъ-то, я тебѣ скажу, когда у меня на-
чалъ пухнуть... это я прошлой зимой, на торгу, возлѣ
церкви шелъ, сказывали, фершелъ обронилъ порошки., одни
— 320 —
желтенькіе, а другіе сѣренькіе... Я сѣ'ренькихъ-то и по-
пыталъ... Такъ, Господи, чтб- сталось со мной — блевалъ,
блевалъ... Да чего! Боровъ по двору ходилъ, такъ вотъ,
при твоей милости сказать негоже, блевотину-то съѣлъ,
такъ борова-то ворочало - ворочало по двору, насилу живъ
остался, сердечный». Красивая дѣвушка, съ прекрасными
черными глазами, показывая лишай на щекѣ, сказала: «Сама1
собой ничего, а вотъ рыло-те больно благо!»
Все бы это ничего, когда бы было что въ рукахъ, а
то прописалъ кой-что, кой-что посовѣтовалъ, а другимъ
у себя велѣлъ побывать... «Тамъ, голубчики, найдемъ что-
нибудь!» ‘ [ п' ,1:
И этимъ не кончились мытарства, въ которыхъ умный
юноша почерпнулъ новое сознаніе своего безсилія и но-
выя причины одинокихъ вздоховъ! Не онъ одинъ страдалъ,
конечно, но тѣмъ хуже для честнаго сердца... тѣмъ хуже,
друзья мои... Развѣ есть что-нибудь слаще на свѣтѣ жи-
вого добра, котораго плодъ — конецъ страданью передъ
исцѣленіемъ!.. Не одинъ онъ, конечно, страдаетъ, дав'но
это извѣстно... ему и всѣмъ на свѣтѣ!.. Но развѣ легче
отъ этого? I ! । ' ' ; і 1 I 1 і;
Пока рослая матушка угощала его, на дорогу, чаемъ
съ баранками, вышелъ вдругъ изъ сосѣдней комнаты блѣд-
ный молодой мужчина въ очкахъ и съ очень свѣтлыми
волосами.
— Богоявленскій, — рекомендовался онъ сухо.
— Это двоюродный братецъ мнѣ',—объяснила' матушка...
Вотъ тоже, сердечный, безъ мѣста...
«Непріятное лицо у этого бѣднаго семинариста»,—по-
думалъ докторъ.
— Вы служили? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ! — гордо и съ кривой, язвительной усмѣшкой
отвѣчалъ Богоявленскій,— и надѣюсь — не буду...
Вы откуда?.. Вы въ нашемъ губернскомъ городѣ?..
Опятъ язвительная улыбка.
Не кончилъ курсъ въ семинаріи, — перебилъ Бого-
явленскій.
— 321 —
— У нихъ: 'философія книга такая есть,—замѣтила ма-
тушка...—Жалятся все, что оченно трудно...
— По этому образчику вы можете судить, какъ оши-
бался отецъ Семенъ, когда сказалъ вамъ вчера, что наша
отсталая Россія проснулась. Нѣть, еще ей долго не прос-
нуться... Россіи!..
Блѣдно-синеватое, недоброе лицо Богоявленскаго, его
кривая улыбка, та неестественно гордая манера поднимать
голову, которой страдаютъ многіе люди, надѣвшіе очки—
все это не могло ниКому понравиться; но отдаваться по-
добнымъ тонкостямъ впечатлѣнія Рудневъ считалъ небла-
городнымъ, Когда дѣло шло о несчастномъ человѣкѣ, и
несовмѣстнымъ съ своею собственной ролью въ жизни.
«Неужели Лихачовъ будетъ добрѣе меня? — подумалъ
онъ.—Нѣть это не резонъ!»
— Вы теперь не ищете ли частнаго мѣста? — спросилъ
онъ громко.
— И радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ... Куда
прикажете за частнымъ мѣстомъ обратиться? Если бы я
имѣлъ съ чѣмъ доѣхать въ столицу,—я бы не думалъ ни
минуты.
— Въ университетъ?
— Конечно! Тамъ — литературная дѣятельность, обмѣнъ,
люди, есть изъ чего нужду терпѣть... А здѣсь!.. Вездѣ
нужны деньги. Вотъ видите эту кузину мою,—продол-
жалъ онъ, когда матушка вышла...—На что вамъ хуже
ея... а и то мужа себѣ купила.
— Муж’а купила? отца Семена? — съ удивленіемъ спро-
силъ’ Рудневъ.
— То-есть не она, а знаете кто? Мать ея покойница,
добрая баба, поѣхала къ кумѣ своей, помѣщицѣ Авдотьѣ
Матвѣевнѣ Забѣлиной, вѣроятно вы слыхали?.. Смочила
платокъ слезами, объяснила, что не съ чѣмъ въ городъ
ѣхать, жениха доставать для своей дочери; та, какъ’ натура
славянская, широкая, отсчитала ей пятнадцать рублей се-
ребромъ; на нихъ Рта старуха съѣздила да1 этого бѣло-
кураго и доста’ла. МнѢ, Конечно, это все равно; но я слы-
Іеонтьевъ, т. I,
21
— 322 —
шалъ, какъ онъ вчера разглагольствовалъ здѣсь, когда вы
чуть отъ сна на ногахъ держались; не люблю лжи! Вотъ
какъ его на-дняхъ дьячокъ отдѣлалъ, — этого не разска-
залъ...
Замѣтивъ безпокойство и грусть на лицѣ' собесѣдника,
Богоявленскій продолжалъ:
— А что! не сладко! не то, что въ той «сферѣ», на
горкѣ?.. Да, то одна сфера, а это — другая!.. Большое
разъединеніе сословій!.. Вчера славно было смотрѣть от-
сюда, какъ огоньки костровъ краснѣлись сквозь деревья...
Рѣшительно неподражаемо. Между мужиками произошелъ
фуроръ... Именно другая сфера, другой міръ, какъ звѣзды!..
Ха-ха-ха! не правда ли? Или вы придерживаетесь мнѣнія
Гегеля, что «звѣзды просто — прыщи на лицѣ неба» и что
выше человѣка нѣтъ созданья во вселенной?
— Я Гегеля не читалъ, — скромно отвѣчалъ Рудневъ.—
Но позвольте мнѣ поискать вамъ что-нибудь, черезъ кого-
нибудь здѣсь въ окрестности... хоть черезъ дядю... или
черезъ Лихачевыхъ... Вѣдь какъ же такъ жить?
— Ищите! Это дѣло доброе будетъ съ вашей стороны.
И спасибо вамъ; я съ этой мыслью и вышелъ къ вамъ...
да вотъ вы сами начали. Спасибо; только добра-то нѣтъ
вѣдь въ сущности, а все эгоизмъ; вѣдь и вы для меня
сдѣлаете для того, чтобы рисоваться передъ самимъ собою.
Еще испытанье! Вотъ встрѣча! И опять безсиліе! Руку-
то есть охота протянуть озлобленному страдальцу, да гдѣ
сила, гдѣ опора?.. О! дядя! велемудрый дядя! Нѣтъ, ты
въ самомъ дѣлѣ мудрецъ, и хорошія книги должны быть:
«Ѳеатръ свѣта» и «Памятникъ Вѣры».
На крыльцо Явился вчерашній дѣдъ и хотѣлъ теперь
везт-и доктора всего за два рубля, но Рудневъ возвысилъ
голосъ и скрипнулъ зубами.
— Довольно, ступай прочь!—сказалъ онъ дѣду, под-
ходя къ поповской телѣжкѣ, на которую сама матушка
постлала коверъ.
— Батюшка, Василій ‘Владиміровичъ, — сказала она ему,
провожая его по двору,—постарайтесь для Алеши на-
— 323 —
шего мѣстечко-то у господъ у какихъ. Убивается, бѣд-
няга, страхъ! У нихъ вѣдь дома семья большая; а ба-
тюшка ихъ человѣкъ старый, да и хмельной. Такую войну
на Пасхѣ подыметъ, бѣда... Сынку-то и больно. Поста-
райтесь, батюшка!
IX.
На горкѣ побѣгъ Руднева нельзя было скрыть надолго;
Катерина Николаевна скоро замѣтила, что его нѣтъ, и
стала спрашивать о немъ. Лихачовъ сказалъ, что молодой
докторъ занемогъ и уѣхалъ.
— Чтб съ нимъ? Гдѣ же онъ? Можетъ быть ему нужна
помощь? — спросила баронесса.
— Нѣтъ, не тревожьтесь, — отвѣчалъ Лихачовъ, — эта
болѣзнь, кажется, душевная. Онъ очень бодро переѣхалъ
па лодкѣ на тотъ берегъ.
— Что это такое? — спросили всѣ другъ друга.
— Не установился, должно быть, — сказалъ Лихачовъ.
Инымъ поступокъ Руднева понравился; другіе нашли
его страннымъ. Князь Самбикинъ сказалъ, что это не со-
всѣмъ вѣжливо; предводитель, — что это не бѣда; Баум-
гартенъ,— что оно очень таинственно, и сообразно съ тѣми
претензіями, которыя имѣютъ русскіе, быть теперь самой
поэтической націей въ мірѣ; Милькѣевъ предложилъ ему,
по этому поводу, написать романъ изъ русской жизни, въ
которомъ бы героемъ былъ «1е іііз <Гип Ьоуагсі еі (Гшіе
зегѵе»! Дѣти хотѣли послать за Рудневымъ, забывая, что
въ объѣздъ по берегу, до той деревни, насчитывалось верстъ
шесть; но Катерина Николаевна покончила всѣ эти раз-
говоры и споры тѣмъ, что пожалѣла Руднева.
— Это не даромъ, — замѣтила она, — что-нибудь его му-
чаетъ. И какой сюрпризъ это будетъ бѣдному Владиміру
Алексѣичу, которому ужасно хочется ввести его въ свѣтъ!
Онъ его такъ вѣдь любитъ!
— Кто это Владиміръ Алексѣичъ? — спросила послан-
21*
— 324 —
иип.я,—это — старый Рудневъ? Я никогда не думала, чтобъ
онъ что-нибудь чувствовалъ. С’езі ипе езрёсе сіе ЬіЫіоШёдие
гепѵегзёе!
Всѣ засмѣялись и оставили Рудневыхъ въ покоѣ. Кате-
рина Николаевна еще съ утра не разъ задумывалась и
была гораздо молчаливѣе и скучнѣе обыкновеннаго; ссора
съ Милькѣёвымъ оживила ее на время; но чѣмъ темнѣе
становилась ночь, чѣмъ ближе подвигался ужинъ н сонъ,
тѣмъ чаще на глаза ея набѣгало облако, и разъ она даже
не слышала, что спросила у нея баронесса.
Поужинали; дамы и дѣвочки ушли въ палатку; муж-
чины и прислуга уснули гдѣ попало, подъ деревьями, на
шинеляхъ и коврахъ и кожаныхъ подушкахъ; только Ка-
теринѣ Николаевнѣ не спалось; часа два пролежала она
въ палаткѣ, на покойной складной кровати, прислушива-
ясь ко всѣмъ звукамъ, къ ржанью и топоту лошадей у
коновязи, и вышла, наконецъ, на воздухъ, накинувъ толь-
ко шаль на бѣлую блузу. Ночь стояла темная, костеръ
чуть тлѣлся въ сторонѣ. Терпѣла она три часа, хотѣла
и еще терпѣть, и не стало силъ! Хотѣла она просидѣть
одна у костра на коврѣ и не тревожить никого, но и
на это рѣшимость длилась недолго. Ей надо видѣть Миль-
кѣева, надо говорить съ нимъ; завтра утромъ опять шумъ',
опять люди, опять любезная хозяйка и вождь веселаго От-
ряда; цѣлый день думала она о томъ, Какъ бы остаться
съ нимъ надолго одной. Она заж'гла спичку и, на тихомъ
воздухѣ, едва прикрывъ ее рукой, нагнулась къ живой чер-
ной грудѣ, которая была у ногъ ея... Вотъ севастопольская
бурка младшаго Лихачова... '(лишь бы онъ не проснулся не-
кстати)! вотъ и кудри Милькѣева изъ-подъ шинели...
Вотъ онъ спитъ, сегодня, при всѣхъ, хоть и подѣломъ,
но все-таки обиженный другъ! Еще зажгла спичку: или
не надо будить его? лучше не надо... Совсѣмъ было на-
гнулась, чтобы рукой его тронуть; но у Милькѣева сонъ’
былъ самый чуткій.
— Это кто? Это вы? Что вы дѣлаете?!—спросилъ онъ
съ удивленіемъ и всталъ...
—~ 325 —
Она уговаривала его лечь опять, раскаивалась, но онъ
отвѣчалъ:
— Нѣтъ, ни за что! Я и такъ не спалъ. Богъ знаетъ,
что бродило въ головѣ...
Онъ самъ отнесъ небольшой коврикъ подальше отъ па-
латки и поближе къ костру, подложилъ еще хворосту, и
они сѣли.
— Что съ вами? Отчего вы опять не спите? — спросилъ
онъ.
— Отчего? Вы бы лучше съ удивленіемъ спросили, от-
чего я сплю? Много ли я сплю и какъ я сплю? Впро-
чемъ, вы сами говорили всегда, что я не имѣю права ни
на что жаловаться, что вы ни въ какомъ случаѣ жалѣть
меня не станете...
— Еще бы васъ жалѣть! Не принесть ли вамъ еще
что-нибудь на плечи?
— Не надо, сидите; скажите мнѣ лучше, что мнѣ дѣлать,
брать или не брать этого Юшу?
— Мужъ васъ очень проситъ, отчего же не взять... Да
и на что совѣтъ,—вы его слушать не станете. Вы сами все
уже передумали...
— Вотъ потому-то мнѣ и хочется узнать отъ васъ, все
ли я передумала. Я какъ безумная ждала ночи, чтобы хоть
между сонными оставаться одной.
— Чтб же вы придумали?
— Взять?—продолжала она въ раздумьѣ,—неравенство
съ моими дѣтьми... зависть; быть можетъ онъ избалованъ;
мать его была умна, но недобра и несимпатична; отецъ? Я
бы вамъ сказала, чтб такое его отецъ! Въ кого ему быть,
какое воспитанье!.. Ну, хорошо, исправимъ его. Все же
страшно; ужъ наша жизнь здѣсь такъ хороша, не испор-
тить бы ее какъ-нибудь. И это не бѣда; положимъ, я
сумѣю опять все поправить... Другое придетъ въ голо-
ву: покажется, что ребенокъ этотъ не по годамъ испор-
ченъ, что онъ моихъ дѣтей всему грязному научитъ!.. Одно
за однимъ, одно за однимъ. Придетъ мысль, поточитъ-по-
точитъ, вотъ здѣсь, и опять отойдетъ... Другая за ней...
— 326 —
— Да это просто васъ раздражило все вмѣстѣ. Ѣзда
верхомъ, жаркій день, нашъ давешній споръ, быть можетъ...
— Да! Если бы вы знали, что вы мнѣ напомнили да-
веча, когда такъ гадко выразились за обѣдомъ... Я понем-
ногу, съ годами, стала забывать свои старыя впечатлѣ-
нія. А теперь все смѣшалось у меня въ головѣ: Юша, вы,
мои дѣти, какъ я мужа любила, какъ я его разлюбила, какъ я
съ нимъ разсталась... Я представила себѣ, что онъ захочетъ
повидаться съ Юшеп, пріѣдетъ сюда... могу ли я отка-
зать ему въ томъ?.. Дѣти уже забыли... По крайней мѣрѣ
меньшія. Маша? О, Маша ничего не забудетъ... Она мол-
читъ и не спрашиваетъ объ отцѣ. И я, разумѣется, не
спрошу у нея, помнитъ ли она, какъ она отвѣчала, когда
въ Тифлисѣ гости спрашивали у нея: — кто она? Она отвѣ-
чала:— «Маша, солдатская дочь!» Но, ручаюсь вамъ, что
она помнитъ это!.. Я знаю, что я права, что для нихъ
и для людей я съ нимъ разсталась. А сердце точитъ-точитъ,
все спрашиваю себя: не лучше ли было бы его перено-
сить? Можетъ быть онъ съ годами бы лучше сталъ!
— А за что вы съ нимъ разстались-то, я до сихъ поръ
толкомъ не знаю? Неужели за какую-нибудь невѣрность?
— Нѣтъ, мой другъ, я терпѣла всѣ его невѣрности.
И любила его, и терпѣла... Пробовала ревновать сначала, и
устала. Его и ревновать было трудно: онъ самъ этого чув-
ства не признавалъ между мужемъ и женою. Его правило
было «ѵіѵопз еі Іаіззопз ѵіѵге!» Самъ невѣренъ, и въ отчая-
ніи, что я вѣрна... Вѣдь я вышла за него глупая, невинная,
совсѣмъ ничего не понимала, всего боялась... Любила его
такъ, что безъ него отыскивала его старыя перчатки, ко-
торыя ремнями отъ уздечки пахли, и цѣловала ихъ по по-
лучасу; а онъ увѣрялъ, что взять за руку законную жену
несносно. і
— И самъ никогда не ревновалъ?
— Онъ!? Да онъ былъ самый счастливый человѣкъ, ко-
гда ввдѣлъ, что я нравлюсь и была окружена. «Дай мнѣ
забыть, что ты жена моя, и я влюблюсь опять въ тебя»,
вотъ что онъ твердилъ. И на Кавказѣ, и за границей, и
— 327 —
въ Москвѣ — онъ старался изъ всѣхъ силъ сблизить меня
то съ тѣмъ, то съ другимъ. «Ради Бога1, не компрометируй
ты меня своей буржуазною привязанностью... Къ чему ты
до сихъ поръ не можешь не смотрѣть на меня при всѣхъ
съ счастливымъ лицомъ... Это грязно и еще хуже, с’езі
гійісиіе, с’езі гоіигіег! Это прилично женѣ какого-нибудь
станового любоваться на мужа». Какъ онъ расхваливалъ
мнѣ то того, то другого! Не было самыхъ грязныхъ ве-
щей, которыми бы онъ не старался расшевелить мое во-
ображеніе: заставлялъ меня Жоржъ-Занда читать; а я,
вмѣсто того, чтобы изъ Жоржъ-3 анда-то «гососо» взять,
которое онъ бы хотѣлъ... взяла, какъ бы это сказать?
— Положимъ,готическоеистройное стремленіе, вверхъ!..—
сказалъ Милькѣевъ.—Вы и наружностью похожи немного
на страсбургскій соборъ... Вы не сердитесь, однако, если
я вамъ не шутя скажу, что онъ мнѣ очень нравится, и я
удивляюсь, какъ вы могли разстаться съ такимъ блестящимъ
человѣкомъ... И на томъ портретѣ, который у васъ остался,
въ казацкомъ платьѣ,—какое славное лицо русскаго вель-
можи!.. Немного грубыя черты, но сколько благородства
и энергіи... И притомъ онъ, говорятъ, отважный человѣкъ!..
Удивляюсь!..
— Онъ не зналъ, чтб такое страхъ,—продолжала Кате-
рина Николаевна. — И доброта у него была, по временамъ,
сильная... Ѳедя на него очень похожъ: такой же веселый
и храбрый... Но у Ѳеди никогда, я надѣюсь, не будетъ
тѣхъ ужасныхъ пороковъ, которые сгубили отца... Мой
мужъ ничего не боялся: первый разъ онъ былъ разжало-
ванъ двадцати лѣтъ, по просьбѣ отца, который самъ прі-
ѣзжалъ просить государя объ этомъ... Не было шалостей,
самыхъ жестокихъ, которыхъ онъ не позволилъ бы себѣ,
когда приходила фантазія: стрѣлялъ въ людей дробью, жен-
щинъ, знаете, такихъ, выбрасывалъ изъ окна; потомъ осы-
палъ ихъ деньгами и раздавалъ деньги бѣднымъ товари-
щамъ и слугамъ... Шесть лѣтъ былъ онъ солдатомъ... Ко-
гда новый начальникъ пріѣхалъ на Кавказъ, — велѣлъ тот-
часъ позвать его къ себѣ, увидѣлъ у него на лбу ру-
— 328 —
бецъ отъ кивера и спросцлъ: «Что, Новосильскій, тяжело?»
такъ онъ отвѣчалъ: «О! нѣтъ, ваше п-ство, отлично!..»
Его оставили еще на годъ. Солдаты его обожали; въ дѣлѣ,
мнѣ говорили, онъ былъ страшенъ... Солдаты подъ Сал-
тамп ему сами присудили георгіевскій крестъ, и начальство
утвердило. Вотъ какой онъ былъ! Я тогда пріѣхала съ
отцомъ на Кавказъ на воды; отецъ мой зналъ его еще
ребенкомъ. Я вышла разъ на балконъ, вдругъ подходитъ
солдатъ и спрашиваетъ отца; я говорю ему: «Подожди, на
.что тебѣ сейчасъ, папа спитъ!» И сама удивляюсь, чтд
это за солдатъ — соште іі іаиі. Я такая была дикая, не-
ловкая, сантиментальная... По цѣлымъ часамъ при лунномъ
свѣтѣ сиживала у окна и плакала о томъ, что никто въ
свѣтѣ не можетъ любить такъ, какъ я; или ночью на фор-
тепіано играла, когда въ трубѣ камина шумѣлъ вѣтеръ...
Долго ли мнѣ было влюбиться, да еще и въ такого героя...
Вѣдь онъ въ самомъ дѣлѣ былъ герой! Отецъ мой самъ
влюбился въ него; обвѣнчались; произвели его скоро, и
уѣхали мы за границу... іТутъ три года былъ все праздникъ
и праздникъ! Во .Флоренціи танцова^и, въ Неаполѣ, Па-
рижѣ, на водахъ, вездѣ были... И я похорошѣла, попол-
нѣла, и застѣнчивость моя пропала... Я прежде думала, что
я уродъ, такая большая, черная, худая; и братья дома смѣ-
ялись надо мной, все звали меня «вороной» и «тайате фонъ-
Амстердамъ» — это тогда деликаншу показывали за деньги,
а «вороной» звали за то, что я была безтактна, что меня
всякій могъ обмануть... И послѣ этихъ всѣхъ мелочей, по-
нимаете, вездѣ на меня всѣ любуются; въ Римѣ мы въѣз-
жали въ самый карнавалъ, въ коляскѣ... такъ итальянцы
кричали: «какъ она красива!» и бросали мнѣ цвѣты... Вотъ
послѣ какого-нибудь такого случая онъ дня на два влю-
бится опять въ меня... А тамъ опять старается влюбить
въ кого-нибудь, чтобы я не плакала объ его невѣр-
ностяхъ. Дакой онъ былъ безстыдный на все это! Разъ
мы ѣхали изъ Парижа въ Заіпі Сіоші въ коляскѣ: я, онъ
и одна маркиза, по-моему очень натянутая и противная...
Но онъ говорилъ, что «такой онъ еще не знаетъ—надо
— 329 —
и такую узнать; что онъ въ Парижѣ въ первый разъ!»
Пошелъ маленькій дождикъ, она предложила ему пересѣсть
къ намъ и поднять верхъ... Въ сумеркахъ я не могла раз-
смотрѣть ничего, но слышала только, какъ она безъ стыда
сказала, когда дождь пересталъ и велѣли открыть коля-
ску: «поиз аѵопз ёіё ігор реигеих», т.-е. «ігор Ьеигеих!» Онъ
на другой день самъ мнѣ разсказывалъ, .что они Богъ знаетъ
чтб около меня дѣлали!.. Бросилъ меня въ Миланѣ одну
на цѣлую зиму...
— И тутъ вы не увлеклись никѣмъ? Это непонятно!—
перебилъ Милькѣевъ.
— Нѣтъ, былъ въ Миланѣ одинъ полякъ высокій, блѣд-
ный, лицомъ на Ванъ-Дика похожъ былъ немного. Онъ
сталъ часто ѣздить ко мнѣ, училъ меня по-польски, гово-
рилъ, что поляки должны быть для славянъ тѣмъ, чѣмъ
французы были для Европы, что Пушкинъ передъ Мицке-
вичемъ то же, что изящный аѳинскій рабъ передъ чистымъ
и свободнымъ римляниномъ; занималъ у меня деньги, и
я ему стала во всемъ вѣрить... Начала думать: «Что жъ?
Если мой мужъ будетъ радъ, и полякъ будетъ радъ, и я
буду рада?» Только былъ тоже въ Миланѣ тогда одинъ
французъ, именно ип реііі ігащаіз — СЬагрепііег; всѣмъ онъ
былъ реііі и мнѣ вовсе былъ не по сердцу, однако онъ что
сдѣлалъ? пріѣхалъ къ Злотницкому и сказалъ: «Или зав-
тра стрѣляйтесь со мною насмерть, или уѣзжайте отсюда,
чтобы Новосильская васъ забыла!» Злотницкій, не про-
стясь, уѣхалъ, а СЬагрепііег я перестала къ себѣ пускать.
Такъ и осталась, все-таки на зло мужу, вѣрна.
— Все это презанимательно, — сказалъ Милькѣевъ, —
только я не понимаю, за что вы съ нимъ разстались и
чѣмъ я давеча напомнилъ его. Я все о себѣ безпокоюсь!
Хоть до сихъ поръ это сходство было для меня вовсе не
обидно. '
— Вы сказали давеча, что не купите лекарства мужи-
камъ... Отчего вы не сказали: людямъ вообще? Я понимаю,
что это все равно; только если бы вы сказали просто лю-
дямъ, меня бы это, кажется, не такъ испугало и оскорбило...
— 330 —
Изъ-за крестьянъ мы съ нимъ и разошлись... Постойте, впро-
чемъ, я лучше по порядку вамъ буду7 разсказывать, какъ
его характеръ все хуже и хуже портился.
— Вы смотрите, не озябли ли... Скоро заря займется —
холодно.
— Что вы! Я вся горю! дайте руку... Видите... Ну,
пустите теперь руку7 и слушайте... Пріѣхали мы опять па
Кавказъ: онъ безъ своей службы и войны соскучился, и
черезъ годъ опять его разжаловали.
— Это еще за что? — съ удивленіемъ спросилъ Миль-
кѣевъ.
— За пустяки... У него былъ соперникомъ одинъ ге-
нералъ... Толстый, глупъ очень, Ьоп-ѵіѵапі изъ себя пред-
ставлялъ и за мной улаживалъ и за Имеретинской, кня-
гиней одной. Онъ такъ былъ толстъ и глупъ, что никому
не могъ нравиться: вздумалъ меня разъ не пускать вер-
хомъ ѣхать и легъ у воротъ дачи ничкомъ, а я и перепрыг-
нула черезъ него. Послѣ жалко стало, по та грузинка
его и не жалѣла даже, и гдѣ же ему было съ моимъ мужемъ
спорить... Мой мужъ былъ такъ находчивъ, такъ остро-
уменъ. стихи даже очень недурно писалъ... Разъ въ ма-
скарадѣ онъ былъ просто въ своемъ казацкомъ платьѣ
и подалъ ей стихи. Я ихъ помню:
Я много жилъ въ немноги годы
И школу жизни изучилъ,
Но въ вихрѣ свѣтской непогоды
Прямое сердце сохранилъ.
И вѣрьте, средь забавъ нестрогихъ
Я многихъ, можетъ быть, любилъ,
Но уважалъ немногихъ.
и подписался: «уважающій васъ казакъ-стихотворецъ». Не-
дурно, вѣдь?
— Да, кстати, по крайней мѣрѣ! —отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Вотъ разъ мой мужъ сходилъ съ лѣстницы отъ то-
варища съ другимъ офицеромъ, немного пьяный, а генералъ
ему встрѣтился, щелкнулъ по воротнику и говоритъ: «Чтб
поручикъ, залито?» А мужъ мой его по лбу ударилъ: «Что,
генералъ, пусто?» За это и разжаловали опять... Опять
— 331 —
начались эти экспедиціи, слезы; Маша родилась, въ плѣнъ
его взяли, насилу выпустили — это я вамъ въ другой разъ
все разскажу. Тутъ онъ сталъ гораздо злѣе: выпрыгнулъ
разъ изъ окна одной дамы, днемъ, растрепанный и безъ
фуражки, чтобы опозорить ее... Народу на бульварѣ было
множество. Сорвалъ разъ со стѣны мундштукъ и прибилъ
меня изъ-за вздорнаго спора; я хотѣла уѣхать, но онъ рас-
каялся и даже плакалъ. Я осталась, и мы уѣхали сюда...
Здѣсь онъ что началъ отъ скуки дѣлать! Если бы вы знали!
Это передать трудно. Я читала, занималась дѣтьми; цвѣтники
и зимній садъ разводила; Оля только что родилась, а онъ
сталъ пить и играть въ уѣздномъ городѣ, пропадалъ по
недѣлямъ, сѣкъ и билъ людей, заставлялъ запрягать себѣ,
какъ онъ называлъ, «обывательскихъ» лошадей по восьми
разомъ въ карету?; вздумалъ, наконецъ, собирать съ кре-
стьянъ по рублю съ души въ мѣсяцъ какихъ-то столо-
выхъ, потому что денегъ ему всегда было мало. А я въ
Троицкомъ выросла, всѣхъ людей здѣсь знала, отецъ и мать
здѣсь жили, я любила здѣсь все... Я сказала ему, что дѣти
такого примѣра не увидятъ, и люди не должны больше
ничего терпѣть... чтобы онъ ѣхалъ отсюда, что я заплачу
всѣ его долги; онъ чуть не убилъ меня, но я уѣхала съ
Машей къ брату въ Москву... А тѣхъ дѣтей оиъ не далъ.
Братъ мой придумалъ уловку: пригласилъ его черезъ пол-
года въ свой домъ на свиданье съ тѣми дѣтьми,—-я ихъ увела
черезъ садъ, посадила въ карету и уѣхала сюда, а у брата
въ рукахъ оставила къ мужу письмо, въ которомъ объ-
явила ему, что для дѣтей и крѣпостныхъ моихъ я не по-
щажу его и, какъ онъ самъ знаетъ, могу про него такія
тайны и такія насилія обнаружить, что ему лучше согла-
ситься на мои предложенія. Съ тѣхъ поръ мы больше не
видались; я знаю, что у него кромѣ жалованья ничего
нѣтъ; узнала, что ему три года тому назадъ ногу оторвало
ядромъ, хотѣла было ѣхать въ первую минуту, да образу-
милась, и послала ему только денегъ черезъ третье лицо.
Онъ, разумѣется, зналъ, что это отъ меня; но онъ настолько
уменъ, что не благодарилъ и пишетъ только иногда объ
— 332 -ѵ
дѣтяхъ къ 'брату... Вотъ Вамъ, Вася, моя жизнь!.. Вотъ вамъ
мой мужъ!
— Какая полная, пышная жизнь,—въ раздумьѣ сказалъ
Милькѣевъ: — сколько пользы сдѣлалъ вамъ этотъ чело-
вѣкъ! Я понимаю индусовъ, что они строили храмы Злу!..
Что жъ вы сдѣлаете теперь?
— Насчетъ Юши? Я придумала вотъ что; не знаю,
какъ вы найдете. Пусть его присылаетъ съ вѣрнымъ чело-
вѣкомъ, но чтобы самъ мужъ мой не ѣздилъ сюда, иначе
я несогласна, деньга на воспитаніе мнѣ ненужны; а то,
что отъ матери Юши осталось, пусть пришлетъ; я спрячу
ихъ, а онъ истратитъ. И чтобы въ воспитаніе ребенка и
не думалъ никогда мѣшаться; но я увижу черезъ годъ:
если онъ- будетъ вреденъ моимъ дѣтямъ, я его, какъ ни
жалко, а держать не стану!.. Онъ знаетъ меня, и самъ, въ
добрыя минуты, звалъ меня прозрачнымъ хрусталемъ, я
ужъ постараюсь!.. Хорошо придумала я?
— Я удивляюсь, зачѣмъ вы спрашиваете у меня со-
вѣта? Вы такъ хорошо сами умѣете и думать и дѣлать!..—
вздохнувъ отвѣчалъ молодой человѣкъ.
— Все-таки спокойнѣе, когда другой ободритъ. Завтра
же, въ монастырѣ, напишу письмо!
На другой день въ живописный монастырь пріѣхали
прямо передъ всенощной; всѣ кромѣ Катерины Николаевны
и Маши, сказались усталыми н остались въ гостиницѣ за
оградой, но мать и дочь отстояли всю службу за огромной
колонной въ тѣни. Глядя оттуда на свѣчи передъ золо-
тымъ иконостасомъ и на сѣдыхъ монаховъ, которые стано-
вились посреди церкви полукругомъ и пѣли густыми, со-
гласными голосами, онѣ обѣ молились, плакали и клали
земные поклоны.
X.
— Нѣтъ, у насъ лучше! —сказалъ себѣ Рудневъ, отворяя
дверь свою и спускаясь по двумъ ступенькамъ въ при-
стройку... Опять обдало лицо роднымъ, смолистымъ запа-
— 333
хомъ, и какъ въ таинственномъ святилищѣ спущены за-
навѣсы темнозеленыя на веселыхъ окнахъ... Книги! Вотъ
онѣ здѣсь, вѣрные, однообразно-глубокіе друзья!.. Ждутъ,
бѣдныя, и будутъ ждать всегда, безъ ропота, готовыя до-
ставить наслажденіе... Куда какъ книги лучше людей!
Онъ былъ счастливъ, вступая въ свою скромную тверды-
ню, но грустный видъ его, его утомленное лицо испугали
дядю... Рудневъ ждалъ этого испуга; еще верстъ за десять
до дому сталъ онъ съ горечью ожидать его, приготовляя то
долгій разсказъ, то отрывистую отговорку.
— Грудь? Голова? Мяты? Кашель?..Какъ это нестерпи-
мо создана жизнь, что отъ самаго преданнаго человѣка
нѣтъ возможности скрыться!..
— Ничего, ничего... пройдетъ... ничего!—повторялъ онъ
внушительно, уходя отъ дяди, и дядя слышалъ, какъ онъ
два раза щелкнулъ замкомъ, запирая дверь въ свою при-
стройку.
«Ну, Богъ съ нимъ!-.. Пусть отдохнетъ. Или ужъ не
обидѣли ли его чѣмъ; бываетъ это»,—думалъ старичокъ,
вспоминая, какъ, лѣтъ шесть тому назадъ, одна дама обра-
тилась къ нему очень ласково: «Любезный, вели моихъ ло-
шадей подать», и когда Владиміръ Алексѣевичъ съ неудо-
вольствіемъ отвернулся, дама сказала: «Ахъ! какой ты не-
вѣжа!.. Я тебѣ говорю, чудакъ, лошадей!» Но Владиміръ
Алексѣевичъ — человѣкъ опытный и съ характеромъ. Вы-
нувъ изъ кармана старинную золотую табакерку, онъ измѣ-
рилъ насмѣшливо даму съ чепца до оборки' шелковаго
платья, которое она волочила , за собой по полу, и замѣтилъ
ей тонко: «если я не ошибаюсь, сударыня, вы ошибаетесь!»
и вслѣдъ за тѣмъ прошелъ мимо нея, играя старинной таба-
керкой, и вступилъ въ гостиную.
— А онъ молодь—неравно и сробѣлъ!.. Докторомъ,
поскорѣй надо докторомъ стать... Тогда всякій:—съ искрен-
нимъ почтеніемъ, и величайшей преданностью, милостивы^
государь имѣю честь быть, вашъ покорный слуга!.. И на
конвертѣ' пищется: «Его высокоблагородію, милостивому го-
сударю, Василью Владиміровичу Рудневу».
— 334 —
Къ обѣду взглядъ племянника сталъ гораздо добрѣе и
лицо не такъ блѣдно; покушавъ съ аппетитомъ, онъ самъ
завелъ разговоръ.
— Знаете, дядя, предводитель предлагалъ мнѣ похлопо-
тать о мѣстѣ' окружного врача... Я обѣщалъ подумать... Дня
черезъ два не дадите ли вы мнѣ бѣговыя дрожки... Небось
дадите?
Дядя только улыбнулся на этотъ послѣдній вопросъ.
—Я думаю, вы правы, что безъ источника нельзя... Все-
таки триста рублей въ годъ! Да и кстати, хочу замолвить
слово объ одномъ семинаристѣ, к'отораго я встрѣтилъ у отца
Семена: не найдется ли ему мѣсто учителя гдѣ-нибудь.
Не стоить и объяснять, какъ радъ былъ дядя такому
намѣренію; съ радости онъ было хотѣлъ спросить: «а что
по истинной правдѣ, какія побужденія были къ подобному
побѣгу...», но та внутренняя задвижка, которая съ такой
силой запираетъ вдругъ душу людей осторожныхъ, спасла
Руднева отъ противнаго вопроса и смущенія.
Шумъ, пѣніе, пляска, зеленый дворъ, столы на козлахъ,
уже почта опорожненные; розовые, синіе, красные сарафаны
и рубашки, золотыя сороки, свистъ и топотъ женщинъ;'
черный плисъ и свѣтло-зеленыя поддевки молодцовъ... ран-
жевые кафтаны мордовокъ съ шариками пуха въ серьгахъ—
вотъ что встрѣтилъ Рудневъ, въѣзжая во дворъ Лихано-
выхъ... Предводителя, къ несчастью, не было дома: такъ
сказала ему у воротъ одна чернобровая въ малиновомъ
сарафанѣ и парчевой повязкѣ... и указала на Александра
Николаевича, который, какъ всегда въ поддевкѣ, сидѣлъ
у своего крыльца на бревнѣ, рядомъ съ простой старухой
и курчавымъ молодымъ бариномъ въ голубомъ бархатномъ'
чекменѣ.
Передъ ними толокся подъ гармонію тотъ самый здоро-
венный дѣдъ, который не хотѣлъ вести Руднева ночью.
— Довольно, дѣдъ, плясать, довольно, — говорилъ сухо
Лихачовъ,—надоѣлъ ужъ ты... Какъ толчея какая-нибудь'
передъ носомъ...
— Другъ ты мой!—вскрикнулъ старикъ.
— 335 —
— Чисто что другъ! —отвѣчалъ еще суше Лихачовъ,
вставая и отстраняя слегка плясуна, который хотѣлъ обнять
его, прибавилъ:-смотри-ка, кто пріѣхалъ.
— Кто? голубчикъ мой! Кто для меня есть на свѣтѣ,
кромѣ тебя!
— Это все такъ!.. А ты посмотри, докторъ пріѣхалъ...
Онъ въ станъ ѣздилъ на тебя жаловаться, что ты изобидѣлъ
его ночью... Говорятъ, становой скоро будетъ за нимъ...
Вѣдь докторъ-то колдунъ: захочетъ, навѣкъ испортитъ...
— Ой! не стращай ты меня старика,— съ веселой улыб-
кой, припадая къ плечу Лихачова, шепталъ дѣдъ.
- — Довольно, пусти... Смотри, вонъ онъ слѣзъ съ дро-
жекъ, идетъ... Хоть и малъ, да въ ротъ ему палецъ не клади...
— Не положу, голубчикъ мой... не прикажешь ты, я и
не положу... Все по-твоему будетъ! Все по-твоему...
— Однако, ты не на шутку присталъ ко мнѣ! —говоритъ
Лихачовъ, подвигаясь впередъ не безъ труда, потому что
пьяный старикъ почти висѣлъ на немъ. — Пусти мою руку...
Эй, дѣвушки, дѣвки! Хоть бы вы заступились... Дѣдъ-то
меня вовсе ужъ одолѣлъ!..
Нѣсколько бабъ и дворовыхъ дѣвушекъ бросились на
дѣда и оторвали его отъ барина, который поспѣшилъ на-
встрѣчу давно ужъ съ безпокойствомъ озиравшемуся гостю.
— Дѣвушки, голубушки! Пожалѣйте старика,—твердилъ
дѣдъ, — нѣтъ ли, какъ третёвадни, помадки у васъ...
— Есть, дѣдушка, для васъ есть... Настя бѣги, неси жи-
вѣй помаду, и На-ка, выпей еще браги пока.
Настя живо принесла помаду. Старикъ напомадилъ себѣ
голову, усы и бороду, нюхалъ руки и приговаривалъ: «Эхъ,
какъ годно! Эхъ, гоже!» выпилъ браги и пустился снова
плясать, припѣвая тонкимъ голосомъ, какъ женщина:
Распомадилъ раздушилъ!
Красныхъ дѣвушекъ смѣшилъ...
— Браво! Важно! —воскликнулъ, подкатывая подъ' лобъ
глаза, помѣщикъ въ голубомъ чекменѣ...—Валяй, валяй!..
Дѣвушки хохотали. Пѣніе, свистъ, балалайка, гармонія,
—— 336 —
крики и смѣхъ поднялись вдругъ со всѣхъ сторонъ съ но-
вой силой и восторгомъ.
— Вашего брата нѣтъ дома, — скромно сказалъ Рудневъ'
Александру Николаевичу, стараясь отворотиться въ сторо-
ну. —Я къ нему по дѣлу...
— Вѣроятно онъ будетъ сегодня домой... Подождите его
здѣсь, или пойдемте въ домъ... Здѣсь не лучше ли? Вотъ,
рекомендую вамъ, извѣстный всѣмъ въ околоткѣ, по своему
разврату, Сарданапалъ...
— Чортъ!—отвѣчалъ бархатный чекмень, на котораго,
разумѣется, указывалъ этими словами Лихачовъ...—На-
прасно, вы, докторъ... (очень пріятно познакомиться) съ
этимъ дьяволомъ...
— Это кого? Кого?—подбѣгая, спросилъ старикъ. — Это
ты Александра Николаича такъ?., тьфу ты, окаянный, ру-
гаещь...
— Я тебѣ сказалъ, дѣдъ, чтобъ ты отвязался, — строго
замѣтилъ Лихачовъ,—надоѣлъ ты всѣмъ, какъ горькая
рѣдька... Докторъ здѣсь... помни! Ступай, старикъ!.. Ся-
демте на крыльцо, намъ сюда принесутъ чаю.
Они сѣли, а Сарданапалъ пошелъ въ толпу, гдѣ на ря-
ду съ крестьянскими парнями, опираясь на плечи хоровод-
ницъ, подпѣвалъ и веселился.
Рудневъ объяснилъ Лихачову свое желаніе быть окруж-
нымъ врачомъ на мѣсто г. Зона, просилъ его напомнить'
брату о томъ разговорѣ въ избѣ, на ночлегѣ, въ которомъ
предводитель самъ предлагалъ ему это мѣсто, и сказалъ,
что оно ему особенно нравится тѣмъ, что, можетъ быть, ке-
лейно разрѣшатъ жить въ деревнѣ...
Хотя лицо Лихачева было красно, но свѣжіе глаза его
доказывали, что онъ сохранялъ все присутствіе духа трезва-
го человѣка.
— Жаль, что брата нѣтъ, — отвѣчалъ, — онъ бы вамъ
все лучше растолковалъ... Впрочемъ, я думаю, вамъ самимъ
нужно видѣться съ Зономъ и поручить ему обдѣлать это
дѣло въ Петербургѣ... Да, братъ вамъ это устроитъ... Ээ!
Акулька плящетъ, это интересно... Не хотите ли посмотрѣть?
— 337 —
Съ этими словами Лихачовъ тростью постучалъ въ окно
флигеля и закричалъ туда:
— Милькѣевъ! полно тебѣ газеты читать... Какая скука!
Акулина пляшетъ... Довольно... Оставь свое педантство! Ху-
же дѣда надоѣлъ съ своимъ чтеніемъ.
Милькѣевъ вышелъ и поздоровался съ Рудневымъ. При
видѣ этого разговорчиваго и безпокойнаго человѣка Руд-
невъ испугался, чтобы онъ не спросилъ у него, зачѣмъ
онъ тогда уѣхалъ; но Милькѣевъ, пожимая ему руку, не
сказалъ даже ни слова.
Акулина была вдова, лѣтъ подъ тридцать. Продолгова-
тое лицо ея было смугло, прекрасные сѣрые глаза и томны и
веселы по желанію; одѣта она была небогато и небѣдно;
всегда веселая, трудолюбивая и добрая, она была любима
всѣми, начиная съ господъ... Любовниковъ у нея было мно-
жество; иногда ее били, но все это забывалось скоро, и она
опять плясала, пѣла, смѣшила всѣхъ и работала, припѣвая.
Она плясала съ упоеніемъ и приговаривала безпрестанно
то то, то другое, подскакивала къ пожилому столяру, ко-
торый то мчался къ ней, расправляя бороду, то много-
значительно толокся на мѣстѣ...
Уже мѣсяцъ взошелъ; запахло коноплями. Всѣ молча,
тихо любовались на пляску.
— Чѣмъ я не баба? — кричала вдругъ Акулина.
Или вдругъ обращалась къ столяру:
— Поправь бороду... Я бородку люблю...
Махнувъ платкомъ въ сторону молодыхъ господъ, она
сказала вполголоса: «Знакомые люди!»
— Сарданапалъ, — сказалъ Лихачовъ:— это на твой
счетъ... Вѣдь ты былъ одинъ изъ первыхъ... Милькѣевъ,
какъ бишь это у Шекспира... тотъ говоритъ... ну —Фаль-
стафъ.
— Ужъ ученость-то, ради Христа, оставь, — закричалъ
Сарданапалъ: — мало вамъ было сегодня... Вы съ Милькѣ-
евымъ мало развѣ объ инфузоріяхъ электричества толко-
вали... Просто- смерть мнѣ васъ слушать... Зачѣмъ камень
летитъ книзу, а не кверху?
Леонтьевъ, т. I. я
— 338 —
— Всякому свое, Павелъ Ильичъ, отвѣчалъ Милькѣ-
евъ:— у Васъ одно, у другихъ —другое... Вы — спеціалистъ
по вашей части...
— У него раздѣленіе труда въ домѣ доведено до край-
ности, — замѣтилъ Лихачовъ:—Паша, Настя, Катюша, Фев-
ронья, Хавронья... Это не шутя, у него есть Февронья и
Хавронья.
— Февронья лѣтняя, худенькая, а Хавронья зимняя.
— Нѣтъ, ты разскажи-ка лучше, какъ ты своими неза-
конными дѣтьми выселки хочешь селить?
— И поселю; что возьмешь?
— Чортъ знаетъ, что это такое, — прошепталъ Милькѣ-
евъ, отходя прочь: —намъ, докторъ, въ одну сторону, ка-
жется? Поѣдемте вмѣстѣ въ тарантасѣ, а на вашихъ дрож-
кахъ какой-нибудь мальчикъ за нами доѣдетъ... Лихачовъ
дастъ мальчика... Мнѣ очень нужно съ вами поговорить...
Гдѣ онъ? Лихачовъ?
Но Лихачовъ не отозвался, потому что пріятель его,
старый дѣдъ, совсѣмъ пьяный, заснулъ пренеудобно, внизъ
головой, свалившись съ сѣна въ углу двора. Милькѣевъ
и Рудневъ увидали, 'какъ Лихачовъ вдвоемъ съ кучеромъ
бережно отнесли на рукахъ тяжелаго старика подъ па-
вѣсъ и уложили его въ прохладѣ и покоѣ.
Народъ разошелся почти весь со двора, оставивъ въ
душѣ Руднева очень грустное впечатлѣніе, въ причинѣ ко-
тораго онъ и самъ не могъ дать себѣ отчета. Сарданапалъ
насилу держался на ногахъ и бранился; Лихачовъ отпра-
влялъ его спать... Съ деревни еще слышались пѣсни... Луна
была высоко, и Рудневу страшно хотѣлось быть поскорѣе
въ широкомъ полѣ. Достали какого-то мальчика для бѣ-
говыхъ дрожекъ, и. молодые люди, сѣвши въ тарантасъ,
видѣли, какъ Лихачовъ, едва простившись съ ними, ско-
рыми и твердыми шагами пошелъ на деревню въ ту сто-
рону, гдѣ допѣвались пѣсни.
— Нравится онъ вамъ? — спросилъ вдругъ Милькѣевъ,
проводивъ его глазами, пока было можно въ темнотѣ.—
Вѣдь молодецъ?
— 339 —
— Мнѣ кажется, что общаго тугъ мало, — отвѣчалъ
Рудневъ.
— Мало-то мало... Да у него это иначе, чѣмъ у дру-
гихъ выходитъ... Я ему завидую страшно!.. Мы все ува-
жаемъ да жалѣемъ народъ; а онъ просто любитъ его и
даже не знаетъ, что глаголъ «любить» идетъ къ. его ма-
нерамъ.
XI.
Ѣхать имъ вмѣстѣ' приходилось верстъ двѣнадцать; было,
когда поговорить. Милькѣевъ завелъ разговоръ сперва объ
университетѣ, о физіологіи, попросилъ совѣта себѣ отъ го-
ловныхъ болей, хвалилъ дѣятельность провинціальнаго
врача и потомъ вдругъ спросилъ:
— Отчего бы вамъ не служить въ Троицкомъ? Мнѣ
поручено вамъ предложить это. Я вѣдь самъ хотѣлъ ѣхать
къ вамъ. Ваша суровость отталкиваетъ всѣхъ, и дядя вашъ
отказывается васъ уговаривать, но я хотѣлъ испытать надъ
вами свое краснорѣчіе.
— Я уже знакомъ съ вашимъ краснорѣчіемъ по тому
разговору въ липовой рощѣ.
Если бы не ночь, Рудневъ увидѣлъ бы, что сосѣдъ его
покраснѣлъ.
— Однако, вы не только суровы — вы и язвительны,—
отвѣчалъ онъ: — впрочемъ, это ничего. Давеча я еще ска-
залъ этому болвану-Сарданапалу:. всякому свое: кабану—
клыкъ, волку—зубъ, а лошади—копыто. Только вы меня
не язвите — это не подѣйствуетъ. Вы лучше мнѣ скажите,
почему вы не хотите въ Троицкое? Вы насъ всѣхъ, при-
знаться, заинтересовали вашимъ ночнымъ побѣгомъ. Знаете,
это — своего рода сила. Многіе люди идутъ на. смерть, на
трудъ, но на внезапное нарушеніе приличія, и рутины — рѣ-
шатся очень немногіе. И мнѣ и Катеринѣ Николаевнѣ это
очень понравилось.
«И мнп и Катеринѣ .Николаевнѣ!»,, подумалъ .Рудневъ:
22*
— 340 —
«вотъ какъ! Я-то, я-то!.. А вѣдь какая у него пріятная,
добрая улыбка и какое выразительное лицо!»
— Я считаю это скорѣе слабостью, чѣмъ силой, — за-
мѣтилъ онъ громко.
— Это дѣлаетъ честь вашей скромности; но это та же
теорія, что самоубійство — слабость, а ослиное терпѣніе —
сила; а не хуже ли всего презирать себя и олицетворять
что-нибудь безличное и дошлое. Не правда ли?
— Не знаю-съ.
— Ну, полноте!—сказалъ Милькѣевъ:—ѣздите-ка въ
Троицкое почаще. Если у васъ есть какія-нибудь язвы, онѣ
заживутъ тамъ. Такого общества, какъ наше, вы нескоро
найдете. Александра Лихачова вы видѣли и понимаете не-
много, а братъ его, предводитель, развѣ дюжинный чело-
вѣкъ? Онъ долженъ найти лазейку въ вашу душу уже
потому, что кончилъ курсъ съ золотой медалью въ Москвѣ,
жилъ въ самомъ мыслящемъ кругу еще студентомъ, отка-
зался отъ каѳедры и уѣхалъ сюда, подобно вамъ. Дворяне
какъ-то умудрились его оцѣнить, выбрали его, и такъ какъ
имѣніе почти все не его, а младшаго брата (они вѣдь
отъ разныхъ матерей, какъ вы знаете), такъ дворяне
даютъ ему отъ себя пять тысячъ въ годъ. Гдѣ вы это
найдете?
— Знаю, давно знаю, — отвѣчалъ Рудневъ. — Знаю так-
же, что онъ и прошлаго года, и третьяго года на слѣд-
ствіи высѣкъ крестьянъ. Видно, жаль было съ пятью ты-
сячами разстаться!
— Катерина Николаевна упрекала его за это, — продол-
жалъ Милькѣевъ:—и сказала, что лучше бы оставить
должность тотчасъ же. А онъ ей отвѣчалъ хоть и грубо,
по неглупо: «Вы переплели въ рамку спину мужика, по-
вѣсили на стѣну и любуетесь ей. По-вашему — брось дѣло,
только не марайся; а по-моему — замарайся лучше, да дер-
жись за дѣло, въ которомъ ты лучше многихъ». — «Вы, го-
воритъ Катерина Николаевна,—духъ, а я плоть». Больно, а
надо вѣдь сознаться, что это нерѣшеный вопросъ, и надо
еще знать, лучше ли будетъ крѣпостнымъ, если у дворянъ
— 341 —
будетъ другой предводитель? Одного овса сколько пере-
давалъ бѣднымъ взаймы! Впрочемъ, Богъ съ нимъ! Главное,
она — она фонъ, на которомъ вышивается вся эта жизнь,
неподвижная звѣзда, безъ которой ничего на планетѣ не
жило бы и не двигалось. Она совершенна до безцвѣтности.
Ее даже невыносимой нельзя назвать, какъ другихъ слиш-
комъ хорошихъ женщинъ: ея лѣнь и маленькія малодушія
обворожительны. Ее всѣ любятъ. Вамъ надо ѣздить къ намъ
непремѣнно.
— Благодарю васъ за вашу заботливость; но ѣздить къ
вамъ, не знаю, зачѣмъ я буду. Не для того ли, чтобы навести
уныніе на все это ваше... какъ бы это сказать...
— Не знаю, за что это вы мнѣ все колкости говорите! —
.мягко и ласково отвѣчалъ Милькѣевъ.—Я къ вамъ, а вы
отъ меня, — прибавилъ онъ такъ простодушно, что Руд-
нева схватило за сердце.
— Ну, спасибо вамъ, "коли такъ! — сказалъ онъ, вздох-
нувъ.—Да знаете ли что? Вы вотъ ее хвалите что-то очень.
Знаете ли что? Къ мужикамъ-то она вездѣ будетъ добра!
Мужикъ-то не шаиѵаіз-депте. Ему далъ отдыхъ, да денегъ,
да два добрыхъ слова сказалъ, такъ и квитъ. А вѣдь гроза
этихъ аристократовъ — мы... мы... Вотъ гдѣ реактивъ-то для
нихъ химическій, въ нашемъ братѣ, то-есть въ моемъ. Вы,
конечно, сюда не относитесь.
Милькѣевъ усмѣхнулся.
— Значитъ, я и понимать васъ неспособенъ въ подоб-
ныхъ ощущеніяхъ?
— Ну, понимать, поймете авось. Такъ я говорю, что мы-
то, мы —сорная трава, которую надо имъ выполоть изъ
своей обстановки. Въ нашемъ братѣ внѣшней поэзіи нѣтъ.
А вѣдь съ одной внутренней далеко не уѣдешь, хоть тресни!
Еще хуже, какъ сыпь какая-нибудь на грудь падетъ. А
вѣдь мы гордые, хотимъ сидѣть съ ними рядомъ и въ раз-
говорѣ не спускаемъ. Мужикъ, тотъ пришелъ на дворъ,
выпилъ водки, поѣлъ, и доволенъ. А нашъ братъ норо-
витъ, какъ бы своимъ плебействомъ гостиную ихъ осквер-
нить. Здѣсь еще терпятъ: на безлюдьѣ и Ѳома дворянинъ,
а пріѣзжай-ка къ нимъ въ Петербургъ, да смутись разъ,
смутись два, а на третій и скажутъ нездорова, не при-
нимаетъ.
— Васъ, какъ доктора, всегда примутъ.
— Э, помилуйте! А вы еще свѣтскій человѣкъ (изви-
ните, я это вѣдь безъ злобы). Какъ же вы не понимаете,
что это-то и скверно: когда я хочу ѣхать въ домъ, я хочу,
чтобы меня тамъ желали видѣть какъ гостя, а не какъ
доктора. Кому же охота олицетворять собой гофманскія
капли, горчичникъ или слабительное? А, не такъ ли? Ну-ка,
ну-ка! Пускайте въ ходъ вашу элоквенцію. Я вотъ у васъ
метафорами позанялся. Только пройдя сквозь меня, онѣ при-
няли, такъ сказать, нѣсколько топорный характеръ.
— Ну, такъ что же? Они правы, — отвѣчалъ Милькѣ-
евъ. — Я сочувствую имъ. Что же за охота наполнять свой
домъ безцвѣтными людьми, отнимать у него всякую поэзію.
Мужикъ поэтиченъ, руки его испорчены благородной, зе-
мляной работой, и подъ грубой кожей можно всегда ви-
дѣть красивый очеркъ этихъ рукъ; его одежда, его кудри,
его тѣлесная свѣжесть и наивная грубость — развѣ можно
сравнить это съ какимъ-нибудь секретаремъ или учителемъ!
На что они? Если мнѣ нужно эксплуатировать ихъ для
какой-нибудь государственной или общественной идеи, то-
гда другое дѣло, а то зачѣмъ я съ ними буду связываться?—
скучно! Я бѣденъ и, конечно, какъ видите,- незнатенъ, но
я всегда удалялся отъ нихъ,. сколько могъ. И не я одинъ
такъ думаю; недавно я спросилъ у тізз Ыеііу, за кого
бы она, охотнѣе вышла замужъ: за молодого швейцарскаго
мужика, или итальянскаго рыбака, или за Баумгартена? Она
пришла въ ужасъ и сказала: «Разумѣется, за мужика, лишь
бы это было въ хорошемъ, тепломъ климатѣ и мѣста были
бы красивыя, гдѣ мы будемъ жить, и лучше за швейцарца,
чѣмъ за итальянца. Іе п’аіте раз сез Ьоттез поігз сіи тібі,
сез Ьоттез сиііз...»
Говорите по-русски, я вашу французскую фразу не
понялъ.
Не притворяйтесь. Я вамъ ее не повторю, а выслу-
— 843 —
шайте дальше. Она еще сказала: «Я люблю высокихъ, силь-
ныхъ, бѣлыхъ».
— То-то вы, я думаю, пожалѣли въ эту минуту, что вы
не бѣлокурый?
Милькѣевъ захохоталъ и подалъ ему руку.
— Вотъ такъ-то лучше!—сказалъ онъ.— Это ло-нащеі-
му. Это жизнь! Вы еще не совсѣмъ пропали для жизни. Я
ручаюсь, что вы прикрываете отговорками менѣе высокими
и просто самолюбивыми идеи высшаго разбора, которыхъ
вы не хотите метать передъ всякимъ. Я могу васъ увѣ-
рить, что я постараюсь не быть всякимъ, если хотите...
— Постарайтесь узнать эти тайныя побужденія мои, то-
гда и будете не всякимъ,—отвѣчалъ Рудневъ, уже шутя:—
вотъ дядина деревня. Вы вѣдь, батюшка, вѣрно ночуете у
меня? Доставьте ужъ мнѣ это удовольствіе.
— Доставлю, если вы мнѣ обѣщаете не говорить боль-
ше «батюшка»: точно одинъ мой бывшій товарищъ съ ба-
кенбардами, который нюхалъ табакъ. Вамъ это совсѣмъ
нейдетъ.
— Ну, такъ я васъ буду звать «отецъ мой», если
позволите.
— Это другое дѣло! — отвѣчалъ Милькѣевъ.
Владиміръ Алексѣичъ просіялъ, увидѣвъ троицкаго учи-
теля (нейдетъ ли ужъ дѣло на ладъ?), предложилъ ему
чаю съ свѣжимъ масломъ и яицъ въ смятку.
Милькѣевъ былъ съ нимъ почтительно любезенъ, ни
слова не сказалъ о своихъ приглашеніяхъ въ Троицкое;
кстати перелисталъ «Памятникъ Вѣры» и разсказалъ одну
легенду про Іоанна Златоуста; ѣлъ много масла и яицъ,
пилъ много чаю; разсказалъ еще нѣсколько новыхъ анекдо-
товъ про доброту Катерины Николаевны и заснулъ на ди-
ванѣ, какъ дома. Обоимъ Рудневымъ онъ очень понравил-
ся на этотъ разъ.
«Искательный! Не безъ искательности! Очень искатель-
ный», думалъ дядя.
«Молодецъ онъ, однако!» думалъ племянникъ: «какъ съ
нимъ весело! Интересно бы знать, какъ это онъ дошелъ
— 344 —
до такой свободы и веселости? Вѣдь все-таки онъ скорѣе
нашего поля ягода, чѣмъ плодъ троицкихъ теплицъ... Это
интересно!»
Поутру онъ предложилъ Милькѣеву дядины бѣговыя
дрожки и самъ поѣхалъ провожать его до рѣки верхомъ,
не забывши раза три попросить его о мѣстѣ' для Богоявлен-
скаго. '
Подъѣзжая къ Пьянѣ, Милькѣевъ указалъ ему рукой
на рѣку и боръ, на сады, узорные цвѣтники и красный
замокъ, которые сіяли въ полномъ блескѣ утра, и произ-
несъ, сверкая самъ своими загадочными, сѣрыми глазами:
Бросься въ море, кинься смѣло,
Веслъ взамѣну двѣ руки,
Грудью мощной и дебелой —
Волнъ пучину разсѣки...
— Ну-съ?—прибавилъ, встряхивая кудрями.
— Я готовъ вѣрить, что Троицкое—пучина веселья, да
я-то... Да моя грудь не дебелая... Прощайте, отецъ; спасибо!
Ко мнѣ всегда милости просимъ, если не скучно, а туда
ужъ не тяните за душу... Прощайте!
И съ этими словами, повернувъ лошадь, ударилъ ее
плетью, а Милькѣевъ рысью и задумчиво спустился къ
мосту.
— Что, вашъ баринъ всегда скучный или веселый бы-
ваетъ? — спросилъ онъ на мосту у мальчика, который про-
вожалъ его и все время молча сидѣлъ за его спиной.
— Богъ ихъ знаетъ. Не могу я знать, когда господа бы-
ваютъ скучны или веселы.
— А не сердитъ?
— Не слыхать что-то. На кого имъ сердиться! У насъ
людей-то всего четверо: старикъ да я, Филиппъ да кухарка.
Возвратившись въ Троицкое, Милькѣевъ сказалъ Кате-
ринѣ Николаевнѣ:
— Какой, однако, тонкій этотъ Рудневъ. Нарочно не по-
ѣхалъ со мной въ бѣдовыхъ дрожкахъ, а верхомъ, чтобы
и вѣжливость соблюсти, и на дворъ къ вамъ не въѣхать.
— 345 —
— Онъ меня самое очень интересуетъ, —отвѣчала Кате-
рина Николаевна.—Этотъ побѣгъ ночью не выходитъ у
меня изъ головы, и потомъ я имѣю слабость ко всему исклю-
чительному — эта мать - крестьянка не разъ ему поможетъ въ
жизни. Гдѣ послѣ этого зло, а гдѣ добро, Василискъ? Что жъ
вы, дайте, я васъ въ лобъ поцѣлую.
— Я вамъ сколько разъ говорилъ,—отвѣчалъ, подста-
вляя лобъ, Милькѣевъ, — что зло —отличная вещь, да вѣдь
вы —Гаті сіез епіапіз... Сыграйте-ка лучше что-нибудь изъ
Нормы на роялѣ, а я до урока пока посибаритствую въ ва-
шемъ креслѣ!
XII.
Ужъ скоро годъ, какъ Рудневъ врачъ не только по пра-
ву, но и на дѣлѣ. Зонъ прислалъ ему скоро отвѣтъ и два-
дцать пять рублей сдачи.
«Остальное, — писалъ онъ, — пошло на подмазку. Я очень
радъ, что это намъ удалось; жалованье, конечно, невелико,
но вы можете имѣть хорошіе доходы при наборахъ».
Ему разрѣшилъ келейно окружной начальникъ жить въ
деревнѣ, и въ первое время ему казалось, что онъ достигъ
своего идеала.
Жизнь дома, чтеніе, одиночество, отъ поры до времени
ободряющіе разъѣзды — чего бы лучше? Но скоро онъ на-
шелъ, что на казенной службѣ онъ мало можетъ сдѣлать’
пользы: онъ одинъ на нѣсколько тысячъ человѣкъ, на три
уѣзда, больницъ нѣтъ, аптеки не въ порядкѣ, фельдшера
пьютъ и взяточники. Но если чиновникъ былъ безсиленъ,
если у него часто болѣла чистая душа при взглядѣ на не-
довѣрчивыя лица крестьянъ, которые, глядя на него, каза-
лось, шептали: «Эхъ ты, лекарь, лекарь! какой ты лекарь!»—
зато уединенный мудрецъ былъ свободенъ, и за безплодные
объѣзды, за статистическіе списки, которые онъ, по совѣту
ближайшаго начальства, выдумывалъ самъ — получалъ онъ
триста рублей; и коробочки, банки и бутылки стояли въ
шкапу уже непустыя и печальныя. На нихъ теперь были
докторской рукой надписаны латинскіе ярлычки, и даже по-
казалась банка съ хининомъ и другими дорогими пекарства-
ми. Эта банка досталась ему послѣ небольшой борьбы: хо-
тѣлось красивую зимнюю шапку съ нѣмецкимъ бобромъ
купить.
— Да что за вздоръ, и въ старой бараньей похожу! Что
мнѣ? Сытъ у дяди, живу тепло, одѣтъ тепло, изъ старой
студенческой шинели перешилъ себѣ сѣрую поддевку, какъ
у Лихачова (славная мысль!), и не забочусь ни о галстукѣ,,
ни о жилетѣ, да и панталоны, впущенные въ сапоги, мѣ-
няютъ характеръ и дольше служатъ!
Въ неспѣшной, обдуманной дѣятельности и въ блажен-
ствѣ одиночества проходили мѣсяцы незамѣтно, сливаясь
въ однообразное прошедшее. Появленіе какой-нибудь но-
вой баночки съ новымъ лекарствомъ въ шкапу, мелкія от-
крытія, неожиданная радость на собственный успѣхъ и лов-
кость были цѣлыми праздниками.
— Василій Владимірычъ нашъ затрубилъ ажъ! по комна-
тѣ ходитъ!—говорилъ Филиппъ въ людской мальчику.
Но если бъ зналъ Филиппъ, отчего такъ трубилъ и пѣлъ
Рудневъ, гордо прохаживаясь по комнатѣ!
— Сегодня женщина изъ-за десяти верстъ пріѣхала и
сказала: «Вотъ сношеньку посмотри мо-ю теперь; а я, дай
Богъ тебѣ здоровья, жива отъ твоихъ порошковъ стала», и
самъ Филиппъ передалъ ему, что невѣстка у дворни имя
его спрашивала, чтобы просфору за его здоровье вынуть.
Большая часть его жалованья тратилась на приходящихъ
больныхъ, и онъ, не имѣя возможности справляться о сред-
ствахъ каждаго, полагался на ихъ добросовѣстность.
— Можешь ты заплатить — такъ не отнимай у другого.
— Могу, — говорилъ крестьянинъ, — далъ бы Богъ здо-
ровья, а за деньгами не постоимъ. Вылечи только!
Тогда Рудневъ прописывалъ рецептъ, но за «труды», не-
смотря на мольбы больныхъ, не бралъ. А тому, который
вздыхалъ и падая въ ноги говорилъ: «не могу», Рудневъ
отсыпалъ изъ своихъ кровныхъ баночекъ и коробочекъ.
— 347 —
И ни за какія деньги и почести не промѣнялъ бы онъ
этого честнаго самолюбія, которое въ его глазахъ давало
ему право существовать на свѣтѣ, и полежать съ книгой
на диванѣ и поѣсть съ двойнымъ аппетитомъ, и съ дядей
или Филиппомъ пошутить разикъ - другой.
Разумѣется, дѣла не всегда шли отлично; было горе и въ
этой вольной дѣятельности.
Изъ крестьянъ не всѣ имъ были довольны: одинъ нахо-
дилъ леченіе слишкомъ долгимъ или сложнымъ, другой — бо-
ялся мушекъ и піявокъ, третій — все твердилъ: «Не вынесу,
родимый, не вынесу... а ты пошепчи лучше!»
Рѣдкіе приходили извѣщать, что имъ стало хуже или
лучше; хуже—нейдетъ съ сердцовъ, лучше—забудетъ прит-
ти отъ радости, что можно и работать и гулять!
Была разъ и другого рода обида:
— Что-то больныхъ давно не видать, Филиппъ, — замѣ-
тилъ Рудневъ поутру, выѣхавъ на дровняхъ съ слугой сво-
имъ на порошу.
— Ивсегдаувасъ никого не будетъ,—отвѣчалъ Филиппъ.
Это отчего?..
— Оттого, что вы очень горды!..
— Я гордъ? Я гордъ? — съ изумленіемъ спросилъ
Рудневъ.
— Конечно, горды! Никогда ничего не поговорите съ
ними. Другой любитъ три раза разсказывать все одно, а
вы сейчасъ: «это я слышалъ, ступай теперь».
— Я всегда прибавляю: «съ Богомъ ступай», а не просто
«ступай».
— Ну, положимъ, что такъ... А все бы поразговорились
лучше. Иной разъ изъ нашихъ бабъ или мужиковъ кто на
Деревнѣ къ вамъ подойдетъ, а вы сейчасъ норовите уйти
отъ него.
— Да, помилуй, что я буду съ нимъ говорить, когда я
не могу ему пользы сдѣлать? Совѣстно смотрѣть въ глаза,
какъ увижу, что они работаютъ, а я гуляю; и бѣгу скорѣй
въ сторону. Глаза стыдно на нихъ поднять... Что я, передъ
нимй паясничать буду, что ли?
— Пустое это вы говорите! Вы думаете, мужику все дѣло
нужно? Онъ такъ же любитъ и такъ Поговорить... О дѣв-
кахъ хоть... Вотъ кузнецъ васъ жалѣетъ, самъ говоритъ:
«Смерть мнѣ Василія Владимірыча жаль, я его даромъ хоть'
черезъ день катать въ санкахъ буду на своей парѣ». А ска-
зать прямо вамъ боится... Вотъ извольте видѣть, если бы
Александръ Николаичъ Лихачовъ былъ докторъ, такъ у
него отъ мужичья отбою бы не было... Онъ съ ними смѣет-
ся, шутитъ обо всемъ. Его больше всѣхъ господъ въ око-
лодкѣ нашемъ любятъ. Вздумалъ какъ-то въ Ногаево на
ярмарку третьяго года по - крестьянски одѣться, всю одежу
у Старостина сына взялъ и ноги грязнымъ полотенцемъ обмо-
талъ, потому сапоги велики, и пошелъ съ своими на ярмар-
ку. А ногаевскіе" мужики какъ увидали, что онъ за сосну
спрятался папироску закурить, и хотѣли прибить его: «За-
чѣмъ, говорятъ, баринъ нашу одежду надѣлъ!» А все-таки
не посмѣли, и свои и чемодановскіе говорятъ: «Вотъ пойди-
те-ка, стукните его по шляпѣ, вонъ онъ съ алой лентой
стоитъ, такъ мы вамъ ребра-то намнемъ!» А васъ боятся
всѣ. Вы не то, что смѣяться съ ними, а еще сердитое лицо
станетъ у васъ.
— Не сердитое, Филиппъ, грустное, грустное, Филиппъ.
Это ты вздоръ врешь, что сердитое.
— Можетъ быть и вру.
Вотъ и взгрустнулось дня на три, и пороши не забавля-
ютъ, и на зайца застрѣленнаго не смотрѣлъ бы, и книги не-
занимательны, и все не то. Но, по крайней мѣрѣ, никто не
торопитъ, о хлѣбѣ завтрашнемъ не думать; проспалъ ночь
хорошо, всталъ, день ясный, морозный, прошелся въ пустой
рощѣ одинъ, въ дубленкѣ; пришли новые больные, щедрой
рукой отпустилъ имъ лѣкарства и шепнулъ себѣ: «Пусть
не любятъ; что же дѣлать! Пусть уважаютъ только да лѣ-
чатся... А веселиться съ ними не умѣю!»
Весь безпорядокъ своихъ мыслей, давно еще, бывши сту-
дентомъ, Рудневъ старался свести въ систему. Не изучая
правильно ни нѣмецкихъ мыслителей, ни французскихъ про-
повѣдниковъ свободы, плохо, по - гимназически знакомый съ
— 349 —
исторіей, онъ постоянными напряженіями мыслей дошелъ до
того, что ему стало легче. Слышалъ онъ мимоходомъ, будто
Декартъ старался все забыть, чтд зналъ прежде, для того,
чтобы поставить себѣ новыя точки опоры. Руднева пора-
зилъ этотъ способъ. Около того времени московскій бытъ
его улучшился немного, а для него, и очень много. Одна
старушка, у которой былъ внукъ, дала ему даромъ чистую
комнату, на томъ условіи, чтобы онъ наблюдалъ только'
за уроками мальчика, который ходилъ въ гимназію. Уче-
никъ не отнималъ у него много времени, и онъ мыслилъ;
мыслилъ съ утра за чаемъ, мыслилъ въ клиникѣ, мыслилъ
за одинокимъ обѣдомъ своимъ; но самое лучшее время для
него было послѣ обѣ'да, когда онъ шелъ гулять или по ули-
цамъ, гдѣ въ темнотѣ шумѣло такое множество чужого
народа, или по пустымъ бульварамъ. Тутъ уже начинался
разгулъ мыслительной работы! Все проходило передъ нимъ:
треугольники, призмы, рычаги, электрометры, разноцвѣтныя
соли химической лабораторіи, кровь, ячейки, скелеты, физіог-
номіи, характеры, народы, поэзія и Богъ. Нѣкоторыя от-
крытія были отмѣчены особыми обстоятельствами; такъ, на-
примѣръ, проходя вечеромъ мимо аптеки Крафта, въ кото-
рой на окнѣ сіяли разноцвѣтныя жидкости, онъ сказалъ
самъ себѣ въ первый разъ: «Медицина должна стремиться
къ тому, чтобы уничтожить самое себя, то-есть стать про-
сто предупреждающей, естественной гигіеной». Отъ этой мы-
сли родилась потомъ другая: раздѣлить науки на нормальныя
и патологическія. Современное общество, въ которомъ есть
бѣдные, честные страдальцы, подобные ему, въ то самое
время, когда негодяи и глупцы ѣздятъ въ коляскахъ и увле-
каютъ женщинъ,—такое общество онъ не хотѣлъ назвать
здоровымъ; потому что собственныя лишенія, болѣзни и
оскорбленія, которыя онъ перенесъ, какъ незаконный сынъ,
какъ застѣнчивый и небогатый человѣкъ, располагали его
видѣть конечную цѣль жизни въ покоѣ и разсчитанномъ
благоденствіи милліоновъ въ цвѣтущихъ селеніяхъ, съ пра-
вильнымъ раздѣленіемъ труда.
Гниль и развратъ большихъ городовъ, которые онъ хо-
— 350 —
рошо видѣлъ вблизи, приводилъ его въ трепетъ. Даже мир-
ная, широкая, полная садовъ Москва, для него была буйная
и страдальческая Москва! Самъ онъ разъ въ началѣ курса
попробовалъ было съѣздить въ театральный маскарадъ;
встрѣтилъ тамъ выпившихъ товарищей; они его ободрили
и подвели къ одной маскѣ. Она была одѣта въ палевомъ
шерстяномъ платьѣ, въ грязныхъ широкихъ перчаткахъ и
безъ домино. У Руднева было рублей пять въ карманѣ.;'
онъ велѣлъ подать бутылку шампанскаго, котлетъ и пирож-
наго; угощалъ свою даму, которая уже называла его «ми-
лымъ дитяткой», и послѣ ужина увелъ ее въ коридоръ,
упрашивая снять маску. Она долго сопротивлялась, гово-
ря: «Ты увидишь очень обыкновенное лицо». Наконецъ, сня-
ла. Рудневъ увидалъ лицо блѣдное, исхудалое, курносое, съ
колечками на вискахъ. Бѣдная женщина, снявши маску, роб-
ко подняла глаза на него и сказала: «Ну, поцѣлуй же меня!»
Рудневъ честно поцѣловалъ ее три раза и, попросивъ подо-
ждать у колонны, убѣжалъ домой.
На другой день у него заболѣла грудь, и съ тѣхъ поръ
онъ въ маскарадъ уже не ѣздилъ. Итакъ, онъ рѣшилъ:
наука о современномъ обществѣ, если она возможна, есть
патологическая наука. Общество нездорово; молодые люди,
которые изучаютъ въ университетѣ юриспруденцію, изуча-
ютъ также патологическую науку, и самъ законъ есть толь-
ко замѣна нравственности, свободнаго самооскопленія для
пользы общей. Разсуждая такъ, Рудневъ устроилъ себѣ си-
стему и въ ней довольно искусно старался выводить все
изъ одной основной мысли; эту мысль онъ придумалъ, стоя
на дежурствѣ въ клиникѣ, передъ большимъ окномъ, въ
октябрѣ, когда еще трава въ казенномъ садикѣ зеленѣла
изъ-подъ морознаго налета, а за садомъ открывался дивный
видъ на Москву... Да! дивный до волшебства, ибо какъ
же назвать это море церквей и домовъ голубыхъ, темныхъ,
красныхъ, розовыхъ, бѣлыхъ и желтыхъ; море красокъ,
посѣдѣлыхъ осеннихъ садовъ, дыма и подстрекающаго хо-
лода? Часа два стоялъ Рудневъ у большого окна и рѣшился
покончить, наконецъ, разомъ съ своими сомнѣніями! Онъ
— 351 —
сказалъ себѣ такъ: положеніе первое: всякая сила стре-
мится удовлетворить самой себѣ; второе: силы приходятъ
въ гармонію или борьбу, притупляются взаимно или идутъ
по равнодѣйствующей линіи и т. д. Что такое сила — онъ не
зналъ; что такое вещество—онъ не зналъ тоже, но, извили-
сто прогоняя сквозь строй вещественныхъ явленій до само-
сознанія какой-нибудь электромагнетизмъ, а самоуслажде-
ніе еще извилистѣе до> самоотверженія сквозь міръ духов-
ный, онъ отдохнулъ на время.
За вопросомъ о силахъ шли воображаемыя крупинки
вещества. Слагались онѣ на одинъ манеръ, попроще выхо-
дили: камень, соль, вода или воздухъ; посложнѣе на другой
манеръ (предѣловъ нѣѣъ, и въ окончательную металличность
металловъ онъ не вѣрилъ!) выходила дремлющая раститель-
ная ячейка; ячейки, слагаясь, образовали ракиту, которая
стоитъ въ Деревягинѣ надъ прудомъ, элегическіе ноготки
и бархатки, которые сѣялъ Гаврила и не только Гаврила,
но и самъ Рудневъ! (На первомъ курсѣ было и страшно
и обидно состоять изъ какихъ-то пузырьковъ и ниточекъ;
а теперь Рудневъ скорѣй гордился, что и онъ — произведе-
ніе природы!)
Зашевелились влюбленныя- тычинки цвѣтовъ, діонея схва-
тила муху, забѣгали живчики водорослей, чтобы, отслуживъ
свою краткую животную службу, заснуть въ растительномъ
покоѣ; полипъ схватилъ червяка и проглотилъ его; грубая
змѣя задушила скульптурную серну, не обращая вниманія
на то, что и Кювье и Рудневъ и другіе считаютъ жертву
гораздо выше побѣдителя.
Выше и выше, все сложнѣе, богаче и туманнѣе внутри
и ярче снаружи! Человѣкъ взялъ верхъ надъ всѣмъ центро-
стремительной силой чувства и мышленія; птица взяла верхъ
и надъ нимъ центробѣжной силой мышцъ и подвижности...
Сложно все это! Мѣсяцами и годами доходилъ онъ до этого,
какъ деревенскій механикъ, открывая давно открытыя вещи
и кладя на нихъ все-таки печать личной работы.
Въ Деревягинѣ работа эта шла еще гораздо лучше, чѣмъ
въ Москвѣ. Здѣісь сидѣлъ онъ неподвижно по цѣлымъ ча-
— 352 —
самъ, и тѣни прошедшаго и соображенія о будущемъ прохо-
дили безпрестанно въ его мысляхъ. Этотъ покой былъ для
него величайшимъ блаженствомъ; сидѣлъ онъ часъ-дру.
гой, вставалъ, прохаживался и опять садился. И одно утро
проходило такъ, и другое, и третье, и, странное дѣло!—одни
и тѣ же мнѣнія, одни и тѣ же лица, однѣ и тѣ же истины
и знакомые предметы проходили передъ нимъ; поднимались
до сознанія изъ бездны духа; поднимались на мигъ и опять
тонули въ новой безднѣ, смѣняясь ПО' очереди, какъ въ
тѣхъ дѣтскихъ игрушкахъ, въ которыхъ изъ темной ба-
шенки выплываютъ одна за другой все однѣ и тѣ же утки.
Но всякій разъ эти мысли, эти предметы уже были не со-
всѣмъ тѣ, что прежде, и казалось ему, что не только они
сами, но и способъ ихъ смѣны и самыя сочетанія ихъ другъ
съ другомъ были важны и оставляли по себѣ неизгладимый
залогъ, угасающій только на время!
Даже воспоминаніе объ этихъ дѣтскихъ уткахъ и о
страшномъ таинствѣ мышленія навѣвало ему трепетное по-
дозрѣніе, готовое превратиться въ торжествующую мысль:
что есть родство законовъ у самаго ужасающаго своимъ ве-
личіемъ съ тѣмъ, что мы считаемъ пусто,й игрушкой или
пошлостью!
Онъ и смирялся, и блаженствовалъ, смиряясь и не чув-
ствуя себя въ силахъ сломить этотъ деспотическій кругъ
однообразно-пестрыхъ мыслей. Тогда и въ игрѣ метафоръ,
которую такъ любилъ Милькѣевъ, Рудневъ уже ясно ви-
дѣлъ не игру метафоръ, не безплодные лепестки махроваго
цвѣта, а данный человѣку даръ, шутя и между говоромъ обѣ-
да указывать на великую связь всѣхъ явленій.
И дальше мыслилъ онъ, переходя постепенно къ Оправда-
нію своей практической жизни. Дакъ птица отрывается отъ
грязной земли, такъ и онъ хотѣлъ оторваться умомъ отъ
общества и не бытъ рабомъ неизбѣжной его драматичности.
«Разумъ и наука, — говорилъ онъ самъ себѣ,—возьмутъ
верхъ надъ всѣмъ рано или поздно, все поймутъ, все уравня-
ютъ и все примирятъ».
«Служи наукѣ, Рудневъ: она не обманетъ тебя. Вѣрь
— 353 —
въ науку, Рудневъ, въ ея спасительный ходъ отъ простѣй-
шаго къ сложному; вѣрь въ свободу! Поднимайся душевно
надъ жизнью, какъ птица, — повторялъ онъ, — птицѣ! изда-
ли и грязныя пятна являются только живописными темными
пятнами между зелеными травами, синей водой и бѣлыми жи-
лищами. Живи одинъ, Рудневъ; на что тебѣ люди, скажи
мнѣ? Любить тебя не будутъ и ты, пожалуй, не люби,
а холодно и молча жалѣй и лечи ихъ честно, помогай твер-
до, сухо и молча... Безпрестанно, каждый мигъ молчи! Не
уставай молчать, а если и услышишь на днѣ души своей что-
то шевелящееся и горячее, береги это шевелящееся и горя-
чее для себя одного, какъ роскошь и праздникъ. Чувство —
какъ благоуханіе — вмигъ улетаетъ и портится, открытое па
воздухъ!»
И хотя и прежде, еще не оправдавши своей дѣятельно-
сти натуръ-философской цѣпью, онъ могъ лечить и лечилъ
крестьянъ; хотя вся эта отвлеченная работа была для него
просто личной потребностью, не удовлетворяя которой, онъ
задыхался и все искалъ чего-то,— но и для дѣятельной ме-
дицины не мѣшало заставитъ молчать хоть на время рѣшен-
ные вопросы и беззаботнѣе думать о томъ: «Какая это опу-
холь: просто жировая, или ракъ?» «Какая это чахотка: отъ
неизлечимыхъ бугорковъ, или болѣе излечимая отъ легоч-
наго нарыва?»
XIII.
Милькѣевъ во всю зиму былъ всего раза два у Руднева.
У него были свои заботы и наслажденія. Онъ вполнѣ сросся
съ троицкой семьей; вмѣстѣ съ ней тревожился и радовался,
боролся и побѣждалъ. То надо было слишкомъ полнокров-
наго и счастливаго Ѳедю привлечь къ занятіямъ; пробо-
вать, съ какой стороны его взять; не подкупить ли его
анекдотической частью исторіи, пользуясь тѣмъ, что онъ
очень мило разсказывалъ про Давида, который «вечеромъ
съ балкона увидалъ одну дѣвочку; она ему понравилась,
Леонтьевъ, т» I» 2$
— 854 —
и онъ мужа ея отправилъ иа войну, чтобы его тамъ убили»,
и прибавилъ.' «Мама! вѣдь это онъ скверно сдѣлалъ?» или
прицѣпить какъ-нибудь къ его ранней страсти ходить въ
лѣсъ съ ружьемъ зоологію и ботанику? Ѳедя, несмотря
на свое безпамятство въ классѣ, на волѣ' былъ очень наблю-
дателенъ, разсказывалъ каждый день новые и комическіе
случаи про форейторовъ, крестьянскихъ дѣтей и знакомыхъ
иногда представлялъ въ лицахъ. Надо было постояннымъ
внушеніемъ добра и кротости смягчать нѣсколько крутую
и независимую природу Оли, которая въ классѣ приводила
учителей въ восторгъ и въ дѣлѣ точности скоро обогнала
старшую мечтательницу, Машу, а Маша отлично писала со-
чиненія, но ни за что не хотѣла помириться съ буквою «Ѣ».
Надо было бороться съ аті-Воп§иагз’омъ, не обижая его.
Воп^иагз требовалъ, чтобы Катерина Николаевна запрети-
ла тівз Ыеііу по вечерамъ разсказывать дѣтямъ готическія
сказки и дѣвочкамъ играть въ куклы. «Волшебныя сказки
ущаляютъ отъ здраваго смысла, а куклы дѣлаютъ изъ жен-
щинъ деспотокъ», утверждалъ онъ. Насчетъ точности и
всѣхъ тонкостей классной эрудиціи ему дѣлали уступки;
позволили даже читать исторію Франціи гораздо простран-
нѣе, чѣмъ нужно («пускай они не будутъ вполнѣ чужды
всему этому блеску, который мы прежде слишкомъ ужъ лю-
били»,—говорила мать); но не только германскіе фантасти-
ческіе разсказы не были запрещены, но еще позволено было
нянѣ - хохлушкѣ', которая пріѣхала съ графскимъ Юшей съ
Кавказа, приводить дѣтей въ восторгъ старинными пѣсня-
ми и русскими сказками. А сколько хлопотъ было съ Юшей!
Его привезли около осени и тутъ же еще разъ убѣдились,
какъ князь Самбикинъ глупъ: ребенокъ былъ вовсе не-
дюжинный и понять его было не трудно; блѣдный, нѣжный
до того, что всѣ синія жилы на вискахъ были видны, съ
мрачными глазами, которые оставались мрачны даже и то-
гда, когда онъ смѣялся; больной, избалованный и тщеслав-
ный онъ больше любилъ отца съ густыми эполетами, ко-
торый осыпалъ его подарками и училъ сквернословить отъ
скуки, чѣмъ память матери, боготворившей его. Надо было
• “ 8оэ
все сообразить не спѣша; какъ бы не обидѣть сироту, обуз-
дывая его? Какъ укрѣпить его, постепенно пріучая къ той
грубой и привольной жизни, которую вели троицкія дѣти,
падавшія не разъ и съ лошадей и въ проруби? Сначала*
Юіпа часто убѣгалъ въ темныя комнаты, ложился подъ ди-
ваны и плакалъ тамъ, призывая отца и мать; билъ Ѳедю,
который горько плакалъ, не смѣя тронуть его, изъ боязни
раздавить своей гигантской силой; называлъ «наемными,
свиньями» своихъ наставниковъ, хотѣлъ убѣжать на Кав-
казъ; все это надо было исправить въ смышленомъ и впе-
чатлительномъ мальчикѣ, у котораго были даже свои та-
ланты; напримѣръ, никто изъ дѣтей не былъ такъ спосо-
бенъ къ музыкѣ, какъ онъ; никто не игралъ такъ мило на
семейныхъ спектакляхъ, никто не умѣлъ такъ забавно и съ
чувствомъ пѣть хохлацкія пѣсни:
Чи я въ полѣ не калинка была,
Чи я въ полѣ не зелена была...
Взяли меня да нарвали,
Въ пучечечки повязали.
И тутъ же послѣ хохлацкой, французскую скороговоркой:
ІЛі раііззіег детеигапі
Сапз Іа ріаіпе ди Мопі Кои^е,
Аѵаіі ип Ьіеп Ьеі епіапі,
ри’ол поттаіі Іе ре(іі сЬарегоп гои^е.
Ѵоііа те дігех-ѵоиз ии пот зіп^иііег!
<2ие іе п’аі іаташ ѵи дапз Іе саіепдгіег...
Да и кромѣ дѣтей, сколько было у Милькѣева и работы
и развлеченій: ѣзда въ манежѣ, коньки, большая библіотека,
диссертацію и статью кончать, мимоходомъ покрасоваться
передъ Ыеііу и тутъ же утѣшить ученой бесѣдой аті - еппеті-
ІозерЬ’а, погружаться на цѣлые часы въ заграничныя изда-
нія, ѣздить къ Лихачовымъ и совѣщаться съ предводителемъ
о какихъ-то соціальныхъ вопросахъ, играть въ войну и
въ жмурки съ дѣтьми — и конца нѣтъ! Троицкая жизнь
располагала его душу къ такой гармоніи, что онъ все это
успѣвалъ дѣлать не тяготясь, а наслаждаясь. Когда же ему
23*
— 356 —
было часто думать объ этомъ Рудневѣ, который самъ знать
ихъ не хочетъ. Да и Катерина Николаевна говорила:
«Оставьте его, дайте ему устояться!»
Разъ, однако, передъ постомъ, они сошлись въ боль-
шомъ лѣсу, куда оба забрели—одинъ съ ружьемъ, другой
съ мечтами и поговорили; другой разъ Милькѣевъ ѣхалъ
въ гости и встрѣтилъ Руднева въ дубленкѣ, на дровняхъ,
съ больнымъ мужикомъ; докторъ правилъ самъ и поско-
рѣе свернулъ цѣликомъ въ сторону.
Милькѣевъ узналъ отъ его дяди, сколько онъ хлопоталъ
для крестьянъ, и это такъ понравилось и ему, и Катеринѣ
Николаевнѣ, и предводителю, что всѣ начали опять ду-
мать, какъ бы достать его.
Милькѣевъ чаще сталъ ѣздить къ нему, и они теперь
скорѣе сблизились, чѣмъ прежде; начали спорить и су-
дить обо всемъ, даже ссорились; иногда Милькѣевъ кри-
чалъ на него съ пріятнымъ выраженіемъ лица:
— Что вы напустили на себя эту плебейскую желчь!
Знаете ли вы, что демократическія чувства въ людяхъ сред-
нихъ, какъ мы съ вами, бываютъ двухъ родовъ: снизу"
вверхъ — къ князьямъ, графамъ, губернаторамъ, генера-
ламъ, и сверху внизъ — къ нашимъ слугамъ, мужикамъ и
т. д. Послѣднее всегда почти исходитъ изъ добраго источ-
ника: изъ состраданія, доброты; за всѣ эти чувства мы
имѣемъ только одну отраду — возможность уважать себя
всякій разъ, какъ почувствуемъ. А демократическое чув-
ство снизу вверхъ всегда имѣетъ источникомъ зависть, со-
знаніе своего безсилія, или досаду на ихъ преимущества,
на богатство, красоту и свѣжесть, которая у насъ, по край-
ней мѣрѣ въ Россіи, распространена только между мужи-
ками и людьми высшаго сословія... Вы, какъ физіологъ,
должны понять, что я говорю правду... И тѣ и другіе боль-
ше нашего пользуются движеніемъ, воздухомъ и душев-
нымъ спокойствіемъ... Но за что же ненавидѣть ихъ и бѣ-
жать отъ нихъ? У работника или настоящаго мѣщанина,
если есть демократическое чувство снизу -вверхъ и если
источникъ его не совсѣмъ чистый, такъ это, во-первыхъ,
— 357 —
извинительно потому, что оно вынуждено иногда стѣсне-
ніями и потомъ къ нему примѣшано столько наивнаго чув-
ства народности: борода, вербы, иконы, поэзія молитвы и
постовъ, которыхъ мы не соблюдаемъ, и это ему не нра-
вится въ насъ. Въ аристократѣ же, если есть демокра-
тическое чувство, такъ оно всегда признакъ или большой
доброты, или политической дальновидности. А то изъ чего
ему хлопотать, скажите?..
Иногда Рудневъ былъ желченъ и боленъ и тогда рѣзко
отвѣчалъ своему новому пріятелю:
— Чтб у меня на душѣ —не знаю! Быть можетъ ни-
чего! Но дайте мнѣ, молю васъ, дайте одному тосковать,
одному не торопясь работать, когда свѣжо, и дремать, со-
зерцая по цѣлымъ часамъ и днямъ, когда скучно и что-то
слабо. Оставьте, ради Бога, ради Бога оставьте! Я даже
и мыслить не буду, не презирайте только меня за то, что
я брожу туда и сюда и повторяю: «Боже! что за мука!»
Кому до этого дѣло? Мнѣ легче такъ, и я этого никогда
стыдиться не буду... Выйду изъ этого, когда захочется вый-
ти, а теперь не хочу. Вотъ и все...
— Однако, вотъ вы, на-дняхъ, плелись съ больнымъ му-
жикомъ!..
— Это, батюшка, другое дѣло! Когда въ свѣжее утро
Рудневъ былъ молодецъ и строгъ и этотъ строгій Руд-
невъ спроситъ- у вялаго Руднева: «Чтб ты дѣлалъ, когда
глазамъ было на свѣтъ Божій больно смотрѣть... Спалъ?»—
«Нѣтъ, я со злостью, съ лѣнью, со скукою влѣзъ на му-
жицкія сани и по холоду тащился въ городъ со скрежетомъ
зубовъ... Я тогда не усиливался думать и мужика- этого
вовсе не любилъ, но лошадь везла въ городъ и привезла...
А злое лицо мое, можетъ быть, еще заставило Воробьева
скорѣй мнѣ дать инструментъ; а правила операціи тутъ...
ихъ не выбьешь изъ головы... Вотъ строгій, но и добрый
Рудневъ и скажетъ вялому и злому: «Ну, это еще, братъ,
ничего... Можешь жить, то-есть, извините, не жить... Это
ваше дѣло жить, а съ насъ и существованія довольно!..
Но какъ скрыться отъ людей?
— 358 —
Однажды — вечеръ былъ лунный; Рудневъ прохаживался
по большой комнатѣ, а дядя сидѣлъ у окна, и они уже соби-
рались зажечь свѣчу и сыграть передъ ужиномъ въ шашки,
какъ вдругъ раздался колокольчикъ, и передъ дворомъ, за-
метеннымъ сугробами, показалась кибитка тройкой, попа-
ла съ розмаху не туда, куда надо — завязла; изъ нея выско-
чилъ мужчина и, шагая съ трудомъ черезъ снѣгъ, поспѣ-
шилъ къ крыльцу. Удивленные хозяева встрѣтили его со
свѣчей въ сѣняхъ и увидѣли князя Самбикшіа...
— Я къ вамъ, докторъ, къ вамъ съ тройкой и съ прось-
бой. У сестры моей умираетъ ребенокъ... Вотъ она пишетъ
къ вамъ.
— Я частной практикой не занимаюсь, — отвѣчалъ Ру-
дневъ угрюмо, слѣдуя въ горницу за княземъ, не снимав-
шимъ даже шубы.
У Владиміра Алексѣевича, который хотѣлъ было кли-
кнуть заснувшаго въ прихожей Филиппа, чтобы поскорѣй
подалъ доктору теплые сапоги и все, что нужно, оборвал-
ся голосъ... Дергая бровями, стоялъ онъ на мѣстѣ со свѣ-
чей и глядѣлъ то на князя, то на племянника.
— Развѣ кромѣ меня нѣтъ врачей? Воробьевъ, Вагнеръ
и другіе есть...
— Когда дитя опасно, Вася, — сказалъ дядя.
— Опасность часто преувеличивается родными. Я вѣдь
не занимаюсь частной практикой —и мнѣ... наконецъ... я
имѣю право... не ѣхать къ тѣмъ... которые въ силахъ пла-
тить... Есть другіе доктора.
— Воробьевъ на слѣдствіи; Вагнеръ старъ, а въ городъ
далеко посылать... Сестра сама вамъ пишетъ, — вкрадчиво
умоляя продолжалъ князь и досталъ дрожащими руками
изъ-подъ шинели записку... Неожиданное упорство Руднева
такъ его взбѣсило, что онъ насилу отыскалъ ее въ карманѣ.
— Не угодно ли вамъ, князь, шубу снять и присѣсть,—
сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ, пока Рудневъ читалъ за-
писку...
— Когда тутъ сидѣть... помилуйте! У ребенка, кажется,
крупъ...
— 359 —
— Умоляю васъ, докторъ, войдите въ положеніе матери,
у которой всего одинъ сынъ... Ради всего святого не отка-
житесь пріѣхать... Я знаю, что вы не любите ѣздить никуда,
но сдѣлайте на этотъ разъ исключеніе... Требуйте отъ ме-
ня чтд хотите».
— Если въ самомъ дѣлѣ никого другого достать нельзя!..
Филиппъ — сапога!
— Филиппъ, сапоги!—повторилъ Владиміръ Алексѣе-
вичъ-
Тройка князя Самбикина была превосходная, и черезъ
часъ, не болѣе, Рудневъ былъ уже за 20 верстъ у крыльца
двухъэтажнаго дома. Окна всѣ были освѣщены; внутри все
ново и по модѣ. Въ прихожей встрѣтилъ доктора высокій,
сухой, плѣшивый мужчина, щегольски одѣтый; въ залу вы-
бѣжала молодая мать, русая красавица съ заплаканными
глазами. Растрепанная одежда ея была изящна и богата.
«Тоже чувствуетъ!» подумалъ докторъ, подходя къ дѣт-
ской.
Крупа еще не было, но кашель внушилъ Рудневу по-
дозрѣніе, и онъ подумавъ тотчасъ рѣшился дѣйствовать,
какъ будто передъ нимъ былъ крупъ въ полной силѣ. Ле-
карства онъ захватилъ отъ себя. Обнадеженная немного
мать старалась занять его разными разспросами; отецъ по-
велъ его въ свой кабинетъ, показывалъ ему образчики про-
шлогодняго овса, пшеницы и полбы.
Князь Самбикинъ водилъ его подъ руку по освѣщенной
залѣ, упрашивая ночевать и уговаривая вообще покинуть
свое одиночество. Рудневу хотѣлось спать, и онъ остался.
Ребенку стало легче на другой день; Рудневъ хотѣлъ ѣхать,
но мать заплакала, и онъ остался.
Горесть этой красивой женщины, которая всю ночь, одѣ-
тая, пролежала поперекъ двухспальной кровати, у ногъ сво-
его божества, потому что Коля метался въ своей маленькой
кроваткѣ — сильно тронула доктора; да и самъ ребенокъ
былъ такой исполнительный, покорный больной... когда ему
ставили мушку, онъ сначала не хотѣлъ, а потомъ скрѣпил-
ся и сказалъ, понукая самъ себя: «Ну, тащися, сивка!»
— 360 —
Нельзя сказать, чтобы слѣдующій день прошелъ весело;
въ домѣ все лоснилось и сіяло; бронза, мебель, хрусталь и
серебро; обѣдъ былъ отличный; но разговоры такъ пусты
и чужды Рудневу, что онъ очень обрадовался неожидан-
ному появленію стараго своего знакомаго Богоявленскаго.
Онъ пріѣхалъ въ большихъ саняхъ съ какой-то высокой,
удивительно миловидной, русой дѣвушкой, которую По-
лина обняла и назвала Любашей.
Князь Самбикинъ объявилъ доктору тихо и какъ бы
таинственно, что «эта дѣвушка—племянница мужа его
сестры...»
— А Богоявленскаго вѣдь вы знаете, —прибавилъ онъ: —
его по вашей же рекомендаціи пристроили въ домъ къ
Авдотьѣ Андреевнѣ Забѣлиной, къ матери Платона Михай-
лыча— моего зятя... Онъ, кажется, очень хорошій человѣкъ
и объ васъ часто вспоминаетъ и все удивляется, что Полина
не откажетъ Воробьеву и не возьметъ васъ годовымъ...
Это онъ намъ подалъ мысль пригласить васъ, когда мы
вчера совсѣмъ растерялись.
Въ самомъ дѣлѣ, улыбка Богоявленскаго при встрѣчѣ
съ Рудневымъ была естественнѣе ядовитой и отвратитель-
ной улыбки въ утро ихъ перваго знакомства.
Крѣпко жать руку онъ не умѣлъ, а подавалъ какой-то
холодный и мягкій кусокъ мяса; но словами выразилъ свою
признательность тотчасъ же.
— Очень радъ васъ видѣть, Василій Владимірычъ,—
сказалъ онъ:—я, благодаря вамъ, переминаюсь кой-какъ
теперь... Спасибо вамъ...
— Вамъ хорошо въ семьѣ этой? — спросилъ Рудневъ.
— Э! Развѣ бываетъ хорошо въ семьѣ! — отвѣчалъ Бо-
гоявленскій, махнувъ рукой. — Четыреста рублей! Вотъ, что
хорошо! А семья мерзкая, какъ почти всѣ наши русскія
семьи. Ну, да ихъ къ ладу, или къ чорту; а я сюда' пріѣхалъ
вѣдь васъ въ эту мерзкую семью звать. Какъ бишь это —
Петру апостолу не велѣно было для пропаганды и гади-
ной брезгать...
— Да что такое, боленъ что ли кто-нибудь?..
— 361 —
— Вотъ этой барышни папа нездоровъ, — продолжалъ
Богоявленскій, указывая глазами въ сторону Любащи, ко-
торая у окна шепталась съ хозяйкой дома. — Барышня, какъ
водится, не выдерживаетъ критики, но получше своей обста-
новки. Не надѣялась на убѣдительность своихъ рѣчей и
по совѣту бабки взяла меня съ собою. Я очень радъ, долгъ
платежомъ красенъ... Не откажите моему удовольствію
вамъ заплатить услугой за услугу. Вѣдь къ такому разсчи-
танному обмѣну услугъ не долженъ ли притти весь міръ?
Хоть и небогаты, а деньги вамъ дадутъ...
— Да что я вамъ дался!—сказалъ съ сердцемъ Руд-
невъ:—нѣтъ у нихъ Воробьева! Человѣкъ свѣтскій съ
перстнями, съ цѣпями, завитой. Про министровъ и графовъ
все разсказываетъ... Гораздо лучше.
— Тутъ цѣлая исторія! Старикъ немного тронутъ...
Любовь Максимовна, а Любовь Максимовна, потрудитесь
доктору объяснить, отчего вашъ папа не хочетъ Воробьева...
Любаша подошла, чуть-чуть краснѣя и замѣтно удер-
живая свои свѣжія губы отъ привычной улыбки.
— Да, пожалуйста, поѣдемте къ намъ, — сказала она. —
Папа терпѣть не можетъ Воробьева: онъ все боится,
что Воробьевъ отравитъ его. У папа бываетъ это вре-
менемъ...
— Да говорите просто, Любовь Максимовна, — перебилъ
Богоявленскій — что это? Это значитъ періодическое умо-
помѣшательство. Чего тутъ стыдиться; вы развѣ виноваты?
Полина, убѣдившись, что ея сыну легче, стала тоже про-
ситъ Руднева съѣздить съ Любашей, переночевать тамъ и
поутру возвратиться опятъ къ ней.
Пришлось ѣхать въ саняхъ вдвоемъ съ Любовь Макси-
мовной.
Въ передней хозяинъ дома схватилъ Руднева за обѣ
руки, долго и выразительно жалъ ихъ, приговаривая: «Бла-
годарю, благодарю!» и оставилъ въ одной изъ рукъ его
пакетъ съ деньгами. А Богоявленскій, прощаясь съ нимъ,
сказалъ:
— Вы поѣдете съ Любовь Максимовной; а мнѣ кстати
— 362 —
надо провести сегодня вечеръ на крестинахъ, у здѣшняго
отца Парфенія—еще обогатилъ нашу касту отпрыскомъ —
родилъ сына...
— Желаю вамъ веселиться, — отвѣчалъ Рудневъ, надѣ-
вая свой бараній тулупъ.
— Веселья-то мало; а ужъ такъ пришлось. А вы, Лю-
бовь Максимовна, смотрите, моего доктора не конфузьте
дорогой. Онъ стыдливъ, должно быть, сгоритъ отъ стыда,
и вашему папа будетъ хуже, если вы въ Чемоданово приве-
зете одну груду пепла...
Любаша усмѣхнулась, Рудневъ поморщился и ввалилъ
свой тулупъ въ сани около бархатнаго салопа цвѣтущей
дѣвушки. Атеистъ, насмѣшливо прослѣдивъ за нимъ гла-
зами, сошелъ съ крыльца и задумчиво побрѣлъ къ свя-
щеннику.
Ужъ начало смеркаться, и морозъ немного спалъ; заря
занималась за лѣсомъ послѣ сверкающаго дня. Долго мча-
лись молча по накатанной дорогѣ Любаша и Рудневъ; по
узкимъ лѣснымъ дорогамъ ѣхали тихо, чтобъ не сломать
объ. деревья сани, а на открытомъ полѣ кучеръ кричалъ, и
летѣли; только держись.
— Хорошо ѣхать въ саняхъ!—сказала Любаша.
— Недурно, — отвѣчалъ Рудневъ.
— И погода сегодня славная. Завтра тоже будетъ хо-
рошая. Заря такая чистая. А вы не озябли?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ: — не озябъ что-то... Когда же
тутъ успѣть озябнуть.
Уже видно было имѣніе родныхъ Любаши, и очень за-
мѣтна была одна еловая аллея въ саду, между другими
голыми деревьями, когда Любаша опять обратилась къ
Рудневу:
— Вы не показывайте виду папа, что васъ для него при-
везли: скажите, что для тетушки Анны Михайловны. Она
тоже часто нездорова. Онъ сегодня смирнѣе сталъ, оттого
что бокъ сильнѣе болитъ, а третьяго дня сорвалъ съ те-
теньки мантилью и бросилъ въ печь... И еще когда бу-
дете входить къ нему, осторожнѣе въ дверяхъ: онъ какъ
— 363'—
разсердится на всѣхъ, вынимаетъ половицу около порога,
чтобъ никого не пускать въ свою комнату... Прошлаго го-
да тетушка Анна Михайловна провалилась подъ полъ... и
только одной рукой удержалась.
При этихъ словахъ Любаша, заранѣе начавши улы-
баться, засмѣялась такъ громко, что кучеръ обернулся,
взглянулъ на барышню и тоже захохоталъ.
Черезъ минуту сани остановились у крыльца чемоданов-
скихъ хоромъ.
XIV.
Руднева провели по темному коридору въ пустую ком-
нату и оставили одного съ сальной свѣчей. Немного по-
годя пришла горничная, принесла стеариновую и приня-
ла сальную свѣчку. Въ сосѣдней комнатѣ шептались. Съ
полчаса просидѣлъ онъ одинъ. Наконецъ вошла Анна Ми-
хайловна. Въ припрыжку подбѣжала она къ доктору и по-
дала ему дрожащую и худую руку.
— Вы озябли? — сказала она, совсѣмъ приближаясь къ
нему лицомъ: — сейчасъ принесутъ чай. Моп Ггёге ѵа ігёз
шаі... Садитесь, пожалуйста... мы всѣ такъ огорчены... Са-
дитесь, пожалуйста... Вообразите себѣ... (она еще больше
придвинулась къ нему и обрызгала ему лицо слюной)... онъ
ажитируется страшно... Третьяго дня прогналъ дьякона и
простудился... Когда онъ въ ажитаціи, онъ терпѣть не мо-
жетъ, чтобы его кто-нибудь спрашивалъ о здоровьѣ. Дья-
конъ пришелъ и спросилъ у него, только всего и спросилъ:
«какъ ваше здоровье, Максимъ Петровичъ?» И Боже мой!..
С’езі айгеих!.. Вонъ, дуракъ, скотина, вонъ, дуракъ, ско-
тина!.. Гнался за нимъ въ переднюю, на крыльцо, на
дворъ... Пришелъ домой, и въ боку немного погодя за-
болѣло. Все пробовали: горчичники, липовый цвѣтъ, бу-
зину,— все давали...
— Позвольте же мнѣ видѣть больного, — сказалъ Руд-
невъ.
— 864 —
— Нельзя вдругъ, никакъ нельзя вдругъ. Избави Боже!
Бп тёйесіп іоиі а соир!.. Онъ придетъ въ бѣшенство. На-
до васъ просто познакомить. Сказать: пріѣхалъ Рудневъ...
Позвольте узнать, какъ ваше имя... Василій...
— Владиміровъ....
— М-г Вазііе. Мы ему скажемъ... М-г Вазііе Рудневъ.
Вы пробудьте у насъ дня два-три и какъ-нибудь уговори-
те его приставить піявки. Я ужъ не знаю, право, что дѣ-
лать... Даже домашнее что-нибудь трудно предложить ему...
У него страшно вѣдь болитъ бокъ!
Въ эту минуту послышался шорохъ шелковаго платья,
и вошла Любаша.
Она сказала, что къ отцу можно, что напрасно тетка
безпокоится, что Малаша неосторожно проговорилась о
пріѣздѣ доктора, и старикъ спросилъ только у нея: «Ка-
кой это докторъ, Рудневъ, что ли?» И когда ему сказали,
что Рудневъ, онъ успокоился и прибавилъ:
— Для Анны Михайловны?
— Да, папа, для Анны Михайловны...
— Ну, пусть и ко мнѣ зайдетъ...
Анна Михайловна была повидимому рада и, шатаясь, по-
шла впередъ. Любаша и Рудневъ за нею.
— Сколько верстъ отсюда до Троицкаго: кажется, верстъ
двадцать пять? — спросила дѣвица.
— Да, будетъ около этого, — отвѣчалъ докторъ.
— Я проѣзжала черезъ Троицкое нѣсколько разъ. Какъ
у нихъ хорошо; я бы хотѣла тамъ побывать.
Рудневъ не отвѣчалъ.
— У Полины тоже домъ хорошій, только тамъ какъ-то,
мнѣ все кажется, должно быть лучше.
— Да, Новосильская хорошо живетъ, — сухо отвѣчалъ
молодой человѣкъ.
Любаша замолчала, увидавъ, что онъ такъ неохотно
разговариваетъ, и они перешагнули вмѣстѣ черезъ яму
порога.
Старикъ сидѣлъ съ кочергой у печки, когда Руднева
ввели къ нему.
— 365 —
— Папа, Василій Владимірычъ Рудневъ, — сказала Лю-
баша.
Старикъ покашлялъ, исподлобья посмотрѣлъ на него и
протянулъ руку.
— Вьт докторъ?
— Да, я медикъ...
— Что значитъ медикъ? Вы хотите сказать: лекарь?
— Да, лекарь.
— Иностранныя слова!—промолвилъ старикъ, все не
спуская глазъ съ Руднева. — Медикъ... облагородить...
Ну-съ, г. медикъ... очень радъ васъ видѣть... Прошу са-
диться....
Любаша смѣялась, отойдя къ окну- Рудневъ сѣлъ и мол-
ча наблюдалъ больного. Старикъ покашлялъ, вздохнулъ
и, поглаживая бороду, продолжалъ смотрѣть на своего
врача.
— Вы въ Московскомъ кончили?
— Въ Московскомъ.
— Хорошій университетъ, славный. Педагоги ваши всѣмъ
извѣстны.
Тутъ онъ вдругъ засмѣялся.
— У меня былъ одинъ знакомый изъ вашего университе-
та— учитель. Его утопили въ рѣкѣ товарищи.
Сказавъ это, старикъ хотѣлъ захохотать, но схватился
за бокъ и закашлялъ.
Рудневъ хотѣлъ броситься къ нему и протянулъ уже
руки къ больному боку, но Максимъ Петровичъ отстра-
нилъ его.
— Ничего, это пройдетъ. Ну-съ, такъ его утопили то-
варищи...
— Зачѣмъ же? — спросилъ Рудневъ.
— Зачѣмъ?! Что за вопросъ!.. Чтобы не было его, что-
бы утонулъ... Цѣль, кажется, ясная?.. А за что? Вотъ это
другое дѣло. Хорошій былъ человѣкъ, начальство его лю-
било, награды получалъ. Они напились пьяны и утопили
его. Вы, можетъ быть, хотите мой пульсъ попробовать?
— Позвольте...,
— 366 —
— Извольте... Вы не полякъ и не жидъ... Главное, вы
Воробьева знаете?..
— Знаю.
Старикъ ядовито усмѣхнулся и велѣлъ дочери достать
изъ шкапу склянку.
— Ту, знаешь...
Любаша его отговаривала.
— Да вѣдь она запечатана.
— Ничего, опять запечатаемъ. Вотъ, видите эту склян-
ку... Я ее запечаталъ, хотѣлъ послать во врачебную упра-
ву... Воробьевъ этотъ—другъ закадычный Аннѣ Михайлов-
нѣ... Вы, небось, видѣли Анну Михайловну. Какъ она вамъ
понравилась?...
Рудневъ полгалъ плечами.
— Вы пожимаете плечами. Это резонно! Не стоитъ и
спрашивать! Такъ вотъ эта Айна Михайловна просила его
прописать мнѣ рецептъ. Онъ прописалъ... Я ничего. Пусть
пишетъ и пошлетъ въ аптеку, а я все буду молчать, все
ничего не скажу. А какъ привезли, я увидѣлъ эту склянку.
«Нѣтъ, говорю, братъ, постой. Я знаю, что это ядъ... Злѣй-
шій ядъ!..» У меня была собака... такъ, собачонка дрянная,
дамская... Ну, а я къ ней привыкъ, любилъ ее; однако,
не пожалѣлъ ее, далъ ей ложечку... Въ мигъ — судороги
и смерть.... А это не ядъ?... это не ядъ? скажите мнѣ,
это развѣ не ядъ?
— Позвольте посмотрѣть.
— Смотрите, нюхайте... что же это по-вашему, г. медикъ?
— Это, точно, подозрительно, — сказалъ Рудневъ: — я
возьму съ собой, если вы мнѣ довѣрите, и постараюсь изслѣ-
довать его... Впрочемъ, всѣ яды полезны; надо знать, въ
какой болѣзни и въ какой мѣрѣ... Воробьевъ — человѣкъ
скверный.
— Ну, да, да, разумѣется, въ какой мѣрѣ... Возьмите
себѣ эту склянку... Я вамъ вѣрю.
Рудневъ поклонился.
— А вашъ бокъ? — сказалъ онъ,
Бокъ болитъ. Я, впрочемъ, сдѣлаю все, что вы мнѣ
— 367 —
посовѣтуете. Матушка п Любаша (вотъ эта барышня, ко-
торая стоитъ у окна... это—дочь моя Любаша...—съ не-
брежностью прибавилъ оиъ) — такъ вотъ эта Любаша и ма-
тушка все жалуются, что я не лечусь... Я самъ говорю:
дайте мнѣ доктора, а у Воробьева я лечиться не буду...
Что это за докторъ! Постойте-ка, Любаша, выйди-ка вонъ.
— Зачѣмъ это? — съ неудовольствіемъ сказала дочь: —
развѣ вы не можете при мнѣ говорить?
— Ахъ, матушка.... Пожалуй останься, коли у тебя сты-
да нѣтъ! Мало ли о чемъ мужчина доктору можетъ го-
ворить...
Любаша поскорѣй ушла, а старикъ схватился за бокъ
и, стараясь не охать, качался отъ радости на креслѣ'...
— Ушла дѣвчонка!—началъ онъ, и лицо его сейчасъ
же стало опять грустно. — Я очень радъ, какъ васъ тамъ
зовутъ... съ вами поговорить. Мнѣ сдается — человѣкъ вы
хорошій. Скажите мнѣ, между прочимъ, отчего бываетъ
гной на крови, которую выпускаютъ изъ руки передъ
смертью. Отъ яда этого не бываетъ?
— Гноя никогда не бываетъ на выпущенной крови, Ма-
ксимъ Петровичъ.
— Не бываетъ? А что жъ бываетъ?
— Кора такая бѣлая бываетъ, воспалительная кора...
— Отъ яду?
— Нѣтъ, зачѣмъ отъ яду? Эта кора бываетъ въ раз-
ныхъ случаяхъ: при воспаленіяхъ нѣкоторыхъ, иногда у
беременныхъ женщинъ фибринъ...
— Фибринъ — это ядъ, какъ стрихнинъ?... Не даютъ ли
его беременнымъ?
— Нѣтъ, позвольте, дайте мнѣ досказать: фибринъ — это
вовсе не ядъ: это—нормальное вещество... Что съ вами,
что съ вами? 1
— Ахъ! чортъ возьми, бокъ проклятый, бокъ... Помоги-
те мнѣ лечь. Эхъ! чортъ побери, дьяволъ... Ой!
Любаша, которая ждала за дверью, вбѣжала, вмѣстѣ съ
Рудневымъ сняла съ отца халатъ и уложила его въ по-
стель. Въ домѣ были піявки; Рудневъ самъ поставилъ тот-
— 368 —
часъ ихъ Максиму Петровичу. Любаша все время не от-
ходила отъ него, измаралась въ крови; старикъ лежалъ и
молча слушался, безпрестанно переводя задумчивый взглядъ
съ дочери на молодого человѣка, а съ него на дочь.
— Вы вѣрите, докторъ, въ животный магнетизмъ? —спро-
силъ онъ только разъ.
— Вѣрю; а что-съ?
— У васъ онъ есть; вы какъ меня тронете руками, такъ
пріятно станетъ... Эхъ, какъ пріятно! Подите въ магнети-
зеры! А?
— У меня слишкомъ мало душевной силы, чтобы быть
магнетизеромъ, — отвѣчалъ Рудневъ.
Когда Максиму Петровичу, послѣ піявокъ, захотѣлось
спать, Любаша увела Руднева въ большую темную залу съ
пляшущими половицами и спросила его:
— Онъ вамъ, вѣрно, говорилъ объ крови, объ ядѣ?
— Говорилъ. Что это значить?
— Это всегда... Вы что ему сказали?
— Я сказалъ, что гноя иа крови не бываетъ', а то, о чемъ
онъ думаетъ, бываетъ не отъ яда.
Вслѣдъ за этимъ вбѣжала Анна Михайловна и спро-
сила у Любаши:
— Езі-се ди’іі а рагіё?
— Да, я ужъ сказывала, — отвѣчала Любаша по-русски.
— Тоиіошга сез Ьёіізез?
— Все то же. \
Анна Михайловна внимательно посмотрѣла па племян-
ницу и печально покачала головой.
— Тоиригз, іоиіоигз! Вы что сказали ему?
— Я сказалъ, что гноя въ крови не бываетъ, по быва-
етъ воспалительная кора, которая происходить не отъ яду,
— А! вотъ и прекрасно. С’езі та^пйідие! Онъ теперь
уснулъ.... Ха-ха-ха... Такой онъ у насъ чудакъ... Пой-
демте теперь къ «ташап».
«Матап» была гораздо больше похожа на матушку, чѣмъ
на «ташап». Она только что вернулась изъ субботней бани
и сидѣла въ большомъ креслѣ; горничная расчесывала ей
— 369 —
густые и длинные сѣдые волосы большимъ пальмовымъ греб-
немъ; вся она была бѣлая: лицо бѣлое, глаза свѣтлые и
цвѣтомъ и блескомъ, капотъ бѣлый съ оборками.
— Очень пріятно познакомиться, — сказала она Рудневу
съ гордой небрежностью: — кажется, нашъ больной успо-
коился?
— Да, ему, кажется, лучше.
— Ашенька,—продолжала она, обращаясь къ Аннѣ Ми-
хайловнѣ:— не подать ли намъ сюда ужинать? Я ослабѣла...
Да гдѣ твой братъ, Люба?
— Братъ? не знаю, бабушка.
— Вѣрно въ людской въ карты играетъ... Хи-хп-ха-ха!..—
донесла Анна Михайловна.
У старухи пробѣжалъ по лицу лучъ гнѣва.
— Марѳа! —сказала она сурово: — отыскать Сережу... И
пожалуйста изъ людской или изъ дѣвичьей всегда его про-
гонять...
— Ье ѵоііа, 1е ѵоііа!—захлопотала вдругъ Анна Михай-
ловна— и въ самомъ дѣлѣ, въ комнату вошелъ мальчикъ
лѣтъ шестнадцати, въ старомъ гимназическомъ платьѣ,
очень похожій на Любашу.
— Ужинъ привелъ сюда? — холодно и ядовито спросила
бабушка... — Кланяйся же доктору, или ужъ совсѣмъ съ
холопьями отвыкъ отъ порядочнаго обращенья. Предупре-
ждаю тебя, что я велѣла тебя изъ людской и передней
въ три шеи гонять.
— У меня только одна шея, — отвѣчалъ гимназистъ спо-
койно. і ' ’ ! ' ।
Анна Михайловна затряслась, закивала головой, защел-
кала языкомъ съ упрекомъ, а Любаша тихо засмѣялась.
— Вы слышите? — сказала бабушка Рудневу:— какой
острый отвѣтъ. Хоть бы при чужихъ постыдился.
— Стыдиться или не стыдиться зависитъ отъ убѣжде-
нія, — возразилъ гимназистъ.
Бабушка махнула рукой и велѣла поскорѣе подавать
ужинать. Столъ поставили передъ ея кресломъ, и всѣ заняли
молча свои мѣста. Большая комната была освѣщена всего
Леонтьевъ, т. I, 24
— 370 —
двумя свѣчами, и Рудневъ, только садясь за ужинъ, замѣ-
тилъ, что изъ-за креселъ старухи поднялся кто-то. Съ уди-
вленіемъ Рудневъ догадался, что это была дурочка. «Гдѣ
я?» подумалъ онъ... Сомнѣваться было невозможно — это
точно была дурочка, уже немолодая, глаза на выкатѣ и
раскосые, волосы всклокоченные; платье, однако, на пей
было чисто.
— Рекомендую; это — Пелагея Сергѣевна наша, — ска-
зала бабушка.
— С’езі цпе раиѵге ійіоіе, — объяснила Анна Михайловна.
— Маменька, маменька, а маменька... Какая же ты дура!—
закричала вдругъ Пелагея Сергѣевна.
— Знаю, что я дура, — кротко отвѣчала бабушка: —
только зачѣмъ же ты при докторѣ-то меня бранишь?
— Дай хлѣбца... Маменька... Авдотьюшка... дай хлѣбца...
— Сергѣй, подай ей тотъ большой кусокъ!
Сергѣй швырнулъ хлѣбъ дурочкѣ черезъ столъ; и она
опять опустилась въ темноту за кресла, какъ будто прова-
лилась сквозь землю.
Ужинъ былъ вкусный и обильный; старуха начала раз-
спрашивать доктора о службѣ, о Троицкомъ, о дядѣ.
— Я вѣдь знавала хорошо Владиміра Алексѣича, — ска-
зала она между прочимъ: — прежде мы всѣ вмѣстѣ жили;
съѣзжались, веселились много, всѣ знали другъ друга. А
потомъ стали стары, стали дома всѣ сидѣть; а молодые
наши не мастера веселиться. Я лѣтъ пятнадцать, думаю,
вашего дядю не встрѣчала. А первый разъ, какъ мы по-
знакомились, это было преуморительно! Аша, помнишь?
— Помню, татап... Какъ не помнить!..
— Да! нынче всѣ здоровья стали плохого, безпрестанно
простужаются... А мы что выносили — волосъ дыбомъ те-
перь станетъ... Я была первый разъ вдовой; второй мой
мужъ былъ женихомъ моимъ тогда, и мы, вотъ съ Ашень-
кой, пріѣхали къ нему въ домъ на нѣсколько дней пого-
стить. Было еще человѣкъ нѣсколько родныхъ; а вашъ
дядя былъ Петру Петровичу (моему второму мужу) другъ;
отъ скуки вздумали возиться, и вашъ дядя вострый такой
— 371 —
былъ на все. Бѣгать прытокъ былъ, игры выдумывать п
смѣшилъ исподтишка — на всѣ руки! Возились-возились,
бѣгали-бѣгали, Ашенькѣ было лѣтъ пятнадцать, она взяла
да изъ рукомойника Петра Петровича и облила всего, а на
немъ былъ съ иголочки бархатный сюртучокъ, какъ этотъ
цвѣтъ, Аша, звали?
— Рисе ёѵапоиіе, шашап.
— Да! такъ звали этотъ цвѣтъ. Что тутъ дѣлать? Ка-
кую месть придумать? Вотъ, вы и не повѣрите, быть мо-
жетъ, а это правда: Ашенька была всегда такая худая, сла-
бая, и мы ее «фараоновой коровой» звали. Что ни ѣстъ —
все не впрокъ. Такъ ее пожалѣли, а меня, вотъ княгиню
Самбикину да еще покойную сестру мою взяли подъ руки
да въ прудъ и окунули, какъ есть въ платьяхъ, а на дворѣ
октябрь стоялъ.
— Въ концѣ, въ концѣ октября!—подхватила съ вос-
торгомъ Анна Михайловна.
— Да, въ концѣ октября, — продолжала бабушка: —а
ничего, все сошло съ рукъ... Теперь ужъ не сойдетъ! За-
то, по крайней мѣрѣ, пожили мы! Пожили вѣдь, Аша? —
прибавила она съ гордостью.
— Пожили, шатай, какъ еще пожили!—отвѣчала Анна
Михайловна со вздохомъ.
Послѣ этого разсказа всѣ собесѣдники пріуныли. Анна
Михайловна пробовала развлечь общество, принуждая Пе-
лагею Сергѣевну за кусокъ пирожнаго повторять пого-
ворку: «каша — мать наша!»
— Говори: каша — мать наша...
— Экая ты дура! Хи-хи-хи-хи...
— Говори: каша...
— Каша...
— Мать наша...
— Мать наша...
— Нѣтъ, не такъ (сотгпе еііе езі бгоіе): каша—мать наша...
Но никто не смѣялся; а Сережа вышелъ изъ терпѣнія
и отдалъ дурѣ съ своей тарелки большой кусокъ пирож-
наго, чтобы прекратить эту сцену.
24*
— 372 —
Пелагея Сергѣевна опять провалилась и, громко чавкая,
невидимкою, ворчала оттуда: «Ахъ! ты дуракъ! Ай! ты
дуракъ-Колёчко (такъ выучилъ ее кто-то въ людской звать
молодого барина вмѣсто «Сережка»). Колечко... Ахъ, ты
мой мужъ — ты меня бьешь, бьешь, бьешь, бьешь...
Бабушка вздохнула, замѣтила, что «вотъ идіотка, и у
нея что-то есть... думаетъ, что мужъ непремѣнно бьетъ»...
— Это потому, что русскіе всѣ бьютъ женъ; видала
часто, — замѣтилъ Сережа.
Ужинъ, наконецъ, кончился, и всѣ простились.
Любаша и братъ ея пошли провожать Руднева до той
комнаты, гдѣ ему слѣдовало ночевать.
Любаша крѣпко пожала ему руку и благодарила.
— За что? —спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— За папа.
— За папа? Ты бы лучше за попадью поблагодарила,—
сострилъ Сережа.
— Ну, полно, ради Бога,—сказала сестра и протянулась
къ нему для поцѣлуя.
— Вотъ еще что выдумала! Цѣловать я тебя каждый
вечеръ стану? — отвѣчалъ братъ: — жирно, братъ, ку-
шаешь; въ день по яичку. Я губы-то свои для какой-нибудь
получше тебя поберегу. Войдите, Василій Владимірычъ,
идите — вотъ ваша комната.
Рудневъ посмотрѣлъ на уходящую по коридору Любашу,
и она стала ему на минуту такъ мила, такъ знакома... что
онъ не могъ удержаться отъ легкаго вздоха и поскорѣе
вошелъ за Сережей въ жарко натопленную и очень уют-
ную горницу съ старымъ ковромъ по всему полу, гдѣ ему
уже была приготовлена на одномъ концѣ огромнаго турец-
каго дивана самая свѣжая постель, покрытая пунцовымъ
шелковымъ одѣяломъ.
— Вы еще не хотите спать? — спросилъ Сережа, остав-
шись наединѣ съ Рудневымъ.
— Нѣтъ, еще посидимте, покуримъ вмѣстѣ... — отвѣчалъ
докторъ.—Вы, конечно, курите?
— Куритъ-то курю! Да, знаете, не всегда финансы есть...
— 373 —
Вотъ съ тѣхъ поръ, какъ Алексѣй Семенычъ здѣсь, курю
все его табакъ.
— Кто это Алексѣй Семенычъ?
— Вы не знаете Алексѣя Семеныча?.. Что вы? Да вы же
сами его рекомендовали. Богоявленскій, Алексѣй Семенычъ...
— А!.. Вы довольны имъ?
— Кто? я или наши?
— И вы, и ваши?
— Отецъ вѣдь ни во что не входитъ. Всѣмъ вотъ тепе-
рича кощей-то безсмертный вертитъ; старуха только:
«Ашенька, Ашенька». Я доволенъ, а они не такъ-то... Але-
ксѣй Семенычъ молодецъ; все, что скажетъ, какъ заруб-
ку сдѣлаетъ въ душѣ... Право!
Рудневъ не отвѣчалъ и сталъ раздѣваться.
— Вы хотите спать? — спросилъ Сережа вставая.
— Нѣтъ-съ. Я только прилягу, я очень радъ побесѣдо-
вать съ вами... Какое славное одѣяло мнѣ положили.
— Это Люба вамъ свое... ишь, бестія!.. Алексѣю Семе-
нычу ии за что бы не дала...
Рудневъ покраснѣлъ.
— Зачѣмъ же это? Это зачѣмъ, я не знаю, — сказалъ
онъ, — я его сниму, здѣсь и такъ жарко. Я одной простыней
одѣнусь. Отослали бы его назадъ.
— Ну, вотъ еще... Что она за фря! У нея два одѣяла...
Другого въ домѣ хорошаго нѣтъ,—такъ вотъ это вамъ
прислала. Алексѣю Семенычу старое ситцевое дала. Накры-
вайтесь, накрывайтесь... А я посижу...
— Скажите, давно вашъ папЙ впалъ въ душевную бо-
лѣзнь?
— У-у! давно ужъ! Это все кочерга, эта Анна Михайлов-
на надѣлала. Она, шельма...
— Зачѣмъ это вы все бранитесь? Перестаньте, пожалуй-
ста, я васъ прошу; говорите просто.
— Ну, хорошо. Такъ это все она сдѣлала... Вѣдь она
отъ другого мужа; старуха-то наша бѣдокуръ, троихъ му-
жей заѣла. Третій-то бездѣтный былъ, безсѣмянка; а отъ
второго отецъ нашъ; да еще тетка есть на Кавказѣ, за-
мужняя; да подъ Карсомъ полковникъ убитъ, тоже дядя;
а отъ перваго мужа трое: одинъ въ Варшавѣ — губошлепъ,-
старикъ ужъ; другой, вотъ знаете, Платонъ Михайлычъ,
у котораго вы Колю лечите (какую красотку вѣдь старый
чортъ подцѣпилъ; дура только), а третья — вотъ наша ехид-
на Анна Михайловна. Да вотъ еще тетка была, Марѳа Ми-
хайловна, за Шемахаевымъ; сынъ ея олухъ, еще къ Але-
ксандру Николаичу Лихачову часто ѣздитъ, тотъ его все
Сарданапаломъ зоветъ. Родныхъ у насъ куча!
— Знаю, знаю; да что же вы объ отцѣ своемъ забыли?
— Вотъ я вамъ сейчасъ разскажу все. Пріѣхалъ онъ мо-
лодымъ офицеромъ въ отпускъ; Анна Михайловна одна бы-
ла дома: ея братья тоже были на службѣ, — меньшіе еще
не родились; а бабушка ужъ. овдовѣла второй разъ; ну,
Анна Михайловна была двадцати восьми лѣтъ, а отцу два-
дцать два... Шуры - муры пошли. Извѣстно, чѣмъ кончилось;
она вѣдь, говорятъ, смолоду хороша была... Завтра въ залѣ
посмотрите ея портретъ съ голубкомъ... Въ ту эпоху-то!і
Каковы? Тоже люди! Послѣ отецъ второй разъ пріѣхалъ^
женился, —изъ Курской губерніи привезъ нашу мать... Лю-
баша, говорятъ, на нее двѣ капли воды похожа... Тутъ
вдругъ польская кампанія; отецъ уѣхалъ, а мать была мною
беременна. Умерла въ родахъ, а я вотъ живъ остался. Люди
разсказываютъ, что докторъ пріѣхалъ, пустилъ ей кровь,
такъ кровь даже сверху вся желтая, какъ гноемъ покрылась,
онъ поскорѣе выбросилъ ее изъ окна.
— Это вздоръ! Я вамъ послѣ объясню, что это вздоръ,—
перебилъ Рудневъ. — Если бы ей сильный ядъ дали, и васъ
бы не было на свѣтѣ. Продолжайте, продолжайте, мнѣ все
это для леченія нужно.
— Нѣтъ, докторъ, повѣрьте, если не въ этотъ разъ,
такъ прежде она хотѣла ее отравить. Повара за это сослали
на поселеніе. Это такая до сихъ поръ неразгаданная тайна!.
Вы знаете нашъ судъ, Алексѣй Семенычъ называетъ его
всегда Шемякинымъ судомъ. Старая стряпуха до сихъ поръ
помнитъ, какъ Анна Михайловна блѣдная бѣгала; а мать
молокомъ поили... и кто бы, вы думали, ее спасъ? Эта Пела-
- 375 —
гея Сергѣевна, которую вы видѣли: она выпросила у ма-
тери варенье, въ которомъ былъ ядъ, да и поѣла; а мать
одну ложечку съѣла. Конечно, Пелагея Сергѣевна—живот-
ное, вынесла,—ужъ, говорятъ, что съ ней дѣлалось; а мать
съ тѣхъ поръ все хирѣла. Отецъ какъ изъ Польши вернул-
ся да мать не засталъ,—онъ, первое дѣло, до полусмерти
сестру избилъ, говорятъ,—ужасъ! Она отъ него, въ но-
ябрѣ мѣсяцѣ, за амбаромъ всю ночь просидѣла спрятав-
шись, а на разсвѣтѣ убѣжала къ тому брату, у котораго
вы вчера Колю лечили... Съ тѣхъ поръ отецъ и плохъ.
Вотъ у насъ, барошка, какія дѣла происходили. Вы нами не
шутите. Любаша не вѣритъ этой исторіи, а я вѣрю! Мать
была добра, не сдобровала, а Анна Михайловна живетъ и
наслаждается! Какое же тутъ высшее правосудіе, скажите?
— Не надо его себѣ такъ представлять; тогда и не уди-
вимся такимъ случаямъ,—отвѣчалъ Рудневъ.—Вамъ, можетъ
быть, это кажется страннымъ; а ужъ если вѣрить въ выс-
шій, всемірный разумъ, который такъ, какъ нашъ духъ про-
никаетъ всѣ частицы нашего тѣла, проникаетъ всю приро-
ду,— такъ и не будемъ удивляться, что злой коршунъ до-
браго зайца ѣстъ; заяцъ развелся бы и поѣлъ бы овесъ
у мужика и т. д. Ну, однако, покойной ночи.
Сережа ушелъ, а въ душѣ Руднева, когда онъ остался
одинъ и погасилъ свѣчу, поднялась цѣла буря ощущеній.
Эта жаркая комната, лунный свѣтъ на пестромъ коврѣ;
этотъ старый домъ, небрежный разсказъ грубаго мальчи-
ка про темныя дѣла прошедшаго; эта красивая дѣвушка^
которая, какъ полудикій кустъ розоваго шиповника, ка-
залась еще милѣе оттого, что выросла въ смрадномъ углу
развалины, и которой дѣвическое благоуханіе онъ слышалъ
такъ близко отъ себя, въ свѣжемъ шелковомъ одѣялѣ...
Рудневъ, Рудневъ!., чтд съ тобой?! Ты ли осмѣлился такъ
свободно мечтать? Чтд ты подумалъ, глядя на коверъ, на
свѣтъ мѣсяца и касаясь рукой невидимаго шелка, кото-
рымъ тебя такъ радушно покрыли?.. Усни, усни скорѣе,
мгновенный смѣльчакъ... и проснись ты завтра обыкновен-
нымъ скромнымъ Рудневымъ, который смѣетъ только суще-
ствовать и трудиться, а не блаженствовать.
— 376 —
XV.
Лунный свѣтъ въ окнѣ смѣнился солнечнымъ; съ крышъ
текло, птицы веселились на дворѣ; въ домѣ все помоло-
дѣло... Любаша ждала доктора въ залѣ съ чаемъ и кофе;
старикъ три раза ужъ спрашивалъ о немъ. Напился кофе;
угодилъ еще разъ больному; позволилъ себѣ даже фамильяр-
но покачать головой Сережѣ за то, что тотъ при немъ1
толкнулъ въ спину сестру, и собрался къ Протопоповымъ^
гдѣ его тоже съ нетерпѣніемъ ждали.
— Прощайте, г. медикъ, прощайте, — сказалъ ему Ма-
ксимъ Петровичъ, — завтра жду васъ... Вы поняли мою бо-
лѣзнь, я это вижу!..
И когда онъ вышелъ, Максимъ Петровичъ сказалъ до-
чери:
— Вотъ это докторъ, такъ докторъ. Не Воробьеву чета!.
Въ залѣ Любаша догнала Руднева и подала ему неболь-
шой конвертъ.
— Что это, деньги? — спросилъ Рудневъ.
Любаша покраснѣла.
— Конечно деньги. А то какъ же?
— Я не возьму, — отвѣчалъ Рудневъ.
— Отчего же вы съ Протопоповыхъ взяли? Двадцать
пять рублей, а тутъ всего три.
— Не возьму я съ васъ деньги...
— Отчего?
— Еще вашъ отецъ не всталъ; когда встанетъ, тогда.
Не возьму теперь...
— А ѣздить будете?
— Буду, пока бокъ его пройдетъ, — отвѣчалъ Рудневъ
и уѣхалъ, несмотря на всѣ просьбы Любаши.
У Протопоповыхъ онъ засталъ Воробьева.
— Я не нашелъ характеристическихъ трубочекъ въ рво-
тѣ. Крупа не было, — сказалъ насмѣшливо при всѣхъ уѣзд-
ный врачъ.
— Да, ихъ и не было еще, — отвѣчалъ сухо окружной,—
я полагаю, что рутины не для чего было держаться и ждать,
— 377 —
пока крупъ выразится. Сѣрно-кислая мѣдь не могла по-
вредить ребенку, а предупредить развитіе крупа могла. Са-
-мое густое содержаніе пузыря, который подняла на шеѣ
мушка, уже показывало большое расположеніе крови къ
пластичности; да и вы застали уже измѣнившійся къ луч-
шему НтЬге кашля.
— Я согласенъ, что крупъ могъ бы быть, но утверждаю,
что онъ не настолько еще выразился, чтобы мы имѣли право
назвать болѣзнь крупомъ—Ьагуп§іѣз ряеийотешЬгапасеа.
— Съ чисто научной точки зрѣнія это — правда, но вѣдь
родителямъ не статьи писать и не любоваться на клини-
ческій идеалъ болѣзни; а имъ надо, чтобы сынъ ихъ выздо-
ровѣлъ,— оглядывая съ ногъ до головы соперника, возра-
зилъ Рудневъ.
— Я противъ результата ничего не имѣю, — съ придвор-
нымъ жестомъ отвѣчалъ Воробьевъ.
Протопоповы, мужъ и жена, радостно переглянулись, а
Рудневъ, садясь на возокъ (который запрягли ему четверней,
не зная уже чѣмъ угодить), развернулъ новый пакетъ и
нашелъ въ немъ еще двадцать пять рублей.
— Ничего!—шепнулъ онъ самъ себѣ, откидываясь въ
глубь возка, который мчался во весь опоръ къ Деревягину.
Къ Протопоповымъ онъ больше не ѣздилъ, и леченіе
волей-неволей кончалъ Воробьевъ; а въ Чемодановѣ бы-
валъ черезъ день, черезъ два, въ теченіе двухъ недѣль.
Максиму Петровичу становилось все лучше и лучше; бокъ
его совсѣмъ прошелъ; но по мѣрѣ того, какъ спадалъ жаръ
и проходила острая боль, онъ становился все молчаливѣе и
задумчивѣе. Ужъ и пріѣздъ Руднева не радовалъ его; мол-
ча здоровался онъ съ нимъ и, заложивъ руки за спину,
продолжалъ прохаживаться по комнатѣ. Рудневъ, увидавъ,
что онъ уже не кашляетъ и за бокъ не хватается, не смѣлъ
спрашивать у него о здоровьѣ и узнавалъ отъ родныхъ.
Опустивъ глаза, говорилъ онъ съ Любашей, которая сама
подходила къ нему съ разсказами объ отцѣ, и отъ нея
онъ узналъ, что старикъ всегда бываетъ такой въ то время,
«когда съ нимъ это случается».
— 378 —
— Что вы вздыхаете, папа.? — спросила его вчера Лю-
баша.
— Пора мнѣ въ могилу, пора мнѣ въ могилу, пора мнѣ
въ могилу!—сказалъ отецъ и ушелъ отъ нея.
Анна Михайловна позволила себѣ сѣсть противъ него
за обѣдомъ, но Максимъ Петровичъ тотчасъ же всталъ,
ушелъ, къ себѣ въ спальню, ходилъ по ней цѣлый вечеръ и,
часто вздыхая, твердилъ: «О, Боже! помилуй насъ грѣш-
ныхъ! О, Боже! помилуй насъ грѣшныхъ»!
Боялись всѣ, что онъ спроситъ склянку съ ядомъ, но
онъ не спрашивалъ, и Рудневъ рѣшился прекратить свои
посѣщенія. Проводить цѣлые часы съ старухой, которую онъ1
считалъ извергомъ, или съ глупой и лукавой Анной Ми-
хайловной— ему было тяжело; отъ Любаши онъ удалялся;
Сережа надоѣдалъ ему: то кривлялся и безпрестанно гово-
рилъ зѣвая: «Скука! спать хочу!» то не давалъ ни сестрѣ,
ни теткѣ, ни Рудневу сказать слово, сейчасъ пренесносно
острилъ, играя словами. Кто-нибудь говорилъ: «Маковаго
молока надо; макъ есть?..» Сережа спрашивалъ: «Какой
макъ? Мак’Дональдъ, или Мак’Магонъ»?
А сестра и тетка не знали даже, кто это такое Мак’До-
нальдъ и Мак’Магонъ...
Говорилъ кто-нибудь: «Она не виновата». — Не вино-ва-
та?— восклицалъ Сережа:— значитъ, пиво и хлопчатая бу-
мага?
— Полно, Сережа!
— Пусто, Любаша!
— Перестань!
— Я сижу, а не стою; ты бы сказала: «пересядь...»
Конца нѣтъ, и самъ одинъ хохочетъ.
Съ Богоявленскимъ Рудневъ, во время этихъ посѣщеній,
сталъ почти врагомъ.
Богоявленскій съ своей стороны не остался въ долгу.
—' Есть вѣдь и между мужчинами тряпки, которые, какъ
старыя бабы, безъ воздыханій жить не могутъ, — замѣтилъ
онъ разъ, когда Рудневъ возражалъ противъ его атеисти-
ческихъ теорій. ,
— 379 —
— Все-таки они лучше васъ, — возразила ему, вся вспых-
нувъ, Любаша.
Богоявленскій тоже покраснѣлъ, поправилъ очки, при-
стально взглянулъ на нее и воскликнулъ выразительно три
раза на разные тоны: «Эге! эге! эге-е!»
Когда опять пришлось получать отъ Любаши деньги,.
Рудневъ опять отказался.
— Вы взяли у Полины пятьдесятъ рублей, — сказала Лю-
баша.— Отчего вы у насъ десяти не хотите взять?
— Протопоповы гораздо богаче васъ, — отвѣчалъ онъ, —
позвольте мнѣ такъ уѣхать. Сдѣлайте мнѣ удовольствіе!
— Бабушка не возьметъ назадъ.
— Спрячьте и издержите на себя, — шутя сказалъ Руд-
невъ.
— Какъ! Что вы это! Возьмите вы ихъ ради Бога!
— Ну, если не хотите оставить себѣ, отдайте бѣднымъ,
въ кружку положите, что хотите. Только я бы не хотѣлъ
съ васъ брать.
— Лучше ужъ вы истратьте ихъ на лекарства мужикамъ.
Вы, я слышала, свои на нихъ тратите... Всѣ васъ хвалятъ!;
Рудневъ, краснѣя, возразилъ, что пора ему ѣхать, что
долго спорить онъ не станетъ, и предложилъ подѣлить день-
ги такъ: пять рублей онъ возьметъ на лекарства, какъ
она сказала, а пять рублей оставитъ у нея.
—• Такъ и я ихъ въ кружку положу, — отвѣчала Люба-
ша.—Хотите, вмѣстѣ положимъ? У меня есть серебряные
рубли; я размѣняю бумажку, и мы пойдемъ вмѣстѣ, пока
лошадей запрягаютъ.
Рудневъ сомнѣвался, пустятъ ли ее; но Любаша побѣ-
жала къ теткѣ, поцѣловала у нея руку и сказала:
— Позвольте мнѣ, душечка, пѣшкомъ до поворота, къ
Полинѣ доктора проводить?
— Спросись у бабушки, — отвѣчала Анна Михайловна.
Любаша и у бабушки поцѣловала руку; старуха погля-
дѣла съ улыбкой на дочь и спросила:
— Чтд ты объ этомъ думаешь, Ашенька?
— Я думаю — ничего. Онъ такой скромный молодой че-
— 380 —
ловѣкъ. Что жъ, пусть пройдется; она все это время съ
отцомъ была и не гуляла.
Любаша повязала голову песцовой косынкой, размѣняла
бумажку на рубли и выскочила къ Рудневу въ бархат-
номъ салопѣ такая красивая, что доктору стало опять со-
вѣстно итти съ ней рядомъ въ бараньей шубѣ.
Они вышли черезъ дѣвичье крыльцо, чтобы успѣть дой-
ти до церкви, прежде чѣмъ ихъ догонятъ сани, молча по-
бѣжали до кружки, оглядываясь со страхомъ, бросили туда
деньги, и лицо Любаши все заблистало отъ волненья, ко-
гда куча рублей со звономъ упала вглубь.
— Чтб жъ? Дальше? — спросила она.
— Идемъ, если хотите.
Они прошли еще. съ полверсты молча; наконецъ Лю-
баша заговорила, глядя вдаль:
— Вотъ, сегодня сумерки, и когда вы въ первый разъ'
къ намъ ѣхали, тоже были сумерки: тогда была заря, и те-
перь заря...
— Только сегодня теплѣіе, — замѣтилъ Рудневъ и пе-
репугался, что вышла нечаянно трогательная двусмыслен-
ность.
Къ счастью, Любаша приняла слово «теплѣе» въ пря-
момъ смыслѣ и отвѣчала:
— Да, тогда днемъ морозило, а вечеромъ теплѣе стало,
а сегодня днемъ таяло, а вечеромъ подмерзло. Я люблю
зиму. А вы?
— Люблю,—разсѣянно отвѣчалъ докторъ.—Однако, вотъ
и сани. Прощайте, Любовь Максимовна, желаю вамъ быть
всегда такой же, какія вы теперь! —осмѣлился сказать онъ
на прощанье.
— Прощайте! — отвѣчала Любаша, съ чувствомъ пожи-
мая ему руку, — вы будете къ намъ ѣздить? Пап& васъ по-
любилъ. У насъ теперь скука. А по временамъ у насъ много
бываетъ гостей и родныхъ. Будете ѣздить?
— Нѣтъ, не буду.
— Отчего?
— Какъ вамъ сказать? Видите, я имѣю дѣло съ приро-
— 381 —
дой. У кого бокъ болитъ, я могу пріѣхать; а такъ ѣздить,—
это ужъ не природа! Прощайте, будьте здоровы!
Сѣлъ докторъ въ сани и оглянулся немного погодя, по
добрая барышня уже скрылась за церковью.
XVI.
Слава Руднева вдругъ разнеслась по округу.
— Вы, говорятъ, чудотворцемъ стали? Неизлечимыя бо-
лѣзни вылечиваете!—сказалъ ему Лихачовъ, который за-
ѣхалъ къ нему на минуту. Воробьевъ былъ внѣ себя отъ
злости, еще не зная, что Протопоповы собираются отка-
зать ему и пригласить годовымъ Руднева.
— Чтд онъ тамъ ни толкуй, — говорилъ отецъ Прото-
поповъ,—по своей наукѣ, а ребенокъ живъ; вѣдь крупъ
извѣстно что!
А мать и не находила словъ въ похвалу Руднева: и
«сЬагтапі, и собой недуренъ, и внимателенъ, и дѣльный».
Даже «ай-ай», и тотъ желалъ снова видѣть угрюмаго
юношу, который гладилъ его тихо по головѣ и который
(«ай-ай» чувствовалъ это) очень скоро облегчилъ его.
Въ Чемодановѣ всѣ были тоже довольны имъ. Но Во-
робьевъ, еще и не зная обо всей силѣ его успѣха, уже
ненавидѣлъ его. Возвратившись въ городъ, онъ тотчасъ
же написалъ письмо къ инспектору врачебной управы, ко-
торый былъ ему близокъ, что «окружной врачъ не жи-
ветъ въ городѣ, а въ дядиной деревнѣ, и что ему, Во-
робьеву, отбоя нѣтъ отъ государственныхъ крестьянъ, ко-
торые приходятъ къ нему лечиться». Приходило въ самомъ
дѣлѣ человѣка три незадолго передъ этимъ: одинъ въ са-
момъ городѣ на торгу вывихнулъ себѣ руку, а двое дру-
гихъ были издалека, и городъ былъ, точно, ближе къ ихъ
селамъ, чѣмъ Деревягинб.
Окружной начальникъ скоро получилъ выговоръ част-
нымъ письмомъ за такія упущенія, а Рудневу пришло офи-
ціальное замѣчаніе. Окружной очень сожалѣлъ, однако ска-
залъ, что надо будетъ переѣхать въ городъ.
— 382 —
«Ну, ужъ нѣтъ!» подумалъ Рудневъ въ бѣшенствѣ и,
вернувшись домой, разсказалъ тотчасъ же дядѣ всю исто-
рію и всѣ низости Воробьева.
Дядя былъ пораженъ.
— Это уже въ категорію черноты входитъ!—замѣтилъ
онъ грустно.
— Что же дѣлать, какъ вы думаете...
— Думаю, что надо въ городъ.
— Вы думаете?
— Думаю...
— Ну, а я думаю иначе!
И съ этими словами Рудневъ ушелъ въ пристройку. Тамъ
ходилъ онъ долго взадъ и впередъ, раздумывая о Тро-
ицкомъ.
Въ самомъ дѣлѣ, съ одной стороны, страданія и просьбы
крестьянъ, которымъ нечѣмъ будетъ помогать, если вый-
ти въ отставку, съ другой — возможность жить у себя, съ
третьей — невыразимое наслажденіе отомстить Воробьеву и
вмѣсто несчастнаго, задавленнаго имъ соперника предстать
вдругъ предъ нимъ побѣдителемъ! Да еще какимъ! Троиц-
кое жалованье больше казеннаго, и на него больше можно
сдѣлать пользы.
— Постой же, я сдѣлаю ему сюрпризъ!
Тотчасъ же написалъ онъ записку къ Милькѣеву, при-
глашая его пріѣхать. Милькѣевъ не заставилъ себя долго
ждать, и готовность эта, видъ его привлекательнаго, добра-
го и веселаго лица еще больше укрѣпили Руднева въ но-
вомъ рѣшеніи.
— Вы, отецъ, не будете смѣяться надо мною? — спросилъ
онъ Милькѣева.
— Не буду, — отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Ну, смотрите... Эхъ, да ну, куда ни шло! Въ жизнь
хочу бросаться...
— Что вы?
— Ей Богу. Говорите, нуженъ я, что ли, въ Троицкомъ?..
— Страшно нужны! Каждый день чувствуется ваше от-
сутствіе.
— 383 —
— Да нѣтъ, точно ли я нуженъ; не для меня ли одного
вы это говорите? Для другихъ-то нуженъ ли?
— Говорятъ вамъ, невыносимо нужны.
— Такъ я на всѣ ваши условія согласенъ... Скажите Ка-
теринѣ Николаевнѣ, и если угодно...
— Ура! Ура! —закричалъ Милькѣевъ, отворяя дверь изъ
пристройки.—Владиміръ Алексѣичъ! Владиміръ Алексѣичъ!
племянникъ вашъ перемѣнилъ гнѣвъ на милость. Онъ — док-
торъ въ Троицкомъ.
— Въ добрый часъ, въ добрый часъ, — съ обыкновен-
ной загадочной усмѣшкой, входя въ пристройку, сказалъ
старикъ; но и племянникъ, и Милькѣевъ видѣли, какъ ру-
ки его дрожали отъ радости.
Милькѣевъ сейчасъ же уѣхалъ домой, чтобы поскорѣе
все кончить; а докторъ, оставшись одинъ, сказалъ себѣ:
«Однако, что же это такое? Кажется, ужъ и меня люди
любить начинаютъ?»
Катерина Николаевна, узнавъ отъ Милькѣева всѣ по-
дробности дѣла, съ радостью согласилась отказать Воробье-
ву и написала записку.
Милькѣевъ, котораго эта исторія очень занимала и ве-
селила, умолялъ Новосильскую быть вѣрной своей наста-
вительности и, примѣрно наградивъ добродѣтель, наказать
порокъ, то-есть, 'сказать въ запискѣ, что отказываетъ Во-
робьеву за низость его характера. Но Катерина Николаев-
на не согласилась, понимая, что для такого человѣка двѣсти
пятьдесятъ рублей сильнѣе всякихъ словъ, и причиной при-
вела дальнее разстояніе города и желаніе имѣть врача у
себя ежедневно.
Однако Милькѣевъ, тайкомъ отъ нея, приписалъ на оберт-
кѣ: «за лихоимство и неприличный видъ» и подписалъ подъ
этимъ свою фамилію.
Цѣлый день послѣ этого онъ ребячился: надѣлъ колпакъ'
изъ синей бумаги, представлялъ передъ зеркаломъ стра-
стнаго испанца, играющаго на гитарѣ, которую замѣнялъ
ему Юша; ѣздилъ съ дѣтьми по залѣ за морскими бобрами;
до ужина терпѣливо, постоянно говорилъ только дискан-
томъ, и когда дѣти спросили у матери:
— 384 —
— Чему Василискъ такъ радъ, мама? У него сегодня
такое лицо, какъ тогда, когда онъ читалъ, какъ греки
Ксеркса разбили. Чему онъ такъ радъ?
— Это онъ радъ, что Воробьевы существуютъ на свѣ-
тѣ, — отвѣчала мать, — и что Воробьевыхъ можно нака-
зывать.
— Воробьевъ будетъ сердиться или грустить? — задумчи-
во спросилъ Ѳедя.
— И сердиться и грустить, — отвѣчала мать, — а развѣ
тебѣ жаль его?
— Мнѣ всѣхъ жаль! — сказалъ Ѳедя.
Оставшись одна съ Милькѣевымъ послѣ ужина, Кате-
рина Николаевна передала эти слова Ѳеди и, съ глубокимъ
чувствомъ протягивая руку своему другу, сказала:
— Ахъ, Василискъ! если бы вы знали, какое счастіе ви-
дѣть такое сердце у своихъ дѣтей... Если бы не они и
ихъ будущее, я бы сейчасъ желала умереть... У меня самой
все уже тупо и безжизненно въ душѣ. Все чувствуешь толь-
ко, какъ будто по старой памяти... Гасну, гасну каждый
день...
Милькѣевъ поднесъ ея руку къ губамъ и отвѣчалъ ей:
— А любить ужъ вы не могли бы?
— Какъ, мужчину? Вы съ ума сошли!
— Отчего?
— Да развѣ меня-то можно любить?
— Еще какъ! И отчего бы вамъ не позволить себѣ все,
чтд хотите... Вы столько дѣлаете хорошаго, что и люди вамъ
все простятъ.
— Да кто вамъ сказалъ, что мнѣ хочется любить такъ,
какъ вы думаете? — отвѣчала Новосильская.—И кого мнѣ
полюбить? Ужъ не васъ ли? Васъ, кажется, Воробьевъ съ
ума свелъ?
— Хоть бы и меня. Я, понимаете, хотѣлъ бы только-
знать, мои ли недостатки этому препятствуютъ, или ваши
года и усталость... Вы знаете, что и я съ вами громко ду-
маю. Ей Богу, мнѣ совѣстно отъ васъ скрыть малѣйшую
мысль. Подумалъ и сказалъ: успокойте меня! Скажите, я
ли негоденъ, или вы отжили?
— 385
— Нѣтъ, мой другъ, вы въ самомъ дѣлѣ легкомысленны,
вамъ все нипочемъ... и воображеніе у васъ сильнѣе всего,,
надо правду сказать... Я не презираю за это васъ, Васи-
лискъ; я сама такая, и если я теперь посолиднѣе васъ, такъ
это год&, болѣзнь и совсѣмъ другіе взгляды; я, какъ вы
говорите, остановилась на нравственности и порядкѣ, а вы
ищете другого... Но знаете ли, какъ у меня до сихъ поръ
развратно воображеніе! Не для себя, такъ для другихъ. Вы
этого не знаете; а я знаю! Но я ненавижу это въ себѢг
и чистота для меня лучше всего... Иногда я внушаю себѣ та-
кое отвращеніе, такъ тоскую цѣлое утро, сижу здѣсь у
камина и завидую какому-нибудь пустыннику и тѣмъ, вотъ,
которые жили въ столбахъ... Отъ этого я и Руднева поняла
легко... Подите спать, Вася, и такого мнѣ' вздору никогда
не говорите. Наши отношенія должны быть чисты...
Милькѣевъ, вставая и уходя, обернулся и спросилъ:
— Вы не сердитесь?.. Ради Бога, не сердитесь... Это пу-
стословіе одно!
— Разумѣется не сержусь; стоитъ ли объ этомъ го-
ворить... Ступайте... Да! какъ вы думаете, звать Руднева
завтра обѣдать или нѣтъ?
— Я думаю, не подождать ли; чтобы онъ не испугался
сразу излишней близости.
— Хорошо, — сказала Катерина Николаевна.
На другой день Рудневъ принялъ въ свое вѣдомство
лазаретъ и получилъ въ родѣ задатка сто рублей, не самъ,
а черезъ дядю.
Лазаретъ былъ въ порядкѣ, больныхъ было на этотъ
разъ немного. Свѣтскій фельдшеръ съ бакенбардами ска-
залъ ему:
— У насъ есть все: даже атропинъ, сантонинъ, диги-
талинъ и лупулинъ есть... Г. Воробьевъ критиковалъ мно-
гое; но это они, я полагаю, больше для форсу дѣлали...
Потому отказу ни въ чемъ здѣсь нѣтъ, и расходъ всегда
превосходитъ приходъ отъ платящихъ больныхъ.-
— Хорошо, хорошо,—говорилъ ему Рудневъ, — я все это
разберу понемногу!
Леонтьевъ, т. I. 25
— 386 —
Вернувшись домой, онъ отъ радости не могъ книги въ
руки взять цѣлый день, говорить ни о чемъ съ дядей не
могъ и все разсчитывалъ, какъ распорядиться деньгами.
Купить то-то и то для больныхъ; выписать роскошный
атласъ для глазныхъ болѣзней, себѣ новую черную дублен-
ку, хорошую шапку. А тамъ еще сколько денегъ ждетъ
его!.. Чего онъ себѣ ни купитъ; онъ выпишетъ себѣ мно-
жество книгъ и узнаетъ даже, чтб Энгель говоритъ въ
Вѣнѣ объ архитектурѣ лица и черепа, что въ какомъ-ни-
будь далекомъ Марбургѣ придумалъ какой-то Еіск о раз-
витіи костей, что, наконецъ, хочетъ сказать Гучке въ Іенѣ
своимъ пышнымъ заглавіемъ: «Нігп, ЗсЬайеІ ипй Зееіе». Дав-
но уже мучило его, что они тамъ говорятъ!
Засыпая онъ было подумалъ, что хорошо бы поставить
матери памятникъ въ Троицкомъ: большой камень, почти
необтесанный, съ крестомъ наверху и надписью: «Доброй
матери одинокій сынъ»; но вспомнивъ, что троицкіе будутъ
читать это и думать, что онъ сдѣлалъ это для... онъ такъ
вздрогнулъ, что проснулся и уже не спалъ до разсвѣта.
Воробьевъ былъ, конечно, въ изступленіи отъ такого
сюрприза; хотѣлъ наговорить дерзостей Катеринѣ Нико-
лаевнѣ и Мплькѣеву; пріѣхалъ, закричалъ на управля-
ющаго за оспу, хотя управляющій прививалъ оспу по охотѣ
и обязанности никакой не несъ; потомъ вошелъ въ прихо-
жую, швырнулъ шубу человѣку и, сказавъ ему гордо: «док-
торъ Воробьевъ!» вошелъ безъ доклада. Но царственный
видъ Катерины Николаевны и атлетическія формы Миль-
кѣева расположили его болѣе къ дипломатическому раз-
говору, чѣмъ къ буйству или сатирѣ. Николай Лихачовъ
вскорѣ послѣ этого ѣздилъ въ губернскій городъ, видѣл-
ся съ кѣмъ нужно, и Рудневъ остался попрежнему окруж-
нымъ врачомъ.
Часть II.
і.
«Милькѣевъ былъ правъ!»—думалъ Рудневъ, проживши
болѣе полугода съ Новосильскими. «Можетъ быть, въ жи-
зни, которую я велъ прежде, было больше ноющей теплоты,
больше элегической- сладости, больше борьбы съ препят-
ствіями... Вѣдь гораздо труднѣе лечить приходящихъ кре-
стьянъ, .чѣмъ заниматься въ устроенномъ лазаретѣ! Во
всемъ этомъ было, можетъ быть, больше достоинства. Но
здѣсь такъ привольно, такъ все дышитъ здоровьемъ! Здѣсь
элегія теряетъ раздирающую болѣзненность и является толь-
ко на мигъ, какъ намекъ на нѣчто печальное и далекое,
чтобы люди сильнѣе упивались близкимъ и прочнымъ сча-
стьемъ».
— Вы полюбите насъ!—сказала ему Новосильская смѣ-
ло, и онъ убѣдился, что’ она — хорошій пророкъ.
И какъ было не полюбить? Домъ, какъ полная чаша,
просторъ, веселье; ѣдятъ по-старинному: и много, и ча-
сто; большія комнаты подъ разноцвѣтный мраморъ; лю-
стры съ переливными хрусталями, колонны; на всѣхъ две-
ряхъ рѣзные фрукты, цвѣты, корзины съ дрожащими ко-
лосьями; газеты, книги новыя, гостепріимство; все старин-
ное—хорошее, и все новое—почтенное. Сады, прогулки,
купанье лѣтомъ; катанье зимой на санкахъ одиночками или
на цѣлой кучѣ, саней, прицѣпленныхъ къ переднимъ боль-
25*
— 388
шимъ, запряженнымъ шестерикомъ, въ которыхъ, стоя и
обернувшись назадъ, сама хозяйка любуется на свой весе-
лый хвостъ. Дѣти, простыя иногда до грубости, но добрыя
и честныя. Люди сытые, довольные, вѣжливые, разнообраз-
ные (Рудневъ старался все подмѣтить, чтобы не ошибить-
ся). Управляющій—умный толстякъ, крикунъ и хлопотунъ;
при графѣ пилъ, а съ тѣхъ поръ, какъ Катерина Никола-
евна одна, — закаялся, и трезвѣе всѣхъ; хирургъ по охо-
тѣ, такой ловкій, смѣлый и находчивый, что Рудневъ при-
глашалъ его съ удовольствіемъ на всѣ операціи; онъ и
уговорить больного, и прикрикнуть умѣлъ кстати: «чтб ты
орешь, чтб ты рвешься; чортъ, право, чортъ!» разражался
онъ вдругъ, замѣчая, что ласка не дѣйствуетъ. «Дома жену
бьешь, не жалѣешь. А самъ не хочешь терпѣть!»
Больной крѣпился, и операція шла скорѣе.
Спрашивалъ про него Рудневъ тайкомъ у крестьянъ,
и они говорили:
«Ничего! дай Богъ ему здоровья!» а это «ничего» — зна-
чило много у крѣпостного крестьянина!
Жена его, экономка — бѣлая, розовая, полная; вкусно
взять отъ нея съѣстное; немножко хитрая и жеманная, но
прелюбезная! Стоило занемочь кому-нибудь въ домѣ —Ба-
умгартену, Милькѣеву, хоть слугѣ, — она уже бѣжитъ и съ
вареньями, и съ сыропами, и съ морсами. Слуга ходитъ
за Ѳедей и Юшей: смуглый, мрачный, тихій, съ благород-
нымъ лицомъ — точно принцъ, обращенный непріятелемъ въ
рабство; онъ молчаливъ, не учитъ дѣтей глупостямъ и
съ кроткой твердостью переноситъ ихъ шалости.
Рудневъ самъ видѣлъ, какъ Ѳедя съ Юшей, оба нагіе,
гнались за нимъ изъ своей спальни, умоляя его не жа-
ловаться; но онъ пошелъ и сказалъ Баумгартену.
Горничная самой Новосильской — настоящая субретка;
слегка рябоватая, но милая, стройная, вездѣ порхаетъ съ
улыбкой и ловко одѣтая. Мужъ ея, поваръ—молодецъ, изъ
хохловъ; лихой охотникъ, выпить не прочь, но боится же-
ны и любитъ ее такъ, что выскакиваетъ изъ кухни, ко-
гда она идетъ мимо, чтобы поцѣловать ея руку. Нянюшка..
— 389 —
которая ѣхала когда-то на линеечкѣ съ Рудневымъ и за-
ступалась за Милькѣева противъ капитана — сѣдая, скром-
но и со вкусомъ одѣтая, тонкая, скорѣй дѣльная классная
дама, чѣмъ нянька.
Дворецкій—толстый добрякъ, говоритъ витіевато, лю-
битъ Руднева за то, что тотъ выпустилъ ему разъ чуть
не цѣлый тазъ крови; докладываетъ ему дружески, что
онъ маменьку его хорошо знавалъ; и за глаза хвалитъ ее,
и прибавляетъ только таинственно: «я ихъ Марѳушкой кли-
кивалъ много разъ!»; онъ недурно играетъ на кларнетѣ!,
и слушать его игру издали очень пріятно, особенно въ зим-
нія сумерки, когда въ домѣ все стихнетъ.
И всѣ они веселы болѣе, чѣмъ сыты! наряжаются на
святкахъ и пляшутъ до упаду въ господской залѣ вмѣстѣ
съ дѣтьми; и по всѣмъ большимъ праздникамъ приходятъ за
подарками, которые, сидя въ креслѣ, какъ добрая царица,
раздаетъ Катерина Николаевна.
Надъ всей этой жизнью царилъ ея духъ. Не отходя ино-
гда по цѣлымъ днямъ отъ камина въ своемъ кабинетѣ,
она умѣла простирать свое вліяніе до послѣдней избы. Вся-
кій ждалъ отъ нея чего-нибудь, и всѣ получали возможное:
одинъ ситцу на рубашку, другой—помощь на приданое до-
чери, третій —уголъ старой матеріи; тотъ — пекарства,
тоть—прощенія или материнскаго укора, и всякій ждалъ'
улыбки и привѣтствія: мужикъ, сосѣдъ^ слуга, учитель, за-
ѣзжій вельможа и нищій!
Она не совершала внезапныхъ подвиговъ (хотя по ея
характеру и прошедшему можно было думать, что она и
на нихъ была способна); но вся ея жизнь была тихій, не-
замѣтный для многихъ, но постоянный подвигъ. Сколько
разъ видѣлъ ее Рудневъ поутру—убитой, изнуренной без-
сонной ночью, съ мутными, почти старческими глазами, съ
невыносимой болью въ спинѣ; она умоляла только, чтобы ее
оставили одну, просила дѣтей не играть и не кричать близ-
ко, не сдавалась на мольбы Милькѣева прослушать какое-
нйбудь чтеніе; казалось, искры- жизни въ ней нѣтъ! Но
стоило только сказать: «Васъ зоветъ въ больницу Пра-
— 390 —
сковья; она пришла родить и умираетъ отъ двойней» —гдѣ
усталость, лѣнь, спина? Станъ выпрямился, глаза оживи-
лись; она бѣжитъ, просиживаетъ, по нѣскольку часовъ на
деревянномъ табуретѣ, ласкаетъ умирающую, не брезгаетъ
даже пить кофе въ тяжеломъ воздухѣ, потому что Пра-
сковья держитъ ее за руку и не пускаетъ отъ себя.
Сколько вещей, невозможныхъ для другихъ, для нея бы-
ли возможны; людей, которыми она была недовольна, она
отпускала на волю, и иные изъ нихъ возвращались и про-
сили допустить ихъ въ низшія должности. Она довела разъ
до слезъ увѣщаніями мужика, который безжалостно билъ
смирную жену, и черезъ пять лѣтъ приходятъ люди съ де-
ревни и говорятъ, съ тѣхъ поръ не бьетъ!
Какъ умѣла она увидѣть слабую струну человѣка! Но не
для того, чтобы терзать еще больше, а для того, чтобы зале-
чить, если можно, рану, а нельзя, такъ по крайней мѣрѣ1
облегчить. Какъ незамѣтно и ловко умѣла она оказать пред-
почтеніе въ обществѣ тому, чье положеніе было ниже!
Недостатки ея даже нравились Рудневу; проблески само-
любія, которые она и не старалась прикрывать неудачными
уловками; измѣнчивость ея вкусовъ: то страсть къ музыкѣ
и игра на рояли до изнеможенія, то скачка за сто верстъ,
то лѣнь сойти съ террасы, то отъ бильярда не отходитъ, то
не подходитъ къ нему; то видѣть печатнаго не можетъ,,
то оторваться отъ книги не хочетъ. Привычка переспраши-
вать десять разъ одно и то же, добиваясь иной разъ похвалы,
раздражала на минуту Руднева...
— Не правда ли, моя Маша симпатична?
— Очень симпатична, Катерина Николавна.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, не правда ли она симпатична?
— Я, кажется, уже докладывалъ вамъ, что хороша... —
И взоръ доктора омрачался на минуту; но немного погодя
онъ былъ радъ, что эти слабости давали ему еще больше
права вѣрить ея высокимъ качествамъ.
— Нѣтъ, батюшка, вы мало сказали! Слишкомъ мало! —
говорилъ онъ Милькѣеву, — я иногда такъ себѣ сижу и ду-
маю: куда какъ-она высока! Конечно, всѣ ей смотрятъ въ
— 391 —
глаза, всѣ ее хвалятъ, служатъ ей съ энтузіазмомъ, она
богата, съ молоду была красавица... Да чѣмъ же она ви-
новата, однако, чортъ побери, что она небѣдна и недурна?!
Иногда, по привычкѣ, Рудневъ досадовалъ и сомнѣвал-
ся, когда былъ дома или ѣхалъ по дорогѣ, спрашивалъ
себя: «отчего бы ей не сдѣлать неслыханную вещь —раздать
всю землю и всѣ вещи крестьянамъ, а самой остаться такъ?..»
Но отворялась дверь въ залу и крикъ дѣтей, ея улыбка...
и куда, куда исчезали сомнѣнія, досада. Онъ былъ другъ,
страстный другъ этой благородной семьи, онъ былъ почти
рабъ ея!..
Сколько успѣховъ сдѣлалъ Рудневъ въ наукахъ, бла-
годаря богатой жатвѣ, которую предлагала ему со всѣхъ
сторонъ троицкая жизнь! Полушутя весной и лѣтомъ въ
садахъ и лѣсу, зимой въ оранжереяхъ, онъ дошелъ до того,'
что ни одна ботаническая идея не была уже для него те-
перь чуждой; своими деревягинскими пальцами трогалъ онъ
и вскрывалъ, отыскивая таинственные органы плодотворенія,,
цвѣты банановъ и пальмъ; слѣдилъ за полетомъ пушистыхъ
сѣмянъ тополей и осинъ; выучился находить самъ всѣ мѣст-
ныя лекарственныя травы... Но этотъ сухой перечень уче-
ныхъ успѣховъ не дастъ понятія о томъ блаженствѣ, ко-
торое охватывало его сердце, когда онъ гдѣ-нибудь, одинъ
на островкѣ, подъ густой шумъ близкаго фонтана, срывалъ
новый цвѣтокъ съ куста, вникалъ въ его архитектуру и съ
замираніемъ духа раскрывалъ потомъ книгу, чтобы провѣ-
рить себя. Боръ, рѣка, сады и поля поддерживали въ немъ
также свѣжесть анатомическихъ познаній, которыя онъ, по
желанію Новосильской, взялся передавать не только Ѳедѣ,
но и дѣвочкамъ. Воздушная Маша и красивая, строгая Оля
не брезгали этимъ, говорили съ гордостью: «что это все
вздоръ, нисколько не противно!» и охотно держали за лапку
ободранную лисицу или ощипаннаго филина, пока Рудневъ
распарывалъ имъ животъ или вскрывалъ черепъ.
Дѣти любили Руднева наравнѣ съ Милькѣевымъ, и Ка-
терина Николаевна издали, по крику дѣтей узнавала, кото-
рый изъ нихъ двоихъ входилъ въ залу. Когда входилъ Миль-
— 392 —
кѣевъ, дѣти кричали какъ можно басистѣе и грубѣе: «Вась-
ка! Васька!», а когда входилъ Рудневъ, они кричали самымъ
тонкимъ дисконтомъ: «Васенька! Васенька!»
Сверхъ того, Милькѣевъ былъ попрежнему Василискъ, а
Руднева Ѳедя прозвалъ: «Въ глуши расцвѣтшій василекъ».
Во всѣхъ книгахъ съ картинами дѣти отыскивали Васю и
Васеньку. Если въ книгѣ были звѣри, то всѣ слоны, ревущіе
быки, бизоны были Вася; а всѣ лягушечки, червячки, жуч-
ки скромные—Васенька.
Милькѣевъ теперь былъ для него уже другъ, а не просто
пріятный собесѣдникъ. Разрушая, съ одной стороны, весе-
лыми сомнѣніями единство его прежней системы, ужасая его
на мгновеніе картиной безплодныхъ повидимому колебаній
человѣчества, отвергая вѣру въ возможность всесторонняго
улучшенія, восхваляя изящные пороки однихъ и мужествен-
ную жестокость другихъ въ прошедшемъ, Милькѣевъ вно-
силъ столько новаго и заманчиваго въ кругъ его мыслей,
предоставляя ему на досугѣ примирять все это какъ угодно,
что Рудневу день, въ который онъ не поспорилъ съ Миль-
кѣевымъ и не послушалъ его, казался скучнымъ и сухимъ.
Ему первому съ жаромъ разсказывалъ онъ о своемъ про-
шедшемъ, ему повѣрялъ свои безпокойства, свои научные
и практическіе планы; говорилъ ему о такихъ вещахъ, о
которыхъ онъ не рѣшался еще говорить никому.
— Что бы тамъ ни было, — говорилъ онъ, — убить ли
личность нужно, или, по-вашему, дать ей волю изсушать
другихъ для пышнаго расцвѣта, во всякомъ случаѣ надо
бы понять, изучить ее; но людскія тѣлосложенія такъ слож-
ны, общество такъ мѣняетъ коренную природу нашу, что
для этой науки нужны вѣка, а пока насущнаго хлѣба она
не даетъ, охотниковъ до нея мало. Я хотѣлъ бы внести
для будущаго одинъ хоть плохенькій кирпичокъ, и вотъ,
что мнѣ пришло въ голову... Если можно, изучить мозгъ
галки, мозгъ вороны, вдрона, сороки и грача. Сравнитъ
величину, вѣсъ мозга и частей его, химическій составъ и
расположеніе ячеекъ чувства и движенія и т. д. Эти пять
птицъ и близки другъ къ другу, и очень различны. Смотри-
- 893 -
те: галка глупа, неосторожна и общительна; ворона осто-
рожнѣе и живетъ попарно; суровый воронъ представляетъ
тѣ же свойства, но въ высшей степени, и способенъ гово-
рить; сорока говоритъ иногда еще лучше попугая, весела,
летаетъ то попарно, то цѣлыми обществами, хитра и про-
нырлива; грачъ довольно безцвѣтенъ, но оригиналенъ ме-
жду ними своими отлетами на зиму... Если бы, душа моя,
изучивъ ихъ до послѣдней ниточки, я бы могъ обогатить’
хоть на волосокъ бѣдную, недоходную психологію, я бы
спокойно легъ въ могилу!..
Другой разъ сидѣли они на лужайкѣ въ бору, и долго
оба молча слушали, какъ пѣли и чуть слышно пищали
мелкія птицы; наконецъ Рудневъ сказалъ не безъ сму-
щенія:
— Не смѣйтесь надо мной, отецъ мой, я вотъ вамъ что
скажу: мнѣ' все кажется, что птицы — неудавшіяся на зе-
млѣ высшія существа... Быть можетъ, на другихъ небесныхъ
тѣлахъ, воздушный полетъ соединился съ глубокимъ раз-
витіемъ мозга и души. Мнѣ кажется, что даромъ не было
сказано ничего, и что ангелы церковныхъ живописцевъ най-
дутъ себѣ приблизительное оправданіе, какъ нашелъ оправ-
даніе древній драконъ въ ископаемомъ перстокрылѣ. Тече-
ніе идей не всегда вѣрно теченію природныхъ явленій, бла-
годаря сложности нашей преломляющей среды...
— Не знаю, увижу ли я такихъ ангеловъ, — отвѣчалъ
Милькѣевъ,—но во всякомъ случаѣ мысль эта смѣлая, и
ваша преломляющая среда неплоха!
— Эхъ вы элоквенть, элоквенть! —воскликнулъ Руд-
невъ.— У васъ все любезности на умѣ; а вотъ я такъ
васъ отъ всего сердца люблю, и если бы мнѣ предложили
на выборъ: съ вами вѣкъ китъ и разговаривать, или съ лю-
бимой женщиной, — я бы выбралъ васъ!
— Теченіе идей не всегда вѣрно развитію фактовъ; вы
благородно ошибаетесь, другъ мой!
— Повѣрьте, повѣрьте!—съ одушевленіемъ возразилъ
Рудневъ,—я никогда не влюблюсь... Я такъ самолюбивъ и
"застѣнчивъ, что могу полюбить только ту женщину, которая
— 394 —
сама бросится ко мнѣ... А гдѣ ее найти? Для этого нужна
женщина самаго высокаго умственнаго развитія... А гдѣ
она? Только такая, понявъ меня, рѣшится...
— Богъ знаетъ! рѣшится и попроще, — замѣнилъ Миль-
кѣевъ.— Вы видите въ себѣ только угрюмаго и робкаго
мыслителя, а дѣвушка, быть можетъ, увидитъ только милаго
юношу съ блѣдными и пушистыми щеками, которыя ей
смерть захочется цѣловать!
Изрѣдка Рудневъ впадалъ, однако, въ прежнюю недо-
вѣрчивость, принималъ вниманія Милькѣева за жалость, не
отвѣчалъ ему, удалялся отъ него, говорилъ ему колкости,
но Милькѣевъ видѣлъ ясно, что въ эти минуты не онъ
падаетъ въ глазахъ Руднева, а самъ Рудневъ, и спѣшилъ
всякими обходами и ласковыми словами успокоить и обо-
дрить его; переносилъ его вспышки, заигрывалъ безъ ма-
лѣйшей гордости, ходилъ за нимъ и разъ, когда Рудневъ,
обидѣвшись чѣмъ-то, написалъ записку, что не можетъ боль-
ше ѣздить въ домъ, а будетъ только лечить въ лазаретѣ,
Милькѣевъ собралъ всѣхъ дѣтей за уголъ воротъ; подка-
рауливъ доктора, всѣ они закричали «ура!», схватили его
за руки и насильно привели въ домъ. На верхней ступень-
кѣ лѣстницы сама Новосильская стояла съ кофе на подно-
сѣ вмѣсто хлѣба и соли.
Можно ли было тутъ долго сердиться?
II.
И Милькѣевъ сталъ мѣняться въ послѣднее время. Давно
уже дѣти жаловались, что онъ не играетъ и не шутитъ съ
ними и слишкомъ много сталъ сидѣть у себя и писать.
Осенью онъ послалъ въ Петербургъ большую статью объ
эмансипаціи женщинъ, въ которой старался доказать, что
семейная добродѣтель не должна быть цѣлью всѣхъ жен-
щинъ; что свободу женщинъ не слѣдуетъ понимать только
въ видѣ равныхъ правъ и независимости труда; что прошед-
шіе вѣка, не разсуждая объ эмансипаціи женщинъ, создали
Аспазію, Нинону, Марію Стюартъ, которыя такъ же необхо-
— 895 —
димы,' какъ и весталки й честныя матери, и намъ остается
только не падать ниже прошедшихъ вѣковъ. Передъ свят-
ками ему возвратили статью, отзываясь, что ее нельзя на-
печатать, потому что она вся пропитана равнодушіемъ къ злу
и разврату.
Послѣ этого Милькѣевъ еще чаще сталъ задумываться
и, съ удовольствіемъ внимая шуму и смѣху въ залѣ, ходилъ
по ней, заложивъ руки за спину и не принимая ни въ
чемъ участія.
— Вы начинаете у насъ скучать? Какъ вамъ не стыд-
но!—сказала ему Новосильская.
— Вовсе не скучаю; а такъ, вдругъ что-то дурно ста-
нетъ. Весной надо будетъ ѣхать въ Москву защищать дис-
сертацію. Здѣсь я забылъ, что есть на свѣтѣ заботы о на-
сущномъ хлѣбѣ, люди, которые будутъ мнѣ вредить и ко-
торымъ я долженъ вредить, чтобы они не забывались... Жут-
ко станетъ!
— Послѣ этой диссертаціи можно опять къ намъ вернуть-
ся, — сказала Новосильская.
Предводитель, который былъ при этомъ разговорѣ, за-
мѣтилъ:
— А я такъ думаю, что съ тебя довольно этой жизни.
Заснешь ты тутъ. Еще полгодика, и маршъ!
— Не хочется ѣхать, — отвѣчалъ Милькѣевъ,—здѣсь ме-
ня всѣ любятъ, никто не оскорбляетъ...
— То-то и скверно, что никто не оскорбляетъ! — сказалъ
предводитель.
Рудневъ тоже спрашивалъ у Милькѣева:
— Зачѣмъ вы хотите бѣжать отсюда? Куда вы торопи-
тесь? Еще бы годикъ или два... Я вѣрю въ вашу звѣзду,—
она не уйдетъ отъ васъ.
— Вы вѣрите, что я буду всегда такъ счастливъ, какъ
былъ счастливъ здѣсь?
— Нѣтъ, я не въ этомъ вижу вашу звѣзду. Я знаю, что
у васъ будетъ много горя впереди. Но зато вы вездѣ бу-
дете нести съ собой движеніе и полноту. Развѣ вы засох-
нете оттого, что останетесь здѣсь еще хоть годъ?
— 396 —
— Для кого, — спросилъ Милькѣевъ, — теперь мнѣ при-
дется повторяться? Для васъ? Я васъ ввелъ въ жизнь,—
идите сами. Для дѣтей? Мои сѣмена уже брошены въ нихъ.
Для себя? До здѣшней жизни, до этихъ двухъ лѣтъ, я не
зналъ здороваго счастья. Здѣсь я узналъ, чтд такое нрав-
ственное блаженство въ счастливой семьѣ. Но цѣль нашей
жизни не одно благосостояніе; благосостояніе должно быть
только ночлегомъ для тѣхъ, кто хочетъ оставить по себѣ
слѣдъ. Цѣлью нашей должно быть богатство идей, которое
какъ тѣнь остается въ мірѣ послѣ насъ. Если человѣкъ су-
мѣлъ прожить ярко, то никакая гибель не убьетъ его
лица! Погибнетъ тѣло, но лицо свершило свой кругъ—под-
нялось и исчезло, но слѣдъ его пройдетъ... Многое я и
самъ понялъ здѣсь, чего не понималъ прежде. Я понялъ,
глядя на Новосильскую, что можно жить самому а Іа Сіскепз
и понимать тѣхъ, кто живетъ а Іа 8аші. Я понялъ, глядя
на нее, что мечтательная душа можетъ достигать резуль-
татовъ несравненно высшихъ, чѣмъ натуры стойкія, если
только она захочетъ внести начало пользы въ свою жизнь.
Все это я понялъ здѣсь. Все это такъ, но мнѣ надо бѣжать!
— Развѣ его дѣятельность здѣсь неполезна? И развѣ
человѣкъ не имѣетъ права быть покойнымъ? — спросила въ
другой разъ наединѣ у старшаго Лихачова Катерина Ни-
колаевна.
— Онъ, именно онъ не имѣетъ права быть покойнымъ! —
сказалъ предводитель.—Здѣсь онъ перекипитъ безплодно.
— А мои дѣти? — спросила Новосильская.
— Узко, не по немъ шито!—отвѣчалъ предводитель.—
Вѣдь это—эгоизмъ своего рода: заѣдать человѣка одною
любовью и покоемъ. Учителемъ что ли ему навѣкъ остать-
ся? Помилуйте, что это? Аполлонъ въ пастухахъ у царя
Адмета! Послушайте меня: та дѣятельность только прак-
тична и небезплодна, въ которой примирены: правила раз-
судка, природныя расположенія и вкусы и личныя обстоя-
тельства жизни. Ясно?
— Ясно. Чтд же дальше?
— Ну-съ, вотъ братъ мой кутитъ съ мужиками и любимъ
— 397 —
ими, имѣетъ много спокойной энергіи, домосѣдъ, ума весь-
ма положительнаго и остраго, но до сихъ поръ жилъ безъ
правилъ и цѣли. Вообразимъ себѣ, что крестьяне отпуще-
ны, что учреждены новыя должности на либеральномъ на-
чалѣ. Такъ вы какъ думаете, не можетъ развѣ братъ быть
на своемъ мѣстѣ, когда займетъ эту должность? А если
мѣстное самоуправленіе устроится, хоть къ старости на-
шей, развѣ онъ еще не можетъ вырасти на цѣлую голову?
Вотъ что я называю служить цѣльнымъ убѣжденіямъ, со-
ставившимся изъ правилъ и вкусовъ, и только они-то и
годятся; а натяжки всѣ эти ни чорта не стоятъ; только
на время годны для выработки. Понимаете?
— Для брата вашего понимаю, а для Милькѣева нѣтъ.
— Братъ мой — здоровый, густой портеръ, вотъ что та-
кое мой брать! Пусть шипитъ медленно и густо, и вашъ.
Милькѣевъ — шампанское!
— Вовсе онъ ужъ не такъ пустъ; вы видите, какъ онъ
прилежно съ дѣтьми занимается; сколько дѣти въ годъ
успѣли; сколько онъ для себя кончилъ въ эти полтора года,
какъ онъ аккуратно высылалъ отцу семьсотъ рублей за тѣхъ
людей, которыхъ онъ взялся откупить; теперь только онъ
все это кончилъ и сталъ задумываться... Можетъ, и правда
•ваша, что ему нельзя быть всегда нашимъ учителемъ... Что
же вы сердитесь? и барабаните пальцами по столу и за
голову схватились...
— Да какъ же на васъ не сердиться, Катерина Нико-
лаевна! Посудите вы сами, что вы наговорили; словъ мно-
жество, а безъ толку все. Исходная точка—фальшь. Не надо
спѣшить и людей смѣшить. Слушайте обстоятельно.
— Точно аші Воп§иагз; недостаетъ только рукой по сто-
лу методически пристукивать.
— Воп^иагз—почтенный человѣкъ. И я рукой буду при-
стукивать—слушайте. Милькѣевъ вашъ—шампанское и дол-
женъ имъ быть; постоялъ - постоялъ, да и хлопнулъ; еще
закупорился, и опять хлопъ! Послѣднюю копейку ребромъ,
какъ всѣ нервныя натуры. Но этимъ, сударыня, я не хочу
сказать, что нервныя натуры, то-есть вы или Милькѣевъ,
— 398 —
истрачиваются навѣкъ отъ этихъ выходокъ. Нисколько. На-
противъ того, я этимъ подвижнымъ людямъ приписываю не-
постижимую живучесть души; упалъ, усталъ, никуда не го-
дится, кажется, разрядился весь. Глядишь, нѣтъ! Выныр-
нулъ, да еще и какъ! Гдѣ нашъ братъ солидный размышля-
етъ, а онъ ужъ вонъ гдѣ! Кавалерія, однимъ словомъ.
— Вы кончили? — спросила Катерина Николаевна.
— Кончилъ.
— Теперь вы меня слушайте.
Она объяснила ему, чего она хочетъ для Милькѣева: при-
зналась, что тѣ самыя должности, которыхъ ждетъ Николай
Николаевичъ для брата, соблазняютъ и ее для Милькѣева,-
что она готова купить или отрѣзать ему земли, если, какъ
слышно, это будетъ необходимо и если онъ, конечно, сотла-
- сится; что будетъ не одна такая должность, и всѣ они вмѣ-
стѣ—предводитель, его братъ, она, Милькѣевъ и Рудневъ
составятъ огромную силу въ краю,— силу, которая и те-
перь уже замѣтна въ частной жизни, а тогда будетъ еще дѣй-
ствительнѣе.
— Я не говорила еще ему объ этомъ, — прибавила. она,
смѣясь и краснѣя, — а сама, признаюсь, уже заранѣе даже
придумала, чтд сказать ему, если будетъ стыдиться взять
землю... Я скажу ему: «Развѣ Маша или Ѳедя обидѣлись
бы и не взяли бы? И вы должны взять!» Не правда ли?
Предводитель всталъ, прошелся іто комнатѣ, постоялъ пе-
редъ ней и, не сводя съ нея глазъ, повторилъ, задумчиво
раза три-четыре: «А, это статья другого рода! Коли такъ —
это другая статья!» Потомъ простился и уѣхалъ; но, проходя
черезъ залу, спросилъ, у дѣтей:
— Гдѣ вашъ Вася?
— Васька зазнался больно,.— сказалъ Юша, — знать насъ
не хочетъ! Все съ англичанкой читаетъ какого-то осла Бай-
рона!
Предводитель съ братомъ были всегда хороши, никогда
не ссорились; но мало говорили между собою дома и если
говорили, то охотнѣе о разныхъ случаяхъ и слухахъ, чѣмъ
о чувствахъ и мысляхъ. Старшій Лихачовъ иногда скучалъ
— 399 -
безъ Милькѣева, съ радостію выслушивалъ отрывки изъ его
статьи и диссертаціи, поправлялъ кое-что, совѣтовалъ, го-
товъ былъ всегда ему помочь. Милькѣевъ внималъ дѣльнымъ
рѣчамъ предводителя съ большимъ почтеніемъ и научился
у него многому въ теченіе года; говорилъ, что «отъ бесѣдъ
съ нимъ я сталъ ядрёнѣе». Въ общихъ спорахъ въ Троиц-
комъ, полушуточныхъ или вовсе нешуточныхъ, они были
часто заодно. Предводитель нерѣдко выпускалъ впередъ
Милькѣева, а самъ «крѣпилъ его тяжкой силой» какого-ни-
будь анекдота про губернаторовъ, про раскольниковъ, про
жида, про судью или про армейца дѣдовскихъ временъ и
множествомъ другихъ осязательныхъ, практическихъ свѣ-
дѣній, которыми изобиловали его память и суровый умъ.
Когда онъ говорилъ: «Постойте-ка! Слушайте!» — Милькѣ-
евъ нерѣдко охлаждалъ свою пылкость и слушалъ, какъ
тотъ рубилъ, пристукивая по-бонгаровски ребромъ руки
по столу.
— Государственное начало, сударыня, Катерина Нико-
лаевна, извольте, прошу васъ, отличать отъ общественнаго:
нравы худые могутъ убивать хорошія учрежденія, и наобо-
ротъ: хорошіе нравы умѣютъ обходить худыя учрежденія.
Такъ, напримѣръ, у васъ, несмотря на гнусное учрежденіе
рабства, крестьяне бѣдствуютъ гораздо менѣе, чѣмъ сво-
бодные городскіе мѣщане, а дворовые живутъ лучше чинов-
никовъ.
И хотя въ словахъ предводителя нерѣдко и новаго было
мало, но служебный опытъ его, его начитанность, его медлен-
ная стойкость, самый басъ его хриплый и таинственный—•
придавали столько вѣса и вѣроятія словамъ его, что и ста-
рое пріобрѣло въ его устахъ проникающую въ сердце силу.
Иногда, наоборотъ, Милькѣевъ говорилъ что-нибудь
игриво, или возражалъ Рудневу и Новосильской, кувыркаясь
философски, и предводитель былъ такъ радъ его ловкости, что
спѣшилъ договаривать или повторять за нимъ слова.
— ... Нагая динамичность французовъ сдѣлала то, что
ихъ народность состоитъ въ стремленіи къ совершенной
безнародности!.. — замѣчалъ Милькѣевъ.
— 400 —
— ... Безнародности!—вторилъ съ тихимъ удовольстві-
емъ продводитель.
Многое, что было говорено предводителемъ браіу, было
не принято тѣмъ, но привилось Милькѣеву; многіе изъ про-
стыхъ и ясныхъ лучей предводителя, проходя сквозь миль-
кѣевскую призму и разлагаясь на множество разноцвѣтныхъ
огней, возвращались къ молодому Лихачеву и находили до-
ступъ въ его умъ, менѣе солидный, но больше требователь-
ный по тонкости, чѣмъ умъ старшаго брата, и предводитель
съ радостью сталъ замѣчать это возвратное вліяніе къ кон-
цу второго года.
Александръ Николаевичъ, на предложеніе быть членомъ
будущихъ мировыхъ учрежденій, не отвѣчалъ ему, какъ
прежде: «Что это! Вдругъ я сдѣлаюсь гражданиномъ. Со-
всѣмъ не къ лицу!» Милькѣевъ говорилъ ему не такъ, какъ
предводитель; предводитель говорилъ грубо: «Чтд, братъ, ты
небо коптишь!», а Милькѣевъ совсѣмъ иначе: «Ахъ! если бы
я былъ такой домосѣдъ, какъ ты, и такъ бы былъ популя-
ренъ, какъ ты, какъ бы охотно занялъ бы я эту должность...
Сколько въ этомъ и пользы, и движенія, и чести, и поэ-
зіи. И твой видъ, твое русское лицо, даже мускулы твои!..
Это—прелесть! Вся твоя обстановка, сѣрый флигель твой
озарятся смысломъ...»—и Александръ Николаевичъ заду-
мывался надъ словами Милькѣева, и онъ, который не да-
валъ себѣ прежде труда подумать, популяренъ ли онъ, или
нѣтъ и даже не зналъ, идетъ ли такое важное слово къ
его поведенію и обстоятельствамъ, къ нему, который сбли-
жался съ народомъ только потому, что «дѣдъ чудакъ—смѣ-
шитъ, Арина отлично пляшетъ, а Марѳуша удивительно ми-
ла, когда она въ штофномъ сарафанѣ' и кисейныхъ рука-
вахъ говоритъ ему: «ну, ты! за что это тебя бариномъ толь-
ко зовутъ! отустилъ бороду, настоящій купецъ! поцѣлуй-
ка меня, разнозчикъ!» И Лихачовъ полусоннымъ султаномъ
цѣловалъ ее, приговаривая небрежно: «Чортъ знаетъ, что
ты городишь!»—этотъ самый Лихачовъ сталъ говорить:
«А, пожалуй, что и недурно бы дѣломъ заняться!»
«Молодецъ Милькѣевъ»,—думалъ предводитель, замѣчая
— 401 —
перемѣну въ братѣ. «Вотъ, если бы онъ только ^е11у оста-
вилъ въ покоѣ!.. Пока братъ не женится — не будетъ толку!»
Съ этого дня, въ который Новосильская такъ ясно ска-
зала ему, чего бы желала она для своего любимца, предво-
дитель еще чаще сталъ повторять Милькѣеву:
— Пора бы тебѣ, брать, перестать пасти овецъ у царя
Адмета!
III.
Отпраздновали новый годъ съ друзьями. Всѣ были веселы.
Милькѣевъ выпилъ лишній бокалъ и, поднимая его, сказалъ:
— Въ сторону все серьезное; давайте намъ женщинъ, ви-
на, лошадей и музыку!
— Однако, статью кончилъ прежде, а потомъ проклялъ
пауку...—замѣтилъ предводитель.
— Женщинъ, танцевъ и музыки недостаетъ въ этой жи-
зни,— продолжалъ Милькѣевъ, обращаясь къ Новосилъ-
ской. — Если вы искренно хотите, чтобы я остался здѣсь по-
дольше, заведите у себя то, безъ чего жизнь похожа на
обѣдъ безъ вина и десерта!
Другіе поддержали его, утверждая, что въ сосѣдствѣ
можно набрать много красивыхъ дѣвушекъ и женщинъ. Руд-
невъ похвалилъ Любашу и сказалъ Милькѣеву:
— Это, мой отецъ, штучка хорошая. Вотъ бы вамъ за-
няться! Женились и остались бы навѣкъ у насъ.
— Да, она ничего, — замѣтилъ младшій Лихачовъ.
— И очень даже ничего, — прибавилъ предводитель.
— Зачѣмъ же стало дѣло, Василискъ? — спросила Кате-
рина Николаевна. — Не пустить ли въ ходъ кудри и убій-
ственные взгляды?
— Можно! — отвѣчалъ Милькѣевъ. — Сколько мѣсяцевъ
до лѣта? Январь — вздохи и вступленіе,'.февраль и половина
марта — сильная дружба; половина марта и весь апрѣль —
страсть; май — сомнѣнія, борьба, разрывъ, отчаяніе и от-
ѣздъ! Ура! Да здравствуетъ Любаша, и пусть гибнетъ все,
Леонтьевъ, т. I. 26
402 —
что напоминаетъ Руссо, Адама Смита, Фурье и тому подоб-
ныхъ изверговъ! Когда же первый вечеръ?
Новосильская просила дать ей обдумать, разсчитать рас-
ходы, приготовить наряды для Кеііу, для дочерей и для
себя; но на слѣдующій день пріѣхалъ князь Самбикинъ
звать молодыхъ людей къ сестрѣ, на обѣдъ и балъ, и къ
себѣ на утро послѣ бала на завтракъ и ІоІІе іоигпёе съ
волчьей садкой. Онъ умолялъ также — нельзя ли отпустить
съ ними какъ-нибудь Кеііу, и предводитель взялся быть ея
отцомъ и дядей на эти два дня.
Рудневъ сразу обѣщалъ быть, нарочно, чтобы не очень
просили и чтобы потомъ отозваться болѣзнью или неожи-
даннымъ дѣломъ; но безъ князя вся троицкая семья угова-
ривала его ѣхать; дѣти говорили: «вы, Василёкъ, намъ раз-
скажете много!» Однако, онъ уступилъ только Милькѣеву,
когда тотъ сказалъ:
— Гдѣ же та дружба, о которой вы говорили? Вы нахо-
дите удовольствіе унижать меня контрастомъ между вашей
солидностью и моей пустотой. Дайте мнѣ вырасти немного
отъ мысли, что и вы человѣкъ!..
— Ну, ну!—отвѣчалъ ему Рудневъ, — поѣду съ вами
для того, чтобы видѣть, какъ вы тамъ будете витать!
— Не очень-то развитаешься, — возразилъ Милькѣевъ,—
когда знаешь, что первый слуга, который изъ дверей смо-
тритъ, спроситъ у другого: «Кто этотъ большой и косма-
тый?» А тотъ, скажетъ: «Троицкій учитель!» А все-таки по-
ѣду, несмотря на всѣ страданія, которыя буду переносить
отъ этой мысли!
Князь Самбикинъ и сестра его Полина были близнецы
и родились въ ночь подъ 4-е января; поэтому они праздно-
вали или 4-е вмѣстѣ, или Полина 3-е, а князь 4-е, чтобы
имѣть случай веселиться лишній день. Протопоповъ любилъ
покормить и попоить гостей, а Полина считалась всегда
очень любезной хозяйкой и танцовать была сама большая
охотница. Знакомы они были почти со всей губерніей, и го-
стей съ полудня у нихъ уже было множество. Многіе долж-
ны были остаться ночевать у нихъ, чтобы вмѣстѣ съ хозяе-
— 403 —
вами ѣхать на другой день тройками къ князю въ его еще
недостроенный, но крайне красивый швейцарскій сЬаІеі, ко-
торымъ онъ украсилъ неподалеку отъ материнской усадьбы
горку, покрытую молодыми дубками.
Баумгартенъ, вполнѣ счастливый и въ бѣломъ галстукѣ,
пріѣхалъ вмѣстѣ съ Милькѣевымъ, въ троицкихъ крытыхъ
саняхъ съ богатой медвѣжьей полостью; а Руднева при-
везъ младшій Лихачовъ. ВсѢ они были представлены хозяй-
кой многимъ изъ гостей, между которыми особенно замѣтны
были два военныхъ генерала и одинъ мрачный господинъ,
съ черными усами и сѣдой головой, недавно возвратившійся
изъ Сибири. Княгиня Самбикина, мать Полины, и князья
были тутъ; Воробьевъ, Сарданапалъ, предводитель, Авдотья
Андреевна, Анна Михайловна, Максимъ Петровичъ и Лю-
баша, и Сережа...
Максимъ Петровичъ сейчасъ же подошелъ къ Рудневу и
почти до самаго обѣда не отпускалъ его отъ себя; водилъ
его въ бильярдную, въ кабинетъ, разсказывалъ ему, какъ
онъ въ Польшѣ попалъ, во время ночного свиданія, въ
такое мѣсто, хуже котораго ничего быть не можетъ на
свѣтѣ, показывалъ ему портреты родныхъ и предковъ.
— Вотъ этотъ въ пудрѣ, графъ ***, — говорилъ онъ флег-
матически,— дальній, очень дальній родственникъ Самбикн-
нымъ. Однако, они его вѣшаютъ вездѣ. >
— Гордый видъ! — сказалъ Рудневъ.
— Гордиться нечѣмъ. Впрочемъ, это онъ дома такъ смо-
трѣлъ, а въ Швейцаріи его не то Массена, не то Макдо-
нальдъ распатронилъ такъ, что насилу ноги унесъ.
И, вздохнувъ, Максимъ Петровичъ продолжалъ:
— Графы вѣдь у насъ заведеніе новое. А князья у насъ
двухъ разрядовъ. Настоящіе князья—варяжскіе; это сей-
часъ слышно — отъ городовъ имена: Оболенскій, Трубец-
кой, Мещерскій, Звенигородскій... Это — князья. А то еще
есть Шах-мамаевы, да Хан-лакаевы, да Уланбековы, да Сум-
бекины; это — все восточные! Тамъ, которые побогаче, хо-
рошо живутъ; а побѣднѣе—медвѣдей водятъ. Прошлаго
года одинъ такой мурза пришелъ къ нашему кузнецу съ
26»
— 404 —
медвѣдемъ... «Дай-ка, братъ, я у тебя переночую»; медвѣдя
поводилъ тіо пчельнику, заклинанія дѣлалъ да два цѣлко-
выхъ съ него взялъ. Пчеламъ это полезно. А пчелы-то у
кузнеца черезъ недѣлю и улетѣли; три роя пропало!—съ
злобной усмѣшкой прибавилъ старикъ.
— Я и то говорю княгинѣ... (Вы княгиню Сумбекину
знаете? — вотъ на диванѣ съ кольцами и оборками сидитъ,
папироску куритъ)—я ей говорю: «а что, ваше с — во,
Шах-Мамай тотъ, который у кузнеца нашего ночевалъ — не
родня вамъ?» Не любитъ она этого! У нихъ княжество
и вовсе отнять хотѣли— все въ Петербургѣ хлопотали...
Потомъ старикъ спросилъ у Руднева, будетъ ли онъ
завтра у князя?
— Я думаю, не буду, — отвѣчалъ Рудневъ, — въ Троиц-
комъ и дома дѣло есть...
— Дѣло не уйдетъ, — сказалъ старикъ, — молодому чело-
вѣку надо веселиться. У него домикъ славный. Дѣла у ма-
тери ихней плоховаты были. Она цвѣтники разводить масте-
рица да колечки покупать, а насчеть полевого хозяйства
не такъ-то способна. Ну, такъ сынъ и поступилъ года на
четыре въ комиссаріатъ, а тутъ война подоспѣла... Онъ —
человѣкъ расчетливый, аккуратный, былъ смотрителемъ
долго и поправилъ дѣла... Долги материнскіе позаплатплъ и
домикъ этотъ вздумалъ строить... Посмотрите завтра. Со
вкусомъ. А Любу мою видѣли?
— Видѣть, Максимъ Петровичъ!
— Говорили съ ней?
— Нѣтъ, очень много народа было кругомъ.
— Конечно, на народѣ, что за разговоры. Вы — человѣкъ
скромный. А танцовать ужо будете?
— Нѣтъ, я не танцую; не умѣю.
— Ну, что жъ. Это ничего! Не всѣмъ же танцовать.
Я и военный былъ смолоду, да не мастеръ на это былъ1.
Люба, а Люба, подп-ка сюда!
Любаша подошла...
— Ты доктора видѣла?
— Видѣла. Я никакъ не ожидала, что вы здѣсь буде-
— 405 —
те,— сказала она, садясь около Руднева и пожимая ему
руку...
Стариііъ, какъ только увидѣлъ, что она сѣла около Руд-
нева, тотчасъ же ушелъ въ залу. Но Рудневъ съ Люба-
шей еще не успѣли сказать другъ • другу и двухъ словъ,
какъ на хорахъ загремѣла музыка и всѣ пошли обѣдать. Къ
Любашѣ подбѣжалъ было князь Самбикинъ, но она уже
прежде предложила руку Рудневу, и они вмѣшались въ толпу.
Садясь около нея за обѣдъ, Рудневъ, по обыкновенію,
поколебался съ минуту, но она сама указала ему па стулъ
около себя и сказала:
— Отчего же вы не садитесь? Садитесь.
Рудневъ сѣлъ и молчалъ.
Любаша ѣла съ большимъ аппетитомъ, съѣла три пирожка
съ супомъ и сказала:
— Нравятся вамъ эти пирожки? Возьмите еще... Я отъ
жадности взяла четвертый; возьмите его, если вамъ не про-
тивно, что я держала его руками... Впрочемъ!, я его, пожалуй,
на вилку надѣну сейчасъ...
Рудневъ съ удовольствіемъ взялъ пирожокъ.
— Вы любите хозяйство?.. — спросилъ онъ.
—. Не знаю... право. Занимаюсь дома чаемъ всегда. Кто
же будетъ? Тетушка Анна Михайловна нездорова... Папа
и бабушка оба любятъ, когда я наливаю чай... Говорятъ,
что у моего чая особенный вкусъ... Вотъ и все мое хозяй-
ство... А другого я ничего не дѣлаю... Иногда охота при-
детъ съ нашей Ульяной... Вы ее видѣли... смѣшная такая, и
помните еще, вы что-то съ глазомъ ея хотѣли дѣлать...
Только я думаю, ей бѣдной помочь нельзя... Нельзя по-
мочь ей?
— Нѣтъ, у нея бѣльмо слишкомъ застарѣло.
— Вообразите, это вѣдь ей Павлуша инбирю много въ
глазъ вдулъ... (Любаша засмѣялась и указала на Сардана-
пала) онъ все лошадей въ полку лѣчилъ и ей вдулъ...»
— Какъ же вамъ не стыдно смѣяться? — позволилъ се-
бѣ сказать Рудневъ.
Любаша покраснѣла и пожала плечами.
— 406 —
— Такая глупая привычка; я сама знаю, что это нехо-
рошо. Только, какъ вспомню Павлушу и всѣ его ппуки...
— Вы начали говорить о хозяйствѣ... Вы говорили, что
вы съ Ульяной что-то дѣлали...
— Ну, что! Это совсѣмъ неинтересно. Я хотѣла ска-
зать, что помогаю ей варенье варить; лѣтомъ обираю ягоды,
невейку люблю дѣлать... Ну, чтд тутъ интереснаго? Я бы
вотъ лучше желала, чтобъ вы съ Павлушей познакомились
поближе...
— Можетъ быть, Павлуша не захочетъ со мной знако-
миться. >
— Полноте. Что за вздоръ! Отчего Павлуша не захочетъ
познакомиться? Онъ вовсе не гордый. Да и гордиться ему
нечѣмъ особенно. Скорѣй вы. Вы, вотъ, гордый... Сколько
разъ я хотѣла заговорить съ вами, а вы все не обращаете
на меня никакого вниманія. Помните?
Рудневъ засмѣялся.
— Да что вамъ во мнѣ? — сказалъ онъ.
— Нѣтъ, вы мнѣ понравились... Я слышала тоже объ
васъ много хорошаго. Хотѣла съ вами сойтись. А вы, я ду-
маю, думали: «Какая противная, скучная деревенская барыш-
ня!..» А! Признайтесь, думали? «Что я съ ней буду гово-
рить...» Думали?
— Думалъ, по правдѣ сказать.
— А теперь, чтд думаете?
— Думаю, какъ Баумгартенъ правъ, что недавно началъ
романъ подъ заглавіемъ «Ь’аррагепсе іготре!..»
— Вы развѣ говорите по-французски?
Рудневъ захохоталъ и отвѣчалъ ей:
— Нѣтъ, не говорю, а на что вамъ?..
— Я такъ и думала, что вы не говорите... А вотъ это
«Ь’аррагепсе іготре» вы произнесли хорошо... Я тоже не
очень хорошо говорю по-французски... У насъ жила одна
пі-11е Ееіоих... Только она пила, часто была пьяна; бабушка
ей отказала... Я у нея училась... Перевожу, читаю иногда...
— Много читаете?..
— Нѣтъ, не очень много, — серьезно отвѣтила Любаша,-
— 407 —
то лѣнь, то некогда, то книгъ нѣтъ... Да я какъ-то фран-
цузскихъ романовъ не люблю... Я больше люблю нашихъ
писателей. У нашихъ какъ-то проще все... Наше такое
понятное...
— Жоржъ-Занда читали?
— Нѣтъ; говорятъ, она такая безнравственная... Все про-
тивъ семейства писала... Ничего, говорятъ, у нея святого
нѣтъ... Лихачовъ давалъ мнѣ разъ одинъ романъ читать, я
не помню его названія. Только я не дочла: слишкомъ ужъ
серьезно...
— Вотъ вы какія, — вы ничего серьезнаго не любите, все
веселое... Такъ какъ же вы хотѣли со мной подружиться,
когда во мнѣ веселаго нѣтъ ни на грошъ?
— Я людей серьезныхъ уважаю, — отвѣчала Любаша, —
я не люблю книгъ серьезныхъ...
— Отчего же это такая разница?.. Бѣдные авторы серьез-
ныхъ книгъ!.. —воскликнулъ Рудневъ громко... Онъ такъ
увлекся, что не почувствовалъ, какъ прошелъ обѣдъ; уже
подавали жаркое.
— Объясните же теперь, отчего эта глубокая разница?
Отчего вы любите серьезныхъ людей и не любите серьез-
ныхъ книгъ?
— Я не говорю, что я люблю серьезныхъ людей; я го-
ворю, что я уважаю только ихъ. Вовсе не трудно понять
отчего, — отвѣчала Любаша... — Человѣка я могу издали
уважать, буду смотрѣть на него и уважать, или изрѣдка
буду говорить о чемъ-нибудь, а книгу нельзя такъ издали
уважать... надо ее вѣдь прочесть, чтобы уважать... Ну, и
скучно... Я очень неразвита! Гдѣ мнѣ было развиться! Папа
добръ. Только вы видите, какой онъ... Ну, бабушка —ста-
рый человѣкъ, тетушка Анна Михайловна тоже.
— Вотъ, если вы хотите развиться... вамъ лучше подру-
житься съ Милькѣевымъ, а не со мной; онъ какъ разъ ра-
зовьетъ васъ; а я не сумѣю...
Любаша поглядѣла на Милькѣева, который на другомъ
концѣ стола благосклонно разговаривалъ съ сѣдымъ ге-
нераломъ, и отвѣчала:
— 408 —
— Оиъ мнѣ не нравится; онъ, кажется, много о себѣ
думаетъ... Такъ нейдетъ! Разыгрываетъ изъ себя такого
свѣтскаго человѣка. Положимъ, онъ собой молодецъ, хо-
рошъ... Ну, вотъ, посмотрите, какъ онъ лорнируетъ бары-
шень!.. Какъ я не люблю, кто о себѣ такъ много думаетъ...
ГІ даже къ должности его совсѣмъ это нейдетъ...
— Вотъ ужъ это странно!—возразилъ Рудневъ.
Въ эту минуту всѣ встали съ бокалами, и смуглый ге-
нералъ, который сидѣлъ около хозяина, сказалъ громко:
— Здоровье Пелагеи Васильевны Протопоповой!
— Здоровье Александра Васильевича! — закричалъ хо-
зяинъ.
— Князя Александра Васильевича Самбикина!—пере-
била сама княгиня, привставая и протягивая съ улыбкой бо-
калъ въ сторону сына.
Музыка гремѣла; всѣ чокались; князь покрылъ руки ма-
тери поцѣлуями.
— Теперь вмѣстѣ, за здоровье близнецовъ и вѣчную
дружбу между ними!—сказалъ кто-то вдали. Музыка опять
заиграла, и опять загремѣли стулья.
— Не стоитъ и пить за это! — замѣтилъ другой гость,
когда шумъ утихъ. — Близнецы, извѣстно, всегда дружны...
У меня были два знакомыхъ брата...
— Можетъ быть, братья и живутъ хорошо, — перебилъ
какъ можно громче Максимъ Петровичъ: — а вотъ если
братъ съ сестрой близнецы, такъ тѣ не такъ-то ладятъ!..
Авдотья Андреевна покраснѣла; Анна Михайловна за-
тряслась; князь опустилъ глаза; княгиня презрительно
взглянула; хозяинъ нахмурился; Любаша тихо засмѣялась;
многіе гости захохотали громко.
— Что это такое? — спросилъ Рудневъ у Любаши.
— Папа чудакъ!—отвѣчала она: — что вздумаетъ, то и
скажетъ. Княгиня Самбикина дочери не любитъ; князь —
ея фаворитъ; княгиня, Князь, бабушка, тетушка Анна Михай-
ловна— это одна партія; а Платонъ Михайлычъ и Полина —
другая. А папа ни къ кому не принадлежитъ: всѣхъ бра-
нитъ; только бабушку не бранитъ, уважаетъ. Онъ гово-
— 409 —
ритъ — Полина не хочетъ, чтобы князь женился, потому что
Коля послѣ него наслѣдникъ. А у бабушки и у тетушки съ
Платономъ Михайлычемъ ужъ давнымъ-давно были ссоры,
изъ-за имѣнія что-то! Какъ все это грустно, Василій Вла-
димірычъ!— прибавила она съ веселымъ лицомъ.
— Это правда! — сказалъ Рудневъ.— Да вамъ-то что жъ!
Вы всѣхъ ихъ любите?
— Мнѣ-то никто изъ нихъ не противенъ... Какъ-то нѣтъ-
нѣтъ, да и пожалѣешь всѣхъ!
IV.
Тотчасъ послѣ этого Рудневъ пошелъ искать Милькѣева,
чтобы сказать ему, что дѣла его плохи, и передать ему
мнѣніе Любаши.
Онъ нашелъ его въ кабинетѣ въ кучѣ другихъ мужчинъ,
которые спорили, стѣснившись около дивана; сидѣли: смуг-
лый генералъ, мрачный декабристъ, недавно возвратившійся
изъ Сибири, и еще одинъ худой помѣщикъ небольшого
роста съ суровымъ выраженіемъ лица; передъ диваномъ
стояли самъ хозяинъ и предводитель. Послѣдній былъ
окруженъ нѣсколькими дворянами, которые осыпали его во-
просами и возраженіями, и Лихачовъ, медленно поворачи-
ваясь то туда, то сюда, отгрызался отъ нихъ, какъ кабанъ.
Милькѣевъ разговаривалъ въ углу съ тѣмъ сѣдымъ гене-
раломъ, съ которымъ онъ подружился за обѣдомъ.
— Знаемъ, знаемъ, что хотите вы сказать — сельскую по-
лицію!..— «Сельскую полицію? Это' за что я няньчиться
буду!» — «Это еще бремя за что?» — шумѣли дворяне, под-
ступая къ предводителю.
— Постойте, — говорилъ Лихачовъ:— это не я, а Апол-
лонъ Ѳедорычъ сказалъ — сельскую полицію... А я не то
говорю...
— Для предупрежденія... противъ опьяненія свободы
въ прямомъ и переносномъ смыслѣ!—перебилъ Аполлосъ.
— Дайте сказать!—продолжалъ предводитель: — чѣмъ
меньше будетъ у насъ власти, тѣмъ болѣе будетъ вліянія.
— 410 —
Дворянство всегда будетъ впереди... Образованіе, преданіе,
богатство...
Но тѵтъ нѣсколько человѣкъ закричали разомъ*
— Богатство? Богатство!—А развѣ, сударь вы мой, не
знаете вы, какіе есть дворяне: «самъ пашетъ, самъ оретъ!» —
«Деньги въ чужихъ карманахъ не считаны!» «Да-съ! Су-
дарь вы мой, да-съ!»
— Ни собственность, ни даже жизнь не обезпечены,—
уныло замѣтилъ кто-то изъ толпы, когда шумъ смолкъ.
Лихачовъ взялъ одного сосѣда за пуговицу и сказалъ
ему внушительно:
— Поймите вы вотъ что: если вы сами не догадались это
прежде сдѣлать, такъ не возбуждайте противъ себя нена-
висть безсильной оппозиціей, а лучше спѣшите забѣгать
впередъ, гдѣ можно! Сколько у насъ привилегій...
— Однако, Николай Николаичъ, — замѣтилъ смуглый ге-
нералъ: — отъ васъ, именно отъ васъ мнѣ странно это слы-
шать... Довѣріе, девятилѣтнее довѣріе!..
— Чѣмъ менѣе будетъ у насъ власти, тѣмъ больше бу-
дет7> вліянія, — повторилъ Лихачовъ.—Тѣ, которые не въ
силахъ поддержаться на ряду съ богатыми, опустятся въ
народъ и выиграютъ отъ этого. Не сами они, такъ дѣти
ихъ изъ плохихъ шляхтичей станутъ передовыми просто-
людинами, и совсѣмъ другое общество, другое настроеніе
самолюбія облегчатъ имъ экономическую сторону жизни.
Сытый мужикъ въ дубленкѣ доволенъ и бодръ, а бѣдный
дворянинъ въ заштопанной шинели жалокъ и боленъ...
— Хорошо тому жить, кому бабушка ворожитъ!—возра-
зилъ издали одинъ помѣщикъ двадцати душъ.
— Не называйте меня «ваше превосходительство»,—крот-
ко шепталъ въ углу Милькѣеву сѣдой генералъ. — Чело-
вѣческая личность должна быть свободна; это вы правду
говорите! Пусть всякій будетъ счастливъ, доволенъ — это
главное... Я вамъ скажу про себя; у меня прежалостливое
сердце: вотъ теперь я васъ слушаю, такъ у меня въ душѣ
переворотъ такой дѣлается... МнѢ очень пріятно познако-
миться съ вами!
— 411 —
— Разберите теперь вопросы о караулахъ, рабочихъ
дняхъ, — началъ самъ хозяинъ, обращаясь къ Лихачову:—
о старикахъ, наконецъ, и старухахъ, которыхъ мы должны
даромъ кормить. Я, я еще могу! Но многіе другіе... И па-
родъ нашъ такъ грубъ, такъ дикъ, такъ не приготовленъ...
Въ друзьяхъ своихъ видитъ враговъ... не правда ли, Ни-
колай Семенычъ? —прибавилъ онъ, обращаясь къ мрачно-
му декабристу.
— Правда, — сказалъ тотъ, которому родные только что
возвратили восемьсотъ душъ.
— Что вы объ этомъ думаете, ваше превосходитель-
ство?— спросилъ смуглый генералъ у сѣдого.
— Я что думаю? — отвѣчалъ старикъ. — Я сижу и думаю,
что это г. Милькѣевъ вотъ правду сказалъ или нѣтъ сей-
часъ... «Коли, говоритъ, мужикъ нехорошъ — такъ зачѣмъ
дворяне его не воспитывали!» Я сижу и думаю, правда ли это?
— Правда, — сказалъ предводитель.
Онъ хотѣлъ продолжать, хотѣлъ сказать о томъ, что
русскій дворянинъ самъ давно пренебрегаетъ собой, пред-
почитая столицу и службу деревенской жизни, что ихъ сто-
рона еще лучшая по населенію и дѣятельности; но слова
Милькѣева, переданныя сѣдымъ генераломъ, такъ возму-
тили многихъ, что дворяне подняли страшный шумъ, под-
ступая одни къ генералу и Милькѣеву, другіе къ предво-
дителю.
Въ эту минуту младшій Лихачовъ подошелъ къ одной
кучкѣ, посреди которой съ жаромъ говорилъ худой, суро-
вый помѣщикъ, и, вставляя въ глазъ стеклышко, спросилъ:
— Чтд это у васъ за базаръ, господа?
— Базаръ? Базаръ!—съ изумленіемъ и злобой закри-
чалъ худой и суровый помѣщикъ, выпрямляясь передъ
нимъ. —Базаръ! На базарѣ мужики, подобные тебѣ... съ
бородой, а здѣсь общество дворянъ, а не базаръ!
— Съ какихъ это поръ мы съ тобой на ты ? — спросилъ
младшій Лихачовъ.
— Либералы вы всѣ! Базаръ! Общество... дворянъ — ба-
заръ! Поди съ мужиками обнимайся — вотъ твое мѣсто!
— 412 —
— Чудакъ! — замѣтилъ Лихачовъ:— забылъ вѣрно, что
я девять пудовъ одной рукой поднимаю!
Опять всѣ захохотали, а суровый помѣщикъ гордо ото-
шелъ прочь.
— Что жъ, отецъ мой, вы не боретесь? — спросилъ Ру-
дневъ у Милькѣева. — Развѣ не подъ силу?
— Конечно!—отвѣчалъ Милькѣевъ: —здѣсь, чтобы не
быть смѣшнымъ, надо показать примѣръ, надо имѣть кре-
стьянъ. Лихачевы имѣютъ право спорить: у нихъ мало зе-
мли и потеря ихъ будетъ сильная. А я — не отъ міра сего!
— Жаль, а я бы желалъ, чтобы вы разгорячились!
— Зачѣмъ?
— Чтобы возбудить нервы и повитать послѣ... А то Лю-
баша васъ ие хвалитъ; говоритъ, что учителю нейдутъ ва-
ши манеры.
— Будто? Ну, Богъ съ ней,—разсѣянно и печально отвѣ-
чалъ Милькѣевъ.
— Какъ, Богъ съ ней!—надо вступить въ борьбу, на ма-
зурку звать...
— Едва ли я рѣшусь здѣсь танцовать мазурку; это не
Троицкое; тамъ я —Вася Милькѣевъ, честный утопистъ, Ва-
силискъ, старшій братъ, поэтъ, другъ и наставникъ прекра-
сныхъ дѣтей, древній философъ, поучающій въ саду... А
здѣсь я только — троицкій учитель. Ослабѣю вдругъ отъ
грусти, упаду посреди залы, и всѣ будутъ разсказывать^
какъ троицкій учитель упалъ. Здѣсь надо по-вашему жить,
а ѵоі (Гоізеаи...
Съ этими словами онъ всталъ и пошелъ звать Любашу
на кадриль.
Но кадриль не помогла: Милькѣевъ поговорилъ съ ней
кой о чемъ, но ни самъ не сказалъ ничего хорошаго, ни
отъ нея ничего особеннаго не слыхалъ. Онъ былъ встрево-
женъ тѣмъ, что видѣлъ и слышалъ въ кабинетѣ, ушелъ съ
Рудневымъ и младшимъ Лихачевымъ въ дальнюю, пустую
комнату, сѣлъ съ ними тамъ и высказалъ имъ все, что ду-
малъ о собравшихся дворянахъ.
— Чтд это такое? — сказалъ онъ:—я ничего не могу
— 413 —
рѣшить... Хочу понять —и не могу. Все спуталось у меня.
Мнѣ кажется, что я ничего не знаю! По правамъ это боль-
ше чѣмъ аристократія... Нравы, физіогноміи, привычки въ
цѣломъ дворянствѣ разнообразнѣе, чѣмъ у другой неболь-
шой націи, взятой въ цѣлости... Люди средней руки, внѣ-
шнимъ видомъ, бытомъ, манерами, они почти всѣ больше
похожи на тяжелыхъ западныхъ лавочниковъ или засидѣв-
шихся чиновниковъ, чѣмъ на свѣжую и бойкую сельскую
аристократію!.. Что же это такое?
— Ты слышалъ,—отвѣчалъ младшій Лихачовъ:—братъ
мой хорошо опредѣляетъ ихъ: это не аристократія, а шля-
хетство. Аристократія не можетъ .быть такъ многочислен-
на и такъ доступна...
— Я не могу теперь понять,—продолжалъ Милькѣевъ:—
какъ и съ какой стороны примирить мнѣ свой идеалъ съ
тѣмъ, что я вижу вокругъ себя! Любить мирный и всемірный
демократическій идеалъ, это значить, любить пошлое равен-
ство, не только политическое, но даже бытовое, почта психо-
логическое... Развиваясь подъ однообразными впечатлѣні-
ями посреди тѣхъ жалкихъ уклоненій, которыя способно
дать одно раздѣленіе полезнаго труда, характеры должны
стать схожими... Одна разница темпераментовъ недостаточна.
Необходимы страданія и широкое поле борьбы! На что тогда
великіе полководцы, глубокіе дипломаты? Поэту не о чемъ
будетъ писать; ваятель тогда будетъ только сочинять укра-
шенія для станцій желѣзной дороги или лѣпить столбики
для газовыхъ фонарей... Я самъ готовъ страдать, и страдалъ,
и буду страдать... И не обязанъ жалѣть другихъ разсуд-
комъ! Если сердце мое жалѣетъ—это дѣло организаціи,
а не правилъ!.. Идеалъ всемірнаго равенства, труда и по-
•коя?.. Избави Боже! Истинная аристократія уже тѣмъ хо-
роша, что она подразумѣваетъ многое другое подъ собой.
•Уничтожая аристократію, мы оставляемъ только два нача-
ла: фрачное мѣщанство и народъ. Уничтожая въ свою оче-
редь буржуазію, которая не допускаетъ до себя народъ, мы
уничтожаемъ въ сущности не буржуазію, а народъ, по-
тому что работникъ и безъ того съ ума сходитъ, какъ бы
— 414 —
ему надѣть сюртукъ, хоть грязный и вонючій, но сюртукъ!..
«Дѣло, говорятъ — въ концѣ!» Отчего же всѣ боятся гово-
рить о конечныхъ цѣляхъ въ точныхъ наукахъ, которыя
проще жизни, а не боятся рѣшать конечную цѣль жизни,
которая еще до сихъ поръ необъятна?! «Воля человѣка
ничто передъ общей статистикой», говоритъ точная наука;
«Ь’Ьотте з’а^ііе, таіз Біеи Іе тёпе!» говоритъ богословъ.
Конечная цѣль намъ неизвѣстна... Вы понимаете ее такъ,
а я иначе. Но намъ есть указаніе въ природѣ, которая
обожаетъ разнообразіе, пышность формъ; наша жизнь по
ея примѣру должна быть сложна, богата. Главный элементъ
разнообразія есть личность, она выше своихъ произведе-
ній... Многостороняя сила личности или односторонняя до-
блесть ея — вотъ болѣе другихъ ясная цѣль исторіи; бу-
дутъ истинные люди, будутъ и произведенія! Чтд лучше-
кровавая, но пышная духовно эпоха возрожденія или ка-
кая-нибудь нынѣшняя Данія, Голландія, Швейцарія, смир-
ная, зажиточная, умѣренная? Прекрасное — вотъ цѣль жи-
зни, н добрая нравственность и самоотверженіе цѣнны толь-
ко какъ одно изъ проявленій прекраснаго, какъ свободное
творчество добра. Чѣмъ больше развивается человѣкъ, тѣмъ
больше онъ вѣритъ въ прекрасное, тѣмъ меньше вѣритъ
въ полезное. Малоразвитой человѣкъ вездѣ ясно видитъ по-
льзу; но чѣмъ сознательнѣе идемъ мы въ жизнь, тѣмъ труд-
нѣе рѣшить, что истинно полезно для другихъ, для рода;
сохраняя васъ, я, можетъ быть, стѣсняю или даже гублю
десять человѣкъ; губя ихъ, я, можетъ быть, спасаю косвенно
сто. Вы, докторъ, и на прошлой недѣлѣ вылечйли свирѣпаго
старика, который вернется на деревню и станетъ опять бить
свою невѣстку. Невѣстка умретъ раньше, и мужъ ея же-
нится на молодой дѣвушкѣ. Первая жена, рожала все дѣво-
чекъ; молодая жена отъ сорокалѣтняго вдовца будетъ ро-
жать мальчиковъ, работниковъ, и семья разбогатѣетъ... Пре-
красное не гибнетъ никогда: погибло здѣсь, поднялось тамъ;
вооружась прекраснымъ, мы понимаемъ и любимъ исторію;
съ одной пользой, честностью и миролюбіемъ мы видимъ
въ жизни народовъ только слезы, кровь и обманутыя на-
— 415 —
дежды. Я пе боюсь демократическихъ вспышекъ и люблю
ихъ; онѣ служатъ развитію, воображая, что готовятъ по-
кой; на почвѣ этихъ стремленій вырастаютъ гремучія и
мужественныя лица; ихъ крайности вызываютъ противо-
дѣйствіе, забытыя силы, дремлющія въ глупомъ благоден-
ствіи, и имъ въ отпоръ блестятъ суровые охранители; а
послѣ, въ года отдыха, изъ накопившихся богатствъ и про-
тиворѣчій слагаются глубокіе, полные люди, примирившіе
въ себѣ, насколько можно, прошедшее и будущее... Въ
средніе вѣка была поэзія религіозныхъ преній и войнъ;
теперь есть поэзія народныхъ движеній; я даже не хочу
сказать, что они лучше тѣхъ, но говорю только, что они
подъ рукою... Съ другой стороны, я вотъ что скажу: «Стѣ-
сните, пожалуй, сословіе, которое убиваетъ развязность
другихъ, но не лишайте міръ широкаго досуга и роскоши...»
Только при этихъ условіяхъ могутъ являться: Байроны, Гё-
те, Жоржъ-Зандъ, Цезарь, Потемкинъ, графъ Д’Орсе...
Со всѣмъ своимъ геніемъ Шекспиръ не вышелъ бы Шекспи-
ромъ, если бы пестрая и вмѣстѣ сдавленная тамъ и сямъ
формой жизни Англія не посѣяла бы ему въ мозгѣ разно-
образныхъ представленій. Не въ томъ дѣло, чтобы не бы-
ло нарушенія закона, чтобы не было страданій, но въ томъ,
чтобы страданія были высшаго разбора, чтобы нарушеніе
закона происходило не отъ вялости или грязнаго подкупа^
а отъ страстныхъ требованій лица! И Креонъ у Софокла
правъ, какъ законъ, повелѣвающій убить Антигону, и Анти-
гона, которая, любя брата, похоронила его —права!
— Но развѣ для народа не нужно вещественнаго благо-
состоянія, чтобы облагородить его страданія? — сказалъ Ру-
дневъ. — Страданій высшихъ много. У дяди мужичокъ при-
билъ до крови жену за то, что она принесла ему четверть
часа позднѣе хлѣбъ и квасъ на поле во время работы. А
если бы онъ пошелъ позавтракавши вплоть пирогомъ и ка-
шей, да выпилъ бы стаканъ вина, да жалъ бы сидя на ка-
кой-нибудь машинѣ? Помните картинку въ книгѣ, на ко-
торой представленъ молодой англійскій фермеръ на маши-
нѣ съ двумя здоровыми лошадьми, густая рожь и бѣлый до-
— 416 —
мпкъ въ зелени съ боку?.. Вы тогда сказали: «вотъ празд-
ничный трудъ!» Глядя на это, вѣришь, что эти люди за ужи-
номъ благословляютъ Бога и трудъ, который посланъ не-
бомъ... Если бы трудъ былъ таковъ, развѣ мужикъ сталъ
бы съ голода и усталости бить жену? Онъ, можетъ быть,
способнѣе бы былъ влюбиться и пошелъ бы на войну отъ
несчастной любви, еелзі вы непремѣнно хотите страданій...
— Я ничего не говорю противъ этого, — отвѣчалъ Миль-
кѣевъ: — мы съ вами можемъ извлечь многое изъ бѣдности;
а для земледѣлія не нужна личность; поэзія и достоинства
крестьянина — въ цвѣтущемъ покоѣ многолюдной семьи и
правильной работѣ.—Ужасно видѣть чиновника или порт-
ного, обремененнаго дѣтьми и привинченнаго къ мѣсту, а
здѣсь па чистомъ воздухѣ!..
— По твоему идеалу слѣдуетъ, — сказалъ Милькѣеву
Александръ Лихачовъ: — что для всякаго народа нужно со-
всѣмъ не то, чтб нужно для другого... Французамъ было
бы полезно постепенное развитіе, устояться бы имъ недурно,
мохомъ порасти; а то Франція стала похожа па какой-то
пустой, чисто выкрашенный балаганъ. Англію бы радика-
лизмомъ хорошенько раскачать, чтобы не слишкомъ ужъ
повторялась; для Италіи —то политическое единство, о ко-
торомъ она теперь хлопочетъ; нѣмцамъ бы Фридриха но-
ваго, чтобы изъ кабинетовъ ихъ доброй войной вытащилъ...
Послѣ этого и живется, и поется, и думается лучше... Все
это такъ... Но чтб же нужно для Россіи, чтобы дать ей
въ твоемъ духѣ прекрасную эпоху?
— Не знаю, не знаю!—грустно отвѣчалъ Милькѣевъ.—
Пусть скажетъ твой братъ, чтб онъ объ этомъ думаетъ...
— Для Россіи, — сказалъ предводитель:—поди спроси у
дворянъ, чтб нужно для Россіи! Поди, потолкуй съ ними!
Я думаю, братъ, что я послѣдній годъ служу! Ужъ на
будущій годъ меня прокатятъ на вороныхъ за всѣ эти раз-
говоры! Что жъ, въ посредники пойду. Нѣтъ, прежніе бары
были лучше; въ тѣхъ была славянская ширина, сила, тѣ
умѣли иной разъ, хоть въ обходъ—да постоять за себя...
А эти ни для себя, ни для другихъ, на ]ен 4е раите неспо-
— 417 —
собны; внизъ нагнуться не хотятъ, чтобы почерпнуть жи-
вой воды. Да, слава Богу, не сдѣлать имъ ничего; про-
тивъ нихъ и народъ, и писатели, и мнѣнія младшихъ въ
семьѣ, и сила вещественная. Для ихъ же достоинства надо
съ нихъ смыть пятно рабства и отнять у нихъ страсть къ
казенной службѣ. Страдая, они вырастутъ... Я говорю:
прежніе бары жили дома, любили выборы, деревню и хозяй-
ство, и нашъ край куда, до сихъ поръ, еще много лучше
другихъ! Душа болитъ, какъ видишь подъ Москвой и вездѣ
заброшенные дома, заросшіе сады, или чистые, да пустые...
Нашъ край лучше многихъ... многолюденъ, живъ... Тру-
диться легче тамъ, гдѣ весело. Пропусти сквозь это веселье
гражданскую струйку, доблесть и любовь къ родному и
посмотри, чтд будетъ... Ты, Милькѣевъ, хлопочешь о разно-
образіи, о развитіи лица. Я стану на твою же точку зрѣнія
и скажу, что для этой цѣли необходимо обособленіе на-
цій. Народный духъ —ярмо, подъ которое должны волей
или неволей склоняться самыя необузданныя сердца. Вся-
кая нація только тѣмъ и полезна другой, что она другая!
Уперлась одна нація въ стѣну, не знаетъ чтд дѣлать; погля-
дѣла на другую и освѣжилась... Стѣсни предѣлы твоихъ
любимыхъ крайностей любовью къ родному; крайности
отсохнутъ, но запасъ духовный вознаградится болѣе тон-
кимъ и крѣпкимъ развитіемъ внутри. Ты ищешь разнообра-
зія? Да гдѣ ты найдешь столько противоположностей, какъ
у насъ? Ужъ, конечно, не въ Европѣ. Надо умѣть ихъ ви-
дѣть; у насъ все широко и разсыпчато, но все блѣдно и
не выработано. Свобода и сознаніе — лакъ, отъ котораго
всѣ черты становятся глубже и всѣ краски ярче. Свобода
и сознаніе только могутъ намъ дать то внутреннее един-
ство, котораго намъ недостаетъ; безъ этого народнаго един-
ства одни живутъ безъ свободы и сознанія, другіе до-
вольно свободно и крайне сознательно носятся по возду-
ху, какъ ты, не зная къ чему прилѣпиться. Чего у насъ
нѣтъ? Въ великой Россіи земская община и рядомъ съ нею
помѣщикъ, у котораго больше земли, чѣмъ у многихъ гер-
манскихъ государей; въ Малороссіи — громада, безъ общин-
Леонтьевъ, т. I.
27
— 418 —
наго владѣнія землей; московскій ученый и донской ка-
закъ; петербургскій безбожникъ и непоколебимый въ вѣ-
рѣ своей раскольникъ; кавалергардъ и степной киргизъ...
Разнообразіе физіономій и сложеній въ высшихъ слояхъ
удивительно; обычаи и довѣрья — вовсе разные въ разныхъ
мѣстахъ... Вообще мы болѣе философы, чѣмъ французы и
англичане, болѣе поэты, чѣмъ французы и голландцы, бо-
лѣе музыканты, чѣмъ французы и англичане, трезвѣе ум-
ственно итальянцевъ, практичнѣе и рѣшительнѣе нѣмцевъ,
болѣе художники-пластики, чѣмъ англичане, болѣе пышны
жизнью, чѣмъ нѣмцы, болѣе европейцы, чѣмъ турки или
персіяне, болѣе азіатцы, чѣмъ другіе европейцы (и по мо-
ему, это не всегда порокъ), мы болѣе искренни и страстны,
чѣмъ англичане, мы воинственнѣе нѣмцевъ, у насъ болѣе,
чѣмъ во Франціи, началъ для областного самоуправленія
и т. д. Но на каждое качество мы найдемъ на западѣ или
востокѣ, на сѣверѣ или югѣ, въ прошедшемъ или настоя-
щемъ такое блестящее, сильное выраженіе, что должны скло-
ниться передъ нимъ!.. Намъ нуженъ градусъ, нужна крѣ-
пость каждаго народнаго начала, каждой родной черты,
душа моя Милькѣевъ, а не ширина, которой мы богаче дру-
гихъ! Не за варварство, не за азіатизмъ въ Европѣ не лю-
бятъ Россіи; боятся и не любятъ. Не любятъ за то, что
прилѣпляться не къ чему: все блѣдно, кромѣ государствен-
ной силы; а государственная сила — вещь великая, но хо-
лодная!.. А между тѣмъ, эти пестрыя племена, это богат-
ство темпераментовъ, это разнообразіе быта, климатовъ и
степени развитія — какое поле для обработки! Не жду я
ничего отъ общества, пока народъ, вѣрующій, грубый и
самостоятельный не вліяетъ на него... Въ немъ нѣтъ зла,
суевѣрія? — но суевѣріе только застывшая пѣна вѣры; же-
стокость? — но безъ жестокости нѣтъ энергіи. Все родное—
спить; оно хранится у бѣднаго народа, который тупо хра-
нитъ, не развивая. Рука бы моя не дрогнула на того, кто
святотатственно посягнулъ бы на земскую общину нашу,
посягнулъ бы отъ подлаго страха, что бытъ Европы осно-
ванъ на личной собственности; какъ будто рядомъ съ этимъ
— 419 —
нѣтъ у насъ личной собственности; какъ будто ты, Миль-
кѣевъ, не правъ, говоря, что для земледѣлія не нужна рѣз-
кая оригинальность лица! Какъ будто Ломоносовъ и новый
Кольцовъ не найдутъ уже Шувалова и Станкевича, для
извлеченія ихъ изъ мірской сходки! Община, пѣсни, одежды,
постройки — все спитъ и дурнѣетъ у народа; и не можетъ
не спать и не дурнѣть, не можетъ вырастать вещь, предо-
ставленная однимъ бѣднякамъ! А между тѣмъ, всѣ ино-
странцы съ жадностью глядятъ у насъ на то, что не по-
ихнему: на пеструю Москву, на розовыя рубашки, на мелкіе
разноцвѣтные дома; съ наслажденіемъ слушаютъ наши пѣ-
сни; послѣ мира въ Крыму (вотъ братъ Александръ самъ
видѣлъ!) они съ удовольствіемъ прежде всего бросались
къ казакамъ и говорили другъ другу: «Боп! Боа!» Баум-
гартенъ, и тотъ восхитился, когда въ первый разъ поѣхалъ
кататься съ нами въ боръ зимой и увидалъ, что КеІІу и
дѣвочки въ ранжевыхъ дубленкахъ и цвѣтныхъ платкахъ
на головѣ и большихъ сапогахъ. А кто научилъ?—Я.
Жаль мнѣ было видѣть, что Ѳедя и всѣ мужчины молодца-
ми, а дѣвочки шлюхами, въ капорахъ и салопишкахъ! —
Одинъ художникъ въ Москвѣ говорилъ при мнѣ: «намъ
нужно строить не мраморные дворцы и бѣлые храмы, это
слишкомъ холодно для нашего и безъ того холоднаго неба;
намъ нужны теплыя краски, какъ у той милой часовни, ко-
торую поставили на Невскомъ; и не только часовни, но
дома и дворцы надо строить такіе. Теплыя краски эти и
народу любезнѣіе, и Жъ печальному добродушію нашего ланд-
шафта идутъ, и ни на. что чужое не похожи!» Всѣ эти на-
родныя искры надо раздуть, надо посѣять пшеницу, ко-
торая тысячи лѣтъ спала въ египетскихъ гробахъ... Быть
сильно народнымъ — значитъ въ высшей степени служить
космополитизму, чтобы пригодиться примѣромъ другимъ
въ черный день! —Освобожденіе крестьянъ—каково бы оно
ни было теперь! Широкія права! Образованіе переходныхъ
формъ быта!
Предводитель пріостановился и помолчавъ прибавилъ,
обращаясь къ Милькѣеву съ усмѣшкой:
27*
— 420 —
— По твоей же эстетикѣ, «красота есть единство въ
разнообразіи».—Второе есть: надобно намъ духовное един-
ство. Посмотри на Австрію: государство сложное, бога-
тое началами; а чтб она производитъ безъ этого единства?—
При немъ здоровые станутъ тоньше, а тонкіе здоровѣе; со-
знательные станутъ проще, а грубые сознательнѣе; вза-
мѣнъ общественнаго мнѣнія, котораго у насъ нѣтъ, про-
снется свѣжее народное мнѣніе... А если кто-нибудь кого-
нибудь изрѣдка прибьетъ, такъ, разумѣется, это не бѣда;
мнѣ даже иногда кажется, что Козляниновъ, о которомъ
теперь такъ много пишутъ — человѣкъ независимый, и я
бы желалъ познакомиться съ нимъ...
Молодые люди засмѣялись; въ залѣ заиграли мазурку,
и младшій Лихачовъ пошелъ звать Кеііу, а Милькѣевъ Лю-
башу...
Рудневъ сошелъ внизъ, тайкомъ отъ привѣтливой хо-
зяйки, отыскалъ шапку и шубу и уѣхалъ.
Онъ въ первый разъ въ жизни обѣдалъ подъ музыку
за такимъ шумнымъ столомъ; въ первый разъ видѣлъ такъ
много незнакомыхъ и красивыхъ женщинъ; въ первый разъ
видѣлъ Любашу въ праздничной воздушной одеждѣ, съ
цвѣтами. Она была въ этотъ день столько разъ то доступ-
нѣе прежняго, то оторвана отъ него толпой развязныхъ и
танцующихъ щеголей...
Вырвавшись изъ освѣщенной и полной залы въ темное
и морозное поле съ такой же радостью, съ какой, бывало,
выходилъ онъ въ Москвѣ изъ вонючаго склада труповъ
въ маленькій казенный' садикъ, покрытый инеемъ, Рудневъ
почти возненавидѣлъ Милькѣева за его соблазняющее влі-
яніе. Къ тому же в.се, чтд онъ слышалъ въ дальней комнатѣ
отъ Милькѣева и предводителя, такъ кровно шевелило его,
такъ сильно подрывало многое, во что онъ вѣрилъ прежде.
Одно ужъ то потрясало его, что демократія, какъ демокра-
тія, для нихъ обоихъ ничего не значила: для одного она
была только вѣчнымъ орудіемъ жизни и броженія, дру-
гой любилъ ее только тогда, когда она — архивъ народной
старины, и самъ говорилъ' не разъ и прежде, что демокра-
— 421 —
тія Соединенныхъ Штатовъ «выѣденнаго яйца не стоить»;
ибо у нея нѣть и не будетъ загадочныхъ, темныхъ пре-
даній...
Какъ примирить все это?!
V.
Замѣтивъ, что Милькѣевъ танцовалъ мазурку съ Лю-
башей и былъ очень оживленъ, а Рудневъ за обѣдомъ си-
дѣлъ около нея и тоже былъ оживленъ, Полина Протопо-
пова стала думать объ обоихъ молодыхъ людяхъ и, сравни-
вая ихъ между собою, казалось, рѣшала, который лучше
годится въ мужья Любашѣ. Милькѣевъ, конечно, виднѣе,
смѣлѣе и развязнѣе; дай ему состояніе, такъ онъ былъ бы
вполнѣ свѣтскій человѣкъ; Рудневъ застѣнчивъ, не дво-
рянинъ, но зато имѣетъ вѣрные доходы, ремесло и го-
раздо кажется добрѣе и солиднѣе. Она передала свои мы-
сли мужу, когда осталась съ нимъ наединѣ. Но въ мужѣ
проснулась на минуту родственная гордость.
— Ну вотъ, какіе же это женихи для Любаши! Миль-
кѣевъ, конечно, молодецъ и въ компаніи славный малый.
Я самъ люблю слушать, когда онъ спорить или разсказы-
ваетъ. Да что жъ... вѣтреный и пустой человѣкъ. Въ двад-
цать шесть лѣтъ съ своими способностями, связями и обра-
зованіемъ никакой карьеры не сдѣлалъ... Домашній учи-
тель! Это смѣхъ! А тотъ не дворянинъ и бѣдный лека-
ришка, хоть и солидный человѣкъ.
— Я сама нахожу, что Рудневъ надежнѣе Милькѣева
и вообще, какъ женихъ, лучше; а что онъ небогатъ те-
перь, такъ это ничего не значитъ: ему всего двадцать че-
тыре года; послѣ дяди у него будетъ деревня; практика
будетъ со временемъ большая. А что онъ не дворянинъ,
кто нынче на это смотритъ! Нѣтъ, я бы желала его сбли-
зить съ Любашей.
— Да это, впрочемъ, твое дѣло, — отвѣчалъ мужъ:—
мнѣ, право, все равно. У нея есть отецъ, бабушка, тетка...
— 422 —
А о братѣ едва ли стоитъ тревожиться... онъ, кажется, во-
все не сильно влюбленъ въ нее...
На утро послѣ бала Полина съ Любашей поѣхали вмѣ-
стѣ къ князю Самбикину, чтобы помочь ему по хозяйству.
Онѣ вмѣстѣ разставляли букеты въ вазы для украшенія
стола, и Полина сказала Любашѣ:
— А что, Любаша, замужъ не пора тебѣ? какъ ты думаешь?
— Отчего жъ!—отвѣчала, смѣясь, Любаша. — Всѣмъ за-
мужъ надо! Одна тетенька Анна Михайловна не вышла.
Только я знаю, что не придется мнѣ выйти за человѣка,
который мнѣ нравится...
— Отчего?
— Приданаго нѣть. Дастъ бабушка или нѣтъ, это ея
воля... По ея вкусу женихъ — дастъ, не по ея —не дастъ!..
— Бѣдной еще лучше выходить замужъ, — сказала По-
лина:— знаешь, по крайней мѣрѣ, что берутъ тебя, а не
деньги...
— Это правда, — отвѣчала Любаша: — да если за бѣ-
днаго же выйти, каяться послѣ?—Я хочу веселиться, а
тогда чтд я буду дѣлать?
— А богатый развѣ не найдется? — спросила Полина:—
вотъ брату, кажется, ты нравишься...
Любаша покраснѣла.
— Можетъ быть, я ему и нравлюсь. Да вѣдь онъ безъ
спросу княгини не женится. А княгиня развѣ на такую
невѣсту для него разсчитываетъ?
— Маменька сама не знаетъ, чего хочетъ. Брату бы во-
все не надо жениться. Его всякая жена за носъ будетъ во-
дить. Еще тебя, Люба, мы знаемъ; ты добра... А другая —
избави Боже! Впрочемъ, братъ—такая флегма, что изъ
этого никогда ничего не выйдетъ. Онъ будетъ разсчиты-
вать; а у маменьки на одной недѣлѣ семь пятницъ! А
чтд ты думаешь о Милькѣевѣ?
— О Милькѣевѣ? Ничего еще не думала. Говорятъ, рнъ
очень умный... Я не знаю.
— А Рудневъ?
Руднева я люблю. Такой онъ добрый и милый... И
— 423 —
уморительный какой. Лихачовъ разсказывалъ мнѣ, что онъ
сдѣлалъ разъ отъ стыда въ Троицкомъ. Онъ Меііу боится,
потому что по-французски не знаетъ. Дѣти ее подговори-
ли, чтобы она сама пригласила его танцовать; онъ хотѣлъ
отъ нея въ двери —дѣти не пустили; всѣ кричатъ. У нихъ
въ залѣ есть гимнастика — онъ на веревки влѣзъ и ка-
чается наверху. Однако, сошелъ танцовать, всѣ внизу сто-
яли и звали его по-французски.
— Да! онъ ужъ слишкомъ застѣнчивъ, — замѣтила По-
лина.— Это пройдетъ. Я увѣрена, что онъ будетъ со вре-
менемъ отлично жить...
Черезъ полчаса Полина, увидавши, что мать ёя, разо-
дѣтая, выходила изъ сыновняго кабинета съ раскраснѣв-
шимся лицомъ и кричала что-то, спросила у нея:
— Чтд съ вами, ташап?
— Опять Афроська, та сЬёге апаіе, зазналась!.. Расфу-
фырилась какъ червонная краля и сидитъ въ передней съ
лакеями, кокетничаетъ, вмѣсто того, чтобы помочь Натальѣ
меня одѣтъ. Дакъ можно — возлюбленная князя Александра
Васильевича! А этотъ слабый, слабый человѣкъ! Никѣмъ
не въ состояніи управлять! Вотъ тебѣ рука моя, что онъ
женится на ней; я съ ума схожу отъ этой мысли и готова
была бы хоть сейчасъ его съ кѣмъ-нибудь обвѣнчать!
— Вотъ ужъ съ этимъ я не согласна, татап! Богъ зна-
етъ, еще какая жена попадется! Братъ такъ остороженъ
и расчетливъ, что никогда не рѣшится жениться на Афро-
синьѣ. Да и развѣ онъ такъ сильно привязанъ къ ней?!
Всѣ молодые люди это имѣютъ, и съ ней намъ всегда легко
будетъ справиться и найти ей мѣсто; а съ женой чтд сдѣ-
лаешь, если онъ будетъ несчастенъ? Счастливыхъ партій
такъ мало!
— Это правда!—отвѣчала мать. — Но что жъ дѣлать —
эта связь меня бѣситъ! Я такъ люблю его и такъ всего
за него боюсь... Ну, и она не должна зазнаваться..^
— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, ради Бога, сегодня,
шатап! Слава Богу, мой вчерашній балъ удался и сегодня
надо всѣмъ бытъ веселымъ...
— 424 —
Полина пошла къ Афросиньѣ и такъ пристращала ее,
что та сейчасъ со слезами пришла просить у барыни про-
щенья, что не догадалась притти помочь ей одѣться. Княгиня
успокоилась и сказала себѣ: «Правда, рано еще ему же-
ниться!» Нѣсколько большихъ саней тройками и бѣговыхъ
на рысакахъ и иноходцахъ подъѣхали другъ за другомъ
къ крыльцу. Въ числѣ пріѣзжихъ былъ и Богоявленскій;
его привезъ съ собой Сережа по настоятельной просьбѣ
князя. Подали кофе, и князь объявилъ, что волкъ уже сне-
сенъ съ горки на открытое поле, и многіе изъ гостей по-
ѣхали прямо туда, въ томъ числѣ младшій Лихачовъ и Миль-
кѣевъ.
Волкъ, огромный и свѣжій, былъ принесенъ въ боль-
шомъ ящикѣ, въ родѣ мышеловки съ подъемной передней
стѣной. Всѣ собрались за ящикомъ; псари держали собакъ.
Александръ Лихачовъ распоряжался садкой.
Милькѣевъ, въ новой черной дубленкѣ и хорошей бояр-
кѣ, помогъ Любашѣ выГци изъ саней, взялъ ее подъ руку,
повелъ къ ящику и любовался на нее, не думая ни о садкѣ,
ни объ общественныхъ вопросахъ.
— А если волкъ на насъ выскочитъ? — спросила, заман-
чиво поглядывая на него, Любаша.
— Я не боюсь!—отвѣчалъ Милькѣевъ:— онъ мои са-
поги и мою дубленку не скоро прокуситъ...
— Что мнѣ за дѣло, что вы не боитесь! Я боюсь,—
возразила Любаша. — Зачѣмъ вы пистолета не взяли съ
собой?
— Я боялся быть похожимъ на Чичикова, который въ
дорогу возилъ съ собой саблю для внушенія страха кому
слѣдуетъ.
— Кто это такое Чичиковъ? Не здѣшній? — спросила
Любаша.
Отчасти и здѣшній. У Чичиковыхъ родство большое.
А Гоголя вы знаете?
Гоголь полицмейстеромъ, кажется, въ Петербургѣ
былъ. Одна моя знакомая вышла за его дальняго родствен-
ника. Ахъ! смотрите, смотрите! Ящикъ открыли. Выскочитъ
— 425 —
сейчасъ, выскочитъ!.. —закричала она безъ испуга и взяла
Милькѣева за руку.
Это движеніе такъ понравилось Милькѣеву, что онъ
желалъ бы въ эту минуту имѣть оружіе и пять волковъ пе-
редъ собой, чтобы защищать ее.
Смущенный волкъ выбѣжалъ изъ ящика, оглянулся на
толпу и собакъ, которыя рвались со своръ, и пустился по
полю вдаль. Когда, выждавъ немного, спустили собакъ, всѣ
ринулись за ними кучей и съ криками — дамы, мужики, охот-
ники, мальчишки...
Милькѣевъ не бѣжалъ: ему хотѣлось побыть подоль-
ше съ Любашей; взявъ ее подъ руку, онъ шелъ за другими
большими шагами, и Любаша насилу поспѣвала за нимъ.
Толпа остановилась, и раздались новые крики. Протѣс-
нившись впередъ, Любаша и Милькѣевъ увидали окрова-
вленный снѣгъ и волка, который боролся съ собаками. Весь
задъ былъ оборванъ, и кожа висѣла клочьями...
— Какая жалость! — воскликнула Любаша: — зачѣмъ это
такъ много собакъ напустили! Посмотрите-ка, кто стоитъ
передъ нами, по ту сторону! — прибавила она, указывая
впередъ.
Передъ ними стоялъ въ теплой шинели и старой шапкѣ
Богоявленскій; онъ криво усмѣхнулся, замѣтивъ движеніе
Любаши, и спросилъ у Сережи:
— Это кто жъ этотъ лихачъ-кудрявичъ съ твоей се-
строй? Ужъ не Милькѣевъ ли?
— Онъ, — отвѣчалъ Сережа.
— Красивый звѣрь!—сказалъ Богоявленскій.—Да полно
тебѣ, Сергѣй, улюлюкать... Помѣщичья кровь взыграла.
Глядя на этого, волка, я подумалъ, знаешь что? Что сѣрый,
злой, израненный волкъ —это я. А псы...
Въ эту минуту псарь Лихачова хотѣлъ подойти съ кин-
жаломъ, чтобы сѣсть на волка и заколоть его; но волкъ
рванулся, хватилъ за носъ одного борзаго, щелкнулъ зу-
бами и кинулся назадъ въ ту сторону, гдѣ стояли Бого-
явленскій и Сережа.
Всѣ разступились; но Богоявленскій не шевельнулся, а
— 426 —
только махнулъ рукой на волка, надѣясь его испугать...
Одинъ мигъ —и волкъ схватилъ его за руку...
Закричали всѣ, бросились... Богоявленскій со злобой
билъ волка по головѣ свободнымъ кулакомъ. Лихачовъ вы-
нулъ пистолетъ и размозжилъ звѣрю черепъ.
Окружили семинариста, приложили снѣгъ на окрова-
вленную руку; Любаша перевязала ее надушеннымъ плат-
комъ своимъ и сказала ему съ улыбкой:
— Вы, однако, не очень испугались!
— Рука не голова-съ, Любовь Максимовна!— отвѣчалъ
семинаристъ:—да и голову-то развѣ ужъ стоитъ такъ жа-
лѣть? Зубы —вотъ досадно—у него большіе... Больно уку-
силъ, проклятый!
— Какой энергичный хамъ!—шепнулъ Лихачовъ Миль-
кѣеву. — Говорятъ — радикалъ въ своемъ родѣ. Жаль толь-
ко, что наружностью похожъ на озябшаго дождевого
червя...
— Пойду познакомлюсь съ нимъ,—сказалъ Милькѣевъ.—
Я его въ первый разъ вижу.
Онъ догналъ Сережу; заговорилъ сперва съ нимъ, а
потомъ съ раненымъ радикаломъ и спросилъ у него — отчего
онъ не былъ вчера у Протопоповыхъ?
— Фрака нѣтъ!—отвѣчалъ Богоявленскій.—Сшить фра-
ка не на что. Да и сюда-то я ужъ такъ... по неотступной
просьбѣ Самбикина приплелся. Не слѣдовало бы...
— Отчего?
— Вотъ Сергѣй знаетъ... Маменька ихняя, княгиня Сам-
бикина, очень знатны, брезгливы... Съ полгода тому назадъ
въ Чемодановѣ у нихъ за обѣдомъ кричала - кричала на
семинаристовъ и на всѣхъ простыхъ людей. Даже героиче-
скія кости Дениса Давыдова въ гробу шевелила: «мошки
да букашки, говорить, полѣзли изъ щелей...» У меня тогда,
отъ неопытности, голова разболѣлась; изъ-за стола вышелъ.
Ну, а князь зоветъ; клянется., что надо простить старушкѣ
отсталость... Обидите, говоритъ, меня. Человѣкъ сладкій;
на что жъ его обижать!
Конечно, нарочно бы надо пріѣхать. Кто жъ смотритъ
— 427 —
на эту бѣдную княгиню? Я даже и лица ея до сихъ не раз-
глядѣлъ, — отвѣчалъ Милькѣевъ.
Они пошли пѣшкомъ до дому и всю дорогу разгова-
ривали: Милькѣевъ — интересуясь идеями Богоявленскаго,
какъ проявленіемъ лица, а Богоявленскій — насильственно
примирясь съ молодцоватыми и театральными формами Миль-
кѣева, за тѣ идеи, которыхъ онъ ожидалъ отъ человѣка,
пославшаго, какъ онъ слышалъ, въ Москву статью въ поль-
зу эмансипаціи женщинъ.
— Чтд ты въ немъ открылъ? — спрашивалъ послѣ млад-
шій Лихачовъ у Милькѣева.
— Я вспомнилъ Хавронью Крылова, — отвѣчалъ Миль-
кѣевъ:— которая кромѣ грязи ничего не нашла на бар-
скомъ дворѣ. Но съ другой стороны думаю, что никто
лучше этихъ людей не сумѣютъ разрыть этотъ дворъ такъ,
чтобы на немъ выросло что-ішбудь роскошное, чего они и
сами не ожидаютъ. Только прошу, не передавай моихъ
словъ никому; я хочу сохранить съ нимъ хорошія сно-
шенія.
VI.
Съ волчьей садки всѣ вернулись бодрые и голодные.
На большомъ столѣ покоемъ, рядомъ съ вазами, полными
цвѣтовъ, уже стояли груды ростбифа и котлетъ; люди раз-
носили въ чашкахъ бульонъ. Поѣли и выпили. Заиграла
музыка; Милькѣевъ сталъ танцовать съ Любашей.
— Вашего поклонника нѣть, — сказалъ онъ ей.
— Кого, Руднева? — спросила она, оглядываясь вокругъ.
— Отчего вы не боитесь такъ прямо говорить? Немно-
гія дѣвушки такъ откровенны; мнѣ это нравится.
— Зачѣмъ я буду скрывать, когда я не чувствую ни-
чего особеннаго?—отвѣчала Любаша. — Если бы я была
влюблена въ него или въ другого, я бы, можетъ быть,
стыдилась... Да и то нѣтъ —я думаю...
— А въ васъ никто не влюбленъ?
- 428 -
— Нѣтъ, я вамъ скажу правду: я нравлюсь одному че-
ловѣку, и онъ мнѣ... Только изъ этого ничего не выйдетъ —
онъ здѣсь.
Милькѣевъ вздрогнулъ внутренно, но пересилилъ это
внезапное движеніе и продолжалъ:
— Нельзя ли указать? Хорошій случай доказать вашу
откровенность.
— Поищите, угадайте сами... Я вамъ скажу, если уга-
даете...
— Лихачовъ?
— Нѣтъ! Отчего онъ первый вамъ пришелъ въ голову?
— Оттого, что по-моему онъ лучше всѣхъ: красивъ,
ловокъ, уменъ, молодецъ...
— Тоже и у него есть большіе недостатки... Манеры
слишкомъ гордыя, потомъ языкъ злой —я этого не люблю,
и еще одинъ недостатокъ...
— Цакой это?
— Вы сами знаете... Онъ пьетъ часто и даже съ кре-
стьянами...
— Это-то и хорошо. Жаль, что вы не цѣните его! Да
объ немъ мы поговоримъ послѣ... Кто же еще? Этотъ
уланъ, который такъ хорошо всѣ танцы танцуетъ?
— Ну, вотъ! Я его всего второй разъ вижу...
— Развѣ сразу нельзя влюбиться? Повѣрьте мнѣ, что
можно...
— Не знаю; только не онъ.
— Этотъ молодой человѣкъ съ красивымъ носомъ, ко-
торый давеча долго говорилъ съ вами?..
— Онъ мнѣ двоюродный братъ; я за него замужъ пе
могу...
— Развѣ нельзя влюбиться въ того, за кого замужъ
нельзя? — съ удивленіемъ и любопытствомъ спросилъ Миль-
кѣевъ.
Зачѣмъ же, изъ чего я буду хлопотать? Вы не знаете
Вареньку Шемахаеву— сестру Павлуши, вотъ что Сарда-
напалъ... Его сестра Варенька два года какъ влюблена въ
Лихачова... А онъ не хочетъ жениться... Ола плачетъ;
— 429 —
сюда не пріѣхала нарочно, чтобы не встрѣтить его. Развѣ
это пріятно? Посудите сами...
— Вы очень положительны, я вижу, — продолжалъ Миль-
кѣевъ.—Кто же? Жаль, что я многихъ здѣсь не знаю...
— Нѣтъ, вы его знаете.
Милькѣевъ думалъ и осматривалъ всѣхъ.
Въ эту минуту князь Самбикинъ закричалъ, глядя на
Любашу: «Ьев сіатез ен аѵапі!»
Любаша улыбнулась ему.
— Ужъ, конечно, не Самбикинъ!—сказалъ Милькѣевъ.
— Отчего не онъ? — спросила Любаша.
— Лицо, положимъ, красивое, — отвѣчалъ Милькѣевъ: —
но вялое такое. Глупъ; какъ будто добрый; а я изъ вѣр-
ныхъ рукъ знаю, что мать скажетъ: «бей людей» —онъ
бьетъ; мать скажетъ: «сѣки!» —онъ сѣчетъ.
— Онъ очень любитъ мать, — возразила Любаша. — Если
бы не онъ, княгиня теперь нужду бы терпѣла, а онъ ея
дѣла поправилъ.
— А вы думали когда-нибудь, какими средствами онъ
это сдѣлалъ? Вѣдь здѣсь, гдѣ мы съ вами танцуемъ —ка-
ждый орѣховый стулъ, каждая чашка чаю украдены у по-
лумертвыхъ на Кавказѣ и въ Крыму.
— Богоявленскій то же говорилъ мнѣ, — отвѣчала Лю-
баша.— И я послѣ спросила разъ у князя, чтд онъ дѣлалъ
въ комиссіи; онъ покраснѣлъ и говоритъ: «конечно, гово-
ритъ, были выгоды, только я, говоритъ, добръ и никого
никогда не обижалъ. А возьму, напримѣръ, половину ка-
пусты себѣ; если давать щи, какъ- казна отпускаетъ, такъ
ужъ будетъ очень густо!..» Онъ хочетъ, какъ только устро-
итъ все — на бѣдныхъ пожертвовать тысячу рублей, чтобы
совсѣмъ совѣсть была покойна.
— Сггапсі гоп.с1! —закричалъ князь.
— Какая скотина! —сказалъ Милькѣевъ.
г- Чтд съ вами? Что вы такъ просто бранитесь? — съ
удивленіемъ спросила Любаша.
— Да развѣ только для того, чтобы Не вредить, не надо
было трогать эту капусту? — спросилъ Милькѣевъ.—Не
— 430 —
надо бы къ ней прикасаться, чтобъ самому не быть гряз-
нымъ. Есть своего рода душевное сотте-іМаиі, которое
этого требуетъ. Не всякій вредъ грязенъ, и не всякое
добродушіе чисто!
— Очень жалко, очень жалко! —прибавилъ онъ, воз-
вращаясь на мѣсто.
— Что жалко? — спросила Любаша.
— На васъ смотрѣть жалко... Много хорошаго вамъ
судьба дала; а еще было бы лучше, если бы сѣмена добрыя
посѣять... Лицо у васъ красивое...
— Говорятъ, у меня носъ слишкомъ горбатъ, — замѣтила
Любаша, проводя рукой по носу.
— Да! вотъ и это невинное кокетство кстати!—про-
должалъ Милькѣевъ. — Только видите ли что... Можно все
вамъ говорить?
— Можно!
— Если бы вы убѣжали съ Лихачевымъ или съ Руд-
невымъ и никогда бы не вышли замужъ, такъ можно бы
васъ было, пожалуй, еще уважать. А будьте вы самой доб-
рой женой такой дряни, какъ этотъ князь, вы этимъ са-
мымъ замараетесь и унизитесь... Женщинъ не только за то
слѣдуетъ уважать или презирать, что онѣ дѣлаютъ, но и
за то, съ кѣмъ онѣ чтд дѣлаютъ. Подумайте дома; поше-
велите у себя на сердцѣ, и вы меня поймете. А главное,
вамъ надо познакомиться съ Новосильской, ѣздить къ намъ
въ Троицкое и, повѣрьте, черезъ мѣсяцъ вы будете думать
такъ, какъ я вамъ теперь говорю!
Любаша отвѣчала, что она сама бы очень желала бы-
вать въ Троицкомъ, но не знаетъ, какъ это сдѣлать, и
Милькѣевъ обѣщалъ употребить всѣ усилія, чтобы сбли-
зить ее съ графиней.
Къ вечеру всѣ разъѣхались. Милькѣевъ всю дорогу при
Кеііу говорилъ, что Любаша—прелесть; и Кеііу много смѣ-
ялась, когда Милькѣевъ разсказывалъ, какъ ощгъ уничто-
жалъ и позорилъ хозяина, у котораго они такъ много ѣли
и веселились. Баумгартенъ почти не слушалъ его: онъ былъ
покойнѣе обыкновеннаго; Ыеііу выбрала его при всѣхъ
— 431 —
раза три въ мазуркѣ, и теперь онъ обдумывалъ стихи на
первый выѣздъ ея въ свѣтъ. Пока ему нравился только
припѣвъ, которымъ кончались всѣ куплеты:
ОЫ та 8у1рЬі<іе,
Ѵеих-іи ип §иі<іе?
Ме ѵоісі!
VII.
Послѣ обѣда у камина Катерина Николаевна сѣла
вдвоемъ съ Ыеііу. Милькѣева не было дома: онъ уѣхалъ
въ первый разъ къ роднымъ Любаши. Дѣти играли въ
залѣ подъ присмотромъ француза.
— Что, отдохнули вы отъ бала? — спросила Катерина
Николаевна.
— О, да, — отвѣчала Ыеііу.
— Отъ души танцовали и много?
— Много!
— Я у васъ еще мало разспрашивала. Съ кѣмъ вы тан-
цовали первую кадриль?
— Ахъ! съ т-г Воп^агз, — отвѣчала, смѣясь, КеІІу.
— Для этого не стоило ѣздить, — сказала Катерина Ни-
колаевна:—по крайней мѣрѣ, другой разъ были счаст-
ливѣе?
— Вторую танцовалъ со мною т-г Лихачовъ и одинъ
Іапсіег и мазурку, и вальсировалъ со мною много.
Катерина Николаевна пристально глядѣла на тихую дѣ-
вушку, сгорая желаніемъ узнать, чтд она думаетъ и чув-
ствуетъ.
— И весело было? — спросила опять она.
— О, да, очень весело! — спокойно отвѣчала Кеііу.
— Оживились вы немного?
— Не знаю! Самой этого видѣть нельзя никакъ. Не
думаю, впрочемъ. М-г Лихачовъ смѣялся даже надо мной и
сказалъ, что танцовало только тѣло мое, а не душа.
— 432 —
Катерина Николаевна разсѣянно улыбнулась и пере-
спросила.
— А мазурку, вы говорите, танцевали съ меньшимъ Ли-
хановымъ?.. А грос-фатеръ былъ?
— Былъ, я его танцевала съ княземъ Самбикинымъ.
Это очень забавная вещь — этотъ грос-фатеръ. Я его нигдѣ,
кромѣ Россіи, не видала.
— О, такъ у васъ все хорошіе кавалеры были! А если
я у васъ спрошу, ІХГеІІу, откровенно одну вещь, вы скажете?
— Если могу — съ удовольствіемъ.
— Скажите? Вѣдь ваша мать просила меня быть съ вами
какъ съ дочерью... Это, конечно, ничего не значитъ... Са-
мую снисходительную мать рѣдко дочь выберетъ въ по-
други. Но вы вѣдь мнѣ не дочь и тѣмъ лучше, все-таки я
вамъ желаю всего лучшаго отъ души... Скажете правду?
МеПу поблагодарила и обѣщала сказать правду.
— Кто вамъ больше нравится — Лихачовъ или Мпль-
кѣевъ?
Кеііу покраснѣла и пожала плечами.
— И тотъ и другой, и ни тотъ ни другой, — отвѣчала
она, подумавъ.
— Какъ такъ? Это интересно. Скажите обстоятельнѣе,
какъ это?
— Я не люблю брюнетовъ, — сказала ЫеІІу.
— Значитъ, наружность Лихачова для васъ лучше.
— О, да! онъ лучше.
— Еще чѣмъ онъ лучше? Если бы вы только могли
знать, какое вы наслажденіе доставляете, когда говорите;
говорите больше!..
— Неужели? — спросила Кеііу съ удивленіемъ и отвѣ-
чала:—если васъ это занимаетъ, я постараюсь вамъ ска-
зать побольше. Лихачовъ танцуетъ гораздо лучше; Миль-
кѣевъ ужъ слишкомъ высокъ, съ Нимъ неловко.
Кеііу пріостановилась, но Катерина Николаевна съ без-
покойствомъ взглянула на нее, и ЫеІІу продолжала:
— Теперь чтд слѣдуетъ—умъ? Я гораздо больше серьез-
ныхъ вещей слышала отъ Милькѣева, но мнѣ кажется все-
— 433 —
гда, что если бы т-г Лихачовъ не былъ такъ лѣнивъ, онъ
могъ бы столько же говорить хорошаго, сколько и тотъ...
— Знаете, я сама это думаю! И остроумны они оба,
только на разный манеръ... Ахъ! 'какъ я рада, что вы
согласны!.. Еще что?
— Еще что? —продолжала ЫеІІу: —Лихачовъ, мнѣ ка-
жется, надежнѣе Милькѣева (но замѣтивъ, что по лицу
Катерины Николаевны пробѣжало что-то), прибавила съ
поспѣшностью: — я думаю, что Милькѣевъ способенъ быть
твердымъ во всемъ благородномъ, во всемъ добромъ; по
какъ это сказать, не знаю, ему, кажется, такъ скоро все мо-
жетъ надоѣсть... II а, ]е репзе, Іа Іоигпиге й’езргіі ріиіоі
аііетапсіе, шаіз 1е сагасіёге ип реи Ггапраіз... С’езі іоиі 1е
сопігаіге сіе Гаиіге, циі а Гезргіі ріиз 1ё§ег, таіз 1е согасіёге
ріиз зоіійе...
— Это великолѣпно! что вы сказали сейчасъ, — съ уди-
вленіемъ воскликнула Новосильская. — Какая это правда!
Ахъ, какая это правда!
Послѣ этихъ словъ Новосильская задумалась такъ, что
забыла о присутствіи Кеііу. ЫеПу молча поправляла щип-
цами дрова. Наконецъ Катерина Николаевна пришла въ
себя и спросила:
— Ну, скажите... а если бы, положимъ, необходимость
заставила бы васъ выбирать изъ нихъ двоихъ для себя,
кого бы взяли? Вы мнѣ простите этотъ вопросъ...
— Кого бы я взяла? Я никогда не думала объ этомъ, —
отвѣчала Кеііу, краснѣя.
— Это искренно?
— Какъ же мнѣ думать объ этомъ... Я не русская; мнѣ
никогда въ голову не приходило прожить всю жизнь въ
Россіи... хотя я русскихъ очень люблю.
— А если бы пришлось вамъ выбирать Непремѣнно?
— Если бы это случилось, я бы желала смѣшать ихъ
вмѣстѣ, — отвѣчала Кеііу: — волосы и черты Лихачева, его
постоянство, его спокойныя манеры, а у Милькѣева взять
глаза, его познанія, его веселость и предпріимчивый нравъ...
Съ Лихановымъ такимъ, какой онъ теперь, мы бы заснули.
{Леонтьевъ, т. I,
— 434 -
— Вы думаете? — сказала Катерина Николаевна, продол-
жая подозрѣвать, что Неііу не договорила до конца правду.
Больше ничего она не стала добиваться, несмотря на
всѣ муки любопытства, надѣясь, что постепенно скорѣе
узнаетъ все, и полагая, что первый шагъ уже сдѣланъ.
«И тотъ и другой; ни тотъ, ни другой». И это на пер-
вый разъ хорошо. Все-таки оба ей нравятся 1
Катерина Николаевна, оставшись одна, долго думала, по-
могать ли Милькѣеву, пригласить ли Лю башу или нѣтъ?
Онъ такъ хвалилъ ее на разные лады, что Новосиль-
ской самой захотѣлось познакомиться съ такой милой дѣ-
вушкой.
— Она не идеальна, — говорилъ Милькѣевъ: — это чисто
русская красотка, изъ веселыхъ... Когда я думаю, что въ ста-
рину жила точно такая же Любаша русая и бѣлая, румяная,
сытая и рослая, стройная бѣлоручка — такъ я вовсе не во-
ображаю ее себѣ въ теремѣ, вечеромъ, у окна, задумчивою
при лунномъ свѣтѣ, какъ Свѣтлану, а представляю ее себѣ
въ рощѣ съ кузовкомъ за ягодами или съ плетушкой за
грибами: хочу, чтобы она непремѣнно покрылась платоч-
комъ, чтобы черемуха и калина цвѣли въ рощѣ и чтобы
вѣтеръ игралъ ея платочкомъ; чтобы она смѣялась и любя,
смѣялась и хозяйничая, пѣла и смѣялась. Крыловъ назвалъ
ямочки на щекахъ красавицы «умильными». У Любаши все
лицо умильно. И что за коса! И какъ она танцуетъ хо-
рошо! И какъ проста въ движеніяхъ и словахъ! И какъ
мнѣ нравится, что у насъ въ Россіи, рядомъ съ правиль-
нымъ воспитаніемъ, существуетъ неправильное. Она читала
иныхъ новыхъ авторовъ нашихъ, а не знаетъ, кто такой
Гоголь! Надо постараться, чтобы она перепрыгнула прямо
изъ природнаго добродушія въ прочное сознаніе добра.
Полагая, что намѣренія его непорочны, Катерина Ни-
колаевна рѣшилась помогать ему. Но какъ сдѣлать это
поприличнѣе? Она такъ давно жила въ отдаленіи отъ всѣхъ
сосѣдей и кромѣ Лихачовыхъ и стараго Руднева ни съ
кѣмъ почти не Видалась. Поѣхать прямо къ бабушкѣ не
хотѣлось: женщина эта была извѣстна по всему околодку
— 435 —
своей жестокостью, и самый умъ ея имѣлъ непріятный оттѣ-
нокъ хитрости и злости. Анна Михайловна тоже не могла
нравиться Новосильской. И если бы еще не было дѣтей!..
Но вводить часто въ свое семейное святилище людей, ко-
торыхъ присутствіе было бы пятномъ на троицкой жизни,
ей казалось даже непозволительнымъ. Протопопова сдѣ-
лала ей когда-то визитъ, и она его не отдала ей. Протопо-
пова, которой мужъ былъ шесть лѣтъ губернскимъ пред-
водителемъ, которая всегда первая на губернскихъ балахъ,
во время проѣзда царской фамиліи танцовала польскій съ
государемъ — теперь безъ визита съ ея стороны не по-
ѣдетъ! И зачѣмъ допускать къ себѣ ложную свѣтскость!
Женщина эта такъ пуста, такъ непріятна! Ужъ лучше тетка
Любаши. Эта хоть и недобра, но стара, смѣшна и здѣсь
отъ благоговѣнія и благодарности будетъ безвредна. Она
еще раздумывала, какъ вдругъ Баумгартенъ подвинулъ ее
на рѣшеніе.
Бѣдный французъ, попрежнему, часто тосковалъ; балъ
развлекъ было его на одинъ день; но тамъ, несмотря на
всю любезность хозяйки, онъ игралъ неблистательную роль,
не ту, которой онъ считалъ себѣ достойнымъ. Милькѣевъ
былъ попрежнему не только учтивъ съ нимъ, но даже внима-
теленъ; изъ всѣхъ силъ принуждалъ себя быть гуманнымъ
и выслушивалъ по цѣлымъ часамъ его жалобы на Кеііу и
его разсказы о прекрасной жизни въ Сеіезій, но не могъ
никакъ угодить ему. Милькѣевъ иногда нарочно отдалялся
отъ Ыеііу, чтобы доставить ему удовольствіе, но и здѣсь
Баумгартенъ ловилъ его: «АЬ! ]е Іе ргепйз! —говорилъ онъ
ей, — онъ нарочно удаляется отъ васъ, чтобы заставить
себя сильнѣе полюбить».
Ыеііу выходила изъ себя, просила его оставить ее толь-
ко въ покоѣ... «бгасе! Сггасе! — говорила она:—покоя, толь-
ко покоя!»
— Это вашъ квіетизмъ!—твердилъ Баумгартенъ, пре-
слѣдуя ее по залѣ со скрипкой въ рукахъ: — правила обще-
житія важнѣе вашего покоя. Если у васъ нѣтъ любви,
будьте, по крайней мѣрѣ, вѣжливы, сострадательны.
38*
— 436 —
Всплеснувъ руками въ отчаяніи, Кеііу уходила къ себѣ,
а Баумгартенъ бросалъ дѣтей, бѣжалъ въ свою комнату и
плакалъ на кровати.
Не разъ уже жаловались тотъ и другой Новосильской,
не разъ уже она мирила ихъ, убѣждала его быть благо-
разумнымъ, а ее терпѣливѣе; просила ихъ, наконецъ, не
нарушать покоя въ ея домѣ, для нея, которая дорожитъ
ими обоими; но, наконецъ, принуждена была сдѣлать стро-
гій выговоръ Баумгартену и сказать ему, что этимъ онъ ни
до чего не достигнетъ, а только все больше вооружитъ ее
противъ себя.
Французъ съ горечью объявилъ, что или ея, или его
не будетъ въ домѣ.
— Я ее не отпущу отъ себя, — холодно возразила Ново-
спльская, и Баумгартенъ, который не хотѣлъ безъ капи-
тала вернуться въ Сеіезіа, испугался и былъ потише. Но
вѣдь и его было очень жалко, и Катерина Ник’олаевна ста-
ралась утѣшить его, чѣмъ могла: приглашала его по цѣ-
лымъ часамъ аккомпанировать себѣ на скрипкѣ, вниматель-
но слушала отрывки изъ его романа: «Ь’аррагепсе іготре»,
поправляла ему этнографическія ошибки (напримѣръ, по
всей Россіи нѣтъ тепеігіег йи ѵіііа^е и потому мужики
на постояломъ дворѣ не могли спорить, кто лучше играетъ
на скрипкѣ, онъ или 1е тепеігіег <1и ѵі!1а§е)... кормила его
почти каждый день яичницей, подарила ему голландскаго
полотна на двадцать четыре рубашки. И онъ принималъ все
это съ благодарностью, съ радостью, казалось, забывалъ
на мигъ о Кеііу и говорилъ только-, что хорошо бы отда-
лить отъ нея Милькѣева аѵес зоп Эжель еі зоп ё§оіізте; я не
смѣю сказать «эгоизмъ»!
— Теперь, — говорилъ онъ: — у меня къ ней только
дружба, она упала въ моихъ глазахъ; я только жалѣю ее,
какъ одинокую и неопытную дѣвушку...
Но Катерина Николаевна не могла положиться на это;
въ октябрѣ и ноябрѣ онъ дѣлалъ предложеніе и полу-
чилъ отказъ; въ декабрѣ помирился на дружбѣ; въ февралѣ
уже опять начиналъ слабѣть и писалъ къ отцу 2ХГе11у; въ
— 437 —
мартѣ получилъ и отъ него отказъ за то, что онъ като-
ликъ; опять влюблялся до того, что рыдалъ и не спалъ
ночей. Положеніе его было тѣмъ болѣе трудно, что не-
льзя было заставить Ыеііу быть добрѣй къ нему, потому
что Баумгартенъ, при малѣйшей любезности съ ея сторо-
ны, начиналъ очень свободно обращаться съ ней: при
всѣхъ хлопалъ ее по плечу, а наединѣ бралъ ее за руку и
говорилъ, протягивая къ ней бороду: «аііопз-йопс — будемъ
счастливы!»
И вотъ... не успѣла Ыеііу уйти въ свою комнату, какъ
Баумгартенъ вошелъ въ кабинетъ, сѣлъ противъ Катери-
ны Николаевны и, краснѣя, досталъ изъ кармана испи-
санную бумагу.
Новосильская пришла въ отчаяніе.
— Это, вѣрно, новая глава изъ вашего романа? — спро-
сила она любезно.
— О, нѣтъ!—лукаво отвѣчалъ французъ: — это кой-что
новое. Я докажу вамъ, какъ вы ошибались, утверждая, что
она равнодушна къ Милькѣеву. Руководствуясь правилами
нашего Эготиста, который утверждаетъ, что цѣль оправды-
ваетъ средства, я рѣшился тайно списать произведеніе мо-
лодой и влюбленной души. Прочтите!
Катерина Николаевна съ безпокойствомъ и удивленіемъ
прочла:
«Шелъ путникъ по узкой горной тропинкѣ и увидалъ
розовое облако надъ синими лѣсами, которые покрывали
вершины. Онъ поднялся съ трудомъ къ прекрасному обла-
ку и увидалъ—одинъ туманъ. Онъ отдохнулъ на минуту
въ прохладѣ, любуясь сверху на пройденную дорогу.—
«Облака нѣтъ!..» грустно сказалъ онъ, спускаясь по дру-
гому склону. Но путникъ ошибался! Облако было тамъ;
онъ не узналъ его, когда .былъ близко и, отдалившись
опять, онъ обернулся и съ радостью увидалъ, что на по-
кинутомъ мѣстѣ стоитъ опять то же облако, розовое...
стоитъ тамъ же, надъ синими лѣсами, лишь немного и не
скоро мѣняя свой видъ!
«Не говори же мнѣ никогда, милый другъ мой, что
— 438 —
идеала нѣтъ! Онъ есть, но вблизи ты не умѣешь его
узнавать!..
«О, жизнь! жизнь! Все проходитъ, все мѣняется!.. Не-
давно вѣтка подъ моимъ окномъ висѣла зеленая и пол-
ная жизни, а теперь она покрыта снѣгомъ... Но жизнь въ
ней спитъ до весны. Осенью закрыли фонтанъ, но, онъ не
уснетъ навсегда. Придетъ "весна — опять мы всѣ пойдемъ
въ садъ и будемъ слушать его. И вѣтка, и фонтанъ — и
все будетъ то же, но я? Я буду ли все то же? И всѣ
ли мы пойдемъ вмѣстѣ въ садъ?
«Никогда Милькѣевъ не былъ такъ близокъ мнѣ, какъ
пять или шесть дней тому назадъ, и вмѣстѣ съ тЬмъ я
убѣдилась, какъ онъ далекъ отъ меня!.. Я спросила у него:
«зачѣмъ СЬіІй-НагоІсІ бѣжалъ отъ своей родины? Неужели
никто не былъ достоинъ его? Или онъ былъ недостоинъ
другихъ!»— «Нѣтъ, — сказалъ онъ: — ни то, ни другое.
Развѣ бѣгутъ только отъ дурного? На родинѣ СЬіИ-НагоІі’а
было такъ много добраго, почтеннаго, честнаго... Но ему
хотѣлось бури, борьбы и страстныхъ наслажденій! И обще-
ство не было такъ дурно, какъ иные думаютъ, стараясь
оправдать Байрона, и Байронъ не былъ извергомъ... Онъ
хотѣлъ новаго, новаго и новаго!..»
«Я сказала ему, чтобы онъ пріѣхалъ къ намъ, если судь-
ба занесетъ его въ нашу сторону, что домъ моей матери —
его домъ.
«Онъ покраснѣлъ и сказалъ: «Хорошо имѣть друзей!»
— Еіі Ьіеп? Что вы теперь скажете? — воскликнулъ
французъ, когда Новосильская прочла.— Это развѣ не
страсть? И развѣ вы не рискуете отвѣчать передъ Богомъ
и людьми за честь и счастье этой дѣвушки?
Во всякомъ случаѣ, — отвѣчала съ притворной стро-
гостью Катерина Николаевна:—я не нахожу похвальнымъ,
что вы позволили себѣ унести это съ ея стола и списать...
Я васъ не узнаю! Это можно извинить только вашимъ
увлеченіемъ...
— Мое увлеченіе! ОЬ, шаДаше! Мое увлеченіе! Мое увле-
ченіе наводитъ на всѣхъ скуку — я это вижѵ... Но это —
— 430
увлеченіе дружбы и состраданія... Честь и счастье этой
дѣвушки, которая пріѣхала сюда издалека, подобно мнѣ,
для меня дороже моего спокойствія. И ея страсть, которой
вы видите образчики, меня пугаетъ!
— Я не знаю, страсть ли это, — сказала Новосильская
въ раздумьѣ. — Конечно, она ничѣмъ почти не занята у
пасъ. Это пока еще только тоска по идеалу, котораго она
ищетъ. Она всегда какъ будто сонная и тихая, но воображе-
ніе у нея раздражено... Она любитъ уходить одна или съ
Машей въ лѣсъ... Съ восторгомъ говорить, что надъ тѣмъ
пустымъ оврагомъ за лѣсомъ всегда кричатъ вороны. Я
слушала разъ нечаянно сказки, которыя она разсказываетъ
дѣтямъ. Всегда пустые замки на горахъ, старушки у ка-
мина... Все это опасно... я не спорю. Но теперь уже нечего
бояться: Милькѣевъ рѣшился ухаживать за Любашей. Что
жъ, быть можетъ, она составитъ его счастье; онъ останется
здѣсь, и вы будете покойны...
— О, не вѣрьте;, не вѣрьте ему! — отвѣчалъ Баумгар-
тенъ:—Это—уловка... Любаша будетъ только щитомъ,
изъ-за котораго ему ловчѣе пускать стрѣлы въ Кеііу!
— Все-таки надо попробовать... Я теперь все придумы-
ваю, какъ бы получше устроить все это... Успокоить васъ,
отвлечь Милькѣева отъ Кеііу, ее развлечь, дѣтей повесе-
лить... Надо ѣхать съ визитами... Знакомиться... Чѣмъ
оправдаться... что до сихъ поръ десять лѣтъ не ѣздила,
и вдругъ...
— ОЬ! ци’І сеіа пе ііеппе!—воскликнулъ Баумгар-
тенъ:—сдайте мнѣ три-четыре дня, и я вамъ приготовлю
комедію въ трехъ дѣйствіяхъ; она будетъ примѣнена къ
актерамъ... Она уже давно у меня зрѣетъ... М-Пе Эмё не
можетъ, конечно, поддержать дѣльный разговоръ на фран-
цузскомъ языкѣ; но она произноситъ порядочно. Я ей при-
готовлю простую роль!..
И точно, дня черезъ три-четыре, французъ принесъ тет-
традь и прочелъ:
Еа іаіЫеаае де Іа іогсе
ои
Ьа'Гогсе де Іа іаіЫеззе.
— 440 —
Милькѣевъ былъ разбитъ вдребезги въ лицѣ блестя-
щаго и ничтожнаго парижанина; самъ аші-Іозерѣ выведенъ
былъ въ видѣ простого и честнаго земледѣльца. Особенно
одно мѣсто живо напоминало Милькѣева.
Фаншоннета (предметъ спора и ревности) спрашиваетъ
у парижанина: «Вы все говорите: поэзія', что такое поэзія?»
«Поэзія?—отвѣчаетъ парижанинъ:—это нѣчто невыра-
зимое; это — игра радуги... Это — божественная искра, ко-
торая уноситъ насъ вверхъ, уноситъ, увлекаетъ, плѣняетъ...
и, облекая все душистымъ туманомъ, заставляетъ забыть
печальную дѣйствительность!»
Читая это, аті-Воп^иагз, лукаво улыбался Новосиль-
ской, и Новосильская отъ души похвалила пьесу, которая,
въ самомъ дѣлѣ, вышла довольно жива и мѣстами забавна.
VIII.
Во всей окрестности не было тройки лучше лихачов-
ской; и на этой тройкѣ Александръ Николаевичъ везъ те-
перь, по морозу и сумеркамъ, Милькѣева къ Любашѣ.
Въѣзжая, проѣздомъ, въ деревню, гдѣ уже зажигались
вечерніе огни, Лихачовъ спросилъ своего спутника:
— Любишь ты эту картину?
— Люблю; но больно, что уже не чувствуется того, что
чувствовалось прежде. Понимаю больше, а чувствую слабѣе.
— Я не знаю, отчего это у тебя, а я, напротивъ, на-
хожу, что многое я сталъ чувствовать сильнѣе съ годами, —
отвѣчалъ Лихачовъ. -Попробуй-ка объяснить это мнѣ.
— Попробую. Не оттого ли, что съ утонченіемъ созна-
нія крѣпнетъ въ насъ и то, чтб отъ природы было слабо.
У тебя воображеніе не сильно, но съ годами и оно про-
снулось.
— Недурно! — сказалъ Лихачовъ: — а отчего ты мень-
ше чувствуешь теперь?
— Про меня скажи ты! — возразилъ Милькѣевъ.
Профершпилился прежде, — отвѣчалъ Лихачовъ.—Во-
ображеніе играло на эту тему, не спросясь у сознанія;
устало и требуетъ новаго.
— 441 —
— А гдѣ бы это новое достать — вотъ задача? — спро-
силъ Милькѣевъ.
— Любашу достань — Эмё, какъ говоритъ Анна Михаи-
ловна.
— Чтд это, повелительное наклоненіе или имя соб-
ственное?
— Никакъ это аті-Вопдиагз со мной ѣдетъ!— восклик-
нулъ Лихачовъ. — Къ чему эта грамматическая соль? Одна-
ко, Ѳедоръ, ты намѣренъ, кажется, въ родѣ обоза та-
щиться...
— На горку вздохнуть,—отвѣчалъ кучеръ.
— Чисто, что на горку! Ну-ка! тронь, какъ слѣдуетъ!
Развѣ ты не видишь, съ нами троицкій учитель ѣдетъ.
— Перестань браниться, — сказалъ Милькѣевъ, когда ло-
шади понеслись во весь опоръ. — Скоро пріѣдемъ, и я не
успѣю спросить у тебя кое-что. Скажи-ка, кого ты нахо-
дишь лучше: Ыеііу или Любашу?
— Праваго-то мошенника подзадорь, — сказалъ Лиха-
чо’въ кучеру.—Коренной весь въ мылѣ... Что ты, душа
моя, сказалъ?
— Которая тебѣ больше нравится, я спрашиваю: Ыеііу
или Любаша?
— Чѣмъ?
— Да всѣмъ.
— Всѣмъ? Всѣмъ—ни та, ни другая не нравятся осо-
бенно. По бульвару пройтись, мазурку протанцовать или въ
кавалькадѣ проѣхать — Любаша лучше, эффектнѣе; а для
домашняго обихода та —я думаю, посущественнѣе будетъ.
— Въ моральномъ или физическомъ смыслѣ?
— И въ моральномъ и физическомъ. Любашу пріятно
показать другимъ, а питаться той, я думаю, и здоровѣе и
вкуснѣе. Кстати .я тебѣ скажу, какой мнѣ прежде вздоръ
приходилъ въ голову; все казалось, что свѣжи могутъ быть
только русскія, а иностранки всѣ будто только притво-
ряются свѣжими... Вѣдь это страшный вздоръ, а я такъ
думалъ или даже скорѣе чувствовалъ- такъ... Но теперь,
если оставить въ сторонѣ всѣ общественныя условія и т. п.,
— 442 —
а взглянуть единственно съ точки зрѣнія Какого-нибудь
паши, такъ я бы не безъ удовольствія бросилъ платокъ
этой скромницѣ... Коса такая черная, длинная, и синіе гла-
за— очень недурна... И если бы потоньше носъ...
— Ну, нѣтъ, я съ этимъ несогласенъ... я бы бросилъ
платокъ Любашѣ... Впрочемъ, въ этомъ есть неодолимое
химическое сродство.. — отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Опять съ точки зрѣнія этого .химическаго сродства,—
продолжалъ Лихачовъ: — обѣ онѣ передъ Полиной никуда
не годятся; вотъ такъ женщина! ни сучка, ни задоринки
нигдѣ нѣтъ! Я думаю, Катерина Николаевна въ молодости
была гораздо хуже, грубѣе... Но горе-то въ томъ, что съ
Полиной ничего сдѣлать нельзя: она такъ осторожна, ко-
кетства сколько угодно, а дѣла ни на шагъ... Я пробо-
валъ еще на выборахъ съ нею заняться... Нѣтъ, шалишь!..
Лѣтомъ сама предложитъ итги въ лѣсъ, обрадуешься, — а
она вдругъ ребенка возьметъ или горничную кликнетъ...
Чтобы никто и думать не смѣлъ... Наконецъ, она сказала
мнѣ разъ, чтобы я не ждалъ ничего, что она меня бы всѣмъ
предпочла, если бы хотѣла выбирать, но хочетъ быть’вѣр-
ной своему верзилѣ!..
— Ты ужъ слишкомъ гонишься за мелкими и правиль-
ными чертами, — возразилъ Милькѣевъ: —а Рудневъ гово-
ритъ, что въ физіогноміи отъ идеала до пошлости одинъ
шагъ; есть психйчность при правильныхъ чертахъ—Апол-
лонъ и Венера; нѣтъ психичности — пустота и скука, Во-
робьевъ или твоя Полина. Жаль, что у Воробьева круг-
лый носъ, онъ бы. какъ разъ ей въ симметрію годился! Отто-
го-то ты, замѣть, и самъ о ней выражаешься такъ, какъ
не позволишь себѣ выразиться о Катеринѣ Николавнѣ или
Ыеііу — она ничтожна. Это наблюденіе Руднева очень вѣрно,
и я еще его поддѣлъ тотъ разъ на это, сказавъ ему, что
между соціалистическимъ идеаломъ, который онъ полусозна-
тельно любитъ, и правильно организованной пустотой даже
и шага нѣтъ!.. Рудневъ вѣдь ничего, какъ ты находишь?..
— Да, еслц вѣрить твоимъ словамъ; а у насъ съ нимъ
еще ничего особеннаго не клеится...
— 443 —
— Постарайтесь замѣнить другъ другу другъ другомъ,
когда я уѣду...
— А развѣ рѣшено, что ты уѣдешь?
— Рѣшено; или весной или лѣтомъ уѣду...
— А Эмё?— спросилъ Лихачовъ, выходя на чемоданов-
ское крыльцо.
— Пока еще не Эмё въ смыслѣ причастія, да и Богъ
дастъ не будетъ. Я вѣдь, ты самъ говоришь, профершпи-
лился прежде! Ну, да во всемъ этомъ есть непреложные
законы... Однако, почти весь домъ въ огняхъ. Что это такое?
— Старуха до сихъ поръ любитъ жить весело, — отвѣ-
чалъ Лихачовъ.
Они вошли въ неопрятную прихожую, гдѣ слуга въ ста-
ромъ нанковомъ сюртукѣ бодро сорвалъ съ нихъ шубы.
Хотя въ Чемодановѣ дамы уже носили сѣтки и крино-
лины, но отъ многаго еще вѣяло здѣсь духомъ старой по-
мѣщичьей жизни. Большія дряхлыя хоромы, построенныя
еще тогда, когда имѣніе не дѣлилось между наслѣдника-
ми перваго мужа Авдотьи Андреевны; запущенный садъ;
просторная баня въ саду, съ передбанниками и полками,
куда сама старуха, зимой и лѣтомъ, ходила почти каждую
субботу; качели на запущенномъ дворѣ; вокругъ ветхій
плетень и крапива; гдѣ попало кусты сирени и черемухи.
Громадная вершина передъ дворомъ (прежде тутъ былъ
отличный прудъ; но онъ ущелъ, и на поправку его у обѣ-
днѣвшей помѣщицы не было средствъ). На половинѣ дома
тесъ былъ ободранъ; на другой цѣлъ и желтаго цвѣта.
За домомъ, въ свѣтломъ саду, была видна мрачная еловая
аллея; она и зимой чернѣлась издали. — Горничныя, въ за-
трапезныхъ платьяхъ и печатныхъ платкахъ, шили или пря-
ли, распѣвая, по зимнимъ вечерамъ, въ просторной дѣ-
вичьей; конечно, прежде ихъ было больше десяти, а те-
перь всего три. Люди къ столу приходили безъ перчатокъ;
мальчики босикомъ вбѣгали въ гостиную; въ прихожей
на окнѣ валялись щетки съ ваксой; наверху, надъ лѣстни-
цей, навалены были груды перинъ и сундуковъ; сама ба-
рыня умывалась, сидя на кровати, и потомъ, не вставая
— 444 —
съ нея, пила кофе, и въ это время ей расчесывали голову
пальмовымъ гребнемъ. Случалось, что красивая Евгенія,
горничная самой барыни, выходила съ синимъ пятномъ на
щекѣ, потому что Авдотья Андреевна иногда «изволили
серьезно драться». Комнатъ въ домѣ было множество; сама
Авдотья Андреевна занимала три; пустая зала была часто
заперта; всѣ половицы въ ней пѣли и плясали; всѣ окна
были кривы; всѣ стѣны увѣшаны портретами: дѣти Авдотьи
Андреевны съ голубками, собачками и цвѣтами; первый
мужъ—худой и строгій; второй — молодой и женоподо-
бный; третій—полный и простодушный...
Во всемъ были видны остатки широкаго, покойнаго, ве-
селаго житья; всего было еще много: старой мебели красна-
го дерева, съ бронзовыми львами и грифами, посуды, бѣлья
столоваго; на зиму сушили груши, мочили яблоки, огромныя
бутыли съ наливкой стояли въ самой спальнѣ барыни, на
окнахъ; водицу шипучую дѣлали трехъ сортовъ: малино-
вую, яблочную и изъ черной смородины; невѣйку трехъ
сортовъ: изъ черной смородины, изъ клубники и малины;
пастилу изъ клюквы и яблокъ; розовый листъ и мяту обса-
харивали въ коробкахъ; варили брагу и медъ. Однѣхъ ко-
шекъ было шесть у старухи. Всѣ онѣ спали и мурлыкали
около ея кресла, на лежанкѣ; все были жирныя, пушистыя
кошки; Авдотья Андреевна сама занималась ими, наблю-
дала ихъ свойства и говсрила: «Ну, что Машка! Машка
дура! Глупая кошка. Вотъ Арапчикъ мой, такъ котъ! Всѣмъ
котамъ котъ. На плечо прлляжетъ какъ нѣжно-, лицо какое
доброе; по столу пройдегъ, ничего не зацѣпитъ!»
Взглянуть за сбѣжавши! прудъ были страшно: тамъ бы-
ли видны закопченныя избы, кривыя, съ растрепанными кры-
шами, съ волоковыми окошечками. Старуха только въ по-
слѣднія лѣтъ пять ослабѣла и присмирѣла. Своей рукой
умѣла она.ободрить лѣнивыхъ и наказывать непослушныхъ,
и не дворовыхъ только—крестьянъ на работахъ бивала
она, сходя нарочно для этого съ одноколки, и самые простые
сосѣди неодобрительно разсказывали, что когда въ 30-мъ
году была холера, она ^оясь заразы, загнала нѣсколькихъ
— 445 —
заболѣвшихъ крестьянъ въ баню, поставила имъ большой
.чайникъ съ мятой и заперла и заколотила всѣ окна и дверь.
Больные выпили всю мяту, вышибли окна и двери; двое изъ
пихъ кинулись къ пруду и пили изъ него до тѣхъ поръ,
пока смерть не застала ихъ на берегу. Разсказывали также,
что беременная горничная отъ ея побоевъ выкинула и
умерла. Но все это было давно, и что полегче худое случа-
лось теперь—случалось не каждый день и забывалось ско-
ро. Люди были бодры и не грустны, сосѣди и родные изда-
лека собирались иногда толпою, шумѣли, ѣли, опять уѣзжа-
ли, и находила на домъ скучная и тихая полоса.
Лихачовъ и Милькѣевъ попали въ бойкій день.
Всѣ были тутъ: Сарданапалъ съ сестрой; Полина; князь
Самбикинъ и мать его княгиня; Богоявленскій, Сережа;
мужъ Полины щеголемъ, какъ всегда, ходилъ по комнатѣ1
съ Максимомъ Петровичемъ, который и не думалъ мѣнять
на сюртукъ свой голубой халатъ, сшитый изъ прошлогод-
няго платья дочери. Сама Авдотья Андреевна царила въ
своемъ креслѣ, и Анна Михайловна тряслась отъ смѣха
около нея. Только Любаши не было видно. Всѣ о чемъ-то
спорили, когда молодые люди вошли... Лихачовъ предста-
вилъ Милькѣева старухѣ, и когда первые крики и привѣты,
которыми Сарданапалъ, Сережа, Платонъ Михайловичъ и
Полина оглушили Лихачева, поутихли, — Максимъ Петро-
вичъ продолжалъ прерванный пріѣздомъ гостей разговоръ:
— Какъ хотите, матушка! — говорилъ онъ грустно и жа-
лобно, почесывая себѣ затылокъ: — а князь взялъ съ Ѳомы
два рубля... и рои улетѣли...
— Къ чему ты это поминаешь, Максимъ, удивляюсь я...
Уши вянутъ твою ахинею слушать!—съ досадой сказала
старуха и поспѣшно обратилась къ Лихачову:
— Давно мы васъ, Александръ Николаичъ, не видали...
Такъ добрые сосѣди не дѣлаютъ... Новосильская васъ от-
била вовсе... Это не по-сосѣдски, милый мой!
Лихачовъ не успѣлъ и слова сказать въ свое оправданіе,
какъ княгиня Самбикина воскликнула, нетерпѣливо вста-
вая съ дивана и поправляя складки своего шелковаго платья:
— 446 —
— Не у всѣхъ, дружокъ Авдотья Андреевна, столько
магнита, какъ у графини! Александръ Николаичъ, можетъ
быть, бальзаковскихъ женщинъ любитъ... У этого фран-
цузскаго писателя (пояснила княгиня для своей старой прія-
тельницы, которая никогда романовъ не читала) всѣ ге-
роини сорокалѣтнія...
— Я очень радъ и даже тронутъ, что мое отсутствіе за-
мѣтно,—съ сухой любезностью отвѣчалъ Лихачовъ.
Сарданапалъ, съ чубукомъ въ рукѣ, сталъ передъ нимъ
и, любуясь на него, сказалъ:
— Найдетъ, найдетъ, чтд сказать... Найдетъ, что сказать!
Максимъ Петровичъ опять вмѣшался и все съ тѣмъ же
печальнымъ видомъ:
— Да отчего жъ къ графинѣ и не ѣздить гостю. Она—
женщина отличная, столъ у нея, говорятъ, хорошій, вѣжли-
во все... Настоящая графиня. Оно, точно, графство это —
заведеніе у насъ не такъ-то старинное, со временъ Питера
нашего, не далѣе. А все-таки...
— Ну, опять сталъ титулы считать, — перебила Авдотья
Андреевна. — Не знаете ли вы еще какихъ слуховъ о пре-
словутой волѣ, милый Александръ Николаичъ? Вашъ братъ
ближе насъ ко всѣмъ этимъ слухамъ.
— Не слыхалъ ничего новаго, — отвѣчалъ Лихачовъ: —
приходилъ ко мнѣ старикъ одинъ на-дняхъ и спрашивалъ,
правда ли, что съ господъ будетъ рекрутчина, какъ съ нихъ;
я, чтобъ отвязаться отъ него, сказалъ ему, что это невоз-
можно, потому что кость моя бѣлая, такъ меня и не мо-
гутъ въ солдаты отдать. Онъ задумался и ушелъ.
Всѣ захохотали, даже Максимъ Петровичъ развесе-
лился.
Милькѣева все это время занимала Анна Михайловна на
французскомъ языкѣ.
— Ьа сотіеззе живетъ такъ уединенно; и непонятно, по-
чему она чуждается сосѣдства; конечно, она больна, но
однако...
Княгиня Самбикина услыхала и тоже вмѣшалась.
— Именно, сЬёге атіе, однако! Странная болѣзнь, ко-
— 447 —
торая позволяетъ сорокалѣтней бабѣ по сто верстъ скакать
на лошади во весь опоръ, такъ что никто поспѣть за
ней не можетъ, и дѣти себѣ шеи ломаютъ... Какая примѣрная
мать!.. Можетъ быть, она съ неба звѣзды хватаетъ, но
такой жизни и такихъ странныхъ правилъ не понимаю...
Аіехапйге, подайнка мнѣ папироску! Я, вотъ видите, и сама
курю,—продолжала княгиня, обращаясь къ Милькѣеву: —
а все-таки не стану за обѣдомъ между каждымъ блюдомъ
курить и на тарелку передъ собой пепелъ бросать... Не
видывала я этого въ порядочномъ обществѣ! Я, какъ вы
знаете, туда не ѣзжу, но вотъ это мнѣ сынъ разсказывалъ...
А я ее терпѣть не могу, вашу графиню, тіііез рагйопз...
Можете передать ей это...
— Съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ Милькѣевъ.
Молодой князь весь вспыхнулъ, подавая матери папи-
роску, которую та гордо закурила; изъ другихъ кто усмѣх-
нулся, кто, какъ Сарданапалъ, Максимъ Петровичъ и Бо-
гоявленскій, изъ угла засмѣялись громко.
Милькѣевъ насмѣшилъ ихъ нечаянно; онъ почти ничего
не слыхалъ; для него было непонятно, что онъ не видитъ
Любаши и желаніе поскорѣе «увѣнчать жизнь» выводило
его изъ себя.
Онъ наконецъ спросилъ у Анны Михайловны:
— А гдѣ же ваша племянница? ея нѣтъ дома?
— Любаша! Ахъ! с’езі ѵгаі!.. Любаша... И чай уже пора
давать! Чай пора... Она это все съ докторомъ...
— Съ какимъ докторомъ? Рудневъ развѣ здѣсь? — съ
удивленіемъ спросилъ Милькѣевъ.
— Хи-хи-хи!—отвѣчала Анна Михайловна, поспѣшно
вставая:—да! она пошла съ нимъ...
Максимъ Петровичъ остановился въ эту минуту передъ
ними и сказалъ сестрѣ:
— Дай же кончить; она пошла говорить ему о своихъ
головныхъ боляхъ, да и засидѣлась вѣрно... Не тревожься,
я сейчасъ самъ за ней схожу...
— Люба, — закричалъ старикъ, входя въ сосѣднюю ко-
мнату... Тетка по тебѣ вся изныла. Да и гости тебя спра-
— 448 —
шиваютъ— троицкій менторъ и Саша Лихачовъ* Развѣ не
слыхала, что пріѣхали...
Любаша вышла изъ дверей, а за ней и полумертвый отъ
стыда Рудневъ.
Ни Дарусъ, ни Галль, ни Лафатеръ, ни совмѣстившій
ихъ всѣхъ въ себѣ самъ Рудневъ не объяснили бы ему,
что значила привѣтливая улыбка друга, который протяги-
валъ ему какъ будто радостно руку... «Насмѣшка? Нѣтъ,
не насмѣшка! Зачѣмъ насмѣшка, когда онъ самъ все хло-
почетъ, чтобы Рудневъ жилъ? Скорѣй радостное удивленіе,
что онъ рѣшился наслаждаться. Однако — вѣдь онъ самъ
сюда же намѣренъ направить свои стрѣлы... Да, наконецъ,
у нея голова вѣдь болитъ; чѣмъ же онъ виноватъ...»
Все это взволновало доктора гораздо больше, чѣмъ от-
кровенно плутовской вопросъ Лихачева:
— А, и вы тутъ? Кажется, науку прилагаете къ живымъ
организмамъ? Это — славная вещь!
Однако, все обошлось; всѣ на минуту не разъ вспыхи-
вавшія страсти пріутихли, прежде всего благодаря несомнѣн-
ному такту старой хозяйки, которой безпрестанно прихо-»
далось слѣдить и за Максимомъ Петровичемъ, и за княги-
ней, всегда готовыми сразиться, и за Сережей и Богоявлен-
скимъ, которые очень рѣдко такъ удалялись въ уголъ, какъ
сегодня, и за Сарданапаломъ, который того и гляди броситъ
комъ грязи во всѣхъ или заговорить нарочно по-француз-
ски и вмѣсто «топ сіеѵоіг» скажетъ «топ Ьезоіп». А ста-
руха, хоть сама кромѣ русскаго ни на какомъ языкѣ не
говорила, однако понимала, чтд изъ этой замѣны можетъ
выйти.
Любаша разливала въ столовой чай. Почти всѣ моло-
дые люди сѣли вокругъ стола: Лихачовъ, Богоявленскій,
Милькѣевъ, Сарданапалъ, Сережа и Рудневъ. Только По-
лина осталась съ старшими, да скромный братъ ея, кото-
рому мать указала на Кресло около себя и сказала:
Сядь здѣсь, Аіехапйге; ты знаешь, мнѣ и чай вкуснѣе,
когда ты около меня!
Аіехапйге поцѣловалъ руку матери и вяло сталъ трлко-
— 449 —
ватъ объ устройствѣ вольнонаемнаго труда съ Платономъ
Михайловичемъ, который, какъ дѣльный и богатый агро-
номъ, уже заранѣе дѣлалъ очень удачную пробу.
Сестра Сарданапала, стройная брюнетка, лѣтъ двадца-
ти четырехъ, съ калмыцкими глазами и ужъ слишкомъ за-
лихватскими манерами, подошла къ Сережѣ и, почти вы-
рывая изъ-подъ него стулъ, сказала:
— Пошелъ вонъ! я хочу около Алексѣя Семеныча
сѣсть... Вы позволяете, Алексѣй Семенычъ?
— Позволяю, Варвара Ильинишна, — отвѣчалъ Бого-
явленскій.—Только будетъ ли изъ этого сосѣдства прокъ?
Варвара Ильинишна хотѣла было оттолкнуть стулъ, но
вдругъ перемѣнила намѣреніе и сѣла.
— Не плюй въ колодезь, — сказала она.
— Терпѣть я не могу, какъ вы изволите эти пословицы
говорить, — сказалъ Богоявленскій:—куда какъ нейдетъ!
— Какъ къ коровѣ сѣдло? — спросила калмычка. — Лю-
ба! Послабѣе чай. Я и безъ того ночей не сплю, все объ
Алексѣѣ Семенычѣ думаю...
— А вы развѣ умѣете думать хоть о чемъ - нибудь? —
возразилъ съ усмѣшкой Алексѣй Семенычъ.— Ужъ не про
васъ слово думать-то выдумано, мнѣ сдается...
— Молодецъ!—закричалъ Сарданапалъ:—валяй ее! Але-
ксѣй Семенычъ! Я тебя полюбилъ съ тѣхъ поръ, какъ ты
мнѣ Бѣлинскаго далъ читать. Я сплю съ тѣхъ поръ; а то
была безсонница, да еще контуженная нога подъ Карсомъ
разболится ночью... Страхъ!,
— Подъ колѣнкой, я слыхалъ, что болитъ нога, — че-
резъ столъ закричалъ Сережа: — а подъ Карсомъ не знаю...
Гдѣ у тебя Карсъ?..
Въ отвѣтъ на это Сарданапалъ схватилъ изъ корзинки
булку и съ крикомъ: «же ву тюэре», бросилъ ее въ Сережу.
Сережа схватилъ другую.
Крикъ, хохотъ...
— Хлѣбомъ, хлѣбомъ, Сережа, грѣхъ, — кричитъ Лю-
баша.
— Грѣхъ, грѣхъ,—подтверждаетъ Богоявленскій.
Леонтьевъ, т. I, 29
— 450 —
-Кес-ке-се! Кес-ке-се, 8ег§е? —вбѣгая шепчетъ Анна
Михайловна.
— Э! финисе, машеръ, ожурдюи се комса! А-ле-ву-занъ,
старушка,—кричалъ ей во все горло Сарданапалъ.
— Тужуръ де-бетизъ! Тужуръ...
— А я думалъ абажуръ!—отвратительно остритъ Сережа.
Милькѣевъ, Лихачовъ и Рудневъ повидимому смѣялись
всему этому, но каждому изъ нихъ сильно хотѣлось, знать,
о чемъ думаютъ двое другихъ въ эту минуту. Милькѣевъ
думалъ:
«Ужъ не влюбится ли Рудневъ въ Любашу? Надо бы
выспросить у него его намѣреніе. Она удивительно мила!'
И какъ этотъ чудакъ Лихачовъ на нее, живя тутъ съ дѣт-
ства, не обратилъ вниманія!»
Лихачовъ думалъ:
«А вѣдь и вправду Любашу пріятно было бы имѣть
женой на короткое время... Какъ даже сутуловатость ея
небольшая къ ней.идетъ... Но, однако, Богъ съ ней... Всѣ
эти офиціальныя узы—ужасная скука!.. Пусть эти оба
молодые философа съ ней упражняются... Который-то
возьметъ верхъ... И вдругъ Милькѣевъ скиксуетъ, а
тотъ скромнецъ успѣетъ! Это для курьеза было бы
недурно!»
Рудневъ думалъ совсѣмъ иначе, и его улыбка была на-
тянута при взглядѣ на пошлости Сарданапала и Сережи
и перебранку Варвары Ильинишны и атеиста:
«Ее тѣшитъ все это», думалъ онъ. «Невзыскательный
вкусъ! Какая привычка къ грубой пищѣ! Можетъ ли ей
понравиться человѣкъ мысли? Если бы ей понравился Миль-
кѣевъ, такъ это, конечно, будетъ не за игру его ума, не
за благородство, которое дышитъ въ его лицѣ и поступкахъ,
вопреки его злымъ теоріямъ, а развѣ за ростъ, дородство
и кудри. Впрочемъ, и то сказать, едва ли она чувственна...
На нашемъ сѣверѣ, сколько я знаю, женщины чувственны
тѣ, которыя лѣнивы въ движеніяхъ и толстогубы, а она не
вертлява, но и не лѣнива въ движеніяхъ и ужъ слишкомъ
всегда спокойна и румяна...»
— 451 —
г— Налить вамъ еще чаю, Алексѣй Семенычъ? — спро-
сила Любаша.
— Наливайте, наливайте, — отвѣчалъ Богоявленскій: —
русскимъ барышнямъ одинъ рессурсъ— хозяйство... Ихъ
идеалъ долженъ быть кухня и кладовая.
— Это вы чтб еще вздумали врать? Нынче ужъ это оста-
вляютъ,—говорила Варвара Ильинишна, съ боку взглядывая
на него.
— Положимъ, что не только нынче, а вообще теперича
это оставляютъ... Да резону нѣтъ! Умъ какъ-то имъ не
къ лицу... Все невпопадъ выходитъ. .А сантименты разные
еще хуже. Куда ужъ намъ... съ деревянными... знаете чѣмъ...
Сказать только не смѣю.
— У васъ, можетъ быть, деревянное) рыло, а не у дѣ-
вицъ,— возразила Варвара Ильинишна.
— Такъ-съ, такъ-съ, — говорить Богоявленскій:— видно,
въ самую сердцевину попалъ, что бранитесь...
Рудневъ ждалъ съ нетерпѣніемъ, чтобы Милькѣевъ рас-
правилъ свои кудри и, подавшись впередъ, бросилъ бы че-
резъ столъ доброе словцо одностороннему жолчѳвику, но
Милькѣевъ, не обращая никакого вниманія на пикировку.
Варвары Ильинишны съ Богоявленскимъ, не сводилъ почти
глазъ съ молодой хозяйки.
Тотчасъ послѣ чая всѣ попросили Любашу аккомпани-
ровать Варварѣ Ильинишнѣ, которая отлично пропѣла, вмѣ-
стѣ' съ братомъ, нѣсколько цыганскихъ пѣсенъ. Послѣ это-
го Любаша продолжала безъ приглашеній играть соло, очень
недурно и не безъ души; всѣ, полувнимая, разошлись по
угламъ и разговаривали: Богоявленскій съ Лихачовымъ, Се-
режа съ Сарданапаломъ, Рудневъ съ Варварой Ильинишной,
или, лучше сказать, она съ нимъ, а Милькѣевъ остался у
фортепіано.
— Хорошій предлогъ эти фортепьяны для того, кто хо-
четъ свободно говорить,—попробовалъ онъ нарочно по-
смѣлѣе и разсчитывая, чтд изъ этого выйдетъ.
— Развѣ у насъ есть съ вами секреты? — спросила Лю-
баша, продолжая играть.
29*
— 452 —
— Я знаю, что нѣтъ и не будетъ, — вывернулся Миль-
кѣевъ: — но подъ музыку легко играетъ воображеніе.
— Зачѣмъ?
— Какъ зачѣмъ? Вотъ странный вопросъ! Чтобы играло...
— Такъ это все, значитъ, неправда?
— То-есть, что неправда?
— То, чтд вы говорите.
— Я еще, кажется, ничего не сказалъ такого, чтобы сто-
ило отвѣчать мнѣ загадками, — сказалъ Милькѣевъ.
— Я неразвита вѣдь, всѣ говорятъ—не умѣю, можетъ
быть, какъ надо говорить. Василій Владимірычъ Рудневъ
совѣтуетъ мнѣ у васъ поучиться всему...
— Если вы будете все кружиться такъ, какъ сейчасъ,
такъ какое же я могу имѣть на васъ вліяніе. Рудневъ
хвалилъ вашу откровенность, но я вижу, что онъ ошибся..;
— А если нѣтъ, если я съ нимъ откровенна?., тогда
что?
Тогда что? Ну, мнѣ это очень обидно---болыпе ничего.
— Совсѣмъ не слѣдуетъ обижаться. Руднева я давно уже
знаю; папа его любитъ; онъ его лечилъ; мы вмѣстѣ съ
нимъ за папѣ ходили... А вы мнѣ совсѣмъ чужой. Зачѣмъ
я вдругъ стану съ вами откровенна? Варя, а Варя, душка^
спой-ка еще разъ: «Того мнѣ жаль, люблю другого!» Знаешь!
Не ломайся, спой, голубчикъ мой...
— Не ломаюсь, не ломаюсь! — отвѣчала Варвара Ильини-
шна, подошла й запѣла.
Всѣ умолкли, и всѣ стали слушать, кромѣ раздосадо-
ваннаго Милькѣева, который думалъ:
«Однако, она—Кокетка, и бѣдовая! Никакъ это меня она
хочетъ въ жалкіе произвести! Надо подумать, съ которой
стороны ее взять».
Варвара Ильинишна пѣла сильнымъ коніральто, а вы-
раженія страстнаго придавала даже слишкомъ много, по
мнѣнію иныхъ, но двое изъ присутствующихъ слушали ее
пѣсню съ особымъ вниманіемъ: Лихачовъ пригорюнился^
не замѣчая самъ того, на сосѣдній столъ и подтягивалъ
вполголоса, не глядя ни на пѣвицу,- ни на- другихъ; а Бого-
— 453 —
явленскій сложилъ руки на колѣняхъ и качался на стулѣ;,
опустивъ глаза въ землю.
Когда она допѣла и, вставши съ разгорѣвшимися ще-
ками, оглянула всѣхъ, сверкающими и черными какъ угольки
глазами, всѣ захлопали въ ладоши и благодарили ее, а Ли-
хачовъ очнулся и, издали указывая ей на стулъ около себя,
сказалъ:
— Варвара Ильинищна! присядьте.
Она сѣла около него, и они пожали другъ другу руки.
—. Давно мы не видались, — начала она тихо, пользуясь
тѣмъ, что всѣ остальные опять зашумѣли и заспорили: — что
лучше—танцовать до ужина или въ разныя игры сыграть?
— Сама виновата! — отвѣчалъ. Лихачовъ.
— Я? опять я! Господи!
— Ты, разумѣется! Я говорилъ тебѣ, что я буду жалѣть
о прошломъ—ты не хотѣла, чтобы я раскаивался; а те-
• перь вышли всѣ тѣ несносныя дрязги, 'которыхъ я такъ избѣ-
галъ, всѣ эти слезы, ревность, словомъ — скука.
— Знаю, знаю, что это все отвратительно! Но я уже
• болѣе не буду... Все пусть по-старому будетъ... Я много, а
•ты — хоть каплю.
— Бери, что даютъ, — отвѣчалъ Лихачовъ:—я, кажется,
и сначала не притворялся и послѣ ничего не обѣщалъ!..
.'Жалобы и раскаянье—пренесносныя вещи!
— Еще какія несносныя! Я это понимаю: стоитъ только
на Алексѣя Семеныча посмотрѣть.
— Такъ мы съ нимъ рѣшительно соперники! Это инте-
ресно!
,-т- Нѣтъ, ты не говори никому объ немъ— Мнѣ сдается
это такъ; а чортъ его знаетъ, можетъ быть,, онъ и не ду-
маетъ... Только ты не говори Милькѣіеву своему, ужъ сдѣ-
лай одолженіе... Алексѣя Семеныча и то здѣсь всѣ не лю-
бятъ... Зачѣмъ же я буду еще терзать его... Вѣдь это ужъ
свинство будетъ.
— 'т- Свинство, свинство,—отвѣчалъ Лихачовъ:—впрочемъ,
.Милькѣевъ такъ добродушенъ, что если ему и сказать, онъ
этимъ никогда противъ человѣка не. воспользуется... Мнѣ
— 454 --
даже самому, если это правда, онъ будетъ больше нра-
виться: все-таки человѣкъ, значитъ, а не сухарь школьный.
Пойдешь ты за него, если онъ посватается?
Выразительные глаза Варвары Ильинишны вдругъ стали
сухи и горды; она быстро встала и отошла прочь, говоря:
— Давайте, ребята, въ жмурки играть!
А Лихачовъ всталъ за нею и подумавъ про себя: «это
ужъ лишнее! Вовсе нейдетъ!» сказалъ громко:
— Нѣть, лучше въ рубликъ! сидя.
Всѣ сѣли и играли въ рубликъ, всѣ шумѣли, иные смѣ-
ялись, иные только улыбались; Сарданапалъ кричалъ и хо-
хоталъ такъ, что Анна Михайловна опять выбѣжала въ
испугѣ, а князь Самбикинъ и Полина увлеклись и вмѣша-
лись въ игру... Играли и шумѣли до ужина, пока Сардана-
палъ не закричалъ:
— Баста! Супё! Супё! Анкоръ нельзя!
Но если бы кто могъ во всей этой свалкѣ жмурокъ, че-
тырехъ угловъ, всего туалета и жгутовъ, при звонѣ коло-
кольчика, съ которымъ бѣгали по просторнымъ и темнымъ
покоямъ, — если бы кто могъ, я говорю, хоть на мигъ про-
нестись по всѣмъ этимъ молодымъ и разнообразнымъ серд-
цамъ, на мигъ, на одинъ мигъ разоблачить ихъ—сколько
бы смятенья и мучительныхъ мыслей увидалъ бы онъ; услы-
халъ бы мимолетныя сомнѣнія, внезапные вопросы безъ
ясныхъ отвѣтовъ, узналъ бы отважныя надежды и горь-
кія жалобы на судьбу.
— Довольно! Ужинъ конченъ, и всѣ ѣдутъ!
Всѣ другъ за другомъ садятся въ сани и мчатся во
мракъ отъ крыльца, а въ ободранномъ домѣ одинъ за дру-
гимъ гаснуть всѣ огни.
Одинъ шагъ — и всѣ перемѣнили настроеніе.
— Растаялъ нашъ сахаръ-медовияъ у Протопоповыхъ!—
весело разсказывалъ предводитель младшему брату. Собра-
лась черезъ силу: и спина, и голова, и шея—все болитъ;
— 455 —
а денегъ вышелъ ясный. Во-первыхъ, сама Протопопова кра-
сива; а мы отъ всякой эстетики не прочь. Поцѣловались:
«я, говоритъ, люблю хорошенькихъ женщинъ». Потомъ Ко-
лю смотрѣть, а Коля не конфузится чужихъ; я, объявляетъ—
«ай-ай». Сѣли мы въ сани. «Пріятно, говоритъ, видѣть мо-
лодую мать! Все у нихъ свѣжо и ново!» Я ей, конечно,
тѵтъ отпѣлъ за непостоянство и слабость.
— Отыскивать во всемъ хорошую сторону —это ея
страсть, — замѣтилъ Младшій Лихачовъ.—А въ Чемода-
новѣ какъ?
— Ну, тутъ мрачнѣе показалось. Однако, Максимъ-боро-
дачъ сюртукъ надѣлъ; старуха глазкомъ мигала; Анна Ми-
хайловна какъ духъ кругомъ отъ радости носилась. Люба
тоже рада! Тріумфъ, а не визиты! Наша царица была лю-
безна, и бабушка согласилась отпускать Лю башу, хоть съ
Полиной, хоть съ Сережей на репетиціи, если теткѣ будетъ
трудно. Для театра обѣщала и сама подняться.
— А Богоявленскаго звали въ Троицкое?
— Милькѣевъ хлопоталъ. Да нѣтъ! Твердость разыгра-
лась у Катерины Николаевны. Ни за что! Милькѣевъ под-
стрекать пробовалъ: «яду, критики боитесь!» —«Пускай,
боюсь: и вы боитесь, чтобы вамъ клопъ на малину не по-
палъ. Его же оружіемъ бьетъ: «вы сами, говоритъ, не ве-
лите быть всегда гуманной!»
— Чтд жъ Милькѣевъ?
— Утѣшалъ Богоявленскаго; сидѣлъ съ нимъ больще,
чѣмъ съ Любашей. А онъ, кажется, намѣренъ за ней уви-
ваться? і : '
— На здоровье!—сказалъ младшій Лихачовъ, потомъ
прибавилъ:
— Сарданапалъ не былъ?
Братъ искоса взглянулъ на него и отвѣчалъ, угрюмо:
— Не былъ; а Варя была. И ее звали, смотрѣть, ко-
нечно, пьесу, а не играть.
— Еще бы! — сказалъ Александръ Лихачовъ:—Еще
Любаша сыграетъ туда-сюда по-французски, а у .этой всегда
вмѣсто французскаго И будетъ русскій нашъ!..
— 456 —
Владиміръ Алексѣевичъ тоже шепталъ въ Деревягинѣ
племяннику о новомъ оживленіи Троицкаго.
— Мановеніе! мановеніе руки!— говорилъ онъ: — одно
мановеніе руки!
Явилось, наконецъ, въ Троицкомъ и то, чего въ немъ
недоставало, по мнѣнію Милькѣева: начались праздничныя
ожиданія, пріѣзды нарядныхъ женщинъ; репетиціи внизу;
прогулки въ лѣсъ; по вечерамъ танцовали подъ форте-
піано Новосильской, скрипку еврея-винокура и кларнетъ
дворецкаго; танцовали запросто, весело, искренно, много;
танцовали и радовались, что послѣзавтра будутъ опять тан-
цевать. Дѣти были внѣ себя; горничныя и слуги по три
часа не отходили отъ дверей залы, а мальчишки и дѣвочки
съ деревни по глубокому снѣгу влѣзали на террасу и ви-
сѣли на окнахъ. Баумгартенъ совсѣмъ успокоился; бѣгалъ
изъ угла въ уголъ въ блузѣ, вымаранной красками, попра-
влялъ нѣкоторыя мѣста въ комедіи; помирился даже съ
характеромъ Ѳеди за то, что Ѳедя не безъ души и очень
складно пѣлъ куплетъ въ его комедіи:
Кёѵе, рагіит ои Тгаіз тигтаге,
Реій оізеаи диі сіопс ез-іи?
И вообще, наслаждаясь игрой дѣтей, которыя должны
были представлять цыганятъ, сталъ добросовѣтстно сомнѣ-
ваться, не слишкомъ ли поспѣшно онъ счелъ русскихъ на-
родомъ неспособнымъ и пустымъ? Сообщилъ объ этомъ
сомнѣніи Кеііу, а ЭДеІІу совсѣмъ уже осчастливила его, ска-
завши зря и безъ всякаго отвращенія къ русскимъ, что
они «все и ничего!»
— Однако, они переимчивы!—заступился онъ на ра-
достяхъ.
Милькѣевъ уже не ходилъ задумавшись по цѣлымъ ча-
самъ по залѣ; не сидѣлъ запершись у себя, не пропадалъ
по трое сутокъ у Лихачевыхъ; въ свободное отъ уроковъ
время онъ не бралъ книги въ руки; безъ Любаши помогалъ
Баумгартену писать декораціи, а при Любашѣ былъ съ ней
— 457 —
и развивалъ ее. Любаша замѣтнѣе удалялась отъ него, ко-
гда Рудневъ былъ тутъ; но безъ Руднева... держала себя
немного свободнѣе, какъ думали всѣ со стороны. И съ тѣмъ
и съ другимъ она была уже на пріятельской ногѣ; сама
звала танцовать Милькѣева, посылала не разъ въ Дере-
вягино сказать Рудневу, что пора въ Троицкое, что ей
безъ него скучно.
Простодушіе Любаши замѣняло ей хитрость, и никто
не могъ понять, кого изъ нихъ она предпочитаетъ. Весе-
лится ли она только съ обоими, или любитъ одного изъ
нихъ. Особенно съ тѣхъ поръ, какъ князь Самбикинъ
уѣхалъ въ Москву по дѣламъ матери на цѣлый мѣсяцъ,
она стала еще развязнѣе.
— Что, отецъ мой, какъ дѣла? — спрашивалъ въ нача-
лѣ Рудневъ у Милькѣева:—интересно -мнѣ будетъ видѣть,
какъ вы отобьете ее у кирасира. Хоть и смирный онъ, и
уѣхалъ, а все кирасиръ, и брюнетъ, и богатъ, и другъ дѣт-
ства... Эхъ! кабы наша-то взяла...
— Я надѣюсь, что у нея есть вкусъ! —отвѣчалъ Миль-
кѣевъ, который никогда еще не былъ такъ веселъ.
Черезъ три недѣли Рудневъ спросилъ у Любаши:
— Какъ вы теперь находите Милькѣева?
— Теперь я всегда вамъ буду вѣрить. Какой онъ слав-
ный, умный какой. А какъ онъ вчера хорошо въ классѣ
дѣтямъ разсказывалъ про римлянъ и христіанскихъ’ муче-
никовъ... Я все поняла!
— Да! онъ краснорѣчивъ, — прошепталъ Рудневъ и за-
думался.
Вернувшись на ночь въ свою пристройку, онъ не могъ
спать: ходилъ, ложился, садился Къ столу и, наконецъ, рѣ-
шился написать Любашѣ письмо:
«Я самъ не знаю, когда это случилось со мной, только
я теперь безъ васъ минуты считаю. Все, чтд прежде мнѣ
казалось словами и фразами у другихъ, все это теперь
стало для меня понятно. Повѣрьте — надеждъ у меня нѣтъ!
Кого бы вы ни выбрали — Самбикина или Милькѣева, я
все-таки буду въ сторонѣ! Надеждъ у меня нѣтъ; а иногда
— 458 —
я думаю — можетъ быть! Прежде я могъ судить васъ, а
теперь только любуюсь} прежде я все думалъ, что не по-
люблю, если женщина сама не откроется мнѣ, а теперь
иной разъ я понимаю тѣхъ пожилыхъ людей, которые,
вопреки отказамъ, добиваются руки холодныхъ къ нимъ
дѣвицъ, покупаютъ ихъ деньгами, вниманіями, просьбами,
надѣются на привычку и усталость. Часто думаю я: жениться
бы на васъ во что бы то ни стало, годъ пожить съ вами, а
тамъ — пусть будетъ что будетъ! Какъ мнѣ трудно стало
въ больницу отъ васъ уходитъ, —я вамъ выразить не могу}
на книги смотрѣть некогда; все объ васъ думаю. Когда
это сдѣлалось со мной, —не знаю! и прежде вы мнѣ нра-
вились, а все-таки были какъ чужія. Не тогда ли это слу-
чилось, когда вы вдругъ вышли изъ зимняго саду въ залу
въ бѣломъ шелковомъ платьѣ съ голубыми полосками и
косу одной рукой поправляли, а другую дали мнѣ поцѣло-
вать? Или тогда, когда я рѣшился протанцовать съ вами
вальсъ по вашей просьбѣ и спросилъ у васъ, гдѣ васъ
посадить, а вы сказали: «около вашего дяди!» Я подумалъ:
неужели она уже и дядю моего любитъ и жалѣетъ, какъ я
жалѣю часто то Максима Петровича, то Анну Михайловну,
то вашу злую бабушку, оттого что они ваши! Или тогда,
когда вы похвалили мою руку и спросили, мою ли я ее
послѣ операцій, — я ужъ не знаю. Только я бѣгать за вами
готовъ, у ногъ вашихъ лежать сталъ бы сейчасъ; само-
любія у меня уже нѣть... Я не знаю, гдѣ оно и не хочу
знать!
«Какъ я Чемоданово ваше полюбилъ,—я вамъ выра-
зить не могу! Знаете ли вы, что иногда оно мнѣ кажется
лучше, чѣмъ Троицкое; больше на русское похоже: домъ
старый, окна ближе къ землѣ; вся душа изныла объ этомъ!
а калитка! Боже мой! Калиточка забытая въ полѣ... Вся-
кую травку я знаю тамъ теперь! Если бы я могъ вамъ объ-
яснить, что я чувствовалъ, когда сиживалъ съ вами долго
въ угловой комнатѣ у окна, передъ которымъ стоитъ елка!
И вы вѣдь любите эту елку и это окно... Вы сами ска-
зали разъ съ такимъ чувствомъ: «вотъ наша елка!» О ба-
— 459 —
буткѣ вашей я сколько разъ говорилъ себѣ: «всѣ-то те-
перь на нее нападаютъ, всѣ бранятъ ее: и Богоявленскій, и
Милькѣевъ, и Лихачевы, и люди—а вѣдь она умна, и отче-
го-нибудь да болитъ же у нея душа? И не все же она
одно дурное дѣлала? Вѣдь вы ей не дочь,—а она заботится
объ васъ, какъ умѣетъ —и людямъ лекарства даетъ
иногда...»
«О! Какъ бы я васъ всѣхъ любилъ! Какъ бы я за-
былъ пятно прошедшаго! Скоро освободятъ крестьянъ, и
старики будутъ безвредны; мы будемъ безъ страха тогда
уважать ихъ добрыя свойства... Я буду вдвое трудиться,
втрое — сколько хотите, лишь бы у васъ были платья, ло-
шади, духи... Вы будете порхать, и я буду счастливѣе васъ,
глядя на васъ изъ угла...»
Онъ исписалъ еще листа два въ томъ же духѣ, прочелъ
внимательно письмо два раза, вздохнулъ и разорвалъ его.
«Чтд сталось съ тобой, Рудневъ?» говорилъ онъ себѣ.
«Гдѣ твоя скромная сила? Гдѣ независимость? Не гордись
тѣмъ, что ты отрывался не разъ отъ рояля, на которомъ
она играла, чтобы спѣшить въ больницу, гдѣ стонали и
ждали тебя мужики. Этого мало! Въ этомъ тебя всѣ ви-
дятъ и судятъ. А ты бѣги отъ нея для свободной науки,
въ которой ты одинъ себѣ судья!»
Но есть ли возможность устоять, когда вечеромъ, подъ-
ѣзжая къ лазарету, онъ видѣлъ освѣщенныя окна замка,
видѣлъ тѣни въ окнахъ и узнавалъ ихъ!
И то уже радовало его, что онъ скрывать умѣлъ без-
надежныя чувства.
Милькѣевъ тоже не всегда наслаждался, съ Любашей.
Иногда онъ мучился нетерпѣніемъ, ожидая отъ нея призна-
нія въ любви или, по крайней мѣрѣ, такого намека, который
бы облегчилъ ему признаніе... въ чемъ? Онъ самъ еще не
зналъ!
Иногда она раздражала его именно тѣмъ, чѣмъ прежде
нравилась -не разъ: простотой, неопытностью, незнаніемъ;
тѣмъ, что читая книгу, говорила про героя: «Ахъ! онъ
добрый; ахъ! онъ недобрый» —и больше ничего.
— 460 —
Разъ изъ-за подобнаго предмета они разссорились и жа-
ловались оба: онъ—Новосильской, она —Рудневу.
Любаша попросила его разсказать, какъ, онъ былъ влю-
бленъ и почему не женился.
— Я слышала отъ Лихачова, что вы были сильно влю-
блены? — прибавила она.— Скажите все, какъ это было.
— Зачѣмъ это вамъ?
— Я сама никогда не была сильно влюблена, такъ хочу
знать, какъ это бываетъ.
— Какъ это было? Вотъ какъ. Я берегъ лоскутки ея
платьевъ, какъ драгоцѣнности; цѣловалъ иногда. Все, чтд
принадлежало ей; все, чтд касалось до нея, было мнѣ мило.
Она жила въ строгомъ домѣ, и постомъ ей не давали ско-
ромнаго; она потихоньку ѣла разъ рябчика руками... Такъ
я эти грязныя руки самъ съѣсть былъ готовъ, Она была не
очень красива. Зубы были нехороши, лицо широко, носъ
•круглый, руки большія и сухія; талія только была эѳир-
ная и глаза огромные, сѣрые съ черными бровями. Она
этими глазами умѣла выражать все, все: и гнѣвъ, и доброту
глубокую, и хитрость, и мечту... Она была старше меня
двумя годами, хитра, упорна, тщеславна и старалась скрыть
свое тщеславіе. Такъ мнѣ и въ жизни, и въ книгахъ каза-
лось страннымъ, что за охота людямъ любить, дѣвушекъ
или женщинъ, которыя очень молоды, у которыхъ руки
малы, лицо свѣжее, носъ прямой... «Это все не то, ду-
малъ я, все не то! Не знаютъ они, гдѣ настоящее бла-
женство!»
— И вы не женились на ней? — съ. удивленіемъ спро-
сила Любаша.
— Не женился. Она вышла за богатаго и привыкла къ
нему. Ужъ она была помолвлена и опять предлагала мнѣ
отказать ему, если я черезъ годъ, когда кончу курсъ въ
университетѣ, женюсь на ней, или если оставлю учиться
теперь... Денегъ не было ни у нея, ни у меня. Я не хо-
тѣлъ трудиться, чтобы кормить семью; не хотѣлъ оставить
университетъ—и отказался... Ноги подкашивались, желчь
разлилась; квартира опротивѣла; въ больницу, легъ; всѣ
— 461 —
смѣялись и жалѣли меня: думали, что она провела меня; а
никто не зналъ, какъ она за недѣлю до своей свадьбы цѣ-
ловала мои руки и готова была убѣжать со мной... И все-
таки я не женился...
— Значитъ, вы ее не любили!—воскликнула Любаша.
— Можетъ быть, —сухо отвѣчалъ Милькѣевъ.—Вы на-
зываете любовью одно, а я—другое. Я знаю только вотъ
что, что черезъ два года я былъ на другомъ концѣ Россіи
и сидѣлъ разъ у камина съ молодой вдовой... Она меня
любила; красивѣе той была въ десять разъ; я любовался
на нее и на каминъ, а саМъ думалъ: «нѣтъ! это все не
то!» Черезъ три года повернулъ разъ за уголъ на улицу, и
вдругъ лицомъ къ лицу встрѣтилъ высокую, круглолицую
женщину съ прекрасными сѣрыми глазами и въ точно та-
кой соломенной шляпѣ съ лиловыми лентами, какъ у нея
была. Ноги задрожали, и сердце дрогнуло!.. А все-таки пре-
красно сдѣлалъ, что не женился. Теперь у нея много дѣ-
тей... Чтд бы я дѣлалъ!?
— А теперь что вы дѣлаете? — спросила Любаша съ
негодованіемъ и ушла отъ него къ Рудневу.
— Вашъ другъ — пустой человѣкъ!—сказала она: —
М'ожно лй было такъ поступать! Боялся для дѣтей тру-
диться. Какъ стыдно!-
— Богъ знаетъ, Богъ знаетъ!.. Это надо обсудить вни-
мательно, — отвѣчалъ обрадованный и смущенный своей ра-
достью Рудневъ...
— Вы бы такъ не сдѣлали...
— Не знаю-съ, Любовь Максимовна; не знаю, право,
какъ бы я сдѣлалъ, — продолжалъ докторъ тревожно:—а
Милькѣеву лучше всего быть свободнымъ... Ему вѣрно что-
ййбудь и тогда’шептало—будь свободенъ!.. Онъ не женигся
Никогда и прекрасно сдѣлаетъ!.. У него такая ужъ звѣзда!
— Не женится — никогда?..—повторила Любаша задум-
чиво. —А вы?
— Я тоже никогда не женюсь,—отвѣчалъ Рудневъ груст-
но.—Но по другой причинѣ... Онъ не хочетъ, а я... я
не могу...
— 462 —
Любаша посмотрѣла на него, взяла его руку и сказала:
— Какой вы милый! Какой вы славный! Какъ я васъ
люблю!..
_ Хм! — отвѣчалъ докторъ, не сводя съ нея глазъ.
— Что это хм! ? Развѣ такъ вы должны отвѣчать?
— Признаюсь, — отвѣчалъ Рудневъ, вставая и отходя
отъ нея:—я желалъ бы лучше, чтобы вы меня бранили,
какъ его... чѣмъ это... люблю! Ужъ это плохо! Это очень
плохо...
— Куда вы? Куда вы?
— Нѣтъ, нѣтъ, у меня есть дѣло! Прощайте... Это
плохо! Хуже такого объясненія нѣтъ ничего!.. Это очень
плохо! Это скверно!—твердилъ Рудневъ уходя.
Дѣти въ залѣ схватили его за платье; но онъ сказалъ
съ такой силой: «ради Бога —оставьте!», что никто не
сталъ его удерживать...
Милькѣевъ, съ своей стороны, жаловался на Любашу
Новосильской:
— Куда какъ она тупѣе ЫеІІу!—сказалъ онъ:—я той
тоже разъ говорилъ о моей первой любви —слово въ сло-
во то же самое. Йо она совсѣмъ не такъ отвѣчала мнѣ!
Совсѣмъ не такъ!.. «Я думаю, тогда вамъ было стыдно
(она сказала); а послѣ, какъ вы были рады и гордились
вашей независимостью... Фи! какъ унижаетъ человѣка
этотъ мелкій, ежедневный трудъ!» Такъ что мнѣ еще при-
шлось защищать трудъ!..
Новосильская засмѣялась и отвѣчала:
— Да! Здѣсь вы съ вашими воздушными стремленіями
ничего не сдѣлаете. Любаша, должно быть, очень практична,
и дорогу въ ея сердце прокладывать надо дружбой, добро-
той и привычкой, а не дон-жуанствомь или нѣмецкими сен-
тенціями... Какъ бы Василёкъ не взялъ верха надъ Васи-
лискомъ?.. А! чтд вы скажете?
— Нѣть; это было бы слишкомъ хорошо! Я боюсь, что
она поиграетъ-поиграетъ, да и выйдетъ за Самбикина... Отъ
этого надо ее отучать. Если бъ я этого не боялся,' я бы,
несмотря на ваши проклятія, возвратился къ бѣдной ЫеІІу,
— 463 —
которая безъ меня, я думаю, страшно тоскуетъ... Сами
хотите, чтобы я здѣсь побылъ еще, а жить не даете... Я
обѣщаю вамъ, что я дальше поцѣлуевъ не пойду.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — съ испугомъ воскликнула Ка-
терина Николаевна.—Я опять васъ прошу—ради Бога,
оставьте... Я даже готова сказать вамъ одну вещь... Смо-
трите только — молчите! Старшій Лихачовъ и спитъ, и ви-
дитъ, какъ бы брата женить на Ыеііу... И брату она нра-
вится; только онъ объ этомъ не говорить: думаетъ ли онъ,
что она вами занята, или еще находитъ, что жениться ему
еще рано... не знаю. Теперь онъ чаще съ ней сталъ гово-
рить съ тѣхъ поръ, какъ вы съ Любашей. Развѣ вы, Вася,
захотите мѣшать этому? Онъ, любя васъ, не хотѣлъ вамъ
мѣшать прежде, а вы будете? Такая милая жена развѣ не
исправитъ его пороки? Развѣ не пріятно сдѣлать ее рус-
ской, когда она и безъ того уже любитъ нашу жизнь?..
— Это ужасно, однако!—воскликнулъ Милькѣевъ: —
жить на свѣтѣ нельзя! Если бь я зналъ, по крайней мѣрѣ,
что ЫеІІу навѣрное ко мнѣ не равнодушна, я былъ бы
покоенъ... И оставилъ бы ее вовсе..
— Вы не хитрите, Василискъ? — спросила Катерина Ни-
колаевна.
— Съ вами-то!—отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Ну, смотрите... Я на васъ надѣюсь.
Она передала ему всѣ разговоры свои съ Баумгарте-
номъ, предводителемъ и самою Ыеііу, показала ему даже
завѣтные листики, списанные французомъ, повторяя без-
престанно :
— Это слабо, это гадко съ моей стороны. Но я знаю —
вы меня не обманете!
Милькѣевъ былъ пораженъ, читая о розовомъ облакѣ
На горахъ, о разговорѣ въ зимнемъ саду, о самомъ себѣ
столько лестнаго. Ему было не до шутокъ; молча сложилъ
онъ листы и отдалъ Новосильской. Смущенный, задумчи-
вый... не зная куда скрыться отъ самолюбиваго восторга
и внезапнаго прилива чувствъ, онъ поспѣшилъ уѣхать въ
Чемоданово, надѣясь около свѣтлой и безстрастной, по-
— 464 —
своему загадочной Любаши забыть близость той, которая
ждала только одного серьезнаго движенія съ его стороны,
чтобы отдать ему душу безъ страха и угрызеній.
X
— Что жъ ты, Сергѣй, не ѣдешь въ Троицкое? — спра-
шивалъ Максимъ Петровичъ у сына.—Ты видишь, тетка
больна; сестрѣ ѣхать не съ кѣмъ.
— Боюсь бы скучно не было, — отвѣчалъ Сережа по-
тягиваясь.
— Дома веселѣе? Опухъ отъ сна! — сказалъ отецъ й
прибавилъ, обращаясь къ Богоявленскому: — вы, что ли,
его не пускаете?
— Я ему не отецъ и не помѣщикъ, Максимъ Петро-
вичъ, — отвѣчалъ Богоявленскій.
— Поѣдемъ, Сережа, голубчикъ, — говорила Любаша: —
посмотри, какъ тамъ хорошо. Всѣ идеи твои тамъ объ-
яснятъ тебѣ. И графиня, и докторъ, и Милькѣевъ... У
Милькѣева я нарочно для тебя спрашивала объ этомъ...
— Баба ты, баба, Любаша, глупая баба!
— Видишь, какой ты грубый: чтд это — баба! Тамъ ты
бы отвыкъ отъ такихъ манеръ! Поѣдемъ, голубчикъ! —
уговаривала сестра, которой дома послѣ Троицкаго все ка-
залось и грубо, и скучно.
Сережа пошелъ къ Богоявленскому и сказалъ ему, что
отъ сестры отбоя нѣтъ, что нельзя не ѣхать.
— Поѣзжай. Что жъ! попляшешь тамъ...
— Неловко какъ-то! — замѣтилъ Сережа.
— Да ты говори начистую. Обинякъ-то брось... Чтд
тебя конфузитъ?
— Несовременно какъ-то!— сказалъ Сережа.
Богоявленскій усмѣхнулся.
— Провѣрь себя — прекрасный случай,—отвѣчалъ учи-
тель.
Сережа въ восторгѣ уѣхалъ съ сестрой, а Богоявлен-
— 465 —
скій заперся у себя и, схватившись руками за голову, про-
сидѣла» надъ столомъ цѣлый часъ.
Постучали въ дверь и позвали его обѣдать. Онъ вы-
шелъ, какъ часто выходилъ: блѣдный, всклокоченный, злой,
но въ столовой душа его прояснилась: Варя Шемахаева
была тутъ.
Отобѣдали молча. Только подъ конецъ Авдотья Андре-
евна начала бранюсь Милькѣева.
— Презлой языкъ у этого человѣка, — сказала она: —
непостижимо для меня, чтд ему княгиня Самбикина сдѣ-
лала; не проходитъ разу, чтобъ онъ ее не чернилъ! И
кривляется, и свѣту настоящаго не видала...
— Ужасно, ужасно!—воскликнула Анна Михайловна.—
Возненавидѣлъ и чернитъ... А про князя прямо говоритъ,
что онъ глупъ...
— Я ему послѣдній разъ сказала, — продолжала ста-
руха:— мнѣ очень жаль; м-сьё Милькѣевъ, что мой старый:
другъ, княгиня, вамъ не по вкусу, но что жъ дѣлать! Всѣмъ'
не угодишь. «Извините, говоритъ, Авдотья Андреевна, я не
зналъ, что она вамъ другъ!» Я говорю: «Не безпокойтесь,
мой милый, она отъ вашего мнѣнія ничего не теряетъ!» По-
краснѣлъ и ни слова.
— Покраснѣлъ и ни слова! — съ восторгомъ взвизгнула
Анна Михайловна.
— Не хотѣлъ отвѣчать вѣрно! — замѣтила Варя:—по
добротѣ не хотѣлъ стараго человѣка сердить.
Богоявленскій ободрительно взглянулъ на Варю, и Варя
продолжала:
— А я такъ со смѣху умираю всегда, какъ княгиня
начнетъ всю свою родословную перебирать... Графъ Иванъ
женился на княжнѣ Прасковьѣ; а Прасковья сестра была
графу Василію, и графъ Василій братъ княгинѣ Василисѣ...
А ужъ Василиса никакъ самому Чорту Иванычу Верев-
кину быКЙ'ё^ойЙй!'
БогоявлёнсЙй' '1'4а^сй^І'Жтрбвггчъ!: ізйёмѣЙййёь'’' ІАв- •
дотья Андреевна поблѣднѣ'ла^цкё^сѴпівйѣё' іббйкнбвёйЙйго.
'п—Шй&Йпна, ’Іё'Ждяхъ
Леонтьевъ, т. I. 30
— 466 —
такъ строго судить! Еще къ теоѣ люди слишкомъ добры.
Мало ты дурила и дуришь, а тебя всѣ на глаза къ себѣ
пускаютъ! Ну, заступалась оы ты за Лихачова, коли онъ
тебѣ и твоему брату пріятель; а Милькѣевъ что тебѣ дался,
что ты за него взъѣлась?
— Умный и образованный человѣкъ!—пылко возрази-
ла Варя. — И молодецъ — третьяго дня пріѣхалъ на тройкѣ,
на крыльцо вышелъ — картина! Сѣлъ и полетѣлъ!
— Образованный? — спокойно переспросила старуха: —
съ какихъ это ты поръ за образованностью гоняться стала?..
Прошлаго года никакъ книги вверхъ ногами держала, да на
дѣвку сваливала, что, молъ, дѣвка, каналья, такъ подала’...
Варя покраснѣла и отвѣчала еще задорнѣе:
— Что жъ! Коли я сама необразована, такъ въ дру-
гихъ цѣну знаю. А въ необразованности моей старые же
дворяне виноваты, а не я. Вашъ братъ, а мой папа былъ
такъ глупъ, что не позаботился. Все это старье на одну
осинку бы.
Богоявленскій ликовалъ молча. Авдотья Андреевна по-
теряла терпѣніе.
— Послушай, ты, глупая дѣвка, если я тебя на глаза
къ себѣ пускаю, такъ это оттого, что ты моего брата дочь,
а сама ты грязной ветошки не стоишь... Ступай вонъ —и
не ѣзди больше сюда. А не то я тебя холопьямъ велю
вытурить...
— Погодите, — сказала Варя, глядя въ окно:—еще ло-
шадь за мной не пріѣхала. А вы не командуйте, когда у
васъ своихъ мало... Дали Любашѣ тройку—да и все тутъ»
и прогнать меня не на чемъ... Пѣшкомъ я не пойду по снѣгу.
Съ этими словами она встала изъ-за стола и ушла въ
комнату Богоявленскаго.
— Экая вышла дрянь!—грустно сказала Авдотья Адре-
евна. — Кто бы могъ подумать! Дѣвочка была милая прежде.
— Это она занеслась оттого, что ее въ Троицкое на
вечеръ пригласили,-г замѣтила Анна Михайловна.
Авдотья Андреевна вздохнула.
Нѣтъ!—отвѣчала она потомъ, подмигивая ядови-
— 467 —
т.о: —это пустое. Отъ этого не испортится. Скорѣй этотъ
Милькѣевъ вбилъ ей что-нибудь въ голову или кто-нибудь
еще почище Милькѣева. Отъ зла и низости нигдѣ не убе-
режешься. Вотъ и Сергѣя послушать, такъ волосъ дыбомъ
станетъ... Да, впрочемъ, я скоро все это по-своему пере-
коверкаю !
Богоявленскій понялъ намекъ и, вставши изъ-за стола,
пошелъ въ свою комнату. Варя, услыхавъ, что онъ идетъ,
схватила со стола книгу, перевернула ее вверхъ ногами и
притворилась, будто читаетъ.
— Эхъ, Варвара Ильинишна, вы вотъ балуетесь да шу-
тите...—сказалъ Богоявленскій:— а мое дѣло плохо. Ав-
дотья Андреевна хочетъ и меня согнать со двора...
— Большая бѣда!—отвѣчала Варя: — а у брата домъ
на что? У ласъ поживете, пока мѣсто найдете...
— Эхъ вы! Вы не знаете. Я себѣ далъ слово нажить
рублей хоть триста, чтобъ уѣхать куда-нибудь отсюда...
Куда-нибудь, гдѣ люди больше на людей похожи. Авдотья
Андреевна должна мнѣ за два мѣсяца; пока не заплатитъ,
не выгонитъ... Терпѣлива, крѣпка, старая!.. А заплатила—
маршъ... и не хватитъ по моему расчету... Ужъ надо рож-
номъ противъ рожна... Терпѣніе противъ терпѣнія...
— Отгого-то вы за обѣдомъ меня не поддерживали? И
за Милькѣева не заступались? А я та’къ его за одно то
ужъ люблю, что онъ, какъ пріѣдетъ, все имъ наперекоръ
говоритъ... Надоѣли они мнѣ всѣ, какъ горькая рѣдька!
Рада я радехонька, что съ Новосильскими познакомлюсь...
Я ужъ приготовила свѣтло-лиловое платье къ вечеру и
бархатками черными обшила... Блеснемъ!
— Ой! не хвались, ѣдучи на рать!—сказалъ Богоявлен-
скій.—А я бы на вашемъ мѣстѣ не'поѣхалъ.
— Это отчего? — съ гордымъ и кокетливымъ движе-
ніемъ головы воскликнула Варя.
— Да что жъ... По-французски вы не знаете; въ
свѣтскомъ обществѣ не бывали. Срѣжетесь еще — что хо-
рошаго !
— Срѣжусь! — съ досадой возразила Варя: — еще это
30*
— 468 —
увидимъ!.. Чѣмъ это я такъ плоха? Что тамъ экзаменовать’
меня будутъ, что ли?
— Экзаменовать, Варвара Ильинишна, точно что не бу-
дутъ; а что срѣжетесь — мудренаго нѣтъ!
— Зависть это васъ гложетъ... Самихъ не звали...
— Какъ не звать —звали! Вчера Милькѣевъ говорилъ...
А я все-таки не поѣду!
— Милькѣевъ! Такъ вы не понимаете до сихъ поръ,
что Новосильская сама объ васъ и слышать не хотѣла —
Милькѣевъ насилу-насилу упросилъ ее...
Богоявленскій въ свою очередь покраснѣлъ.
— Коли такъ, спасибо вамъ, что сказали, — продолжалъ
онъ: — спасибо Милькѣеву, что безпокоился... Рыбакъ ры-
бака видитъ издалека: хоть бы и не поѣхалъ, а все-таки
спасибо ему, что хлопоталъ. Кабы не онъ да не бесѣда1
его изрѣдка, такъ голову бы, кажется, другой разъ себѣ
размозжилъ объ стѣну здѣсь. Поговоришь съ нимъ часъ-
другой — и вздохнешь полегче...
— А я... А со мной? — игриво спросила Варя.
— Чтб вы! Развѣ барышни, подобныя вамъ, людей цѣ-
нить умѣютъ? Вотъ я васъ прошу для васъ же самихъ
не ѣхать въ Троицкое, а вы кобенитесь. Милькѣева вы
хвалите за что?.. Развѣ вы знаете, что въ немъ хорошо?..
Давеча про образованіе за обѣдомъ упомянули — и бабка
васъ ловко вздула за это! А вамъ вотъ что нравится —
сѣлъ и полетѣлъ!
— Грубіянъ!., вотъ на зло же вамъ поѣду въ Троицкое
и всѣхъ тамъ съ ума сведу! Прощайте; лошадь моя прі-
ѣхала... вотъ она, — видите...
— А руку сегодня не дадите? — спросилъ Богоя-
вленскій.
— Не дамъ! Знать я васъ не хочу!—отвѣчала Варя
шутя и вышла. Потомъ вернулась и подала ему руку: —
на счастье — послѣ завтра въ Троицкомъ!—сказала она,
сверкая глазами.
Богоявленскій проводилъ ее на крыльцо и, возвращаясь
къ себѣ, встрѣтилъ въ залѣ Пелагею.
— 469 —
— Мужъ, а мужъ... мужъ... дай хлѣбушка!—закрича-
ла дура.
— Нѣтъ у меня хлѣба, отвяжись! —сказалъ Бого-
явленскій.
— Что ты меня бьешь, дуракъ, а дуракъ, что ты меня
бьешь! дай милліонъ... дай милліонъ...
— Милліонъ —я тебѣ дамъ... Постой... Послушай, ви-
дишь—вотъ двугривенный... видишь, не черный милліонъ,
а бѣлый... Вотъ пятакъ черный, а это бѣлый; я тебѣ его
дамъ, скажи только, о чемъ я думаю: да или нѣтъ!
— Нѣтъ! —закричала дура.
— Прахъ тебя возьми! На вотъ тебѣ, — сказалъ Бого-
явленскій.
Пелагея Сергѣевна понесла двугривенный къ Авдотьѣ
Андреевнѣ съ крикомъ: «Алеша дуракъ... Мужъ мой бѣ-
лый милліонъ мнѣ далъ!»
Всѣ удивились, что семинаристъ такъ расщедрился, не
подозрѣвая, что онъ гадалъ.
XI.
Всѣ выучили твердо свои роли; поставили декораціи;
большую лѣстницу убрали цвѣтами и устлали ковромъ;
пріѣхалъ изъ города оркестръ; залу и другія комнаты освѣ-
тили сотнями свѣчей, какъ для многолюднаго бала. Ново-
сильская была здорова и бодра; блаженствуя отъ мысли,
что другіе будутъ веселиться, она поспѣвала вездѣ и не
совѣстилась даже хвастаться своими чувствами.
— Вотъ, докторъ, это—практичность настоящая: до-
ставлять удовольствіе другимъ, — говорила она краснѣя
Рудневу: — это — практичность! Я только такую и уважаю...
Потомъ подходила къ Баумгартену и говорила ему:
— Вы счастливы сегодня, — я вижу. Я васъ люблю за
то, что вы при вашихъ серьезныхъ знаніяхъ умѣете весе-
литься. Вы очень хорошо развѣсили этотъ шатеръ подъ
дубомъ, и перспектива въ заднемъ занавѣсѣ хороша! очень
— 47а —
хороша! Какъ я рада, что у меня подъ старость еще
есть способность радоваться на другихъ!
— Что, Василискъ, рады вы? — спрашивала она у Миль-
кѣева.— Будете блистать?
— Постараюсь! — отвѣчалъ Милькѣевъ: — веселиться
тамъ не стыдно, гдѣ всякій олицетворяетъ какую-нибудь
идею!
— Я какую олицетворяю? —спрашивала Новосильская.
— Идею пользы и добра, доведенную до прекраснаго.
— А вы?
— Идею разврата, доведеннаго до косвенной пользы!
Мимоходомъ и слугамъ Новосильская успѣла доставить
пріятныя минуты: велѣла Олѣ надѣть не московскіе баш-
маки, а тѣ, которые ей сшилъ изъ сѣраго атласа къ празд-
нику беррепторъ, отставной солдатъ и башмачникъ, и про-
сила дворецкаго и винокура играть увертюру внизу около
занавѣса, потому что для той комнаты, гдѣ устроенъ театръ,
городской оркестръ слишкомъ силенъ; у экономки попро-
сила дюжину чашекъ на этотъ вечеръ: «боюсь, недоста-
нетъ моихъ»; экономка чуть не заплакала отъ гордости
и радости!
Съѣхались всѣ: Анна Михайловна, Полина, Любаша,
мужъ Полины, Лихачевы, дядя Руднева, Сарданапалъ съ
сестрой.
Заняли мѣста. За стульями господъ образовался родъ
райка; винокуръ и дворецкій заиграли вальсъ; Баумгар-
тенъ зазвонилъ за кулисами, занавѣсъ поднялся, и всѣ при-
тихли.
Цыганскій таборъ въ лѣсу; шатеръ; бочка, на бочкѣ
Баумгартенъ; дѣти поютъ въ пестрыхъ одеждахъ.
Всѣ были довольны; Милькѣевъ въ синей блузѣ былъ
молодцоватъ; Любаша и Ыеііу были очень милы въ сво-
ихъ костюмахъ; Баз^мгартенъ игралъ недурно и съ душой.
Грамотнымъ слугамъ были розданы еще прежде тетрадки
съ краткимъ изложеніемъ пьесы на русскомъ языкѣ, и
люди много смѣялись; особенно когда Баумгартенъ будто
бы напился пьянъ, погнался съ хворостиной за Ѳедей и
— 471 —
упалъ. Больше другихъ радовался и хвалилъ француза бо-
родатый истопникъ; во все время репетицій онъ служилъ
при театрѣ и, зная заранѣе то мѣсто, когда французъ дол-
женъ схватить хворостину, выставилъ вдругъ на сцену изъ-
за кулисы бороду и лицо, чтобы видѣть любимый пассажъ.
Автора и актеровъ покрыли аплодисментами и пошли
наверхъ танцовать.
Варенька Шемахаева рѣшилась не подходить сама къ
Лихачеву и ждать отъ него перваго шагу. Она старалась
веселиться сколько могла, старалась забыть угрозы Бого-
явленскаго, но вечеръ былъ уже въ исходѣ, ужъ подали
знакъ начинать мазурку, а Лихачовъ не сказалъ съ ней
и двухъ словъ.
«Дура я, дура! Зачѣмъ это я поѣхала? Зачѣмъ, ска-
жите мнѣ, ради Христа! Ахъ я дура! Ахъ я низкая, уни-
женная тварь!.. Я ему еще больше опротивѣла теперь!..»
Въ отчаяніи ушла она въ кабинетъ и сѣла у камина;
долго была она одна; никто не приходилъ изъ залы; вбѣ-
жалъ на минуту Юща, посмотрѣлъ на нее и убѣжалъ.
Варвара Ильинишна думала: быть можетъ ребенокъ уви-
дитъ, что она груститъ, разскажетъ, и Лихачовъ придетъ.
Но вмѣсто него вошелъ Милькѣевъ, осмотрѣлся и, по-
дойдя къ ней, позвалъ ее на мазурку.
— Я васъ давно искалъ, — сказалъ онъ.
— Будто бы?—отвѣчала кокетливо Варвара Ильиниш-
на:—это что-то невѣроятно, чтобы я вамъ вдругъ зана-
добилась!..
— Всякій человѣкъ другому надобенъ,—отдѣлался Миль-
кѣевъ.
— На подставку!—съ натянутымъ смѣхомъ и сверкая
глазами возразила Варя.
Если бы бѣдная Варя могла подозрѣвать, почему Миль-
кѣевъ пришелъ ее звать, и если бы знала, что Юша вбѣ-
галъ не даромъ въ кабинетъ — она бы еще больше огор-
чилась... Катерина Николаевна, разговаривая въ углу залы
съ предводителемъ и Анной Михайловной, не спускала
глазъ съ танцующихъ и слѣдила всѣмъ сердцемъ за всѣмъ.
— 472 —
Ей было недостаточно, что въ первый разъ видѣла, какъ
Маша въ бѣломъ платьѣ стройной сильфидой порхала по
очереди со всѣми кавалерами; ей было недостаточно, что
Ѳедя въ восторгѣ гремѣлъ, какъ изступленный, каблуками
въ Іапсіег, что Кеііу кротко и пріятно отвѣчала на при-
глашенія всѣхъ: «ігёз ѵоіопііегз», что лицо Баумгартена ожи-
вилось отъ самодовольствія, приняло совсѣмъ новый ха-
рактеръ «себѣ на умѣ», напоминая даже Генриха IV съ
бородой и горбатымъ носомъ; ей было мало, что Лихачовъ
танцовалъ превосходно, какъ всегда, но гораздо больше
и охотнѣе, чѣмъ гдѣ-либо въ другомъ домѣ, судя по сло-
вамъ предводителя; что Милькѣевъ, не стѣсняясь нисколь-
ко тѣмъ, что танцовалъ гораздо хуже Лихачева, не про-
пускалъ ни одного танца, ни одной дамы и даже вальси-
ровалъ не разъ съ Олей, сгибаясь въ три погибели; что
даже два суровыхъ мужа —Рудневъ и Юша увлеклись
общимъ потокомъ и рѣшились «пахать» въ кадриляхъ, какъ
выразился Ѳедя про тѣ угрюмыя движенія, съ которыми
они оба, казалось, совершали этотъ трудъ... Для Кате-
рины Николаевны смотрѣть на чужую веселость было
истиннымъ счастьемъ, вся молодость ея проносилась пе-
редъ ней; въ троицкомъ замкѣ столько лѣтъ уже не было
слышно ни музыки, ни гостей; она не разъ уходила въ
темную спальню, плакала одна и опять бодрая возвраща-
лась на свой тронъ, въ углу между Николаемъ Николаеви-
чемъ и Анной Михайловной. Но веселости любимыхъ или
близкихъ ей людей было очень мало: она хотѣла, чтобы
всѣ уѣхали съ хорошимъ впечатлѣніемъ изъ' Троицкаго.
И князь Самбикинъ танцовалъ, повидимому, безъ при-
нужденія, и Полина, ловко подобравъ свой длинный шлейфъ,
тоже вальсировала какъ слѣдуетъ, а Любаша толклась до
того, что разъ, когда кавалеръ ее оставилъ, она продол-
жала еще прыгать на мѣстѣ подъ музыку.
Одна только смуглая барышня въ фіолетовомъ платьѣ
съ черными бархатками безпокоила ее; Катерина Никола-
евна замѣтила, что на первую кадриль позвалъ ее Ѳедя;
но это еще не бѣда; надо же и Ѳедѣ съ кѣмъ-нибудь
— 478 —
танцевать; но на вторую Серожа, обойдя прежде всѣхъ
дамъ, взялъ ее; на третью Явился къ ней Баумгартенъ...
Катерина Николаевна испугалась, чтобы Варя не попала
въ жертвы, и раздумывала, кого бы изъ молодыхъ людей
отправить къ ней на мазурку; въ эту минуту на мѣсто
Анны Михайловны, которая зачѣмъ-то встала, сѣлъ около
нея Милькѣевъ, и она спросила у него, съ Любашей ли
онъ танцуетъ мазурку или нѣтъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Милькѣевъ: — вдругъ, вы знаете,
нельзя... и другіе замѣтятъ, и она избалуется... Не знаю,
кого пригласить.
Катерина Николаевна послала его къ Варѣ.
Сначала, во время мазурки, Варя была молчалива и не
могла скрыть своей грусти; потомъ вздумала оживиться и
кокетничать съ.Милькѣевымъ: давала ему свой вѣеръ, ма-
хала имъ на него, не доѣла мороженаго и требовала, чтобы
онъ доѣлъ его послѣ нея; вздумала точно такъ же, какъ
Полина, подобрать шлейфъ, котораго почти не было, ку-
рила все время, безпрестанно роняя пепелъ съ огнемъ на
свой барежъ, и принуждала этимъ Милькѣева суетиться,
гасить и хватать ее то за оборки, то за рукава. Лихачова
не выбрала ни разу, такъ что всѣ это замѣтили, и когда
Милькѣевъ сказалъ ей .наконецъ, что она роняетъ огонь на
платье нарочно и можетъ сгорѣть сама, она отвѣчала:
— А что же? вамъ, что ли, жалко будетъ?.. Никто и
не подумаетъ!
— Почему же такъ?—спросилъ озадаченный Милькѣевъ.
— Вѣдь я никому не нужна! Что вы смотрите! Ну, ска-
жите, еп дгасе, скажите, кому я нужна...
— Я уже давно сказалъ вамъ, что всякій человѣкъ дру-
гому нужейъ.
— Ну, это вы изъ любезности приврали, а вы мнѣ ска-
жите, кому я нужна: брату? Это просто потѣха! Лю-
башѣ — тоже вздоръ. Вы понимаете, я хочу задачу вамъ
задать, загадку, больше ничего... Заинтересовать васъ хочу
собой!. Видите, брату и Любашѣ не нужна, Аннѣ Михай-
ловнѣ и графинѣ не нужна, Лихачевымъ обоимъ не нужна,
— 474 —
Рудневу— тоже; ужъ не французу ли?., развѣ ужъ не имъ
ли въ другой разъ заняться... Послушайте, ну, вамъ, напри-
мѣръ, я нужна? Или лучше скажите, кто вамъ здѣсь ну-
женъ? Изъ всѣхъ, изъ всѣхъ... Кто?
Милькѣевъ подумалъ и отвѣчалъ:
— Никто.
— Какъ никто?.. Это неправда. Ну, это вы сочинили.
— Если ужъ вамъ непремѣнно такъ хочется знать правду,
я вамъ скажу, мнѣ нужно, чтобы всѣ здѣшніе люди суще-
ствовали такими, каковы они есть, но я и безъ нихъ на
краю свѣта могу быть очень счасливъ...
— И никогда тосковать, грустить не будете?..
— А развѣ грустить ужъ такое несчастье?..
— А чтд же несчастье?
— Невозможность дѣлать то, что хочется—вотъ главное.
— А если сдѣлаешь что-нибудь да послѣ станешь рас-
каяваться?
— Все лучше дѣлать, чѣмъ спать... Да зачѣмъ долго
раскаиваться: стараго не воротишь, а выйти можно съ до-
стоинствомъ изъ всякаго положенія, чѣмъ-нибудь, ну, хоть
смертью, если хотите!
Огненные глаза Вари расширились, она съ удивленіемъ
посмотрѣла на Милькѣева.
— Стараго не воротишь, стараго не воротишь? — спро-
сила она, какъ бы опьянѣвши отъ словъ этого человѣка,
котсрагс всѣ считали умнымъ.
Рудневъ не танцовалъ мазурку; онъ сидѣлъ въ углу, ря-
домъ съ тѣмъ капитаномъ, который годъ тому назадъ везъ
его на линейкѣ, и смотрѣлъ какъ веселилась Любаша: не
дожидаясь кавалеровъ, сама махала платкомъ музыкан-
тамъ, приказывая мѣнять вальсъ на мазурку, а мазурку на
польку-мазурку.
«Я для нея не существую», думалъ онъ.
Любаша хотѣла выбрать его, подошла, протянула ему
разсѣянно руку; Рудневъ всталъ, поклонился, собрался на-
дѣть перчатку, но она, думая, что онъ отказывается, по-
спѣшила взять капитана.
— 475 —
Капитанъ отщелкалъ съ ней и, возвратившись на мѣсто,
сказалъ:
— Важная барышня, докторъ, вотъ бы вамъ!
Рудневъ не отвѣчалъ; ему казалось, всѣ замѣтили, какъ
онъ остался не при чемъ и какъ онъ глупо развелъ ру-
ками, смутившись.
— Да нѣтъ, — прибавилъ капитанъ: — Милькѣевъ - соба-
ка обойдетъ ее! Воѣ говорятъ, что она врѣзалась ужъ въ
него. Этакая собака!
Маша Новосильская взяла немного погодя Руднева вмѣ-
стѣ съ Милькѣевымъ и, сказавши имъ, чтобы они обмѣ-
нялись прозвищами: Василекъ и Василискъ, подвела ихъ
къ Любашѣ.
— Василискъ!—сказала Любаша, и Рудневъ пошелъ съ
ней солиднымъ шагомъ.
— Что вы такъ тихо идете? — сказала Любаша съ до-
садой.—Танцуйте какъ надо! Какой же вы Василискъ —
вовсе не похожи!
— Да вы знаете ли, что такое Василискъ? И въ какомъ
смыслѣ употребляется это слово въ Троицкомъ?
— Конечно, знаю! Посмотрите, посмотрите скорѣй, какъ
Варя кокетничаетъ съ Милькѣевымъ, — отвѣчала она не-
внимательно къ его вопросу.
«Конечно!» подумалъ онъ: «на вечерѣ я кажусь ей
жалокъ». ' і
Послѣ этого подошелъ къ нему Милькѣевъ и звалъ дѣ-
лать вмѣстѣ новую фигуру.
— Куда мнѣ! Это вы вотъ съ ловкостью почти военнаго
человѣка, — отвѣчалъ Рудневъ.
— А вамъ завидно, вѣрно? — сказалъ Милькѣевъ, ста-
раясь тащить его за руку.
Рудневъ вырвалъ руку и сказалъ:
— Прошу васъ, не оскорбляйте меня! Довольно съ васъ
всѣхъ вашихъ успѣховъ. Зачѣмъ же топтать людей но-
гами? Не думайте, что я совсѣмъ колпакъ; это можетъ
очень' серьезно кончиться!
Милькѣевъ пожалъ плечами и пошелъ танцовать.
Мазурка кончилась; пошли ужинать.
— Чтб вы этимъ хотѣли сказать: стараго не воротишь? —
спросила Варя, подавая Милькѣеву руку.
— Хочу сказать то, что сказано, безъ всякихъ штукъ,..
Варя подумала:
«Конечно! Конечно! Онъ разсказалъ ему все! Хвалился,
Боже мой! Хвалился, безсовѣстный! Ну, пусть, все равно...
Дура я! низкая дура, зачѣмъ я пріѣхала...»
Молча досидѣла она ужинъ, не слышавъ ни одного слова
изъ рѣчей Баумгартена, который разсказывалъ ей, какъ
онъ въ Хапсу былъ Іа содиеІисЬе (іез йашез...
— А здѣсь я парія,—прибавилъ онъ весело и съ заигры-
вающимъ выраженіемъ, надѣясь, что она пойметъ это не
иначе, какъ въ обратномъ смыслѣ.
— Опі, с’езі ѵгаі, — отвѣчала Варя.
Послѣ ужина, когда заиграли грос-фатеръ, Варя, сгорая
желаніемъ узнать еще что-нибудь отъ Милькѣева, подо-
шла и сказала, подавая ему руку: «Пойдемте-ка со мною,
я хочу съ вами еще переговорить!»
Скрѣпя сердце, пошелъ Милькѣевъ, котораго уже жда-
ла къ себѣ Любаша, глядя на него съ улыбкой изъ угла;
но ие могъ удовлетворить любопытству Вари, которая же-
лала бы самаго худшаго, но какого-нибудь рѣшенія; онъ
не понималъ ея намековъ, потому что Лихачовъ не го-
ворилъ ему ни слова объ ней, и отвѣчалъ ей вздорными
фразами, тѣмъ болѣе, что послѣдняя выходка Руднева его
сильно тревожила. Варя вообразила себѣ, что онъ все зна-
етъ и смѣется надъ ней, хотѣла въ бѣшенствѣ поднять
вдругъ платокъ передъ ногами Лихачова, когда тому при-
ходилось перепрыгивать черезъ него, чтобы онъ упалъ, по
Лихачовъ взглянулъ на нее и сказалъ:
— Вы бы, Варвара Ильинишна, пониже держали пла-
токъ: я ужъ растолстѣлъ теперь и высоко прыгать не могу.
Перепрыгнулъ и молодцомъ пробѣжалъ съ ХеІІу по залѣ.
Тотчасъ послѣ грос-фатера, онъ, крайне недовольный,
но не показывая никакого вида, уѣхалъ и, только проходя
мимо Сарданапала, сказалъ ему на ухо:
— 477 —
— Сестра твоя дурить опять. Я сюда ѣздить не буду,
если она будетъ эти финти-фанты строить.
И не одна Варя уѣхала домой по морозу, несмотря на
всѣ уговоры хозяйки, которая позвала даже доктора и при
немъ спросила, здорово ли это послѣ грос-фатера за два-
дцать пять верстъ по весеннему холодному вѣтру ѣхать.
Этотъ самый докторъ отвѣчалъ: «да, это скверно; грудь у
васъ и такъ часто болитъ; опасно!» но самъ поспѣшно спу-
стился внизъ, схватилъ свою шубу и теплую шапку изъ
комнаты Милькѣева и, не дожидаясь саней къ подъѣзду,
вызвалъ Филиппа изъ кухни и уѣхалъ.
— А за дядей опять вернешься, — сказалъ онъ въ сѣ-
няхъ:—Вѣдь ты не озябъ?
— Какое озябъ, — отвѣчалъ Филиппъ:—я изъ коридо-
ра все глядѣлъ на васъ, какъ вы за хорошенькими увива-
лись. Чемодановская барышня по-моему лучше всѣхъ бу-
детъ... Милашка, просто ахти мнѣ! Да всѣ хороши! Что
говорить... И англичанка вышла въ розовомъ платьѣ, Лизѣ
графской говорить: «Лиза, я тебя люблю, когда дай воды!»
Другіе смѣются надъ этимъ, а мнѣ ничего! Ужъ чисто-то
по-русски всякая дура у насъ говорить умѣетъ на деревнѣ.
А она такъ нѣжно, не воды, а вади. Дусецка такая, шельма!
Нечего сказать, вечеринку важную Катерина Николаевна
задала. Всѣ хороши! Только вотъ коптевская Варвара
Ильинишна подкапустила. Что, у нихъ трауръ по комъ,
что ли?
— Никакого траура нѣтъ! Ступай скорѣй! Нечего бала-
гурить тутъ.
XII.
Въ Чемодановѣ всѣ родные осыпали Анну Михайловну
и Любашу вопросами: кто тамъ былъ и какъ... Богоявленскій
присутствовалъ тоже при этомъ, отвернувшись ото всѣхъ
и барабаня пальцами по оконному стеклу.
— Ну-съ... Такъ значитъ, много вчера мужицкаго пота
съѣли,— спросилъ онъ Любашу, оставшись съ ней одинъ.
— Я не понимаю, что это такое, — сказала Любаша.
— Я тоже думаю, что не понимаете; нельзя и требовать...
Я спрашиваю, что всѣ эти наряды, небось, стоили въ суммѣ
столько же, сколько стоитъ десятка два дубленокъ простыхъ,
да избы двѣ новыхъ, да коровушки три... Ась?
— Какой вы, Алексѣй Семенычъ! Какой вы этакій!..
— Какой этакій?
— Такой вотъ, все на всѣхъ сердитесь... Злой, не-
добрый...
Богоявленскій поправилъ очки, улыбнулся, посмотрѣлъ
на нее и покачалъ головой.
— Наивное существо! такъ васъ называетъ, я думаю,
вашъ интересный докторъ! Онъ въ васъ влюбленъ, это
вѣрно! А что вы думаете, кабы я пришелъ вдругъ, да всѣ
бы платья ваши посмялъ, да свѣчи погасилъ бы, да вино
все, которое ваши поклонники такъ дули за ужиномъ, если
бы я все это отнялъ да мужикамъ бы роздалъ или мастеро-
вымъ, это еще лучше, изъ нихъ больше проку будетъ... такъ
тѣ бы меня злымъ бы не назвали... Что вы па это скажете?
— Какое же вы имѣете право... Кто жъ вамъ дастъ!—
съ досадой сказала Любаша.
— Право! Эхъ, Любовь Максимовна! Что такое право?
Ужъ на что вашъ чувствительный докторъ плохъ, да и
тотъ смекнулъ это: говоритъ, что. законъ есть суррогатъ
добрыхъ нравовъ.
— Чтд такое суррогатъ, вы мнѣ скажите... Какъ вы лю-
бите слова такія употреблять...
— Это я въ семинаріи, въ семинаріи, Любовь Макси-
мовна, привыкъ къ книжности... Схоластика!.. Вотъ вамъ
еще... опять не поняли... Вы запишите да у своихъ джентль-
меновъ и спросите...
— Всѣ не по васъ! А тамъ все люди хорошіе... Напри-
мѣръ, Милькѣевъ — развѣ онъ не ученый, не умный...
— Милькѣевъ .еще лучше другихъ... Живой человѣкъ,
не застылъ, не дастъ заснуть себѣ... Милькѣевъ еще передъ
другими молодецъ; ну, а еще-то кто?
— А Лихачовъ Александръ Николаичъ? а Николай Ни-
колаичъ, предводитель!
— Нашли кого! Одинъ псарь, другой все о легальномъ
развитіи дичь поретъ... Слыхали и мы... И нашимъ и вашимъ:
какъ бы и передъ мужичкомъ полиберальничать, и дво-
рянскій окладецъ сохранить. Фарисей! Дома лампадку дер-
житъ, чтобъ мужики ему больше вѣрили...
— А сама Катерина Николаевна какая добрая... Мужи-
ковъ хотѣла давно на волю отпустить съ землей — не по-
шли...
— Расчухали, видно, что царской милости ждать не вѣр-
нѣе ли будетъ! Впрочемъ, Катерина Николаевна ничего еще,
и знаете, есть французская поговорка: въ царствѣ слѣпыхъ
кривые королями бываютъ... Такъ, разумѣется, Катерина
Николаевна ваша между другими кривая... Хоть однимъ гла-
зомъ, да видитъ... Это, Любовь Максимовна, французы такъ
умно говорятъ, а не я...
— Я не люблю французовъ, — отвѣчала Любаша. —Вотъ
еще вамъ ЫеІІу, англичанка, какая милая!
— Напрасно французовъ не любите; они молодцы, какъ
разъ носъ утрутъ тому, кто зазнался; а Ыеііу этой я хоть
и не знаю, да не думаю, чтобы изъ Англіи что-нибудь
могло быть доброе... Самый подлый народъ... Все равно,
какъ Николай Николаичъ Лихачовъ, и туда и сюда... Ли-
беральничаютъ-либеральничаютъ, а сами ни съ мѣста... Да
впрочемъ, на что вамъ все это говорить, вамъ это скучно
слушать... Скажите-ка лучше, что Варвара Ильинишна бли-
стала тамъ или нѣтъ?
— Нѣть, — отвѣчала Любаша:—я ей говорила, чтобы
она дикаго платья не надѣвала; нехорошо было, да и ка-
жется, она разсердилась, что съ ней мало танцовали... Я
боюсь, не груститъ ли она, бѣдная. Вы бы съѣздили
сегодня...
— На цуфускахъ? — спросилъ Богоявленскій.
— Нѣтъ, надо похлопотать... Только вы ужъ не дра-
зните ее...
— И мы вѣдь люди, и мы вѣдь люди, Любовь Макси-
— 480 —
мовна. Не одинъ вашъ докторовъ человѣкъ, Любовь Ма-
ксимовна. Достаньте лошадку, мы съѣздимъ... Отчего же
не съѣздить... '
Любаша выхлопотала Богоявленскому лошадь, и онъ за-
сталъ Варвару Ильиншшіу въ блузѣ, на диванѣ; около нея
читала по складамъ дворовая дѣвочка Саша, которую Варя
давно уже учила, какъ могла. Предсказаніе Руднева сбылось:
бокъ и грудь заболѣли. Сарданапалъ куда-то уѣхалъ, и они
могли одни просидѣть цѣлый вечеръ.
Варя приняла Богоявленскаго съ радостью и, не скрывая
своихъ чувствъ, благодарила его.
— Не за что! — отвѣчалъ семинаристъ краснѣя:—ну,
какъ вчера?
Варя помолчала съ минуту и, выславши вонъ Сашу, ска-
зала:
— Вѣрно ужъ знаете, коли пріѣхали! Правда ваша, что
люди гадки... Такъ гадки, такъ ужъ гадки, одинъ Богъ
знаетъ, какъ...
— И -безъ Бога мы съ вами знаемъ, Варвара Ильини-
шна. О прошломъ что вспоминать — впередъ лучше урокъ...
— Дома-то какъ покойно, какъ хорошо... Особенно какъ
этого осла нѣтъ — брата... Отъ радости душа вся изныла,
что одна... Лежишь тутъ одна... Тихо такъ все, вдругъ
птички запищатъ, начнутъ въ карнизъ ноготками скрестись...
и побѣжитъ-побѣжитъ что-то по сердцу... Эта комната угло-
вая; слышно, какъ онѣ подъ крышу лазаютъ...
Богоявленскій вздохнулъ и не отвѣчалъ.
— Въ монастырь пойти развѣ? — продолжала Варя: — въ
чистенькую келью; герань на окнахъ поставить...
— Безъ вѣры? — сказалъ Богоявленскій. — Заморятъ за-
утренями, постами, безплоднымъ трудомъ... Лучше бы вы
занялись чѣмъ-нибудь здѣсь... дѣтей бы учили дворовыхъ...
Мало ли ихъ у брата... Однихъ его дѣтей сколько... Род-
ные все вѣдь...
— Скучно! — сказала Варя. —
~ Трудъ —наслажденіе, а не скука, — отвѣ'чалъ^БдРб-^'
явленскій'. — Когда1 ‘бѣт ‘ я ѢмѢлЪ здѣсь1 вб’эмо’ЙѣсЙзтѢ1 трудить-
— 481 —
ся, я бы былъ доволенъ... Давайте вмѣстѣ дѣтей учить...
Мимоходомъ и сами вы будете развиваться... Мы имъ кой-что
впустимъ въ уши... Братъ вашъ не раскуситъ...
— Гдѣ ему! — сказала Варя, пристально глядя на него.—
Хорошо, я подумаю.
— Что 'вы на меня смотрите?.. — спросилъ Богоявленскій.
— Смотрю я на васъ зачѣмъ? — разсѣянно отвѣчала Ва-
ря:—смотрю я на васъ затѣмъ, чтобъ...
— Ну, договаривайте... Не надо ни передъ чѣмъ оста-
навливаться...
— Не надо? Милькѣевъ то же говоритъ, только иначе...
Вчера я съ нимъ мазурку танцовала... Какой онъ славный!
— Вотъ видите, вы танцовали мазурку съ Милькѣевымъ,
такъ за это одно всѣ другія невзгоды можно простить.
— Неужели онъ такъ хорошъ?
— Милькѣевъ-то! Милькѣевъ — сила, сударыня вы моя;
конечно, у него есть кой-какія феодальныя закорючки, да
все это я ему прощаю; тщеславенъ онъ, суетенъ, и это пра-
вда, для форсу многое дѣлаетъ, да по крайней мѣрѣ кровь
кипитъ... Милькѣевъ! Я вамъ скажу, я—человѣкъ смѣлый,
я — человѣкъ способный, а онъ еще смѣлѣе и способнѣе
меня!..
— Такъ надо въ него влюбиться! — съ натянутой кокет-
ливостью сказала Варя.
Богоявленскій покачалъ головой.
— Опять вы за свое! Опять вы за свое! Оставили бы
лучше эту игривость, бокъ у васъ болитъ, по-французски
не знаете... А я вотъ васъ, несмотря на все это, люблю...—
сказалъ онъ вдругъ краснѣя.
— Я давно это вижу и удивляюсь, — отвѣчала Варя... —
Мы съ вами бранимся, и кромѣ того всѣ лучше меня—первая
Любаша.
— Что Любаша! Любаша—простакъ... Ея дѣло вотъ
чай разливать вкусный, голубыя ленточки надѣвать, кана-
реекъ сѣмячкомъ кормить да съ этой бабой-докторомъ таять
въ углу... Она вотъ исторіи жирондистовъ не могла до-
честь, первой главы не дочла; Милькѣевъ ей привезъ, а она
Леонтьевъ, т. I.
31
— 482 —
попробовала да и говорить отцу: «Нѣть, папа, скучно!»
А тотъ спрашиваетъ: «Кто тебѣ далъ?» —«Милькѣевъ».—
«Ну брось, можетъ быть, еще какая-нибудь скверная книга!»
Она, дура, и бросила! А вы—другое дѣло, Варвара Ильини-
шна! Вотъ вы ничего не знаете: въ запискѣ писали нонеча,
вмѣсто нынче... и вмѣсто часы — чесы. А Бѣлинскаго стали
же читать; про Татьяну и про Онѣгина поняли, да еще,
чтб мнѣ понравилось, что вы съ Бѣлинскимъ не согласны:
нашли, что онъ Онѣгина слишкомъ балуетъ, а вы его бра-
нили. И конечно онъ лѣнивый пошлецъ — больше ничего.
Варя молча курила, закинувъ голову назадъ... Богоявлен-
скій продолжалъ:
— Потомъ-съ ваше пѣніе мнѣ нравится... Нѣчто въ ро-
дѣ такъ называемой души вижу въ немъ; еще-съ что? Еще
считаю васъ способной къ рѣшимости и труду... въ ми-
нуту горя не забыли Сашу; дѣло — великое утѣшеніе!
Читать только надо, самой учиться...
Варя вдругъ спустила ноги съ дивана и сѣла передъ нимъ.
— Вѣдь вы мнѣ это все зачѣмъ говорите... Жениться
хотите?.. А? такъ, что ли? Ну, что, говорите. Жениться
вы хотите на мнѣ?
— Положимъ, что и такъ... А'развѣ ни за что нельзя?
— Нельзя!—сказала Варя съ слишкомъ уже смѣлымъ
и вызывающимъ движеніемъ головы и глазъ.
— Нельзя—такъ нельзя! Вѣрно потому, что я кутей-
никъ?
— Какой вздоръ... я необразованная, а все-таки не та-
кая, какъ вы думаете!.. За кого вы меня принимаете? Нельзя
по другой причинѣ...
Она встала и прошлась по гостиной.
— Когда бы вы знали, — сказала она: —какъ бокъ у меня
болитъ. Надо послать за докторомъ завтра. Или ужъ оста-
вить такъ и умереть... А? какъ вы думаете?—продолжала
она, подходя къ нему, и положила ему руку на голову.
Бѣлые, бѣлые волосы! — сказала она: — ау меня чер-
ные, какъ смоль. Парочка! Жаль, что нельзя... Вѣдь нельзя;
какъ вы думаете?..
—*• 483 —
Угловатыя ужимки Вари, ея сознательно-томныя позы,
.катанье глазъ, дѣтское надуванье губъ и внезапные, не-
годующіе повороты головы не понравились бы другому,
но Богоявленскому было не до такихъ тонкостей: онъ нахо-
дилъ ее умной, способной къ труду, отважной, страдающей
и нелюбимой людьми, — сколько общаго съ его судьбой!
Сколько родного!
Погладивъ его по головѣ, Варя опять сѣла противъ не-
го и сказала:
— Если вы хотите знать, почему нельзя, я вамъ скажу...
Голосъ ея прервался.
— Скажу,—продолжала она, не сводя съ него, глазъ.
Богоявленскій зналъ, чтд она хочетъ сказать, но молчалъ
нарочно.
— Видите ли,—продолжала она, кокетливо разсматривая
и трогая руками пуговицу его жилета: — видите; вы го-
ворите, что Александръ Николаичъ Лихачовъ—псарь... А
если я вамъ скажу, что онъ былъ для меня не псарь, а
царь... царь — и я была его рабой... Что вы теперь мнѣ
скажете?
— Скажу вамъ то, что вы мнѣ' недавно сказали: за кого
это вы меня считаете — за дурака, что ли... Ха-ха-ха! Такъ
отъ этого нельзя? Никакъ?
Богоявленскій даже всталъ и продолжалъ смѣяться.
— Чего вы хохочете? Чтд съ вами?..
— Какъ надъ вами, Варвара Ильинишна, не хохотать!..
Вы, видно, думаете, что я, какъ многіе, на словахъ одно,
а дошло до развязки, такъ й свобода и права женщинъ къ
чорту! Нѣтъ, я не свинья, я не дворянчикъ гнилой какой-
нибудь... А что же, если кромѣ васъ съ Лихановымъ никто
не ликовалъ, такъ ужъ все дѣло и дрянь вышло? Напрасно!
Напрасно! Да посудите сами: это только свиньѣ или дураку
прилично такъ думать.
— Кто жъ васъ знаетъ...—отвѣчала Варя въ раздумьѣ.—
Никто такъ не думаетъ— кромѣ васъ: вѣдь это исключеніе...
— Нельзя сказать, — возразилъ Алексѣй Семеновичъ.—
Милькѣевъ тоже говорилъ въ Чемодановѣ, что все это —
31*
— 484 -
чисто вопросы эстетическіе, отъ которыхъ пользы ни-
кому нѣтъ, иначе сказать — вздоръ; а я прибавлю, что это —
остатокъ восточнаго рабства... выдумка мужчинъ для соб-
ственной гастрономіи и эгоизма... Ну-съ, и теперь нельзя?
Варвара Ильинишна протянула ему дѣйствительно сла-
бую отъ утомленія руку; дала расцѣловать себя, не только
эту руку, но все лицо и шею; сама не отвѣчала на его ласки,
но и не мѣшала ему.
— Хорошо, успѣемъ еще, — сказала она наконецъ.—У
меня ужъ въ голову вся кровь ударила... въ глазахъ зеле-
но... теперь уѣзжайте, а на-дняхъ займемся нашей школой...
Да не забудьте мнѣ привести, чтд вы обѣщали, какую-то
книгу вамъ Милькѣевъ далъ?..
— Это французская, которую тайаше Новосильская на
чердакъ забросила, а Милькѣевъ ее тамъ разыскалъ. Чего
не поймете, запишите, вмѣстѣ въ лексиконѣ отыщемъ. Ну,
будьте здоровы да непремѣнно за Рудневымъ пошлите на-
счетъ груди вашей; на это дѣло онъ годенъ!
Богоявленскій уѣхалъ обновленный и такой бодрый, ка-
кимъ онъ ужъ давно не бывалъ... Сдѣлать изъ Вари лихую
гражданку и помощницу себѣ, увезти ее потомъ въ Петер-
бургъ, скопить для этого еще денегъ, еще дольше и упорнѣе
переносить духоту и мерзость чемодановскаго дома; нако-
нецъ ея приданое (ей, ей, конечно) на подъемъ... Фу! Куда
развернулись ширь и гладь будущаго! Мелочь веществен-
ныхъ страданій ему нипочемъ, не привыкать; а жена
будетъ пылкая и умная, молоденькая и отважная, ученая
и игривая.
— Выучу, выучу ее всему, чтб знаю... Даже вотъ что;
говорятъ, въ Троицкомъ собирается Рудневъ читать изъ
естественныхъ наукъ краткія лекціи для взрослыхъ, Баум-
гартенъ-исторію литературы, а Милькѣевъ—политическую
исторію. Рудневу ужъ тутъ съ его дурацкой мистикой
раздолья не будетъ: какъ ни финти, а законы притяженія
не нарушитъ и горѣ земную оболочку не вознесетъ. Тотъ
французъ сообщитъ ей факты, которые можно будетъ разъ-
яснить ей какъ слѣдуетъ, а на Милькѣева я надѣюсь...
— 485 —
А вѣдь надо согласиться, что Новосильская эта — женщина
не безполезная; все-таки съ своими барскими затѣями...
Но эта послѣдняя мысль испугала Алексѣя Семенови-
ча, и онъ со вниманіемъ остановился на ней.
— Нѣтъ, Богоявленскій, семинаристъ и хамъ, — сказалъ
онъ себѣ, одинъ содрогаясь и краснѣя: — ты будешь по-
истинѣ хамъ и гадъ, если изъ-за одной личной удачи забу-
дешь статистику вознагражденія, которая править приро-
дой,—вездѣ уголъ паденія равенъ углу отраженія; и не-
равенство положеній дѣлаетъ колебаніе счастья и горя слиш-
комъ неравными; безъ колебаній этихъ нельзя, но ко-
нечный идеалъ исторіи тотъ самый, который представляетъ
средняя температура погреба: колебаніе въ ней такъ ни-
чтожно въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлается на дворѣ въ
январѣ и въ іюлѣ, что для практики эту разницу можно
считать нулемъ. И какъ бы ни было тебѣ хорошо, съ людь-
ми мириться не слѣдъ! Тебѣ лучше, а другимъ въ эту са-
мую минуту, можетъ быть, стало хуже отъ невыносимой
игры страстей, которыя порождаетъ весь этотъ соціальный
хаосъ, возведенный въ законъ хитрецами! Стыдись, Бого-
явленскій! едва повезло, ужъ ты и размокъ... Вотъ тебѣ
живой примѣръ этотъ Милькѣевъ! Барченокъ, его тамъ
балуютъ и ласкаютъ, а онъ все свое ломитъ... Впередъ,
впередъ!.. Такъ вотъ и сдается мнѣ, что кто-нибудь те-
перь вдругъ сильно застрадалъ!
Съ такими мыслями вошелъ онъ въ чемодановскій домъ
и на концѣ темной залы засталъ Любашу въ слезахъ...
XIII.
Когда послѣ отъѣзда гостей изъ Троицкаго въ домѣ
все утихло и послѣдній разъ зазвенѣла сѣнная дверь, ко-
торую затворилъ за собой истопникъ, почитатель Баумгарте-
нова таланта,—Милькѣевъ не могъ заснуть; онъ погасилъ
свѣчу, которая мѣшала утреннему свѣту, опустилъ сторы
и долго ходилъ по комнатѣ. Внезапный гнѣвъ Руднева,
— 486 —
его отъѣздъ, когда постель уже была готова, — все это на-
вело его на догадку о любви Руднева къ Любашѣ.,..
Едва только онъ убѣдился въ этомъ, какъ имъ овладѣло
раскаяніе. Не Любашу щадилъ онъ въ этомъ случаѣ; онъ
еще не кончилъ... Въ его глазахъ женщина не падала от-
того, что любила до брака вполнѣ; онъ самъ бы женился
съ удовольствіемъ на такой дѣвушкѣ, если бы онъ вообще
хотѣлч> жениться; и много случаевъ русской жизни дока-
зывали ему, что прошедшее не мѣшаетъ русскимъ дѣву-
шкамъ выходить замужъ и быть счастливыми не хуже безу-
коризненныхъ; но увлечь дѣвушку онъ считалъ позволи-
тельнымъ только тогда, когда самъ увлеченъ и когда дѣвуш-
ка страстна и мечтательна, когда она борьбу и наслажде-
ніе въ силахъ предпочесть покою и миру. Словомъ — тактъ
былъ здѣсь для него важнѣе правилъ. Любаша была не
такова; да и самъ онъ не чувствовалъ къ ней ничего силь-
наго; она представилась ему. довольно новой и заниматель-
ной по простотѣ и по веселости, которыя, къ несчастію,
у насъ встрѣчаются все рѣже и рѣже, и онъ занялся ею.
Желаніе настоять на своемъ разжигало его... И при всемъ
томъ у нихъ не доходило даже до поцѣлуя. Разъ только,
въ одинъ изъ тѣхъ несравненныхъ зимнихъ вечеровъ, когда
все маленькое общество ихъ блаженствовало послѣ работы,
они, вальсируя, вышли изъ гостиной въ залу; Любаша
пожала ему руку (такъ что перчатка ея лопнула) и ска-
зала, вздохнувъ такъ сладко: «Ахъ, Боже мой! я не знала,
что здѣсь такъ хорошо...»
Дальше этого у нихъ никогда не заходило... Онъ, ко-
нечно, не былъ увѣренъ, какъ бы дѣло пошло дальше,
и потому’ досадно было оставить! Катерина Николаевна не
позволяла ему ухаживать за ЫеІІу, и, глубоко уважая серьез-
ную дѣвушку, онъ боялся въ самомъ дѣлѣ прикоснуться
къ святынѣ ея чувствъ; здѣсь хотѣлъ попробовать (вѣдь
безъ романа скучно!)—и здѣсь нельзя... Эту бы онъ не
пожалѣлъ и для ея же пользы, для ея «развитія» довелъ
бы ее хотя до поцѣлуя въ зимнемъ саду... Но Рудневъ, ми-
лый Рудневъ! Этотъ нѣжный сынъ крестьянки, его умный
— 487 —
собесѣдникъ; эта душа, только съ виду трепетная, внутри
же чистая и твердая — его ли оскорбить онъ, у; него ли
отниметъ онъ скромную отраду брака? Рудневъ не созданъ
для бродячей жизни... Его назначеніе — ровный, честный
трудъ, любовь спасенныхъ имъ людей, наука и цвѣтущая
семья... Рѣшившись оставить Любашу, Милькѣевъ повесе-
лѣлъ; ему казалось, что Рудневъ тоже не спитъ. Онъ по-
шелъ самъ на конюшни; кучера уже проснулись, запрягли
ему сани въ одиночку, и онъ поѣхалъ въ Деревягино.
Рудневъ не спалъ, но дома его не было.
Милькѣевъ встрѣтилъ дядю.
— Вы уже встали? — съ удивленіемъ спросилъ онъ ста-
рика.
— Привычка — вторая натура, — сказалъ дядя: — привы-
чка— вторая натура... Привычка вставать въ 7 часовъ.
— А что, докторъ спитъ?
— Докторъ уѣхалъ...
— Уѣхалъ!
— Напился только кофею и немедля въ округъ. Я и
самъ его просилъ отдохнуть, увѣщевалъ, просилъ-просилъ,
увѣщевалъ — ничего! «Я, говоритъ, и то не въ свои сани
залѣзъ, говоритъ, въ свѣтъ пустился ужъ очень...»
Милькѣевъ молчалъ. Онъ бы хотѣлъ погнаться за Рудне-
вымъ, броситься къ нему на шею, увѣрить его, что Люба-
ша къ нему равнодушна. Сколько проѣздитъ онъ въ этомъ
сомнѣніи, въ этомъ страданіи!..
— Есть старинный стишокъ: «Нашъ докторъ сердце по-
терялъ! ловите, дѣвушки, ловите!»—замѣтилъ между тѣмъ
дядя, лукаво и не безъ радости поглядывая на Милькѣева.
Когда Милькѣевъ пріѣхалъ въ Троицкое, всѣ, въ томъ
числѣ и Любаша, спали,' онъ самъ заснулъ, давши себѣ
слово отдаляться отъ милой дѣвушки, какъ бы трудно и до-
садно ни было ему иногда; но когда проснулся далеко за
полдень—Любаши уже не было; Катерина Николаевна ле-
жала съ головной болью въ постели, Ыеііу грустно сидѣла
въ залѣ у окна, Баумгартенъ задумчиво игралъ у себя въ
комнатѣ на скрипкѣ; дѣти бродили по комнатамъ.
— 488 —
— Скучно безъ гостей! —сказала Оля, лѣниво влѣзая къ
нему на колѣни.
— Скучно безъ гостей,—повторили Ѳедя и Юша хоромъ.
— Ему безъ Любаши скучно, — замѣтила Маша.
— Тоиі. раззе!—сказала ЫеІІу, подавая ему руку.
— Топі сЬапде!— отвѣчалъ Милькѣевъ, взялъ книгу изъ
шкафа и сѣлъ читать.
Между тѣмъ Рудневъ мчался въ кибиткѣ на службу.
Пересказать все отвращеніе, которое онъ чувствовалъ то
къ себѣ, то къ Милькѣеву, невозможно. Даже Любаша на
минуту не разъ падала въ его глазахъ: то, чтд прежде каза-
лось ему не только естественнымъ, но и основательнымъ
въ ея вкусахъ, теперь унижало ее.
«Нѣтъ, она пуста и недобра! На что прельстилась! Вѣдь
истинно хорошихъ сторонъ Милькѣева она не понимаетъ;
Она любитъ его ростъ, его находчивость! Пустыя качества,
которыми и Воробьевъ сумѣетъ блестѣть на уѣздномъ ба-
лѣ!.. Да! на уѣздномъ!» думалъ онъ потомъ. «А этотъ
развѣ только на уѣздномъ?»
Больше же всего онъ презиралъ себя за свою слабость,
за свои уступки, за то, что онъ согласился покинуть свое
одиночество и увлекся куда же!..
— Ворона! Ворона въ павлиныхъ перьяхъ!—твердилъ
онъ... — Ощипали жалкую ворону! ощипали, и подѣломъ...
Наконецъ онъ заснулъ и проснулся только у избы стар-
шины, котораго долженъ былъ освидѣтельствовать. Здѣсь
ожидало его нѣсколько тихихъ утѣшеній. Къ счастью, стар-
шина былъ въ самомъ дѣлѣ боленъ, и кривить душой изъ
гуманности ему не было нужно; потомъ пришла старуха
и бросилась ему въ ноги, благодаря за сына, которому онъ
купилъ лекарства на свои деньги.
— Батюшка, отецъ мой,—говорила она:—отецъ ты нащъ
родной. Спасибо тебѣ, что ты нами не брезгаешь!
— Встань, Матрена, встань, — говорилъ сконфуженный
Рудневъ: — встань, что я — образъ, что ли, что ты передо
мной лежишь... Это грѣхъ... Бога благодари... Безъ него,
Матрена, и я.бы не помогъ. Встань же, голубушка, прошу
— 489 —
я. тебя... Вѣдь это моя служба, я за это жалованье
получаю.
— И не говори, отецъ мой, что жалованье!.. Чтд жало-
ванье? А то дорого, что ты нами, бабами да мужиками, не
брезгаешь! Я ужъ, ты не прогнѣвайся, яичекъ и холста
тебѣ принесла. Возьми, ото всей души я тебя прошу...
— Не надо, старушка; нечего мнѣ и брезговать-то... Моя
мать была такая же крестьянка, какъ ты.
— Знаю, знаю, батюшка. Я не смѣла только сказать те-
бѣ... Я вѣдь ее знала. Я изъ одного двора съ ней... Вотъ
я тебѣ что скажу, — только ты не прогнѣвайся: я ей, твоей
маменькѣ-то, ручку даже разъ вывихнула, ледешокъ ея пе-
ревернула съ горы на масляницѣ. А она, родная, и ушиблась:
«молчи, говоритъ, Мотря, ничего»; а какой ничего, — за ко-
стоправкой пришлось посылать!
Старуха долго еще разсказывала; Рудневъ угостилъ ее
чаемъ, и на прощанье она уговорила его взять на память
отъ сына хоть собачку, которую сынъ и принесъ тотчасъ же.
Рудневъ былъ растроганъ; взялъ собачку, поцѣловалъ
старуху, поцѣловалъ сына, который испугался, когда онъ
протянулъ руку, чтобы обнять его, и послѣ до того обрадо-
вался, что сказалъ: «Что ты это! что ты это?.. Не стоимъ
мы того, чтобы ты насъ цѣловалъ-то, Василій Владимірычъ».
«Вотъ это жизнь моя!» думалъ Рудневъ, садясь въ свою
повозку съ помощью своихъ новыхъ друзей: «бѣдные, на-
родъ, книги! А я-то! на что рѣшился... О, малодушіе.
О, низость! И всѣ говорятъ: онъ ничего—онъ ничего, не
глупый и не уродъ! О, гадость! Господи! Господи! Нѣтъ,
ни Любаша не заслуживала осужденія, ни добрый Миль-
кѣевъ. Всякому своя дорога!»
Рѣшено, — онъ долженъ воротиться въ свой тихій пріютъ
и бросить всѣ свои занятія въ Троицкомъ. Иначе какъ
еще побѣдить сладкую привычку бесѣды съ Любящей? Онъ
не долженъ встрѣчать ее. Но больница и средства дѣлать
пользу, но дѣти? Жалованье, которое уже впередъ разсчи-
тано на книги, на инструменты, лекарства для бѣдныхъ,
на помощь дядѣ!.. Отчего же онъ не можетъ заниматься
— 490 —
всѣмъ этимъ, понемногу отвыкая отъ нея... Слава Богу,
теперь постъ; всѣ будутъ говѣть въ Троицкомъ; веселья
тоже кончатся, и жизнь пойдетъ опять тѣмъ ровнымъ ходомъ,
когда человѣкъ имѣетъ время всмотрѣться во всѣ подроб-
ности своего быта и своихъ трудовъ; книги уже не по-;
кроются опять пылью, не будетъ онъ искать всякій разъ
по четыре часа сряду, куда онъ положилъ четыре мѣсяца
тому назадъ сравнительную таблицу роста, долговѣчности
и смертности; возобновятся одинокія прогулки въ окрест-»
ныхъ рощахъ; стоитъ только не поддаваться просьбамъ
Милькѣева и Катерины Николаевны.
Двое сутокъ ѣздилъ Рудневъ по округу; на третій день,
остановившись на почтовой станціи, вспомнилъ онъ, что
Чемоданово недалеко отсюда — всего три версты. Съ крыль-
ца можно было видѣть даже лѣсокъ ихъ и пятно еловой,
аллеи въ саду... Горько ему было взглянуть туда. Въ первую
минуту, увидѣвъ эту аллею, онъ хотѣлъ взять почтовыхъ
лошадей въ ту сторону, но скоро опомнился и уѣхалъ къ
себѣ...
Дядя сказалъ ему, что Милькѣевъ былъ два раза: одинъ
разъ поутру, тотчасъ послѣ бала, а другой разъ пріѣз-
жалъ вечеромъ и оставилъ какую-то записку.
— У васъ что-нибудь да вышло, Вася? — сказалъ дя-
дя...—Ужъ не косточка ли между вами?..
— Не знаю ничего,—отвѣчалъ докторъ и пробѣжалъ
записку.
«Вы сердитесь? За что? Вы не говорите со мной, какъ
дитя. Стыдно. Пожалуйста, поискреннѣе. Вы знаете, что
мнѣ быть съ вами въ ссорѣ больно! Вѣрите-ли?»
«Вѣрю или не вѣрю? Вѣрю, вѣрю!» сказалъ себѣ Руд-
невъ, «что больно! Но каково мнѣ! Его боль скоро зажи-
ветъ. У него столько друзей: Катерина Николаевна, Маша,
Кеііу, Ѳедя, Оля, Лихачовъ; она, наконецъ, она его лю-
битъ... Онъ- и не замѣтитъ этого несчастія между всѣіми
заботами. А я уже побуду одинъ... Мнѣ такъ будетъ легче!»
Тотчасъ же написалъ онъ записку къ Катеринѣ Нико-
лаевнѣ съ просьбой уволить его отъ уроковъ и умолялъ'
— 491 —
ее не приглашать къ себѣ послѣ визита въ больницу. На
другой день, скрѣпя сердце, поѣхалъ онъ осмотрѣть сво-
ихъ больныхъ и какъ преступникъ робко вышелъ на крыль-
цо... Онъ такъ и ждалъ крику, нападенія... «Вотъ, думалъ
онъ, выскочитъ опять Милькѣевъ».—Но все было тихо...
Передъ грустной душой мелькалъ задній дворъ, стая га-
локъ на крышѣ большого сарая, боръ, избы, вдали—гора
и церковь... Въ лицо пахнуло весной... Онъ сѣлъ въ сани
и, какъ бывало полтора года тому назадъ, поѣхалъ мимо
сада. Дѣти играли уже тамъ: раздался издали какой-то
крикъ. Ѳедя бросилъ вверхъ фуражку, но никто изъ нихъ
не побѣжалъ даже въ его сторону...
Подъѣзжалъ онъ къ своему крыльцу и видитъ вдругъ—
кучеръ водитъ двухъ осѣдланныхъ лошадей... Одна, ка-
жется, съ дамскимъ сѣдломъ... Кто такая —Боже!
Нѣтъ, не можетъ быть, да нѣтъ!.. Ея смѣхъ въ пріемной...
Вотъ тоже знакомый голосъ говоритъ: «Это онъ прі-
ѣхалъ».
«Да, это онъ!» отвѣчаетъ Любаша. Она, она сама, сіяя,
встрѣчаетъ его въ дверяхъ — розовая, озябшая, веселая, въ
черной амазонкѣ и теплыхъ перчаткахъ. Она протягиваетъ
ему руку..- За нею братъ улыбается, за братомъ — дядя,
тоже внѣ себя отъ радости кружится въ углу туда и сюда...
съ табакеркой..
Они остались одни на минуту:
— Папа опять боленъ, — говорила она, а сама такъ и
хочетъ засмѣяться. — Папа опятъ боленъ... Бокъ опять (и
расхохоталась). Не умѣю я притворяться. Я пріѣхала къ
вамъ потихоньку. Взяла брата. Папа здоровъ...
Рудневъ молча стоялъ передъ нею.
— Что же вы молчите?.. А? Бабушка не позволила мнѣ
больше ѣздить въ Троицкое: говоритъ, что вы и Миль-
кѣевъ совсѣмъ меня испортили. Ну, я не вижу васъ —и
скучно. Только вотъ что. Папа вовсе не боленъ; онъ же-
лаетъ васъ видѣть и послалъ брата верхомъ. Такая распу-
тица (никто не видитъ; дайте мнѣ вашу руку).- нельзя
ни въ какомъ экипажѣ... братъ поѣхалъ верхомъ къ вамъ;
— 492 —
я выпросилась съ нимъ къ Полинѣ, а дорогой и свернула
съ нимъ къ вамъ.
Рудневъ все молчалъ и слушалъ.
— Что же вы молчите?
—- Что я могу говорить? —отвѣчалъ Рудневъ, опуская
голову и поднимая руки. — Что я могу говорить? Любовь
Максимовна!..
И, ни слова не сказавъ ей, вышелъ въ переднюю и за-
кричалъ, чтобы осѣдлали Бурбона.
Филиппъ осѣдлалъ Бурбона, и всадники наши, съѣхавъ
шагомъ въ сосѣднюю вершину, на всѣхъ рысяхъ пустились
по дорогѣ къ Полинѣ... Рудневъ дожидался одинъ въ рощѣ,
пока Любаша съ братомъ доѣхали туда, и ждалъ недолго.
Сережа пріѣхалъ назадъ мигомъ, и они поѣхали въ Че-
моданово.
— Когда же Любовь Максимовна воротится? — рѣшил-
ся спросить ободренный счастьемъ докторъ.
— За ней послѣ обѣда пришлемъ кучера, — отвѣчалъ
Сережа.
— А не будетъ поздно?
— Нѣтъ, Люба не труслива; доѣдетъ. Ужъ какъ, Васи-
лій Владимірычъ, бабушка сердилась!
— Да я ничего не понимаю!—сказалъ Рудневъ.
— Да вѣдь и я не знаю, за что. Ужъ расходилась ста-
руха! кричала, кричала—и язвительная она у насъ какая!
Алексѣй Семенычъ зоветъ ее: вампиръ, а я говорю — ка-
кой намъ пиръ — скорѣй: не пиръ—бомбардировка! страхъ!
XIV.
Дня два послѣ троицкаго вечера, часовъ около двѣна-
дцати утра, пріѣхалъ князь Самбикинъ и, встрѣтивъ въ
гостиной Любашу за книгой, спросилъ у нея, кто далъ
ей эту книгу.
— Милькѣевъ, — сказала она.
Вамъ онъ, кажется, вскружилъ голову... Я думаю,
— 493 —
мы скоро будемъ опять танцовать, только здѣсь по слу-
чаю вашей свадьбы, — началъ забытый кирасиръ.
— Нѣть,—отвѣчала Любаша даже не краснѣя:—Миль-
кѣевъ никогда не будетъ моимъ мужемъ.
— Съ вашей стороны, значитъ, несчастная любовь...
— Александръ Владимірычъ, Александръ Владимірычъ,
вы ли это!—воскликнула Любаша: — за что вы мнѣ го-
ворите такія колкости? Милькѣевъ, если бы и посватался
за меня,—такъ я за него не пойду...
— Отчего?
— Какъ вамъ сказать... Я вамъ скажу откровенно: вѣдь
съ мужемъ нельзя только сидѣть и разговаривать... Съ нимъ
я бы разговаривала цѣлый день... но только, чтобы онъ
былъ мнѣ не мужъ...
Князь молчалъ и не вѣрилъ и вѣрилъ.
— Любовь Максимовна,—продолжалъ онъ, немного по-
годя:—вы знаете, что я давно думаю объ васъ. Я давно
хотѣлъ сказать вамъ рѣшительно... Конечно, я не такой
умный и не такой краснорѣчивый человѣкъ, какъ вашъ
Милькѣевъ, но я зато давно люблю васъ...
— Александръ Владимірычъ,—отвѣчала Любаша:—я по-
міпо, какъ мы съ вами вмѣстѣ играли, какъ вы меня пасли
на лугу и заставляли ѣсть сѣно изъ копны въ саду... Все
это я помню... Помню, какъ мы съ вами качучу вмѣстѣ тан-
цевали. Жаль всего этого, да вѣдь не воротишь...
Любаша сначала говорила спокойно, потомъ заплакала.
— Оставьте это лучше, Александръ Владимірычъ... по-
дите теперь къ бабушкѣ... Я ничего вамъ больше не скажу,
ни слова... Подите къ бабушкѣ... Почему я плачу —не спра-
шивайте.
Съ этими словами Любаша ушла.
Князь былъ человѣкъ мирный и смирный; хорошій слу-
жака, точный исполнитель, любимъ былъ начальствомъ, ни
разу не ссорился съ товарищами; войны не любилъ и уѣхалъ
съ Кавказа, потому что боевая жизнь была слишкомъ тя-
жела для него и по наслышкѣ онъ называлъ ее варвар-
ствомъ, прибавляя, что рано или поздно люди поймутъ,
— 494 —
что это вздоръ, и будутъ рѣшать все дипломатическимъ
путемъ (Милькѣевъ отвѣчалъ ему разъ на это, что цар-
ство варваровъ онъ предпочитаетъ -республикѣ' стрикули-
стовъ); хотѣлъ даже навсегда бросить кирасирскій полкъ
и поступилъ, какъ мы знаемъ, въ комиссаріатъ; но мать,
которая съ ума сходила, когда видѣла его въ латахъ и
бѣломъ мундирѣ, хотѣла, чтобы юнъ вернулся въ этогь
полкъ, и онъ, какъ смирный сынъ, повиновался; и въ са-
момъ дѣлѣ, въ бѣломъ мундирѣ и золотой каскѣ онъ съ
своими большими, черными и тихими глазами, съ кирпич-
нымъ румянцемъ на впалыхъ и смуглыхъ щекахъ, былъ
вполнѣ красавецъ.
Сколько разъ- сама Любаша любовалась имъ и гово-
рила ему:
— Ахъ! Александръ Владимірычъ, какъ вы, въ самомъ
дѣлѣ, красивы! Смотрю я на васъ, и ни одного недостатка
въ васъ не вижу!..
А онъ, бывало, покраснѣетъ, улыбнется скромно!.. И
вдругъ!.. Князь вовсе не былъ гордъ и не считалъ себя
аристократомъ противъ Милькѣева; но теперь самолюбіе
и ревность взбѣсили его. Какъ! этотъ пройдоха, балагуръ
и пустомеля; этотъ троицкій учитель! туда же носится вер-
хомъ и черезъ барьеры скачетъ — штафиріка невыносимый...
И она еще говоритъ, что онъ не будетъ ея мужемъ?.. Это
вздоръ. Она лжетъ! Итакъ, прекрасная гостиная въ помпей-
скомъ вкусѣ; его кабинетъ, отдѣланный дубомъ и липой;
его банановое дерево надъ письменнымъ столомъ, на ко-
торый не смѣетъ сѣсть пылинка... Его домъ въ видѣ сѣаіеі.
Все это должно задаромъ пропасть?..
Въ такихъ мысляхъ застала его бабушка; старуха вы-
шла въ этотъ день въ гостиную и была въ духѣ. Не замѣ-
тивъ сначала, что князь грустенъ, тѣмъ болѣе, что лицо
его чаще всего выражало скуку или ровно ничего, она
начала ему разсказывать, что Машка окотилась и опять
заѣла одного котенка... «Такая глупая кошка'. Не могу раз-
статься съ ней... а стоило бы ее утопить!.. Не могу: у
нея такіе милые глаза, когда она Мяучитъ... и что за
— 495 —
шерсть — тигръ, настоящій тагръ!.. Ну, что, какъ весе-
лились вчера?
— Ничего,—отвѣчалъ князь.
— Что наша гордячка?
— Ничего — здорова...
— Ужъ и здорова стала! Удивляюсь! Что за баба —то
съ -мужиками возится, то лежитъ, то балы даетъ... Удиви-
тельно! Ну-съ... а въ чемъ она сама была?
— Въ бѣломъ шелковомъ платьѣ и съ пунцовой каме-
ліей на головѣ...
— Ну, это довольно обыкновенно. Впрочемъ, къ ея зна-
чительнымъ чертамъ это должно итги... а Полина наша
въ чемъ?
— Полина — въ малиновомъ тарлатановомъ съ бѣлымъ
поясомъ, а въ голову. Катерина Николаевна ей дала изъ
зимняго сада двѣ бѣлыя аттагуіііз... Прекрасно!..
— Хороша, должно быть, была... Сколько же всѣхъ ихъ
танцовало?.. Двѣ дѣвочки —Маша и Оля, англичанка, По-
лина, Любаша... Варя —шесть паръ всего.
— Нѣтъ, семь паръ. Еще еврейка Дебора была... дочь
винокура.
— Вотъ какъ! А въ чемъ же это она была?
— Въ пестромъ барежѣ... Очень хорошенькій барежъ...
— Ишь ты, матушки! Ну, и та красива?
— Даже очень недурна.
Старуха вздохнула, покачала головой и усмѣхнулась.
— Потѣха! —сказала она: —нашей сестрѣ-старухѣ толь-
ко и остается, что хохотать въ углу... Жаль, что я полѣ-
нилась, не поѣхала... Да весело ли было, по крайней мѣрѣ?
— Такъ себѣ, — отвѣчалъ князь.
Вы что-то не по себѣ... и блѣдны, дружокъ, сегодня!..
Князь не отвѣчалъ и, опустивъ глаза, поигралъ паль-
цемъ по столу.
— Что съ вами?..
— Я ужъ больше не буду' ѣздить къ вамъ, Авдотья
Андреевна.
— Какъ, что вы, что вы!..
— 496 —
— Признаюсь вамъ, я сдѣлалъ сегодня предложеніе Лю-
бовь Максимовнѣ... и она наотрѣзъ отказала мнѣ.
Старуха помолчала, внимательно посмотрѣла на князя;
лицо ея покрылось багровыми пятнами; она сбросила съ
колѣнъ кошку и встала.
— Что-съ? — сказала она, и свѣтлые глаза ея такъ бле-
стѣли, по лицу разлилось столько злобы, что князь
испугался.
— Да, — сказалъ онъ робко. — Любовь Максимовна от-
казала мнѣ...
Авдотья Андреевна помолчала еще, встала, вышла вонъ
и кликнула Любашу.
Князь, между тѣмъ, сконфуженный и огорченный, пред-
угадывая семейную сцену и жалѣя Любашу, удалился по-
скорѣе, сѣлъ въ сани и уѣхалъ. Любаша вошла.
— Что это значитъ, — сказала старуха, блѣднѣя и крас-
нѣя:—что у васъ было съ княземъ? Отчего ты отказала
ему? Отчего? Что такое это значитъ... ты съ нимъ по
бесѣдкамъ сиживала! Нехорошъ онъ? Красавецъ!., князь,
богатъ, добръ, смиренъ... Чего тебѣ еще нужно?.. А! чего
тебѣ еще нужно? Развѣ я вѣкъ тебя буду кормить, — тебя
и твоего безумнаго отца?..
— Я, бабушка, не хотѣла васъ огорчить. Я думала, вамъ
все равно, пойду я за князя или нѣтъ...
— Нѣтъ, это штуки! штуки... Ты повадилась съ этой
распутной бабой... съ графиней водиться... Что она тебѣ
за примѣръ?.. У тебя тамъ что-то въ Троицкомъ шашни
завелись. У тебя есть страстишка тамъ...
— У меня, бабушка, нѣть страстишки ни къ кому.
— Ишь! Нѣколка упрямая!.. Отецъ, двѣ капли отецъ...
Ты лучше мнѣ скажи —скажи прямо, кто твой предметъ.
Ужъ не Милькѣевъ ли вашъ кумиръ... О! матушка, вы-
ходи, выходи за него. Знай только, что не видать тебѣ
отъ меня ни крошки на приданое, если ты выйдешь за кого-
пибудь другого, кромѣ князя.
Любаша молчала', и старуха утихла'.
— Позвольте же спросить,—продолжала она, принявъ
— 497 —
опять свой хитрый и спокойный видъ: — кто сей предметъ...
Милькѣевъ или Рудневъ?.. Вѣрно, Милькѣевъ!..
— Бабушка, — отвѣчала Любаша: —мнѣ ни Милькѣевъ,
пи Рудневъ, ни князь и никто не нуженъ. Княёь мнѣ нра-
вился прежде, только теперь я ужъ не объ немъ думаю.
Помолчала еще Авдотья Андреевна съ минуту, сѣла и
взяла даже опять на руки Машку, которая давно мяукала
изъ-подъ стола, глядя на нее.
— Какъ знаете, Любовь Максимовна, — заключила она.—
У васъ есть отецъ; а я вамъ бабка... больше ничего. Но
знайте, что я вамъ не помощница, если вы выйдете за Миль-
кѣева или за Руднева; да и въ домъ васъ съ женихомъ
вашимъ не пушу... Да, постойте, забыла... Ваши поѣздки
въ Троицкое кончены... Сейчасъ напишу Полинѣ, чтобы
она васъ туда не возила.
Любаша, оставшись одна, думала недолго; она пошла
къ отцу и разсказала ему все.
— Сегодня Князь сватался? — спросилъ отецъ.
— Сегодня. Что мнѣ дѣлать?
— Что жъ! прежде никакъ хотѣла за него, а теперь
ужъ расхотѣла.
— Что жъ дѣлать! Кабы другой мнѣ не нравился, я
бы за него съ удовольствіемъ пошла.
— Кто жъ тебѣ' нравится?
— Сама не знаю; и Князя жалко, и все это такъ
противно!..
— Да ты мнѣ скажи толкомъ, Рудневъ тебѣ по душѣ,
что ли, или нѣтъ?
— По душѣ.
— Такъ пошли Сергѣя за нимъ... я съ нимъ погово-
рю—вотъ. и все... Эка невидаль.
Максимъ Петровичъ лежалъ на диванѣ, -когда Сережа
ввелъ къ нему Руднева.
— А! медикъ!—сказалъ будто сухо старикъ, протяги-
вая ему руку.—Устали?..
— Нѣтъ, ничего, Максимъ Петровичъ.—А ваше здо-
ровье какъ?
Леонтьевъ, т, I,
32
— 498 —
— Мое здоровье?.. Да что вамъ сказать! — Сережаітебя
тутъ спрашивали?.. Пошелъ къ чорту, болванъ. Убирайся
къ шуту,—спокойно и съ благодушнымъ выраженіемъ лица
сказалъ старикъ. Въ глазахъ его видна была даже ласка.
Сережа ушелъ не торопясь и вовсе не обиженный.
— Какъ вы находите, уменъ Сережка этотъ или
глупъ? — спросилъ отецъ.
— Онъ напустилъ на себя что-то, — отвѣчалъ Рудневъ.
— Вы находите... Да вы совсѣмъ не о томъ думаете, я
вижу... Глаза у васъ бродятъ... туда-сюда...
— Нѣтъ, нѣтъ... Я слушаю... Я говорю,, вашъ сынъ что-
то напустилъ на себя... Небрежность, что ли, неумѣстную...
или просто скучаетъ... А что же, Максимъ Петровичъ, вашъ
бокъ?
— Да что бокъ... Все хлопочу о томъ, какъ бы безъ
мушки обойтись...
— А сильно болитъ?..
— Да, болитъ-таки! А вы вотъ послушайте... Вотъ...
Ну, что тамъ есть?..
— Позвольте, позвольте — вы помолчите... Дышите
только...
— Ну, ну... дышу...
Старикъ покачалъ головой и радовался, думая, что Руд-
невъ будетъ увѣрять, что слышитъ шумъ или свистъ, ко-
гда у него вовсе и не болитъ бокъ.
Однако, Рудневъ не нашелъ, разумѣется, ничего и
сказалъ: «Должно быть, это — наружная простуда... и про-
сто вы потритесь чѣмъ-нибудь... или горчишникъ», при-
бавилъ онъ, думая, согласится ли старикъ терпѣть его за-
даромъ или нѣтъ...
— Хорошо,, я ужо поставлю горчишникъ.
— Впрочемъ, зачѣмъ же?
— Нѣтъ, нѣтъ, поставлю ужо... Сергѣй, а Сергѣй, вели
приготовить горчишникъ. Да небось озябли, выпьемъ
пуншу?.. Пуншу, Сергѣй... Али ужъ Любашу подождать...
Она лучше дѣлаетъ чай. Подождать Любашу, Сергѣй...
Слышишь, слышишь?
— 499 —
— Ну, слышу... слышу... Что пристали...
— Болванъ!
Выгнавъ сына, старикъ опять обратился къ своему лю-
бимцу и, проницательно вглядываясь въ его лицо, спросилъ:
— Дядюшка-то вашъ здоровъ?
— Здоровъ... благодарю.
— Не въ благодарности дѣло. Я серьезно спрашиваю:
каково вообще его здоровье... Постоянно ли онъ здоровъ
или болѣетъ когда? Я давнымъ-давно его не видалъ... Э-э!
еще когда! Когда жена покойница была жива... Онъ всегда
хилый былъ, а вѣдь препочтенный человѣкъ... и пребѣдо-
вый дѣлецъ. Много постарѣлъ?
— Не скажу... Кажется, у дяди такая наружность, что
и въ молодости не Молодъ и въ старости не старъ.
— Не ослабѣлъ?
— Незамѣтно.
Максимъ Петровичъ еще помолчалъ, прошелся по к'ом-
натѣ; повздыхалъ, побарабанилъ въ окно, еще повздыхалъ,
сѣлъ и вдругъ такъ глубоко задумался, что Рудневу стало
тяжело на него смотрѣть, и онъ вышелъ вонъ... Перешаг-
нувъ за бездну порога, Рудневъ отъ людей узналъ, что
Авдотья Андреевна ушла съ Анной Михайловной ко все-
нощной; что Сережа тоже куда-то пропалъ, а Богоявлен-
скій еще утромъ уѣхалъ къ Шемохаевымъ.
Но мысль его не могла долго останавливаться ни на
Богоявленскомъ, ни на Максимѣ Петровичѣ, ни на Сережѣ.
Глаза его не могли оторваться отъ окна и отъ грязнаго
снѣга той дороги, которая, загибаясь за церковь, вела къ
Полинѣ. Что чернѣется, что бѣлѣется — все высматривалъ,
все ждалъ съ тревогой, но эта тревога казалась ему бла-
женствомъ послѣ той тревоги, которую онъ только что
перенесъ.
Наконецъ всадница выѣхала шагомъ изъ-за церкви,
въѣхала и на дворъ... И что за счастье, что за невырази-
мая радость: старухи у всенощной, Сережи нѣтъ, Бого-
явленскаго тоже нѣтъ... Максимъ Петровичъ только... Не-
долго, однако, и это его тревожило. Любаша тотчасъ же
33*
— 500 —
сбѣгала къ отцу, воротилась и сказала, указывая на часы:
— На два часа мы одни, на два часа... Пойдемте на
нашу ель смотрѣть...
— Вы будете амазонку еще снимать? — сказалъ съ го-
рестью Рудневъ.
— Очень нужно. А пуговицы на что? Помогите ихъ
кругомъ пристегнуть...
Устроили все: пуговицы пристегнули; положили развер-
нутую книжку на окнѣ — на всякій случай... и сѣли. Ель
была на мѣстѣ; только уже не въ снѣгу или инеѣ, какъ
зимой, а кой-гдѣ бурая подсохлая, кой-гдѣ зеленѣе зим-
няго.
— Я все это такъ только баловалась; а люблю-то я
васъ, — сказала Любаша.
Рудневъ взялъ ея руки и, припавши къ нимъ, умолялъ
ее не играть его чувствами, не обмануть его, не измѣ-
ниться! Они просидѣли вдвоемъ больше часу, разговаривая
и молча, и мучаясь страхомъ, чтобы имъ не помѣшали.
Наконецъ пришелъ Максимъ Петровичъ и позвалъ Руд-
нева къ себѣ. Старикъ былъ смущенъ.
--Вы — хорошій докторъ, — сказалъ онъ:—я васъ да-
веча хотѣлъ обмануть; а вы сейчасъ узнали, что у меня
внутри ничего нѣть. У васъ будутъ деньги! Вы говорили
съ Любашей?
— Говорилъ, Максимъ Петровичъ.
— О! Боже, Боже!—прошепталъ старикъ и прошелся,
опустивъ глаза въ землю, нѣсколько разъ по комнатѣ.
Потомъ постоялъ передъ Рудневымъ, посмотрѣлъ на
него и сказалъ:
— Матушка Авдотья Андревна—женщина крутая... Она
умная, способная старуха, да княгиню очень любитъ... Смо-
лоду дружны. Княгиня и такъ, и сякъ... И женила бы
сына, и нѣтъ! А матушка ужъ изъ одного того, чтобъ ее
не огорчить, не пойдетъ противъ нея... И то сказать —
княгиня разъ, какъ у насъ неурожай былъ, сто четвертей
хлѣба прислала; вотъ хвалятъ всѣ Любу, что она одѣвается
хорошо... а вѣдь это княгиня ее выучила: сама сколько
—:‘5О1 —
ей шила и кроила. Ну, и матушка ей была не безъ пользы!
Ротозѣй-то, соня, соперникъ вашъ, еще въ корпусѣ былъ,
а у княгини люди забушевали, не слушаются; той гдѣ спра-
виться! Истерика! Вотъ матушка пріѣхала къ ней; да кого
сама за загривокъ, а кого на конюшнѣ обработала безъ
станового! Баба лихая! Теперь еще случаи были... Та ни
лѣса не сумѣетъ продать, ни сдѣлки никакой сама сдѣлать,
а матушка со всякимъ гуртовщикомъ или съ торгашомъ
простымъ будетъ чай пить... Попьеть-попьетъ и устроить
все—и для себя, и для княгини... Видите сами, пойдетъ ли
матушка противъ нея?.. А коли сынъ рѣшился — значитъ,
мать позволила и заодно съ нимъ... У меня, милый мой,
гроша нѣтъ... Приданое Любѣ — бабушка дастъ... Надо
молчать и ждать и практику заводить... Понемножку-по-
немножку попадемъ мы на дорожку! Да-съ, сударь мой!
Терпи казакъ! а ужъ мы съ Любой — подождемъ, потер-
пимъ, я за это ручаюсь; а пока отправляйтесь-ка домой,
пока не замѣтили ничего!
— Вы куда теперь — въ Троицкое или.въ Деревягино?
— Нѣтъ, мнѣ еще въ округѣ дѣло есть, я не раньше
недѣли вернусь домой.
— Ну, съ Богомъ! Да, постойте! Милькѣевъ-то пріуда-
рялъ за Любой или нѣтъ? Она говоритъ —да...
— Какъ вамъ сказать, право, не знаю!.. Онъ — чело-
вѣкъ, впрочемъ, очень благородный.
— Чортъ ли мнѣ въ его благородствѣ!—сказалъ ста-
рикъ: — не мудреное благородство, коли она любитъ не его,
а васъ. Я развѣ боюсь его, что ли! Я радъ только, что
онъ на бобахъ будетъ.
— За что вы его не любите? Я давно это замѣчаю, —
спросилъ съ удивленіемъ Рудневъ.
— Не люблю, вотъ и баста! А ну, отправляйтесь-ка по-
добру, поздорову...
Прощаясь, старикъ обнялъ Руднева и подставилъ ему
для поцѣлуя свою розовую щеку и бѣлую бороду.
Авдотья Андреевна вернулась изъ церкви и узнала отъ
людей, что Рудневъ былъ тутъ и долго сидѣлъ въ темнотѣ
— 502 —
съ Любашей. Она тотчасъ же пришла къ сыну и ска-
зала ему:
— Коли у тебя есть чѣмъ дочь снарядить и не жаль
тебѣ, что она за прохвостомъ замужемъ будетъ... отдай
хоть сейчасъ... Я ваши шашни вижу. Отдай ее не только
за Руднева, • пожалуй, хоть за Филатку кучера... Только ип
ты, ни она, ни женишокъ отъ меня тряпки старой не уви-
дятъ, и Рудневу дверь моя заперта отнынѣ! Имѣющіе уши —
да слышатъ!
—- Чего вы, чего вы, матушка! — отвѣчалъ Максимъ
Петровичъ: — спросите хоть у Любы самой; Рудневъ ей ип
слова не говорилъ любовнаго; а вотъ Милькѣевъ — другое
дѣло: этотъ точно волочится... Да спросите у Анны Михай-
ловны, она на вечерѣ развѣ не была?
Анна Михайловна сказала, что это правда, что Миль-
кѣевъ весь вечеръ былъ съ Любашей, а тотъ только одну
кадриль танцовалъ.
— Не разберешь ихъ, Ашенька!—сказала Авдотья Ан-
дреевна дочери, оставшись съ нею одна. — Не безпокоить'
же мнѣ княгинюшку изъ-за этихъ прощалыгъ... И князь
такой милый, такой пріятный человѣкъ... Что сталось съ
нашей^дѣвчонкой —непостижимо! Во всякомъ случаѣ, вели
Иринашкѣ, чтобы когда Рудневъ или Милькѣевъ пріѣдутъ,
для обоихъ насъ нѣтъ дома...
— Особенно Милькѣевъ, особенно Милькѣевъ! это —
такая звѣзда! — воскликнула Анна Михайловна:—я сама ви-
дѣла, какъ онъ Лихачеву на меня головой кивалъ. Такъ
наглостью и пышетъ, такъ и пышетъ... А чтб онъ такое?
Ничего, про'сто ничего!
— Богъ съ ними, Богъ съ ними! Лишь бы не ѣздили,
да чтобы семинаристъ нашъ какія-нибудь записочки не
сталъ бы передавать... Гдѣ онъ?
— Повадился къ Варварѣ Ильинишнѣ, къ ней все
льнетъ!—донесла Анна Михайловна.
— Часъ отъ часу не легче! — засмѣявшись сказала ста-
руха:—одну внучку за лекаря - мѣщанина отдать, а дру-
гую— за кутейника чахлаго! Ну, да эта кто знаетъ; я
— 503 —
люблю княгинюшку и князя моего милаго; и кабы не они,
я бы померла со смѣху, глядя на людей. Безъ дураковъ да
безъ глупостей —на свѣтѣ тоска бы была смертная. Не-
правда ли, Аша?
— Оиі, шатап! хи, хи, хи! Правда, правда! Вы всегда
правду говорите! Потѣха, потѣха! А я сейчасъ же по-
бѣгу сказать Иринашкѣ, чтобы не принимали ни Миль-
кѣева, ни Руднева. Сейчасъ же, сейчасъ!
XV.
Пока Рудневъ странствовалъ по округу, сперва убитый
горемъ, а потомъ внѣ себя отъ счастья, а Милькѣевъ опять
сталъ уединяться, читать и раздумывать, — Варвара Ильп-
нишна принялась за дѣло. Богоявленскій узналъ, что въ
Троицкомъ лекціи разстроились и потому началъ ѣздить
черезъ день къ Варѣ и вмѣстѣ съ нею учить дворовыхъ
и крестьянскихъ дѣтей. Конечно, сразу дѣло не могло итпі
превосходно; дѣти слушали и Смотрѣли съ удивленіемъ,
боялись, смѣялись некстати, затоптали, засморкали, запле-
вали весь полъ; дѣвочки закрывались руками, мальчики
скорѣе ободрялись' и затѣвали драки. Варя смущалась и
говорила, что изъ этого не будетъ толку; топала, схватила
даже одну дѣвочку за ухо, когда та двадцать разъ не
могла сложить слово «тя-тя» и говорила «дя-дя». Но Але-
ксѣй Семеновичъ обращалъ все это въ шутку, уговаривая
ее быть спокойнѣе и не воображать, что все пойдетъ такъ
плохо, какъ сначала.
— Подождите мѣсяца два, и вы сами ихъ не узнаете!
прежде всего, чтобы они насъ не боялись.
За порывъ выДрать дѣвочку 'за ухо онъ строго журилъ
свою вспыльчивую невѣсту.
— Старый Адамъ, Варвара Ильйнишна, старый Адамъ
проглядываетъ; признайтесь, пристукивали иногда?
— Все случалось! — отвѣчала Ваіря краснѣя.
Богоявленскій, можетъ быть, не' совсѣмъ выгодно для
дисциплины, заставилъ ее покаяться при всѣхъ дѣтяхъ, что
1 I
— 504 —
она поступила дурно, и скоро простилъ ей этотъ поступокъ,
убѣждаясь все больше и больше, что она хочетъ трудиться
съ честностью и рвеніемъ. Прежняя ученица Вари — Саша,
помогала имъ и указывала самымъ отсталымъ дѣтямъ боль-
шія и пестрыя фигурныя буквы на огромномъ листѣ, кото-
рые раскрасилъ въ Чемодановѣ самъ Богоявленскій, пока
господа занимались дальше съ самыми способными.
— Не все помѣщичье надо бросать, — сказала однажды
Варя, — вотъ у насъ, у всѣхъ, знаете, привычка на масля-
пицѣ или на церковные праздники раздавать пряники и
ленты дѣвочкамъ; нехорошо только, что бросаютъ какъ
собакамъ, а онѣ рвутъ другъ у друга и дерутся за нихъ.
А я думаю, не будетъ ли практичнѣе по праздникамъ раз-
давать награды тѣмъ, кто хорошо учился.
Богоявленскій покачалъ головой въ раздумьѣ.
— Видите что! Выходитъ, что они это для насъ дѣ-
лаютъ одолженіе, а мы имъ за это платимъ; и потомъ
надо отъ нихъ требовать, чтобъ они въ самыхъ занятіяхъ
приманку видѣли, а не въ побочномъ. Скверная вещь эти
награды — для награды учиться.
— Сначала только, — отвѣчала Варя. — Чтобы прима-
нить, заохотить, пока скучно еще имъ; или вотъ что, не
будетъ ли практичнѣе такъ: ленты —это точно награды,
замѣтно очень; а пряники, пастила и яблоки, такъ въ родѣ
десерта всякій разъ, чтобы было веселѣе. Вотъ въ Троиц-
комъ мы еще до театра слушали разъ цѣлый вечеръ, всѣ
вмѣстѣ, какъ Милькѣевъ читалъ изъ исторіи Рима, а мы
пили чай и даже мороженое ѣли,—какъ-то бодрѣе слушали.
— Ну, это другое дѣло, это другое дѣло!—восклик-
нулъ Богоявленскій, не сводя съ нея радостнаго взгляда й
думая! «Не ошибся я въ ней!»
— Правда, правда, —повторялъ онъ и, обнимая ее, долго
цѣловалъ и упивался неожиданнымъ счастьемъ.
Катерина Николаевна звала еще разъ Варю и, получив-
ши отвѣтъ, въ которомъ Варя отказывалась болѣзнью, по-
думала, что болѣзнь эта душевная и сама, объѣзжая всѣхъ
благодарить за вечеръ, заѣхала къ ней и приглашала опять;
— 505 —
нѣсколько разъ хотѣлось ей навести Варю на откровенный
разговоръ и пріучить ее къ себѣ, но страшно было такъ
поступить съ человѣкомъ, котораго она считала раздра-
жительнымъ.
Варя отвѣчала ей, что она очень занята теперь,- учитъ
дѣтей и что она вообще для свѣта не создана.
— Отчего же? — сказала Катерина Николаевна.—И что
за свѣтъ — Троицкое? Ужъ такъ просто! И я сама терпѣть
не могу всѣхъ этихъ стѣсненій и натяжекъ. И почему вы
думаете, что вы не созданы для свѣта?.. Вы скажите, что
вы не привыкли къ нему —это другое дѣло.
— О, нѣтъ-съ! Я просто не создана! Во-первыхъ, я по-
французски не умѣю хорошо говорить, — съ гордостью ска-
зала Варя.
— Такъ это развѣ значитъ созданы, развѣ съ фран-
цузскимъ языкомъ родятся?.. Вы стройны, танцуете очень
легко, легче Ыеііу и Любаши, — такъ говорили мнѣ Миль-
кѣевъ и Лихачовъ-меньшой, и даже мой Ѳедя... Ѳедя на-
ходитъ, что даже слишкомъ легко: «не слышно, говорить,
ворочать нечего». Видите! лицо у васъ такое, что вездѣ
замѣтно будетъ...
— Своимъ безобразіемъ!—сказала Варя.
— Нѣтъ, оригинальностью, — ласково продолжала Ново-
сильская...—Полноте, вы сами знаете, что это такъ. Зачѣмъ
вы отъ меня отдаляетесь? Наше Троицкое въ родѣ болота:
стоитъ только попасть въ него, ужъ не выйдешь. Вотъ
Рудневъ слишкомъ годъ не ѣхалъ къ намъ, а теперь какъ
съ нами подружился. И Любаша, и Полина Протопопова
стали часто ѣздить. Я васъ увѣряю, что Богъ далъ вамъ
все, чтд нужно: ростъ, и талію, и развязность, и умъ, и
глаза выразительные, а это что вы говорите о французскомъ
языкѣ, или вотъ еще умѣнье одѣваться къ лицу, эти вещи
не Богомъ даны отъ рожденія, а пріобрѣтаются.
— Я не знаю, что Богомъ дается... Если Онъ и даетъ
что-нибудь, такъ очень несправедливо: однимъ — много, дру-
гимъ— ничего. Вотъ Полинѣ дано все — и красота, и бо-
гатство, и ловкость, и положеніе въ обществѣ^..
— 506 —
— Какое же общественное положеніе? Что ея мужъ
былъ губернскимъ предводителемъ и что она со всѣми
ревизорами и флигель-адъютантами танцовала въ первой
парѣ мазурку? Это вѣдь не всякому нужно... и по-моему,
она не умна, и скучна, и суха... Да вотъ еще насчетъ
французскаго языка я хочу вамъ сказать... Остроуміе, на-
ходчивость, нѣкоторые пріемы, наружность и еще строй-
ный станъ — это вездѣ и всегда будетъ годно; а языкъ
этотъ скоро, повѣрьте, перестанутъ• считать у насъ не-
обходимымъ для свѣтской жизни... Что за вздоръ... Знаетъ—
хорошо, не знаетъ, да все другое есть —не бѣда... Мало ли
есть порядочныхъ англичанокъ и итальянокъ, которыя ни
слова по-французски не знаютъ... И русскій языкъ теперь
ужъ со временъ Пушкина, Лермонтова и Тургенева при-
норовили такъ, что на немъ и всякія эти легкомысленности
очень мило могутъ выйти. Бросьте вы это недовѣріе и
пріѣзжайте къ намъ. Послѣ занятія съ дѣтьми еще лучше
повеселиться... Наша молодежь тоже вся занята по утрамъ,
и они могутъ вамъ много пользы сдѣлать своими совѣтами.
— Мегсі, — отвѣчала Варя: — мнѣ не нужно — со мной
Алексѣй Семенычъ занимается... Впрочемъ, я подумаю и,
если будетъ время, постараюсь... Я вамъ очень благодарна.
Новосильская уѣхала, упрашивая ее пріѣхать не съ це-
ремоннымъ визитомъ, а ночевать дня хоть на три, сначала,
потому что деревни ихъ за двадцать пять верстъ другъ
отъ друга; а Варя въ тотъ же день видѣлась еъ Алексѣемъ
Семенычемъ и разсказала ему, какъ она отклонялась отъ
пригдашеній графини.
— Щемило сердце, охъ какъ? — спросилъ онъ.
— О! нѣтъ, — отвѣчала Варя.
— Будто бы?
— Перестаньте, какой вы демонъ, — отвѣчала Варя: —
У меня вотъ когда щемитъ, когда вы начнете черезъ очки
такъ пристально на меня смотрѣть.
— Такъ хочется?
— Да нѣтъ . же, нѣтъ... Противный!
— Если хочется,—продолжалъ, спокойно наблюдая ея
— 507 —
душевныя конвульсіи, Алексѣй Семенычъ: — если хочется,_
говорилъ онъ медленно: —то можно и съѣздить. Прятаться
отъ людей, значитъ сознавать себя безсильнымъ. Отре-
ченіе-вздоръ, сидя въ своей мурьѣ, но отреченіе для вы-
сокой цѣли, на людяхъ, при увлекающей обстановкѣ—вотъ
это дѣло. Умѣй, живя съ людьми, презирать ихъ пустыя
радости, бороться съ ними — вотъ 'это дѣло: въ Ѳивапду
удаляются только тѣ люди, которые не могутъ вытерпѣть,
чтобы не скоромиться постомъ. Поѣзжайте... Поѣзжайте.—
Развлеченіе и испытаніе.
— А если?.. А если?.. — спросила Варя.
— Ну, что жъ? Что значитъ это «если»?
— Если? — повторила она, краснѣя.
Богоявленскій прошелся по комнатѣ.
— Если? — повторилъ и онъ, — ну, что жъ, тѣмъ лучше...
Увидимъ, чтб дѣлать дальше.
— А наше слово, — слово, которое мы другъ другу дали?
— Чтб слово? Что такое слово, Варвара Ильинишна?
Слово—пустой звукъ... Изъ-за слова надѣвать на себя цѣ-
пи! Помилуйте... Кому же этимъ пользу сдѣлаешь, посуди-
те. Слово! Дѣло очень ясно: если его вы встрѣтите, обсудите
дѣло сами; теперь вы сблизились со мной, короче узнали
меня и сравните, взвѣсьте, кто вамъ больше понутру....
— Какъ мйло: понутру? Развѣ можно такъ женщинѣ го-
ворить?
— Вотъ видите, хвостикъ Новосильской и остался... Ну,
этакъ пусть будетъ — по душѣ, если нутро вамъ не по-
нутру. Такъ, я говорю, разберите, взвѣсьте, оцѣните все,
каръ знаете — къ веснѣ увидимъ, ѣдемъ ли мы. съ. вами въ
Петербургъ или я, бѣдняга, одинъ уѣду.,. А все-таки сами
согласитесь, что лучше намъ разойтись, чѣмъ ненавидѣть
другъ друга...
— Стоило поднимать все это!.. Чтб за любовь ваша, когда
вамъ все'равно: хочешь — любишь, хочешь — нѣтъ... Чтб
это такое?., чтб это такое? Это развѣ любовь? это
развѣ любовь?.. — настаивала она, кокетливо приступая къ
нему.
— 508 —
— Любовь-съ, любовь-съ... Значитъ, любовь-съ, когда я
вотъ вижу, какъ вы отъ радости, что можете ѣхать въ
Троицкое, сами не знаете, чтб говорите! А все-таки не
сержусь.
XVI.
«Простенькое платье къ лицу, прекрасное пѣніе, скром-
ныя игры съ дѣтьми, неглупые разговоры съ Катериной Ни-
колавной и ^те11у — молодецъ Варя! На всѣ руки! И какъ
Катерина Николавна ко мнѣ внимательна! Значитъ, я не
такъ ужъ плоха! И за что я такъ себя презирала? Теперь,
если бы и онъ меня увидѣлъ, я бы вѣрно не была бы ему про-
тивна!»
Вотъ какъ въ трое сутокъ, проведенныхъ въ Троицкомъ,
зазналась Варя!.. Сознаніе того, что она дома все это время
трудилась съ Алексѣемъ Семенычемъ, а теперь имѣетъ и
здѣсь успѣхъ, вдругъ подняло ее до той бодрости, при
которой человѣку кажется, что онъ все себѣ можетъ позво-
лить и что ему все сойдетъ съ рукъ.
Какъ нарочно, Лихачовъ пріѣхалъ на третій день. И она
не совсѣмъ ошиблась въ его чувствахъ. Непріятно пора-
женный сначала ея присутствіемъ, молодой человѣкъ скоро
остался доволенъ ея скромностью и нѣсколько томнымъ и
серьезнымъ видомъ, который пріобрѣла она послѣ того,
какъ у нея болѣли грудь и душа. Глядя мимоходомъ, какъ
она, гладко причесанная, въ чистомъ воротничкѣ и темномъ
шелковомъ платьѣ, смотрѣла съ Машей большую книгу
съ старинными гравюрами и съ участіемъ разспрашивала ее
о той или другой картинѣ и дѣлала сама разныя замѣчанія,
Лихачовъ подумалъ:
«Какъ пріятно, однако, видѣть, что женщина,, которой
страсть насъ обременяетъ, можетъ еще жить помимо насъ
и не утратила способности къ тѣмъ умнымъ наслажденіямъ,
которымъ всякаго научитъ этотъ удивительный домъ!.. Ко-
гда бы она меня забыла!»
— 509 —
Интересуясь знать, какъ объ ней думаютъ здѣсь, онъ
спросилъ, нарочно, у №е11у:
— Кажется, Варвара Ильинишна. ночевала у васъ двѣ
ночи?
— Да, двѣ ночи, — отвѣчала Кеііу, — у меня въ комнатѣ...
Маша уходила спать къ матери... а она была со мною;
она мнѣ нравится. Бѣдная! она, говорятъ, такъ одиноко
живетъ!
— Этого нельзя сказать, — отвѣчалъ Лихачовъ, — развѣ'
недавно. А то вѣдь она безвыѣздно по недѣлямъ гостила
то у Протопоповыхъ, то у Авдотьи Андреевны. Очень брй-
кая дѣвушка, но съ дурными манерами.
— Эти три дня она гораздо лучше была, чѣмъ. на ве-
черѣ.— Кажется, тогда она была чѣмъ-то огорчена, — ска-
зала Кеііу.
Катерина Николаевна выразилась про нее гораздо откро-
веннѣе и вмѣстѣ съ тѣ’мъ хитрѣе.
— Она вѣдь не глупенькая, Александръ Николаичъ, толь-
ко ужасно иногда кривляется, и я съ ней все время на
иголкахъ... Того и гляди, чѣмъ-нибудь обидится; и еще
вы замѣтили, какъ она плечами шевелитъ, когда смѣется...
Смѣется совсѣмъ какъ горничная. Но они гораздо умнѣе
Любаши, гораздо умнѣе! Вотъ бы вамъ заняться ею; воспи-
таемъ ее вмѣстѣ, а вы женитесь; пріятеля вашего сестра, и
за не'й пятнадцать тысячъ серебромъ приданаго. Годится
все-таки... Мнѣ кажется, что изъ самолюбивой и умной дѣ-
вушки можно все сдѣлать... Она теперь дѣтьми крестьян-
скими занимается. Какъ вы думаете?
— Мнѣ кажется, что симпатичною женщину сдѣлать такъ
же невозможно, • какъ самаго умнаго и образованнаго че-
ловѣка сдѣлать такимъ писателемъ, каковъ былъ Пушкинъ'.
Это — врожденное. Посмотрите, вотъ ЫеІІу ничего почти не
дѣлаетъ и, нажегся, отъ нея особенной пользы не видать;
да ужъ одна польза оттого, что она такая, а не иная... Не
знаю, впрочемъ, какъ вы думаете... А я думаю, что я
правъ...
Катерина Николаевна на это не отвѣчала ничего, но
— 510 —
глаза ея заблестѣли отъ двойной радости: слышать и
правду, и похвалу своей №еІІу.
Уѣзжая,-Лихачовъ пожалъ руку Варварѣ Ильинишнѣ и
шепнулъ ей:
— Прощайте; когда бы вы всегда такъ мало обращали
на меня вниманія, какъ бы я васъ уважалъ... Вы здѣсь
были очень милы!
Крайне довольный, что все это, кажется, кончилось, и
Варя будетъ себѣ жить, какъ и всѣ и еще гораздо лучше
прежняго: учить дѣтей съ Богоявленскимъ, будетъ ѣздить
въ Троицкое, въ Чемоданово и къ Полинѣ —онъ всталъ
на другой день, по обыкновенію, рано и, сѣвши со стака-
номъ кофе у окна въ большое кресло, взялъ Пушкина,
котораго зналъ почти наизусть и все-таки не могъ никогда
имъ вдоволь начитаться. Вспоминая о Варѣ и Ыеііу, на-
палъ онъ нечаянно на одно стихотвореніе, крайне свобод-
ное и ясное до того, что только Пушкинъ могъ себѣ позво-
лить такую вещь:
Нѣтъ, я не дорожу мятежнымъ наслажденьемъ.
Прочитавши Пушкина, взялъ онъ другого своего лю-
бимца, Шекспира, и отыскалъ то мѣсто, гдѣ французскій
король, уводя съ собою обиженную отцомъ Корделію, го-
воритъ, что «отвергнутая родными, она ему еще милѣе...»
Мысль, за мыслью, КеІІу и Корделія, Варя и Ыеііу, Лю-
баша, ЫеІІу и Корделія, Любаша, Варя и Ыеііу, №е!1у, Вак-
ханка, Клеопатра, Варя и капризная Катерина въ «Ис-
правленной строптивой», гражданскій трудъ и бодрость,
освобожденіе крестьянъ, либеральная должность, новый до-
микъ и свой очагъ — вдали путешествіе изрѣдка какъ
будто одинокимъ холостякомъ, но такимъ одинокимъ хо-
лостякомъ, который знаетъ, чтд ждетъ его дома въ глубинѣ
русскихъ полей и за родными рощами, не на пескѣ по-
строенное счастье, — а жена добрая, синеокая, румяная, съ
утра разодѣтая и всегда ровная, какъ водное зеркало того
озера въ зелени, на. берегу котораго они всѣ веселйлисг»
два года тому назадъ.
— 011 —
Мысль за мыслью, картина за картиною, дошелъ онъ до
того, что задалъ себѣ вопросъ: какъ на него смотритъ
№е]1у, и любитъ ли она Милькѣева, или нѣтъ, и что этотъ
чудакъ Милькѣевъ, въ самомъ дѣлѣ, намѣренъ заняться
Любашей, или это онъ хитритъ, чтобы тамъ чего-нибудь
достичь? Вѣдь онъ откровененъ иногда до наглости и без-
стыдства; но чего онъ ищетъ, чего онъ хочетъ — иногда
такъ же трудно узнать, какъ у самаго таинственнаго скрыт-
ника; скрытникъ молчитъ не сложно, а этотъ чудакъ оты-
скиваетъ тысячи новыхъ рессурсовъ въ своемъ изворотли-
вомъ умѣ и такъ часто является въ новой кожѣ, что въ
него надо бы было бить впередъ, какъ въ птицу налету,
если бы только можно было уловить, куда онъ полетитъ,
завтра!
«Да, въ этомъ и весь вопросъ! Куда онъ полетитъ завтра?»
Съ этими мыслями Лихачовъ, надѣвъ дубленку и шапку
набекрень, какъ всегда, сходилъ покормить собакъ на
псарню, посидѣлъ на конюшнѣ съ кучеромъ, полюбовался
на мартовскія поля, съ которыхъ крупными пятнами уже
началъ сходить весенній снѣгъ, и хотѣлъ велѣть давать
себѣ обѣдать, не дожидаясь брата, который уѣхалъ надолго
въ городъ, какъ вдругъ въ воротахъ показался на бѣго-
выхъ санкахъ Милькѣевъ.
Лихачовъ былъ ему всегда радъ; онъ кликнулъ кучера,
чтобы принять у него лошадь й распрячь ее, но Милькѣевъ
распрягать не велѣлъ, и тогда Лихачовъ замѣтилъ, что
у него и глаза невеселые, и выраженіе всего лица ка-
кое-то скучное й сухое.
— Чтд съ тобой? — спросйлъ онъ, введя его во флигель.
— Чтд со мной? — спросилъ Милькѣевъ, сбросивъ съ
себя полушубокъ. — Скучно, вотъ чтб со мной... Душно,
скудно... Тоска такая, что силъ нѣтъ...
И онъ началъ скорыми шагами ходить взадъ и впередъі
по комнатѣ'.
— Нѣтъ! Это отвратителЬйо, весь вѣкѣ провести въ
этой скромной Долѣ... Это Невозможно... Я уѣду! Душа
моя! Дай мнѣ взаймы пятьсотъ рублей.
— 512 —
— Постой, постой... Ты мнѣ скажи...
— Нѣтъ, ты мнѣ скажи, дашь ты мнѣ пятьсотъ ру-
блей... или нѣтъ? А то поѣду чортъ знаетъ къ кому за-
нимать... Въ Чемоданово поѣду, къ Рудневу, къ Сардана-
палу — осрамлюсь, но займу хоть по частямъ... а уѣду...
— Да куда! Куда, скажи...
— Куда уѣду? Чтд тебѣ до этого? Можешь ты мнѣ дать
пятьсотъ рублей, или нѣтъ?
— Смотря по тому, скажешь ты или нѣтъ, куда ѣдешь.
— Ты рутинеръ, или нѣтъ? — спросилъ Милькѣевъ, — ду-
ракъ ты, или нѣтъ? Настоящій пріятель ты мнѣ на днѣ души,
или злорадный другъ? Ну, что жъ ты не говоришь? Скажи
прежде всего, дуракъ ты, или нѣтъ?
— Дуракъ,—отвѣчалъ Лихачовъ, — потому что ничего
не понимаю, чтд съ тобой.
— Къ Гарибальди ѣду —вотъ что. Теперь понимаешь?
Вотъ что! къ Гарибальди хочу ѣхать... Но ты понимаешь,
чтд значитъ на такую вещь рѣшиться нашему брату, въ
глуши? Понимаешь ли ты весь рискъ смѣшного? Я измучусь,
если это не удастся... До тѣхъ поръ, пока не сяду на трой-
ку, не выѣду вовсе изъ Троицкаго — не успокоюсь... Это
ужъ кончено!.. Дашь ты мнѣ пятьсотъ рублей, или нѣтъ?
— Погоди, у меня теперь всего двѣсти, спрошу у брата;
у него всегда есть деньги.
— Я хотѣлъ съ братомъ твоимъ посовѣтоваться насчетъ
кой-чего по этому поводу... Такъ я заѣду къ нему, а те-
перь прощай. Я вижу, что ты вѣришь мнѣ только на двѣ-
сти рублей серебромъ. Прощай!
— Постой, постой,—сказалъ Лихачовъ,—это вздоръ, до-
ждись брата, я тебѣ слово даю, что я достану тебѣ или у
него или у Сарданапала еще триста рублей. Будь только
покоенъ... Садись, я велю твою лошадь отпрячь и пообѣда-
емъ, а къ вечеру братъ пріѣдетъ... И чтобъ тебя скорѣй
утѣшить, подожди, я сейчасъ...
Съ этими словами онъ отперъ ящикъ въ письменномъ'
столѣ, отсчиталъ двѣсти сорокъ рублей наличныхъ денегъ,
— 513 —
оставилъ себѣ двадцать', а двѣсти двадцать отдалъ тутъ
же Милькѣеву.
— И' двадцать годятся, все меньше у другихъ занимать!
Милькѣевъ обнялъ его и сказалъ:
— Очень можетъ быть, другъ мой, что ты этихъ денегъ
и не получишь. Потому что кто знаетъ, чтд тамъ будетъ...
Но повѣрь мнѣ, я даже и умирая раскаиваться ужъ не
стану, что занялъ ихъ у тебя.
— Очень пріятно слышать, — отвѣчалъ Лихачовъ,—такъ
ужъ я на всякій случай заранѣе ихъ похерю... Выпьемъ-
ка хересу да потолкуемъ, какія это соображенія заставили
тебя сдѣлаться такимъ коммунистомъ не на словахъ, а на
дѣлѣ... Иванъ! давай-ка обѣдать...
Милькѣевъ съ жадностью пересчиталъ еще разъ деньги,
выпилъ одну за другой три рюмки и съѣлъ двѣ тарелки
супу, объясняя Лихачову, какъ ему пришла мысль уѣхать
въ Италію.
XVII.
Они спорили и разсуждали до тѣхъ поръ, пока стало
немного смеркаться.
— Любопытно было мнѣ самому узнать, чтб это меня
гонитъ, — говорилъ Милькѣевъ, — спрашивалъ, спрашивалъ
себя, и все не могу... Строго добирался, ужъ не желаніе
ли новыхъ успѣховъ — какіе еще успѣхи? Меня здѣсь всѣ
любятъ и — баста! Ну, да что тамъ толковать; знаешь ли,
что Рудневъ влюбленъ въ Любашу не на шутку... Не знаю,
какъ она... Они оба что-то перестали ѣздить... Рудневъ за-
глянулъ только въ лазаретъ, а теперь въ округѣ третью
недѣлю пропадаетъ.
— Ужъ не ты ли его счастливый соперникъ? Впрочемъ,
знаешь ли, чтд я тебѣ скажу... Чтб съ тобою? Чтд ты!
всталъ?
— Послушай,—сказалъ Милькѣевъ почти съ отчаяні-
емъ,—Богъ съ ними! Богъ съ ними! Дай Богъ счастья
Леонтьевъ, т. I. 33
— 514 —
Рудневу и ей... Они оба стоятъ его... Ноі мнѣ, клянусь
тебѣ, не до нихъ... Что же братъ твой не ѣдетъ, скажи
мнѣ... Послушай, душа моя, успокой меня, доставь мнѣ ве-
черъ наслажденья, вмѣсто цѣлой ночи муки, чтобы эти
пятьсотъ рублей были всѣ сполна у меня въ рукахъ се-
годня... Не жди брата, съѣзди къ Сарданапалу.
— Поѣдемъ вмѣстѣ... А ты лошадь отпусти свою.
— Ну, нѣть, ни за что!—отвѣчалъ Милькѣевъ. — Ло-
шадь? Ни за что! Я завтра же уѣду, чтобы съ деньгами
въ карманѣ продолжать тамъ, пока до святой, уроки... Я
забралъ уже впередъ деньги до половины апрѣля," и надо
ей отслужить... Да я у тебя умру съ тоски безъ работы.
А тамъ пока все пойдетъ своимъ чередомъ... Вели запречь
и поѣзжай къ Сарданапалу и привези мнѣ еще триста
рублей.
— Такъ вотъ сейчасъ ѣхать... Послушай, однако... Послѣ
обѣда.
— Послѣдній разъ, Лихачовъ; вѣдь скоро ты меня и
не увидишь... А я одинъ подожду... Можетъ быть, братъ
твой подъѣдетъ пока.
Лихачевъ, покачивая половой, велѣлъ запречь себѣ ло-
шадей и уѣхалъ; а Милькѣевъ, спустивши только его съ
глазъ, сѣлъ въ свои сани и поспѣшилъ въ Чемоданово.
Въ залѣ его встрѣтилъ Максимъ Петровичъ 'очень не-
привѣтливо и спросилъ: «какими это судьбами?»
— Я къ Алексѣю Семенычу! — сухо и надменно отвѣ-
чалъ Милькѣевъ и, не обращая большого вниманія на' ста-
рика, прошелъ мимо него въ коридоръ, засталъ Богоявлен-
скаго одного за чтеніемъ и немного погодя заперся съ
нимъ на ключъ.
— Я хочу огорошить васъ, Алексѣй Семенычъ, — ска-
залъ Милькѣевъ.
— Извольте, горошьте, я готовъ,—Отвѣчалъ Бого-
явленскій.
"Ѣдемте вмѣстѣ, недѣли черезъ двѣ, въ Италію къ
Гарибальди; въ волонтеры поступимъ, если удастся... Отче-
го зке. Англія также чужая земля для Италіи, а англичанъ;
— 515 —
посмотрите, сколько тамъ будетъ... Денегъ намъ надо не-
много. Мы съ вами не на балы придворные будемъ ѣздить...
Ахъ! Алексѣй Семенычъ, Алексѣй Семенычъ... Если мы
съ вами здѣсь въ грязь и снѣгъ таскались на долгихъ въ
кибиткахъ и въ избахъ ночевали, такъ вѣдь вся Италія
дворецъ передъ этимъ... Чтобы бѣдный русскій не могъ
перенести тамъ то, что онъ иногда переносилъ здѣсь.... Да
въ этомъ смыслу нѣтъ! Я знаю, каково было ваше житье
прежде; да знаю, здѣсь оно каково! А тамъ-то, тамъ-то!
Горы! Неаполь — съ народомъ вмѣстѣ, и съ какимъ еще
народомъ... который страстнѣе и добродушнѣе францу-
зовъ и способнѣе ихъ къ той свободѣ, которой образецъ
мы видимъ въ Англіи.
— Англійская свобода — фальшивый идеалъ, —отвѣчалъ
Богоявленскій въ раздумьѣ.
— Положимъ такъ, въ немъ много фальши, потому что
мало любви, но въ Италіи то же самое будетъ съ лю-
бовью, и цвѣтущаго, бѣднаго итальянскаго рыбака нельзя
же ставить на одну доску съ золотушнымъ англійскимъ
работникомъ. Правда вѣдь... А? Скажите сами? Потомъ
въ этомъ есть еще другія стороны...
Милькѣевъ понизилъ голосъ.
Богоявленскій всталъ, прошелся по комнатѣ, потомъ
сѣлъ и молчалъ.
— Конечно, — сказалъ онъ:—пріятно быть атомомъ въ
такомъ прекрасномъ дѣлѣ... Но откуда вамъ вдругъ при-
шла такая странная и смѣлая мысль?..
— Это кто мнѣ говоритъ? Это вы мнѣ съ удивленіемъ
говорите — смѣлая мысль? Вы? Послушайте; отчего же я
васъ, именно васъ выбралъ себѣ въ товарищи... У меня
есть тутъ два пріятеля, пожалуй друзья — Рудневъ и Ли-
хачовъ; однако, я не къ нимъ обратился... Выразить вамъ,
какъ я уважаю Руднева — трудно, но я знаю, что ему пред-
лагать этого не слѣдуетъ... Онъ—докторъ, онъ страстно
любитъ свой край, и къ тому же его привлекаетъ еще
другое...
— Постойте, я знаю, что это такое за другое! Знаю...
з*
— 516 —
И ему платятъ тѣмъ же. Я увѣренъ. Она князю Самби-
кину отказала недавно... Но почему вы думаете, что и у
другихъ не можетъ быть того же? Я, Василій Николаичъ,
васъ самъ нѣсколько уважаю, по крайней мѣрѣ знаю раз-
ницу между вами и всей этой шаверой, которая насъ съ
вами окружаетъ, и не хотѣлъ бы, чтобы вы думали чортъ
знаетъ что обо мнѣ, что я рутинеръ, трусъ что ли, или
Хлестаковъ, хвастунъ на словахъ... Я здѣсь и самъ не
намѣренъ киснуть и гнить... все-таки мы хоть на что-ни-
будь да годимся... Надо здѣсь трудиться, а тамъ и безъ
насъ обойдется дѣло... Но пусть будетъ по-вашему — опытъ,
участіе въ движеніи, пусть мы имѣемъ столько же права,
какъ и богачи, ѣздить за границу и съ бдлыпимъ смысломъ!
съѣздить, чѣмъ всѣ эти таскуны и обжоры... Но я вамъ
скажу не обинуясь, что и у меня есть задержка здѣсь...
Я хочу жениться... разумѣется, если она не откажетъ... на
Варварѣ Ильинишнѣ... Дѣвушка эта мнѣ нравится... И я
хотѣлъ бы вмѣстѣ съ нею, а не одинъ уѣхать въ Петер-
бургъ. Я говорю вамъ это, надѣясь на васъ... Раньше вре-
мени не хотѣлъ бы я, чтобы кто-нибудь зналъ... Мнѣ было
бы это не по вкусу...
— И я ѣхалъ къ вамъ съ своимъ планомъ итальянскаго
путешествія, съ такой надеждой на васъ... Подвергнуться
насмѣшкамъ въ моемъ случаѣ опаснѣе, чѣмъ въ вашемъ.
Васъ еще пожалѣть моіутъ, если ничего не выйдетъ, а
меня осилятъ насмѣшками... если не въ глаза, такъ за-
очно! Да вотъ еще что... Она-то васъ любитъ?
— Я люблю ее, — отвѣчалъ Богоявленскій, — а она сво-
бодна и богаче меня въ пятнадцать тысячъ разъ, такъ какъ
• у меня ничего нѣть, а у нея пятнадцать тысячъ.- Значитъ,
если она согласна, она знаетъ, чтд дѣлаетъ...
Милькѣевъ помолчалъ и поколебался, но начать дѣло и
не додѣлать... это хуже всего!
Бываетъ вѣдь и такъ, что дѣвушка, любя безнадежно,
выходитъ съ горя за другого! Бываетъ вѣдь и такъ!
сказалъ онъ.
Богоявленскій покраснѣлъ.
— 517 —
— Не знаю, насколько любитъ она теперь Лихачова,—
отвѣчалъ онъ прямо:—но знаю, что любила прежде, что
она была его любовницей; но вѣдь вы понимаете, должно
быть, что это все вздоръ... Изъ такой женщины скорѣе
выработается другъ, чѣмъ изъ невинной и презрѣнной фи-
тюльки, которая сама не знаетъ, чтб она будетъ завтра...
— Я иначе васъ и не судилъ... Но замѣтьте, что въ
такой-то женщинѣ и другѣ особенно надо искать откровен-
ности и правды... Увѣрены ли вы, что Она съ вами вполнѣ
пряма? Дѣло не въ вѣрности, а въ искренности... увѣ-
рены ли вы...
— Почти... — отвѣчалъ Богоявленскій съ болью на
сердцѣ.
— Смотрите, смотрите, я бы на вашемъ мѣстѣ поду-
малъ бы, да и подумалъ.
— Спасибо за совѣть... Я вамъ дамъ отвѣтъ дня че-
резъ три.
— Конечно, обсудите хоть сколько-нибудь... Я такъ буду
гордиться, что могъ увлечь такого человѣка, какъ вы...
Я изною отъ нетерпѣнія... Подумайте... подумайте, гдѣ мы
будемъ, чтд увидимъ, къ чему привыкнемъ... Прощайте...
— Подумаю, подумаю... Прощайте, — отвѣчалъ Бого-
явленскій, и въ первый разъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ зналъ
Милькѣева, онъ задумчиво вздохнулъ.
Милькѣевъ, не совсѣмъ довольный своей полуудачей,
прошелъ опять мимо старика, который бродилъ по залѣ,
едва поклонился ему, и, не встрѣтивъ Любаши и Сережи и
никого изъ старшихъ, уѣхалъ опять къ Лихачову, а Бого-
явленскій не спалъ до разсвѣта, ходилъ по комнатѣ, даже
въ большіе нежилые покои вышелъ, чтобы дохнуть свобод-
нѣе, и половицы въ огромной залѣ такъ скрипѣли в'сю
ночь отъ его шаговъ, что Анна Михайловна наверху испу-
галась и завернулась съ головой въ одѣяло.
— 518 —
XVIII.
Милькѣевъ вернулся отъ Богоявленскаго въ десять ча-
совъ вечера, подождалъ Лихачова до полуночи и потомъ
заснулъ какъ нельзя спокойнѣе. Лихачовъ только часамъ
къ четыремъ утра пріѣхалъ домой. Сперва онъ часа два
подъ рядъ убѣждалъ Шемахаева дать Милькѣеву денегъ; на-
писалъ, наконецъ, расписку и подписался подъ ней самъ;
потомъ, довольный успѣхомъ и вспомнивъ приличное и вы-
годное для него поведеніе Варвары Ильинишны въ Троиц-
комъ, зашелъ въ гостиную и засталъ ее за пяльцами. Варя
съ улыбкой протянула ему руку.
— Вотъ это- дѣло, Варвара Ильинишна, — сказалъ онъ: —
если бы вы были всегда такія... Что ваша школа? Я слы-
шалъ объ ней въ Чемодановѣ.
— Я думаю, тамъ отъ насъ съ Алексѣемъ Семенычемъ
однѣ кости остались— такъ насъ за это изгрызли... Я рада-
радешенька, что нѣтъ охоты туда ѣздить теперь... Гораздо
.лучше.. Досмотрите, хороша эта подушка?..
— Подушка недурна, а школа что ваша, я спрашиваю?
— Подушка недурна, а школа еще лучше... Три дѣвочки
и два мальчика ужъ безъ складовъ стали читать. Правду
говоритъ Алексѣй Семенычъ, что женщины способнѣе ва-
шего брата.
— Я думаю оттого, что у нихъ больше желанія нравиться
и.угодить, — отвѣчалъ Лихачовъ,. вставая: —однако, про-
щайте; у меня дома гость — Милькѣевъ...
— Вотъ гость! другъ закадычный, а не гость... Подо-
ждетъ— посидите.... Ну, посидите еще... Скажите, отчего
вы не спросите, для кого эта подушка?
— Что же тутъ спрашивать—дѣло понятное, для кого...
Для Богоявленскаго.. Вѣдь вы за него замужъ выходите?
— Кто вамъ сказалъ?
Никто... Я самъ догадался... Ну, прощайте...
Постойте (она взяла его за руку и притянула его
къ себѣ ближе)—видите ли что... Я думаю, по старой
519 —*
дружбѣ можно бы и посовѣтовать что-нибудь. Вы поду-
майте я одна-одинешенька! Кто мнѣ отъ всего сердца доб-
рый совѣтъ дастъ... Одна я, горемычная сиротинушка... А?,
развѣ неправда?
Варя говорила все это такъ естественно и полушутя,
что Лцхачовъ почти безъ опасенія остался еще посидѣть.
Онъ сказалъ ей, что не по добротѣ, а просто для соб-
ственнаго спокойствія онъ очень радъ этому браку и что
вѣрно они будутъ жить хорошими сосѣдями. И хотя ему
очень-очень хотѣлось, по привычкѣ, подтрунить надъ ея
планомъ, когда она сказала, что сосѣдями они не будутъ,
потому что она возьметъ свое приданое и уѣдетъ съ Бо-
гоявленскимъ въ Петербургъ — однако, онъ на этотъ разъ
воздержался... А воздержаться ему отъ этой привычки тру-
нить было такъ же трудно, какъ трудно было Милькѣеву
не «развивать», Баумгартену не бранить русскихъ, а Руд-
неву не видѣть Любаши.
— Да-съ, Александръ Николаевичъ, уѣдемъ мы отъ
васъ, — продолжала Варя, не поднимая глазъ отъ работы.—
Уѣдемъ, и помину не будетъ объ насъ... Дай-ка ты мнѣ
руку на прощанье, положи ее сюда на пяльцы, чтобы я ви-
дѣла, — сказала она вдругъ.
Лихачовъ всталъ.
— Не буду, не буду!—воскликнула Варя, вскакивая и
обнимая его. — Останься, не буду, милый мой, не буду. По-
слѣдній разокъ.
— А теперь чтб 'ты дѣлаешь... Оставь поцѣлуи; что
только попусту тревожить себя...
Варя съ отчаяніемъ всплеснула руками.
— Неужели, неужели я такъ противна?! Неужели, ко-
гда у тебя ужъ и не просишь никакой любви, когда я
должна выйти за другого — и выйду непремѣнно, ты не мо-
жешь мнѣ дать ни минуты счастья... Одинъ вечерокъ
по-старому... Одинъ вечерокъ.;. Саша! голубчикъ мой
Саша!
— Я не для этого пріѣхалъ, Варвара Ильинишна, — отвѣ-
чалъ строго Лихачовъ. — Вы знаете, что вы бы меня не
— 520 —
дождались долго, если бы не нужно было по дѣлу... Пу-
стите же меня...
Но она уже забыла все—и Троицкое, и жениха, и
стыдъ, и гордость... Его рука была въ ея рукахъ: она то
подносила ее къ губамъ, то къ щекамъ своимъ, то при-
жимала къ своей грудикакимъ отвратительнымъ пока-
зался ей чемодановскій семинаристъ: худой, блѣдный, ядо-
витый, въ очкахъ, съ какимъ-то незнакомымъ, чужимъ воз-
духомъ вокругъ себя...
— О, милый, милый мой! останься! Одинъ вечеръ, одинъ)
часъ... Господи, зачѣмъ я не Палашка, не Марѳушка твоя
какая-нибудь... Держалъ бы ты меня гдѣ-нибудь въ чуланѣ^-
я бы сапоги тебѣ чистила, снимала бы съ тебя. ихъ.
— Варя, оставь; брать придетъ...
— Ты боишься брата? Очень нужно! Вотъ дурака
бояться... Никогда не боялся прежде. Нѣтъ, я тебя сегодня
не пущу, это вздоръ... Ты у меня наверху до полуночи про-
сидишь... Я не пущу тебя...
Лихачовъ бережно отстранилъ ее, очень бережно, едва
коснулся только, стараясь высвободить свою руку, и ска-
залъ: «Нехорошо смотрѣть на влюбленную женщину, ко-
торую самъ не любишь! Отвратительно!»
Онъ сказалъ это нарочно, чтобы совсѣмъ покончить
дѣло, хоть оскорбительно, унизительно для нея, но она была
неисцѣлима, неумолима, непреклонна.
— А, ты бьешь меня, толкаешь!—закричала Варя:—ты
думаешь, я позволю тебѣ себя бить... Я сама умѣю... Вотъ
тебѣ...
И, осыпая его грубой бранью, она начала бить его сла-
быми руками по груди, по плечамъ, по спинѣ, куда при-
ходилось.
Лихачовъ стоялъ неподвижно и смотрѣлъ ей въ глаза
съ твердымъ упрекомъ. Ни слова не сказалъ онъ ей и толь-
ко покачалъ головой и вздохнулъ.
Какъ только она услыхала этотъ вздохъ, весь гнѣвъ ея
пропалъ какъ дымъ; она упала передъ нимъ на землю
и обливала его сапоги слезами, цѣловала его ноги... И...
— 521 —
все-таки просила провести съ ней одинъ вечеръ по-ста-
рому...
— Все будетъ кончено! Все —я буду на Ѳоминой жена
его... Смотри, до Ѳоминой всего недѣли двѣ осталось —
больше не увидимся, коли хочешь.
— Нѣтъ, Варя, не надо,—отвѣчалъ Лихачовъ.—Не
надо —и тебѣ не совѣстно его обманывать...
— Совѣстно, конечно! Совѣстно, — утвердительно ска-
зала Варя.—Я чуть не сошла съ ума въ тотъ день, ко-
гда потихоньку отъ него написала къ тебѣ записку, по-
мнишь? А теперь ужъ самъ случай вышелъ... Ну, я ему
разскажу —ему это ничего, если бы только не обманывать
его, а это ничего...
— Да, въ прошедшемъ, быть можетъ, ему и ничего, осо-
бенно когда у тебя пятнадцать тысячъ приданаго, а те-
перь, въ настоящемъ — другое дѣло... Пусти меня, пусти
или я, наконецъ, толкну тебя... Нечего тебѣ передъ свадь-
бой поднимать все старое...
— Да я бы ужъ сегодняшнюю ночь забылась, а тамъ!
Варя махнула рукой.
Лихачовъ былъ молодъ; ему показалась она прежней Ва-
рей, самой первой Варей, которую онъ когда-то встрѣтилъ
на святкахъ въ штофномъ сарафанѣ, съ платкомъ въ рукѣ
и въ удалую минуту русской пляски, той плутовкой, той
черноглазой барышней-крестьянкой, которая отдалась ему
молча и нечаянно, безъ обѣщаній и клятвъ и хитростей
ни съ той, ни съ другой стороны. Онъ остался и поужиналъ
съ нею и братомъ, а послѣ ужина пробылъ съ ней одинъ
до‘трехъ часовъ ночи.
— Смотри же,—сказалъ онъ ей: —не потеряй ты своего
жениха; сказать неловко, а скрывать еще хуже: черезъ лю-
дей дойдетъ... Опять, скажутъ, повадился... Смотри... Вѣдь
я, ты знаешь, не люблю тебя...
— Знаю, знаю...—отвѣчала Варя:—и за это спасибо,
что по-моему сдѣлалъ... Я больше ничего не хочу.
Такъ она думала въ эту минуту; но оставшись одна,
когда Лихачовъ уѣхалъ, вдругъ почувствовала всю сла-
522 —
бость, всю вину свою передъ Алексѣемъ Семеновичемъ,
все отвращеніе, которое проснулось вдругъ къ нему, — ко-
гда она вспомнила такое славное прошедшее...
Не раздѣваясь сидѣла она съ ногами на диванѣ, рас-
пѣвая любимыя Лихановымъ пѣсни и раздумывая, чтд ей
сдѣлать... Къ утру она рѣшила, что нечего дѣлать: надо
пойти въ монастырь этимъ лѣтомъ, а до тѣхъ поръ по-
жить ужъ какъ хочется, а Богоявленскій какъ знаетъ! Вѣдь
и она не виновата, что не можетъ любить его, когда люби-
мецъ истинный на глазахъ; а если не на глазахъ, то только
мостикъ да плотина, да три-четыре версты полемъ, и до
Курѣевскаго осинника, за которымъ стоитъ сѣрый флигель,
ужъ два шага!.. Какая же сила вынесетъ это!
— Ну! — рѣшила она, наконецъ, перекрестясь три раза, и
написала Алексѣю Семеновичу письмо:
«Не могу! не могу! Алексѣй Семенычъ! Вы ужъ простите
мнѣ; но я за васъ замужъ итти не могу и въ Петербургъ
съ вами не поѣду. Я думала, что забыла его; однако—нѣтъ;і
не могу! Ужъ тамъ какъ хотите ругайте меня, а я слово
свое беру назадъ. И школу знать не хочу! Чортъ съ ней
совсѣмъ. Разорвите это письмо!»
Богоявленскій съ наслажденіемъ разрывалъ его, стоя
блѣдный передъ мужикомъ, котораго прислала ему Варя.
—' Вотъ тебѣ! —сказалъ онъ, вынимая изъ кармана гри-
венникъ,—не такъ-то я самъ при деньгахъ, а то бы и
больше далъ за добрую вѣсть. Куда это другая записка?
— Это къ Александру Николаичу въ Курѣево, — отвѣ-
чалъ мужикъ.
— Ну, это дѣло хорошее... Ступай скорѣй, братъ! Онъ
тебѣ больше дастъ. Постой, однако, я тебѣ тоже .записку
дамъ — въ Курѣево.
Передъ обѣдомъ въ Курѣево вернулся Николай Нико-
лаевичъ Лихачовъ и прошелъ прямо въ свой флигель. Мо-
лодые люди тотчасъ же пошли къ нему. Молодой Лиха-
човъ еще поутру сознался Милькѣеву въ томъ, какъ онъ
провелъ вчерашній вечеръ, и сказалъ ему, между прочимъ:
Конечно, Богоявленскаго мнѣ ничуть не жаль... но
— 523 —
забавно, что онъ ищетъ ее обратить въ свою вѣру, а она
заблаговременно ставитъ ему рога... Если мнѣ жаль кого,
такъ это ее...
— Позволь мнѣ разсказать ему, что она его еще разъ
обманула.
— Зачѣмъ это?
— Я его зову съ собой ѣхать... а онъ черезъ нее ко-
леблется.
— Ты зовешь его съ собой? — съ удивленіемъ спро-
силъ Лихачовъ.
— Зову, отчего же. Это ему, должно быть, очень по
душѣ.
Лихачовъ съ усмѣшкой отвѣчалъ:
— Конечно, это твое и его дѣло, а не мое... Но, въ
самомъ дѣлѣ, старики правы, когда говорятъ, что мы въ
странный вѣкъ живемъ... Наша губернская семинарія и
Неаполь; кардиналъ Антонелли и Александръ Семенычъ
Богоявленскій; Ламорисьеръ и ты!.. Ну, впрочемъ, твое
физическое, если не духовное, величіе еще годно и туда,
а вотъ я удивляюсь, какъ ты не боишься, что онъ своимъ
присутствіемъ всю поэзію Италіи испортитъ?.. Чортъ зна-
етъ что — Богоявленскій въ очкахъ надъ кратеромъ Ве-
зувія...
— Въ этомъ есть правда,—отвѣчалъ Милькѣевъ, — но
я надѣюсь, что онъ какъ-нибудь тамъ самъ окрасится...
— Развѣ загоритъ, — сказалъ Лихачовъ.
Говоря такъ, они переходили черезъ весеннюю грязь
двора во флигель предводителя; Милькѣевъ уже занесъ ногу
на крыльцо, но Лихачовъ пріостановился и сказалъ ему:
— Смотри, вѣдь это отъ Вари мужикъ пѣшкомъ пле-
тется... вязнетъ; видно, проповѣди твоего будущаго спут-
ника не очень-то плодотворны... По этакой распутицѣ пѣщ-
комъ мужика съ любовными письмами посылать... Ужасно
она' груба!
Мужикъ, въ самомъ дѣлѣ весь мокрый и въ грязи выше
колѣнъ, снялъ шляпу, съ которой лился потъ-, и досталъ
изъ нея двѣ записки: одну побольше, другую поменьше.
— 524 —
— Откуда тебя это пугнули, душа моя? — спросилъ у
посланнаго Лихачовъ.
— Да барышня къ чемодановскому поповичу послала.
Братецъ лошадки не далъ своей... Да какая тутъ лошадь!
утопнетъ всякая... Я пѣшій въ вершинкѣ вонъ въ той такъ
и повалился навзничь—лежу, ей Богу, ни-ни съ мѣста—
ровно пьяный! Къ поповичу, Александръ Николаичъ, къ
поповичу...
— Зачѣмъ же ты ко мнѣ пришелъ?.. Развѣ’ я попо-
вичъ? Спасибо, братъ, за это.
— И къ тебѣ, Александръ Николаичъ, и къ тебѣ тоже...
Я поповичу ужъ отдалъ письмецо; и онъ вотъ гривен-
никъ мнѣ далъ; снеси, говоритъ, въ Курѣево... тамъ ба-
ринъ въ гостяхъ изъ Троицкаго, высокій такой, курчавый...
ему отдай...
Молодые люди взяли письма и прочли ихъ тутъ же на
крыльцѣ. Прочли, посмотрѣли другъ на друга и помѣня-
лись письмами.
«Сердись, не сердись; ругай и презирай меня, сколько
хочешь, а я Богоявленскому отказала сегодня, — писала Ли-
хачеву Варя. — Не бойся, я тебѣ надоѣдать долго не буду;
даю честное слово, что уйду или уѣду куда-нибудь лѣ-
томъ, только ты хоть два раза въ недѣлю, хоть разъ прі-
ѣзжай къ намъ по-старому! Алексѣй Семеновичъ зоветъ
тебя «консерваторомъ», и онъ мнѣ объяснилъ, чтд это та-
кое значитъ... Такъ ты долженъ старое любить... Видишь,
какая я умница и милое дитя, шучу и объ страстной своей
любви къ тебѣ не говорю ничего... Любить не надо меня, а
только пріѣзжай ради стараго. Право, не надолго!
Твоя Варя Шемахаева.»
«Я къ вашимъ услугамъ,—писалъ Богоявленскій Миль-
кѣеву.—Хоть сейчасъ, хоть послѣ святой, когда вамъ
угодно... У меня есть триста рублей съ небольшимъ; у
васъ есть пятьсотъ. Отлично доѣдемъ. Будьте только осто-
рожны, чтобы насъ не задержали гдѣ-нибудь.
Вашъ Богоявленскій.»
— 525 —
— Ну, что? — спросилъ Лихачовъ.
— А ты чтд скажешь?.. — спросилъ Милькѣевъ.
— Пойдемъ къ брату пока... — отвѣчалъ Лихачовъ...—
отвѣта не надо никому,—продолжалъ онъ, обращаясь къ
мужику, — скажи, что получили... Вотъ тебѣ полтинничекъ.
Да барышнѣ скажи, чтобы еще тебѣ дала за труды... Скажи,
Александръ Николаичъ Лихачовъ говоритъ, нехорошо да-
ромъ въ такую дорогу людей посылать... Поди, отдохни
сперва въ людской да пообѣдай у насъ...
XIX.
Полина едва только узнала, что Любаша1 отказала ея
брату и что Авдотья Андреевна долго не будетъ пускать
Любашу въ Троицкое, — принялась сейчасъ же выпыты-
вать отъ огорченной дѣвушки, кто ей нравится, и, дога-
давшись по очень яснымъ признакамъ, что нравится именно
Рудневъ, еще яснѣе намекнула Рудневу, что можно и по-
чаще сюда ѣздить теперь, такъ какъ они слышали сто-
роной, что онъ уже дѣтямъ уроковъ въ Троицкомъ не
даетъ... Рудневъ все это время не встрѣчался съ Миль-
кѣевымъ; какъ нарочно пріѣзжалъ изъ округа въ Троиц-
кое, когда тотъ тосковалъ и строилъ планы въ Курѣевѣ, и
написалъ ему длинное и теплое письмо, упрашивая забыть
все и простить ему «глупую вспышку», тѣмъ болѣе, — при-
бавлялъ онъ, — «вы сами виноваты, что недостаточно еще
передѣлали меня, несмотря на все ваше искусство затро-
гивать мнѣ душу. Я не горюю теперь; вы, можетъ быть,
сами догадаетесь, почему, и при свиданіи я, милый мой,;
все вамъ подробно объясню. У меня теперь вдругъ, кромѣ
всего остального, скопилось такъ много работъ по окруту!
Воробьевъ свалилъ на меня два вскрытія скоропостиж-
ныхъ; я успѣваю только благодарить судьбу за' то, что
въ Троицкомъ лазаретѣ' теперь нѣтъ ни одного’ опаснаго
больного. Хочется мнѣ съ вами давно поговорить цѣлый
вечеръ, да, Богъ дастъ, въ концѣ страстной буду свободнѣе!
— 526 —
Я могу васъ увѣрить, что ни одна женщина васъ вполнѣ
не убьетъ въ моемъ сердцѣ!»
Въ залѣ Полины, въ минуты отдыха, у рояля, возобно-
вились прерванныя бесѣды... Сестра князя не мѣшала .имъ:
то за двѣ комнаты отъ нихъ вышивала въ пяльцахъ, то
нянчилась въ дѣтской съ Колей, то читала; мужъ ея былъ
безпрестанно въ отлучкахъ, да и дома, сидя въ кабинетѣ,
не обращалъ вниманія на нескладную музыку Любаши, ко-
торая чаще всего играла одной рукой, потому что другая
была въ рукѣ полуживого отъ счастья и отъ страха за свое
счастье — Руднева. Иногда онъ успѣвалъ прочесть что-ни-
будь громко ей одной или при Полинѣ... И при Полинѣ’
хорошо; онъ взглядывалъ часто съ боку черезъ книгу и ви-
дѣлъ около себя розовыя щеки и русые волосы, знакомыя
ямочки и веселые глаза, опущенные къ работѣ. Сидѣли и
по разнымъ угламъ, то въ томъ, то въ другомъ укромномъ
мѣстечкѣ, пробовали и за плющомъ, и на эсѣ за печкой,
и на другомъ эсѣ посреди гостиной для очищенія совѣсти
передъ свидѣтелями. Иногда она играла какъ слѣдуетъ на
роялѣ, и онъ смотрѣлъ цѣлый часъ на ея спину и спину
хвалилъ про себя, не говоря уже объ игрѣ.
Онъ разсказывалъ ей то самое, что онъ рѣшился раз-
сказывать про себя Милькѣеву: про дѣтское горе свое,
про мать и дядю, про другихъ недобрыхъ родныхъ, про
разнородныя муки молодости, которыя теперь уже казались
чѣмъ-то далекимъ и почти невѣроятнымъ, наконецъ, про
свою дружбу съ Милькѣевымъ...
— Хорошій ли онъ человѣкъ? — спросила Любаша.
— Я другого такого не знаю!—отвѣчалъ Рудневъ съ
восторгомъ. И объяснилъ ей, почему онъ считаетъ его та-
кимъ, а не инымъ.
Мнѣ кажется, онъ такой самолюбивый и для само-
любія своего готовъ все сдѣлать... И все-таки, я думаю,
что онъ фарситъ-таки, важничаетъ немного...
Бываетъ! но онъ имѣетъ, по-моему, больше правъ
на это, чѣмъ другой!.. Скажите, любили ли вы его хоть
на минуту?
— 527 —
— Развѣ' можно любить на минуту? Любить можно толь-
ко навсегда; а я съ дамъ такъ шалила, шутила... Нравился
онъ больше при другихъ, въ обществѣ...
— Какъ это странно, — замѣтилъ Рудневъ, — онъ то же
самое мнѣ говорилъ объ васъ; я спросилъ разъ у него:
хотѣлъ ли бы онъ на васъ жениться, а онъ отвѣчалъ:
нѣтъ, а танцовать съ ней хочу на всѣхъ вечерахъ, и за
ужиномъ, и за обѣдомъ рядомъ всегда хотѣлъ бы съ ней
сидѣть и воображать... воображать, что мы другъ друга
не сегодня — завтра полюбимъ страстно и безъ послѣд-
ствій...
Любаша на это не отвѣчала, и легонькое облако про-
бѣжало по ея лицу.
— Это нехорошо, — сказала она минутъ черезъ пять, —
это нехорошо, что я чувствую; мнѣ стало что-то досадно,
зачѣмъ это онъ такъ сказалъ; къ чему это я такъ по-
чувствовала? Вы мнѣ простите это?
Рудневъ только пожалъ плечами и угрюмо отошелъ
прочь.
— Не уходите, — сказала она' кратко, — не уходите, я
развѣ дурно дѣлаю, что во всемъ признаюсь вамъ? Я еще
не привыкла къ вашему лицу, не знаю, когда вы серди-
тесь и когда конфузитесь...
— Не ухожу! Не ухожу-съ! Куда я пойду отъ васъ?
Ну, посудите сами, развѣ я въ силахъ уйти отъ васъ?
— Какой суровый, и какой молодой! — сказала Любаша,
качая головой, — какъ строго глядитъ, и самъ какой еще
молодой; что1 за лицо у васъ, нѣжное какъ у барышни...
ничего еще здѣсь почти нѣтъ...
И, задумавшись на минуту, она провела' рукой по его
подбородку и щекамъ.
— Братеігь мой младшій, Сережа... нѣтъ, не Сережа —
другой брать, Вася... Посмотрите-ка на меня. Отойдите отъ
двери; что я вамъ скажу, чтобы никто не видалъ.
Рудневъ отошелъ отъ двери, и Любаша, вдругъ ука-
завъ пальцами на него и на себя, поспѣшно сказала: «это
мой братъ, Вася, а это 'я...» поцѣловала его въ губы, но
— 528 —
слегка, истинно по-братски, и ушла спать, а1 Рудневъ про-
стился съ хозяевами и уѣхалъ къ себѣ.
«Чѣмъ-то это все кончится? — думалъ оиъ дорогой,—
зачѣмъ бы это такъ долго ждать, чтобы старуха смягчи-
лась!.. Впрочемъ, пусть будетъ такъ, какъ она желаетъ и
какъ совѣтуетъ Максимъ Петровичъ».
Дома онъ сказалъ тотчасъ же дядѣ, что надо будетъ
завтра, наконецъ, въ Троицкомъ провести цѣлый день...
Стыдно на глаза показаться! «Черезъ всѣ эти разъѣзды
да вскрытія», — прибавилъ онъ потомъ.
— Недурно бы,—отвѣчалъ дядя, —очень недурно бы!..
Спрашивали о тебѣ эти дни. Да и сюрпризикъ небольшой
тамъ есть... Есть сюрпризъ тамъ нынче!.. Красное яичко
къ Христову дню!
— Чтд такое?
— Графъ вчера пріѣхалъ съ Кавказа. Вчера около по-
лудни.
— Графъ, самъ графъ?.. Ну, это вы шутите?..
— Отнюдь не шучу. Пріѣхалъ вчера при мнѣ. Сидѣли
мы съ Катериной Николавной, вбѣгаетъ опрометью дво-
рецкій... Шаръ-шаромъ катится... «Ваше сіятельство, графъ
изволитъ ѣхать!., я ихъ узналъ». Катерина Николавна
взглянула на него, взглянула на меня, блѣднешенька, вся
поблѣднѣла. И Трофимъ тоже не безъ страха ждетъ отвѣ-
та... Но, однако, этотъ минутный ужасъ продолжался не-
долго... Она пришла въ себя и встала съ софы... Дѣти
вбѣжали вслѣдъ за этимъ и кричатъ: «папа, папІ ѣдетъ!..»
Ужъ чтд въ ихъ душенькахъ дѣялось —не объясню, не
объясню!.. Не берусь за это! Но всѣ какъ бы смущены
и испуганы были... Кромѣ Юши, конечно, кромѣ Юши,
который былъ уже на крыльцѣ...
— И вы сами все видѣли это? Ну, говорите, чтд жъ
дальше. Какъ онъ пріѣхалъ? на чемъ?
— Не по-барски, попросту, на перекладной... Толстѣй-
шій, здоровый мужчина, нога выше колѣна отнята и на'
костыляхъ; здѣсь, натурально, на плечахъ густота... Та-
кимъ орломъ глядитъ!.. Она его встрѣтила сама на крылъ-
— 529 —
цѣ и съ Машей вмѣстѣ' не дали ни одному слугѣ' прикос-
нуться— сами высадили его изъ телѣги; а Юша ужъ на
немъ повисъ; а Ѳедя и Оля стоятъ и глядятъ изъ дверей:
Оля хмурится, Ѳедя плачетъ...
— Боятся оба, вѣрно: они вѣдь его не помнятъ вовсе,—
замѣтилъ Рудневъ... —Ну, потомъ что, дядя?.. Милькѣева
не было?
— Къ вечеру только отыскался, къ вечеру отыскался;
и онъ какъ бы ошалѣлъ немного—такъ, по крайней мѣрѣ,
по крайнему моему разумѣнію, его наружность мнѣ пред-
ставлялась; а графъ самъ, нимало не стѣсняя себя ни
въ чемъ, идетъ на костыляхъ на лѣстницу и разсказываетъ,
какъ онъ возокъ у губернатора на дворѣ' оставилъ черезъ
распутицу и сѣлъ на перекладную, и дочь старшую со смѣ-
хомъ пополамъ похваливаетъ, что она на англійскую дѣ-
вицу, на англичанку молодую похожа... «Въ Англіи я не-
давно былъ, — говоритъ,—такъ мнѣ на всѣхъ балахъ дѣ-
вицы самаго изысканнаго круга помогали на лѣстницу всхо-
дить и съ лѣстницы сходить, увидавъ меня на костыляхъ...
Раненому человѣку тамъ почетъ великій...» Отвели ему боль-
шую комнату внизу, въ которой былъ театръ зимой... по-
нравилась... фасонъ оконъ долго хвалилъ. Я за нимъ все
слѣдилъ и слушалъ внимательно!.. Поѣзжай, и ТЫ уви-
дишь...
— Ну, ужъ нѣтъ, теперь даже изъ лазарета къ нимъ
не заѣду... Нѣтъ, ужъ не надо... Имъ не до насъ.
— Да и тебѣ тоже, Вася, не до нихъ... — осторожнымъ
голосомъ добавилъ Дядя.
— Ахъ, дядя, дядя. Мартиніанъ-то нашъ (помните?) пло-
хо умудрилъ меня! Да что тамъ, Богъ знаетъ, еще что
будетъ. Покойной ночи пока!
Дядя, оставшись одинъ, постоялъ, поглядѣлъ на закрыв-
шуюся дверь пристройки и подумалъ:
«Ничего... Мартиніанъ—Мартиніаномъ, а Любаша—Лю-
башёй... Спать нынче сталъ крѣпче и рано засыпаетъ, не
гнется надъ книгами до полуночи, не гнется надъ книгами...
И то хорошо... Натура свое потребовала... Натура все дѣ-
Леонтьевъ, т. I.
34
— 530 —
лаетъ... Безъ натуры человѣкъ ни на шагъ! Отъ нея все
и въ ней все обратно свой путь продолжаетъ! Помяни насъ,
Господи, помяни насъ, Владыко, егда пріидеши во царствіе
Твое! Помяни насъ, Господи, егда пріидеши во царствіе
Твое... Помяни насъ, Владыко, егда пріидеши во царствіе
Твое...»
Лихачовъ и Милькѣевъ еще раньше Руднева узнали о
пріѣздѣ графа.
Одно изъ личныхъ физіологическихъ замѣчаній моло-
дого доктора возбуждало не разъ споры въ Троицкомъ:
онъ упрямо утверждалъ, что умныхъ лицъ и особенно ум-
ныхъ глазъ не бываетъ, а бываютъ выразительные лица
и глаза.
— Умъ, — говорилъ онъ, — въ чистотѣ' своей — процессъ
безстрастный и не можетъ самъ по себѣ быть источни-
комъ ни движенія, ни твердаго покоя во взглядѣ'. Глаза
могутъ быть добрые, хитрые, томные и страстные, веселые,;
покойные — однимъ словомъ, они могутъ выражать каче-
ство характера, а не количество и силу ума. У геніевъ не
потому выразительныя лица, что они очень умны, а потому,
что у нихъ и многое другое сильно, если не все; а идіотъ
бѣденъ не только умомъ, а вообще онъ—нищій духомъ.
Въ примѣръ онъ не разъ приводилъ съ одной стороны
глубокіе, кроткіе и бархатные — словомъ, выразительные
глаза князя Самбикина, а съ другой—холодные,, незначи-
тельные сѣрые глаза обоихъ братьевъ Лихачовыхъ, кото-
рыхъ всѣ, однако, считали людьми умными.
— Особенно у предводителя,—прибавлялъ Рудневъ,—
лицо добрѣе, чѣмъ у брата, а глаза на выкатѣ, безъ вся-
кой жизни. Допуская умныя лица, надо счесть Николая
Николаича глупымъ добрякомъ и ошибиться. Я всего разъ
или два видѣлъ, какъ у него изображались въ глазахъ
жизнь и игра чувствъ: разъ на балу у Протопоповыхъ,
когда онъ спорилъ съ дворянами; а другой разъ, когда
— 531 —
Катерину Николаеву начала бить лошадь и онъ схватилъ
ее за-поводъ и остановилъ.
Теперь послѣ того, какъ Милькѣевъ признался Николаю
Николаевичу, что послѣ Святой онъ ѣдетъ въ. Италію, и
разспрашивалъ у него, какъ бы денегъ немного истратить
и цѣли достичь — этотъ случай въ жизни старшаго Лиха-
чова Рудневъ призналъ бы третьимъ случаемъ игры стра-
стей на лицѣ серьезнаго и спокойнаго толстяка.
— Да!—сказалъ онъ,, вставая безъ нужды съ креселъ
тотчасъ послѣ плотнаго обѣда... — Да! —повторилъ онъ, не
спуская глазъ съ Милькѣева, .который, развалившись-въ
креслахъ, строилъ на радостяхъ, что есть деньги и что
Богоявленскій увлеченъ, всякіе воздушные замки, въ поло-
вину которыхъ и самъ не вѣрилъ.
Потомъ, сказавъ еще разъ «да! недурно!», предводитель
все-таки не сѣлъ, а сталъ спиной къ холодному камину и
обвелъ заблиставшими глазами потолокъ.
— На Ѳоминой!..—началъ онъ. —Святая нынче поздно,
на пароходъ и въ Одессу — черезъ Азовское море... Волга,
Таганрогъ, Бердянскъ... Въ Одессѣ бываетъ всякій народъ...
Пожалуй! тамъ найдешь охотниковъ... Особенно въ’Одес-
сѣ... Поляки тамъ попадаются, они вѣдь на эти штуки
охочи... Да чортъ ли въ этихъ полякахъ! Какая-то смѣсь
жида съ французомъ.
— Найдемъ всякихъ! —отвѣчалъ Милькѣевъ, —не все ли
равно.
— Лишь бы не очень велика компанія — и съ разборомъ
ищи людей, чтобы не встрѣтить какой помѣхи... Впрочемъ,
постой-ка... Ты мнѣ скажи, почему ты непремѣнно хочешь
ѣхать къ Гарибальди? Отчего въ Италію? Я и самъ го-
ворилъ, что тебѣ не слѣдъ успокоиться здѣсь на вѣки-
вѣковъ, а надо ѣхать и страдать и кипѣть. Отдохнулъ ду-
шой, да пора и честь знать... Все это ты говорилъ и самъ
еще на святкахъ...
— Ну такъ чтд жъ? Говорилъ — такъ надо ѣхать.
— Надо, надо... Да зачѣмъ въ Италію! Ты бы поѣхалъ
лучше знаешь куда!
34»
— 532 —
— Куда? Ужъ не въ Петербургъ ли? —воскликнулъ
Милькѣевъ. —Знаешь ли, что такое Петербургъ?.. Гуляли
мы съ Рудневымъ и дѣтьми въ цвѣтникѣ... Небо голубое,
цвѣты также, солнце яркое; сѣли мы на лужайкѣ подъ
тополемъ, а Рудневъ поднялъ большой камень, около меня,
чтобы показать дѣтямъ разныхъ насѣкомыхъ. Я посмотрѣлъ
туда—сырость, грязь, какіе-то черви и въ родѣ мокрицъ пол-
заютъ... Рудневъ опять опустилъ камень... Италія, это —
цвѣтникъ, а Петербургъ, это — мѣсто, гдѣ ползаютъ мок-
рицы.
— Катерина Николаева говоритъ, — отвѣчалъ предводи-
тель,—что Петербургъ, однако, принесъ свою долю пользы
для Россіи. Это правда; но я думаю, что онъ натяжка, а
не столица: ни національности, ни климата, ни настоящей
красоты... Резиденцію могли бы перенести въ Москву — и
множество мыслящихъ и образованныхъ, людей разсѣялось
бы по внутренней Россіи и волей-неволей разнесло бы
по ней гражданское сознаніе, какъ гугеноты разносили свои
ремесла и трудолюбіе, когда ихъ изгнали изъ Франціи, или
какъ византійцы — свое просвѣщеніе, спасаясь отъ Муха-
меда Второго!.. Никто и не просить тебя ѣхать въ Пе-
тербургъ. і
— Я знаю, — перебилъ молодой Лихачовъ, — куда онъ
тебѣ посовѣтуетъ... Все туда же, въ славянскія земли...
Предводитель слегка покраснѣлъ.
— Ты говоришь, Александръ, съ легкостью объ этомъ,
потому что ничего въ этомъ не смыслишь, братъ, не про-
гнѣвайся,— сказалъ онъ съ досадой.
— Да вѣдь скука тамъ, душа моя... Ничего вообразитъ
себѣ нельзя. Парижъ—понятно, что такое; англійская де-
ревенская жизнь тоже; ну, Италія, Испанія, Америка, Индія...
Знаешь, чтд тебя ждетъ тамъ, хотъ приблизительно. Можно
ждать опасности, лишеній, горя, но не скуки,- а всѣ эти
Дравы, Савы, Моравы... Никакого, кажется. мнѢ, въ нихъ
характера нѣтъ. ‘
— Это все равно, что сужденіе французовъ о Россіи,
точь-въ-точь! Такая же пустота съ кондачка. Признай-
— 533 —
тесь оба, что вы даже читать себѣ' не дали труда объ этихъ
краяхъ, а судите... Противенъ тебѣ Баумгартенъ, когда онъ
говоритъ, что гораздо пріятнѣе въ или Сеіези играть
въ шахматы въ кофейной съ какимъ-нибудь скотиной мэ-
ромъ, чѣмъ гулять въ Троицкомъ бору? Вѣдь небось сво-
лочью считаешь его, когда онъ это говоритъ, не зная ни-
чего про Россію. Такъ и не врите вздору о томъ, въ чемъ
ни зги не видите... То-то! какіе-то свѣтскіе сапожники —
вотъ что вы!
Предводитель такъ рѣдко сердился, и младшій брать
такъ привыкъ уважать его съ дѣтства, что не отвѣчалъ
на это ни слова...
— Да и я плохо объ нихъ знаю, сознаюсь, — сказалъ
Милькѣевъ задумчиво.
— Въ этомъ-то и бѣда, — продолжалъ предводитель, —
что наше общество глупо и невѣжественно. Оно способно
сдѣлать все, когда нѣмцы или французы дали на это право
примѣромъ своимъ, или когда прикажутъ, пошлютъ куда!
Всякій дуракъ понимаетъ Италію, Парижъ... Ярко, ясно,
какъ 2 -|- 2 = 4... Нѣтъ, ты пойми тамъ, гдѣ чуть брезжится
все; пойми тамъ, гдѣ, какъ ты самъ, Милькѣевъ,; разъ ска-
залъ: краски пестры, да лакомъ сознанія и свободы еще
не покрыты!.. Скучно! Милліоны славянъ говорятъ почти
тѣмъ же языкомъ, которымъ писана наша библія; въ глу-
хихъ, дикихъ деревняхъ съ восторгомъ произносятъ наше
имя! А мы ихъ не знаемъ и не думаемъ о нихъ. Прогрессисты
наши, разочарованные недовѣріемъ и холодностью здѣшня-
го народа, бѣгутъ изъ своихъ имѣній шляться по Невско-
му, пляшутъ въ растлѣнныхъ притонахъ или жрутъ въ па-
рижскихъ кофейняхъ. А тамъ бы ихъ на рукахъ носили^,
пророками бы считали, если бы они шли туда пе только
офиціально, а сами по себѣ! Тамъ всякому еще есть дѣло:
учителю, пбпу-проповѣднику, художнику, купцу, искателю,
приключеній. Живописныя мѣста; Дунай; первобытные на-
роды, которыхъ даже западные путешественники ставятъ
сердцемъ выше грековъ, а умрмъ выше турокъ; монастыри
въ горахъ, гдѣ молятся за наше государство; монахи тамъ,
— 534 —
настоящіе монахи — знаютъ близко смерть и нужду; древнія
забавы, пѣсни народныя и эпическое время не прошло еще
для нихъ... Благодушны, гостепріимны, чисты нравами; за
«честный крестъ», по ихъ словамъ, каждый мужикъ готовъ
кровь отдать безъ приказанія. Если южная пылкость у
нихъ слабѣе, чѣмъ въ Италіи, зато мудрой стойкости
больше...
— Ты, — продолжалъ предводитель; обращаясь къ бра-
ту,— почитатель Пушкина — знаешь ли ты стихи, которые
онъ писалъ дочери Карагеоргія? Не посмотрѣлъ, вѣрно! А?
— Не помню...
— Ну, конечно! Эхъ, братъ Милькѣевъ, поѣзжай ты
туда... Тамъ ты не только одноплеменникомъ, но и едино-
вѣрцемъ станешь съ ними!
— Не вошло еще сюда! —отвѣчалъ грустно Милькѣевъ,
указывая на сердце. — Не пролѣзло въ щелку, которая здѣсь'
есть... Чуждо!
— Италія ближе?
— Пока ближе. Не знаю, что будетъ послѣ. Я влече-
ніямъ своимъ охотнѣе внимаю, чѣмъ чужому разсудку. А
пока все, что вы говорили, для меня только разсудокъ.
— Оттого-то вы оба неполные люди, — сказалъ старшій
Лихачовъ. — У тебя есть познанія, а почвы нѣтъ, русска-
го въ тебѣ мало; а у него есть почва русская, да твоихъ'
познаній нѣтъ. Ну, какъ знаете! Только въ Петербургъ’
ты, Милькѣевъ, ради Христа не ѣзди, нейди ты по битой
дорожкѣ!
Едва успѣлъ предводитель кончить, какъ на дворъ
въѣхалъ посланный изъ Троицкаго съ запиской, въ кото-
рой Катерина Николаевна писала, что мужъ ея пріѣхалъ,
и звала Милькѣева поскорѣе къ себѣ.
Александръ Лихачовъ захотѣлъ проводить его до по-
ловины дороги. Уже совсѣмъ стемнѣло, когда друзья вер-
хомъ въѣхали въ лѣсъ. Со всѣхъ сторонъ оглашалъ его
весенній крикъ ликующихъ птицъ. Лихачовъ зналъ всѣ эти
голоса и объяснялъ ихъ товарищу, который ѣхалъ молча и
печально.
— 535 —
— А вѣдь ты горюешь, душа моя? — спросилъ Лихачовъ,-
пожимая ему руку.
— Горюю,— отвѣчалъ Милькѣевъ.
— О Троицкомъ?
— И о Троицкомъ горюю, и самъ не знаю о чемъ!
Думаю, какъ бы графъ не повредилъ бы имъ всѣмъ. Судя
по ея разсказамъ, онъ молодецъ, и гдѣ-нибудь въ ополче-
ніи или на севастопольскомъ бастіонѣ я бы его любилъ;'
но здѣсь... Послушай! чтд это за птица кричитъ? Послу-
шай! послушай ее... Какой раздирающій крикъ... Когда я
проводилъ первую весну въ этомъ раю у Новосильскихъ,
я вначалѣ пошелъ одинъ въ лѣсъ; еще мало зналъ ихъ
всѣхъ—но уже жилось сладко и покойно... Тогда тоже кри-
чала эта птица... И что за воздухъ! Что за воздухъ! Слу-
шай, видалъ ты много на Дунаѣ убитыхъ людей?
— Еще бы! —отвѣчалъ Лихачовъ. —Первый разъ я уви-
далъ молодого казака лѣтъ девятнадцати. Бомбой его уби-
ло. Руки нѣтъ ниже локтя; двѣ кости торчатъ обломан-
ныя; лицо и все тѣло малиновое; ногъ тоже нѣтъ. Изъ
лица куски мяса вырваны; говорятъ, у него дома осталась:
жена молодая, и я прежде не разъ говорилъ съ нимъ.
— И ничего вѣдь тебѣ? Не слишкомъ было жалко и
страшно?
— Нельзя сказать! Хоть у меня и нѣть столько во-
ображенія, сколько у тебя, а все-таки! Обстановка, мечты!
Война эта, проклятая, какъ-то облагораживаетъ .человѣка,-
сколько ни мудри противъ нея всѣ эти мудрецы, которые
честно прокисли надъ книгами! На Дунаѣ я рѣже скучалъ,
чѣмъ дома, и гораздо чаще грустилъ... А въ Италіи должно
быть еще лучше!
— Надѣюсь, что лучше. Вотъ, когда бы съ тобой вмѣ-
стѣ! — съ жаромъ сказалъ Милькѣевъ.
— Если тебѣ это пріятно, я съ удовольствіемъ поѣду, —
сказалъ Лихачовъ.—Ты меня соблазнилъ; страшно еще
какъ-то обречь себя на вѣчную жизнь дома. Брать хочетъ,
чтобы я служилъ послѣ эмансипаціи: такъ до тѣхъ поръ
вернусь еще, если вернусь...
— 536 —
— Ты не шутишь?
— Нисколько! Я нарочно поѣхалъ тебя провожать, что-
бы поговорить объ этомъ. Молчи пока; не хочу толковать
съ братомъ: уѣду—и конецъ... Если ты не боишься ѣхать,
когда у тебя дома кровли нѣтъ, такъ отчего же мнѣ и
подавно не съѣздить: все же интереснѣе простого путе-
шествія по дурацкимъ гостиницамъ и минеральнымъ во-
дамъ! Къ тому же—Варя... Хуже этого быть ничего не
можетъ! Богъ дастъ, отвыкнетъ, образумится, и я отдохну...
— Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что ты не раскаиваешь-
ся въ прошломъ насчетъ ея? — спросилъ Милькѣевъ.
— Разумѣется, нѣтъ! Надо поправлять, а не раскаи-
ваться!
У выѣзда изъ лѣса они разстались, и Лихачовъ крупной
рысью поѣхалъ домой, а Милькѣевъ пустилъ вскачь свою
лошадь къ Троицкому.
XXI.
Цѣлую недѣлю графъ отдыхалъ и веселился. Все ему
нравилось въ Троицкомъ. Тяжелый хохотъ его раздавал-
ся то у Катерины Николаевны въ кабинетѣ, то въ классѣ,-
то въ манежѣ, то на гимнастикѣ. Конюшню онъ нашелъ
въ порядкѣ, долго говорилъ съ кучерами и берейторомъ
и далъ имъ по пяти рублей; ходилъ съ Рудневымъ въ лаза-
ретъ, шутилъ съ сидѣлками, далъ и фельдшеру денегъ;
ловко перекинулся на костыляхъ въ лодку и долго катался
съ дѣтьми по Пьянѣ; спрашивалъ у жены названія расте-
ній въ оранжереѣ и цвѣтникахъ; съ Баумгартеномъ бе-
сѣдовалъ о послѣднихъ событіяхъ во Франціи; разсказы-
валъ Милькѣеву множество любопытныхъ анекдотовъ мо-
сковскихъ, парижскихъ, лондонскихъ, кавказскихъ; жалѣлъ,
что со взятіемъ Шамиля утихнетъ боевая жизнь въ томъ
краю, и Россія лишится, пожалуй, прекрасной военной шко-
лы, въ которой вырабатывались сильные и самобытные ха-
рактеры; интересовался всѣми сосѣдями и, чтобы видѣть
— 537 —
ихъ, взялъ съ жены слово, что въ день Ѳединаго рожденья,
черезъ недѣлю, она дастъ хорошій вечеръ.
Но ничто не развеселило и не тронуло такъ графа, какъ
успѣхи, исправленіе и довольный видъ Юши. Юша пока-
зывалъ ему свои тетради, игрушки, письменный столъ, ко-
торый Катерина Николаевна подарила ему на новый- годъ
въ награду за сдержанное обѣщаніе отвыкнуть отъ руга-
тельныхъ словъ и который привелъ Юшу въ такой во-
сторгъ, что онъ одинъ - одинешенекъ въ комнатѣ не разъ
подходилъ и отходилъ отъ стола, простирая къ нему руки
и восклицая: «письменный столъ!» Юша отвѣчалъ хорошо
изъ священной исторіи, отлично умножалъ и дѣлилъ дроби,
съ жаромъ декламировалъ: «Терекъ воетъ дикъ и злобенъ...»
и «Обвалъ» Пушкина; порядочно чертилъ карты; зналъ,
гдѣ лежатъ у человѣка печень, селезенка и сердце; показы-'
валъ даже «агЬог ѵііае» въ мозжечкѣ; ѣздилъ уже довольно
смѣло на клеперѣ и ни разу при графѣ не кричалъ и не
капризничалъ.
Оставшись разъ съ нимъ наединѣ, графъ посадилъ его
къ себѣ на колѣно и спросилъ, весело ли ему здѣсь?
— Еще бы! Мамка мнѣ совсѣмъ подарила Том-пуса кле-
пера. Деревянныхъ лошадей у меня шесть. Кацъ запрягу
четверку, закричу: Малышъ! Малышъ бѣжитъ.
— Кто это Малышъ?
— Это мой слуга. Онъ невидимъ для другихъ, но я его
вижу. Все хорошо! Учителя только лихи—изверги, тира-
ны! Васинька-Василёкъ еще ничего; Васька тоже не строгъ;
а ужъ Древосадскій—бѣда, заморить надъ книгой!
— Древосадскій? Кто это Древосадскій?
— Баумгартенъ значитъ — дерево и садъ. Вотъ онъ и зо-
вется у насъ такъ, чтобы не понялъ. Однако, догадался
извергъ; какъ заоретъ: «Іе щ’еп ѵаіз ѵоиз іісЬег ип Бгеѵо-
заігку!» У насъ съ Ѳедей душа въ пятки уходитъ.
Графъ видѣлъ, что Юша доволенъ. Онъ благодарилъ
жену съ большой теплотой и крѣпко жалъ руки Рудневу,
Милькѣеву и Баумгартену, который чуть не присѣдалъ пе-
редъ нимъ, особенно послѣ того, какъ Новосильскій ска-
залъ ему въ классѣ: ѵоиз аѵег Іа Іоцідие Ьіеп зеггёе!
— 638 —
Какъ-то послѣ ужина графъ остался съ глазу на глазъ
съ Катериной Николаевной, протянулъ ей руку и сказалъ:
— Житье у васъ здѣсь! Что бы вы сказали, если бы я
остался навсегда?
Катерина Николаевна ожидала этого вопроса; больно бы-
ло ей отвѣчать ему сухо, но пришлось.
— Вы сами здѣсь не усидите! Вамъ нужно движеніе,—
сказала она.
—Мнѣ уже 47 лѣтъ! Толстъ; страдаю часто отъ ранъ
ужасно; хочется отдохнуть. ЕЬ! ѵоуопз йопс! Будемъ откро-
венны. Развѣ вы не знаете, какъ года измѣняютъ чело-
вѣка? Пора бы и на отдыхъ! И что моя карьера? Въ 47
лѣтъ и съ моими связями я полковникъ только! Кровь ужъ
не кипитъ, какъ прежде. Я васъ стѣснять ни въ чемъ не
буду. Дѣтей я всегда любилъ, а Юшу люблю особенно.
.Чтб жъ дѣлать — это естественно! Ребенокъ безъ матери,
бѣдный!
Графъ былъ взволнованъ и сильнымъ движеніемъ отки-
нулся къ спинкѣ дивана. Катерину Николаевну тронуло
его родительское чувство.
— Послушайте, другъ мой,— сказала она, —въ память!
прежней нашей любви, не говорите мнѣ такъ, прошу васъ!
Жить намъ вмѣстѣ нельзя. Развѣ вы себя не знаете? Развѣ
вы можете жить той жизнью, которой живу я?
— Неужели вы думаете,—отвѣчалъ онъ съ усмѣшкой,—
что порокъ пропиталъ меня до костей? Что я уже вовсе
безъ души и безъ правилъ?
— Нѣтъ; но страсти ващи всегда сильнѣе у васъ и добро-
ты, и тѣ^ъ правилъ, которыхъ вы съ вашимъ умомъ не
можете не понимать.
Графъ вздохнулъ глубоко, задумчиво побарабанилъ паль-
цами по столу и помолчалъ.
— Положимъ такъ!—началъ онъ опять,—прошедшее
скверно! Но кто же мѣшаетъ намъ добрыми друзьями до-
жить нашъ вѣкъ? Какъ! Я имѣю семью, жену такую, какъ
вы, такихъ славныхъ дѣтей—и долженъ вѣкъ скитаться,
служить! Когда бы вы знали, какъ тяжело иногда! Я не
жалуюсь, обыкновенно; энергіи, вы знаете, мнѣ не зани-
— 539 —
мать. Но я и здѣсь не останусь безъ дѣла: я бы могъ
служить по выборамъ. Постойте... Вы не вздумайте оскор-
биться тѣмъ, что я вамъ скажу. Вы не хотите быть моей
женой — не будьте; вы хотите располагать вашимъ серд-
цемъ— располагайте! Я вижу роль, которую играетъ у васъ
въ домѣ Милькѣевъ. Это не бѣда. Онъ человѣкъ вполнѣ
порядочный... Не оскорбляйтесь же!
— Я не вижу тутъ ничего обиднаго, — отвѣчала Кате-
рина Николаевна сурово и спокойно,—я имѣю право рас-
полагать собой и, если бы Милькѣевъ былъ моимъ лю-
бовникомъ, я бы не стала краснѣть. Только это просто
неправда. Вотъ и все. Вотъ, видите, не обидьтесь и вы
тѣмъ, что я скажу теперь... Вы не поймете моихъ чувствъ...
— Говорите; постараюсь понять.
— Едва ли! — продолжала она, — по моему мнѣнію, въ’
бракѣ еще много разныхъ условій для того, чтобы заста-
вить женщину принадлежать человѣку безъ страсти, если
онъ этого требуетъ. А здѣсь? Что можетъ заставить меня?
Для. меня ни Милькѣевъ, ни вы не существуете, какъ муж-
чины. Я — вы видите —развалина!
— Что вы развалина, противъ этого я не спорю!—лю-
безно возразилъ графъ, — развалины часто бываютъ кра-
сивѣе и занимательнѣе новыхъ домиковъ... а что касает-
ся до Милькѣева...
— Я говорила, что вы меня не поймете! говорила, что
не поймете! Вы судите....
— Я не досказалъ, погодите!—перебилъ графъ,—МилК-
кѣевъ, можетъ быть, и не любовникъ вашъ, и это можетъ,
быть! Мнѣ до этого и дѣла не будетъ. Чѣмъ же я могу
мѣшать вамъ?
Катерина Николаевна встала и подала ему руку.
— У меня голова кружится, — сказала она, — поговоримъ
завтра... не могу больше.
Мужъ поднялся на костыли, вѣжливо проводилъ ее до-
дверей спальни, поцѣловалъ ея руку, возвратился въ каби-
нетъ и сѣлъ на прежнее мѣсто. Онъ долго сидѣлъ, снова
барабанилъ по столу, шепталъ про себя: «душа и прави-
— 540 —
ла! душа и правила!» перекладывалъ костыли съ мѣста на
мѣсто и не хотѣлъ спать.
Давно уже слышалъ онъ въ залѣ чьи-то мѣрные шаги,
но сначала не обратилъ на нихъ вниманія, потомъ вышелъ
туда и увидалъ Баумгартена.
— Вы мѣряете залу? — спросилъ онъ. — У васъ без-
сонница?
— Да! здѣшняя жизнь, графъ, очень вредна мнѣ. Я ча-
сто не сплю...
— Не хотите ли пойти посидѣть ко мнѣ? — сказалъ Ново-
сильскій.— Потолкуемъ;- мнѣ тоже не спится.
Баумгартенъ съ радостью согласился.
— Такъ вамъ не нравится здѣшняя жизнь? — сказалъ
графъ.—Чѣмъ же она дурна? Кажется, жена моя живетъ
весело, ни въ чемъ не стѣсняется и другихъ не стѣсняетъ?..
— Я не жалуюсь, графъ; о, нѣть! — отвѣчалъ Баумгар-
тенъ.—Графиня очень добра; еііе езі ріеіпе і’аііепНопз роит
юаоі; но слабость—вотъ задняя сторона ея медали!.. Если
вы позволяете мнѣ быть съ вами откровеннымъ...
— О! я прошу васъ! — съ жаромъ воскликнулъ графъ,—
къ кому же она слаба?
— Она, во-первыхъ, слаба къ тізз Ыеііу, которую, по-
ручила ей мать, и я не могу не осуждать ее за это; во-
вторыхъ, она дала слишкомъ много воли г-ну Милькѣеву.
Онъ изучалъ Гегеля и Лейбница и, не стѣсняясь, при не-
опытной дѣвушкѣ, говоритъ, что все дѣйствительное ра-
зумно, и что зло есть необходимый элементъ прекраснаго.
И графиня, и докторъ Рудневъ, и тізз Ыеііу. недовольны,
когда я называю г-на Милькѣева эгоистомъ, и я прину-
жденъ былъ создать для него новое слово — зготистъ. Его
матеріализмъ или, лучше сказать, сенсуалистическій панте-
измъ во многомъ совпадаетъ съ тѣмъ кальвинистскимъ
спокойствіемъ, которымъ была напоена тізз Иеііу еще въ
домѣ родителей... Позвольте мнѣ принести вамъ и показать
отрывки изъ ея дневника... Вы увидите, сколько у нея во-
ображенія и ума, и раздѣлите то чувство жалости, кото-
рое я испытываю всегда, когда думаю, что такое сердце
— 541 -
обратилось на ложный путь... Я самъ не имѣю не нее ни-
какихъ видовъ... Я сдѣлалъ двѣ копіи...
— Принесите, принесите, — любезно сказалъ Новосиль-
скій, рѣшившись терпѣливо ждать конца.-—Да гдѣ эта ру-
копись, у васъ?.. Вамъ придется проходить черезъ комна-
ту дѣтей, и вы ихъ разбудите... Не отложить ли?
— О! нѣтъ, я не разбужу дѣтей. Я разуюсь, — отвѣчалъ
французъ и побѣжалъ на цыпочкахъ наверхъ; у дверей
дѣтской снялъ сапоги, неслышнымъ вихремъ промчался къ
себѣ и принесъ графу тетрадку.
Утомленный графъ прочелъ черезъ силу и, замѣтивъ
равнодушно: цие с’езі ипе аше Ьіеп гёѵепзе! свелъ опять'
разговоръ на то, чтд его интересовало.
— Мнѣ самому г. Милькѣевъ не по душѣ; и такъ какъ
я вовсе не намѣренъ отказаться навсегда отъ моихъ роди-
тельскихъ правъ, вы поймете, что я обращаюсь къ вамъ
какъ къ честному и серьезному педагогу...
— Я очень хорошо понимаю васъ, графъ, — съ достоин-
ствомъ отвѣчалъ Баумгартенъ, — и благодарю за довѣріе.
Но, прежде чѣмъ перейти къ г. Милькѣеву, я остановлюсь'
еще на піізз Кеііу; развѣ дурное обращеніе молодой дѣвуш-
ки съ человѣкомъ, который, подобно ей, живетъ трудами,
не вредный примѣръ для дѣтей? Сегодня она не пошла
гулять со мной и черезъ часъ пошла съ Милькѣевымъ;
вчера она не хотѣла танцовать со мной и танцовала' съ г.
Милькѣевымъ...
— Конечно, это —дурной примѣръ, — перебилъ графъ,—
но я полагаю, вы со мной согласитесь, что слабость матери
къ человѣку, который живетъ въ домѣ и учитъ дѣтей, еще
вреднѣе и заразительнѣе... Не правда ли? Вотъ вамъ моя
рука... Все это будетъ между нами. И, если я соблазнюсь'
рѣшительно этой покойной жизнью и вздумаю остаться
здѣсь, вы можете быть увѣрены, что я никогда не разста-
нусь съ вами; несмотря на вашу скромность, вы сами вѣрно
знаете себѣ цѣну и понимаете, что не легко найти такого
серьезнаго и просвѣщеннаго наставника за тысячу рублей
въ годъ... Я увѣренъ, что вы согласитесь принять при-
— 542 —
бавку, которую вполнѣ заслуживаютъ ваши познанія и ва-
ша честность.
Графъ, говоря это, взялъ за руку удивленнаго фран-
цуза и смотрѣлъ ему пристально въ лицо.
— Вы понимаете меня? — продолжалъ онъ, — я бы. же-
лалъ имѣть доказательства тому... что теперь только по-
дозрѣніе... Я бы хотѣлъ знать, до какой степени жена моя
близка къ г. Милькѣеву. Ѵоуег ѵоиз, }е зиіз ип Ьошше Де
Ьоппе сотра^ше еі ]’’аі Іез шоеитз іасііез... Но я не хочу бытьі
обманутымъ... Вы должны все знать... Ваша наблюдатель-
ность...
Баумгартенъ покраснѣлъ и всталъ.
— фиапі а ?а!—сказалъ онъ, пожимая плечами:—я не
имѣю права ничего предполагать! Я не имѣю никакихъ
доказательствъ... Нѣть! Я слишкомъ уважаю графиню... Въ
ея лѣта! Нѣтъ, я рѣшительно даже убѣжденъ, что та сла-
бость, на которую я жаловался—не что иное, какъ сла-
бость матери къ старшему сыну... Позвольте мнѣ ручаться
за это...
— Вы боитесь быть доносчикомъ?..
— Я не могу быть доносчикомъ преступленія, котораго
не былъ свидѣтелемъ!—возразилъ французъ не безъ гор-
дости и протянулъ было руку, чтобъ пожелать графу по-
койной ночи. Но Новосильскій не подалъ ему руки и ска-
залъ сухо:
— Прощайте. Я хочу спать, и давно пора. Возьмите же
эту тетрадку, въ которой столько поэзіи...
Баумгартенъ печально ушелъ, утѣшая себя, впрочемъ,-
мыслью, какъ онъ завтра разскажетъ Кеііу о своемъ бла-
городствѣ. Обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, графъ за-
снулъ и проснулся рано утромъ съ сильной болью въ руб-
цѣ отрѣзанной ноги. Онъ тотчаъ же послалъ въ лазаретъ
за хлороформомъ; приложилъ компрессъ и, успокоившись:
немного, легъ въ халатѣ на диванъ и послалъ за дѣтьми.
Маши не было: она ушла въ лѣсъ съ ІЯеІІу еще до чая; а*
трое остальныхъ дѣтей тотчасъ прибѣжали и сѣли около
него на диванъ. Ѳедя и Оля давно уже привыкли къ нему
— 543 —
и безпрестанно требовали разсказовъ про Кази-Муллу, про
Ермолова, про казаковъ, грузинъ и чеченцевъ, й Ѳедя не
разъ уже говорилъ съ восторгомъ: «Эхъ, папка! Зачѣмъ
ты у насъ не живешь!..» Въ другіе раза, не совѣщавшись
еще съ женою, графъ ничего не отвѣчалъ ему; но теперь;
когда онъ попросилъ дѣтей перемѣнить себѣ компрессъ съ
хлороформомъ на ногѣ и когда дѣти увидали съ ужасомъ
и жалостью толстый обрубокъ голой ляжки со швомъ на
концѣ, онъ сказалъ имъ, искренно тоскуя:
— Да! больно мнѣ, дѣти... очень больно! и смерть мнѣ
не хочется опять на службу!
— Останься здѣсь, — сказала Оля, — когда ты будешь бо-
ленъ, я сама тебѣ буду класть хлороформъ. Эта комната хо-
роша; лѣтомъ прохладна, зимой теплая. Будемъ въ лѣсъ
далеко за грибами ѣздить: мы верхами, а ты на линеечкѣ;
на рѣкѣ кататься... Про войну еще разскажешь намъ, я бы
сейчасъ въ казачки пошла... Или бы въ казаки... Досада та-
кая— зачѣмъ я не мальчикъ!
— Благодари Бога, что ты дѣвочка! — отвѣчалъ графъ.—
Мужчинамъ труднѣе; посмотри, какъ меня изранили. Когда
я былъ еще первый разъ солдатомъ, меня взяли въ плѣнъ
черкесы и приковали на длинную цѣпь къ очагу. Я нашелъ
пилку, и; когда они уходили изъ сакли, я пилилъ все одно
и то же кольцо; опилки пряталъ и мѣшалъ ихъ съ воскомъ:
воскъ станетъ сѣрый — я и замажу это мѣсто. Они посмо-
трятъ на цѣпь и не замѣтятъ: въ саклѣ не такъ-то свѣтло
было. Допилилъ и' ушелъ ночью, самъ не знаю куда; на
другой день они съ собаками меня отыскали въ кустахъ;’
собаки ноги мнѣ искусали; потомъ раздѣли меня голаго
и гнали Домой нагайками... Потомъ ужъ откупили меня.
Дослушавъ этотъ разсказъ, Ѳедя заплакалъ и сказалъ:'
«мы тебя здѣсь оставимъ!»
— Мад / — возразилъ графъ, — кто это мы ? Развѣ вы мо-
жете здѣсь командовать? Мать ваша не хочетъ, чтобы я
остался.
Глядя на Ѳедю и Юша заплакалъ, а за Юшей—Оля.
Потомъ дѣти переглянулись и закричали всѣ разомъ:
— 544 —
— Пойдемъ! Пойдемъ къ мамѣ! Упросимъ! Упросимъ...
да колѣни упадемъ... Пойдемъ...
И съ этимъ крикомъ дѣти убѣжали наверхъ и кинулись’
въ спальню Новосильской, которая еще лежала въ постели.
XXII.
Вернувшись изъ округа, Рудневъ позавтракалъ съ дя-
дей, который сказалъ ему, что изъ Троицкаго присылали
три раза, и сѣлъ на бѣговыя дрожки. Весенній полдень
былъ прекрасенъ, и Рудневъ ѣхалъ не спѣша; на половинѣ
дороги увидалъ онъ издали Милькѣева верхомъ.
Улыбка на лицѣ доктора успокоила Милькѣева.
— Чтб жъ, все кончено? Прорвался нарывъ? — сказалъ
онъ, протягивая ему руку съ лошади.
— Прорвался, душа моя, прорвался! Вы ко мнѣ?
— Къ вамъ, еще какъ къ вамъ-то!.. Скорѣй, скорѣй въ
Троицкое... Катеринѣ Николавнѣ опять дурно; судороги
и спазмы въ горлѣ.
Рудневъ ударилъ лошадь, и они 'помчались. Милькѣевъ
второпяхъ разсказалъ ему, чтб случилось вчера.
— Графъ хочетъ остаться въ Троицкомъ навсегда. Онъ
испортитъ эту жизнь, развратитъ дѣтей. Онъ просилъ дѣ-
тей; дѣти плакали и стояли на колѣняхъ передъ матерью.
Она не отвѣчала ни слова, ушла въ свою комнату и съ не'й
сдѣлалось дурно.
Судороги кончились въ то время, какъ пріѣхалъ Руд-
невъ; всѣ уже въ домѣ привыкли, что надо дѣлать и да-
вать въ такомъ случаѣ. И Катерина Николаевна заснула'
на полчаса.
Милькѣевъ отвелъ Руднева къ себѣ и заперъ дверь.
— Да, да, просилъ дѣтей... Вы знаете ея любовь къ дѣ-
тямъ. Къ счастью еще, пока только Ѳедя, Юша и Оля упали
передъ не'й на колѣни и просили, Маша не говорила еще
ничего... Тѣмъ дѣтямъ можно сказать: «вы не понимаете
еще ничего!», а Машѣ надо говорить резонно. Чтб должна
— 545 —
сказать мать? «Отецъ твой съ виду только добродушенъ,
но онъ развратенъ, онъ можетъ быть жестокъ, имъ и влія-
ніе его будетъ пагубно». Развѣ она можетъ это сказать?..
Она уже поколебалась; она начинаетъ думать, что это ея
долгъ.
— Вы можете отговорить дѣтей!
— Нельзя, нельзя, другъ мой... и безъ того... графъ ду-
маетъ Богъ знаетъ что про мое значеніе въ домѣ... Вся
моя надежда на васъ... Возьмите на себя. Вы — человѣкъ
посторонній, непричастный ничему... Скажите прямо Машѣ,
что вы думаете про графа.
— Такая страшная отвѣтственность! — сказалъ Руд-
невъ,— позорить отца... А если его раскаяніе искренно?..
— А если наша робость сгубитъ эту благородную
жизнь?..
— Вамъ бы лучше...
— Ну, какъ хотите... Я беру на себя,— сухо возразилъ'
Милькѣевъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не сердитесь. Дайте мнѣ подумать.. Я
не отказываюсь. Мнѣ, конечно, ловчѣе. Дайте, я подумаю...
— Не думайте... Умоляю васъ! Для меня, ради Бога, ра-
ди нашей дружбы. Скажите прямо... Развѣ есть чтб вѣр-
ное на свѣтѣ? Развѣ вѣрна ваша медицина? Однако, вы
полагаетесь на нее и даете самые сильные яды... Отчего?
Тамъ никто не судья, кромѣ другого доктора, который не
знаетъ, чтб вы тутъ дѣлаете, а Здѣсь судья всякій?.. Чтб
говоритъ вамъ сердце—я правъ?.. Избавьте меня отъ объ-
ясненія съ Машей...
Рудневъ тотчасъ же пошелъ искать Машу и нашелъ ее
на рѣкѣ, въ лодкѣ, за островомъ. Она грустила и, тихо ше-
веля весломъ, плавала по ту сторону бесѣдки.
— А, это вы, Василекъ? — сказала она, увидавъ Рудне-
ва на островѣ,—не хотите ли покататься со мной?..—Руд-
невъ отвѣчалъ, что ойъ нарочно для этого искалъ ее и
сѣлъ въ лодку.
— Вы что-то грустите, барышня, — сказалъ онъ, не зная,
чѣмъ начать.
Леонтьевъ, т. 1.
35
— 516 —
— Нѣтъ, я не морально, я какъ-то физически грущу.
— Вотъ какъ! Такъ это отъ весны, барышня: дѣти и
очень молодые люди тоскуютъ всегда весною.
— Нѣтъ, Василекъ, я всегда буду грустить’.
— Вы, Марья Дмитревна, это отчего? У васъ все есть:
собой вы будете прелесть', добры, съ душой, богаты бу-
дете, мать у васъ такая, что рѣдко найдешь... Ея умомъ
и благодушіемъ не только домъ, да и уѣздъ полонъ... Вотъ
и я, съ ея легкой руки, веселѣе сталъ жить, а вы грустить
вздумали! Посмотрите, за какого еще гусара или дипломата
первой руки выйдете!..
— Я, Василекъ, замужъ никогда не пойду, а я буду жить
одна или съ матерью... Нѣтъ, даже съ матерью жить Не
буду вмѣстѣ... А гдѣ-нибудь недалеко отъ нея. Выпрошу
у нея земли, построю домъ въ лѣсу и буду жить одна-оди-
нешенька... Буду жить по евангелію... Бѣднымъ помогать...
Пусть другіе веселятся.
— А вы?
— У меня свое веселье будетъ. Буду одна ѣздить вер-
хомъ къ матери, къ братьямъ...
— Къ брату... У васъ одинъ Ѳедя.
— А Юша? Развѣ онъ не братъ мнѣ?.. Я его все равно
люблю... Еще больше, кажется, чѣмъ Ѳедю... Ѳедя всегда
будетъ счастливъ... А Юша — слабый, больной мальчикъ и
бѣднѣе насъ.
— Отчего же, барышня, замужъ не хотите?
— Что за счастье? Я не понимаю... Вотъ пишутъ объ
любви... Мамка теперь не даетъ мнѣ ужъ третій годъ тѣхъ
книгъ читать, которыя прежде давала... А я все помню...
Вотъ Печоринъ, напримѣръ... Что въ немъ хорошаго? Какъ
можно любить такого человѣка? Онъ никого не жалѣетъ...
Если бы у него была жена, онъ и ее бы не жалѣлъ!..
Печоринъ человѣкъ благородный все-таки и силь-
ный. Женщины особенно такихъ любятъ. Да нынче та-
кихъ чистыхъ Печориныхъ и нѣтъ. Если бы Печоринъ былъ’
живъ теперь, ему было бы лѣтъ сорокъ пять, и онъ былъ
бы полезенъ, напримѣръ, хоть для крестьянъ. Повѣрьте,
— 547 —
что онъ одинъ изъ первыхъ былъ бы за свободу крестьянъ
и все бы для нихъ дѣлалъ... Ну, да Богъ съ нимъ... Отче-
го вы грустите-то, скучаете? Право, это отъ весны.
— Можетъ быть. Хотите, Василекъ, я вамъ по правдѣ'
скажу? Или ужъ нѣтъ...
И Маша опустила лицо къ водѣ.
«Чтб за глаза, что за воздушный станъ», думалъ Руд-
невъ, съ нѣжностью старшаго брата слѣдя за всѣми ея
движеніями.
— Ну, скажите, барышня!
— Вы скажете мамкѣ... Я сказала разъ одну вещь Васѣ,
а онъ передалъ мамкѣ.
— Вася — легкомысленный человѣкъ, а я не скажу мамѣ
ни слова... Я самъ, барышня, скрытенъ... Да. ужъ, хоти-
те, я васъ избавлю... Я знаю, о чемъ вы грустите...
— Не говорите, не говорите, — сказала Маша, вспыхнувъ.
— Нѣтъ, отчего же! Смотрите-ка! Вы совсѣмъ на се-
редину рѣки въѣхали.
Съ этимъ словомъ онъ повернулъ руль, и Маша молча
начала грести къ берегу.
— Я скажу вамъ, отчего вы грустите... Вамъ жаль отца...
Маша молчала и продолжала править къ берегу.
— Вамъ жаль отца, — продолжалъ Рудневъ, — вы видите,
что ему хочется остаться здѣсь, а надо ѣхать, служитъ;
рана болитъ... Не правда ли?
Молча Маша слушала Руднева; голосъ началъ измѣнять:
ему; однако онъ продолжалъ:
— Вамъ жаль отца; жаль, что онъ долженъ ѣхать на
службу, что онъ усталый человѣкъ... Только вотъ что, ба-
рышня, я васъ отъ души полюбилъ и привязанъ Къ вашей
семьѣ; не сердитесь на меня—не жалѣйте, то-есть, жалѣйте
его, это — чувство доброе!.. Только не потакайте ему ни
въ чемъ.
— Ну, ну! — сказала Маша, не глядя на него, и слезы по-
лились у нея изъ глазъ.
— Не плачьте... Ахъ, барышня, барышня! Знаю я ваше
доброе сердце! Да, милая вы моя, нельзя!.. Вашъ отецъ—
35*
— 548 —
человѣкъ хитрый. Ужъ браните какъ знаете меня! А это
такъ. Вы не знаете цѣны той жизни, которая васъ окружа-
етъ... Ну, повѣрьте мнѣ! А этакую жизнь надо беречь,
хранить какъ святыню... Вотъ вы и грустите-то отъ из-
бытка счастья... Вѣдь хорошо, барышня, посмотрѣть на хо-
рошую картину, на образъ Божьей Матери, красивый, хо-
рошо освѣщенный... Такая жизнь у насъ здѣсь. А отецъ
вашъ испортитъ ее, несмотря на то, что онъ добродушенъ'
въ обращеніи... Вотъ вы Печорина не хвалите... А Печо-
ринъ того бы не дѣлалъ, чтб онъ дѣлалъ и способенъ
былъ сдѣлать!.. Ужъ простите, что я вамъ говорю. Но
что это правда — въ этомъ я вамъ божусь.
Маша причалила къ берегу; ПО' милому лицу ея бѣжали
ручьи слезъ; она вышла изъ лодки и, махая рукою Рудне-
ву, чтобы онъ не слѣдовалъ за ней, бросилась бѣжать въ
лѣсъ и исчезла за кустами. Рудневъ гнался за ней и
звалъ ее:
— Маша, голубушка, барышня милая!., чтб съ вами...
чтб съ вами!..
Наконецъ она остановилась, посмотрѣла на него какъ
нельзя печальнѣе и сказала томно:
— Оставьте меня, Василекъ!.. Я хочу быть одна, поди-
те... я ворочусь къ обѣду... Одной легче...
— Ну, какъ хотите,—отвѣчалъ Рудневъ и ушелъ домой,
не зная, къ добру или ко злу поведетъ его вмѣшательство.
До обѣда бродила Маша въ лѣсу и, вернувшись, пере-
дала Иеііу свой разговоръ съ Рудневымъ и съ горькимъ
плачемъ спросила у нея, чтб ей дѣлать.
Ыеііу утѣшала ее, какъ могла и придумала призвать Ѳедю
и Олю и сказать имъ отъ себя, чтобы больше мать не про-
сили, что это не ихъ дѣло, а старшихъ.
— Я, Иеііу, сама знаю, — сказала Маша, — что онъ сер-
дитъ... Я помню, какъ онъ на всѣхъ кричалъ, какъ онъ дя-
деньку Трофима-дворецкаго за волосы дралъ... Я видѣла'
сама сѣдые волосы на полу! Зачѣмъ это такъ надо! ІЯеІІу!
Зачѣмъ это такъ надо!
— Магіе, мой ангелъ,—отвѣчала Ыеііу:—безъ горя жизнь
— 549 —
не проходитъ. Всякій долженъ быть на это готовъ! Я отъ
себя скажу дѣтямъ... Уѣдетъ вашъ отецъ, хоть и жалко
тебѣ, и тогда опять наша жизнь пойдетъ по-старому!..
Призвали Ѳедю и Олю и сказали имъ такъ, какъ сби-
рались, что это не ихъ дѣло.
— Какъ не наше дѣло? — возразила Оля сердито своей
наставницѣ, — развѣ ты своего отца не жалѣешь? Небось
жалѣешь и другимъ дай жалѣть! Ишь ты какая!
— Не видала ты его ноги, — сказалъ Ѳедя и опять за-
плакалъ.
Кеііу и Маша обѣ были блѣдны отъ волненія. Маша
молчала, а Кеііу разными уловками постаралась убѣдить
дѣтей, чтобы они больше не упоминали объ этомъ; что
отецъ, можетъ быть, шутитъ; что онъ хотѣлъ только испьі-
тать ихъ, и просили ихъ не говорить ни слова Юшѣ объ
этомъ разговорѣ.
Но Юша, уже обиженный тѣмъ, что Ѳедя и Оля пошли
на какое-то секретное совѣщаніе, а его не пригласили, раз-
горѣвшись любопытствомъ и завистью, такъ неотступно про-
силъ Ѳедю, что Ѳедя все ему передалъ.
— Ахъ ты нѣмка, француженка проклятая!—восклик-
нулъ Юша, сверкая глазами. — Пойду, все скажу отцу! По-
шелъ и сказалъ; а Ѳедя хотѣлъ было притаиться, но от-
кровенная душа его страдала, и онъ съ своей стороны
вернулся къ Ыеііу и Машѣ и признался имъ въ своей сла-
бости.
Обѣ молодыя дѣвушки съ безпокойствомъ ожидали, чтб
изъ этого выйдетъ; однако, графъ пришелъ въ залу очень
веселый и, пошутивши съ дѣтьми, попросилъ у жены ко-
ляску, чтобы съѣздить къ Самбикину. Но веселость эта
была не искренняя.
Когда Юша передалъ ему, что Маша и особенно Кеііу
уговаривали Ѳедю и Олю не хлопотать за него, отецъ отвѣ-
чалъ ему, что это очень хорошо, что онъ въ самомъ дѣлѣ
хотѣлъ только испытать ихъ любовь.
— Я думаю, — прибавилъ онъ, — это Милькѣевъ подалъ
этотъ совѣтъ КеІІу? Милькѣевъ друженъ съ нею и очень
— 550 —
умный человѣкъ. Я бы желалъ, чтобы онъ долго былъ ва-
шимъ учителемъ.
— Да, онъ съ дѣвчонками этими большой пріятель, —
отвѣчалъ Юша. — Онъ женихъ Машѣ.
— Какъ? женихъ Машѣ? Это вы сами съ Ѳедей сочи-
нили или ты слышалъ что-нибудь?
— Мы его такъ зовемъ и при мамкѣ и при всѣхъ,—ска-
залъ Юша, — а мамка сказала разъ: что жъ, я бы отдала
за Васю дочь.
— Вотъ какъ! Она его очень любитъ?
— У, у! бѣда! Всегда его Васей зоветъ, жить безъ него
не можетъ.
— Вотъ какъ! Я не слыхалъ! Можетъ быть и цѣлуетъ
его даже.
— Ну, нѣтъ! На Пасхѣ развѣ; да разъ въ лобъ поцѣ-
ловала прошлаго года; мы съ капитаномъ съ балкона въ
окно видѣли.
— Съ какимъ капитаномъ?
— Капитанъ Балагуевъ. Солдафонъ - идіотъ. Онъ здѣсь'
будетъ на-дняхъ. Какъ узнаетъ, гдѣ будетъ обѣдъ боль-
шой или ужинъ, сейчасъ притащится... Тутъ какъ тутъ!
Васю Милькѣева ненавидитъ — страхъ!
— За что?
— Не любитъ: почемъ я знаю, за что!
— Ну, -ступай, — сказалъ графъ, цѣлуя сына, — если ты
никому не будешь болтать о томъ, что я у тебя спраши-
валъ, я тебѣ этотъ маленькій пистолетъ подарю.
Юша просилъ пистолетъ сейчасъ же; отецъ уступилъ,
и Юша убѣжалъ хвастаться пистолетомъ къ Ѳедѣ, но не
сказалъ ему ни слова о своемъ разговорѣ съ отцомъ.
У Самбикина графъ тоже разспрашивалъ о троицкой
жизни, дѣлалъ намеки на жену и Милькѣева; но Самби-
кинъ не догадался, свелъ рѣчь на Любашу и по старому
знакомству жаловался, подобно Баумгартену, на' Милькѣе-
ва. Новосильскій еще больше раздражилъ его пріятельски-
ми насмѣшками и заѣхалъ нарочно съ визитомъ въ Че-
моданово, чтобы видѣть Любашу.
551 —
Авдотья Андреевна приняла его, конечно, какъ нельзя
лучше; но когда Новосильскій. упомянулъ о вечерѣ, она
отвѣчала:
— Не знаю, графъ, не знаю! Аша, моя дочь, больна;
я стара; отецъ Любаши, сынъ мой, Максимъ Петровичъ^
тоже нездоровъ... Не ручаюсь, хотя намъ вниманіе ваше
очень лестно, и милую графиню мы всѣ очень любимъ.
Возвратившись въ Троицкое и разсказывая при Миль-
кѣевѣ о Самбикиныхъ и Чемодановѣ, Новосильскій. рас-
хвалилъ Любашу.
— Жаль, если она не будетъ!—сказалъ онъ.—Бѣдный
Самбикинъ хотѣлъ, кажется, на ней жениться... но вы, т-ег
Милькѣевъ, я вижу, рѣшительно крушитель здѣшнихъ
сердепъ.
— Послѣдній изъ ловеласовъ! —прибавилъ онъ и за-
трясся всѣмъ толстымъ тѣломъ отъ смѣха.
— Разумѣется, чтобы быть ловеласомъ вполнѣ изъ пер-
выхъ, надо быть больше подлецомъ, чѣмъ я, — отвѣчалъ
Милькѣевъ, краснѣя.
Графъ тоже покраснѣлъ, и. оба они вышли въ разныя
двери. Милькѣевъ тотчасъ же уѣхалъ къ Лихачову; а Но-
восильскій, взбѣшенный его отвѣтомъ и не сомнѣваясь,
что онъ знаетъ все его прошедшее, сгоряча хотѣлъ было
перемѣнить тактику и постращать жену, что онъ опять
увезетъ дѣтей или возьметъ себѣ гражданскую должность
въ ихъ губерніи и не дастъ ей покоя. Но потомъ остылъ,
вспомнивъ, что этимъ онъ все-таки не добьется того пра-
вильнаго, барскаго житья, которое его такъ соблазняло въ
Троицкомъ. Гнѣвъ свой онъ сорвалъ на милькѣевскомъ дру-
гѣ, Рудневѣ: увидавъ, что докторъ въ залѣ держитъ у себя
на колѣняхъ Олю, Новосильскій мимоходомъ закричалъ на
нее: «Сойди, Оля! Чтб ты у доктора на колѣняхъ сидишь!
Это грязно. Надо знать, у кого сидѣть!»
Всѣ дѣти, Баумгартенъ, ЫеІІу и Рудневъ съ удивленіемъ
переглянулись.
Въ Чемодановѣ бабушка и тетка рѣшились не пускать
Любашу на вечеръ. Еще до визита Новосильскаго у нихъ
— 552.—
былъ разговоръ объ-этомъ съ слугой, который наканунѣ
провожалъ Любашу къ Полинѣ.
— Иринашка! — сказала Авдотья Андреевна, — кто былъ
вчера у Протопоповыхъ?
Иринашка сказалъ, что лекарь Рудневъ былъ.
— Чтб же онъ дѣлалъ?
— Съ барышней сидѣли. Барышня на фортепьянахъ игра-
ли; а докторъ около нихъ сидѣли. Въ саду гуляли, на ка-
челяхъ качались.
— Все одни? Полина не ходила съ ними?
— Не ходили.
Иринашку отпустили, и Авдотья Андреевна сказала до-
чери:
— Одно изъ двухъ — или самъ Рудневъ за ней воло-
чится, или записки отъ Милькѣева ей передаетъ. Пелагея-то
Васильевна съ какой стати въ сводни записалась? Видно,
Максимъ правду про нее говоритъ, что она брата холостя-
комъ уморить хочетъ!
— Не надо ее и къ Полинѣ пускать, — сказала Анна
Михайловна.—А въ Троицкое ни за какіе милліоны!
Но Максимъ Петровичъ, который сталъ опять мраченъ
и сердитъ съ того самаго времени, 'какъ послѣдній разъ объ-
яснился съ Рудневымъ, узналъ отъ горничныхъ, что
Иринашка доноситъ все барынѣ, далъ Иринашкѣ нѣ-
сколько добрыхъ оплеухъ, показалъ сестрѣ кулакъ, а ма-
тери объявилъ, что самъ повезетъ дочь въ Троицкое съ
утра.
Авдотья Андреевна сразу не противорѣчила ему, но
наканунѣ назначеннаго дня объявила, что у нея двѣ ло-
шади нездоровы. Максимъ Петровичъ тотчасъ же написалъ
записку къ Полинѣ, и Полина прислала ему фаэтонъ чет-
верней, извиняясь, что не карету—потому что въ каретѣ
она поѣдетъ сама.
Чтб было дѣлать старухамъ? Сердить еще больше Ма-
ксима Петровича было опасно въ такое время; йризвали
Любашу и совѣтовали ей отговорить отца.
— Онъ тамъ скандалъ, ужасный скандалъ сдѣлаетъ! ты
— 558 —
увидишь!—воскликнула тетка, —Онъ теперь не въ сво-
емъ умѣ... ! і
— Онъ меня не послушаетъ, — отвѣчала Любаша, — что
мнѣ дѣлать, я не знаю!
— Не финти!—сказала бабушка, — сама умираешь по
Троицкомъ!., я очень буду рада, какъ онъ тебя тамъ
осрамитъ... Убирайся съ глазъ моихъ поскорѣй...
Дорогой Любаша отъ радости безпрестанно заговари-
вала съ отцомъ; но старикъ молча, казалось, обдумывалъ
что-то. Во все время онъ сдѣлалъ только одинъ вопросъ:
«А чтд, старый Рудневъ — Владиміръ Алексѣичъ, бываетъ
на этихъ вечерахъ или нѣть?»
— Всегда, — отвѣчала Любаша.
— Гм... хорошо!—сказалъ отецъ, и по липу пробѣжалъ
минутный блескъ.
— Такъ, матушка. Давно не видались, — отвѣчалъ Ма-
ксимъ Петровичъ и до самаго Троицкаго не сказалъ уже
ни слова.
XXIII.
Въ Троицкомъ праздновали день рожденія Ѳеди. Лю-
баша съ утра пріѣхала съ отцомъ. Другіе гости съѣхались
къ обѣду.
• Снѣгъ почти стаялъ; лежалъ еще только въ тѣни за
деревьями и въ глубокихъ ямахъ. Въ саду расцвѣло мно-
жество голубыхъ подснѣжниковъ.
Передъ обѣдомъ Любаша, Милькѣевъ, дѣти и Хеііу по-
ѣхали верхомъ, мимо рѣки и больницы. ХеІІу ѣхала впе-
реди съ Машей и берейторомъ; за ними дѣти; Милькѣевъ
остался сзади съ Любашей. Баумгартенъ былъ покоенъ:
онъ видѣлъ, что Милькѣевъ занялся Любашей, и остался-
помогать Катеринѣ Николаевнѣ въ приготовленіяхъ. Руд-
невъ былъ занять съ больными. Съ какимъ наслажденіемъ
работалъ онъ въ этотъ день!.. Его ампутированный шелъ
отлично; двѣ женщины съ застарѣлыми сыпями, которымъ
— .554 —
онъ въ первый разъ рѣшился дать мышьяку, тоже скоро
должны были выйти; одна чахоточная была слаба, но про-
тивъ этого онъ не могъ уже ничего, и совѣсть его была
покойна. Онъ не могъ ѣхать кататься потому, что съ утра1
приходящихъ собралось много и едва къ обѣду онъ на-
дѣялся съ ними управиться... Онъ перевязывалъ одну раз-
рубленную топоромъ ногу, когда кавалькада проѣхала мимо
оконъ больницы... Съ сладкимъ вздохомъ взглянулъ онъ
туда и опять обратился къ крестьянину, который грустно
смотрѣлъ на свою окровавленную ступню. Усталый и бод-
рый вышелъ онъ на воздухъ изъ больницы...
Милькѣевъ поднимался по лѣстницѣ изъ цвѣтника къ
нему навстрѣчу.
Рудневъ остановился передъ нимъ и тихо произнесъ,
поднимая руки къ небу:
— Какъ я счастливъ, душа моя, ахъ! какъ я счастливъ!
•Ну, не думалъ, никогда не думалъ!.. Спасибо вамъ, спа-
сибо...
— За что? — съ удивленіемъ спросилъ Милькѣевъ.
— Помните стихи:
Кинься въ море, бросься смѣло!
Веслъ въ замѣну двѣ руки.
— Помню.
— Понимаете теперь?..
— Понимаю.
— Ну, и довольно. Смотрите, весна вездѣ... одуванчики
желтѣютъ... подснѣжники цвѣтутъ... Я думаю, подснѣжники
будутъ итти къ Любашѣ. Она вѣдь будетъ въ голубомъ
платьѣ сегодня...
— Да! — отвѣчалъ разсѣянно Милькѣевъ, — только они
скоро завянутъ. Пойдемте, пожалуй, соберемъ и сдѣлаемъ
ей вѣнокъ. Оля и Маша сплетутъ...
Рудневъ спросилъ у него, отчего онъ такъ грустенъ.
— Отъ многаго!—сказалъ Милькѣевъ.—Мнѣ бы хотѣ-
лось, чтобъ случилось что-нибудь необыкновенное сегодня;
я самъ не свой!
— 555 —
Обѣдъ былъ шумный; играла музыка; утренняя грусть
Милькѣева прошла и смѣнилась раздражительной весе-
лостью. Любаша, какъ другу, открылась ему, что давно
любить Руднева, но что и его никогда не забудетъ, дала
ему тайкомъ поцѣловать руку, и сама пригласила его на
мазурку.
Милькѣевъ признался ей, что на-дняхъ уѣдетъ, но не
сказалъ куда и зачѣмъ.
Послѣ обѣда Любаша, немножко разгоряченная длин-
нымъ обѣдомъ, упоенная весной, музыкой, видомъ зелени,
которая глядѣла во всѣ окна и двери, увела своего жени-
ха въ бесѣдку, покаялась ему въ томъ, что дала Милькѣ-
еву поцѣловать руку, обнимала и цѣловала его долго и на-
конецъ сказала:
— Ты видишь, какъ я тебя люблю! Позволь мнѣ сего-
дня пожить, какъ говоритъ Милькѣевъ... Ты мало танцу-
ешь... а мнѣ хочется веселиться... Позволь, я тебя прошу...
— Живи, живи! мое божество!—отвѣчалъ Рудневъ.—
Живи! только изрѣдка взгляни на меня издали, и тѣмъ
я буду доволенъ!
Уже танцы были въ полномъ разгарѣ; графъ и графиня
сидѣли рядомъ въ креслѣ, какъ согласные супруги, и смо-
трѣли. Новосильскій старался быть любезнымъ, но не могъ;
онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ случая остаться наединѣ съ
женою и съ негодованіемъ осмѣять ея лицемѣріе. Теперь
онъ былъ убѣжденъ, что не его пороки < мѣшаютъ ему
остаться въ Троицкомъ, а ея собственныя слабости. Послѣ
обѣда онъ отыскалъ того капитана Балагуева, о которомъ
говорилъ ему Юша, взялъ его за руку и сказалъ ему: «Что
вы такъ рѣдко бываете здѣсь? Я люблю всѣхъ военныхъ,
какъ старый товарищъ!» Потомъ разспрашивалъ о его
житьѣ - бытьѣ, о походахъ, о томъ, какъ и за что онъ
былъ произведенъ въ офицеры, и капитанъ отъ восторга
не зналъ, куда стать и сѣсть; грубо смѣялся, садился на
конецъ стула, вставалъ, опятъ .садился и, наконецъ, когда
графъ навелъ его на троицкую жизнь и Милькѣева, капи-
танъ сказалъ*:
— 556"—
— Прежде ихъ сіятельство, Катерина Николаева, меня
любили. Я стоялъ на деревнѣ, въ домъ меня взяли;
Оленьку я училъ ариѳметикѣ и закону Божію. А послѣ
ужъ!..
Капитанъ махнулъ рукой.
— Что же вы?., говорите, — сказалъ Новосильскій,—по-
слѣ вы поссорились съ моей женой?
— Ссориться съ Катериной Николавной я не могу-съ;
а наговорили на меня имъ — это такъ! Нянюшка, эта ехид-
нинская душа, Анна Петровна передала, будто я на учи-
телей дѣтямъ наговариваю. А вы, ваше сіятельство, посу-
дите сами, развѣ хорошо видѣть, какъ Милькѣевъ - про-
хвостъ, прости Господи! какой-нибудь, да Рудневъ - живо-
деръ графскихъ дѣточекъ учатъ стерву - падаль трогать...
Вотъ хоть бы Юша, положимъ, хоть и незаконнорожден-
ный, а все-таки графскій сынъ.—Тащитъ, бѣдняжка, на ре-
мешкѣ коровій черепъ: «вотъ тебѣ, говоритъ, Вася!» Съ
докторомъ вмѣстѣ начнутъ поросятъ при барышняхъ по-
трошить. Не вытерпѣлъ я, признаться, и сказалъ дѣтямъ,
что доктора никогда въ царствіи небесномъ не будутъ!
Ну, и барышнямъ вашимъ въ акушерки не резонъ итти...
И Милькѣева - таки ругнулъ, а Катерина Николавна на ме-
ня за это взъѣлись...
Новосильскій увелъ его въ свою Комнату, угостилъ ви-
номъ и, продолжая разговоръ, спросилъ:
— Жена моя, кажется, слабенька къ Милькѣеву? Кабы
я здѣсь, капитанъ, остался да выгналъ бы этого негодяя...
я бы васъ сдѣлалъ своимъ управляющимъ. Вы, должно быть,
человѣкъ умный, честный... Какъ вы думаете насчетъ же-
ниной слабости къ Милькѣеву?
— Чтд ужъ и говорить! —отвѣчалъ капитанъ, улыбаясь
и отвертываясь стыдливо отъ графа.
— А что?
— Всѣ знаютъ. По ночамъ вдвоемъ чуть не до раз-
свѣту сидятъ; съ балкона я самъ видѣлъ, какъ она обни-
малась. да и прошлаго года въ лѣсу сраму не мало было.
Ѣздили мы въ монастырь всѣ и въ лѣсу ночевали... Такъ
557 —
графиня всю ночь не спали съ нимъ, по рощѣ гуляли въ
одной блузѣ...
— При дѣтяхъ, при людяхъ? — спросилъ съ удивленіемъ
Новосильскій.
Капитанъ опять махнулъ рукой. Графъ подарилъ ему
пять фунтовъ лучшаго турецкаго табаку, черкескій кин-
жалъ и довольно новый вицмундиръ Для перешивки и
пошелъ въ залу сидѣть около жены и ждать удобной ми-
нуты для объясненія. Между тѣмъ Максимъ Петровичъ
возобновилъ знакомство съ старымъ Рудневымъ и сказалъ
ему, глядя на танцующихъ: «Молодежь наша пляшетъ...
вонъ Ѳедоръ Новосильскій какого трепака загибаетъ! Ли-
хой мальчикъ будетъ! А вашъ не такъ-то охочъ».
— Серьезенъ. Не по годамъ серьезенъ,—отвѣчалъ Вла-
диміръ Алексѣевичъ. — Любовь Максимовна зато танцор-
ка. А сколько будетъ имъ лѣтъ?
— Любѣ? Девятнадцати еще нѣтъ, — отвѣчалъ Максимъ
Петровичъ.
— Ну, это только начало живота! — съ радостью вос-
кликнулъ Владиміръ Алексѣевичъ. — Это только начало жи-
вота... Одно начало живота!
Максимъ Петровичъ взялъ его подъ руку и увелъ па
заднюю террасу.
— Пусть ихъ пляшутъ; а мы здѣсь посидимъ въ холодкѣ.
— Посидимъ у моря да подождемъ погодки, — намекнулъ
хитрый Рудневъ, который все уже зналъ отъ племянника.
— Да что ждать-то! — возразилъ Максимъ Петровичъ.—
Эка невидаль ждать... А вотъ какъ бы не ждавши сдѣ-
лать дѣло? ' ' 1
— Да! какъ бы не ждавши сдѣлать его? —повторилъ
Владиміръ Алексѣевичъ.
— Небось рублей восемьсотъ имѣетъ Вася-то вашъ въ
годъ? . і 1 ; '
— Нѣтъ, — отвѣчалъ старый Рудневъ:—до шестисотъ
доходитъ и даже можетъ при случаѣ переступить за эту
черту. Однако, надо ждать улучшенія отъ освобожденія
крестьянъ.
— 558 —
— Да! вѣдь у васъ земли-то въ Деревягинѣ не такъ-
то мало?
— Не по душамъ, не по душамъ,—отвѣчалъ Владиміръ
Алексѣевичъ: — если бы капиталецъ небольшой—можно бы
хорошо пустить въ обработку... и крестьянъ все-таки чи-
сломъ тридцать три души по послѣдней ревизіи...
— Ну! крестьяне-то отойдутъ скоро къ дьяволу! — замѣ-
тилъ Максимъ Петровичъ.
— Положимъ, такъ; но оброкъ, по всѣмъ вѣроятіямъ,
они будутъ платить еще долго. Поэтому —они еще пока
мѣрило!
— И то! и то! Я не подумалъ объ этомъ.
— Какъ же! они еще мѣрило! —весело затвердилъ Руд-
невъ:—все-таки еще мѣрило... Мѣрило!
Оба помолчали, повздыхали, послушали музыку и шумъ
фонтановъ въ темномъ саду, и, наконецъ, Владиміръ Але-
ксѣевичъ сказалъ:
— Признаюсь вамъ,< я крайне жду этого переворота...
безъ этого переворота мнѣ неудобно. Вася крестьянами вла-
дѣть не можетъ. А при этой реформѣ я ему все отдамъ. До
этой реформы одна моя надежда —на бракъ...
— Что жъ!—отвѣчалъ отецъ Любаши.— Бракъ—такъ
бракъ... Попытаемъ счастья, коли Люба моя ему по душѣ.
— По душѣ! — съ улыбкой воскликнулъ дядя Руднева:—
я давно говорю: нашъ докторъ сердце потерялъ! Ловите,
дѣвушки, ловите!
Въ эту минуту на террасу вышли: Новосильскій, князь
Самбикинъ, младшій Лихачовъ и Мйлькѣевъ. Тяжело Скрипя
костылями, Новосильскій шелъ впереди всѣхъ й говорилъ
громко и сердито: и н • ?:;:.
— Гдѣ это видано?! Чтд это такое за кадриль-экстра?!
Въ какомъ это обществѣ дѣлаютъ?
— Въ уѣздномъ нашемъ городѣ на святкахъ пѣхотные
офицеры такъ дѣлали... И я у нихъ выучился. Спросите у
капитана Балагуева, — отвѣчалъ Милькѣевъ съ улыбкой.
—Хороша школа вѣжливости и приличій!—воскликнулъ
графъ.
— 559
— Хорошее — вездѣ хорошо, — отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Это грубо! это низко!.. —дрожащимъ голосомъ ска-
залъ Самбикинъ.
— Князь слишкомъ мягокъ и добръ, — прибавилъ
графъ, —въ другой разъ вы можете дорого поплатиться
за это, м-сьё Милькѣевъ.
— Я готовъ платать и теперь — и вамъ, и господину
Самбикину!—отвѣчалъ Милькѣевъ.
— Я не хочу заводить исторіи въ домѣ, который ува-
жаю! — сказалъ Самбикинъ.
— Это очень похоже на то, что всей казенной капу-
сты нельзя въ солдатскія щи класть оттого, что будетъ
слишкомъ густо!—возразилъ Милькѣевъ.
Лихачовъ схватилъ его сзади за локоть, чтобы удержать,
но было уже поздно.
Раздраженный холодностью Любаши, возбужденный дру-
жескими насмѣшками и подстреканіями графа, Самбикинъ
вышелъ изъ себя.
— Повторите... погорите, — закричалъ онъ.
— Тише! —сказалъ Лихачовъ: — всѣ услышатъ. Зачѣмъ
повторять?.. Это онъ такъ только...
— Нѣтъ! нѣтъ! —твердилъ Самбикинъ. — Нѣтъ, я этого
не спущу... Ни за что! Нѣть! Ни за что!
Владиміръ Алексѣевичъ взялъ за руку Лихачова и спро-
силъ у него тихо, въ чемъ дѣло.
— Изъ-за Любаши вышло,—отвѣчалъ Лихачовъ.—Миль-
кѣеву непремѣнно хотѣлось танцовать съ ней кадриль, а
всѣ были разобраны; вмѣсто третьей онъ и вздумалъ эту
экстру... Всѣ мы согласились... А объ князѣ и забыли;
забыли его предупредить. Эту самую кадриль онъ долженъ
былъ танцовать съ Любашей же... Вотъ и все! пустяки, и
надо это все покончить.
— Надо! — сказалъ Максимъ Петровичъ, котораго Лиха-
човъ и не замѣтилъ. — Пойду, Катеринѣ Николаевнѣ все
скажу.
Пошелъ и сказалъ. Катерина Николаевна старалась обра-
тить все это въ шутку, призвала молодыхъ людей, уговари-
— 560 —
вала ихъ, сказала, что она, какъ старая комендантша въ
«Капитанской дочкѣ», велитъ дѣвкѣ спрятать ихъ оружіе
въ чуланъ; потребовала друтую такую же кадриль-экстра,
чтобы вознаградить Самбикина; наединѣ стыдила Милькѣева
за то, что онъ связался съ такимъ ничтожнымъ человѣ-
комъ, и умоляла его извиниться съ.высоты своего величія.
Милькѣевъ вывелъ опять Новосильскаго и Самбикина
на террасу и сказалъ:
— Я думаю, князь, не бросить ли намъ все это дѣло?
Катерина Николаевна безпокоится. Обидѣть я васъ не же-
лалъ... Я просто забылъ объ васъ — вотъ вся моя вина!
Но графъ передъ этимъ уже успѣлъ, еще подлить яду
въ душу Самбикина, не надѣясь на его собственную стой-
кость.
— Ему надо дать добрый урокъ! Риеііе сапаіііе! Экстра-
кадриль... Гдѣ и когда это видано? Хороши у васъ кава-
леры! Экстра-кадриль!.. Тошно произнести даже! Какая
наглая, смѣлая гадина!
И Самбикинъ, какъ ни хотѣлось ему помириться, отвѣ-
чалъ, однако, Милькѣеву, что онъ не забылъ ни его словъ,
ни его поведенія и посчитается съ нимъ на слѣдующее
же утро.
—‘ Какъ хотите! Я очень радъ! —отвѣчалъ Милькѣевъ
и предупредилъ Руднева и младшаго Лихачова, чтобы они
не ложились спать послѣ танцевъ, а были бы готовы ѣхать
на разсвѣтѣ въ лѣсъ.
— А если онъ сдуру да убьетъ тебя? — спросилъ Ли-
хачовъ'.
— Вотъ вздоръ! —отвѣчалъ Милькѣевъ. —Я еще ничего
не успѣлъ сдѣлать—а онъ убьетъ меня? Никогда не повѣрю!
— А если вы его убьете — не жалко развѣ? — спросилъ
Рудневъ.
— Если онъ будетъ убитъ или раненъ — ему же лучше.
Хоть немножко интереснѣе станетъ; такимъ людямъ остает-
ся одинъ рессурсъ — быть жертвой.
— Удобная теорія, — сказалъ Рудневъ и пошелъ зара-
нѣе тайкомъ приготовить инструменты и корпію.
— 561 —
— Что жъ, помирились вы? — спросила Катерина Нико-
лаевна послѣ ужина у Милькѣева.
— Помирились, — отвѣчалъ онъ.
— И слава Богу! — сказала Новосильская.—А меня му-
зыка эта навела на математическіе расчеты. Сидѣла я, си-
дѣла и разсчитывала, буду ли я въ средствахъ положить
на имя Юши тысячъ десять серебромъ. Хочу предложить
завтра мужу, что я сдѣлаю это для его сына и даже больше,
если можно, только чтобы онъ уѣхалъ отсюда. Онъ его
очень любитъ.
— И это вѣрно васъ очень трогаетъ? — спросилъ Миль-
кѣевъ. ' । і 1
Катерина Николаевна улыбнулась и покраснѣла.
— Одинъ Богъ знаетъ, какъ мнѣ самой его жалко...
Сколько разъ я готова была согласиться... Спасибо вамъ,
что вы поддержали меня... Дайте руку... Вы и докторъ под-
держали меня. Мнѣ ЫеІІу все • сказала. А я начала ужъ
таять... Правда, что сахаръ-медовичъ! Онъ уже успѣлъ
Ѳедю выучить какую-то грязную пѣсенку пѣть. Вѣрно, онъ
согласится на мое предложеніе. Уѣдетъ, и я опять отдохну!
— Скоро-скоро мы всѣ отдохнемъ!—сказалъ Милькѣ-
евъ и поцѣловалъ ея руку.
XXIV
Милькѣевъ съ княземъ стрѣлялись рано утромъ въ боль-
шомъ лѣсу. Они выстрѣлили почти разомъ оба, и оба были
ранены: Милькѣевъ въ правую руку, а Самбикинъ въ грудь.
Когда князь упалъ, Лихачовъ и Рудневъ подняли его, по-
звали коляску и повезли его скорѣй прямо въ лазаретъ,
чтобы имѣть скорѣй все подъ рукою и не напутать никого
въ домѣ. Новосильскій поспѣшилъ за ними въ линейкѣ,
и Милькѣева всѣ забыли.
Оставшись одинъ, онъ отыскалъ знакомое болотце, об-
мылъ рану холодной водой и дрожащей рукой и зубами
перевязалъ себѣ больное мѣсто платкомъ. Ему казалось,
Леонтьевъ, т, I. 58
— 562 —
что онъ слышалъ подъ пальцами пулю неглубоко въ тѣлѣ...
Онъ посмотрѣлъ съ благодарностью на небо и пошелъ до-
мой. На крыльцѣ онъ никого не встрѣтилъ, въ залу не
хотѣлъ итти и, запершись у себя въ комнатѣ, до тѣхъ поръ
теръ себѣ больную руку, пока пуля выпала сама. Немного
погодя, постучался фельдшеръ и сказалъ, что докторъ при-
слалъ перевязать его.
— Что князь? — спросилъ Милькѣевъ.
Фельдшеръ отвѣчалъ, что «трудны, но Василій Влади-
міровичъ ласкаетъ себя надеждой на выздоровленіе».
Вслѣдъ за фельдшеромъ и самъ Рудневъ пришелъ
усталый, блѣдный и, обнявши раненаго друга, сказалъ
ему:
— Какъ подумаю, что вы живы, не знаю — вѣрить ли
или нѣтъ отъ радости! Вы — вертопрахъ, и понять не въ
силахъ, какъ я вами дорожу!
За Рудневымъ пришелъ младшій Лихачовъ, потомъ во-
рвались дѣти, пришла почта бѣгомъ сама Новосильская.
Они всѣ только что узнали, только что проснулись... Всѣ
обнимали Милькѣева, поздравляли, кричали, бранили, ласка-
ли его... Но онъ только теперь почувствовалъ усталость
отъ безсонной ночи и сильныхъ ощущеній, просилъ всѣхъ
уйти, заперся и заснулъ.
Рудневъ поспѣшилъ опять къ Самбикину, совѣщаясь до-
рогой съ Катериной Николаевной и Новосильскимъ, какъ
бы его поспокойнѣе перенести въ домъ. Самбикинъ про-
сился къ матери или, по крайней мѣрѣ, къ сестрѣ, которая
ближе; но Рудневъ рѣшительно возсталъ противъ этого.
И князя перенесли осторожно въ нижній этажъ. Часа че-
резъ два пріѣхала сестра его и зять, а къ обѣду и сама
княгиня.
Княгиня, какъ вошла, такъ и упала со всѣхъ ногъ у
его кровати. Напрасно Новосильскій и Рудневъ уговари-
вали ее, успокаивали. Она плакала, называя его самыми
нѣжными именами.
Наконецъ Рудневъ сказалъ ей, что вопли ея могутъ уси-
лить страданія сына и даже опасны для него.
— 563 —
Это отрезвило княгиню, и она вышла, утирая слезы, въ
сосѣднюю комнату.
— Будетъ онъ живъ, будетъ онъ живъ, докторъ?—твер-
дила она, умоляя Руднева:—все вамъ отдамъ, не надо ли
за другимъ послать?..
— Князь самъ не желаетъ другого, — отвѣчалъ Руд-
невъ,— кромѣ Воробьева, поблизости нѣтъ никого; а на
скрытность Воробьева нельзя надѣяться. Князь не хочетъ
ни себя, ни другихъ подвергать опасности.
Княгиня наконецъ успокоилась и пошла наверхъ къ Ка-
теринѣ Николаевнѣ, которая не могла удержаться отъ слезъ
при видѣ убитой матери; франтиха-старуха была растре-
пана, и глаза ея опухли. Она обняла Новосильскую и бла-
годарила за уходъ...
Катерина Николаевна усадила ее, успокоила и начала
увѣрять, что Рудневъ ручается за рану, что мужъ ея —
знатокъ въ этомъ дѣлѣ и не боится за ея сына... разсказала
сначала, по желанію княгини, самыя мелкія обстоятельства,
какъ вышла ссора, старалась оставить Любашу въ сторонѣ,
но это было невозможно, и княгиня начала бранить ее.
— Съ этихъ лѣтъ, дѣвушка, съ этихъ лѣтъ, дѣвушка!..
Вдругъ растворилась дверь съ балкона, и Любаша во-
шла. Лицо ея было не такъ румяно, какъ всегда... За нею
шла ГТеІІу, тоже угрюмая и усталая.
Едва успѣли онѣ поклониться, какъ княгиня, вглядѣв-
шись пристально въ Любашу, вскочила и, присѣдая, за-
кричала:
— А это вы-съ, это вы-съ... Благодарю, благодарю, ми-
лая, благодарю.... Дайте, я вамъ въ ножки поклонюсь за
то удовольствіе, которое вы мнѣ доставили на старость!
Мегсі, тегсі, моя милая. И старуха опять присѣдала и дѣ-
лала ручкой Любашѣ...
— Я, кажется, ничѣмъ тутъ не виновата... Василій Ни-
колаевичъ звалъ меня на кадриль...
— Ну-съ, ну-съ... милая, говорите...
Княгиня прищурилась и ядовито смотрѣла на смущен-
ную дѣвушку. 1
— 564 —
Катерина Николаевна давала Любашѣ знаки, чтобы она
удалилась, махая ей рукой, но Любашѣ хотѣлось оправ-
даться.
— Василій Николаичъ, — продолжала она...
— Кто это Василій Николаичъ? — спросила княгиня.
— Это нашъ Милькѣевъ,—-сказала Катерина Николаевна.
— А! Господинъ учитель, — значительно склоняясь пе-
редъ этимъ именемъ, промолвила княгиня. — Послѣ этого я
молчу! Если Василій Николаеичъ васъ пригласилъ, что же
послѣ этого остается дѣлать?
Княгиня посмотрѣла еще разъ на Любашу пристально
и прибавила:
— Стыдитесь, стыдитесь, Любовь Максимовна!..
— Любовь Максимовна ни въ чемъ не виновата, — за-
мѣтила Катерина Николаевна.—Ужъ вы, княгиня, и безъ
того огорчены...
— Не буду, Катерина Николавна! не буду плакать я!..
Извольте, не буду! Вамъ легко, не вашъ сынъ...
Въ эту минуту въ дверяхъ балкона показалась сѣдая
борода Максима Петровича. Онъ искалъ дочь, чтобы звать
ее домой. Онъ тоже уже зналъ объ дуэли.
— А-а!—воскликнулъ онъ, увидавъ княгиню: — это вы,
ваше сіятельство!
Княгиня гордо и холодно поклонилась.
— Вы никакъ мою Любовь грызете тутъ, — продолжалъ
старикъ:—ну! это дѣло! Не проказь. Я вчера видѣлъ
проказы ея.
— Зачѣмъ же вы допустили вашу дочь до этого?
— Зачѣмъ? Молода. Вотъ зачѣмъ—пусть побалуется.
Я уважаю вашу грусть, княгиня, вполнѣ уважаю. Только
Любу-то оставьте. Пусть балуется.
Катерина Николаевна не знала, чтд сдѣлать, чтобы пре-
дупредить какъ-нибудь ссору между огорченной матерью и
полоумнымъ отцомъ.
— Баловство это убьетъ сына моего! — воскликнула кня-
гиня: — слышите вы — сумасшедшій вы извергъ! Зачѣмъ она
прежде кокетничала съ нимъ, сидѣла по садамъ, улыбалась,
— 565 —
кривлялась... Дѣвка! И кто этотъ Милькѣевъ... Чтб это
такое —чтобы предпочесть его моему сыну... Кто это?
Что это? >
— Вы ошибаетесь, ваше сіятельство! Конечно, вы —
мать... А я — отецъ... вотъ, и все.
Княгиня продолжала:
— Не надо было обманывать человѣка! Платить зломъ
за добро. За мое расположеніе, за мою вѣжливость...
— Богъ съ нимъ съ вашимъ расположеніемъ, княгиня, —
перебилъ Максимъ Петровичъ.—И вѣжливости мы отъ
васъ никакой особенной не видали. Все гнѣваетесь.
— Напрасно я съ вами говорю, Максимъ Петровичъ: —
вы —не человѣкъ. Вы, сударыня, Любовь Максимовна, вы
зачѣмъ не пожалѣли меня?.. И что это, что это за фигура
г. Милькѣевъ!
— Позвольте, ваше сіятельство, — настаивалъ старикъ:—
позвольте: вы ошибаетесь! Мимо Сидора да въ стѣну. Намъ
съ Любовью и Милькѣевъ и вашъ сынъ нипочемъ. Мы
ихъ и знать не хотимъ! У насъ есть другой женихъ. Вотъ
Катерина Николавна поможетъ намъ свадебку сыграть.
Всѣ заживемъ! Я въ Чемоданово ни ногой, Анна Михай-
ловна скоро умретъ; вашъ Александръ Васильичъ попра-
вится. Ужъ мой зять объ немъ похлопочетъ. На что моя
болѣзнь застарѣлая —и то пособилъ! Вѣдь меня въ су-
масшедшій домъ хотѣли отправить! Ей Богу!
Онъ засмѣялся и взглянулъ на всѣхъ. Всѣ молчали.
Любаша стояла спиной ко всѣмъ, припавъ лицомъ къ окну;
старикъ медленно продолжалъ:
— Что жъ! По-моему, это вовсе недурно! Человѣкъ онъ
молодой, солидный, служитъ хорошо, доброй Души, докторъ
хорошій. Своего состоянія нѣтъ; да вотъ у дяди, авось,
земля очистится: онъ ему всю тогда припишетъ. 200 де-
сятинъ, да служба, да практика, да за ней, можетъ быть,
бабушка и дастъ что-нибудь — будутъ жить хорошо. И со-
бой онъ, по-моему, не дуренъ. Женоподобенъ, это правда!
да не всѣмъ же и силачами быть. Всякая женщина знаетъ,
кто ей какъ приходится! Читалъ я разъ въ книжкѣ прош-
566 —
лаго года... Такъ оборванная книжка валялась... Два грека
были: одинъ былъ Менелай, а другой Парисъ... Менелай
было Париса разъ ловко вздулъ; сильнѣе былъ — куда!
А жена Менелая, однако, съ Парисомъ ушла. Земли, я го-
ворю, десятинъ 200 у него будетъ. Владиміру Алексѣичу
некому ихъ отдать. Лишь бы эмансипаціи дождаться.
Что жъ, это правда, человѣкъ долженъ быть свободенъ.
Теперь взять хоть бы меня. Я вчера пошелъ противъ ма-
тери, пріѣхалъ сюда; а будь я не сынъ ей, а крѣпостной —
она меня бы высѣкла. Княгиня и подобрѣе .матушки, да
тоже въ застѣнокъ ихъ посылаетъ. Да что! Я-то мало
ихъ лущилъ? И не говорите! Лущишь, лущишь —ажно са-
мому тошно станетъ!
Говоря это, онъ заложилъ руки за спину и, ставъ пе-
редъ Катериной Николаевной, загородилъ собой княгиню;
Новосильская съ упрекомъ головой указала ему въ ту
сторону.
Старикъ обернулся къ бѣдной матери, которая, склонясь
на ручку креселъ, кротко плакала, и сказалъ ей:
— Ну, Марья Никитишна! Не убивайтесь. Сынъ вашъ—
человѣкъ еще свѣжій; вынесетъ рану. Эхъ! у кого, Марья
Никитишна, нѣтъ змѣи въ душѣ. Живешь - живешь — какъ
въ комнатѣ душной бродишь! Въ окнахъ садъ виденъ хо-
рошій. Увидишь садикъ изъ окна, и хорошо будто; ше-
вельнулся— опять желтый простѣнокъ... Ну! а за про-
стѣнкомъ— опятъ весело!—прибавилъ онъ, вдругъ бодро
возвышая голосъ.
Никто ему не отвѣчалъ; онъ походилъ, повздыхалъ,
взялъ фуражку и предложилъ дочери ѣхать домой... Люба
даже не простилась съ своимъ женихомъ; и если бы у нея
спросили теперь, кого она любитъ: Руднева, который такъ
преданъ ей, или князя, который, быть можетъ, отдалъ жизнь
за нее—она бы не знала, чтб сказать: и того жаль, и
того жаль. И тотъ добръ, и тотъ милъ! И князь на краю
гроба, и Рудневъ не виноватъ, что не ему пришлось быть
на мѣстѣ князя!
О Милькѣевѣ всѣ забыли въ этотъ день. Проснувшись
— 567 —
около сумерекъ, онъ было пошелъ наверхъ, но въ перед-
ней подбѣжалъ къ нему дворецкій и жалостливо шепнулъ:
— Княгиня тамъ, Василій Николаичъ... маменька князя.
Хорошо ли будетъ?
— И то правда!— сказалъ Милькѣевъ, краснѣя.—Ве-
лите-ка мнѣ лошадь осѣдлать.
И уѣхалъ къ Лихановымъ.
— Испортилъ ты все дѣло!—сказалъ младшій Лиха-
човъ:—да чтд дѣлать! Хуже-то будетъ не тебѣ, а мнѣ и
Богоявленскому. Богоявленскому революцію хочется ви-
дѣть, а мнѣ Италію во время революціи. А тебѣ весь рискъ
въ томъ, если князь умретъ, что на Кавказъ пошлютъ тѣ
самыя щи хлебать, изъ-за которыхъ вы вчера оба пока-
зали столько мужества. Недоставало бы только, чтобы онъ
изъ мести опять въ комиссаріатъ поступилъ. Какъ бы это
устроить? А для тебя, я думаю, все равно, — лишь бы ощу-
щенія? На Кавказѣ есть и горы, и море, и «по камнямъ
струится Терекъ».
— Ну, нѣтъ!—отвѣчалъ Милькѣевъ:—я не знаю, чтд
мнѣ дѣлать?! Кавказъ —не Италія. Я тогда буду съ осо-
бенной охотой драться за Россію, когда въ ней будетъ
много знатныхъ дамъ въ родѣ Новосильской, много док-
торовъ въ родѣ Руднева, много крестьянокъ въ родѣ его
покойной матери, много дѣльцовъ въ родѣ твоего брата
и много лихихъ помѣщиковъ въ родѣ тебя!.. А пока Кав-
казъ, братъ, не Италія! Не уѣхать ли ужъ намъ поскорѣе,
пока все еще шито и крыто! Я заѣду сейчасъ къ Бого-
явленскому и потомъ въ Троицкое, прощусь съ ней, и будь
готовъ дня черезъ два въ путь.
Но въ Троицкомъ его успокоилъ самъ графъ. Онъ уже
помирился съ мыслью возвратиться на службу, согласился
на предложеніе жены и даже полюбилъ немного Милькѣ-
ева послѣ дуэли.
— Ѵоиз ѵоиз ёіез сопйиіі еп Ьгаѵе! — сказалъ онъ, дру-
жески сжимая ему руки. — Теперь надо подумать о послѣд-
ствіяхъ. Какъ только Самбикину будетъ лучше, я поѣду
и, если это дойдетъ до губернатора, заѣду къ нему: онъ
— 568 —
мнѣ старый пріятель. Я знаю, онъ оставитъ это такъ. Лишь
бы князь былъ живъ до тѣхъ поръ. Я знаю даже напе-
редъ его мнѣніе; онъ часто говоритъ: есть добрыя суевѣрія
и доблестные предразсудки; не надо ихъ уничтожать!
Дня черезъ два Рудневъ сказалъ, что Самбикину не-
много легче, что онъ приходитъ въ память, и жаръ начи-
наетъ упадать, и графъ собрался въ путь. Простился со
всѣми, поплакалъ, обнимая Юшу и другихъ дѣтей, сѣлъ
въ карету и умчался за Пьяну, долго махая платкомъ изъ
окна. Вся семья и слуги смотрѣли на карету, пока было
можно ее видѣть, и молча разошлись съ крыльца въ раз-
ныя стороны.
XXV.
— Ѣдетъ, ѣдетъ нашъ Вася далеко! — говорили дѣти.
Куда,— они не знали!
Огромная туча двигалась съ востока и заняла уже по-
ловину неба; по широкой маркизѣ пробѣгалъ трепетъ, и
въ темномъ саду видно было только свѣтлое платье Маши,
которая запирала фонтаны передъ бурной ночью.
Слабыми шагами спустился Милькѣевъ съ балкона въ
садъ; Маша увидала его издали, подошла къ нему и, обнявъ
его, сказала:
— Ахъ! Вася, Вася... Зачѣмъ это не придумали тебѣ
лучше имени... Чтд это за злой Василискъ... Я бы желала
тебя иначе назвать... Какъ бы?., не знаешь ли, Вася,— я ужъ
не чувствую ничего, когда я тебя назову просто Вася. При-
думай намъ на прощанье...
Наверху террасы нашли они мать, которая позволила
Машѣ еще погулять въ саду одной, безъ другихъ дѣтей и
присмотра.
Милькѣевъ сѣлъ около Катерины Николаевны и взялъ
ея руку.
— Ну, что, какъ вы себя чувствуете? — спросилъ онъ:—
не холодно вамъ въ этой мантильѣ?.. Подушку вамъ при-
нести?
— 569 —
— Нѣтъ, — отвѣчала она: —это все вздоръ... А то вы
не раздумали?..
— Нѣть!'
— Скажите, что это васъ все подбиваетъ на какую-ни-
будь штуку? Для чего это вы...
Милькѣевъ не отвѣчалъ, но поднесъ ея руку къ губамъ
и поцѣловалъ эту руку съ благоговѣніемъ сына и нѣжно-
стью брата.
— Поздно, поздно я васъ встрѣтилъ! — отвѣчалъ онъ
ей: — лучше бы раньше!..
— Отчего вы не хотите раздумать, — продолжала она: —
вы любите свободу, жалѣете народъ, — вы добры и смѣлы...
Крестьяне скоро будутъ вольные, будутъ новыя должности...
Я вѣдь могу много для васъ здѣсь сдѣлать. Да это и не
для васъ, а для другихъ! вѣдь вы могли бы сколько пользы
здѣсь сдѣлать, сколько добра. Сколько здѣсь • нужно бу-
детъ добродушія и терпѣнья съ крестьянами, а съ помѣ-
щиками занадобится справедливость, даръ слова и либераль-
ность. Вѣдь это все нашлось бы у васъ. Николай Лихачовъ
васъ уважаетъ, друзья вамъ здѣсь всѣ... Подумайте-ка...
Чтб это будетъ? Борьбы вы не боитесь, вы хотите ея...
Свѣкуйте у насъ!..
Въ это время изъ-за кустовъ опять показалась бѣлая
тѣнь Маши, и Катерина Николаевна заглядѣлась на нее...
Помолчавъ съ минуту, она опять обратилась къ нему:
— Видите вы, кто тамъ въ саду?..
— Вижу...
— Вотъ вамъ. Вы сказали, что меня вы встрѣтили по-
здно... и это жаль... Вотъ она подрастетъ для васъ, если хо-
тите... Милый мой! останьтесь... прошу васъ... Вѣдь вы по-
нимаете ли, чтд за отрада была бы мнѣ видѣть васъ и
богатымъ, и счастливымъ и доставить вамъ извѣстность
здѣсь, имя громкое на весь округъ, если не на всю Россію.
Другъ мой! останьтесь... Видите, я плачу объ васъ, Вася;
вы мой, мой ужъ стали. Я ни съ кѣмъ такъ не была, какъ
съ вами... И развѣ моя Маша плоха?.. Развѣ она не симпа-
тична?.. И какая бы мнѣ радость была, если бы я могла
— 570 —
сказать:, «вотъ какого мужа я достала своей фавориткѣ».
Вѣдь она не бѣдная; она не стѣснить васъ. А люди, люди-
то какъ бы васъ любили...
Послѣдній фонтанъ вдругъ замолкъ вдали; Маша закры-
ла его; дождь начиналъ уже капать крупными каплями; не-
бесная, задумчивая отроковица взошла на террасу, сѣла око-
ло своего друга, нѣжно припала къ нему и положила ему
на плечо свою головку, и душистую, и свѣжую отъ дождя.
Всѣ они трое молчали долго; онъ держалъ руку ма-
тери одной рукой, другой рукой обнималъ Машу. Когда
Маша ушла, Катерина Николаевна спросила: обдумалъ ли
онъ и останется ли?
— Нѣтъ, не останусь, — отвѣчалъ онъ: —развѣ я не
знаю, какія это будутъ и важныя и почтенныя должности
и сколько чести быть такимъ судьей... Да вотъ, какъ бы
вамъ это сказать, постойте,— вотъ вы теперь любите раскла-
дывать гранъ-пасьянсъ?
— Опять сравненіе! Оставьте это...
— Постойте! Любите? А вѣдь смолоду, вѣрно, не лю-
били. Такъ позвольте же и мнѣ теперь поиграть въ щтоссъ,
хоть это, можетъ быть, и не такъ честно. А ужъ для гранъ-
пасьянса время найдется и послѣ! А вотъ, что вы сказали
про Машу, — это хорошо, только вѣдь я старъ для нея. Вы
родились рано, она — слишкомъ поздно!
— Это ужъ ваше и ея дѣло... Я говорю, что я готова
и на это, я бы не побоялась этого и хоть семнадцати лѣтъ
за васъ ее отдамъ,—другому нѣтъ, рано не отдамъ. А тамъ
чтд будетъ! Ахъ! чтд будетъ, мы не знаемъ!..
Она давно уже слышала капли слезъ, которыми обливалъ
ея руку благодарный избранникъ ея дружбы. Когда этотъ
долгій источникъ долго сдерживаемыхъ слезъ изсякъ, она
поцѣловала его кудри и оставила его одного на террасѣ,
въ которую уже давно билъ проливной дождь.
—571 —
XXVI.
Нѣсколько недѣль послѣ отъѣзда Милькѣева, въ Тро-
ицкомъ всѣ чувствовали большую пустоту; увеселенія не
ладились ужъ такъ, какъ прежде. «Безъ Васи плохо идетъ
дѣло» говорили дѣти. «Да! все какъ-то не то», отвѣчала
мать.—«ОЬ! ()иап(. & $а, іі ёіаіѣ Ьіеп атизапі, говорилъ Баум-
гартенъ : — только я бы не желалъ имѣть, такую репута-
цію...»—«Это не помѣшаетъ ему быть и въ серьезномъ вы-
ше скучныхъ людей», возразила Кеііу.
Менѣе всѣхъ чувствовалъ его отсутствіе Рудневъ; онъ
былъ занятъ и княземъ и Любашей. Князь уже поправлялся
и гулялъ; старая княгиня сама водила его подъ руку и ка-
талась съ нимъ въ коляскѣ. Руднева она до такой степени
полюбила за это время, что не иначе звала его, какъ «мой
второй сынъ», «мой блондинъ» — въ контрастъ князю, ко-
торый былъ «мой брюнетъ». Руднева, который отъ души
жалѣлъ княгиню, но не могъ никакъ заставить себя любить
ее, иногда это мучило и на сантиментальныя слова старухи
онъ отвѣчалъ молчаніемъ.
Однажды князь поѣхалъ съ матерью прокатиться къ сво-
ему «сЬаІеі»; осторожно и съ роздыхами вошли они на гор-
ку и сѣли подъ дубками на скамьѣ.
— Докторъ говоритъ, — началъ князь: —что мнѣ надо
ѣхать въ Ниццу, матушка... пережить эту зиму въ теплѣ.
Не продать ли мнѣ этотъ домъ, и со всѣмъ мѣстомъ — съ
лѣсомъ и службами... Не купятъ ли Лихачовы, — они все
хвалятъ...
Матъ помолчала.
— Что жъ, мой голубчикъ, — сказала она, подумавши: —
если докторъ говоритъ, надо ѣхать... Только домъ...
И, не кончивъ словъ своихъ, она заплакала.
— Такъ , я безъ тебя и умру... — сказала она наконецъ.
— Вы, матушка, молоды еще, не стары. Посмотрите на
Авдотью Андреевну!.. Увидимся! —отвѣчалъ дрожащимъ го-
лосомъ сынъ...
— 572 —
— Ничего, ничего, — прошептала княгиня: — это нервы!
Она продолжала плакать, а князь не старался ее утѣ-
шать пустыми фразами.
Они осмотрѣли домъ, полюбовались на кабинетъ; раз-
вернули дорогіе обои съ прекрасными изображеніями лѣ-
совъ и охоты, которыми онъ хотѣлъ отдѣлать угловую, и
сѣли опять въ коляску.
— Зачѣмъ ты взялъ съ собою эти обои? — спросила мать.
— Хочу Рудневу подарить. На чтб они намъ? Некому
вѣдь здѣсь будетъ жить...
— А! Рудневу... Ну, хорошо. Я бы не только обои, я
бы себя ему, кажется, теперь подарила... Повѣришь ли, Аіе-
хапсіге, я вся дрожу, когда онъ входитъ!..
— Знаете ли что, матушка... Знаете, что бы я вамъ по-
совѣтовалъ насчетъ Руднева?
— Чтб же, Аіехашіге? говори, голубчикъ...
— Да! знаете что... Я вѣдь, вы знаете... теперь я не ду-
маю о томъ, чтб было... Мнѣ нуженъ покой... Я уѣду...
Вы бы съ Авдотьей Андреевной поговорили...
— Насчетъ чего?
— Насчетъ денегъ.
— Насчетъ какихъ денегъ?
-Ну, да какъ же вы не догадаетесь!.. Конечно, я ѣду;
мнѣ, можетъ быть, и больно было... Да вѣдь кто же зналъ.
— А! насчетъ этой негодницы! Подлая дѣвчонка! По-
жалуйста, не говори ты объ ней... У меня вся внутренность
перевертывается. Я бы ее въ уголъ затолкала да била бы
головой объ стѣну... И что въ ней находятъ! Кормилица,
ражая русская дѣвка, по-французски двухъ словъ связать
не умѣетъ!..
— Не сердитесь, шашап, — сказалъ князь, цѣлуя ея ру-
ку.— Тѣмъ лучше, что это такъ вышло... Мнѣ она самому
такъ опротивѣла черезъ всѣ эта страданія, что я вамъ'пере-
сказать не могу. И Богъ съ ней... А Руднева мы можемъ
сдѣлать счастливымъ... Полина говоритъ, что Авдотья Ан-
древна дастъ приданое за ней, если вы попросите...
5— А какое мнѣ дѣло въ это мѣшаться!—отвѣчала кня-
— 573 —
гиня сердито.—Чтд я имъ за сваха! фие іоиз сее сІіаЫез еі
(ЗіаЫеееез сгёѵепі, ]е т’еп еоисіе ігогі. реи!
Осторожный князь не продолжалъ въ этотъ разъ раз-
говора, боясь разсердить мать и еще болѣе опасаясь раз-
строить себя. — Но возобновлялъ потомъ внушенія не разъ,
и такая любящая мать не могла не уступить.
— А чтд ты думаешь, сѣёге атіе, о Рудневѣ? — спросила
княгиня Авдотью Андреевну.
— Милый и солидный молодой человѣкъ! — отвѣчала съ
тонкостью Авдотья Андреевна.
— Отчего ты, сѣёге апііе, не отдашь за него твою внучку?
(Княгиня послѣ поединка сына съ Милькѣевымъ никогда
не называла ее Любашей.)
— Да развѣ онъ сватался за нее? — съ притворнымъ уди-
вленіемъ спросила Авдотья Андреевна.
— Говорятъ всѣ, что они влюблены другъ въ друга!
Ты развѣ этого не знаешь? Твой юродивый при всѣхъ это
объявилъ.
— Ну, чтд же значитъ, та сѣёге, его слово! Кто его
слушаетъ! Вѣдь князю теперь гораздо лучше...
— Кому это, сыну моему? — вспыхнувъ спросила кня-
гиня.— Сынъ мой ѣдетъ въ Ниццу, и я съ нимъ поѣду,
можетъ быть; мы даже сѣаіеі свой продаемъ... Послѣ этой
несчастной исторіи намъ здѣсь слишкомъ тяжело... Вер-
немся, когда все позабудемъ немного... Къ тому же сыну
моему, согласитесь, не къ лицу быть несчастнымъ искате-
лемъ невѣстъ!
— Дружокъ-княгиня, за что же ты разсердилась? — ска-
зала ласково Авдотья Андреевна: — ты меня не поняла; я
говорю: если князю Александру Васильичу лучше, такъ что
онъ можетъ уже ѣхать за границу, такъ тебѣ бояться не-
чего старой исторіи...
— Какой это старой исторіи?..
— Дружокъ - княгиня, пожалуйста, не сердись: Але-
ксандръ Васильичъ влюбленъ былъ въ Любу, Люба тоже.
Не повѣрю я, чтобы она могла предпочесть Руднева Але-
ксандру Васильичу. Но я понимаю, княгиня - голубчикъ, какъ
— 574 —
тебѣ было бы больно, если бы это опять все возобновилось.
Люба тебѣ опротивѣла... послѣ этого... Я понимаю это. Такъ
о чемъ же ты хлопочешь за Руднева?
— Авдотья Андреевна, Авдотья Андреевна! Отчего ты
меня такой интриганткой и эгоисткой считаешь, что я только
для себя и хлопотать буду, — чтобы всякій соблазнъ отъ
сына отдалить... Я знаю, что Рудневъ твою внучку любитъ,
и она его. Пошли за ней, спроси у нея...
— Не забудь, княгиня, что онъ не дворянинъ...
— Ну, чтд говорить о дворянствѣ, когда у насъ главное
отнимаютъ... Чѣмъ я теперь отъ своей вольноотпущенной
мѣщанки отличаюсь?..Пообразованнѣе немного? Да и земля-
то у стараго Руднева вся на имя племянника переведется,
какъ только отпустятъ на волю этихъ звѣрей — мужиковъ...
— Я подумаю, — сказала Авдотья Андреевна.
Къ вечеру все было кончено. Авдотья Андреевна давно
уже думала о Рудневѣ и очень хорошо видѣла, что всѣ:
Полина, Максимъ Петровичъ, Платонъ Михайловичъ, са-
ма Любаша и даже Сережа желали этого брака; Анна Ми-
хайловна ничего не имѣла противъ него. Авдотья Андре-
евна все еще ждала, что князь поправится и опять посва-
тается, а Любаша' образумится и уступитъ съ радостью.
Къ тому же Любаша такъ часто плакала вначалѣ о князѣ,
такъ безпокоилась объ его здоровьѣ, что легко было вся-
кому понадѣяться.-
Но Любаша плакала отъ одной жалости и муки, что
она причиною всему; а измѣнить Рудневу не подумала ни
на мигъ.
Авдотья Андреевна вошла вдругъ въ столовую во время
чая и сказала:
— Ну-съ, господа! Честь имѣю объявить, что я за Лю-
бовь Максимовной даю семь тысячъ приданаго. Максимъ
Петровичъ, что ты на это скажешь?
— Я, матушка, чтд скажу?
— Да, ты чтд скажешь...
— А чтд я вамъ скажу? Умнѣете вы день ото дня къ
старости — вотъ чтд я вамъ скажу...
— 575 —
— Сѣдой дуралей!—весело сказала старуха... — Ашень-
ка, дай ему подзатыльника...
Анна Михайловна, разумѣется, не осмѣлилась пошутить
съ братомъ, а Максимъ Петровичъ всталъ и пошелъ въ
свою комнату.
— Сергѣй!—закричалъ онъ, уходя:—принеси чернилъ
свѣжихъ; у меня яко кладезь въ пустынѣ!
— Благодари, Любаша, княгиню, что твое желаніе испол-
нилось, — сказала старуха.
Любаша хотѣла подойти къ рукѣ княгини, но оскорблен-
ная мать отодвинулась отъ нея и, сценически отстраняя ее
рукой, сказала:
— Объ одномъ прошу, Любовь Максимовна, не прика-
сайтесь, не прикасайтесь ко мнѣ... И не думайте, что я для
васъ что-нибудь захочу сдѣлать... Я, конечно, сдѣлала это
для Василія Владимірыча, котораго вы не стоите... Прочь,
прочь, ради Бога! вы всѣ въ крови... Безстыдница!..
Княгиня побагровѣла и велѣла, задыхаясь, подать свой
экипажъ. Авдотья Андреевна не уговаривала ее остаться,
зная, что вспышка эта сама собой утихнетъ дорогой, и кня-
гиня будетъ ей опять другъ. Трудно и было имъ удаляться
другъ отъ друга: только другъ съ другомъ и съ Анной
Михайловной чувствовали онѣ себя дома между всѣмъ этимъ
новымъ и чужимъ народомъ.
На слѣдующее утро Рудневъ получилъ отъ Максима Пе-
тровича записку:
«Радуйся и веселися, угодниче дамскій Василье! Радуйся
безсеребрениче! Любовь твоя увѣнчана, и моя Любовь съ
тобой скоро будетъ обвѣнчана. Дамы устроили все! Дамы,
какъ ты знаешь, цвѣты, и требуютъ ухода; ты имъ по-
трафилъ еси; сыночекъ мой будущій и прошедшій мой
докторище! 1 !
Старичку Рудневу чемодановскій старичище шлетъ низ-
кій поклонъ».
Свадьба была отложена до іюля, когда князь съ матерью
уѣдетъ въ Ниццу. Прощаясь съ Рудневымъ, Самбикинъ
развернулъ передъ нимъ полосу обоевъ съ кабаньей тра-
— 576 —
влей и предложилъ оклеить ими столовую въ новомъ домѣ,
который уже строился въ Деревягинѣ.
— У васъ домикъ будетъ маленькій, такъ я вамъ со-
вѣтую оклеить угловую съ видомъ на нашу Пьяну; въ
ней вы можете и обѣдать, и потанцовать иногда. И сдѣ-
лайте готическія окна... съ разноцвѣтными стеклами. Вамъ
по размѣру уже нельзя имѣть правильнаго распредѣленія
комнатъ; такъ пускай это будетъ этакая іапіаізіе... Впро-
чемъ, вы сами лучше знаете...
— Напротивъ, Александръ Васильичъ, — сказалъ Руд-
невъ,—у васъ такъ много вкусу...
— Да мало счастья!—отвѣчалъ, качая головой, бѣдный
князь.
— Славная будетъ горенка! — прибавилъ онъ, любуясь
на разостланную картину и вдругъ, вспомнивъ о той утрен-
ней охотѣ, послѣ бала, на которой въ первый разъ за-
шевелилась ошибочная ревность въ его душѣ, подумалъ:
«пусть и она вспоминаетъ иногда, глядя на эти обои!»
«Пусть вспоминаетъ иногда!» — подумалъ и Рудневъ, при-
нимая обои.
Довольно щедро одаривъ доктора, княгиня уѣхала съ
своимъ любимцемъ въ Италію, а въ Троицкомъ отпраздно-
вали свадьбу тихую и малолюдную.
Не разъ многимъ вздохнулось, что Лихачовъ и Миль-
кѣевъ далеко; не разъ и громко объ нихъ потужили; но
молодые были тихи и счастливы, и всѣмъ было не то,
чтобы весело, а сладко на нихъ смотрѣть. Катерина Ни-
колаевна заплакала, обнимая ихъ, и думала: «О! если бы
на мѣстѣ его былъ тотъ, а на ея мѣстѣ — моя Маша!
Что за восторгъ! Что за радость была бы тогда! Да, быть
можетъ, успокоится опять онъ въ Италіи и вернется къ
намъ!»—Еще до свадьбы она предложила новобрачнымъ,
весь нижній этажъ своего дома, пока достроится ихъ до-
микъ, но они желали быть одни и уѣхали вдвоемъ вер-
хомъ въ Деревягино. (Любаша, не снимая бѣлаго кисей-
наго платья, въ которомъ вѣнчалась, надѣла на него
только юбку отъ амазонки.) Никто неѣ провожалъ ихъ...
— 577 —
Родные Любаши всѣ вернулись въ Чемоданово; вечеръ былъ
жаркій и грозный; дождь еще не шелъ, но молніи свер-
кали, и молодые доѣхали рука-въ-руку рядомъ и не го-
воря ни слова.
XXVII.
Черезъ два дня послѣ свадьбы за Рудневымъ прислалъ
лошадей Сарданапалъ. Варя была больна. Едва только
узнала она, что Лихачовъ уѣзжаетъ за границу съ Миль-
кѣевымъ, тотчасъ же пріѣхала къ нему, плакала и жалова-
лась, потомъ утихла и сказала:
— Нѣтъ, нѣть! поѣзжай! Слава Богу! мнѣ безъ тебя
просторнѣе будетъ... И Алексѣя Семеныча увезите, мнѣ
лучше такъ, я отдохну!
— Выйдешь замужъ, — сказалъ Лихачовъ, — приданое у
тебя хорошее для деревенской жизни... Женихи найдутся.
— Выйду, выйду,—отвѣчала Варя задумчиво, — только
ты ужъ, пожалуйста, не упрекай себя. Черезъ тебя я по-
жила! Эхъ! помнишь, какъ мы съ тобой ночью въ рощѣ
гуляли подъ Духовъ день!.. Ландышей, ландышей сколь-
ко было! Безъ этого чтд бы я была? Вышла бы замужъ
дура-дурой. Нарожала бы дюжины двѣ дѣтей — безъ толку...
Этакая скука и гадость!..
Они обнялись и простились дружески, и Варя ушла пѣш-
комъ. Весенняя грязь еще стояла кой-гдѣ по вершинкамъ;
дулъ холодный вѣтеръ; въ полѣ не было никого. Варя
разулась и долго ходила по лужамъ, распѣвая пѣсни. Она
думала, что завтра сляжетъ, но сухой кашель ея только
усилился, поболѣла опять грудь—и только... Чтд дѣлать!
Нѣсколько разъ еще мочила она ноги, лежала на росѣ,
садилась послѣ прогулки или верховой ѣзды на сквозной
вѣтеръ и къ іюню насилу добилась того, чего желала —
начала кашлять кровью, слабѣть... И съ этой слабостью,
съ этимъ кашлемъ вернулась надежда и проснулся страхъ.
Она призналась Рудневу, что сама виновата, говорила се-
Леонтьевъ, г. I. 37
— 578 •—
бѣ: «вѣдь онъ вернется! Побывъ въ чужомъ краю, дома
все опять ему будетъ ново и хорошо... Не теперь, такъ
позднѣе, быть можетъ, опять скажетъ: «Варя, мнѣ съ то-
бой никогда не скучно!»
Но Рудневъ видѣлъ, что надежды нѣтъ! Она уже хо-
дила плохо; зябла и горѣла подъ вечеръ, хотя все еще
бодрилась и говорила ему: «Никогда не повѣрю, что у
меня въ самомъ дѣлѣ чахотка! Слишкомъ нѣжно, интересно
ужъ! Совсѣмъ ко мнѣ нейдетъ!»
Комнаты братнинаго дома и самъ братъ стали ей не-
навистны, и Катерина Николаевна перевезла ее къ себѣ.
Здѣсь Варя дожила послѣдній мѣсяцъ въ тоскливомъ по-
коѣ, доходившемъ иногда до блаженства. Съ утра выно-
сили ей кресло на садовую террасу и ставили около нея
чай. Иногда по два, по три часа сидѣла она одна и смотрѣла'
въ садъ. Вдали Катерина Николаевна играла на роялѣ; съ
другой стороны слышны были голоса дѣтей изъ классной;
фонтаны торжественно шумѣли, и сквозь деревья парка
блистала рѣка; по скошеннымъ лугамъ за Пьяной чернѣлись
телѣги и люди. Варя уже ничего не желала1, ничего не
ждала... Слушала, смотрѣла, думала о томъ, какъ передъ
террасой идутъ въ цвѣтникѣ цвѣты: сперва полоса ка-
кихъ-то бѣлыхъ большихъ колокольчиковъ извивается, а
за ней красные мелкіе цвѣты. Вотъ, вотъ куда пошли!
— Хорошо вамъ, докторъ, на свѣтѣ жить? — спраши-
вала она Руднева.
— Недурно.
— Любаша васъ какъ цѣлуетъ?
— Какъ? обыкновенно, какъ...
— Куда! я хотѣла сказать...
— Чтд за вопросъ!..
— Вездѣ, я думаю — вы недурны, — замѣчала Варя, раз-
сматривая его лицо, и прибавила:—хорошо видѣть счаст-
ливыхъ!
— Хорошо тебѣ, Ѳедя, на свѣтѣ жить? — спрашивала
она въ другой разъ.
Не такъ-то, Варвара Ильинишна! Глаголы француз-
— 579 —
скіе одолѣли, да еще вотъ Стрѣлка больна... Боюсь я за
нее; лошадка славная! А вамъ, Варвара Ильинишна, хо-
рошо?
— Здѣсь хорошо!—отвѣчала Варя.
Тотъ же вопросъ дѣлала она и другимъ дѣтямъ, и
ЫеІІу, и самой Новосильской.
— Тоскуете вы объ Милькѣевѣ? — спросила она вдругъ
ЫеІІу, когда та сказала ей, что часто груститъ.
Ыеііу смутилась немного и отвѣчала:
— Я тосковала и при немъ.
Глаза Вари засверкали на мигъ, и она сказала по-
молчавъ:
— Неужто! вотъ какъ! Впрочемъ, васъ не поймешь, вы
все изворотами говорите! А по-моему, онъ хоть и видный
былъ, да не вкусный...
Варя для этой мысли йе нашла французскаго выраженія,
но Кеііу понимала русское слово «вкусный» и удивилась,
какъ можно такъ говорить про мужчину.
— Вы сами то же думаете, не говорите только. Всѣ
это думаютъ, — сказала Варя.
— О! нѣтъ, — отвѣчала Неііу, — Лихачовъ наружностью
мнѣ больше нравился... Но безъ Милькѣева какъ будто
скучнѣе все.
— Нравился вамъ Лихачовъ? Нравился?—спросила Варя.
— Иногда, — сказала Ыеііу съ испугомъ, думая, что рас-
тревожила ее.
— Ничего, это хорошо!.. Дай вамъ Богъ!.. Дай вамъ
Богъ... — воскликнула Варя и заплакала.
Скоро она уже и плакать, и говорить перестала, даже
кашляла мало, а лежала прозрачная и нѣмая на кровати.
Въ полдень ее выносили на складной кровати въ садъ подъ
липы. Катерина Николаевна сама обмахивала ей мухъ и
служила ей.
— Добрая ты, добрая!—прошептала ей разъ Варя,—
сшей ты мнѣ сарафанъ красный, и кисейные рукава, и
платокъ парчевый купи... Пусть лежатъ около меня тутъ...
Я буду на нихъ смотрѣть. И похорони меня въ этомъ...
37»
— 580 —
Хоть въ гробу буду покрасивѣе... Я была на святкахъ на-
ряженная такъ — онъ меня и полюбилъ... А когда пріѣдетъ
безъ меня, скажите ему всѣ отъ меня, пусть не жалѣетъ
и пусть ее возьметъ... Тихая она такая, умная!.. Всѣ ему
скажите такъ, голубчики мои! Какъ у васъ умирать хо-
рошо здѣсь!..
Катерина Николаевна сшила и купила ей все, что она
просила, и черезъ двѣ недѣли ее похоронили въ Троиц-
комъ, недалеко отъ матери Руднева.
Баумгартенъ написалъ ей эпитафію:
Ьа іепіііе ѵегіе еі ріеіпе епсоге де зёѵе
РаІІі, ігіззоппе еі. іотЪе аи §гё дез ѵепіз;
Тоиі разве аіпзі, іоиі раззе сотте ип гёѵе,
Сотте ип зоиріг, сотте ип дёзіг Ьгиіапі!
АЫ ргіех Оіеи чи’іі ѵоиз доппе еп §гасе
Рие ѵоз Ьеаих ригз пе дізрагаіззепі раз,
АіпзІ ди’ип $оп§е еі запз Іаіззег де ігасе
Ргіех 1е Г>іеи диі ѵеіііе зиг ѵоз рёз!
Въ стихахъ этихъ всѣ нашли больше чувства, чѣмъ
можно было ожидать отъ Баумгартена; но высѣчь фран-
цузскую эпитафію на русскомъ кладбищѣ показалось Ново-
сильской неловкимъ, и Кеііу утѣшила добраго француза
тѣмъ, что списала эти стихи себѣ въ альбомъ.
ХХѴІП.
А слуховъ все еще не было отъ волонтеровъ. Только
въ августѣ получилъ предводитель отъ брата письмо изъ
Тифлиса, въ которомъ Лихачовъ писалъ:
«И мы не безъ патріотизма! Какъ ни хотѣлось ѣхать
въ Италію, но сами отказались. Набралось насъ, молодыхъ
людей, человѣкъ до двадцати: пять поляковъ; одинъ от-
ставной артиллеристъ; два гусара отставныхъ; одинъ грекъ
какой-то; остальные Богъ знаетъ кто. Все Милькѣевъ че-
резъ этого грека вербовалъ, да грекъ похвалился передъ
— 581 —
своей сестрой, та матери передала, а мать довела куда слѣ-
дуетъ, и дѣло разстроилось. Богоявленскому не на что
было ѣхать одному, потому что онъ весь тотъ капиталъ,
который въ Чемодановѣ скопилъ невозможными средствами,
издержалъ въ дорогѣ изъ гордости не желая обязываться
намъ. Однако пришлось ему, хочешь не хочешь, ѣхать на
счетъ Милькѣева въ Петербургъ. Милькѣевъ, сколько я
его ни уговаривалъ къ намъ вернуться, твердилъ одно:
«разогрѣтое кушанье не годится! Я у васъ отслужилъ свою
службу!» Онъ и блѣдный отрицатель отправились съ своими
тенденціями въ Петербургъ, а я рѣшился проѣздить деньги
на Кавказѣ и надѣюсь быть въ сентябрѣ домой».
Предводитель привезъ это письмо въ Троицкое; всѣ
были рады, что Лихачовъ скоро вернется, но Катерина
Николаевна боялась сообщества Милькѣева съ Богоявлен-
скимъ.
— Я боюсь, — сказала она, — чтобы онъ куда-нибудь не
увлекся еще!.. Чтб это за несчастное свойство — портить
себѣ жизнь. Оно высоко, можетъ быть, я понимаю, да
все-таки страшно мнѣ-то за него!
— Всякое честное направленіе, не выходящее за пре-
дѣлы національности, нужно! — возразилъ предводитель.
— Не знаю, честно ли это — все ставить вверхъ дномъ,—
отвѣчала Новосильская. — У Богоявленскаго, я понимаю,
это можетъ быть искренно, потому что онъ мало смыслитъ
и ничего не любитъ; а у Милькѣева это развѣ не натяжки!
И чтб они могутъ! Чтб они могутъ сдѣлать!
— Личное творчество!—насмѣшливо сказалъ предво-
дитель.
— Вамъ смѣшно, а мнѣ вовсе нѣтъ! —отвѣчала Кате-
рина Николаевна.
Предводитель немного погодя прибавилъ:
— Да, худо то, что онъ сюда, не заѣхалъ на минутку
и не хотѣлъ слушаться меня... Впрочемъ, еще лучше, какъ
обожжется въ Петербургѣ, такъ тогда и меня вспомнить...
Я напишу ему нарочно еще, чтобы онъ рано не ѣздилъ
сюда. Если вы ему мать по сердцу, такъ не сбивайте его
— 582 —
съ пути движенія и той ажитаціи, въ которой онъ какъ
сыръ въ маслѣ катается.
Въ душѣ, конечно, предводитель былъ радъ-радеше-
некъ, что Милькѣевъ не заѣхалъ: желанія его скоро всѣ
исполнились. Братъ черезъ полгода какіе-нибудь... не бо-
лѣе, читалъ уже крестьянамъ «Положеніе» на троицкомъ
крыльцѣ; а предводитель смотрѣлъ въ окно, краснѣя отъ
волненія и кусая себѣ усы. Въ этотъ день въ Троицкомъ,
въ Деревягинѣ и въ Курѣевѣ господа были гораздо веселѣе
самихъ крестьянъ, слишкомъ покойныхъ и еще нехорошо
вошедшихъ во вкусъ свободы. Всѣ знали, конечно, что
Владиміръ Алексѣевичъ Рудневъ радовался не торжеству
принципа, а тому, что кусты и луга на Пьянѣ и вся па-
хатная земля за овинами отойдетъ теперь къ Васѣ и Лю-
башѣ, а родные съѣдятъ грибъ... да еще разомъ два: и
безъ деревягинской земли, и безъ работниковъ!..
Баумгартенъ еще до зимы, измученный холодностью
Кеііу, уѣхалъ въ другую губернію развивать разсудокъ,
чувство и волю другихъ дѣтей по всѣмъ правиламъ фран-
цузскаго министерства народнаго просвѣщенія!
Но Кеііу не осталась безъ поклонниковъ: теперь ей
предстоялъ выборъ между молодымъ Лихановымъ, кото-
рый уже купилъ' сйаіеі Самбикина, и однимъ женевцемъ,
т-г Тгасу, который пріѣхалъ получить наслѣдство послѣ
умершей жены своей, русской помѣщицы.
Глубоко проникнутый просвѣщеннымъ демократизмомъ
Европы, т-г Тгасу вполнѣ сознавалъ свое достоинство,
какъ швейцарскій гражданинъ и мужъ русской дворянки;
съ твердостью, приличной члену свободнаго государства,
заставлялъ онъ, сидя на крыльцѣ въ шубѣ, стоять передъ
собой нашихъ сѣдыхъ и лысыхъ стариковъ и ни за что
не хотѣлъ позвать ихъ въ домъ до тѣхъ поръ, пока по-
средникъ Лихачовъ не отворилъ дверей въ прихожую и,
сдерживая въ себѣ сильный гнѣвъ, не впустилъ мужиковъ,
не спросись демагога, въ залу.
— Если бы я былъ въ Европѣ, топзіеиг! —сказалъ ему
Тгасу, задыхаясь, когда мужики ушли.
— 583 —
— Народъ бы съ вами поступилъ иначе!—докончилъ
за него Лихачовъ.
Они были одни; посмотрѣли другъ другу въ глаза;;
Тгасу спросилъ: «слѣдуетъ ли такъ отвѣчать; эта ли рѣчь
(Гип ]ч§е <іе раіх!..» Но не вызвалъ Лихачова, ему былоі
не до вызововъ—онъ становился владѣльцемъ прекрасной
и большой земли чуть не съ полкантона — написалъ толь-
ко въ губернское присутствіе, что г. посредникъ бунтуетъ
противъ него крестьянъ и пьетъ чай съ волостнымъ стар-
шиною.
Продавъ свою • землю и отряхнувъ съ негодованіемъ
варварскій прахъ съ своихъ цивилизованныхъ сапогъ, Тгасу
пріѣхалъ въ Троицкое и сдѣлалъ предложеніе Меііу, ко-
торая ему сразу очень понравилась и съ которой онъ всю
зиму толковалъ про русскую скуку и отсталость. ГТеІІу
отказала и объяснила послѣ Катеринѣ Николаевнѣ, что онъ
самъ и грубъ, и скученъ, гораздо грубѣе и скучнѣе, чѣмъ
«сев Ьопз тои§ікз, дие і’аіте таіпіеіапі Ьеаисоир еі циі
8опі зі ріііогездиез еі зі бгоіез!»
Рудневъ въ это время былъ въ Москвѣ и выдержалъ
экзаменъ на доктора, а Любаша, чтобы не мѣшать ему и
повеселиться самой, танцовала въ Варшавѣ у дяди. Она
было посовѣстилась сначала ѣхать (мужъ такъ трудится,
а) она пляшетъ и рядится въ генеральскомъ домѣ въ Поль-
шѣ!), но Рудневъ разсердился и сказалъ ей: «надо жить;
надо жить, пока молода!»
Они возвратились вмѣстѣ въ Деревягино и по этому по-
воду дали вечеринку, на которой танцовали въ угловой
комнатѣ, отдѣланной по совѣту князя. Александръ Лиха-
човъ, проѣздившій весь день по сосѣдней волости, не хо-
тѣла» танцовать и сѣлъ съ Кеііу въ укромномъ уголку;
взялъ со стола яблоко, откусилъ и не доѣлъ его. КеІІу
взяла его и хотѣла докончить.
— Что вы дѣлаете? — спросилъ онъ вставая, — я при-
несу вамъ цѣлое.
— Не надо, — сказала она.
Лихачовъ покраснѣлъ немного и спросилъ:
— 584 —
— А очень нравится вамъ мой сѣаіеі? Я слышалъ, онъ
вамъ очень по сердцу.
— Я думаю! — сказала она. — Я бы согласна въ немъ
вѣкъ прожить.
— Это, конечно, зависитъ отъ васъ, — сказалъ Лиха-
човъ.
— Отъ меня?..
— Будто вы не знаете? Къ чему это притворство?
— Если бы вы не сказали теперь, я бы не ожидала
никогда.
— Развѣ только страсть даетъ на это право?
— О! нѣтъ, зачѣмъ страсть... и безъ нея можно быть
очень счастливыми... Я скажу вамъ отъ всего сердца, рада
быть вашей женою... Только вы... Я уже любила, и отъ
этого человѣка зависѣло... какъ бы это вамъ сказать...
— Загородить вамъ разъ навсегда всѣхъ другихъ?
— Да! въ этомъ родѣ... Но и тогда вы мнѣ нравились...
И теперь я больше уважаю васъ, чѣмъ тогда. А онъ не
хотѣлъ... я ему не нравилась... онъ не хотѣлъ увести меня
далеко... Я бы дошла далеко тогда... Но... онъ не хотѣлъ
самъ... И я осталась свободна... Я только спрашиваю, чтд
вамъ за охота ѣсть вотъ такое яблоко... обкусанное дру-
гимъ?
— Надо знать, кто его касался, — отвѣчалъ Лихачовъ
весело, — вы знаете, что вишни вкуснѣе, когда ихъ тро-
нуть. птицы... Сношенія съ Милькѣевымъ, особенно такія
невинныя, какія были у васъ, только -могутъ развить жен-
щину... Онъ никого не испортитъ!..
Сыграли и эту свадьбу, гораздо наряднѣе и шумнѣе.
Дубки вокругъ швейцарскаго домика всѣ горѣли разно-
цвѣтными фонарями, смоляныя бочки освѣщали дворъ.
Крыльцо и столовая были убраны цвѣтами и коврами. Но-
вая молодая чета украсила окрестности. А Милькѣевъ все
не писалъ!
Однажды Катерина Николаевна, немного больная, ле-
жала на диванѣ, а дѣти учились у новаго учителя въ
классѣ; пріѣхалъ предводитель, очень разстроенный. Ка-
— 585 —
терина Николаевна не слишкомъ удивилась, потому что не-
задолго передъ тѣмъ онъ лишился своей выгодной и по-
четной должности за то, что не хотѣлъ поддерживать дво-
рянъ во всѣхъ ихъ продѣлкахъ, и служилъ въ другомъ
участкѣ, точно такъ же, какъ братъ, простымъ посредни-
комъ, и хотя онъ съ пяти тысячъ перешелъ безъ ропота
на тысячу пятьсотъ, но положеніе его было гораздо за-
путаннѣе и тяжелѣе прежняго; при его народно-демократи-
ческихъ взглядахъ онъ не находилъ пока въ алчныхъ и
еще болѣе, чѣмъ помѣщики, придирчивыхъ крестьянахъ того
утѣшенія, котораго бы ему хотѣлось найти.
— Чтд, Николай Николаичъ, — спросила Новосильская,—
опять сѣчь надо, какъ на той недѣлѣ. Это вѣдь ужасно!
— Лучше бы сѣчь... А тутъ хуже. Только вы посмотри-
те... Эхъ! ужъ эти спазмы... Вотъ, вамъ письмо, читайте...
А я за проклятыми каплями схожу...
Письмо было отъ Богоявленскаго къ младшему Лиха-
чеву.
«Пишу къ вамъ по просьбѣ общаго друга нашего, Ва-
силія Николаевича. Ему самому не хотѣлось: онъ посы-
лаетъ только два слова на запискѣ! Скоро изъ газетъ вы
узнаете, чтд съ нимъ случилось. Какъ намъ всѣмъ жаль
его, выразить трудно! Даже люди совершенно другихъ
взглядовъ и крайне отсталые сочли себя обязанными сдѣ-
лать все чтб можно для его вещественнаго успокоенія».
За этимъ слѣдовали подробности о судьбѣ Милькѣева
и рядъ, повидимому, искреннихъ и самыхъ желчныхъ про-
клятій.
Задыхаясь отъ слезъ, Новосильская схватила клочокъ,
на которомъ рукою ея избраннаго сына были набросаны
слишкомъ знакомыя слова:
«Горевать нечего. Не навѣкъ! А фактъ этотъ самъ по
•себѣ ничего!.. Пожалуйста, чтобы у васъ все было по-
старому У васъ прогресса не надо!»
Послали за Рудневымъ. И на дубовой горкѣ мужъ цѣ-
лый день молчалъ, а Ыеііу твердила: «О! Боже мой, о,
Боже!»
586
— Духомъ бы не падалъ, — отвѣчалъ ей мрачно стар-
шій Лихачовъ, — поѣхать опять къ этой Катеринѣ Нико-
лаевнѣ, она лежитъ вѣдь теперь. Чертовщина какая! Брать!
если ко мнѣ отъ волостного старшины кто будетъ, пришли
туда... Цѣлый день рыщу, а сегодня пусть не прогнѣ-
ваются и подождутъ хоть до вечера; хоть мужикъ, хоть
баринъ — всѣ пусть ждутъ. Пусть не прогнѣваются... Я
вѣдь тоже живой человѣкъ!
Не болѣзнь Катерины Николаевны его смущала —онъ
зналъ, что это скоро пройдетъ —но мучила совѣсть. Вро-
жденная доброта шептала ему, что онъ толкнулъ Миль-
кѣева отсюда, когда тотъ еще колебался, хотя здравый
смыслъ и отвѣчалъ, что и безъ этого толчка Милькѣевъ
бы уѣхалъ. И, наконецъ, если бы онъ остался, то, мо-
жетъ быть, не видѣлъ бы брата счастливымъ, добрымъ и
трезвымъ гражданиномъ, не плавалъ бы самъ въ блажен-
ствѣ отдыха послѣ разъѣздовъ, споровъ и служебныхъ
огорченій въ игрушечномъ домикѣ, гдѣ встрѣчала его ру-
мяная Ыеііу и говорила, простирая ему объятія: «АЬ!
ѵоііё, поіге §гоз йёте!.. Вотъ наша толстая братъ!»
Съ Катериной Николаевной избѣгали долго объ этомъ
говорить, но разъ она сама пріѣхала къ нимъ въ гости,
довольно свѣжая и спокойная, и сказала ему:
— Хуже всего въ этомъ дѣлѣ то, Николай Николаичъ,
что я не могу не осуждать его... Посудите сами, не пу-
стая ли это лихорадка... Въ этомъ есть что-то больное и
ложное. Народъ этому не сочувствуетъ. И можетъ ли онъ
сочувствовать?..
Николая Николаевичъ взялъ со стола газету и, ударивъ
по ней рукой, сказалъ:
— Вѣдь я то же самое твердилъ другими словами... Не
заѣхалъ—вотъ бѣда! Я бы его поворотилъ куда слѣдуетъ...
Не знаетъ онъ ничего... Я говорилъ ему ѣхать въ Гер-
цеговину.
— Гдѣ это Герцеговина? чтб это такое? — спросила
Новосильская.
Николай Николаевичъ покачалъ головою.
587 —
— Вотъ посмотрите газету, — сказалъ онъ, — прочтите,
какъ передъ домомъ паши были недавно разбросаны от-
рубленныя уши возставшихъ славянъ! Чего жъ бы лучше!
Что же касается до Богоявленскаго, то онъ сохранилъ
себя для всемірной отчизны своей. Онъ пишетъ въ Петер-
бургѣ больно злыя статьи отрицательнаго направленія; же-
нился на купчихѣ; взялъ за ней хорошее приданое, оправды-
вая себя тѣмъ, что «при современномъ ужасномъ состояніи
общества надо быть обезпеченнымъ, чтобы приносить поль-
зу людямъ;» заказываетъ платье у лучшихъ портныхъ на
Невскомъ и сердится больше по старой памяти. Мнѣнія
объ немъ очень разнообразны.
— Что за діалектика! — говорятъ люди одного ученія съ
нимъ. — Кого побьетъ —тотъ ужъ не встанетъ!—Онъ все
еще пишетъ?—спрашиваетъ человѣкъ другихъ взглядовъ.—
У него нѣтъ ничего своего. — Онъ подражаетъ другому
публицисту... Но у того брань была орудіемъ идей, а у
этого брань и грязь для брани и грязи!—Про кого это
вы говорите? — спрашиваетъ третій, равнодушный къ об-
щественнымъ вопросамъ, — не про Богоявленскаго ли? Я
его вчера встрѣтилъ на Невскомъ. Идетъ подъ руку съ
женой, и клокъ бѣлыхъ волосъ торчитъ черезъ воротникъ
пальто... Терпѣть не могу семинаристовъ!
— Однако статьи его не безполезны. Новосильская не-
давно прочла одну, и ей стало вдругъ такъ стыдно; она
сама себѣ показалась такой ничтожной и лѣнивой, что
энергія добра пробудилась въ ней съ новой силой, и она
тотчасъ же завела для крестьянъ прекрасную школу, о
которой прежде только раздумывала.
XXIX.
На счастье Руднева и Любаши радовалась не одна уми-
рающая Варя. Дѣти троицкія кричали имъ навстрѣчу: «Ва-
силекъ и махровая роза!»
Максимъ Петровичъ нарочно переѣхалъ въ Деревягино,
— 588 —
чтобы видѣть это счастье. Онъ живетъ ладно съ Влади-
міромъ Алексѣевичемъ и только изрѣдка подтруниваетъ
надъ нимъ.
— Чтд это у васъ, Владиміръ Алексѣичъ, за насмѣш-
ливое лицо? Преядовитая, я вамъ скажу, у васъ улыбка.
Все смотрю я на себя — не замарался ли я гдѣ? Чищу,
чищу, а вы все улыбаетесь?
— Напрасно!—отвѣчаетъ немного обиженный Влади-
міръ Алексѣевичъ.—Корень того, что вы называете моей
улыбкой, вамъ хорошо извѣстенъ. Архитектурной по-
стройки у меня на лицѣ нѣтъ, архитектурной постройки
нѣть!
Катерина Николаевна сохранила лазаретъ для вольныхъ
троицкихъ крестьянъ, не считая нужнымъ лечить ихъ только
для себя, какъ домашнихъ животныхъ. Но сверхъ троиц-
кой больницы у Руднева есть теперь другая — своя.
Лихачевы долго совѣтовали крестьянамъ устроить во-
лостной госпиталь; человѣкъ десять послѣ этого заходили
къ Рудневу и предлагали ему заняться имъ.
Рудневъ съ радостью согласился; но другіе крестьяне
не шли на это: одинъ говорилъ, что и безъ того расходовъ
много; другой, — что онъ всегда здоровъ.
Тогда Рудневъ рѣшился приступить къ дѣлу самъ: по-
ставилъ у себя два просторныхъ сруба съ большими сѣ-
нями; предложилъ за умѣренную плату ложиться всѣмъ
тѣмъ, кто не въ силахъ лечиться на ногахъ, а для не-
имущихъ уговорилъ ходить съ кружкой одного почтеннаго
и набожного старика и положилъ самъ для примѣра боль-
шія деньги. Мало-по-малу и здѣсь создался небольшой мі-
рокъ, съ привычками и сердечной теплотой. Одна изъ троиц-
кихъ сидѣлокъ, черноглазая, старательная Лукерья, у ко-
торой докторъ крестилъ каждый годъ незаконныхъ дѣтей,
перешла къ нему, и съ ней постоянный любовникъ куз-
нецъ. Кузнецъ въ свободные часы рубитъ для больницы
дрова, носитъ воду и желѣзной рукой держитъ больныхъ,
когда нужно держать; дочка ихъ, Настя, вездѣ бѣгаетъ
за «крестнымъ» и смотритъ безъ страха на всѣ операціи
— 589 —
и перевязки, изрѣдка только вскрикивая: «бяка! мама!
бяка!» когда рана уже слишкомъ велика или зловонная;
выходили больные чернаго котенка, и онъ спитъ теперь
всегда на банкѣ съ піявками на окнѣ... Зажглись лампадки
по угламъ; божественныхъ картинокъ все больше и боль-
ше на стѣнахъ: смертные грѣхи, согбенный пустынникъ
Серафимъ, путешествіе души по мытарствамъ. И въ троиц-
кой больницѣ, и въ своей онъ убѣждался день ото дня,
что народъ нашъ не такъ дуренъ, какъ его хотятъ пред-
ставить, съ одной стороны Авдотьи Андреевны, а съ дру-
гой Богоявленскіе; онъ нашелъ въ немъ много доброду-
шія, терпимости, родственныхъ, родительскихъ и сынов-
нихъ добрыхъ чувствъ и даже правды!
Если ему непріятно было видѣть, что пятидесятилѣт-
ній красавецъ-староста, ^а котораго онъ столько разъ лю-
бовался и отъ котораго слышалъ такія умныя рѣчи, при-
ходилъ потомъ къ нему съ малиновымъ лицомъ и пунцовыми
глазами, потому что въ кабакѣ его кто-то ударилъ по-
лѣномъ,— зато этотъ самый староста съ радостью пла-
тилъ пять рублей въ мѣсяцъ за себя и не ропталъ, что
рядомъ съ нимъ лежитъ даромъ сирота - мордвинъ и что
на этого мордвина Рудневъ тратитъ’ по роду болѣзни впя-
теро 'больше, чѣмъ на всѣхъ остальныхъ.
Рудневъ убѣдился также, что неумѣстно въ деревнѣ
гнаться вдругъ за госпитальной художественностью: не спѣ-
шилъ сначала издерживаться на лоскъ и образцовую чи-
стоту, на бѣлье, халаты и туфли. Больные, какъ дома, до
сихъ поръ у него лежатъ на лавкахъ, на нарахъ и на
печкѣ, часто въ тулупахъ, кичкахъ и лаптяхъ. Казалось,
подойдя къ другой полной женщинѣ, что ей неудобно и
тяжело безъ кофточки или халата, что въ такомъ не кли-
ническомъ видѣ не возьметъ никакое лекарство; однако'
дорогое лекарство, купленное издалека, цѣною внѣшняго
безпорядка—дѣлало свое дѣло, и статистическіе списки
Руднева, благодаря свѣжести этихъ людей и хорошему воз-
духу, были нерѣдко гораздо отраднѣе, чѣмъ у знаменитыхъ
врачей въ большихъ городахъ.
— 593 —
Счастливъ, кто вошелъ въ жизнь безъ вѣры и очаро-
ваній, но съ потребностью вѣры и любви; кто вначалѣ1,
какъ Рудневъ, терпѣлъ нужду, обиды и болѣзни! Каждую
новую ступень къ покою и гордости, каждую жилку позд-
няго сознательнаго веселья онъ будетъ благословлять!
Набѣгали иногда на его жизнь прежнія и новыя тѣни:
крестьяне не слушали его предписаній, не долечившись ухо-
дили изъ больницъ; врывался грубый мужъ и силой уво-
дилъ съ койки изнуренную жену на работу; Любаша бы-
вала нездорова, какъ всякій бываетъ нездоровъ; не пони-
мала что-нибудь такого, чтд для него было ясно... Но
чтд значатъ эти тѣни для человѣка занятаго, согрѣтаго
вѣрой и окруженнаго друзьями и благодарными людьми
въ любимомъ краю, гдѣ даже простая смѣна временъ года
доставляетъ ему наслажденіе!
Недавно Рудневъ началъ не спѣша введеніе къ ученому
труду, которымъ онъ хотѣлъ составить себѣ со временемъ
имя въ столицѣ, какъ роскошь посреди деревенскихъ за-
нятій.
Между прочимъ тамъ 'было слѣдующее замѣчаніе:
«Я показывалъ одной молодой ученицѣ моей большой
мозгъ свиньи, полушарія котораго покрыты, какъ извѣстно,
болѣе сложными извилинами, чѣмъ полушарія собаки и
другихъ сосѣднихъ съ ней плотоядныхъ, хотя непосред-
ственное наблюденіе этихъ животныхъ при жизни доказы-
ваетъ, что собака, лисица и т. п. гораздо умнѣе и живѣе
свиньи. Молодая дѣвушка.выразилась по этому поводу хотя
не научно, но весьма удачно: «Можетъ быть свинья и не
глупа, но у нея такія грубыя манеры, что ничего нельзя
разобрать!» Дѣйствительно, если мы будемъ изучать мозгъ
безъ связи съ орудіями' чувства и движенія, съ утончен-
ностью и стройностью всего организма съ законами, опре-
дѣляющими характеръ линій тѣла, мы можемъ впасть въ
большія ошибки.
«Вопросы же эти важны не для одной физіологіи жи-
выхъ тѣлъ, но и для физіологіи обществъ. Какого бы мы
ни были гражданскаго мнѣнія о будущемъ человѣчества —
— 591 —
думаемъ ли мы равнодушно, вмѣстѣ съ Бастіа, что «чело-
вѣчество должно притти со временемъ къ одному общему
уровню — экономическому, умственному и нравственному;
или, сообразуясь болѣе съ самой природой, которая не
выноситъ долго однообразія и нарушаетъ его неожидан-
ными побочными путями, желаемъ, чтобы люди, неизбѣжно
стремясь къ космополитизму, старались вознаградить себя
новыми условіями разнообразія... во всякомъ случаѣ, мы
должны изучить внимательно такъ называемую «натуру»,
одно изъ- главныхъ условій разнообразія жизни въ прошед-
шемъ и настоящемъ, то-есть, должны изучить мозгъ, внѣшніе
контуры и характеръ движеній человѣческаго тѣла парал-
лельно съ психологическими чертами».
Вліяніе Милькѣева было замѣтно и въ этомъ безпри-
страстномъ, осторожномъ сочиненіи, не только во всемъ
остальномъ—Рудневъ охотно сознавалъ это. Онъ созна-
валъ, что съ прежними взглядами онъ долженъ былъ счи-
тать все чужое, не походящее на его собственную дорогу,
уродливымъ и вреднымъ; а принимая, какъ всемірный иде-
алъ—идеалъ Милькѣева, онъ учился цѣнить чужое, не пе-
реставая ревностно служить тѣмъ узкимъ и безукоризнен-
нымъ цѣлямъ, къ которымъ влекли его избранное ремесло
и первыя привычки. И самая вражда религіи съ математи-
ческими выводами, которая такъ терзала его прежде, пре-
кращалась отъ мысли, что вся наша наука—только раз-
дутый уголекъ во мракѣ безконечности; и за этимъ углемъ,
раздутымъ сначала могучимъ личнымъ творчествомъ и толь-
ко въ послѣднее время доставшимся въ руки бездарности,
остается бездна, преданная Творцомъ тоже личному твор-
честву, но требующая высшаго разбора, новой аристокра-
тіи ума, чтобы изъ мнѣній отрывочныхъ и тайно разсѣян-
ныхъ по сердцамъ создать прекрасное цѣлое. И не одному
Милькѣеву онъ былъ обязанъ. Всей этой сложной жизни,
которой онъ такъ боялся когда-то, онъ былъ теперь бла-
годаренъ.
Погружаясь иногда по-старому въ одинокую умствен-
ную работу, онъ видѣлъ, что и для научныхъ взглядовъ
— 592 —
эта жизнь и эти встрѣчи прошли не безъ слѣда. Не го-
воря уже объ извѣстности и общественномъ вѣсѣ, кото-
рымъ такъ способствовала близость съ Новосильской и
Лихановыми, онъ отыскивалъ тонкія нити, которыя про-
тянулись къ нему отъ нихъ; чувствовалъ, что благодаря
братьямъ Лихачевымъ онъ выучился свободнѣе и смѣлѣе
обращаться съ крестьянами, рѣже боялся обидѣть ихъ ка-
кой-нибудь непонятной для нихъ обидой, бралъ отъ нихъ
изрѣдка подарки и дождался, наконецъ, что про него го-
ворили: «отецъ, а не докторъ!»
Съ дѣтьми Новосильской онъ не имѣлъ уже времени
заниматься какъ учитель; но они сами находили случай
служить его кабинетнымъ занятіямъ. Замѣчаніе Маши.онъ,
какъ мы видѣли, рѣшился помѣстить въ началѣ' любимой
книги своей; Ѳедя и Юша носили ему съ охоты всякихъ
животныхъ и птицъ; Оля помогала ему съ неутомимымъ
прилежаніемъ вычислять сантиметры при измѣреніи чере-
повъ и довольно вѣрно срисовывала ему съ натуры мозги
въ разныхъ положеніяхъ и разрѣзахъ. Даже психологи-
ческія наблюденія надъ этими дѣтьми, ничуть другъ на
друга не похожими при одинаковомъ воспитаніи, принесли
ему много задачъ и кой-какія рѣшенія, полныя осязатель-
ности.
Однажды онъ вмѣстѣ съ Любашей обѣдалъ у Лихано-
выхъ, и разговоръ зашелъ о троицкихъ дѣтяхъ и матери,
здоровье которой все больше и больше слабѣло.
• — Дай Богъ, чтобъ она какъ можно дольше жила; безъ
нея наша сторона будетъ совсѣмъ не та!—сказала Ыеііу.
— По крайней мѣрѣ, до тѣхъ поръ, пока дѣти будутъ
въ силахъ замѣнить ее, — прибавилъ младшій Лихачовъ,—
что за дѣти! И что за люди выйдутъ изъ нихъ!
— Счастливыя дѣти!—сказала Любаша.
Рудневъ обратился къ ней и спросилъ:
— Въ какомъ смыслѣ ты считаешь ихъ счастливыми?
— Богаты, всѣ красивы, всѣ здоровы, всѣ ихъ любятъ,—
отвѣчала Любаша.
— Это теперь, — сказалъ Рудневъ, — но ручаться впередъ
— 593 —
нельзя. Маша мечтательна и будетъ болѣзненна, какъ мать;
Ѳедя слишкомъ чувствителенъ и страстенъ, чтобы про-
жить безъ сильнаго горя; Юша самолюбивъ, бѣднѣе тѣхъ
дѣтей и сложенія плохого; Оля страстна, какъ Ѳедя, но
упорна п скрытна. Все это —залоги страданій... Да и мало
ли какія тучи впереди! Я вижу ихъ счастье не въ вѣчной
веселости, а въ другомъ...
— Они счастливы тѣмъ, что они таковы — каковы есть! —
докончилъ Лихачовъ.
Леонтьевъ, т. I.
38
ИСПОВѢДЬ МУЖА.
ПОВѢСТЬ.
(1867 г.)
38*
1850, май. Ай-Бурунъ, на южномъ берегу Крыма.
Слава Богу, я не бѣденъ! Морской вѣтерокъ вѣетъ въ
моемъ саду; кипарисы мои печальны и безжизненны вблизи,
но прекрасны между другой зеленью. По морю тихо идутъ
корабли къ пустыннымъ берегамъ Азовскаго моря... Па-
руса бѣлѣютъ вдали. Я съ утра слѣжу за ними. Они вы-
ходятъ изъ-за послѣднихъ скалъ громады, которая отдѣ-
лила насъ отъ Балаклавы: а къ обѣду они уже скрылись
за мысокъ, гдѣ растетъ столько мелкаго дуба и гдѣ я
одинъ гуляю по вечерамъ. Чего я хочу? я покоенъ. Никто
не возьметъ моихъ кипарисовъ, моего дома, обвитаго вино-
градомъ; никто не мѣшаетъ мнѣ прививать новые приви-
вы и ѣздить верхомъ до самаго Аю-Дага и дальше... Да! я
покоенъ. Здѣсь хорошо; зимы нѣтъ, рабства нашего нѣтъ.
Татары веселы, не бѣдны, живописны и независимы. Обще-
ства здѣсь пѣтъ — и слава Богу! Я не люблю общества,
на что оно мнѣ? Успѣхи? они у меня были; но жизнь
такъ создана, что въ ту минуту, когда жаждешь успѣха,
онъ не приходитъ, а пришелъ, — его почти не чувствуешь.
Когда я одинъ, я могу думать о себѣ и быть доволь-
нымъ; при другихъ, какъ бы хорошо со мной ни обра-
щались, мнѣ все недостаточно. Развѣ бы тріумфальное
вступленіе въ городъ при крикахъ народа, въ прекрасную
погоду, на лошади, которая играла бы подо мной, и не въ
нынѣшнемъ мундирѣ, а въ одеждѣ, которую я самъ бы
создалъ и за которую женщины боготворили бы меня столь-
ко же, сколько и за подвиги мои; боготворили бы и шеп-
тали: «зачѣмъ мы его не знали прежде, когда онъ былъ
— 598 —
молодъ!» Это я понимаю. Иначе о чемъ заботиться? Не
лучше ли слѣдить за медленнымъ бѣгомъ кораблей отсюда
н думать: «вездѣ люди! вездѣ' они борятся и спѣшатъ. А я
не борюсь и не спѣшу! Вамъ на палубѣ жарко, а въ каютѣ
душно, а мнѣ прохладно и подъ этой Раѵіоѵіа Ішрегіаііз,
которая цвѣтетъ такъ пышно и въ кабинетѣ моемъ съ
разноцвѣтными окнами!» Гораздо лучше.
Да, кстати о стеклахъ. Я люблю иногда по очереди гля-
дѣть то въ желтое, то въ синее, то въ красное стекло,
то въ обыкновенное бѣлое, изъ моихъ оконъ въ садъ. И
вотъ что мнѣ приходитъ въ голову: отчего же именно бѣ-
лое представляетъ все въ настоящемъ видѣ? Въ желтомъ
стеклѣ все веселѣе, какъ небывалымъ солнцемъ облита
и озолочена зелень сада; веселье доходитъ до боли, до
крика! Въ красное —все зловѣще и блистательно, какъ
зарево большого пожара, какъ первое дѣйствіе всемірнаго
конца. Не знаю, въ которое изъ двухъ, въ синее или въ
лиловое,— все ужаснѣе и мертвѣе: садъ, море и скалы;
все угасло и оцѣпенѣло... Такъ ли мы видимъ все? И по-
чему мы думаемъ, что мы именно правы? что деревья зе-
лены, заря красна, скала черна? Никѣмъ невиданный эѳиръ
волнуется въ безпредѣльности; его размѣренныя волны уда-
ряютъ въ нервъ глаза... Но что такое нервъ? Проводникъ
электричества до ячейки? Но что такое электричество? Но
что такое ячейка? И кто поклянется, что стѣнки ея, пе
шутя, уже безъ ткани и что въ нѣдрахъ ея не кипитъ
бездонная пропасть жизни? И тѣмъ болѣе, почему мы дуг-
ыаемъ о нравственныхъ предметахъ съ такой самоувѣрен-
ностью? Почему человѣкъ долженъ жить въ обществѣ?
Почему здравый смыслъ въ этомъ дѣлѣ здравъ, а не по-
вальная ошибка? Вѣдь мы смотримъ на средніе вѣка какъ
на безуміе вѣры, а XXI вѣкъ не взглянетъ ли на нашъ
какъ на безуміе положительности, здраваго смысла и поль-
золюбія? Былъ же одинъ человѣкъ (Дальтонъ, кажется),
который не видалъ никогда никакихъ красокъ и весь ланд-
шафтъ вселенной былъ для него непокрашенной гравюрой.
Почему* же онъ неправъ? Потому что не такъ, какъ всѣ?
— 599 —
Да и Сократъ былъ не такъ, какъ всѣ, и Авраама сосѣди
вѣрно считали безумнымъ, когда онъ ушелъ отъ отца, что-
бы развить единобожіе!
О, Боже! Боже! тебѣ, великій творецъ нашъ, угодно,
чтобы было такъ! И если благодарность земного червя
тебѣ слышна... о! какъ я благодарю тебя и за покой, и
за скалы эти, и за виноградъ мой, и за мою смоковницу!
5,1852, 15-го іюля. Тамъ же.
Тамъ же! Тамъ же! Какое счастіе! Я потерялъ счетъ
однообразнымъ днямъ. И если бы мнѣ не сказали вчера,
что сегодня 15-е іюля, я бы забылъ, что это мои именины.
Было время, когда я не былъ одинъ! Было время горя и
радостей! Все уснуло! Люди въ гробахъ на разныхъ кон-
цахъ Россіи; надъ забытой могилой не служатъ и не пла-
чутъ родные. Гдѣ у насъ молиться! всѣ бѣгутъ въ разныя
стороны, и не отыщешь родной гробницы! Велю себя здѣсь
похоронить, надъ мысомъ передъ дубовой рощей, и чтобы
огромный каменный крестъ простиралъ объятія къ морю и
кораблямъ, которые медленно бѣгутъ вдали. Зачѣмъ? За-
чѣмъ? Кто придетъ на эту красивую могилу? Къ дерновому
валику надъ тѣломъ бѣдной тетки въ глухомъ русскомъ
селѣ все, быть можетъ, прокрадется молодая племянница
или добрый племянникъ-офицеръ велитъ отслужить пани-
хиду и скажетъ: «Бѣдная тетушка! помню, какъ ты пѣ-
вала надо мной по зимнимъ вечерамъ: «котикъ бѣленькій,
хвостикъ сѣренькій, приди Волю покачать». Ахъ! голу-
бушка ты моя родная!» и зальется святыми слезами, за-
бывъ и карты, и буйство, и чины, и любовницъ! И при-
бредетъ гордый грошовымъ знаніемъ, студентъ, и тотъ за-
рыдаетъ, когда русскій попъ скажетъ: «упокой Господи
душу...» А надъ моей красивой, не русской могилой кто
прольетъ хоть одну слезу? Татары? Они добрые сосѣди —
они честны; они всегда были свободны и не только къ
своимъ дворянамъ, они и ко мнѣ подходятъ съ довѣрчи-
вой улыбкой. Но что же я могу имъ сдѣлать? Чѣмъ могу
— 600 —
осчастливить ихъ? Просвѣщать по-нашему? Избавп Богъ!
Это ужасное посягновеніе на жизнь мирную и молодецкую.
Освободить свободныхъ я не могу, какъ могъ бы освобо-
дить русскихъ рабовъ, отъ которыхъ бѣжалъ сюда. За
что же мохамедане будутъ вспоминать обо мнѣ, глядя ми-
моходомъ на мой величавый крестъ?
17-го іюля.
Да, здѣсь все прекрасно: море синее, небо голубое, бѣ-
лые паруса таинственныхъ судовъ, рисунокъ строгихъ
скалъ, облака розовыя и бѣлыя, которыя ползутъ у пло-
скихъ горныхъ вершинъ по темнымъ полосамъ далекихъ
сосновыхъ лѣсовъ; холмы свѣжей виноградной зелени, яркія
одежды татарокъ и татаръ, пустые замки, а хижины, какъ
гнѣзда, и надъ головой путника, и подъ ногами у дороги...
Да! все здѣсь прекрасно! Но во всемъ нѣтъ для меня
здѣсь той музыки, того плача и стона, который тихо но-
сится по сырымъ и горькимъ полямъ нашимъ! О, когда
бы чѣмъ-нибудь согрѣть мнѣ душу посреди этой роскоши
неба и земли! Не могъ согрѣть, ие могъ одинъ! Но ты
бѣжалъ отъ горя и радостей, безумецъ! Зачѣмъ же ты
призываешь ихъ? Зачѣмъ? Зачѣмъ я умираю отъ полно-
ты душевной? Вчера я плакалъ лежа ницъ лицомъ на травѣ,
сегодня я сломалъ толстую трость о деревья вдребезги...
въ самыя мелкія щепки...
Иногда я думалъ, нельзя ли окреститъ дочь моего прі-
ятеля Мустафы-Оглу или самому стать мусульманиномъ?
Она блѣдна и черноброва; бархатная шапочка; русыя косы
па спинѣ; платочкомъ подпоясана; взглядъ добрый — я ее
ребенкомъ зналъ. Читаетъ коранъ у окна и отъ меня не
прячется. Какой избытокъ любви въ безполезной душѣ—
любви чистой, безкорыстной, родительской любви!
20-го іюля.
Конечно я бы могъ жениться. Не далѣе, какъ въ Ялтѣ
есть молодая дѣвушка. Я очень люблю, когда она въ розо-
вомъ холстинковомъ платьѣ качается на большомъ креслѣ.
— 601 —
Опа небогата; русская; глаза у нея игривые, темные; щеки
нѣжныя и румяныя; стройна; къ музыкѣ' способна; умна.
Въ комнатахъ у нихъ много цвѣтовъ; почти подъ окнами
кипитъ море; чай она дѣлаетъ прекрасно, масло свѣжее;
мебель скромная. Разъ кто-то игралъ на гармоніи, а солнце
садилось за горами; она качалась, а я смотрѣлъ на. нее —
и думалъ... Я выходилъ отъ нпхъ не разъ умиленнымъ и
возвращался съ радостью. Такъ мирно и сладко у нихъ!
Дочь шьетъ, мать шьетъ, отецъ вздыхаетъ; часы, п тѣ безъ
звука идутъ и бьютъ глухо... Какая она хозяйка! Какъ
шьетъ все сама! Какія дѣльныя книги читаетъ и какъ мила,
кудрява, молода!...Но у нихъ много родныхъ, и всѣ недалеко
отсюда. Я пересталъ ѣздить. Да и старъ я и душою и на
лицо; жаль губить дѣвушку; жаль соблазнять садомъ, ки-
парисами, мраморными ступеньками, коврами. И недостало
бы у меня никогда жестокости оторвать ее отъ родныхъ и
друзей, — такъ пусть хоть достанетъ твердости удалиться.
Теперь я почти духъ; я не дворянинъ, о чинѣ своемъ нико-
гда не слышу; едва ли изрѣдка слышу имя и отчество. А
съ ней и съ родными вернулось бы все. Надо платить иногда
тоской за свободу!
1-го сентября 1853. Ай-Бурунъ.
Вчера я получилъ письмо отъ Катерины Платоновны С...,
моей двоюродной сестры, которая была замужемъ за италь-
янцемъ. Не знаю, какъ ее назвать, — странная женщина, или
бѣдная, или счастливая женщина? Мужъ ея былъ краса-
вецъ и буянъ; онъ прожилъ все ея имѣніе, былъ на нашей
службѣ ц убитъ три года тому назадъ на1 Кавказѣ; она
осталась въ бѣдности съ пятнадцати лѣтней дочерью. При-
сутствіе ли этой дочери возбуждаетъ ея силы, или она ро-
ждена такъ, во всякомъ случаѣ, она строитъ такіе широкіе
планы, которые бы многихъ испугали. Она знаетъ мой Ай-
Бурунъ и предлагаетъ мнѣ предпринять вмѣстѣ дѣло: на-
строить домиковъ по саду и долинкамъ, завести водоле-
чебное заведеніе, купальни морскія, гимнастику и открыть
гигіеническій пансіонъ для слабыхъ дѣтей. Она будетъ ди-
— 60-2 —
ректрпсой этого училища. Дѣти будутъ и учиться, и купать-
ся, и здоровье укрѣплять, и привыкать къ хозяйству. Мы
будемъ имъ показывать полезныя травы; они будутъ рабо-
тать; они будутъ счастливы, честны, богобоязненны и свѣ-
жи. Хорошая мысль! И на это дѣло я долженъ положить,
по ея расчету,-всего тысячи три. Понемногу, говоритъ опа,
заведемъ все.
«Вы,—пишетъ она,—нашли бы, наконецъ, случай при-
ложить къ дѣлу ваши познанія, вашу небесную (?!?) до-
броту; ваше одиночество и бездѣйствіе погубятъ въ васъ
всѣ живыя начала, которыми такъ щедро одарилъ васъ
Богъ». ! ;
Бѣдная! (какъ же не назвать ее теперь бѣдной?) она
льститъ мнѣ, чтобы заставить меня войти въ ея планы.
Если бъ моя доброта была такъ небесна, я бы не продалъ
своихъ крѣпостныхъ крестьянъ Богъ знаетъ въ какія ру-
ки, чтобъ избавиться отъ нихъ и купить эти кипарисы, этотъ
берегъ, эти безотвѣтные камни. Но пусть я добръ, — только
съ чего она взяла, что я рѣшусь наполнить мой садъ дѣтьми,
которыя будутъ кричать, ссориться, лѣниться, своенравной
прислугой, родителями, которые будутъ пріѣзжать и лю-
боваться на своихъ дѣтей? Если бы даже это дѣло дало
намъ послѣ десятки тысячъ дохода, такъ я за эту цѣну
не продамъ свою свободную скуку! '
2-го сентября 1853.
Однако надо бы ей помочь. Я люблю женщинъ, кото-
рыя любовью испортили свои дѣла. Покажу ей, что она
не ошибалась, когда назвала меня добрымъ. Пошлю ей 500
рублей? Нѣтъ! больше пошлю; разочту средства и пошлю
больше. Въ Малую Азію или опять въ Вѣну хотѣлъ
съѣздить? Не съѣзжу. Тѣмъ лучше!
А вѣдь въ доброту нельзя не вѣрить: она единствен-
ная вещь несомнѣнной цѣны и для той и для другой сто-
роны. Шевелитъ такъ сладко, когда подумаешь: «У нея и
кофе не на что было купить вчера; на дочери рубашки
— 603 —
порвались; прислуга уже грубить». И вдругъ съ почты
объявленіе — 500 рублей. Нѣтъ, 800! Это еще лучше, еще
веселѣе!
25-го сентября того же года.
Я наказанъ за порывъ. Катерина Платоновна заплатила
долги, одѣлась, одѣла дочь и пріѣхала сюда. Опа хочетъ
обратиться къ княгинѣ ’К*** (которой бѣлый дворецъ съ
башнями въ шести верстахъ отъ меня) съ просьбой выхло-
потать ей казенное пособіе и землю для идеальнаго учи-
лища. И вмѣстѣ съ тѣмъ благодарить меня!.. Слава Богу,
она остановилась въ городѣ.
30-го сентября.
Былъ въ городѣ. Ѣздилъ верхомъ и заѣхалъ къ нимъ.
Кроткая, милая женщина. Мнѣ нравится даже ея санти-
ментальность и простодушная риторика ея рѣчей. Дочь хо-
роша. Жалко! Пригласилъ ихъ къ себѣ, пока ей надо хло-
потать у княгини. Княгиня обошлась съ ней грубо. Та прі-
ѣхала на татарской телѣгѣ, насилу добралась къ вечеру;
сошла съ горы внизъ въ садъ одна по незнакомой дорогѣ,
въ темнотѣ; а княгиня выслала ей сказать, что сегодня
принять не можетъ. На южномъ берегу въ 25 верстахъ отъ
города! въ 10 часовъ вечера! Катерина Платоновна подня-
лась въ гору безъ провожатаго, отыскала татарскую де-
ревню, ночевала тамъ и на другой день ее еще заставили
ждать до полудня. Княгиня велѣла ей написать свой про-
ектъ, и я, хотя и не вѣрю въ успѣхъ, взялся помочь ей.
Пусть поживутъ у меня пока: и къ княгинѣ ближе, и
даромъ.
15-го октября.
Княгиня обѣщала хлопотать. Катерина Платоновна мнѣ
нравится теперь. Лиза (дочь зовутъ Лизой; славное, до-
брое, русское имя!) занимаетъ меня игрой на роялѣ и пѣ-
— 604 —
ніемъ... Мнѣ нравится также, что у нея углы глазъ наруж-
ные опущены книзу, глаза мрачные и глубокіе* Дай Богъ
ей счастія! А мать не раскаивается въ своемъ прошедшемъ.
«И я, говоритъ, рвала розы безъ шиповъ — было время!»
Къ ней эта чувствительность идетъ. Привычка к'ъ зависи-
мости отъ чужихъ оставила навѣкъ на добромъ лицѣ ея
любезную улыбку; за обѣдомъ она на маленькій кусокъ
хлѣба, который нѣжно отложила, смотритъ съ чувствомъ,
и стаканъ квасу, который скромно налила, она не подно-
ситъ спереди прямо ко рту, а обернется вбокъ и какъ
бы спѣшитъ сама вѣжливо навстрѣчу. Что жъ, это ориги-
нально! Вчера Катерина Платоновна разсказывала мнѣ мно-
го про Лизу. Она, по ея- словамъ, другъ слабыхъ и гроза
притѣснителей. Разсказывала, какъ Лиза разбила большую
алебастровую куклу объ любовницу отца, которая вздумала
грубить матери. Отецъ хотѣлъ ее высѣчь. Она не скрыва-
етъ отъ меня поведенія своего покойнаго мужа; она видитъ,
что я безъ того все почти про- нихъ знаю; можетъ быть
даже она думаетъ, что я слышалъ объ немъ хуже, чѣмъ
было, и часто повторяетъ: «несмотря на всѣ эти пороки,
въ немъ было столько души и благородства!»
И въ самомъ дѣлѣ, что за заслуга любить хорошаго
человѣка? То ли дѣло, вопреки всѣмъ, любить порочнаго,
но обворожительнаго!
Пока мы съ ней толкуемъ о пансіонѣ, Лиза сидитъ съ
моей старой Христиной, и отсюда слышно, какъ онѣ громко
смѣются. Домъ мой оживился, и слуги стали веселѣе. Мать
боится, чтобы Лиза не вышла слишкомъ груба: «Посмотрите,
какія у нея волосатыя, сильныя руки, какой толстый голосъ!
Какъ она скачетъ на всякой лошади и съ камней бросается
въ море плавать. Душа у меня замираетъ!» Я ее утѣшаю. Я
думаю, что расти Лиза больше не будетъ; она стройна; го-
лосъ, правда, иногда немного грубъ; но зато какимъ она
поетъ контральто! Вчера я еще слышалъ изъ дубовой ро-
щи, какъ она пѣла:
Другъ! молодость наша не вѣчна!
— 605 —
Славный Орсини она могла бы быть на сценѣ. У нея
красивый тонкій носъ и лицо продолговатое. А глаза мрач-
ные—чудо!
7-го ноября.
Княгиня уѣхала въ Петербургъ. Я пригласилъ Катерину
Платоновну остаться до весны. Зачѣмъ ей ѣхать? теперь
тамъ грязь и снѣгъ. Пусть отдохнутъ. Я къ нимъ привыкъ.
Она предложила было мнѣ смотрѣть за моей провизіей —
нашла, что у меня много выходитъ. Но я не хочу, чтобы
люди не любили ихъ. Пусть лучше еще больше выходитъ;
другіе тратятъ на-театръ, на карты, а я хочу, чтобы всѣ
у меня въ домѣ другъ друга любили. Онѣ остаются. Или
быть одному, или чтобы всѣ другъ друга любили.
10-го ноября.
Катерина Платоновна сокрушается опять о томъ, что
Лиза слишкомъ храбра и сегодня ушла одна на горы въ
лѣсъ. Я говорилъ ей, что мужу смѣлая жена пріятна, что
нѣтъ ничего хуже женщинъ, которыя кричатъ дорогой и
съ которыми страшно отойти погулять далеко отъ дома.
«Мужъ! Кто ее бѣдную возьметъ?»—воскликнула Катери-
на Платоновна. Я не отвѣчалъ и самъ подумалъ: кто? и
вспомнилъ о цвѣтныхъ стеклахъ. Вся бѣда оттого, что на
одно заведено смотрѣть въ бѣлыя стекла, а на другое заве-
дено смотрѣть въ синія. И смотрятъ всѣ!..
Въ самомъ дѣлѣ — жениховъ разныхъ очень много. Но
я бы не желалъ, чтобы Лиза вышла за мелкаго чиновника
или за бѣднаго учителя въ старомъ фракѣ. А изъ богатыхъ
рѣдкій возьметъ; многіе побоятся уже того, что она дурно
и мало говоритъ по-французски. И если бъ нашелся обез-
печенный, привлекательный и умный молодой человѣкъ изъ
нашего общества, такъ ему надо оцѣнить ее, сблизиться.
А гдѣ встрѣтить? гдѣ сблизиться, гдѣ найти случай от-
крыть тѣ прекрасныя сѣмена, которыя, я увѣренъ, зарожде-
ны въ ея сердцѣ?
— 606 —
Но есть совсѣмъ, совсѣмъ другой міръ, о которомъ и
не думаютъ, благодаря стекламъ. Напримѣръ, у управите-
ля въ Сегилпсѣ есть сынъ. Онъ вольноотпущенный, обу-
чался садоводству въ казенномъ саду, неглупъ, пишетъ съ
небольшими ошибками, знаетъ кое-что изъ ботаники, кра-
сивъ — настоящая русская кровь съ молокомъ, 21 годъ, лов-
кій, глаза синіе, сердце хорошее. Я его знаю: не разъ вмѣ-
стѣ ѣздили верхомъ на Яйлу и въ нагорные сосновые лѣса'.
Онъ наблюдателенъ и дѣлаетъ очень пріятныя замѣчанія.
«Видите, здѣсь наверху только теперь піонъ расцвѣлъ, а
внизу давно отцвѣли. Много ли проѣхали, а климатъ дру-
гой». Отъ него я узналъ, что большіе розовые цвѣты; кото-
рые здѣсь лѣтомъ въ такомъ множествѣ распускаются по
необработаннымъ холмамъ, называются Сізіиз іаигіса; «это,
говоритъ, съ черными косточками — Меііа АігесІегасЬ, а это
дерево хвойное изъ Японіи: ЗаІізЬигіа АйіапШоІіа или біп-
ско ЬіІоЬа; сразу совсѣмъ и не похоже на хвойное, а оно
хвойное».
Разумѣется, сидя въ петербургскомъ кабинетѣ, читать
въ книгѣ эти имена тяжело. Но я люблю сочетаніе при-
роды и науки, когда гуляю въ казенномъ саду, гдѣ собра-
ны деревья изъ Италіи, Японіи, Китая, Африки, Кавказа,
или когда въ тишинѣ поднимаешься по нагорному бору, и
сквозь сосны, вдали, Мелькаетъ море съ каймой нѣмой пѣ-
ны у берега. Вообразимъ же себѣ, что онѣ обѣ — и мать,
и дочь, рѣшились посмотрѣть въ другія стекла. И вотъ въ
сосѣдствѣ бѣлый домикъ съ плющомъ и виноградомъ, ма-
ленькій домъ, какихъ здѣсь Много; онъ получаетъ хорошее
жалованье у какого-нибудь вельможи за садоводство; въ
домѣ чисто (у отца его, я знаю — чисто), воздухъ кругомъ
дивный; она вечеромъ на крыльцѣ поетъ: «Друзья! моло-
дость наша не вѣчна!» Дѣти растутъ... Да я бы съ радостью
’своихъ далъ двѣ-три тысячи ей на приданое. Это эгоизмъ
своего рода. Я люблю прекрасное. Если бы они и поссори-
лись между собой... такъ что жъ? Это забавно, а не груст-
но. И развѣ у нея такія высшія потребности ума, чтобы
она искала товарища для мысли? Нѣть! Что же мѣшаетъ?
— 607 —
Стекла, стекла и стекла! А я и предложить этого не смѣю
ни матери, ни дочери, хотя знаю, что это могло бы устроить-
ся. Для Алеши это было бы неожиданное счастіе; онъ,
когда онѣ еще жили въ Ялтѣ, встрѣтился мнѣ на дорогѣ
и спросилъ: «Кто это такая славная барышня пріѣхала въ
городъ? Красотка!»
Какъ? Дочь полковника и образованная дѣвица выйдетъ
за вольноотпущеннаго садовника? Да поймите вы, если
этотъ вольнооотпущенный образованъ нисколько не менѣе
вашей дочери? (Лиза дѣлаетъ много орѳографическихъ оши-
бокъ и вообще знаетъ мало; мать учила другихъ, а ею за-
няться, при своихъ разъѣздахъ и хлопотахъ, не имѣла ни
времени, ни умѣнья.) Она знаетъ по-итальянски и немного
по-французски, а онъ по-татарски и по-нѣмецки немно-
го. А будь онъ не садовникъ, отдай его отецъ въ граждан-
скую службу и стань онъ губернскій секретарь и вмѣсто
синей блузы надѣнь форменный фракъ —былъ бы женихъ
въ минуту крайности... Волосъ дыбомъ становится!
А мнѣ на милую и возможную идиллію было бы отраднѣе
смотрѣть, .чѣмъ на другихъ моихъ сосѣдей. Напримѣръ,
херъ Зильхмиллеръ — управитель г. Ш—ва, румянится, но-
ситъ то розовый, то голубой галстукъ; краситъ усы; же-
натъ на зубатой англичанкѣ; бьетъ дворовыхъ, читаетъ
Дюма и Поля Феваля и мнѣ совѣтуетъ прочесть «Ьез сгітез
сйёЬгез».
— Вы, говоритъ, увидите всю человѣческую черноту.
— Я, говорю, и безъ этого ее вижу.
11-го ноября.
Соберусь съ духомъ и попробую поговорить. Не знаю,
съ кѣмъ бы прежде, съ дочерью или съ матерью? Я ду-
маю, прежде съ Лизой. Что же онѣ мнѣ сдѣлаютъ за это?
Ничего. Первыя слова только тяжелы, а потомъ я разовью
свой взглядъ. Или не поговорить ли прежде съ Алешей?
«Что, Алеша, если бы я далъ за этой дѣвицей двѣ тыся-
чи, ты бы женился на ней?..» Посмотримъ, что будетъ!
— 608 —
13-го ноября.
Алеша сгорѣлъ, когда я сдѣлалъ ему тотъ вопросъ.
«Вы шутите, говоритъ. Гдѣ намъ!» Не только лицо, уши,
шея —все покраснѣло! Я сказалъ: все возможно, когда Богъ
захочетъ. А онъ: «Богъ захочетъ, да люди не захотятъ».
Вѣдь какую великую мысль нечаянно сказалъ! Если уже
смѣть придавать высшему существу наши свойства, такъ
я бы скорѣй всего рѣшился придать ему неизмѣримое, пол-
ное чувство прекраснаго.
А прекрасное бываетъ трехъ главныхъ родовъ: красота
живописная, пластическая; красота драматическая или дѣй-
ствія и красота чувствъ или музыкальная. Здѣсь было бы
все. Горы, море, сады и лѣса; собственная красота лицъ;
красота ихъ добрыхъ, радостныхъ чувствъ; красота пред-
варительной борьбы съ сословными неудобствами. Да! это
одинъ изъ главныхъ моментовъ красоты — сословное не-
равенство. Будь они равны другъ другу — дѣло утратило
бы полцѣны.
Все, что я говорю, не совсѣмъ согласно съ философіей
здраваго смысла. Одинъ мой прежній знакомецъ, ученый
и дѣльный человѣкъ, говоритъ, что для философіи мірозда-
нія здравый смыслъ никуда не годится, но для философіи
жизни онъ одно спасеніе. Нѣтъ правила безъ исключе-
ній'; я здѣсь, въ горахъ, удалился отъ жизни и приблизился
къ мірозданію.
14-го ноября.
Мы съ Лизой ѣздили сегодня къ обѣднѣ. Катерина Пла-
тоновна нездорова. Лиза еще очень дика. Съ ней говорить
трудно.
6-го января 1854.
Что за день сегодня! Я ѣздилъ утромъ верхомъ. Мо-
ре блѣдно-фіолетовое и какъ зеркало. Тишина. На шоссе
холодно, на Яйлѣ снѣгъ, а внизу въ садахъ какъ майскій
день въ Россіи. Я встрѣтилъ въ своей рощѣ татарку, ко-
торая сбирала хворостъ. Она изъ бѣдной семьи, но здѣсь
— 609 —
и бѣдность не страшна. Что за міръ, что за живое забвеніе!
Какія слова изобразятъ то, что я чувствовалъ? Только пре-
красные стихи могли бы сравняться и съ природой этой,
и съ тихой жизнью здѣшнихъ людей, и съ тѣмъ ощуще-
ніемъ восторженнаго покоя, которымъ я упивался сегодня,
когда лошадь моя то- осторожно спускалась съ камня на
камень по высохшему руслу ручья, то бѣжала съ горы на
горку по гладкой дорогѣ. Какое счастливое сочетаніе ди-
кихъ картинъ съ изящными слѣдами просвѣщенія! Здѣсь
надо мной- сосна поднялась изъ голаго камня и на такой
отвѣсной громадѣ, что смотрѣть на нее отъ подошвы труд-
но, а у подножья этого гигантскаго камня шоссе; а прямо
съ шоссе одинъ шагъ въ поблекшій на зиму цвѣтникъ и на
чистый дворъ готической дачи. Иныя деревья въ саду обро-
нили листья, а другія — лавръ, кипарисъ и лавровишневый
кустъ зелени — какъ лѣтомъ. Къ оградѣ, по которой самъ
собою ползетъ плющъ, привязаны двѣ прекрасныя осѣдлан-
ныя лошади. Высокая дѣвушка въ легкомъ платьѣ гуляетъ
съ книгой между миртами. Ещё шагъ—и дача волшебно
скрылась за куполомъ черной сланцовой скалы, округлен-
ной, какъ хребетъ скорченнаго звѣря. Страшныя глыбы сѣ-
рыхъ камней въ вѣковѣчной неподвижности какъ бы катят-
ся съ горъ въ море. Татарка на плоской крышѣ стелетъ’
коверъ; изъ трубы дымокъ; красный перецъ виситъ у две-
рей... Мулы тонутъ въ зелени... Нѣтъ, одинъ Пушкинъ до-
стоинъ былъ этой жизни...
Кто видѣлъ край, гдѣ роскошью природы
Оживлены дубрявы и луга,
Гдѣ весело синѣютъ, блещутъ воды,
Роскошные лаская берега;
Гдѣ на холмы, подъ ковровые своды
Не смѣютъ лечь угрюмые снѣга?
Все живо тамъ: кудрявыхъ рощъ прохлада,
Въ тѣни оливъ уснувшія стада,
Вокругъ домовъ рѣшетки винограда,
Монастыри, селенья, города,
И моря шумъ, и говоръ водопада,
И средь валовъ бѣгущія суда.
Леонтьевъ, т. X.
39
610 ~~
Мнѣ было очень досадно, когда я давеча вышелъ въ го-
стиную и засталъ у дамъ Маринаки. Онъ опять сталъ чаще
ѣздить!
Сначала (не съ самаго начала, когда я никого не хо-
тѣлъ видѣть, а на второй годъ) я немного сблизился съ,'
нимъ. Странно! Складъ его ума и родъ его образованія не
внушаютъ довѣрія, а характера онъ хорошаго и, кажется,
честнаго. Я тогда мало зналъ Крымъ. Когда онъ мнѣ го-
ворилъ, что на сѣверномъ склонѣ Таврическаго хребта,
тѣнистомъ и прохладномъ, были колоніи готовъ и что въ
Ман-гун-Кале жилъ ихъ герцогъ, побѣжденный и убитый
турками, приводилъ, не помню какъ, по этому поводу «Сло-
во о полку Игоревѣ» и половцевъ — все мнѣ казалось, что
онъ выдумываетъ. Съ удивленіемъ узналъ я потомъ, что
въ его словахъ было много правды; конечно, онъ не ученъ,
не археологъ и могъ ошибиться въ частностяхъ, но вѣдь
и ученые оспариваютъ другъ друга и обличаютъ другъ
друга въ ошибкахъ. Однимъ словомъ, онъ оказался го-
раздо правдивѣе, чѣмъ я ожидалъ. Но что бы вы поду-
мали о человѣкѣ, который никогда изъ своей губерніи не вы-
ѣзжалъ, который и говоритъ тихо, и глядитъ томно; тихо и
томно волочится за женщинами, носитъ щегольское платье и
стриженые бакенбарды, страдаетъ всегда грудью и спин-
нымъ хребтомъ, проводитъ дни за французскими романами
въ большомъ креслѣ, пишетъ самъ, наконецъ, и говоритъ:
«У меня написано во всякихъ родахъ столько, чтобы запру-
дить на два года всѣ періодическія изданія; но редакторы
хитры, я боюсь ихъ; они цѣнятъ имя автора, а не достоин-
ство вещи». Напечаталъ на свой счетъ въ Харьковѣ ро-
манъ подъ заглавіемъ «Глухое горе» и раздаетъ его да-
ромъ кому угодно. Я прочелъ. Изысканный языкъ и ни-
чего живого. «Этотъ нравственный эмбріонъ»; «пошлая крат-
ность свѣтскихъ отношеній». Множество французскихъ, та-
тарскихъ и греческихъ словъ безъ нужды.
Однако онъ ровнаго характера и добръ, я имѣю па
это доказательства; не то, чтобы необыкновенно добръ, а
добръ, какъ многіе, и женщина невзыскательная могла бы
— СИ —
съ нимъ ужиться. Мы пріѣлись другъ другу во время пу-
тешествія и все рѣже и рѣже стали видѣться. Кажется,
его привлекаетъ сюда Лиза. Но онъ ей не пара.
9-го января.
Катерина Платоновна не совсѣмъ моего мнѣнія. Она какъ
будто считаетъ Маринаки и опаснымъ обольстителемъ, и
выгоднымъ женихомъ. Онъ, надо отдать ему справедливость,
ѣздитъ сносно верхомъ. Вчера велѣлъ привести изъ го-
рода лошадь и пригласилъ Лизу прокатиться. «Я не могу
тридцать верстъ ѣхать верхомъ, сказалъ онъ ей чуть слыш-
нымъ голосомъ, пріѣхалъ въ пролеткѣ; и лошадь моя и
я къ вашимъ услугамъ». Лиза -согласилась, посмотрѣла на
мать и пошла въ конюшню. Я недавно подарилъ ей славную
лошадку. Я вышелъ какъ будто по дѣлу, а въ самомъ
дѣлѣ потому, что меня испугала мысль: а что если Лиза
сдѣлается тасіате Магіпаку!» Это ужасно! Я не шутя люблю
ее любовью отца или воспитателя, и мнѣ бы не хотѣлось,
чтобы она стала тайате Маринаки. Катерина Платоновна
догнала меня и просила ѣхать съ ними.
— Я боюсь этого льва, — сказала она.
— Левъ онъ не очень кровожадный, — отвѣчалъ я.—И
зачѣмъ я съ ними поѣду? Пусть Лиза развлекается. Вре-
мя ей жизнью дохнуть слегка. И можетъ быть онъ по-
сватается за нее?
— Когда бы такъ! Объ этомъ еще можно бы подумать, —
сказала она.—Лиза неопытна, а онъ... Кто его знаетъ, ка-
кой онъ! 1
Я собрался ѣхать и пошелъ въ конюшню. Лиза сама
взнуздывала своего коня, пока кучеръ сѣдлалъ.
— Меня твоя мать посылаетъ съ тобой гувернеромъ;
она боится любезности Маринаки.
— Чего же она боится? — отвѣчала Лиза. — Она хочетъ
меня замужъ отдать. Я за него и выйду, когда захочу.
— Захочетъ ли онъ? — спросилъ я.
— Я знаю, что говорю!—возразила Лиза и вывела ло-
шадь. . і
— 612 —
Я подержалъ ее подъ уздцы; Лиза стала на большой
камень, вскочила на сѣдло, сказала только «пустите!» и уска-
кала. Я поѣхалъ за ней. Маринаки ждалъ насъ за поворо-
томъ, игралъ концомъ уздечки, улыбался и гордо и сладко.
Я всю дорогу былъ задумчивъ. Я никогда не умѣлъ хо-
рошо скрывать своихъ чувствъ1, а на южномъ берегу отвыкъ
отъ всякихъ усилій надъ собой. И не все ли равно? Скрыт-
ность имѣетъ свои выгоды, откровенность свои. А само-
любіе еще не умерло... Слава Богу, думалъ я, что сдѣлали
шоссе; можно троимъ рядомъ ѣхать. Я ѣхалъ съ ними и
молчалъ. Пожалѣлъ, что не умѣю холодно язвить. Этимъ,-
какъ извѣстно, старымъ средствомъ умѣютъ иные ронять'
другихъ при женщинахъ. А я не умѣю; разсердиться и
разсердись нагрубить, — это я понимаю. Но какъ-то все
жалко трогать спокойно самолюбіе другого. Хотѣлъ для
пользы Лизы попробовать подтрунить надъ Маринаки, и вы-
шло неудачно. Я у него спросилъ:
— А что, это про васъ написали стихи:
Маринаки
Поѣлъ всѣ раки и т. д.
А онъ отвѣчалъ безъ гнѣва и смущенія:
— Нѣтъ, это про Манираки. Вы видите, и риѳма лучше:
Манираки
Поѣлъ всѣ раки.
Маринаки говорить вообще немного. Лиза часто молча-
лива и угрюма. Прогулка наша была нескучна (ѣзда по та-
кимъ мѣстамъ и въ такую погоду все-таки пріятна); но
грустная - прегрустная была эта прогулка! Я предался вопро-
самъ — какъ назвать, какъ опредѣлить мое собственное чув-
ство? Ревность? О, нѣтъ! Отчего же я не ревновалъ, ко-
гда Алеша принесъ Лизѣ букетъ? Лиза приняла букетъ’
и сказала съ улыбкой: «спасибо, Алеша!» И посмотрѣла'
на него пристально этими пылкими глазами, которые такъ
пугаютъ мать и такъ нравятся мнѣ. Потомъ заняла у меня
— 618 —
рубль серебромъ и хотѣла дать ему на ча'й, но я остано-
вилъ ее. Почему же начало этой встрѣчи порадовало меня,
а конецъ огорчилъ? Гдѣ же ревность? Или это оттого,
что я нахожу Алешу лучше себя, а Маринаки хуже? Что
за странная роль! Отецъ? Но отецъ сравниваетъ только
Алешу и Маринаки, А и В. Ау меня еще является между
ними С, и это С—я самъ.
2-го февраля 1854.
Катерина Платоновна нездорова. Сверхъ того ее огор-
чила скрытность дочери; мы недавно только узнали, что
Маринаки дѣлалъ ей предложеніе, и она отказала. Она боя-
лась, что мать будетъ жалѣть объ этомъ, и скрывала до
сихъ поръ. Я долго журилъ Лизу за эгоизмъ и объяснилъ
ей, что отъ такой доброй и несчастной матери можно пере-
нести замѣчанія, что принуждать ее никто бы не сталъ,
а если любишь мать, не надо скрываться отъ нея. Онѣ по-
мирились. Лиза просила у нея прощенья. Она слушается
меня, я это давно вижу. И мнѣ захотѣлось признаться Ка-
теринѣ Платоновнѣ, что я не разъ смѣялся надъ Марина-
ки и доказывалъ Лизѣ, насколько она выше такого же-
ниха. «Хорошо ли вы это сдѣлали?» спросила бѣдная мать'
съ такимъ чувствомъ, что я на минуту смутился. Но потомъ
напомнилъ ей, что она сама, однако, предпочла бы своего
мужа господину Маринаки.
— То я, — сказала она. — Свои страданья не такъ еще
страшны. А сокровище мое, дочь родную, не вѣрнѣе ли
по гладкому пути ввести въ хаосъ жизни?
Я возразилъ ей на это, что она вѣрно бы не желала,
чтобы сынъ ея покупалъ покой и право итта по гладкому
пути въ «хаосъ жизни» цѣною чести?
— Ьа ѵегіи соп]и§а1е езі 1е соига§е еі ГЬоппеиг йе Іа
іегшпе!—замѣтила мать.
Я съ этимъ не согласился. Надо еще знать, съ кѣмъ
соблюдается ѵегіи соп]и§а!е!
— 614 —
11-го апрѣля.
Катеринѣ Платоновнѣ хуже и хуже; она, кажется, не
переживетъ весны. Сегодня она одна сидѣла на скамьѣ
въ тѣни; я подошелъ къ ней.
— Въ дальній путь собираюсь! — сказала она печально.
Я молчалъ.
— Благодарить васъ или нѣтъ? — спросила она.
— Не благодарите, — отвѣчалъ я, — мы квиты. Мнѣ было
легче этотъ годъ. И васъ и Лизу я очень люблю.
— Ахъ, Лиза! Лиза!—воскликнула бѣдная мать и за-
плакала.—Лиза, дитя мое родное! Отрада, жизнь моя! Что
я съ тобой сдѣлаю, дочь моя милая? Куда я дѣну тебя?
— Куда? — сказалъ я:—никуда. Пусть здѣсь живетъ.
— А языки?
— Я сдѣлаю ее наслѣдницей моей. Встрѣтится женихъ
и получше Маринаки. Кого вы боитесь? Мнѣній Зильхмил-
лера, который румянится, и ему подобныхъ?
Катерина Платоновна думала, а мнѣ хотѣлось поглубже
войти въ ея душу, и я продолжалъ:
— И наконецъ всякій знаетъ, что я ей двоюродный дя-
дя, плѣшивъ, сорокъ пять лѣтъ, отжилъ. Поставьте себя
на мѣсто другихъ и судите —чѣмъ я не опекунъ?
— Ваше открытое чело всѣмъ нравится; на немъ печать,
мысли, — отвѣчала она. — У васъ лицо пріятное, выразитель-
ное. Вы бодры и здоровы... Повѣрьте, найдутся низкіе лю-
ди... и наконецъ вы сами не безсмертны; а чтб она будетъ
и безъ васъ, и безъ меня!
Я отклонился отъ разговора, желая подумать. Когда Ка-
терина Платоновна уснула, я позвалъ Лизу гулять. Ве-
черъ былъ прохладный. Она повязалась по-русски бѣлымъ
платкомъ, а этотъ уборъ смягчалъ ея строгое лицо.
— Лиза!—сказалъ я,—если твоя матъ умретъ, что ты
будешь дѣлать?..
Она просила не говорить о матери, но я настаивалъ.
— Я знаю, ты цѣлый день плачешь, когда одна. Ты зна-
ешь, она сильно больна, Любя ее, подумай о себѣ...
— 615 —
— Я у васъ останусь. Буду на ея могилу ходить, буду,
вамъ служить, буду васъ любить...
— Мать твоя боится людей. Скажутъ, что она тебя про-
дала мнѣ.
— Я не 'боюсь.
— Ню она боится и съ этой боязнью въ гробъ уйдетъ.
— Уѣду, опредѣлюсь куда-нибудь. Одна она у меня; ея
не будетъ, что мнѣ!
— Лиза, — сказалъ я ей, — что быть любовницей нелю-
бимаго .человѣка, что женой—все равно для души. Но для
жизни все ловчѣе быть женой. Мнѣ тебя жалко!
— Кусокъ хлѣба найду, если вы не хотите, чтобы я у
васъ осталась!—перебила она.
— Я не хочу? я не хочу? Да я буду умирать отъ тоски
безъ тебя и безъ твоей матери! (Я чувствовалъ, какъ вся
моя душа уходила въ мои слова.) Я сочту себя несчастнымъ,
если дамъ тебѣ погибнуть.
— Что такое «погибнутъ»?
— Что такое «погибнуть»? Это очень длинное объясне-
ніе. Проще всего погибнуть — значить унизиться, упасть’.
Не то, чтобы нужду терпѣть или страдать. Если нужда тебя
не унизила, если, напротивъ того, ты стала выше и пре-
краснѣе отъ ея тяжести — тогда ты не погибла. Если ты
умерла отъ нужды въ честной борьбѣ, ты тоже не по-
гибла. Съ другой стороны: если ты ведешь богатую и раз-
гульную жизнь, но при этомъ добра, великодушна, пряма,
умна, даровита и плѣнительна, какъ одна изъ тѣхъ знаме-
нитыхъ артистокъ, монархинь и другихъ женщинъ, имена
которыхъ дошли до насъ, тогда ты не погибла, по-моему.
А если безпорядочная жизнь обезобразила твою душу — ты
погибла! Или, если ты можешь быть счастливой съ Мари-
наки— ты погибла!-
— Вотъ какъ! —сказала Лиза. — Вотъ вы что говорите!
А съ вами бытъ счастливой — это не погибнуть?
— Нѣтъ,—отвѣчалъ я смѣло,—влюбиться въ меня, обни-
щавшаго духомъ, съ лицомъ старымъ, съ сердцемъ без-
страстнымъ — это своего рода гибель или жалкая ошибка.
— 616 —
А выйти за меня замужъ, чтобы быть независимой, порадо-
вать больную мать, чтобы имѣть въ рукахъ средства по-
могать другимъ страдальцамъ, чтобы жить вольно и широ-
ко, когда захочется, и въ запасѣ имѣть вѣрнаго друга для
черныхъ дней, для дней болѣзни, отвращенія и обмановъ —
это не гибель, это улучшеніе!
— Такъ, значитъ, кончено? — спросила она.
— Кончено, мой другъ,—отвѣчалъ я.
Она, быть можетъ, думала, что я обниму ее въ этотъ
вечеръ, прижму ее къ сердцу, и готовилась это снести; но
я, какъ случалось и прежде, поцѣловалъ ее въ лобъ и пе-
рекрестилъ три раза, вмѣсто матери, которая уснула и не
успѣла благословить ее.
Я спалъ ночь хорошо и не чувствовалъ въ себѣ ника-
кой перемѣны.
Я думаю, она привыкла ко мнѣ; любитъ Ай - Бурунъ, по-
жалуй, и Христинья тутъ замѣшалась; никогда Лиза прежде
такъ привольно не жила; и въ сердцѣ столько движеній!
Спроси у нея, она и не сумѣетъ отдѣлить меня отъ Ай-
Буруна. И не надо. Зачѣмъ требовать невозможнаго и не-
умѣстнаго въ такомъ дѣлѣ безкорыстія? Она не сознаетъ
своего дѣтскаго расчета, и довольно! Будетъ ей привольно,
будетъ и мнѣ не стыдно.
15-го апрѣля.
Вчера мы обвѣнчались.
Мы возвращались домой по шоссе въ коляскѣ; ѣхали
рысью и молчали. Я не знаю, отчего Лиза молчала, а я
молчалъ отъ радости. Лиза бывала почти всегда одѣта не
только бѣдно, но иногда не совсѣмъ опрятно: съ матерью
за это у нея бывали ссоры. Но въ день свадьбы она была:
дама, какъ дама! Бѣлое кисейное платье, пышное, новое;
палевыя перчатки, букетъ цвѣтовъ въ рукѣ и въ косѣ бѣ-
лая роза, брилліантовыя серьги (это я выписалъ для нея еще
прежде). Въ первый разъ я ее видѣлъ въ душистыхъ па-
левыхъ перчаткахъ! Лиза — дама! Моя Лиза — дама, и еще
богаче многихъ! Изъ-за этого одного стоило жениться.
— 617 —
Верстъ за пять не доѣзжая до Ай-Буруна, мы увидали на
горкѣ толпу молодыхъ татарскихъ всадниковъ въ празднич-
ныхъ одеждахъ. Они крикнули всѣ разомъ, бросились съ
горы вскачь, окружили нашу коляску, осыпали насъ цвѣ-
тами и проводили на рысяхъ до самаго крыльца.
Мы благодарили ихъ, угощали кофеемъ и фруктами, жа-
лѣли, что они не пьютъ вина. Зато вина вдоволь выпили
русскіе дворовые, которыхъ собралось меня поздравить че-
ловѣкъ до двѣнадцати изъ сосѣднихъ экономій. Они пѣли
и плясали, и татары плясали на площадкѣ передъ домомъ,,
а русскіе смотрѣли. Море опять было тихое, блѣдно-лило-
вое; луна начинала слабо свѣтить въ сторонѣ; по рѣшеткѣ
и колоннамъ нашего балкона уже распускались ползучіе
цвѣты, а за моремъ чуть былъ виденъ розовый отблескъ
зари. Добрая мать наша, полуживая отъ умиленія, сидѣла
на балконѣ; Лиза внизу на ступенькахъ пѣла съ русскими
дѣвушками «Во лузяхъ, во зеленыихь лузяхъ»; татары со-
брались кучкой подъ кипарисами; а я? Я—что чувство-
валъ въ этотъ мигъ!
17-го апрѣля.
Однако небольшое облако набѣжало на мое счастье.
Пока пѣли и плясали люди, пока мы ѣхали въ коляскѣ, пока
я смотрѣлъ на мать и любовался (клянусь, только любо-
вался!) на Лизу, я былъ счастливъ чуть ли не чужимъ
счастьемъ. Да! радость моя смутилась при одной мысли,
что я въ самомъ дѣлѣ мужъ, а не только покровитель.- Лиза
моя! Когда ты вчера принимала покорно и серьезно мои
презрѣнныя, нерѣшительныя ласки, ты не знала, моя дочь,
что твой другъ отступаетъ въ ужасѣ отъ своихъ свято-
татственныхъ правъ!
Мнѣ ли слѣдуетъ окончить весну ея жизни? Мнѣ ли
сдѣлать ее матерью! Мнѣ ли?!
Что я приношу ей, кромѣ теплой дружбы? Законныя пра-
ва? Отдать первыя чувства дѣвы не божественной страсти,
а печальной дружбѣ и правамъ... Боже! дай мнѣ силы быть
счастливымъ!
— 618
20-го апрѣля.
Сегодня поутру я вышелъ рано на крыльцо и спросилъ
себя еще разъ: зачѣмъ я женился? Но Провидѣнію угодно
было вразумить меня. Около крыльца распустился роскош-
ный махровый макъ. Еще вчера весь цвѣтокъ былъ завер-
нутъ въ зеленые листья бутона. Я знаю, зеленые листики
эти отпадаютъ, когда цвѣтъ распустится въ полной кра-
сотѣ. Такими листиками для нея буду я со всѣмъ моимъ
до поры до времени. Придетъ время, и отпаду и высохну!
25-го іюня.
И за то благодарю, что она не показываетъ мнѣ любви.
Въ ней ничего какъ будто не измѣнилось. Все та же Лиза.
Слава Богу! Что бы я долженъ былъ думать, если бы она
хоть разъ обняла меня страстно или бы томно прижалась
къ моему плечу? Дурной вкусъ? Притворство? Презрѣн-
ное получувство привычки? И то, и другое, и третье! Одинъ
разъ она разсѣянно поднесла мою руку къ губамъ своимъ.
Я оттолкнулъ ее и сказалъ ей съ такимъ гнѣвомъ: «ни-
когда, Лиза, никогда!», что она смутилась и ушла. Я вы-
ждалъ минуту и просилъ у нея извиненія за мою грубость.
— Я не буду, если я вамъ такъ противна, — сказала она.
— Не ты противна, дитя мое, а я самъ себѣ противенъ!
Придетъ время, когда ты поймешь меня.
Она просила меня говорить ей всегда, чѣмъ я недово-
ленъ; я отвѣчалъ ей:
— Я, Лиза, всѣмъ доволенъ. Довольна ли ты?
— Живу, — сказала она угрюмо. — Я еще никогда такъ
не жила... Что мнѣ? Садъ есть, гуляю; рояль есть, играю
и пою; корова есть —дою корову... Верхомъ катаюсь.
О матери ни слова. А мать угасаетъ такъ, какъ я бы
желалъ угаснуть. Счастье и покой дышатъ во всѣхъ ея
словахъ, во всѣхъ движеніяхъ. Сама недавно мнѣ сказала:
«Такъ умирать еще можно, какъ я умираю у васъ, глядя
на Лизу. Лиза не думаетъ, что смерть такъ близка». Свадьба
наша сначала оживила немного Катерину Платоновну, и
— 619 —
это обманываетъ дочь. Къ тому же у Лизы есть та благо-
родная дѣтская стыдливость, которая избѣгаетъ говорить
о высокихъ чувствахъ. Но надо видѣть, какъ она служитъ
матери, какъ веселитъ ее своими отрывистыми шутками,
пѣніемъ; читаетъ громко цѣлые часы; ночью сколько разъ
встаетъ и прислуживаетъ ей.
28-го іюня.
Да! она довольна. Она незнакома съ лучшимъ и не зна-
етъ, что есть лучшее на свѣтѣ и что мы не только имѣ-
емъ право, но обязаны иногда узнавать (не искать ли?)
это лучшее, если оно не покупается цѣною униженія и ду-
ховной гибели. Она, кажется, довольна. Наряжаться не
ищетъ и не умѣетъ. Но когда я прошу, чтобы она одѣ-
лась въ новое платье — одѣнется. Одинъ разъ сама одѣ-
лась наряднѣе въ длинное шелковое платье, вышла (а мы съ
матерью пили кофе поутру), посмотрѣла на насъ, покраснѣ-
ла, не своимъ голосомъ сказала: «дама сегодня пришла!»
Ушла и переодѣлась. Лошадей любитъ; на конюшнѣ без-
престанно; вышиваетъ кучерамъ пояса; за орѣхами ходитъ
съ дѣвушками въ верхнія рощи; въ саду работаетъ; зимою
сажаетъ деревья сама, вдвоемъ со старикомъ Ахметомъ.
Корову я ей отличную подарилъ; доитъ, кормитъ ее. По-
слѣднее время газеты интересны; грозятся высадкой въ
Крымъ; Лиза иногда читаетъ намъ ихъ громко и дѣлаетъ
свои замѣчанія.
— Какъ ужъ мнѣ этотъ фельдцехмеЙстеръ фонъ-Гессъ
надоѣлъ! Все куда-то ѣздитъ! Вотъ въ Вѣну опять по-
ѣхалъ.
Мы съ Катериной Платоновной этой выходкѣ очень смѣ-
ялись.
Иногда ея суровые мужскіе вкусы смягчаются; недавно
она завела котятъ. Одинъ черный котенокъ вышелъ та-
кой забавный, что я и въ жизни такого не видалъ. Только
мы собрались всѣ вмѣстѣ, онъ на сцену и давай штуки
выдѣлывать, кубаремъ такъ и катается, безъ нужды за-
і 620
берется вездѣ... Лиза его полюбила; а за ней и мнѣ онъ
сталъ какъ будто родной.
Въ гости она любитъ ходить только къ татарамъ и къ
простымъ русскимъ и всегда приноситъ оттуда любопытные
разсказы: какъ Эмине, дочь Занд - Сейдамета - Оглу, дѣлала
въ бумажномъ окнѣ отверстіе, чтобы видѣть своего жени-
ха; какъ онъ ее увезъ; какъ отвезъ къ русской помѣщицѣ
въ степь; какъ гнались за нимъ двадцать человѣкъ; какъ
молодые нѣмецкіе колонисты помогали имъ; мать ѣздила
жаловаться .губернатору, а дочь у губернатора въ кабинетѣ
по-русски сказала: «Я его люблю; я за него и пойду!»
Разсказываетъ, какъ убираютъ золотомъ лобъ невѣсты на
свадьбѣ, какъ ее разъ самое всю раздѣли татарки, чтобы
видѣть и платье и бѣлье со всѣхъ сторонъ.
Находимъ изрѣдка случай дѣлать добро. Недавно Лиза
выручила изъ рукъ Зильхмиллера (чтеца Дюма) Парашу,
крѣпостную дѣвушку сосѣда нашего Ш—ва, у котораго
Зильхмиллеръ управителемъ. Она ходила за г-жею Зильх-
миллеръ, а мужъ ухаживалъ за нею. Майаше Зильхмиллеръ
прибила ее по щекамъ разъ; Параша перенесла; но на
другой разъ прибѣжала къ намъ вся въ слезахъ. Помѣщикъ
Ш., человѣкъ умный и хорошій; я написалъ ему въ Петер-
бургъ объ этомъ; а Лиза встрѣтила въ Ялтѣ ревнивую
управительницу, заспорила съ ней о Парашѣ и разгоря-
чилась до того, что наговорила грубостей. Маіате Зильх-
миллеръ сказала какъ-то: «Всякая порядочная женщина...»—
А Лиза скрипнула зубами и говоритъ (изъ бархатныхъ
глазъ ея какъ будто посыпались искры): «Да развѣ вы
женщина!» отвернулась и ушла.
Мы взяли Парашу внаймы къ себѣ.
29-го іюня.
Я каждый день купаюсь за грудой большихъ камней,
за которыми ничего не видно, кромѣ неба и моря. И пре-
жде я тугъ же купался, но все было не то. Волны тѣ
же; каждый день, каждый мигъ бьютъ онѣ точно такъ же,
какъ прежде, въ тѣ же камни... Та же пѣна кипитъ... И
— 621 —
я по-старому сижу долго одинъ на пескѣ, смотрю на зе-
леную и малиновую морскую траву... Все то же... Но я
не тотъ! Все кругомъ поетъ тебѣ долголѣтіе и миръ.
Возможна ли здѣсь мысль о смерти?
11-го ІЮЛЯ.
Давно я не бралъ пера въ руки. Катерина Платоновна
скончалась. Мы ее похоронили.
23-го іюля.
Мнѣ понравилось, что Лиза въ первые дни не плакала,
а стала плакать потомъ. Могила Катерины Платоновны на
кругѣ, къ которому ведетъ миртовая дорожка; весь кругъ'
тоже обсаженъ стрижеными миртами; дорожка вдругъ
заворачиваетъ въ ту сторону. А посрединѣ круга старый,
огромный дубъ, и подъ дубомъ скамья. Не разъ уже мы
на ней молча сидѣли вдвоемъ. Памятникъ покойницѣ еще
не готовъ, но въ душахъ нашихъ воздвигнуть вѣчный
памятникъ ея кротости и горю!
25-го іюля.
Газеты продолжаютъ говорить о будущихъ бомбарди-
ровкахъ. Я не вѣрю, чтобы французы рѣшились выса-
диться въ Крымъ. Въ Варнѣ былъ большой пожаръ. При-
писываютъ его грекамъ и ихъ преданности Россіи.
22-го сентября 1854.
Какъ это вдругъ все сдѣлалось! Высадка; несчастное
сраженіе подъ Альмой; Севастополь осажденъ. Мы слы-
шимъ отсюда грохотъ артиллеріи. По морю уже ходятъ
большія непріятельскія суда. Что дѣлать? Уѣхать или
нѣтъ? Уѣхать—ограбятъ все. Не уѣхать—Лиза, баши-
бузуки... быть можетъ, и татары... Конечно оии почти всѣ
знакомы намъ и любятъ насъ; но слышно со всѣхъ сто-
ронъ, что они расположены къ измѣнѣ и грабежу. Какія
— 622 —
неожиданныя чувства разгораются у народа мирнаго и чест-
наго подъ вліяніемъ широкихъ историческихъ эпидемій!
Лиза думаетъ остаться; я вижу, ее интересуетъ близость
войны; она ничего Не боится, и по незнанію, и по природной
отвагѣ. ;
10-го октября 1854.
Говорятъ, турокъ въ этой сторонѣ не будетъ. Англи-
чане занимаютъ Балаклаву. Поэтому лучше остаться и сте-
речь имѣніе. Ее никто, Богъ дастъ, не тронетъ; а тѣ сред-
ства, которыя даютъ намъ возможность жить по-своему,
могутъ Пострадать, если мы уѣдемъ. Христинья боится боль-
ше всего татаръ; Ахмедъ-садовникъ нарочно стращаетъ ее,
а она проклинаетъ его на тотъ свѣтъ. Лизу все это зани-
маетъ до крайности. И у меня душа выросла... Все силь-
нѣе, все слышнѣе стало чувствоваться! Ловишь каждый
мигъ своей жизни, каждый слухъ... Все исполнилось кру-
гомъ какъ бы инымъ, высшимъ смысломъ...
Останемся!
2-го марта 1855.
Что за зиму мы провели здѣсь съ Лизой! У насъ здѣсь
миръ, и еще безлюднѣе прежняго. Изъ прекрасныхъ эко-
номій уѣхали послѣдніе помѣщики; зайдешь или заѣдешь
въ которую-нибудь—ни души! Для кого эти столпооб-
разныя скалы Оріанды (самыя прекрасныя изъ всѣхъ здѣш-
нихъ скалъ)? Для кого бурый исполинъ Аю-Дагъ съ на-
чала вѣковъ купаетъ свою медвѣжью голову въ морѣ? Эти
сады террасами, съ растеньями всѣхъ странъ и дивными
домиками, разноцвѣтными въ разноцвѣтной зелени? Съ не-
постижимымъ чувствомъ смотришь вечеромъ съ высотъ на
огонекъ, мерцающій далеко въ русскомъ окнѣ. Одинокій
сторожъ изъ Тулы или Пензы дрожитъ и желтѣетъ отъ
лихорадки въ хатѣ, чуть видной за пышными кустами...
На плоскихъ вершинахъ горъ сходитъ снѣгъ.
Въ вехрнихъ сосновыхъ лѣсахъ и пониже, въ орѣшни-
— 623 —
кахъ и рощахъ, которые лѣпятся по склонамъ — все уже
въ цвѣту.
Цвѣтутъ нѣжныя орхидеи; фіалки уже кончились. Не-
давно ходили мы вдвоемъ съ Лизой въ рощи собирать
фіалки для бѣлья. Боже мой, вблизи ни звука, ни голоса...
Все распускается, все душисто, а севастопольская пушка
реветъ вдали и день, и ночь!.. Лиза говоритъ: «ахъ! если бъ
туда!» Всякій разъ, какъ грянетъ знакомый громъ, она
блѣднѣетъ и краснѣетъ, а глаза искрятся... Какія разно-
образныя силы въ ея душѣ!
3-го апрѣля.
И у насъ показались признаки войны. Заѣзжали дон-
скіе казаки со стороны Ялты. Со стороны Балаклавы по-
казываются иногда непріятели. Французы сходили въ Алуп-
ку, но ничего не испортили. Было человѣкъ десять и въ
трехъ верстахъ отъ насъ. Вообще они ведутъ себя хорошо,
и солдаты и офицеры. Однако прекрасный мраморный домъ
сосѣда Ш. сгорѣлъ, и церковь его ограбили; одинъ русскій
работникъ заболѣлъ отъ страха и недавно умеръ; мимо
него промчался французскій кавалеристъ: на головѣ одинъ
свадебный вѣнецъ изъ церкви, а въ рукѣ другой. Я ду-
маю, французъ вообразилъ себѣ, что это какія-нибудь «соп-
гоппез йисаіез!» '
Говорятъ, что они нашлись въ погребѣ Ш—ва; другіе
обвиняютъ татаръ, которые поселены на землѣ ІІІ. Мнѣ
трудно повѣрить, что это сдѣлали французы; это на нихъ
не похоже. Однако на одной изъ обгорѣлыхъ стѣнъ на-
писано: «Ье 47 <1е 1і§пе а разве раг Іа! Аѣеи паеззіеигз Іез
гиззез!» По дорогѣ вокругъ дома валяются пружины изъ
дивановъ и креселъ. Погибла картина Айвазовскаго, «Видъ
Керчи въ пасмурный день».
Можетъ быть вино и въ самомъ дѣлѣ довело ихъ до
поступка, который не въ нравахъ ихъ честной арміи.
Хорошо, что мы остались, хотя иногда и страшно за1
Лизу.
— 624 —
Да! между прочимъ за ней ухаживаетъ казацкій юн-
керъ, который пріѣзжаетъ иногда сюда. Красивый и лихой
казачокъ двадцато пяти лѣтъ; говоритъ высокопарно.
«Когда бъ,—говоритъ, — вы посмотрѣли нашъ народъ на
тихомъ Дону! Народъ чистый, угодливый! А дончиха въ
Новочеркасскѣ идетъ—такъ ее вѣтромъ колышетъ; словно
пташка на древѣ!»
Лизу онъ занимаетъ; она ѣздитъ съ нимъ верхомъ, кру-
титъ ему папиросы, поетъ ему «Колыбельную пѣсню» Лер-
монтова, ходитъ съ нимъ подъ руку. Разъ надѣла его па-
паху и шашку, подтянулась поясомъ, стала передъ нами и
ударила себя молодецки кулакомъ въ грудь: «Каковъ ка-
закъ?» Юнкеръ съ радости захлопалъ въ ладоши. Неужели
она въ него влюбится?
2-го мая.
Параша пришла объявить Лизѣ, что юнкеръ предлагалъ
ей пять рублей и просилъ научить, въ какое окно надо
влѣзть ночью въ спальню Лизы. «Я, — говорить, — одурѣлъ
отъ твоей барыни. Ну, такая любовь, такая любовь — про-
сто заключеніе!» Меня удивило особенно, что Параша за-
помнила послѣднія слова.
Лиза пришла и разсказала мнѣ все это. Она смѣялась
и вмѣстѣ съ тѣмъ была смущена. Я успокоилъ ее и ска-
залъ: «Если ты сама не влюблена въ него, будь только
какъ можно суше въ слѣдующій разъ... А если влюблена —
это твое дѣло. Предупреждаю тебя только, что онъ очень
грубъ и развратенъ»...
(Разъ мнѣ пришлось ужинать въ Ялтѣ съ нимъ и дру-
гими казаками; онъ напился и сталъ разсказывать, какъ
онъ любитъ (стыдно даже повторитъ) «бабъ и дѣвокъ роз-
гами или плетьми драть». Я спросилъ: «за что?» — «На'
вотъ — знай нашихъ Гаврилычей!» Жаль было слышать
такія рѣчи отъ лихого русскаго молодчика.)
Черезъ три дня онъ пріѣхалъ; но Лиза едва показалась
ему, не сказала почти ни слова, и онъ пересталъ заѣзжать
къ намъ.
— 625 —
Іюль.
Вдали все слышенъ страшный гулъ съ небольшими роз-
дыхами Недавно штурмъ отбитъ отъ Малахова Кургана.
Отличился одинъ генералъ Хрулевъ, о которомъ я прежде
не слыхалъ. Дай Богъ намъ побольше военныхъ даро-
ваній!
Насъ, крымскихъ жителей, затрогиваетъ не только честь
русскаго оружія; намъ грозятъ самыя глубокія потери.
Если, отъ чего Боже сохрани, Крымъ возьмутъ весь и
отдадутъ Турціи или еще хуже —сами союзники завла-
дѣютъ имъ? Прощай тогда горный рай! Куда мы поѣдемъ
съ Лизой? Въ Россію, внутрь, гдѣ бродитъ столько ста-
рыхъ тѣней, гдѣ какъ изъ гробовъ возстанутъ близкіе и
давно чужіе люди? А больше некуда. Еще лучше остаться
у турокъ. Французы и англичане заведутъ вездѣ здѣсь
желѣзныя дороги и фабрики, отъ пароходовъ отбоя не
будетъ; будутъ топтать въ грязь все русское; одѣнутъ
какъ разъ татаръ въ жакетки и фраки; распространится
зловоніе мѣстныхъ газетъ...
«Соштіег <іе Іа Таигііе!» Прощай тогда* дикая, забытая
поэзія Крыма! Боже, избави насъ отъ завоеванія! Мы такъ
тутъ сжились—Лиза, я и южный берегъ! Въ другомъ мѣ-
стѣ (кто знаетъ) и я, и Лиза будемъ не тѣ!
Іюля 16-го, 1855.
Сейчасъ Лиза умоляла меня свозить ее хоть на сѣвер-
ную сторону въ Севастополь; хоть издали посмотрѣть на
войну; видѣть, какъ громятъ бѣдный городъ, какъ ночью
по небу летаютъ ракеты и каленыя ядра. Но я рѣшительно
отказался взять ее... Лучше, чтобы развлечь ее, съѣзжу
съ нёй въ Симферополь. Теперь тамъ все кипитъ. Я знаю,
что я тамъ встрѣчу много знакомыхъ изъ Москвы и Пе-
тербурга; но на войнѣ они будутъ и лучше и новѣе, да
и развѣ, если станетъ больно, не могу я тотчасъ убѣжать
отъ нихъ сюда?
Леонтьевъ, т. I, 40
— 626 —
Іюля 29-го, 1855.
Что за шумъ! Что за движеніе въ Симферополѣ! При
въѣздѣ въ городъ и на большой улицѣ дороги нѣтъ.
Мы безпрестанно останавливались. Гремятъ городскіе эки-
пажи; офицеры мчатся на перекладныхъ; немазанныя шагра-
ры скрипятъ; верблюды ревутъ... Визгъ, брань, лай со-
бакъ! Лошади, буйволы, казаки, плѣнные въ фескахъ, плѣн-
ные въ синихъ и красныхъ мундирахъ; дамы, ополченцы съ
пѣснями, пики, каски съ перьями, патріотическіе сарафаны,
папахи, шляпки съ цвѣтами, генералы, татары, цыгане, не-
бритые греки, армяне, евреи, чернобровыя гречанки у ка-
литокъ... Насилу отыскали мы порядочный номеръ — и то
за 20 рублей въ день! Всѣ лучшіе, большіе дома, и казен-
ные и частные, заняты ранеными и больными. Безпрестан-
но приходятъ и уходятъ новые отряды; дѣвицы ловятъ
жениховъ, молодые люди увлекаютъ дѣвицъ и спѣшатъ
уѣхать; въ городѣ тифъ и холера.
Рядомъ два дома: въ одномъ сотни людей изнемогаютъ
на койкахъ, въ другомъ — танцы и музыка далеко за пол-
ночь. Не скучно, когда опомнишься... Ночи теперь лун-
ныя, и на бульварѣ около Салгира каждый вечеръ музыка.
Мнѣ пріятно было видѣть, какъ всѣ оглядывались на Лизу,
когда она шла со мной въ бѣломъ кашемировомъ бурнусѣ
и бѣлой шляпкѣ. Я думаю, жалѣютъ, что у нея мужъ уже
немолодъ и немолодцоватъ. Впрочемъ всѣ эти прохожіе
смотрятъ, вѣроятно, въ бѣлыя стекла и раздѣляютъ мнѣ-
ніе, что «мужчина, если немного получше чорта, такъ и
хорошъ!» (Что за смрадное мнѣніе!).
Вышли разъ на бульваръ и встрѣтили полковника ба-
рона Пильн'ау, моего стараго знакомаго; онъ командуетъ
гусарскимъ полкомъ. У него большія дочери, ровесницы
Лизѣ (а онъ мнѣ почти ровесникъ), и онѣ пріѣхали изъ
самарскаго имѣнія съ нимъ повидаться. Онъ нанялъ пре-
красную дачу за Салгиромъ и тутъ же пригласилъ насъ
на балъ.
Дочери его, высокія и гордыя блондинки, съ Лизой
обошлись очень любезно.
— 627 —
— Что жъ, поѣдемъ? — спросилъ я, когда мы остались
одни.
— Какъ вы хотите.
— Я хочу... А ты?
— И я хочу, — сказала • она.
Я спросилъ, училась ли она танцовать? Она отвѣчала,
что учиться —не училась, а такъ знаетъ.
Я рѣшился, конечно, одѣть ее самъ, потому что она
ничего не знаетъ. Послалъ за француженкой для моды, а
вкусъ предоставилъ себѣ. Бѣлый тарлатанъ, широкій чер-
ный бархатъ гдѣ нужно и блѣдно-розовыя маргаритки
превосходной работы — вотъ и все... Вѣеръ купилъ хоро-
шій, француженка говорила все «аЫ ЬаЬ! ѵоиз п’ёіез раз
<іё§ои(ё!», когда я ей говорилъ, какъ сдѣлать сасЬе-реі^пе
изъ чернаго бархата и маргаритокъ.
Хоть куда вышла моя Лиза!..
Сѣли въ коляску и спустились за Салгиръ къ пышнымъ
и тихимъ садамъ, изъ которыхъ дулъ влажный, упитанный
запахомъ горькаго миндаля вѣтерокъ. (Въ' это время все-
гда цвѣтетъ здѣсь множество бѣлой повилики.) Сквозь
чащу старыхъ тополей и каштановъ ужъ видны были разно-
цвѣтные фонари, и музыка играла восхитительный вальсъ.
Лиза молчала, и я молчалъ. Вошли. Зала была полна.
Гвардейцы, гусары, уланы, моряки, чиновники, щеголи, нѣ-
сколько шотландскихъ плѣнныхъ красавцевъ, дамъ мно-
жество. Дочери барона взяли Лизу, а меня повели играть
въ карты. Я насилу вытерпѣлъ два роббера' и вышелъ
въ залу. Смотрю, моя дочь танцуетъ больше другихъ: то
съ тѣмъ, то съ другимъ, и говоритъ довольно свободно.
Я отъ радости проигрался въ пухъ!
Заря занималась, когда'мы уѣхали. Лиза заснула, засну-
ла въ коляскѣ; а я былъ такъ взволнованъ печальными
воспоминаніями, мыслями объ ней и о моей собственной
судьбѣ, что и дома уснуть уже не могъ.
Лиза встала поздно и цѣлый день была грустна; послѣ
обѣда- она позвала меня за городъ. Мы. уѣхали въ садъ
Княжевича, одинъ изъ лучшихъ въ этомъ зеленомъ поясѣ
40*
— 628 —
садовъ, который широко вьется за Салгиромъ — посреди
нагой степи. Лиза не отходила ни на минуту отъ меня,
держала меня за руку и все твердила:
— Тутъ лучше! Тугъ лучше! Поѣдемте домой, къ Хри-
стиньѣ.
— Зачѣмъ такъ скоро? — спросилъ я съ удивленіемъ, —
еще потанцуешь, еще увидишь народъ.
— Не хочу. Я не буду больше по вечерамъ ѣздить...
Душно потомъ.
— Это въ первый разъ, Лиза; попробуемъ еще. Такихъ
случаевъ долго не будетъ. Южный берегъ опустѣлъ и
когда-то оживится!
— Нѣть. Уѣдемъ домой!
Я знаю, что значитъ, когда она твердитъ одно и то
же. Она рѣдко противорѣчитъ мнѣ, и наша жизнь была
такъ устроена и однообразна, что и спорамъ не было
причинъ. Я убѣждалъ ее въ чемъ-нибудь, и она слуша-
лась; но если она стала такъ твердо на этомъ «уѣдемъ!
уѣдемъ!» — надо ѣхать. Иначе цѣлую недѣлю будетъ мол-
чать, тосковать и отдаляться отъ меня.
И въ самомъ дѣлѣ, здѣсь и мнѣ тяжело.
Пока Лиза утромъ еще спала, я пошелъ провѣдать од-
ного пожилого ополченца, разореннаго помѣщика той гу-
берніи, въ которой я родился. Я на-дняхъ, мелькомъ, уви-
далъ его больного и обвязаннаго въ пролеткѣ, по дорогѣ
къ госпиталю. Было время, я проводилъ у него дни и ночи.
У него было пять дочерей и три сына; дочери были почти
всѣ недурны, а я былъ студентъ. Потомъ я узналъ, что
онъ разорился и поступилъ съ горя въ ополченіе 50-ти
слишкомъ лѣтъ.
Прихожу я въ главный госпиталь. Говорятъ, «кажется,
сегодня ночью или утромъ умеръ; посмотрите въ часовнѣ».
Зашелъ'Въ часовню. Стоятъ цѣлымъ рядомъ солдатскіе гро-
ба закрытые; свѣчи горятъ передъ иконами. Въ сосѣдней
комнатѣ вскрываютъ кого-то доктора; одинъ говоритъ дру-
гому: «Вотъ селезенка такъ селезенка! Посмотрите! Это
идеалъ селезенки! Что значитъ свѣжій человѣкъ изъ Рос-
— 629 —
сіи. А наши-то селезенки на береговой линіи, что за
объемъ, что за консистенція!.. Я забылъ тамъ, какая это
бываетъ нормальная селезенка!»
Я заглянулъ туда; одинъ изъ нихъ, молодой, почти ди-
тя, бѣлый, розовый, кудрявый, дерзко облокотился на трупъ,
держитъ въ рукѣ что-то черное и кровавое и любуется;
другой пилитъ черепъ мертвецу и кричитъ на фельдшера,
чтобы крѣпче держалъ, чтобы не моталась голова туда и
сюда. Я спросилъ, не капитана ли К—го они вскрываютъ.
— Нѣть. Что вамъ угодно?— надменно отвѣчалъ кро-
вожадный хиругръ.
Я хотѣлъ уйти; но въ ту минуту два солдата внесли
трупъ моего капитана и положили его въ уголъ на землю.
Какое желтое, налитое лицо! Знакомыя морщины были какъ
будто разглажены... И, что ужаснѣе всего, челюсти его
были подвязаны пестрымъ шарфомъ, который былъ мнѣ
знакомъ 20 лѣтъ тому назадъ. Шарфъ тотъ дала мнѣ то-
гда вторая дочь его; мы любили другъ друга; особенно она
меня, но я былъ вѣтренъ тогда и, уѣзжая, позабылъ ея
подарокъ у нихъ въ домѣ. Говорятъ, она неутѣшно плака-
ла при одномъ взглядѣ на этотъ шарфъ.
Нѣтъ, скорѣй домой! Лиза права. И зато, что за бла-
женство, когда мы опять поѣхали мимо Салгира и душистыхъ
садовъ, потомъ по лѣсамъ къ Таушанъ-Базару! Смотрѣли
на аспидную стѣну Чатыръ-Дага, который былъ у насъ
вправо. Въ Алуштѣ мы кормили лошадей, гуляли у моря по
песку, любовались на старую башню, вокругъ которой сту- _
пенями лѣпятся татарскія хижины съ навѣсами и колон-
ками и вьется виноградъ.
Уже было совсѣмъ поздно, когда мы увидали наши огонь-
ки подъ горою, и Христинью, и кошечку, и все то, что
мы обожаемъ...
4-го августа 1855.
Однако и здѣсь не безъ приключеній!
Третьяго дня въ сосѣднюю татарскую деревню пріѣха-
ли вечеромъ четыре казака, напились' и заснули. Поутру
— 630 —
ихъ нашли на дорогѣ убитыми и ограбленными. Татары
клянутся, что ночью наѣхали непріятели и убили ихъ. Это
вздоръ. Я, конечно, не пристрастенъ къ французамъ; но
армія ихъ, надо сознаться, первая въ мірѣ не только по
храбрости, но и по привычкѣ къ рыцарскому поведенію.
На самихъ трупахъ есть признаки, что убійцы азіатскаго
происхожденія: трупы обезображены. Издѣваться надъ вра-
гомъ, убитымъ во снѣ, не станутъ, конечно, ни французы,
ни англичане.
Странно, а въ мирное время куда какъ татары пріятнѣе
для меня и тѣхъ и другихъ!
5-го августа.
Узнали объ этомъ дѣлѣ за Байдарскими Воротами. Прі-
ѣхало сегодня утромъ нѣсколько французовъ и сардинцевъ.
Съ ними два офицера и еще одинъ молодой грекъ, лѣтъ
20-ти или 22-хъ, въ фескѣ; пальто подпоясано краснымъ ку-
шакомъ, за кушакомъ пистолеты. Красивъ и доброе лицо.
Зачѣмъ онъ съ ними? Какъ переводчикъ? Онъ ни по-ту-
рецки, ни по-русски не знаетъ. Онъ грекъ не крымскій;
это было замѣтно съ перваго раза и по фескѣ, и по пре-
красному произношенію греческаго языка. М-сьё Бертранъ,
начальникъ этого небольшого отряда, представилъ его мнѣ;
онъ родомъ съ Іоническихъ острововъ, изъ хорошей та-
мошней фамиліи— Маноли Маврогениеъ, или Маврогени. Я
пригласилъ ихъ всѣхъ на завтракъ. Маврогени съ замѣ-
чательной жадностью смотрѣлъ на меня, на Лизу, на всѣ
наши вещи. Я не успѣлъ спросить у него ничего, и ни
разу не пришлось мнѣ съ нимъ быть наединѣ.
М-сьё Бертранъ пришелъ въ негодованіе, когда узналъ,
что татары осмѣлились обвинить французовъ въ измѣнни-
ческомъ убійствѣ казаковъ; созвалъ ихъ, напомнилъ кста-
ти о пожарѣ въ имѣніи Ш—ва и пригрозилъ имъ такъ,
что они обомлѣли и объявили имена убійцъ, утверждая,
.что они скрылись куда-то. Бертранъ предоставилъ розыски
русскимъ властямъ, велѣлъ при себѣ прилично похоронить
убитыхъ; сказалъ татарамъ, что подобные поступки равно
— 631 —
противны обѣимъ воюющимъ сторонамъ и что при малѣй-
шей попыткѣ ихъ къ грабежу и разбою онъ самъ заберетъ
ихъ, свяжетъ и отвезетъ въ союзный лагерь, а тамъ ихъ
разстрѣляютъ или повѣсятъ.
Послѣ завтрака онъ благодарилъ насъ съ Лизой и при-
бавилъ: «что если онъ еще не такъ тронутъ и удивленъ,
какъ бы слѣдовало, такъ это сами русскіе виноваты—Гоп
з’у аііепй іоиіоигз! ЬЪозрііаіііё гиззе езі сошіие!». Мы пошли
провожать ихъ въ гору; Бертранъ шелъ съ женою моею
впереди подъ руку и велъ изысканный разговоръ о Па-
рижѣ, о театрѣ, который они устроили въ Камышѣ, о льви-
ной храбрости русскихъ и о дружескомъ обращеніи не-
пріятелей во время перемирій. Лиза отвѣчала ему довольно
сухо, и между прочимъ я слышалъ, какъ она сказала: «тан-
цевъ я не люблю, а въ театрѣ никогда не бывала».
Я думаю, онъ объ ней отзовется какъ о красивой дурѣ,
или, если у него побольше толку, какъ о полудикой ко-
зочкѣ съ грубымъ голосомъ. И она не слишкомъ хорошаго
мнѣнія объ. немъ.
ч 15-го августа.
М-сьё Бертранъ и Маврогени уѣхали сегодня на раз-
свѣтѣ. Они провели у насъ опять цѣлый день. Какой слав-
ный этотъ грекъ! Лихой французъ съ острыми усами какъ
нарочно ѣздитъ съ нимъ, чтобы тотъ казался еще лучше.
Какъ будто и не глупъ, и любезенъ, и, должно быть, честный
малый, и вѣрно храбръ подъ Севастополемъ, знаетъ много—
все у него есть... Но отчего же это все такъ сухо, такъ
казенно, такъ истаскано?
На дѣлѣ все это силы несомнѣнныя, до того несомнѣн-
ныя, что этими силами, разлитыми въ ихъ полкахъ, они
побѣдятъ стойкую и небрежную отвагу нашихъ войскъ. И
м-сьё Бертранъ—французъ... французъ и только! Всѣ ка-
чества его націи налицо и многіе изъ недостатковъ. Своего
бертрановскаго нѣтъ ни искры! Бертранъ ли онъ, или Дю-
монъ, или Дюпюи, не все ли равно? Зачѣмъ такимъ лю-
дямъ имена? Ихъ бы звать французъ № 31-й, французъ
632 —
№ 1,568-й и т. д. Какая разница—Маврогени! Какое просто-
душіе, какая искренняя, пламенная молодость во всемъ, въ
улыбкѣ, въ блескѣ синихъ очей, въ черныхъ короткихъ
кудряхъ, которыя падаютъ на лобъ, въ жаждѣ жить и ве-
селиться! Еще прежде я хвалилъ его наружность Бертрану,
особенно блѣдно-золотой цвѣтъ его лица и кроткаго, и
лукаваго, и веселаго; Бертранъ согласился со мной и ска-
залъ: «надо уговорить его, чтобы онъ привезъ съ собою,
свой албанскій костюмъ: тогда посмотрите!» И точно, при-
шлось мнѣ подивиться, какъ можетъ быть красивъ человѣкъ,
когда онъ одѣтъ по-человѣчески, а не по-нашему! Вошелъ’
онъ -въ густой бѣлой чистой фустанеллѣ' въ малиновой
расшитой обуви съ кисточками на загнутыхъ носкахъ; зо-
лотой широкій поясъ, полный оружія; синяя куртка разукра-
шена тонкими золотыми разводами; длинная красная феска
набекрень, и съ плеча на грудь падаетъ пышная голубая
кисть!
Я вслухъ пожалѣлъ, что не родился живописцемъ. Бер-
транъ обратился къ Лизѣ и сказалъ: «А я, тайате, жа-
лѣю, что я не женщина, когда вижу его албанцемъ!».
Лиза покраснѣла и не отвѣчала ему. Маврогени былъ
необыкновенно естествененъ, пока мы его разсматривали.
Не скрывалъ своего удовольствія, смѣялся и не былъ сму-
щенъ. Понравилось мнѣ также то, что онъ мало знаетъ
и не скрываетъ своего невѣжества; на словахъ какъ будто
стыдится, а лицо веселое. Увидалъ у меня на стѣнѣ портре-
ты знаменитыхъ людей и спрашиваетъ: «Это кто?» Это
Листъ. «Кто такой Листъ?» «А тутъ подписано Ройе- Кол-
ларъ; что онъ сдѣлалъ, Ройе-Колларъ?..» «Кто такой Баль-
закъ?»— Странно, — отвѣчалъ я, — что вы не знаете ни Ли-
ста, ни Бальзака. Про Ройе-Коллара я не говорю—это ли-
цо скромное и серьезное, не для молодыхъ повѣсъ...
— Не знаю, говоритъ, извините! Мнѣ такъ совѣстно..
А самъ и не думаетъ совѣститься...
— Маѵгодиёпі езі ип. Ьгаѵе §аг<;оп, таіз с’езі ипе іёіе ип
реи іеіёе, говоритъ о немъ Бертранъ съ высокомѣріемъ
старшаго и глубокомысленнаго друга.
— 633 —
«А ты каковъ? (думаю я про себя): если бы твоя голова
треснула, оттуда, пожалуй, кромѣ математики, ничего бы
не вытекло?»
Стали пѣть хоромъ по-итальянски; Маврогени фальши-
витъ, смѣется и кричитъ:
— У грековъ, говоритъ, мало хорошихъ голосовъ; для
этого надо ѣхать въ Италію.
Увидѣлъ мой халатъ. «Позвольте мнѣ надѣть!» Надѣлъ,
смотрится въ зеркало и доволенъ.
Потомъ разсказываетъ, что онъ никогда халатовъ не
носилъ и не носить. «Когда былъ на родинѣ, проснусь
поутру—и въ море. И плаваю, и плаваю, ныряю, ныряю!
Некогда халатъ надѣвать!» И, несмотря на все свое ребя-
чество, какъ онъ смѣло и строго остановилъ Бертрана,
когда у того сорвалась одна, быть можетъ, необдуманная
невѣжливость. Я сталъ разсматривать штуцеръ одного изъ
ихъ солдатъ, а Бертранъ сказалъ:
— Ѵоіій, иіопзіепт, Іа Ьаіопеііе ігап^аізе циі іаіі ІгетЫег
іоиіе 1’Еигоре!
Я не отвѣчалъ ни слова и поставилъ штуцеръ въ уголъ.
Маврогени пожалъ плечами и замѣтилъ ему: «Здѣсь не
бастіонъ, я думаю... идетъ ли это говорить?..»
Бертранъ покраснѣлъ.
Потомъ я изъ другой комнаты слышалъ, какъ они спо-
рили.
— Ты приверженецъ русскихъ... это извѣстно! Ты слиш-
комъ молодъ, чтобы давать мнѣ уроки приличій.
— Да! я русскихъ люблю и тебя люблю. И скажу тебѣ,
нехорошо говорить это русскимъ, когда и безъ того у нихъ
больше тысячи человѣкъ выбываетъ каждый день изъ строя
въ Севастополѣ. Не сердись! вѣдь мы друзья?
— Прекрасно... мы друзья; но именно изъ дружбы можно
бы было воздержаться отъ подобныхъ замѣчаній, пока мы
не одни съ глазу на глазъ...
— Мнѣ было жаль, — сказалъ Маврогени.
Наконецъ Бертранъ воскликнулъ:
— ЕЬ Ьіеп! ]’аі еа іогі! Іе Гаѵоие!
— 634 —
Маврогени искалъ случая быть со мно'й наединѣ и, ко-
гда добился этого, съ жаромъ сталъ разсказывать мнѣ о
своей жаждѣ видѣть русскихъ, о своемъ побѣгѣ на войну
отъ родныхъ, объ ошибкѣ, которую онъ сдѣлалъ.
— Я рѣшился вдругъ, — сказалъ онъ, — отецъ и мать мои
жили тогда въ Галлиполи... я собралъ, что могъ, денегъ,
сѣлъ на первое купеческое судно, и оно привезло меня въ
Балаклаву къ союзникамъ. Я все думалъ — лишь бы до-
ѣхать, а тамъ убѣгу... Я воображалъ всѣхъ русскихъ вели-
канами, силачами; думалъ, что они всѣ строгіе, набожные;
я съ ума сходилъ, чтобы попасть въ вашъ лагерь. Но при-
шла мнѣ мысль ѣхать въ Крымъ только тогда, когда не-
кому было меня довезти, кромѣ французовъ и англичанъ.
Попалъ я на большое купеческое судно. Воловъ на немъ
везли для войска. Поднялась буря, и шесть дней носило
насъ по Черному морю. Я не унывалъ: мачты сломались,
руль испортился, капитанъ головой объ стѣну бился; а я
все ѣлъ, пилъ и смѣялся... и ни разу не подумалъ, что
могу утонуть. Французы за мной слѣдили; бѣжать не знаю
куда, по-русски не знаю; надѣялся хоть издали увидѣть
русскихъ. И когда видѣлъ я вдали огни въ севастополь-
скихъ домахъ, когда пушки ваши стрѣляли, когда союзники
бѣжали или были разбиты, я былъ внѣ себя. Привезли
плѣнныхъ, кричатъ около меня: «русскіе! русскіе!» Я бѣ-
гу... Вижу — трое. Одинъ казакъ и два солдата: нехороши
собой, ростомъ невелики. Досадно мнѣ было, что они та-
кіе; а еще досаднѣе, что ни слова не могу имъ сказать! Всѣ
замѣтили, какъ я на нихъ смотрѣлъ и теперь шагу не
могу одинъ сдѣлать. Бертранъ боялся, чтобы я не пробо-
валъ бѣжать и чтобы меня не разстрѣляли; взялъ меня на
поруки, а я далъ ему честное слово не перебѣгать къ рус-
скимъ. Но если бы я могъ!
— И въ Бертрана бы вы стрѣляли, если бы были сво-
бодны? — спросилъ я у него.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — въ него бы не сталъ стрѣ-
лять, а въ другихъ съ удовольствіемъ, особенно въ красныхъ
дьяволовъ, въ англичанъ!
— 635 —
Я разочаровалъ его немного тѣмъ, что сказалъ: «Между
русскими и русскими есть большая разница. Народъ, правда,
набоженъ, но нравами не слишкомъ строгъ; а общество
вовсе ужъ не строгаго нрава и, къ сожалѣнію, не слишкомъ
религіозно. Если и есть гдѣ. строгость семейныхъ нравовъ,
такъ это скорѣй въ богатомъ дворянствѣ, —: прибавилъ я, —
а средній кругъ нашъ, который образовался не столько
выработкой снизу, сколько распаденіемъ сверху, скорѣй
страдаетъ распущенностью, чѣмъ излишней суровостью се-
мейнаго начала».
— Какъ это странно! Какъ это странно!—повторялъ
Маврогени.—А у насъ, грековъ, нравы строги. Говорятъ,
это турецкое иго очистило народъ. Я не знаю. Такъ дума-
ютъ другіе.
— Не знаю, — отвѣчалъ я, — иго ли это очистило или
что другое. И крымскіе греки въ семьяхъ строже русскихъ."
Если ссоръ у нихъ меньше, чѣмъ у насъ, такъ порядка
внутренняго, навѣрное, больше. Всѣ мужья у нихъ, во-пер-
выхъ, ревнивы, если не по натурѣ, такъ по обязанности
и для приличія.
— Развѣ можно не ревновать жену, если ёй кто-нибудь
нравится? — спросилъ онъ съ лукавымъ любопытствомъ.
— Можно! —отвѣчалъ я,—у насъ многіе не ревнуютъ, а
только притворятся изъ страха чужихъ разговоровъ. А
есть изрѣдка такіе, которые не ревнуютъ и не притворяются!
Онъ задумался, и мы простились.
29-го августа 1855.
Севастополь отданъ. Иные говорятъ: чѣмъ хуже, тѣмъ
лучше. Можетъ быть; для Россіи они и правы; но мнѣ,
крымскому жителю, страшно за Крымъ.
30-го августа.
Вчера пріѣзжалъ Бертранъ. Онъ былъ деликатенъ; опу-
стилъ глаза и сказалъ между прочимъ: «Это было дѣло во-
енной удачи, поворотъ фортуны. Русскіе были такъ же му-
жественны, какъ и во время перваго штурма!»
— 636 —
Второстепенное лицо изъ французскаго романа второй
руки — какой-то вѣрный, твердый другъ!
Маврогени былъ съ Лизой въ саду. Я слышалъ, какъ
они смѣялись, играя въ мячъ.
Мы вышли на балконъ посмотрѣть на нихъ, и они насъ
не замѣтили.
Какъ они оба хороши! Какъ бы они были созданы другъ
для друга, достойны другъ друга, если бы судьба соеди-
нила ихъ, вмѣсто того, чтобы послать меня навстрѣчу Лизѣ!
Какъ она была сурова и мила! На головѣ у нея былъ
тотъ самый бѣлый платокъ, въ которомъ она ходила со
мной въ дубовую рощу въ тотъ вечеръ, когда мы рѣшились-
обвѣнчаться.
А какой онъ молодецъ! Какъ молодъ душой и какъ
ловокъ! Главное, какъ молодъ душой! Какъ мало въ немъ
.той ужасной осмотрительности, которая, какъ -печать про-
клятія, легла на всю умную часть нашей молодежи; и берт-
рановская деревянная живость не похожа на то изступле-
ніе жизни и веселости, которыми дышитъ Маврогени. Играя,
онъ прыгаетъ и смѣется; схватилъ острую палку и проко-
лолъ резиновый мячъ.
Лиза требуетъ за него деньги; онъ увѣряетъ и божится,
что деньги у него все французскія, которыя у насъ не
будутъ ходить.
Я ушелъ съ балкона и заперся у себя; наединѣ мнѣ
стало еще грустнѣе.
15-го октября 1855.
Больше мѣсяца не пріѣзжалъ Маврогени; онъ былъ не-
здоровъ. Лиза не скрывала, что ей скучно безъ него. Разъ
она подумала, что онъ пробовалъ перейти къ русскимъ и
что его разстрѣляли. Подумала, поблѣднѣла, начала спра-
шивать, какъ я думаю, и голоса нѣтъ. Однако вчера при-
шла записка отъ него. Хочетъ игги самъ къ генералу
Боске проситься къ намъ на двѣ недѣли и дать честное
слово, что онъ не перебѣжитъ.
— 637 —
10-го октября.
Пріѣхалъ. Все ожило у насъ. Дай Богъ здоровья Боске!
Лиза громко поетъ по утрамъ; когда выйдетъ къ чаю въ
залу. Онъ клянется, что скоро будетъ миръ. Прыгаетъ отъ
радости, твердитъ: «миръ! миръ!»
Октября 25-го.
Ужъ скоро двѣ недѣли, какъ Маврогени у насъ. Мы
возили его вездѣ по горамъ, въ Ялту, въ Алупку. Онъ
все хвалитъ; иногда какъ будто безъ вниманія, иногда съ
восторгомъ. Безпрестанно говоритъ о русскихъ: онъ ви-
дѣлъ еще русскихъ плѣнныхъ; онъ любитъ русское ку-
шанье; это русская церковь, въ русскомъ вкусѣ; а самъ
въ первый разъ видѣлъ подъ Севастополемъ русскій мо-
настырь.
Нашихъ бородатыхъ дворовыхъ, кучеровъ, извозчиковъ,
въ Ялтѣ принимаетъ за монаховъ, потому что у грековъ
всѣ, кромѣ монаховъ и священниковъ, брѣютъ бороды.
Въ немъ странное соединеніе грека съ итальянцемъ.
Греческой сухости въ немъ нѣтъ, и лицомъ онъ больше
на итальянца походитъ. Во французскомъ языкѣ онъ оши-
бается какъ итальянецъ, а когда хочетъ выучиться рус-
скимъ словамъ, произноситъ ихъ какъ грекъ. Меня это
смѣшитъ, но Лиза не можетъ слышать этого и говоритъ:
«Ужъ лучше бы не учился по-русски! Точно еврей» (порт-
ной изъ Ялты). Политическія убѣжденія въ немъ крѣпки,
и въ нихъ онъ истинный грекъ героическаго взгляда. Рос-
сію обожаетъ, хотя и не знаетъ ея; горой за православіе,
хотя самъ лѣнится ѣхать къ обѣднѣ; съ наслажденіемъ,
разсказываетъ о турецкихъ несправедливостяхъ, о грубо-
сти англичанъ; ни въ Македоніи, ни даже въ Румеліи не
хочетъ и слышать о славянахъ — все греки. Мечтаетъ 6
томъ, какъ было бы хорошо, если бы составились двѣ боль-
шія православныя земли — сухопутная Россія и морская,
большая Греція, которая бы вытѣснила англійскій флагъ
изъ Средиземнаго моря и просвѣтила бы даже мохамедан-
— 638 —
скую Азію. Я на этомъ всегда его останавливаю и говорю,
что новая Греція, особенно та ея часть, которая зоветъ се-
бя передовой и образованной, не носитъ въ себѣ никакого
оригинальнаго историческаго начала и что комерціальныя
способности однѣ не даютъ еще права просвѣщать по-сво-
ему мусульманскій Востокъ. Это просвѣщеніе будетъ губи-
тельно для духовнаго богатства на земномъ шарѣ; мусуль-
манизмъ, по-моему, способенъ къ обновленію самобытному,
лишь бы онъ покинулъ Европу и, оставляя другимъ волю
развиваться, избавился бы самъ отъ опасности стать жал-
кимъ лакеемъ Запада. Я думаю даже (хоть и не совсѣмъ
слѣпо), что въ коранѣ есть начала сходныя и съ фата-
лизмомъ новой статистики и съ пышностью самого міро-
зданія. Коранъ говоритъ: «Богу угодно, чтобъ были и доб-
рые и злые, и грѣшные и праведные. Онъ знаетъ, что
нужно!» Не сообразно ли это съ исторіей, съ жизнью рас-
стительнаго и животнаго міра, поэтическими противополож-
ностями вселенной? Можетъ быть я ошибаюсь. Если такъ—
пусть проститъ мнѣ Богъ; но въ мысляхъ нашихъ мы не
властны!
Маврогени не понимаетъ этихъ возраженій. Продолжаю
о немъ. Сегодня мнѣ и весело и душно, какъ будто я по-
молодѣлъ; хочу писать.
По привычкѣ или по обязанности, онъ хвалитъ стро-
гость домашней жизни у грековъ; хотя и сознается, что
нерѣдко гречанки обманываютъ мужей, но пусть принципъ
стоитъ!
А итальянская натура и жизнь въ Италіи тоже не оста-
лись въ немъ безъ слѣдовъ. Добродушіе, легкомысліе, не-
вольное желаніе измѣнить этому греческому принципу до-
машней жизни, но только не въ ущербъ себѣ!, а въ ущербъ
ближнему...
Онъ разсказывалъ Лизѣ, что въ Неаполѣ у одной дамы
былъ мужъ и былъ «человѣкъ, котораго она любила» (такъ
онъ самъ выразился). «Человѣкъ, котораго она любила»,
продалъ хорошее имѣніе около Флоренціи и переселился
въ Неаполь, чтобъ быть всегда съ нею. Мужъ былъ осу-
— 639 —
жденъ на изгнаніе за политическій заговоръ; неаполитанкѣ
стало такъ жаль мужа, что она уѣхала съ нимъ. И что же?
Родные этой дамы порицали ее и брали сторону любов-
ника, который изъ любви къ ней разорился!
— Вотъ какъ строго судятъ въ Италіи!—сказалъ Мав-
рогени.
И, по всему видно, радъ, что судятъ такъ! Онъ зна-
етъ наизусть много любовныхъ греческихъ пѣсенъ, и хотя
самъ поетъ дурно, но для вѣрнаго музыкальнаго чувства
Лизы достаточно было его намековъ на музыку, съ ко-
торой ихъ поютъ. Не знаю, поетъ ли она ихъ вѣрно, по
слышу, что поетъ хорошо. Изъ героическихъ мнѣ нравится
особенно одна;
„Съ мечомъ за поясомъ
И на конѣ моемъ
Я лечу, какъ птица!
Когда стрѣляю изъ ружья,
Я не забочусь о томъ,
Что мнѣ сулить судьба.
Я пою и смѣюсь, когда свищетъ свинецъ,
льется кровь.
И верхомъ на моемъ конѣ по темной дорогѣ
Скачу черезъ пропасти.
Не плачь, красивая дѣвушка!
Путь мой лежитъ за горы...
Я вездѣ найду красавицъ, но долго не
останусь ни съ одной
Изъ нихъ нигдѣ и назадъ не вернусь*.
Недурна также другая грустная пѣсйя, которая начи-
нается:
Ты ангелъ мой!
И въ рукахъ ты держишь мечъ,
Который погубитъ мою голову...
Какое прекрасное соединеніе страсти и суровыхъ таин-
ственныхъ впечатлѣній! Я зову эту пѣсню вечерне^ и Лиза
всегда поетъ ее подъ вечеръ.
— 640 —
Октября 27-го.
Вчера вечеромъ мы долго говорили съ Маврогени съ
глазу на глазъ. Онъ безпокоится о томъ, что ему дѣлать,
если миръ не будетъ заключенъ. Какъ попасть къ рус-
скимъ, не нарушая честнаго слова?.. Онъ думаетъ уѣхать
въ Турцію и возвратиться черезъ мѣсяцъ совсѣмъ сызнова
черезъ Молдавію и сухимъ путемъ, черезъ Перекопъ, въ
нашъ лагерь. Слово сдержано, — онъ не бѣжалъ; онъ
уѣхалъ на родину. А послѣ — это уже нѣчто вовсе новое.
Это умно придумано.
2-го ноября 1855.
Все кончено! все рѣшено! Утромъ я пошелъ, по обык-
новенію, осмотрѣть садъ и возвратился довольно усталый
со стороны той лужайки за домомъ, за которой полукругъ
кипарисовъ. Надо замѣтить, что домъ нашъ прислоненъ
къ этому лугу задомъ, и прямо съ него можно шагнуть на
балконъ. Я такъ и хотѣлъ сдѣлать. Подхожу — Маврогени
стоитъ спиной ко мнѣ у перилъ, а Лиза сидитъ передъ нимъ
на стулѣ: лицо ея скрыто въ его рукахъ, а ея руки обняли
его колѣни. Они не слыхали, какъ я шелъ по травѣ, и
я поспѣшно удалился. Остался я одинъ, и все во мнѣ было
и полно, и взволновано. И жалость непонятная, и радость,
что ей весело и хорошо... Не такъ ли волнуется и блажен-
ствуетъ мать, когда сынъ покидаетъ ее для успѣховъ и
наслажденья? Хотѣлъ итти... ищу шляпу —она на мнѣ...
Хотѣлъ итти къ морю, — не могъ. Сѣлъ опять къ столу,
закрылся руками, чтобы свѣтъ Божій забыть, и спро-
силъ себя:
— Зачѣмъ ты не ревнуешь? Какъ смѣешь ты не ревно-
вать? Но что же дѣлать мнѣ, если во мнѣ нѣтъ ни искры
ревности? Что дѣлать мнѣ, если она мнѣ давно не жена,
а моя дочь, мое созданіе?..
— Но твоя дочь, твое созданіе гибнетъ'. Она падаетъ!..
Протяни ей крѣпкую руку стараго друга... Удержи ее на
краю!..
— 64:1 —
Нѣтъ, пышный макъ расцвѣлъ, и хранительные зеле-
ные листья пусть сохнутъ и отпадаютъ!.. Кто сказалъ вамъ,
глупцы, что она гибнетъ? Кто сказалъ вамъ, глупцы, что
тотъ, чья рука покрыла землю коврами цвѣтовъ; тотъ, кто
научилъ человѣка воздвигать узорные.двррцы и храмы и
списывать на полотно благородно-дряхлыя хижины; чей
духъ вдохнулъ , въ нашу жизнь громы музыки, громы бурь
и громы сраженій; по чьей волѣ мы въ сумерки поемъ
грустную пѣсню про страшнаго ангела съ мечомъ и про
степь, по которой вѣетъ вечерній вѣтеръ, — кто изъ васъ
рѣшилъ, что волненія чувствъ и страстей не плодотворны
и не угодны ему такъ же, какъ и узоры храмовъ, и узорьт
цвѣтовъ, и волненія моря, и волненія музыки?..
Чѣмъ упала, чѣмъ унизилась она? Она не была и не
будетъ счастливой женой ничтожнаго Маринаки, она ко
мнѣ, обветшалому и отжившему, не питала глупой страсти.
Она не влюбилась въ безличнаго Бертрана; странная рѣчь
молодого казака, его выразительные узкіе глаза и бѣло-
курая скобка волосъ, его грубое русское удальство ей нра-
вились больше, но за мигомъ страсти могли грозить ей уни-
женье и обида дикаря. Она остановилась. Привычка ко
мнѣ, глубокое уваженіе, дружба, покойная роскошь нашихъ
будней не убили въ ней бездонныхъ силъ для новой жизни
и любви... Живи, живи, моя Лиза! Живи моя дочь, живи
и расцвѣтай, мое божество!..
4-го ноября.
Уѣхалъ. Я не видалъ ее въ минуту его отъѣзда.
5-го ноября.
Вечеромъ я сидѣлъ одинъ въ темномъ кабинетѣ. Во-
шла Лиза, сѣла у стола, вздохнула раза два, сказала: «Ну!...»
и замолчала и опятъ вздохнула. Лица ея мнѣ не было видно.
Я молча взялъ ея руку. Она начала опять:
— Ну... я пришла!
— Знаю!—сказалъ я: — знаю. Не тревожься... забудь
обо мнѣ... '
Леонтьевъ, т. I.
— 642 —
Она упала передо мной на колѣни и горько заплакала,
повторяя тихо:
— Вась забыть?.. Васъ?.. Ангелъ мой! Добрый...
добрый!...
Я видѣлъ, что эти слезы были слезы невыносимаго сча-
стья, теплый майскій дождь между двумя сверкающими
днями.
Я не былъ такъ чисто счастливъ, когда самъ любилъ
юношею!
Прочь сомнѣнія! Прочь рабство общихъ мнѣній! Пусть
питается дешевой и безвредной пищей тотъ, кто не въ
силахъ вынести божественныхъ напитковъ!
20-го ноября.
Мы ждемъ его съ нетерпѣніемъ. Днемъ Лиза избѣгаетъ
произносить его имя; но когда вечеромъ мы гуляемъ по
скаламъ и въ рощахъ надъ моремъ, тогда мы говоримъ
о немъ.
— Однако вамъ больно что-то? —спросила она вчера.—
Вы чаще вздыхаете.
— Развѣ1 я не вздыхалъ часто, когда мы съ тобой ѣхали,
послѣ бала, по лѣсамъ у подошвы Чатыръ-Дага? Развѣ я
не былъ счастливъ тогда?
— Нѣтъ у Меня словъ, чтобы вамъ все сказать, какъ
было,—продолжала Лиза: — когда я одна, — все во мнѢ ки-
питъ какъ будто... Готовлю вамъ столько... А пришла,—
не могу! Это-то и есть любовь или еще нѣть?
— Это и есть любовь, — отвѣчалъ я.
— Отчего же душно и при немъ и безъ него?
— Оттого, что истинное, глубокое счастье не по силамъ
намъ; мы къ нему не привыкли.
— Это правда!—отвѣчала Лиза.
— Это правда! Видите? Это правда; значитъ, мы къ сча-
стью не привыкли!..
Долженъ ли я, смѣю ли я мѣшать ея блаженству и умѣ-
рять неразрывную съ нимъ благодатную тоску? Не со мной
- 643 —
.же испытывать ей эти чувства! не со мной же озаряться
па мигъ райскимъ лучомъ за то только, что я честенъ,
добръ для нея и прочелъ сотни двѣ разныхъ книгъ!
Послѣдняя заслуга дешевѣетъ съ каждымъ днемъ и лѣтъ
черезъ 50 станетъ порокомъ, если люди не образумятся.'
22-го ноября.
Все это. время Лиза весела; она ждетъ его съ нетер-
пѣніемъ. Извѣстія о мирѣ становятся вѣроятнѣе.
26-го ноября.
Поѣду самъ за нимъ. Лиза тоскуетъ. Теперь перемиріе;
да и кому нужно брать въ плѣнъ мирнаго помѣщика?
5-го декабря.
Вернулся одинъ. Онъ больше трехъ недѣль какъ уѣхалъ
домой. Что это значитъ? Онъ слышалъ со всѣхъ сторонъ,
что ждутъ мира... Неужели онъ легокъ до того, что при-
коснулся къ цвѣтку и умчался? Остыть,— я понимаю. Но
есть мѣра и время на все!.. Легкомысліе не исключаетъ глу-
бины чувствъ, и я думаю, тутъ кроется что-нибудь другое.
Впрочемъ, не разъ я видалъ, какъ прекрасные люди по-
ступали дурно и ничтожные вели себя хорошо:
Едва.только я выѣхалъ на наше шоссе изъ Байдарскихъ
Воротъ, какъ увидалъ Лизу одну на камнѣ. Было уже
поздно, а отъ насъ этотъ камень верстъ пять или шесть.
Вотъ за это бы стоило вызвать и убить его! И какъ онъ
могъ быть такъ близокъ съ ней и не полюбить ея, не
увлечься сильно, по крайней мѣрѣ, на время? Не понимаю!
Это ег,о унижаетъ.
51 увидалъ ее на камнѣ и вскрикнулъ:
— Лиза!
А она подошла, глядитъ въ коляску...
— Вы одни?
Только и сказала.
41*
— 644 —
Когда она узнала, что онъ уѣхалъ на родину, она при-
бавила только:
— Ну, Богъ съ нимъ. Какъ все было прежде, такъ и
будетъ!
8-го декабря 1855.
Хорошо, если бы прежнее было возможно! Но я боюсь.
Она блѣдна, и Христинья жалуется, что она по ночамъ
плачетъ на кровати.
26-го апрѣля 1856.
Наконецъ! Миръ заключенъ, и пришли письма. Пріѣзжалъ
Бертранъ и мнѣ отдалъ одно, а Лизѣ другое,—тайна. О
моемъ я не говорю, — пустыя оправданія, просьбы сдѣлать
для него что-нибудь, чтобы онъ могъ служить въ Россіи,
благодарность за дружбу и т. п. Но когда Бертранъ, про-
стившись съ нами навсегда, уѣхалъ, — Лиза принесла мнѣ
свое и переводила слово за словомъ съ итальянскаго. Ей
не нравился риторическій языкъ этого страстнаго письма.
Она часто повторяла: «Къ чему это?» Иныя мѣста она вовсе
пропускала (отъ стыдливости, я думаю, а она говоритъ,
что не умѣетъ перевести).
«Какъ могъ я (пишетъ Маврогени) долго наслаждаться
въ земномъ раю вашемъ, когда совѣсть моя поднимала еже-
дневно во мнѣ ужасную бурю? О, мой кумиръ!- О! зачѣмъ
я лишенъ свѣта, который озарялъ мой путь? Но могли
ли мы съ тобой, моя вечерняя звѣздочка, быть врагами
нашего добраго, почтеннаго друга? Я развѣ не помню тотъ
вечеръ, когда въ шумѣ гигантскихъ волнъ, въ шопотѣ де-
ревьевъ роскошнаго сада, въ кроткомъ взглядѣ луны съ
небесъ я слышалъ и видѣлъ упреки?.. Я бы не могъ вы-
носить прикосновенія соперника къ тебѣ, моя прекрасная,
хотя бы ему были даны права на тебя передъ жертвенникомъ.
Я понялъ: нѣкоторыя изъ словъ его были желаніемъ испытать
меня... Я это понялъ и не могъ самъ выносить долго его
близости. Зачѣмъ же и я съ своей стороны буду терзать
сердце того, кого чту, какъ отца? Зачѣмъ буду вносить въ
— 645 —
его домъ безчестіе и раздоръ? Прощай, моя прекрасная!
Краткій мигъ блаженства нашего былъ выше, прекраснѣе
всякихъ словъ... Но не лучше ли было бѣжать отъ тебя?»
Онъ думалъ, что я не могу не ревновать! Онъ назы-
ваетъ это — вносить безчестіе въ домъ! Онъ видѣлъ впе-
реди раздоры, воображая, что я ничего ие зналъ и что,
притворяясь довѣрчивымъ, испытывалъ его честность!
Благородно,—но какая ошибка!
Я спросилъ у Лизы, какъ она не сумѣла объяснить ему
мой взглядъ; говорила,—онъ не вѣритъ: а мнѣ тогда мно-
го говорить не хотѣлось...
Нѣтъ, онъ ее любитъ, и я мирюсь съ нимъ. Цвѣтистый
слогъ письма меня не удивляетъ и не внушаетъ мнѣ отвра-
щенія. Многіе люди прошлаго вѣка не умѣли иначе писать,
умирая отъ страсти. Именно потому, что цвѣтистость эта
не своя, а школьная, привычная, — я вѣрю, что она не при-
думана и, зная его, слышу въ ней чувство.
Я зналъ и другихъ грековъ, которые, какъ онъ, просты
на словахъ, но на бумагѣ изысканы, сами того не замѣчая.
Это могло зависѣть отъ учителя; а онъ учился гдѣ попало.
Мы, русскіе нашего времени, тоже не умѣемъ говорить про-
сто и впадаемъ въ другую крайность: безъ юмористи-
ческаго крючкотворства ни строки! У другого и улыбки на
лицѣ никогда не бываетъ; сѣлъ писать и не слышитъ, что
каждое слово его гримаса, и на читателя, вмѣсто смѣха, на-
падаетъ тоска. Я самъ такъ писалъ письма къ той, кото-
рую любилъ когда-то... Что за ядовитыя отступленія! Сколь-
ко оговорокъ! Какія глупыя насмѣшки надъ романтизмомъ!
Однако, несмотря на все это зловоніе гоголевскихъ обно-
сковъ, я былъ влюбленъ до безумія.
Я вѣрю, что онъ любитъ ее; но что дѣлать теперь?
Писать ему или нѣтъ?
30-го апрѣля 1856.
Лиза отвѣтила ему; но звать его сюда еще не хочетъ.
Она хочетъ побѣдить свою тоску. Хочетъ жить попрежнему.
Не будетъ этого!
— 646 —
Мая 20-го.
Напрасны попытки забыть его! Страсть не совершила
полнаго своего круга. Ни кошка, ни лошади не занимаютъ
ее. Напрасныя усилія! Все стало мрачно у насъ въ домѣ.
20-го октября 1856.
Цѣлый мѣсяцъ мы ѣздили по Крыму, смотрѣли новыя
мѣста... Я старался всѣми силами развлечь ее. И все на-
прасно! А сколько любопытнаго мы видѣли съ ней! Видѣ-
ли бѣлые безмолвные обломки большого города на хол-
махъ и языки синихъ бухтъ, которыя входятъ въ пустын-
ные берега погибшей крѣпости; видѣли французскіе бара-
ки надъ русскими развалинами; входили на Малаховъ кур-
ганъ: видѣли картечь, вбитую въ землю, какъ горохъ на
току послѣ молотьбы; вывѣски: «Вахаг йе Іа біоіге!»; на
сѣверной сторонѣ просыпается жизнь: трактиры, жилище
въ баракахъ, толпятся женщины въ платочкахъ, пляшутъ
и поютъ матросы. Смотрѣли землянки сардинскаго лагеря
сЪ -кирпичными печами и -голубымъ домикомъ главнаго шта-
ба; кругомъ сотни старыхъ деревянныхъ острыхъ башма-
ковъ, изломанныя жестянки отъ сардинокъ. У дороги мы
нашли грядку ископанной земли и лежащій большой бѣлый
каменный крестъ на концѣ грядки, съ надписью, которая
насъ тронула: «Ісі герозепі йез зоійаіз ігапраіз».
Въ Чаргунѣ кормили лошадей и ночевали. На покину-
той батареѣ растутъ садовые цвѣты. Деревня въ зеленой
сочной долинкѣ, а кругомъ лѣсистые холмы; татары рас-
пластываютъ кучи жестяныхъ банокъ, на которыхъ еще
видно: «Ьоеиі ЬоиШі, 16 гаііопз», и обиваютъ ими крыши;
отели въ деревянныхъ стѣнахъ оклеиваютъ листами «Тітез».
Черноглазый мальчикъ принесъ намъ на блюдечкѣ разные
сухари.
— Всѣ тутъ были! —сказалъ отецъ, —это хлѣбъ сардин-
скій, а это турецкій, а это энглэзъ, а это французъ. И ко-
ранъ былъ; всѣ былй!..
Въ Бахчисараѣ мы слушали, какъ журчитъ фонтанъ Ма-
— 647 —
ріи; ходили по звонкимъ комнатамъ дворца, любовались на
пестрыя стѣны. Ѣздили на судахъ, спускались съ огнемъ
въ огромную пещеру: ея дно усѣяно черепами и костями
мужскими, женскими и дѣтскими. Когда-то давно здѣсь мно-
жество народа было задушено дымомъ костровъ, которые
врагъ разложилъ у входа. Морской берегъ у горной де-
ревни Коктебель славится красивыми разноцвѣтными ка-
мешками, и многіе собираютъ ихъ. Лиза хотѣла давно ту-
да съѣздить; мы пошли одни и долго собирали у моря;
собрали, но она забыла ихъ на первомъ ночлегѣ! «Ей уже
и домъ не милъ, и нести она въ него ничего не хочетъ!..»
подумалъ я; но ни эти забытые камешки, ни равнодушіе,
съ которымъ она смотрѣла на краснорѣчивые остатки ве-
ликой борьбы, не поразили меня, такъ, какъ одно ея слово
у камина въ домѣ стараго пріятеля, муллы Османа. Мы но-
чевали у него. Прекраснѣй этой деревни, похороненной въ
ущельѣ и въ лѣсу огромныхъ., деревьевъ грецкаго орѣха,
труднд вообразить... Старикъ и старуха угощали насъ какъ
своихъ дѣтей. Почтенные люди! Онъ въ чалмѣ, сѣдая бо-
рода до пояса; веселый ласковый; она построже, погордѣе;
черты нѣжныя, блѣдна какъ воскъ, одѣта въ маленькую
длинную шубку, а покрывало, чистое и бѣлое, подколоно
и прибрано вокругъ лица съ замѣчательной заботливостью.
Въ здѣшнихъ горахъ уже холодно подъ вечеръ. Мы сѣли
у широкаго камина на подушкахъ, и «Циза сама стала ва-
рить кофе. Я говорилъ съ Османомъ; разсказывалъ ему о
войнѣ, которая до нихъ не доходила, а глаза мои и мысли
не могли оторваться отъ нея. Какъ она наклонялась къ
огню, какъ падала черезъ плечо на- грудь черная коса ея,
какъ она держала кофейникъ — все мнѣ хотѣлось видѣть
сто разъ, и каждый взглядъ терзалъ мое сердце жалостью...
Отцвѣтаетъ невидимкой, бѣдная, горная травка! Въ саклѣ
становилось все. темнѣе и темнѣе; Османъ вышелъ, а ста-
рушка молча гремѣла самопрялкой.
— Чѣмъ у нихъ дурно? — сказала Лиза, осматривая ком-
нату:—на полу сукно; сундуки хорошіе; шкапчики и по-
лочки, все выкрашено зелеными и красными фигурами. По-
— 648 —
лотенца по стѣнамъ висятъ золотоьГь шитыя... Сколько по-
душекъ разныхъ... можно здѣсь жить.
Я хотѣлъ было спросить; «да; но не со мной, а съ
нимъ», но удержался. Между тѣмъ старушка приблизилась
къ намъ и, разговаривая, удивлялась, отчего у насъ нѣтъ
до .сихъ поръ дѣтей!
— У насъ, — продолжала она, — родилось девять въ этой
комнатѣ. Трое умерло, а другіе живутъ и своихъ дѣтей
имѣютъ. Эта комната счастливая. Переночуешь у насъ,
Аанумъ (обратилась она къ Лизѣ), и будешь беременна.
Мы долго еще молча сидѣли одни у камина, и Лиза,
наконеиъ, первая прервала молчаніе:
‘— Въ самомъ дѣлѣ, какъ это дурно, что у насъ нѣть
дѣтей!—сказала она.
— Тѣмъ лучше, — отвѣчалъ я, — дольше будешь молода.
— На что мнѣ молодость?
Вотъ ея отвѣть!
Могу ли я послѣ этого не требовать, чтобы она звала
его сюда?
Ноября 1-го.
Написали ему письма. Лиза своего мнѣ не показала, и
я, конечно, не просилъ посмотрѣть. Что касается до меня,
то я всѣми силами старался убѣдить его, чтобы онъ за-
былъ обо мнѣ, какъ о мужѣ, и видѣлъ бы во мнѣ только
старшаго брата ея и неизмѣннаго своего друга.
Ноября Зто.
Отправили. Что-то будетъ!
Декабря 1856.
Лиза сначала стыдилась немного показывать свою ра-
дость и свое безпокойство; но не можетъ болѣе скрывать.
Спрашиваетъ, сколько времени пойдутъ наши письма, не
тонутъ ли пароходы въ это время года. Вечеромъ сна нѣтъ;
утромъ встаетъ до свѣта; ко мнѣ стала еще внимательнѣе,
— 649 —
ласковѣе прежняго; чаще стала играть на роялѣ. Повто-
ряетъ забытыя греческія пѣсни; лицомъ еще блѣдна, но
глаза помолодѣли и сверкаютъ.
Декабря 26-го.
Получили отвѣтъ. Онъ будетъ скоро. Что за радость!
Она уже не владѣетъ собой... Прыгала, плакала, ноги мои
обнимала... И я былъ какъ безумный; не могъ болѣе сно-
сить волненія и ушелъ на горы одинъ.
Меня радовало, что она ни разу не сказала:, «простите!»
какъ говорила иногда прежде.
На горѣ я нашелъ глубокій снѣгъ, и влажные лѣтомъ
лѣса стояли теперь какъ на родинѣ моей, нѣмые и безъ
листьевъ; у ногъ моихъ, далеко внизу, вилась дорога; за
ней зеленѣли сады, стѣсненные у моря, и домъ нашъ, чуть
видный у берега, бѣлѣлъ и блисталъ на холодномъ солнцѣ.
Море отсюда казалось еще безконечнѣе.
Есть монастырь далеко отсюда, на горахъ; тамъ всего
семь или восемь монаховъ; они сами работаютъ въ ого-
родѣ; красныя скалы, надъ которыми виденъ его крестъ,—
татары зовутъ Кизиль-Ташъ. Каждое лѣто съ гужемъ
идутъ туда толпы на богомолье, а потомъ опять ни души
чужой.
Не скрыться: ли мнѣ туда, а имъ двоимъ оставить все
мое имѣніе? Пусть сперва поживутъ въ изступленіи пол-
ьнаго блаженства, а потомъ, тихо, какъ честные и дружные
супруги.
Января 2-го, 1857.
Лиза не отходитъ отъ окна и все смотритъ на море.
Два раза мы ѣздили въ городъ встрѣчать пароходъ... Она
опять начинаетъ тосковать. Опять плакала на кровати. И
вчера сказала: «Что же это такое будетъ? Все только и
думаю: какъ онъ смѣялся, какимъ голосомъ говорилъ! И
все мнѣ кажется, что я не такъ помню... что и голосъ,
и лицо, и смѣхъ у него не тотъ...»
—— 650 ““**
Января 19-го*
Наконецъ! Вчера пріѣхалъ... Съ утра море было бурно,
и мы издали видѣли, какъ качало пароходъ отъ носа къ
кормѣ и отъ кормы къ носу.
Мы одѣлись тепло, потому что на шоссе падалъ снѣгъ
и дулъ холодный вѣтеръ, и пошли пѣшкомъ чйса черезъ
три послѣ того, какъ показался пароходъ. Я хотѣлъ отпу-
стить Лизу одну, но она сама пригласила меня.
Дорогой она была очень блѣдна и не разъ останавлива-
лась, чтобы перевести духъ.
Мы прошли версты четыре не безъ труда, все въ гору
и противъ вѣтра; она хотѣла итти дальше, но я не согла-
сился, и мы присѣли отдохнуть на ступеняхъ одной изъ
тѣхъ маленькихъ и чистыхъ казармъ, въ которыхъ живутъ
солдаты для присмотра за шоссе... Сидѣли долго; Лиза
не сводила глазъ съ дороги... Вдругъ видимъ, скачетъ кто-
то на татарской лошади, и сзади тоже верхомъ едва поспѣ-
ваетъ татаринъ съ чемоданомъ въ рукахъ.
Мы отошли за поворотъ дороги, чтобы солдаты не вида-
ли нашей встрѣчи. Одинъ мигъ еще — и онъ доскакалъ.
Какъ онъ обнялъ меня! Какъ онъ былъ радъ! Какъ онъ
у: нея цѣловалъ руку! какъ хохоталъ!
Мы взяли его съ обѣихъ сторонъ подъ руки и спусти-
лись внизъ. Надо было согрѣть его, накормить, хотѣли
дать ему отдохнуть, но онъ ни за что!..
Прошелъ обѣдъ веселый, при огняхъ, и вечеръ проле-
тѣлъ далеко за полночь.
Разспросы, разсказы, смѣхъ, его восторгъ открытый, ея
полусмущенное блаженство.
Возможно ли мѣшать имъ?
, О Боже! .ты, который видишь сердца наши, «правъ я или
нѣтъ?»
Правъ или нѣтъ, не знаю; но я счастливъ, и дол-
гое прошедшее мое мнѣ уже не кажется безплоднымъ. И
въ немъ я вижу тысячу встрѣчъ,, мыслей, причинъ и впе-
чатлѣній, которыя привели меня къ умѣнью жить такъ,
какъ я живу. . ।
— 651 —
Что за вечеръ! Что за длинный, что за дивный вечеръ...
Что за счастье видѣть ихъ вмѣстѣ!
Море ревѣло къ ночи все страшнѣе и страшнѣе; стекла
наши дрожали отъ вѣтра. Сегодня утромъ я увидѣлъ, что
за ночь волна кой-гдѣ подняла стоймя большія каменныя
глыбы, а другія зарыла въ песокъ. Весь рядъ молодыхъ
деревьевъ, которыя Лиза посадила довольно далеко отъ бе-
рега, сломанъ и смытъ. Морская трава и мелкія раковины
летѣли съ пѣной до цвѣтника. А у насъ пылалъ каминъ
въ гостиной, коверъ пестрый и густой какъ бархатъ, и
лампа горѣла на столѣ.
Лиза сидѣла съ ногами на диванѣ, и незнакомое мнѣ
теплое сіяніе озаряло каждую черту ея лица. Онъ то раз-
спрашивалъ насъ обо всемъ, о моихъ занятіяхъ, о пѣніи
Лизы, о Христиньѣ, о кошечкѣ, о лошадяхъ нашихъ, то
разсказывалъ намъ, какъ переѣздъ по Черному морю былъ
труденъ. Пароходъ невеликъ, и его съ одной стороны без-
престанно заливало волной. Вода въ одну минуту мерзла;
пароходъ отъ тяжести льда на одномъ боку могъ пойти
ко дну, и только тѣмъ и спаслись, что матросы окоченѣлы-
ми руками рубили этотъ ледъ.
— Я прежде не боялся моря и не думалъ, — замѣтилъ
Маврогени, — а въ этотъ разъ мнѣ было очень страшно! Я
и теперь не вѣрю, что я у васъ....
Наконецъ простились. Когда я остался опять одинъ, еще
разъ мелькнуло какое-то сомнѣніе... Но я сказалъ себѣ:
«Зачѣмъ я буду гнать отъ себя чувство, которое ощущаю?
Что же дѣлать, если я радъ ихъ счастью?»
Черезъ два дня.
Лиза поетъ съ утра въ залѣ, и все веселыя пѣсни и
танцы. Она опять прежняя Лиза, но съ высшимъ значені-
емъ! Море утихло; тепло такъ, что мы окна открыли. Они
ѣздили Долго верхомъ, а я сводилъ счеты за прошлый мѣ-
сяцъ, 'Хотѣлъ пойти далеко гулять; но безъ нихъ долго
быть скучно; вернулся и засталъ ихъ за картами.
— 652 —
Черезъ мѣсяцъ.
Маврогени начинаетъ немного читать по-русски. Лиза
его учитъ сама; мнѣ азбука показалась скучной; я послѣ
съ нимъ займусь. Онъ думаетъ выучиться по-русски и по-
ступить гдѣ-нибудь здѣсь на службу. Посмотримъ. Гово-
рятъ, скоро откроется мѣсто смотрителя при одномъ изъ
дворцовъ. Конечно для насъ онъ будетъ не смотритель, а
Яни Маврогени въ одеждѣ албанскаго волонтера!
Еще черезъ полтора мѣсяца.
Вотъ этого я никакъ не ожидалъ! Сегодня утромъ я
позвалъ къ себѣ Лизу, чтобы вмѣстѣ съ ней составить за-
писку о томъ, что намъ нужно изъ города. Я былъ въ
большомъ креслѣ передъ столомъ, а она сѣла на ручку
креселъ, и я, чтобъ ей было ловчѣе, обнялъ ее, и мы вмѣ-
стѣ считали.
Вдругъ отворилась дверь, и онъ вошелъ. Вошелъ и вы-
шелъ. Выходимъ и мы. Гдѣ онъ? Говорятъ, осѣдлалъ себѣ
лошадь и уѣхалъ въ Ялту.
Лиза съ большимъ смущеніемъ объяснила мнѣ, что онъ
ревнуетъ и безпрестанно ей твердитъ: «Никогда не повѣ-
рю, чтобы ты въ мужа не была влюблена! Его нельзя не
любить! И я его люблю, а ты влюблена въ него!»
Я и самъ замѣчалъ раза два, что онъ не въ духѣ; но
подумалъ, что безъ такихъ минутъ никто не проживаетъ,
и молчалъ, и не разспрашивалъ.
Это странно! Есть, наконецъ, мѣра на все! Послалъ
за нимъ и написалъ ему самое строгое письмо. Между про-
чимъ сказалъ ему: «Ты не стоишь уваженія, если не умѣ-
ешь вѣрить такой женщинѣ, какъ Лиза. Если она говоритъ
тебѣ: «онъ мнѣ не мужъ, а другъ», какъ смѣешь ты не вѣ-
рить? Развѣ она изъ тѣхъ прелестникъ, съ которыми ты
вмѣстѣ, въ Италіи или гдѣ-нибудь еще, обманывалъ влю-
бленныхъ стариковъ или строгихъ мужей? У нея душа су-
ровая, страстная и прямая. И если ты этого не понима-
ешь, то складъ ума твоего самый презрѣнный».
— 658 —
Въ самомъ дѣлѣ, выдумалъ что! Не бѣжать же мнѣ
отсюда!
Марта 5-го.
Возвратился и раскаялся. Не знаю, что было между ни-
ми, но со мной онъ объяснялся долго.
— Послушай! — скаізалъ я ему съ досадой, — нѣтъ труд-
наго положенія, въ которомъ характеры благородные и доб-
родушные не могли бы честно ужиться. Что естественнѣе
всѣми принятыхъ отношеній мужа и жены, брата и сестры,
родителей и дѣтей?.. А развѣ эти отношенія не извраща-
ются безпрестанно дурными натурами этихъ лицъ? И если бъ
мы еще могли всегда найти большую разницу въ политиче-
скихъ, религіозныхъ мнѣніяхъ и т. п... Чаще и этого нѣтъ!
Я не спорю, наше положеніе странно; но отъ насъ зависитъ
сдѣлать его счастливымъ... Вбей себѣ только въ голову, что
она меня уважаетъ, а влюблена въ тебя...
— Какъ этому повѣрить,—сказалъ Маврогени,—что она
не влюблена въ васъ! Вы съ ней такъ кротки, вы такъ
•образованы... я самъ каждый день умнѣю отъ разговоровъ
съ вами... И за что вы такъ добры ко мнѣ? Что я перёдъ
вами?..
— У тебя много качествъ, которыхъ у меня никогда не
было, — отвѣчалъ я и объяснилъ ему, какъ я смотрю на
счастье и на развитіе любимаго существа и почему я добръ
къ нему, а не былъ бы добръ къ другому, который уни-
жалъ бы Лизу своей прозаической близостью; сказалъ ему.
какъ я люблю, чтобы молодость не пролетала даромъ; рас-
толковалъ также, что я старался бы всѣми силами, совѣ-
тами, удаленіемъ излечить Лизу отъ дурно направленной
страсти, и если бы она не вняла моимъ увѣщаніямъ, я бы
скрывался отъ нея съ тоской, съ отчаяніемъ, но и тогда
мѣшать не сталъ бы'свободному чувству. А его я и самъ
люблю и нахожу вполнѣ достойнымъ Лизы, несмотря на
кой-какія ошибки и на безпутное его воспитаніе.
Надѣюсь, что онъ понялъ.
— 654 —
Мля 2-го.
Нѣтъ, онъ неисправимъ! Разорвалъ себѣ жилетъ; ходитъ
какъ убитый.
Когда мнѣ было 22 года, и я былъ влюбленъ въ Зи-
наиду К... Я помню, какъ меня тоже душило платье въ
минуту ревности; я убѣжалъ съ танцевальнаго вечера, не
спалъ всю ночь, курилъ и затягивался насильно до тѣхъ
поръ, пока кровь показалась горломъ; хотѣлъ стрѣляться
съ соперникомъ; написалъ ей ночью письмо до такой,- сте-
пени пылкое и грустное, что она сама на другой день бро-
силась ко мнѣ въ объятія... И отчего всд эта буря? Отто-
го, что она на вечерѣ была въ. черномъ, платьѣ съ голу-
быми бантами на головѣ; оттого, что нѣжная блѣдность ея
въ этотъ вечеръ доводила меня до безумія; оттого, что она,
любя меня отъ всей души, захотѣла немного только- пове-
селиться съ Т..., улыбалась, смотрѣла ему пристально въ
глаза, то подавала ему конфетку, то не давала, то опять
подавала. А онъ ей говорилъ:
— Такое-то у васъ сердце? Такое-то?
Если я, «больной сынъ больного вѣка», русскій студентъ,;
переживалъ такія бури, такъ что же онъ долженъ чув-
ствовать?
Ревность — чувство благородное, если она сильна, бурна'
и нестерпима:.
Лиза въ негодованіи на него. Во время прогулки, на-
зло ему, взяла меня подъ руку, зоветъ его въ глаза маль-
чишкой; сказала:
— Довольно дурачиться! Пусть убирается, куда хочетъ!
Поцѣловала меня три раза сряду при немъ противъ
моего желанія. Глядитъ ему прямо въ глаза; довела егр
до того, что онъ вчера въ темномъ коридорѣ схватилъ
ее за руку выше локтя съ такой силой и злостью, что
у нея синія пятна остались.
Не. надо бы мѣшаться... Однако Я призвалъ его и ска-
залъ ему.
— Стрѣляться я съ тобой Не стану. Во-первыхъ, я тебя
самого очень люблю; а потомъ я не хочу, чтобы она 'еще
— 655 —
страдала: ей и меня, и тебя будетъ жаль. Но я тебя по-
прошу уѣхать, если ты будешь такъ тревожить ее.
— Хорошо! — отвѣчалъ онъ съ жаромъ, —я дѣлить съ
другимъ женщину не могу. Я когда люблю или пока люб-
блю — хочу быть деспотомъ, царемъ. Захочу — прибью,
убью ее, и тогда пусть меня никто не смѣетъ судить!
Утѣшу послѣ, но утѣшу я, а не кто другой! И если она
сама меня страстно любитъ, она не должна считать это
униженіемъ, а стать на колѣни и цѣловать руку, которая
ее бьетъ... Вотъ какъ я люблю! А если не я одинъ ей
царь, такъ я уѣду и ее увезу съ собой!
— А! если такъ, — сказалъ я,—увидимъ! Увезти тебѣ,
безумному, ее не дадутъ. И я буду деспотомъ, и она ско-
рѣе покорится мнѣ, чѣмъ тебѣ...
Онъ поблѣднѣлъ, не отвѣчалъ и уѣхалъ въ Ялту, чтобы
опять тамъ ждать парохода цѣлую недѣлю, а я тотчасъ
же къ ней...
Мы долго говорили. Куда пропала ея сила! Пока онъ
былъ здѣсь, она до грубости строго обращалась съ нимъ
дней Пять сряду; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ —
она упала духомъ.
Черезъ недѣлю.
Ужасное мученье! Что за ужасная недѣля! Вчера вы-
вали къ обѣду и ничего не ѣли; я закрылъ лицо руками
и молча ждалъ конца — она не дождалась и ушла. Глаза
ея мутны... Но отпустать ее съ нимъ я не въ силахъ!
15-го мая.
Онъ еще здѣсь. Прислалъ ей письмо; умоляетъ ѣхать
съ інимъ. Она говоритъ — ни за что меня не оставитъ и
твердитъ: «довольно шалостей!»
17-го мая.
Исхудала въ эту недѣлю; не ѣстъ, не спитъ. Я вижу,
она хочетъ ѣхать и жалѣетъ меня...
Не дать ли ей допить чашу до дна?
— 656 —
21-го мая.
Долго умолялъ я ее сказать правду. Говорилъ о не
доконченныхъ чувствахъ; признавался ей, что легкомыслй
его и молодость меня утѣшаютъ въ томъ смыслѣ, что
быть можетъ, они скоро утолять другъ друга, и она, спо-
койная, съ радостью воротится ко мнѣ. Они только и ждалк
моего одобренія! А я чуть не упалъ въ обморокъ, когда
она спросила у меня:
— Я поѣду; а вы-то? какъ вы-то вытерпите безъ меня?
Послали за нимъ.
22-го мая.
Едва не упалъ мнѣ въ ноги, обнялъ мои колѣни: «Она
мое сокровище! Я ее буду беречь! Вѣрьте мнѣ! Не бой-
тесь! Дайте мнѣ хоть годъ, хоть мѣсяцъ прожить съ ней
наединѣ и тогда возьмите ее хоть силой... Я васъ обоихъ
вмѣстѣ видѣть не буду. Простите мнѣ! Я буду служить
ей какъ рабъ... Простите мнѣ!»
Я думаю, онъ поцѣловалъ бы мою руку, если бы стыдъ
не удерживалъ его.
Слава Богу—море теперь тихое, не зимнее. Объ одномъ
буду молить ее, чтобы она сохранила себя для меня, если
онъ измѣнить ей, если онъ разлюбитъ ее. Этой жертвы
я требую во что бы то ни стало! Пусть пріѣдетъ боль-
ная, обезображенная, желчная, слѣпая, но лишь бы вер-
нулась!
27-го мая.
Проводилъ ее до города. На пароходъ не пошелъ. (Онъ
внѣ себя отъ радости и ѣхалъ заранѣе съ вещами.) Мы
вышли у Ливадіи изъ коляски, и я въ послѣдній разъ
обнялъ ее. Она не плакала. Я сказалъ ей: «Больше отжи-
вешь, и мы 'будемъ ровнѣе; не бойся — годовъ тихихъ еще
много впереди».
28-го мая.
Что писать? Долго вчера видѣлъ я, какъ быстро шелъ
ихъ пароходъ къ Балаклавѣ. Какъ ни мчали мои лошади,
— 657 —
но мы еще не сдѣлали и половины дороги, а онъ уже
пропалъ изъ виду...
1-го іюля.
Писать нечего. Все тошно, все пусто! Хрнстинья хо-
дитъ печальная. «Гдѣ наше солнышко?» — сказалъ я вче-
ра, а она зарыдала. — О, Лиза, Лиза, гдѣ ты?
15-го іюля.
Пишетъ. Во всѣхъ словахъ видны боль и угрызенія.
Къ чему это? Надо ее утѣшить и опять повторять, чтобы
она была веселѣе и только берегла бы для меня свое
существованіе.
7-го апрѣля.
Еще письмо, и длинное, изъ Венеціи. Веселѣе перваго.
Она пишетъ гораздо лучше, чѣмъ говоритъ, и сдѣлала;
большіе успѣхи въ этотъ годъ. Цѣловалъ письмо и обли-
валъ его слезами, о которыхъ она не узнаетъ!
Одного молю, чтобы ея медовый мѣсяцъ былъ безъ го-
речи и отравы, и еще объ одномъ... чтобы онъ поскорѣе
ее разлюбилъ!
Сентябрь.
'Ѣздилъ одинъ въ горы, въ Керчь, въ степное имѣніе.
Послѣднее письмо опятъ изъ Венеціи. Она пишетъ мало,
но я чувствую, что она веселится, ѣздить въ гондолахъ.
Меня бы это ужъ не заняло. Какое дѣло мнѣ до Венеціи,
до древности, до всего міра, когда Лизы нѣтъ со мной!
Октябрь.
Письмо Лизы къ мужу изъ Рима.
«Я было совсѣмъ уѣхала къ вамъ. Онъ вздумалъ меня
дразнить и ухаживать за другими. Я удивляюсь, какъ это
вы не ревнуете! Это ужасное мученье! Здѣсь много не-
Леонтьева,, т. I.
42
— 658 —
дурныхъ дѣвицъ и дамъ, и простыя на улицахъ прекрасивыя.
Особенно хороши англичанки, такія онѣ нѣжныя; мнѣ пе-
редъ ними все кажется, что я груба. Прежде я не смотрѣла
на свон руки, а здѣсь все смотрю и прячу ихъ. Извините,
что я пишу вамъ такой вздоръ, мой другъ, мой милый
другъ! Пишу — что пишется. Знаете ли что? вы не по-
вѣрите— онъ иногда утомляетъ меня. При васъ у него
было больше охоты заниматься; а здѣсь что-нибудь одно —
или веселится, или дома сидитъ и скучаетъ. Недавно ска-
залъ мнѣ: «О чемъ мнѣ съ тобой говорить? Обо всемъ
'ужъ говорили!» Я вижу, все-таки, что онъ меня любить,
какъ' прежде. Уйдетъ на минуту — опять поскорѣй ко мнѣ
домой. Попробуетъ говорить съ другой, въ любви ей объ-
яснится, а на другой день, если волю ему дашь, терпишь
молча — онъ не отходитъ отъ меня. А я слаба! очень сла-
ба. Я не знаю, гдѣ вы во мнѣ видѣли твердость. Иногда
я за вѣтренность его или за лѣнь и за беззаботность вы-
хожу изъ себя; а онъ улыбается, за руку меня возьметъ—
я все и простила. Одно я люблю въ немъ всегда — это то,
что онъ и не старается казаться лучше, чѣмъ есть, а какой
есть, такъ и показываетъ. Скажу ему: «зачѣмъ ты себя
нё принудишь въ чемъ-нибудь?» Одинъ отвѣтъ: «А если
мнѣ скучно принуждать себя?» Я еще люблю его, по прав-
дѣ сказать, отъ всей души и недавно ч}пъ не умерла отъ
страха, когда ему пришлось драться на шпагахъ съ однимъ
итальянцемъ. Изъ-за пустого поспорили: тотъ назвалъ
его фанаріотомъ, а онъ его по лицу ударилъ. ОтѢГ
дуэли я удерживать его не стала (настолько у меня есть
характера, чтобы дорожить самолюбіемъ любимаго чело-
вѣка). Но ужъ зато денекъ это былъ, мой другъ! Слава
Богу, онъ ранилъ итальянца; прокололъ ему шпагой всю
руку отъ кисти до локтя. Послѣ этого такъ намъ обоимъ
было весело; цѣлую недѣлю все вдвоемъ гуляли и за
городъ ѣздили. Прощайте, милый другъ, отецъ мой и другъ,-
котораго мнѣ Богъ послалъ. Отслужите за меня панихиду
на- могилѣ матушки, поцѣлуйте. Христинью и помолитесь
за вашу неблагодарную, низкую и, слабую Лизу».
— 659 —
10-го ноября.
Вотъ уже полгода, какъ ея нѣтъ! Въ рабочемъ столикѣ
съ мѣста не сдвинулась ни одна мелочь. Я самъ сметаю
пыль со всѣхъ ея вещей, самъ объѣзжаю ея лошадь. О,
моя дочь! о, моя Лиза! Ты уже не приносишь мнѣ сама-
на балконъ поутру кофе съ суровымъ взглядомъ и улыб-
кой! Гдѣ ты? Что думаешь? Что. чувствуешь? Какъ хо-
дишь? Какъ сидишь? Гдѣ ты? Гдѣ ты? Если бы ты зна-
ла, какую сладкую благодать, какой волшебный напитокъ
я пью, когда гуляю одинъ около полукруга кипарисовъ,
за которыми скрыта миртовая дорожка къ гробу нашей
матери, и шепчу сто разъ твое имя: Лиза! Лиза! дочь моя!
моя Лиза! Письма твои кратки, какъ бывали кратки твои
рѣчи, но я всякому слову въ нихъ знаю цѣну!
Нуженъ ли я тебѣ—ты не пишешь; жалко ли'меня —
ясно ие говоришь; боишься обидѣть? О, жалѣй, жалѣй
меня! Не бойся обидѣть: горечь состраданія въ твоихъ
руках^ь для меня будетъ рай! Еще разъ повторяю, еще
разъ напишу твое имя: «Лиза моя, Лиза, Лиза!»
Письмо мужа къ женѣ (отъ того же числа).
«Не бойся философіи, мой другъ: она невидимая основа
жизни. Каждый изъ насъ, каждый человѣкъ, каждый про-
столюдинъ— философъ, самъ того не зная. Я тебѣ повто-
рю еще разъ: не покидай его, пока не захочется; меня не
жалѣй; даю тебѣ1 честное слово — я счастливъ тѣмъ, что
случай, встрѣча съ нимъ спасла твою молодость, обога-
тила не только внутренній міръ твоей, моей и его души
новыми ощущеніями и силами, но обогатила и внѣшній
міръ рядомъ такихъ прекрасныхъ явленій, какъ ваша встрѣ-
ча, ваша и бурная, и веселая любовь, ваше, рѣдкое въ
подобныхъ случаяхъ, уваженіе ко мнѣ, ваши стран-
ствія и т. п.
«Знай это все про себя; знай, что ты прекрасна, а я
счастливъ и горжусь тобой, какъ гордились спартанки
храбрыми сыновьями, какъ гордятся наши матери службой
своихъ дѣтей, какъ гордятся наставники блестящими дѣ-
лами и умомъ учениковъ.
42*
— 660 —
«Повторяю, что я хочу тебя видѣть только тогда, когда
ты съ радостью оставишь его. Если же ваша любовь на-
вѣкъ, то упроси его вернуться сюда съ тобой и взять
себѣ все мое имѣніе; а я пойду въ монахи и только разъ
въ мѣсяцъ буду навѣщать васъ. Онъ знаетъ, что я сдержу
слово.
Прощай, пожми его руку за меня.
Твой другъ І\...»
Декабря 6-го.
Вотъ уже больше трехъ недѣль нѣтъ слуховъ! Какъ
Дни идутъ медленно! А ночью нѣтъ сна...
Декабря 21-го.
Письмо Лизы къ мужу изъ Палермо.
«Нѣтъ силъ безъ васъ и безъ всего нашего. Все мнѣ
здѣсь чужое. Что хорошаго въ этихъ лимонныхъ и померан-
цевыхъ деревьяхъ! Точно они нарочно сдѣланы въ мага-
зинѣ! То ли дѣло наши сосны на горахъ и орѣшникъ! Онъ
умоляетъ меня остаться. Вчера умолялъ, умолялъ. Я дала
ёму еще слово на два мѣсяца. Мы поѣдемъ въ Аѳины и въ
Египетъ, а оттуда я скоро уѣду въ Одессу. До свиданья,
мой другъ!»
Января 17-го 1858.
Письмо Лизы къ мужу изъ Александріи.
«Я не дождалась вашего отвѣта. Я скоро буду. Я не
виню его; я знаю, что у него такой характеръ — ревнивый
и вѣтреный. Здѣсь есть теперь циркъ, и онъ всѣ ночи про-
водитъ у одной француженки. А мнѣ никогда не давалъ
шага сдѣлать отъ ревности. Я готова была сносить его
бѣшенство, пока онъ былъ вѣренъ. А теперь я утомилась;
я хочу васъ видѣть; мнѣ страшно иногда, как> будто я
грѣхъ большой сдѣлала, не тѣмъ, что я его люблю (я по-
— 661 —
нимаю теперь вашу философію), а тѣмъ, что вы одни, что
къ матушкѣ на могилу я не хожу, что все родное бросила!
«Видите, я прежде вамъ не все писала, чтобы васъ не
огорчить, да и стыдно было; а теперь ужъ все скажу. Разъ
я встрѣтила молодого русскаго моряка, познакомилась съ
нимъ, обрадовалась русскому, говорила съ нимъ долго, ве-
черомъ по саду ходила подъ руку; а на другой день этотъ
морякъ прислалъ мнѣ букетъ. Вечеромъ Маврогени при-
шелъ домой, выбросилъ букетъ изъ окна, а меня схватилъ
за волосы обѣими руками и билъ головой объ стѣну. Я
читала и слыхала о достоинствѣ женщинъ; только какъ
ни старалась объ этомъ вспомнить, не могла притворяться.
Скажу даже (ради Бога, сожгите вы это письмо) —мнѣ было
что-то хорошо; очень было больно, но я не плакала и
молча терпѣла и (не огорчайтесь же, Боже мой!) цѣловала
не только руки, ноги его цѣловала послѣ этого. А онъ,
онъ былъ какъ безумный отъ любви. Да, тогда онъ меня
одну любилъ душою; шутилъ съ другими, иногда дразнилъ
меня, по онъ былъ вѣренъ. И тогда, если бы онъ всю
кожу на рукахъ изрѣзалъ бы мнѣ ножомъ (какъ одинъ
простой римлянинъ сдѣлалъ это съ женой недавно), мнѣ
было бы это пріятно! А теперь нѣтъ. Если бы вы видѣли,
что за манеры у этой француженки! Худая, смѣлая такая!
Вотъ убить-то не жалко такую тварь! А онъ наслаждается!
Я не виню его и помню ваши слова — беречь себя для васъ.
О! зачѣмъ, зачѣмъ онъ себя такъ унизилъ! Ну, Богъ съ
нимъ, довольно! Я чувствую въ себѣ больше силъ противъ
прошлогодняго; я хочу домой, къ .вамъ, мой другъ! Онъ
опять проситъ остаться; бросилъ ее, какъ узналъ, что я
ѣду; но я не уступлю. Не хочу даже, чтобы онъ провожалъ
меня до Одессы; я боюсь, что отъ Одессы и до Ялты онъ
не разстанется со мной. Изъ Константинополя уѣду одна
потихоньку отъ него. Одно средство!
«До свиданья. Скоро я отдохну съ вами, мой добрый
другъ! Увижу и Христпныо, и могилку... Благословите
меня на дорогу».
«Ваша Лиза»...
662 —
Января 18-го.
Я безъ ума отъ радости! Только одно меня тревожитъ—
море дурно. Вчера разбилось одно судно; люди едва спас-
лись, двое утонули. Впрочемъ пароходъ не парусное судно.
Еще бы мѣсяцъ не напиши она, что ѣдетъ, и я самъ бы
полетѣлъ за ней.
Января 19-го.
Велѣлъ Хрпстиньѣ помолиться у обѣдни за Лизу; что
мод нерѣшительная молитва!
И вдругъ черезъ двѣ-три недѣли—она здѣсь! Опять
здѣсь; одна со мной; усталая, съ перегорѣвшимъ сердцемъ,
она рвется къ отдыху и забвенію. О, радость! о, жизнь
моя! Какъ я тебя обниму! Какимъ благодарнымъ рабомъ
я поцѣлую слѣды твоихъ ногъ на пескѣ, на томъ самомъ
пескѣ, который сталъ и живѣе и новѣе съ тѣхъ поръ,
какъ твоя скромная мать спустилась съ тобой съ горы и
сказала мнѣ: «Вотъ вамъ моя Лиза!»
30-го марта.
Вотъ уже около двухъ мѣсяцевъ нѣтъ слуховъ. Все
смотрю на море. Когда пароходъ идетъ, я рвусь на ло-
шадь и скачу въ городъ. Нѣтъ моей Лизы!
5-го апрѣля.
Еще одинъ пароходъ, а ея нѣтъ, и нѣтъ писемъ. Напи-
шу къ Г—и въ Одессу; не знаетъ ли онъ чего: опъ имѣетъ
дѣла и въ Турціи и въ Египтѣ.
29-го апрѣля.
Отвѣтъ одесскаго купца Г—и мужу Лизы.
«Какъ ни больно мнѣ быть печальнымъ вѣстникомъ,
однако, что же дѣлать! Я удивляюсь, какъ вы не прочли
въ газетахъ о гибели турецкаго парохода «Багдадъ» въ.
Средиземномъ морѣ. Родной мой племянникъ былъ на немъ
— 663 —
и спасся благодаря своему умѣнью плавать и еще благо-
даря просьбамъ одного поляка (какъ вы увидите дальше).
Лизавета Іосифовна погибла и г. Маврогени тоже. Про-
стите! Чѣмъ же я виноватъ, что долженъ, наконецъ, на-
писать эти строки? Племянникъ мои съ большимъ удивле-
ніемъ увидалъ вашу супругу на этомъ турецкомъ пароходѣ,
который шелъ изъ Александріи въ Константинополь. Опъ
говорилъ съ Лизаветой Іосифовной и нашелъ ее очень по-
худѣвшею, но веселою. "Ѣхали двое сутокъ, какъ вдругь,
по незнанію или небрежности капитана, машина останови-
лась, и въ то же время открылась течь. Турецкіе матросы
не хотѣли качать воду, заставили пассажировъ и, поль-
зуясь смятеніемъ, крали вещи. Капитанъ былъ пьянъ. Пле-
мянникъ мой говоритъ, что супруга ваша, снявъ шаль и
шляпку, работала лучше многихъ мужчинъ; г. Маврогени
также обнаружилъ много энергіи. Стрѣляли изъ пушекъ,
требуя помощи. Наконецъ показался одинъ египетскій, ко-
рабль. Увидѣвъ, въ чѣмъ дѣло, египетскій капитанъ по-
требовалъ себѣ 300,000 піастровъ (около 48,000 р.) за спа-
сеніе пассажировъ и экипажа. Онъ полагалъ, что на паро-
ходѣ много богатыхъ негоціантовъ. Пока спорили, соби-
рали деньги, плакали, кричали, пароходъ сталъ тонуть. Ка-
питанъ корабля послалъ небольшую шлюпку, чтобы взять
гаремъ одного паши; съ этими турчанками спаслась, по
ихъ настояніямъ, жена одного здѣшняго купца; кромѣ1 нея
п турчанокъ спаслись еще двое: мой племянникъ и одинъ,
•какъ я сказывалъ, молодой польскій эмигрантъ. Послѣдній
доплылъ до корабля, влѣзъ туда и упалъ къ ногамъ ка-
питана, умоляя спасти моего племянника, съ которымъ онъ
подружился дорогой. И его взяли на шлюпку. Племянникъ
мой говоритъ, что, бросаясь въ море, онъ какъ во снѣ
видѣлъ мелькомъ вашу несчастную супругу. Она стояла
у борта и, кажется, разрывала на себѣ платье, чтобы тоже
плыть. Корабль быстро ушелъ, и всѣ остальные погибли:
пьяный капитанъ турецкій, матросы, множество пассажи-
ровъ. Нѣтъ сомнѣнія, что и г. Маврогени утонулъ. Вице-
король приказалъ отрубить голову египетскому капитану.
— 664 —
.«Еще разъ выразивъ вамъ мое глубокое сожалѣніе о
потерѣ, которую вы понесли, имѣю честь быть съ глу-
бокимъ почтеніемъ, милостивый государь,
«Вашъ покорный слуга Г—и».
(ПОСЛѢДНІЕ листки исповѣди).
3-го сентября 1858.
Ужъ осень. На горахъ опять похоже' на Россію. Не гу-
ляется, и не сидится, и не спится!
5 сентября.
Удивляюсь, почему люди стрѣляются всегда въ голову.
Гораздо покойнѣе прямо въ сердце. И не такъ страшно...
Пожалъ пружинку—и все кончено. Я думаю, выстрѣла не
слышно самому.
10-го сентября.
Что мнѣ говоритъ совѣсть? Что мнѣ говоритъ могила
матери, которая вручила мнѣ свою дочь? Ничего! Она была
прекрасна, и она жила. Она не упала, и она наслаждалась.
Не таковы ли двѣ великія и рѣдко совмѣстимыя задачи*
жизни? Я правъ. Смерть ея была случайна. Я исполнилъ
мой долгъ противъ твоей дочери, бѣдная мать... Да, я сто
разъ правъ... Но мнѣ— мнѣ-то что же дѣлать? Я-то развѣ
не погибъ до тла? О! если бы, по крайней мѣрѣ, могила
пашей Лизы была здѣсь, около твоей могилы, родная мать!
я бы сидѣлъ на скамьѣ съ утра до ночи тамъ и рыдалъ бы
надъ вами. А теперь на что я?. Что я? Зачѣмъ я? Не она
погибла — я, я погибъ безъ нея. Прошелъ бы годъ и два,
я бы' ждалъ, и она бы вернулась. Можетъ быть даже она
вернулась бы матерью, и я бы обожалъ ихъ ребенка.
— 665 —
Развѣ ихъ дитя могло быть бездарно, или ничтожно, или
некрасиво? На эту пышную почву я бы посѣялъ свои
позднія сѣмена, и то, что во мнѣ было только цвѣтистыми
мыслями, въ ихъ роскошномъ ребенкѣ стало бы кровью
и дѣломъ съ раннихъ лѣтъ. Я подарилъ бы міру прекрас-
ную душу и слышалъ -бы голосъ Лизы, ея пѣніе, видѣлъ
бы ея улыбку, упивался бы ея радостью на мою любовь
къ ея ребенку...
О Лиза! Гдѣ ты? Гдѣ твои руки, твои глаза, твой го-
лосъ? О, Лиза, дочь, отрада моя, ненаглядная! Лиза, Лиза
моя! О, мое сокровище!
Здѣсь конецъ исповѣди мужа.
Христинья услыхала на разсвѣтѣ выстрѣлъ и нашла его
мертвымъ на кровати. Въ ногахъ было привязано ружье, и
курокъ онъ, должно быть, спустилъ снуркомъ, который
былъ проведенъ отъ правой ноги къ пружинѣ. Дуло было
у сердца.
Нашлись наслѣдники, и одинъ изъ нихъ, отдавая мнѣ
эту рукопись, сказалъ:
— И давно пора! Что за мерзавецъ! погубилъ молодую
жену!
Другой возразилъ на это:
— Мерзавцемъ его жалко звать. Но онъ былъ давно не
въ своемъ умѣ; не разъ, еще до женитьбы его, люди ви-
дѣли, какъ онъ одинъ въ саду палки ломалъ объ деревья.
Законъ бы надо построже для такихъ людей, опеку, пред-
упредительныя средства...
Леонтьевъ» т. I.