Текст
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА
ФПФИЛИН
ИСТОКИ И СУДЬБЫ
РУССКОГО
ЛИТЕРАТУРНОГО
ЯЗЫКА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
Москва 1981
Книга продолжает и развивает проблематику ранее
опубликованных фундаментальных трудов Ф. П. Филина и
является большим вкладом в теорию и историю русского
литературного языка. В монографии в результате сплошного обследования
лексики, помещенной в «Словаре современного русского
литературного языка» (в 17 томах) и «Обратном словаре русского
языка», делается вывод, что основа современного русского
литературного языка исконно русская, общенародная. Освещается
проблема становления национального русского языка.
4602010000 (О Издательство «Наука», 1981
ПРЕДИСЛОВИЕ
История русского литературного языка еще не написана.
Опубликовано большое количество исследований,
посвященных отдельным явлениям, историческим периодам и общим
вопросам. Это работы Л. А. Булаховского, В. В. Виноградова,
Г. О. Винокура, Б. А. Ларина, С. II. Обнорского, Л. П. Яку-
бинского и многих других ученых, широко известных и менее
известных, отечественных и зарубежных. Однако эти работы пока
трудно или даже невозможно обобщить, так как написаны они
в разных планах, с разными целевыми установками, стоят на разных
научных уровнях. Многое в них и вовсе не нашло своего отражения.
Написать полную историю русского литературного языка
означает исследовать по более или менее единой программе язык всех
письменных произведений от начала письменности на Руси до
нашего времени (по крайней мере тех, которые являются
типичными для основных тенденций языкового развития, а эту
типичность еще предстоит определить), не пропуская ничего важного,
существенного, причем на всех уровнях языка.
Естественно встает вопрос о соотношении языка письменного
и разговорного (насколько возможно реконструировать
последний для прошлых эпох), поскольку разговорная речь в разных
ее разновидностях была исходной базой для возникновения и
развития литературного языка и испытывала (в разные периоды
истории неодинаково) обратное его воздействие.
В настоящее время существуют две дисциплины: история
русского языка с примыкающей к ней русской диалектологией (иначе
называемая исторической грамматикой) и история русского
литературного языка. Практически они как бы не зависят друг от
друга. Среди языковедов находятся сторонники взгляда, согласно
которому так и должно быть впредь. Однако эта точка зрения
является глубоко ошибочной. Литературный язык никогда не равен
языку художественной литературы с ее непременной особенностью
эстетического индивидуального речетворчества.
Были времена, когда художественная литература в нашем
современном ее понимании находилась в зародыше, а литературный
язык уже существовал. Язык художественной литературы —
составная часть литературного языка. Изучение литературного
языка нельзя сводить к проблемам стилей и стилистики и
исследованию мастерства писателей, хотя эти вопросы имеют очень
большое значение (кстати, стилистические своеобразия имеют и
все разновидности народной речи).
Литературный язык создается народом, как и язык вообще.
Ничего нельзя понять в истории литературного языка, если не
учитывать историю народной речи во всех ее разновидностях,
особенно ее общенародную основу, т. е. все языковые средства,
которыми владеет все население на каждой ступени исторического
развития. И писатели, создавая неповторимую индивидуальность
своих произведений, всегда подчиняются существующим законам
языка, не выходят за их пределы (так называемые «заумники»,
пытающиеся сочинять искусственные жаргоны, в счет не идут),
следовательно, раздельное существование двух вышеназванных
дисциплин оправдывается только с методической точки зрения,
как удобство изложения материала, не более того. А по существу
обе дисциплины органически взаимосвязаны, поскольку их
предметом являются взаимопроникающие стороны единого целого —
языка народа.
Написать полную историю русского литературного языка
означает всесторонне исследовать все внешние воздействия на него,
вызванные внутренними социально-историческими причинами.
Как известно, христианизация в X в. языческой Руси повлекла
за собой распространение интердиалектного старославянского
языка, благодаря которому восточные славяне получили
письменность — важнейший и непременный элемент цивилизации.
Древнеболгарские основоположники старославянского языка
Константин (Кирилл) и Мефодий и их продолжатели, переводя
книги с греческого на старославянский язык, многое
почерпнули из высокоразвитого греческого (византийского) языка,
прежде всего в лексике и лексической семантике. За византийским
языком стояла традиция великой средиземноморской культуры.
Переводы с греческого языка стали обычны и в древней Руси.
Таким образом, южные и восточные (отчасти и западные) славянег
развивая свои литературные языки на народной речевой основе,
оказались в то же время и наследниками языковой культуры
древнего Средиземноморья, что было отмечено еще Ломоносовым и
Пушкиным. Разобраться в сложной языковой ситуации,
возникшей на Руси, очень трудно. Нужны исчерпывающие всесторонние
исследования дошедших до нас памятников старославянской и
древнерусской письменности, сопоставление их языка с народной
разговорной речью восточных и других славян.
Многое в реконструкции этой речи уже сделано, а многое еще
предстоит открыть (особенно в лексике и лексической семантике
и в синтаксисе). Но как бы ни оценивать языковую ситуацию
в древней Руси и вместе с ней истоки русского литературного
языка (мнения на этот счет различны и противоречивы), ясно одно:
старославянский язык сыграл выдающуюся роль в истории
русской (шире —- восточнославянской) речевой культуры.
Происходили бурные процессы взаимодействия древнерусской
и старославянской речевых стихий. С одной стороны, уже в самых
первых богослужебных памятниках старославянского языка
(XI в.) проступают явные особенности древнерусской народной
речи. Не случайно установилась традиция называть
старославянский язык па Руси (древне)церковпославянским языком русской
4
редакции. Позже эти редакции дробятся. Все инновации в этом
языке шли в конечном счете из восточнославянской речи.
Старославянский язык неизбежно подвергался русификации (восточно-
славянизации). Процесс этот не был прямолинейным и зависел от
многих обстоятельств. Во время так называемого «второго
южнославянского влияния» были настойчивые попытки со стороны
церковников повернуть колесо истории вспятьг прекратить доступ
народным языковым элементам. В конечном счете попытки эти
потерпели крах. С другой стороны, происходило внедрение
старославянизмов в оригинальную восточнославянскую письменность,
написанную на древнерусском языке, а также и в устную речь,
особенно в фольклор. Из сказанного ясно, что без
фундаментального изучения старославянского (церковнославянского) языка,
всей его многовековой истории на Руси, невозможно написать
полную историю русского литературного языка.
Русский язык всегда имел разнообразные контакты с
соседними языками, в результате которых вбирал в себя иноязычные
элементы. Особое значение получили связи с
западноевропейскими языками, заметно усилившиеся в XVIII в. С середины
XVIII в. на первое место вышел французский язык, игравший
заметную роль как средство межъевропейского общения прежде
всего верхушечных слоев населения. Каково было воздействие
галлицизмов и иных иноязычных элементов на развитие русского
литературного языка эпохи становления русской нации?
Удельный вес их в словарном составе проясняется, хотя и в этой области
предстоит еще многое сделать. Что касается лексико-семантиче-
ского, фразеологического и синтаксического калькирования, то
тут мы имеем лишь фрагментарные наблюдения.
И все же очевидно, что русский язык не был захлестнут волной
заимствований и сохранил свою народную основу, ассимилировал
и растворил в своем составе иноязычные элементы. Многое из
заимствованного оказалось излишним и отмерло (не без помощи
прогрессивной общественности). Заимствования продолжаются и
теперь, что вполне закономерно. Однако заставляет серьезно
задуматься наводнение американизмами нашей научно-технической
терминологии, часть которой проникает и в общеупотребительный
литературный язык. Мы не можем оставаться равнодушными к этим
явлениям.
Русский литературный язык, становясь ведущим средством
общения русской нации, превратился в единую стройную систему,
с многообразными стилями и стилистическими средствами, с
необозримым океаном возможностей выражения всех богатств
знаний и мысли, с динамическими, но устойчивыми
общеобязательными нормами. Как известно, он стал средством
межнационального общения всех народов СССР и одним из международных
языков. Как все это произошло в общем и во всех деталях? Каково
взаимоотношение литературного языка с другими разновидностями
русской речи, какова была и есть роль в развитии литературного
языка, языка художественной литературы, публицистики, науки
и техники, средств массового общения? Каковы тенденции
развития языка современной художественной литературы, что в них
имеется положительного и что идет вразрез с обязательными для
всех законами общелитературного языка?
Эти и многие другие вопросы стоят и будут неизбежно
возникать в ходе исследований при подготовке к будущему
обобщающему труду по истории русского литературного языка. Уже
появилось немало учебников и учебных пособий по этой важной
дисциплине русистики (лучшими из них я считаю «Лекции по
истории русского литературного языка (X—середина XVIII в.)»
Б. А. Ларина и «Историю русского литературного языка»
А. И. Горшкова). Однако учебники и учебные пособия излагают
историю русского литературного языка лишь в самых общих
чертах и в то же время фрагментарно. Они еще не близки к полной
(академической) истории этого предмета, которую так желательно
было бы иметь.
Настоящая книга не претендует на полноту изложения. В ней
дана попытка осветить лишь некоторые узловые вопросы русского
литературного языка, особенно те, которые<вызывали и вызывают
споры среди исследователей. Нам представляется, что без
решения спорных проблем невозможно продвижение вперед в
разработке интересующей нас дисциплины. История русского
литературного языка занимает меня с давних пор. Я всегда ее
рассматривал в тесной связи с историей русского языка вообще. В свое
время мною были опубликованы монографии: «Лексика русского
литературного языка древнекиевской эпохи (По материалам
летописей)» A949), «Образование языка восточных славян» A962),
«Происхождение русского, украинского и белорусского языков»
A972). Не было бы этих работ, не было бы и настоящей книги.
Автор выражает сердечную благодарность официальным
рецензентам профессору Ю. А. Бельчикову и профессору А. И.
Горшкову за высказанные ими пожелания и замечания.
Глава первая
СОВРЕМЕННЫЙ
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК,
ЕГО ПРОИСХОЖДЕНИЕ
/современный русский литературный язык — главная, опреде-
^ляющая разновидность русского национального языка. Все
достижения хозяйства, науки и техники, культуры, других сфер
жизни общества и отдельных лиц находят свое выражение в
литературном языке, письменном и устном. Нет такой человеческой
мысли, которую нельзя было бы передать средствами русского
литературного языка. Другие разновидности русского
национального языка (территориальные и социальные диалекты, внелитера-
турное просторечие, полудиалекты, жаргоны, которых
объединяет с литературным языком общенародная основа) в настоящее
время находятся под мощным воздействием литературного языка
(прежде всего языка письменного и устной публичной речи),
оказываются в подчиненном положении, в то же время /вляясь
одним из источников его пополнения. Русский литературный
язык становится универсальным средством общения основной
массы русского населения. В связи с непрерывным подъемом
всеобщего образования в нашей стране он станет единственным
средством общения для всех русских.
Когда мы говорим о русском языке как о языке дружбы и
братства всех народов СССР, как об одном из современных
международных языков, мы имеем в виду литературный язык, владение
которым в иноязычной среде бывает и будет неодинаковым.
Современный литературный язык в жанрово-стилистическом
отношении весьма разнообразен. В то же время он представляет
собою единую систему, спаянную внутренними общими
закономерностями на всех уровнях, реализующуюся в обязательных
для всех нормах. Отклонения от норм осознаются и оцениваются
(прежде всего в грамматиках, словарях и иных кодификационных
работах, но не только в них, айв широком общественном
сознании), т. е. эти реально существующие и постоянно возникающие
отклонения связаны с нормами, выступают на их фоне.
Противоречия между нормами и отклонениями от них приводят или к
сдвигам в самих нормах, или же к окончательному изжитию из
литературно-языковой практики (которую нередко называют узусом)
отклонений.
С строго синхронной точки зрения в норме преобладает
стабильность, без нее норма не могла бы существовать. У
современного русского общества имеется представление о языковом
идеале, образце, к которому каждый должен стремиться.
Представление о языковом идеале вытекает цз самой сущности современного
литературного языка как всеобщего и всеобъемлющего средства
общения. Оно как магнит или, вернее, компас, который позволяет
обществу, сознательно и стихийно, бороться против всего, что
могло бы расшатать единство литературного языка.
Характерны в этом отношении устные высказывания
Л. В. Щербы. Русского языка, говорил он, по-настоящему никто
из нас не знает, кроме трех-четырех старых типографских
корректоров, которые знают его в совершенстве, идеально. Конечно,
слова о незнании нужно было понимать не буквально, да и
существовали ли эти три-четыре корректора, неизвестно. Важно здесь
другое. Каждый из нас (исключений, вероятно, не бывает) в своей
речевой практике чаще или реже делает ошибки, отступления
от существующих в данное время норм. Однако если кто-то другой
замечает эти ошибки, то констатация ошибок лучше всего
свидетельствует о наличии языкового образца, идеала. Разумеется,
в категорию образца входят и варианты, существующие во всех
языковых уровнях, если они узаконены. С исторической точки
зрения нормы подвижны, динамичны. На наших глазах меняются,
например, нормы старомосковского произношения, лучше всего
описанные в свое время Д. Н. Ушаковым. То, что считается теперь
правильным, со временем может устареть и выйти из категории
образца.
|Иногда высказываются мысли, что общеязыковых норм не
существует, что существуют только различные нормы применительно
к той или иной языковой ситуации: в одной сфере общения
человек может сказать так, а в другой — иначе. Такие мысли глубоко
ошибочны. Жизненные ситуации бывают, конечно, самыми
различными. Любой из нас может прибегнуть к внелитературному
просторечию и к жаргонным выражениям и словечкам, однако
внелитературное просторечие окажется за пределами
литературной нормы, а жаргон не перестанет быть жаргоном, кто бы
ни употребил эти речевые средства.
Какая-то часть неподготовленной непринужденной
разговорной речи остается некодифицированной и еще недостаточно
изученной, но и эта разновидность устной речи подчиняется
общеязыковым нормам и не представляет собой какой-то особой, тем
более замкнутой системы. При любых обстоятельствах человек,
владеющий литературным языком, не станет произносить
фрикативный у или билабиальный w и их позиционные замены,
говорить «взять книга» вместо «книгу» и т. д., и т. п. Трансформация
порядка слов в предложении, всякого рода фонетические усечения
слов, слогов и т. п., что наблюдается обычно в быту, в
непринужденной разговорной речи, являются отклонением от литературных
норм. Как только человек начинает сознательно относиться к тому,
что он произносит, литературные нормы немедленно вступают
в свои права. Очень характерно, что когда застигнутому врасплох
человеку показывают магнитофонную запись его бытовой
непринужденной речи с разного рода отступлениями от норм, тот
удивляется обычно и восклицает; «Не может быть, чтобы я так гово-
рил». То, что находится в Пределах языкового сознания, целинок
ориентируется на общепринятые литературные нормы.
Изменения в речевом узусе приводят к динамичности нормы.
Подвижность нормы оказывает воздействие на языковую систему.
В языке все взаимосвязано. Живая система языка
функционирует. Категория функции двойственна. Первейшая функция
современного литературного языка заключается в том, чтобы быть
главным средством общения коллектива во всех сферах
деятельности последнего. Эта функция реализуется только в том случае,
если все звенья языковой системы правильно взаимодействуют
друг с другом, составляют одно огромное целое.
Как бы лингвисты ни определяли литературный язык (их
определения противоречивы), современный русский литературный
язык (как и любой другой) нельзя спутать ни с какой другой
языковой единицей. Это объективная реальность. Другого
такого же языка нет и не может быть. «Трудно найти и указать другое
языковое явление, с которым мы сталкивались бы в нашей жизни
так постоянно и с такой необходимостью, как то, которое мы
называем „литературным языком"»г. Живой литературный язык
обслуживает общество (одна его функция), но он может быть
средством общения только в том случае, если его внутреннее
устройство упорядочено, хотя и обязательно включает в себя
противоречия, без которых немыслимо было бы его изменение
(другая его функция). Обе функции, «внешняя» и «внутренняя»,
взаимосвязаны между собой, не могут существовать одна без
другой.
Как живая функционирующая система современный русский
литературный язык отличается не только от других языков,
но и от предшествующих состояний русского языка и тем более
от предков русского языка. В этой связи любопытно
недоразумение, возникшее между Р. И. Аванесовым, с одной стороны,
и Р. А. Будаговым и В. В. Виноградовым — с другой. Р. И. Ава-
несов писал, что «древнерусский язык по отношению к
современному русскому литературному языку может быть рассматриваем
в известной мере как другой язык», что в синхронном плане «если
отрешиться от фактора времени и не учитывать, что факты
древнерусского языка (А) и факты современного русского языка (В)
относятся к разным эпохам, вне сомнений, те и другие по своему
строю и словарному составу представляют собой разные системы,
разные языки» 2. Р. А. Будагов определил такую точку зрения
как антиисторическую 3. В. В. Виноградов присоединился к
мнению Р. А. Будагова, считая положение Р. И. Аванесова
«односторонним и в основном ошибочным», и добавлял, что «обобщенного
1 Виноградов В, В. Проблемы литературных языков и закономерности их
образования и развития. М., 1967, с. 98.
2 Словарь древнерусского языка XI—XIV вв. Введение, инструкция,
список источников, пробные статьи. М., 1966, с. 3, 18—19.
8 Будагов Р. Л. Два замечания на «Проект словаря древнерусского языка». —
В кн.: Вестн. Моск. ун-та, Сер. X. Филология, 1967, вып. 3, с. 74.
очерка наблюдений над соотношением систем древнерусского
и современного русского языка у нас нет» 4.
Не надо отождествлять категории «язык» и «система». Язык
как историческая категория может пониматься широко и узко.
Современный русский язык вне всякого сомнения является
продолжением древнерусского языка, так же как и украинский и
белорусский языки. В широком смысле слова, в плане генетическом,
русский, украинский и белорусский языки составляют с
древнерусским языком одно целое. Древнерусский язык для
современных восточных славян свой, является их прямым
лингвистическим предком, против чего, разумеется, не станет возражать
Р. И. Аванесов. В то же время русский, украинский и
белорусский являются хотя и близкородственными, но самостоятельными
языками.
Между древнерусским и современными восточнославянскими
языками имеются серьезные различия. «Слово о полку Игореве»,
«Повесть временных лет», «Русскую правду» приходится
переводить. Для неподготовленного читателя язык их малопонятен.
Даже для специалистов многое остается неясным, дискуссионным,
подлежащим разъяснению.
Если не отрешаться от фактора времени и не упускать из виду
исторические истоки современного русского языка, можно
говорить, что древнерусский язык и современные восточнославянские
языки — разные этапы развития одного и того же языка, а с
функциональной точки зрения — различные языки, связанные друг
с другом исторической преемственностью. Что касается систем,
то несмотря на отсутствие обобщенного сопоставительного очерка
древнерусского и современного русского языков, странно было бы
утверждать, что они не разные, а одинаковые. Даже в наше время
системы литературного языка и говоров, принадлежащие одному
и тому же языку, различны. Системы русского литературного
языка XVII—XVIII вв. и современного литературного языка
генетически взаимосвязаны, но не совпадают друг с другом.
Если бы Аввакум, Петр I и их современники оказались среди нас,
они плохо понимали бы нас или вовсе не понимали бы (в
зависимости от темы разговора). Общепринято считать, что современный
русский литературный язык начинается с Пушкина. Это
утверждение верно, но нуждается в существенных оговорках: многое
со времен Пушкина изменилось в нашем языке и продолжает
изменяться.
Язык реализуется в письменных и устных речевых текстах,
соответствующих целям общения. Все, что общепринято в
настоящее время, в функциональном отношении равноправно
независимо от своего происхождения (будь то заимствования,
диалектизмы, окказионализмы и т. п.). Возникшее в XVIII в. сначала
как окказионализм слово промышленность (образование Карам-
4 Виноградов В» В. Чтение древнерусского текста и историко-этимологиче-
ские каламбуры. — ВЯ, 1968, № 1, с. 3—5.
10
зина) настолько вошло в обиход, что только узкий круг
специалистов знает, как оно появилось. Праславянское *sbrdbko,
преобразовавшееся в сьрдьце ^> сердце, и заимствованное партия (фр.
partie от лат. partita: partlri 'делить') с его производными
одинаково необходимы для языка, функционально равноправны. Только
филологически образованные люди знают, что слово чай, такое
обычное в русском быту, заимствовано через тюркское
посредничество из сев.-кит. cha 'чай'.
Вся лексика русского языка (как и любого другого)
пронизана исторически чужеродными элементами, об иностранном
происхождении которых при общении мы вовсе и не думаем.
Печать иностранного происхождения лежит лишь на тех словах,
новшество и необычность которых массой говорящих еще
осознается (ср., например, появляющееся в нашей печати уикэнд —
англ. weekend 'отдых с половины субботы до понедельника').
Иностранная, окказиональная и иная чужеродная в настоящее
время языку лексика или ассимилируется и сливается с исконной,
или же отбрасывается. Для процесса ассимиляции характерны
включения новых элементов в систему словообразования,
морфологии, произносительных норм, в лексико-семантические связи.
Ассимиляция особенно ярко проявляется во внелитературном
просторечии (без пальта, полуклиника, тролебус и т. п.).
И наоборот, исконные слова, отмирая, оказываются
чужеродными. Др.-русск. стрый 'дядя по отцу', уй 'дядя по матери'
известны только специалистам. Исконные перст 'палец', очи
'глаза', чело 'лоб', тать 'вор' и многие другие им подобные еще
в XVIII в. стали определяться не как русские, а как
церковнославянские, поскольку они вышли или выходили из русского
речевого обихода (хотя многие из них до сих пор прямо или в своих
производных сохраняются в современных русских говорах).
Одним словом, все, что находит свое место в системе
современного русского литературного языка, не выходит за пределы его
норм, функционально оправдано, всё является своим, русским.
В связи с этим иногда приходится слышать, что вопрос об истоках
русского литературного языка не имеет никакого значения. В
каждом языке имеется множество заимствований, поэтому не все ли
равно, что в нем преобладает, исконная ли основа или
заимствования, поскольку в функциональном отношении исконное и
заимствованное уравниваются. Однако совершенно очевидно, что
так могут рассуждать только лица, для которых наше прошлое
безразлично (или они делают вид, что безразлично). Нельзя
ограничиваться чисто синхронным описанием языка, современного
или какой-либо прошлой эпохи. Без познания законов движения
языка, его истории невозможно всесторонне понять его
современное состояние, его тенденции развития в настоящее время.
Кроме'того, не следует забывать, что русский литературный
язык — язык великого народа, средство межнационального
общения всех народов СССР, один из мировых языков. Что он
представляет в своей исторической основе — творение самого рус-
11
ского народа или иноземный язык, пересаженный на русскую
почву?
В течение длительного времени в науке господствовало
представление, согласно которому наш литературный язык —
иноземное приобретение, приспособленное к нуждам русского общества.
Это представление особенно пропагандируется теперь некоторыми
зарубежными языковедами. Наука есть наука. Если русский
литературный язык действительно в своей исходной основе
иноземного происхождения, то это надо будет принять, хотя наше
национальное самосознание может от этого страдать. Но
действительно ли он иноземного происхождения? Обратимся к гипотезам
и фактам.
Вопрос о происхождении языка письменности, его отношении
к разговорной речи так или иначе обсуждался еще в древней Руси,
в Московскую эпоху, особенно в переломном XVIII в., о чем
будет сказано в настоящей книге. Особенно горячие споры
развернулись в пушкинское время, когда окончательно определялись
пути развития русского литературного языка, его настоящее и
будущее. Решались не только теоретические, но и практические
проблемы: каким быть литературному языку. «Никогда раньше
и никогда после наши общелитературные журналы не
обнаруживали такого живого интереса к языку и к языкознанию и не
помещали так часто статей филологического и грамматического
содержания, как в течение первой четверти XIX в.» 5 Гений
Пушкина позволил литературному языку обрести истинные пути
своего совершенствования, сложиться в единую целостную
систему. После Пушкина происхождение нашего литературного
языка все более и более становится вопросом теории, а не практики,
хотя, конечно, практика в различных частностях сохраняла
и продолжает сохранять свое значение.
Споры велись и ведутся по поводу того, какая из стихий в
генетическом отношении является определяющей в современном
русском литературном языке: собственно русская народная,
церковнославянская (в основе старославянская, или древнеболгарская)
или западноевропейская.
В XIX в. и до 30-х годов XX в. господствовала гипотеза,
согласно которой современный русский литературный язык
является по своему происхождению пересаженным на древнюю Русь
в связи с введением христианства из Болгарии старославянским
языком, постепенно подвергавшимся обрусению. И. А. Бодуэн
де Куртенэ писал: «Русский литературный язык обязан своим
происхождением церковнославянскому языку» в.
Сходные мысли высказывали такие крупные ученые, как
Л. А. Булаховский, С. К. Булич, Н. Н. Дурново, В. М. Истрин,
Е. Ф. Карский, Б. М. Ляпунов, А. И. Соболевский, Л. В. Щерба
6 Булич С. К. Очерк истории языкознания в России, т. 1 (XIII в. — 1825).
СПб., 1904, с. 708.
в Водуэп дс Куртенэ И. А. Язык и языки. — В кн.: Бодуэн де Куртенэ И. Л .
Избранные труды по общему языкознанию, т. 2. М., 1963, с. 91.
12
и многие другие. Казалось, эта гипотеза и не требовала особых
доказательств. То, что древняя Русь получила письменность
из древней Болгарии и что основная масса дошедших до нас
от XI—XIV вв. письменных памятников представляла собой
богослужебные и иные религиозного содержания книги,
написанные на старославянском языке древнерусской редакции, это
несомненно так.
[Старославянский язык (мы не видим необходимости заменять
этот термин термином «древнеславянский», вызывающим
представление о дописьменном праславянском языке) русской
редакции, иначе церковнославянский язык, играл большую роль в
культуре Московской Руси, стал ее книжным языком и,
приспособившись к огромным изменениям, происшедшим в русском
обществе XVIII в., стал генетической основой современного
литературного языка. Само обучение грамоте на Руси лиц светских
и духовных столетиями шло по церковнославянским книгам.
Церковнославянский язык был обязательным учебным предметом
в школах до Великой Октябрьской революции. Академия наук
отдала дань многовековой традиции, издав в 1847 г.
четырехтомный «Словарь церковнославянского и русского языка», поставив
в заглавии церковнославянский на первое место. Считалось
невозможным и непрактичным (уже после Пушкина) разъединить
церковнославянское и русское начала. Все, что противоречило
описанной установке, не принималось всерьез. И все же
лингвистически требовалось доказать иноземные (древнеболгарские)
истоки современного русского литературного языка. За это дело
взялся А. А. Шахматов.
Как бы подводя итоги сделанного своими предшественниками,
А. А. Шахматов писал: «По своему происхождению русский
литературный язык это перенесенный на русскую почву
церковнославянский (по происхождению своему древнеболгарский) язык,
в течение веков сближавшийся с народным языком и постепенно
утративший и утрачивающий свое иноземное обличье» 7. В XIX в.
«наш книжный язык приблизился к народному весьма значительно,
сохранив, однако, и до сих пор свой инославянский остов» 8.
В этом отношении он подобен английскому языку, в основе
которого лежит французский диалект завоевателей — норманнов,
но который пропитался народной английской стихией 9, с тою
разницей, что древнеболгарский и древнерусский языки были
гораздо ближе друг к другу, чем французский и английский.
Древнеболгарский язык на Руси осознавался как чужой не более
столетия, после чего к нему привыкли как к своему.
Чтобы доказать свой тезис, А. А. Шахматов выделил в
современном русском литературном языке двенадцать признаков его
иноязычной основы: 1) неполногласные формы слов и приставок,
7 Шахматов А. А. Очерк современного литературного языка. 4-е пад. М.,
1941, с. 60.
8 Там же, с. 62.
9 Там же.
13
противопоставленные русским полногласным; 2) сочетания ра, ла
в начале слова (русские ро, ло)\ 3) группа жд вместо ж; 4)
аффриката щ вместо ч\ 5) гласная е, не перешедшая в о; 6) начальное ю
вместо у; 7) твердое з (из г) вместо мягкого (типа польза,
непритязательный); 8) гласные о, е на месте слабых ъ и ъ (с существенными
оговорками); 9) гласные или на месте напряженных ъ и ъ;
10) грамматические формы на -аго, -яго (другаго, синяго), ея (моея),
-ыя, -ия (добрыя, синия), воин, достоин и еще несколько слов
с -ин вместо -ещ 11) церковнославянское образование: суффиксы
-тель, -ствие, -ство (безударпое), -ество, -енство, -ее-, -ение, -ание,
причастные формы на -нный, -вший(ся), -ейш-, -айш-, приставка
из- в определенном значении и 12) церковнославянская лексика 10.
Другие языковеды определяли как церковнославянские по
происхождению слова с суффиксами -ость п, -изна, -знъ, -чий
и некоторыми иными малораспространенными, а также сложно-
составные слова, якобы нехарактерные для народной речи 12.
Высказывалось также мнение, что современный литературный
язык насыщен также семантическими и фразеологическими
церковнославянизмами, прежде всего в сфере отвлеченных значений.
Однако А. А. Шахматов, исходя только из двенадцати
выставленных им признаков, пришел к решительному выводу: «Из
предложенного обзора церковнославянизмов в современном
литературном языке видно, что в словарном своем составе он по крайней
мере наполовину, если не больше, остался церковнославянским» 13.
Когда говорится о половине чего-либо, «если не больше», тут
нельзя обойтись без подсчетов, пусть даже приблизительных.
Такие подсчеты будут представлены нами ниже. Но здесь мы
должны отметить, что говорит А. А. Шахматов об удельном весе
в русском литературном языке других заимствований из
современных западноевропейских языков, из греческого п латинского:
«Если примем во внимание научные термины в области естественно-
исторических наук и прикладных знаний, то число иноземных
слов, вошедших в русский язык, доступных употреблению в
русской речи, окажется едва ли меньшим, в особенности в
литературной речи, содержащихся в ней русских и церковнославянских
элементов» 14. Получается, что в пашем литературном языке
половина слов, если не больше, является церковнославянской,
а иных заимствований в нем тоже не меньше половины, да още
куда-то надо определить русские слова, выходящие за пределы
ста процентов. Приходится только удивляться тому, как мог
автор не заметить такой арифметический ляпсус. Для А. А. Шах-
10 Там же, с. 70—90.
11 Обнорский С. П. К истории словообразования в русском литературном
языке. — В кн.: Русская речь. Новая серия, вьш. 1. Л., 1927, с. 80 и ел.
12 Jagic V. Die slavischen Gomposita in ihrem sprachgeschichtlichen Auftreten.—
In: Archiv fur slavische Philologie, XXT, с. 31--43.
13 Шахматов А. А. Очерк. . ., с. 90.
14 Там же, г. 94,
матова вообще было характерно чрезмерное увлечение
различными идеями, которые в ряде случаев доводились им до абсурда.
Гипотеза А. А. Шахматова получила широкое
распространение у нас и за рубежом. Только в тридцатые годы против нее
выступил С. П. Обнорский, выдвинувший идею об исконном
русском происхождении русского литературного языка. Впрочем,
следует заметить, что в работах С. П. Обнорского речь идет о
древнерусском литературном языке, который со времени так
называемого второго южнославянского влияния стал подвергаться
церковнославянизации. Как далеко зашла его церковнославяни-
зация, каков удельный вес церковнославянского надстрата,
этот вопрос остался открытым, хотя само собой предполагалось
что современный русский литературный язык в своей генетической
основе является не заимствованным, а русским.
После выхода в свет работ С. П. Обнорского (начиная с 1934 г.)
началась острая дискуссия (сначала устная, проходившая в
Ленинграде в присутствии и при участии автора этих строк, а затем
и в печати). Против С. П. Обнорского выступили Л. В. Щерба,
А. М. Селищев, В. В. Виноградов (последний в одном из своих
докладов определил теорию С. П. Обнорского и взгляды ее
сторонников проявлением «квасного патриотизма»), Б. О. Унбегаун
и многие другие отечественные и зарубежные языковеды. Правда^
позиции противников С. П. Обнорского были не идентичны.
Л. В. Щерба (в устных высказываниях) особенно подчеркивал
культурную роль церковнославянского языка, с которым сжились
бесчисленные поколения грамотных русских людей. «Ему
казалось, что основной — книжный и нейтральный, т. е.
свойственный и разговорным и книжным стилям, словарный массив
современного русского языка является по семантическому существу
своему церковнославянским. Даже те слова, которые в одинаковой
мере могли восходить к старославянскому языку и устноречевой
восточнославянской стихии, в своей смысловой структуре
отражают или продолжают, по мнению Л. В. Щербы, традицию
семантического развития старославянского языка. Согласно устным
высказываниям Л. В. Щербы, около 2/3 русского литературного
словаря необходимо связывать в том или ином отношении с лек-
сико-семантической системой старославянского языка» 15.
Указаний на какие-либо семантические признаки, которые
позволяли бы связывать 2/3 русской литературной лексики с лексикой
старославянской, не давалось, как и оставалось неизвестным,
откуда появилось количественное определение «две трети» и
какая доля приходилась на собственно русский по происхождению
словарь (ведь имеется еще заимствованная западноевропейская
лексика).
Поддерживая идею старославянских истоков современного
русского литературного языка, Л. В. Щерба хотел видеть в нашем
16 Виноградов В. В. Основные проблемы изучения образования и развития
древнерусского литературного языка. Мм 1958, с. 7—8.
15
литературном языке преемника и продолжателя великой
средиземноморской речевой культуры (древнегреческий >
византийский и отчасти латинский ^> старославянский ^>
церковнославянский русской редакции > современный русский литературный
языки). Идея такой культурной преемственности,
высказывавшаяся с давних пор, конечно, заслуживает внимания, но ее предстоит
еще лингвистически расшифровать.
Нужно отметить, что Л. В. Щерба высказывал и другое мнение.
Он, например, писал: «Я не говорю об исконных русских
элементах, которые, конечно, составили основу русского литературного
языка. . . Именно постоянная живая связь с живым народным
языком. . . и помогла нам переварить все то, что поглотил
русский литературный язык за 1000 лет своего существования» 1в.
Крайнюю позицию в развернувшихся спорах занял Б. О. Ун-
бегаун 17. Следуя за Шахматовым, он пошел гораздо дальше его.
Б. О. Унбегаун писал: «Современный русский литературный язык
продолжает никогда не прерывавшуюся традицию литературного
языка Киевской, удельной и Московской Руси, т. е. языка
церковнославянского» 18. Это утверждение А. А. Шахматова. Однако,
как считает Б. О. Унбегаун, А. А. Шахматов был
непоследователен и противоречив. «Шахматов, определив русский
литературный язык как русифицированный церковнославянский, в
дальнейшем посвящает целую главу церковнославянским элементам
в этом языке, в то время как, оставаясь логичным, он должен
был бы говорить о церковнославянской базе русского
литературного языка и русских элементах в нем. Тут, очевидно,
Шахматов невольно и вопреки собственной концепции подпал под
влияние господствовавшего в его время и господствующего до сих пор
взгляда на современный русский литературный язык как на
исконно русский, но впитавший в себя церковнославянские
элементы» 19.
Если следовать правилам формальной логики, не считаясь
с конкретной историей русского языка, Б. О. Унбегаун, пожалуй,
прав. Однако он неправ, когда говорит, что во времена А. А. Шах-
19 Щерба Л. В. Современный русский литературный язык. — В кн.:
Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957, с. 127
(впервые опубликовано в журнале «Русский язык в школе», 1939, № 4).
17 См.: Унбегаун Б. О. Разговорный и литературный русский язык. — In:
Oxford Slavonic papers, 1. Oxford, 1950; Idem. Le russe litteraire est-il d'ori-
gine russe? — RESL, XLIV, 1965; Он же. Язык русской литературы и
проблемы его развития. — In: VI-e Congres International des slavistes.
Prague, 7—13 aout, 1968. Communication de la delegation franchise et la
delegation suiss. Paris, 1968; Он же. Язык русского права. —In: Selected
Papers on Russian and Slavonic Philology. Oxford, 1960; Он же.
Историческая грамматика русского языка и ее задачи. — В кн.: Язык и человек.
Сборник статей памяти профессора Петра Саввича Кузнецова. М., 1970;
Он же. Русский литературный язык: проблемы и задачи его изучения. —
В кн.: Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика
Виктора Владимировича Виноградова. Л., 1971, и др.
18 Унбегаун Б. О. Историческая грамматика русского языка. . ., с. 263,
19 Там же.
матова господствовал взгляд на русский литературный язык как
на исконно русский. Господствовала иная точка зрения, хотя
высказывались и иные мнения. «Шахматов не оставил без ответа
ни одного вопроса, выдвинутого в этой области его
предшественниками, и в этом смысле его концепция представляет собой
творческий синтез разработки вопроса на протяжении всего XIX
века» 20. Только «решительнее, чем кто бы то ни было из его
предшественников, Шахматов возводит русский литературный язык
к церковнославянскому как к первоисточнику. И с той же
категоричностью он говорит о совершившемся в процессе
исторического развития преобразовании древнеболгарского языка в русский
литературный язык» 21. А. А. Шахматов отступает от
прямолинейности логики, о которой говорит Б. О. Унбегаун, под напором
фактов. Б. О. Унбегаун настаивает на прямолинейности во что бы
то ни стало. «Если принять тезис о непрерывном развитии русского
литературного языка, скажем, от «Сказания о Борисе и Глебе»
до автобиографии Паустовского, то слова этого общего «славено-
российского» слоя (у Б. О. Унбегауна речь выше шла об общем
«славенороссийском» слое, которому Ломоносов придавал
решающее значение в формировании словаря русского литературного
языка. — Ф. Ф.) придется неизбежно признать по существу
церковнославянскими, но также и русскими, а не русскими, но также
и церковнославянскими, как это, по-видимому, молчаливо
принимается в наше время» 22.
Правда, в древней Руси был, кроме церковнославянского1
и другой письменный язык — язык юридических и
административных документов, что «общеизвестно и споров не вызывает».
«Единственное, что может и должно вызвать возражение, это
присвоение утилитарному — юридическому и
административному — языку литературного языка», что всего лишь
«прискорбная путаница» 23. Не считают литературным деловой язык
А. А. Шахматов и многие другие лингвисты, но об этом у нас будет
речь в другом месте. Б. О. Унбегаун все же признает, что для
XI—XIV вв. проблема «своего» (т. е. исконно русского)
литературного языка существовала, поскольку в «низких» (?!)
литературных жанрах, таких, например, как летописи и паломничества,
церковнославянизмы и русизмы настолько смешивались, что
«иногда трудно бывает определить, написан ли данный
литературный отрывок на русифицированном церковнославянском или
на славянизированном русском языке (нелитературные части
летописи написаны, конечно, на русском, вернее,
восточнославянском языке)» 24. Между прочим, из этого утверждения вытекает^
?° Бернштейн С. И. А. А. Шахматов как последователь русского
литературного языка. — В кн.: Шахматов А. Л. Очерк современного русского
литературного языка, с. 25.
21 Там же.
22 Унбегаун Б. О. Язык русской литературы. . ., с. 130.
23 Унбегаун Б. О. Русский литературный язык. . ., с. 330.
24 Там же.
2 Ф. Д. Фмлиа 17
что вне категории «литературный язык» оказывается не только
деловая письменность, но и части летописи, написанные по-русски,
и вообще любые письменные памятники с русской
(восточнославянской) речевой основой. Этого требовала жестокая «логика»
теории Б. О. Унбегауна, отказаться от которой он уже не мог.
Если в XI—XIV вв. у восточных славян намечались проблески
«своего» нецерковнославянского литературного языка, то с конца
XIV в. они угасли. Началось «второе южнославянское влияние»,
а вместе с ним окончательный возврат к церковнославянскому
языку, как к единственному литературному на Руси XV—XVII вв.
Демократическая литература этого времени, достигающая
расцвета в XVII в., в которой нередко церковнославянские элементы
получают ярко выраженную стилистическую окраску (например,
как средство сатиры), для Б. О. Унбегауна не существует,
поскольку она не укладывается в рамки его схемы. Функционировал
только «нелитературный» язык деловой письменности, язык права.
Этот язык с самого начала древнерусской письменности «сделался
в полном смысле этого слова государственным и
административным языком и остался им вплоть до XVIII века» 25.
Сосуществование двух различных письменных языков — самая
оригинальная черта языкового развития в России. Ничего
подобного на Западе не было. Но это было только до XVIII в. В XVIII в.
русский деловой язык прекратил свое существование. Он был
поглощен церковнославянским литературным языком. Правда,
от него, как и от многочисленных западноевропейских элементов,
что-то сохранилось до наших дней, но это все еще не изучено 26.
Исчез не только старый деловой язык, но и сам разговорный
русский язык, когда в конце XVIII—начале XIX в.
«образованные русские люди стали пользоваться общенациональным
русифицированным церковнославянским языком для разговорных
целей» 27. Таким образом, Б. О. Унбегаун, в отличие от
А. А. Шахматова, считает, что современный русский
литературный язык является церковнославянским не только по
происхождению, он остается церковнославянским, но только с русскими
вкраплениями, и в наши дни: «Всякого рода новообразования
в нем типа здравоохранение, соцсоревнование, истребитель, хладо-
техника и т. д., и т. п. — типичные церковнославянизмы,
поскольку они созданы по меркам церковнославянского языка,
вовсе несвойственным русской народной речи. И хотя современный
русский литературный язык, как открытая система, воспринимает
кое-что из исконно русских элементов, между ним и старой
русской народной речью образовался серьезный разрыв, своего рода
пропасть. Таким образом, парадоксально, исторические
грамматики русского языка описывают эволюцию языка, обреченного
26 Унбегаун Б. О. Язык русского права, с. 314.
26 Там же, с. 318.
27 Унбегаун Б. О. Историческая грамматика русского языка. . ., с. 264.
18
на вымирание и не имеющего генетической связи с современным
русским литературным языком» 28.
Что же делать историкам русского языка? «Лишь одно:
признать, что этот русский литературный язык является
русифицированным церковнославянским литературным языком,
развивавшимся без перерыва, хоть и не без толчков, с XI в. до наших
дней. Тогда все встанет на свое место» 29. Но что же в этом
церковнославянском языке русифицировано? По Б. О. Унбегауну,
русифицирована фонетика (за немногими исключениями) и почти
вся морфология. Однако одного этого уже немало. Следует
напомнить, что традиционные исторические грамматики русского
языка, которые Б. О. Унбегаун определяет как парадоксальные,
основывались в первую очередь и главным образом на материале
фонетики и морфологии.
Церковнославянскими в основном остаются лексика (что
кроется за этим «в основном», не показывается) и синтаксис.
Русификация синтаксиса коснулась лишь «некоторых словосочетаний»
(каких?), а структура предложения полностью является
церковнославянской.
Гипотеза Б. О. Унбегауна стала популярной, она была
поддержана (в разной степени) некоторыми зарубежными русистами,
но получила резкие критические отзывы в нашей стране 30.
Главное, что с самого начала подрывает доверие к мнению о
церковнославянском происхождении современного русского литературного
языка, это отсутствие лингвистических
доказательств.,Крупнейший знаток древнерусской письменности и исторической
грамматики (особенно фонетики) русского языка А. А. Шахматов,
исследуя русские памятники и народные говоры, вовсе не ставил
в своих конкретных работах общих проблем взаимоотношения
восточнославянской и церковнославянской языковых стихий (за
исключением разве вопроса о происхождении на Руси
искусственного церковного произношения). Его интересовала прежде всего
и главным образом та историческая грамматика, которую
Б. О. Унбегаун отнес к числу «парадоксальных». Что же
касается гипотезы, развернутой в его «Очерке», то в ее пользу он
привел всего лишь около 735 случайно подобранных примеров,
распределенных по 12 рубрикам, о которых см. выше. Не
слишком ли этого мало для утверждения, что лексика современного
русского литературного языка «наполовину, если не больше»
состоит из церковнославянизмов? Для каждого непредубежденного
человека ясно, что это не доказательство, а всего лишь случайная
28 Там же.
29 Там же, с. 267.
30 См.: Виноградов В. В. О новых исследованиях по истории русского
литературного языка. — ВЯ, 1969, № 2; Жуковская Л. П. О некоторых
вопросах истории русского литературного языка древнейшего периода. — ВЯ,
1972, № 5, а также высказывания II. 10. Шведовой в журнале «Русский
язык за рубежом» A971, № Я, с. 00 — 01) и работы ряда других авторов.
иллюстрация предвзятой гипотезы, основывающейся не на фактах,
а на субъективных общекультурных соображениях.
В еще большей степени относится это к «двум третям»
церковнославянского начала Л. В. Щербьт, к «в основном» Б. О. Унбе-
гауна, не говоря уже о других лингвистах, для которых мнение
о церковнославянском происхождении современного русского
литературного языка само собой разумелось, было своего рода
символом веры. Л. В. Щерба, основатель ленинградской
фонологической школы, крупнейший фонетист, грамматик, тонкий
стилист, лексикограф, высказавший немало интересных мыслей
по вопросам общего языкознания, славист и романист, никогда
специально не занимался историей русского языка. Не случайно
он ничего не напечатал из своих высказываний о происхождении
русского литературного языка, а то, что им опубликовано, идет
вразрез с положениями церковнославянской гипотезы (см. об
этом выше). Б. О. Унбегаун, виднейший из зарубежных
специалистов по русскому языку, напечатал свои большие монографии
совсем по другим проблемам 31. Что же касается вопросов
происхождения современного русского литературного языка, то он им
посвятил только небольшие по объему статьи, в которых очень
мало фактов, но много деклараций. Впрочем, в негативных
декларациях есть своя польза. Чрезмерно обострив проблему, он тем
самым привлек к ней особое внимание, побудив других
исследователей попытаться всерьез определить удельный вес
церковнославянизмов в нашем современном литературном языке.
Определить, много или мало чего-нибудь, без подсчетов нельзя.
Некоторый опыт таких подсчетов имеется. Пионером в этом деле
выступил М. Н. Петерсон. Его данные резко расходятся с
количественными оценками церковнославянизмов в современном
русском литературном языке А. А. Шахматова, Л. В. Щербы,
Б. О. Унбегауна и других сторонников гипотезы о
церковнославянской основе нашего языка. «Рассмотрение 500 слов из
произведений Пушкина, взятых по сто из разных мест, покажет это
наглядно. Из всех 500 слов 85% оказалось слов русского
литературного языка, 8,5% — старославянизмов, 5% — заимствований
из других иностранных языков, 1,5% — диалектизмов. Для
разных текстов соотношения этих элементов различны. Так, в
стихотворении „Пророк" 33% слов старославянского происхождения:
жажда, небо, глас, глагол и др. Это обусловлено темой и высоким
стилем, которым написано стихотворение» 32.
Наблюдение М. Н. Петерсона интересно, но как по капле воды
нельзя судить обо всем океане, так и по произвольно взятым
из произведений (каких, не указано) Пушкина 500 словам
невозможно делать общий вывод о всем русском языке. Остается также
неясным, по каким признакам определялись старославянизмы,
31 Unbegaun В. О. La langue russe au XVIе siecle A500—1550). La flexion
des noms. Paris, 1935; Idem. Russian surnames. Oxford, 1972, и др.
32 Петерсон М. II. Лекция по современному русскому литературному языку.
М., 1941, с. 21.
20
хотя по многим признакам можно догадаться, что речь идет об их
традиционных формально-генетических критериях.
Близка к расчетам М. Н. Петерсоыа н оценка Н. М. Шанского.
Н. М. Шанский считает, что более 90% словарного запаса
современного русского литературного языка составляют исконно
русские слова. Под исконно русским словом понимается любое слово,
возникшее в русском языке пли унаследованное из более древнего
языка источника, независимо от того, из каких этимологических
частей (исконных или заимствованных) оно состоит. Даже в тех
случаях, когда в слове нет ни одной русской морфемы (например,
акмеизм, нигилист, спец, ехида, акрихин и т. п.), оно все равно
является исконно русским, поскольку возникло в русском языке 33.
С функциональной точки зрения это совершенно правильно.
Не можем мы сбрасывать со счетов и того важного обстоятельства,
что слово, содержащее заимствованные элементы, образовано
на русской почве русскими людьми. И все же проблема
заимствования, в том числе старославянизмов (церковнославянизмов)
остается, чего не отрицает и Н. М. Шанский, выделив в своей книге
специальную главу под названием «Старославянизмы» 34. Что
касается удельного веса собственно русизмов («более 90%») в
современном литературном языке, то это результат научной
интуиции, а не подсчетов.
Польский русист Ригер, кратко изложив историю споров
о происхождении современного русского литературного языка
(гипотезы А. А. Шахматова, Б. О. Унбегауна, В. В. Виноградова,
Н. И. Толстого и др.)> особо выделяет диалогическую речь (как она
представлена у писателей) и считает, что язык диалогов
несомненно исконно русский по своему происхождению, а не
русифицированный церковнославянский. Далее он обращается к частотному
словарю Э. А. Штейнфельд 35, по данным которого насчитал всего
16% (около 400) слов, имеющих формальные (морфологические)
церковнославянские особенности Зб. Шестнадцать процентов, а не
половина, две трети или «в основном». Правда, частотный словарь
Э. А. Штейнфельд нельзя считать достаточным источником для
обобщающего заключения.
Во времена А. А. Шахматова не было законченных
нормативных словарей русского языка, поэтому какие-либо подсчеты,
претендующие на большую или меньшую точность, делать было
невозможно. Б. О. Унбегаун и другие сторонники гипотезы
церковнославянского происхождения русского литературного языка
ни о каких подсчетах и не помышляли, целиком полагаясь на свою
заранее заданную теорию. Между тем в настоящее время имеются
33 Шанский Н. М. Лексикология современного русского языка. 2-е изд. М.
1972, с. 71—72.
34 Там же, с. 87 и ел.
35 Штейнфелъд Э. А. Частотный словарь современного русского
литературного языка. М., 1969.
36 Rieger J. Glosa w sprawie pocbodzenia wspolczesnego rosyjskiego jezyka
literackiego. — In: Slavia orient alis. Warszawa, XXII, r. 2, c. 241.
21
источники, которые позволяют избегать произвола в оценке
соотношения разных составных слоев литературного языка, —
капитальные словари, академические грамматики. Основой наших
подсчетов являются семнадцатитомный «Словарь современного
русского литературного языка»37, «Обратный словарь русского
языка» 38 и отчасти «Частотный словарь русского языка» под
редакцией Л. Н. Засориной 39. Первый содержит в себе описание
120 000 слов, во второй включено около 125 000 слов, в третьем
даны сведения о частотности около 40 000 слов.
Но прежде чем считать, надо знать, что и как считать.
Лексика, словообразование и грамматические формы с их
значениями в различных разновидностях современного литературного
языка представлены неодинаково. Наши словари и грамматики
ориентированы на нормы письменной разновидности.
Разговорная речь в них учитывается в том виде и объеме, в каких она
связана с нормированной письменной речью. Основная масса
цитатных источников берется из художественной литературы, язык
которой во многих отношениях отражает индивидуальное
неповторимое творчество писателей, далеко не во всем совпадающее с
общепринятыми нормами. И все же, несмотря на стилевое разнообразие
современного литературного языка, этот язык существует как
единая система, обслуживающая все общество. Если бы это было
не так, не было бы у нас ни грамматик, ни словарей с их
кодифицирующими принципами. Не было бы и самого
высокоцивилизованного общества. Современный русский литературный язык —
объективная реальность, которая является предметом нашего
исследования.
Наши грамматики и особенно словари опираются на данные
литературного языка, начиная с эпохи Пушкина. Однако со
времен Пушкина в литературном языке произошло много изменений.
Литературный язык наших дней не тот, каким он был в начале
XIX в. В лингвистической литературе идут споры об этапах
развития литературного языка XIX—XX вв., о том, с какого времени
нужно вести начало современной действующей
литературно-языковой системы (одни ученые указывают на конец XIX—начало
XX в., другие — на годы революции, третьи — на окончание
Великой Отечественной войны и т. д.). Ясно одно, что удельный
вес церковнославянизмов в письменном языке начала XIX в. был
большим (особенно в поэзии), чем в современном. Теперешние
толковые словари, охватывающие языковые материалы со времен
Пушкина, естественно, дают более высокие показатели
церковнославянизмов, чем их есть в современном употреблении, о чем не
нужно забывать при оценке наших подсчетов.
А что такое церковнославянизм? Как уже было сказано выше,
в настоящее время церковнославянизмов как особого стилистиче-
37 Словарь современного русского литературного языка, т. 1—17, М.—Л.,
1948-1965.
38 Обратный словарь русского языка. М., 1974.
У9 Частотный словарь русского языка. Под ред. Л. Н. Засориной. М., 1977^
22
ского пласта не существует. Поколения, получившие образование
в годы советской власти, церковнославянского языка в школе не
изучали, поэтому с ним у них не образуется никаких ассоциаций.
Влияние церкви на подавляющее большинство людей моложе
шестидесяти лет сводится к нулю. Все, что вошло в современный
литературный язык из церковнославянского источника,
воспринимается как обычное русское или как архаизм. Спросите у
любого русского (нефилолога), что^значит алчущие и жаждущие,
вас или не поймут (так!), или скажут, что это архаическое
выражение, означающее сожидающие, желающие чего-либо'. Лиц,
которые связали бы это выражение с церковнославянским
источником, найдется крайне мало. Слияние церковнославянизмов с
архаизмами или с актуальной исконной лексикой началось очень
давно, с первых веков древнерусской письменности. В XVIII в.
под славянизмами практически понимались слова и формы старого
«книжного» языка, среди которых было множество исконно
русских по происхождению элементов. Возникает особая помета
«славенское», содержание которой было противоречиво, и
употреблялась она крайне непоследовательно. В «Словаре Академии
Российской» помету «сл(авенское)» имеет 3549 слов из 43 500 слов, т. е.
всего около 8%, причем основанием для такой пометы было не
происхождение слова, а часто цитатный материал (наличие слова в цитатах
из библии, евангелия и иной церковной литературы) 40. В Словаре
1847 г. П. Филкова насчитала с пометой «славенское» и
«церковное» свыше 8000 слов, из которых многие отсутствуют в «Словаре
старославянского языка» чехословацкой Академии наук. Из этих
8000 слов в Словаре Даля не помещено более 6000, а в Словаре под
редакцией Д. Н. Ушакова — свыше 7500 слов 41. Это
объясняется тем, что славянизмы как особая стилистическая категория
русского литературного языка в 40-е годы XIX в. перестала
существовать 42. Славянизмы, полностью уравнявшись с архаизмами,
выходили из употребления, как и многие другие архаизмы. Сама
помета «славенское» исчезает со страниц словарей и грамматик.
В литературном языке остаются только слова, выражения и формы,
относящиеся к обозначению церковного быта (патриарх,
литургия, евангелие, постриг и т. п.), количество которых в современном
речевом общении резко сокращается.
Из сказанного следует, что по отношению к современному
русскому литературному языку можно говорить только о
церковнославянизмах генетических и этимологических, т. е. языковых
элементах, церковнославянских по своему происхождению.
40 Замков а В. В. Славянизм как стилистическая категория в русском
литературном языке XVIII века. Л., 1975, с. 22—25.
41 Филкова Я. Наследие древнеболгарского и церковнославянского языков
в лексике русского литературного языка. — В кн.: Первая национальная
конференция преподавателей русского языка и литературы. София, 1973,
с. 98—99.
42 СорокинЮ. С. Развитие словарного состава русского литературного языка.
30—90-е годы XIX века. М.—Л., 1965, с. 28.
23
Мы не знаемл сколько слов и их значений имелось в
старославянском языке, перенесенном в древнюю Русь в X в. Само
определение границ старославянских памятников является предметом
дискуссии в палеославистике. Р. М. Цейтлин, например, относит
к старославянской письменности только 17 дошедших до нас древне-
болгарских рукописей X—XI вв., но не включает в их круг (о чем
приходится сожалеть) древнеболгарские граффити IX—XI вв.
Она насчитала в этих рукописях 9616 слов, из них 7838 слов
славянского происхождения и 1778 заимствований из греческого языка,
«т. е. каждое пятое или шестое слово в словнике СП — грецизм» 43.
Конечноt древнеболгарских и моравско-паннонских
рукописей, привезенных на Русь вместе с распространением в ней
христианской религии, было во много раз больше, и словарный
состав их был более обширным. К сожалению, славянская лингво-
география IX—XI вв. находится лишь в зачаточном состоянии,
поэтому у нас нет самой приблизительной сводки лексико-семан-
тических различий между славянскими языками того времени,
в частности между древнеболгарским и древнерусским языками.
А то, что в близкородственных языках было одинаковым, не могло
восприниматься как чужое, заимствованное. Современный
украинец и белорус, встречая слово два, не сочтет его за русизм.
Мнение, согласно которому все общее, имевшееся в русском и
церковнославянском языках, принадлежало церковнославянскому
языку, представляется совершенно необоснованным. Чужое
узнается только по различиям. То же относится к лексической
семантике и всем другим явлениям языка. Сколько вошло в язык
древнерусской письменности лексико-семантических и
фразеологических болгаризмов и иных инославянских элементов (а таковые
безусловно были), мы не знаем.
Легче выделить религиозные обозначения и грецизмы, но и
здесь нужно иметь в виду, что в процессе переводческой
деятельности на Руси, которая началась уже в XI в., грецизмы проникали
в язык древнерусской письменности непосредственно, вне
зависимости от древнеболгарского источника. Какое-то количество
южнославянизмов вместе с поступлением новых инославянских
рукописей продолжало поступать на Русь и после XI в., особенно
во время так называемого «второго южнославянского влияния»^
однако и эти поздние южнославянизмы в современной науке не
поддаются никакому учету.
Нужно также иметь в виду, что в старославянском (древне-
болгарском) языке на Руси возникала масса новообразований^
из-за чего этот язык стал называться церковнославянским языком
русской редакции. Такого рода новообразования с формальными
древнеболгарскими признаками появлялись и вне пределов
церковнославянского языка, даже в говорах необразованной массы
43 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка. Опыт анализа
мотивированных слов по данным древнеболгарских рукописей X—XI вв. М.,
1977, с. 27,
24
населения. Как и всякие новые элементы, эти новообразования
подчинялись законам развития родной языковой системы.
Можно ли такие новообразования на основе только лишь наличия
в них фонетических и морфологических (словообразовательных)
церковнославянских особенностей безоговорочно считать
церковнославянизмами или неославянизмами? Ведь основой информации
является слово в предложении и в его семантических связях с
другими словами, а не морфема, взятая сама по себе.
В свое время В. В. Виноградов по этому поводу писал: «Войдя
в организм того или иного жанра литературной речи, церковно-
книжная морфема (если она делалась производительной)
подвергалась характерным для этого говора соединениям и изменениям —
наравне с исконно родными ему словесными элементами. И если
исследователь изучает историю такой морфемы независимо от
соотношения ее со всеми другими морфемами в сменявшихся системах
литературного языка, независимо от того, как эта морфема
предстояла сознанию различных поколений в разных диалектах
литературной речи, — он не вправе называть «церковнославянизмами»
те новые словообразования, в которые она вошла»44. Считая
непригодным" фонетико-морфологический метод, В. В.
Виноградов предложил лексико-семантический (предметно-смысловой,
«культурно-исторический»), фразеологический и
текстологический принципы определения церковнославянизмов в русском
языке, высказав при этом ряд интересных соображений. Однако
эти принципы настолько сложны и неопределенны, что при их
помощи невозможно решать вопрос о происхождении русского
литературного языка. В дальнейшей дискуссии по этой проблеме
указанные принципы мало или вовсе не учитывались, в том числе
и самим В. В. Виноградовым, который, в общем, оставался
сторонником гипотезы своего учителя А. А. Шахматова, хотя в его
работах находят свое отражение и иные взгляды.
Г^ А. И. Горшков в беседах со мной высказывал мысль, что фоне-
тико-морфологические и словообразовательные особенности при
установлении русской (древнерусской) и церковнославянской
(древнеболгарской) языковой принадлежности тех или иных
произведений могут играть только второстепенную роль, что главным
признаком различий между этими близкородственными языками
является структура текста (своеобразия словосочетаний,
образного и переносного употребления слов и т. п.). Может случиться,
что памятник, в котором в качестве нормы выступает
неполногласие (например, «Слово» митрополита Илариона), по
контекстуальным признакам окажется по своему языку не церковнославянским
древнерусской редакции, а русским. Мысль эта безусловно
заслуживает серьезного внимания. К сожалению, нам пока что
неизвестны контекстуальные различия между древнерусским и
старославянским (древнеболгарским) языками, никто их еще не иссле-
44 Виноградов В. В. К псторпп лексики русского литературного языка. —
В кз.: Русская речь. Новая серия, 1, Л., 1927, с. 96—97,
25
довал. К тому же при любых обстоятельствах с фонетикой,
морфологией и словообразованием нам всегда придется считаться.
Таким образом, мы вынуждены проверить гипотезу А. А.
Шахматова и его многочисленных сторонников и продолжателей
исходя из фонетико-морфологических и словообразовательных
признаков старославянского (древнеболгарского) языка как
единственно доступных не для частных наблюдений, а для
обобщающих выводов, хотя и с оговорками принципиального значения.
Сначала нужно отвести некоторые признаки, выдвинутые
А. А. Шахматовым, как не имеющие отношения к
старославянскому языку, возникшие на русской почве или потерявшие свою
актуальность. Признак 5-й — «гласная е, не перешедшая в о».
Изменение 'е в 'о началось в некоторых древнерусских диалектах
не в общерусскую эпоху, как полагал А. А. Шахматов, а в
результате развития корреляции твердость — мягкость согласных
не ранее второй половины XII—XIII вв. и длилось в течение
нескольких столетий. Можно предполагать, что в некоторых
группах говоров (прежде всего южновеликорусских) 'е > 'о
не в абсолютном начале слова перед твердыми согласными
распространилось под влиянием московского произношения. Это
явление нехарактерно для украинского языка 45. Следовательно,
старославянский язык, перенесенный на Русь в X—XI вв., тут не при
чем. Указанное изменение не коснулось и церковного
произношения в Московской Руси, которое законсервировало в себе
общеславянское (в том числе древнерусское) состояние. Такое
произношение поддерживалось некоторыми живыми русскими говорами,
а также украинским влиянием на письменный язык и церковное
произношение в XVII в. Стало быть, произношение слов типа
нёбо — книжный архаизм, с некоторыми оговорками его можно
назвать церковнорусизмом, но никак не старославянизмом46.
То же можно сказать и о 9-м признаке — о гласных ы и и на
месте напряженных ъ и ъ. Сам А. А. Шахматов указывает, что
напряженные ъ и ь перед i изменились в народной речи под
ударением в о и е (молодой, сам третей), а в безударном положении —
ваи© (мплай, третей) после падения редуцированных (т. е.
в XII—XIII вв. и позже), что представляло собой специфическое
явление русского языка. В церковнорусском произношении
образовались -ый, aiu, причем «те же сочетания явились в
украинском наречии» 47. Добавим к этому, что -ый, -ий зафиксированы
и в некоторых архаичных русских говорах. Церковнорусское
произношение -ый, -ий в конечном счете стало нормой русской
орфографии, которая в народном сознании никак не связывалась
и не связывается с церковнославянским языком. Эта норма
поддерживалась тенденцией к унификации форм (милые > милый)
не только в написании, но и в произношении. Орфографические
46 Подробно об этом см.: Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского
и белорусского языков. Л., 1972, с. 184—202.
46 Шанский Я. М. Лексикология современного русского языка, с. 90,
47 Шахматов А. А. Очерк. . ., с. 84,
-ый, -ий стали воздействовать на произношение, что особенно
характерно в наши дни в эпоху всеобщей грамотности населения.
А. А. Шахматов на основании изолированно взятого
сомнительного признака зачисляет в разряд старославянизмов и все
заимствованные слова типа партия1 провизия, компания и др.,
нисколько не считаясь с реальной историей слов и их местом в языке.
Конечно1 никакого отношения к древнеболгарскому влиянию эта
категория лексики не имеет. Сочетания -ii и -ы до падения
редуцированных в древнерусском письме передавались через графемы
-ый, -ийх которые получили впоследствии соответствующее
озвучение.
Вовсе нужно отвести признак 10-й — написания другаго,
втораго% болыиаго, ея, добрыя (им.-вин. п. мн. ч. жен. и ср. р.),
которые в старой орфографии не соответствовали светскому
произношению и после реформы орфографии 1918 г. вовсе исчезли из
русского правописания. Рудименты церковного произношения
очень редки (ср. фамилии типа Живаго1 сочетание «ея величество»,
иногда употребляемое в исторической литературе или в насмешку)
и в счет не идут.
В известной мере спорным является и признак 2-й —
начальные ра, ла вместо восточнославянских ро, ло, о чем пишет сам
А. А. Шахматов: «Конечно, а в письменном расту можно
объяснить и следствием аканья, ср. при этом рос, но вероятнее, что здесь
сохранилось старое правописание, свидетельствующее о старом
(церковнославянском) произношении» 48. Когда говорится о
вероятности чего-либо, не исключается иное объяснение. Скорее
всего, здесь вступили во взаимодействие обе причины.
А теперь посмотрим, как обстоит дело с другими признаками.
Неполногласие. Неполногласие безусловно древне-
болгарская особенность, привнесенная в язык древней Руси через
старославянскую письменность и получившая на русской почве
многовековую сложную историю. Мною насчитано, по данным
«Словаря современного русского литературного языка» и
«Обратного словаря русского языка», слов с неполногласием в корнях
(включая все зафиксированные в указанных словарях
неупотребительные в современном общем литературном языке архаизмы
типа блато1 брег, брада, врата, млат, мрежа, праг и т. п., но ср.
актуальные производные от них безбрежный, ирон. брадобрей,
вратарь, привратник и пр.) 1475, слов с неполногласными
приставками пре-, пред-} чрез- (также включая несвойственные
современному языку архаизмы пременятъ, преполовение, преходить,
чресполосица, чресседелъник и прм разумеется, не забывая при этом
актуальные и теперь производные непременно, беспременно,
преходящее состояние и др.) 849, а всего слов с неполногласием —
2324, что составляет около 1,7% общего словарного состава
литературного языка (у А. А. Шахматова приведено 194 случайно
взятых примера). Если же отбросить отмершие слова, то доля
48 Там же, с. 75.
27
йеполйогласных слов уменьшится. В то же время слов с
полногласием в корнях оказалось 2335, с приставками пере- и через
2490, а всего слов с полногласием — 4825, т. е. в два с лишним
раза больше, чем с неполногласием. Здесь преобладание исконно
русской стихии совершенно очевидно.
В прошлом картина была иной. Мы еще не близки к тому, чтобы
установить полную картину во всех ее подробностях употребления
неполногласных и полногласных форм, церковнославянских и
русских языковых стихий вообще, в XVIII—начале XIX в.,
хотя работ на эту тему написано немало. Очень многое зависело
от жанра письменных произведений, их тематики, школ и
направлений писателей. Некоторые исследователи подчеркивают особую
роль поэзии. «Новая русская литература началась не с прозы,
а с поэзии»49. «Стихотворные жанры явились тем „опытным полем",
где всего деятельнее шла обработка русского литературного
языка» 50. Сам Пушкин начался с поэзии, а не с прозы.
Е. Н. Мансветова обследовала язык стихотворных
произведений (в основном 60—70-х годов XVIII в.) М. Н. Муравьева,
Ю. А. Нелединско-Мелецкого, А. А. Ржевского, Я. Б.
Княжнина, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина, И. И. Дмитриева,
В. В. Капниста1 Н. А. Львова, В. И. Майкова, М. И. Попова,
И. И. Хемницера. Ею обработано 58 000 строк, которые
распределены (конечно, в значительной степени условно) по трем стилям:
высокому, среднему и низкому. В высоком стиле количество
употреблений неполногласных вариантов оказалось равным 500 (89%
всех неполногласных и полногласных форм), а полногласных —
всего 62 A1%), в среднем стиле соответственно — 876 F9%) и
393 C1%), в низком — 130 C0%) и 298 G0%). Как видим,
колебание от стиля к стилю весьма значительное. По подсчетам
Е. Н. Мансветовой, распределение любых стилистических (не
генетических) церковнославянизмов и собственно русских
(совпадающих с народной разговорной речью) слов поэзии названных
авторов оказалось: в высоком стиле 1894 церковнославянизма
G4%) и 648 русизмов B6%), в среднем — 3159 D8%) и 3470 E2%),
в низком — 427 B4%) и 1223 G6%) 51. В других видах
письменных произведений удельный вес стилистических
церковнославянизмов был несомненно ниже, чем в поэзии (исключая
религиозную литературу, язык которой в XVIII в. резко обособился от
литературы светской).
В дальнейшем происходит резкое снижение употребления
неполногласных слов, в том числе и в поэзии. У раннего Пушкина,
49 Макогоненко Г. П. Пути развития русской поэзии XVIII века. — В кн.:
Поэты XVIII века, т. 1. Л., 1972, с. 9.
60 Блок Г. П. К характеристике источников «Словаря русского языка
XVIII века». — В кн.: Материалы и исследования по лексике русского
литературного языка XVIII века. М.—Л., 1965, с. 78. ^
$1 Мансветова Е. II. Лексика стихотворных произведений среднего жанра
второй половины XVIII века (Славянизмы, их количественная и
функциональная характеристика). АКД. М., 1977, с. 5—8.
28
как известно1 церковнославянизмы были еще довольно обычны.
Ср. в «Воспоминаниях в Царском Селе»: луна «плывет в сребристых
облаках»А «времена златые» 1 «кагульский брег», «брега и светлы
рощи», «мать градов», «их кровь не престает в снегах реками течь»
и др. Позже у Пушкина явно преобладает полногласие. Верные
славянской старине критики критиковали великого поэта за
употребление полногласной формы коровах которая оценивалась ими
как недопустимая в поэзии.
В течение XIX в. продолжалось как снижение самого состава
неполногласных форм в русском литературном языке (в поэзии
также), так и частотности их употребления. Частотность —
важное обстоятельствоt что верно заметил М. Н. Петерсон. В словаре,
указывает онг слова агнец и он будут сочтены как равные единицы.
В «Выстреле» Пушкина 3597 слов, из них он употреблено 145 раз,
а агнец не встретилось ни разу. «Необходимо учитывать
коэффициент употребительности» 52.
Р. М. Цейтлин нашла 120 пар полногласных и
неполногласных вариантов в языке художественной литературы карамзинско-
пушкинского времени 53. Л. К. Граудина обследовала язык 20
поэтов 40—60-х годов и 10 поэтов 70—90-х годов, причем брала из
каждого намеченного периода по 100 000 стихотворных строк
(чтобы цифры были сопоставимы). С учетом данных Р. М. Цейтлинг
у Л. К. Граудиной получается такое соотношение
неполногласных и полногласных форм в поэтическом языке: в конце XVIII—
начале XIX в. неполногласие — 57,8%, полногласие — 42,4%;
в 40—60-х годах соответственно 27,7% и 72,3%; в 70—90-х
годах — 20,8% и 79,2%. Количество вариантных пар в 40—60-х
годах снизилось со 120 до 43, а в 70—90-х годах — до 20. Многие
неполногласные формы, ранее обычные (младость, власы, хлад,
глад, средина, блато, сребряный, градской, праг, кладезь, глад-
ный, млат, златистый, мразный), в обследованных Л. К.
Граудиной поэтических текстах 70—90-х годов вовсе не встретились.
Единичны в середине XIX в. престать 'перестать' B раза),
прейти 'перейти' A раз), предать 'передать' A раз), пременит
'переменит' A раз), пренести 'перенести' A раз). Существительные
врата, глава (в исходном значении), глас, град, древо, страж
(в значении 'сторож'), здравие сохранились только во
фразеологических сочетаниях, чреда только в творительном падеже в
значении 'вереницей', сдруг за другом'.
Падение неполногласных форм было обусловлено разными
причинами: 1) резким ограничением их употреблений в прямых
значениях, 2) сменой поэтического словаря (значительным снижением
употребления метафор религиозно-мифологического и библейского
62 Петерсон М. И. Лекции. . ., с. 19.
^3 Цейтлин Р. М. Употребление полногласных и неполногласных вариантов
в русском литературном языке конца XVIII—начала XIX в. АКД. М.,
194C.
29
происхождения: брег забвения, врата рая, древо жизни] и пр.) ^.
Преобладание полногласных форм над неполногласными означало
сближение литературного языка с народной речью, его
демократизацию.
В истории неполногласия на русской почве имеется и другая
важная сторона дела. Надо выяснить, что входило в русский язык
непосредственно из старославянского (древнеболгарского)
источника, а что было создано самими русскими. Мы пока далеки еще
от решения этой проблемы в ее полном объеме. Однако совершенно
очевидно, что очень многих слов в старославянском языке не было.
Образовывались они и в церковнославянском языке русской
редакции, и в русской письменности за его пределами, и в
бесписьменной народной речи. Например, слова драгоцЪньнъ и его
производных в старославянском языке не было. ДрагоцЪние как
русское книжное образование впервые появилось в новгородской
библии Геннадия 1499 г., а драгоценный — только в записях
XVII в., причем в песнях и былинах, т. е. в фольклоре. Слово, по-
видимому, появилось в XIV в., но широкое распространение
получило лишь с XVII в.55 Как отмечает Б. О. Унбегаун, слово
прохлаждаться (здесь не только неполногласие, но и жд)
отсутствовало в древнерусском языке и попало в письменность в XVI в. из
народно-разговорной речи в значении сиспытывать удовольствие,
наслаждение'. В конце XVIII—начале XIX в. существительное
прохлада приобретает современное значение сприятная свежесть,
тень, умеренное тепло' 56. В книжном русском языке на
протяжении всей его истории образуются искусственные
неполногласные формы, которые обычно не приживались и часто были
словами одиночками. Особенно ярко процесс искусственной болгари-
зации русского словарного состава проявился в тех жанрах
письменности XV—XVII вв., которые характеризовались «извитием
словес». В разной степени стремление к неполногласию коснулось
всей русской письменности указанного времени. Продолжалось
оно и в XVIII—начале XIX в., особенно в поэзии. Р. М. Цейтлин
отмечает такие новообразования, как вполгласа (Батюшков),
власистый (Козлов), врабийный (Катенин), млатный (Муравьев),
прервание (Озеров), прешагнутъ (Веневитинов), хврастный (Ших-
матов) и многие другие б7. Впрочем, написания типа врабийный
встречаются и раньше (например, в некоторых летописных списках
XVI в.). Сохранившиеся слова с неполногласными формами
$4 Граудина Л. К. К истории неполногласных вариантов в русской поэзии
второй половины XIX века. АКД. М., 1963, с. 4 и ел.
§б Цейтлин Р. М. К истории слова драгоценный в русском литературном
языке. — В кн.: Вопросы исторической лексикологии и лексикографии
восточнославянских языков. М., 1974, с. 179—184.
$e Unbegaun В. О. Vulgarisation d'un term liturgique russe: прохлаждаться. —
In: Selected papers on Russian and Slavonic philology. Oxford, 1969, с 113.
67 Цейтлин Р. М. Из истории употребления неполногласных и полногласных
слов-вариантов в русской художественной речи конца XVIII—начала
XIX века. — В кн.: Образование новой стилистики русского языка в
пушкинскую эпоху. М., 1964, с. 228.
30
в XIX—XX вв. входят в тесные семантические связи со словами
с полногласием, дублетность употребления их исчезает,
стилистическая окраска их утрачивается (за исключением случаев~на-
рочитой архаизации речи как особого стилистического приема
при иронии, в историческом повествовании и пр.). Например,
«к концу XIX в. глаголы с приставкой пре- в прямом значении
достижения высшего предела действия употребляются только со
специальной целью архаизации текста»: преоборотъ (препятствие),
превозвыситься (в чины), а другие глаголы с пре- утратили
стилистическую окраску «высокости» и стали нейтральными: прельстить,
преподавать, преследовать и т. п. 58 Никто, кроме филологов и лиц,
интересующихся русским языкознанием, не связывает теперь
неполногласие со старославянским и русским
церковнославянским языком (последний в наше время мало кому известен).
Ассимиляция неполногласных слов в разговорной речи
восточных славян началась со времени возникновения письменности на
Руси. Не исключено, что отдельные такие слова проникали в
восточнославянскую речь и устным путем, в процессе общения
древнерусского населения с южными славянами и предками чехов и
словаков. В дальнейшем судьба неполногласия в отдельных
восточнославянских языках была неодинаковой, что объясняется
перерывом (пусть неполным) книжно-языковых традиций на Украине и
особенно в Белоруссии. Как полагает А. С. Фидровская, «в
белорусском и украинском языках полногласные формы представлены
шире, чем в русском» 59. По ее подсчетам, в украинском и
белорусском языках количество полногласных корней, допускающих
параллельные неполногласные формы, составляет менее четверти
слов с полногласием, тогда как в русском языке их более
половины 60.
Так или иначе, неполногласие, проникнув в общенародную
русскую основу и в русские говоры, получило в них свою особую
судьбу (новообразования, переосмысление и пр.).
В «Словаре Академии Российской» такие слова, как благодать,
* изобилие', с избыток' («у него во всем благодать»), * прибыток',
'корысть' («какую ты себе благодать получил, что меня обидел»),
вертопрах, вертопрашка, брадобрей, блажить ^дурачиться',
'шалить', 'упрямиться', блажь 'вздор', 'нелепость', благой
'упрямый', 'своенравный','неугомонный' и др., имеют пометы
«просторечное» и даже «простонародное»el. Ср. еще бранное
мразь (его А. А. Шахматов безоговорочно относит к чужим по
68 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Глагол, наречие, предлоги и союзы в русском литературном
языке XIX века. М., 1964, с. 62—63.
69 Фидровская А. С. Полногласные и неполногласные формы в белорусском
и украинском языках. — В кн.: Памяти В. А. Богородицкого (К столетию
со дня рождения). Казань, 1961, с. 137.
60 Там же, с. 140.
61 Сорокин Ю. С. Разговорная и народная речь в «Словаре Академии
Российской» A789—1794). — В кн.: Материалы и исследования по истории
русского литературного языка, 1, М,—Л., 1949, с. 118, 133, 143, 148.
31
происхождению словам только по чисто формальному признаку),
которое возникло в диалектной среде и впервые зафиксировано
в «Опыте областного словаря» 1852 г., младше, младшенький,
сласть 'сладость', сласти 'кондитерские изделия', 'лакомства',
сластена (впервые — в Словаре 1847 г.), сладкоежка (впервые —
в «Опыте» 1852 г.), сластоежка (впервые — у Даля), перебранка,
перебраниться, брань («брань на вороту не виснет») и многие
другие, которые никак не были связаны с церковнославянской
средой и попали в литературный язык из народной речи. В
современных толковых словарях они, как правило, имеют пометы
«разговорное» и «просторечное». Между тем эти слова мы включили (по
чисто формальным основаниям) в общее число слов с
неполногласием в современном литературном языке. Ср. еще фонетически
видоизмененные ндрав, страм с их производными и др.
Небольшая часть слов с неполногласием относится к ложным
церковнославянизмам. С. Кохман отмечает, например, что охрана,
охранка были заимствованы из польского языка (ochrona, och-
ronka с XVII в.) и получили неполногласную огласовку лишь
в результате субституции, а не были образованы от охранять.
То же относится к поздравить, поздравлять, поздравление
(впервые засвидетельствованы у Курбского) — из польск. pozdrowid,
pozdrowienle и некоторым другим 62.
В диалекты неполногласие проникало разными путями: из
литературного языка, церковной книжности и церковного быта,
из языка старообрядцев — начетчиков и пр.63 и претерпевало
в них серьезные преобразования. Возникало много новых слов,
несвойственных литературному языку, происходили изменения
значений. Ср., например, безвремёница, безврёменница, безвре-
мЛница 'непогода', 'ненастье' (пек., твер.), безвременник,
безвременник f человек, делающий что-либо не вовремя, несвоевременно',
'больной человек' (перм.), безвремённичатъ 'жить в горе, терпя
неудачи, невзгоды', 'болеть' (вят., перм.), безвременье 'непогода',
'ненастье' (пек., твер.), 'беда', 'несчастье', 'болезнь' (перм.) 64,
древ (муж. р.) 'дерево' (калуж.), древо не только 'дерево' вообще
(во многих говорах), но и 'большое дерево (особенно сосна),
пригодное для постройки' (брян., курск., орл.), 'ствол дерева,
приготовленный для постройки' (курск), 'лодка', 'лодка-однодеревка'
(смол.), древанский 'деревянный' (калуж.), древёник 'мелкий лес,
мелколесье' (арх.), древяннбй 'деревянный' (олон.) 65 и т. д., и т. п.
РП О. Г. Дорохова насчитала (по данным картотеки «Словаря
русских народных говоров» и некоторым другим источникам) в
русской диалектной "речи только корневых слов с неполногласием
62 Кохман С. К вопросу о неославянизмах. — В кн.: Вопросы исторической
лексикологии и лексикографии восточнославянских языков. М., 1974,
с. 154-159.
63 Попов А. И. Некоторые вопросы и задачи исследования русских народных
говоров. — В кн.: Лексика русских народных говоров. М.—Л., 1966.
84 Словарь русских народных говоров, вып. 2. Л., 1966, с. 183,
85 Там же, вып. 8. Л., 1972, с. 179, 181,
32
1181, а с полногласием — 3253. Полногласие превышает
неполногласие в 2,75 раза 66, т. е. соотношение, очень близкое к тому, что
имеется в современном литературном языке.
Южнославянский источник послужил исходной базой для
развития неполногласия у восточных славян. Дальнейшая его судьба
была в основном связана с русским церковнославянским языком,
оказывающим свое воздействие на собственно русский
литературный язык, язык фольклора, общенародную речевую основу и
диалекты. Предстоит огромная работа по выявлению
неполногласных слов, доставшихся нам непосредственно из старославянского
(древнеболгарского) источника, из поздних южнославянских
рукописей, из русского церковнославянского языка и из русской
народно-разговорной речи. Очень важно также определить, какие
слова с неполногласием образовались в самом русском
литературном языке, какие семантические сдвиги произошли в
неполногласной лексике на русской почве. Когда такая работа будет
выполнена, станет совершенно ясным, что история неполногласия
в русском литературном языке не была такой прямолинейной, как
ее представляли себе А. А. Шахматов, Б. О. Унбегаун и их
последователи 67.
Дело не только (и даже не столько) в том, что заимствуется,
сколько в том, как и во что «перерабатывается» заимствованное
в заимствующем языке. Мы ведь имеем дело с реально
существующими (и существовавшими) словами, а не с абстрактными
признаками (в данном случае с неполногласием), которые вне слов сами
по себе не бывают. Нужно также учитывать, что многие
неполногласные слова, внесенные в наши словари, стали архаизмами или
вовсе вышли из употребления. Кто теперь скажет или напишет
преходить {«преходить через ручей» и в иных значениях и
употреблениях)? А ведь это слово и им подобные входит в число
2324 неполногласных слов, о чем см. выше. Их теперь на самом деле
меньше, и многие из них созданы не в старославянском языке и
не в русском церковнославянском, продолжавшем традиции
старославянского, хотя и на свой лад, а самим русским народом.
Другие признаки, которые считаются старославянскими, дают
очень различные количественные показатели. Наибольшее
количество слов приходится на средства словообразования и сложно-
составные слова, поэтому мы перейдем к их освещению.
Слова с суффиксами-а^гге, -е ни е, -ни е, -т и е,
-с т в и е, -и е. По моим подсчетам (по данным Обратного и
Семнадцатитомного словарей) слов с указанными суффиксами
в современном русском литературном языке оказалось 7755, т. е.
68 Порохова О, Г. Полногласие и неполногласР1е в русском литературном
языке и народных говорах. Докт. дис. Л., 1978.
67 Почин этой работы сделан в исследованиях Л. А. Булаховского, В. В.
Виноградова, Г. О. Винокура, В. В. Замковой, Т. Н. Капдауровоп, Б. А.
Ларина, Н. Г. Михайловской, С. П. Обнорского, О. Г. Пороховой, Ф. П.
Филина, П. Филковой, Г. Хютль-Ворт (теперь — Хютль-Фодьтер) и многих
других лингвистов, но главное еще впереди.
g Ф. П. Филин 33
около 6% словарного состава. Следует тут же оговориться, что
многие из этих слов, отмеченных в словарях, имеют
искусственный характер, не подтверждаются никакими цитатами и
переписываются из словаря в словарь. Особенно много их в Словаре
В. И. Даля. Это объясняется тем, что особенно многочисленные
слова с -ание,- ение, -пае теоретически можно образовать почти от
каждого глагола, кроме глаголов совершенного вида реального
значения 68, что вводило и вводит в соблазн даже опытных
лексикографов создавать новые слова с этим суффиксами и даже
снабжать их собственными речениями, стоящими на грани комического
(ср., например, загрызание крысы кошкой69). На самом деле
реально существующих слов с указанными суффиксами в
современном общеупотребительном литературном языке значительно
меньше приведенной выше цифры.
А. А. Шахматов слова на -ение, -ание считает вероятными
церковнославянизмами, а слова типа спаньё, пеньё и с ударением
на предшествующем слоге варенье, печенье, катанье и пр.,
«конечно, русскими, уже не имеющими значение отглагольных
существительных» 70. Потом он вероятность церковнославянского
происхождения отглагольных существительных на -ание, -ение
забывает и относит их к несомненным древнеболгаризмам.
Между тем еще в праславянском языке задолго до
возникновения славянской письменности отглагольные имена
существительные создавались от страдательных причастий и прошедшего
времени с основами на -п, -en, -t путем присоединения к этим
основам суффикса -bje, причем в результате переразложения основ
возникли самостоятельные суффиксы -ание, -ение, -ние, -mue 71.
Означенные суффиксы имеются во всех славянских языках, но
отсутствуют в других индоевропейских языках, представляя собою
праславянское новообразование. Следовательно, генетически их
никак нельзя связывать специально с древнеболгарским языком.
Образования на -anije и пр. широко представлены в
западнославянских языках, влияние на которые старославянского и позднего
церковнославянского языка было незначительно, причем не
только в литературных языках, но и в говорах 72.
То же обнаружилось и на русской почве. Л. Н. Булатова нашла
в русской диалектной речи множество слов типа урканье скрик
куницы или горностая' (мезен.), шнявканье скрик куропатки' (по-
68 Виноградов В. В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М., 1947,
с. 117-121.
69 Словарь современного русского литературного языка, т. 4, с. 384.
70 Шахматов А. А. Очерк. . ., с. 87—88.
71 Из современной литературы об этом см.: Варбот Ж. Ж. Древнерусское
и именное словообразование. М., 1969, с. 94—96; Дундайте А. И. О
структурно-семантических связях имен существительных на -(е)ниев
древнерусском языке. — Изв. АН СССР, Сер. литер, и языка, т. 33, № 5, 1974,
с. 472 и ел.; Dulewiczowa J. Nomina actionis we wspolczesnym j§zyku
rosyjskim. Wroclaw—Warszawa—Krakow— Gdansk, 1976, c. 42—44.
72 Laskowski R. Derywacia rzeczownikow w dialektach laskich, cz. I.
Wroclaw, 1966; cz. II. Wroclaw, 1971,
мор.)» вараканъе Небрежное писание* (холмогор.), лочканье *хло-
панье\ е удары' (петрозавод.), курепачъе : детский плач' (опоч.)
и т. п., которые никак не могли попасть в говоры из
церковнославянского языка 73. Таких диалектных слов в русских говорах
многие сотни, если не больше, причем означают они отглагольное
действие. В свое время С. П. Обнорский в отличие от А. А.
Шахматова считал и слова на -нъе, -пгъе, и -нъё, -тъё тоже
церковнославянскими по происхождению, ссылаюсь на их малую
продуктивность в народной речи 74. Однако в говорах они достаточно
продуктивны, что полностью опровергает его предположение.
В дописьменном праславянском языке, как и в дописьменном
языке восточных славян, потребность в образовании отглагольных
имен существительных со значением действия (по природе своей
более или менее абстрактного) несомненно была ниже, чем в языке
письменном. Г. Хютль-Ворт даже считает, что этот
словообразовательный тип в дописьменной речи по сравнению со
старославянским языком находился в зародышевом, как бы в «дремлющем»
состоянии 75, хотя эту гипотезу проверить невозможно. Не
исключено, например, что образования на -пь]е были относительно
продуктивны в праславянском фольклоре и обычном праве. Однако
несомненно, что в старославянском языке под влиянием самого
содержания греческих оригиналов продуктивность образовании
на -ание, -ение и др. резко возросла.
Роль старославянского языка заключалась в активизации
этого способа словообразования, не более того. Древнерусские
переводчики (ср., например, перевод «Хроники» Георгия Амар-
тола) вынуждены были бы поступить точно так же, как и Кирилл,
Мефодий и их последователи, если бы они, имея алфавит, даже
вовсе не знали бы старославянского языка.
Какое количество на -ание и пр. вошло в современный русский
литературный язык из старославянского (древнеболгарского) и
церковнославянского языка русской редакции, неизвестно!
Наблюдения, относящиеся к этой проблеме, многочисленны, но имеют
частный характер. Почти все исследователи отмечают
образование на книжной почве большого количества калек с греческого,
которые создавались как русскими переводчиками, так и на
южнославянской почве. Р. Цетт отмечает, например, образование в
письменности сербской редакции церковнославянского языка таких
слов, как общежитие < гр. toxoivofiiov собщий монастырь, ки-
новия', местоположение <^ гр. тотго&есл'а, самодержавие <^ гр. т]
73 Булатова Л. Н. Отглагольные существительные на -нье, -тъе в русских
говорах. — Тр. Ин-та языкознания АН СССР, т. VII. М., 1957, с. 302.
74 Обнорский С. П. К истории словообразования. . ., с. 76.
75 Hiittl-Worth Gerta. On church slavic interference in Russian word-formation.
In: The Slavic Word. An international colloquium held at the university
of California. Los Angeles, September 11—16, 1970, с 5. Аналогичную точку
зрения высказал Р. Ружичка: Razicka R. Das syntaktische System der alt-
slavischen Partizipien und sein Verhaltniss zum Griechischen. Berlin, 1963,
с 7.
3* 35
a, трудолюбие <^ гр. \ cpiXoitovta и др., которые были
заимствованы русским языком 76.
В то же время совершенно очевидно, что огромное количество
слов этого разряда было образовано на русской почве, причем и
вне всякой связи с церковнославянской языковой стихией. В языке
«Вестей-курантов» XVII в., а также в «Ведомостях» того же
времени, написанных деловым языком с незначительной примесью
церковнославянизмов, наблюдается прямое злоупотребление
словами на -ние, -тие; «и тое казны за разорением и обвалением
дворов достать еще невозможно», помешание войск, миропостанов-
ление и т. п. Вообще в деловых текстах такие образования
употребляются так же часто, как и в церковнославянском языке 77.
Ср. высокую их частотность в воронежских ревизских сказках
XVIII в. (услужение, задержание и т. п.) 78 и во всех других
аналогичных документах. Та же картина и в заново создающейся
русской научной терминологии, начиная с XVIII в.
Если неполногласие в украинском и белорусском языках
представлено меньше, чем в русском, то, как отмечает Н. Т. Шелихова,
слова на -ние и пр. в староукраинском и старобелорусском языках
продуктивны так же, как и в русском, причем в самых различных
жанрах (ср. белор. боронене, соромочене, зворочене, оборонене и
т. п.) 79. То же и в современных восточнославянских языках, что
явно противоречит огульной оценке этого разряда слов как
церковнославянского по происхождению. Важно отметить, что их
образование ограничивалось и рамками диалектных зон. Например,
Ю. Ф. Денисенко оценивает слово миродокончание как псковский
диалектизм 80. Ф. П. Сергеев розратие снемирное время' — как
северо-западный диалектизм, а пособие своенная помощь', — как
псковизм 81. Данный словообразовательный тип был
продуктивным в русских народных говорах задолго до нашего времени.
Появление новых слов на -ание и пр. в русской письменности
в разные времена, в том числе и от заимствованных
западноевропейских основ, отмечается многими исследователями (среди этих
слов немало и окказионализмов). Возникает масса
новообразований в XVIII—XIX вв. Ср. потребление спогубление\ сразруше-
76 Цетт Р. О значении сербской редакции церковнославянского языка для
¦ изучения истории русской лексики. — В кн.: Русское и славянское
языкознание. М., 1972, с. 295—297.
77 Хаустова И. С. Из истории лексики рукописных «Ведомостей» конца
XVII века. — Уч. зап. ЛГУ, № 198. Сер. филол. наук, вып. 24. Л., 1956t
с. 57.
78 Хитрова В. И. Воронежские ревизские сказки XVIII века. — В кн.:
Источники по истории русского языка. М., 1976, с. 57—58.
79 Шелихова Н. Т. Словообразование существительных со значением
отвлеченного действия. — В кн.: Суффиксальное словообразование
существительных в восточнославянских языках XV—XVII вв. М., 1974, с. 177—-195.
80 Денисенко Ю. Ф. Местная военная лексика псковских летописей. — В кн.:
Псковские говоры. Псков, 1968, с. 234.
81 Сергеев Ф. П. Русская терминология международного права XI—XVII вв.
Кишинев 1972, с. 224.
36
няе' (в цервой трети XIX в. это значешге утрачивается) 82,
упущение, вычисление, исключение, предуведомление, донесение,
заведение, огорчение, боронование, явно сниженные бытовые]
взвизгивание, верезжание, остервенение, сморкание, ябедничание 83, далее
подразделение, сопоставление (впервые у Даля), мировоззрение,
миросозерцание (нем. Weltanscliaung), саморазвитие (нем. Selbst-
entwicklung), самоопределение (нем. Selbstbestimmung) 84, рукаво-
спустие (у В. Ф. Одоевского), водотолчение (у А. Ф. Кони),
бумагомарание, пенкоснимание (у Салтыкова-Щедрина),
ничегонеделание 85, порывание (у Боборыкина), петушенъе, павлиненъе
(«Отечественные записки», 1839, IV) 86 и т. д., и т. п. Большая
часть слов этого типа создана в XVIII—XX вв. вне какой-либо
зависимости от церковнославянского источника. Многие из них
получили новое смысловое содержание. В этом отношении характерно
слово соревнование. В XIX в. оно стало связываться с термином
конкуренция, не очень ясно от него отграничиваясь. И только
в трудах В. И. Ленина конкуренция стало относиться к
капиталистическом укладу, а соревнование — к социалистическому
обществу. В апреле 1929 г. на XVI партконференции появляется
сочетание социалистическое соревнование. В процессе развития
соцсоревнования «родилось новое слово соревноваться»87. Несомненно,
что большая часть из 7755 слов на -ание и пр. является по своему
происхождению L-русизмами, а не $ церковнославянизмами.
К несомненно церковнославянским словам относятся образования
отглагольных основ совершенного вида типа вынюхание, выстег-
нутие, заманение, издрание и т. п. Это слова
книжно-искусственные. Они явно идут на убыль уже в первой половине XIX в.
Например, П. Соколов не включает в свой словарь многие из таких
слов, которые помещены в «Словаре Академии
Российской» 88.
С образованиями на -ание и пр. в новое время успешно
конкурирует словообразовательный тип с суффиксом -ка, в исконно
82 Веселитский В. В. Развитие отечественной лексики в русском
литературном языке первой трети XIX в. М., 1964, с. 113.
83 Мальцева И. М., Молоткпв А. И., Петрова 3. М. Лексические
новообразования в русском языке XVIII века. Л., 1975, с. 113 и ел.
84 Земская Е. А. Из истории русской литературной лексики XIX века (К
изучению научного наследия Я. К. Грота). — В кн.: Материалы и
исследования по истории русского литературного языка, IV. М., 1957, с. 32—35.
85 Бабкин А. М. Русская фразеология, ее развитие и источники. Л., 1970,
с. 11, 104, 248.
8* Хохлачева В. Н. Индивидуальное словообразование в русском
литературном языке XIX века (Имена существительные). — В кн.: Материалы и
исследования по истории русского литературного языка, V. М., 1962,
с. 181.
87 Хавин П. Я. Из истории словарного состава современного русского
Я8ыка. Соревноватъ — соревноваться. — Вестн. ЛГУ, 1954, № 12,
с. 132.
88 Мальцева И. М. «Общий церковноелавяиско-российский словарь» П.
Соколова 1834 г. — В кн.: Из истории слов и словарей. Л., 1963, с. 107.
37
русском происхождении которого никто не сомневается. Если
в древнерусском языке отглагольные имена на -па редки, то к
середине XVIII в. их количество резко возрастает, причем этот тип
словообразования свойствен только восточнославянским
языкам 89. В настоящее время существительные с -ка более
продуктивны, особенно в профессионально-технической сфере, чем
существительные с -ание и пр., потому что они стилистически
нейтральнее, не несут на себе отпечатка книжности и могут свободно
употребляться во всех разновидностях литературного языка 90.
В выборках из газет 60-х годов нашего столетия варианты типа
накатка — накат — накатывание составляют 60,17; 29,29 и
10,54% словоупотребления, а в целом существительные с -ка во
всех существительных со значением отвлеченного действия
составляют 52%, на -ние — 29%, с нулевым оформлением — 19% 91.
Множество слов типа демонстрирование, детализирование,
ликвидирование и т. п. вышло из употребления, хотя и вошло в
Семнадцатитомный словарь 92.
Наличие книжного оттенка в словах на -ие вовсе не
свидетельствует об их церковнославянском происхождении. Книжность,
высокость свойственны любому литературному языку независимо
от его истоков. Те, кто считает формант -ие старославянским, ~ъе —
русским или русифицированным церковнославянским,
ошибаются. Суффикс -*ije из индоевропейского *iiom в праславянском
языке изменился в -ь]е с «напряженным» редуцированным ь. Этот ъ
до падения редуцированных на письме передавался через букву
и, которая воздействовала на произношение при чтении. Такое
искусственное произношение сохранилось (не без влияния
произношения церковного) вплоть до нашего времени. Живое
произношение после падения редуцированных гласных было мягкий
согласный плюс -je (на письме -ъе). Падение ь, а следовательно, и
написание -ъе вместо -ие, в старославянском языке, как известно,
произошло раньше, чем в древнерусском. Как показал С. П.
Обнорский, в древнерусской Ефремовской Кормчей XII в. -ие было
еще нормой, а единичные написания -ъе (-ъя, -ъю) в этом памятнике
появились под влиянием болгарского оригинала 93. Следовательно,
и в этом суффиксе нельзя рассматривать как болгаризм.
Произношение и написание -ие (не словообразовательный тип с этим
суффиксом вообще!) книжного происхождения. Налет книжности слов
89 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в словообразованиях и формах существительного
и прилагательного в русском литературном языке XIX века. М., 1964,
с. 100-101.
90 Русский язык и советское общество. Словообразование современного
русского литературного языка. М., 1968, с. 151 и ел.
91 Г pay дина Л. Я\, Ицкович В. А., Катлинская Л. П. Грамматическая
правильность русской речи. Опыт частотно-стилистического словаря
вариантов. М., 1976, с. 279.
92 Там же, с. 283.
93 Обнорский С. П. О языке Ефремовской Кормчей. СПб., 1912.
38
с -ие чувствуется и теперь, хотя в большинстве случаев нет
каких-либо четких правил разграничения -ие и -ъе. В современных
словарях мгновение и мгновенье, повторение и повторенъе и т. д.
даются как равноправные варианты. В разговорных и
просторечных словах обычно закрепляется -ъе (баюканье, тявканье,
хрюканье), а в стилистически нейтральных преимущество имеет -ие
[взятие, образование, машиностроение).
Особо нужно сказать о словах с суффиксом -ствие (из сложения
-ьство ж-ие). Не исключено, что это образование в IX в. имело
локальное (моравское) распространение 94, хотя с уверенностью об
этом говорить нельзя. Р. М. Цейтлин в древнеболгарских
памятниках нашла всего 16 слов, оформленных только с помощью этого
суффикса (подобьствие, сынобожъствие, шъствие и др.)? из них
8 — гапаксы. Имеются еще 23 слова с -ъствие, которые оформлены
также и посредством -ьство (варианты типа богатъствие и богатъство).
Во всяком случае, образование на -ьство в древнеболгарских
памятниках решительно преобладают над образованиями на -ъствие.
Позже происходит рост слов с -ъствие на западно- и
восточнославянской почве. Это исключительно книжные слова. В «Хронике»
Георгия Амартола, по В. М. Истрину, имеется 105—106 слов на
-ъствие и только 85 — на -ъство. В обратном словаре
современного болгарского литературного языка слов на -ствие только
50, а на -ство — 1010, соответственно в обратном словаре
македонского языка — 8 и 594 95.
Такая же картина наблюдается и в русском языке. Слова на
-ъствие употреблялись в основном только в «высоких» церковных
жанрах — минеях, апостолах, словах, поучениях, проповедях и
др., но их мало в евангелиях и житиях. Эти образования вовсе
неизвестны в деловой письменности. Этих слов нет в украинском
и белорусском языках. По наблюдениям Г. А. Николаева, в
русском языка XVI в. наблюдается рост их образований (конечно,
в книжных жанрах письменности). В первой половине XVIII в.,
по неполным данным, слов на -ствие оказывается около 150, а во
второй половине XVIII в. начинается спад их продуктивности.
В Словаре Академии Российской 1789—1794 гг. их оказывается
только 64 96. Любопытно, что в «Обратном словаре русского языка»
их тоже зафиксировано 6497. Многие из них являются архаичными,
редкими, в современном литературном языке практически
неупотребительными: чувствие (но обычно самочувствие), средствие, оте-
чествие, отшествие и др. Это безусловные генетические осколки
церковнославянского языка. Остальные слова на -ствие
(предчувствие, бедствие, путешествие и пр.) функционально являются
обычными русскими лексикографическими единицами.
94 Вайян А. Руководство по старославянскому языку. М., 1952, с. 231.
95 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка, с. 136—161.
96 Николаев Г. А. Имена существительные с суффиксом -ствие в словарях
XVIII века. — В кн.: Очерки по истории русского языка и литературы
XVIII века. Казань, 1969, с. 81—87.
97 Обратный словарь русского языка, с. 129,
39
Слова с суффиксами - ость (-есть), -с т в о,
-т е л ъ, -а р ь, -з н ь и др. И. Г. Бакутина насчитала в
«Обратном словаре русского языка» более 4300 слов с суффиксом -ость,
т. е. околог3,5% всего словарного состава современного
литературного языка, из них свыше 130 терминов земледелия:
плодородность, урожайность, полеглость (хлебов), силосуемость,
мелкозернистость и др. Кроме того, она'нашла около 60 терминов (не
представленных в^толковых словарях) в восьмиязычном сельско-
хозяйственном~словаре (Прага, 1970) и в «Справочнике агронома-
полевода засушливого Поволжья» (Саратов, 1964): репродуктив-
ность, кондиционность, раннеспелость и пр.98 По моим подсчетам
слов на -ость в «Обратном словаре русского языка» несколько
больше: их всего 4461, или 3,6% словарного состава ". Если
обратиться к не поддающейся никакому учету многомиллионной
узкоспециальной терминологии, то количество их несомненно
резко возрастет (об удельном их весе сказать ничего нельзя).
Однако у нас идет речь только об*общеупотребительном
литературном Гязыке.
Слова на -ость имеются во всех славянских языках, в том числе
и тех, которые вовсе не подвергались старославянскому
(церковнославянскому) воздействию. Праславянское и исконно
восточнославянское происхождение этого словообразовательного типа не
подлежит никакому сомнению. Ср. реконструируемые О. Н. Тру-
бачевым праславянские *belostb, *bledostb и др. 10° Между тем
сторонники гипотезы церковнославянского литературного без
всяких оговорок считают все слова на -ость
церковнославянизмами или «неославянизмами». С. П. Обнорский в свое время
считал их церковнославянизмами на том основании, что они создают
общее впечатление искусственности и что они отсутствуют в
народной речи как живые словообразовательные элементыш.
Н. М. Шанский убедительно доказал, что «общее впечатление»
об искусственности этого словообразовательного типа —
впечатление субъективное, что в русских говорах слова на -ость
(диалектные и общенародные) обычны: тверезость/хоробрость, нужесть,
сидячестъ, вертячесть, привередливость, собачливость, хворость,
суворостъ и т. п. «Никаких литературных источников создания
этих слов нет», следовательно, образование слов на -ость в говорах
продуктивно 102. К этому можно добавить, что в картотеке «Сло-
98 Бакутииа И. Г. О значении и словообразовательной структуре терминов
земледелия с суффиксом -ость. — В кн.: Значения в языке и речи.
Волгоград, 1975, с. 149-150.
99 Филин Ф. П. О генетическом и функциональном статусе современного
русского литературного языка. — ВЯ, 1977, № 4, с. 8.
100 Этимологический словарь славянских языков. Под ред. О. Н. Трубачева.
Вып. 2. М., 1975; см. также следующие выпуски.
103 Обнорский С. Л. К истории словообразования. . ., с. 77 и ел.
102 Шанский Н. М. О происхождении п продуктивности суффикса -ость
в русском языке. — В кн.: Вопросы истории русского языка. Изд-во
Моск. ун-та, 1959, с. 108—112.
40
варя русских народных говоров» имеется масса чисто диалектных
образований на -ость, возвести которые хотя бы косвенно к
церковнославянскому источнику никому не удастся.
Какое-то участие старославянского (церковнославянского)
чзыка в распространении слов с суффиксом -ость все же было, но
точно определить его невозможно. В праславянском языке
образования на -остъ, имевшие отвлеченное значение
субстантивированного качества, которое могло переходить в обозначение
обычной предметности, были малопродуктивными. С возникновением
славянской письменности продуктивность их несколько
повышается. Р. М. Цейтлин нашла в древнеболгарских рукописях 51 слово
на -ость (-есть). Все они образованы от качественных или
относительно-качественных прилагательных и обозначают качество
или свойство, выраженные в производящих прилагательных.
Только один гапакс остростъ в древнеболгарских текстах имеет
чисто предметное значение. От слов и&-остъ (-есть) образовались
производные: пр'Ьмудростити, доблестънъ, благостънъ и др.
(всего 13 примеров). Ни одно из слов не является калькой с
греческого 103.
Скромное место интересующие нас образования [занимают
в словарном составе древнерусского языка. В «Материалах для
словаря древнерусского языка» И. И. Срезневского, в которых,
как известно, представлены главным образом письменные
памятники XI—XIV вв. всех разновидностей, включая обширную
богослужебную литературу, включено всего 139 сл*ов на -остъ
(-есть), что составляет ничтожную часть древнерусской лексики 104.
Резкое повышение образований на -остъ (-есть), по Н. М.
Шанскому, начинается с XIV—XV вв. в письменности юго-западной
Руси (т. е. на Украине и в Белоруссии), причем в одинаковой
степени как в религиозной, так и в деловой сфере. Более того,
морфема -ость, -есть осознавалась как особенность «простого
диалекта». Многие слова с этой морфемой были народного
украинско-белорусского происхождения, немало было и полонизмов.
Следовательно, в данном случае можно говорить не о
старославянском (церковнославянском), а о польском влиянии.
В русском языке продуктивность образований на -ость,
-есть резко возрастает, начиная с XVII в. (когда уже перестало
действовать и «второе южнославянское влияние»). Данная морфема
как нельзя лучше удовлетворяла потребности образования
субстантивированных значений качества и свойства предметов.
«Таким образом, ни происхождение, ни продуктивность суффикса
-ость в русском литературном языке не обусловлены
старославянским влиянием: по происхождению он является исконно
русским, а продуктивностью своей в русском литературном языке
103 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка, с. 168—181.
104 Indeks a tergo. Do materialow do siownika j§zyka staroruskiego I. I. Srez-
niewskiego. Opracowaiy I. Dulewicz, I. Grek-Pabisowa, I. Maryniak pod
kierunkiem A. Obr§bskiej-Jablonskiej. Warszawa, 1968, с. 291-—292.
41
он обязан литературному языку юго-западной Руси» ш. Мы бы
уточнили: украинско-белорусское и польское воздействие было
толчком для возрастания продуктивности этого типа
словообразования, сама же продуктивность оказалась реализацией
внутренней потребности русского общества в связи с ростом его культуры.
После исследования Н. М. Шанского появляется много работ,
авторы которых свидетельствуют о бурном развитии в русском
литературном языке XVII и особенно XVIII—XX вв.
образований на -ость. Если у И. И. Срезневского их засвидетельствовано
всего только 139, то в современном общеупотребительном
литературном языке их около четырех с половиной тысяч (о чем см. выше).
В XVI в. их было еще немного. В посланиях Ивана Грозного
из 4219 слов на -ость нашлось всего 27 слов @,6%), причем
исследователь языка посланий В. Н. Рогова ставит их в связь
с влиянием польского (не церковнославянского) языка 106. Правда,
Е. Н. Прокопович отмечает: «Любопытно, что по сравнению
с письмами князя Курбского и Ивана Грозного (XVI век) имена
на -ость в грамотках-письмах XVII века буквально единичны.
Кстати, весьма немногочисленны и другие имена со значением
отвлеченного качества». Морфема -ость до XIX в. была признаком
высокого стиля 107. По этому поводу можно сказать, что -ость
действительно преимущественно употреблялся в сфере
книжности, но между книжностью («высоким стилем») и церковносла-
вянщиной, .конечно, нельзя ставить знаки равенства. Однако
поскольку в книжность входила и церковнославянская литература
со всеми языковыми особенностями, можно предполагать, что
какой-то вклад, который определить нельзя, церковнославянского
языка в образовании на -ость был. Но только неоправданной
данью лингвистической традиции можно считать точку зрения,
согласно которой экспансия образований на -ость была
обусловлена украинским церковнославянским влиянием 108.
Сам автор этой точки зрения приводит в другой своей работе
немало примеров типа безграмотность, будущность, влюбленность
и др. из чисто светских источников 109.
Слова на -ость в огромном количестве возникали в самых
различных сферах речевой деятельности (в научной,
художественной, публицистической, просторечной, диалектной и пр.),
особенно со второй половины XVIII в. «В этот период имена на -ость
105 Шанский Н. М. О происхождении и продуктивности суффикса -ость. . .,
с. 131.
106 Рогова В. Н. Словообразовательная система русского языка в XVI веке.
Красноярск, 1972, с. 37—38.
107 Прокопович Е. Н. Словообразование существительных со значением
отвлеченного качества. — В кн.: Суффиксальное словообразование
существительных в восточнославянских языках XVI—XVII вв. М., 1974,
с. 131.
108 Hiittl-Worth Gerta. On church slavic interference in Russian word-formation,
с 6.
109 Hiittl-Worth Gerta. Die Bereicherung des russischen Wortschatzes im
XVIII Jahrhundert. Wien, 1956, с 80 и ел.
42
образуются от основ почти всех качественных прилагательных без
существенных ограничений. В источниках первых десятилетий
XVIII в. новообразования еще сравнительно немногочисленны.
Преобладающая их часть фиксируется в письменной речи второй
половины XVIII в.» по, т. е. тогда, когда юго-западное (и
польское) влияние перестало действовать. Среди новообразований
XVIII в. — такие далекие от церковнославянских текстов, как
молочность, перегорелостъ, маркость, хлюпкость, бодливость,
брыкливость, брюзгливость, потливость, пужливость, гниючесть,
едучесть и т. п. Появляются слова с иноязычными основами вроде
субтильность. Сначала их было немного: в текстах XVIII в., по
подсчетам И. И. Мальцевой, иноязычных слов на -ость было
всего 2%, тогда как в современном литературном языке (по
данным обратного словаря Бильфельдта) они составляют уже
16,5% 1П. Образуются слова, которые в словарях XVIII в.
сопровождаются пометами «просторечное» и «простонародное»:
возгривость, обжорливость, забулдыжность, мозглявость и др.
Слова на -ость особенно широко распространяются в научной
и деловой литературе. Много новообразований появляется
у М. В. Ломоносова и его современников, позже у Н. М.
Карамзина (ср. известное его промышленность) и других писателей.
Процесс этот продолжается в XIX и XX вв. В конце
XVII—начале XIX в. язык обогащается такими обычными теперь словами,
как личность, нераздельность, умозрительность, особенность,
самобытность (Радищев) 112, необходимость, конечность,
собственность, деятельность, народность, национальность,
гражданственность (Карамзин соотносил его с фр. civilisation), человечность
и т. д. В середине XIX в. фиксируются самодеятельность,
целесообразность, правомерность и многие другие 113. Процесс
нарастания имен на -ость продолжается и в наше время во всех
лексических сферах, особенно в научно-технической и культурной
терминологии.
Возникают новые словообразовательные разновидности.
Например, создаются имена на -ость от существительных {рядность,
этажность, сортность и др. — не без воздействия
прилагательных многорядный, многоэтажный, высокосортный и производных
от них на -ость), которые идут как бы вразрез с обычной
словообразовательной моделью, причем такие слова представляют собой
не единичные аномалии, а «самостоятельный
словообразовательный тип в пределах общей модели имен на -ость» 114.
Несомненно праславянское происхождение образований на
110 Мальцева И. М., Молотков А. И., Петрова 3JM. Лексические
новообразования. . ., с. 11.
111 Там же, с. 17.
112Веселитский В. В. Отвлеченная лексика в русском литературном языке
XVIII-начала XIX в. М., 1972,^с. 81.
113 Земская Е. А. Из истории русской литературной лексики. . ., с. 36—37.
114 Данилепко В. П., Хохлачева В. Н. О словах типа этажность (Соотношение
общелитературного и терминологического словообразования). — В кн.:
Вопросы культуры речи» VII. М., 1966» с. 74.
43
-тель 115. Несомненно также и то, что эти образования стали
особенно продуктивными со времени возникновения славянской
письменности. Среди^ лингвистов идут споры: имена на -тель
вовсе угасли в языке древнерусской народности и в
древнерусскую письменность попали из старославянского языка или же
они сохранялись в нем и старославянский язык только
активизировал их образование? Вопрос этот остается открытым.
Как отмечает В. Л. Воронцова, имена на -тель были
распространены исключительно в псалтырях, евангелиях, служебных
минеях, патериках, пандектах и иной заимствованной религиозной
литературе, а также в оригинальной литературе клерикального
характера, написанной в византийско-болгарском стиле. Часто
встречаются они в религиозно-поучительных главах «Домостроя»,
в письмах Ивана Грозного и других произведениях книжного
характера. Они имеются в деловых документах только церковно-
монастырских (в духовных, вкладных, данных и иных грамотах).
В ранних памятниках деловой письменности имен на -тель
почти нет. Исключение: родитель, свЪд'Ътель (др.-русск. послоухъ),
волостель (последнее, по В. Л. Воронцовой, из властель) 11в.
Что касается волостель, то его образование"" из властель
сомнительно. Др.-русск. волостель обычно в светских текстах
и могло быть образованием, независимым от старославянского
источника. Во всяком случае, чтобы окончательно решить вопрос
о заимствовании или исконности имен на -тель в древнерусском
языке, необходимо изучить историю каждого слова (как и в
других случаях, когда речь идет о церковнославянских признаках).
Пока вовсе не исследованы русские (и другие
восточнославянские) диалектизмы на -тель, которые могут пролить свет на
интересующую нас проблему. Интересно в этом отношении
наблюдение Ф. Л. Скитовой о словах сказитель, сказительница. По
свидетельствам Л. Н. Майкова, П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гиль-
фердинга и других фольклористов XIX в., так называли
рассказчиков (певцов) былин олонецкие крестьяне. Можно полагать, что
это образование в ранние времена имело более широкое
распространение (как и сами былины). Из диалектной речи
сказительница) постепенно проникает в литературный язык. Окончательно
оно закрепляется в романе «Клим Самгин» М. Горького. Теперь
оно обозначает творцов и исполнителей эпических произведений
и других народностей СССР,"а"также разных стран. Если в
Словаре под редакцией Д. Н. Ушакова слово еще сопровождалось
пометой «обл.», то в Словаре С. И. Ожегова и в послевоенных
академических словарях оно показывается без"^пометы 117.
116 Бернштейн^С. Б. К истории славянского суффикса ЧеГь."—В кн.:
Русское и славянское языкознание. М., 1972, с. 36—42.
116 "Воронцова В. Л". Образование существительных с суффиксом -телъ-в
древнерусском языке. — Тр. ин-та языкознания АН СССР, V. М., 1954, с. 24.
117 Скитова Ф. Л. Обогащение словарного запаса русского литературного
языка XIX—XX веков областными словами. Сказитель, сказительница. —
Уч. зап. Пермского гос. ун-та им. А. М. Горького. Языкознание, 162.
Пермь, 1966, с. 61—85.
44
P. M. Цейтлин в древыеболгарских письменных памятниках
нашла 72 существительных на ~(и)телъ со значением
действующего лица B7 из них — гапаксы). Прилагательных на -телън-
в старославянском языке еще не было: они возникли позже,
в частности на русской почве (как и другие имена с сложными
суффиксами -телъностъ, -телъство). Не было в старославянском и
самих многих слов вроде писатель, повелитель и пр., которые
А. Лескин ошибочно приводит в своей «Древнеболгарской
грамматике» (его не интересовала реальная история слов) и которые
вслед за ним переходят из книги в книгу. Слов на -телъ,
обозначающих предметы, в старославянском языке также не было 118.
Любопытно относящееся к категории слов, обозначающих
предметы, явно др.-русск. житель 'навар из душистых трав,
употребляемый для мытья', встретившееся в Ипатьевском списке
«Повести временных лет» в сказании о новгородских банях,
удививших Андрея Первозванного.
Так или иначе, на русской почве происходит значительный
рост имен на -телъ. В словаре И. И. Срезневского их
зафиксировано около четырехсот 119. Г. Кайперт отмечает рост
продуктивности этого типа словообразования во время «второго
южнославянского влияния» 120. С середины XVII в. слова на -телъ
начинают широко употребляться и в светской, в частности деловой
литературе, причем и от глаголов с явно русскими признаками:
оборонителъ, оберегателъ, забывателъ и пр. Слова с -телъ
частично проникают из польского языка: обыватель (<польск.
obywatel, которое в свою очередь из чешек, obyvatel, так как
в польском должно было бы быть obywaciel) 121. «XVIII век был,
по-видимому, периодом наибольшей продуктивности
словообразовательного типа имен лиц с -телъ. Продуктивность его
сохраняется и в первой трети XIX в.» 122. Во второй половине XVII—
XVIII в. «имена лиц на -телъ потенциально могут быть
образованы от любого глагола с основой на -и- и -а-» 123. В XIX—XX вв.
происходит сокращение числа имен на -телъ (исключая
профессиональную лексику): в Словаре под редакцией Д. Н. Ушакова
их в два—два с половиной раза меньше, чем в Словаре 1847 г.,
причем многие из них в Словаре Ушакова имеют
ограничительные пометы «устар.», «офиц.», «книжн.», «поэт.», «ритор.», «пуб-
лиц.» 124. Многие слова XVII—XVIII вв. (такие как птицевраж-
118 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка, с. 68—107.
119 Indeks a tergo, с. 280—283.
120 Keipert H. Zur Geschichte des kirchen-slavischen Wortguts im Russischen. —
Zeitschrift fur slavische Philologie, XXXV, 1970.
121 Мельников Е. И. О чешских лексических элементах в русском языке,
заимствованных посредством польского и других языков (в XIV—
XIX вв.).—In: Slavia, XXXVI, 1, 1967, с. 104.
Х22 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в словообразованиях. . ., с. 25.
123 Суффиксальное словообразование существительных в восточнославянских
языках XV—XVII веков. М., 1974, с. 28.
124 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в словообразованиях. . ., с. 37.
45
битель стот, кто предсказывает что-либо по лету или крикам
птиц5, смокоимателъ, древоизмерителъ и пр. — обычно кальки
с иностранных слов) как искусственные образования не
удержались в языке.
В настоящее время, как считает Г. Хютль-Ворт, приблизительно
одно русское слово из пятидесяти имеет суффиксы -телъ,
-телъница, -тельностъ (т. е. слова с указанным суффиксом
составляют около 2% всего словарного состава русского языкаI25.
По данным «Обратного словаря русского языка» слов с -телъ
и производными суффиксами имеется (по моим подсчетам) 1388,
или 1,3% словарного состава. Многие из них проникают в
общелитературный язык из специальной терминологии: знаменатель,
льножителъ, числитель, распылитель, возбудитель,
сенокопнитель, опрокидыватель и т. п. Г. Хютль-Ворт справедливо
отмечает «невероятный рост» слов на -телъ в связи с
индустриализацией, особенно в обозначении машин, и полагает, что на
активизацию этого типа словообразования повлияли латинские имена
па -tor 126.
Так или иначе, совершенно очевидно, что к славянизмам
подобного рода слова не имеют никакого отношения. До XVIII в.
церковнославянское воздействие на распространение в русском
языке образований на -телъ несомненно было, однако отделить
церковнославянизмы от собственно русских неологизмов и
установить их удельный вес невозможно. В наше время слова на -телъ
в основном потеряли свой книжный характер и стали
стилистически нейтральными или специальными.
Имена на -ство, которые также пытались безоговорочно
относить к старославянизмам или более поздним
церковнославянизмам, в современном литературном языке несколько уступают
в количественном отношении словам на -телъ: в «Обратном
словаре» их насчитывается 1269 — немногим более 1% всего
словарного состава. Происхождение образований на -ъство несомненно
праславянское, следовательно, в бесписьменной древнерусской
народной речи какое-то количество их было. Ср. ворожъство
'враждебность' в Ипатьевской летописи в записи 1252 г., голов-
ничъство с убийство', в Синодальном списке «Русской правды»,
обычное в древнерусских текстах уродъство сбезумие', сглупость'
(производное уродъствовати ^совершать безумства') и др.
Характерны древнерусские новообразования от заимствованных слов
вроде тиунъство, которые соответствовали специфическим
особенностям жизни древней Руси. Имеются слова на -ство,
образованные в русской диалектной речи или просторечии.
Некоторые из них вливались в литературный язык. Так, под действием
пьес А. Н. Островского появляются во второй половине XIX в.
самодур и образованное от него самодурство 127. Е. И. Мельников
125 Хютлъ-Ворт Г. Изменения и преемственность в образовании имен на
-телъ. — В кн.: Русское и славянское языкознание. М., 1972, с. 284.
126 Там же, с. 290.
127 Земская Е. Л. Из истории русской литературной лексики. . м с. 52—53.
46
такое «церковное» слово, как духовенство 'занятие духовного лица',
'духовность', затем собир. сдуховные лица', производит из
чешек, duchovensvi, ducliovensvie creligio?, свера',
религиозность', ?духовность' 128.
Как и в рассмотренных выше типах словобразования, можно
было бы привести огромное число слов на -ство, созданных и
создаваемых в наше время вне всякой связке с церковнославянским
языком. Ср. появляющееся в середине XIX в. соперничество 129,
новые дехканство, кулачество, лакейство, холуйство, беднячество,
чиновничество, юнкерство, офицерство, солдатство, холопство,
поповство, толстовство и т. д., и т. п. Разумеется, повляется
немало и окказионализмов, которые не включаются в словари.
Ср. «дом Кшесинской, за дрыгоножество подаренный»
(Маяковский) 130.
Однако широкая распространенность имен на -ство в
церковнославянском языке и, следовательно, церковнославянское
влияние на лексику с этим суффиксом в русском языке несомненно
было. В XVIII в. это влияние нейтрализуется,
словообразовательный тип на -ство становится продуктивным. Появляются барство,
бочарство, городничество, кузнечество, ростовщичество и многие
другие слова, образования от заимствованных слов аббатство,
авторство, банкротство и т. п., новообразования на -телъство:
водительство, домогательство, обязательство и пр. В то же время
резко сокращается количество слов на -ство от качественных
прилагательных, бывших ранее очень продуктивными (ср. взаимство,
враждебство, высокомерство и др.)? также от глагольных основ,
т. е. значительно сокращается словопроизводство, характерное
для церковнославянского языка ш.
Правда, продуктивность имен на -ство заметно ниже
продуктивности образований на -ость. Если в XVIII в. подавляющее
большинство слов на -ость было новообразованиями, то число
слов на -ство увеличилось только наполовину 132. Все же в
отделившемся от церковнославянского языка русском литературном
языке слова на -ство выросли наполовину. Продуктивность имен
на -ство продолжалась в XIX в., продолжается и теперь.
Происходят изменения в семантических разрядах этих имен,
возникают новые подтипы. Например, «по-видимому, в середине XIX в.
в литературном языке складывается новый
словообразовательный тип прилагательных — образования на -ствующий, по своему
морфемному составу напоминающие причастия, но лишенные
128 Мельников Е. И. О чешских лексических элементах. . ., с. 100.
129 Веселитский В. В. Отвлеченная лексика. . ., с. 66.
,130 Ножкина Э. М. О значении и употреблении имен существительных с
суффиксом -ство в современном русском литературном языке. — В кн.:
Вопросы стилистики, 1. Саратов, 1962, с. 75—82.
131 Мальцева И. М., Молотков А. И., Петрова 3. М. Лексические
новообразования. . ., с. 75—78.
132 Веселитский В. В. Отвлеченная лексика. . ., с. 85.
47
форм времени и вида и образующиеся непосредственно от
существительных»: крестьянствующий и т. п. ш
Что касается образований с другими суффиксами, которые
подозреваются в старославянском (церковнославянском)
происхождении (-арь, -знъ, -тва, -ыня с отвлеченным значением, некоторые
слова с -есн, -чий и др.)> то удельный вес их в словарном составе
современного литературного языка крайне незначителен 134.
Суффикс -арь был заимствован из латинского языка (-arius) еще
в праславянскую эпоху и получил некоторое распространение
в славянских диалектных зонах до возникновения письменности.
Ср. др.-русск. гърньчаръ (из гърньчарь), исконно русские косарь,
пахарь, возможно господарь 'господин', сповелитель' (имеется
и в западнославянских языках: польск. gospodarz, верхнелу-
жицк.по8роAаг,нижнелужицк. gospodaf), включившиеся в этот тип
словообразования кесарь (из греч. хосюоср от лат. собственного Caisar)
и некоторые другие. С возникновением старославянского языка
произошло вторичное заимствование суффикса -аръ, но уже из
греческого языка (-арюс), в котором он был широко употребителен. В
старославянской письменности появляются келарь, пономарь, тра-
пезаръ и др., проникающие и в древнерусский язык. Р. В. Же-
лезнова нашла в словарях современного русского языка
(включая номенклатурные) всего около 80 слов на -арь, -ар, -яръ 135.
В «Обратном словаре» слов на -аръ 113, но большинство из них
(скобарь, сизарь, кобзарь, секретарь, слесарь и др.) по своему
происхождению к церковнославянизмам не имеют никакого
отношения.
Слов на -знъ в указанном словаре только 17 (считая явно
русские рознь, нарознъ, врознь, порознь), на -тва — 19 (включая
нецерковнославянские братва, дратва, жратва, плотва, ботва
и др.)> на -ыня — 17 (к церковнославянизмам тут можно отнести
разве что гордыня, благостыня, святыня, пустыня, милостыня),
на -есн — 12 (типа чудесный, небесный), где ударное е не
изменилось в 'о), на -чий — всего несколько слов типа кормчий,
церковнославянское происхождения которых вероятно. Таким образом,
при определении в словарном составе современного русского
литературного языка удельного веса генетических
церковнославянизмов показания образований на -аръ и другие перечисленные
выше суффиксы практически не имеют значения. Остаются еще
133 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в словообразованиях. . ., с. 433.
134 Сжатое, но обстоятельное описание суффиксов праславянского и
древнерусского времени с соответствующей библиографией данов кн.: Kiparsky V.
Russische historische Grammatik, III. Entwicklung des Wortschatzes.
Heidelberg, 1975, с 181-305.
135 Железнова Р. В. Из истории личных имен существительных с суффиксом
-аръ в русском литературном языке. АКД. М., 1974, с. 7. Об истории этого
суффикса см. также: Чурмаева Н. В. Существительные с суффиксом -арь
со значением действующего лица в древнерусском языке XI—XIV вв. —
В кн.: Исследования по исторической лексикологии русского языка. М.,
1964, с. 260—271.
48
яьйо церковнослаьяаского Иройсхо>ВДеййя Широко
употребительные суффиксы -ущ-, -ющ-, -ащ-, -ящ-, но они стоят^на грани
формообразования и рассматриваются при описании
грамматического строя. В словарях они показываются по-разному. Однако
некоторые из этих причастий превратились в прилагательные
или выступают в качестве субстантивированных существительных,
т. е. стали самостоятельными лексемами. Принцип подачи этих
лексем (форм?) в «Обратном словаре» неясен. Во всяком случав
я их насчитал в нем 506, т. е. приблизительно 0,4%. Многие из
них созданы на русской почве вне каких-либо
церковнославянских контекстов (ср. вперёдсмотрящий, гулящий, злющий,
худющий, говорящий, гавкающий, бормочущий и т. п.). Для А. А.
Шахматова была безразлична конкретная история слов, поэтому он
все причастия и прилагательные с -ущ-, -ющ-, -ащ-, -ящ-
относит к безусловным церковнославянизмам. Была бы только
изолированно взятая примета щ вместо ч, причем в любом слове
и любой форме. Даже слово товарищ, в котором щ не из *?/,
зачисляется в разряд церковнославянизмов (вопреки этимологии
слова) 136. Такова сила предвзятости у этого крупнейшего
русиста конца XIX—начала XX в.
Теперь остановимся на образованиях с приставками,
которые относят к генетическим церковнославянизмам.
Удельный вес их в словарном составе современного литературного языка
по сравнению с суффиксальными образованиями невелик. Выше
уже было сказано о приставках пре-, пред- чрез-, входящих
в общее число слов с неполногласием 137. Уже давно замечено,
что ко времени возникновения славянской письменности в
западнославянской языковой области праславянская по
происхождению приставка из- исчезла, зато широкое распространение
получила праславянская приставка вы-(иу-). В южнославянской зоне
произошло обратное: из- вытеснила приставку вы-. Правда,
в Синайской псалтыри в Клоцовом сборнике есть единичные
примеры с вы- (выврЪщи, выгонити, выгънати, выринути, вынести):
они являются результатом западнославянского воздействия или
же пережитками праславянского наследия. Во всяком случае
вы- для южнославянских языков совершенно нехарактерно.
Образования с вы- в современном болгарском литературном языке—
поздние заимствования из русского 138. Наличие vy- в северных
и западных говорах словенского языка, не участвовавших в
южнославянском воздействии на русский язык, — остаток глубокой
старины 139.
136 Шахматов А. А. Очерк. . ., с. 68.
137 Подробно об истории глаголов с приставкой пред- см.: Улуханов И. С.
Глаголы с приставкой предъ- и в древнерусском языке XI—XVII вв. —
В кн.: Лексикология и словообразование древнерусского языка. М.,
1966, с. 123—152.
138 Мирнее К. Историческа граматика на българский език. София, 1953, с. 56.
139 Мейе А. Общеславянский язык. М., 1951, с. 65; Van-Wijk N. Les langues
[slaves, de Tunite a la pluralite. Gravenhage, 1956, с 113—114; Hamm J.
4 Ф. П. Филин 49
Восточнославянские языки заняли промежуточное
положение между западными и южнославянскими языками: в них
сохранились обе приставки. В четырехтомном академическом «Словаре
русского языка» по подсчетам Г. И. Белозерцева имеется около
1300 глаголов с приставкой вы- и около 800 с приставкой
из- 140, причем не указано, сколько глаголов с из- имеют исконно
русское и сколько — церковнославянское происхождение. По
моим подсчетам в семнадцатитомном «Словаре современного
русского литературного языка» всех образований с вы- (глаголы
несовершенного и совершенного видов считаются за одно слово,
наречия не принимаются во внимание) представлено около 2100,
а образований с из-, -изо-, ис 1276. В свое время имелась
тенденция все слова с из- {изо-, ис-) считать заимствованиями
южнославянского происхождения. Б.М. Ляпунов показал
необоснованность этой точки зрения. Он выделил в глаголах с приставкой
из- два значения: локально-выделительное {исходить из чего-
либо, противопоставленное выходить) и полноты, исчерпанности
действия. Если первое значение по происхождению
старославянское (церковнославянское), то второе {избить, изорвать,
иссечь) — исконно русское, доставшееся нам от праславянской
эпохи141. Положение Б. М. Ляпунова стало общепринятым.
В течение длительной истории сосуществования приставок вы-
и из- в русском языке произошло в образованиях с ними много
семантических сдвигов и переплетений, также стилистических
изменений 142, особенно в словах, производных от глаголов. Все
же такие слова, как исчадие, искусство, искуситель{ница) и др.
по всем своим признакам генетически старославянские
(церковнославянские). Чтобы меня не упрекнули в пристрастности, все
случаи, где каким-либо образом можно подозревать их
южнославянское или русско-церковнославянское происхождение, я их
отношу к генетическим церковнославянизмам. Таких церковно-
Staroslovenska grammatika. Zagreb, 1958, с. 182 (Хамм указывает также
на остатки образований с вы- в чакавских говорах).
140 Белозерцев Г. И. Префиксы вы- и из- как различительные признаки
ранних славянских переводов. — В кн.: Памятники русского языка. Вопросы
исследования и издания. М., 1974, с. 123.
141 Ляпунов Б. М. Семасиологические и этимологические заметки в области
славянских языков: приставка из-. — Slavia, VII, 4, 1929, с. 754—765.
142 Об истории этих приставок см.: Белозерцев Г. И. Префиксы. . .; Он же.
Соотношение глагольных образований с приставками вы- и из-
выделительного значения в древнерусских памятниках XI—XIV вв. — В кн.:
Исследования по исторической лексикологии русского языка. М., 1964;
Он же. О соотношении книжного и народного языка в памятниках XV—
XVI вв. (На материале глаголов с приставками вы- и из- выделительного
значения). — В кн.: Лексикология и словообразование древнерусского
языка. М., 1966; Дыбина Т. В. Развитие глагольной приставки из- и ее
связь с различными глагольными основами. АКД. Л., 1965;
Черепанова О. А. Глагольные образования с приставками из- и вы- в пинежских
говорах. — В кн.: Вопросы изучения севернорусских говоров и
памятников письменности. Череповец, 1970.
50
славянизмов с из- (изо-, ис-) по данным Семнадцатитомного словаря
оказывается около 450. Остальные 800 с лишним образований
с указанной приставкой являются исконно русскими, причем
многие из них имеют ярко выраженный разговорно-просторечный
характер (изболтаться, избродяжничаться, изобижать, изоби-
жатъся, искочевряжиться и т. п.).
Сосуществование приставок вы- и из- создало такие
семантические отношения между ними, которых нет в западно- и
южнославянских языках. Значения их и грамматико-семантические
объемы неповторимы 143.
К церковнославянским приставкам относятся также воз-
(вос-) из въз-, где ъ находился в слабом положении и исчез. Его
вокализация относится к искусственному церковному
произношению, которое возникло после падения редуцированных. В
качестве одного из доказательств этого положения С. П. Обнорский
приводил то обстоятельство, что в русских народных говорах
слов с воз-(вос-) будто бы очень мало, следовательно, эти
образования не присущи русскому языку 144. На самом деле это не так.
В русских говорах (особенно в фольклоре) имеется таких
слов, вовсе отсутствующих в литературном языке, довольно много:
возрынуть, возгавкать, возголомениться, восчиститъ (рыбу), воз-
дынуть(ся) и т. п. 145. Что тут — воздействие искусственного
церковного произношения на фольклорные жанры, имеющие
также песенную ритмику (это не исключено) или же
самостоятельная фольклорная вокализация, перешедшая затем в обычную
диалектную речь? Вопрос остается открытым. Во всяком случае
слова с воз- (вое-) в литературном языке будем считать
генетическими церковнославянизмами. В Семнадцатитомном словаре их
около 230. Мнение А. А. Шахматова, что воз- вероятно попало на
Русь в XI в. из старославянского языка, в котором
редуцированные исчезли или вокализировались раньше, чем в древнерусском
языке, доказать трудно, так как разные рефлексы ъ и ъ в сильных
и слабых позициях возникали во всех славянских языках.
Разумеется, к церковнославянизмам А. А. Шахматов относит все
слова с приставками со-, во-, в которых о находится на месте ъ
в слабой позиции (собирать вместо сбирать, совет, созидать,
143 Ср. их сопоставление в русском и польском языках в работе: О str отеска-
Frqczak R. Czasowniki dwuformantowy z prefiksem wy- w jezyku polskim
oraz wy- i iz- w jezyku rosyjskim. — In: Rozprawy komisji jezykowej, XXII.
?6dz, 1976.
144 Обнорский С. П. К истории словообразования. . ., с. 79.
146 Павленко П. И. Слова с приставкой воз- в русских народных говорах
в сопоставлении с литературным языком. АКД. Л., 1973, с. 12—14.
В «Словаре русских народных говоров» П. И. Павленко насчитала 150
диалектных слов с воз- (не считая вос-\), из них 23 имеют помету «фольк.»,
а в половине других иллюстрации только фольклорные. См.: Павленко П. И.
К вопросу о взаимодействии лексики литературного языка и диалектов
на материале слов с приставкой воз-, — В KHv: Диалектная лексика»
1974, Л.> 1976, с, 28,
4* 51
сотрудник, сочинить у союз, вооружить, вообразить, вопрос
и т. п.) 14в.
Между тем со- и во-могли возникать и в русском языке,
находясь в сильной позиции или при неудобопроизносимом стечении
согласных: въгънати (Русская правда) ^> вогнать, въмъчати^>
> вомчать, вънъзити > вонзить, и т. п. Эти закономерные со-
и во- могли оказывать воздействие по аналогии на образование
со-, во- независимо от церковнославянского влияния. Имеется
диалектное сток (из въсток), но в русских говорах широко
распространены и восток, восход свосток' {заход с запад'), книжное
происхождение которых нужно еще доказать. Впрочем, все это —
тема специального исследования, которое еще предстоит провести.
А пока будем и мы считать слова с со- и во- генетическими
церковнославянизмами. Слов этих в Семнадцатитомном словаре около
640. А всего префиксальных образований (без пре-, пред-, чрез-,
которые вошли в наших подсчетах в группу слов с
неполногласием) с возможными церковнославянскими признаками в
Семнадцатитомном словаре оказывается примерно 1320, т. е. немногим
более 1% всего словарного состава. К этому можно прибавить
еще около 30 явно книжных слов с приставкой низ-(нис-):
низвергать, нисходить (сюда же снисходить) и др.
Большой удельный вес в лексике современного литературного
языка занимают сложные слова. В Семнадцатитомном и
Обратном словарях я их насчитал около 9000, т. е. примерно 7% всего
словарного состава. Б. 3. Букчина и Л. П. Калакуцкая,
использовавшие и источники, которые не представлены в указанных
словарях, собрали их 10 100 147. К. Л. Ряшенцев по самим разным
источникам собрал свыше 20 000 сложных слов 148. Если же
обратиться к узкоспециальной терминологии и лексике народных
говоров, то количество сложных слов возрастет во много раз.
Чтобы иметь дело с равновеликими величинами, мы, как и во
всех других случаях, будем ориентироваться на
Семнадцатитомный и Обратный словари, отражающие лексическое богатство
современного общеупотребительного литературного языка.
Как известно, словосложение — древнейший способ
словообразования индоевропейских языков. Представлено оно было и
в бесписьменном праславянском языке, откуда его унаследовали
всеславянские языки. Удельный вес его в словообразовании разных
индоевропейских языков неодинаков. Очень богат был
словосложением греческий (византийский) язык, оказавший серьезное
влияние на первый письменный язык славян —
старославянский. По Е. Дикенману, особенно широко словосложение
представлено в немецком языке и сравнительно слабо во
французском. Славянские языки в этом отношении занимают
промежуточно Шахматов А. А. Очерк. . ., с. 82—83.
147 Букчина Б. 3., Калакуцкая Л. П. Сложные слова. М., 1974.
*" Ряшенцев К. Л. Сложные слова и их компоненты в современном русском
языке. Орджоникидзе, 1976, с. 4.
52
ное место между немецким и французским, причем наиболее
продуктивно словосложение в русском и болгарском языках 149.
В древнерусском языке отчетливо представлены сложные
слова (нарицательные и собственные), унаследованные из^пра-
славянской эпохи или созданные вне всякой зависимости от
старославянского языка: медведь, березозолъ (название месяца), брато-
чадо (племянник по брату), куноЪмьць, простоволосый, полугривьна,
самосудъ, Новъгородъ, БЪлъгородъ, БЪлобережье, БЪлоозеро, Во-
лодимиръ,Яропълкъ, Творимиръ, Вячеславъ, Домажиръ,ВоитЪшь
и т. п. Народное словосложение продолжалось и
продолжается в настоящее время. Активное участие принимают в нем
деятели науки и культуры. С. И. Котков отмечает в
южновеликорусских памятниках делового письма XVI—XVIII вв. сЪно-
жать, сЪнокосъ, еолобой, т-Ълогр-Ья, полукафтанье, однорядка,
двоюродный, воскобойник, сыромятник, водовоз, жерноков и т. п.,
многие из которых возникли, конечно, значительно раньше XVI —
XVIII вв. 15° То же происходит и в других восточнославянских
языках, а также в народных говорах. Л. П. Михайлова отмечает,
например, обилие сложных названий тканей в новгородских
говорах: двекепина, двукепина сткань из двух ниченок', трехке-
пина, пятикепина, семикепина, восьмикепина, десятикепина,
однозубина * грубый холст', однотрестина — то же и др. ш
Многие исследователи отмечают рост сложных слов явно
просторечного характера. Ср. в «Словаре Академии Российской» с
пометой «простонародное» мирволить, полудурье, даже с
признаками неполногласия вертопрах, вертопрашка, брадобрей,
благодать собилие', сизбыток' («у него во всем благодать»),с прибыток',
' корысть' («Какую ты себе благодать получил, что меня обидел»)
(последнее с пометой «просторечное») и т. п. 1И В живой народной
речи появляются опростоволоситься, простофиля (ср. у Пушкина
«дурачина ты, простофиля»), холстомер стот, кто меряет холсты'
(у Толстого название лошади Холстомер) и многие другие.
Предстоит еще выявить огромный пласт сложных слов
общенародного и диалектного происхождения в составе современного^лите-
ратурного языка и вне его.
В то же время происходил и происходит интенсивный процесс
образования сложных слов в^сфере светской письменности.
«Периодом особенно интенсивных процессов образования сложных слов
в русском языке был XVIII век. Именно в нем находятся истоки
образования целого ряда широко употребительных в настоящее
149 Dickenman E. Untersuchungen iiber die Nominalkompositionim Russischen.
Leipzig, 1934, с 14—15. Ср. также: Доза А. История французского языка.
М., 1956, с. 158.
160 Котков С. Я. Очерки по лексике южновеликорусской письменности^VI—
XVII вв. М., 1970, с. 63-70, 106, 153 и др.
151 Михайлова Л. П. Названия тканей в новгородских говорах. — В кн.:
Лексика северновешкорусских говоров. Вологда, 1976, с. 61—74.
*$2 Сорокин Ю. С. Разговорная и народная речь. . ., с. 133—135, 143, 148.
53
время сложных слов» 153. Появляются вольноопределяющийся,
нижеподписавшийся, скоропортящийся, кругозор и т. п. Очень
активным впоследствии оказывается образование путем сложения
причастий с основами других полнозначных слов, особенно
в области терминологии: быстродействующие счетные машины,
легковоспламеняющиеся вещества, цинкосодержащие отбросы,
буквопечатающий аппарат, разноспрягаемые глаголы и т. д.154
По чисто формальному признаку (причастия с -ущ-, -ющ-, -ащ-,
-ящ ) такие образования как будто следует отнести к генетическим
церковнославянизмам, но созданы они вне всякой связи с
церковнославянским языком 155. По данным Н. Д. Андреева, термины
типа лесоводство, лесоведение, языкознание в начале XIX в.
насчитывались единицами, а в словарях, вышедших до начала 50-х
годов, Н. Д. Андреев нашел их 155 156. Если учесть всю
современную специальную терминологию, их окажется гораздо больше.
Возникают новые компоненты сложных слов, которых раньше
в языке не было. Например, образования с первым компонентом
свеже- появляются только во второй половине XVIII в. Впервые
в «Российском целлариусе» 1771 г. отмечается слово свежпросолъ-
ный. В Словаре Даля указано три слова: свежепросольный,
свежепромывной и диалектное свежерубка. В Семнадцатитомном словаре
таких слов приведено 37, а в академической словарной картотеке
К. Л. Ряшенцев нашел их свыше 140 157. Многие сложные слова
возникают из разговорных фразеологизмов. В. Ф. Одоевский
из спустя рукава образовал окказионализм рукавоспустие.
Появляются шапкозакидательство, шапкозакидательский, шапко-
закидайство (из шапками закидаем). Салтыков-Щедрин составил
пенкосниматель, пенкоснимателъница, пенкоснимательский, пен-
коснимательный, пенкоснимателъностъ, пенкоснимательство,
пенкоснимание (из пенки снимать). Появляются меднолобый,
сиюминутный, водотолчение, всамделишный, бумагомаратель,
бумагомарание, ничегонеделание и т. п.158 Как отмечает И. Ф. Прот-
ченко, в XIX—XX вв. очень активными стали образования слож-
153 Петрова 3. М. Об образовании сложных слов в русском языке
XVIII века. — В кн.: Очерки по истории русского языка и литературы
XVIII века. Казань, 1969, с. 151.
164 Кавецкая Р. К. Образование терминологической лексики путем сложения
причастий с основами других полнозначных слов. — В кн.:"Материалы
по русско-славянскому языкознанию. Воронеж, 1966, с. 147 и ел.
156 Г. О. Винокур предполагал даже, что этот тип терминологической лексики
возник в русском языке под влиянием немецкого языка (см.: Винокур Г. О.
О некоторых явлениях словообразования в русской технической
терминологии. — Тр. ИФЛИ по языкознанию, V. М., 1939, с. 46). Хотя тип
этот старинный, вовсе исключить здесь старославянское влияние нельзя.
166 Андреев Н. Д. Термины типа «лесоводство», «лесоведение». — Доклады
и сообщения Института языкознания'АН СССР, VI. М., 1954, с. 23—25.
157 Ряшенцев К. Л. О сложных словах в современном русском языке. —
Уч. зап. Северо-Осетинского гос. пед. ин-та, XXVII, вып. 3, ч. III.
Филологические науки. Орджоникидзе, 1967, с. 4—8.
158 Бабкин А. М. Русская фразеология, ее развитие pi источники, с. И, 12,
71, 103> 104, 248.
54
иых слов со вторичными компонентами -вед-, -вод-, -воз-, -ход-:
почвовед, водопровод, паровоз (впервые отмечено в Словаре 1847 г.
и является одним из первых слов па -воз-), теперь луноход, раке-
товоз, горючевоз, панелевоз, банановоз и многие другие 159.
Входят в огромном количестве в современную лексику (особенно
специальную) сложные слова с одним или обоими компонентами
западноевропейского происхождения: виброгрейфер смашина для
рытья ям', биокомбайн с прибор для комплексной программы
обследования больного', гастроскоп синструмент для осмотра
внутренней поверхности желудка', гигропресс сприбор для
измерения влажности материала' и т. д.160 От украинизма хлебороб
пошли хлопкороб, свеклороб, лънороб и пр.161
Таким образом, сложные слова в современном литературном
языке в течение многих веков складывались в общенародной и
диалектной речи, образовывались и особенно интенсивно образуются
теперь (в зависимости от безграничной потребности номинации,
обусловленной развитием общества) в собственно русском
литературном языке. Но был и другой мощный источник
возникновения их, также имевший на русской почве многовековую традицию.
Источник этот — старославянский (церковнославянский) язык.
Р. М. Цейтлин в древнеболгарских памятниках нашла 636
сложных слов, из них 611 с соединительными гласными. Сложения
в старославянском языке «широко употребляются для выражения
различных наименований из области повседневной жизни славян»,
т. е. в первом письменном славянском языке нашла свое
отражение народно-языковая традиция. И все же среди сложений
преобладают слова отвлеченных значений и термины из философской,
эстетической, этической и религиозной областей 162. А в этой части
сложных слов большая их половина представляла кальки с
соответствующих греческих оригиналов. Первый литературный язык
славян многое воспринял из богатейшей византийской (шире —
средиземноморской) языковой культуры.
Эта традиция была перенесена на древнерусскую почву. Как и
в старославянском языке, в древнерусских переводах слепого
подражания греческому не было: нередко односоставные греческие
слова передавались посредством сложных, и наоборот. И все же
греческое воздействие было очень заметным. Поскольку многих
эквивалентов греческим словам в родном языке не находилось,
переводчикам приходилось изыскивать способы передачи гре-
159 Протченко И. Ф. Лексика и словообразование русского языка советской
эпохи. М., 1975, с. 160—162.
160 Думитреску М. Новое в лексике современного русского языка A968—
1972). — Доклады и сообщения, представленные на VII международном
съезде славистов (Варшава, 21—27 августа 1973 г.). Bucuresti, 1973,
с. 5-6.
161 Мещерский Н. А. О некоторых закономерностях развития русского
литературного языка в советский период. — В кн.: Развитие русского
литературного языка после Великой Октябрьской социалистической
революции. Л., 1967, с. 23—24.
х?2 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка, с. 283—284.
55
ческйх слов. «Один из способов был самый естественный —
составлять сложные слова по образцу греческих. Переводчики так и
поступали, и литературный церковнославянский язык
наполнился множеством сложных слов» 163.
Л. В. Вялкина обследовала картотеку «Словаря
древнерусского языка XI—XIV вв.». (в которую не входят материалы из
богослужебных книг, по языку заведомо старославянско-церковно-
славянских) и нашла в ней 2689 сложных слов. Особенно много
сложных слов оказалось в житийной литературе: Житии Феодосия
Печерского, Сказании о Борисе и Глебе, Чтениях Борису и Глебу.
В; переводной житийной литературе их еще больше. Например,
в Житии Федора Студита, переведенного на Руси, их оказалось
в шесть раз больше, чем в Ефремовской Кормчей 1282 г., тоже
переводной и изобиловавшей сложными словами. По подсчетам
Л. В. Вялкиной, прямых калек с греческого среди сложных слов
оказалось менее 50%. Большинство калек (с благо-, бого-, зъло-,
мъного-) непосредственно восходит к старославянскому языку 164.
Однако практически собственно древнерусские сложения трудно
отличить от старославянских (церковнославянских). Все же
несомненно, что сложение нередко становится признаком книжности,
искусственности языка. Это особенно сказывается во время
расцвета «извития словес», когда появляется масса искусственных
словосложений, не привившихся в языке. М. Н. Сперанский
приводит такой образец из сочинений Максима Грека: «праздники
духовныя совершая тебгЬ пънш красногласными боголЪпныхъ
священниковъ и шумомъ доброгласнымъ свЪтлошумныхъ коло-
коловъ и различными миры благоуханными и твоя честныя и пре-
чистыя ти матере иконы велелЪпн'Ъ украшая златомъ и сребромъ
и многоценными каменш». М. Н. Сперанский относит Максима
Грека к представителям высокой торжественной литературы 165.
Одно слово звЪзда у Грека входит в 13 сложений: свышез&Ьздный,
звЪздоязвителъно, звЪздоблазнителъ, зв^здопужный, звЪздодвиж-
ный и др.166 Образование искусственных сложных слов
продолжалось и позже, имеет оно место и теперь. Ср. «громокипящий
кубок», «молниевидный луч» у Тютчева, «тяжелозмейные волосы»,
«зима сереброснежная», «вьюга легковейная» у Блока и т. п. Такого
рода образования продолжают традиции церковнославянского
словосложения, хотя, разумеется, полностью утрачивают в XIX—
163 Истрин В. М. Хроника Георгия Амартола в древнем славянском
переводе, II. Пг., 1922, с. 184.
164 Вялкина Л. В. Сложные слова в древнерусском языке (На материалах
письменных памятников XI—XIV вв.). АКД. М., 1975, с. 11 и ел.
См. также: Вялкина Л. В. Греческие параллели сложных слов в
древнерусском языке XI—XIV вв. — В кн.: Лексикология и словообразование
древнерусского языка. М., 1966.
Щ Сперанский М. Н. Из наблюдений над сложными словами (composita)
в стиле русской литературной школы XV—XVI вв. — В кн.: Из истории
византийско-югославянских связей. М., 1960, с. 180—196.
«б Там же, с. 183.
56
XX вв. печать церковнославянизмов. Являясь особенностями
индивидуального стиля писателей, они, как правило/не входят
в общеупотребительный литературный язык.
f Число старославянизмов (церковнославянизмов) в
словосложениях в литературном языке XIX—XX вв. резко сокращается.
Например, в Словаре Срезневского слов с благо- помещено 252 167,
в «Словаре русского языка XI—XVII вв.» — 428, а в современном
Семнадцатитомном словаре только 100. Соответственно
словосложений с бого- 124, 88 и30. Примерно такие же показатели
получаются и в словосложениях с другими типичными
старославянскими (церковнославянскими) компонентами (зъло-, мъного-
и пр.). И это при общем огромном росте словосложений в XIX —
XX вв.
Итак, в составе сложных слов в современном литературном
языке слились несколько различных по происхождению потоков:
народно-разговорный, восходящий своими корнями к праславян-
ской (и далее индоевропейской) древности, письменно-русский
(в деловой, научной, художественной и иных сферах),
старославянский и церковнославянский (прежде всего через него было
воспринято византийское наследство) и западноевропейский (во
многом в свою очередь имеющий греческо-латинскую основу:
ср. в Семнадцатитомном словаре 180 сложений с электро-, 7 —
с радио-, 60 — с теле- и т. п.) 168.
Удельный вес каждого из потоков можно было бы определить,
зная историю всех сложений, что неосуществимо. Во всяком
случае, генетических старославянизмов (церковнославянизмов)
значительно меньше половины состава современных сложных слов.
Предположение, согласно которому бессуффиксальные
образования типа паровоз, пулемет народного происхождения, а
осложненные суффиксами восходят к церковнославянскому источнику169,
совершенно бездоказательно. Сложносоставное слово любого
происхождения подчиняется законам словообразования русского
языка. Многие просторечные и диалектные слова, не связанные
с церковнославянским влиянием, имеют суффиксальное
оформление (кнутобойничатъ, кнутобоец, бабанежиться, баскобайник,
белопушка и т. п.).
Чтобы более или менее исчерпать формальные признаки
церковнославянизмов, нам остается еще сказать о жд (из *dj), щ
(из *tj), начальных а- (др.-русск. ja-), ju- (др.-русск. u-), je- (др.-
1в7 т. ф. Надвикова насчитала их 273 {Надвикова Т. Ф. Книжные слова
в «Хожении игумена Даниила». — В кн.: Исследования по
лексикологии и грамматике русского языка. М., 1961, с. 134).
188 Ряшенцев К. Л. Сложные слова. . ., с. 51.
189 Десницкая А. В. Архаичные черты в индоевропейском словосложении. —
Ё кн.: Язык и мышление, XI. М.—Л., 1948; Немировский М. Я.
Народные истоки словосложения в славянских языках. — В кн.: Вопросы
славянского языкознания, 4. Львов, 1955; Царев А. А. Сложные слова в
научной прозе М. В. Ломоносова. Очерки по истории русского языка и
литературы XVIII века. Казань, 1969.
57
русск. о-), al- (др.-русск. la-) 170. В современном литературном
языке наиболее употребительны слова с жд и щ (одежда, надежда,
наслаждаться, зарождение, освещать, просвещение и т. п.). Слова
с другими указанными признаками (азбука, агнец, юг, юный, едва,
алчный и пр.) единичны. К тому же распределение слов с
начальным je-, о- в древнюю эпоху жизни славянства было иным, чем
в поздние времена 171, и вопрос о церковнославянизмах в этой
лексической группе в некоторых случаях оказывается спорным.
В других случаях мы имеем дело с явными архаизмами (есень,
езеро, елень) или же с просторечными образованиями (алчничать).
Всего слов с указанными признаками (не считая причастных форм,
относящихся к области грамматики) менее 1 %.
Итак, подведем итоги. Если произвести чисто механический
подсчет слов с церковнославянскими признаками
(действительными и мнимыми), то мы получим примерно 29 000 лексических
единиц, или около 23% всего словарного состава литературного
языка. Но эта цифра мнимая, а не действительная, так как в
одном слове очень часто встречается по два, три и даже более
признаков, которые выше мы сосчитали как взятые по отдельности (ср.
хладнокровие, где сочетаются неполногласие, -ие и сложение, т. е.
сразу три признака: самолетовождение — сложение, сочетание
жд и -ие\ вредительство — неполногласие, суффиксы -тель и
-ство; хладостроительство — неполногласие, сложение, суффиксы
-тель и -ство, т. е. четыре признака, и т. п.). Как показал
Ю. Г. Кадькалов, более 50% форм на -ие (и русифицированное
-ъе) приходится на сложные слова 172.
Сочетаемость других признаков в одном слове тоже широко
распространена. По моей предварительной раскладке, слов,
которые по А. А. Шахматову и Б. О. Унбегауну мы должны считать
церковнославянизмами, в современном литературном языке
оказывается не более 15 000, т. е. около 12%. Однако и эта цифра
подлежит уменьшению. Из нее надо вычесть почти все слова на -ость,
образовавшиеся на русской почве скорее в результате
юго-западного (польского), а не церковнославянского влияния, добрую
половину сложных слов, какую-то часть исконно русских слов
с другими (праславянскими) суффиксальными оформителями.
Иначе говоря, слов с формально-генетическими признаками
церковнославянизмов насчитывается не половина, более половины
или даже две трети словарного состава современного
литературного языка, а менее 10%.
170 Лукина Г. А. Старославянские и древнерусские лексические варианты
с начальными а—я, ю—у, е—о в языке древнерусских памятников XI —
XIV веков. — В кн.: Русская историческая лексикология. М., 1968,
с. 105-113.
171 Филип Ф. П. Образование языка восточных славян. М.—Л., 1962, с. 195 —
205.
172 Кадъкалов Ю. Г. Отвлеченные существительные на -ие, -ъе в русском языке
и их взаимодействие с именами существительными других суффиксальных
типов. АКД. М., 1967, с. 4,
58
Немаловажным является и учет частотности формальйо-гене-
тичоских церковнославянизмов. Если верно, что первая по
частотности тысяча слои составляет 70% «усредненного» литературного
текста, то важно выяснить, сколько формально-генетических
церковнославянизмов приходится на эту первую тысячу. Независимо
от реальной истории слов (большинство из них образовалось вне
пределов церковнославянского языка) таких единиц, по данным
«Частотного словаря русского языка» под редакцией Л. Н. Засо-
риной, оказалось 94, т. е. 9,4%. А что собою представляют
формально-генетические церковнославянизмы? Какая-то часть слов
(небольшая) вошла в словарный состав древнерусского языка (а из
него в современный язык) непосредственно из старославянского
языка {время, раб и пр.). Точно определить эту часть не
представляется возможным.
Сам словарный состав старославянского языка в его полном
объеме (как, впрочем, и древнерусского) нам не известен,
поскольку большая часть старославянских памятников до нас не
дошла. Не случайно в лексике этих памятников значителен
процент слов, известных только одному из них. Например, в
Синайской евхологии 21,3% лексем (или 7,8% всего словарного состава
самых объемных старославянских текстов — евангелия,
псалтыри и евхология) засвидетельствовано только в этой рукописи.
Впрочем, в будущем тщательное и сплошное
сравнительно-историческое изучение старославянской и древнерусской лексики (по
всем сохранившимся источникам) может многое прояснить в этой
важной проблеме.
Вторая часть интересующей нас лексики образовалась в
церковнославянском языке русской редакции (и в других редакциях,
воздействовавших на русскую). Церковнославянский язык,
сохранивший исходную старославянскую основу, эволюционировал,
а не просто повторял старославянский язык. Эволюционировал
он прежде всего в грамотной церковной среде, отчасти в
верхушечных кругах светского общества. В этом заключалась известная
его искусственность, оторванность от окружающей его языковой
среды, хотя эта среда оказывала на него определенное воздействие.
Слово младость сюность', смолодость', например, отсутствовало
в старославянском языке и возникло на русско-церковной почве.
Сколько проникло в наш литературный язык таких
церковнославянизмов, мы тоже не знаем.
Третья и основная часть слов с признаками, о которых идет
речь выше, сложилась в самом русском языке, вне пределов
церковнославянских текстов, в XVIII и главным образом XIX—
XX вв. Неологизмы этого рода непрерывно возникают и в наше
время. Б. О. Уибегаун 173 и его ученики, вопреки фактам,
настойчиво предлагают называть такие слова «новыми
церковнославянскими словами» или «неославянизмами». Термин «неославянизм»
173 Унбегаун В. О. Русский литературный язык. . ., с. 332.
59
Явно непригоден к образованиям типа соцсоревнование,
хладокомбинат, истребитель и т. п. Во-первых, никто из владеющих
русским языком не связывает возникновение и употребление
подобных слов с церковнославянским языком, ни в одном из словарей и
других нормативных пособий не найти пометы «славянское»
(исчезнувшей в русской лексикографии в первой половине XIX в.)
и тем более «неославянское». Во-вторых, как уже было показано
выше, аффиксы и сложение, характерные для
церковнославянского языка, в подавляющем большинстве случаев были в разной
степени свойственны и русской народной речи.
Церковнославянский язык мог выступать только в роли активизатора средств,
имеющихся в самом народном языке. А в случае бурного
распространения образований на -ость его активное участие более чем
сомнительно. В-третьих, говоря о лексике, нужно прежде всего
видеть слово с его значениями, а не взятые в отвлечении его
отдельные признаки, которые сами по себе не существуют в языке.
Вновь созданное слово всегда принадлежит языку, в котором оно
появилось. Какое отношение к церковнославянскому языку имеют
сластена скто любит сладкое' и сыроежка сизвестный гриб'? В
первом случае только косвенное (наличие неполногласия), во втором
случае никакого (сложение — исконная особенность русского
языка). В старославянском и церковнославянском языках таких
слов не было.
Из сказанного следует, что слов, усвоенных современным
литературным языком из церковнославянского источника, немного.
Вероятно, их не более трех—четырех процентов. Но даже если мы
не будем считаться с реальной историей слов (чего мы не имеем
права делать), все равно генетических церковнославянизмов не
половина, не три четверти, а что-то около 10% словарного состава
литературного языка. При всем уважении к памяти таких
крупных ученых, как А. А. Шахматов и Б. О. Унбегаун, внесших
значительный вклад в науку о русском языке, нельзя не сказать, что
их гипотезы о происхождении русского литературного языка
являются бездоказательным полетом фантазии, спекуляциями,
которые чем скорее будут выведены из обихода, тем будет лучше для
науки. Эти ученые не видели, что в истории церковнославянского
языка на Руси в XVII—XVIII и тыл более в XIX в. произошел
качественный перелом, резкий перерыв в традиции: этот язык из
литературного превратился в церковный жаргон. Правда, были
попытки приспособить его к резко изменившимся нуждам
культурного общества. Например, Федор Гозвинский в 1607 г. сделал
перевод на «славяно-русский», т. е. русский церковнославянский
язык, с греческого басен Эзопа. Однако использовать
церковнославянский язык в качестве светского литературного языка
оказалось невозможным: светская тематика приводила к его
внутреннему семантическому разрушению 174.
174 Тарковский Р. Б. Старший русский перевод басен Эзопа и переписчики
его текста. Л., 1975, с. 42.
60
Что касается лексико-семантических церковнославянизмов, то
они несомненно были, но, как уже было сказано выше, никто еще
не сумел установить такие их признаки, которые позволили
хотя бы приблизительно определить их удельный вес в
современном языке. То, что нам известно (специфическая церковная
терминология, названия месяцев — явно книжно-заимствованного
происхождения, названия дней недели, разного рода культурные
слова и др.)» в общей массе лексики составляет ничтожный
процент. Дальнейшие исследования в этой области помогут уточнить
общую картину, но вряд ли изменят ее существенным образом.
Остается еще основной лексико-семантический пласт, общий у
русского и церковнославянского языков как языков
близкородственных. Сторонники церковнославянского происхождения русского
литературного языка склонны считать его церковнославянским.
А на каком основании? Общее у двух близкородственных языков
принадлежит носителям каждого языка (если не доказано, что
один язык не заимствовал это общее у другого, а в нашем случае
это не доказано). Слова дуб, вода, камень, ходить, быть, ставить,
есть, пить, светлый, темный и т. п., по крайней мере в их
исходных значениях, со всеми их своеобразными семантическими полями
были в словарном запасе не только у книжников, но и у
неграмотных людей, вовсе не знавших церковнославянского языка.
Переносные значения в основной своей массе формировались там, где
употреблялся язык, и заимствовались они из других языков только
частично: нет, нельзя отделить литературный язык от народа, его
создавшего.
Б. О. Унбегаун, как отмечалось выше, вынужден был признать,
что вся фонетика (за немногими исключениями) и почти вся
морфология нашего литературного языка является русской
(«русифицированной»). Это, конечно, не означает, что в этих уровнях языка
не было расхождений между обычной разговорной речью и
особыми литературными формами и произношением. Расхождения
эти имели разные истоки. Например, в конце XVIII—начале XIX в.
в чтении стихов господствовало окающее произношение,
канонизированное Ломоносовым как норма высокого слога для чтения
книг. Такое произношение было данью церковной традиции.
И теперь при исполнении церковных обрядов
священнослужители выдерживают оканье, даже если в быту они являются
нормальными акальщиками. Однако можно ли такому оканью
приписывать старославянское (древнеболгарское) происхождение?
Конечно, нет. Христианизация древней Руси началась с Киева,
Новгорода и других древнерусских городов, население которых
было окающим. Церковное окающее произношение,
сказывавшееся на манере чтения книг в XVIII—начале XIX в., исконно
восточнославянского происхождения. Не следует также забывать,
что в XVIII—XIX вв. огромные по площади русские земли
занимали окающие говоры. Только в наши дни оканье повсюду стало
поддаваться аканью, но отнюдь еще не исчезло.
61
То же нужно сказать и о сохранении в
искусственно-литературном произношении ударяемого е перед твердыми согласными.
Даже у И. А. Крылова нередки были рифмы полет — пет, орел —
воскшгел, реки — упреки, лев — рев, вред — мед, умею — зарею
и т. п. 175 «Рассматриваемый комитет» Академии Российской
20 августа 1820 г. писал об идиллиях Панаева: «Во многих словах
сия двоегласная буква ё для произношения неприятна: слух наш
чувствует в ней какую-то простоту выговора, очень грубую. Все
сие можно ощутить из выписанных здесь рифм, которые, так
сказать, дерут уши, особливо ежели они часты» 17(\ Со времен
Пушкина начался переломный момент в произношении е — о,
протекавший неравномерно в разных жанрах и в разных лексико-грам-
матических категориях, пока не установились современные
нормы 177 (в которых также имеется некоторое колебание).
Сохранению е вместо о церковное произношение способствовало, но
само это е — остаток собственно древнерусской фонетической
системы. А оканье в современном литературном произношении
исчезло.
С церковным украинским влиянием XVII в. связано появление
фрикативного у, которое стало энергично вытесняться и
сохранялось до недавнего времени в отдельных словах вроде
благодарить, ^осподь, бо^а, а теперь и вовсе сошло на нет, сдвиги в
ударениях (в том числе в именах собственных) и некоторые другие
явления. После культурной революции в нашей стране, в
результате которой литературным языком стала овладевать (прежде
всего через письменность) основная масса населения, на
произношение начали воздействовать традиционные нормы написания
(произношение -кий, -гий, -хий вместо -къй, -гъй, -хъй, Алексеевна
вместо Алексевна и пр. теперь широко распространено). Эти
процессы не имеют никакого отношения к иностранному воздействию.
Вся фонетическая система литературного языка
сформировалась в результате длительной культивации народного
произношения на родной русской почве. Церковнославянское воздействие на
отдельные звенья этой системы было косвенным. В этом вопросе
мы с Б. О. Унбегауном не расходимся, как и в оценке
исторических истоков морфологического строя. За исключением одного
термина: по Б. О. Унбегауну, фонетика и морфология нашего
литературного языка «русифицировались», а с нашей точки зрения
они всегда в основе своей были русскими. Историкам русского
языка хорошо известны процессы существенной перестройки
морфологического строя, не сближавшего, а отдалявшего русский
язык от языка церковнославянского: перестройка именного и
175 Ожегов С. И. Материалы для истории русского литературного
произношения XVIII—начала XIX века. — В кн.: Материалы и исследования
по истории русского литературного языка, 1. М.—Л., 1949, с. 58—59.
176 Сухомлинов М. И. История Российской Академии. — Сборник ОРЯС,
вып. 8, т. ХЫП. СПб., 1888, с. 246.
177 Обнорский С. П. Пушкин и нормы русского литературного языка. —
Труды юбилейной научной сессии ЛГУ. Л., 1946, с. 95.
62
местоименного склонения, категорий числа (разрушение
двойственного числа), падение системы сложных времен (аориста,
имперфекта, перфекта и плюсквамперфекта) и становление новых
временных отношений, развитие своеобразий глагольных видов
и т. п. Все это протекало в соответствии с внутренними
законами самого русского языка.
Решительное расхождение с Б. О. Унбегауном у нас
начинается по вопросам синтаксиса. По Б. О. Унбегауну, как уже было
отмечено выше, синтаксис современного русского литературного
языка является церковнославянским не только по
происхождению, он и теперь остается церковнославянским и далеким от
синтаксиса русской народной речи. Однако доказательств для своего
утверждения Б. О. Унбегаун не приводит, а верить на слово мы
ему не обязаны.
Прежде всего нужно сказать о различии между синтаксисом
письменных текстов и разговорной речи (особенно
непринужденной, специально не обработанной), существующем во всех
языках мира, имеющих письменность. Письменная фиксация речи,
особенно если она уже имеет богатую традицию, делает синтаксис
более стройным и упорядоченным.
Когда в IX в. возник первый славянский литературный язык,
предназначенный для использования христианского
богослужения на понятной для славян того времени речи, этот язык не мог
не испытать влияния греческого (византийского) языка, имевшего
длительные письменные традиции. Кирилл и Мефодий и их
ученики и последователи, переводя с греческого, имели дело с высоко-
упорядоченным синтаксисом. Синтаксис славянских переводов
тоже должен был стать высокоупорядочен, для чего славянские
синтаксические средства подверглись литературной обработке.
Простого копирования греческого синтаксического строя быть
не могло, иначе славянский язык перестал бы быть славянским.
Переводчикам пришлось мобилизовать славянские
синтаксические ресурсы. А они были. Как полагает Ц. Бартуля, еще в пра-
славянском языке существовали не только сложносочиненные, но
и сложноподчиненные предложения, в которых наряду с
паратаксисом имелся и гипотаксис. Правда, гипотаксис был значительно
проще, чем в греческом. Переводчики с греческого
ориентировались на греческие образцы, развивая славянский гипотаксис,
оттачивая структуру сложноподчиненного предложения 178.
Старославянский язык, перенесенный в древнюю Русь,
воздействовал на развитие сложноподчиненного предложения
древнерусского литературного языка. По данным Г. Бирнбаума,
исследовавшего синтаксис «Успенского сборника» XII в., гипотаксис
в старославянских памятниках был более развит, чем в древне-
178 Bartula С. Elementy praslowianskie zdania ztozonego w j§zyku staro-
cerkiewno-sJowianskim. — In: Z polskich studiow slawistycznych. Seria 4.
Prace na VII miedzynarodowy kongres slawistow w Warszawie. 1973. War-
szawa, 1973, с 5—11,
63
русских рукописях 179. По-видимому, это так, хотя для
окончательного вывода нужно провести обширные исследования и
разработать точную их методику. Во всяком случае, речь может идти
не о заимствовании гипотаксиса из старославянского в
древнерусский (последним он был унаследован от праславянской эпохи),
а об активизации его под старославянским (церковнославянским)
воздействием. Древнерусские переводчики, сами переводившие
с греческого, сталкивались с той же проблемой, что и Кирилл и
Мефодий. Правда, за их спиной был опыт Кирилла и Мефодия и их
последователей, но если бы такого опыта не было, результат был бы
тем же: развитие и дифференциация сложноподчиненных
предложений. Старославянский язык лишь стимулировал этот
процесс в древнерусском литературном языке. О собственно
заимствовании в данном случае не может быть речи.
Датский славист К. Йордаль ставит вопрос о заимствовании из
греческого языка в древнерусский (через церковнославянский)
употребления аккузатива вместо генетива в отрицательных
предложениях, дательного самостоятельного оборота, конструкции
с одним отрицанием ни вместо обычных ни ... не (при глаголе) и
некоторых других синтаксических явлений 180. Правда, выдвигает
он свои предположения с большой осторожностью, поскольку «все
эти проблемы, систематически почти не разработанные, а
имеющиеся подготовительные работы, — довольно немногочисленны» 181.
Осторожность эта очень кстати. К. Йордаль не учитывает данных
русской народной речи, в частности русских народных говоров,
и судьбы рассматриваемых им конструкций в современном
литературном языке. Наряду с genetivus negationis, который К.
Йордаль справедливо относит к праславянской эпохе, аккузатив с
отрицанием (кто матери не послушает — кто мать не послушает)
весьма широко распространен в диалектной речи и даже заметно
преобладает над ним. Трудно представить себе, что
греко-церковнославянское влияние так глубоко проникло в диалектную среду
и принесло с собой туда конструкцию «кто мать не послушает».
О происхождении дательного самостоятельного (dativus abso-
lutus) было много споров. «Может быть можно предположить, что
славянский dativus absolutus, как бы ни хотели объяснить его
происхождение, был активизирован греческим genetivus absolutus.
В таком случае в русском языке его можно считать свидетельством
византийского влияния» 182. Кажется, Б. И. Скупскому все же
удалось доказать, что дательный самостоятельный действительно
возник в старославянском языке под воздействием греческого
родительного самостоятельного и является синтаксическим грециз-
179 Birnbaum H. On Medieval and Renaissance slavic writing. — In: Selected
essays. The Hague—Paris, 1974 (статьи о синтаксисе Успенского
сборника) .
180 Йордаль Кнуд. Греко-русские синтаксические связи. — In: Scando-
Slavica, T. XIX. Copenhagen, 1973, с. 143-164.
181 Там же, с. 144.
18? Там же, с. 154Т
мом ш. Иа старославянского он проник в древнерусский
литературный и довольно обычен в оригинальных летописных и иных
текстах. Однако дательный самостоятельный оборот полностью
исчез из современного литературного языка (незначительные его
следы еще сохранялись в поэзии начала XIX в. как
синтаксический архаизм).
Конструкция с отсутствием негаций перед глаголом,
встречавшаяся до конца XVIII в. (ср. у Кантемира «хотя внутрь никто
видел живо тело» — никто не видел), хорошо известна в
некоторых русских народных говорах: «дома-то никто есь» — никого нет,
«в войну никакие письма были» — никаких писем не было,
и т. п. 184 В связи с этим трудно утверждать, что мы здесь имеем
дело с синтаксическим грецизмом (старославянизмом). Но даже
если бы заимствование в данном случае было установлено, мы
должны были бы им пренебречь, так как отсутствие негаций в
указанной конструкции современному литературному языку
совершенно не свойственно. Весьма спорными остаются и другие
синтаксические грецизмы, предполагаемые К. Йордалем (хотя его
поиски в этом направлении заслуживают всяческой поддержки).
Вообще нужно сказать, что отличия в синтаксисе
старославянского (церковнославянского) и древнерусского языков никем еще
не установлены и методика их обнаружения не разработана. В
наиболее авторитетных трудах по историческому синтаксису русского
языка (В. И. Борковского и написанном под его руководством
академическом «Историческом синтаксисе русского языка»)
проблема эта даже и не ставится (за исключением отдельных немногих
явлений). Поэтому только данью авторитету А. А. Шахматова и
консервативной традиции можно считать утверждение Л. А. Бу-
лаховского, который в свое время писал: «Громадное влияние
древнеболгарского книжного языка, синтаксис которого
формировался под непосредственным воздействием греческого,
наложило на русский литературный язык черты специфической
книжности, особенно в построении сложного предложения» 185.
Все же некоторое воздействие церковнославянского синтаксиса
кажется очевидным. Как еще в свое время блестяще показал
А. А. Потебня, в истории древнерусского языка происходило
переосмысление древних именных и местоименных причастий: именные
причастия изменялись в деепричастия, а местоименные — в
прилагательные (причастия в функции второго сказуемостного центра
сказуемого, ср. «вставъ и рече», постепенно сошли на нет). Во
многих русских говорах причастные формы сохранились, но стали
183 Скупский Б. И. Дательный самостоятельный и вопросы истории
славянского перевода евангелия. АДД. М., 1975; см. также: Скупский Б. И.
Об одном греческом соответствии славянского дательного
самостоятельного. — В кн.: Филологические науки, 4. М., 1973.
184 Филин Ф. Я. Из наблюдений над синтаксисом северо-западных говоров. —
Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, т. 69. Л., 1948, с. 159—161.
185 Вулаховский Л. А. Курс русского литературного языка. 2-е из а.
Харьков, 1036, с. 18.
5 Ф И Филин Г»5
выполнять иные функции, например самостоятельного сказуемого
(«он уехавши» — он уехал), чему посвящена большая литература,
что позволяет мне не останавливаться здесь на этом вопросе.
В то же время причастия продолжают употребляться в письменном
языке, причем некоторые из них с явными
церковнославянскими признаками. Это причастия настоящего времени
действительного залога на -ущ-, -ющ-, -ащ-, -ящ-, которые обычны в
современном литературном языке. Еще Ломоносов считал их
славянизмами, которые должны употребляться только в «высоком штиле»,
и, следовательно, образовываться только от «высоких» глаголов:
хорошо венчающий, пишущий, читающий, а «весьма непристойно»
говорящий, чавкающий. Сложнее обстоит дело с причастиями
действительного залога прошедшего времени типа уехавший,
пришедший, которые исконны для древнерусского языка и сохранились
в русских говорах (ушодчи, ушедши(й), пришод(ши),
пришедшей) и т. п.), хотя книжное воздействие на их
распространение в литературном языке кажется несомненным. О словах
брякнувший, нырнувший Ломоносов писал, что они «весьма противны».
Утвердилось мнение о старославянском (церковнославянском)
происхождении страдательных причастий настоящего времени на
-м, хотя праславянское происхождение суффикса -м- и,
следовательно, исконность его в русском языке несомненны (ср.
незнаемый, любимый и пр.). Е. С. Истрина с определенными оговорками
пишет: «Причастия на -м в литературном русском языке,
несомненно, были связаны с церковнославянским влиянием в известную
эпоху; но они были усвоены языком не только как отдельные
формы, а как категория; жизненность этой категории как раз
обнаруживается в том, что она вошла в продуктивную систему
глагольных образований и оторвалась для современного русского
языка от глаголов непродуктивных, сохраняющих только
единичные причастные формы (ср. ведомый), притом готовые, а не
образуемые. Категория эта как категория продуктивная имеет свою
историю развития в языке, для ее характеристики важно именно
ее развитие, ее отношение к системе современного языка, а не
ссылка на церковнославянское влияние в прошлом»186. Хотя
категория эта является продуктивной (и продуктивность эта
развивается на русской почве), все же лексическое ее наполнение и
употребительность во второй половине XVIII в. и начале XIX в.
были шире, чем в последующее время. Ср. искусственные для
современного русского языка образования: «Везде начальник
уважаем. Тобой он мудро избираем» (Карамзин), «не будет никакого
порочного поступка, который не был бы извиняем» и т. п. 187
Ломоносов относил и эти причастия к разряду славянизмов и счи-
186 Истрина Е. С. Грамматические заметки, 1. Причастия страдательные
настоящего времени. — Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, т. 20. Л.,
1939, с. 17.
187 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в системе простого и осложненного предложения
в русском литературном языке XIX века. М., 1964, с. J82.
(Hi
тал их ооразования от «простых слов» вроде трогаемый,
качаемый, мараемый «весьма дикими и слуху несносными». Впрочем,
теория — одно, а практика — другое. В деловом документе
третьей четверти XVIII в. «Экстракте с присовокупленными
рассуждениями и примечаниями о Колывано-воскресенских заводах
по сие время состояния» обнаружилось около 2500 причастий от
самых разных глаголов, в том числе и таких, которых не было
в предшествующие века письменности: оказывающихся оговорок,
пристраивающееся строение, накопившейся воде, выплавляемой
меди, главнокомандующий и т. п. 188 Теория трех «штилей», сыграв
положительную роль в упорядочении норм литературного языка,
быстро себя изжила.
Страдательные причастия на -н и -т (написан, принесен, залит
и пр.) искони обычны в народной и диалектной речи, и их
употребление в литературном языке с церковнославянским влиянием не
связано. То же относится к образованиям на -лый: загорелый,
осовелый и пр. 189
Из сказанного ясно, что причастия действительного залога
и страдательные причастия на -м в современном литературном
языке по своему происхождению прямо или косвенно связаны
с церковнославянским влиянием. Названные причастия и теперь
более обычны в письменном языке и менее свойственны
разговорной речи. Характерно, что в украинском и белорусском языках,
. а также в современном болгарском такие причастия заимствованы
из русского литературного языка или образуются в них в
результате русского влияния. «Русский язык осознавался как источник
причастий в новом белорусском литературном языке всеми
белорусскими писателями первых десятилетий нашего столетия, что
в значительной мере предопределило дальнейшую судьбу этой
глагольной формы» 190. Белорусские писатели и филологи,
ориентировавшиеся только на ресурсы родного языка, пытались
лишить действительные причастия настоящего времени прав
литературного гражданства, изгнать их из белорусского языка, что
нашло свое отражение даже в белорусской академической
Грамматике 1962 г. Однако потребность в этой важной грамматической
категории привела к ее сохранению или восстановлению почти
во всех славянских литературных языках 191. Белорусский язык
не может быть исключением из этого правила, что хорошо
понимают белорусские языковеды, видящие перспективу развития
своего родного языка 192. Пожалуй, ни в одном разделе синтак-
188 Погореленко Г. М. Об употреблении причастий в деловом языке XVIII века.
— В кн.: Краткие очерки по русскому языку, 2. Курск, 1966, с. 251—253.
189 Гвоздев А. Н. Очерки по стилистике русского языка. М., 1952, с. 158—163.
190 Журавский А. Я. Из истории активных причастий настоящего времени
в белорусском литературном языке. — ВЯ, 1976, № 5, с. 97.
191 Вступ до пор1вняльно-1сторичного вивчення слов'янських мов. Ки1в,
1966, с. 234.
19? Ляончанка Д. А. 3 ridopbii форм дзеепрыкметншау у беларускай мове.
Гомель, 1957; Клюсов Г. Н. К вопросу о месте причастий в грамматической
Г.* 67
сиса (причастные обороты) и морфологии (формы образования)
церковнославянское влияние не оказалось более продуктивным
и прогрессивным, как в сохранении действительных причастий
и страдательных форм на -м. Сохраненное в русском литературном
языке было творчески развито и включено как органическая часть
в русскую синтаксическую (и морфологическую) систему.
Автоматического переноса, слепка с церковнославянского языка
не было.
Очень важно определить характер эволюции в структуре
предложения, ее истоки. В этом смысле развитие союзов и предлогов
представляет собой своего рода лакмусову бумажку, показываю-
щую, откуда язык черпает свои средства, в каком направлении
он совершенствуется. Мы уже имеем ряд исследований, которые
позволяют представить нам общую картину синтаксической
эволюции. Р. Д. Кузнецова писала, например, о формировании союза
что, который был связан с становлением отдельных
разновидностей сложноподчиненного предложения, в частности с развитием
конструкций косвенной речи и их отделением от конструкций
прямой речи. Активизация превращения вопросительных
местоимений с корнем -к (что, как и др.) в союзы уже ясно проявляется
в XIII в., причем прежде всего в деловой письменности, в основе
языка которой лежала народная речь. Что в системе
изъяснительных связей в XIV—XV вв. начинает конкурировать с
церковнославянским союзом яко. От него образуются в деловой
письменности производные потому что, так что и др., обычные в
современном литературном языке 193.
В XVII и особенно в XVIII—XIX вв. происходит бурный
процесс образования новых русских слов и замена ими союзов
церковнославянских и архаичных исконно русских. Э. И. Ко-
ротаева нашла в письменности XVII в. около 80 союзов,
проследила их употребление и установила вытеснение
церковнославянских союзов русскими. В XVII в. появляется на русской почве
союз когда, бывший еще в праславянскую эпоху наречием времени,
получает распространение в памятниках, находившихся под
воздействием разговорной речи, временной союз как. Еще обычен
был церковнославянский союз егда, редко встречался внегда, еще
реже еда. Временной союз егда является нормой в произведениях
Симеона Полоцкого, Сильвестра, Кариона Истомина,
встречается и у Аввакума. Позже егда, внегда, еда выходят из
употребления. Параллельно употребляются церковнославянские а\ие, дои-
деже, яко, допележе, отнележе и др. и русские если, ежели, пока-
месть, пока (становится общелитературным только в XVIII в.),
системе современного белорусского языка. — В кн.: Тыпалопя i узае-
модзеяние славянстх моу i литаратур. Минск, 1973, с. 130—131; Журае-
ский А. И. Из истории. . ., и др.
193 Кузнецова Р. Д. Русские подчинительные союзы местоименного
происхождения. Калинин, 1977.
68
едва, лишь и т. п. Решительную победу в литературном языке
одержали русские союзы 194.
Е. Т. Черкасова исследовала русские союзы неместоименного
происхождения 195. Интересна история общеславянского ибо,
который, по данным Т. А. Шуба, сохранился только в русском
языке и только в причинном значении 196. Уступительный союз
хотя, появляется и XIII в., по широкое распространение
получает лишь с X VLI it.197 Ежели союзное значение приобретает
не ранее XVII в. «Этот условный союз сложился п недрах живой
народной речи» 198. Если. . . то сопоставительный появляется
только во второй половине XVIII в. Целевой и
ирреально-изъяснительный дабы сформировался в XIII—XIV вв., абы в
западнославянских и восточнославянских языках с XIV—XV вв., чтобы
возникает несколько позднее, кабы появляется с XVI в. (главным
образом в письменности, близкой к разговорной речи), добро бы. . .
а то, словно, ровно, точно, раз и /фугие образуются совсем поздно:
в XVIII—начале XIX в. «Проникновение данных союзных
новообразований в письменную речь и бурный рост их
употребительности с начала XIX в. связывается с расширением функций
языка художественной литературы, где чрезвычайной значимостью
обладала категория образного сравнения, с одной стороны, с
тенденцией к вытеснению из литературного обихода архаических
(и к тому же неспециализированных) книжных элементов, с
другой» 199. Тот же процесс отмирания архаических (в том числе
церковнославянских) союзов и образования новых русских
союзных слов отмечают авторы «Очерков по исторической грамматике
русского литературного языка XIX века» 20°.
В каждом славянском литературном языке национальной
эпохи складываются синтаксические своеобразия, неразрывно
связанные с развитием их народно-речевых баз. Говоря о союзах
в изъяснительных предложениях, В. И. Кодухов пишет: «В
западнославянских: языках основным изъяснительным союзом
становится ze, в восточнославянских (и частично
южнославянских) — что. Если в украинском языке столкновение разных
изъяснительных наблюдалось в XVI —XVIII вв., то в сербохор-
194 Коротаева Э. И. Союзное подчинение в литературном языке второй
половины XVII ст. (Из истории образования сложного предложения в
русском литературном языке). АДД. Л., 1951.
195 Черкасова Е. Т. Русские союзы неместоименного происхождения. М., 1973.
196 Шуб Т. А. К генезису и истории союза ибо в славянских языках. —
Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та, XV, 4, 1956, с. 89—130.
197 Лавров Б. В. Условные и уступительные предложения в древнерусском
языке. М.—Л., 1941, с. 58, 116—117.
198 Черкасова Е. Т. Русские союзы. . ., с. 72.
199 Там же, с. 175.
200 Очерки по исторической грамматике русского литературного языка
XIX века. Изменения в строе сложноподчиненного предложения в
русском литературном языке XIX века. М., 1964, с. 18, 114, 133, 181.
См. также: Очерки по исторической грамматике русского литературного
языка XIX века. Глагол, наречие. . ., с. 283, 286, 298, 299.
t>9
натеком языке до сих пор на положение основного
изъяснительного союза претендуют да, где, е (из jer) и даже а. Более
разнообразна история изъяснительно-целевых и изъяснительно-сравни-
тельных союзов. Русский язык закрепил чтобы и будто, оттеснив
все другие возможности. В южнославянских языках используется
особая форма, образуемая сочетанием союза-частицы да и формы
настоящего-будущего времени глагола (в современном
болгарском языке возникает синонимия союзов не и да). В западное лав ян
(«кой области сохраняется иву, хотя и польском нозникает также
/eby, а в чешском — at'. P> белорусском языке возникает каб,
украинский язык еще п начале X VIИ в. выбирает щоб, оттесняя
эюеби, аби, чтобы» 201. Перестройка происходит во всех группах
союзов. В общем, как считает В. И. Кодухов, синтаксический
строй языка второй половины XVIII в. становится близким
к современному (и, соответственно, далеким от синтаксиса
церковнославянского языка, сохранявшего много архаических черт).
«Это первый период собственно русского национального
литературного языка» 202.
В XVIII—XIX вв. происходит, как показала Е. Т. Черкасова,
массовое образование предлогов из русских полнозначных слов:
вплоть (с XVII в.), вплоть до (с XVIII в.), вдоль по (с начала
XVIII в.), вслед за (с XVIII в.), навстречу к (с XVIII в.), вовремя
(с XVII—XVIII вв.), втечение, впродолжение, на протяжении^
по мере, по причине, по случаю, по поводу, вследствие, наподобие,
сеиду, несмотря на, невзирая на (все с XVIII в.), вроде (с 50-х
годов XIX в.) и др.203 Соответственно возникали новые
словосочетания. Явно нецерковнославянского происхождения бессоюзные
предложения, которые были очень^ редки в древнерусской
письменности. «В противовес внутренней цельности современного
предложения, сложное предложение древнего и старорусского
языка, особенно в деловых документах, отличается большой
расчлененностью» 204. Но уже в «Домострое», в сочинении «О России
царствования Алексея Михайловича»2Котошихина удельный вес
бессоюзных предложений значительно возрастает. Особенно это
заметно в светских повестях XVII в., в которых бессоюзные
предложения преимущественно встречаются в прямой речи, как
вероятное отражение разговорной речи .
Заметные сдвиги происходили в словосочетаниях. В
литературном языке XIX в. они подверглись «очень существенным
изменениям, обусловленным как действием идущих из
предшествующих периодов тенденций внутреннего развития самой этой катего-
201 Кодухов В. И. Сложноподчиненное нредложение в русском литературном
языке второй половины XVIII века. АДД. Л., 1967, с. 15.
202 Там же, с. 37.
203 Черкасова Е. 7\ Переход полнозначных слов в предлоги. М., 1967.
204 Коротаева Э. И. К вопросу о развитии бессоюзного предложения в рус-
[ ском языке. — Уч. зап. Ленинградок, гос. ун-та, Сер. филол. наук,
вып. 14. Л., 1949, с. 41.
2<* Там же, с. 42.
70
pint, так и разнообразными влияниями других фактором —
грамматических, словообразовательных и лексических» 20в. А какова
была роль в этом процессе церковнославянского языка? Авторы
цитируемых мною «Очерков» отмечают лишь очень немногие
явления, которые позволяют ставить такой вопрос. Например,
не исключено, что употребление дательного присубстантивного
в русском языке связано с церковнославянским влиянием, так как
в древнерусской деловой письменности он полностью отсутствует,
а в церковнославянских текстах имеется. Если это так, то
сочетания виновник делу (—виновник дела), хозяин имению (—хозяин
имения) и т. п. по"происхождению являются^церковнославяниз-
мами 207.
Выше уже было замечено, что дифференциальные признаки
русского и церковнославянского языков еще мало изучены.
И все же остается несомненным значительный прогресс русского
предложения, движение его от не совсем упорядоченной
«расчлененности к внутренней цельности, гармонической спаянности
всех его элементов» (что впервые хорошо было показано А. А. По-
тебней). Реализация этого процесса шла за счет средств русского
языка (союзов и соответствующих конструкций предложения,
бессоюзных оборотов, предлогов, игравших большую роль в
изменении словосочетаний). Церковнославянское влияние в синтаксисе
(насколько мы его можем проследить при теперешнем состоянии
науки) было в складывавшемся современном русском
литературном языке второстепенным. Можно вполне согласиться со словами
Н. Ю. Шведовой: «Что касается синтаксиса, то, работая над
грамматикой (и ранее — над изучением русского литературного
синтаксиса в XVIII—XIX вв.), мы еще раз убедились, что ни о какой
„русификации" церковнославянского синтаксиса, якобы
представленной сейчас в нашем языке, говорить нельзя: весь строй
простого предложения, система связей и соотношения частей в
сложном предложении, система подчинительных связей слов и
образующиеся на ее основе словосочетания являются собственно
русскими. В книжной речи действительно сохранились отдельные
конструкции церковнославянского происхождения, что является
фактом общеизвестным. Влияние же "на русский синтаксис строя
языков французского и немецкого, с одной стороны, сильно
преувеличено, с~другой — синтаксические кальки XVIII в. сейчас
в значительной своей части утрачены. В целом нужно сказать,
что концепция проф. Унбегауна, внешне как будто стройная,
отражает недостаточное знакомство с богатыми материалами,
накопленными исслодовптолямп русского языка в последний
десятилетия» 208.
2ов Очерки по исторической грамматике русского литературного языка.
Изменения в системе словосочетаний в русском литературном языке
XIX века. М., 1964, с. 7.
207 Там же, с. 158—160.
2ой Шведова Н. Ю. Лингвистика. Грамматика совремсппого русского
литературного языка. — Русский язык за рубежом, 1971, № 3, с. 60—61.
71
Итак, о одной стороны, предвзятость А. А. Шахматова,
доведенная Б. О. Унбегауном до абсурда, сГдругой стороны, факты,
свидетельствующие о русской основе современного литературного
языка. Факты, должным образом осмысленные и обобщенные,
опровергнуть невозможно (если не найдутся бо л ее"* весомые,
им противоречащие).
Теория А. А. Шахматова (и ухудшенный ее вариант Б. О. Ун-
бегауна) должна быть сдана в архив. Это, конечно, не означает,
что ее можно вычеркнуть из истории науки. Историю переделать
нельзя. Полезными бывают и неправильные гипотезы. Обострив
дискуссионность своих положений, А. А. Шахматов и Б. О. Ун-
бегаун способствовали разысканиям соотношения русских и
церковнославянских элементов в литературном языке. Разыскания
эти, безусловно, будут продолжены, и общая картина во всех
сложностях ее деталей будет все более и более^проясняться.
Ошибочность концепции А. А. Шахматова и Б. О. Унбегауна
заключается в том, что эти исследователи произвольно вычеркнули
из категории литературного языка все так называемые «низкие
жанры» древнерусской письменности (государственные акты и
другие деловые документы, погодные светские записи летописей и т. п.)
и оставили в ее пределах только церковнославянскую литературу.
Они оставили без внимания «Слово о полку Игореве», «Задонщину»
и целый ряд других светских произведений, рост демократической
литературы XVI—XVII вв. Они видели лишь
культурно-языковую преемственность и непрерывную традицию в развитии на
Руси старославянского (церковнославянского) языка от XI в.
до'наших дней. Ими не был учтен'переломный XVIII век, когда
в русской языковой ситуации произошли коренные перемены.
В результате получилась крайне односторонняя схема,
искажающая действительную историю языка. И если А. А. Шахматов
пытался опираться на формальные признаки церковнославянизмов,
без всякого основания расширяя их удельный вес в современном
литературном языке, то Б. О. Унбегаун ограничился лишь
общими соображениями, нисколько не заботясь об^их обосновании
фактами. Для него церковнославянский язык~«Жития Бориса
и Глеба» и язык произведений нашего современника К.
Паустовского лежат на одной линии развития. Он утверждал, что деловой
язык древней Московской Руси в XVIII в. прекратил своесу-
ществование и новый канцелярский стиль образовался на~~базе
церковнославянского языка, что совершенно тте соответствует
действительности. 3. Д. Попова показала прямую
преемственность делового языка XVII в. и формировавшегося
канцелярского стиля XVIII в. Любопытно, что даже «священнослужители
не '"смешивают профессионального стиля церкви с
канцелярским» 209. Церковнославянский язык, переставая^быть
литературным, становился все менее понятным для русских. В «Сатире»
(сборнике поучений около 1683—1684 гг.) неизвестный автор
209 Попова 3. Д. Из истории русского канцелярского стиля XVTTT п. — В кттГ:
Краткие очерки тго языку, 2. Курск, 10ПО. <\ 230- 240,
72
писал: «Настолько миряне, но и некоторые из священников
говорят, что переводы творений Златоустовых писаны на иностранном
языке» 210.
С. И. Котков, обследовавший язык найденного списка журнала
путешествия Петра I в страны Западной Европы в 1697—1698 гг.,
пишет: «Лингвистическое значение публикуемого текста
заключается главным образом в том, что он выразительно представляет
разговорную стихию русского языка конца XVII в. Как известно,
в науке еще популярно утверждением автора Русской грамматики,
напечатанной в 1696 г. в Оксфорде, Г. R. Лудольфа, что наши
соотечественники в ту пору разговаривали по-русски, а писали
по-славянски. Дневник убедительно показывает, что вне
церковного обихода и писали обычно по-русски» 2И.
Конечно, в конце XVII—XVIII вв. не все вне церковного
обихода писали только по-русски. Употреблялся еще и
церковнославянский язык, который сторонники старины пытались
приспособить для светских нужд. Шла острая борьба за дальнейшие
судьбы литературного языка русской нации, за которой стояли
социальные противоречия того времени. В конце концов
церковнославянский язык потерпел решительное поражение. «Славенский
язык», за который ратовали в начале XIX в. (Шишков и др.),
был связан с церковнославянским языком, но отнюдь не был
равен ему, поскольку он был насыщен русизмами. Сторонники
«славенского языка» пытались повернуть колесо истории назад,
ратуя за старину, но сами не имели никаких критериев в
определении «славянизмов». Любопытна в этом отношении дискуссия,
вспыхнувшая ва20—30-х годах вокруг того, следует ли
употреблять «славянизмы» сей и оный, по происхождению являющиеся
исконно русскими словами 212.
Церковнославянский язык в церковном обиходе
употребляется и теперь, но даже невооруженному глазу видно, что по
сравнению с нашим литературным языком он является другим,
малопонятным для непосвященных. С него делаются переводы библии,
евангелия и иных богослужебных книг. Если бы современный
русский литературный язык продолжал оставаться
церковнославянским, то надобности в переводах, разумеется, не было бы.
Несмотря на эту очевидность, Б. О. Унбегаун продолжал настаивать
на своем. За этой тенденциозностью скрывалось одно (субъективно
хотел он этого или нет): распространить мысль, что русский
литературный язык не создание русского народа, а явление чужое,
заимствованное со стороны.
?10 Архангельский А. С. Из лекций по истории русской литературы.
Литература Московского государства (конец XV—XVII вв.). Казань, 1913,
с. 130.
З1* Котков С. И. Дневник участника русского посольства в страны Западной
Европы в конце XVII в. (Список государственного архива Рязанской
области). — В кн.: Источники по истории русского языка. М., 1976, с. 205.
?х? Григорьева А. Д. К истории местоимений сей и оный в русском
литературном языке начала XIX века (сей и оный у Пушкина). — Тр. Ин-та
языкознания ЛИ СССР, 11. М., 1053, с. 140—193.
73
Ту же цель, но сугубо преднамеренно, преследовал и А. В.
Исаченко, Если Б, О. Унбегауи видел истоки современного русского
литературного языка в византийско-болгарской основе, то
А. В. Исаченко возводил наш литературный язык к французскому
источнику. Концепцию Б. О. Унбегауна он считал
несостоятельной, фактически необоснованной, но сходился с Б. О. Унбегау-
ном в главном: надо покончить с «ложной идеей» самобытности
русского литературного яаыка. К этому «открытию» A. 1J. Пса
ченко пришел не сразу. ]> 50-х годах он думал иначе. Отмечая
наличие в разговорной речи образованного общества второй
половины XVIII в. большое количество «так называемых галлицизмов»^
он писал, что «бытовой язык образованных русских был близок
народному языку», что русским не нужно было отстаивать никем
не оспариваемую свою национальную самобытность, поэтому
возникла терпимость к иностранным словам213. Его взгляды
резко изменились в конце 60-х—начале 70-х годов, причем не
в результате каких-либо новых исследований, а по причине,
к науке отношения не имеющей. Исследований по истории
русского литературного языка у него не было, зато появились
иные, чисто «внешние» стимулы.
Нет надобности подробно излагать содержание публикаций
А. В. Исаченко 214, поскольку в них нет каких-либо фактических
наблюдений и лингвистических критериев, которые заставили бы
языковеда оценивать их, спорить с ними или соглашаться.
Имеются только декларации и голословные утверждения. Суть их
сводится к следующему. До середины XVIII в. вообще не было
никакого русского литературного языка, была только его пред-
история. Были только две различные системы: богослужебно-
литературный язык южнославянского происхождения и деловой
обиходный (нелитературный) язык. Русь была изолирована от
«благотворного влияния» Запада, коснела в азиатстве. В отличие
от немцев и литовцев, чехов и словенцев, шведов и венгров и
прочих «культурных народностей» русские не получили даже библию
«на их простонародном языке». В XVI—XVII вв. «дикое
средневековье» достигло на Руси своего апогея. Котошихин стал известен
читателю только 250 лет спустя, «закоренелый обскурант и
мракобес» Аввакум был в языковом отношении «мертворожденным
детищем», вирши XVII в. не имели никакой эстетической ценност
и т. д., и т. п. Для чего А. В. Исаченко понадобилось всю
богатейшую многовековую историю русской литературы и культуры
замазать черной краской? А вот для чего.
213 Исаченко Л. В, Ответ на вопрос: «Какова специфика литературного
двуязычия в истории славянских народов?». — В кн.: IV международный
съезд славистов. Сборник ответов на вопросы по языкознанию. М., 1958,
с. 27.
214 Tssatschenko А. V. Vorgeschichte und Entstehung der raodernen russischen
Literatursprache. — Zeitschrift fiir slavische Philologie, XXXVII, 1974,
с 235—274; Idem. Mythen und TatsacheD liber die Enstehung der russischen
Literatursprache. Wien, 1975, c. 52, и некоторые другие сочинения,
74
Наступает XVIII впк, когдл Россия повернулась лицом к
Западу. Вся деятельность Петра, но А. В. Исаченко, целиком
сводилась только к рабскому подражанию западным обычаям. На
Западе, в частности, существовали высокоразвитые литературные
языки. Понадобился литературный язык и русским, но откуда его
было взять? Церковнославянский язык для светских целей не
годился и был вытеснен в сферу церковных нужд. Деловой язык был
слишком примитивен, консервативен, не поддавался западным
культурным влияниям, поэтому не мог быть основой
литературного языка. В первой половине XVIII в. воцарился языковой
хаос, это был период языковой дезориентации, бессистемной смеси
канцеляризмов, церковнославянизмов и неологизмов, своего
рода «ничейной земли» (Niemandsland), языковой пустоты, «безъ-
язычия». Попытки Тредиаковского, Ломоносова и других навести
порядок в этом хаосе были неудачными и положительных
результатов не дали. Произошел полный разрыв всех традиций. И только
лишь тогда, когда русское высшее дворянство овладело
высокоразвитым французским языком, возникли предпосылки для
создания русского литературного языка. Русский литературный язык
возник заново, так сказать, на пустом месте, в среде высшего
дворянства и только для его нужд. В основу его лег французский
язык, который сыграл роль «великого наставника и катализатора»,
был своего рода инженером, построившим искусственные каналы
по французским планам, которые заполнялись по мере надобности
церковнославянской или русской «водой». Не было никакого
слияния русской и церковнославянской стихий, о котором так
много писали русисты.
Роль Пушкина, по А. В. Исаченко, тоже крайне преувеличена.
Пушкин всего лишь перевел в художественный план
литературный язык, созданный придворными кругами по французской
модели. Не было никакой прямой линии развития между
Пушкиным и Тредиаковским, а также всеми другими писателями
XVIII в. и тем более ранних веков. Была пропасть также между
литературным языком дворянской элиты конца XVIII—начала
XIX в. и русской речью «безграмотной массы» коснеющего в
азиатчине населения, не знавшего французского языка. Только
высшее дворянство представляло в то время русскую нацию.
И лишь позже русский литературный язык, скопированный
с французского, но получивший «русский колорит», стал
достоянием всех грамотных русских людей. Русский народ получил
свой литературный язык из чужих французских рук со стола
русских бар. Вот в какую трясину завела дикая озлобленность
против своего народа А. В. Исаченко! Однако такие писания
публикуются в заграничных изданиях и имеют некоторое
хождение.
Как нельзя крайне упрощенно представлять себе историю
русского литературного языка как непрерывно развивающуюся
систему без существенных качественных изменений в ней, так
нельзя произвольно обрывать имевшие место на протяжении мно-
75
гих столетни культурно-языковые традиции. Здесь нег надобности
говорить о богатстве и разнообразии литературы, оригинальной
и переводной, существовавшей у восточных славян в XI—XVII вв.
Всем это достаточно хорошо известно, и никому не дано покрыть
черной краской яркое разноцветье нашей языковой культуры
указанного времени. Оскорбительные эпитеты и определения,
которые вырывались из-под пера А. В. Исаченко, являются
всего лишь плодом его мрачной фантазии, и никем из серьезных
людей не могут приниматься как научные доказательства.
Впрочем, мы еще вернемся к освещению некоторых языковых проблем
XI-XVII вв.
Все современные исследователи выделяют XVIII век как
переломный период в истории русского литературного языка. И это
верно. Экономическое и социально-политическое развитие России
вызвало к жизни бурное обогащение лексики русского языка,
необходимость выдвинуть на первый план светские жанры
письменности. Появилась острая потребность в приведении в единую
систему литературно-языковых средств. Цель эта не могла быть
достигнута в краткие сроки. Процесс сложения нормированного
литературного языка завершается только в эпоху Пушкина.
Весь XVIII век прошел в острой борьбе различных языковых
направлений, единые нормы литературного языка только
зарождались, но еще не стали единой литературной системой,
обязательной для всех грамотных людей. В пределах одного и того же
жанра нередко сталкивались различные нормы, во многом еще
чужеродные друг другу (элементы общенародной речевой основы,
церковнославянизмы, западноевропейские и иные заимствования,
всякого рода новообразования, среди которых было много
окказионализмов, диалектизмы и пр.). Высока была вариантность,
еще не получившая должных семантических и стилистических
разграничений. Особенно такое состояние было характерно для
петровской эпохи и примыкающих к ней годам первой половины
XVIII в. Однако наличие колебаний и некоторой
неупорядоченности в языке вовсе не равно хаосу и «безъязычию». Если бы было
«безъязычие», невозможно было бы общение и произошел бы
распад русского общества. Однако ничего подобного не случилось.
Как известно, Россия времен Петра сделала в своем развитии
огромный шаг вперед. Русские отлично понимали друг друга.
Прав Б. А. Ларин, когда писал: «Многие историки языка, исходя
из плохих переводов, считали язык Петровской эпохи
неоправданно пестрым, характеризующимся нелепым смешением
славянских и заимствованных элементов. Верная оценка языка
Петровской эпохи должна опираться на лучшие сочинения того времени.
Необходимо также учитывать, на восприятие какого читателя
рассчитаны эти произведения» 215. Например, язык газеты
«Ведомости», начавшей выходить с декабря* 1702'г., постепенно освобож-
-15 Ларин В. А. Лекции по истории русского литературного языка (X —
середина XVIII в.). М., 1975, с. 282.
76
дался от архаизмов и становился все более близким к народной
разговорной речи. Но даже и те «многие историки языка», которые
преувеличивали смешанность и неупорядоченность литературного
языка первой половины XVIII в., никогда не доходили до нелепых
вымыслов о хаосе и безъязычии.
О деятельности выдающихся русских писателей XVIII в.
Кантемире, Тредиаковском, Сумарокове, особенно Ломоносове
и других, их роли в становлении и упорядочении русского
литературного языка написано очень много, поэтому вряд ли есть
необходимость опровергать очернительные и не подтвержденные
никакими фактами измышления А. В. Исаченко, будто бы
названные писатели не достигли в своем языкотворчестве никаких
положительных результатов. А вот проблема западноевропейских
заимствований в русский литературный язык действительно
является серьезной.
Заимствования — нормальное явление в развитии языков
на всех ступенях их развития. Как известно, заимствованные
слова имелись в праславянском языке, не мало их было в языке
древнерусской письменности. Процесс заимствования из
западноевропейских языков у восточных славян усиливается вместе с
увеличением контактов восточнославянского населения с его западными
соседями. Большинство заимствований так или иначе
включается в русский язык через переводную литературу. В
петровскую эпоху первое место занимали переводы с латинского языка,
второе — с немецкого. Французский язык в этом отношении стоял
на третьем месте 21в. Как бы ни значительны были заимствования,
они занимали в русской лексике скромный удельный вес и обычно
ассимилировались в ней или отмирали. Моя (покойная теперь)
ученица А. К. Рейцак обследовала академические
Семнадцатитомный и Четырехтомный словари и Этимологический словарь Фас-
мера и нашла в них около 4500 лексем (вместе с производными
от них словами) с «германским отпечатком». В состав этих лексем
входят слова разного происхождения (грецизмы, латинизмы,
собственно германизмы и пр.), которые, как можно полагать, вошли
в русский язык из различных германских языков 217. Уже в
сборниках документов дипломатических и торговых сношений
Московского государства с германскими странами XV—XVII вв.
обнаружено 465 германизмов, причем свыше 300 из них датируется
значительно раньше, чем в Словаре Фасмера 218.
Подсчитать, сколько имеется греко-латинизмов и
заимствований из западноевропейских языков в современном общеупотре-
216 Биржакова Е. «9., Воинова Л. А., К у тина Л. Л. Очерки по исторической
лексикологии русского языка XVIII века. Языковые контакты и
заимствования. Л., 1972, с. 56—58.
217 Рейцак А. К. Германизмы в лексике памятников русской деловой
письменности XV-XVII вв. АКД. Л., 1963, с. 4.
218 Рейцак А. К. О конкретно -историческом подходе к изучению
заимствованной лексики. — Изв. АН Ост. ССР, XII, Сер. обществ, наук, № 1, Таллин,
1963, с. 63.
77
бйтельном литературном русском языке — дело очень сложное
и чрезвычайно трудоемкое, тем более, что не все этимологии
достаточно достоверны. В сложных словах нередки сочетания русских
и заимствованных основ (ср. романо-славянский,
партийно-правительственный и т. п.). Многие русские слова образованы при
помощи заимствованных аффиксов (сенаж, антисоветский и пр.).
О кальках и семантических сдвигах в значениях русских слов,
происшедших под воздействием западноевропейской лексики,
говорить не приходится, так как количество их вряд ли может быть
выяснено когда-либо. И все же, ввиду крайней важности задачи
(при решении вопроса об истоках современного нашего
литературного языка следует опираться на факты, а не на домыслы), я
попытался произвести такой подсчет. Не исключаю, что у другого
исследователя могли получиться иные результаты, но не думаю,
чтобы расхождение получилось очень значительным.
В семнадцатитомном «Словаре русского литературного языка»
оказалось около шестнадцати тысяч слов с греко-латинскими
и западноевропейскими (французскими, немецкими, английскими
и иными) основами, что составляет 13% всего словарного состава,
описанного в указанном словаре. На самом деле их заметно меньше
в общем счете нерусских по происхождению слов, поскольку
часть их нами уже учтена, когда речь шла о сложносоставных
словах, среди которых немало взято из греко-латинских и
западноевропейских источников (ср. аэроклуб, фотовспышка,
фотолюбитель, фруктопереработка и т. п.), и образованиях с суффиксами
отвлеченности (адъективирование, адъютантство, академичность
и т. д.). Очень важно заметить, что больше половины из
шестнадцати тысяч заимствований составляют слова, созданные на
русской почве с использованием русских аффиксов (ср.
аккомпаниаторша, аккопанировка, аккомпанировать <^ нем. accompani-
eren, фр. accompagnement, футболка, отфутболивать,
отфутболивание <С англ. football и т. п.). В «Словаре иностранных слов»
под редакцией И. В. Лехина и Ф. Н. Петрова 219, рассчитанном
на широкие круги читателей, помещено около двадцати тысяч
заимствований, т. е. несколько больше, чем в Семнадцатитомном
словаре, что вполне понятно: в «Словаре иностранных слов»
имеется немало специальных терминов, которые еще не
утвердились в общелитературном языке сороковых годов. Например,
в Семнадцатитомном словаре нет таких терминов, как абазия
спотеря способности ходить', абдикация сотречение от престола,
отказ от власти, должности или сана', абдукция fотведение
конечности от средней линии тела', абзетцер *многочерпаковый
экскаватор', и многих других. Значительная группа слов,
удельный вес которой еще надлежит установить, образована самими
русскими. Ср. нигилист, нигилизм, нигилистический, космонавт,
космодром, космодромный, аэропочта, аэрошкола и т. п.
21 * Словарь иностранных слов. Под ред. И. В. Лехина, Ф. И. Петрова.
3-е перераб. и доп. над. М..» 1949.
78
Интересны Показатели частотности употребления греко-латй-
низмов и западноевропеизмов. В «Частотном словаре русского
языка» под редакцией Л. Н. Засориной на первую тысячу слов
приходится 112 заимствований (на первом месте стоит
русифицированное американский, имеющее частоту 619 на 1 056 382
словоупотребления, далее идут армия, комната, газета, класс, солдат,
революция и пр.), на последнюю тысячу слов — 191
заимствование (с частотой 11—10 располагаются горизонтальный,
госаппарат, гренадер, грипп, декларация, детально и др.)- 1* частотном
словнике слово американский стоит на 180 месте и
употребляется реже предлога в, занимающего первое место, в 69 раз. Общая
суммарная частотность заимствованных слов, включая все
образованные от иностранных основ русские слова, а также собственно
русские новообразования, не превышает 13—14%, остальные
86—87% приходятся на употребление русско-славянских слов
и слов иного происхождения. Это подтверждает мои подсчеты
по Семнадцатитомному словарю, приведенные выше. Кстати
заметим, что среди источников частотного словаря имеются газеты
и журналы, которые не входят в состав источников
Семнадцатитомного словаря. В газетах и журналах, особенно в статьях
на научно-технические и производственные темы, заимствованные
западноевропеизмы встречаются чаще, чем в художественных
произведениях и общепринятой разговорной литературной речи,
отражающейся в толковых словарях.
В специальной терминологии и номенклатурных названиях
количество заимствований резко возрастает. Никто не знает,
сколько греко-латинских и западноевропейских слов находится
в обиходе в научно-технической, производственной, торговой,
культурной и иных сферах, как никто не знает, сколько слов
в русском языке вообще. Заимствований у нас имеются,
по-видимому, многие сотни' тысяч, а всех слов — миллионы. Однако
у нас здесь речь идет не о словарном составе всего русского языка,
а о лексике общепринятого литературного языка, происхождению
которого посвящена настоящая глава.
Было бы очень важно определить, какой удельный вес в
заимствованиях занимает каждый из западноевропейских языков.
Пока эта задача остается невыполнимой. Все же представляется
несомненным, что первое место принадлежит греческому и
латинскому языкам. Грецизмы и латинизмы, взятые непосредственно
из греко-латинского источника (древнего и средневекового) или
из западноевропейских языков, а также созданные на русской
почве, несомненно составляют больше половины всех
заимствований.
Как показала Л. Л. Кутина в своей первой монографии, в
первой трети XVIII в. происходило энергичное внедрение в русскую
культурную жизнь основ наук. В 1708 г. появляется первая
русская геометрия, в 1717 г. — «География генеральная» В. Варения
и многие другие научные книги, большинство которых являлось
переводами с латинского. Сначала переводы были темными, до-
79
словными, но в 30-х годах появляется плеяда блестящих
переводчиков (В. Адодуров, А. Кантемир, Н. Голубцов). Язык научных
оригинальных произведений Татищева, Кириловаг Скорнякова-
Писарева и других был тесно связан с языком переводов.
Происходил процесс становления русской научной терминология,
насыщенной греко-латинизмами, имевшими в Европе
интернациональный характер. Эти интернационализмы оказались необычайно
стойкими и в большинстве своем дожили до наших дней. Попытки
заменить их русскими словами имели только частичный успех
(ср. корень вместо лат. radix, сложение вместо additio, вычитание
вместо substractio и т. п.) 220. С середины XVIII в. первое место
начинают занимать переводы с французского языка (особенно
в художественной литературе), но греко-латинская
интернациональная основа в науке и технике сохраняется до наших дней,
что и дало свои результаты в лексике современного русского
литературного языка. Собственно галлицизмы составляют не более
трети греко-латинских и западноевропейских элементов. Иными
словами, лексических единиц французского происхождения мы
можем насчитать около четырех процентов словарного состава
современного литературного языка, не более того.
Остаются еще «гибкость и изящность слога», которым русский
литературный язык якобы целиком обязан французскому,
богатство новых словосочетаний и синтаксических конструкций.
Что и по этой линии французский язык оказал влияние на
русский, в этом сомневаться не приходится (кое-какие наблюдения
имеются), но вот в каком объеме? Г. Хютль-Ворт справедливо
полагает, что французский язык послужил основой определенных
русских словосочетаний и вторичных переносных значений слов.
«Однако содержание этого процесса совершенно невыяснено.
Какие выражения действительно восходят к французскому?
Каково их приблизительное количество? Когда они появились?»
И далее: «Необходимо констатировать, что конкретный ответ
об источнике словосочетаний в большинстве случаев может быть
дан только после исчерпывающего исследования обширного
материала» 221. Мы можем полагать, что тронуть в значении свызвать
сочувствие., сострадание' возникло под влиянием фр. toucher
(А. П. Сумароков употребил в этом смысле слово тронуть
в 1747 г. в своем «Гамлете», за что был раскритикован — и
несправедливо — В. К. Тредиаковским), что живой с ожив ленный',
'выразительный', сбыстрый' взято из фр. vif, что сочетания и
синтаксические конструкции типа холодный прием, приезоюайте меня
посещать, я желаю быть наедине с собой и др. скопированы с фр.
220 Кутила Л. Л. Формирование языка русской науки (Терминология
математики, астрономии, географии в первой трети XVIII века). М.—Л.,
1964. См.: Она оке. Формирование терминологии физики в России. Период
предломоносовский: первая треть XVIII века. М.—Л., 1966.
221 Хютль-Ворт Г. О западноевропейских элементах в русском
литературном языке XVIII в. — В кн.: Вопросы исторической лексикологии и
лексикографии восточнославянских языков. М., 1974, с. 148, 152.
80
i'roid accueil, venez me vou*, jo desire d'etre seul avec moi-meme
и пр., но все выявленные такого рода примеры составляют сотни
случаев, тогда как переносных значений слов в русском
литературном языке имеется сотни тысяч, а количество словосочетаний
почти бесконечно. Верно, что многого мы еще не знаем, но ведь
нельзя же незнание выдавать за знание, как попытался сделать
А. В. Исаченко. К тому же то, что считалось нормальным во
второй половине XVIII—начале XIX в., перестало быть таковым
п наше время. Теперь всякий почувствует искусственность, не-
обычность таких оборотов, как приезжайте меня посещать
(нормально посетите меня, приезжайте ко мне) или я желаю быть
наедине с собой. Говоря об иноязычных влияниях, Г. Хютль-Ворт
отмечает, что словосочетания строились в основном по ранее
существовавшим моделям и синтаксический тип русского языка
не изменился 222.
Те французские словосочетания, которые проникали в русский
язык, обычно творчески перерабатывались. С. И. Хаютина
сравнила тексты французских оригиналов и русские переводы с них,
начиная с середины XVIII в., объемом свыше миллиона
словоупотреблений и исследовала в них глагольно-именные обороты
с одиннадцатью глаголами: брать, взять, делать, дать, иметь,
навести, навлечь, принести, приобрести, причинить, чинить
с их французскими соответствиями. Она обнаружила 613
глагольно-именных оборотов с этими словами (иметь — 259 оборотов,
делать — 190, дать — 69 и т. д.). Оказалось, что в русских
переводах глагольно-именных оборотов имеется широкая
вариантность, далекая от копирования. Из этого следует вывод, что
«представляется целесообразным решать вопрос о возникновении
русских ГИО (глагольно-именных оборотов. —][Ф. Ф.) под
влиянием французского языка для каждого из^ГИО,
характеризующихся совпадением их формальной структуры и семантики с
соответствующими французскими прототипами таких ГИО, в
отдельности и только после проведения специальных исследований
на материале значительного числа русских оригинальных и
параллельных текстов на русском и французском языках» 223. Если
глагольно-именные и иные обороты найдутся в русских
оригинальных текстах, особенно до времени французского влияния,
то эти обороты являются исконно русскими, даже если они по своей
семантико-синтаксической структуре полностью совпадают с
соответствующими французскими. Совпадения в различных языках,
возникающие независимо друг от друга, — хорошо известное
явление.
222 Там же, с. 148.
223 Хаютина СИ. К вопросу о синонимии и вариантности устойчивых
глагольно-именных оборотов в русской переводной литературе XVIII в.
(На материале переводов с французского языка). — В кн.: Исследования
по русскому и славянскому языкознанию, VII. Самарканд, 1976, с. 112—
113.
§ Ф. П Филин 81
По продварйтельньМ подсчетам, в XVIII в. на русском
вышло свыше десяти тысяч изданий. Кроме того, сохранилась
масса неопубликованных рукописей 224. Каково было количество
слов этой письменности, неизвестно. Неизвестно также, сколько
было заимствований. В книге Е. Э. Биржаковой, Л. А. Воиновой,
и Л. Л. Кутиной 225 называется общее число заимствований —
около 8500 плюс производных от них около 3500. Правда, в слов-
пике у авторов приводится значительно меньше заимствованных
слов, так что остается неизвестным, откуда взялась цифра 12 000.
Если взять все отрасли специальной лексики, то можно сказать
с уверенностью, что заимствований было гораздо больше. Однако
большая часть узкоспециальной лексики так и не вошла в состав
общеупотребительного литературного языка.
Значительная часть заимствований по разным причинам не
удержалась в русском языке (исчезли излишества, перестали
существовать реалии, обозначаемые иностранными словами,
русские эквиваленты оказались более жизнеспособными и т. п.).
В письмах и бумагах Петра I имеется немало таких слов,
являющихся данью увлечения Западом: секу л с столетие', претекст
с предлог', десперация с отчаяние', * смятение', регула с правило',
ауксилиум спомощь', салвироватъ (охранять', сикуровать
Подкреплять', депендоватъ сзависеть', 'относиться' и т. п.226
Заимствования, не освоенные русским языком, имелись и
в допетровское время. Г. Леминг нашел в памятниках
допетровской Руси свыше 720 слов латинского и романского
происхождения (из них 350 имеют более раннюю датировку, чем в
этимологическом словаре Фасмера, а свыше 230 слов у Фасмера вообще
отсутствуют). Многие из этих слов давно перестали употребляться:
алкекенги, анкекенги, алкихенги (и другие варианты) — «песьи
вишни», антос — «сахар цв-Ьту розмарин или антос», артетика
сболезнь суставов', балена — «ц'Ьтус или балены, великие
морские рыбы, в то время акы абы носом отдыхаючи воду вверх
выметают, а как на корабли найдут и превратят корабль», бал-
вер, балбер — «балбер, а по нашему лекарь» и т. п.227 Непривив-
шиеся на русской почве слова нередко встречаются в глоссах,
разного рода древнерусских словариках и словарях
(азбуковниках и др.)» «Излишества» в заимствованиях, особенно в
письменности, — обычное явление в разных языках разных эпох.
И чем большее влияние оказывает на русский язык какой-либо
из иностранных языков, тем больше повышается коэффициент
ненужных или временных заимствований.
224 Словарь русского языка XVIII века. Проект. Л., 1977, с. 7.
225 Биржакова Е. ?., Воинова Л. А., Кутина Л. Л. Очерки по
исторической лексикологии русского языка XVIII века.
226 Гайнуллина Н. Я. Окказиональные слова иноязычного происхождения
в лексической системе русского языка конца XVII—начала XVIII века. —
В кн.: Филологический сборник, XII. Алма-Ата, 1973, с. 106.
ri-7 Leeming Я. Rola jqzyka polskiego w rozwoju leksyki rosyjskiej do roku 1696.
Wyrazy pochodzenia iacinskiego i romanskiego. Wroclaw—Warszawa—
Krakow—Gdansk, 1976.
82
Во второй половине ХУШ—начале XIX в. особенно характерна
судьба галлицизмов в русском языке. «Уже со второй
половины XVIII в. французский язык для русского дворянства —
необходимое условие входить в серьезный контакт с Европой
и ее цивилизацией. Важная потребность в бытовом сознании
преломляется в моду — в настойчивое требование, предъявляемое
к дворянину, желающему ,,авансировать** в светском обществе,
в большей или меньшей мере владеть французским языком,
делающимся таким образом уже классовым признаком,
безотносительно к его практической потребности» 228. Французский язык
был особенно распространен среди женщин-аристократок. Какое
воздействие оказывал он на речь разных слоев дворянства и
образованных людей того времени? Не одинаковое. Лица, равно
владевшие русским и французским языками, были двуязычны, причем,
как отмечает И. А. Паперно, оба языка у них «были не смешаны,
а диалогически противопоставлены, интерференция естественных
языков в практике их многолетнего сосуществования в одной
области была ничтожной»229. Обычно не переводились бытовые
реалии, специфические для русской и французской жизни.
«Но панталоны, фрак, жилет — всех этих слов на русском нет»
(Пушкин). «Французские фразы часто проскакивают в русских
текстах автоматически, вследствие привычки говорить и думать
на двух языках» 230, как и русские — во французских текстах.
Стало быть, в двуязычных кругах русского дворянства никакой
перестройки русского языка на французский образец не
происходило (вопреки голословным заявлениям А. В. Исаченко), а
существовал языковой параллелизм. Имели место лексические
заимствования из французского в русский, что вполне естественно,
изменение значений некоторых слов, калькирование отдельных
оборотов речи (как было сказано выше, об удельном весе
галлицизмов в лексической семантике и калькировании нам мало что
известно).
Были и галломаны, и галломания, которые .играли не
конструктивную, а отрицательную роль. То же нужно сказать и об
излишествах в заимствованиях более раннего времени. Уже
в «первые десятилетия XVIII в., когда развитие светского
образования, производства, мореплавания и т. д. сделало особенно
острой нужду в специальной и отвлеченной терминологии, в
книжный язык попало большое число заимствований. Среди них
немало было окказиональных, недолговечных образований,
перегружавших и засорявших русский язык; уже во времена
Кантемира это ощущалось как нарушение чистоты языка» 231. Галло-
228 Булаховский Л, А. Русский литературный язык первой половины
XIX века, т. 1. Лексика и общие замечания о слоге. Киев, 1941, с. 194.
229 Паперно И. А. О двуязычной переписке пушкинской эпохи. — Тр. по
русской и славянской филологии, XXIV. Литературоведение. Тарту,
1975, с. 152-153.
280 Там же, с. 155.
гзх Веселитский В. В. Иноязычные слова и их русские эквиваленты у
Кантемира. — В кил Проблемы современной филологии. М., 1965, с. 53.
6* .-83
маны переходили на смешанный русски-французский жар!он,
«французско-нижегородское наречие», против которого выступали
передовые люди того времени. Примеров этой борьбы в литературе
приводилось много. Ср. высказывание в «Сатире» И. Баркова
середины XVIII в.:
Великость языка российского народа
Колеблет с яростью неистовства погода,
Раздуты вихрями безумными голов,
Мешая худобу с красой российских слов,
Преславные глупцы хотят быть мудрецами,
Хвалятся десятью французскими словами,
И знание себе толь мало ставят в честь,
Хоть праведно и тех не знают произвесть.
Природный свой язык неважен и невкусен,
Груб всяк им кажется в речах и неискусен. . .
Мериты* знатные
сто крат усугубляют.
За склонность ли кому сей род благодарит, —
Не благодетель тот ему, но фаворит;
Не дар приемлют, что ж? — дражайшие презенты;
И хвалят добрые не мысли — сентименты 232.
* M6rite — заслуги, достоинство.
Борьба с галломанией временами приобретала антидворянскую
направленность. Таковы, например, высказывания артиста
петербургских театров П. А. Плавилыцикова, родом из купеческой семьи.
«Борьба с иноязычными заимствованиями, с преклонением перед
культурой Запада, которую со второй половины XVIII в. вели
передовые представители русской культуры, в публицистической
деятельности Плавилыцикова приобрела форму резкого
антидворянского выступления» 233. Сумароков, Ломоносов, Новиков,
Фонвизин, Крылов, Грибоедов и многие другие знаменитые
представители русской литературы, роль которых в создании русского
литературного языка никто не может преуменьшить, относились
к речевой галломании отрицательно. Используя французские
заимствования,.все они писали на языке, истоком которого была
русская народная речь. Как показал А. И. Горшков, Д. И.
Фонвизин прочно опирался на живое речевое употребление 234.
Нередко неправильно оценивают реформу Карамзина, которая будто
бы «была произведена на базе салонной речи офранцуженного
общества русского „высшего света" и отличалась
аристократизмом» 235. Язык Карамзина развивался, приемы его были
разнообразны. Помимо всего прочего, нельзя отождествлять
изысканность и манерность слога, стремление избегать «грубого» просто-
232 Моисеева Г. Я. Из истории русского литературного языка XVIII в.
(«Сатира на употребляющих французские слова в русских разговорах» И.
Баркова). — В кн.: Поэтика и стилистика русской литературы. Л., 1971,
с. 73.
233 Ожегов С. И. Лексикология. Лексикография. Культура речи. М., 1974,
с. 146.
<ш Горшков А , //. Проза Д. И Фонвизина в истории русского литературного
языка. АДД. М., 1969, с, 26.
235 Орлов А. С. Язык русских писателей. М.—Л., 1948, с. 38—39.
84
речия с французским языком, Карамзин писал по-русски. Его
противник Шишков, ратуя за славянскую старину, тоже по-своему
был изыскан и манерен, выступал против просторечия, но все же
писал не на языке богослужебных книг. Кроме того, «необходимо
предварительно развеять очень рано создавшуюся легенду о
коренном преобразовании всей русской литературной стилистики под
пером Карамзина» 236. «Новый слог» Карамзина сыграл свою
значительную роль, но он «был лишь одной из разновидностей
русского литературного языка конца XVIII—начала XIX в.» 237.
Как полагает Л. А. Булаховский, после Карамзина кальки
с французского «почти не поступают в книжный русский язык» 238.
В русской художественной литературе после 30-х годов XIX в.
новые галлицизмы в синтаксисе и фразеологии — относительно
редкое явление, не заслуживающее серьезного внимания239.
Заимствования из французского продолжаются вплоть до нашего
времени, но по сравнению с заимствованиями из других
западноевропейских языков они не играют выдающейся роли. В то же
время многие галлицизмы не удерживаются в русском языке,
происходит процесс очищения от них русского языка. Л. Гальди
собрал немало такого рода примеров: адорироватъ, меритироватъ,
мепризироватъ, ремаркироватъ, презанс, пайсе, дискурировать,
экскюз, орёр, иниорантство, капабелъный, бизарный, комплезант,
билъеду, резонеман, эр, аверсия, авенантненъкая (фр. avenante)
спривлекательная', преавенантненъкая, бланбек и т. д., и т. п.
Любопытно, что Л. Гальди выражает недоумение, почему
подобного рода слова отсутствуют в «Словаре современного русского
литературного языка» и других русских толковых словарях
нашего времени 240. Их и не должно быть там, так как наши
толковые словари являются не историческими, а прежде всего
нормативными. Приведенные Л. Гальди слова, как он отмечает и сам 24\
принадлежали к салонному дворянскому жаргону, «французско-
нижегородскому наречию», которое было паразитическим
явлением в истории русского литературного языка и не могло оказать
серьезного на него влияния. Дальнейшие разыскания могут
значительно увеличить примеры исчезнувших галлицизмов.
Итак, подведем итоги. Формально-генетических
церковнославянизмов (не забудем, что большинство из них возникло
на русской почве) в современном русском литературном языке
оказалось что-то около 10%, а греко-латинских и
западноевропейских заимствований (включая слова, созданные самими русскими,
и все русские производные от иноязычных основ) — около 13%.
Какая-то доля (в общем незначительная) приходится на
заимствования из всех других языков (инославянских, тюркских, финно-
236 Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, с. 223.
237 Горшков А. И. Проза Д. И. Фонвизина. . ., с. 56.
133 Булаховский Л. А, Русский литературный язык. . ., с. 198.
;39 Там же, с. 199.
~i0 Гальди Л. Слова романского происхождения и русском языке. М., 1958.
241 Там же, с. 25.
85
угорских, кавказских и т. д.). Галлицизмов не более 4%. Свыше
трех четвертей словарного состава нашего современного
литературного языка составляет исконно русская по происхождению
лексика. Исконно русская лексическая основа нашего
литературного языка значительно превосходит исконную основу
английского языка, в котором около половины словарного состава
романского происхождения.
Никто не знает, сколько значений и словосочетаний в русском
литературном языке возникло под влиянием иных языков. Если
бы можно было их подсчитать, то скорее всего оказалось бы, что
они заметно превышают количество заимствованных лексем.
Однако значений слов и специфических словосочетаний в
общеупотребительном литературном языке гораздо больше, чем самих
слов, поэтому общая картина, которая проясняется теперь, не
изменилась бы.
Наша фонетика и морфология — русские по всему своему
облику и происхождению, что признают Б. О. Унбегаун и другие.
В словообразовании имеются заимствованные вкрапления,
ассимилированные русской словообразовательной системой.
Инородные по происхождению элементы синтаксиса настолько
растворились в структуре предложения и текста, что мы не отличаем
их от своих нормированных синтаксических средств. Лексико-
семантический строй, вся структура русского языка с бесконечно-
разнообразными связями ее бесчисленных элементов составляют
уникальное неповторимое средство общения. Если бы русский
литературный язык был слепком с французского, то русским было
бы легче изучать французский язык, как и французам — русский,
по сравнению с другими европейскими языками. Между тем
практика обучения иностранным языкам показывает, что это совсем
не так. А практика, как известно, является критерием истины.
«Действительность», «факты» («Tatsachen») А. В. Исаченко
оказываются дурной мифологией, которую следует предать забвению.
Великий Пушкин, продолжая лучшие традиции своих
предшественников, по праву считается основателем русского
литературного языка. Это положение, принятое всеми, никому никогда
не-удастся опровергнуть. Главный источник его творчества —
общенародная русская речь, которую он, пропустив сквозь призму
своего гения, поднял на высокую ступень национальной культуры,
в которой переплавил церковнославянские и западноевропейские
элементы. Не было бы народного русского языка, не было бы и
самого Пушкина. Здесь уместно привести слова В. Г. Белинского:
«Создать язык невозможно, ибо его творит народ; филологи только
открывают его законы и приводят их в систему, а писатели только
творят на нем сообразно с сими законами» 242.
До. образования национального языка языковая ситуация
на Руси была существенно иной, но об этом мы будем говорить
в другом месте настоящей книги.
242 Белинский В. Г. Поли. собр. соч., т. 1. М., 1953, с. 44,
Глава вторая
РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ЯЗЫК
[гациональный и литературный языки не одно и то же, как оши-
¦П-бочно полагают некоторые лингвисты. Особенно это
относится к эпохе становления нации, когда современный литературный
язык только формировался, а подавляющая часть нации была
неграмотна и говорила на местных диалектах и городских койне.
Да и в наше время не все разновидности разговорной речи нации
являются составными частями литературного языка. Очень важно
определить место литературного языка среди других речевых
средств нации, его роль в жизни нации. Но сначала несколько слов
о самой нации.
Как известно, научное определение нации впервые дано в
трудах классиков марксизма-ленинизма. Обогащаясь данными
современной жизни нации, оно сохраняет и теперь всю свою
действенность и будет сохранять ее впредь. Домарксистское и нынешнее
немарксистское понимания нации отличаются крайней
расплывчатостью и неопределенностью (многие буржуазные историки
применяли и применяют термин «нация» к древним этническим
образованиям и не представляют себе ее будущее), нередко узостью
и эгоистически-националистической направленностью. Если
обратиться к дореволюционным русским и старым и новым
зарубежным словарям, составленным немарксистами, мы обнаружим
в толкованиях слова нация хаос и разнобой и не сумеем
составить себе вразумительное представление о нации. Сам термин
natio в латинском языке, откуда он попал в современные языки,
многозначен и неопределенен, он означал ^рождение', срод', свид\
'народ', скласс', сразряд\ Эта его семантическая расплывчатость
вошла в традицию. Но не только лексикографы, но и буржуазные
философы, историки и политики определяют нацию по
произвольно избираемым признакам, толкуя ее как сообщество,
объединенное одной волей или идеей, одним сознанием, характером,
единством религии и т. д. Внеисторическое толкование нации
позволяло и позволяет всякого рода расистам выдвигать в
злонамеренных целях измышления о нациях «высшей крови»,
«избранных», «мессианских» и т. п.
Однако нация — конкретно-историческая категория,
неразрывно связанная с развитием и сменой общественных формаций.
Нация имеет свое начало и будет иметь свой конец. Она
возникает лишь в эпоху становления капиталистического общества.
До зарождения буржуазных отношений наций не существовало.
87
Были народности и племена. В эпоху социализма возникают
социалистические нации с присущими им особенностями. Они
создаются и из народностей и племен, которые переходят к
строительству социализма, минуя стадию капитализма. В современном
мире после свержения колониализма идет бурный процесс
формирования многих новых наций из населения, освободившегося от
колониальных пут и ставшего на путь самостоятельного
развития (с преобладанием социалистического или капиталистического
начала в общественном укладе жизни).
При социализме нации достигают своего полного расцвета
и в то же время начинают сближаться между собой в рамках
единого государства и содружества государств. Когда
человечество достигнет высшей ступени своего развития — коммунизма,
сближение коммунистических наций несомненно значительно
усилится. Начнется слияние наций в единую семью человечества,
и нация как историческая категория перестанет существовать.
Когда и как это произойдет, определить невозможно. Несомненно
одно: процесс отмирания наций будет длительным. Пройдут
многие столетия, а может быть, и тысячелетия.
В. И. Ленин в своей работе «О праве наций на самоопределение»
писал: «Во всем мире эпоха окончательной победы капитализма
над феодализмом была связана с национальными движениями.
Экономическая основа этих движений состоит в том, что для полной
победы товарного производства необходимо завоевание
внутреннего рынка буржуазией, необходимо государственное сплочение
территорий с населением, говорящим на одном языке, при
устранении всяких препятствий развитию этого языка и закреплению его
в литературе. Язык есть важнейшее средство человеческого
общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из
важнейших условий действительно свободного и широкого,
соответствующего современному капитализму, торгового оборота,
свободной и широкой группировки населения по всем^ отдельным
классам, наконец, — условие тесной связи рынка со всяким и
каждым хозяином или хозяйчиком, продавцом и покупателем» *.
Говоря о сложении русской нации, начало ее В. И. Ленин
относит примерно к XVII в.: «Если можно было говорить о родовом
быте в древней Руси, то несомненно, что уже в средние века,
в эпоху московского царства, этих родовых связей уже не
существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не
родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе
крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким
образом, были чисто территориальными союзами. Однако о
национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было
говорить в то время; государство распадалось на отдельные
«земли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы
прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые
войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), осо-
* Ленин В. IL Поли. собр. соч., т. 25, с, 258—259,
бые таможенные границы и т. д. Только новый период русской
истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно
фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств
в одно целое» 2. «Нации неизбежный продукт и неизбежная
форма буржуазной эпохи общественного развития» 3. В то же
время В. И. Ленин указывает, что «развитие капитализма все более
и более ломает национальные перегородки, уничтожает
национальную обособленность, ставит на место национальных антагонизмов
классовые» 4.
Нация характеризуется определенными признаками, которые
нужно обязательно брать в их совокупности. Она представляет
собой устойчивую общность людей, которой свойственны общность
языка, территории, экономической жизни и психического склада
(проявляющегося в общности культуры). Это определение
является в марксистской литературе общепризнанным. Правда, время
от времени возникают дискуссии по поводу отдельных признаков
и их значимости. Одна из таких дискуссий возникла в 1966—
1968 гг. на страницах журнала «Вопросы истории». Некоторые
ее участники пытались поставить язык на третье или последнее
место, а отдельные из них вовсе исключали язык из признаков
нации на том основании, что нередки случаи, когда один язык
обслуживает несколько наций (например, испанский язык
является языком более двадцати наций в Латинской Америке,
английский — язык английской, североамериканской, англоязычной
канадской, австралийской, новозеландской и некоторых других
наций и т. п.) или, наоборот, имеет~несколько языков (четырехъ-
язычие в Швейцарии, наличие у мордовцев двух литературных
языков — эрзянского и мокшанского, финско-шведское
двуязычие в Финляндии и т. д.).
I Такая точка зрения является поверхностной и глубоко
ошибочной. В случаях, когда один язык обслуживает несколько'наций,
нужно иметь в виду, что этот язык для каждой нации
представляет собой родной и неотъемлемый язык, без которого нация не
может существовать. Если попытаться такой нации навязать
другой чуждый ей язык, нация даст отпор, и из этой'затеи ничего"не
получится. ОбслуживаетТли язык одну или^несколько наций,
к определению признаков'нации это не имеетникакого'отношения.
Нужно также иметь в виду, что с течением времени у таких
наций образуются локальные варианты одного^языка.48*
Североамериканский вариант английского языка имеет
некоторые особенности, что позволяет некоторым американцам даже
говорить об особом «американском языке». Австрийские патриоты дают
отпор тем, ктопытается заменить австрийский вариант немецкого
языка языком,гупотребляющимся в ГДР и ФРГ.
Близкородственные таджикский и персидский, молдавский и румынский языки по
• Ленин В. И. Поли. собр.'соч.Гт. 1, с. 153—154,
8 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 75.
4 Там же.
праву считаются самостоятельными языками. И таких примеров
можно было бы привести много.
Это лишний раз подчеркивает, что каждая нация имеет свой,
родной для нее язык, независимо от того, обслуживает он одну
нацию или несколько. Когда же заходитУречь о швейцарцах,
бельгийцах, финнах и иных подобных объединениях, то не
следует отождествлять нацию и государство.
Как известно, существуют многонациональные государства.
В Финляндии имеются коренная финская нация и пришлое
шведское население. Слияние шведов с финнами происходит,
но оно далеко до своего завершения. Шведское меньшинство
сохраняет свой язык; многие финны не знают шведского языка.
Имеет место и естественный в таких условиях финско-шведский
билингвизм. В Финляндии проживают и русские, сохранившие
свой родной язык. Являясь гражданами Финляндии,'по
национальности они остаются русскими. Сложнее обстоит дело в
Швейцарии. По языковому признаку население Швейцарии
разделяется на французов, немцев, итальянцев и ретороманцев.
Швейцарцы скорее всего государственная, а не национальная единица.
Время от времени происходящие лингвистические волнения в
Бельгии, борьба за существование французского языка в Канаде
(за всем этим стоят не только национальные, но и социальные
противоречия) и другие аналогичные явления ясно показывают, что
бельгийцев, канадцев и иные такого же рода образования нужно
считать государственными, а не национальными
объединениями.
Разноязычных наций не существует. Следует при этом
заметить, что нельзя смешивать разноязычие с двуязычием и
многоязычием. В определенных исторических условиях члены нации,
сохраняя свой язык, овладевают другим языком. Такой процесс
происходит теперь в нашей стране, где многочисленные нации
в своих интересах кроме родных языков пользуются русским
языком как средством межнационального общения. Двуязычие и
многоязычие в разных своих проявлениях и по разным причинам
существовало и существует во многих странах и па всех
континентах земли б.
Что касается литературных языков — эрзянского и
мокшанского, возникших на базе двух диалектов мордовского языка,
или двух марийских языков (восточнолугового и горного) и иных
близких явлений, то это обстоятельство лишний раз подчеркивает,
что национальный и литературный языки не тождественные
категории.
Таким образом, язык безусловно первостепенный признак
6 Подробно об этом см.: Филин Ф. П. История общества и развитие
двуязычия. — Изв. АН СССР, Сер. литер, и языка, 1970, т. 29, вып. 3, с. 193—202
(перепечатано под заглавием «Современное общественное развитие и
проблема двуязычия» в кн,: Проблемы двуязычия и многоязычия, М., 1972,
с. 13-25).
00
нации ". Л;шк — такая специфическая особенность нации,
которую нация может утерять только в самую последнюю очередь.
Писатели и общественные деятели всех стран восхваляли и
восхваляют свой родной язык, на котором они пишут и говорят,
поскольку он является орудием их деятельности. Какая-либо
несправедливость, проявленная кем-либо по отношению к
родному национальному языку, обычно расценивается как
оскорбление нации. В связи с этим так понятно предупреждение В. И.
Ленина, что нельзя допускать никаких насилий jto отношению
к любому языку, что использование того или иного языка в разных
сферах общественной деятельности (например, в обучении)
должно определяться только желанием самого населения. Язык —
знамя нации (по определению Микаэла Налбандяна), душа нации 7.
После этих общих замечаний попытаемся осветить проблемы
русского национального языка. Надо выявить его особенности
в устной и письменной сферах как во время его становления и
развития, так и в современную эпоху.
В XIII—XIV вв. в результате распада древнерусского языка
стали складываться близкородственные, но самостоятельные языки
великорусской, украинской и белорусской народностей.
Унаследованной основой их был язык древнерусской
(восточнославянской) народности, просуществовавшей около семисот лет. Время
существования языка великорусской народности в основном
совпадает с эпохой возникновения и расцвета Московского
государства. Победа на поле Куликовом A380 г.) — одно из наиболее
ярких проявлений единства великорусов и сплочения их вокруг
Москвы. Язык великорусской народности благодаря
исследованиям поколений языковедов-русистов в главнейших своих
особенностях нам известен. Сведения о нем почерпнуты из данных
великорусской письменности XIV—XVII вв., из описаний русских
говоров XIX—XX вв., из сравнения русского, украинского,
белорусского языков. Многие лингвисты считают, что разговорная
речь в великорусской письменности отражается только в
отдельных и немногих своих фрагментах. Ее можно восстанавливать
только «по крупицам». Даже в пытошных ответах истязуемых,
записанных в московском «Слове и деле государевых» (документы
1613—1635 гг. времен Михаила Федоровича),
«непосредственностью живой народной речи» которых «восхищались писатели
А. Н. Толстой и А. Чапыгин, мы имеем дело с традиционным
языком деловой письменности. Ответы записывались по смыслу,
а не буквально» 8. Подлинные речевые выражения прорываются
6 Имеются и другие аргументы в пользу этого положения. См.: Исаев М. И.
Нация и язык. — Вопросы истории, 1968, № 2.
7 О нации и языке см.: Филин Ф. П. Ленинское учение о нации и некоторые
проблемы национального языка. — Изв. АН СССР, Сер. литер, и языка,
1970, т. 29, вып. 2, с. 141—152; Он же. Нация и язык. — Prace filologiczne,
Warszawa, 1973, t. 24, с. 13-26.
8 Ларин Б. А. Разговорный язык Московской Руси. — В кн.: Начальный
:>таи формирования русского языка. Л., 1961, с. 26-—.30.
сквозь письменный языковой штамп лить изредка, время от
времени. То, что мы называем деловой письменностью, по своему
речевому выражению очень разнообразно и в то же время как бы
заковано в броню многовековых языковых традиций. Имелись
и исключения. К ним относится, например, частная переписка
(грамотки 9), в которых живая устная речь передавалась более
непосредственно. Сквозь штампы, имеющиеся в частной переписке,
проступают жиные обороты л фразеологизмы: не начался,
пожалей; у ми ли с надо мною, слезы май .места вады; как станем
тебя кликать i она также кличет п т. и. 10 Одним словом, писали
так, как говорили. В поисках живых речевых текстов неслучайно
Б. А. Ларин обратился к записям иноземцев п. Иностранные
источники, безусловно, очень интересны, но они отрывочны,
содержат в себе неясные места, реконструкция которых неизбежно
гипотетична 12.
Восстановление текстов живой речи великорусов XVI —
XVII вв. в ее полном объеме — задача явно невыполнимая, но
язык великорусов, как было сказано выше, нам известен (хотя
его изучение никогда не будет исчерпано). Он описан в
исторических грамматиках, во многих исследованиях. В нем завершились
все фонетико-фонологические процессы, вызванные падением
редуцированных ъ и ъ (исчезновение ъ и ъ в слабых позициях и
прояснение их в о и в е в позициях сильных, оглушение звонких
согласных перед глухими и в абсолютном конце слова и озвончение
глухих согласных перед звонкими и др.)? произошло изменение
ев 'о под ударением перед твердыми согласными (с некоторыми
колебаниями по говорам), отвердение шипящих согласных ж и
ш и свистящего ц (в основной части говоров), имел место ряд
других явлений, что придало русскому языку неповторимый облик,
стало отличать его от всех других славянских языков, в том числе
от украинского и белорусского, в которых также произошли свои
особые новообразования.
Серьезные изменения произошли и грамматическом строе.
Окончательно разрушились древние типы склонений по основам
на гласные и согласные, унаследованные древнерусским языком от
праславянского языка, и явно обозначились современные типы
склонения, было утрачено двойственное число, в глагольных
формах был утрачен супин, коренной перестройке подверглась система
времен (аорист, имперфект, перфект и плюсквамперфект были за-
9 Грамотки XVII—начала XVIII века. Издание подготовили Н. И. Тара-
басова, Н. П. Панкратова. Под ред. С. И. Коткова. М., 1969.
х° Котков С. И. Русская частная переписка XVII—XVIII вв. как
лингвистический источник. — ВЯ, 1963, № 6, с. 108—109.
11 Ларин Б. А. Русская грамматика Лудольфа 1696 года. Л., 1937; Он же.
Парижский словарь московитов 1586 года. Рига, 1948; Он же. Русско-
английский словарь Ричарда Джемса 1618—1619 годов. Л., 1959.
*? Филин Ф. П. Об источниках изучения устной речи Московской Руси [Рец.
на:] Б. А. Ларин. Русско-английский словарь Ричарда Джемоа 1618—
1619 годов. - Вестн. ЛГУ, 1961, вып. 2, с. 152-155.
92
мененьт универсальной формой прошедшего времени на -л, в
будущем составном главное место заняла форма буду), стала
архаичной глагольная связка при имени, стабилизировались
глагольные виды, именные и местоименные причастия действительного
залога изменились в деепричастия и прилагательные, возникло
много других новообразований. В синтаксисе имена
собирательные, имеющие форму единственного числа, стали согласовываться
с глаголами в единственном, а не но множественном числе, как
было в древнерусском языке, происходит бурный процесс
образования вторичных союзов и предлогов из исконно русского
лексического материала, отмирают вторые косвенные падежи и т. п.
Русский народный язык к XVIII в. по своему
фонетико-фонологическому и грамматическому строю стал очень близок к
современному русскому языку. Не случайно, что более или менее
безыскусственные письменные произведения того времени не
нуждаются в переводе. «Грамотки», изданные под редакцией С. И. Кот-
кова, даны без перевода, и их понимание не вызывает особых
затруднений у современных читателей.
Сложилась также и общенародная русская лексика. Все, что
нужно было для обиходной жизни, хозяйственные и бытовые
предметы и процессы, явления живой и неживой родной природы,
выражение конкретных и отвлеченных понятий, без которых не мог
обойтись ни один русский, все это обозначалось исконно русскими
словами с некоторой долей иноязычных вкраплений.
Мы имеем уже довольно много исследований, посвященных
различным тематическим группам лексики языка великорусской
народности, а также лексике отдельных великорусских
памятников письменности. Одно перечисление этих исследований заняло бы
немало места, поэтому ограничимся здесь изложением только
некоторых наблюдений. Ф. П. Сороколетов устанавливает, что
основная масса военной лексики, начала которой восходят к прасла-
вянскому периоду, сформировалась в живой устной речи, в том
числе и в речи великорусов, в XIV—XVII вв. Примесь
церковнославянизмов в военной лексике незначительна, причем характерно,
что церковнославянские элементы военного словаря обычны лишь
в клерикальной письменности. Только в XVII в. в связи с
модернизацией войск и вооружения становится заметным наплыв
западноевропейских заимствований 13, особенно возросший в
петровское и послепетровское время.
В общем та же картина наблюдается Ф. П. Сергеевым в
дипломатической терминологии. Чрезвычайный (чрезъизвычайный)
посолъ, появившийся в 70-х годах XVI в. (калька с лат. extraordi-
narius legatus), — чуть ли не единственное церковнославянское
образование (на русской почве!) в дипломатической лексике того
времени. В 1549 г. в Москве было положено начало Московскому
13 Сороколетов Ф. П. История военной лексики в русском языке XI— XVII вв.
Л., 1970.
93
приказу. Появляются новые слова типа печатник (впервые
в 1517 г.) и др. Иностранных заимствований разного рода (вроде
киличей, сеун, легат) было немного, но в XVI и особенно в XVII в.
приток их заметно увеличивается {секретарь, канцлер, агент,
комиссар, резидент, министр, курьер и т. п.) 14.
В. Н. Туркин описывает довольно обширный состав
социальных терминов в восточнославянских языках XI—XVI вв., в том
числе в великорусском языке XIV—XVI вв., находит в нем
незначительное количество церковнославянизмор» и отдельные
заимствования и.ч греческого, германских, тюркских и некоторых других
языков 1Г>. Явное и подавляющее преобладание исконно
славянских и собственно великорусских новообразований отмечается
в терминологии строительного дела и ремесла 16, в
административной лексике 17, в названиях одежды 18, тканей 19 и т. п.
Незначительны иноземные вкрапления в сельскохозяйственной,
ремесленной и иной производственной лексике. А. С. Герд, А. И. Корнев
и М. П. Рускова собрали 965 названий рыб, из них 698
употребляются только в русском языке, 116 — только в
восточнославянских языках и лишь 16 — в русском и южнославянских языках 20.
Названия различных действий и состояний, количеств и качеств и
иных явлений, которые были известны великорусскому населению,
несомненно в основном были по происхождению исконно
славянскими или собственными новообразованиями. В составе
междометий (первичных и вторичных) А. И. Германович вовсе не нашел
церковнославянизмов 21. В наименованиях мер длины Г. Я.
Романова из 104 лексических единиц нашла только 5
церковнославянизмов и 10 заимствований из разных языков, причем
большинство из них приходится на время существования
великорусской народности (миля — с XIV в., аршин — с конца XV в.,
фут — с конца XVII в. и др.) 22. Мы могли бы продолжить изло-
14 Сергеев Ф. //. Русская дипломатическая терминология XI—XVII вв.
Кишинев, 1971.
J5 Туркин В. II. Семантика социальных терминов восточнославянских
языков XI—XVI вв. (По материалам письменности). АДД. М., 1972.
16 Закупра Ж. А. Номинация лиц по профессии в памятниках письменности
русской народности XIV—XVI вв. (Строительное дело и ремесло). АКД.
Киев, 1973.
17 Чайкина Ю. И. История административной терминологии Белозерья. —
В кн.: Лексика севернорусских говоров. Вологда, 1976.
18 Судаков Г. В. Лексика одежды в севернорусских актах XVII в. — Там же.
19 Михайлова Л. П. Названия тканей в новгородских говорах. — Там же.
2° Герд А. С, Корнев А. И., Рускова М. П. О русских названиях рыб. —
В кп.: Всесоюзная конференция по славянской филологии. Л., 1962, с. 67.
21 Германович А. И. Междометия русского языка. Киев, 1966.
?? Романова Г. Я. Наименование мер длины в русском языке. М., 1975.
См. еще работы по другим тематическим группам слов: Денисенко Ю. Ф.
Посольские «речи» псковских летописей — важный источник изучения
делового разговорного языка XV—XVII вв. — В кн.: Вопросы изучения
севернорусских говоров н памятников письменности. Череповец, 1970;
Терехова В. С. О местных медицинских названиях в лечебниках XVII —
XVITT вв. - Там же, л мн. др.
94
жение этих наблюдений, но и сказанного, как мне представляется,
достаточно, чтобы контуры лексики самобытного и оригинального
великорусского языка прояснились.
Не случайно многие исследователи отмечают, что лексика
различных памятников великорусской письменности в основе своей
русская. Таковы, как считает Б. А. Ларин, «Русская торговая
книга», написанная в Москве около 1575 г., ремесленные,
мастерские книги и многие другие произведения 23, такова
южновеликорусская письменность, начинающаяся с 1570 г. 24, смоленские
деловые документы с редкими церковнославянскими
вкраплениями 25 и другие памятники великорусского периода. Интересна
в этом отношении лексика «Слова и дела государева»,
исследованная С. С. Волковым. В документах 1613—1635 гг. приведены
записи ответов обвиняемых: 68 крестьян и посадских людей,
26 низжих служилых людей (стрельцов, пушкарей и др.), 14
средних служилых людей, 14 духовных лиц и 4 из высших сословных
групп (князь, воевода, товарищ воеводы и полковник). Лексика
их показаний близка современному языку 26.
Конечно, мы еще очень далеки от того, чтобы считать
исследование словарного состава живого великорусского языка XIV—
XVII вв. близким к завершению, но кое-что существенное уже
проясняется. Очень полезным пособием для исторической
лексикологии XIV—XVII вв. является (несмотря на почти
неизбежные в таком сложном деле недостатки) «Словарь русского языка
XI—XVII вв.» (вып. 1. М., 1975 и следующие выпуски).
Основная часть этого словаря приходится на источники XV—XVII вв.
(первоначально словарь и его картотека и были задуманы как
словарь языка великорусской народности). По подсчетам
В. Я. Дерягина, 75% иллюстративного материала словаря
извлечено из письменности именно этого времени и 1,5% из
произведений начала XVIII в.27
Было бы важным также установить лексико-семантические
отличия великорусского языка от украинского и белорусского
языков того же времени. Эти отличия исчислялись тысячами ле-
ксико-семантических единиц, составлявших специфику каждого
из близкородственных языков. К сожалению, тут нами сделано
еще очень мало. Я. А. Спринчак сравнил некоторые московские
23 Ларин Б. А. Лекции по истории русского литературного языка, с. 260—
261.
24 Котков С. И. Очерки по языку южновеликорусской письменности XVI —
XVIII веков. М., 1970.
2* Борисова Е. //. О соотношении русской и церковнославянской лексики
в смоленской деловой письменности XVI—XVIII веков. — В кн.:Проблемы
славянской исторической лексикологии и лексикографии, вып 1 М
1975, с. 7-8. " " *'
2? Волков С. С. Изменение в лексике делового языка Московской Руси ттрл-
вой трети XVII века. АКД. Л., 1962, с. 4-5. ~ '
27 Дерягин В. Я, Словарь русского языка XI—-XVII вв., вып. * (Г—Д) —
Реферативный журнал. Общественные науки СССР. Сер. 6, 1977, № 5, с. 46.
и украинские грамоты XIV—XV вв. и наметил некоторые
лексические различия великорусского и украинского языков: год —
рок, господин — пан, горожанин — м%стичь, колодязъ —
криница, но — але, пруд — став и др. Только в русских грамотах
имеются деревня, рухлядь сдвижимое имущество', впрок ^навечно',
пуговица, кружево, лавка 'торговое заведение', дворянин,
крестьянин и др., и только в украинских брунатный 'коричневый'; копа
с60\ когут 'петух5, згадати 'подумать' и т. п. 28
И. В. Петренко обнаружено в деловой письменности XIV—
XVI вв. 164 собственно русских слова типа бобыль, приказчик,
починок, гарь и др., причем, за исключением немногих
заимствований из финно-угорских языков, все эти слова, как полагает
И. В. Петренко, являются великорусскими новообразованиями 29.
Выяснению лексических особенностей русского, украинского и
белорусского языков посвящена одна из глав моей книги
«Происхождение русского, украинского и белорусского языков»
(см. также и литературу предмета) 30. Все это только начало и
к тому же подлежит строгой проверке. Итак, к началу
становления русской^нации существовал устный язык великорусской
народности со своими неповторимыми особенностями, который
в общих чертах нам известен. На нем говорило все русское
население Московской Руси, от царя до крестьянина, от патриарха до
самого захудалого церковного служителя. Архангелогородец
хорошо понимал курянина, смоленец — приуральских русских
поселенцев. Ермак открыл пути распространению русского языка
в зауральские бесконечные просторы. По всей вероятности, были
и какие-то речевые отличия между различными социальными
слоями, но мы о них мало что знаем.
Язык великорусской народности представлял собой систему,
в основе которой лежали общерусские закономерности.
Отклонения от них, конечно, сразу осознавались. Если кто-либо из
нерусских народностей (часть которых в рамках Московского
государства осваивала русский язык) произносил «он ушла», то это
безусловно оценивалось как ошибка, нарушение нормы (ср.
примеры нарушений разного рода в новгородских берестяных
грамотах, написанных нерусскими). Общая основа была
унаследована от древнерусского языка и наращивалась в совместной жизни
великорусской народности по внутренним законам развития
русского языка. Этому процессу способствовала централизация
Московского государства. Как полагает Л. П. Якубинский, в
создании общерусского устного языка играли определенную роль
8 Спринчак Я. А. К сравнительному изучению лексики московских и
украинских грамот. — ВЯ, 1956, № 6, с. 119—122.
29 Петренко И. В, Собственно русская лексика в памятниках деловой
письменности русского централизованного государства XIV—XVI вв. АКД.
Днепропетровск, 1968. Н:
30 Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского
языков, Л., 1072, г. 015-624,
96
бродячие певцы (скоморохи, гудочники, гусельники и пр.) 81.
Однако не следует преувеличивать их значение. Бродячие певцы
разносили по разным местам Руси произведения фольклора, а по
своей повседневной речи они вряд ли отличались от основного
населения (разве что своими местными диалектизмами).
При становлении русской нации общерусскому устному языку
предстояло, как необычайно емко и точно определил В. И. Ленин,
устранить всякие препятствия и закрепиться в литературе. Это и
произошло в XVII—начале XIX в., причем пришлось
преодолеть не одно препятствие и пройти через ряд существенных
изменений, обогативших национальный язык, особенно его ведущую
литературную разновидность. Серьезные изменения произошли
в самом народном языке. Общерусская основа языка
великорусской народности реализовалась в местных говорах и городских
койне. Нормы у этого языка были, но они не охватывали
диалектных различий. Не было единой образцовой системы, которая
проводилась бы во всех без исключения звеньях языка. Каждый
говор и каждое койне были образцом самим для себя. Разве что
только в песенном фольклоре оставалось место для подражания,
переноса из одной земли в другую одних и тех же речевых
отличий, да еще в пословицах и поговорках. Происходило
дальнейшее диалектное дробление языка, нарастание новых местных
особенностей на всех языковых уровнях. Диалектное дробление было
одним из серьезных препятствий для возникновения
национального языка. Оно должно было быть остановлено, что и стало
происходить примерно с конца XVII в. Подавляющее большинство
известных нам диалектных явлений возникло в XIII—XVII вв.
и в еще более раннее время. В XVII—XX вв. (эпоха русского
национального языка) рост диалектизмов в основном прекратился,
а в наши дни идет интенсивный процесс их разрушения и
вытеснения, что является одной из характерных особенностей
национального языка.
Описанию русских говоров посвящена огромная литература.
Первые диалектологические наблюдения начались в XVIII в. и
со все возрастающей интенсивностью продолжались в XIX—XX вв.
Это позволило Н. Н. Дурново, Н. Н. Соколову и Д. Н. Ушакову
в 1915 г. опубликовать первый опыт диалектологической карты
русского языка в Европе 32, не утратившей своего значения и в
настоящее время. Положительной стороной карты является показ
всей европейской территории русского, украинского и
белорусского языков, учет диалектных явлений начала XX в., когда
изоглоссы находились еще в относительно стабильном состоянии.
31 Якубинский Л. П. Краткий очерк зарождения и первоначального
развития русского национального литературного языка (XV—XVII века). —
Уч. зап. Ленинградск. гос. пед. ин-та, 1956, т. XV, вып. 4, с. 6.
32 Дурново Н. Н., Соколов Н. #., Ушаков Д. Н. Опыт диалектологической
карты русского языка в Европе. — Тр. Моск. диалектол. комиссии,
вып. 5. М., 1915.
7 Ф. П. Филин 97
Слабое ее место — в основу диалектного членения были положены
лишь немногие фонетико-морфологические явления, что приводило
к крайне упрощенному изображению диалектного членения
русского языка. Многие местности вообще оказались слабо
обследованными или вовсе не изученными. Границы русского,
украинского и белорусского языков оказались обозначенными неточно:
целый ряд районов с несомненно русским населением (например,
Смоленщина, белгородчина) вовсе выведены из состава
русскоязычной территории и включены в состав белорусских и украинских
земель. Но главное было картографировано: выделены северно-
великорусское и южновеликорусское наречия, между которыми
расположилась длинная полоса средневеликорусских говоров.
Фонетико-грамматических отличий с огромным количеством
исключений из закономерностей на территории русского языка
очень много, а лексико-семантические особенности не поддаются
полному учету. В издающемся в настоящее время сводном
«Словаре русских народных говоров» будет помещено около
полутораста тысяч диалектных слов, а диалектных значений сотни тысяч.
На самом деле в говорах их больше. Каждый из диалектизмов имеет
свою изоглоссу и свою историю. Все их изучить невозможно, но
какую-то часть, считающуюся характерной, можно и нужно. Так
возникла идея составления диалектологического атласа русского
языка 33, сбор материала для которого начался в 1936 г.
Первоначально предполагалось, что в основу атласа будут
положены не только записи современных диалектологических
экспедиций, но и все диалектологические сведения, собранные
предшествующими поколениями наблюдателей (конечно, с
соответствующими критическими коррективами). Это позволило бы
нащупать историю развития диалектных явлений, находить
изоглоссы тех времен, когда они были относительно стабильными и,
следовательно, более близкими к диалектному членению русского
языка XVII—XVIII и более ранних веков. К тому же
учитывались бы не только общие закономерности, но и исключения из
них, не только фонетико-грамматические явления, но и в
достаточной мере лексико-семантические особенности. В результате
«мы получили бы объемную голографию, а не плоскостную
фотографию» 34.
К сожалению, этому плану не суждено было сбыться. С 1950 г.
в русской лингвистической географии стало безраздельно
господствовать направление, ориентирующееся лишь на современные
записи с игнорированием всего накопленного в прошлом, с упором
только на закономерности, что фактически ограничивало возмож-
83 Филин Ф. П. О диалектологическом атласе русского языка. —
Литературный критик, 1935, № 12, с. 207—223; Он же. Диалектологический атлас
русского языка. — Фронт науки и техники, 1936, № 12, с. 65—77, и
другие статьи на ту же тему.
84 Трубачев О. Н. Федот Петрович Филин (К 70-летию со дня рождения). —
Изв. АН СССР, Сер. литер, и языка, 1978, т. I, с. 83.
98
ности историко-лингвистйческих реконструкций и обрекало атлас
на получение «одноплоскостной фотографии». С самого начала был
сделан один грубый просчет: европейская территория русского
языка была разделена на двенадцать регионов, каждому из
которых отводился отдельный том атласа. Естественно, ценность
отдельного тома атласа резко снижалась, поскольку подавляющее
большинство изоглосс уходило за пределы карт тома. Из
нескольких составленных томов был напечатан лишь один, посвященный
говорам юго-восточнее Москвы, остальные же тома обречены
оставаться в архиве. В настоящее время подготовляется сводный
диалектологический атлас, но в искусственно урезанных
географических границах (атлас «старорусских земель»).
Конечно, накопленные и в таком «одноплоскостном» виде
диалектологические материалы, взятые в целом, имеют
первостепенное научное значение. На их основе уж напечатано много
интересных монографий и статей, продвинувших вперед наши знания
о русских говорах. Только нужно иметь в виду, что «одноплоско-
стная фотография» сделана в послевоенное время, когда
диалектные изоглоссы в большинстве своем «дрогнули» под мощным
натиском литературного языка, стали неустойчивыми, конфигурация
их быстро изменяется. На месте былых диалектов возникают
полудиалекты, т. е. переходное состояние от диалектной речи к
разговорной литературной речи (см. исследования Л. И.
Баранниковой, Т. С. Коготковой, Л. М. Орлова, Л. Л. Орлова и многих
других современных диалектологов).
Регионализмы еще долго будут сохраняться, но в стертом и
географически смещенном состоянии. Это обстоятельство, а также
субъективный отбор немногих противопоставленных друг другу
явлений при «последовательно-синхронном подходе к данным
лингвистической географии» 85 приводят к искажению
исторической перспективы. Например, в обобщенной карте Р. И. Аване-
сова и В. Г. Орловой 36, К. Ф. Захаровой и В. Г. Орловой 37
новгородские говоры, один из важнейших центров северновелико-
русского наречия, делятся на две части, причем их западная и
южная части вместе с самим Новгородом включаются в средневели-
корусские говоры. Это нонсенс. Между тем карта эта стала
обязательным наглядным пособием по русской диалектологии. На карте
Н. Н. Дурново, Н. Н. Соколова и Д. Н. Ушакова 1915 г.
западная часть средневеликорусских говоров изображена вернее, чем
на указанной новой карте (хотя на самом деле все обстоит гораздо
сложнее: тысячи и тысячи разнообразных изоглосс пересекают
русскую территорию в самых различных направлениях).
Многие диалектные явления и соответствующие им изоглоссы
возникли в древнерусскую и даже праславянскую эпохи и были
36 Захарова К. Ф., Орлова В. Г. Диалектное членение русского языка. М.,
1970, с. 11.
86 Русская диалектология. Под ред. Р. И. Аванесова и В. Г. Орловой. М.,
1964.
87 Захарова Е. Ф., Орлова В. Г. Диалектное членение.
7* 99
унаследованы языком древнерусской народности. Северный и
южный диалектные массивы в общем предшествовали
великорусскому языку. С образованием великорусского языка эти
диалектные массивы превращаются в северновеликорусское и
южновеликорусское наречия. На границах наречий возникают средневели-
корусские говоры со смешанными особенностями. Такие
«переходные» говоры заново образовывались и в местах поздних
поселений (в Приуралье, Сибири, в среднем и южном Поволжье и т. д.,
где встречались потоки северных и южных поселенцев, что
происходило и в XVII—XX вв.).
Средневеликорусские говоры не составляли единого
диалектного массива. Их появление само по себе не составляло
характерной особенности национального языка. Нормы диалектных
отличий имели авторитет только у носителей того или иного говора.
В 1936 г. на озере Селигер (в полосе средневеликорусских говоров)
мне пришлось слышать от одной местной старушки характерное
высказывание: «В нашей деревне говорят хорошо, а в соседней
плохо: там все ушовши да ушовши, а ведь по-правильному надо
ушодцы».
Надо полагать, что осознание «правильности» именно своей
диалектной нормы, а не чужой, было свойственно всему
населению древней и Московской Руси. Не случайно поэтому, что
в древне- и среднерусской письменности, даже сугубо
богослужебной, пробиваются особенности местной речи,
противопоставленные и непротивопоставленные друг другу (на радость нам,
современным лингвистам). Чтобы возникла разговорная речь, в
которой не только ее общерусская основа (что само собой разумеется),
но и местные отличия могли бы претендовать на роль
авторитетных наддиалектных норм, нужны были особые условия. В каждом
возникающем национальном языке такие условия, в зависимости
от конкретно-исторической ситуации, бывают различными.
В 1950 г. по каким-то случайным обстоятельствам была
высказана совершенно недоказуемая гипотеза о «курско-орловском
диалекте» как основе русского национального языка, которая была
отвергнута как антинаучная 38.
Говором, получившим общерусское национальное значение,
стал говор Москвы — столицы русского государства. Особая роль
московского говора была ясна еще в XVIII в. Теоретически
общерусское значение московского говора обосновал А. А.
Шахматов 39. Москва стала не только культурно-политическим центром
великорусской народности. Она оказалась в чрезвычайно выгод-
38 См. об этом: [статья без подписи] Состояние разработки и задачи
дальнейшего изучения вопроса о диалектной основе русского общенародного
языка. — ВЯ, 1958, № 5; Филин Ф. П. К вопросу о так называемой
диалектной основе русского национального языка. — В кн.: Вопросы образования
восточнославянских языков. М., 1962, с. 22—30.
39 Шахматов А. А. К вопросу образования русских наречий. — Русский
филологический вестник. Варшава, 1894, № 3; Он же. Введение в курс
истории русского языка, ч. 1. Пг., 1916, и многие другие его работы.
100
ном лингво-географическом положении, поскольку была
расположена в самой середине стыка северновеликорусского и
южновеликорусского наречий. Первоначально (в XIV—XV вв.) говор
Москвы был смешанным: одна часть ее населения (особенно
правящая верхушка) окала, другая часть — акала. В XVI в. аканье
берет верх, а в XVII в. становится нормой. На XVII век
приходится окончательное становление московского койне, в основу
которого легла южновеликорусская система произношения
безударных гласных и северновеликорусская система произношения
согласных. Последующие исследователи пошли по пути А. А.
Шахматова, так или иначе модифицируя его схему. Обычно считают
(Н. Н. Дурново, Б. О. Унбегаун, Р. И. Аванесов, В. Н. Сидоров
и др.), что Москва находилась на окающей территории и
воздействие акающего населения, приведшего к образованию койне,
стало ощутительным только в XVII в. Как полагает К. В.
Горшкова, говор Москвы и в XVII в. был еще смешанным40.
Пересмотр традиционных точек зрения предпринял С. И.
Котков. Он считает, что «на протяжении семи десятилетий
московский говор в его истории неоднократно привлекал
внимание исследователей, но и поныне ясных представлений о его
конкретном облике в те или иные времена еще не сложилось» 41. Чтобы
такие представления сложились, нужно привлечь самый широкий
круг письменных источников, которые позволили бы установить
общее, объединяющее говор Москвы, и выявить привносные и
периферийные элементы, не свойственные речи коренных
московских жителей. С. И. Котков использует прежде всего данные
московской деловой и бытовой письменности XVII в.42, «Вести-
куранты» 1600—1639 гг.43 и ряд других, в том числе и более
ранних, памятников. Он предполагает, что аканье имело широкое
распространение уже в говоре Москвы XIV—XV вв., что в XVII в.
в нем уже было иканье, что Ъ под ударением не произносилось
как и 44, что в московском говоре существовали и другие
фонетические явления, которые обычны для современного литературного
произношения. В московском говоре XVII в. нет никаких следов
утраты форм среднего рода в отличие от периферийных диалектов,
в нем формируются типичные для современного литературного
языка другие грамматические формы. С. И. Котков приходит
к выводу: «Московская речь XVII в. не являлась речью
„смешанной", а была вполне сложившимся и влиятельным городским койне,
способным активно нейтрализовать лингвистические влияния извне
40 Горшкова К. В. История безударного вокализма в старомосковском
наречии. — В кн.: Вопросы истории русского языка. М., 1959.
41 Котков СИ. Московская речь в начальный период становления русского
национального языка. М., 1974, с. 31.
42 Московская деловая и бытовая письменность XVII века. Изд. подготовили
С. И. Котков, А. С. Орешников, И. С. Филиппова. М., 1968.
43 Вести-куранты. 1600—1639 гг. Изд. подготовили Н. И. Тарабасова,
В. Г. Демьянов, А. И. Сумкина. Под ред. С. И. Коткова. М., 1972.
44 Котков С. И. Московская речь. . ., с. 54, 102, 142.
10J
й определяющим образом Ёоздействовать на формирование
литературного языка и, шире, национального» 4б. Главенствующим
началом формирования московского койне были не северновелико-
русские, а южновеликорусские говоры. Койне образовалось не
в XVII, а по крайней мере в XVI в., а может быть, и раньше.
Рецензент исследования С. И. Коткова В. В. Иванов, в целом
положительно оценивший работу автора, высказал сомнение
в предположении, что московское койне возникло раньше XVII в.,
чуть ли не в XV в.46 Для решения этого вопроса у нас нет
достаточных прямых свидетельств памятников письменности как для
фонетики, так и для морфологии (морфологические явления
С. И. Котковым взяты избирательно, а не во всей их совокупности).
Вовсе не исследованы для характеристики московского койне
словообразование, синтаксис и лексика. Таким образом, вопрос
о том, когда сложился говор Москвы как особая наддиалектная
система, остается открытым и решен будет еще не скоро. Важно
другое: в XVII в., когда стала складываться русская нация,
появляется уже наделенное авторитетом столичного центра койне,
стоявшее не наряду с другими говорами, а возвысившееся над
всеми говорами, переставшее быть диалектом, становившееся
явлением общерусским. Складывалось противопоставление:
общерусское (образцовое) — местное, диалектное, что является еще
одним характерным признаком национального языка.
Московское койне не представляло собой арифметическое
сложение северновеликорусских и южновеликорусских особенностей,
оно стало новой речевой единицей. В нем не оказалось яканья,
представленного самыми разнообразными типами в
южновеликорусских говорах, установилось полное аканье в первом
предударном слоге с отчетливо выраженной редукцией гласного на месте
е, о, ав других (закрытых) безударных слогах, еканье-иканье в
первом предударном слоге и т. п. Не случайно в XVIII в. В. К. Тре-
диаковский писал, что «московский выговор есть всех других
наших провинциальных громогласнее и выше», а великий
архангелогородец М. В. Ломоносов считал московский говор «главным»,
«отменно красивым». Московское койне легло в основу устной
литературной речи в конце XVIII—начале XIX в., конечно,
обогащенной в своей неразрывной связи с письменным литературным
языком. Все общенародное, имевшееся в многочисленных говорах,
при ведущей роли московского койне, положило начало
в XVII в. русскому национальному языку.
Аввакум в своем «Житии» (по Казанскому списку) писал:
«Не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской
природной языкъ, виршами филосовскими не обыкъ р'Ьчи красити».
Сказано не без лукавства: талантливый протопоп, когда писал на
46 Там же, с. 282.
46 Иванов В. В. [Рец. на:] С. И. Котков. Московская речь в начальный период
становления русского национального языка. М., 1974, 359 с. — ВЯ,
1975, № 6, с. 139—142.
102
религиозные темы, пользовался церковнославянским языком
своего времени и «виршами филосовскими». Но он осознавал
искусственность и тематическую ограниченность церковнославянского
языка, противопоставляя ему «природной русский язык» и
называя последний «просторечием». Конечно, термин «просторечие»
употреблялся им не в современном смысле, а был синонимом
русского народного языка, причем неважно, был его родной говор
(б. села Григорова Княгининского уезда Нижегородской
губернии), как считает П. Я. Черных47, окающим северновеликорус-
ским теперешнего «новгородского типа» (надо полагать, что это
так) или нет. Когда в первой главе настоящей книги мы писали,
что не менее трех четвертей состава лексики русского
литературного языка генетически не имеет отношения к
церковнославянизмам и западноевропейским заимствованиям, мы неизбежно
приходили к выводу, что эта основная лексика восходит к
«природному русскому языку», следовательно, и к одному из его
исторических звеньев — к языку XVII в., начала становления русской
нации.
Вместе с возникновением русского национального языка
назревала потребность в реформе русского правописания, хотя в XVII в.
она не была осуществлена. Царь Алексей Михайлович издал указ,
по которому в письме допускались «наречия, подобные тем, по
природе тех городов, где кто родился и по обыкностям говорить и
писать навык» 48. Иными словами, намечалась некоторая
демократизация в правописании, правда, неупорядоченная.
Наряду с обиходной речью у русских (как и у других народов)
издревле существовал язык фольклора, разнообразного в
жанровом отношении (пословицы и поговорки, ходячие фразеологизмы,
сказки, обрядовые песни, былины и т. д.). Русскому фольклору и
его языку посвящена огромная литература, полная не только
важных наблюдений, но и всякого рода противоречий, разбор которых
мог бы занять не одну книгу. Здесь мы коснемся только общего
положения языка фольклора в системе возникающего и
развивающегося национального языка.
Язык фольклора был тесно связан с обиходным языком, но
отождествлять обе эти разновидности русской речи нельзя, во-
первых, потому, что у них были разные назначения (фольклор —
язык искусства), во-вторых, что фольклор был разноплановым
в жанровом отношении и это не могло не сказаться на его речевых
особенностях. Л. П. Якубинский, ради стройности своей схемы
явно упрощая дело, подчеркивает общерусский, а не областной
характер языка народной поэзии. К сожалению, прямые записи
47 Черных П. Я. Очерки по истории и диалектологии северно-русского
наречия. Гл. I. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» как
памятник северно-русской речи XVII-ro столетия. Гл. П. Формы
словообразования, синтаксис. Иркутск, 1927.
48 ¦'¦¦1пвлин И. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях, ч. 1.
4 с изд. М., 1918, с. 323.
103
устной поэзии начинаются только в XVII в., и их очень немного.
Все же язык отрывка исторической песни об отравлении на пиру
князя Михаила Скопина-Шуйского был совершенно «народный
общерусский», тоже и «Сказания о киевских богатырях» в записи
XVII в. Вообще «в XV—XVII вв. в творчестве народных певцов
создается общерусский устный литературный язык», который
позже продолжал развиваться в языке крестьянских былин и был
проявлением национального самосознания. Правда, этот язык
имел незначительное влияние на книжную литературу XV—
XVII вв., а сам термин «скоморох» в боярских и дворянских
кругах приобрел бранное значение 49.
Прежде всего остается неясным выражение «национальное
самосознание». Можно ли его применять к XV—XVII вв.?
Совершенно очевидно, что устная поэзия существовала задолго до
XV в., что косвенно подтверждается целым рядом древнерусских
летописных сказаний и иными памятниками письменности.
Разумеется, никто теперь всерьез не примет утверждения А. А.
Шахматова, согласно которому устный эпос пришел в древнюю Русь
из Болгарии, где еще в Преславе воспевали Святослава, и по
образцу этих болгарских воспеваний восточные славяне стали
прославлять Владимира Красное Солнышко и других героев,
а болгары заимствовали эпос у греков 50. Получается, что
народные массы лишены были творческой активности и все
воспринимали только у верхушки населения, что явно тенденциозно и
совершенно бездоказательно. Но в данном случае не в этом дело,
а в «национальном самосознании», которого не было до появления
нации. Теперь, после работ Б. Н. Путилова б1, можно считать,
что собственно исторические песни, как одна из разновидностей
эпоса, возникли на Руси в XIII—XIV вв. Самой ранней песней
этого жанра Б. Н. Путилов считает песню об Авдотье Рязаночке,
относя ее к разорению Рязани Батыем в 1237 г., в чем сомневается
К. Стиф, но тот же Стиф признает, что повествование о Евпатии
Коловрате в «Повести о разорении Рязани Батыем» является
прозаической переработкой эпической песни б2.
Что касается общерусского, внедиалектного языка фольклора,
то здесь дело обстоит гораздо сложнее, чем предполагает Л. П. Яку-
бинский. Язык сказок включает некоторые наддиалектные
элементы (ср. «жили-были», «в некотором царстве, в некотором
государстве» и др.)> но в общем совпадает с диалектной речью.
Свадебные песни, причитания, заговоры и другие малые жанры
поэтического народного творчества в лингвистическом отношении мало
49 Якубинский Л. П. Краткий очерк. . ., с. 20—25.
50 Шахматов А. А. Введение в курс истории русского языка, с. 82.
51 Исторические песни XIII—XIV веков. Под ред. Б. Н. Путилова и Б.
М.Добровольского. М.—Л., 1960; Путилов Б. Н. Русский историко-песенный
фольклор XIII—XIV веков. М.—Л., 1960; см. также: Соколова В. К.
Русские исторические песни XVI—XVIII вв. М.—Л., 1960.
52 Стиф Карл. Ранние русские исторические песни. — Scando-Slavica, IX.
Munksgaard Copenhagen, 1963, с. 17,
104
чем отличаются от повседневной народной речи. Об этом ясно
свидетельствуют материалы «Словаря русских народных говоров»,
в которых диалектная лексика одинаково представлена в бытовых
и фольклорных текстах.
Иначе обстоит дело с более крупными жанрами; (былинами,
историческими песнями и др.): большая часть помет
«фольклорное)» приходится на примеры, взятые из этих жанров (иными
словами, диалектизмы встречаются только в них). Язык таких
жанров более консервативен и не во всем совпадает с живым говором
их исполнителей. Смысл архаизмов для самих исполнителей
бывает темен. Не случайно, что в русской (и не только в русской)
диалектологии установился запрет на использование фольклорных
записей для характеристики особенностей местных говоров.
И все же во всех случаях, как показала А. П. Евгеньева, есть
глубокое различие между жизнью письменного и устного
произведений. Рукопись или книга могут переделываться, иметь варианты,
но в основе они, как правило, сохраняются. Устное произведение
исполняется многократно, воспроизводится творчески, поэтому
его текст, при самом бережном отношении к нему, неизбежно
меняется (хотя кое-что в нем сохраняется с ранних времен).
«Певец творит на своем диалекте, пользуясь своими нормами, но в
создаваемом им произведении будет меньше диалектизмов, чем
в его обиходной речи, потому что былину, песню и т. д. он создает,
опираясь на традицию, которая помогает ему в отборе типических
и ярких форм» бз. К этому нужно добавить, что в результате
фольклорных традиций в устных поэтических произведениях могут
сохраняться архаизмы, не свойственные обычной речи, а также
диалектизмы, занесенные со стороны. Например, только в записях
Гильфердинга и Соболевского мы обнаружили слово боярушка
сдевица\ с девушка': «И все-то девушки боярушки замуж даны,
А один у вас во Киеве я холост не женат» (олон.), «Подойди-ко,
боярушка, поближе. Поклонись-ко-ся, боярушка, пониже» (вят.M4.
В повседневной олонецкой и вятской речи слово не употреблялось.
Такого рода примеров можно было бы привести много. В деле
рыльского «рейтара» Савинки Якимова была найдена запись песни
о рябинушке 1699 г. В этом редчайшем по древности тексте
отсутствует выражение, записанное А. П. Евгеньевой в д. Барышники
Яранского района Кировской области в 1942 г.: «Да опалила мужу
бороду, Да побежала вдоль по городу» 55. Что означало «вдоль
по городу» для жителей д. Барышники в 1942 г.? Когда я спросил
у поющей старушки д. Унежма Беломорского района КАССР
летом 1939 г., что означает «он дал ей куны серебра», она
ответила: «а кто же ёво знает, поётся так».
Мы можем полагать, что взаимоотношение языка русского
фольклора и повседневной народной речи в XVII в. было таким же,
63 Евгеньева А, П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII—
XX вв. М.—Л., 1963, с. 17.
54 Словарь русских народных говоров, вып. 3. Л., 1968, с. 145.
66 Евгенъева А. П. Очерки. . ., вставочный лист между с. 10—11.
как и в XIX—XX вв.: между ними были некоторые различия,
обусловленные неодинаковым функциональным назначением, но
основа их была общерусской. Не случайно, что фольклорные записи
XVII—XVIII вв., как и записи XIX—XX вв., в переводах не
нуждаются, так как они понятны любому русскому человеку (за
исключением отдельных слов и выражений, которых в каждом
отдельном произведении немного). То же самое можно сказать и
о диалектной речи. Лексико-семантических диалектизмов в
русских народных говорах имеются сотни тысяч, но это потому, что
территория распространения русского языка огромна и говоров на
ней расположено великое множество. В каждом же отдельно
взятом говоре совершенно очевидно проступает общерусская основа,
а пласт диалектизмов не мешает русскому человеку свободно
понимать речь любого другого русского, в какой бы местности он ни
проживал.
В процессе возникновения и развития национального
литературного языка специфические фольклорные элементы неизбежно
включались в его систему. Особенно это относилось и относится
к пословицам, поговоркам, фразеологизмам, метким народным
словам и выражениям. Вот что пишет о языке ремесленника по
рождению И. Т. Посошкова A652—1726) А. М. Бабкин: «Речевая
культура И. Т. Посошкова, автора „Книги о скудости и богатстве"
1724 г., сложилась на широкой народной основе. Обилие
фольклорных диалектных элементов в произведениях Посошкова —
убедительное тому доказательство. Пословицы, поговорки, острые
и меткие словечки в роли сравнений, малоупотребительные в
книжной речи его времени, на каждом шагу в „Зеркале очевидном",
„Завещании отеческом" и „Книге"» 56. И. Т. Посошков приводит
эти элементы в натуральном и трансформированном виде. Ср.
Офицеры и подавно не променяют своего брата на солдата,
жили бы все в одну душу, нам не игрушки надобно делать и т. п.
А. И. Федоров обследовал фразеологизмы в комедиях
Сумарокова, в сочинениях Давыдова и Пушкина и пришел к выводу,
что абсолютное большинство фразеологизмов имеет явный
разговорно-просторечный характер, а книжно-церковных элементов
этого рода (вроде суд божий, страшный суд) встречается немного б7.
Положение это сохраняется и в современном литературном языке:
основная масса фразеологизмов в «Словаре современного русского
литературного языка» имеет пометы «разг.» и «простореч.».
Народный характер пословиц, поговорок, идиомов и пр. сохранился. Эти
элементы фольклора широко используются писателями, как,
впрочем, и всеми говорящими на русском языке в различных ситуациях.
Их притягательная сила велика. Об этом, в частности,
свидетельствует огромная популярность Словаря Даля. После Словаря
И Бабкин Л. М. Фразеология Посошкова (По материалам «Книги о скудости
и богатстве»). — Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, т. 69, Л., 1948, с. 77.
V Федоров Л. И. Развитие русской фразеологии в конце XVIII—начале
XIX века. Новосибирск, 1973.
106
Даля вышло много толковых словарей, в лексикографическом
отношении несравненно более совершенных, но они не заслонили
Даля, не отменили его. Секрет успеха Даля заключается в широком
показе глубинных лексико-фразеологических средств, отобранных
не просто лексикографом, а художником, талантливым мастером
русского слова, в частности пословиц, поговорок,
фразеологизмов, которых в его словаре свыше тридцати тысяч. Малые жанры
фольклора тесно переплелись с разговорной народной речью,
поэтому не случайно, что отличные находки в этой области поэтов и
писателей (например, А. С. Грибоедова) теряют свою
индивидуальность, получают широкое распространение и сами
становятся как бы элементами фольклора.
Более крупные фольклорные произведения также оказывают
заметное воздействие на литературный язык, всю нашу культуру,
но не прямо, а в переработанном виде, «под фольклор». Достаточно
вспомнить сказки Пушкина, Салтыкова-Щедрина, «Песню про
купца Калашникова» Лермонтова и многие другие произведения
русских писателей XIX—XX вв., отражения фольклорных
сюжетов в живописи, музыке, архитектуре и других видах
искусства. И все же фольклор не растворился в литературе, сохранял
и отчасти сохраняет свою самобытность и в наше время
высокой общенародной цивилизации. Вряд ли можно согласиться
с И. П. Ереминым, который считал, что все основные варианты
народно-поэтической речи XVII—XX вв. стали достоянием
русского литературного языка, «постепенно ассимилировались
в нем» б8. Если бы это было так, то в XIX—XX вв. мы уже не
могли бы отличать литературу и народно-поэтическое творчество,
литературный язык и язык фольклора. Язык фольклора, включая
в себя наддиалектные особенности, элементы своего рода
общерусского койне, все же не выходит из рамок диалектной речи,
оставаясь одной из ее разновидностей, как то убедительно показала
А. П. Евгеньева 59. Основой, костяком начавшего складываться
примерно в XVII в. русского национального языка была
общевеликорусская система бесписьменной разговорной речи,
нашедшей наилучшее свое воплощение в московском койне, в том числе и
фольклорная ее разновидность. Региональные особенности говоров,
хорошо представленные в XVII—XVIII вв. и в известной мере
сохраняющиеся и теперь, были составной, но не решающей его
частью.
В XVII в. не было разговорной разновидности литературного
языка, не было просторечия в современном смысле слова, не
оформился еще и сам национальный литературный язык. Вся устная
народно-разговорная стихия реализовалась в бесчисленном
количестве местных и социальных говоров во главе с московским
68 Еремин И. П. Русская литература и ее язык на рубеже^ХУП—XVIII
веков. — В кн.: Начальный этап формирования русского национального
языка. Л., 1961, с. 15—16.
68 Еегенъева Л, П. Очерки. . .
10?
койне. Вероятно, были койне и других городских центров, но о них
мы ничего не знаем. Так обстояло дело с устной основой
возникавшего русского национального языка.
Ситуация в письменности XVII—XVIII вв. была очень
сложной. Единого письменного литературного языка с упорядоченной
системой норм, обслуживающего все нужды общества, в XVII и
первой половине XVIII в. не существовало. Грамотными были
лишь незначительные слои населения. Даже не все
священнослужители, исполнявшие церковные обряды (особенно в сельских
местностях), умели писать. Читать уставное и полууставное
письмо они могли, а бытовавшей в то время довольно сложной
скорописью они не владели.
Между тем русская нация уже складывалась, что лишний раз
подтверждает ложность мнения, согласно которому
национальный язык будто бы тождествен литературному языку. Практически
почти вся нация была неграмотна и письменным языком не
владела. Национальному языку еще предстояло, преодолевая
всяческие препятствия, закрепиться в литературе.
В специальной литературе широко распространено мнение,
будто бы в допетровскую эпоху единственным литературным
языком был язык церковнославянский, который господствовал в
письменности, при этом нередко ссылаются на Лудольфа,
утверждавшего в своей оксфордской грамматике, что на Руси говорят по-
русски, а пишут по-славенски. А. И. Горшков отмечает, что Лу-
дольф просто не знал многих произведений, написанных
по-русски 60. Церковнославянский язык действительно был
распространен широко, и его знание «было вопросом образованности» 61.
Элементарной грамотности обычно обучали по псалтыри и другим
богослужебным книгам.
Сам церковнославянский язык был неоднороден. В нем в XVII в.,
помимо произвольно и непроизвольно проникающих в его состав
живых русских элементов, московская и южнославянская
редакции скрещивались с редакцией юго-западной
(украинско-белорусской), что вносило в церковнославянские тексты языковое
варьирование и пестроту.
Велась борьба разных направлений. М. Свенцовский напечатал
интересное «рассуждение» предположительно инока Евфимия,
в котором поднимается на щит церковнославянский язык,
ориентирующийся на греческий (византийский), и всячески
осуждается латино-польское влияние, которое имело место в украинско-
белорусской редакции 62. Наоборот, Ф. Поликарпов считал, что
«еллинско-славенская» редакция грешит малодоступной
«необыкновенной славенщизною»63. Впрочем, «славенщизны» было предо-
60 Горшков А. И. История русского литературного языка. М., 1969, с. 157.
61 Unbegaun В. О. Russian grammars before Lomonosov. — Oxford Slavonic
papers, VIII. Oxford, 1958, с 102.
62 Свенцовский М. Братья Лихуды. СПб., 1899, с. VI—-XXVI, Приложения.
63 Браиловский С. Ф. П. Поликарпов-Орлов, директор Московской
типографии. — ЖМНП, 1894, _№ 9, с. 31.
108
статочно и у самого Ф. Поликарпова (ср. у него искусственные
образования типа разнопестровидный, разумоподателъный, веро-
крепителъный и пр.), и у Епифания Славинецкого (рукохудожество-
ватъ, адоплетенный, телъцолияние и т. п.), и у Кариона
Истомина (гордовысоковыйствоватъ, всевидомиротворокружная и т. д.N4,
и у других книжников, которые всячески противились
проникновению в письменность устной народной речи или, по-тогдашнему,
«просторечию».
Впрочем, нельзя было вовсе не считаться с реальной
действительностью. Любопытно употребление в этом отношении самого
термина «русский». Еще в XVI в. Нил Курлятев из рода князей
Курлятевых, ученик М. Грека, назвал перевод Грека псалтыри,
выполненный в 1552 г., русским, подчеркивая его отличие от
сербской и болгарской редакций 65. Но русский понимается здесь как
церковнославянский московской редакции. Установка
церковников была ясной: внедрять церковнославянский язык в речевой
обиход немногочисленных (по сравнению со всей массой
населения) тогда грамотных людей. «Отличие языка церковных книг от
слов и выражений обиходного языка хорошо осознавалось в XVI в.
Об этом можно судить, в частности, по сочинениям Зиновия Отен-
ского, который не хотел „уподобляти и низводити книжныя речи
от общих народных речей". Более прилично, по его мнению, „от
книжных речей и общие народные речи исправляти, а не книжные
народными обезчещати"»66. К этому, разумеется, стремился не
один Зиновий Отенский, но и все, кто упражнялся в церковном
писании и книжном красноречии. Дм. Герасимов перевел в 1535—
1536 гг. Толковую псалтырь Брунона с латинского языка и тоже
назвал язык своего перевода русским, хотя этот язык мало чем
отличался от языка переводов М. Грека. Однако ясно, что попытки
выдвинуть церковнославянский язык как язык русской нации,
продолжавшиеся и в XVIII в., не могли иметь успеха из-за того,
что «зело украшенный» и архаичный церковнославянский язык был
малопонятен народу. Конечно, мы ни в какой мере не должны
преуменьшать роли этого языка в истории русской языковой
культуры, а церковнославянской литературы в истории нашей
литературы и культуры вообще.
Приходится только сожалеть, что современные русисты мало
занимаются историей церковнославянского языка поздних
редакций (см. работы Л. С. Ковтун, Б. А. Успенского, Н. И. Толстого,
и немногих других авторов). Л. С. Ковтун ставит вопрос: что
читалось на Руси в XVI—XVII вв.? В наше время читается
литература XIX—XX вв., в отрывках XVIII в., а тогда читалась вся
литература XI—XVII вв., которая постоянно переписывалась.
64 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка
XVII—XIX вв. 2-е изд. М., 1938, с. 12.
65 Ковтун Л. С. Русские книжники XVI столетия о литературном языке
своего времени. — В кн.: Русский язык. Источники для его изучения.
М., 1971, с. 8.
«5 Там же, с. 23.
109
В круг чтения обязательно входили разнообразные церковные
произведения. В них накапливались различные языковые ценности,
использованные впоследствии в русском литературном языке.
Церковные книги исправлялись. Л. С. Ковтун не согласна с
негативной оценкой исправления книг церковных М. Греком и его
сподвижниками, которую дает Л. П. Якубинский, по которому
М. Грек и другие «занимались исключительно
церковнославянским языком, бесконечными и бесплодными исправлениями цер-
ковно-богуслужебных текстов» 67. Л. С. Ковтун задает вопрос:
«Но так ли бесплодны были эти исправления Писания и других
церковных книг? Разве не отражали и они в свою очередь
процессов формирования русского литературного языка, по крайней
мере процессов сложения одного из его стилистических вариантов,
который в XVIII в. М. В. Ломоносов называет „высоким
штилем"» 68? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужен
конкретный лингвистический анализ этих исправлений, которого
мы пока не имеем. М. Грек и его последователи, как считает
Л. С. Ковтун, пытались сблизить церковнославянский язык с
русским, и общие для церковнославянского и русского языков слова
и выражения «воспринимались на Руси как свои, как русские
слова, обороты, звучания» в9.
Нам представляется такая постановка вопроса неправильной:
в церковнославянском контексте такие общие элементы
оставались церковнославянскими, как в русском — русскими, если мы
эти близкородственные языки считаем самостоятельными
языками (а это так), а не разными штилями одного и того же языка
(которого не существовало). Находя в украинском языке слово вода
(и многие подобные элементы), мы не имеем права вырывать его из
украинского контекста и считать не украинским, а русским.
Многие русские, знающие украинский язык, с неменьшим увлечением
читают Шевченко, чем русские грамотеи XVI—XVII вв. во время
господства религиозного мировоззрения читали псалтырь.
Но так или иначе, вклад церковнославянского языка в русский
литературный язык несомненен. Особенно заметен он был в XVIII
и начале XIX в., потом он пошел на убыль. Не случайно М. В.
Ломоносов писал «о пользе книг церковных». Об удельном весе
церковнославянизмов в современном русском литературном языке
подробно рассказывалось в первой главе настоящей книги.
Если говорить об исправлениях книг церковных XVI—XVII вв.
и бесчисленных вариантах в них слов и выражений, то можно
сказать, что церковнославянский литературный язык, имея общую
исходную основу, не обладал единством норм, не был такой
слаженной системой, какой является современный русский
литературный язык и многие другие современные литературные языки.
67 Якубинский Л, П. Краткий очерк. . ., с. 7.
?в Ковтук Л. С. Лексикография в Московской Руси XVI—начала XVII в.
Л., 1975, с\ 73.
69 Там же, с. 113.
Не следует преувеличивать цельность церковнославянского
языка: в разных регионах и тем более в разные времена он был
неодинаковым и довольно пестрым.
Кроме церковно-религиозной литературы в XVII в. имели
широкое распространение светские письменные памятники самых
различных жанров, разнообразных по своему языку, языковым
нормам и упорядоченности. Никто не знает, сколько документов
деловой письменности хранится в наших центральных и местных
архивах, а также за рубежом. Вероятно, их десятки тысяч, если
не больше, еще не обследованных и не описанных. Все же
представления об их языке у нас имеются.
Как и следовало ожидать, языковеды отмечают, что язык
деловой письменности близок к народному русскому языку. Близок,
но не равен ему. Б. А. Ларин правильно замечает, что.«язык грамот
ни в коем случае нельзя представлять себе неизменным и
однородным». Формулы (начало и конец грамот, в которых представлены
речевые штампы с вкраплениями церковнославянизмов) это только
«речевая рамка», а сердцевина грамот подвижна и отражает
большие изменения, происходившие в «общем языке» (т. е. языке
общенародном). Сама живая речь (не язык) в грамотах представлена
скудно, односторонне. Только в пытошных документах, «явках»
и частных письмах прорываются ее отдельные фрагменты70.
Д. Ворт не согласен с прямолинейной схемой Б. О. Унбегауна,
по которой русский деловой язык (в отличие от литературного
церковнославянского Б. О. Унбегаун считал его, как и многие другие,
нелитературным) замыкался в свои рамки и в XVIII в. полностью
прекратил свое существование. На примерах судебников 1497,
1550, 1589 гг. и сводного судебника 1606—1607 гг. Д. Ворт
показывает рост проникновения церковнославянизмов в язык
русского права (особенно в орфографии). Д. Ворт заключает, что «может
быть придется и совсем отказаться от предвзятых бинарных схем,
пока не исследовано достаточное количество фактического
материала разных жанров» п. От наличия в древней и Московской
Руси двух близкородственных, но разных письменных языков
отказаться невозможно, но Д. Ворт прав в том отношении, что
в результате взаимодействия этих двух языков постоянно
создавались различные «средние» языковые типы. Прямолинейная
бинарная схема не соответствует действительности. До этой своей
статьи Д. Ворт опубликовал работу, в которой показал наличие
церковнославянских элементов в Соборном уложении 1649 г. п
Соборное уложение 1649 г. — важнейший памятник языка
Московского приказа. Это был свод законов общерусского значения.
Его источниками были церковные постановления вселенских и
поместных соборов, византийское светское право, указы прежних
7° Ларин В. А. Лекции. . ., с. 255—257.
u Ворт Д. О языке русского права. — ВЯ, 1975, № 2, с. 75.
7? Worth D. S. Slavonisms in the UloZenie of 1649. -—Russian linguistics.
Dordrecht-Holland/Boston-U. S. A., 1974, 1/3.
Ill
великих князей и государей российских, боярские приговоры,
старые судебники, «указные книги» московских приказов и иные
юридические документы, а также печатный Литовский статут 1588 г.
Редактировали Уложение 1649 г. высокопоставленные лица во
главе с боярином князем Н. И. Одоевским. Уложение было
отпечатано в количестве 2400 экземпляров (большой по тому времени
тираж), было разослано по всей России и долгое время было
главным юридическим законом. Патриарх Никон отнесся к Уложению
резко отрицательно за умаление церковной власти. Справщики
московского печатного двора, которые корректировали Уложение,
переиздали также церковнославянскую грамматику (с некоторыми
следами русификации) М. Смотрицкого, но влияние этой
грамматики на язык Уложения малозаметно. Язык его в своей основе
был русский с некоторыми характерными чертами московского
койне (например, часто шн вместо чн: прожитошную, порушную
и т. п., окончание -во, -ва вместо -го: доброво и т. д.) 73. Но,
конечно, язык этого документа, включавший юридические штампы и
всякого рода архаизмы, как и других деловых памятников, не
совпадал с обыденной разговорной речью Москвы и других
русских областей.
Е. Н. Борисова исследовала лексику смоленских приходо-
расходных монастырских книг XVI—XVIII вв. (наименования
земельных владений, их границ, меры земельных площадей,
другую сельскохозяйственную лексику, наименования посуды и иной
утвари, обуви и иных хозяйственных предметов). Во всей этой
лексике нет церковнославянизмов (что и следовало ожидать), зато
имеется польская примесь и диалектизмы 74. Характеризуя язык
смоленской деловой письменности в целом, она отмечает в нем
лишь ограниченные церковнославянские вкрапления 75. С. С.
Волков изучил лексику челобитных, наиболее распространенную и
массовую разновидность актовых материалов XVIII в. (в работе
С. С. Волкова рассмотрено 1167 челобитных: 874 официально-
деловых и 293 частно-деловых). Формулы в них (устойчивые
предложения, штампы, клише) повторяются из документа в документ.
«Для языкового выражения просьбы, мольбы, для описания
бедственного положения просителя привлекались экспрессивные
средства церковной книжности, специальные средства деловой
письменности, лексика и фразеология обиходно-разговорной
речи» 76. О работах С. И. Коткова, основанных на изучении языка
южновеликорусской и московской деловой письменности, упоми-
73 Черных Я. Я. Язык Уложения 1649 г. М., 1953, с. 88 и ел.
74 Борисова Е. Н. Лексика смоленского края по памятникам письменности.
Смоленск, 1974.
75 Борисова Е. Н. О соотношении русской и церковнославянской лексики
в смоленской деловой письменности второй половины XVI—XVIII вв. —
В кн.: Проблемы славянской исторической лексикологии и
лексикографии, вып. 1. М., 1975.
76 ВолковС. С. Лексика русских челобитных XVII века. Изд-во Ленингр.
ун-та, 1974, с. 159.
112
налось выше. Имеются и другие, теперь уже довольно
многочисленные, описания языка деловых документов XVI—XVII вв.,
в которых отмечается сверх общерусской основы пестрота,
сочетание разнородных элементов: архаизмов, церковнославянизмов,
диалектизмов и пр. Деловой язык XVII в. исправно обслуживал
административные, хозяйственные и иные нужды населения, но
он был лишь одним из источников современного литературного
языка.
Интересное и характерное для письменности XVII в.
явление — сочинения Аввакума. «Протопоп Аввакум — один из
величайших писателей эпохи, предшествовавшей развитию русской
национальной литературы. Словесным мастерством Аввакума,
блеском и колоритностью его художественной речи восхищались
наши классики XIX в. — Тургенев, Л. Толстой, Лесков и др.» 77.
В смелом сочетании «просторечия» и церковнославянского языка,
в свободном переходе от одного к другому мы находим
своеобразное проявление «среднего стиля», начавшегося в древнерусской
письменности первых этапов ее развития и закончившегося в
начале XIX в., вместе с возникновением современного русского
литературного языка. Правда, А. И. Горшков заметил, что после
Аввакума так никто больше не писал 78, но и после Пушкина
никто не сумел написать, как Пушкин.
В XVII в. очень заметно расширяются рамки литературы, не
связанной с богослужением. Читателю достаточно обратиться
к соответствующим учебным пособиям и исследованиям по
русской литературе, чтобы убедиться в этом. Одно перечисление
произведений, предназначенных для светского чтения, заняло бы
много места. Продолжается летописание, общерусское и местное,
большая часть которого состояла из статей, посвященных
описанию событий мирских и церковных, связанных с мирскими. Язык
летописей играл важную роль еще с древних времен в выработке
«среднего» литературного стиля (всегда находившегося на стыке
между русским и церковнославянским языком и, конечно, с
течением времени изменявшегося, причем творческой основой его
была народная речь); из него в конечном счете вырос
современный русский литературный язык, в котором растворились все
старые стили. В летописях более всего сплавлялись генетически
разнородные языковые элементы при явном господстве исконной
основы. Примером русского летописания преднационального
периода могут послужить Сибирские летописи, лексика которых была
близка к общерусскому языку XVII в.79 Летописи существовали
в огромном количестве списков, следовательно, их много читали,
язык их оказывал большое воздействие на русскую речевую куль-
77 Виноградов В. В. К изучению стиля протопопа Аввакума, принципов его
словоупотребления. — Тр. отд. древнерусск. литературы Ин-та русск.
литературы АН СССР, т. 19. М.—Л., 1958, с. 371.
78 Горшков А. И. История русского литературного языка, с. 161.
79 Порохова О. Г. Лексика сибирских летописей XVII века. Л., 1969.
8 Ф. П. Филин 113
туру. В переломном XVIII в. В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов и
многие другие писатели и ученые многое брали из их языка.
Двенадцать томов «Истории государства Российского» Н. М.
Карамзина (три издания: 1816—1829, 1834—1835 и 1892 гг.), написанных
«под летопись», были своего рода завершением древнего «среднего»
языкового стиля. Язык русских летописей XVII в. еще ждет своих
исследователей.
С самого начала XVII в. появляются «Вести-Куранты» —
предшественники печатных газет. Их содержание составляют
сообщения о военных, политических и других событиях из разных
стран, сведения о посольских сношениях, природных явлениях и
т. д. В основном это были переводы с западноевропейских языков
донесений из-за границы для Посольского приказа. Куранты были
важнейшим источником для ведения внешней политики
Московского государства. Естественно, в языке Курантов встречается
много западноевропейских и инославянских слов (особенно имен
собственных и производных от них), но основа их русская.
Церковнославянизмы встречаются, но только как вкрапления.
Например, слово голова в текстах 1600—1639 гг. встретилось (в
разных значениях) 46 раз, головной — 4 раза, головство — 1 раз,
а формы с глав не встретились ни разу, соответственно слово
город — 463 раза, городовой — 7 раз, горододержавец — 2,
городок — 37, городской — 14 раз, а град — 6, градский — 4,
граждане — 1 раз 80.
Еще в XVI в. появляется перевод с польского издания 1549 г.
работы Петра Кресценция, написанной около 1300 г. на
латинском языке, под названием «Книга, глаголемая назиратель». Это
было первое основательное пособие по сельскому хозяйству.
«Назиратель» читался в XVII и XVIII вв. В лексике «Назирателя»
содержится немало польских, латинских и иных иноязычных
слов, имеются церковнославянизмы, отчасти уже давно освоенные
в русском разговорном языке (время, вред и т. п.), отчасти
сохранявшие книжный характер (глаголемая, безразумие, бесплодствие
и пр.). Но чтобы составить общее представление о языке этого
переводного памятника, возьмем на удачу один отрывок из него: «и
оного поля столь много надобеть, чтобы исполнило нужу къ обра-
нию и къ паханию. И тое пашню отвеюду кругом подобает окопати
и осыпати рвом какимъ. И оставити у того рва столко места какова
есть половина ширины оного рву. дабы там въ меце ееврале и
марте, тако жив осень меца октября и ноября вербою или тополею.
вязом или иным деревням на пять степеней от себе или мало что
поближе потому что подобаетъ копачом почищати оные перекопы
и рвы. высыпаючи землю к ниве» 81. Мы замечаем здесь
архаичность формы изложения (это XVI в.), но как далек язык
«Назирателя» от «плетения словес» «богомудрых» церковнославянских
Вести-куранты. 1600—1639 гг., с. 250—251.
Назиратель. Изд. подготовили В. С. Голышенко, Р. В. Бахтурина,
И. С. Филиппова. Под ред. С. И. Коткова. М., 1973, с. 159.
114
книг своего времени. Русская основа языка этого памятника
очевидна.
Е. М. Иссерлин исследовала язык шести независимых друг
от друга переводов второй половины XVII в. польской книги
Симона Старовольского «Двор турецкого султана» («Dwor cesarza
tureckiego»). Переводчики по-разному относились к русскому и
церковнославянскому языкам. В переводах, ориентирующихся на
церковнославянские нормы, явно стремление избегать
конкретной, терминологической лексики и заменять ее словами с общими,
расплывчатыми значениями, тогда как в переводах с русской
языковой ориентацией бытовые слова сохраняются. В книжном
церковнославянском переводе польск. bndynek передается через
создание, а в русских переводах через дом, хоромы, соответственно
wiqziene — соблюдение и тюрьма, targ — продаяние и торг,
sniadanie — пищи употребление и завтрак и т. п.
Как считает Е. М. Иссерлин, стремление заменить бытовую
и конкретно-терминологическую лексику словами абстрактными,
далекими от реалистического изображения жизни, было харак
терно для церковнославянского языка XVII в. в целом 82.
Когда же такая лексика все же проникала в церковнославянскую
книжность, она расшатывала основы церковнославянского языка,
вызывала его кризис, поскольку противоречила его
функциональному назначению. «Основной путь обогащения литературного
языка конкретной и бытовой лексикой во второй половине XVII в.,
начальном периоде образования национального языка, выражался
в широком усвоении народного словаря. Литературный язык
не только деловой письменности, но и произведений
повествовательных, публицистических, научных отчетливо отражает этот
процесс. Различные наименования бытовых предметов, терминов
торговли, производства, семейных и общественных отношений
из народно-разговорного языка проникают в литературный язык,
становятся постепенно основным его ядром» 83.
Насыщение языка народной лексикой наблюдается и в языке
многих других переводных произведений, даже когда речь идет
о жизни в отдаленных странах (ср., например/русский перевод
конца XVII в. «Истории Эфиопии», написанной 'немецким ученым
Иовом Лудольфом). ^
Конечно, лексика не единственный показатель строя языка.
Г. А. Хабургаев и ОЛЛ. Рюмина считают, что лексика и
фразеология и вовсе ничего'не"решают при определении, к какому^языку
относятся те или иные тексты, а определяющее значение имеет
грамматика. Они взяли исследования Ю. В. Фоменко языка
Есиповской летописи 1637—1638 гг. и моей ученицы Г. Н.
Аверьяновой языка оригинальных бытовых повестей и сатиры XVII в.
и Фацеции 1680 г. По их подсчетам, в указанных произведениях
82 Иссерлии Ё. М\ Лексика русского литературного языка XVII века. М.,
1971, с. 22.
•• Там же. с. 24,
%* 115
господствует старая система глагольных времен (преобладают
формы аориста), что решительно расходится с русским языком
XVII'в., в котором была одна общая форма прошедшего времени
на -л. Из этого делается общий вывод: «Авторы всех обследованных
произведений использовали одну и ту же систему глагольных
времен, являющуюся церковнославянской и ничего общего не
имеющую со сложившейся к этому времени русской системой» 84.
Русский литературный язык светских произведений XVII в.
был церковнославянским и только в XVIII в. он подвергся
русификации, причем грамматические явления, не имевшие
противопоставления (например, система причастий, отсутствовавшая
в русском языке XVII—XVIII вв.), остались
церковнославянскими 85. Таким образом, Г. О. Хабургаев и О. Л. Рюмина
пытаются гальванизировать схему А. А. Шахматова, о которой
подробно см. в первой главе. Вывод их совершенно несостоятелен.
Во-первых, система прошедшего времени — важная, но не
единственная особенность грамматического строя с его громадным
комплексом форм и значений, вовсе оставленных авторами без
внимания. Во-вторых, архаическая система прошедших времен была
свойственна не только церковнославянскому, но и древнерусскому
народному языку, поэтому в письменном языке XVII в. она может
рассматриваться не только как церковнославянизм, но и как
исконно русский архаизм, удерживавшийся в письменной
(отчасти и в устно-фольклорной) традиции. В-третьих, в очень многих
светских памятниках XVII в. безраздельно господствует общая
форма прошедшего времени на -л, и реставраторы шахматовской
схемы слишком поспешили со своими выводами. В-четвертых,
нельзя противопоставлять грамматический уровень языка (тем
более только по одному единичному его проявлениею) другим
языковым уровням. Наконец, фактически неверно утверждать,
что в народном языке не было никаких причастных форм.
В связи со сказанным выше представляют интерес
наблюдения Е. Г. Ковалевской, относящиеся к языку русских
драматических произведений. В текстах драм школьного театра XVII —
первой половины XVIII в. еще широко представлены
церковнославянизмы разных уровней, особенно в пространных цитатах
из Библии и других церковных книг, в том числе аорист,
имперфект, перфекты со связкой. Совсем иная картина открывается
в интермедиях того же времени, в которых господствует русская
народная языковая стихия с грамматическим строем, близким
к современному, с широким употреблением общей формы
прошедшего времени на -л, В ряде пьес происходит своеобразный
сплав русской языковой основы с церковнославянскими
элементами, образуется своего рода «средний стиль», в связи с чем «нельзя
84 Хабургаев Г. А., Рюмина О. Л. Глагольные формы в языке
художественной литературы Московской Руси XVII века (К вопросу о понятии
«литературности» в предпетровскую эпоху).— Научн. докл. высшей школы.
Филол. науки, 1971, № 4, с, 69.
П Там же, с. 70-73.
116
отождествлять русский литературный язык XVII в. и
церковнославянский язык» 86.
В XVII в. быстро раетет демократическая литература,
литература для грамотных людей из народа или связанных с народной
жизнью. Б. А. Ларин неправомерно называет ее «посадской».
Как он считает, посадские люди — «прообраз зарождающейся
буржуазии», самая передовая прослойка населения Московской
Руси XVII в. 87 Однако на посадах жили разные люди
(ремесленники, стрельцы и т. п.), и не все они относились к
зарождающейся буржуазии, пусть хотя бы к ее «прообразу». Грамотные
люди из народа жили не только на посадах, но и в других
районах городов, а также и сельских местностях. Гипотеза Б. А.
Ларина о «посадской письменности как первой фиксации русского
национального языка», которую он высказывал многие годы устно
и письменно, нельзя не назвать упрощенческой.
Авторы и переводчики демократической литературы и ее
читатели в социальном отношении были неоднородными. Григорий
Карпович Котошихин, автор сочинения «О России в
царствование Алексея Михайловича» A667 г.), был подьячим
Посольского приказа, состоял в Русском посольстве, которое вело
переговоры со Швецией, в 1664 г. вел канцелярские дела в войсках
князя Я. К. Черкасского, перебежал к литовцам, затем к шведам
и казнен в Швеции в 1667 г. Его сочинение-памфлет близко к языку
московских приказов с известной долей стилистической
обработки. Котошихин, неверный слуга московского царя, —
посадский человек?
Можно было бы привести и другие примеры социальной
неоднородности демократической литературы. Ясно одно, что
демократическая литература по своему содержанию и языку резко
отличалась от литературы клерикальной, хотя ей вовсе не чужды
были церковнославянские элементы.
В демократической литературе художественного назначения
И. П. Еремин находит тесные связи с фольклором, в связи с чем
усматривает в ней двойственный характер:
«полуустно-поэтический» и «полукнижный». Это повествовательная проза,
представленная разного рода «повестями», «гисториями», «сказаниями»:
«Сказания о семи богатырях, ходивших в Царьград» (старейший
список 1642 г.), «Повесть о Сухане», сказочная «Повесть об осаде
Азова», «Повесть о Горе-Злосчастии», «Повесть о тверском отроче
монастыре», «Сказание о молодце и девице», «Калязинская
челобитная», «Список судного дела Ерша Ершовича», «Повесть
о"Шемякине суде», «Повесть о Карпе Сутулове» и др. Как считает
И. П. Еремин, «в истории русского литературного языка
демократическая литература XVII—XVIII вв. оставила глубокий и не-
86 Ковалевская Е. Г. Лингвистическое исследование текстов русских
драматургических произведений конца XVII—первой четверти XIX веков.
АДД. Л., 1971, с. 17.
87 Ларин Б. А. Лекции. . ., с. 259.
117
изгладимый след. В выработанный предшествующим развитием
книжный язык она влила две мощные струи — речь
народнопоэтическую и живое разговорное просторечие, — влила
в объеме, древней Руси неведомом» 88. Некоторые произведения,
такие как «Повесть о Фроле Скобееве» (конец XVII—начало
XVIII в.), «Повесть о Ерше Ершовиче» и др., почти вовсе были
лишены церковнославянизмов (не считая, конечно, те, которые
полностью ассимилировались в русском языке). Более того,
в XVII в. впервые церковнославянизмы начинают сознательно
использоваться как стилистическое средство пародии.
Типична в этом отношении повесть «Праздник кабацких
ярыжек», язык которой исследован Н. А. Орловой. Приведем здесь
некоторые примеры. В церковнославянском языке отпуст
f заключительное благословение священника в конце
богослужения'. В «Празднике» «и отпуст на полати спати», «и отпуст на
полати голым гузном лежати». Обыгрываются суффиксы
отвлеченных существительных на -ие, -ство, -тель: в кабаке «падение
бывает колпаком, ронянию шапкам пред обедом. Брани и драки
возвизание, рукам грязнение, костей ломание, взашей пхание»,дуров-
ство,шалство,«лупителъпъяитщ&м»ит. п. В «Часослове» «святый
боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», а в
«Празднике» — «свяже хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех
пьющих, помилуй нас,голянских». На каждой странице «Праздника»
производится нарочитое совмещение различных языковых
элементов. Ср. «днесь пьян, бывает и богат вельми, как проспится,
перекусить нечего, с сорому чужую сторону спознавать». «Таким
образом, комический эффект, создаваемый сталкиванием
противоречивых языковых средств, был использован автором сатиры
XVII в. для снижения ореола возвышенности, торжественности,
присущего языку „высокого слога". В плане лингвистическом
повесть „Праздник кабацких ярыжек" интересна как
свидетельство борьбы против старых книжных традиций, как попытка
демократизации литературного языка» 89. То, что было начато
в XVII в., продолжалось и продолжается в XVIII—XX вв.:
использование церковнославянизмов в сатирических и
комических целях — прием, широко представленный у многих
писателей (например, у Д. Бедного, В. Маяковского) и в
современном фольклоре.
Итак, перед грозовым XVIII в. языковая ситуация на Руси
была достаточно сложной. Существовал устный русский язык,
которым пользовалось все русское население и часть предста-
вителейгнерусских|народностей, входивших в состав многоязычной
России. [Русский устный язык был представлен многочисленными
88 Еремин И. П. Русская литература. . ., с. 15.
8f Орлова Н. А. Стилистическое использование книжной лексики в сатире
XVII в. (На материале повести Праздник кабацких ярыжек). — В кн.:
Russko-безкё studie. Venovano prof. L. V. Корескёпш к petu§eds?tym na-
rozeniam. Praba. I960, с. 347.
118
местными говорами и московским наддиалектным койне, причем
все говоры и койне были спаяны общерусской основой, которая
позволяла русским всех местностей, классов и сословий свободно
понимать друг друга. Русский устный язык был главным средством
общения, а для подавляющего большинства неграмотного
населения и единственным.
Эстетические потребности народа удовлетворялись посредством
фольклора. Обработанного разговорного литературного языка,
столь обычного в наши дни, не существовало. Русский народный
язык еще не закрепился в литературе, хотя имел разное воздействие
на язык письменности с самого начала ее возникновения. Не
имелось общепринятого, с единой системой и употребляемого во
всех сферах жизни письменного литературного языка.
Среди грамотных, особенно среди духовенства, был широко
распространен церковнославянский язык (древнеболгарский
в своем генетическом ядре), подвергавшийся русскому,
инославянскому и византийскому воздействию, поэтому колеблющийся
в своих нормах от памятника к памятнику и даже в пределах одного
и того же памятника.
Имел длительную историю своими традициями и архаизмами
язык деловой литературы, в основе своей русский, но также
пестрый, с колеблющимися нормами. В XVI и особенно в XVII в.
выдвигается язык московских приказов, обслуживавший
общегосударственные нужды Руси. Появляется бытовая письменность,
наиболее близкая к русской устной речи, развивается художественная,
публицистическая и научная литература (оригинальная и
переводная), разная по своему языку.
В результате длительного и сложного взаимодействия
русского и церковнославянского языков во многих произведениях
(например, в летописях, в демократической и иной литературе)
исстари развивался особый, «средний» тип литературного языка,
который Г. О. Винокур называл «скрещенным» е0, поскольку
в нем особенно интенсивно скрещивались родственные русская
и церковнославянская стихии. С течением времени рамки
«среднего» языкового типа то расширялись, то суживались, границы
его были нечеткими, нормы неустойчивыми, но линия его
развития никогда не прерывалась. Это был предвозвестник
современного русского литературного языка.
XVIII век справедливо называется переломным в истории
русского языка. О нем имеется уже обширная лингвистическая
литература, во многом противоречивая. Но написанное о языке
этого века — только начало его изучения. Подавляющее
большинство письменных произведений и документов XVIII в. в
языковом отношении остается еще не обследованным.
Письменное наследие XVIII в. огромно. Как сообщают составители
проекта «Словаря XVIII века», на протяжении этого века было
выпущено свыше 10 000 изданий! масса памятников того же вре-
•° Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959, с. 44 и ел.
119
мени опубликована впервые в XIX—XX вв., в архивах остается
множество неопубликованных и в значительной своей части не
описанных рукописей 91. Естественно поэтому, что
обстоятельная и всесторонняя история русского языка XVIII в. — задача
будущих поколений лингвистов. Все же язык XVIII в. для нас
не terra incognita. Одна группа «Словаря XVIII века» Института
русского языка АН СССР, начиная с 1964 г., опубликовала
свыше десяти монографий. У нас и за рубежом напечатаны
многие сотни работ, посвященных языку интересующего нас
времени. Мы не будем пытаться обобщить здесь эту огромную
литературу и хоть сколько-нибудь подробно останавливаться на
данном предмете, а попробуем только поставить несколько общих
вопросов, относящихся к проблеме русского национального
языка.
Если XVII век—начало сложения русской нации, то в XVIII в.
она уже существовала. В это время происходят события огромной
важности, сплотившие русскую народность в единую нацию.
Развиваются промышленность и торговля, оформляется
всероссийский рынок, который находит себе выход на международный
рынок через вновь приобретенные удобные порты на Балтийском
море. От прежних уделов остаются одни воспоминания. Создается
единая регулярная армия, государственные институты. В процессе
освоения новых обширных земель и основания новой столицы —
Санкт-Петербурга происходят значительные передвижения
населения и его перемешивание. Развивается светское образование
(общее, военное, морское и др.), начинается бурный рост науки,
отделившейся от церкви, а также публицистики, художественной
литературы, создаются Академия наук, Московский
университет, гимназии и другие учебные заведения. Эти и иные важные
исторические перемены подготовили благоприятные условия для
закрепления русского языка, обогащенного церковнославянской
языковой стихией и западноевропейским влиянием, в литературе.
Процесс этого закрепления был сложным, во многом
противоречивым, происходившим в острой борьбе различных направлений,
и длительным. Завершился он только в начале XIX в.
Основная масса русской нации, конечно, продолжала
оставаться неграмотной, и единственным средством общения для нее
был устный язык, который образованными людьми по-прежнему
назывался «просторечием» или «простонародным языком». Однако
дальнейшее диалектное дробление его в общем прекратилось.
На новых землях сохраняются говоры переселенцев из
метрополии или образуются смешанные, «переходные» говоры (что типично
для Сибири и многих других областей). Диалектные явления
обращают на себя особое внимание и впервые начинают
записываться (было положено начало русской диалектной
лексикографии). А это означало, что диалектизмы в конце XVIII в.
сознательно противопоставляются общенародной языковой основе. Рус-
в* Словарь русского языка XVIII века. Проект. Л., 1977, с. 7.
120
екая народная речь стала главным ориентиром письменности.
Не случайно в 1708 г. по повелению Петра I создается
гражданская азбука, которой (после некоторых изменений) мы
пользуемся и теперь. «Это был первый шаг к созданию
народно-письменного языка» 92 и сильный удар по позициям церковнославянского
языка. Образованное русское общество говорило на народном
русском языке, причем ведущую роль играло московское койне,
а также петербургский его вариант (в койне диалектные
расхождения были сглажены, хотя вовсе еще не устранены). Как
утверждает В. В. Виноградов, при Петре «светско-деловой язык
решительно выступил в роли средней нормы литературности» 93.
Конечно, нормированная разговорная разновидность
литературного языка возникает позже вместе со сложением единой
системы письменного литературного языка, но основы ее
закладывались в XVII в. и особенно в петровское время. Более или менее
очищенное от диалектизмов «просторечие» бытовало в жизни,
прорывалось в письменность. При Петре I трижды переиздавалась
книжка для дворянских детей «Юности честное зерцало, или
Показания к житейскому обхождению». В этом наставлении
имеются такие советы, как держать себя на улице и за столом:
«Никто не имеет повеся голову и потупя взгляда вниз по улице
ходить или на людей косо взглядывать, но прямо и не
согнувшись ступать», «Над ествой не чавкай как свинья и головы не
чиши, не проглотя куска не говори, ибо так делают невежи.
Часто чихать, сморкать и кашлять не пригоже». Как далек язык
подобных выражений от «высокого» церковнославянского
«красноречия»!
>*я В XVIII в. появляется кодификация литературного языка
с русской основой. Б. А. Успенский открыл рукопись грамматики
В. Е. Адодурова 1738—1739 гг., принадлежавшую слушателю
лекций Адодурова И. М. Сердюкову и написанную большей частью
Сердюковым. «Эта грамматика характеризуется отчетливым
противопоставлением церковнославянских и русских ^форм и явной
ориентацией на собственно русскую языковую стихию» •*.
До этого В. Е. Адодуров напечатал по-немецки краткую
грамматику русского языка как приложение к Лексикону Вейсмана
1731 г. «Адодуров последовательно отстаивал самостоятельные
права русского языка. Уже в очерке 1731 г. он провозгласил, что
„ныне всякий славянизм, особливо в склонениях, изгоняется из
русского языка и жесток современным ушам слышится"». «Итак,
„славенский" и „русский" являются для Адодурова двумя
равноправными языками, причем собственные его усилия были всегда
направлены на описание именно русских языковых норм», причем
великорусских, а не модных тогда "украинских 95.
92 Грот Я. Филологические разыскания, т. 2. СПб., 1876, с. 125.
93 Виноградов В. В. Очерки. . ., с. 63.
94 Успенский Б. Л /Первая русская грамматика на родном языке. М., 1975,
с. 17.
95 Там же, с. 89, 90.
т
«Появление грамматики на родном языке знаменует
кодификацию норм живой речи и представляет собой тем самым
кардинальный этап в истории литературного языка» вв. То же
отношение к церковнославянскому языку выражал В. К. Тредиаков-
ский, который в 1730 г. писал: «Язык словенский моим ушам
жесток, хотя прежде сего не только я им писывал, но и
разговаривал со всеми» 97.
Кодификация касается и лексики. А- П. Аверьянова
опубликовала «Рукописный лексикон первой половины XVIII века»,
который, по ее предположению, был составлен в 30—-40-е годы
В. Н. Татищевым 98. В этом словаре, доведенном до слова трус
и содержащем 16 300 слов, имеются пометы «русское» и «славен-
ское», причем под «русскими» обычно понимаются слова
стилистически нейтральные, общеупотребительные в разговоре, а под
«славенскими» — стилистически окрашенные, «высокие».
Впрочем, подавляющее большинство слов «Лексикона» вовсе не имеет
помет и обычно совпадает с современным словоупотреблением.
Орфографическая, фонетическая, грамматическая и
лексическая кодификация русского языка начала XVIII в.— яркое
проявление русского национального самосознания, отражение
становления русской нации. Сама жизнь настоятельно требовала
изменений в письменном языке, устранения церковнославянского
языка из светской деятельности. Не случайно Петр I относился
к употреблению церковнославянского языка в светской
литературе отрицательно. Когда он прочел первую редакцию перевода
«Географии генеральной», то отозвался о его языке сурово из-за
его «славенской темности». Поэтому Мусин-Пушкин написал
Федору Поликарпову, чтобы он исправил перевод «Географии» не
высокими словами славенскими, но простым русским языком,
а «высоких славенских слов класть не надобеть» " (пример,
ставший хрестоматийным).
Конечно, между началом кодификации русского языка в
письменности и фактической литературной обработкой народной речи
нельзя ставить знаки равенства. В той же «Географии генеральной»
русские речевые средства продолжают сосуществовать с
архаизмами, сохранившимися только в церковнославянском языке:
«Моя должность есть объявить, яко преводих сию (книгу) не на
самый славенский высокий диалект. . ., но множае гражданского
посредственного употреблях наречия». Конечно, в «гражданском
посредственном наречии», т.е. в русском языке, аористы
перестали употребляться за ^несколько веков до XVIII в. Вообще
различия между «славенским» и «русским» языками в первой
половине XVIII в., да и много времени спустя, определялись
интуитивно, главным образом'ио понятности слова и всего контекста,
•в Там же, с. 11.
97 Unbegaun В. О. Russian grammars before Lomonosov, с. 110.
98 Аверьянова А. П. Рукописный лексикон первой половины XVIII века,
Изд-во Ленингр. ун-та, 1964.
99 Русский архив/ 1868, с. 1054—1055.
а йё с йсФорйко-лйнгвйстической точки зрения, которой ^огда йё
было, да и не могло быть. Даже сами термины «славенский» и
«русский» нередко смешивались и, в зависимости от разных
обстоятельств, подменяли друг друга. В указе послу в Вене А. Ве-
селовскому Петр I предлагает договориться с пражскими
переводчиками о переводе некоторых книг на «славенский язык»: «и
понеже некоторые их речи несходны с нашим славенским языком,
и для того можем к ним прислать русских несколько человек,
которые. . . лучше могут несходные речи на нашем языке
изъяснить» 10°. Под «славенским языком» здесь разумеется русский
язык (как один из славянских языков).
Можно было бы привести множество примеров,
свидетельствующих об отсутствии верного исторического взгляда на
церковнославянизмы, об определении «славянизмов» по недостаточно еще
ясному употреблению, а не по происхождению. У В. Е. Адодурова
слово этот противопоставляется слову сей, как «природно
русское» «весьма неупотребительному» славенскому, хотя сей тоже
«природно русского» происхождения. Между прочим, дискуссия об
употреблении «славянизмов» сей и оный (тоже исконно русское
слово, а не древнеболгаризм) вспыхнула в 20—30-х годах XIX в.
Интересным было мнение А. С. Пушкина: «Шутки г. Сенковского
на счет невинных местоимений сей, сия, сие, оный, оная, оное —
не что иное как шутки. Вольно же было публике и даже
некоторым писателям принять их за чистую монету. Может ли
письменный язык быть совершенно подобным языку разговорному? Нет,
так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно
подобным письменному. Не одни местоимения сей и оный (здесь
в сноске Пушкин замечает: Впрочем, мы говорим: в сию минуту,
сейчас, по сию пору и пр.), но и причастия вообще и множество
слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре» 101.
Постановка помет «русское» и «славенское» во многих случаях
производит впечатление случайности. Ср. в «Рукописном
лексиконе первой половины XVIII в.» длинный — «слав.» долгий,
добыча — «русск.» добычь, крупа — «русск.» зоспа, легче — «слав.»
легчае% знаток — «русск.» знахарь, зола — «слав.» пепел и т. п.
Нам очень трудно определить, чем В. Н. Татищев
руководствовался в определении русских и «славенских» слов. В других
случаях «славенское» явно совпадало с архаичным, вышедшим
или выходящим из употребления в русском языке, но
сохранявшемся в языке церковнославянском: глаз —«слав.» окоу котора —
«русск.» распря, желвъ — «русск.» черепаха, за ся — «русск.»
за себя и др. Имеются и совпадения генетических
церковнославянизмов со «славенскими», но они не часты и случайны: кружка —
«слав.» стамна (из греч. cycafiviov скружка'), некоторые слова
с неполногласием, сочетаниями жд, щ и др.
100 Воскресенский Н, А. Законодательные акты Петра I, т. 1. М.—Л., 1945,
с. 47-48.
101 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. Изд. АН СССР, 1937, т. 12, с. 94—95.
123
Та же в общем картина наблюдается и в других
кодификационных работах XVIII в. Как отметила В. В. Замкова, в
«Словаре Академии Российской» из 43 900 слов помету «славенское»
имеют 3549 слов, т. е. около 8% всего словника словаря. В «сла-
веиизмы» попадают буй, вепрь, рамо, иго, уста, око, вено, зрю,
мзда, весь (селение), блюсти, бодрый, борзо, коло, мгла, конь,
тать, пес и многие другие слова исконно русского
происхождения, но устаревшие или имеющие синонимы в русской
разговорной речи. Ср. вепрь — «русск.» кабан, вол — «русск.» бык, конь —
«русск.» лошадь, пес — «русск.» собака и т. п. В «славенизмы»
попадают волна совечья шерсть', даже полонизм блона (Ыопа),
а при алчничаю стоит примечание «употребляется токмо в
просторечии», при хранить нет никакой пометы и т. п. Составители
словаря зависели от своей картотеки, которая в основном состояла
из выписок из библии, евангелия, тропарей, молитв и иной
церковной литературы. Цитат из светских писателей (главным
образом, из сочинений Ломоносова) на «славенизмы» очень немного.
Подход к «славенизмам», если исключить всякие случайности,
был не историческим, а стилистическим 102. В. В. Колесов пишет:
«В этлитае от предыдущей эпохи, в XVIII в. актуальным было
не противопоставление церковнославянское — русское, а
противопоставление живое русское (—общерусское) — архаическое (в том
числе славянизмы разного рода)» 103. Это в общем верно, но не
совсем. Церковнославянский язык устранялся из светского
обихода, но еще продолжал играть определенную роль. Грамматики
церковнославянского языка . Смотрицкого, И. Копиевича
A706 г.), Ф. Максимова A723 г.) оставались учебными пособиями
и для светских людей. М. В. Ломоносов в 1758 г. пишет
«Предисловие о пользе книг церковных в российском языке».
Составители «Словаря Академии Российской» расписывают для своей
картотеки богослужебные книги. Светские писатели оглядываются
на церковнославянский язык. Иначе и не могло быть: религия
сохраняла [еще [прочные позиции в образовании и культуре.
Наряду с активным противопоставлением живое русское —
архаичное еще не исчезло противопоставление церковнославянское —
русское. Отзвук последнего еще слышится в «Словаре
церковнославянского и русского языка» 1847 г., составители которого
не решились отказаться от объединения двух языков под одной
лексикографической крышей.
В XVIII в. закладываются начала современного русского
литературного языка. Однако если взять всю
функционировавшую в то время письменность, вопрос о существовании единой
системы литературного языка по крайней мере оказывается
102 Замкова В. В. Славянизм как стилистическая категория в русском
литературном языке XVIII в. Л., 1975, с. 26.
1 3 Колесов В. В. К характеристике стилистического варианта в
литературном языке. — В кн.: Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти
акад. В. В. Виноградова. Л., 1971, с. 347.
124
Дискуссионным io4. Особого внимания заслуживает становление
«среднего стиля».
Как известно, учение о стилях возникло давно. Считается,
что впервые оно было сформулировано главой античной
философствующей филологии Кратетом в Пергаме в середине II в. до н. э»
Применительно к науке о красноречии Кратет выделил
«величественный» или «пышный» стиль, противоположный ему «скудный»
или «тощий» и промежуточный между ними «средний» 105. Учение
о трех (и ином количестве) стилей из античной эпохи перешло
в средневековую Европу. Интересно, что независимо от греко-
латинской античности оно было известно и древнесанскритским
грамматикам. Это свидетельствует о том, что оно было порождено
практическими потребностями варьирования, в зависимости от
стилей речи, средствами литературных языков. Историю учения
о трех стилях на русской почве исследовал В. П. Вомперский 106.
Первая русская «Риторика» Макария написана в Вологде
в 1617 г. Макарий, отлично ориентированный в теории античного
красноречия, последнюю главу своей «Риторики» назвал «О
тройных родех глаголания». В ней он выделяет глаголание высокое —
украшенный, далекий от народной речи церковнославянский язык.
М. И. Усачев в своей «Риторике» 1699 г. значительно расширяет
учение о трех стилях Макария. В XVII в. на Украине
появляется и само слово «стиль» в сочинении «Ключ разумения» ректора
Киевско-Могилянской Академии Иоаникия Галятовского (Киев,
1659). Сочинение Галятовского пользовалось популярностью
у всех восточных славян.
Употребление термина «стиль» («штиль») в начале XVIII в.
становится у нас повсеместным. Большие усилия в нормализа-
торской деятельности предпринимал Феофан Прокопович A681 —
1736). Он писал, что высокий стиль известен в эпосе, героических
поэмах, трагедиях, ораторском искусстве, средний—в лирике,
прозе, низкий — в письмах, диалогах, комедии. Прокопович
считал, что церковнославянский язык непонятен для «необык-
лых» и что новый литературный язык на народной основе — вроде
«простой мовы», опыты создания которой были на Украине и
в Белоруссии. Впрочем, сам он писал на одном из вариантов
церковнославянского языка.
Расхождение между теорией и практикой дало основание
Г. П. Блоку сказать, что «система трех стилей русского
литературного языка в XVII в. была провозглашена только
теоретически, а реальным, влиятельным фактом литературной жизни
104 Гельгардт Р. Р. Теоретические принципы разработки исторического
словаря русского языка. — ВЯ, 1978, № 6.
106 Меликова-Толстая С. В, Античные теории художественной речи. —
В кн.: Античные теории языка и стиля, Л., 1936, с. 160—161.
106 Вомперский В. П. Стилистическое учение М. В. Ломоносова и теория трех
стилей. М., 1970; Он же. Очерки по истории стилистических теорий в
русском литературном языке XVII—первой половины XVIII века. АД Д. М.,
1970.
125
Стала лишь после того, как ее творчески переосмыслил и с
предельной ясностью изложил Ломоносов»107. Это верно, что в XVII в.
на Руси понятия стилей были восприняты из античной
литературы и выводились логически, умозрительным путем 108. Однако
почему вопрос о стилях встал в XVII—XVIII вв., почему он
оказался актуальным и в других европейских странах эпохи
становления национальных языков? Возникновение
национальных языков влекло за собой постепенное сложение
литературных языков с единой системой норм. Распространение теории
трех стилей означало, что возникла потребность в нормализации
литературных языков. В старые античные мехи вливалось новое
вино. То, что на Руси теория трех стилей появилась в XVII в.,—
одно из доказательств, что именно в это время начался процесс
превращения языка великорусской народности в русский
национальный язык. Идея национального литературного языка
созревала. И если доломоносовские риторики в своей собственной
языковой практике были не близки к ее реализации (писателям
из духовенства трудно было порвать с церковнославянскими
традициями), то жизнь вне религиозной сферы брала свое. Уже
у Аввакума, как считает В. В. Ко лесов, проступают черты
«среднего стиля». Слова гораздо и зЪло являлись неполными
синонимами и оба были стилистически маркированными. Но вот
появляется очюнь, очунъ, очень, которое с конца XVII в. становится
выразителем нейтрального среднего стиля. В XVIII в. очень
окончательно упрочивает свои позиции. У Аввакума
намечается тенденция совмещать в одном контексте элементы русского
и церковнославянского языков и варьировать их 109.
Наряду с разнобоем, создававшимся разными языковыми
средствами, в бумагах Петра I проступает некая средняя литературная
норма, делавшая его язык достаточно эффективным средством
общения. Эта средняя норма, достаточно устойчивая и
определенная, прослеживается и в деловых письмах, документах,
донесениях, реляциях и других текстах, написанных Веселовским,
Макаровым, Матвеевым, Головкиным, Шафировым, Брюсом,
Щукиным, Остерманом, Мусиным-Пушкиным и другими деятелями
петровского времени, в «Ведомостях», «Журнале или поденных
записках» и некоторых других изданиях. В языке этой
письменности имеются, конечно, устарелые для современного читателя
слова и выражения, не привившиеся на русской почве
заимствования, окказионализмы, места, содержание которых нуждается
в пояснениях (что часто встречается и в современных
произведениях), но переводить их, как древнерусские и церковнославян-
197 Блок Г. П. К характеристике источников «Словаря русского языка
XVIII века». — В кн.: Материалы и исследования по лексике русского
языка XVIII века. М.~Л., 1965, с. 47.
108 Вомперский В. Я. Стилистическое учение М. В. Ломоносова. . ., с. 35.
109 Колесов В. В. Лексическое варьирование в литературном языке XVII в. —
В кн.: Вопросы исторической лексикологии и лексикографии
восточнославянских языков. М., 1974, с. 136—137.
126
ские памятники, не надо. Однако наряду с наметившимся
средним стилем существовали и другие формы языкового выражения.
Церковнославянский язык явно сдавал свои позиции, но еще был
активной языковой силой. Он служил базой для
«славяно-русского» типа книжности. Заметен был напор западноевропейских
заимствований. Такая сложная ситуация нуждалась во
всеобъемлющем упорядочении, в проведении которого выдающуюся роль
сыграл М. В. Ломоносов.
О теории трех штилей М. В. Ломоносова написано уже многое.
Все же и здесь нелишне напомнить о ее основных положениях,
сжато сформулированных в сочинении «Предисловие о пользе
книг церковных в российском языке» по. Прежде всего речь идет
о «российском» (русском), а не церковнославянском языке.
М. В. Ломоносов четко разграничивает оба этих языка, которые
пытались отождествлять или сводить русский литературный
язык с «славенороссийским» (церковнославянским в своей основе)
не только многие его современники, но и филологи XIX—XX вв.
(о чем подробно рассказано в первой главе настоящей книги).
М. В. Ломоносов с уважением относится к церковнославянской
традиции (церковным книгам), поскольку русский язык через
церковнославянский обогатился великим наследием античной
языковой культуры: «Оттуду умножаем довольство российского
слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию
греческих красот посредством славенского сродно»111 .
Церковнославянский источник во времена Ломоносова еще не был
исчерпан, поэтому было бы неразумно от него отказываться, да и
практически игнорировать его было бы невозможно. М. В. Ломоносов
всячески рекомендует образованным людям, «дабы с прилежанием
читали все церковные книги» 112, чтобы извлечь из них все
полезное для русского языка. Однако пределы церковнославянских
элементов в составе русского литературного языка
ограничиваются. М. В. Ломоносов предложил упорядочить русскую
языковую стихию рамками трех стилей: высокого, посредственного
(среднего) и низкого. В высокий стиль допускаются
церковнославянизмы, которые известны и русскому языку (т. е. слова
общеславянского происхождения и церковнославянизмы,
укоренившиеся в языке образованных русских людей): бог, слава, рука,
ныне, почитаю. Высшим стилем надо писать героические поэмы,
оды, прозаические речи о важных материях. В посредственный
стиль вводятся все общерусские слова и церковнославянизмы,
«вразумительные» всем грамотным людям: отверзаю, господень,
насажденный, взываю. Запрещается «обветшалая» лексика: оба-
ваю, рясны, овогда, свене «и сим подобные» 113. «Средний штиль
состоять должен из речений, больше в российском языке употре-
110 Ломоносов М. В. Поли. собр. соч., т. 7. М.—Л., 1952.
111 Там же, с. 587.
112 Там же, с. 591.
113 Там ж,е, с. 588.
127
бительных, куда можно принять некоторые речения славенские,
в высоком штиле употребительные, однако с великой
осторожностью, чтобы слог не казался надутым. Равным образом
употребить в нем можно низкие слова, однако отстерегаться, чтобы не
опуститься в подлость» 114. К среднему стилю относятся
стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги, элегии, а в прозе —
«описания дел достопамятных и учений благородных». Из этого
видно, что средний стиль занимает центральное место: он
охватывает лирику, сатирические произведения, публицистику и
науку. В нем потенциально заложено объединение всех стилей
в единую систему литературного языка. Наконец, низкий стиль,
в котором рекомендуется употреблять русские разговорные слова
(за исключением «презренных», «непристойных»), вовсе
отсутствующие в церковных книгах: говорю, ручей, который, пока,
лишь. Это язык комедий, эпиграмм, песен, прозы, дружеских
писем, описаний «обыкновенных дел». М. В. Ломоносов —
убежденный противник увлечения западноевропейскими
заимствованиями (хотя, разумеется, он способствовал освоению нужных
научно-технических и культурных терминов
западноевропейского происхождения), он желал, чтобы от нас отвратились
«дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих
языков»115. Наконец, следует отметить, что М. В. Ломоносов
продолжал линию «просвещения Петрова» и подчеркивал
определяющую культурно-языковую роль «великой Москвы» П6.
Как известно, авторитет Ломоносова во второй половине
XVIII и начале XIX в. был огромен. Пушкин назвал его «нашим
университетом», что не было преувеличением. Крупнейшие
деятели того времени старались идти по его путям. В реформе
Ломоносова были правильно отражены тенденции развития русского
литературного языка, пути его нормализации: через
упорядоченное разделение к объединению. Это был необходимый этап в нашей
культурно-языковой истории. Конечно, суть дела заключалась
не в букве, а в духе этой реформы. «Буквы» тогда и не могло быть,
так как еще не существовало научного понятия исконно русских
языковых явлений, церковнославянизмов и иных составных
элементов языка, все нащупывалось интуитивно, поэтому во многих
частностях имелись ошибки, а в общем направление было взято
правильное. (Как уже неоднократно отмечалось
исследователями, сам Ломоносов в своей языковой практике в ряде случаев
выходил за рамки своей теории трех стилей. Однако не следует
понимать эти рамки как жесткие и неизменные рекомендации.
После того как был возведен в права литературного
гражданства средний стиль, началось перерастание его в
общелитературную систему. «Перед русским обществом того времени стояла
задача создания единого литературного языка, который бы при-
114 Там же, с. 589.
116 Там же, с. 597.
116 Там же, с. 592.
138
менялся в различных жанрах литературы и в различных
функциональных стилях» 117.
Некоторые исследователи высказывали сомнения в самом
существовании среднего стиля только на том основании, что его
признаки, в отличие от высокого и низкого стилей, у Ломоносова
очерчены неясно. Этот скептицизм опровергается всем ходом
развития литературного языка XVIII в. и более ранних времен.
А. П. Сумароков, Д. И. Фонвизин, А. С. Аблесимов, С. П.
Крашенинников («Описание земли Камчатки») и многие другие
писатели и ученые писали не на церковнославянском языке и не
«подлым слогом». Их язык с разными вариациями шел в русле
расширяющегося среднего стиля. Права А. Т. Кунгурова, которая
пишет: «Средний слог — это действительный факт истории
русского литературного языка. Наиболее интенсивно он развивается
во второй половине XVIII в. в связи с дальнейшим развитием
и усложнением государственного производства в условиях
укрепления русской нации, в связи с ростом культуры, науки,
техники, торговли, с развитием и формированием устной
разновидности русского литературного языка» 118.
Ю. С. Сорокин подчеркивает, что Ломоносов «первый указал
на важное и особое место среднего слога в системе различных
стилей, на его центральное, нормализующее положение» 119. Как
считал Ю. С. Сорокин, средний стиль прежде всего находил свою
реализацию в деловой письменности — в указах, манифестах,
реляциях, памфлетах, полемических сочинениях, регламентах,
«Ведомостях», переводах научных книг и технических руководств
и т. д., а не в художественной литературе, которая занимает еще
скромное место. Язык перевода «О множестве миров» Кантемира
более важен, чем язык его сатир. С этим можно согласиться,
когда речь идет о первой половине XVIII в. Во второй половине,
а особенно в его конце, большую роль начинает играть и
художественная литература. Новый (т. е. национальный) литературный
язык, сложившийся на почве среднего стиля, как верно замечает
Г. О. Винокур, стал и деловым и художественным 120. И это
проявилось уже в эпоху классицизма. Мы могли бы привести здесь
множество высказываний и конкретных наблюдений о роли
среднего стиля и других исследователей. Можно считать, что
положение об определяющем значении среднего стиля стало
общепринятым и неопровержимым.
117 Боек у Fleckenslein, Freydank. Der russischen literatursprache. Leipzig,
1974, с 104.
118 Кунгурова А. Т. К вопросу формирования лексики среднего слога русского
литературного языка второй половины XVIII века. — В кн.: Вопросы
теории и методики изучения русского языка, вып. 2. Чебоксары, 1962,
с. 352—353.
119 Сорокин Ю. С. О задачах изучения лексики русского языка XVIII в.
(Вместо введения). — В кн.: Процессы формирования лексики русского
литературного языка (От Кантемира до Карамзина). М.—Л., 1966, с. 12.
120 Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку, с. 85.
9 Ф. П. Филин . 120
Иногда указывается, что разряды слов по трем стилям, в
отличие от грамматических форм и фонетических особенностей, у
Ломоносова «оказываются изолированными, лишенными
стилистической соотносительности. Можно думать, что Ломоносов
исключал возможность синонимизации высоких слов с низкими и
средними. Следовательно, он признавал невозможной (по крайней
мере в теории) и в речи замену слов одного разряда синонимами,
принадлежащими к другим разрядам. Именно поэтому материалы
по синонимике словарно-стилистического характера не
использованы . . . как иллюстрации различий между стилями» 121. Для
того чтобы прийти к такому выводу, надо было бы исследовать
лексическую синонимику в сочинениях Ломоносова, что еще не
сделано. Но в противопоставлениях форм, имеющихся в трудах
Ломоносова, явно присутствует лексическая семантика: святого
духа — розового духу, в потЪ лица — в поту домой пришел,
«лучше сказать толкаючи, нежели толкая, но, напротив того,
лучше употребить дерзая» и т. п.122 Совершенно очевидно, что
при разграничении грамматических форм по стилям Ломоносов
исходил именно из значения слов. И в «теории» он явно не
рекомендовал заменять в одном и том же стиле слова и формы
соответствиями из других стилей, иначе не было бы самого учения о трех
стилях. Главный смысл разграничений по стилям языковых средств
заключался в упорядочении литературного языка. Это был
временный, но необходимый подготовительный этап к созданию
единой языковой системы. Иногда пишут о крушении, ломке,
вытеснении и т. п. теории трех стилей Ломоносова в конце XVIII —
начале XIX в. Мне такие определения представляются
несправедливыми, по крайней мере неточными, поскольку в них волей-
неволей заключается отрицательная оценка. Это то же самое,
что сказать о «крушении» языка «Слова о полку Игореве» или
«Повести временных лет». Созидательная деятельность
Ломоносова подготовила почву для последующего высшего этапа
развития нашего литературного языка. Сослужив свою службу, она
стала достоянием истории. Широкая публика перестала читать
поэзию Ломоносова, хотя и теперь и в будущем не угаснут такие
перлы, как «открылась бездна звезд полна, звездам числа нет,
бездне дна». Современная отечественная наука далеко ушла от
научных открытий Ломоносова, но в ее исходных основах лежат
труды предшественников теперешних ученых, среди которых
почетное место занимают сочинения великого Ломоносова.
После стилистического упорядочения по письменным жанрам
произошло объединение на базе среднего стиля всех письменных
источников в единую литературную систему, выдающуюся роль
в создании которой сыграл гений Пушкина, с которого по спра-
121 Черемисин Я. Г. Опыт сопоставления системы русского литературного
языка с современной стилистической системой. — В кн.: Очерки по
истории русского языка п литературы XVIII века, Каз~ань; 1909, с, 34,
122 Там же, с. 35 и ел,
130
ведливости все начинают современный русский литературный
язык. Церковнославянский язык окончательно сходит с
литературной арены, становясь исключительно языком религиозного
культа. Стилистическое богатство и разнообразие письменного
языка резко возрастают и продолжают обогащаться, но под
единой литературной крышей и с едиными нормами.
Так обстояло дело с письменностью, а что происходило в сфере
устной речи? Несомненно решающую роль для всех слоев
населения (за исключением немногочисленных дворян, владевших
французским языком лучше, чем родным русским) играла
общенародная основа, включавшая в себя все территориальные и
социальные диалекты, наиболее авторитетной разновидностью
которой была речь Москвы и новой столицы страны
Санкт-Петербурга (та же московская речь с небольшими изменениями). Все
крестьяне и другие необразованные слои сельского (отчасти и
городского) населения говорили на местных, близких друг к другу
говорах. А как складывалась разговорная разновидность
литературного языка? Ее возникновение — явление огромного
значения. Только лишь со времени ее формирования можно говорить
о сложении современного литературного языка, немыслимого
без своей устной разновидности. Многое для нас тут остается
и будет оставаться неясным, ведь магнитофонных и других
звучащих записей в то время не существовало. Свидетельства об
устной речи дошли до нас лишь в их отражении в письменных
текстах, грамматиках и словарях и в высказываниях о языке
деятелей предпушкинской эпохи.
Известные мысли Пушкина о том, что устный язык не всегда
и не во всем совпадает с письменным, ясно свидетельствуют о
существовании в его время нормированной устной литературной
речи. В статье «О предисловии Лемонте к переводу басен
И. А. Крылова» А. С. Пушкин писал: «Простонародное наречие
необходимо должно было отделиться от книжного; но
впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для
сообщения наших мыслей». Всем известен его совет «иногда
прислушиваться к московским просвирням: они говорят удивительно
чистым и правильным языком». Не всегда, а «иногда». Из всех его
высказываний ясно 123, что наш великий поэт считал наличие
устного литературного языка фактом само собой разумеющимся.
В основе его лежало московско-петербургское наречие,
обогащенное письменностью и упорядоченное писателями (прежде всего
Пушкиным, а также его предшественниками и современниками),
грамматиками и лексикографами. Конечно,
московско-петербургское наречие получило литературную обработку в среде
образованных людей, и устная разновидность литературного языка
123 Краткий очерк лингвистических высказываний Пушкина см. в статье:
Филин Ф. П. Заметка о взглядах А. С. Пушкина на литературный язык. —
Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1949, т. 76, с. 5—11.
9* \М
в начале XIX в. была достояпием немногих тысяч лиц.
Формироваться она начала приблизительно в середине XVIII в.
В «Российской грамматике» М. В. Ломоносова A755 г.) в
сжатом виде изложены не только правила письменного русского
языка, но и намечены некоторые фонетические и грамматические
черты устной речи. Если снять «славенские» наслоения, то мы
обнаруживаем особенности живого произношения (е > 'о под
ударением, склонение, спряжение, сочетания слов в предложении
и прочее, свойственное русской речи образованных людей
московско-петербургского круга). Дело Ломоносова продолжил
А. А. Барсов, опубликовавший в 1771 г. «Краткия правила
российской грамматики» для учащихся гимназий, а в 1784—1785 ir.
составивший «Обстоятельную российскую грамматику», к
сожалению, не увидевшую свет. У Барсова мы находим интересные
сведения о нормах московского произношения, попытку описать
типично русское префиксально-суффиксальное образование
глагольных видов, предложение по реформе орфографии в сторону
ее сближения с фонетикой живого русского языка и ряд других
любопытных соображений. В 1831 г. (еще при жизни Пушкина)
выходят в свет знаменитые грамматики А. X. Востокова:
«Сокращенная русская грамматика для употребления в низших учебных
заведениях» (переиздавалась 15 раз до 1877 г.) и «Русская
грамматика ... по начертанию его Сокращенной грамматики полнее
изложенная» (переиздавалась 11 раз до 1874 г.). Грамматики
Востокова ориентировались на нормированный литературный
язык, в том числе и на его устную разновидность, и сами
немало способствовали его нормализации. Много полезных
сведений об устном литературном языке имеется в «Словаре Академии
Российской» 1789—1794 и 1806—1822 гг. Появление солидных
кодификационных трудов само по себе говорит о многом.
С появлением устной разновидности литературного языка
возникает противопоставление: нормированная речь —
ненормированные (с литературных позиций) языковые средства. В основу
нормированной речи легло литературное московско-петербургское
наречие — база нейтрального языкового пласта. Все, что
включалось в нейтральный пласт (генетические исконнорусизмы,
новообразования, церковнославянизмы, западноевропейские и прочие
заимствования), теряло признаки своего происхождения,
становилось функционально-стилистически равноправным. В
ненормированную речь отошли особенности местных говоров (как уже было
сказано выше, записи диалектизмов как таковых начались
в XVIII в. и особенно широко развернулись в XIX в.), внетерри-
ториальное просторечие, жаргоны (среди них «смесь
французского с нижегородским»), ломаная русско-инонациональная речь.
Конечно, диалектизмы (языковые явления, употреблявшиеся
не всем народом, а только его частью на определенной
территории) существовали издревле ш. Только оценивались иначе, пред-
124 Подробно об этом см. в кн.: Филин Ф9 #• Происхождение русского,
украинского и белорусского языков,
132
ставления о нпх были ночеткимрц смутными. Надо полагать, что
не только у носителей этих особенностей, но и во всем обществе
отношение к ним было в общем терпимым, даже со стороны тех,
кто владел наддиалектными койне. Не случайно проявление
диалектизмов (вольное или невольное) имело место в
древнерусской письменности и в письменности Московской Руси, включая
все виды богослужебной литературы. Отношение к диалектизмам
начинает изменяться в XVIII в. вместе с формированием устной
литературной речи. Сначала неотчетливо, затем все более
сознательно образованные люди начинают чуждаться диалектизмов
в своей собственной речи, а если и используют их, то в
стилистических целях. В XVIII в. даже наметилась особая пейзанистская
языковая тенденция: изображать речь героев из низших слоев
населения в нарочито «крестьянском» стиле. Ср. в комедии И.
Соколова «Выдуманный клад» A782 г.): [Фома (дворник):] «Изловил.
Оны мне-ка сами велели изловить-то. Я чаял заправские клады
цолуются, ан это оны. . . Да что вам приспичило пойти в сад цо-
ловаться, разве в избе-то места нет что ли? А вы спросите-тко ее,
где она хохол-от дела». В комедии В. И. Лукина «Щепетильник»
A765 г.) работник Мирон говорит: «Что же ста боярин галишься
надо мною? Вить на нас дивить нецево, еще только с неделей
двадчать, как мы из Галица сюда прибрели, а у нас эдаких мудрых
слов ниту, и мы голчим по старинному поверью». Цокает старуха
в комедии «Опекун» А. П. Сумарокова («Ах, цесной господин»),
крестьянин в комедии Д. И. Фонвизина «Коркон» («цасце», «цем»,
«поцасту», «без посцады») и т. п. А. Граннес полагает, что авторы
русских комедий второй половины XVIII в. в этом отношении
целиком следуют за французскими: во французских комедиях речь
крестьян изображалась в нарочито диалектной окраске 125. Так
это или нет, для нас в данном случае не имеет никакого значения,
так как в русских комедиях второй половины XVIII в. были
сделаны попытки передать особенности русской (а не французской)
народной речи.
Интересно отношение к диалектизмам составителей «Словаря
Академии Российской». Как замечает Ю. С. Сорокин, «на ряд
этих слов составители и редакторы Словаря не могли смотреть
еще как на чисто областные слова. Они ведь довольно часто
употреблялись в языке произведений «низкого слога», в простом
повествовании, в живой разговорной речи даже дворянского
круга» 12в. Иными словами, отделение нормативного от
ненормативного произошло не вдруг, а нарастало постепенно. И в XIX в.
предпринимались попытки повернуть колесо истории вспять —
уравнять диалектную и литературную лексику. Наиболее
выразительным примером тому является автор знаменитого «Толкового
125 Граннес Альф. Просторечные и диалектные элементы в языке русской
комедии XVIII века. Bergen—Oslo—Tromso, 1974, с. 40.
126 Сорокин Ю. С. Разговорная и народная речь в «Словаре Академии
Российской» A789—1794). — В кн.: Материалы и исследования по истории
русского литературного языка. М.— Л., 1949, с. 135.
133
словаря живого великорусского языка», который находит себе
сторонников даже в наши дни. Часть диалектизмов «низкого
стиля» растворилась впоследствии в литературной лексике,
другая часть осталась принадлежностью местных говоров (ср. баской,
рахманный, некошной и др.? употребленных Поповым в «Анюте»I27.
Сложным является вопрос о происхождении просторечия.
До XVIII в. под просторечием или простонародностью понимался
весь некнижный язык русского народа (ср. аввакумовское «не
позазрите просторечию нашему)». В него входило все: общерусская
речевая основа, не подвергшаяся литературной обработке, и вся
совокупность диалектных средств. «Просторечие» было обиходным
устным языком всех русских, крестьян и бояр, военных и
ремесленников, купцов и духовенства. В него включалось и московское
койне. То есть просторечие было понятием недифференцированным.
Следы такой недифференцированности сохраняются и в
грамматиках и в словарях XVIII—начале XIX в. В «Словаре Академии
Российской» 1806—1822 гг. термин «просторечие» толкуется как
«простая речь простых людей, непросвещенных науками», а как
стилистическая помета проводится противоречиво и
непоследовательно. Все же, как определяет Г. П. Князькова, во второй
половине XVIII в. вместе со становлением устной разновидности
литературного языка возникает и просторечие как особая
разновидность русского языка. До конца XVIII в. «в сознании
русского общества существуют два аспекта понимания
просторечия: широкое функциональное (просторечие — разговорная
форма существования русского языка) и
функционально-стилистическое — по отношению к литературному языку, при котором
маркированным признаком просторечия выступает его снижен-
ность, обусловившая характерность для низкого стиля» 128. Легко
заметить, что широкий аспект восходит к формулировке
Аввакума, и в XIX—XX вв. его уже нет. Новый литературный язык
только вырабатывает свои нормы, он еще не совсем
приспособился к обиходно-бытовому общению, поэтому герои
литературных произведений (да и сами авторы) вынуждены пользоваться
иным набором средств, отсутствующим в письменном языке,
почерпнутым из устного языка низов населения. Среди этих средств
было немало элементов с явно сниженным значением. Так стало
формироваться просторечие в системе литературного языка 129.
Вместе с этим возникло просторечие, стоявшее за пределами
литературного языка. В городских койне утрачивались многие
диалектизмы, появлялись (прежде всего в лексике и лексической
семантике) новообразования, территориально не ограниченные,
не полностью усваивались литературные нормы. Так образовалась
127 Там же, с. 143.
128 Князькова Г. П. Русское просторечие второй половины XVIIT века. Л.,
1974, с. 25.
129 Ковалевская Е. Г. Лингвистическое исследование текстов русских
драматических произведений конца XVIII—первой четверти XIX в. АДД.
Л., 1971.
134
наддиалектная обиходная речь, которая оказалась своеобразной
прослойкой между устным и литературным языком и местными
говорами. Как считает Л. И. Баранникова, социальная база этого
просторечия была расплывчатой. Им пользовались разные слои
городского населения, не получившие должного образования
или в целях производственного и бытового общения: дворяне,
мещане и т. п.130 Главное отличие внелитературного просторечия
от диалектов — общерусское распространение его особенностей.
Лица, говорившие (и говорящие теперь) на внелитературном
просторечии, пользовались (и пользуются) и средствами
литературного языка, недостаточно освоенными, и диалектизмами,
неполностью изжитыми, однако нельзя все смешивать в одну кучу.
Диалектизмы проникают и в речь высокообразованных людей,
но из этого не следует, что диалектные особенности можно
ставить в один ряд с литературно нормированными явлениями.
Не следует приравнивать и принципиально различные категории:
специфические особенности общерусского внелитературного
просторечия и обязательно территориально ограниченные
диалектизмы, имеющие изоглоссы на землях русского языка. Впрочем,
к этому вопросу мы еще вернемся. Сам термин «просторечие»
оказывается двусмысленным, но за неимением другого подходящего
обозначения мы вынуждены им пользоваться.
Вопрос о генезисе просторечия предстоит еще исследовать, что
правильно отметила Пиренка Пенкова в своей рецензии на
монографию Г. П. Князьковой т.
Итак, в эпоху Пушкина завершается сложение русского
национального языка во всех его разновидностях. Народный язык,
обогащенный разнообразными средствами, окончательно
закрепляется в литературе. Разумеется, на этом его развитие не
заканчивается и не может быть закончено. Кое-что, что было нормой
в пушкинское время, устарело или вовсе вышло из употребления.
Ср. в произведениях Пушкина: засуха (теперь это диалектизм),
музыка (ударение, тоже сохранившееся в некоторых говорах),
клоб склуб\ турка стурок', взойти свойти', восполнить («и вос-
помнил ваши взоры, ваши синие глаза»), филомела — в
переносном значении ссоловей' (из древнегреческой мифологии), форте-
ция снебольшое укрепление', снебольшая крепость' и т. д. А
главное не это. В современном языке появилось огромное количество
новых понятий и соответствующих им слов и выражений,
изменились стилистические оценки языковых явлений, произошли
другие существенные изменения в языковой структуре и ее
функциях. Все это наталкивает некоторых лингвистов на мысль, что
установление хронологических границ современного русского
литературного языка времени Пушкина условно и нуждается
130 Баранникова Л. И. Просторечие как особый социальный компонент
языка — В кн.: Язык п общество, вып. Я, Саратов, 1974, с. И.
131 Пенкова П. [Ред. на:] Князькова Г. П. Русское просторечие второй
половины XVIII века. — Russian linguistics, 1975, t. 2, N 1/2, с. 125.
в пересмотре, «что во многих научных работах, в том числе
и в Академических грамматиках A953, 1954 и 1970), язык нашего
времени если не противопоставляется, то сопоставляется с
языком эпохи Пушкина. Представление о таких хронологических
рамках современного русского литературного языка иногда
толкуется как расширительное, даже как дань традиции» 132.
С такими сомнениями согласиться нельзя. Традиция вести
начало современного русского литературного языка от Пушкина
настолько укоренилась в нашем обществе, что она сама по себе
стала также объективным фактом, с которым не считаться нельзя.
В самом существенном языковая система литературного языка
времени Пушкина и современная система совпадают. Языковое
наследство Пушкина остается актуальным. Пушкина и его
современников современный массовый читатель понимает и считает
своими любимыми писателями. В академических грамматиках
и словарях многочисленные примеры из произведений Пушкина
приводятся наравне с цитатами из сочинений наиновейших
авторов. И если к некоторым из этих примеров приставляется
стилистическая помета «устар(елое)», то ту же помету мы ставим
и при некоторых примерах поздних писателей, в том числе и
советской эпохи. Глубоко прав был В. И. Ленин, когда считал
необходимым составить для культурных нужд современного населения
словарь современного русского языка «от Пушкина до Горького»
(что и было выполнено советскими языковедами). Язык Пушкина
и язык Горького — один и тот же национальный язык в его
ведущей письменно-литературной разновидности. Разумеется, этот
язык, совершенствуясь и обогащаясь, изменяется. Образно можно
сказать, что если пушкинский язык — современный русский
литературный язык времени своей юности, то язык Ленина,
Толстого, Горького — тот же язык времени своей зрелости,
могущества и расцвета.
Все развивающееся проходит через определенные этапы.
Поиски этапов развития современного русского языка вполне
законны хотя, как уже было сказано в первой главе,
устанавливаемые границы искомых этапов условны. Лермонтов, Гоголь,
Герцен, Белинский, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов,
Горький и многие другие наши писатели, общественные деятели
и ученые, многочисленная интеллигенция — все вносили свой
вклад в изменение и обогащение литературного языка. Но есть
один несомненный рубеж, который стал весьма заметной вехой
на пути развития современного русского языка, — Великая
Октябрьская социалистическая революция, за которой
последовали общенародная культурная революция, становление
социалистической русской нации. Для русского литературного языка
послеоктябрьского периода характерны огромное и все
возрастающее лексико-семантическое обогащение, особенно в связи с на-
Горбачевич Я. С. Нормы современного русского литературного языка.
М.Л1978, с. 15.
^чно-технической революцией, демократизация его норм,
вызванная наступившей грамотностью широких слоев населения и
активным их участием в строительстве некого социалистического
общества, и соответственно заметные сдвиги во всей стилистической
системе.
В первые послеоктябрьские годы дело не обошлось без
потрясений. Некоторые (далеко не все) прежние нормы под наплывом
ненормативных элементов из просторечия, местных говоров и
жаргонов заколебались, что отмечается всеми исследователями
литературного языка того времени (А. Мазоном, А. П. Баранниковым,
Л. В. Успенским, А. М. Селищевым и другими 133). Нашлись
паникеры и недоброжелатели, которые (кто со страхом, а кто со
злорадством) заговорили о разрушении и гибели русского
литературного языка. Однако не они определяли ход исторического
развития. Деятели народного просвещения призывали повышать
языковую культуру масс. Л. П. Якубинский в те времена писал:
«Едва ли в этот переходный период следует сидеть сложа руки
и ждать у моря погоды, полагаясь на „естественный" ход вещей.
Необходимо руководить развивающимся процессом, учитывая
все его особенности» 134. Плоды образования не замедлили
сказаться. «В 30-е годы начинается укрепление и стабилизация норм
литературного языка» 135. Теперь нормы нашего литературного
языка представляют собой стройную и устойчивую систему
(конечно, не застывшую, а постепенно изменяющуюся).
Таким образом, можно выделить два самых крупных и
наиболее существенных этапа в истории современного русского
литературного языка: 1) от Пушкина до Великого Октября и 2) после
1917 г. до наших дней (что не исключает, а предполагает частные
подразделения внутри каждого этапа). Это деление относится
ко всему национальному языку, только с некоторыми
уточнениями. Перелом в истории местных говоров произошел в
результате социалистической коллективизации сельского хозяйства.
Старая деревня исчезла, а вместе с ней и относительная
замкнутость крестьянской жизни с ее прежними обычаями, песенным
фольклором (в тридцатых годах на наших глазах хороводные,
свадебные и иные песни заменились частушками как жанром,
отражающим злободневные интересы сельского населения) и всем
бытовым укладом, характерным для частнособственнического
хозяйства. Наметилось заметное сближение деревни с городом.
Началось интенсивное переселение деревенских жителей в города.
Стала распространяться всеобщая грамотность. База местных
говоров оказалась подорванной, их системы стали расшатываться
*33 Обзор литературы о русском языке после Октября см. в статье:
Кожин А. Н. Из истории изучения и развития словарного состава русского
языка в советском обществе. — Уч. зап. Московск. гос. пед. ин-та
им. Н. К. Крупской, 1963, т. 138, вып. 8, с. 45—65.
134 Якубинский Л. Я. Ответ на анкету журнала. — Журналист, 1925, № 2, с. 7.
*36 Русский язык и современное общество. Лекгпка современного русского
литературного языка. М., 1968, с 61.
137
и разрушаться под мощным воздействием литературного языка.
В языке колхозников происходят значительные перемены 136.
Серьезные изменения происходят и в просторечии. Начинают
интенсивно исчезать производственные жаргоны (условные языки),
которые теперь мало кто знает137. Одним словом, в
структуре современного русского языка происходят заметные
изменения.
Все это не могло не наложить отпечатка на так называемое
«языковое сознание» (этот термин впервые, кажется, был
употреблен Л. В. Щербой). А что это такое, языковое сознание? Это
осознанное представление владеющих литературным языком о том,
что в языке (письменном и устном) правильно или неправильно,
возможно или невозможно, предпочтительно или менее
предпочтительно, нейтрально или стилистически маркировано, допустимо
или недопустимо. Такое представление опирается на знание
объективно существующих в данное время норм языка
(кодифицированных и некодифицированных, так как все бесконечное
многообразие языковых явлений, например всех возможных сочетаний
слов, кодифицировать практически нельзя). Нормы языка не
совпадают с так называемым узусом, т. е. как на самом деле пишут
или говорят не все, кто пользуется литературным языком,
владеют им в полной мере, не все чувствуют его законы.
С языковым сознанием имеют дело все, а особенно
кодификаторы, т. е. лица, пишущие грамматики, составляющие словари
современного языка, редакторы изданий, корректоры, правщики
и т. д. Кодификаторам всегда приходится быть начеку. Они и сами
могут ошибаться. Чтобы избежать ошибок, необходимо иметь
все нужные справочные пособия, картотеки (извлечения цитат
из авторитетных источников), учитывать коллективное мнение.
В неопубликованной рукописи академической грамматики (!)
встретился пример «учитель уважаем». Возможно ли такое
сочетание? Возможно, но оно не соответствует современному
языковому сознанию, такой конструкции не нашлось в большой
картотеке академического словаря. Нормальны «уважаемый учитель»,
«учителя уважают», но «учитель уважаем» теперь явно
искусственное сочетание (между прочим, оно было в книжном языке XVIII в.).
Так никто не пишет и не говорит, языковое чутье подвело
лингвиста, предложившего этот пример.
Кодификаторы на каждом шагу встречаются с разного рода
затруднениями. Поскольку они опираются на источники
(картотеки и пр.), им нужно определить, с какого времени начинается
наше языковое сознание, живая система языка. В. В. Виноградов
в 1966 г. высказал мысль, что эта система, «язык нового времени»,
Щ Одно из первых описаний этого процесса дано в статье: Филин Ф. П.
Новое в лексике колхозной деревни. — Литературный критик, 1936,
№ 3, с. 135—159.
137 Бондалетов В. Д. Условные языки русских ремесленников и торговцев,
вып. 1. Рязань, 1974.
138
сложился в 90-е годы XIX в.—начале XX в.138 В
словаре-справочнике «Трудности словоупотребления и варианты норм русского
литературного языка» (Л., 1973) под редакцией К. С. Горбачевича
«нижней границей» современного литературного языка был
признан период конца 30-х—начала 40-х годов нашего века 139. Иные
предлагают считать нижней границей современного
литературного языка 1917 г., другие — 1945 г. (конец Великой
Отечественной войны) и т. д. В таких предложениях нет недостатка, причем
в каждом из них есть свои разумные основания. Однако наличие
разнобоя в мнениях указывает на то, что попытки установить
начало современного языкового сознания или, что одно и то же,
современного (в узком смысле этого слова) языка, неосновательны,
субъективны. В системе литературного языка постоянно что-то
изменяется, день сегодняшний в чем-то не совпадает с днем
вчерашним. Языковая система изменяется не сразу во всех своих
звеньях. Основа ее сохраняется в течение длительного времени,
а некоторые детали живут недолго. Строго говоря, современное
языковое сознание, если бы его можно было «сфотографировать»
со всеми его мельчайшими оттенками, это сознание текущего
года или даже дня. Не случайно в многочисленных переизданиях
однотомного «Словаря русского языка» С. И. Ожегова мы находим
постоянные поправки и дополнения, часть которых отражает
действительно происходящие изменения в языке (в ударениях,
стилистической окраске слов и форм и т. п.). Практически такую
«фотографию» осуществить невозможно. На что же в таком случае
нужно ориентироваться? На доброкачественные источники
литературного языка со времен Пушкина с поправками, которые
вносит коллективное языковое сознание высокообразованных
и имеющих хорошее чувство языка людей времени, когда
создается то или иное кодификационное пособие. А если это пособие
для своей подготовки требует многие годы (таковы, например,
большие академические словари)? Может случиться (и
случается), что начало многотомного пособия будет кое в чем (но,
разумеется, не в своей основе) расходиться с его концом. Устранение
таких расхождений можно осуществлять в повторных
исправленных изданиях, на которые не затрачиваются долгие годы. Другого
выхода я не вижу.
Развитие русской социалистической нации неизбежно
выдвинуло литературный язык на роль главного средства общения
подавляющего большинства русского населения и всех лиц
нерусского происхождения, владеющих русским языком. Однако пока
существуют и другие разновидности русской национальной речи.
Выше уже говорилось о резком сужении базы местных говоров,
об интенсивном разрушении их системы. Как показывают
исследования Л. И. Баранниковой, Л. М. Орлова и других современ-
138 Виноградов В. В. Семнадцатитомный словарь современного русского
языка. — ВЯ, 1966, № 6, с. 8.
139 Горбачевич /?, С. Нормы современного русского литературного языка, с. 16.
139
ных диалектологов, местные говоры как цельные речевые единицы
со своей особой системной организацией, известные по учебникам
русской диалектологии и прежним диалектологическим
описаниям, теперь уже почти не существуют. Носители говоров в своей
основной массе ориентируются на литературный язык. Конечно,
всеми нормами литературного языка они овладевают не сразу.
Возникает переходное состояние от архаических говоров,
типичных для доколхозной деревни, к литературному языку, которое
можно назвать полудиалектной речью. Сельские полудиалекты
сближаются с городским внелитературным просторечием вплоть
до их полного совпадения. В полудиалектах лишь явственнее
проступают региональные рудименты. Границы полудиалектов
расплывчаты и зависят от степени образованности их носителей.
Полудиалекты — явление временное. Они исчезнут, как только
их носители овладеют литературным языком. Современным
диалектологам приходится обычно не просто записывать системы
архаических говоров, как это делалось недавно, а производить
отбор фактов из общего потока полудиалектной речи, чтобы
реконструировать прежние системы (что таит в себе опасность
субъективизма). Во всяком случае, представителей относительно хорошо
сохранившихся архаических говоров приходится теперь
разыскивать — так далеко в культурно-языковом отношении
продвинулась вперед современная колхозная деревня. Однако это еще
не значит, что диалектные особенности вовсе исчезли и перестали
так или иначе воздействовать на литературный язык. Многие
из них оказываются живучими и в виде отдельных элементов
сохраняются в речи даже высокообразованных людей (особенно
интеллигентов первого поколения).
Проявляющаяся в той или иной степени региональная
окрашенность речи носителей литературного языка и послужила
основанием для утверждения о существовании территориальных
вариантов русского литературного языка. Однако это является
недоразумением. Вариант, как известно, -г видоизменение,
разновидность чего-либо. По отношению к литературному языку
термин «территориальный вариант» может означать только
равноправное существование в различных местностях неодинаковых
средств выражения одного и того же, причем на всех языковых
уровнях. Существуют, например, американский вариант
английского языка, канадский вариант французского языка, различные
центрально- и южноамериканские варианты испанского языка
и т. д. Каждый из таких вариантов считается в своей стране
образцовым, общепринятым. При определенных исторических
обстоятельствах один вариант может оказывать воздействие на другой.
В настоящее время, например, нормы американского варианта
начинают распространяться в Англии и сосуществовать с
литературными нормами метрополии, но это другой вопрос. Но есть ли
основания говорить о московском, воронежском, архангельском,
сибирском и т. д. территориальных вариантах русского
литературного языка, одинаково образцовых, равноправных? Таких
140
оснований нет. Нельзя ставить в один ряд общепринятые
литературные нормы и диалектные отклонения от них. Между тем
некоторые лингвисты делают это, смешивая категории нормы и узуса.
Например, Н. Б. Парикова считает «южнорусским вариантом
литературной речи» обследованные ею фонетические особенности
языка четырнадцати интеллигентов — жителей города Орла.
В речи этих интеллигентов она отмечает очень высокую
частотность фрикативного у с его оглушением в х, звонкий губно-зубной
неоглугааемыи в или губно-губной w в позициях, когда в
литературном языке произносится оглушенный ф, и некоторые другие
явления, типичные для южновеликорусских говоров 140.
Действительно, фрикативный у очень устойчив в речи
интеллигенции южновеликорусского происхождения, так же как
билабиальный w и его позиционные замены. У вполне образованных
людей встречаются и диалектное отвердение губных (любою или
любоу, крои? 'кровь', сем ссемь'), следы диссимилятивного аканья
(например, у смоленцев), оканья (у северновеликорусов), формы
род.-вин. падежа ед. ч. мене, тебе, себе, лексические регионализмы
и иные диалектные явления. Однако подобные регионализмы
в речи образованных людей — остатки полудиалектов, о
которых речь шла выше, которые стоят за пределами литературной
нормы и которые следует изживать. Разумеется, изучать их
следует, но только не в качестве вариантов литературного языка.
В языке художественной литературы, а в определенных случаях
и вне ее, диалектизмы используются для характеристики
особенностей речи героев произведений, обстановки, эпохи и в других
стилистических целях. В тех же случаях, когда диалектизмы
приобретают права литературного гражданства, они теряют свой
региональный характер, становятся неотъемлемыми элементами
русского литературного языка. Примеров тому можно было бы
привести множество. Упомянутая выше норма мене, тебе, себе
когда-то была общеславянской и общевосточнославянской нормой,
а новообразования меня, тебя, себя — диалектизмом, но с
развитием московского койне и закреплением норм московской речи
в литературном языке меня, тебя, себя стало литературным
достоянием, а мене, тебе, себе было вытеснено в диалектную сферу.
То же самое произошло с окончанием 3-го лица настояще-буду-
щего времеви -ть, которое было вытеснено окончанием (ранне-
диалектным) -т, словом орать, замененным в литературном языке
бывшим диалектизмом пахать, и т. п.
Включение лексических диалектизмов в состав литературной
лексики происходит и в наше время, особенно в
сельскохозяйственной терминологии: стерня, теребить (от которого
производные льнотеребилка, лънотеребление, льнотеребильщик), зябь,
лущить (стерню) ш, окот (овец) и многие другие слова стали
140 Парикова Н. Б. О южнорусском варианте литературной речи. — В кн.:
Развитие фонетики современного русского языка. М., 1966, с. 125—135.
141 Мещерский П. А. О некоторых закономерностях развития русского
литературного яаыко в советский период. — В кн.: Развитие русского языка
141
общелитературными. Какими были их диалектные ареалы, можно
установить только путем специальных разысканий. Между прочрш,
высказывается мнение, будто бы диалектизмы становятся словами
литературного языка, пройдя ступень просторечия. Просторечие
рассматривается как обязательная прослойка между говорами и
литературным языком 142. Л. И. Балаходова показала, что это
совсем не так: многие диалектизмы (лекрйческие и семантические)
проникают в литературный язык непосредственно, минуя
просторечие, когда возникает потребность в общенародном обозначении
реалии, ранее бывшей местной, и при некоторых других
обстоятельствах. Так произошло со словами пимы, вобла, каюр, поморье
и др.143
Сказанное выше относится и к употреблению русского языка
нерусскими как в нашей стране, так и за ее пределами. Известно,
что степени овладения неродным языком различны. Лица, для
которых русский язык стал вторым языком, нередко привносят
в, его систему особенности своих языков. Украинцы, говорящие
по-русски, вместо взрывного г могут произносить (и произносят)
фарингальный h (hopa вместо гора), белорусы, в соответствии
с фонетическими особенностями своего языка, — твердый р вместо
мягкого (зорка, а не зорька), узбеки могут назвать арыком любую
канаву и т. п.
Явления интерференции бывают на всех уровнях и подуровнях
языка, они своеобразны в зависимости от структур родных языков.
Естественно, что русский литературный язык с чертами
интерференции в национальных республиках, областях, округах,
а также в зарубежных странах оказывается локализированным.
Возникают его украинский, белорусский, эстонский и очень
многие другие ареалы. Некоторые особенности интерференции по мере
усовершенствования знаний русского языка сравнительно быстро
изживаются, другие оказываются довольно устойчивыми. К ло-
кализмам диалектным прибавляются локализмы
инонациональные. Можно ли все эти локализмы ставить в один ряд с нормами,
утвержденными в русском литературном языке, и говорить об
инонациональных вариантах нашего языка? Конечно, нет.
«Кавказский акцент» всегда останется акцентом, как и «русский акцент»
любого другого языка (т. е. явления интерференции, привносимые
русскими при овладении какими-либо другими языками). В
отличие от американского и других равнозначных территориальных
вариантов английского языка образование подобных вариантов
русского языка пока не предвидится. Единственное, в чем есть
объективная потребность, это повышение культуры русской речи
у нас и за рубежом, полное овладение нормами русского литера-
после Великой Октябрьской социалистической революции. Л., 1967,
с. 16 и ел.
142 Гецова О. Г. О характере областного (диалектного) словаря. — Филол.
науки, 1964, № 3, с. 96—105.
143 Балахоиова Л. И. Диалектного происхождения слова в литературном
языке. — В кн.: Слово в русских народных говорах, Л., 1968, с. 18—36,
142
турного языка, чему посвящена обширнейшая научная и учебная
литература ш. Наивными являются рассуждения, которые иногда
приходится слышать, что оканье ничуть не хуже аканья,
фрикативный у или фарингальный h не уступает взрывному г, а
«кавказский акцент» вовсе не так плох. Нормы литературного языка —
категория не биологическая, а глубоко социальная. Они
складывались веками, утверждались обществом и изменяются только
обществом. Их объективная кодификация хотя и
устанавливается учеными, не подлежит произвольному изменению.
Когда речь идет о «территориальных вариантах» русского
литературного языка, то сложнее обстоит дело с явлениями,
проникающими не из говоров, а возникающими в больших культурных
центрах, но ив этих случаях положение в принципе не изменяется.
Авторы книги «Русский язык и советское общество» затрагивают
вопрос о петербургско-ленинградском и московском
произношениях как о «локальных разновидностях» русского литературного
языка. Правда, считают они, локализмы в произношении «не
были значительными даже и в XIX в. Они характеризовали
речь только некоторой части населения», прежде всего
представителей чиновных слоев Петербурга и в известной степени
полумещанской среды 145.
Что же это за локализмы? В первую очередь это
«драматическая борьба» петербургского эканья и московского иканья: эканье
будто бы поддерживалось северновеликорусским диалектным
окружением, а иканье — южновеликорусским. Такое
утверждение бездоказательно. В северновеликорусских говорах кроме
эканья имеются разные виды ёканья и иканья, а для
южновеликорусских говоров были характерны прежде всего многочисленные
типы яканья. Закономерное иканье — новообразование московского
койне. Происхождение эканья, имевшегося не только в
Петербурге, связано с «высоким», книжным стилем произношения
(аналогично ему «книжное», а не диалектное оканье, державшееся
в XVIII—первой половине XIX в., например в чтении поэтических
произведений). Не случайно Р. И. Аванесов писал по поводу
декламации стихотворения С. Я. Маршака «Словарь»: «В связи
с торжественно-философским характером стихотворения, икающее
произношение было бы неуместным» ш. То же самое можно
сказать и о других «петербургско-ленинградских» фонетических
особенностях: произношении а после шипящих перед твердыми
согласными, а по аналогии и перед мягкими {жара, шагать, шаги
вместо старомосковского жэира, шэигатъ, шэ^ги), твердое
произношение губных перед заднеязычными {немкой, лапкой вместо
144 См. книги (с большой библиографией в них): Русский язык в современном
мире. М., 1974; Русский язык как средство межнационального общения.
М., 1977; Развитие национально-русского двуязычия. М., 1976; Русский
язык — язык межнационального общения и единения народов СССР.
Киев, 1976; Культура русской речи на Украине. Киев, 1976, ^ др.
145 Русский язык и советское общество. Фонетика современного веского
литературного языка. М., 1968, с. 20.
146 Аванесов Р. И, Русское литературное произношение. М., 19t> ,, . 168.
143
старомосковского нем'к?и, лап'к?и) и других явлениях. Сюда же
надо присоединить и широко распространившееся произношение
-гий% -кий, -хий (старомосковское -гъй, -къй, -хъй): долгий г горъ-
кийх тихий, произношение -ги, -ки, -хи В/^тлагольно-именных
формах (подрагивать % подрагиванье1 постукивать, смахивать
наряду с старомосковским подрагивать, постукивать, смахывать)%
резкую убыль слов с сочетанием -шн на месте -чн (молошный, сер-
дешний и пр. теперь произносятся мдлочний, сердечный и т. п.;
еще удерживаются конешно^ скушно й немногие другие) и ряд
других изменений, которые с местными говорами никак не связаны.
То^ что получило обозначение петербургско-ленинградского в
орфоэпии, возможно1 в своих истоках и было особенностями речи
петербургского чиновничества (что еще надлежит доказать),
стремившегося сблизить московские нормы произношения с
орфографией и больше сохранявшего традиции «высокого» книжного
стиля.
Однако тенденция относительного сближения орфоэпии с
нормами письма, получившая особенно отчетливое выражение после
Октября, когда литературным языком стали овладевать широкие
массы населения (прежде всего через письменность, так как
семейных традиций литературного произношения у них не было), с
самого начала, т. е. еще в XIX в., была общерусской, обусловленной
причинами культурно-социальными, а не территориальными.
Произношение -гий, -кий, -хий, а также -ги, -ки, -хи в глаголах
и именах и некоторые другие явления, вошедшие в современные
литературные нормы, совсем не были свойственны русским
говорам. Они, несомненно, книжного происхождения (стали
произносить так, как написано, глаза воздействовали на органы речи).
Таким образом, название «петербургско-ленинградское»
произношение весьма условно, его нельзя понимать буквально. Не
имеет какого-либо территориального ограничения и московское
произношение. Еще в XVII—XVIII вв. оно стало восприниматься
как образцовое, т. е. из локального превратилось в общерусское.
Городские локализмы, которые могли возникать и возникали
в ограниченном количестве, не поднимались выше жаргона и
стояли, как и сельские диалектизмы, за пределами литературных
норм. Мне самому приходилось слышать в речи представителей
коренной петербургской интеллигенции произношение Швэция,
швэдский, цвэт (гиперкорректное произношение на манер хри-
зантэма и такого же рода заимствованных слов?), однако оно
не было таким же нормативным, как Швеция, шведский, цвет.
Удивили меня в 1931 г. никогда не слыханные в Москве
«ленинградские» слова вставочка сручка, в которую вставляют стальное
перо' и сапоги слюбая кожаная обувь'. В ССРЛЯ слово вставочка
сопровождается пометой «в просторечии и обл.» и цитатой из
«Детства Никиты» А. Н. Толстого: «Но дальше про лес писать было
трудно. Никита грыз вставочку, глядел в потолок». В СРНГ
помещены с тем же значением вставка (Солецк. Новг.), вставочка
(Иван., Кирил., Новгм Ленингр.). Ручки для письма со стальными
144
перьями появились только в XIX в., этимология их обозначения
прозрачна. Скорее всего слово вставочка, называющее предмет
(по происхождению) городско%культуры, образовалось в среде
петербургского населения, откуда стало проникать в сельские
местности. Оно вошло в разряд диалектизмов и не стало в русском
языке конкурентом слову ручка. Что касается пометы «в
просторечии^ то она явно ошибочна, поскольку вставочка не получило
общерусского распространения. Слово сапоги слюбая кожаная
обувь' совсем не помещено в ССРЛЯ как стоящее за пределами
литературного языка. Нет его и в Словаре Даля. Между прочим,
сапоги с любая кожаная обувь, в том числе и башмаки' было
хорошо представлено в текстах старославянского и
древнерусского письма. По-видимому, этот семантический архаизм попал
в речь петербуржцев из местных говоров. Но каково бы ни было
происхождение подобного рода городских локализмов, они не
дают никаких оснований говорить о территориальных или
локальных вариантах русского литературного языка.
Существующие в современном литературном языке
орфоэпические и иные варианты (а их имеется очень много) или одинаково
свойственны речи любого носителя литературного языка, или же
их преимущественное употребление (и даже неупотребление)
зависит от возраста, культурных навыков, стилистической
установки речи и иных причин. Локальные же разновидности носят
совсем иной характер. В наше время совершенно исключено,
чтобы какие-либо территориально-обособленные идентичные
по функции явления русского языка были бы в равной мере
нормативными. То, что считается правильным или неправильным
в Москве, точно так же оценивается в Ленинграде и в любом
другом месте, где звучит русский литературный язык. Нужно
решительно отличать литературные языковые варианты (нередко
имеющие разную степень употребительности и неодинаковую
стилистическую окраску) от диалектных примесей, свойственных и многим
грамотным людям. Диалектные примеси обществом оцениваются
как лингвистический дефект, подлежащий устранению.
Современный русский литературный язык можно определить
как в высшей степени централизованную систему норм, через
призму которой всякие территориальные отклонения (исключая
художественную речь, в которой диалектизмы бывают в
умеренной дозе необходимы для стилистических целей) рассматриваются
как явление отрицательное, от которого культурному человеку
нужно избавляться.
Не исключено, однако, что в отдельных случаях общепринятые
варианты норм в различных местностях употребляются
неодинаково часто. Возможно, например, что в Москве чаще
употребляется мягкое произношение т в слове пет?ля (нормально и петля
с твердым га), чем в Ленинграде, но констатация таких фактов
(интересная для науки) не имеет никакого отношения к проблеме
локальных вариантов литературного языка, поскольку ттСл и тал
и им подобные явления нормативны на всей территории распро-
Ю Ф. П, Филин 145
странеиия русской литературной речи. Можно считать даже
несомненным, что многие вариативные нормы им/ют диалектное
происхождение, но не следует смешивать генетический план
с функциональным. Если оба варианта считаются приемлемыми
для всех, говорящих на русском литературном языке, то в аспекте
современной нормы их локальное происхождение безразлично,
оно представляет интерес только для цбтории языка.
Осторожности ради к этому следует добавить, Что опыты статистического
учета частоты употребляемости в разных местах того или иного
варианта не могут не вызывать сомнений, поскольку анкетным
способом охватывается обычно небольшое количество лиц
(десятки или сотни, в лучших случаях — тысячи говорящих), тогда
как анкетирование, во избежание случайностей, должно быть
массовым (особенно при современной подвижности населения).
Следует заметить, что ложное представление о
территориальных вариантах русского литературного языка смыкается с
существующим у некоторых писателей-антинормализаторов мнением,
будто бы русского литературного языка с его строгими
централизованными нормами вообще не существует, что прав был В. И. Даль,
предлагавший открыть неограниченный доступ в литературу всем
ненормативным средствам русской речи; вся огромная работа
по повышению культуры речи, ведущаяся в нашей стране, в таком
случае оказывается ненужной. Но мы хорошо помним задание
В. И. Ленина создать словарь образцового русского языка
(которое выполнено советскими языковедами), его заветы бороться
за чистоту русского языка. Помним об отношении А. М. Горького
к злоупотреблению областными словами и выражениями. Эти
писатели явно смешивают обязательное подчинение любого
грамотного человека общепринятым литературным нормам и право
художника на индивидуальность способов воплощения его
замыслов в языке. Конечно, ни одному здравомыслящему человеку
не придет в голову предложение, чтобы все писатели стремились
к одному («усредненному» стандартному языку. Общепринятый
литературный язык и язык художественной литературы, как и
другие способы индивидуального образного выражения мысли, как
уже говорилось выше, не одно и то же. К этому вопросу мы еще
вернемся в последней главе настоящей книги.
Говоря о языковых вариантах, нужно еще сказать о
профессионализмах. Лексика профессий безгранична, непрерывно
возрастает и к проблеме вариантов отношения не имеет 147. Все же
в своей незначительной части она содержит особенности (в
произношении, формах, словообразовании), представляющие собою
дублеты по отношению к своим общелитературным эквивалентам.
Ср. морские компас, маяка (мн. ч. маяков), бота (вместо боты),
танкера, на флоте, у горнодобытчиков добыча, математическое
147 Специфика специальной терминологии исследована в обстоятельной книге:
Даниленко В. П. Русская терминология. Опыт лингвистического
описания. М., 1977.
146
разбиение (вместо разбивка) и т. п. Среди профессионализмов
имеются явно разговорно-просторечные элементы (загранка
Заграничное плавание', заякорить ^поставить на якорь', каботажка
'каботажное плавание', скаботажное судно') и локализмы (арх.
багренёц смелкие кусочки льда'; волж. банок 'подводный рукав
реки'; касп. 'фарватер'; черномор. берцб скол для укрепления
рыболовной снасти'). Профессиональные локализмы относятся
к разряду диалектизмов и, естественно, в состав литературного
языка не входят. Они достаточно многочисленны 148.
Наличие общерусских централизованных норм
литературного языка, конечно, не означает, что современный литературный
язык представляет собой застывшую систему. В любом языке
(исключая искусственные кибернетические языки) всегда имеются
противоречия, антисистемность 149, обусловленная как
внутренними законами его развития, так и внешними воздействиями
(внутреннее переплетается с внешним). Преодоление постоянно
возникающих противоречий — движущая сила развития языка.
Прогресс мышления, расширение и углубление знаний —
непременные факторы его совершенствования. Русский литературный язык
не представляет собой исключения из этого общего правила.
Он находится в непрерывном движении. Одним из важных
проявлений его движения являются сосуществование, борьба и
размежевание вариантов на всех языковых уровнях. Вообще
если бы не было различных способов выражения «одного и того же»
в пределах одной языковой системы (эти способы выражения
и есть варианты), не существовало бы и категории нормы: если
не из чего выбирать, то нет и явления
правильности—неправильности. Индивидуальные ошибки в речи, всякого рода
окказионализмы (например, придуманные и не принятые в обществе
слова) в счет не идут, поскольку они стоят вне языковой системы.
Не случайно интерес к правильностям и неправильностям в
русском литературном языке возник в XIX в. в русской
лексикографии и оказался устойчивым 150.
Особый подъем лексикографии вариантов речи происходит
в последние два десятилетия. Выходят в свет труды: «Русское
литературное произношение и ударение. Словарь-справочник»
под редакцией Р. И. Аванесова и С. И. Ожегова (М., 1960),
«Правильность русской речи. Трудные случаи современного
словоупотребления. Опыт словаря-справочника» под редакцией
С. И. Ожегова (М., 1962), «Правильность русской речи. Словарь-
справочник» Л. П. Крысина и Л. И. Скворцова под редакцией
148 Р. Э. Порецкая в своей работе «Орфографический морской словарь. Опыт
словаря-справочника» (М., 1974) приводит свыше девятисот областных
морских терминов (с. 234—262 словаря).
149 Будагов Р. А. Система и антисистема в науке о языке. — ВЯ, 1978,
№ 4, с. 3—17.
150 Подробный обзор такого рода словарей дается в книге: Граудина Л. К.,
Ицкович В. А., Катлинская Л. П. Грамматические варианты. Опыт
частотного словаря. (Проект). М., 1971.
10* Ш
С. И. Ожегова (М., 1965), «Краткий словарь трудностей русского
языка для работников печати» (М., 1968), «Трудные случаи
употребления однокоренных слов русского языка.
Словарь-справочник» Ю. А. Бельчикова и М. С. Панюшевой (М., 1968),
«Трудности словоупотребления и варианты норм русского
литературного языка» под редакцией К. С. Горбачевича (Л., 1973),
«Грамматическая правильность русской речи. Опыт
частотно-стилистического словаря вариантов» Л. К. Граудиной, В. А. Ицковича,
Л. П. Катлинской (М., 1976) и другие работы. В. И. Чернышев
открыл обсуждение проблемы языковой вариантности в связи
с нормами литературного языка в теоретическом планеш.
В. И. Чернышев указывал на большие трудности в установлении
того, что является правильным и что — неправильным. Нужно
ориентироваться на лучшие образцы классической литературы,
на авторитетные грамматики и словари. Однако в этих источниках
в наше время многое устарело, вышло из употребления. Например,
очень внимательный к языку Карамзин находил хорошими
нетерпимые теперь формы домы, постеля, перед ражнивая, ярмонка,
картеча. Стало быть, «основной источник лучшей современной
речи — нынешнее ее употребление». Но как определить это
употребление, когда число лиц, говорящих на литературном языке,
очень велико, «а личный опыт говорящего ограничивается
сравнительно небольшим случайным кругом людей»? «Вообще мы должны
признать, что для изучения современного литературного языка
необходимо пользоваться всеми его источниками, т. е.
существующим употреблением, словоупотреблением писателей и
грамматиками, излагающими факты языка в научном и критическом
освещении» 152. Ответ на поставленный вопрос дан верный, но
слишком общий. Наблюдения В. И. Чернышева, сделанные в
начале нашего столетия, и теперь не утратили своей ценности, но
они неполны, а кое в чем устарели. Даже от некоторых более
поздних (двадцатые-тридцатые годы) норм, зафиксированных
отличным знатоком московских норм произношения Д. Н.
Ушаковым, приходится отступать, так как современная орфоэпия уже
не во всем совпадает с этими нормами. Крупнейший специалист
в области русской орфоэпии, ученик Д. Н. Ушакова и ревнитель
московских норм произношения Р. И. Аванесов пишет: «Во всех
неясных случаях следует обращаться к специальным пособиям
и справочникам. Подробные сведения читатель найдет в
„Толковом словаре русского языка" под ред. Д. Н. Ушакова. Во введении
к этому словарю кратко описаны важнейшие особенности русского
литературного произношения, но почти целиком применительно
к старым московским нормам, без достаточного учета изменений
в произношении, имевших место в советскую эпоху. Естественно,
что этот словарь, вышедший до войны 1941—1945 гг., не мог
1Ъ* Чернышев В. И. Правильность и чистота русской речи. Опыт русской
стилистической грамматики. СПб., 1909; 2-е изд.: СПб., 1913.
I»? Чернышев В, И. Избр. труды, т. 1. М., 1970, с. 448—449.
148
учесть изменений в произношении, пережитых русским языком
в последние десятилетия. . . Однако, следует иметь в виду, что
в случаях колебаний в словаре под редакцией Д. Н. Ушакова
указываются старые московские нормы, многие из которых. . .
уже устарели и вышли или выходят из употребления» 1б3.
Книга Р. И. Аванесова «Русское литературное произношение»
широко известна у нас и за рубежом, о чем свидетельствуют ее
многочисленные издания, в том числе и для заграницы. Нормы
орфоэпии, которые в ней рекомендуются с поправками на
современность, можно считать образцовыми, на них нужно
ориентироваться. Однако и в рекомендациях Р. И. Аванесова имеется кое-
что из тех старомосковских особенностей, которые «вышли и
выходят из употребления». В качестве примера можно привести
произношение наиболее употребительных женских отчеств от
имен на -ей. Р. И. Аванесов считает единственно правильным
произношение одного стяженного е на месте сочетания ее: Алек-
севпа (вспомним здесь грибоедовское, «что станет говорить
княгиня Марья Алексевна»), Андревна, Матвевна, Сергевна и т. п.
«Произношение этих отчеств без стяжения, со звуками [еэ], не
может быть рекомендовано даже в публичной речи, в которой
вообще в большей мере допускаются книжные элементы»154.
То же относится к отчеству Николавна, которое следует
произносить с одним а. Однако это старомосковское (и широко
распространенное в говорах) произношение теперь пришло в явное
противоречие с тенденцией сближения произношения и право*
писания. Интеллигенция, не искушенная в филологических
тонкостях, воспринимает его как фамильярно-сниженное и даже
оскорбительное (ведь Алексевна, Николавна относится к личностям),
в чем я неоднократно убеждался на собственном опыте в разных
городах страны, в том числе и в Москве.
Проблема вариантности и нормы продолжает оставаться остро
актуальной. Из огромной посвященной ей литературы следует
выделить содержательные работы К. С. Горбачевича 155. К. С. Гор-
бачевич небезуспешно попытался критически обобщить все
написанное по указанному вопросу, определить сущность
вариантности (прежде всего в пределах слова), причины ее
возникновения, а в плане конкретного исследования опирался на огромные
накопленные его предшественниками материалы, включая
обширные академические картотеки. Всякая вариантность, в том
числе и слова («варианты слова — это регулярно
воспроизводимые видоизменения одного и того же слова, сохраняющие
тождество морфолого-словообразовательной структуры, лексического
153 Аванесов Р. И. Русское литературное произношение. 5-е изд.,
переработанное и дополненное. М., 1972, с. 28.
154 Там же, с. 177.
165 Горбачевич К. С. Изменение норм русского литературного языка. Л.,
1971; Он же. Вариантность слова и языковая норма. Л., 1978; Он же.
Нормы современного русского литературного языка.
149
и грамматического значения и различающиеся либо с
фонетической стороны (произношением звуков, составом фонем, местом
ударения или комбинацией этих признаков), либо
формообразовательными аффиксами»I56, т. е. передача одного и того же
разными средствами, на первый взгляд избыточна. Однако эта
избыточность — естественное и непременное свойство живого
литературного языка, обусловленное внешними (влияние
диалектизмов, других языков и пр.) и внутренними (действие аналогии,
неэквивалентность формы и содержания, возникающая в
результате неравномерного развития этих категорий, и др.)
причинами. Она может считаться аномалией разве что с позиций теории
информации, «предусматривающей однозначное прямолинейное
соотношение между знаком и референтом» 157. В избыточности
заключены противоречия, которые в конечном счете разрешаются
путем или устранения одного из вариантов-дублетов, или же их
размежевания (семантического, стилистического и позиционного).
Нередко варианты долгое время сосуществуют. «Стадия
варьирования и постепенная замена конкурирующих способов выражения
обеспечивают менее ощутимый и не столь болезненный сдвиг
нормы, в немалой степени способствуя существованию известного
парадокса: язык изменяется, оставаясь самим собой» 158.
Особое внимание к постоянным изменениям в литературном
языке приводит к выдвижению «динамической теории нормы»,
которая противопоставляется прежним статистическим
описаниям, в основе которых лежало представление о чрезвычайной
устойчивости литературных норм159. Конечно верно, что это
упрощенное («статическое») понимание нормы, требующее всегда
и непременно однозначного ответа «так правильно, а так
неправильно», таит в себе субъективную оценочность, вкусовщину, что
не помогает, а мешает повышению культуры речи, не позволяет
объективно оценивать действительное состояние языка, и это
хорошо показал Л. И. Скворцов в своей монографии
«Теоретические основы культуры речи». Но никогда не следует забывать
и о другой опасности: представление о непрерывной текучести
норм, их относительности может способствовать дезориентации,
языковой небрежности, а следовательно, падению языковой
культуры. Объективность и объективизм — разные явления. В
обществе обязательно должен существовать на данном отрезке времени
языковой идеал, система установленных авторитетными
учреждениями образцовых норм, к полному овладению которыми должен
стремиться каждый образованный человек. Такой культурно-
языковой компас (а он в эпоху стабильности литературного языка
156 Горбачевич К. С. Вариантность слова и языковая норма, с. 17.
157 Там же, с. 8.
158 Там же, с. 9.
159 Скворцов Л. И. Теоретические основы культуры речи. М., 1979; ср. также:
Горбачевич К. С. Нормы современного русского литературного языка,
с. 26-28.
150
действительно существует) корректирует наши ошибки, обмолвки,
бывающие у каждого из нас, позволяет (а в будущем это будет
осуществляться в несравненно большей степени) сознательно
вмешиваться в языковые процессы, делать прогнозы и управлять
этими процессами, чтобы наш язык был еще более выразительным
и точным. Кодифицировать, опираясь на объективные данные, весь
комплекс существующих теперь норм (включая всю допускаемую
нормами вариативность) — важнейшая задача языковедов.
Принимая и исследуя изменчивость языка, в плане культуры речи
главный акцент следует делать на устойчивость, образцовость
норм. Разумеется, время будет вносить в эти образцовые нормы
свои коррективы.
Когда мы говорим о литературном языке, мы не может
оставить без внимания просторечие и разговорную речь. Как уже
было отмечено выше, просторечие и разговорная речь в их
современном виде возникли в русском языке в конце XVIII—начале
XIX в. Просторечие — двойственная категория, как и
разговорная речь. С одной стороны, просторечие — языковые средства
(слова, обороты, синтаксические конструкции, грамматические
формы, особенности произношения), употребляемые всеми
образованными людьми для грубоватого, сниженного изображения
предмета мысли (своего рода «низкий стиль» нашего времени).
Например, такие слова и выражения, как канючить, над нами
не каплет, караулка (не то, что нейтральное караульная — в
караулке может помещаться не только караул, но и сторож), на
карачках, карга (бранное название старухи), карачун, катнуть
(съездить, поехать), каюк, хрыч, хрычевка и т. д., во всех толковых
словарях современного русского литературного языка
определяются как просторечные. Статус этого просторечия тот же,
что и разговорной разновидности литературного языка. Не
случайно в современных толковых словарях стилистические пометы
«просторечное» и «разговорное» проводятся непоследовательно,
ставятся одна вместо другой, так как составителям нелегко
определить степень сниженности. Большая часть разнобоя в
стилистических пометах приходится на смешение указанных помет.
Современный литературный язык не может состоять только
из одних нейтральных, стилистически однородных средств
выражения, хотя эти средства и составляют его основу. То, что в
словарях и грамматиках определяется как просторечное средство,
может быть употреблено и употребляется в подходящей ситуации
любым образованным человеком, независимо от его социальной
принадлежности и культурности. Кто, например, может
воздержаться от употребления слова хорохориться Сдержаться заносчиво',
'храбриться не к месту, по-пустому', когда в нем возникает нужда?
Ср. в «Искателях» Д. Гранина: «Ее спокойно-рассеянный тон
обрадовал Андрея. А может быть, она просто хорохорится,
а у самой все дрожит внутри?» Или: Матрос «произвел на барыню,
видимо, неприятное впечатление. — Точно лучше не мог найти, —
мысленно произнесла она, досадуя, что муж выбрал такого гру-
151
бого мужлана» (Станюкович, Нянька). Не только барыня XIX в.,
но и любой ив нас теперь может в досаде назвать грубого,
некультурного, невежественного человека мужланом не только мысленно,
но и вслух.
Вывести из состава литературного языка функционирующее
в нем просторечие означало бы лишить литературный язык
средств сниженной речи, обычно несущих высокую эмоционально-
оценочную нагрузку. Все, что используется в литературном языке
и является в данное время общепринятым в среде образованных
людей, принадлежит его системе. Нормативность и нейтральность —
категории не тождественные. Стилистически окрашенные
элементы литературного общеупотребительного языка также
нормативны, как и его нейтральная основа. Между литературной
разновидностью просторечия и нормативными пластами
литературного языка (внелитературным просторечием, диалектизмами,
жаргонизмами) имеется принципиальное различие:
употребление первых в образованном обществе общепринято (в письменной
и устной речи), вторые же употребляются в речи только
отдельных групп населения (социальных, территориальных) и у
отдельных писателей для разных стилистических целей.
Между прочим, подсчет стилистических позиций в 7-м томе
ССР Л Я (буква Н), проведенный мною, дает любопытные
результаты. Из 15 530 таких позиций (под стилистической позицией
понимается любой элемент словаря — слово, значение слова и
его оттенки, оборот, фразеологизм, форма слова, ударение, —
который имеет стилистическую помету или не имеет ее, когда
отсутствует стилистическая окраска) нейтральных оказалось
11 606 G5 %), стилистически отмеченных 3925 B5 %). По-видимому,
это соотношение нейтральной основы и стилистически окрашенных
пластов характерно для всей письменной разновидности
современного литературного языка, хотя, разумеется, следовало бы
провести такой подсчет по всем томам ССР ЛЯ. Итак,
нейтральная основа составляет три четверти всех нуждающихся в
стилистической оценке элементов современного литературного языка,
а одна четверть стилистически маркирована. Из этой четверти на
просторечие приходится 24,4% маркированных позиций F,22%
всех позиций), на разговорные элементы — 38,47% (9,71%),
на диалектизмы — только 3,7 2% @,94%), на прочие
стилистически окрашенные элементы (специальные, устарелые и др.) —
33,41% (8,13%). Конечно, приведенные цифры характеризуют
язык источников ССРЛЯ, среди которых явно преобладает
художественная литература XIX—XX вв. (но оценки составители
словаря давали с позиций «современного языкового сознания»).
Как выглядело бы соотношение нейтральных и стилистически
окрашенных элементов в разговорной литературной речи, нам
неизвестно, но можно полагать, что оно было бы другим. Иным
оно должно быть и в разных жанрах (в научном языке удельный
вес просторечной, разговорной и диалектной стихий несомненно
резко уменьшается, но зато значительно возрастает удельный
152
вес специальных элементов, не считая формул и иных графических
изображений). Иным оно, несомненно, было и в прошлые времена.
Конечно, нужно иметь в виду некоторую условность
стилистических помет в словарях, и хотя преувеличивать эту условность-
нет оснований, все же трудность разграничения элементов
просторечных и разговорных, о чем уже сказано выше, будет
сохраняться, что уже само по себе показательно в смысле равной
принадлежности этих явлений литературному языку.
Интересную работу выполнили П. Н. Денисов и В. Г.
Костомаров. Они провели подсчет соотношения стилистических помет
по всему тексту третьего издания однотомного словаря С. И.
Ожегова. У них на помету «разг.» получилось 33,92% стилистически
отмеченных позиций (у нас — 38,47%), на помету «прост.» —
9,29% B4,4%) и на помету «обл.» — 1,76% @,94%) 1в0.
Расхождение в цифрах (оно значительно только шГ'просторечию), надо
полагать, объясняется прежде всего разницей в источниках
словаря, словнике и других элементах словарных статей.
В ССР Л Я значительно шире словник (слов, особенно
фразеологизмов, в основном разговорно-просторечного характера), состав
значений слов и т. п. Многое, что имеется в ССРЛЯ, отсутствует
в словаре С. И. Ожегова. В последнем, как в словаре малого типа,
нейтральная основа литературного языка представлена шире, чем
в семнадцатитомном ССРЛЯ. Чем меньше словарь по своему
объему (имеются в виду словари общие), тем меньше в него
включается стилистически окрашенных позиций, что очевидно. Фактор
случайности при высокой квалификации лексикографов не может
играть существенной роли. Представляется, что нам удалось
установить немаловажную закономерность в стилистическом
распределении средств современного литературного языка.
Литературное просторечие, как и любая другая разновидность
языка, имеет различные источники своего пополнения, из него
также выпадают устарелые элементы. В книге «Литературная
норма и просторечие» (отв. редактор Л. И. Скворцов) ш
приводится немало тому примеров. Приведем некоторые из них.
Слово обязательно до конца XIX—XX вв. имело значение * любезно',
'обходительно'. Его новое значение 'непременно', появившееся
в указанное время, было воспринято как странное, просторечное
и только позже стало нейтральным. «Впоследствии
белоэмигрантская литература ошибочно относила это значение к советизмам» ш.
Наоборот, слово кружковщина «первоначально употребляется как
нейтральное, обозначая кружок, сеть кружков», «а с конца XIX в.,
160 Денисов П. #., Костомаров В. Г. Стилистическая дифференциация
лексики и проблема разговорной речи (По данным «Словаря русского языка»
С. И. Ожегова. 3-е изд. М., 1953). — В кн.: Вопросы учебной
лексикографии. М., 1969, с. 112.
161 Литературная норма и просторечие. М., 1974.
162 Грановская Л. М. Из истории русской лексики конца XIX—начала XX в.
(Изменения в пормах п система оценок). — В кн.: Литературная норма
и просторечие, с. 9.
153
приобретая отрицательный смысл, переходит в разряд
просторечия» 163. Из жаргонов в просторечие попадают такие слова, как
ловчить, драпать, стрелять 'просить', 'выпрашивать', верняк
и многие другие 164. Любопытно, что авторы названной книги
сознательно или несознательно берут за одни скобки слова,
которые в словарях получают разные пометы: «просторечное» и
«разговорное».
Кроме литературного существует и внелитературное
просторечие — элементы речи лиц, не вполне овладевших
литературным языком или вовсе малограмотных. К внелитературному
просторечию относятся языковые элементы, которые образованный
человек не может употребить ни при каких обстоятельствах (разве
что только нарочно, подражая малограмотному или
передразнивая его). К. И. Чуковский с полным основанием писал: «Ни под
каким видом, до конца своих дней я не мог бы ни написать, ни
сказать в разговоре: палъта, пальту или пальтом» 165. Тут вне-
литературное просторечие, его суть схвачена верно. Элементы
этого просторечия многочисленны. Ср. пресловутое крайний
'последний в очереди', получившее широкое распространение
в последние годы (результат отталкивания от отрицательного
значения слова последний), броюсь 'бреюсь', ихний, жестов, хотит
(«не хотится ль вам пройтиться»), хочут («они свою образованность
хочут показать»), выбора, корысть (не знают пушкинского «в
корыте много ли корысти», оставшегося нормативным теперь),
арбуз, магазин, полуклиника'поликлиника', тролебус 'троллейбус',
в кине и т. п. От диалектизмов внелитературное просторечие
отличается (и принципиально), тем, что оно не имеет изоглосс,
распространено всюду. В перспективе оно обречено, как и
диалектизмы: по мере полного освоения всем населением норм
литературного языка оно будет отмирать. Разумеется, это не
исключает возможности проникновения его отдельных
особенностей в литературный язык. Как и в местных говорах,
стилистические оценки языковых особенностей во внелитературном
просторечии (а они несомненно имеются) являются иными, чем в
литературном языке.
Сторонники взгляда на просторечие как на единое целое
высказывают мнение, по которому выходит, что дело тут в различии
оценок: говорящие на литературном языке используют
просторечие как стилистически сниженный, ненормативный пласт языка,
являющийся своего рода острой приправой к литературной речи,
а для не владеющих литературным языком просторечие —
обычный, нейтральный способ общения. Верно, что разная оценка
способов общения у грамотных и малограмотных — явление
объективное, и тут расхождения во мнениях нет. Однако верно
163 Там же, с. 15.
164 Скворцов Л. И. Литературный язык, просторечие и жаргоны в их
взаимодействии. — Там же, с. 29—57.
166 Чуковский К, И. Живой как жизнь. М., 1962, с. 20.
154
также, что между выражением «у меня что-то сердце барсилит»
(так может сказать и написать каждый) и выражением «надо
ехать тролебусом» (так говорит только человек, не владеющий
литературным языком) имеется принципиальное и объективное
различие. Нельзя искусственно расчленять и обесцвечивать наш
живой, богатый и гибкий литературный язык и в то же время
сваливать в одну кучу разные явления. Стилистически
окрашенное в литературном языке, если оно общеупотребительно, не менее
нормативно, чем нейтральное.
Устная разновидность современного русского литературного
языка или разговорная литературная речь в широком смысле
также имеет двойственную природу. С одной стороны это ее жанры,
целиком ориентированные на письменную кодифицированную
речь, совпадающие с ней, являющиеся ее продолжением в сфере
устного общения (доклады, лекции и иные виды публичных
выступлений, театр, кино, радио, телевидение, подготовленные
монологи и изложения литературных произведений, чтения,
выученные наизусть, обработанные диалоги и т. п.). Разумеется,
в каждом из этих «жанров» имеются свои особенности, как и
в письменной речи. Многое зависит от культурного уровня
говорящих, их степени владения литературным языком, даром
красноречия и прочих индивидуальных особенностей личности. Однако
все это устное речевое многообразие основывается на
кодифицированных нормах. Стилистическая структура кодифицированной
устной речи та же, что и в письменности. С точки зрения
лингвистической эта речь является ведущей, определяющей в речевой
деятельности образованных людей современного русского
общества. Не случайно, что вся кодификаторская деятельность
ученых и педагогов направлена на описание, установление и
пропаганду нормированного литературного языка, письменного и
устного. Когда возникает потребность, как сказать правильно,
чтобы не ошибиться, мы заглядываем в словари, грамматики и
иные пособия или советуемся со знающими людьми. Знание
литературных норм и владение ими дисциплинируют наше
мышление. В кодифицированной устной разновидности литературного
языка, как и в письменном языке, кроме нейтральной
стилистической основы, имеются и стилистически окрашенные пласты:
просторечные, разговорные и прочие. Разговорное в
разговорном? Именно так. В устной кодифицированной литературной
речи кроме полного (по Л. В. Щербе) или нейтрального (по
Р. И. Аванесову) произношения, которое можно считать
основным, существует и беглое, менее отчетливое, сниженное. Его
можно назвать собственно разговорным, стилистически
окрашенным на фоне нейтрального. Для разговорного пласта характерна
непринужденность, некоторая сниженность, своего рода
фамильярность, так сказать, обращение с языком «на ты», но не
грубовато-отрицательная окраска.
Эти стилистические различия очень похожи на различия в
формах приветствия: здравствуйте (приветственное обращение ко
155
, с кем говорящий не «па ты»), здравствуй
(фамильярно-интимное приветствие, которое может вызвать нежелательную
реакцию со стороны того, с кем говорящий не «на ты» — «а вы не
тыкайте») и здорово (то же, что здравствуй, но с грубым оттенком;
в словарях это слово сопровождается пометой «простореч.»;
ср. в «Казаках» Л. Н. Толстого: «Здорово, дядя! Уже ты тут? —
отвечал хорунжий, небрежно кивая ему головой»). Правда, эти
стилистические отношения не всегда отчетливы, как в данном
случае, о чем уже говорилось выше, но они существуют, о чем
свидетельствует система помет во всех наших нормативных
пособиях.
Имеется и другая разновидность разговорной литературной
речи, которой пользуются все владеющие литературным
языком, это обыденная бытовая речь. Как говорил в свое время
Л. В. Щерба, для нее прежде всего характерно, что ее
«сознательность» (т. е. сознательная ориентация на
литературно-письменные нормы) стремится к нулю (но никогда не падает до нуля).
Эта речь как объект исследования долгое время оставалась в тени.
Интерес к ней резко возрос в шестидесятые годы, что нашло свое
проявление в дискуссии 1965—1966 гг. на страницах журнала
«Русский язык в национальной школе». Теперь по этому вопросу
образовалась обширная литература, обзор которой занял бы
много места 166. Среди этой литературы видное место занимают
работы Е. А. Земской и ее последователей. См. также
исследования Т. Г. Винокур167, О. А. Лаптевой, О. Б. Сиротининой 168
и других русистов. Особенности непринужденной, специально
неподготовленной разговорно-бытовой литературной речи
проявляются на всех языковых уровнях, но наиболее ярки они в
самом построении речи, т. е. в синтаксисе (в структуре
предложения и в самом контексте). Разговорный синтаксис обстоятельно
обследован О. А. Лаптевой 169. В общем это нечеткость в делении
предложения, разного рода недоговоренности, обрывы,
неожиданные вставки, повторения, своеобразные конструкции,
необычный порядок слов, алогизмы и т. п.
В книге «Русская разговорная речь. Тексты» приведена
богатая коллекция образцов такой речи, записанных фонетической
транскрипцией. Ср., к примеру, такую запись: нуштбжъ бу-
димбш'ин' рады || тол'къшъбанан'ислуч'илъс'так |шоана пр'и эит |
кам'н'а дбмън'эт=ну что же будем очень рады, только чтобы оно
166 См. библиографию в книге: Лаптева О. А. Русский разговорный
синтаксис. М., 1976.
167 Винокур Т. /\ Стилистическое развитие современной русской
разговорной речи. — В кн.: Развитие функциональных стилей современного
русского языка. М., 1968.
х?8 Сиротинина О. Б. Разговорная речь (Определение понятия, основные
проблемы). — В кн.: Вопросы социальной лингвистики. Л., 1969; Она же.
Первые итоги социального изучения разговорной речи. — В кн.: Язык
и общество, вып. 2. Саратов, 1970.
*69 Лаптева О. А. Русский разговорный синтаксис.
156
не случилось так, что она приодет, когда меня дома пет ш (запись
мною приводится здесь в несколько упрощенном виде; знак
обозначает членение высказывания при его незаконченности,
а знак || — завершение высказывания). В фонетическом
отношении это низкий небрежный стиль произношения, с редукцией и
даже пропуском неударяемых гласных, нечеткое или усеченное
произношение согласных. Нам, привыкшим воспринимать язык
через письмо, не так просто читать и понимать эти
транскрибированные записи. Сами авторы книги, перенося на бумагу
магнитофонные записи, не все сумели расшифровать в них и в таких
случаях помечают «нрзбр.» (т. е. неразборчиво). А как же
понимают друг друга разговаривающие? Им помогает конкретная
ситуация, мимика, жесты, когда можно понимать, что называется,
с полуслова. При непонимании или недослышании следует
просьба повторить или непонятое остается без внимания. И такие
беседы могут продолжаться часами.
На лексическом уровне можно обнаружить повышенную
вариативность лексики, некоторые сдвиги (особенно
окказиональные) в значениях и употреблениях слов, разного рода другие
окказионализмы, больший удельный вес просторечия,
диалектизмов и жаргонизмов. Определенные сдвиги имеются и в
стилистических оценках. То, что в строго организованном литературном
языке имеет окраску непринужденности и фамильярности,
некоторой сниженности и даже грубости, в бытовой разговорно-
литературной речи может оказаться нейтральным. Редко кто из
нас в разговоре употребит «поеду на электропоезде», обычным будет
электричка. В официальном языке, однако, нейтральным будет
электропоезд, а слово электричка все современные словари с
позиции кодифицированных литературных норм дружно оценивают
как разговорное, т. е. имеющее сниженную стилистическую
окраску. Разумеется, границы между стилистическими оценками
подвижны. В академических словарях слово раскачиваться,
раскачаться свыходить из состояния апатии, бездеятельности'
помечено как разговорное, а производное от пето раскачка в том же
значении вовсе не зафиксировано. Нет его и в словаре «Новые
слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы
и литературы 60-х годов» под редакцией Н. 3. Котеловой и
Ю. С. Сорокина (М., 1971). Между тем в передовой статье газеты
«Правда» от 18 сентября 1978 г. мы читаем: «Осень не дает
земледельцу времени для раскачки». Разговорный это неологизм или
нейтральный?
Некоторые лингвисты, когда им представляют тексты
неподготовленной разговорной речи, удивляются и выражают
сомнение: так не говорят, а если кто и говорит, то разве
малообразованные люди на кухне, особенно коммунальной, это «кухонный
жаргон». Однако так говорят, причем говорим все мы, но обычно
не замечаем этого. Достаточно посмотреть стенограммы непод-
*70 Русская разговорная речь. Тексты. М., 1978, с. 7.
137
готовленных выступлений (бывает такое), чтобы убедиться в этом.
Для печати такие стенограммы надо переделывать или вовсе
переписывать заново. Не исключено, что энтузиасты изучения
неподготовленной устной речи сгущают краски, подбирая
коллекции непривычных для наших глаз записей, но существование
этой разновидности разговорного литературного языка
несомненно. Другое дело — определить его место в общей системе
современного русского литературного языка.
Е. А. Земская и ее последователи считают неподготовленную
непринужденную речь не подсистемой в общей системе
литературного языка, а самостоятельной независимой системой, особым
языком. «В нашем понимании, РР (т. е. разговорная речь. —
Ф. Ф.) — это особая языковая система, которая имеет
специфический набор языковых единиц и специфические законы их
функционирования. По существу, это разговорный язык, но мы
сохраняем за ним название „разговорная речь" в силу его привычности»171.
И далее: «В отличие от книжного литературного языка нормы РР
никем сознательно не устанавливаются и не опекаются. По
отношению к РР не ведется кодификаторская работа, борьба за
сохранение ее норм, их чистоту и устойчивость» 172. Причем носитель
литературного языка фактически владеет двумя языками. В
термин «система» «вкладывается то содержание, которое ему придавал
Ф. де Соссюр» 173.
Все это преувеличение. Ссылка на Ф. де Соссюра не
проясняет дела, так как соссюровское понимание системы достаточно
неопределенно, что привело к большому разнобою в его
толковании, в том числе и в разных направлениях структурализма.
Хотя наша «сознательность» при непринужденной разговорной
речи и стремится к нулю, но никогда до него не доходит.
Носители литературного языка ни при каких обстоятельствах не будут
окать, произносить фрикативный у, якать и т. д. (если в их речи
нет диалектных отклонений, стоящих вне литературных норм).
В основе их речи лежат литературные нормы произношения
в их, так сказать, ухудшенном, небрежном стиле. Лексика,
словосочетания, грамматические формы (примеры типа «дайте два
молока» к морфологии не относятся, здесь грамматически все
правильно), принципы построения предложения (с некоторыми
деформациями) — все те же, что и в нормативной речи. И если
неподготовленную речь непосредственно никто не кодифицирует,
то опосредственно кодифицированные нормы всегда находятся
в нашем подсознании. Если бы это было не так, общество
несомненно позаботилось бы об этой кодификации, так как эта
разновидность разговорной речи играет важную роль в нашей жизни.
Считается (и будет считаться), что существующей кодификации
для целей любого речевого общения достаточно.
171 Русская разговорная речь. М., 1973, с. 25, Введение (Е. А. Земская).
172 Там же, с. 26.
173 Там же, с. 18.
158
О. А. Лаптева справедливо пишет: «Не будет преувеличением
утверждение, что устно-разговорная литературная речь в
основной своей массе состоит из общелитературных речевых средств,
которые имеют повсеместное распространение во всех ее сферах,
так что в этой части ее нормативность — это нормативность
литературного языка в целом» 174.
Если можно говорить о системности особенностей
неподготовленной разговорно-бытовой речи (несомненно имеющихся), то
это такая системность, которая является частью
общелитературной языковой системы. Существует один, а не два русских
литературных языка, о чем свидетельствует и наше общественное
сознание. Не случайно, что, переходя на разговорно-бытовую речь,
мы обычно не замечаем ее своеобразия. Только сравнение ее с речью
письменной позволяет установить неполное совпадение этих
разновидностей литературного языка. Еще Пушкин заметил, что
устная и письменная речь не могут быть подобны.
Сама по себе мысль о разговорной речи, как особом языке (не
только применительно к русской языковой традиции), не нова.
Время от времени ее повторяют разные лингвисты. Ср., например,
высказывание В. Мотша: «Письменный и устный язык следует
рассматривать как два языка» 175. Виной тому неразборчивое
употребление слова «язык» как термина. В ССРЛЯ значения
слова язык, имеющие отношение к нашей теме: «система
словесного выражения речи» (любой язык как средство человеческого
общения: русский, польский, немецкий и т. п. языки),
«разновидность речи, обладающая теми или иными характерными
признаками» (газетный, официальный, литературный и т. п. языки; .
язык кого- или чего-либо: «Язык Пушкина чрезвычайно много
разнится от языка Жуковского и Карамзина», язык
Чернышевского, сочинений Пушкина; злой, острый и т. п. язык). Язык —
слово полисемантичное, и пользоваться им надо с осторожностью.
В нашем случае речь идет о литературном языке как о
цельной системе, входящей в более широкую систему —
национальный язык. Имеются случаи литературного двуязычия (ср.,
например, сосуществование литературных языков в Норвегии) и даже
многоязычия, но во всех этих случаях мы имеем дело с
литературными языками разного происхождения и осознаваемыми
обществом как разные языки. Это одно и точное понимание языка как
независимой системы. Другое дело, когда не известно, для чего
выдвигают такое терминообразное сочетание, как «диалектный
язык», «диалектный тип языка» (Р. И. Аванесов), содержание
которого равно понятию «местные говоры, диалекты, наречия».
Русский (или какой-либо другой) местный говор, имея
характерные особенности, представляет собой частную систему
(в настоящее время разрушающуюся), наподобие литературного
174 Лаптева О. А. Русский разговорный синтаксис, с. 34.
175 Мотш В. К вопросу об отношонитт между устным и письменным языком.
ВЯ, 1963, № 1, с." 95,
159
языка. Конечно, по своему богатству и общественной функции
литературный язык и противопоставленный ему местный говор
очень различны, но с позиции системности они равны. Местные
говоры (диалекты, наречия) как частные системы
противопоставлены друг другу. Совокупность местных говоров не составляет
одной системы и является всего лишь суммой разных местных
систем. Объединяет все говоры русского языка общенародная
основа, присутствующая во всех разновидностях русского языка,
в том числе и литературной, что делает русский язык средством
национального общения. Никто не может доказать, что все вместе
взятые говоры русского языка, в своих дифференциальных
особенностях противопоставленные друг другу, составляют свою
особую единую систему. Если бы они составляли единую
систему, их бы не было. А язык (в любом его толковании)
без системы не существует. Следовательно, никакого
«диалектного языка» нет и не может быть. Этот термин — результат
какого-то недоразумения.
В связи со сказанным выше следует остановиться на понятии
система систем». Р. И. Аванесов считает, что «диалектный язык»
не просто механическое собрание частных диалектных систем,
а «система систем», которая реализуется в общенародном языке
и его локальных разновидностях 176. Эту мысль стараются довести
до крайностей некоторые из его учеников. В частности, С. В. Бром-
лей пытается установить структурную «модель диалектного
языка» («метасистему» или «диасистему»), в которой «диалектный
язык» имеет общие «ядерные» элементы, обязательные для всех
носителей диалектов, и частные, периферийные, локально
ограниченные, поэтому необязательные для всех элементы 177
(которые обычно называют диалектизмами). Как считает СВ. Бром-
лей, идея системности — «центральный постулат современной
лингвистики» 178. Какой лингвистики? Конечно,
структуралистской (а не вообще современной), которая возвела системные связи
между языковой субстанцией в абсолют, считая системность
явлением первичным, а субстанцию — вторичным, производным.
Достаточно выпукло этот постулат выразил, например, Л. Р. Во 179
(разумеется, не он первый и не он последний). С марксистской
точки зрения, взаимосвязь явлений (в частности, языковых),
системность — важнейшая сторона любого вида материи, но она
является производной от субстанции, не зависящей от нашего
сознания. Не было бы субстанции, не было бы никаких связей,
176 Аванесов Р. И. Вопросы фонетической системы русских говоров и
литературного языка. — Изв. АН СССР. Отд. литер, и языка, 1947, т. 6, вып. 7.
Подробно об этом см.: Филин Ф. П. О так называемом «диалектном
языке».-ВЯ, 1981, № 2.
177 Бромлей СВ. Роль описательной диалектологии в характеристике свойств
языка (К постановке вопроса). — Изв. АН СССР. Отд. литер, и языка,
1979, т. 38, вып. 2.
178 Там же, с. 108.
179 Waugh L. R. Roman Jacobson's science of language. Liss: de Ridder, 1976,
с 115.
160
никакой системы. Исследуя системность, мы должны
отправляться от языковой материи во всей ее сложности и
противоречивости, от фактов языка. Само развитие языка идет через
преодоление постоянно возникающих в нем противоречий 180. Обо всем
этом никогда не следует забывать.
Абсолютизируя системность, С. В. Бромлей строит свои
модели. Ядерная часть ее «диасистемы» («диалектного языка») —
простая модель, тогда как «диасистема» в целом, включающая
в себя и локально варьирующие «периферийные» элементы
структуры (попросту говоря, диалектные отличия), — «идеально
сложная развернутая модель», которая от местности к местности может
«свертываться» и «развертываться». Модель «работает» как
машина, все так просто, но забыто одно: наличие противоречий,
а машине «противоречия» не полагаются, иначе она испортится
и сломается. Но язык не «модель» и не «машина», благодаря
противоречиям (антисистемности) он живет и развивается. И вот
такая упрощенная и надуманная «модель диалектного языка»
представляется С. В. Бромлей как принципиально новая ступень
в развитии диалектологии.
Что русский язык представляет собой «систему систем», в этом
нет никакого сомнения. Ее всегда называли и называют
общенародной основой, которая отличает русский язык от других
языков и которая включает в себя все его разновидности («подсистемы»
или, как выражаются некоторые современные лингвисты,
«подъязыки»), в том числе и ведущую разновидность — литературный
язык. Диалектизмы, социальные и профессиональные особенности
подчиняются общенародной основе и воздействуют на нее.
Наиболее ярко и авторитетно общенародная основа представлена именно
в литературном языке нашего времени. Зачем же именовать
эту основу странным названием «диалектный язык» (ведь
диалекты — противостоящие друг другу локальные подсистемы,
само слово «диалектный» — антоним «общераспространенному»)?
А вот зачем. Литературный язык, по С. В. Бромлей, «только одна
из разновидностей языковых систем», которой нет места в
«диалектном языке», поскольку она письменная, консервативная,
кодифицированная, что «еще более обособляет литературный
язык, если он создан на иноязычной основе» («ср. в грамматике
развитую систему причастных форм, наличие членных форм
сравнительной степени, не говоря уже о лексике и синтаксисе,
отличия которых от живого народного языка особенно глубоки»).
Исключение делается только для неподготовленной литературной
«разговорной речи» (как понимает ее Е. А. Земская). Эта
«разговорная речь» отрывается от кодифицированного языка и
включается в «диасистему», сиречь в «диалектный язык», и
существенно не может ее осложнить 181. Итак, «диалектный язык» исконно
русский, а литературный язык как будто иноязычного происхож-
180 Филин Ф. П. Противоречия и развитие языка. — ВЯ, 1980, № 2.
181 Бромлей С. В. Роль описательной диалектологии, . ., с. 109, 115, 116.
И Ф. П. Филин 161
дения, поэтому ему нет места в характеристике общих свойств
структуры языка.
Как сложна проблема происхождения русского литературного
языка, об этом говорится в настоящей книге. И не только
говорится, но и приводятся факты, в частности впервые
устанавливается действительный удельный вес генетических
церковнославянизмов в лексике (на основе сплошного обследования
Семнадцатитомного академического словаря и большого Обратного
словаря). Этот вес относительно невелик (около 10%). Надо
опираться на факты, а не повторять зады устаревших и
бездоказательных гипотез Шахматова и особенно Унбегауна. Русский
литературный язык не оторвать от родной почвы, в том числе
и диалектной, нельзя представить его чужеродной системой,
пусть даже для этого придется отвергнуть надуманную и в корне
неверную схему «диалектного языка».
После этих вынужденных замечаний (живучи попытки отнять
у русского народа его важнейшее культурно-языковое создание —
литературный язык, объявить его без особых для этого
доказательств «иноязычным») продолжим наши размышления.
Очень важное значение для развития русского литературного
языка нашего времени имеют качественные социальные сдвиги
после Великого Октября, культурная революция, убыстряющи
еся темпы научно-технического прогресса. Много полезных
наблюдений на этот счет содержится в серии книг, напечатанных под
общим заглавием «Русский язык и советское общество» (М., 1968),
которые дополняются другими многочисленными исследованиями.
Особенно это относится к лексике и активизации различных
способов словообразования. Бурно растет и обогащается
социально-политическая лексика самых различных разрядов, что
хорошо показано в монографии И. Ф. Протченко 182. Происходит
огромный рост спеиальных терминов. Например, если до
революции в словарях названий профессий насчитывалось около 5300
слов, то в наше время их десятки тысяч. В 60-х годах И. Судерев-
ский писал: «В настоящее время в народном хозяйстве имеется
примерно 60 тысяч занятий» 183. Теперь их несомненно больше.
Какая-то часть их проникает в язык художественной литературы
и в общеупотребительный литературный язык. А. И. Моисеев
отметил в романе Г. Николаевой «Битва в пути» более 150
профессиональных и должностных наименований: водитель,
диспетчер, контролер и др.184 Никто не знает даже приблизительно,
*8? Протченко И. Ф. Лексика и словообразование русского языка советской
эпохи. Социолингвистический аспект. М., 1975, с. 101—167.
183 Судеревский И. Проблемы разделения труда. Коммунистический способ
производства. М., 1963, с. 190.
184 Моисеев Л. И. Развитие русского языка после Великой Октябрьской
социалистической революции (Наименование профессий советского периода).
Отд. оттиск. Изд-во Ленингр, ун-та, 1967, с. 39,
162
сколько терминов имеется в настоящее время в русском языке.
Во всяком случае, их миллионы. В подавляющем большинстве
своем они находятся за пределами общелитературного
употребления, оставаясь достоянием языка рабочих, колхозников,
служащих, ученых, представителей разных профессий. Это
специальная часть лексики русского литературного языка.
Несомненно, такое положение сохранится и в будущем, так как
невозможно представить себе человека, пусть самого знающего,
лексический запас языка которого (включая и пассивный)
составляли бы миллионы слов. Не будет преувеличением, если мы
скажем, что специальная терминология в наше время является самым
важным источником пополнения словарного состава
общеупотребительного литературного языка. В этом отношении ей уступают
другие источники: терминотворчество, происходящее в
разговорной речи, в художественной литературе, диалектизмы,
жаргонизмы.
Жаргоны и арго, какими бы яркими они ни были, вообще
занимают скромное место среди других средств общения русского
языка. Практически жаргонизмы (не считая лексики отмирающих
в наше время условных языков) часто бывает трудно отличить
от профессионального просторечия. Ср. баранка со ноле очков,
баллов в спортивном соревновании', ляп 'ошибка', 'промах' и т. п.
Имеются и жаргонизмы, входящие и в состав общего внелитера-
турного просторечия: женатик сженатый мужчина', сообразить
с выпить какой-либо спиртной напиток', с выпить спиртное в
складчину', схимичить ссделать что-либо незаконное', ссплутовать',
Смошенничать' и пр. Для значительной части этой лексики
характерна высокая подвижность, недолговечность. В двадцатые годы
среди молодежи широкое распространение имело слово шамать
сесть\ 'кушать' (с его производными: пошамать, сшаматъ,
шамовка и др.), которое как-то незаметно исчезло совсем. Конечно,
жаргонизмы — любопытное явление, и лингвисты должны их
изучать, но в большинстве своем они представляют словесный мусор,
которому не место в речи культурных людей. Конечно, кое-что
входит в литературный язык и из жаргонов и во всяком случае
употребляется в художественной литературе для стилистических
целей 185.
Сложным и во многом нерешенным остается вопрос об
определении функциональных разновидностей русского
литературного языка, о его стилях и их роли в истории нашего языка, его
современном состоянии, хотя по этому поводу писалось и пишется
много 186. Нам представляется заслуживающим внимание
положение Ю. А. Бельчикова, что с середины XIX в. особо важное
185 Косцинский К. Существует ли проблема жаргона? (Несколько мыслей
по поводу). — Вопросы литературы, 1968, № 5, с. 181—191.
*86 Библиографию см. в книге: Кожина М. II. Стилистика русского языка.
М., 1974; см.: Она же. К основаниям функциональной стилистики. Пермь,
1968.
И* 163
значение приобретает публицистический стиль, в котором
вырабатываются многие современные лексические нормы 187. Близкий
к нему деловой стиль в наше время, как считает К. А. Логинова,
«ближе всего по своим нормам стоит к нормам кодифицированного
литературного языка, функционально-стилистической
разновидностью которого он и является». В нем мало стилистически
окрашенных средств188. Интересную дискуссионную книгу
опубликовал Д. Н. Шмелев 189. Многое зависит от того, как
определяется само понятие «стиль», которое автор считает научной
абстракцией, а не непосредственной данностью. Он предлагает
руководствоваться «триединой направленностью» каждого высказывания,
зависящей от того, о чем сообщается, кто сообщает, кому
сообщается. Стороны этой данности меняются в функциональных
разновидностях языка, чем и определяется каждая разновидность.
Многообразие ситуаций вызывает высокую подвижность «точек
отсчета» при группировке разных языковых явлений, что вообще
делает условным разграничение всех возможных типов речи.
По Д. Н. Шмелеву, общепринятое мнение, согласно которому
существует стилистическая шкала: высокое — нейтральное —
сниженное, не соответствует действительности 190. Нет сомнения,
что в языке стилистические средства находятся в сложном
переплетении. Однако если исходить не из абстрактных предпосылок,
а из непосредственной данности языка (что обычно и делают
лексикографы и грамматисты), то если не стилистические законы,
то стилистические тенденции (в частности, вышеупомянутая
шкала) прощупываются достаточно ясно.
Заканчивая эту главу, мы можем сделать общий вывод о
русском национальном языке. Некоторые языковеды (В. М.
Жирмунский, А. В. Десницкая) считают, что в категорию
«национальный язык» входит только литературный язык, а все остальные
речевые разновидности находятся вне пределов национального
языка, другие лингвисты (Р. И. Аванесов, М. М. Гухман)
включают в национальный язык и диалекты. В. В. Виноградов
оценивает последнюю точку зрения антиисторичной и механичной.
А как определяет национальный язык сам В. В. Виноградов?
Он пишет: «Литературно-письменный язык, подчиняясь общим
тенденциям национально-языкового развития, питаясь живыми
соками народно-разговорной речи, вбирая в себя наиболее ценные
187 Белъчиков Ю. А. Вопросы соотношения разговорной и книжной лексики
в русском литературном языке второй половины XIX столетия. АДД.
М., 1974, с. 16; см.: Он же. Общественно-политическая лексика В. Г.
Белинского. Изд-во МГУ, 1962.
188 Логинова К. А. Деловая речь и ее стилистические изменения в советскую
эпоху. АКД. М., 1975, с. 11.
189 Шмелев Д. Н. Русский язык в его функциональных разновидностях (К
постановке проблемы). М., 1977.
190 Оценка книги Д. Н. Шмелева дана в рецензии О. А. Лаптевой: ВЯ,
1979, № 1.
164
и целесообразные для нужд тех или иных сфер речевого общения
диалектные средства, формируется в своеобразную, стилистически
дифференцированную, семантически развитую нормализованную
систему внутри национального языка. Диалекты же как бы
приспособляются к национальному языку, постепенно оттесняемые
и преобразуемые им. Они относятся к качественно иному уровню
того же языка, так как кишат пережитками прошлого. При таком
понимании национальный язык рассматривается не как «мешок»,
куда втискиваются наряду с литературным и общенародным
литературным языком развитые социальные диалекты донациональ-
ной эпохи, но как сложная, динамическая и целенаправленная
система, в которой — при ее глубоком внутреннем структурном
единстве — происходит взаимодействие и взаимовлияние разных
функциональных частей, неравноправных по своей общественной
1 Q1
природе и историческому назначению» 1У±.
Нельзя сказать, чтобы в этом высказывании было все ясно
и непротиворечиво. С одной стороны, по В. В. Виноградову,
письменно-литературный язык — «внутри национального языка»,
в национальный язык входит и общенародная разговорная речь,
с другой стороны, диалекты подвергаются сильному воздействию
со стороны литературного языка и как бы приспосабливаются
к национальному языку, но находятся на качественно ином
уровне, так как по своему происхождению относятся к донацио-
нальной эпохе и «кишат пережитками прошлого». Включать
диалекты в национальный язык прямо — значит рассматривать
национальный язык как «мешок», в который насильственно
втискиваются разнородные явления. Таким образом, В. В. Виноградов
присоединяется к первой точке зрения, с которой согласиться
невозможно. Получается, что любой язык эпохи нации разрывается
на две части: национальный язык и территориально-социальные
диалекты, лежащие вне его пределов, а это фактически означает,
что существуют не один русский (немецкий и пр.), а два языка.
Но так ли это? Как известно, критерием истины является
практика, в данном случае речевая. Любой русский, вне зависимости
от своего образования и от того, владеет ли он литературным
языком или нет, отлично поймет другого русского, если речь между
собеседниками идет не на специальные темы (в последнем случае
физик может не понять лингвиста, а биолог — геолога,
строитель — электроника и т. п., так ни один человек не может
владеть всеми накопленными знаниями, производственными
навыками и пр. и соответствующими специальными средствами
языкового выражения).
Общенародная основа русского языка соединяет все его
разновидности, в том числе и территориально-социальные диалекты,
полудиалекты, внелитературное просторечие, жаргоны (исклю-
191 Виноградов В. В. Проблемы литературных языков и закономерности их
образования и развития. М., 1967, с. 76—77.
165
чая тайные языки, понятные только посвященным). Иначе
общение между русскими было бы невозможным, чего, к нашему
счастью, нет. Мысль И. А. Оссовецкого, что в местных говорах
все «диалектно», что все слова одной диалектной системы чем-
нибудь да отличаются от соответствующих слов другой и от
литературного языка, а полное совпадение одной речевой единицы
с другой может быть лишь редким исключением 192, является
явным преувеличением 193. Действительно, каждый говор
представляет собой своеобразную микросистему, но отличия одной
микросистемы от другой и от всех других разновидностей русского
языка не нарушают взаимного понимания русских.
Следовательно, существует единая макросистема, а не какой-то
воображаемый «мешок», в который некоторые лингвисты будто
антиисторично и механично втискивают все подряд.
Как мы излагали выше, все разновидности русского языка
эпохи нации на каждом этапе развития взаимодействуют друг
с другом, взаимно переплетаются, их границы подвижны. Русский
национальный язык — живая развивающаяся система,
необычайно богатая и расцвеченная многочисленными своими
разновидностями. Как и всякая система, она заключает в себе разного
рода противоречия, через преодоление которых и
осуществляется ее развитие. Чем шире рамки системы, чем больше в ней
подсистем и микросистем, тем больше она заключает в себе
противоречий.
В XVII—XVIII вв. главными противоречиями были еще не
изжитое русско-церковнославянское двуязычие и
противопоставление литературного письменного языка местным народным говорам.
В XIX—XX вв. возникло противоречие между
нормированным литературным языком и местными говорами вместе с
городским внелитературным просторечием. В наше время
противопоставлены прежде всего нормированный письменный язык и
устный литературный язык, разговорно-бытовая речь, внелитера-
турное просторечие и смыкающиеся в ней современные
полудиалекты, разрушающиеся местные говоры. Имелись и имеются
многие другие противоречия (например, между
общеупотребительным литературным языком и языком художественной
литературы, между различными стилями литературного языка и т.п.).
Все в макросистеме языка взаимосвязано, прогрессивное
развивается, отжившее отмирает.
Представление о современных местных говорах как о продукте
донациональной эпохи, пронизанной «пережитками прошлого»,
192 Оссовецкий И. Л, Словарь говора д. Деулино Рязанского района
Рязанской области. — В кн.: Вопросы диалектологии восточнославянских
языков. М., 1964, с. 188—190, 198 и ел. См. его же «Введение» в книге:
Словарь современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского
района Рязанской области). М., 1969.
193 См. об. этомг^Филин Ф. П. Актуальные проблемы диалектной
лексикологии и лексикографии. — В кн.: VII международный съезд славистов.
Славянское языкознание. М., 1973, с. 352—355.
166
наивно. Конечно, местные говоры своим происхождением обязаны
языковым процессам донациональной эпохи, в том числе и очень
отдаленных времен, в них (к счастью лингвистов, историков и
этнографов) имеется много пережитков прошлого. Однако то же
самое можно сказать и об общенародной языковой основе, состав
которой не оставался ^неизменным. Кстати, многие диалектные
теперь элементы были когда-то общерусскими, праславянскими
и даже индоевропейскими. Местные говоры времени нации не
оставались неизменными. В них совмещалось местное и общенародное,
они трансформировались (что особенно ярко проявилось в
образовании на новых местах расселения русских переходных и
смешанных говоров), подвергались и подвергаются все более мощному
воздействию литературного языка и сами оказывали на него
влияние.
Национальный язык нельзя представить себе без нации, он
одна из ее важнейших особенностей. Если мы^будем сводить
национальный язык только к литературному языку (а
общенародная основа сама по себе не существует, реально она воплощается
в конкретных разновидностях языка), то кто же в таком случае
составлял нацию в дореволюционное время, когда подавляющее
большинство населения было неграмотным или малограмотным
и говорило только на местных диалектах или городском
просторечии? Получается, что крестьяне, рабочие, значительная часть
других социальных слоев населения находились вне наций, а
нацией была лишь верхушка общества. Народ из нации
вычеркивается! Да и в наше время всеобщей грамотности еще многие
миллионы людей не полностью овладели литературным языком,
у многих еще преобладает пусть разрушающаяся, шГеще
живучая диалектная речь.
На первый взгляд сложнее обстоит дело в тех языках, где
местные диалекты в своем развитии разошлись до такой степени,
что понимание друг друга их носителей становится
затруднительным и даже невозможным. Северный немец с трудом понимает
(а иногда и вовсе не понимает) баварца, если разговор между
ними ведется не на литературном языке. Однако исходная
генетическая основа немецкого языка еще^не распалась, усилились
только противоречия его в макросистеме. Все^немцы, включая
и носителей диалектов, говорят по-немецки, а не" на разных
языках, что хорошо сознают как сами немцы, так и их соседи. При
определении национального языка нужно обязательно учитывать
другие признаки нации, т. е. и внеязыковые^факторы, о чем
говорилось в начале настоящей главы.
Итак, в русский национальный язык входят как в единую
систему систем все разновидности русской речи, включая и
местные говоры. Не входят в него условные тайные языки,
грамматический строй которых хотя и является русским, но лексико-
семантический состав их состоит из искусственных образований
и сплава слов, заимствованных из разных языков. Ведущей,
единственной перспективной разновидностью русского националь-
167
ного языка является литературный язык, исконно русский в своей
основе. Если на первых этапах истории русского литературного
языка устная его разновидность (московское койне и другие
народно-разговорные варианты) определяла собой разновидность
письменного (конечно, не во всех отношениях), то в наше время
роли переменились. Разговорная речь хотя и продолжает
оставаться (и будет оставаться) лабораторией, в которой
приготовляются языковые нормы, все же воздействие письменной речи на
устную, на литературный язык в целом становится более значимым.
В первых двух главах сделана попытка осветить основные
процессы в истории русского литературного языка эпохи нации,
установить его истоки, его современную структуру и
функционирование. А что предшествовало этим процессам? Без ответа на
этот вопрос многое останется неясным. Нам предстоит рассмотреть
языковую ситуацию в древней и Московской Руси. Однако прежде
чем приступить к изложению этой проблемы, представляется
необходимым уяснить себе, что такое литературный язык.
Глава третья
ЧТО ТАКОЕ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК
ттитературный язык — это реальность, не подлежащая ника-
^-*-К0Му сомнению, что выражается «в непосредственной
очевидности этого факта» 1. Это такая же реальность, как слово,
предложение, сам язык.
Однако когда дело доходит до определения его особенностей
и самой сущности, среди лингвистов начинается большой
разнобой в мнениях. Этот разнобой обусловлен как различными
подходами к предмету (фактор субъективный), так и чрезвычайной
сложностью самого предмета (фактор объективный). Субъективные
точки зрения вызваны теоретическими концепциями ученых или
разного рода избирательностью при определении признаков
литературного языка. Например, А. Доза вообще сомневался в
существовании общенародного и литературного языков, считая их
фикциями* Для него реальностью были «специальные языки»,
которые можно наблюдать непосредственно — «жаргоны»
литературные, крестьянские, профессиональные, воровские и т. п.,
а в конечном счете языки индивидуумов, все же общее в языке —
продукт отвлечения, на самом деле не существующий 2.
Совершенно очевидно, что здесь язык смешивается с речью, всегда
воспроизводимой индивидуально. Но это то же самое, что за
деревьями не видеть леса. Сам Доза писал на общеупотребительном
французском литературном языке. Нередко высказывалось
мнение (особенно в прошлом), что естественным состоянием языка,
языковой деятельности является устно-разговорная стихия, в
которой и происходят все изменения, а письменно обработанный
литературный язык представляет собой искусственное
образование, не очень интересное для языковедов. Если согласиться с этим
мнением, то и все достижения цивилизации нужно считать
искусственными. Между тем совершенно очевидно, что главные
культурные ценности создаются, по крайней мере в национальную
эпоху, посредством литературных языков, без которых не могло бы
существовать современное общество. Примером избирательного
подхода признаков литературного языка являются некоторые
высказывания Л. В. Щербы. По его мнению, главным признаком
литературного языка нужно считать монолог. Диалог — это
разговорная речь, цепь реплик, нередко неорганизованных, следова-
1 Виноградов В. В. Проблемы литературных языков и закономерностей их
образования и развития. М., 1967, с. 100.
2 Dauzat A. Les argots. Paris, 1929.
169
тельно, внелитературных. «Монолог — это уже организованная
система облеченных в словесную форму мыслей, отнюдь не
являющаяся репликой, а преднамеренным воздействием на
окружающих. Всякий монолог есть литературное произведение в зачатке» 3.
Монологи присущи и разным фольклорным произведениям и
любым целенаправленным, сообщениям, в том числе и носителям
диалектной речи. Но это только в ^принципе, так как
литературный язык «чаще всего^бывает все же письменным» 4, и монологу
нужно учиться. По этому поводу Р. Р. Гельгардт замечает:
«Структурный признак зависит не только от формы речевой деятельности,
но и от характера языковой системы, которой пользуется
говорящий»/. Литературная языковая система не сводится к
монологу, в ней достаточно широко представлен и диалог («цепь»
прямой речи), и косвенно-прямая речь, и иные разновидности
речевого общения. «Литературное произведение в зачатке», но ведь
известно, что язык литературных произведений и литературный
язык (тем более включая его разговорную разновидность) не одно
и то же. Когда Л. В. Щерба пишет, что «литературный язык —
один для всех, своих и чужих, тогда как диалект^обслуживает одну
определенную группу лиц»6, он выдвигает совершенно иной
признак литературного языка, явно противоречащий
«монологическому» признаку. Мы могли бы привести здесь много других
субъективистских определений литературного языка, но и
сказанного, на наш взгляд, достаточно.
При ответе на вопрос, что такое литературный язык, мы
сталкиваемся и с большими объективными трудностями, что также
порождает различия в мнениях. Каждый язык неповторим в своем
современном состоянии и в истории. Это относится не только
к неродственным языкам, но и к родственным, в том числе и
к близкородственным. Своеобразия содержатся в структуре
каждого литературного языка, его функциях и происхождении.
Как мы видели выше, современный русский литературный язык
представляет собой органический сплав из русской народной
основы (прежде всего московского койне), церковнославянских
элементов и заимствований (прежде всего греко-латинских и
западноевропейских). Письменные традиции Киевской и
Московской Руси хотя и были потрясены в XVIII в., но в
трансформированном виде все же сохранились, не оказались прерванными.
Как известно, русский литературный язык обслуживает не только
русскую нацию, но является в нашей стране средством
межнационального общения, а также одним из международных языков.
3 Щерба Л. В. Современный русский литературный язык. — Избр. работы
по русскому языку. М., 1957, с. 115 (статья впервые напечатана в
журнале «Русский язык в школе», 1939, № 4).
4 Там же, с. 117.
* Гельгардт Р. Р. О языковой норме. — В кн.: Вопросы культуры речи,
вып. 3. М., 1961, с. 22.
• Щерба Л. В. Современный русский литературный язык, с. 117.
170
Близкородственные литературные украинский и белорусский
языки отличаются от русского (и друг от друга) не только своими
структурными особенностями, но и возникновением и функциями.
На Украине и в Белоруссии в XIV—XVII вв. функционировал
«западнорусский» письменный деловой язык, имевший
региональные отличия. Однако этот язык не может быть отожествлен с
украинским и белорусским литературными языками того времени,
поскольку на них существовала и иная (церковная и светская)
литература. «Под воздействием живого разговорного украинского
языка к концу XVI и началу XVIII в. на Украине сложились два
основных типа (разновидности) ^литературного (письменного)
языка: 1) язык славянорусский (церковнославянский киевской
редакции или киевского извода, бытовавший главным образом
в богослужебной литературе) и 2) книжный украинский язык,
выступавший под названием «проста мова», «русска мова»,
«диалект русский» 7.
Сходная ситуация была в Белоруссии. Современный
украинский литературный язык складывался в основном на базе народной
речи, книжные традиции в нем были резко ослаблены, а в
белорусском литературном языке прерваны или почти прерваны
(поскольку старобелорусский письменный язык был вытеснен
польским языком). В результате церковнославянские элементы в
украинском и белорусском литературных языках представлены в
заметно меньшем объеме, чем в русском. Зато в них в значительно
большей мере проникли полонизмы. В эпоху польского
владычества украинцам и белорусам в нелегкой борьбе приходилось
отстаивать свою культурно-языковую и вообще этническую
независимость. Польские паны наступали. Польский иезуит Петр
Скарга, например, утверждал, что на «славянском языке» не
может быть ни академии, ни коллегии, ни какого-либо образования
вообще. Ему решительно возражали Иоанн Вишенский и другие
осточнославянские просветители того времени. *'** ¦ ~1
При становлении украинского и белорусского литературных
языков была значительно заметнее роль локализмов, чем в русском
литературном языке. В разных формах проявлялось
взаимовлияние этих близкородственных языков. В XVI—XVII вв. явно
преобладало украинско-белорусское воздействие на русский
литературный язык, что дало повод некоторым славистам говорить
о «третьем церковнославянском влиянии» на Руси. В XIX—
XX вв. становится заметным русское воздействие на украинский
и белорусский литературные языки. В советское время начался
мощный расцвет украинского итбелорусского литературных
языков, расширение их функций, ставших универсальными. Вместе
с тем на Украине и в Белоруссии получает все большее распро-
7 Белодед И, К. «Славянская грамматика» Ивана Ужевича. — Изв. АН СССР.
Отд. литер, и языка, 1972, т. 31, с. 32—33; см.: Он же. Киево-Могилянская
академия в языковой ситуации на Украине. — В кн.: Проблемы истории
и диалектологии славянских языков. Мм 1971.
171
страиепие русский язык как средство межнационального общения.
Создается гармоническое двуязычие.
Современный болгарский литературный язык складывался на
народной основе в XVIII—XIX вв. в эпоху болгарского
Возрождения. Начало его лингвисты приурочивают к разным периодам
новой истории 8. В последние два десятилетия XIX в. известная
пестрота и колебания изживаются, устанавливаются единые
нормы, и болгарский литературный язык приобретает свой облик.
Связь с древнеболгарским (старославянским) литературным
языком оказывается ire прямой, а опосредованной, главным образом
через русскую редакцию церковнославянского языка, которая
начала распространяться среди южных славян, когда в России
стало развиваться книгопечатание 9. Между прочим надписи
в болгарских церквах на церковнославянском языке русским
более понятны, чем болгарам, в чем я лично убедился во время своих
поездок по Болгарии.
Своеобразную типологию имеет современный чешский
литературный язык. После поражения чехов на Белой горе в 1620 г.
чешская литература беспощадно уничтожалась, чешский
литературный язык вытеснялся немецким. Немецкие захватчики
стремились онемечить чешское население, стереть с лица земли его
богатую этнокультурную самобытность. Перемены начались с конца
XVIII—начала XIX в., в эпоху чешского национального
Возрождения. Чешский литературный язык оживает, однако не на основе
разрозненных тогда городских устно-разговорных койне, а на базе
Кралицкой библии и других письменных памятников XVI в.
Знаменитый деятель чешского Возрождения, патриарх
славянской филологии И. Добровский и его сподвижники возрождают
старочешский литературный язык, пытаются сохранить и
обогатить его каноны. В XIX—XX вв. создается чешская литература,
старочешский язык под воздействием народной речи претерпевает
серьезные изменения (по-старочешски население не говорило),
однако исходный разрыв между письменным языком и разговорной
речью и до сих пор остается непреодолимым. Складывается
сложная языковая ситуация, вызывающая дискуссии о статусе двух
заметно отличающихся друг от друга образовавшихся форм
устной речи: разговорной литературной (hovorova ceStina) и так
называемой обиходно-разговорной (obecna ceStina). Обе
разновидности устной речи имеют существенные отличия от традиционного
письменного литературного языка (spisovna cestina). Все же с
уверенностью можно полагать, что происходит и будет происходить
сближение письменного литературного языка с обеими
разновидностями устной речи, и в конечном результате должен произойти
синтез всех этих разновидностей, слияние их в единую
нормированную систему с ее взаимосвязанными разнообразными стилями
8 Обзор мнений см. в книге: Андрейчин Л., Попова В., Първев Хр. Христо-
матия по история на ново-българския книжовен език. София, 1973, с. 8 и ел.
9 Аидрейчии Л. Из историята на нашего езиково строителство. София, 1977.
172
и сохранением, конечно, естественных различий между письменной
и устной разновидностями. В функциональном отношении следует
отметить распространение чешского литературного языка и в
близкородственной словацкой языковой области.
Сложно обстоит дело с сербохорватским литературным языком.
Высказываются мнения, что существуют два литературных
языка — сербский и хорватский, причем последний в письменности
имеет латинскую графику, а первый использует кириллицу,
но не избегает и латиницы. Один и тот же язык в одно и то же
время имеет два разных алфавита.
Особое положение существует в Норвегии, где конкурируют
между собой два официально признанных литературных языка:
риксмол (риксмол, или букмол), продолжающий традиции
употреблявшегося ранее норвежцами датского языка, и
новонорвежский (лансмол), созданный на базе норвежских сельских говоров
и насаждаемый в школе. Наличие двух литературных
близкородственных языков у одной и той же нации вызывает большие
затруднения в выработке единых и общих норм. Возникают
различные варианты в букмоле, нормы колеблются. Искусственное
внедрение лансмол а, регламентация литературного языка вопреки
сложившимся традициям, по мнению некоторых специалистов
по норвежскому языку, дали отрицательные результаты. Впрочем,
решение языковых проблем в Норвегии — это дело, разумеется,
только самих норвежцев.
Очень своеобразны структура и пути развития армянского
литературного языка. В первой половине XIX в. у армян
существовало литературное двуязычие 10. Образованные слои населения
употребляли строго нормализованный древнеармянский
письменный язык (грабар), возникший еще в V в. В то же время
функционировал новоармянский литературный язык в двух своих
локальных разновидностях — восточной и западной. Новоармянский
литературный язык, в отличие от грабара, был понятен широким
слоям населения. Нормы его сильно колебались, возникли
различные его вариативные типы. В дальнейшем грабар наложил
глубокий отпечаток на развитие современного армянского
литературного языка.
Испанский язык оформился в своей письменной и устной форме
на базе кастильского диалекта в конце XV—начале XVI в.
В Америку он был перенесен преимущественно в устной форме,
в связи с чем на территории Нового Света произошел перерыв
письменно-литературных традиций. В начале XIX в. на
американском континенте возникают новые испаноязычные нации, а вместе
с ними и локальные варианты единого литературного испанского
языка.
10 Туманян Э. Г. Литературное двуязычие и его социально-функциональная
характеристика в донациональный период развития армянского языка. —
В кн.: Социальная и функциональная дифференциация литературных
языков. М., 1977, с. 152—176.
173
Во Франции в X—XII вв. возникла письменность на
нормандском, пикардийском, валлонском, лотарингском, бургундском,
пуатвинском и центральнофранцузском диалектах. Между этими
локальными литературными языками происходит борьба. В XV в.
победил центральнофранцузский литературный язык, ставший
всеобщим, а остальные диалекты теряют свою письменность и
вытесняются в устную сферу общения.
Очень сложная ситуация создалась в Италии, где не оказалось
ведущего диалекта, поэтому итальянский литературный язык
складывался на основе взаимодействия разных диалектов п.
Г. А. Зограф, описывая многоязычие (использование одним
лицом нескольких языков) в Индии, предлагает пятиступенчатую
иерархию максимального многоязычия: 1) домашнее
неофициальное языковое общение, которое выражается через локальные и
кастовые говоры, преимущественно бесписьменные, но также и
диалектные разновидности письменных языков, 2) локальное
неофициальное общение, также по преимуществу устное, в виде
использования крупных диалектов, языков, включающих в себя
диалекты языков (диалектов) ближайших соседей, 3) областное
официальное общение в сфере деловых и административных
отношений, образования, науки, культуры, которое ведется (в устной
и письменной форме) на языках штатов (по преимуществу),
4) общегосударственное (устное и письменное) общение на
литературном языке хинди и 5) общегосударственное и
международное общение на английском языке. Могут быть и смешанные типы12.
В такой ситуации функционирование литературных языков
заметно осложняется.
Примеров на разнообразие типов литературных языков можно
было бы привести столько, сколько существует самих языков.
Чтобы выявить особенности каждого литературного языка, нужно
провести огромную сравнительно-типологическую работу,
которая практически почти вся впереди, так как обстоятельных
исследований в этой области еще немного (в отличие от структурно-
типологических и особенно сравнительно-исторических штудий).
Правда, начало положено. За последние годы интерес^к
сравнительно-типологическому изучению литературных языков в нашей
стране и в некоторых других странах заметно возрос 13, особенно
в славистике, германистике (работы М. М. Гухман, А. И. Домаш-
нева, В. М. Жирмунского, С. А. Миронова, Н. Н. Семенюк,
В. Н. Ярцевой и др.), в романистике (исследования Р. А. Буда-
11 Степанов Г. В. Типология языковых состояний и ситуаций в странах
романской речи. М., 1976.
12 Зограф Г. А. Многоязычие в Индии. — В кн.: Индия — страна и народ,
т. 4. М., 1977, с. 191-205.
13 Обзор советской литературы по этому вопросу см. в статье: Гухман М. М.у
Семенюк Н. Н. О некоторых принципах изучения литературпых языков
и их истории. — Изв. АН СССР. Отд. литер, и языка, 1977,*т. 36, вып. 5,
с. 435-446.
174
гова, Н. Г. Корлэтяну, Г. В. Степанова, В. Ф. Шишмарева и др.)-
В славистике одну из первых попыток дать типологическую
классификацию всех современных славянских литературных языков
по определенным параметрам предпринял югославский лингвист
Д. Брозович 14. В настоящее время работает международная
комиссия по славянским литературным языкам, перед которой стоит
прежде всего решение сравнительно-типологических задач 15.
Выше речь шла о современных литературных языках, их
великом своеобразии, но кроме современных языков сохранилось
много мертвых языков, не менее оригинальных и неповторимых,
которые непременно надо учитывать при построении общей теории
литературного языка. Завершение построения этой теории —
дело не близкого будущего, но с чего-то надо начинать.
Выявление своеобразия каждого литературного языка на
общем фоне других языков (родственных и неродственных) — очень
важная, но не единственная сторона дела. Как бы ни были
своеобразны литературные языки настоящего и прошлого, должно быть
что-то общее, что позволяет называть тот или иной язык
литературным. А это предполагает ответ на вопрос, поставленный в
заголовке настоящей главы. И тут-то встают объективные трудности,
обусловленные недостаточностью наших знаний. Я. Горецкий не
без основания пишет: «При рассмотрении различных теорий
дифференциации литературных языков легко заметить, что их авторы
основываются на свойствах своего родного литературного языка»16.
Точнее, на знаниях в этой области, которыми они обладают.
Все же когда речь идет о литературных языках эпохи нации,
чаще всего (по крайней мере советские лингвисты) называют
следующие их общие особенности: 1. Обработанность,
упорядоченность литературного языка по сравнению с другими
разновидностями национального языка. «Литературный язык — это
обработанная форма общенародного языка, обладающая в большей
или меньшей степени письменно закрепленными нормами» 17. Эту
мысль высказывал М. Горький. 2. Нормативность, узаконенная
обществом (обычно кодифицированная), которая охватывает и все
богатство вариантов (многообразные средства выражения «одного
и того же» соотнесены друг с другом, зависят друг от друга, будь
они нейтральными или стилистически окрашенными). 3. Стабиль-
14 Брозович Д. Славянские стандартные языки и сравнительный метод. —
ВЯ, 1967, № 1; Brozovic D. Standardni jezik. Zagreb, 1970.
15 См. публикации этой комиссии: Говорните форми и словенските литера-
турни разини. Скоще, 1973; Slovanske spisovne jazyky v dobe obrozeni.
Praha, 1974; Проблемы нормы в славянских литературных языках в
синхронном и диахронном аспектах. М., 1976, и др.; см. также сборник:
Национальное возрождение и формирование славянских литературных
языков. М., 1978.
*б Горецкий Я. Исходные принципы теории литературного языка. — ВЯ,
1977, № 2, с. 58.
17 Будагов Р. А. Литературные языки и языковые стили. М., 1967, с. 5.
175
ность, непрерывность традиции, благодаря чему постоянно
происходящие изменения не подрывают основ литературного языка
в течение достаточно длительного времени (для каждого
промежутка его существования имеются идеальные нормы, на
которые ориентируются все грамотные люди). 4. Обязательность для
всех членов коллектива, владеющего литературным языком, его
наддиалектность, ведущая роль в системе разновидностей
национального языка. 5. Развитая стилистическая дифференциация,
при которой одни стили дополняют друг друга, допускают
взаимопроникновение (умелое перенесение средств одного стиля в другой
создает богатые возможности изобразительной речи). 6.
Универсальность, т. е. обслуживание всех сфер общения и выражения
(производства, общественно-политической и культурной жизни,
науки, быта, субъективных переживаний и т. п.). 7. Наличие
устной и письменной разновидности, взаимосвязанных и
дополняющих друг друга.
Все эти признаки составляют единый комплекс, без одного из
звеньев которого определение литературного языка будет
неполным, односторонним. Во всяком случае, как нам представляется,
такое определение вполне подходит к современному русскому
литературному языку и многим другим национальным литературным
языкам (польскому, украинскому, английскому, немецкому,
французскому, испанскому и т. п.). Поскольку каждый язык
своеобразен и неповторим, несомненно, могут выявляться и другие
признаки, которые можно назвать переменными, если за точку отсчета
брать русский литературный язык. Например, к ним можно
отнести наличие локальных разновидностей английского,
испанского, арабского и других литературных языков, которые в
пределах каждой нации или страны (вне метрополии) обнаруживают
тенденцию к обособлению, самостоятельности. Особенно
значительны различия в функционировании литературных языков,
зависящем от конкретно-исторической ситуации в той или иной
стране. Однако так или иначе, современные литературные языки
существуют, что представляется для подавляющего большинства
лингвистов и самого населения, владеющего этими языками,
несомненным факто/i.
А существовали ли литературные языки в донациональную
эпоху? На этот счет высказываются разные мнения. Еще в XIX в.
некоторые русские филологи, явно смешивая литературный язык
и язык художественной литературы, были склонны считать, что
русский литературный язык — явление новое, что в древней и
Московской Руси существовал только письменный язык, а
литературного языка не было. Продолжая эти неверные традиции,
Е. Ф. Будде в 1913 г. писал: «Русский язык древней нашей
письменности (не литературы, которую я начинаю с Петра Великого,
с XVIII в., когда уже возможно исследовать личность писателя
и его значение, как определялось то и другое в зависимости от
общих условий и под влиянием окружавшей писателя среды и его
индивидуальности) представлен нам. . . не только в книгах. . .,
174
но и в грамотах» 18. То же мнение высказывали Й. Йордан 1& и
многие другие.
Принципиально разграничивают письменный и литературный
языки Б. В. Томашевский 20 и А. В. Исаченко. Последний
вначале делал это, исходя из научных соображений, а впоследствии
стал вкладывать в свои рассуждения далекий от науки
антирусский смысл (о чем см. в первой главе настоящей книги). В 1963 г.
А. В. Исаченко писал: «Раз мы лишены возможности выделить
из общей массы письменных памятников нашей древней
„словесности" произведения, бесспорно являющиеся литературными, то
мы должны отказаться от термина „литературный язык"
применительно к любому „типу" письменного языка вплоть до XVIII в.
Можно, конечно, и даже необходимо всесторонне изучать язык
письменных памятников, возникших на территории восточных
славян. Мы вовсе не отрицаем, что изучение русского
литературного языка представляет значительный интерес. Но так как
русский литературный язык в современном понимании этого (не очень
удачного) термина возникает лишь в XVIII в., то и отрезок
времени, на протяжении которого можно наблюдать процессы
развития русского литературного языка, определяется периодом с
начала XVIII в. и до наших дней. Термин „древнерусский
литературный язык" является, на наш взгляд, contradictio in adjecto» 21.
Это высказывание в той или иной форме повторяется некоторыми
западными русистами. Г. Хютль-Ворт находит, что «само
постулирование существования „литературного языка" в
терминологическом смысле этого слова в 30-е годы XVIII в. идет вразрез с
исторической действительностью» 22. Выходит, что применительно
к русской действительности о литературном языке еще рано
говорить даже в 30-е годы XVIII в. Д. С. Ворт считает, что применять
термин «литературный язык» по отношению к таким
древнерусским произведениям, как «Моление» Даниила Заточника и
«Русская правда», означает стоять на грани комического (ludicrous) 23.
Мы могли бы привести здесь много других близких к таким
утверждениям высказываний и не только по отношению к русскому
литературному языку. Сторонники принципиального разграничения
письменных языков донациональной эпохи и литературных
языков нового времени приводят разные доводы в пользу своей точки
зрения: отсутствие в донациональную эпоху кодификации, а сле-
18 Будде Е. Ф. Лекции по истории русского языка. 2-е изд. Казань, 1913, с. 27.
19 Jordan J. Limba literara-privire generala. — Limba romina, 1954, N 6.
20 Томашевский Б. В. Язык и литература. — В кн.: Вопросы
литературоведения в свете трудов И. В. Сталина по языкознанию. М., 1951, с. 177—179.
21 Исаченко А. В. К вопросу о периодизации истории русского языка. —
В кн.: Вопросы теории и истории русского языка. Л., 1963, с. 153.
22 Хютлъ-Ворт Г. [Рец. на книгу:] Биржакова Е. Э., Воинова Л. А., Ку-
тина Л. Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка
XVIII века. Языковые контакты и заимствования. Л., 1972. — Russian
linguistics. Dodrecht—Holland/Boston, U. S. A., 1974, t. 1, N 1, с 72.
23 Worth D. S. Was there a «literary language» in Kievan Rus'? — The russian
rewew. Los Angeles, 1975, t. 34, N 1, c. 3.
12 Ф. П. Филин 177
ДОвательно, самих узаконенных норм, наличие пестроты средств
языкового выражения (на русской почве-— смешение восточыо-
славянизмов с церковнославянизмами), невысокая роль
писателей и других деятелей культуры как ярко выраженных личностей
и т. п.
Во всех этих рассужденияхТесть'зерно истины. Действительно,
между литературными языками времени нации и литературными
языками донациональной эпохи имеются качественные отличия
как в их структурах, так и общественных функциях. Признаки
литературного языка, выдвинутые нами выше, во всей своей
совокупности не подойдут к древнерусскому литературному языку и
другим ранним языкам. Но означает ли это, что между
«письменным» и «литературным» языками лежит непроходимая пропасть,
которая не позволяет их объединить в одну более широкую
историческую категорию с одним общим наименованием,
предполагающим и различие между донациональной эпохой и временем
существования нации? Нет. не означает, И дело тут не в
терминологическом споре, а в понимании самой сущности явления.
Национальный язык и литературный язык, как мы старались
показать во второй главе настоящей книги, — категории не
тождественные. Литература в широком смысле этого слова (не только
художественная) существовала задолго до возникновения нации,
но она не могла не существовать без своего особого языкового
выражения. Мы согласны с В. В. Виноградовым, который писал:
«Отрицать наличие литературного языка в Древней Руси и
подменять его языком письменным нецелесообразно и неисторично.
Между тем этого мнения придерживаются многие лингвисты, к
которым, например, относятся Б. В. Томашевский, С. Б. Бернштейн,
А. В. Исаченко и др. Они считают, что понятие литературного
языка складывается лишь в национальную эпоху (применительно
к русскому языку — только в начале XIX в.) и т. п. Но что делать
с историей древнерусской литературы и с языком древнерусских
летописей, повестей о Куликовской битве и т. п., а позднее с
языком Жития протопопа Аввакума и проч.? Не лучше ли исторически
разъяснить структурные, функциональные и стилистические
различия между древнерусским языком донационального периода
(примерно до середины XVII в.) и национальным русским
литературным языком (примерно с XVII—XVIII вв.)?» 24. Имя
автора «Слова о полку Игореве» нам не известно, но личность,
творческая индивидуальность создателя этого великого
художественного произведения конца XII в. не менее ярка, чем имена
известных писателей XIX—XX вв. В эпоху «Энеиды» И. Котлярев-
ского украинский литературный язык был еще «одностилевым» 25,
т. е. еще не был универсальным средством выражения мыслей, но
24 Виноградов В. В. Основные проблемы и задачи изучения русского
литературного языка донациональной эпохи. — В кн.: Славянские
литературные языки в донациональный период (Тезисы докладов). М., 1969, с. 3.
25 Русаковский В. М. Постоянные и переменные признаки функциональных
стилей. — Ueskoslovenska rusistika, 1978, t. 23, N 4, с. 151.
178
следует ли из этого, что «Энеида» была лишь памятником
письменности, а не произведением литературного языка? А как быть со
знаменитым «Витязем в тигровой шкуре» Шота Руставели, с
многочисленнейшими большими и малыми литературами древнего
мира и эпохи средневековья? Как быть также с литературными
языками многочисленных современных народностей, не
превратившихся в нации? Например, все лужицкие славяне пользуются
немецким литературным языком. Но у лужичан еще в XVI в.
возникла письменность на собственном языке. Впоследствии
складываются верхне- и нижнелужицкие литературные языки,
которые в XIX в. делают заметные*успехи, особенно верхнелужицкий
язык, выполняющий в ГДР важные общественные функции 26.
Лужичане не переросли и не перерастут в нацию, оставаясь на
уровне народности. Что же,^на этом основании их
многофункциональный письменный^язык^нельзя признавать ^литературным?
Это было бы-явной нелепостью.
Хорошо известно, что древнегреческий и латинский языки
эпохи своего расцвета^ были нормированными, не совпадали
с диалектной речью греческих и римских плебеев, имели
устойчивые традиции, продолжали и продолжают оставаться
важнейшим источником научного и технического терминотворчества в
европейских и многих других языках нашего времени.^ Что
касается языковой кодификации, то и она возникла задолго до эпохи
нации. Языкознание древнего мира возникло из жизненных
потребностей общества. Александрийские грамматики и грамматики
Панини были не только попытками теоретически осмыслить строй
языка, но и рекомендациями практического назначения. В
древней Греции сложилась теория трех стилей, сыгравшая благодаря
Ломоносову заметную роль в становлении русского литературного
национального языка. А М. Грек, Л. Зизаний/ П. Берында,
М. Смотрицкий, деятели Киево-Могилянской академии у
восточных славян, проводившие свою языковую политику? Да и
древнерусские книжники не писали «без всякого устроения», а
руководствовались своими^правилами. Конечно, кодификация
кодификации рознь. Чем болыпе^развивается наука о языке, тем больше
совершенствуются методы кодификации. Вероятнее всего, что
лингвисты будущих столетий, когда нации и национальные языки
еще не отомрут, будут оценивать наши труды в области кодифи-
кацииткак несовершенные,?примитивные. Кодификация не может
считаться признаком^который^позволялТбы^нам решительно
отделять «литературные» языки~от «письменных». Этот^признак
переменный, а^не постоянный,*когда речь идет"об определении
литературного^ языка как^исторической категории. Между
^литературными языками донационального времени и литературнымиГязы-
ками эпохи нации'кроме существенныхтразличий имеется и суще-
26 О литературном языке лужичан см.: Трофимович К. К. Формування л1-
J? тературно!* мови серболужпцькох народности, — Мовознавство, 1978,
; }J№ 5, с. 12-19.
12* 179
ственное сходство, что и позволяет вести начала литературного
языка с более раннего времени, в частности включить в историю
русского литературного языка древнерусский период и эпоху
Московской Руси, что практически и делается
языковедами-русистами.
Что это за сходство? Прежде всего сами названия
литературных языков говорят о многом: русск. «литературный язык», укр.
«л1тературна мова», белор. «лттаратурна мова», фр. langue litteraire,
англ. literery language, рум. limba literara, польск. jcjzyk literacki,
нем. Schriftsprache, Literatursprache, чешек, spisovn^ jazyk,
болг. «книжовен език», сербохорв. «квьижевни ,]*език» (knjizevni
jezik), итал. lingua letteraria и т. п. Все эти термины, традиционно
применяемые к литературным языкам вообще (национальным и
донациональным), указывают на одну их характерную черту —
письменность, книжность: лат. litera (littera) 'буква', во мн. ч.
свсе, что написано', списьмо'. В русский язык исходное литера,
по данным ССРЛЯ, попадает в начале XVIII в. (отмечена в Вейс-
манновом Лексиконе 1731 г.). Лат. litteratura означает 'написан-
ное\ 'изображаемое литерами'.
Названия эти не случайны, хотя и неточны. Неточны потому,
что посредством письменных знаков можно обозначать разные
языковые состояния. Современные письма малограмотных людей
(как и малограмотные объявления, вывески, рекламы и пр., что,
к сожалению, еще не изжито в нашем быту), нарушающие нормы
литературного языка, конечно, нельзя отнести к категории
литературных. Малограмотность существовала во все времена и у всех
народов с тех пор, как возникло упорядоченное письмо. В
длительной истории письменности малограмотность была неизбежна,
поскольку полная грамотность в связи с социальным расслоением
общества (а также особенностями каждой личности) никогда не
была всеобщей. Письменными знаками можно изображать
диалектную речь (фонетическая транскрипция, точная или упрощенная)
или речь носителей бесписьменных языков. Нельзя относить к
памятникам литературного языка ограниченную информацию,
которая заключалась в примитивных способах изображения —
пиктографии, бирках, зарубках, вампумах, кипу и т. п., посредством
которых не передавался связный речевой текст как таковой.
Вряд ли к категории письма в нашем понимании можно причислять
идеографические изображения, поскольку возможности передачи
информации посредством чистой идеографии (такого рода записи
были, например, в раннем Шумере начала III тысячелетия до
и. э.) тоже были очень ограничены. Наконец, в наше время
наряду с письменной разновидностью имеется и устная
разновидность литературного языка.
Из сказанного следует, что категории литературный язык и
письменный язык не совпадают (вопреки вышеприведенным
названиям). Однако означает ли это, что письменность не должна
рассматриваться как один из обязательных признаков литературного
языка? Нет, не означает.
180
Письмо — не просто фиксация знаков на каком-либо материале
речевых текстов, не только «внешняя одежда» языка. Оно играло
и играет активную роль в организации речи, делая речь
преднамеренной, продуманной, чего нельзя сказать о «непроизвольной»
устно-бытовой речи. Письмо как способ передачи речевых текстов
возникло в раннеклассовом обществе на рубеже IV—III
тысячелетий до н. э. и всегда было важным составным элементом древних
и поздних цивилизаций 27. Оно обладает удивительными
свойствами: передачи языка па расстоянии и во времени и как
всеобъемлющее средство~накопления информации. До открытия
радио, телевидения, магнитофона и иных технических достижений
нашего времени (когда уже существовали высокоразвитые
литературные языки, без которых эти достижения были бы невозможны)
голосом что-либо можно было передать, находясь в
непосредственной близости от адресата. Конечно, в нужных случаях посылались
гонцы, но гонцы могли что-нибудь забыть и исказить текст, тогда
как письменное сообщение оставалось точным (самим собой) и
могло проходить из рук в руки через любые расстояния.
Сказанное слово могло только запоминаться, а память (народная и тем
более индивидуальная) ограничена, тогда как письменные
документы доходят до нас через столетия и тысячелетия, сохраняя
языковой текст в неизменности. Наличие письменности означает
сохранность культурного наследия, которое в устной традиции
трансформируется или вовсе исчезает. Каждое открытие древних
письменных документов (и общественно значимых поздних), по
справедливости расценивается как научное и культурное событие.
Древнейшая в мире клинопись У рука, шумерские документы
Телло и Ниппура, угаритские письмена в Сирии, «библиотека
Ашурбанапала» из Ниневии, пилосский архив в Греции,
знаменитые кумранские тексты Палестины, таблицы XXV—XXII вв. до
н. э. в Эбле на территории Сирии, написанные на языке эблаите
(близком к финикийскому, но старше его на тысячу лет) 28,
новгородские берестяные грамоты и т. д., и т. п., — что знали бы мы
о заключенной в них информации и о языках этих информации,
если бы не было этих открытий?
Информационная емкость и сохранность информации языка
в письменности в принципе не ограничена, тогда как в устной речи
дело обстоит иначе. «Некоторая совокупность знаний объемлема
индивидуальным сознанием в той мере, в какой индивид способен
сохранить в своей памяти словесные произведения,
воплощающие эти знания. Естественно, что число таких устных
произведений не может быть велико. Поэтому и в той общности людей, для
которой имеет значение данная совокупность знаний, может
одновременно функционировать только небольшое число существенно
27 О типах письма см.: Дьяконов И. М. Письмо. — БСЭ. 3-е изд. М., 1975,
т. 19, с. 1699—1716 (там же библиография).
28 Мерперт Я. Эбла — еще одна цивилизация древности. — Наука тт жизнь,
1978, № 9, с. 56-60.
181
различных по содержанию и форме произведений». Отличия между
индивидуальной и групповой (племенной, народной) памятью
приводят к тому, «что'эти немногие произведения функционируют
в многочисленных вариантах» 29. Новые поколения видоизменяют
и дополняют устные произведения, которые иногда разрастаются
в эпопеи. Для усиления устной памяти применяются «микромне-
матические» средства (ритм, рифма, определенная тональность,
размерность текста, формулы, штампы и пр.)^80, но они не идут
ни в какое сравнение с письмом.
Язык, закрепленный письменными знаками, приобретает
особый авторитет в глазах общества. Ср., например, панегирик книгам
в «Повести временных лет» в статье под 1037 г.: «Велика бо бываеть
полза отъ ученья книжного, книгами бо кажеми и учими есмы пути
покаянию, мудрость бо обр'Ьтаемъ и въздержанье отъ словесъ
книжныхъ, се бо суть рЪкы, напаяющи вселеную, се суть исходяща
мудрости, книгамъ бо суть неищетная глубина, сими бо в печали
ут^шаеми есмы, си суть узда въздержанью. Мудрость бо велика
есть». Гимнов книжному языку в истории культуры имеется
великое множество. Власть имущие во все времена при 'подходящих
условиях отлично понимали цену письменности. Князь
славянского государства Великая Моравия Ростислав обратился с
просьбой к византийскому царю Михаилу прислать в Моравию
образованных людей, которые могли бы перевести с греческого языка на
славянский церковные книги, которые были бьЛгонятны местному
населению. Это нужно было сделать для того, чтобы противостоять
немецкому засилью. Как известно, такие люди нашлись: ими были
Константин (Кирилл) и Мефодий, великие славянские
просветители, положившие начало славянской письменности. Память о них
всегда будет храниться, как хранится память о создателе
армянской письменности Месропе Маштоце и других изобретателях
письма.
Письмо — великое достижение цивилизации. Не случайно все
народности и нации, пробуждающиеся к самостоятельной жизни,
стремятся к созданию своих письменных'языков. После Великого
Октября в нашей стране появилось'около пятидесяти
младописьменных языков, что является большим достижением ленинской
национальной политики. Процесс созидания~новых письменностей
развернулся во многих странах, освободившихся от
колониальной зависимости.
*~* Коммуникативные возможности письменности резко возросли,
когда было изобретено книгопечатание, и неизмеримо усилились
с распространением всеобщей грамотности. А главное в
письменности, с лингвистической>очки* зрения, заключается в том,* что
язык благодаря письму подвергается существенному
преобразованию. Как известно, письменная разновидность языка никогда
29 Слонов Я. Я. Об особой "линии развития языка в дописьменную эпоху. —
П В кн.: Язык и общество, вып. 3. Саратов, 1974, с. 63.
°$Там$ке, с. 65 и ел.
182
не совпадает с обиходной устной, являясь по сравнению с ней более
организованной, обработанной. Таково свойство письменных
знаков, через которые язык воспринимается зрением и не зависит
от индивидуальной памяти. Благодаря письменности язык так
или иначе закрепляется в своих нормах, письменность
уменьшает возможности диалектного дробления» является
сдерживающим средством стихийного развития языка. Прежде всего через
письменность в язык проникают всякого рода культурные влияния
извне, обогащающие его. В пределах письменной разновидности
возникают многие инновации. Письменная речь воздействует на
устную и обратно. Обе разновидности одного и того же языка как
в национальную, так и в донациональную эпоху неразрывно
связаны между собой, хотя связи между ними в разные времена
неодинаковы.
Из всего этого следует, что письменность является хотя и не
единственным, но обязательным и важнейшим признаком
литературного языка. Литературный язык — достояние
цивилизованного общества. Не случайно некоторые лингвисты называют
литературный язык «культурным диалектом» 31. Конечно, нельзя
ставить в один ряд литературный язык с диалектами, но что он
является важнейшей составной частью культуры, это верно, начиная
со времени возникновения первых мировых цивилизаций.
Однако многие языковеды считают, что письменность вовсе не
обязательный признак литературного языка, что литературные
языки существовали и до письменности как языки народной
поэзии и обычного права за. Среди советских языковедов на такой
позиции особенно твердо стоят М. М. Гухман и ее
единомышленники, много сделавшие для разработки теории литературного
языка. «Наличие письменности не включается авторами в систему
обязательных дифференциальных признаков литературного языка,
хотя, бесспорно, создание письменности в значительной степени
меняет его характер, обогащая потенции и сферу применения
литературного языка. Но вместе с тем мы полагаем, что язык устной
поэзии, формульные элементы в языке права и обряда в своей
совокупности представляют ту степень обработанности,
избирательности, наддиалектности, которая позволяет отнести их к ранним
периодам истории литературных языков, к истокам их истории» 33.
^Письменное оформление разных видов речи вовсе не обязательно
должно быть литературным. Первые подстрочные переводы
христианской литературы с латинского языка на немецкий, частные
правовые документы канцелярий небольших немецких городов,
судебные протоколы с пересказом речей обвиняемых и т. п. не
относятся к памятникам литературного языка. Дискуссионным
31 Ср., например: Теодоров-Балап А. Нова българска граматика за всякого,
св. 1. София, 1954, с. 17.
8? Graur A. Einige Fragen der Literatursprache. — Revue de Linguistique,
II. Bucure?ti, 1957, с 47—67.
33 Гухман М. М., Семенюк Н. А, О некоторых принципах изучения
литературных языков. . ., с. 441.
183
вообще я!зляется вопрос о литературности языка немецкой
деловой письменности с явными следами диалектной раздробленности.
Выше мы писали, что действительно не всякая письменная
фиксация может быть отнесена к литературному языку. Что
касается определенных письменных фиксаций в конкретном языке
определенного времени, то это дело частных исследований.
Спорные случаи есть и будут. Русисты, например, спорят о языке
новгородских берестяных грамот, является он литературным или нет.
Впрочем, тут же следует задать вопрос, почему мы должны
относить формульные элементы дописьменного германского обычного
права к ранней истории литературного языка и отказывать в
литературности письменной немецкой деловой литературе? О языке
дописьменного германского обычного права мы ничего не знаем,
так как он до нас не дошел (такова природа письменно
незафиксированной устной речи), и совсем не можем быть уверены в том, что
он не имел диалектных вариаций, даже в своей формульной части.
Скорее мы должны быть уверены в обратном.
Теперь об устной поэзии германцев в дописьменную эпоху.
У готов должен был быть эпос, «если предположение о
существовании у готов эпической песни справедливо» 34. Принимаем это
предположение. До нас дошли немецкая песня о Гильдебрандте,
английский Беовульф, исландская Эдда, саксонский Хелианд,
правда, все в относительно поздней письменной фиксации. Если бы
не письменность, то мы мало что или вовсе ничего не знали бы об
этих произведениях. Все западногерманские эпические
произведения разнодиалектны, «гетерогенны», поэтому их наддиалект-
ность относительна. А вообще о языке дописьменного периода
германцев мы не имеем непосредственных данных, поэтому «все
соображения по этому поводу имеют, естественно, лишь
вероятностный характер» 35. Если не имеется фактов, споры о предмете
получают абстрактный характер и могут продолжаться до
бесконечности, но вхолостую, схоластически. Между тем имеется немало
народов, сохранивших от дописьменного времени устные
поэтические произведения. Фольклор известен и у всех письменных
народов.
Вне всякого сомнения, что устный эпос, как и другие
фольклорные произведения, играл большую роль в творческой жизни
народов. В эпосе сохранялись и преданья старины глубокой, и
текущие события. Благодаря Лёнроту мир узнал о великом
художественном произведении «Калевала», руны которого
сохранились у бесписьменного карельского населения. «Калевала»
оказала мощное воздействие на творчество финских писателей. «Песнь
о Гайавате» Лонгфелло создана также не без влияния великого
эпоса карелов. Истоки «Калевалы», по-видимому, восходят к пер-
34 Гухман М. М. К типологии германских литературных языков донацио-
нального периода. — В кн.: Типология германских литературных языков.
М., 1976, с. 17.
М Там же, с. 9.
184
вым векам нашей эры. Однако можно ли утверждать, что древние
карелы владели литературным языком и затем его утеряли? Были
в предвоенные годы попытки создать карельский литературный
язык, но они не увенчались успехом (этот язык заменили русский
и финский литературные языки). «Казахские эпические
произведения „Кабланды-батыр", „Ер-Таргын", „Камбар", „Утеген",
„Козы-Керреш", „Кыз-Жибек", „Айман-Шолпан" еще были на
устах народа, когда появился роман Мухтара Ауэзова „Путь Абая".
Это обстоятельство имеет огромное значение для понимания
истоков национальной самобытности лучших произведений
повествовательного жанра молодых советских литератур. Ауэзов
неоднократно говорил, что писать в жанре романа он учился у русской и
французской литературы. Одновременно писатель глубоко изучал
устные повествования своего народа и был автором ряда
значительных исследований поэтики казахского эпоса. . . Тем же путем
шли основоположники жанра романа в литературах других
бесписьменных в прошлом народов — Т. Сыдыкбеков (Киргизия),
А. Кешоков (Кабардино-Балкария), Н. Мординов (Якутия),
X. Хамсараев (Бурятия) и т. д.» 36. Эпические произведения
складывались и после возникновения письменности. Армянский
народный эпос «Давид Сасунский» был сложен в VIII—IX вв.,
несколько столетий спустя после подвига Месропа Маштоца. И все же
историю армянского литературного языка начинают с V, а не
с VIII—IX вв. Известно широкое использование замечательных
русских фольклорных произведений А. С. Пушкиным и другими
писателями, украинского фольклора Т. Г. Шевченко, И. Франко
и т. д. Фольклор, являясь сам художественным изображением
жизни, — один из важнейших источников письменной
художественной литературы, ее предшественник. Однако никто не ставит
знака равенства между художественной литературой и фольклором,
каким бы богатым и значимым последний ни был. Существуют две
близкие, но самостоятельные научные дисциплины:
литературоведение и фольклористика. «Как бы ни были тесны генетические
связи между фольклором и литературой, между обеими формами
творчества имеются существенные структуральные различия», —
писали Р. Якобсон и П. Богатырев 37. Это с точки зрения
литературоведческой. А с лингвистической точки зрения встают по
крайней мере три вопроса.
Во-первых, художественное произведение и литературный
язык — категории не тождественные. Это признает М. М. Гух-
ман, которая включает в литературный язык кроме
предполагаемой дописьменной германской поэзии также и дописьменное
обычное право и иные «обработанные» виды устной речи.
Во-вторых, и это очень важно, соотношение языка фольклора
и других видов устной речи и соотношение всех разновидностей
36 Петросян А. А. Эпические памятники устной поэзии народов СССР. —
Вестн. АН СССР, 1974, № 11, с. 61.
37 Jakobson R. Selected writings. The Hague—Paris, 1966, IV, с 17.
185
устной речи, включая фольклор, с письменным языком различны.
Фольклор и художественную литературу объединяет образность
изображения, а разъединяют особенности языка. Как показала
в своих исследованиях А. П. Евгеньева, в языке русского
фольклора имеются традиционные, наддиалектные элементы (например,
общерусские «жили-были», «в некотором царстве, в некотором
государстве» и т. п.), восходящие к разным историческим эпохам, но
основа его тесно связана с диалектной речью, имеет ярко
выраженный диалектный характер, что противопоказано
литературному языку. Вся лексика фольклора (не говоря уже о фонетике и
морфологии) густо уснащена диалектизмами, в связи с чем в
русских диалектных словарях, в том числе и в сводном «Словаре
русских народных говоров», широко используются фольклорные
источники, в том числе и былины. Та же картина обнаруживается и
в других языках. Правда, диалектизмы прорываются и в
письменные языки донационального периода, а известная наддиалектность
свойственна устной народной поэзии. Это так. Однако диалектизмы
в письменном языке фрагментарны, на их основе невозможно
восстановление подлинных текстов устной народной речи, тогда как
по фольклорным произведениям (конечно, дошедшим до нас в
устном виде) такая возможность осуществима. Здесь различна степень
наддиалектности. Как замечает О. А. Лаптева, «приходится
отрицательно оценивать возможность существования каких-то
положительных показателей устно-речевой нормы на ранних этапах
складывания национального литературного языка, когда устная
речь его носителей обнаруживала отчетливые признаки близости
к диалектной среде различной территориальной отнесенности» 38.
Тем более это относится к донациональному периоду. С этой
точкой зрения солидаризируются 3. Ю. Кумахова и М. А. Кумахов 39.
Рассуждения некоторых лингвистов об устойчивых наддиалект-
ных койне, якобы существовавших в дописьменную эпоху, по
крайней мере умозрительны, так как не могут быть подкреплены
фактами. Между прочим, не надо смешивать наддиалектные койне
в пределах одного языка с языковыми союзами.
В-третьих, с какого времени нужно начинать историю
литературных языков, если не считать письменность признаком
литературного языка? М. М. Гухман и Н. Н. Семенюк пишут:
«Литературный язык рассматривается как одна из форм существования
языка, как определенное языковое состояние — компонент
языковой ситуации. К его дифференциальным признакам относится
определенная — большая и меньшая — степень обработанности,
отсутствие спонтанного речевого произведения и поэтому
избирательность и наддиалектность, а также известный уровень
поливалентности и связанной с этим функционально-стилистической
вариативности. Данные признаки не вполне равноценны, веду-
88 Лаптева О. А. Русский разговорный синтаксис, с. 22—24.
39 Кумахова 3. Ю., Кумахов М. А. К проблеме классификации
функциональных стилей в языках различных типов, — ВЯ, 1978, № 1, с. 16,
186
щими являются, с нашей точки зрения, обработанность и поли*
валентность» 40. Как авторы могут приложить свои признаки к
германским языкам дописьменной эпохи, когда реконструкция устных
речевых текстов остается вне пределов научной досягаемости, на
такой вопрос они ответа, конечно, дать не могут. Когда песня
о Гильдебрандте, Беовульф, Эдда, Хелианд существовали только
в устной форме, можно полагать, что язык их был менее обработан
(спонтанность была относительна, так как древнегерманские scop'u
всегда вносили в них что-то свое, соответствующее обстановке и
их умонастроению), но отнюдь не поливалентен. Фольклор
выполняет эстетически-познавательную функцию, а «поливалентным»
в дописьменные времена был только обиходный язык, отвечающий
практически потребностям общества. Сначала «проза жизни» и
потом уже художественный (и иной любой) вымысел. Невозможно
также представить себе, что язык фольклора и язык обычного права
составляли «функционально-стилистическую вариативность»,
противопоставленную обыденной речи. Языки фольклора и обычного
права имели разные целевые установки и не могли принадлежать
к какой-то единой системе. Они были разъединенными,
объединял их только устный общенародный (с диалектной окраской)
язык, разновидностями которого они являлись. Если
дописьменные германские эпические произведения в диалектном отношении
были различными, то рунические надписи II-—IV вв., которые
найдены на огромной территории — от Норвегии до Румынии —
в языковом отношении поразительно единообразны, что явно
говорит об их наддиалектном характере 41. Письменный германский
язык рун II—IV вв. является литературным или нет?
Точка зрения лингвистов, отрицающих письменность как
обязательный признак литературного языка, в генетическом плане
стирает всякие грани между литературным языком и языком
вообще. Ведь известная обработанность, устойчивость (наличие
повторяющихся штампов, клише и пр.), избирательность
свойственны языку устной поэзии, художественной прозы,
выступлениям перед родом или племенем, обычному праву, формулам
заклинания, мольбам охотников и разным другим видам традиционно-
культовой речи. А многие из таких форм речи своими корнями
уходят в глубочайшую древность. С какого же времени нужно
начинать историю литературного языка, может быть, с палеолита?
Не случайно некоторые компаративисты выдвинули гипотезу,
будто бы индоевропейский язык первоначально был культово-
литературным языком, распространившимся среди многих
разноязычных племен древности и в конце концов вытеснившим коренные
языки. Э. М. Макаев справедливо полагает, что индоевропейская
диалектология продолжает оставаться одним из наименее разра-
40 Гухман М. М., Свменюк Н. Н. О некоторых принципах изучения
литературных языков. . ., с. 441.
41 Макаев Э. А. Рунический и готский. — В кн.: Типология германских
литературных языков. М., 1976, с. 30.
187
ботанных разделов индоевропеистики. В то же время он считает,
что сравнительная или внутренняя реконструкция может
допустить восстановление лишь одной разновидности праиндоевропей-
ского — егонаддиалектнойнормы или литературного языка,
свободного от диалектных признаков 42.
Некоторые языковеды возводят начала литературного языка
ко времени возникновения разделения труда на физический и
умственный, которое произошло еще задолго до происхождения
классов. Еще в родовом обществе появляются старейшины родов,
жрецы, шаманы и т. п., в речевой практике которых возникает
особый монологический язык, противопоставленный обычному
диалогическому языку населения, занятому физическим
трудом. Будто бы уже с этого времени начинается литературный
язык.
Мы могли бы привести здесь немало других высказываний
отечественных и зарубежных языковедов о том, что литературный язык
существовал задолго до возникновения письменности. Однако
объединить в одну категорию «литературный язык» заклинаний
первобытных шаманов или выступлений старейшин рода с
современной высокоразвитой литературой означает потерять чувства
меры и утрату реальных признаков литературного языка. Все
такого рода суждения схоластичны и антиисторичны,они ни в какой
степени не могут помочь исследованиям конкретных
литературных языков и разработке общей теории литературного языка. До-
письменный народный эпос, достигавший больших
художественных высот и высоко ценимый всем культурным человечеством, был
одним из важных источников письменной словесной культуры, но
не обязательно приводил к созданию литературных языков.
Карельская «Калевала» не завершилась образованием карельского
литературного языка. А сколько замечательных произведений
эпоса древних дописьменных племен и народов, не
зафиксированных письменно, не дошло до нас, и мы о них никогда ничего не
узнаем! Арабский путешественник Ибн-Фадланд,
присутствовавший на похоронах знатного руса, в нескольких словах передает
предсмертную песнь девушки, которая должна была последовать
в могилу за своим повелителем. Какова на самом деле была песнь
юной славянки, каков был язык ее песни? Будем называть вещи
своими именами: имелся и есть язык устной поэзии, одна из
разновидностей языка фольклора. Попадая через письменность в
литературный язык, язык фольклора перерабатывается в нем, в
трансформированном виде (с удалением ярких диалектных
особенностей) становится одним из его составных элементов. А вообще,
как уже говорилось выше, литературный язык (любой) и язык
художественной (любой) литературы не одно и то же. Более того,
далеко не всегда язык художественной литературы является
главной разновидностью литературного языка. В некоторых условиях
определяющим в литературном языке бывают не художественные,
42 Макаев Э. А. Общая теория сравнительного языкознания. М., 1977.
188
а иные произведения. «Например, в чешском литературном языке
в XVI в. кодифицирующим образцом была Кралицкая библия,
нормы которой в эпоху чешского Возрождения положил в основу
нового чешского литературного языка И. Добровский» 43. И таких
примеров можно было бы привести много.
Итак, что общего имеется между литературными языками
национальной и донациональной эпох, иными словами, что такое
литературный язык как историческая категория, каковы его
наиболее общие признаки? Литературный язык — такая
разновидность языка, возникшая вместе с появлением классового общества,
для которой характерны: 1) обязательное наличие развитой
письменности, поднимающей речевой текст на более высокую ступень
организованности, придающей языку свойства средства общения,
не ограниченного рамками пространства и времени; 2) известная
обработанность, относительная наддиал ектность, стремление
к устойчивости, поддержанию традиций (что неизбежно
приводило и приводит к известному обособлению от разговорной речи,
в которой процессы диалектного дробления и всякого рода
стихийные изменения проходят более интенсивно), скрытая
кодификация, т. е. ориентация на нормы, представленные в тех или иных
литературных документах; 3) функционирование в качестве
средства цивилизации, обслуживание государственных и иных нужд
общества и его отдельных членов, групп, сословий и т. п.
К наиболее важным отличиям литературных языков
донациональной эпохи от национальных литературных языков следует
отнести следующие: 1) донациональные литературные языки не
составляли (в пределах общей основы языка) единой системы с
обыденной разговорной (или фольклорной) речью; 2) они не обладали
всеобъемлющей поливалентностью, т. е. не обслуживали всех
нужд общества; 3) эти языки более свободно допускали
сосуществование на равных правах разного рода регионализмов (но
в меньшей степени, чем язык фольклора). Разумеется, как общие,
так и различительные признаки варьируются от языка к языку,
поскольку каждый язык индивидуален и неповторим.
Наконец, об условности термина «литературный язык» и его
близких эквивалентов, о чем писали и пишут все лингвисты.
Каким бы условным он ни был, он общепринят и его нечем заменить.
Среди славистов югославский языковед Д. Брозович
пропагандирует термин «стандартный язык» 44, о неудобствах которого мне
уже не раз приходилось писать. Однако и Д. Брозович признает,
что рекомендуемый им (и не только им) термин может быть
пригоден лишь в узкой сфере лингвистики и никогда не заменит
обычное наименование, принятое в обществе.
43 Едличка А. Проблематика нормы и кодификации литературного языка
в отношении к типу литературного языка. — В кн.: Проблемы нормы
в славянских литературных языках в синхронном и диахронном аспектах.
М., 1976, с. 19.
44 Brozovic D. Standardni jezik. Zagreb, 1970.
189
_ Пригодность наших теоретических построений проверяется
практикой. В наше время существует огромное количество
исследований, учебников и учебных пособий, посвященных истории
литературных языков. Среди них нет ни одного, в котором история
литературного языка начиналась бы со времени разделения
физического и умственного труда, с праиндоевропейского, пратюрк-
ского, прагерманского, праславянского и т. п. периодов, вообще
с дописьменных эпох. Все авторы начинают свое изложение со
времени^появления письменности на том или hhomj языке. И это
решает дело.
Это и понятно. Литературный язык (как бы мы его ни
понимали) всегда воплощается в текстах, причем не гипотетически
реконструируемых, а в реально существующих во всей их «плоти
й крови». А что мы можем сказать о текстах дописьменной эпохи?
Мы можем предположительно говорить об их содержании, сюжетах
и т. п., об особенностях их языка и прочем, но нам недоступно
восстановление дописьменной речи любых ее разновидностей в
таком виде, в каком она произносилась на самом деле. Мы, например,
с основанием полагаем, что древнерусские сказания о подвиге
Яна Усмошвеца, о местях Ольги, о злосчастной Рогнеде и другие
летописные рассказы представляют собой прозаические
переложения устного народного творчества, но тексты этих предполагаемых
произведений утрачены навсегда. В связи с этим предположения
о древнерусском литературном языке дописьменной эпохи останутся
только домыслами, не более того. То же относится и к любым
другим языкам. А домыслы — не основание для серьезной науки.
Глава четвертая
ЯЗЫКОВАЯ СИТУАЦИЯ
В ДРЕВНЕЙ И МОСКОВСКОЙ РУСИ
Как мы полагаем, в VI—VII вв. н. э. восточнославянские
племена уже выделились в особую этноязыковую единицу.
Из них сложилась восточнославянская (древнерусская)
народность со своей самобытной культурой и особым языком.
Предания старины глубокой дошли до дневнерусского летописца
начала XII в. Хотя к этому времени от племенного строя осталось
немногое, летописец четко отличает восточнославянские племена
от других славянских племен. В течение нескольких столетий
(до X в.) восточные славяне были бесписьменными.
Единственным средством общения у них была устная речь. Правда, издавна
высказывались предположения, что письменность у восточных
славян была еще до болгарских просветителей Кирилла и Мефо-
дия. Особенное оживление эта гипотеза имела среди некоторых
советских филологов в конце 40-х—начале 50-х годов. С. П.
Обнорский писал: «Отнюдь не являлось бы смелым предположение
о принадлежности каких-то форм письменности уже русам ант-
ского периода» г (как известно, византийские источники
приурочивали деятельность «антов» к IV—началу VII в.). П. Я. Черных
утверждал, что глаголица была изобретена не славянскими
первоучителями, а возникла задолго до них из «черт и резов» на
территории древней Руси 2. По мнению Д. С. Лихачева,
«многообразное применение письменности свидетельствует, что к X в. она
прошла уже сравнительно долгий путь развития. Должно было
пройти, по крайней мере, не менее века, а всего вероятней и
значительно больше, чтобы письменность смогла получить столь
разнообразное применение»3, причем было несколько центров
возникновения письменности с разными алфавитами. Особенно
настойчиво пропагандировал идею древнего самобытного
происхождения восточнославянской письменности и литературы
(церковной и светской) А. С. Львов 4. В. В. Виноградов, хотя и
считал эти гипотезы бездоказательными, все же отдал дань
тогдашней моде: «Свидетельства русских и иностранных источников не-
1 Обнорский С. П. Культура русского языка. М., 1948, с. 3.
2 Черных П. Я. Происхождение русского литературного языка и письма.
М., 1950, с. 12-13.
3 Лихачев Д. С. Предпосылки возникновения русского письма и русской
литературы. — Вопросы истории, 1951, № 12, с. 34.
4 Львов А. С. К вопросу происхождения русской письменности. — Русский
язык в школе, 1951, № 6 и некоторые другие работы А. С. Львова
пятидесятых годов,
191
оспоримо доказывают тот факт, что у восточных славян
письменность нашла свое широкое и разнообразное применение задолго
до того, как она начала проникать в изобилии через Болгарию,
после введения христианской религии» б. Хотя в этом вопросе
много спорного и гадательного, «но несомненно одно. Есть новые
факты, новые археологические открытия, существенно
изменяющие традиционный взгляд на зарождение и распространение
буквенного письма у восточных славян» 6.
Позже наступило протрезвление. Никаких новых фактов,
свидетельствующих о независимом возникновении письма у
восточных славян «задолго до X в.», не оказалось. В «чертах и
резах», упоминаемых черноризцем Храбром, можно видеть все,
что угодно, но только не письмо, посредством которого могли бы
передаваться связные тексты. Попытки расшифровать
загадочные знаки Причерноморья (предпринимавшиеся, например,
Г. Ф. Турчаниновым) и иные знаки на предметах материальной
культуры (черепках и пр.), найденных на территории древних
восточных славян, ни к чему не привели. Много споров вызвало
упоминание в главе VIII «Жития Константина философа» о
находке Константином около 860 г. в Корсуни книги, написанной
«роусьскыми письмены». По этому поводу высказано много
гипотез. Новейшие из них: сирийская: роусъскък^соуръскы (Вай-
ян, Р. Якобсон, К. Горалек, Р. Оти), болгарская (Е. Георгиев,
М. Генов), готская (Ф. Ливер) и др. 7 Споры эти бесполезны, так
как книга (если она действительно существовала), которую будто
бы нашел Константин, не сохранилась.
Возможно, что восточные славяне до их христианизации
в своих связях с византийцами использовали для каких-то
записей буквы греческого алфавита (а это еще нужно доказать)
«без устроения». Найденная С. А. Высоцким в апсиде
Михайловского придела Киевской Софии азбука серединыXI в., состоящая
из 23 букв греческого алфавита и 4 букв кириллицы (Б, Ж, Ш, Ц1),
вопроса не решает. Т. А. Иванова считает ее «лишь неумелой
попыткой не очень сведущего в славянской азбуке человека
изобразить кириллицу» 8, а сам С. А. Высоцкий видит в ней
сознательно созданную азбуку для обучения письму, восходящую
к IX в. 9 В IX в. уже существовала славянская азбука, которая
и была перенесена из Болгарии на Русь. Остается неясным,
5 Виноградов В. В. Проф. Л. П. Якубинский как лингвист и его история
древнерусского языка. — В кн.: Якубинский Л. П. История
древнерусского языка. М., 1953, с. 5—6.
6 Там же, с. 11.
7 Краткий обзор гипотез см. в кн.: Zagiba Franz. Das Geistesleben der Sla-
ven in friihen Mittelalter. — In: Die Anfange der slavischen Schriftums
auf dem Gebiete des ostlichen Mitteleuropa vom 8. bis 10. Jahrhundert.
Wien—Koln—Graz, 1971, с 18—24.
8 Иванова Т. А. Об азбуке на стене Софийского собора в Киеве. — ВЯ,
1972, № 3, с. 118-122.
9 Высоцкий С. А. Средневековые надписи Софии Киевской (По материалам
граффити XI-XVII вв.). Киев, 1976, с. 12-23,
W
для чего в середине XI в. нужно было сохранять для обучения
упрощенную азбуку, в которой отсутствовали буквы ъ, а, ы, ю,
а также буквы со знаком йотации, в XI в. в древнерусском
языке имевшие свое фонетическое содержание. Азбука на бересте
новгородского мальчика Онфима XII—XIII вв. содержала 36
букв. Так или иначе, азбука, открытая С. А. Высоцким, является
производной от кириллицы, и доказать ее
докириллическое"^происхождение невозможно. Имеются и кое-какие другие сведения
о ранней письменности у восточных славян, но все они косвенные,
на них опереться нельзя. Например, арабский путешественник
Ибн-Фадланд, описывая обряд похорон знатного руса, сообщает,
что на доске написали имя царя русов. Какими буквами, на
каком языке? Ответа на этот вопрос мы, конечно, никогда не
получим.
Итак, восточные славяне до X в. были бесписьменными.
И все же об их языке мы знаем многое в результате успехов
сравнительно-исторического языкознания. Реконструирован фоне-
тико-фонологический строй древнерусского языка дописьмен-
ной эпохи, его основные закономерности и характерные черты,
отличавшие его от других славянских языков того времени.
Отличия эти были существенными. Восстановлен также
морфологический каркас древнерусского языка (системы склонения,
спряжения с их особенностями и т. п.). Если бы мы имели
возможность услышать живую речь древних восточных славян, мы
несомненно сумели бы их отличить от их родственников — славян
южных и западных, как теперь отличаем по языку русских, украинцев
и белорусов. А это уже многое. Разумеется, не все нам известно,
многое, как всегда в науке, остается спорным. Когда и как, например,
возникло аканье и оканье и связанные сними явления безударного
вокализма, до или после появления письменности? Как конкретно в
пространственно-временном отношении изменялись древние типы
склонения и спряжения на восточнославянской и вообще всей
славянской территории? Эти и многие другие вопросы у разных и
достаточно авторитетных исследователей получают подчас диаметрально
противоположное освещение, следовательно, остаются
нерешенными. И все же, как было сказано выше, по произношению и
грамматическим формам мы не смешали бы восточных славян
с южными и западными, не говоря уже об их отдаленных
индоевропейских родственниках. Во всех исследованиях по общему
славянскому историческому языкознанию и по истории
древнерусского языка (а таких исследований и вузовских учебных
пособий чрезвычайно много) мы найдем большое количество
сведений о фонетико-фонологических и морфологических
особенностях восточнославянского (древнерусского) языка.
Нет сомнения, что значительные отличия существовали между
дописьменными славянскими языками в лексике, лексической
семантике, словообразовании и синтаксисе, однако реконструировать
эти отличия оказалось очень трудно. У нас пока нет
сводов расхождений па этих уровнях даже между современ-
13 Ф 11 Филин \%$
ными славянскими языками. И это при наличии обширных
толковых и двуязычных словарей и капитальных грамматик
академического типа. В отличие от фонетико-фонологических и
формальных морфологических особенностей лексика, лексическая
семантика, типы и подтипы словообразования с их весьма
сложными взаимосвязями и различной продуктивностью,
словосочетания, фразеологизмы, конкретная структура предложений,
порядок слов, актуальное членение предложений и т. п. имеют
бесконечное множество объектов для изучения, что и является
преградой для хотя бы приблизительного учета существующих
различий. Неизмеримо легче описать отдельный язык или диалект,
подготовить двуязычные и многоязычные словари и
сопоставительные грамматики, чем получить итоговые данные, чем и как
отличаются родственные, в том числе и близкородственные,
языки друг от друга, каков удельный вес их сходств и различий*
В общеславянских сравнительно-исторических штудиях
приводятся только отдельные примеры (характерные или случайные)
лексико-семантических, словообразовательных и синтаксических
особенностей каждого славянского языка, а не исчерпывающие
сводки этих особенностей. Даже общеславянский
лингвистический атлас даст только некоторые представления об изоглоссах
на славянской территории, поскольку в анкету для собирания
для него сведений включены лишь выборочные данные, а не все
реально существующие расхождения между славянскими
языками. Между тем по данным публикующегося «Словаря русских
народных говоров» только на территории русского языка
выявляется около ста пятидесяти тысяч слов и сотни тысяч диалектных
значений со своими особыми ареалами. На самом деле таких слов
и значений больше. Однако русские, носители местных говоров,
отлично понимают друг друга в разговорах на повседневные темы,
так как языковая основа у них общая. Русские, украинцы и
белорусы понимают друг друга с трудом или даже только
частично, когда разговор между ними идет на литературных языках.
Восточные, южные и западные славяне, если они не имеют
специальной подготовки, в беседах друг с другом нуждаются в
переводчиках. И это потому, что языковые различия между ними
достаточно существенны.
В настоящее время издаются словари, в которых
реконструируется лексический фонд ираславянского языка, словари
древнерусского, древнепольского и иных славянских языков ранних
этапов их развития. Однако у нас пока нет материалов, чтобы
составить дифференциальный словарь древнерусского (допись-
менного и раннеписьменного) языка, в котором были бы помещены
только такие слова и значения слов, которые были свойственны
лишь языку восточных славян и не были бы в употреблении
в языке славян южных и западных. Для того чтобы создать такой
словарь, нужна огромная историко-лингвогеографическая работа,
которая вся впереди (если она когда-нибудь будет вообще
осуществлена). Характерно, что В. Р, Кипарский в обт>емистом третьем
Г.14
томе своей «Исторической грамматики русского языка» 10,
посвященном лексике, праиндоерропейской, балто-славянской, пра-
славянской и заимствованной лексике отводит почти половину
книги (с. 23—170), а новообразованиям в древнерусском языке —
всего две страницы (с. 171—172), причем примеры новообразований
приводятся как из ранних, так и из поздних памятников. В. Ки-
парский даже не делает попытки дать хотя бы предварительный
набросок словарных особенностей языка древних восточных
славян. По В. Кипарскому, получается, что в древнерусском и
русском языках слов праиндоевропейского происхождения
оказывается 465, балто-славянского — 298, праславянского — 420.
Данные свои он брал в основном из некоторых словарей и
исследований своих предшественников. Наблюдения В. Кипарского
заслуживают внимания, но цифры его имеют случайный характер.
Что касается собственно русских новообразований (приводится 44,
тоже случайных, примера), то в письменности они зафиксированы
в разное время: бабочка A780 г.), балагур A781 г.), балалайка
A780 г.), белка A314 г.), блин A499 г.), врач A056 г.), дешевый
A296 г.), ерш A607 г.), жесткий, жестокий A097 г.), подражать
A073 г.), сорок A282 г.), хороший (XIV в.) и др. Некоторые из
этих слов (дешевый, зеремя, хороший и др.) были
особенностями языка дописьменных восточных славян и даже
диалектизмами праславянской эпохи.
В других современных пособиях мы находим сведений и того
меньше. Например, в книге «Вступ до пор1вняльно-1сторичного
вивчення слов'янських мов» п на с. 538—539 приводятся
следующие древние лексические восточнославянизмы: батя (укр.
батъко, белор. бацъка), бЪла, бЪлъка, собака, кожанъ снетопырь',
селезень, зозуля ^кукушка', жаворонокъ, брага, девяносто, бросить,
тямить 'бросить', гребовать сбрезговать', веденица Законная
жена', лада емуж\ с возлюбленный', вьрвь собщина', вира
'денежная пеня за убийство', велет, велетень, волот ^великан',
'исполин', мороква стрясина', дивитися в значении сглядеть' и
некоторые другие.
Одним из первых, кто поставил вопрос о восточнославянизмах
в лексике древнерусских письменных памятников, был А. И.
Соболевский. Его эта проблема заинтересовала не сама по себе,
а в связи с поисками признаков, по которым можно было бы
установить древнерусское происхождение переводов некоторых
памятников. А. И. Соболевский, сравнивая лексику отдельных
произведений древнерусской и инославянской письменности
(прежде всего южнославянской), отчасти использовал данные
словарей современных славянских языков и таким (не очень
надежным) путем пытался установить несколько групп
специфически восточнославянских слов и выражений, не встречающихся
10 Kiparsky V. Russische historische Grammatik, t. 3. Heidelberg, 1975.
11 Вступ до пор1вняльно-1сторичного вивчення слов'янських мов. Под ред.
О. С. Мельничука. Кшв, 1966.
13* 195
ft церковнославянских текстах южнославянского ттгшода |?. К тп\
он отнес слова и значения слов: хвостъ, глазъ, посадънипъ,
староста, кожюхъ, село с селение5, сЪно сскошенная высушенная
трава' (южнослав. страва вообще5), пиво схмельной напиток'
(южнослав. спитье вообще5), скотъ сденьги', с имущество',
думати 'советоваться', вЪверица 'белка', капуста, пърЪ спаруса',
крънути 'купить', лагодити Потворствовать5, муха, о/?ь сжере-
бец5, къметъ 'удалец5, перста сгроб\ срака', сящик5, плугъ,
волога сжир5, скалва свесы5, иштеръ, палЬзти снайти\ валъ (на
поверхности воды), скамья и др. Отсутствие надежных источников
и методов исследования привело к явным ошибкам (слова &Ъве-
рица, вежа, муха и др. не восточнославянского, а
общеславянского происхождения), все же некоторые примеры А. И.
Соболевского оказались правильными. А главное, начало было
положено. В том же направлении, что и А. И. Соболевский, но менее
успешно, попытался идти В. М. Истрин, который в переводе
«Хроники» Георгия Амартола 13 нашел около пятидесяти
лексических восточнославянизмов, часть которых оказалась
общеславянскими словами 14. В дальнейшем в течение длительного
времени исследования в этом направлении мало продвигались вперед.
Время от времени появлялись лишь отдельные разрозненные
наблюдения. В 1956 г. вышла книга П. Я. Черных «Очерк русской
исторической лексикологии. Древнерусский период», в которой
дана не история русской лексики, а собраны этимологические
заметки автора по отдельным тематически сгруппированным
словам, включая новообразования до XVIII в. В главе
«Диалектальные явления общеславянской эпохи. Общевосточнославянская
лексика» П. Я. Черных пишет: «Среди очень старых слов
основного словарного фонда русского языка нередко
(подчеркнуто мною. — Ф. Ф.) встречаются слова, которые не являются
всеславянскими (общеславянскими) в настоящее время и о
которых нельзя определенно сказать, что они были общеславянскими
в доисторические времена»1б. Однако в качестве примеров
приводится всего 31 словарный пример диалектизмов прасла-
вянской эпохи, уже известных в литературе предмета.
Автор настоящих строк в 1962 г. выделил пятьдесят с
лишним древних лексических восточнославянизмов (с производными
12 Соболевский А. И. Особенности русских переводов домонгольского
периода (Труды IX археологического съезда, 1897). — РФВ, 1911, № 2;
Он же. Материалы и исследования в области славянской филологии и
археологии. — Сб. ОРЯС, т. 37, № 3.
13 Истрин В. М. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском
переводе, т. 1—3. Пг.—Л., 1920—1930.
14 Лавров П. А. Георгий Амартол в издании В. М. Истрина. — Slavia, 1925—
1926, т. 4, вып. 3; Дурново Н. II. К вопросу о национальности славянского
переводчика Георгия Амартола. — Сб. ОРЯС, т. 37, № 3.
х^ Черных Я. Я. Очерк руссквй исторической лексикологии. Древнерусский
период. М., 1956, с. 94.
196
получается млмоттто Полытто) ™, глюлпо еопттлшш, «гто .>то только
небольшая часть реально существовавшей особой
восточнославянской лексики. Кроме общевосточнославянских слов имеется
также значительный пласт диалектных лексем, изоглоссы
которых не совпадали со всей восточнославянской областью
(лексические регионы довосточнославянского периода, взаимодействия
отдельных древних восточнославянских зон с инославянскими и
неславянскими соседями и др.). Надо также учитывать
семантические диалектиамы восточнославянского (древнерусского) языка,
которые тоже отличали восточнославянскую речь от
инославянской. В свое время я нашел около ста десяти лексических и
семантических диалектизмов, относящихся к раннему
восточнославянскому времени17, подчеркивая, при этом, что это только
незначительная часть реально существовавших лексико-семанти-
ческих ареалов. За последние годы появилось много новых
разысканий в этой области. В. В. Аниченко приводит около девяноста
древнерусских (восточнославянских) слов, часть которых
предлагается им впервые18. Конечно, все такого рода предположения
в процессе дальнейших исследований будут уточняться и даже
отвергаться, но несомненно одно: количество специфических
восточнославянских и праславянских зональных диалектизмов,
как и диалектизмов внутривосточнославянских, будет
возрастать. На этом пути нас ожидает много частных и общих
открытий. Любопытны в этом отношении названия пресноводных рыб.
«Из нескольких сот видов пресноводных рыб, встречающихся
на территории распространения славянских языков, лишь 28
видов имеют названия праславянского происхождения, общие для
всех или почти всех языков. . . В остальных случаях
этимологически родственные названия рыб встречаются еще в меньшем
количестве славянских языков ¦, распределяясь между ними по-
разному»19. Часть этих названий позднего происхождения, а
другая часть относится к тому времени, когда древние славянские
племена, расселяясь с территории своей прародины,
обнаруживали неизвестные им виды рыб и заимствовали их названия у
коренного населения или давали им новые обозначения (елец,
карась, линь, менъ, осетр, стерлядь и др.) 20. То же можно
сказать и о названиях неизвестных ранее животных, птиц,
насекомых, растений, деревьев, явлений неживой природы, предметов
и процессов, связанных с материальной культурой и т. п. Ведь
16 Филин Ф. П. Образование языка восточных славян. М.—Л., 1962, с. 275—
290.
17 Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского
языков. Л., 1972, с. 519-603.
18 Атчэнка У. В. Пстарычная лексшалопя усходнеслЛвжнсшх моу.
Гомель, 1978, с. 13—16.
*9 Коломиец В. Т. Ихтиологическая номенклатура славянских языков как
источник для исследования межславянских этнических
взаимоотношений. Киев, 1978, с. 3.
2° Там же, с. 5.
197
л VII — V71ГI jm. славяне манили огромную территорию от берегов
Адриатики до озера Ильмень и Волхова, весьма разнообразную
по своим природным, этническим и общественным условиям.
У них не могли не появиться тысячи лексико-семантических лока-
лизмов, обусловивших распад праславянского языка на
родственные, но самостоятельные языки.
К сожалению, в древней письменности славян эти локалиамы
нашли крайне слабое отражение, поскольку они касались сторон
бытия, недостойных внимания книжников, поэтому
реконструировать эти локализмы крайне трудно, а в полном объеме вообще
невозможно. И все же надо пытаться это делать, как бы ни скромны
были результаты затраченных усилий. В свое время О. Н. Тру-
бачев писал: «В целом уже сейчас можно рассчитывать, что
семантическое обследование материала словаря восточнославянских
языков даст 200—300 праславянских лексических диалектизмов,
характерных главным образом только для этих языков» 21. Он
привел 67 таких диалектизмов только из белорусского языка
(вад *зной\ верабей 'воробей', восапа ?оса' и др.). И далее: «Число
праславянских лексических диалектизмов ограниченного
распространения составит не менее 1000—1500 слов в целом в рамках
всего праславянского лексического фонда, который можно
исчислять в среднем в 6000 слов. Следовательно, можно ожидать,
что до 20—25% состава праславянского словаря образуют
всевозможные диалектизмы, элементы ограниченного
распространения» 22.
Теперь, в связи с расширением картотеки «Этимологического
словаря славянских языков» и публикацией первых его выпусков
оказывается, что в праславянском лексическом фонде
предположительно было гораздо больше слов, увеличивается и
количество диалектизмов в нем. Независимо от О. Н. Трубачева
к близким выводам приходит и руководитель краковского
словаря праславянского языка Ф. Славский. В обработанных на
буквы А и В статьях оказалось 896 праславянских слов, что
составляет примерно одну десятую — одну двенадцатую часть
словаря. Из указанных 896 слов 397 оказалось диалектными, т. е.
диалектизмов оказалось 44% праславянского лексического фонда.
По Ф. Славскому, его коллективом реконструируется прасла-
вянский словарный состав IV—V — VII—VIII вв. 23
Конечно, ко всем этим цифрам нужно относиться с известной
осторожностью, так как всякие реконструкции всегда
относительны. Праславянская лингвогеография делает только первые
21 Трубачев О. Н. О составе праславянского словаря (Проблемы и задачи). —
В кн.: Славянское языкознание. V международный съезд славистов.
Доклады советской делегации. (София, сентябрь 1963). М., 1963, с. 185.
22 Там же, с. 186.
23 Slawski F. Nad pierwszem tomem siownika praslowiaiiskiego. — Rocznik
slawistyczny, t. 34. Wroclaw—Warszawa—Krakow—Gdansk, 1973, z. 1
198
шаги. Лексические изоглоссы современных славянских языков
прошли длительный путь развития, приравнивать их к
изоглоссам праславянской эпохи невозможно. Если бы в нашем
распоряжении имелись полные исторические словари и полные
сводные диалектологические словари всех славянских языков,
положение значительно улучшилось бы. Массы диалектной лексики,
а также лексики всей славянской письменности еще не
подвергались историко-этимологическому анализу. Кроме того, многое
утрачено безвозвратно. И все же те недостаточные сведения,
которые мы имеем, уже позволяют утверждать, что
традиционные схемы, согласно которым все диалектное возрастает со
временем и чем дальше в глубь времен, тем монолитнее становится
язык, представляют процесс языкового развития слишком
упрощенно, «поэтому некоторые старые точки зрения в этой области
нуждаются в преодолении или, по крайней мере, в проверке
на специально собранном надежном и большом фактическом
материале» 24.
Незнание нельзя выдавать за знание. Конечно, исходный
праславянский язык был единым и все древнейшие праславяне
хорошо понимали друг друга, но он всегда состоял из диалектов,
которые в течение многих веков меняли свою конфигурацию,
диалектные зоны напластовывались одна на другую. Еще в
пределах праславянского языка его лексика на 20—25% или даже
почти наполовину состояла из диалектизмов, т. е. слов,
употреблявшихся не всеми славянами. Когда совершается распад
праславянского языка, происходит качественное изменение,
сопровождавшееся, в частности, дальнейшим ростом удельного веса
лексико-семантических и иных дифференциальных признаков.
Возникают, хотя и близкородственные, но самобытные языки со
своими самостоятельными системами, включающими в себя
диалектные подсистемы. Так, на исходной праславянской базе
сложился, в частности, язык восточных славян со своими сложно
переплетающимися диалектными зонами. Естественно, что
обособленность проявлялась и в сфере книжной лексики, не только
в бесписьменной речи. По А. С. Львову, слово грамота было
заимствовано русскими в X в. из греч. ураццата (от урасрш
:писать', с записывать'), его не было в старославянском языке.
Не было в старославянском языке и др.-русск. азъбоукы (калька
с греч. аХ^а|Зт)тоа), азъбоуковънам, которые Ф. Миклошич
включил в свой словарь старославянского языка из русских
источников, т. е. ошибочно 25. В другие славянские языки эти слова
проникают позднее. В книжной сфере развиваются и диалектизмы,
что особенно любопытно. Как считает В. В. Колесов, слова жизнь
(в отличие от обычного животъ), вазнь ^счастье', 'удача', вЪщъ,
24 Трубачев О. Н. О составе праславянского словаря, с. 185.
25 Львов А. С. «Сказание о преложении кънигъ на словЪньскый газыкъ» —
сочинение Русского книжника. — Изв. АН СССР. Отд. литер, и языка,
MJ08, т. 27, выи, 1, v. 28, 35.
199
и образъ, заимствованные из болгарского языка, в древнерусскую
эпоху употреблялись только в южной (киевской) письменности
и были книжными диалектизмами 26.
Неизмеримо труднее восстановить синтаксический строй
бесписьменных славян, их диалектные и позже языковые
расхождения в синтаксисе. Синтаксические описания немыслимы без
наличия речевых текстов. Звукозаписывающих аппаратов в пра-
славянскую эпоху и в раннеславянское время не существовало,
а реконструировать живую речь прошлых времен мы не умеем.
Наивный романтизм А. Шлейхера, пробовавшего писать басни
на праиндоевропейском языке, прошел безвозвратно.
Исторический синтаксис славянских языков строится только на основе
зафиксированных на письме (письменных памятников и
диалектных записей) текстов. Дописьменное состояние синтаксиса
представляется в самом общем виде. Великий синтаксист А. А. По-
тебня, широко пользовавшийся сравнительно-историческим
методом, писал о развитии общей структуры предложения и
грамматических категорий, не ставя перед собой задачу
реконструкции праславянских синтаксических изоглосс и становления
самобытных синтаксических систем разделившихся славянских
языков. Положение мало изменилось и в наше время. Например,
в основательной работе А. С. Мельничука, посвященной
развитию структуры славянского предложения 27, эта проблема также
не ставится. Даже в многочисленных трудах В. И. Борковского
и его сотрудников по историческому синтаксису
восточнославянских языков, в которых сопоставление синтаксических
особенностей русского, украинского и белорусского языков как бы
напрашивается само собой, мы найдем немного сведений об
отличиях этих языков на синтаксическом уровне, хотя на самом деле
таких отличий (особенно в словосочетаниях, порядке слов в
предложении, союзах, да и не только в этом) за многовековую историю
этих языков накопилось немало. Конечно, описывать типы
предложений и их составных элементов гораздо проще, чем
выяснять дифференциальные синтаксические признаки родственных
языков, поэтому наши знания о древних (да и поздних)
отличительных особенностях синтаксиса славянских языков (тем более
праславянских диалектных зон) остаются скудными и
разрозненными 28. Однако не возникли же сразу самобытные черты
синтаксиса современных славянских языков, которых немало уже
выявлено в славянских сопоставительных (контрастивных)
грамматиках. Мы обязаны предположить, что восточнославянский язык
дописьменной эпохи имел свои особенности и в синтаксическом
строе. То же самое нужно сказать и о словообразовании, особенно
?? Колесов В. В. Лексичт швденорусизми у книжншмов1 давньо! Pyci. —
Мовознавство, 1977, № 1, с. 41—48.
27 Мелъничук О. С. Розвиток структури слов'анського речения. Khib, 1966.
28 Обзор некоторых диалектных явлений в истории синтаксиса
восточнославянских языков см. в кн.: Филин Ф. П. Происхождение русского,
украинского и белорусского языков, с. 476—515,
о неодинаковости лексического наполнения
словообразовательных типов»
Попытки ряда ученых продлить праславянский период до
IX—X и даже более поздних веков лишены всяких оснований.
Обычно ссылаются на то, что падение редуцированных ъ и 6
происходило в общеславянском масштабе, поэтому время этого
процесса будто бы можно называть поздним праславянским.
Однако игнорируется при этом, что падение ъ и ъ в разных ела
вянских областях происходило неодновременно и имело при этом
очень разные (а не общеславянские) последствия. Сам выбор
только одного (пусть важного) признака для периодизации
славянской языковой истории неприемлем. Прав С. Б. Бернштейн,
который по этому поводу писал: «В языке полабских славян сверх-
краткие гласные в „слабой*4 позиции в ряде случаев оказались
очень устойчивыми, а стало быть, для полабского языка — в
соответствии с этим принципом — праславянский период должен
быть продлен на несколько столетий». На самом деле «вторая
половина I тысячелетия н. э. *— время распада праславянского
языкового единства» 29.
Итак, мы приходим к выводу, что примерно в VI—VII вв.
складывается самобытный восточнославянский язык, с чем
согласны многие исследователи. Как увидим ниже, это важно для
определения взаимоотношения древнерусского и пришедшего
из Болгарии на Русь старославянского языков. Конечно, язык —
важный, но не единственный признак народности. Этническая
общность, проявляющаяся в укладе жизни, верованиях и
обычаях, как и общность территориальная, также имеет большое
значение. Осознание летописцем общности всех
восточнославянских племен, не смешивавшим их с другими славянскими
племенами, уходит своими корнями в племенной строй и является
объективным фактом. Существовала до распространения
письменности древнерусская народность, был у нее и свой неповторимый
язык.
О разновидностях дописьменного языка восточных славян (как
и всех других ранних дописьменных народностей) нам ничего
неизвестно, хотя такие разновидности должны были быть:
обыденная разговорная речь, разнообразные виды.фольклора,
публичная речь на племенных и межплеменных сборах, особенности
языка обычного права, языческих обрядов и т. п. Обо всем этом
мы можем предположительно судить по косвенным данным,
сохранившимся в современном фольклоре, в письменных
памятниках и аналогичным явлениям в других языках. Написано по
этому вопросу уже немало, но все это пока только
предположения, часто весьма противоречивые. Как замечает Н. И.
Толстой, «если праславянский язык и праславянская грамматика —
научная реальность, которой оперируют лингвисты, праславян-
2* Бернштейн С- Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков,
М , 1961, с. 51. '
201
екая мифология — аморфная сумма фактов, отягощенная
множеством разнообразных и противоречивых гипотез. Выход из такого
положения возможен при создании (пока еще не поздно)
диалектологии славянской мифологии. . . Серьезным и часто
встречающимся заблуждением является мнение, что мифологические
тексты и мифологическая лексика давно забыты, исчезли или никому
не нужны» 30. Приведу здесь только один пример. Известно, что
в языческом фольклоре балтов распространен культ ужа и суще
ствует Эгле, царица ужей! Не исключено, что этот культ нашел
какое-то отражение в сообщении Геродота, по которому невры
вынуждены были покинуть место своего обитания из-за нашествия
змей. Для славянского фольклора культ ужа нехарактерен.
Однако я еще ребенком слышал в д. Селино Дубенского района
Тульской области сказку, поразившую мое воображение:
— Пошли девицы на реку купаться. Искупались и стали одеваться,
а на платье одной девицы лежит уж. Девица просит: уж, уж, отдай мне
платье, не могу же я идти домой голая. А уж ей говорит: я только тогда
отдам тебе платье, если ты дашь слово выйти за меня замуж. — Да разве могут
люди выходить за ужей замуж? — А это уж мое дело, соглашайся, пришлю
сватов. Девица засмеялась и сказала: ладно, я согласна, отдай только
платье. Думала, что все это несерьезно. Уж уполз в воду, девица оделась, пришла
домой и все рассказала родителям. Отец с матерью говорят: доченька, что же
ты наделала, ты дала слово, а слово надо выполнять, ах ты, горемычная!
Через сколько-то времени прислали ужи сватов, сыграли свадьбу и уж увез
молодую жену к себе в реку. Стали жить они хорошо, родились у них
мальчик и девочка. Только соскучилась молодая по дому и просит ужа: отпусти
меня с детьми к отцу с матерью хоть на один денечек повидаться. Хорошо, —
сказал уж, — идите, но к вечеру возвращайтесь, да не забудь позвать меня:
уж, уж, выйди из реки, возьми нас, а то ведь без меня вы не попадете в воду,
захлебнетесь. Пошли они. Отец с матерью обрадовались, целуют их,
накормили, напоили. А теперь, доченька, — говорит мать, — ложись на лавку,
я у тебя в голове поищу. Стала расчесывать ей волосы, в голове искать, а сама
спрашивает: а как же вы, доченька, попадете обратно в реку? Та сказала,
а потом заснула от материнской ласки. Мать встала и подумала: зачем им
опять идти к ужам в воду, сделаю-ка я доброе дело. Взяла топор, подошла
к реке и позвала: уж, уж, выйди из реки, возьми нас. Уж выполз из воды,
а мать отрубила ему голову и вернулась домой. Проснулась дочь и сказала:
ой, уже поздно, нам пора, пойдемте, деточки. Пришли они к реке, зовут ужа,
а его нет. И увидела дочь, что вода в реке красная, а на берегу валяется уж
с отрубленной головой. Ой, горе нам великое, — воскликнула молодая
женщина. Милые деточки, нету у вас больше родного батюшки, а у меня нет
друга любимого. Ты, сыночек, будешь теперь соловушкой, будешь по зарям
песни певать, своего батюшку вспоминать. А ты, доченька, станешь
ласточкой, будешь летать над водой, над батюшкиной головой. А я, несчастная
вдовушка, буду кукушечкой, стану век куковать, свое горе горевать. Ку-ку!
Эту же сказку в тульских местах записал и Л. Н. Толстой.
О древних балтах в этих краях говорит и название реки Упы,
на берегу которой расположена д. Селино. Не исключено, что
сюжет был заимствован у балтов вятичами, в составе которых
Толстой Н. И. О диалектологии славянской мифологии. — В кн.:
Проблемы дослщження д!алектно1 лексики i фразеологп украшсько'1 мови.
Тези доповщей. Ужгород, 1978, с. 189.
202
растворилось здешнее древнебалтийское население. Во всяком
случае миф о муже-уже и о превращении людей в птиц восходит
к отдаленному от нас языческому времени.
Как считает Б. А. Рыбаков, традиции устных древнерусских
сказаний, отразившиеся позже в летописях и былинах,
складывались еще в IV—VI вв.31 «Характеризуя древнерусскую
стилистику, исследователи неоднократно отмечали склонность многих
авторов в разнообразных литературных жанрах к афористической
речи. Уже в старших летописных памятниках XI—XII йв.,
наряду с отточенными афоризмами библейского языка, находим
пословицы и поговорки устной народной речи. Блестящее
соединение этих двух типов афористической речи представляет
„Моление" Даниила Заточника, литературная история которого
продолжает авторский замысел строить изложение с помощью
нанизывания изречений на определенную тему» 32. Д. С. Лихачев
подчеркивает, что многие повествования в древнерусской летописи
(«Повесть об ослеплении Василька Теребовльского», сочинения
Владимира Мономаха и др.) не находят себе никакой аналогии
в византийско-славянской литературе, а такие произведения,
как «Слово о погибели Русской земли», «Моление» Даниила
Заточника, «в жанровом отношении — полулитературные,
полуфольклорные. Возможно даже, что зарождение новых жанров
происходит в устной форме, а потом уже закрепляется в
литературе» 33.
Устно-народное происхождение имеют такие сказания
«Повести временных лет», как предание о смерти Олега, мести
древлянам Ольги, повести о белгородском киселе, о Рогнеде-Гориславе
и другие. Многие ученые еще в прошлом веке (Н. А. Полевой,
М. П. Погодин, В. О. Ключевский и др.), А. А. Шахматов, С. Д.
Никифоров, Д. С. Лихачев, П. Г. Богатырев, Д. Чижевский и др.
в нашем веке видели в этих произведениях обломки древних
устных поэм и былин. К.Стиф считает, что все это бездоказательно,
так как в этих сказаниях ритмика, стихотворный строй никем
не обнаруживаются, а только произвольно постулируются. По
мнению К. Стифа, зафиксированные в древнерусской
письменности сказания являются отражением не народного эпоса,
а устных прозаических произведений34. Конечно, по данным
летописей доказать существование древнего восточнославянского эпоса
невозможно, как, впрочем, и наличие прозаических произведений.
Однако ясно одно: у древних восточных славян существовал
разнообразный фольклор. Этого не отрицает и скептически настроеи-
31 Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963,
с. 16—18.
32. Адрианова-Перетц В, П. Из истории русской афористической речи. —
В кн.: Проблемы современной филологии. М., 1965, с. 301.
33 Лихачев Д. С. Своеобразие и исторические пути русской литературы X —
XVII веков. — Русская литература, 1972, № 2, с. 13.
:и С тиф Карл. Взаимоотношение между русским летописанием и русским
народным эпосом. — Scando-Slavica, I. 4. Copenhagen, 1958, с. 59 и ел.
203
лыё датский славист. Впрочем, есть много оснований полагать,
что ритмическое и поэтическое «Слово о полку Игореве» имело
своими истоками и исторические песни, и эпос дружинного песно-
творчества, и светское торжественное красноречие 35. Сам автор
«Слова» прямо говорит о песнях Бояна, которые он высоко
оценивает. Во всяком случае за многими оригинальными произведениями
древнерусской литературы стоит фольклор, как один из
важнейших их источников.
В древнерусскую письменность проникали фрагменты устной
живой речи, которые еще предстоит собрать, изучить и обобщить.
Ср. летописные выражения: «и есть притъча до сего дьне: бЪда,
яко въ Родьн'Ь», «пищаньцы волчья хвоста бъгають», «да то ти
ирободемъ трескою черево твое толстое», « а вы плотьници суще,
а приставимъ васъ хоромъ рубити» и т. п. А. Г. Ломов собрал
довольно много устойчивых словесных комплексов в наших
древнейших летописях типа «объступити городъ», «освети городъ»,
«поставити стягы», «съкопити пълкы», «ходити подъ нимъ»,
«вода бысть велика», «дати въ обиду» и др., в которых можно
видеть вкрапления в книжный текст устных ходячих выражений 36.
Можно найти немало таких выражений, как насмешку над
уснувшим в новгородской Софии: «Якиме стоя оусьне и ръта и о
камень не ростепе» 37 или нравоучительное выражение в приписке
дьякона Иоанна в «Изборнике Святослава 1073», написанное на
чистом русском языке XI в.: «оже ти собЪ не любо, то того и другу
не твори» 38.
Древнерусский народ хорошо умел выражать свои мысли
на родном языке как до появления у него письменности, так и
после этого важного события.
С появлением письменности языковая ситуация в древней Руси
существенно изменилась. Восточные славяне не изобретали
собственную письменность, они ее заимствовали у древних болгар
вместе с близкородственным, но особым языком, который у нас
обычно называют старославянским языком. Название это
условное. Употребляются еще термины «древнеболгарский», «древне-
церковнославянский», а за последнее время еще «древнеславян-
язык. Древние книжники называли его «слов'Ьньскыи ььзыкъ»,
— название родовое, относящееся ко всем
с современными видовыми «сло-
яэщ>>?^ в Югославии) и «slovensky
А что со-
ытническая
38 Ломов А. Г. Тематический состав устойчивых словесных комплф?бо$ te древ-
СКОМу ЯЗН}в&Н|ВДЭД? &Ы1& 7?лпт^ЩЩПЖ^^^^^ Ш^ШС^2Г1 НЧ в
русского языкам Вопроса* цсШ)вй01М№яс^ш»дада^^-•№., 19^4,4^? Z&w*
PtfIl4 Обйр$ д|фб(^>я1с^«вшш?йругуч^Ягвард^ Изборник
W%t с* 217 -Мяио.! - - >-ш-и. q**
основа, чем он отличался от устных (бесписьменных) языков
славян? По этому вопросу существует огромная литература,
излагать которую мы здесь не собираемся (что и неосуществимо
в одной книге). Для нас в данном случае важно одно: напомнить
читателю о самом существенном, имеющем отношение к
выяснению сущности двуязычия в древней и Московской Руси, к
истокам русского литературного языка.
Общепринято, что создателями славянской письменности и
старославянского языка являются солунские братья Константин
(Кирилл) и Мефодий. До этого, как говорится в «Сказании о
письменах» черноризца Храбра (по болгарской рукописи 1348 г.),
«слов'Ьне не им'вхж книгъ, нж чрътами и разами чыЬхл; и га-
таах/ь, погани с лице. Кръстивше же са, римсками и гръчьскыми
письмены нжждаахлч са слов-кнскы р-вчь безь оустроения. нлч како
можеть са писати добр'Ь гръчьскыми письмены бгъ или животъ
или ^з-вло или црковь или чаание или широта или гадь или Лчдол;
или юность или азыкъ и инаа подобнаа симь и тако бЪша многа
лита»39. Действительно, многие звуки славянских языков (га, ж,
з, ц, ч, ъ, ъ, носовые гласные и некоторые другие) невозможно
было изобразить (по крайней мере без сложной системы
диакритических знаков) средствами греческого и латинского алфавитов.
Из сообщения Храбра видно, что у славян были попытки
использовать для передачи родной речи греческие и латинские буквы, но
делалось это «без устроения». В этом отношении характерны Эмме-
рамские глоссы 80-х годов IX в., пока что являющиеся самой
ранней из дошедших до нас письменных фиксаций славянской речи:
isiku копшзс1о=ст.-сл. ь&зыкоу комоужьдо, imeti^CT.-сл. им'Ьти,
bepoveleni^CT.-сл. бесповел'Ьнига40. Разница между
правописанием и произношением здесь очень значительна (правда, текст
глосс слишком мал, чтобы можно было судить о реальном
произношении в Моравии IX в.).
О личности Константина и Мефодия написано очень много,
но многое остается неясным. Кто они были, славяне или греки,
отлично владевшие солунским диалектом болгарского языка?
В болгарской историографии второй половины XVIII в.
господствовало убеждение, что они были греками. По Паисию Хилен-
дарскому, отец Константина и Мефодия Лев был знатным воей-,
ным вельможей Византии. Мефодий тоже был военным, управлял
десять лет славянской областью Византии, выучил местный
славянский язык, до этого его не зная. Константин учился
философии в Царьграде вместе с царевичем Михаилом, сыном царя Фео-
фила. Однако имеются и другие сведения, противоречащие
мнению Паисия. «В науке вопрос об этнической принадлежности
братьев остается спорным и решается различно, более или менее
39 Ягич И. В. Рассуждения южнославянской и русской старины о
церковнославянском языке. СПб., 1895, с. 297.
40 Мареш В. Ф. Древнеславянский литературный язык в великоморавском
государстве. — ВЯ, 1961, № 2, о. 17.
205
предвзято. Источники не говорят с полной определенностью, кто
были Кирилл и Мефодий — славяне или греки» 41. В конце
концов главным для нас является то, что они были славянскими
первоучителями, вышедшими из древнеболгарской языковой среды.
Признается общепринятым, что вначале была изобретена
глаголица, а потом уж появляется кириллица, что глаголицу
изобрел Константин (Кирилл). Впрочем, некоторые ученые
отдают приоритет старшему брату Мефодию. Эту гипотезу,
высказывавшуюся и ранее, в наше время пытался обосновать А. С. Львов.
По-своему интерпретируя «Житие Константина», «Житие Мефо-
дия» и календарь «Остромирова евангелия» (запись в нем о
Константине-Кирилле была сделана якобы в Моравии после смерти
Кирилла и до смерти Мефодия, т. е. до 885 г.), А. С. Львов
приходит к заключению, что старославянскую письменность изобрел
Мефодий, вероятно, в монастыре Полихроне в 855 (а не в 863) г.
Версия об изобретении письменности появилась в поздних во-
сточноболгарских вставках и выдвинул ее сам Мефодий для
дезинформации с целью защитить свое изобретение от нападок
немецкого духовенства 42. Другие исследователи считают гипотезу
А. С. Львова неубедительной 43. Мы будем придерживаться
общепринятой версии об авторстве Константина-Кирилла, хотя для
наших целей в данном случае это не столь существенно.
Очень важен вопрос об этнической принадлежности прастаро-
славянского (по терминологии Н. С. Трубецкого) языка. К
сожалению, памятники IX в. до нас в оригиналах не дошли. Самым
древним датированным старославянским документом является
Добружинская кирилловская надпись 943 г., найденная в 1950 г.
в с. Мирча-Водэ Констанцского уезда в Румынии. Эта и другие
более поздние надписи X в. слишком кратки, чтобы можно было
судить о системе старославянского языка хотя бы X в. А ведь еще
во второй половине IX в. этот язык получил распространение
в Великой Моравии, Паннонии, Болгарии (в последней особенно).
Несмотря на гонения экспансия его оказалась значительной!
На севере она, может быть, достигла предпястовской Польши,
хотя вопрос этот остается нерешенным. Т. Лер-Сплавинский
не допускает такой возможности 44, тогда как Б. Гавранек,
доказывая, что в польском языке сохранились следы старославянской
терминологии (blogoslawic, как и чешек, blahoslaviti, из ст.-ел.
41 Прижимова Е. Н. Кирилло-мефодпевский вопрос в болгарской
историографии второй половины XVIII в. —Советское славяноведение, 1974, №4,
с. 39.
4? Львов А. С. Някои въпроси от кирило-методиевската проблематика. —
Български език, 1960, № 4; Он же. К истокам старославянской
письменности. — Slavia, 1975, т. 44, вып. 3; Or же. О записи про Константина-
Кирилла философа в календаре Остромнрова евангелия. — Советское
славяноведение, 1976, № 1.
гл Логачев К. И. К вопросу о том, кто был изобретателем первоначального
алфавита. — Советское славяноведение, 1976, № 4.
44 Lehr-Spiaiririski Т. Czy sa slady istnienia liturgji cyrilo-metodejskiej wdaw-
nej Polsce. — Slavia, 1956, т. 25, выи. 2, с. 290- 299.
20G
благослобити, rozgreszyc, как и чешек, rozhresiti, из ст.-ел.
разрЪшити через сближение с slava и hriech и др.), полагает, что
старославянское влияние на древнепольскую культуру было,
хотя и гораздо более слабое, чем на великоморавскую 45. Вопрос
этот остается открытым. В X в. старославянский язык приходит
из Болгарии и на территорию Румынии, где проживали славяне.
Во втором «Житии Наума» сообщается, что после смерти
Мефодия некоторые из его учеников стали проповедовать в Дакии.
Для румын, принявших православие, старославянский
богослужебный язык стал традицией, продолжавшейся до середины
XVII в.46
Дошедшие до нас старославянские памятники X—XI вв.
писались в разных славянских странах, поэтому в их языке отразились
различные местные особенности. Грандиозная попытка И. В. Ягича
и некоторых других ученых восстановить первоначальные тексты,
переведенные самими первоучителями и их помощниками, и язык
этих текстов, вызывает восхищение своим замыслом и трудом,
вложенным в это великое дело, но результаты ее достаточно скромны
и во многом дискуссионны. Правда, можно не сомневаться, что
устный и письменный язык Кирилла и Мефодия был в своей основе
солунско-македонским диалектом древнеболгарского языка 47, но
ведь этот язык испытал известное воздействие со стороны языка
Великой Моравии, а затем и языков и диалектов других
славянских территорий. Древнеболгарский язык в IX в. входил в состав
уже оформившейся южнославянской группы, а древнечешский —
язык западнославянской группы.
Что собою в этническом отношении представлял
старославянский язык X—XI вв., каким он переносился в древнюю Русь,
где он сыграл такую важную роль? Теперь ни у кого не вызывает
сомнения то, что письменность в древней Руси получала свое
распространение не только из Болгарии, но и из Чехии и других
славянских стран. Например, проложные чтения о «мученице
Людмиле, бабе св. Вячеслава» A6 сентября), о «страсти св.
Вячеслава, князя чешского» B8 сентября) и о «пренесение мощей
св. Вячеслава» D марта) 48 в южнославянской письменности
совершенно не известны. Эти древнерусские проложные
произведения возникли «на основе чешско-церковнославянских текстов.
Эти связи — кирилло-мефодиевское наследие в Чешском
княжестве X и XI вв. и его взаимоотношения и культурный обмен
с литературой Киевской Руси — надо высоко ценить как плодо-
45 Havrdnek #. Otazka existence cirkevni slovanstiny v Polsku. — Там же,
с. 300-350.
40 Михаила Г. Книжно-славянский литературный язык в румынских
княжествах и его характерные лексические черты. — В кн.: Доклады и
сообщения, представленные на VII международный съезд славистов.
(Варшава, 21—27 августа 1973 г.). Bucuresti, 1973, с. 5—6.
47 Grivec F. Konstantin und Method, Lehrer der Slaven. Wiesbaden, 1960, с 58.
48 Serebrjanskij N. I. Proloznf legendy о sv. Lidmile a sv. Vaclavu. — In: Sbor-
nik literarnich pamatek о sv. Vaclavu а о sv. Lidmile. Praha, 1929, с 45—46.
207
носный, положительный факт в истории древних славянских
литератур» 49.
Не случайно, что в понятие «старославянский язык»
вкладывается различное содержание. Р. М. Цейтлин выделяет четыре
группы мнений по этому вопросу: старославянский язык — это:
1) язык Кирилло-мефодиевских переводов, т. е. язык второй
половины IX в.; его можно изучать по рукописям, восходящим к ки-
рилло-мефодиевским протографам или протографам прямых про-
должателей дела Кирилла и Мефодия IX в.; однако протографов
не сохранилось, следовательно, не сохранилось и самого языка,
который нужно реконструировать; 2) язык кирилло-мефодиевских
переводов и язык близких к нему памятников X—XI вв., а в
поздних списках даже XIV в. и более позднего времени — без
реконструкции не обойтись и здесь; 3) язык всех рукописей всех
изводов X—XI вв.; остается тот же вопрос; 4) язык рукописей X—
XI вв. только древнеболгарского извода. Р. М. Цейтлин
исследует семнадцать рукописей древнеболгарского извода
старославянского языка, не ставя перед собой задачу реконструкции
языка IX в.50 В этом есть свой смысл: изучается реальный древне-
болгарский письменный язык X—XI вв. в том виде, в каком он
до нас дошел. Этот язык можно назвать древнеболгарским, но это
название не покрывает собой все старославянское письменное
наследство данного времени, поэтому термин «древнеболгарский»
оказывается условным, и Р. М. Цейтлин сохраняет название
«старославянский» (в ее выборе источников: «старославянский
язык древнеболгарского извода»).
Что касается обозначения «древнецерковнославянский язык»,
то он тоже неточен. Верно, что на нем сохранились в основном
рукописи религиозного содержания, и прежде всего он
обслуживал нужды церкви. Само его распространение связано с
принятием различными народностями христианской религии
византийского толка. Однако уже на самых ранних этапах развития этого
языка старославянская письменность использовалась и для
светских нужд (деловые записи), для выражения культуры того
времени, которая хотя обычно и имела религиозную оболочку, но
не сводилась к церковно-богослужебным потребностям.
Например, в Изборнике Святослава 1073 г. — копии Изборника
болгарского царя Симеона (893—927 гг.), составленном в тогдашней
столице Болгарии Преславе, мы имеем энциклопедию того времени,
в которой изложены не только богословские и церковно-канони-
ческие вопросы, но и даются сведения по ботанике, зоологии,
медицине, астрономии, грамматике и поэтике. Если бы сохранился
оригинал Изборника, могли бы мы его исключить из состава
49 Мареш В. Ф. Проложные жития чешских святых в рукописях
Пушкинского дома. — Slavia, 1965, т. 34, вып. 3, с. 359.
$° Цейтлин Р. М, Лексика старославянского языка (Опыт анализа
мотивированных слов по данным древнеболгарских рукописей X — XI вв.).
АДД. М., 1973, с. 4-6.
208
древнеболгарского литературного языка начала X в.? Для
исключения не было бы никаких оснований 61.
Самым неудачным названием нужно считать термин «древнэ-
славянский язык». Слова «древний» и «старый» по значению
отличаются друг от друга. «Древний» — ведущий свое начало из
отдаленного прошлого, очень давний. «Старый» — давно созданный,
существующий долгое время (в противоположность новому).
«Древнеславянский» по отношению к славянам и их языкам
применимо к отдаленному прошлому славянства и даже к прото-
славянской эпохе. А нам предлагают так называть язык IX —
XVIII вв. (с XVII—XVIII вв. начинается новая история
славянства!), причем внушается мысль, что это один и тот же
межславянский литературный язык, с единой системой, только
с разными локальными вариантами (редакциями). Генетически
старославянский язык действительно восходит к солунско-македон-
скому диалекту древнеболгарского языка, но в своей более чем
тысячелетней истории, употребляясь в разных странах с разными
языковыми ситуациями, он претерпел столько изменений, что
ни о какой единой его межславянской и вневременной системе
не может быть и речи. Не случайно даже термин
«старославянский», которым мы будем продолжать пользоваться,
исследователи обычно применяют к памятникам кирилло-мефодиевской
традиции X—XI вв. и к близким к ним памятникам более позднего
времени (старославянский язык в широком понимании этого
наименования), а когда речь заходит о церковно-книжной
письменности в древней Руси, говорят о церковнославянском языке
русской редакции и о церковнославянизмах (иногда
старославянизмах, славянизмах, что одно и то же) в составе русского языка,
но никак не о «древнеславянизмах». Нет никакой надобности
нарушать установившуюся традицию.
Имея древнеболгарскую этническую основу, к которой уже
в IX в. прибавились инославянские элементы, старославянский
язык с самого начала стал серьезно отличаться от разговорной
славянской речи, уже хотя бы потому, что письмо, тем более
представленное значительными по объему текстами, требовало иной
организации языковых средств. Но это была не просто письменная
фиксация разговорной речи, а перевод греческих книг,
излагавших иную религию, иное мировоззрение, несравненно более
высокую по сравнению с бесписьменным язычеством культуру.
Греческое воздействие прежде всего сказалось на лексике, выражении
иной системы понятий с очень сложной и разветвленной
символикой и переносными значениями, на синтаксисе. Как уже
отмечалось в первой главе, Р. М. Цейтлин в семнадцати древне-
болгарских памятниках X—XI вв. насчитала 9616 слов, из них
7838 слов славянского происхождения (82% словарного состава)
&1 О более ранних юридических переводах см.: Вашица И, Кирилло-Мефо-
диевские юридические памятники. — В кн.: Вопросы славянского
языкознания, вып. 7. М., 1963.
14 Ф. п. Филин 209
и 1778 грецизмов A8%). Примерно каждое пятое слово
оказалось греческим 52. Но кроме собственно лексических грецизмов
имелись еще и сложные лексико-семантические связи греческого
(и больше — средиземноморского) происхождения, всякого рода
переносные значения, символика, которые переходили в
старославянский язык 53. Многие грецизмы из старославянского языка
перешли в древнерусские тексты. Древнерусский письменный
ялык пополнялся новыми грецизмами. Как считает В. Ф. Дубро-
вииа, состав грецизмов древнерусской письменности в общем
определен в трудах Фасмера, А. И. Соболевского, Линдемана,
остается сделать только некоторые уточнения 54. Конечно, это
не так: основная работа в этой области еще впереди. В другой
своей работе о грецизмах Арсеньевской редакции A406 г.)
«Патерика Киево-Печерского» (сокращенно ПКП) В. Ф. Дубровина
делает интересное наблюдение: «Состав грецизмов в ПКП
удивительно точно соответствует тем сторонам русской
действительности, где отмечены особенно интенсивные контакты с
византийской культурой» 55. Таких сторон было достаточно много,
особенно у славянских первоучителей, живших в Византии и
делавших первые переводы с греческого, поэтому странно читать, когда
пишут, что до сих пор спорят, «отражается ли в старославянском
языке целиком народный диалект, или же этот язык был
подвергнут умеренной интеллектуализации еще его создателями,
первыми переводчиками церковной литературы Кириллом и Мефо-
дием» 56. Слова «умеренная» или «неумеренная» относятся к
категории не научных, а эмоциональных оценок. Интеллектуализация
старославянского языка несомненно произошла в первых же
переводах, происходила она и в дальнейшем. Сам писавший
процитированные выше слова И. Леков отмечает в старославянском языке
три рода явлений: архаичные (праславянские), «полуархаичные»
и инновации. «В языке Кирилла и Мефодия подчинительные союзы
получают большую дифференциацию, чем в то же время в других
славянских языках. Появляются под византийским влиянием
сложные союзы, выявляется частица да с индикативом в
различных типах предложений, умножается родительный падеж с
предлогом от. Как новые явления рассматриваются еще конструкция
б? Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка. Опыт анализа
мотивированных слов по данным древнеболгарских рукописей X—XI вв. М.,
1977, с. 27.
63 См.: My рьяное М. Ф. К интерпретации старославянских цветообозначе-
ний. — ВЯ, 1978, № 5 и некоторые другие статьи того же автора.
54 Дубровина В. Ф. О лексических грецизмах в оригинальных и переводных
житийных текстах. — В кн.: Памятники древнерусской письменности.
Язык и текстология. М., 1968, с. 117.
55 Дубровина В. Ф. К изучению слов греческого происхождения в сочинениях
древнерусских авторов. — В кн.: Памятники русского языка. Вопросы
л исследования. М., 1974, с. 69.
50 Леков И. Умеренная степень архаичности и инноваций староболгарского
(старославянского) языка согласно качественным и количественным
критериям. — В кн.: Проблемы современной филологии. М., 1965, с. 192.
210
винительного с инфинитивом, двойное отрицание, повторение
одного и того же слова («на .тгЬхы на лгвхы»), появление форм
чьсого, чьсому (чесого, чесому), тенденция к исчезновению
оппозиции между тематическими и атематическими типами глаголов и
имен существительных, контракция форм, особенно при именах-
прилагательных. Все эти явления не являются праславянскими,
а некоторые из них не являются и славянскими, а обусловлены
влиянием греческой среды и культуры и представляют собой
результат переводческого мастерства Кирилла и Мефодия» 57.
Наметки И. Лекова нуждаются в дополнительных исследованиях,
но ход его размышлений представляется правильным.
Как полагает А. С. Львов, который воспользовался картотекой
«Этимологического словаря славянских языков» Института
русского языка АН СССР, в лексике древнеболгарских памятников,
исследованных Р. М. Цейтлин, слова праславянского
происхождения составляют 50%, а остальная половина словарного состава
этих памятников — новообразования и заимствования. «Мы
произвели подсчет праславянских по происхождению слов в Мариин-
ском евангелии, которых оказалось 1425, а всего слов в Мариин-
ском евангелии, по подсчету Р. М. Цейтлин, 2874. Таким
образом, и в Мариинском слов праславянского происхождения около
50%, из которых до 10% слов являются диалектными, т. е.
известными либо только южнославянским, либо только
западнославянским языкам. Таким образом, так называемых безусловно
общеславянских слов в Мариинском имеется немногим более
40 %» 58. Если же произвести сравнение лексики Мариинского
евангелия с лексикой старославянской письменности XI в.
древнерусской редакции, то можно полагать, что уровень слов
праславянского происхождения понизился бы, а уровень праславянских
диалектизмов повысился бы. Конечно, к этим цифрам надо
относиться с большой осторожностью, но других расчетов у нас нет.
Мы еще далеки от всестороннего генетического и лингвогеогра-
фического обследования лексики старославянских памятников
X—XI вв. всех редакций. И все же если имелись столь
значительные расхождения в сфере, идущей из одного генетического
источника (переводов второй половины IX в.) письменности, эти
расхождения должны были быть большими в живой устной речи всех
славян того времени. Когда 50% слов (исходных и производных) и
более не совпадает, мы имеем дело с самостоятельными
родственными языками, а не с диалектами единого «слов'Ьньского» языка
X—XI вв., как ошибочно полагают многие слависты.
Переводческое мастерство Кирилла и Мефодия и оригиналы,
с которых делались переводы, не могли не отдалить язык
переводов от устной повседневной речи славян. В связи с этим один
57 Там же, с. 195.
58 Львов А. С. Изучение праславянского слоя старославянской лексики. —
В кн.:Проблемы славянской исторической лексикологии и лексикографии,
вып. 2. М., 1975, с. 31.
14* 211
из крупнейших палеославистов И. Курц заявил, что «уже для
первого периода необходимо подчеркнуть искусственность этого
языка. Между старославянским языком и его диалектной основой
нельзя поставить знаки равенства». В процессе переводов
значительно расширились словарный состав и фразеология (за счет
новообразований и грецизмов), «стабилизировался
синтаксический строй, возникла определенная система конструкций и форм»,
причем все это происходило как в балканской, так и в великомо-
равской среде. Более того, по И. Курцу, «старославянский язык
был официальным языком церковной письменности, церковных
обрядов и культа, не литературным языком,
а письменным (подчеркнуто мною. — Ф. Ф.),
ограниченным узким кругом лиц, специально для этой цели выбранных и
подготовленных» 59. Конечно, «искусственность»
старославянского языка — явное преувеличение, поскольку исходной базой
его был солунско-македонский диалект древнеболгарского языка.
«Искусственность» старославянского языка не может идти ни в
какое сравнение с действительно искусственными современными
языками, например кодовыми. Неясным остается, с какого же
времени старославянский язык из письменного превратился в
литературный, поскольку далее И. Курц говорит о
старославянском языке как о литературном, сыгравшем для славян большую
роль, чем латынь для народов Западной Европы. Совершенно
очевидно, что старославянский язык с самого начала своего
возникновения был первым межславянским литературным языком, что
признается, как кажется, всеми современными славистами. Этим
языком всегда владел «сравнительно узкий круг лиц, специально
для этой цели выбранных и подготовленных». Во всем остальном
с И. Курцем можно согласиться.
Много полезного для выяснения лексико-семантических
особенностей языка первых старославянских переводов делает
Е. М. Верещагин. В его первых работах излагаются общие
принципы исследования и заключения, подводится своего рода итог
изучения старославянского языка с приведением обширных
библиографических сведенийв0. По Е. М. Верещагину, принцип
перевода Кирилла и Мефодия был не пофразовым, а пословным,
что устраняло возможности рабского копирования греческой
структуры предложения, хотя влияние греческого синтаксиса
несомненно было. Первые славянские переводчики использовали
и поморфемный принцип (т. е. калькирование). Как правило,
^9 Курц Й. Роль церковнославянского языка как международного
(культурного) языка славян. — В кн.: IV международный съезд славистов.
Материалы и дискуссии, т. II. Проблемы славянскоиГязыкознания. М., 1962,
с. 134.
60 Верещагин Е, М, Из истории возникновения первого литературного языка
славян. Переводческая техника Кирилла и Мефодия. М., 1971; Он же.
Из истории возникновения первого литературного языка славян.
Варьирование средств выражения в переводческой технике Кириллами
Мефодия. М., 1972.
212
пословный перевод использовался при общности языковых
реалий (культур), которая была значительной, а поморфемный — при
их различии. «Греческий язык оказал влияние на славянский
только в случае расхождения греческой (христианской) и
славянской культур» 61.
Правда, замечает автор, это только гипотеза, однако, на наш
взгляд, гипотеза перспективная, так как a priori можно сказать,
что различия между христианской и языческой религиями и
стоящими за ними культурными традициями были значительными.
Если бы удалось установить количество калек с греческого в
старославянских текстах, к явным грецизмам прибавился бы пласт
грецизмов скрытых, а тем самым еще больше увеличился бы
удельный вес элементов, отличающих старославянский язык от
обычной славянской речи. В дальнейшем Е. М. Верещагин занялся
выявлением синонимических, антонимических и тематических
полей и групп в лексике старославянского языка, при этом
предостерегая от интуитивных решений, основанных на чувстве языка,
поскольку в данном случае мы имеем дело с мертвым языком
и наши субъективные оценки обязательно приведут к грубым
ошибкам. Е. М. Верещагин показывает, как путем параллелизма,
смысловых повторов в Псалтыри достигается эффект
художественности. Ср.: Не по безаконъемъ нашимъ сътворилъ естъ намъ||
Ни по грЪхомъ. въздастъ естъ намъ. В Псалтыри бинарно
использовались синонимы, тематически связанные слова,
антонимы: 1) безаконъновати — съгрЪшити, веселие — радость и т. п.;
2) оуста — ызыкъ, агньць — овънъ и пр., причем в регулярной
повторяемости слов происходят метафорические и метонимические
замены; 3) вечеръ — заоутра, вода— огнь и т. д.62 Берется,
например, ст.-ел. коньць и выясняется по текстам, какие греческие
слова ему соответствуют (в Синайской псалтыри и Мариинском
евангелии таковых обнаружилось четыре), затем по конкордансам
сплошь выписывается, как эти греческие соответствия
переводились на старославянский язык. Так, как бы автоматически, без
вкусовщины собираются семантически связанные друг с другом
группы слов, которые можно затем подвергать семантическому
анализу, просвечивая семантику языка как бы изнутри 63.
Новые приемы исследования всегда проверяются в их дальнейшем
применении, причем обязательно разными учеными. Если такая
проверка • окажется положительной, откроются новые лексико-се-
мантшаеские особенности старославянского языка, отличавшие
его ад других славянских языков. Количество его дифферен-
%1 Верещагин Е. М. Из истории. . ., с. 125. '•
**~Верещагин Е. М. Прием параллелизма в псалтыри и выявление смысло-
&>?Шых связей между словами первого литературного языка славян. —
Советское славяноведение, 1975, № 2, с. 63 и ел.
63 Верещагин Е. М. Выявление смысловых связей между словами первого
литературного языка славян с помощью методики «цепочки». — Советское
славяноведение, 1978, № 1, с. 88—100; Он же. К изучению семантики лек-
> сического фонда древнеславянского яэьгка. М., 1978,
213
циальных признаков значительно возрастет. Сам Е, М.
Верещагин этой дели перед собой не ставит. Волее того, в его позициях
имеется одно весьма уязвимое место.
Как известно, в дошедших до нас старославянских рукописях
имеется огромное количество разночтений (вариантов) и не только
в лексике, но и на других языковых уровнях. По Е. М.
Верещагину, Кирилл и Мефодий разнообразили свой перевод
синонимами и иными соответствиями, поэтому вариантность не
обязательно восходит к поздним редакциям, она входила в
переводческую деятельность первоучителей. Можно согласиться с тем,
что вариантность как средство высокого переводческого
мастерства входила в язык Кирилла и Мефодия. Но как быть с
разночтениями поздних редакций, когда вместо одного слова (или
формы, оборота, фонетически значимого написания) в одном и
том же тексте стоит другое или даже другие слова в разных
рукописях? А таких разночтений тысячи. Они-то и привели И. В. Ягича
и других к необходимости решать вопрос, какое из разночтений
находилось в протографе, а какое внесли поздние переписчики.
Рукописей IX в. не сохранилось, и от вопроса реконструкции
первичных старославянских текстов не уйти. Мы можем говорить
только о тех лексико-семантических вариантах (синонимах,
антонимах, семантически смежных словах и пр.) в переводах Кирилла
и Мефодия, которые сохранились во всех поздних редакциях и
не имеют разночтений. Это относится к любому не сохранившемуся
в оригинале произведению, дошедшему до нас в поздних списках.
Сами греческие оригиналы, с которых переводили Кирилл и
Мефодий, тоже не сохранились. А то, что сохранилось, в греческих
новозаветных текстах, по Н. Мольнару, как сообщает Е. М.
Верещагин, имеет 200 000 разночтений при общем объеме этих текстов
в 150 000 слов 64. Накопление разночтений при многократном
переписывании одного и того же текста, даже богослужебного, —
явление обычное, даже неизбежное. И чем больше мы имеем
списков текста, тем более вероятна реконструкция его протографа.
А без такой реконструкции наши суждения о языке
первоначального оригинала если не во всем, то во многом поневоле будут
гипотетическими. И тут словами от существующей в палеославистике
якобы гипертрофии разночтений не отделаться.
Мы не склонны преувеличивать воздействие греческого
синтаксиса на старославянский. По этому вопросу высказано много
(и часто противоречивых) суждений. Все же это воздействие
несомненно. Как писал Я. Бауэр, в старославянском языке «многие
союзы становятся прямыми соответствиями греческих во всех их
функциях, весь строй предложения уподобляется греческому»,
но происходит это не как копирование с греческого, а как
стилизация славянского синтаксиса под греческий65. Р. Ружичка
64 Верещагин Е. М. Из истории. . ., с. 17.
65 Бауэр Я. Влияние греческого и латинского языков на развитие
синтаксического строя славянских языков. — В кн.: IV международный съезд
214
влияние греческого синтаксиса видит « том, п старославянском
языке имело место опережающее (по сравнению с бесписьменными
славянскими языками) развитие гипотаксиса. «Поразительна
параллельность причастных конструкций старославянского и
греческого языков. Ни в какой другой синтаксической области оба
языка не сходятся так близко. Благодаря лишь одной своей
частоте причастные обороты старославянского языка получают
такой вес, что огш определяют его синтаксический профиль.
Синонимические конструкции оттесняются. Старославянские
причастные обороты отражают оригинал как в отношении семантики, так
и в отношении порядка слов» 66. Правда, такое совпадение не
обязательно нужно рассматривать как прямое заимствование.
Например, Ст. Геродес, рассматривая вопрос о передаче в
старославянском языке передачу греческих предложных конструкций и
устанавливая известную близость между этими конструкциями,
подчеркивает оригинальное славянское их происхождение в
старославянском языке и самостоятельность славянских
переводчиков. Особенно ценно, что греческий падеж с предлогом в
функции определения переводится именем прилагательным. Та же
тенденция имеется и в переводе греческого артикля с наречием в той же
функции. Кроме грубых грецизмов (они имеются) греческий
синтаксис используется лишь тогда, когда его особенности не
противоречат славянскому синтаксическому строю 67. Мы не будем здесь
излагать другие работы, посвященные этой проблеме 68, но,
несмотря на противоречивость суждений, общая картина нам
представляется более или менее ясной.
Старославянский язык, возникший на древнеболгарской основе
и вобравший в себя древнечешские и другие инославянские
элементы, был отшлифован греческим (византийским) воздействием,
вобрал в себя сложную лексико-фразеологическую семантику
и символику, связанную с христианской религией и богатейшими
традициями средиземноморской культуры. Он уже в IX в. стал
первым и высокоразвитым литературным славянским языком,
заметно отличавшимся своей лексикой и сложным синтаксисом
от народной речи, включая и древнеболгарскую. Его роль в
культурно-языковом развитии южных и восточных славян эпохи
средневековья была очень значительной. Когда старославянский язык
был перенесен в древнюю Русь, византийское влияние стало
оказывать свое воздействие и на восточных славян через этот язык
и непосредственно (переводы на Руси с греческого, общение с ви-
славистов. Материалы и дискуссии, т. II. Проблемы славянского
языкознания. М., 1962, с. 248.
66 Ружичка Р. Греческие синтаксические заимствования в старославянском
языке. — Там же, с. 252.
G7 IIerodes St. Vstah staroslovenskych a reckych pfedloSkovych vazeb ve sta-
roslovenskem pfekladu. — In: Palaeslovenica. Praha, 1971, с 51—80.
08 См., например: Vecerka R. Poznamky ke spracovani syntaxe starosloven-
stiny. — fieskoslovenske pfednasky pro VIII mezinarodni sjezd slavistu
v Zahrebu. Praha, 1978, с 151-160.
215
Зантийцами). Восточные славяне стали наследниками великой
средиземноморской культуры, связанной, как известно, и с
другими мировыми цивилизациями. Не могу не привести здесь
слова А. С. Пушкина: «Как материал словесности, язык
славянорусский имеет неоспоримое превосходство пред всеми
европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке
древний греческий язык открыл ему свой лексикон, сокровищницу
гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои
прекрасные обороты, величественное течение речи, усыновил его,
избавя таким образом от медленных усовершенствований времени.
Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он
гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно
было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились,
и такова стихия, данная нам для
сообщения своих мыслей»69. Конечно, славянское
языкознание во времена Пушкина только начиналось, но мысль о
средиземноморском культурно-языковом наследии в древнерусскую
эпоху, а в новое время о слиянии народной и книжной стихий,
высказана правильно.
Когда же старославянский язык и кирилловский алфавит
переносятся на Русь? В точности нам это неизвестно.
Кирилловской азбукой восточные славяне во всяком случае в X в. уже
пользовались. От X в. сохранилась известная гнездовская надпись
на корчаге, вызвавшая споры в ее прочтении («гороухща»?
«гороушьна»? «гороухъ пса»?). От X в. дошли до нас две монеты
времени княжения Владимира I: золотая (затем утраченная,
осталась ее копия) и серебряная. На золотой монете написано:
«Владимиръ, а се его злато», а на серебряной: «Владимиръ на
cm/rfc», а на обороте: «а се его сребро» 70. Язык надписей явно
старославянский (на двенадцать слов приходится четыре
неполногласных формы). Особого внимания заслуживают договоры русских
с греками 907 (А. А. Шахматов напрасно отрицал его
существование), 911, 944 и 971 гг., дошедшие до нас в поздних летописных
списках. Попытки скептиков утверждать, что договоры были
переведены с греческого языка поздно или были сначала переведены
на древнешведский и только гораздо позже на славянский, ничем
не обоснованы. Написание «на двою харатью» (911) ясно
показывает, что договоры заключались в двух экземплярах на двух
языках: один оставался на хранение в царской канцелярии в Царь-
граде, а другой предназначался для киевского князя. Что
касается древнешведского языка, то об этом можно только гадать.
Еще в 1853 г. Н. А. Лавровский защитил магистерскую
диссертацию о языке договоров — первое серьезное лингвистическое
5е Пушкин А, С. О предисловии Лемонте к переводу басен И. А. Крылова. —
Соч., т. 8, СПб., 1887, с. 78.
70 Шевырев С. История русской словесности, преимущественно древней. М.,
1846, с. 173
216
исследование на эту тому, ire утратившее свое значение и теперь п.
Как считал Н/А. Лавровский, сначала текст договоров писался
по-гречески, а затем уже делался его перевод на древнерусский
язык. Переводчики затруднялись свободно передавать сложный
греческий синтаксис, уснащенный периодами, поэтому в их языке
имеются следы рабского копирования, особенно в начале и конце
текстов, а также неточности в переводах. Распространено мнение,
что договоры 907 и 911 гг. написаны на старославянском языке
с древнерусскими элементами, а договоры 944 и 971 гг. — в*Ъс-
новном на древнерусском языке со старославянскими
вкраплениями 72.
Л. П. Якубинский считает, что все договоры X в. были
написаны на «церковнославянском» языке, который был
государственным языком древней Руси этого времени 73. Все же вернее будет
мнение Б. А. Ларина: «Язык договора 911 г., так же как язык
договора 944 г., не является ни чисто русским, ни древнеболгар-
ским, а является языком со множеством элементов древнеболгар-
ского, хотя должен быть признан в своей основе русским языком.
Такое объяснение я считаю правильным, и оно относится не только
к договору 944 г., как говорит Обнорский, а ко всем сохранившимся
договорам — 911, 944 и 971 гг. В основе этот язык русский»74.
Такие слова и выражения, как «да будемъ колоти яко золото»
(по-видимому, золотая пластинка-талисман, на которой
прокалывались знаки), «поидучи Русь за ел», «вывержена лодъя», «да при-
ходячи Русь слюбное емлють», «прЪ (пдируса.упаволочиты»у «ротЪ
заходивше межы собою», поздорову, рухло, купля и многие другие,
очень характерные для языка договоров, типично
восточнославянские, а не старославянские. Это подлинные документы,
проникнутые языческим духом. Если бы это были поздние переложения
греческих оригиналов, христианский книжник непременно
попытался бы вытравить из них «богомерзкое» языческое
мировоззрение. В то же время в языке договоров несомненно наличие
старославянизмов: «равно другаго свЪщания», «да храните таку же
любовь», «аще сотворить убийство», «да возвратится въ свою
страну» (есть и сторону!) и т. п. Считать эти старославянизмы
поздним наслоением? Такое предположение возможно, но
доказать мы его не можем. По-видимому, до принятия христианства
на^Руси были люди, знавшие старославянский язык и
применявшие кирилловскую письменность для государственных (в X в.
71 Лавровский Н. О византийском элементе в языке договоров русских с
греками. — РФВ, т. 52. Варшава, 1904.
72 СвинцЩкий /. Питания про автентичшеть договор1в Pyci з греками
в X вщ1. — В кн.: Вопросы славянского языкознания, кн. 2. Львов,
1949, с. 116—120.
79 Якубинский Л. П. История древнерусского языка. М., 1953, с. 89.
(Подготовка рукописи была закончена во время войны в блокированном Ленин*
граде.)
74 Ларин Б. А. Лекции по истории русского литературного языка
(X—середина XVIII в.). М., 1975, с, 35,
государство уже было) и иных нужд. В договоре 944 г.
упоминается о золотых и серебряных печатях (удостоверениях личности)
киевских купцов, о грамотах от киевских князей, о письменных
завещаниях киевских купцов. Не исключено, что эти документы
писались не только на греческом, но и на древнерусском языке.
Участие в составлении их грамотными болгарами маловероятно:
в сохранившихся договорах полно чисто восточнославянских слов,
форм и иных примет, которых не было в старославянском языке.
Широкое распространение старославянский язык на Руси
получил только с введением христианства. На каком языке велось
богослужение у принявшей христианство Ольги (в крещении
Елены) и у других киевских христиан до 988 г.? Может быть,
на старославянском, а скорее всего на греческом (в Болгарии
до Симеона служба велась в основном на греческом языке, который
сосуществовал со старославянским и много времени спустя).
Во всяком случае первыми священнослужителями в Киеве были
греки. До митрополита Илариона древнерусской церковью
управляли греки. Положение дел резко изменяется после массового
крещения Руси, которое началось в 988 г. Владимир I,
крестивший Русь, начал забирать детей у «нарочитой чади» «на ученье
книжное». Сложилась ситуация, похожая на ту, которая была
в 863 г. в Великой Моравии, но несравненно более благоприятная
для православия. Потребовался язык богослужения, родственный,
а следовательно, и более понятный для населения. С этого времени
началось широкое распространение на Руси старославянского
языка. По памятникам этого языка стали учить грамоте.
Кирилловский алфавит, известный отдельным лицам еще в языческой
Руси (о чем сказано выше), стал применяться и для светских
надобностей. В конце X в. у восточных славян произошла своего рода
культурная революция. Распространение письменности
«отражало общий подъем народного самосознания в конце X—начале
XI в.» 75. Как пишет Б. В. Сапунов, «в XI веке на Руси
совершилось значительно более сложное и масштабное явление, чем
просто расцвет или даже крупный скачок в развитии книжности»,
«в середине XI в. на Руси произошел „информационный взрыв"» 76.
Подавляющее большинство памятников древнерусской
письменности не сохранилось. Сколько их было, мы никогда не узнаем.
Главным образом это была церковная литература, но не только.
По приблизительным подсчетам Б. В. Сапунова, со времени
распространения христианства до монголо-татарского нашествия
(т. е. примерно за 250 лет) на Руси было построено 10 000
церковных зданий, для одновременного обслуживания нужно было иметь
85 000 церковных книг, а всего их с конца X в. по 1240 г. были
сотни тысяч 77. В свое время Н. В. Волков утверждал, что 99%
75 История русской литературы. В 3-х томах. М.—Л., 1955, т. 1, с. 27.
76 Сапунов Б. В. «Информационный взрыв» на Руси в XI веке. — Русская
речь, 1977, № 2, с. 121, 124.
77 Сапунов В. В. Некоторые соображения о древнерусской книжности XI —
ХТТТ вв. — Тр. отд. дрештерусск. литер., 1055, с 314—332.
всех древнерусских письменных документов составляли киши
церковно-религиозного содержания 78< В наши дни Л, П.
Жуковская считает, что данные, приведенные Н. В. Волковым, остаются
в силе (если не учитывать берестяные грамоты), причем книг
на Руси было по крайней мере вдвое больше, чем предполагает
Б. В. Сапунов 79. Конечно, к этим подсчетам надо относиться как
к гипотетическим. Нужно также иметь в виду, что церковные
книги, особенно писавшиеся на дорогом пергаменте, сохраняли
более бережно, чем светские произведения. Сочинения Владимира
Мономаха дошли до нас в единственном списке, а тоже
единственный бесценный список «Слова о полку Игореве» сгорел в
Московском пожаре 1812 г. Если бы не блестящие по своим результатам
раскопки А. В. Арциховского и его продолжателей, новгородские
берестяные грамоты и теперь оставались бы в земле. Можно
полагать, что светская (или «полусветская») письменность в древней
Руси была богатой, только от нее дошло до нас очень немногое.
И все же церковная литература преобладала.
В «Предварительном списке славяно-русских рукописей XI —
XIV вв., хранящихся в СССР», составленном Н. Б. Шеламановой 80,
учтены 1493 книги (не включены памятники деловой
письменности и все надписи, граффити). Почти все эти рукописи связаны
с церковным обиходом. Книги религиозного содержания были
очень разнообразными. Это евангелия (их более 25% всех
зарегистрированных рукописей), псалтыри, церковные и
монастырские уставы (практические руководства для ведения церковной
службы и монастырской жизни), служебники и требники (своего
рода «карманные» пособия, бывшие у священнослужителей в
постоянном употреблении), октоихи (осьмогласники, в которых
содержались изменяемые песнопения и молитвословия так
называемых подвижных дней седьмичного, т. е. недельного, круга),
минеи, триоди, кондакари, стихирари, апостолы, шестодневы,
патерики, кормчие и т. д., и т. п.81 На XI в. приходится 33
рукописи, на рубеж XI—XII вв. — 17, на XII в. — 85, на рубеж
XII—XIII вв. - 40, на XIII в. - 215, на рубеж XIII-XIV вв. -
85, на XIV — 817, на рубеж XIV—XV вв. — 201. Конечно, это
не окончательные данные. Какая-то часть древнерусских
рукописей находится за рубежом. Л. П. Жуковская в своей содержа-
78 Волков Н. В. Статистические сведения о сохранившихся древнерусских
книгах XI—XIV вв. — Памятники древней письменности, 1897, № 123,
с. 38-40.
79 Жуковская Л. П. Типология рукописей древнерусского полного апракоса
XI—XIV вв. в связи с лингвистическим изучением их. — В кн.:
Памятники древнерусской письменности. Язык и текстология. М., 1968, с. 202—
203.
80 Археографический ежегодник за 1965 год. М., 1966, с. 177—272.
81 См.: Методическое пособие по описанию славяно-русских рукописей для
Сводного каталога рукописей, хранящихся в СССР, вып. 1. М., 1973;
Методические рекомендации по описанию славяно-русских рукописей
для Сводного каталога рукописей, хранящихся в СССР, вып. 2, ч. 1;
вып. 2, ч. 2. М., 197fi.
219
тельной 1ШПГ0 «Текстожп пл и яъии дроштоштгттх слапяпгкпл
памятников» пишет: богослужебные и богословские книги
«благодаря своей многочисленности являются основным письменным
источником для истории языка XI—XIV вв.» 82. Однако какого
языка? Если старославянского (церковнославянского) языка
русской редакции, то это, конечно, верно. Если же речь идет об
истории собственно древнерусского языка, то церковнославянские,
источники дают для нее некоторые ценные сведения, но основными
их назвать невозможно.
В древней Руси процветала и светская, и «полусветская»
литература, тематически разнообразная. Выше уже отмечалось, что
еще в языческой Руси X в. были заключены четыре письменных
договора с греками. Надо полагать, что их, как и других деловых
документов, было значительно больше. В начале XI в. при
Ярославе I оформляется свод светских законов «Русская правда»,
которому предшествовало обычное право с пережитками
язычества (например, упоминание кровной мести). Самый старинный
список — Синодальный 1282 г., оригинал не сохранился.
«Русская правда» дошла до нас в сотнях списков разных редакций
(краткой, полной и сокращенной), что свидетельствует о ее
чрезвычайной государственной важности. На самом деле списки
«Русской правды» исчислялись тысячами. Только «Уложение»
Алексея Михайловича 1649 г. положило конец использованию
этого юридического документа. Не исключено, что «Русской правде»
предшествовали более ранние письменные сборники. В XI в.
был сделан древнерусский перевод с греческого другого
юридического памятника — «Закона судного людем» 83, к сожалению,
тоже не дошедшего до нас в оригинале (сохранились поздние
списки). Появляется много других разнообразных деловых
документов, которые обычно объединяют безликим термином
«грамоты» (включая и письма на бересте' на чисто бытовые темы).
Лучше этот вид документов называть деловой и бытовой
письменностью. К ней примыкают всякого рода записи светского
содержания в священных и иных рукописях, на камне, металле,
штукатурке и других предметах материальной культуры 84. Можно без
преувеличений сказать, что документов деловой и бытовой
письменности в древней Руси было великое множество. По своему
количеству они не уступали, а превосходили богослужебные
рукописи (правда, объем их текстов, вместе взятых, был значительно
8? Жуковская Л. Л. Текстология и язык древнейших славянских
памятников. М., 1976, с. 11.
83 Милое Л. В. К истории текста закона судного людем краткой редакции. —
Советское славяноведение, 1978, № 6, с. 100.
84 См. публикации: Орлов А. С. Библиография русских надписей XI—
XIV вв. М.—Л., 1936; Рыбаков Б, А. Русские датированные надписи
XI—XIV вв. М.—Л., 1964; Высоцкий С. А. Древнерусские надписи
Софии Киевской XI—XIV вв., вып. 1. Киев, 1966; Он же. Средневековые
надписи Софии Киевской; Медынцева А. А. Древнерусские надписи
новгородского Софийского собора XI—XIV вв. М., 1978, и др.
220
меньше совокупного объема токстои ролшпопшлх). Одних
берестяных документов откопано уже около шестисот. А сколько
их продолжает оставаться в земле, сколько погибло безвозвратно?!
А. А. Медынцева в одной новгородской Софии собрала
253 надписи. А сколько их было на стенах бесчисленных
древнерусских церквей, монастырей и других зданий!? Самой ранней
датированной надписью долгое время считалась надпись на Тьму-
тораканском камне 1068 г. Теперь мы знаем2 что в киевской
Софии имеется граффити 1052 г., за которым следует запись 1054 г.
о кончине великого князя Ярослава Владимировича. Нет никакого
сомнения в том, что в древней Руси наряду со старославянской
по языку (в своей основе) развилась и богатая светская языковая
культура, базировавшаяся на древнерусской речи.
Выросли свои писатели и переводчики. В 1051 г. Ярослав
поставил митрополитом первого русского человека Илариона.
На митрополичьем столе Иларион пробыл недолго (новгородская
летопись под 1055 г. сообщает, что митрополитом в Киеве уже
был грек Ефрем; вероятно, Иларион был смещен после смерти
Ярослава I, и дальнейшая его судьба неизвестна), но память о себе
он оставил на века. Его «Слово о законе и благодати^
произнесенное, как полагает Н. Н. Розов, после завершения оборонительных
сооружений в Киеве 26 марта 1049 г. в церкви Благовещенья
на главных Золотых воротах 85, — блестящий панегирик русской
земле и русскому государству, образец красноречия и
публицистической речи, ораторского искусства. «Слово» читалось и
переписывалось не только на Руси, но и в южнославянских странах
до XVIII в.86 Оно было написано на старославянском языке,
но с характерными древнерусскими вкраплениями (каганъ —'
титул великого князя, заимствованный у хазар, гърздитися
спреуспевать' и др.)* В XI в. переводится «Хроника» Георгия
Амартола, «История иудейской войны» Иосифа Флавия и ряд
других произведений, переписываются «Изборники» 1073 87
и 1076 гг. 88, появляются оригинальные жития канонизированных
русских святых (Сказание о Борисе и Глебе, Житие Феодосия
и др.)* Замечательными во всех отношениях являются сочинения
Владимира Мономаха. В конце XII в. был написан
художественный шедевр мирового значения «Слово о полку Игореве», в конце
XII—начале XIII в. — неповторимое «Моление» Даниила
Заточника. Все произведения древней Руси перечислить невозможно.
Их описание и анализ читатель может найти в многочисленных
8$ Розов Н. Н. Синодальный список сочинений Илариона — русского
писателя XI в. - Slavia, 1963, 32, вып. 2, с. 148. Руцкого пи
8? Розов Н. Н. Древнейший памятник русской литературы в издании и
интерпретации современного немецкого ученого. — Изв. АН СССР Отд
литер, и языка, 1973, т. 22, вып. 5, с. 443.
87 Новейшие исследования об этом памятнике в сб. статей* Избоюник Гтттп
слава 1073 года. М., 1977. ' У
88 См. его издание с описанием, указателем слов и форм: Изборник 107в гпггя
Под ред. С. И. Коткова. М., 1965. Р Д '
221
курсах но древнерусской литературе и в соответствующих
исследованиях. И все же на первое место среди древнерусских
письменных памятников нужно поставить наши обширнейшие
летописи, включающие в себя произведения разного характера и
разного происхождения, а главное — погодные записи, в которых
нашла свое отражение многосторонняя жизнь древней Руси.
О начале русского летописания высказано множество разных
предположений. Ясно только одно, что в XI в. регулярные
летописные записи уже велись. В начале XII в. появляется
замечательный свод — «Повесть временных лет», который так или иначе
излагается в сотнях дошедших до нас (к сожалению, поздних)
списков. Летописание велось в разных городах страны до XVIII в.
Древнерусские летописи не были бесстрастны и аполитичны.
На их страницах отражалась борьба, кипели страсти,
общественные и личные. «Летопись была рассчитана в первую очередь
не на потомков, а на современников, и в ряде случаев летописные
своды прямо использовались как документы в политической
борьбе». Летописание «сыграло величайшую роль в развитии
художественного творчества древней Руси. Роль эта определялась
прежде всего тем, что летописи были самыми обширными и
развернутыми памятниками светского характера среди церковной
по преимуществу письменности древней Руси» 89 и оказывали
сильное воздействие на читателя и его литературный язык. Это
обстоятельство очень важно для нашего дальнейшего изложения.
Будучи перенесен в древнюю Русь, старославянский язык
оказывается в хотя и близкой, но иноязычной среде.
Старославянские книги (в основном богослужебные) при переписке
подвергались в языковом отношении изменениям, прежде всего невольным:
в них стали проникать восточнославянские элементы. Образовался
старославянский (церковнославянский) язык русской редакции,
в исходной своей основе книжный древнеболгарский. Хотя
описанию языка памятников этой редакции посвящена обширная
литература, многое в его особенностях (прежде всего синтаксических
и лексических) остается еще невыясненным. Языковое
приспособление старославянской канонической литературы начиналось
постепенно. И. X. Тот предпринял исследование графики и
фонетических особенностей небольших дошедших до нас от XI в.
текстов («Житие Кондрата», «Житие Феклы», «Листок Викторова»
и др.)» беря не выборочно (что приходится делать при описании
обширных памятников), а сплошь все интересующие его явления.
После анализа двух пергаментных листов «Жития Кондрата»
И. X. Тот приходит к выводу: «Памятник возник в тот период
развития древнерусской письменности, когда еще не
выработались нормы древнерусской графики и не сложились особенности
древнерусского церковно-книжного произношения. ЖК
свидетельствует о ранней фазе обрусения памятников старославянского
89 Лурье Я. 6'. Проблемы изучения русского летописания. — В кн.: Пути
изучения древнерусской литературы и письменности. Л., 1970, с. 45, 48.
222
языка. . . Находясь под влиянием своего протографа, ЖК
отражает только немногие особенности древнерусской фонетики (утрату
носовых гласных и сохранение редуцированных)» 90, во всем
остальном оставаясь типичным документом старославянского
языка. То же самое наблюдается и в «Листке Викторова», который
«был привезен в Киевскую Русь очень рано, в тот период, когда
на Руси пользовались еще восточноболгарской канонической
литературой. В ЛВ очень точно отражены особенности
старославянского протографа, и русизмы в нем очень незначительны» 91.
Можно с уверенностью полагать, что на начальной стадии своего
употребления на Руси старославянский язык всех церковных книг
оставался самим собой. Его учили и, уча, постепенно вносили
в него некоторые свои языковые особенности. В знаменитом
«Остромировом евангелии» 1056—1057 гг. восточнославянский языковой
налет становится заметнее. В новгородских минеях 1095—1097 гг.
начинают проявляться даже некоторые древнерусские диалектные
явления (например, неразличение ц и ч). Особенно благоприятные
условия для древнерусского воздействия на старославянский язык
оказывались в оригинальной церковной литературе, которая
возникла в XI в. и постепенно разрасталась, в переводах, которые
осуществлялись на Руси. Не только «Слово» Илариона, но и
«Сказание о Борисе и Глебе», перевод «Хроники» Георгия Амартола
и очень многие другие произведения написаны на
старославянском языке с древнерусскими вкраплениями. В дальнейшем
русскую редакцию старославянского языка мы будем называть
церковнославянским языком, как это обычно принято в литературе.
Под воздействием чтения церковных книг вслух и церковного
пения в узкой среде священнослужителей и начетчиков сложилось
искусственное церковное произношение. Как широко оно
распространилось, нам неизвестно, но некоторое воздействие на
живую восточнославянскую речь оно оказывало (например,
несомненно книжного происхождения является согласный ф в
заимствованных словах, особенности произношения христианских
имен, некоторые сдвиги в ударениях слов и пр.). Вероятно,
довольно рано в устный язык восточных славян стало проникать
неполногласие (слова типа время, область, страна и др.)-
Как было сказано выше, кирилловский алфавит уже в X в.
стал использоваться и для светских нужд. Появляется
собственная древнерусская литература (деловая, художественная,
летописная и др.)> в основе языка многих памятников которой легла
живая восточнославянская речь (конечно, не в своем натуральном
виде, а преобразованная самими свойствами письменности, т. е.
не непреднамеренная, не непроизвольная, а так или иначе
обдуманная, организованная, постепенно приобретшая свои особые
традиции). Иначе говоря, возник оригинальный древнерусский
90 Тот И. X. «Житие Кондрата», Budapest, 1976, отдельный оттиск, с. 267.
91 Тот И. X. «Листок Викторова». — Studia Slavica Hungarica, t. 23.
Budapest, 1977, г. 21.
письменный язык, так или иначе с самого начала своего
существования подвергавшийся воздействию пришлого старославянского
(церковнославянского) языка. На Руси с X в. образовалась
сложная языковая ситуация (конечно, имеются в виду грамотная
часть населения, а в сфере богослужения — и все христиане
(а это уже все или почти все население), слушавшие
церковнославянский язык и что-то заучивавшие из него — краткие молитвы,
обращения к богу и святым с просьбами и пр.). Как понимать эту
ситуацию? Что это было — двуязычие, или только разновидности
одного и того же'литературного языка, или какое-то иное
состояние?
По этому очень важному культурно-языковому вопросу
исстари ведутся споры, не стихающие и в наше время. М. В.
Ломоносов в свое время определил, что в древней Руси было два
литературных языка. Попытки осмыслить языковую ситуацию были
и до Ломоносова, многое зависело от многозначности термина
«слов'Ьньскый языкъ»,^известного еще со времен Нестора. Как
отмечает Н. И. Толстой, этот терминТбыл полисемантичным.
Он означал 1) славянские языки вообще (т. е. не угасшее
сознание родства славянских^языков и народов), 2) славянский
книжный церковный язык в греко-славянском христианском мире,
3) отдельный южнославянский язык. У старых и иностранных
авторов XVI—XVII вв. «славенский язык» — церковнославянский
язык. Ю. Крижанич в 1666 г. утверждает, что язык
православного богослужения ошибочно называется словенским, его нужно
называть русским. Однако, несмотря на неоднократное
синонимическое употребление терминов «словенский» и «русский»,
очевидно, что они были «в свое время неоднозначны» 92.
fc" В первой половине XIX в., когда начало развиваться
сравнительно-историческое ^языкознание, возникло мнение (А. X. Вос-
токов и др.)> согласно которому в древнерусскую эпоху различия
между славянскими языками были очень незначительными, вроде
тех, которые существуют теперь между говорами. Следовательно,
это были в сущности не языки, а диалекты одного «слов'Ьньского
языка». Иными словами, по нашим теперешним представлениям,
продолжался еще период праславянского языка, имевшего
некоторое диалектное членение. Старославянский язык был одинаково
понятен для всех славян и отличался от их устной речи только
своим культурным уровнем и сложностью. Из этого вытекало, что
никакого двуязычия в древней Руси не было. Был один
литературный (письменный) язык, сосуществовавший с бесписьменными
говорами. Говоры древнерусского «наречия», как и другие
славянские «наречия», придавали единому и единственному славян-
92 Толстой Я. Я. Старинные представления о народно-языковой базе древне-
гславянского литературного языка (XVI—XVII вв.). — В кн.: Вопросы
русского языкознания, вып/1. М.,11976,*с. 185; см.: Он же. Древние
представления о диалектной основе церковнославянского языка. — В кн.:
1Кузнецовские чтения. 1973. История славянских языков и письменности.
М., 1973,
окому литературному языку в разных славянских странах
незначительную локальную окраску (в одних памятниках, прежде всего
в деловых, более заметную, в других — совсем слабую).
В дальнейшем, по мере накопления фактического материала,
взгляды стали изменяться. Существование не «наречий», а
близкородственных, но самостоятельных славянских языков, и среди
них древнерусского, становилось более или менее
общепризнанным. Однако взгляд на церковнославянский язык как на
единственный литературный язык древней Руси продолжал (в разных
вариациях) господствовать. Наиболее развернутое изложение
он получил в начале XX в. в гипотезе А. А. Шахматова, позже
заостренной и доведенной до своего «логического конца» Б. О. Ун-
бегауном, о чем подробно писалось в первой главе настоящей книги.
А. А. Шахматов, Б. О. Унбегаун и их последователи натолкнулись
на одно существенное препятствие: язык деловой письменности,
большинства летописных записей и некоторых других памятников
слишком очевидно отличался от церковнославянского языка
русской редакции своей русской речевой основой. Чтобы спасти
гипотезу, этот язык был объявлен не литературным, а просто
письменной фиксацией русской разговорной речи. Для этого
подчеркиваются богатые книжные традиции церковнославянского
(старославянского) языка, его стилистические разнообразие и
гибкость (это язык торжественного красноречия, догматической
проповеди, агиографии, гимнографии и литургии, широкое поле
деятельности для поэтической изобразительности, прекрасный
материал для звукового и мелодически-интонационного
полифонизма и т. п.; синтаксис его отточен и разнообразен, в нем
содержится богатейшая совокупность образов, символов и разного
рода переносных значений, вобравших в себя достижения
средиземноморской и мировой цивилизации и пр.). Произведения,
написанные на церковнославянском языке, часто были переводами
с высокоразвитого греческого (византийского) языка, они
свободно переходили из одной славянской страны в другую. Не только
ранние богослужебные и иные книги попадали из Болгарии
на Русь. И в более поздних древнерусских памятниках ясно видна
южнославянская основа: имеются в виду переводы на Афоне трудов
Аввы Дорофея, Исаака Сирина и др., Диоптры инока Филиппа,
трактаты Григория Паламы, «Стефанит и Ихниат», сербская
«Александрия» и многие другие сочинения. И, наоборот, из Руси
шел литературный поток к южным славянам. Туда попали «Слово
о законе и благодати» Илариона, «Слова» Кирилла Туровского,
«Житие Бориса и Глеба», переведенные на Руси «Повесть об
Акире премудром», «История иудейской войны» Иосифа Флавия
и др.93 Из чехо-моравской области на Русь попали «Книга бесед
Григория Двоеслова, папы Римского» (древнерусский список
93 Сперанский М. Н. Русские памятники письменности в югославянских
литературах XIV—XV вв. — В кн.: Из истории русско-славянских
литературных связей. М., 1960, с. 55—103,
\Гл Ф. П. Филин 22Г)
XII в.), «Мучение св. Вита, Модеста и Крестенции» (в составе
«Успенского сборника» XII—XIII вв.), в чешском Сазавском
монастыре был культ киевских святых Бориса и Глеба 94. Одним
словом, церковнославянский язык был языком высокой для своего
времени славянской и древнерусской культуры и литературы 95.
И это верно.
Иным был, как считают сторонники гипотезы литературного
монолингвизма на Руси, язык деловой письменности и других
письменных памятников, в основе которых лежит древнерусский
народный язык. Он не имел богатых традиций, был негибок, одно-
сторонен, беден по своим лексико-семантическим и синтаксическим
средствам, литературно не обработан, имел чисто практическое
назначение, поэтому он стоит вне пределов литературного языка.
В свое время Н. И. Толстой заявлял, что такие поздние
произведения, как «Домострой» и сочинения протопопа Аввакума,
«видимо, вовсе не надо рассматривать в сфере истории литературного
языка», так как они выходят за рамки «древнеславянского»
(т. е. церковнославянского) языка. В средневековье у славян
никакого литературного двуязычия не было 96. Как считает
Н. И. Толстой, надо вычеркнуть из литературной сферы
«Троянскую притчу» ватиканского списка летописи Манасии из-за яркого
проявления в ней черт живого болгарского языка, все деловые
документы, письменно зафиксированные фольклорные
произведения, «Русскую правду» и т. д. 97 Тенденциозность таких
рассуждений, идущая от А. А. Шахматова и его сторонников,
очевидна. Все в них неверно. Традиции у древнерусских дошедших
до нас памятников были. Они уходили в языческое обычное
право, устное ораторское искусство 98, фольклор. Еще до
появления богослужебной литературы в древней Руси X в., как было
сказано выше, заключались письменные договоры русских с
греками, несомненно составлялась и другие деловые записи. В
течение столетий вырабатывалась упорядоченная письменная речь,
в которой мы напрасно стали бы искать непосредственное
отражение спонтанной непреднамеренной живой ре^и восточных
славян (как и славян вообще). Создавались свои собственные
культурно-языковые традиции, связанные с жизнью собственного
народа. Неверно также, что письменный язык с восточнославянской
речевой основой был тематически бедным, односторонним, не
имеющим своих средств художественного изображения. Одно «Слово
94 Соболевский А. И. Материалы и исследования в области славянской
археологии и филологии. СПб., 1910, с. 48—91.
95 Мещерский Н. А. Древнеславянский — общий литературный письменный
язык на раннем этапе культурно-исторического развития всех славянских
народов. — В кн.: Вестн. Ленингр. ун-та, № 8, История. Язык.
Литература, 1975, вып. 2, с. 132—140.
96 Толстой Н. И. К вопросу о древнеславянском языке как общем
литературном языке южных и восточных славян. — ВЯ, 1961, № 1, с. 57.
97 Там же, с. 61-63. ^
98 Лихачев Д. С. Русский посольский обычай XI—XIII вв, — В кн.:
Исторические яаппски, т. 18. М., 1946.
22П
о Полку Йгореве», стоящее в ряду художественных произведений
мирового значения, совершенно опровергает такого рода
тенденциозные утверждения. В рамки церковнославянского языка его
не втиснуть (хотя в нем имеются церковнославянизмы).
Достаточно также указать на тематическое богатство и художественное
разнообразие с неисчерпаемой символикой большинства статей
«Повести временных лет», имеющих восточнославянскую речевую
основу, других ранних и поздних летописей, сочинения Владимира
Мономаха, «Моления» Даниила Заточника и других произведений
древнерусской литературы. Я не говорю уже о неистовом и
блестящем писателе XVII в. Аввакуме. Почему все это неповторимое
культурно-языковое богатство наших предков мы должны
выносить за пределы литературного языка? Лучше поступиться схемой
(тем более ложной), а не истиной.
Что касается практического назначения деловой литературы,
погодных записей летописей (особенно «прозаических»
новгородских), то ведь и богослужебная и иная церковнославянская
литература преследовала не менее практические цели: быть пособием
в проведении религиозных обрядов, блюсти «чистоту»
вероисповедания. Известно, как жестоко преследовала церковь
вероотступников и «еретические книги»! Время Конан-Дойля и Агаты Кристи
в средневековую эпоху еще не приспело. Литературы «просто для
чтения» (тем более развлекательного) еще не существовало.
Принцип «практичности» и «непрактичности» при определении того,
что входило в состав литературного языка, а что не входило,
явно непригоден.
Первым, кто остро и со всей определенностью поставил вопрос
о литературном двуязычии на Руси, о самобытном происхождении
древнерусского литературного языка, был С. П. Обнорский,
напечатавший в 1934 г. статью о языке «Русской правды» ",
а в 1946 г. — о русском литературном языке старшего периода 10°.
Концепция С. П. Обнорского многократно обсуждалась в
специальной литературе и имеет обширную отечественную и
зарубежную библиографию. В сороковых—пятидесятых годах она имела
широкое распространение среди советских русистов, а затем ее
авторитет резко пошел на убыль. Сущность положений концепции
С. П. Обнорского, которые, по признанию самого автора, «не могут
претендовать на безусловную истину» ш, заключается в том, что
в древней Руси, независимо от перенесенного туда
старославянского (церковнославянского) языка, возник свой собственный
оригинальный и многожанровый литературный язык,
церковнославянское влияние на который первоначально отсутствовало или было
чичтожным. Только позже (примерно с XIV в.) начинается цер-
99 Обнорский С. П. Русская правда как памятник русского литературного
языка. — Изв. АН СССР. Отд. общ. наук. М,—Л., 1934.
100 Обнорский С. Д. Очерки по истории русского литературного языка
старшего периода. М.—Л., 1946.
101 Там же, с. 4.
15* 227
ковнославянское воздействие на этот язык. О старославянском
языке С. П. Обнорский пишет, что он «как книжный язык,
сложившийся на базе переводов, язык жанрово ограниченный, должен
был представляться языком далеким в отношении к любому иному
живому славянскому языку, в том числе и русскому»102. С. П.
Обнорский анализирует язык четырех действительно разножанровых
памятников: «Русской правды», сочинений Владимира Мономаха,
«Моления» Даниила Заточника и «Слова о полку Игореве».
Памятники эти до нас дошли только в поздних списках. Самый ранний
список «Русской правды» сохранился в составе Новгородской
кормчей 1282 г. (остальные многочисленные списки относятся
к еще более поздним векам), сочинения Владимира Мономаха
известны только по Лаврентьевскому летописному списку 1377 г.,
«Моление» Даниила Заточника осталось в списках XVI—XVII вв.,
а «Слово о полку Игореве» представлено единственным сгоревшим
списком XV—XVI вв. Естественно, что о фонетическом строе
русского литературного языка старшего периода судить по поздним
спискам нельзя. С. П. Обнорский сосредоточивает свое внимание
на грамматике^и лексике, которые подвержены меньшему
влиянию капризов времени. С. П. Обнорский приходит к выводу, что
грамматический строй и словарный состав исследованных
памятников исконно русский, представляющий цельную систему.
Что касается церковнославянизмов (неполногласные формы,
которые встречаются, егда, единъ, аще, говЪте, акы, понеже, случаи
с начальными ра-, ла- вместо ро-, ло-, и пр.), то их внесли поздние
переписчики. В древних протографах церковнославянизмов
не было или почти не было. Чтобы усилить свою позицию,
С. П. Обнорский приводит в 1934 г. из «Русской правды»
германизмы вира, голважня, гридь, мытникъ, мАтелъникъ, тиоунъ,
тынъ и с некоторым сомнением орудье сдело\ ^занятие', которые
были заимствованы скорее всего на Новгородском севере, в X в.,
связанном не с Византией, а с Западом, с германскими
народностями. Стало быть, независимый от старославянского языка
древнерусский литературный язык возник в X в. в Новгороде, откуда
он распространился по всей территории Руси. Лишь позже
началось оболгаривание русского литературного языка — «процесс,
шедший с веками crescendo» 103.
Противники концепции С. П. Обнорского отвергли его взгляды,
можно сказать, с порога, не рассматривая конкретный материал,
которым он оперировал. Эту концепцию объявили
бездоказательной, продиктованной квазипатриотическими, политическими
намерениями. Чуть ли не единственное исключение представляет
собою статья А. М. Селищева — отклик на работу С. П.
Обнорского 1934 г. 104 А. М. Селищев попытался с фактами в руках до-
!02 Там же, с. 5.
103 Обнорский С. П. Русская правда. . ., с. 776.
104 Селищев А. М. О языке «Русской правды» в связи с вопросом о древнейшем
типе русского литературного языка. — ВЯ, 1957, № 4, с. 57—63 (статья
была написана в 1941 г.).
228
казать неправоту С. II. Обнорского. Во-первых, неверно, что
в «Русской правде» нет старославянизмов Они в ней имеются,
хотя и в небольшом количестве: разбои, разбоииикъ, разнаменати,
разграбление, вражда, чрево, въ среду, до третьего, свободънааго
и пр. Преобладание перфекта над аористом — явление,
свойственное языку деловой письменности, обусловленное темой памятника,
а не особенностями древнерусского языка, в котором аорист в
случае надобности употреблялся, как и в старославянском языке.
А главное не это. И сам С. П. Обнорский признает наличие в
«Русской правде» некоторого числа старославянизмов. Главное в
другом: С. П. Обнорский произвольно считает эти старославянизмы
поздними наслоениями переписчиков. У него нет и намека на
попытку реконструировать язык первоначального текста документа.
И в этом А. М. Селищев прав. Во-вторых, не доказано, что слова
вира, голважня и другие были заимствованы у германцев древними
новгородцами. Эти слова были в обиходе не только у новгородцев,
но и других восточных славян. Новгород совсем не был изолирован
от Киева в государственных и торговых делах с Византией и
южными славянами, как и Киев вместе с Новгородом имел в X—
XI вв. широкие связи с Западом. Стало быть, предположение
о новгородском происхождении древнерусского литературного
языка — беспочвенная гипотеза. И тут с А. М. Селищевым нельзя
не согласиться. В-третьих, С. П. Обнорский видит в цельном
древнерусском литературном языке такие особенности, которые не были
свойственны всем славянским языкам (например, система
прошедших времен) или части их (например, окончание ->Ъ в род. над.
ед. ч. и именит.-винит, над. мн. ч. основ на -Ja характерно и для
западнославянских языков). И это тоже верно. С. П. Обнорский,
характеризуя систему древнерусского языка, не провел нужного
сравнительно-исторического исследования, которое позволило бы
отделить этот язык от старославянского на всех уровнях, в том
числе на синтаксическом и лексическом. А. М. Селищев остался
сторонником гипотезы А. А. Шахматова.
Добавим к этому, что для широких обобщающих выводов
данных четырех памятников явно мало. Сам С. П. Обнорский писал,
что основным источником изучения русского литературного язьгка
старшей поры должна быть (обширная и многожанровая) «Повесть
временных лет» 105, к которой он так и не успел обратиться.
И все же труд С. П. Обнорского был не напрасен. Никто из его
противников не отрицает и не может отрицать, что язык «Русской
правды» и всех других документов деловой письменности, имея
в своем составе церковнославянизмы, в основе своей является
древнерусским. Чтобы сбросить его со счетов, он объявляется
внелитературным без всяких на то оснований. Язык этот был
обработан и имел свои традиции, был не менее наддиалектным
чем все остальные памятники, включая и богослужебные, в кото-
0^ Обнорский С. II. Очерки. . ., с. 33.
229
рых тоже в разной степени проступали диалектные
восточнославянские особенности (цоканье, «новый ГЬ», второе или «глухое»
полногласие и пр.), обслуживал общие и местные нужды
древнерусского государства. «Слово о полку Игореве», тоже в основе своей
по языку древнерусское, или при обсуждении проблемы
двуязычия вовсе замалчивается, или, как известно, объявляется
скептиками поздней подделкой, что, как показывает современная наука,
является проявлением тенденциозности, не более того. А. Вайян
признает, что «Поучение» Владимира Мономаха безусловно
оригинально и индивидуально, и, «если не считать цитат из церковной
литературы, в „Поучении" преобладает разговорный язык,
сохраняется тон беседы отца со своими сыновьями». Но: «Владимир
Мономах не стремится быть писателем. Он не ставит подобной
задачи и не старается писать литературным языком. Его фраза
часто построена в соответствии с интуитивной логикой
разговорного языка, не совпадающей с логикой правильных построений.
Это особенно ощутимо в послании к князю Олегу, которое
представляет собой частное письмо, полное чувства, и о котором можно
сказать, что если оно основательно продумано, то написано очень
плохо; мысль часто бывает выражена неясно, но мысль
присутствует, и ее можно вскрыть, сделав небольшое усилие» 106. Таким
образом, по А. Вайяну, и сочинения Мономаха мы должны
вывести из сферы литературного языка, поскольку они не
представляют литературного произведения (Мономах не стремился быть
писателем), написаны неправильными построениями, очень плохо,
т. е. не по-церковнославянски. Все это безусловно плод
субъективно-тенденциозного подхода, не подкрепленного никакими
фактами. А кто из древних книжников, писавших богослужебные
книги, стремился «быть писателем»? И что такое писатель
применительно к древнерусской эпохе? Все это нуждается в серьезном
обосновании, а не в общих импрессионистских рассуждениях.
Неверно также усматривать у Мономаха «интуитивную логику
разговорного языка». Язык Мономаха письменно обработан
и не совпадает с разговорной речью своего времени. Другое дело,
что его основа действительно древнерусская. «Моление» Даниила
Заточника тоже пытаются скомпрометировать в смысле его
принадлежности к литературному языку, относя его к фольклорно-
скоморошечьему жанру. Одним словом, предпринимаются все
мыслимые и немыслимые попытки доказать, что собственно
древнерусского литературного языка не было, что единственным
литературным языком у восточных славян был язык
церковнославянский, — с применением дозволенных и недозволенных в науке
приемов. Мы должны считаться с фактами. А то, что С. П.
Обнорский установил существование в древней Руси многожанрового
письменного языка с восточнославянской основой, этого никто
опровергнуть не может.
Вайян А. Заметки о «Поучении» Владимира Мономаха. — В кн.:
Проблемы современной филологии. М., 1965, с. 338, 339.
230
С концепцией литературного двуязычия в древней Руси
выступил Л. П. Якубинский. В отличие от С. П. Обнорского
Л. А. Якубинский считал, что старославянский
(церковнославянский) язык X и отчасти XI в. был не только богослужебным, но
и выполнял функции государственного языка. По его мнению,
все договоры русских с греками, надписи на единичных монетах
Владимира I и Ярослава, «Слово» Илариона, не дошедшие до нас
другие документы княжеских канцелярий (ср. в «Повести
временных лет» под 996 г. цитаты из документа Владимира I: «и отъ градъ
моихъ десятую часть», «аще кто сего посудить да будеть прок-
лятъ») были написаны на церковнославянском языке с русскими
вкраплениями. Вполне возможно, что церковнославянский язык
на Руси X—XI вв. употреблялся и для деловых целей (см.
надписи на монетах Владимира и Ярослава), но доказательств для
этого слишком мало, в чем и заключается слабость предположения
Л. П. Якубинского. Что касается договоров русских с греками
X в., то основа их языка восточнославянская, хотя в них заметно
церковнославянское наслоение. С. П. Обнорский более прав, чем
Л. П. Якубинский. По Л. П. Якубинскому, особый древнерусский
литературный язык, независимый в своем происхождении от
церковнославянского (здесь у него полное совпадение с С. П.
Обнорским) складывается в XI—XII вв. «Древнерусский
литературный язык существовал в XI—XIV вв. как особый, отличный от
церковнославянского литературный язык» 107. Это язык
«Поучения» новгородского епископа Луки Жидяты при его вступлении
на кафедру в 1034 г. (оригинал не сохранился), обратившегося
к новгородским мирянам на их родном языке (первое не деловое
произведение на русском языке), сочинений Владимира
Мономаха, большинства летописных текстов, «Слова о полку Игореве»,
«Слова о погибели земли русской» и ряда других памятников.
В отличие от' А. Вайяна Л. П. Якубинский считал «Поучение»
Мономаха не частным завещанием детям, а «подлинным
литературным произведением, рассчитанным и на постороннего
читателя». Ср.: «да д'Ьти мои или инъ кто, слышавъ сю грамотицю,
не посмЪитеся» 108. «Грамотица» была рассчитана на аудиторию,
на чтение вслух («слышавъ»). Л. П. Якубинский приводит примеры
преобладания характерных древнерусских языковых особенностей
и сознательного стилистического использования отдельных
церковнославянизмов и заключает: «Автор писал по-древнерусски не
потому, что он не умел писать по-церковнославянски, а потому, что
он хотел писать именно по-древнерусски» 109.
Позицию литературного двуязычия, осложненного на стыке
двух языков образованием нового литературного языка, заняли
107 Якубинский Л. П. История древнерусского языка, с. 299.
10R Якубинский Л. П. «Поучение» Мономаха как памятник древнерусского
литературного языка. —- Уч. лай. ЛГУ, Сер. филол. наук. Л., 1949,
вып. 14, с. 10.
109 Там же, с. 16—17,
231
Г. О. Винокур, в 1949 г. автор настоящих строк и ряд других
лингвистов.
В 1975 г. были опубликованы «Лекции по истории русского
литературного языка (X—середина XVIII в.)» Б. А. Ларина,
прочитанные им в 1949—1950 и 1950—1951 учебных годах в
Ленинградском университете. Б. А. Ларин заявляет: «Абсолютно
неверно предположение, что церковнославянский язык был
единственным литературным языком в древней Руси». И далее: «Если
различать эти две основы (древнерусскую и
церковнославянскую. — Ф. Ф.), то приходится либо признать, что мы имеем дело
со смешанным характером языка в ряде наиболее важных и ценных
памятников, либо производить насилие над очевидными фактами,
что и допускали некоторые исследователи. Я утверждаю, что
именно русский язык сложного состава характерен для
памятников XII—XIII вв.» по. Б. А. Ларин подробно останавливается
на языке договоров русских с греками, считая его в основе
русским, и упрекает С. П. Обнорского в том, что тот начал историю
русского литературного языка с «Русской правды», тогда как
ее нужно начинать с указанных договоров. К анализу языка
«Русской правды» добавляется лингвистическая характеристика
грамот (Мстиславовой грамоты 1128—1132 гг., грамоты Варлаама
1192 г., смоленской грамоты 1229 г.). Констатируется, что
«единая традиция делового языка в лексике, фразеологии и
синтаксическом строе, установившаяся уже в X в., держится довольно
прочно, во всяком случае, в своих основных элементах, до
половины XIII в.» т. В более поздних грамотах Великого княжества
Литовского конца XIII—XVII вв., исследованных Хр. Стангом,
примерно до XVI в. в основном сохраняются традиции
древнерусского языка и только в XVI—XVII вв. начинают явственно
проступать украинские и белорусские особенности. Далее
Б. А. Ларин, следуя линии С. П. Обнорского и Л. П. Якубин-
ского, делает важные заявления о соотношении древнерусского
и старославянского (церковнославянского) языков.
Старославянский язык был хотя и родственным, но не своим, а чужим,
иностранным для русского населения языком. «Его изучение представляло
довольно большую трудность и требовало весьма длительных
занятий и не малых дарований» 112. Лишь немногие, вроде
митрополита Илариона, овладевали церковнославянским языком в
совершенстве, основная же часть грамотных людей, в том числе
и служители культа, владели им пассивно, т. е. умели читать и
понимать (не все), заучивать какую-то часть религиозных текстов,
переписывать священные книги. Главное различие между
языками было в лексике, лексической семантике и фразеологии.
Авторы оргинальных сочинений, пытаясь писать
по-церковнославянски, сбивались на русскую речь, в результате чего и по-
110 Ларин Б. А. Лекции. . ., с. 22, 23.
111 Там же, с. 100.
112 Там же, с. 109.
232
луЧался смешанный литературный язык, в котором родная
речевая стихия так или иначе играла ведущую, активную роль.
Таков был, например, язык «Слова о вере латинской» Феодосия
Печерского и «Жития Феодосия Печерского», по преданию,
написанного летописцем Нестором, «Слова о нашествии
иноплеменников» (под 1068 г. в «Повести временных лет»), «Поучения» Сера-
пиона Владимирского (конец XII в.) и других аналогичных
произведений. И дело вовсе не в том, каков удельный вес в таких
оригинальных сочинениях церковнославянизмов (это зависело
от выучки писателя), а в том, что новое в их языке шло
главным образомк из родного русского языка. Самый образованный
русский человек XI—XIII вв. в быту пользовался древнерусским
народным языком, церковнославянский язык никогда не был
в обиходе и у высокопоставленных священнослужителей, не
говоря уже о рядовом духовенстве, т. е. церковнославянский язык
не был полифункциональным. Не случайно митрополит Иларион
должен был заметить: «не къ нев'Ьдущиимъ бо пишемъ, но преиз-
лиха насыштемся сладости книжныя». Климент Смолятич,
бывший в середине XII в. несколько лет митрополитом в Киеве и
овладевший церковнославянским языком, в послании к Фоме презви-
теру высокомерно заявляет, что его сочинения предназначены
лишь для избранных, а не для таких «невежд», как Фома.
Церковнославянский язык в его чистом виде был малопонятен или вовсе
непонятен русским, поэтому большинство проповедников, хотело
оно того или нет, писало и проповедовало на смешанном,
приспособленном к русским условиям, языке. Далее Б. А. Ларин
переходит к характеристике языка сочинений Владимира Мономаха,
«Слова о полку Игореве», «Моления» Даниила Заточника и,
наконец, русских летописей (т. е. памятников, русская речевая
основа которых несомненна). Путь исследований, намеченный
Б. А. Лариным, представляется мне очень перспективным, хотя,
разумеется, нуждающимся в больших новых исследованиях
конкретного материала. С его общими положениями пока трудно
не согласиться (особенно автору настоящих строк, о работе 1949 г.
которого Б. А. Ларин писал: «Мне представляется довольно
правдоподобным мнение Филина о трех типах языка киевского
периода» 113).
Мнение о литературном двуязычии и даже многоязычии в
древней Руси стало широко распространенным в отечественной и
зарубежной филологической литературе. Об этом писали (каждый
по-своему) Г. И. Геровский 114, М. Кравар 115, О. Лешка и А. Ку-
113 Там же, с. 200.
114 Геровский Г. И. О специфике литературного двуязычия у восточных
славян. — ВЯ, 1959, № 3.
ш Кравар М. О двуязычном характере древнерусской письменности. —
В кн.: Симпозиум 1100 годишнина от смртта на Кирил Солунски, кн. 1—
2. GKonje, 1970.
233
римски 11G и многие другие. Д. С. Лихачев подчеркивает, что
нужно говорить не о двух типах, а о двух литературных языках
древней Руси, если смотреть на языковую ситуацию того времени
с позиций истории литературы. «Развитие древнерусской
литературы совершается от множества к единству. Единство
литературы типично для нового времени. В древней же Руси литература
обособляется и по жанрам, и по областям, и в известной мере
по отдельным произведениям» 117. Д. С. Лихачев выделяет
«литературно-церковный» (в основе церковнославянский) и русский
литературный (по преимуществу деловой и историко-прозаиче-
ский) языки. Конечно, мы должны учитывать не только собственно
лингвистические, но и литературные особенности древнерусской
письменности.
Некоторые лингвисты проблему двуязычия решили трактовать
в плане так называемой диглоссии. Признаки диглоссии
сформулировал востоковед Ч. Фергюсон на основании данных арабского,
современного греческого, швейцарского немецкого и креольского
языка Гаити118. Пожалуй, главный из этих признаков: один
язык при двуязычии является «высшим», «престижным», а
другой — «низшим». Первым, кто попытался применить понятие
«диглоссия» к языковой ситуации в древней Руси, стал Б. А.
Успенский. «Языковая ситуация древней Руси, — писал он, —
может быть охарактеризована как ситуация церковнославянско-
русской диглоссии». И далее: «Под диглоссией понимается такой
способ сосуществования двух языковых систем в рамках одного
языкового коллектива, когда функции этих систем находятся
в дополнительном распределении, соответствуя функциям одного
языка в обычной (недиглоссийной) ситуации. Если в обычном
случае одна языковая система выступает в разных контекстах,
то в условиях диглоссии разные контексты (речевые ситуации)
соотнесены с разными языковыми системами. Соответственно,
члену языкового коллектива при диглоссии свойственно
воспринимать сосуществующие языковые системы как один язык,
который реализуется как бы в двух ипостасях — высокой (книжной)
и низкой (некнижной), — тогда как для лингвиста и вообще
отстраненного наблюдателя естественно видеть в этой ситуации два
разных языка. . . Применительно к языковой ситуации древней
Руси дело идет о сосуществовании литературно обработанного
(нормированного) и литературно необработанного
(ненормированного) языка древнерусского» 119. Что в этом высказывании верно?
Ш Leska O.y Kurimsky A. Cirkevneslovanska tradice a cirkevneslovanske
dedictvi v rustine. — In: Bulletin ustavu ruskeho jazyka a literatury, t. X.
Praha, 1966.
117 Лихачев Д. С. Несколько мыслей о языке литературы и литературном
языке древней Руси. — В кн.: Историко-филологические исследования.
М., 1967, с. 303.
*18 Ferguson Charles A, Diglossia. — Word, 1959, v. 15, с. 325—340.
119 Успенский Б. А. К вопросу о семантических взаимоотношениях системно
противопоставленных церковнославянских и русских форм в истории
234
Верно то, что существовало подобие «дополнительного
распределения», когда тема определяла (но далеко не всегда!) особенности
языка, например богослужебная литература была написана
на церковнославянском языке русской редакции, а деловая
литература — на русском языке с примесями церковнославянизмов.
Верно также и то, что в эпоху средневековья, когда господствовало
религиозное мировоззрение, все божественное, в том числе и язык,
на котором выражалось это божественное, считалось высоким,
престижным, ниспосланным самим богом. Все остальное крайне
схематично и грубо искажает языковую действительность.
Имеются такие дефиниции, которые ошеломляюще вместительны
и удручающе пусты, как глубокий колодезь без воды. Из такого
колодезя никто никогда не напьется.
Во-первых, что собою представлял «один языковой коллектив»
в древней Руси? Древнерусское население было классово
неоднородным. Были на Руси князья, бояре, духовенство, ремесленники,
смерды. Все говорили на древнерусском языке в его диалектных
(территориальных и социальных) разновидностях. Подавляющее
большинство населения (прежде всего сельского) было
неграмотным. Эта часть населения не употребляла церковнославянский
язык ни при каких ситуациях, попросту не знала его. Слушала
его при религиозных обрядах и во многом не понимала его (как
вовсе не понимали латинский и греческий языки богослужения
«простые люди» в разных странах Европы). Для массы населения
диглоссии не существовало. Уровень грамотных людей был
различен. Во всяком случае лиц, активно владевших
церковнославянским языком (вроде митрополита Илариона, Климента Смоля-
тича, Кирилла Туровского), было немного. Большинство
грамотных могло переписывать божественные книги (со случайными
или вынужденными отклонениями в сторону родной речи), так
или иначе использовать средства церковнославянского языка
в своих оригинальных текстах. Видоизменяясь, система
церковнославянского языка в древней Руси, конечно, сохранялась. Однако
была и литература, написанная на смешанном языке (с
преобладанием то церковнославянской, то русской основы), а также
деловая письменность только с отдельными церковнославянскими
вкраплениями. Все эти разновидности имели свои нормы,
закономерности на всех уровнях, обработанность, традиции. Нормы
нельзя отождествлять с кодификацией, возникающей поздно.
Если в разных книгах, написанных на церковнославянском
языке XI—XIV вв., и встречаются отрывочные филологические
сведения, идущие из византийской письменности, то их никак
нельзя признать за практические пособия нормативного
характера, как и первые небольшие глоссарии, появившиеся на Руси
с конца XIII в. (не раньше) 120. Если утверждать, что под литера-
русского языка. — В кн.: Проблемы славянской исторической
лексикологии и лексикографии, вып. 2. М., 1975, с. 45, 46.
120 См. об этом: Ковтун Л. С. Русская лексикография эпохи средневековья.
М.-Л., 1963.
235
турпой нормой нужно понимать лишь такое состояние языка,
когда происходящие в нем процессы регулируются сознательно,
что выражается в кодификации, тогда нужно признать, что
церковнославянский язык XI—XIV вв. тоже был литературно
необработанным, ненормализованным, что, конечно, было бы неверно.
Но также неверно и бездоказательно считать, что памятники со
смешанным или в основном русским языком были внелитератур-
ными, необработанными. Что тогда, в частности, делать со «Словом
о полку Игореве»? Получается, что оно, будучи художественным
произведением мирового значения, было написано на
необработанном, ненормализованном языке, так как его речевая основа явно
русская, а не церковнославянская. Или, в угоду предвзятым
взглядам, считать его не существующим, что в наше время явный
нонсенс. Б. А. Успенский, не считаясь с многочисленными
исследованиями по проблеме взаимоотношения русской и
церковнославянской языковых стихий, пытается возвратить нас к гипотезе
Шахматова—Унбегауна, признавая литературным только один
церковнославянский язык. Диглоссии в понимании Фергюсона—
Успенского в древней Руси не существовало. Языковая ситуация
в древней Руси была гораздо сложнее. Упрощать дело не значит
правильно его понимать. Как раз наоборот. ^
По пути Фергюсона—Успенского пошла известный
австрийский русист Г. Хютль-Фольтер (Борт), много сделавшая для
изучения истории русского литературного языка. Она нашла в языке
древней Руси как будто все признаки диглоссии Фергюсона и
сравнила языковую ситуацию древнерусского периода XI—XIV вв.
с языковой ситуацией Франции до начала IX в. Однако все это
делается не на основании исследованных фактов, а чисто
умозрительно ш. Но как только дело дошло до языка летописей,
который Г. Хютль-Фольтер исследует, автору приходится делать
существенные отступления. Как правильно считает Г. Хютль-
Фольтер, церковнославянский язык «оказался недостаточным
инструментом для выражения всего диапазона
восточнославянской действительности» 122, что привело к образованию
«смешанного» языка летописей. Когда в «Повести временных лет» речь
заходит о славянах, о Руси, о походах и т. п. (что, заметим,
составляет основную часть летописных текстов), то становятся обычными
восточнославянские личные имена, этнические и различные
географические названия, русские реалии в широком смысле, не
имеющие церковнославянских эквивалентов (например, вЪверица
'монета', кисель, медуша, перев'Ъсище ^большая сеть для ловли птиц'),
вообще русизмы, закрепленные узусом (болото, лодъя) ш. По
подсчетам А. С. Львова (к сожалению, автор~не^показал, как
производились эти подсчеты), лексика «Повести временных лет» на две
121 Хютлъ-Фолътер Г. Диглоссия в древней Руси. — In: Wiener Slavisti-
sches Jahrbuch, t. 24. Wien, 1978, с 108, 125*
122 Там же, с. 117.
123 Там же, с. 117—118.
236
трети состоит из исконных восточнославянских слов и только
не более одной трети приходится на церковнославянизмы 124,
причем последние сосредоточены главным образом в текстах
религиозного содержания и тем более южнославянского
происхождения (например, в речи философа 125). Иными словами,
основные части «Повести временных лет» написаны на древнерусском
обработанном литературном языке с заметной примесью
церковнославянизмов, о чем более подробно будет сказано ниже. Если бы
Г. Хютль-Фольтер расширила объект своих конкретных
исследований, она нашла бы «смешанный» язык и во многих других
памятниках древнерусской письменности, и ей, как любому
объективному исследователю, древнерусская «диглоссия» не
показалась бы столь очевидной. Во всяком случае, не так давно она
писала: «Летописи написаны не на двух языках или на двух
„типах" языка, а на языке, в основе которого взаимопроникновения
церковнославянских и древнерусских компонентов. ... Со
временем развивающийся в летописях язык стал представлять собой
в зародыше первый предшественник современного
литературного языка, который — с исторической точки зрения —
является слиянием церковнославянского и восточнославянского
языков», причем эта точка зрения автора" близка к взглядам
Г. О. Винокура и Ф. П. Филина 126.
Подчеркивая функциональную сторону языка, с своеобразной
концепцией «дополнительного языкового распределения» выступил
Р. И. Аванесов 127. Как считает Р. И. Аванесов, старославянский
и древнерусский языки генетически были различными, но очень
близкими во всем, и в древней Руси старославянский
(церковнославянский) язык был не чужим, а своим, из чего следует, что
«специфика роли церковнославянского языка в истории русского
литературного языка такова, что равно неприемлемо как
утверждение о том, что русский литературный язык — это
русифицированный церковнославянский язык (т. е. утверждение о «древнебол-
гарской» его основе), так и утверждение о том, что русский
литературный язык — это церковнославянизированный русский язык
(т. е. утверждение~о~народной его основе)» 128. По этому поводу
автор настоящих строк заметил: «Если это так, различение истори-
ко-этнической и функциональной точек зрения излишне;
старославянский язык был родным для восточных славян и южных
124 Львов А. С. Лексика «Повести временных лет». М., 1975, с. 352.
125 Львов А. С. Исследование речи философа. — В кн.: Памятники
древнерусской письменности. Язык и текстология. М., 1968.
126 Хютлъ-Ворт Г. Спорные проблемы изучения литературного языка в
древнерусский период. — In: Wiener Slavistisches Jahrbuch, t. 18. Wien,
1973, с 47.
127 Аванесов Р. И. К вопросам периодизации русского языка. — В кн.:
ГСлавянское языкознание. VII международный съезд славистов. Варшава,
август 1973 г. Доклады советской делегации* Мм 1973»
1?8 Там же» с. 9.
237
славян языком» 129. Это дало повод Р. И. Аванесову выступить
с новой статьей и упрекнуть меня в неточной передачи его мысли:
он не считал церковнославянский язык родным для
восточнославянского населения, а определил его как «свой» в древней
Руси 130. Упрек этот я принимаю. Р. И. Аванесов пишет: «„Свой",
не чуждый язык и родной язык — понятия принципиально и
глубоко различные» ш. Это совсем не то, что латинский язык у
поляков. У славян сохранялось сознание общности.
Церковнославянский и древнерусский литературные языки обслуживали одно
общество и разграничивались лишь функционально, поэтому их
нужно называть не самостоятельными языками, а только типами
одного и того же литературного языка. Правда, «если бы можно
было предъявить сложный церковнославянский текст простому
человеку древней Руси или Болгарии, то можно быть уверенным,
что он не понял бы его. Но означает ли это, что книжный и
народный языки суть разные языки? Ответить на этот вопрос можно
так: разные, если считать решающими лексические различия;
один и тот же, если признать первенствующее значение общности
или близости фонологической системы или флексии. Я стою
скорее на второй точке зрения» 132. Ведь и в современном русском
языке можно найти в газете словосочетание «интенсификация
процесса интернациональной концентрации капитала», которое
носитель русских говоров, конечно, не поймет. Таков, в общем, ход
мыслей Р. И, Аванесова.
Многое остается здесь неясным и просто неразрешимым. Могут
ли существовать в одном и том же обществе два разных
литературных языка, выполняя свои особые функции? Конечно, могут,
и примеров такого сосуществования можно было бы привести
множество. В свое время русское дворянское общество
пользовалось русским и французским литературными языками. Для него
французский язык был «свой», хотя очевидно, что оно говорило
на двух разных языках. Правда, русский и французский языки
состоят только в отдаленном родстве. Ну, а в наше время\как
рассматривать употребление русского языка близкими нам по
родству украинцами и белорусами?^Для них русский язык «свой»
или «не свой»? Нам известно, что они'его называющие только
своим, но и вторым родпым языком^как, впрочем,^и все
народности СССР). Между русским, с одной стороны, и украинским
и белорусским языками — с другой, происходит тесное
взаимодействие (как в древней Руси между русским и
церковнославянским языками) на всех уровнях (ср. фрикативное у или фарин-
гальное h в русском языке украинцев и белорусов, распростра-
129 Филин Ф. Я. Об"истоках русского литературного языка. — ВЯ, 1976,
№ 3, с. 10.
130 Аванесов Р. И. К вопросам происхождения и развития русского
литературного языка. — В кн.: Проблемы общего и германского языкознания.
Изд. МГУ, 1978.
ш Там же, с. 90..
132 Там же, с, 95.
233
пение причастий действительного залога в белорусском и т. п.),
которое происходит интенсивно из-за близкородственных связей
между этими языками. Имеется и функциональное распределение
между ними (русский язык выступает как средство
межнационального общения). Однако означает ли это, что русский, украинский
и белорусский языки являются не языками, а «типами» одного
и того же языка? Разумеется нет. Не языками, а «типами» одного
и того же литературного языка древнерусский и
церковнославянский языки мы могли бы назвать только в том случае, если
расхождения между славянскими языками были незначительными,
вроде расхождений между говорами современного русского языка.
Прямо об этом Р. И. Аванесов не говорит (как говорили в свое
время А. X. Востоков, И. И. Срезневский и некоторые лингвисты
даже в XX в.), но практически дело сводится именно к этому.
Делается упор на общность славянских языков, их
фонологических и морфологических систем, и закрываются глаза на их
особенности. Общность, обусловленная происхождением из одного
праславянского источника, существовала, и сохранялось ее
понимание не только у книжников, но и в народном сознании. Она
не погасла и в наши дни. Однако современное славянское
сравнительно-историческое языкознание ясно показывает, что
расхождения между славянскими языками в IX—XI вв., не говоря уже
о более позднем времени, были, причем на всех уровнях, не
диалектными, а языковыми. Иначе мы должны продлить
существование праславянского языка с его диалектными подразделениями
вплоть до XIV в., что противоречило бы всем фактам. Особенно
существенны различия были в лексике, лексической семантике
и в словосочетаниях. И дело вовсе не в том, что сложный
церковнославянский текст был непонятен для неграмотного восточного
славянина или болгарина, так же как специальные тексты для
современных носителей говоров (физические, химические и прочие
научные сочинения непонятны для всех непосвященных, включая
и высокообразованных филологов). Различия пронизывали саму
народную славянскую речь.
Какие уровни важны для различения друг от друга
близкородственных языков? Конечно, важны все уровни. И все же лек-
сико-семантический уровень занимает особое место. Как известно,
язык — важнейшее средство общения. Значения и их понимание
воплощены в словах и в сочетаниях слов. «Тайные» языки
(прежних ремесленников, воров и т. п.), имея от русского языка его
фонетику и грамматику, были совершенно непонятны для тех, кто
их не знал, они не были средством общения для основной части
русского населения, поэтому их вряд ли возможно считать
разновидностями русского языка.
Одним словом, признавая наличие в древнерусскую эпоху
близкородственных, но самостоятельных языков, в том числе
древнерусского и в своей основе древнеболгарского
церковнославянского, мы не можем говорить о существовании в древней Руси
одного литературного языка, представленного разными «типами»
239
(к такому единому языку Р. И. Аванесов прибавляет еще и
практически неизвестный нам «литературный тип» не зафиксированного
в письменности фольклора, см. его статью 133). Конечно, между
происхождением языка и его функциями нельзя ставить знаки
равенства. Церковнославянский язык в древней Руси и позже
был «своим» для тех, кто им владел, однако из этого вовсе не
следует, что он для восточного славянина был тем же, что и его
родной язык. Между прочим, Я. Ригер, ссылаясь на статью Р. И. Ава-
несова 1973 г., пишет: «Поскольку в древней Руси
церковнославянский и древнерусский литературный языки были типами
одного и того же языка, споры о происхождении древнерусского
литературного языка являются беспредметными. Происхождение
русского литературного языка надо вести не с эпохи Киевской
Руси, а только со времени Московского государства, когда
книжный и разговорный языки слишком разошлись» 134. Если
последовательно придерживаться позиции Р. И. Аванесова, то нельзя
не согласиться с Я. Ригером. Но мы эту позицию принять не
можем. Непонятно, почему в Словаре древнерусского языка из круга
источников устранена вся каноническая литература (евангелия,
апостолы, псалтыри, книги Ветхого завета), которые были
написаны на «своем» (по Р. И. Аванесову) типе литературного языка,
и было специально оговорено, что для этой литературы нужен
«особый словарь церковнославянского языка, который был бы
продолжением словаря старославянского» 135. Разделение
словарей на словари древнерусский и церковнославянский
оправдывается лишь в том случае, если признается, что на Руси XI—
XIV вв. существовали два особых литературных языка. Именно
на этом принципе готовится под руководством Р. И. Аванесова
«Древнерусский словарь XI—XIV вв.», а не на выступлениях
Р. И. Аванесова 1973 и 1978 гг.
Еще острее формулирует мысли, высказанные Р. И. Аване-
совым, наш крупнейший специалист по евангельским и иным
древним славянским текстам Л. П. Жуковская 136. Как она
считает, расхождения между «живыми славянскими диалектами»
(не языками!) в XI—XIV вв. хотя и возрастают, особенно после
падения редуцированных ъ и ъ, но они были незначительными.
Старославянский язык на Руси по своим лексическим и
словообразовательным средствам более чем на 90% был общим для всех
славян (кто и как производил такой подсчет, остается неизвестным
эту цифру надо принимать на веру), а его немногочисленные южно-
133 Аванесов Р. И. К вопросам происхождения и развития. . .
134 Rieger J. Problem pochodzenia rosyjskiego jqzyka literackiego — problem
okresu panstwa Moskowskiego. — Slavia orientalis. Warszawa, 1975, t. 24,
N 1, с 57-59.
135 Словарь древнерусского языка XI—XIV вв. Введение. Инструкция.
Список источников. Пробные статьи. Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1966,
с. 16.
13§ Жуковская Л. П. О некоторых проблемах истории русского литературного
языка древнейшего периода. — ВЯ, 1972, № 5.
и западнославянские особенности воспринимались восточными
славянами всего лишь как диалектизмы. Для древнерусского
населения было неважно, на каком славянском языке писались
книги и как по-славянски говорили — для него все было понятно,
так как у славян этого времени^был один языке некоторыми
диалектными отличиями. Старославянский язык «для древнерусов
был их собственный литературный язык» 137, следовательно,
никакого двуязычия на Руси не было. Праславянский период мы
должны продолжить до XIV в., споры о происхождении
древнерусского литературного языка, которые ведут поколения ученых,
беспредметны. И напрасно из круга источников словаря
древнерусского языка под редакцией Р. И. Аванесова исключена
богослужебная литература, язык которой был таким же своим и
понятным, как и язык любых древнерусских памятников
письменности 138. На основании чего делается такое заявление? Л. П.
Жуковская указывает на то, что при переписке на Руси
богослужебных книг (как отправной пункт берется Мстиславово евангелие
начала XII в., текст которого сравнивается с другими
евангелиями) писцы вносили свои исправления, получались варианты
при передаче одного и того же значения (например, отгона —
запона — завеса). А это якобы свидетельствует о том, что для
древнерусских писцов старославянский язык был своим языком,
средствами которого они свободно распоряжались. Однако дело
обстоит гораздо сложнее. На Русь попадали из инославянских стран
евангелия разных редакций. Часть лексических вариантов могла
быть синонимами еще в переводах Кирилла и Мефодия и их
учеников, т. е. в палеостарославянском языке (на наличии
синонимического богатства в нем, на вариантности его лексики настаивает
Е. М. Верещагин, о чем см. выше), другая часть появилась позже
у славян южных и западных. Все это лексическое разнообразие
в евангелиях попало в распоряжение древнерусских
переписчиков извне, а не было плодом их свободного маневрирования
средствами старославянского языка. Какая-то часть словарных
вариантов была внесена и древнерусскими переписчиками,
безусловно пассивно (а в отдельных случаях и активно) владевшими
церковнославянским (старославянским) языком, но в каждом
случае происхождение варианта следует доказать лингвистически
и текстологически, чего Л. П. Жуковская не делает. И Р. И. Ава-
несов, и другие лингвисты, которые склонны преуменьшать
расхождения между славянскими языками XI—XIV вв., не
отождествляют язык Мстиславова евангелия с языком «Русской правды»
и «Слова о полку Игореве». Понятно, почему каноническая
литература не включена в источники словаря древнерусского языка
XI—XIV вв. Язык Мстиславова евангелия безусловно
принадлежит к церковнославянскому языку древнерусской редакции,
а не к древнерусскому литературному языку. А, по Л. П. Жуков-
137 Там же, с. 75.
*38 Там же, с. 68.
16 Ф. П. Филин 241
ской, выходит, что русский и церковнославянский как
самостоятельные языки возникли только с конца XIV—начала XV в.,
когда началась архаизация и правка книг церковных и второе
южнославянское влияние (во время деятельности митрополита
Киприана и других выходцев из южнославянских стран) 139.
В советской русистике в настоящее время большой
популярностью пользуются взгляды В. В. Виноградова,
опубликовавшего целый ряд работ о древнерусском литературном языке.
В учебных пособиях по истории русского литературного языка
они излагаются догматически, даже без каких-либо критических
замечаний, хотя В. В. Виноградов в самой крупной своей работе
на эту тему предупреждал: «Таковы в очень беглом очерке
основные проблемы и задачи возникновения и развития древнерусского
литературного языка. Таковы — еще в очень
приблизительном и, быть может, не всегда
достаточно четком и точном чертеже (разрядка
наша. — Ф. Ф.) — пути и дороги движения русского
литературного языка в его основных типах, а также письменно-деловой речи
в разных жанрах» 140.
В. В. Виноградов сам не исследовал язык древнерусских
письменных памятников, а излагал наблюдения других лингвистов
и литературоведов. В его работах читатель найдет обширную
библиографию предмета. Изложение результатов исследователей,
его предшественников и современников, зачастую бывает
субъективным, мысли В. В. Виноградова оформляются действительно
не всегда четко, а иногда противоречиво. Все же улавливается
следующая общая схема. Гипотеза С. П. Обнорского решительно
отвергается как «тенденциозная, односторонняя и
антиисторическая», продиктованная «априорно-идеологическими и
патриотическими соображениями» «в силу пестроты и разнотипности
привлеченного им древнерусского материала (из жанров деловой
письменности и народного поэтического творчества)»ш. Как
и А. А. Шахматов, Е. Ф. Карский, А. Мазон и Б. О. Унбегаун,
В. В. Виноградов убежден, что язык «Русской правды» и вообще
всей деловой письменности был за пределами литературной
сферы 142, поэтому С. П. Обнорский не имел права привлекать
этот материал для решения вопроса о происхождении
древнерусского литературного языка. Только в XVI и особенно в XVII в.
деловая письменная речь начинает использоваться как средство
художественного изображения в литературных произведениях,
и происходят «изменения в объеме функций и в стилистических
качествах деловой речи» 143. Иными словами, элементы деловой
"• Там же, с. 67, 75-76.
*40 Виноградов В, В. Основные проблемы изучения образования и развития
древнерусского литературного языка. М., 1958, с. 137.
141 Виноградов В, В, Основные вопросы и задачи изучения истории русского
языка до XVIII в. — ВЯ, 1969, № 6, с. 5.
142 Виноградов В. В. Основные проблемы. . ., с. 79.
*43 Виноградов В. В. Основные вопросы. . ., с. 25.
242
речи входят в сферу литературного языка, когда эта речь
предназначается не для практических целей общения, а для
художественной изобразительности. Совершенно очевидно, что категория
«литературный язык» здесь отождествляется с языком
художественной и «повествовательной» литературы, а это представляет собой
искусственное сужение этой категории, о чем в своем месте уже
говорилось. В то же время В. В. Виноградов выражает свое
несогласие с мнением Р. И. Аванесова, согласно которому дописьмен-
ный фольклор зачисляется в разряд литературного языка.
Литературные нормы вырабатывались только в сфере письменности,
а не в устной речи. Фольклор был только одним из источников,
питавших литературный язык. Однако тут явное противоречие:
фольклор состоял из устных художественных произведений,
а это означает, что художественное изображение
действительности — не обязательный признак литературного языка. Только
в эпоху становления национального языка и отчасти языка
великорусской народности стилистика народной поэзии стала
«важным цементирующим элементом в системе развития литературного
языка» 144.
Чтобы во что бы то ни стало спасти шахматовский тезис о вне-
литературности деловой письменности в древней Руси, В. В.
Виноградов подчеркивает, что Д. С. Лихачев слишком расширительно
относит к литературе «практического назначения» многие
древнерусские произведения: «Поучение» Владимира Мономаха, «Хо-
жение за три моря» Афанасия Никитина, новгородские летописи
и т. п.ш'Нет, считает В. В. Виноградов, там, где есть вымысел,
нарочитые литературные приемы, это уже литература, а где
фиксируются только практические жизненные потребности, это только
письменная фиксация текста. «Отличие произведений'XVII в.,
в частности „Повести о двух посольствах", в том, что форма
деловых документов теряет в них всякий практический смысл,
сохраняет значение только как литературный прием. Элемент деловой
письменности в содержании произведения почти полностью
вытесняется элементом литературным, художественным»146.
Литература, а соответственно литературный язык, это то, что
предназначено для чтения, для удовлетворения эстетических и
духовных потребностей, а все, что предназначено для практических
нужд, стоит вне литературы и литературного языка. Однако как
все это зыбко и субъективно! Д. С. Лихачев был прав, когда гово
рил о практическом назначении любого древнерусского
произведения, фольклорного или богослужебного. «Просто для чтения»
(как в наше время) ничего не было. Кроме того, в деловой
письменности нередко встречаются выражения образные к даже
философские. Ср. в смоленской грамоте 1229 г.: «что с а д'Ьгете по вЪ-
ремьнемь, то отидето по в'Ьрьмьнемь» (переводить можно по-раз-
144 Там же, с. 18.
145 Виноградов В. В, Основные проблемы. . ., с. 82—83.
*4? Виноградов В. В* Основные вопросы. , ., с. 24*
ному: 'что происходит во времени, то и уходит со временем' или
'что свершается теперь, то пусть останется на будущие времена'),
в разных грамотах «куда рука моя доходила» (о границе участка),
«чтобы свЪча не погасла» (чтобы род не угас) и т. п. Разве не
чувствуется в этих и им подобных выражениях образность, свой
особый литературный прием? А как по-разному пишется о мирских
событиях в летописях? Исследователи неоднократно отмечали
лаконичное «протокольное» освещение событий в новгородских
летописях и цветистый, украшенный эпитетами и образными
оборотами язык галицко-волынской летописи. В церковных текстах
лирические песнопения псалтыри соседствуют с самыми что ни
на есть «практическими» мольбами вроде «господи, помилуй мя
гр^шнаго раба своего» (верующий просил бога о собственном
благополучии теперь и на том свете).
Вся древнерусская письменность насквозь пронизана разными
способами передачи мысли. Делить ее на «практическую» и
«литературу для чтения и обогащения знания» и на этом основании
что-то оставлять, а что-то выбрасывать из литературного языка —
дело явно несерьезное. Как в наши дни, так и во все времена нельзя
определять литературный язык только как средство
преимущественно художественного выражения (стихотворного или
прозаического). Для религии, в частности, художественность вовсе не была
самоцелью. Главное для нее было другое — заставить людей
верить в потусторонние силы и воспользоваться по-своему плодами
этой веры, затуманенного сознания. Цель как нельзя более
практическая.
Что касается использования в некоторых литературных
произведениях XVI—XVII вв. форм деловой речи как стилистических
приемов, то явление это несомненно интересное и важное. Оно
свидетельствует о ломке старых «типов» литературного языка, о
начале (пусть пока робком) становления единой
литературно-языковой системы. Однако этот факт никак не свидетельствует о вне-
литературности древнерусской деловой письменности. Не тот это
признак, по которому определяется сущность литературного
языка как определенной исторической категории.
А "что же, по В. В. Виноградову, представлял собою
древнерусский литературный язык? Конечно, В. В. Виноградов, как и
другие слависты (за исключением С. П. Обнорского), начинает с
переноса на древнерусскую почву старославянского языка, и это
правильно. Но у старославянской (древнеболгарской)
литературы, как указывал еще А. И. Соболевский47, были только
религиозно-учительные задания, е ней почти не отражалась жизнь
самой Болгарии IX—X вв. Литературная тематика""на Руси
значительно расширилась. У восточных славян появились
собственные переводы «Александрии», «Девгениева деяния»," «Повести
о Варлааме и Иосафе», «Повести об Акире Премудром», «Хро-
147 Соболевский А. И. Древняя церковнославянская литература и ее
значение. Харьков, 1908, с. 17.
244
ники» Георгия Амартола и «Хроники» Синкелла, «Христианской
топографии» Козьмы Индикоплова, «Физиолога» второй редакции,
«Пчелы», «Истории иудейской войны» Иосифа"" Флавия и ряда
других произведений, выходящих за рамки канонической
богослужебной литературы. Возникает и расцветает^'оригинальная
литература (летописи, «Слово» Илариона и др.)- Все это не могло
не сказаться на языковой ситуации в древней Руси. В ней стал
функционировать старославянский (древнеболгарский) язык —
язык канонической богослужебной литературы, или
церковнославянский язык русской редакции, который, видоизменяясь,
просуществовал многие столетия, существует и теперь как язык
церкви. Об этом церковнославянском языке В. В. Виноградов
пишет очень мало, время от времени ограничиваясь общими
замечаниями, вроде такого, как «недооценка старославянской
языковой традиции и ее роли как в процессе образования
древнерусского литературного языка, так и в дальнейших исторических его
изменениях все еще мешает глубокому и всестороннему
исследованию путей и закономерностей развития древнерусского
литературного языка» 148 (сказано в связи с оценкой работ С. П.
Обнорского, Л. П. Якубинского, Ф. П. Филина и др.)- В литературности
старославянского языка и его русской редакции В. В.
Виноградов не сомневался.
Наряду с этим языком и в зависимости от него возникает
собственно древнерусский литературный язык в двух типах,
которому В. В. Виноградов уделяет все свое внимание. Первый тип
он называет книжно-славянским. Книжно-славянский тип
сложился на базе старославянского языка. Русские авторы писали
и переводили как умели, внося в свой язык русские особенности,
но старались следовать старославянским образцам. Особенно
русифицировались в XI—XIV вв. фонетика и морфология этого типа.
Что касается лексики, то разделить в ней старославянский и
древнерусский фонды невозможно, а если бы такое разделение все же
было когда-нибудь выполнено, то это было бы чисто формальным
решением проблемы, а не по существу (почему делается такой
пессимистический вывод, не объясняется!). На книжно-славянском
типе написаны «Слово о законе и благодати» Илариона,
«Изборник» 1076 г., «Слова» Кирилла Туровского, оригинальные
житийные Гпроизведения («Житие Феодосия», «Сказание fo Борисе
и Глебе» и др.)> указанная выше древнерусская переводная
литература, «Хожение игумена Даниила» и многие другие сочинения.
Хотя об этом ясно не сказано, но можно понять, что
южнославянским типом литературного языка^написаны памятники, которые
были сочинены самими древнерусскими книжниками. Легко
заметить, что это не лингвистическая, а~формально-литературоведче-
ская постановка вопроса. Чем жеЧв языковом отношений
отличались друг от друга древнерусский литературный язык и язык
148 Виноградов В. В. Изучение русского литературного языка за последнее
десятилетие в СССР. М., 1955, с. 61.
245
книжно-славянского типа от церковнославянского языка русской
редакции? Ответа на этот вопрос В. В. Виноградов не дает:
лингвистически эту проблему он и не пытается решить. Если в лексике
будто бы нельзя найти никаких границ, то восточнославянские
фонетические и морфологические особенности, как известно,
проникали и в старославянский (церковнославянский) язык русской
редакции (по этим признакам он и относится к русской, а не к
какой-либо другой редакции!). В этом и заключается весьма
уязвимое место концепции В. В. Виноградова.
Кроме i книжно-славянского существовал еще
народно-разговорный тип древнерусского литературного языка. Для этого
типа характерно смешение старославянских и древнерусских
языковых средств, в него врываются чисто народные речи и
высказывания, элементы фольклора, слова и выражения, не свойственные
церковнославянскому (правда, обо всем этом говорится вскользь,
без лингвистического анализа памятников). На
народно-разговорном типе написаны «Слово о погибели русской земли» XIII в.,
«Моление» Даниила Заточника и некоторые другие произведения
(«Слово о полку Игореве» не упоминается; в своих устных
высказываниях В. В. Виноградов считал, что «Слово» скорее всего
поздний памятник, появившийся не ранее XV в.).
В. В. Виноградов решительно возражал против того, чтобы
считать выделенные им два типа близкородственными, но
самостоятельными литературными языками на том основании, что
между обоими типами постоянно происходило интенсивное
взаимодействие и между ними все время возникали «промежуточные
роды речи». Оба типа представляли собой «две функционально
разграниченные и жанрово-разнородные системы литературного
выражения» 149. Эти типы не стали еще стилями одного
литературного языка, так как они не умещались в «рамках одной языковой
структуры» 150, применялись в разных сферах и имели разные
функции. По этому поводу нельзя сказать, что доводы
сформулированы достаточно ясно и убедительно. И современный русский
литературный язык применяется в разных сферах и имеет разные
функции, но мы его не делим на типы. Дело тут, конечно, в другом:
в древней Руси столкнулись два разных литературных языка,
которые действительно вступили во взаимодействие друг с другом,
но так и не образовали единую языковую структуру. Только
в XVII в., по В. В. Виноградову, два типа литературного языка
начинают превращаться в три стиля единого русского
литературного языкаш. Таков «беглый очерк» (пользуясь выражением
самого В. В. Виноградова) концепции одного из наших
крупнейших русистов, концепции, которая переносится из одного учебника
по истории русского литературного языка в другой благодаря
высокому авторитету его автора.
149 Виноградов В. В. Основные проблемы. . ., с. 60.
**° Там же, с. 37.
™* Там же, с. 119 и ел.
246
Не трудно заметить, что теория В. В. Виноградова связана
с гипотезой А. А. Шахматова. Из предполагаемых В. В.
Виноградовым двух типов ведущее место отводится «книжно-славянскому»,
в основе которого лежал церковнославянский язык. Однако
предлагается существенная поправка: признается наличие
«литературно-разговорного» типа с базой в виде восточнославянской
разговорной речи и существование древнерусского литературного
языка вообще, что для А. А. Шахматова представлялось
невозможным. Как и А. А. Шахматов, В. В. Виноградов с достаточным
основанием считал, что народный язык восточных славян
отличался от близкородственного старославянского языка,
следовательно, в древней Руси у грамотных людей, пользовавшихся в
повседневной жизни народным языком, было двуязычие
(генетическое и функциональное). В. В. Виноградов шел дальше А. А.
Шахматова, фактически утверждая наличие двуязычия и в
литературной среде: древнерусский литературный язык с его двумя
типами — старославянский (церковнославянский русской
редакции) язык, язык прежде всего канонической богослужебной
литературы, хотя в его работах об этом двуязычии четко не говорится
и имеются даже противоречащие этому положению
высказывания.
Из изложенного выше следует, что представления о языковой
ситуации в древней Руси продолжают оставаться неясными и
противоречивыми. Ученый должен быть предельно откровенным
и не выдавать свои предположения за истину в последней
инстанции, когда речь идет о нерешенных вопросах. В данном случае
нам не хватает главного: полного и всестороннего, объективного
описания фактов. Нельзя сказать, что о языке древнерусской
письменности написано мало исследований. Таких исследований
накопилось много. Однако древнерусская (и имевшая хождение на Руси
старославянская-церковнославянская) письменность XI—XIV вв.
чрезвычайно обширна (в нее мы включаем и поздние списки
произведений XI—XIV вв.), и большинство ее памятников в
лингвистическом отношении представляет собой нетронутую целину.
Имеющиеся исследования очень различны по своей тематике
(преобладают фонетико-морфологические описания), методике,
широте охвата явлений и по качеству, поэтому их трудно и даже
невозможно объединить в один непротиворечивый свод знаний.
Много невыясненного остается в реконструкции живой
восточнославянской речи, особенно в ее синтаксисе. У нас нет даже
подступов к восстановлению древнерусских устных текстов. Работы
по синтаксису древнерусского языка целиком опираются на
письменные источники и отчасти на данные современных диалектов.
В историко-синтаксических очерках главный упор делался и
делается на описание конструкций как таковых и очень мало
уделяется ьнимания изучению дифференциальных признаков
славянских языков и диалектов, поэтому мало что можно сказать о
синтаксических отличиях древнерусского и старославянского языков
с достаточной достоверностью.
247
На мой взгляд, перспективными являются исследования
Р. Павловой словосочетаний падежных форм с предлогами и без
них. Р. Павлова сравнила тексты древнерусских грамот с древне-
болгарскими текстами и, отметив в указанных сочетаниях
общность, обусловленную единством происхождения, устанавливает
и различия между древнеболгарским и древнерусским
письменными языками. «Очевидно, при изучении древнерусских
синтаксических конструкций исследование древнеболгарских
синтаксических конструкций является обязательным условием, ибо в силу
сложившихся исторических обстоятельств невозможно разрешить
вопрос об особенностях употребления, например, древнерусских
предложно-падежных форм вне сопоставления с древнеболгар-
ской системой грамматических средств, выражающих те или иные
отношения» 152. Конечно, это верно. В древнерусском языке
беспредложный дательный пространственного направления (иде
Киеву) был еще живой формой, тогда как в древнеболгарском
он вышел из употребления. То же можно сказать о беспредложном
местном падеже, о вторичных предлогах возлЪ и подлЪ, которых
не было в древнеболгарском, и о целом ряде других падежно-
предложных особенностях. Р. Павлова приходит к правильному
заключению: «Сделанные до сих пор выводы подтверждают
положение о том, что древнерусский и древнеболгарский языки имели,
с одной стороны, общие языковые элементы, с другой — они
различались на всех лингвистических уровнях» ш. В синтаксисе
они различались не только в предложно-падежных конструкциях,
но и во всех типах словосочетаний и их лексических наполнениях,
в структуре простого и сложного предложений, что еще предстоит
выяснить. Полезными обобщающими работами являются статьи
известного болгарского русиста П. Филковой, в которых
намечаются общие вопросы взаимодействия древнеболгарского (позже
церковнославянского) и русского языков ш.
Хотя мы еще не близки к всестороннему и глубокому освещению
языковой ситуации древней Руси из-за недостатка фактов, все же
кое-что проясняется, по крайней мере в общих чертах. В IX—
XI вв. существовал бесписьменный самобытный язык восточных
152 Павлова Р. Вопросы исследования древнерусского синтаксиса XI—XIV вв.
— В кн.: Славянска филология, т. 15. Езикознание. София, 1978,
с. 231—232; см.: Она же. К вопросу о сопоставительном
исследовании семантики предлогов. — Советское славяноведение, 1973, № 3;
Она же. О некоторых вопросах исследования древнерусского синтаксиса
(Предложно-падежные конструкции). — Болгарская русистика. София,
1973, № 1.
163 Павлова Р. Вопросы исследования. . ., с. 241.
154 Филкова Я. Некоторые проблемы изучения древнеболгарской и
церковнославянской традиции в истории русского литературного языка. — В кн.:
Славянска филология, т. 15. Езикознание. София, 1978; Она же. Проблемы
семантических изменений древнеболгаризмов и церковнославянизмов
в русском литературном языке. — В кн.: Славистични изследвания,
кн. 4. София, 1978 и другие работы того же автора.
248
славян, обслуживавший все их жизненные потребности. В этот
язык, как и в любой другой, устным путем проникали разного
рода заимствования, которые вносили в него новшества, но не
оказывали существенного воздействия на его структуру. Восточные
славяне ассимилировали многие балтийские и финно-угорские
племена, на юге и юго-востоке тесно соприкасались с тюрками
и другими этническими образованиями, что должно было
способствовать их диалектному дроблению. В отдельных регионах по всей
вероятности возникало двуязычие (русско-балтийское, русско-
финно-угорское и т. п.), имевшее преходящий характер.
Завязывались связи с Византией, Болгарией, западнославянскими
странами, германцами. Кроме повседневной разговорной речи у
восточных славян был фольклор, проникнутый языческим
мировоззрением, — устные исторические произведения, славы и плачи,
обрядовые песни, возможпо, и сказки, — остатки этого
культурного наследия прослеживаются в древнерусской письменности,
в измененном виде частично сохранились в современном
восточнославянском фольклоре, исторические истоки которого уходят
в седую древность. Имелись обычное право (без которого не может
существовать общество, в котором уже проступало классовое
неравенство) со своими языковыми особенностями и публичное
красноречие. Все разновидности языка носили диалектную окраску.
Вероятно, намечались в зарождавшихся городских центрах
и койне, но конкретно мы о них ничего не знаем. Литературы
и литературного языка не было, поскольку не было
письменности.
Положение дел начинает меняться в X в. На Русь сначала
проникает письменность, применявшаяся в ограниченных рамках
(вспомним договоры греков с язычниками-русами,
составлявшимися на двух языках), а с распространением христианства — и
литература (византийско-инославянская, прежде всего древнебол-
гарская). Литература была пересажена, трансплантирована на
русскую почву. .Д. С. Лихачев предлагает называть эту литературу
«литературой-посредницей», общей для южного и восточного
славянства. Он считает, что этот термин одинаково подходит к
литературе священно-ученых языков: латинскому, арабскому,
санскритскому и др.
Появление литературы на Руси было событием огромного
значения. «Нам не следует опасаться признания огромной роли
Византии в образовании славянской культуры и отдельных
национальных литератур славян. Славянские народы не были
провинциальными самоучками, ограниченными местными интересами
и местными традициями. Через Византию и другие страны они
дышали воздухом мировой культуры. Они развивали общую и
местные культуры на гребне общеевропейского развития. Опередившая
другие славянские страны, Болгария сделала великое дело,
присоединив и себя, и литературы других славянских стран к
общеевропейскому развитию и вместе с тем создав общий
литературный язык для всех православных славянских стран, а частично
249
и неславянских (Молдавия, Валахия и др.)» 155« С переносом
литературы и старославянского (древнеболгарского в своей основе)
литературного языка в культурной сфере древней Руси начинается
двуязычие, сыгравшее огромную роль в становлении и развитии
собственно русского литературного языка. Главным в этом
двуязычии было то, что оба близкородственных языка оставались
самими собою и имели особую историю своего развития и в то же
время они активно воздействовали друг на друга, элементы одного
языка проникали в другой, ассимилировались в них или
отторгались. В разных письменных произведениях обычно брала верх
одна из этих языковых стихий, но в конечном счете решающую
победу одержала русская народная речь. Г ^
Византийско-болгарская литература на Руси видоизменялась.
Широкое распространение получила богослужебная литература,
жанр которой был относительно устойчив на протяжении многих
веков (евангелия, псалтыри и пр.). Светские по своему назначению
жанры были более гибкими, менее регламентированными, не
ограниченными строгими формальными признаками, — это апокрифы,
хроники, «Александрия», Иосиф Флавий, «Девгениевы деяния»,
Георгий Амартол, «Изборники» и т. п. Появились и свои
собственные произведения, стоявшие вне византийско-болгарских
традиций. «Повесть временных лет» — произведение, совсем не
укладывающееся в рамки византийских хроник. «Слово о
погибели земли русской», «Моление» Даниила Заточника и другие
аналогичные произведения, являясь памятниками литературы,
стоят на стыке с русским фольклором. «Слово о полку Игореве» —
литературно обработанный эпос типа «Витязя в тигровой шкуре»,
«Давида Сасунского», «Песни о Роланде» и др.156 Кирилловская
письменность распространилась на деловую сферу. В языковом
отношении крайние позиции заняли каноническо-богослужебная
и деловая литература. Последняя с самого начала восприняла
некоторые элементы церковнославянского языка, однако все
исследователи признают, что ее языковой основой была живая
речь восточных славян
У нас нет никаких оснований исключать из категории
древнерусского литературного языка (как из литературного языка
современного и промежуточных эпох) деловую письменность. Язык
этой письменности имел длительную традицию, был обработан
и не совпадал с живой разговорной речью. Напрасно мы стали бы
искать обыденно-речевые тексты (диалогические и
монологические), которых в нем нет или которые отразились бы в нем в
трансформированном виде. И дело тут не только в формулах и
штампах, которые, варьируясь, переносятся из документа в документ
155 Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X—XVII веков. Эпохи и
стили. Л., 1973, с. 34.
1бв Лихачев Д. С. Зарождение и развитие жанров древнерусской
литературы. — В кн.: Славянские литературы. VII международный съезд
славистов. Варшава, август 1973 г. Доклады советской делегации. М., 1973,
с. 164 и ел.
250
(обычно в начале й конце), & ё Четкости (йослеДОвательйости)
изложения, обычно не выдерживающихся в разговорно-бытовой
речи. Характерно, что диалектизмы в деловой письменности и в
фонетике и грамматике проявляются не больше, чем в языке
заимствованной богослужебной литературы, а иногда даже в меньшей
степени. В служебной Новгородской минее 1095 г.»
церковнославянской по языку, отразилось цоканье, а в договорной грамоте
Александра Невского и новгородцев с немцами 1262—1263 гг.
нет ни одного случая смешения ц и ч, в договорной грамоте
Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем 1264 или
1265 гг., в духовном завещании новгородца Климента до 1270 г.
имеются только единичные случаи цоканья. Смешение с и ш,
з ж ж представлено во всех жанрах псковской письменности,
церковной и светской, более или менее одинаково (ср. в грамоте
Пскова 1463—1465 гг. № 336 зялуются, но и в Псковском
Апостоле 1307 г. — когоздо, искушъна, в Параклитике 1369 г. —
стежю, прожябе, нотисы и т. д.). То же самое можно сказать
о проявлении второго (глухого) полногласия, «нового Ъ», и
других фонетических диалектизмах, которые непоследовательно
пробивались сквозь броню традиционной орфографии с
одинаковым трудом как в деловой, так и в богослужебной
письменности.
Так же обстояло дело в морфологии и синтаксисе. Те
немногочисленные синтаксические диалектизмы, которые нам известны
(типа земля орати), встречаются в разных письменных жанрах,
и деловая литература не представляет тут собою исключения.
Колебания в употреблениях форм нередко обусловливаются
не структурой языков, а тематикой письма. Например, в грамотах
преобладают перфектные формы на -лъ, а в летописях (как в
евангелиях) — аорист и имперфект. В отличие от Д. Н. Кудрявского,
олагавшего, что аориста и имперфекта уже не было в
древнерусском языке и эти формы были книжными архаизмами (т. е.
церковнославянизмами), Е. С. Истрина резонно заметила: все зависело
от тем изложения, «внутреннего значения» форм, аорист и
имперфект еще сохранялись в древнерусской народной речи и были
одинаково свойственны как церковнославянскому, так и
древнерусскому языку 157.
Тематика обусловливала и проникновение в письменность
лексико-семантических диалектизмов, которых в деловой и
оригинально-светской письменности вообще было больше, чем в
переводной и богослужебной литературе. В оригинальной
письменности часто речь шла о местных событиях, для изображения
которых требовались иные слова, в том числе и диалектные, чем при
передаче библейских мифов, «страстей господних», религиозно-
философских рассуждений и прочих понятий, сформировавшихся
157 Истрина Е. С. Синтаксические явления Синодального списка
I Новгородской летописи. — Изв. ОРЯС АН, 1923, т. 24, кн. 2,
с. 7-9.
251
Далеко от Руси. Естественно поэтому, что в деловой письменности
мы встречаем такие лексические диалектизмы, которых в
богослужебной литературе просто не может быть. Приведем здесь
один характерный пример. О. Н. Трубачев нашел архаический
праславянский диалектизм *zerdm9 ^>зеремА слогово, гнездо
бобров' и приурочил его к белорусской территории158. Имея
скудные сведения, к той же восточнославянской территории
приурочили этот редкий диалектизм Г. А. Богатова 159 и Ф. П.
Филин 16°. В новейшем исследовании И. А. Дзендзелевский
приводит обширный материал, показывающий, что диалектизм зеремя
был широко распространен и на украинской территории. Все
сведения из письменных памятников почерпнуты И. А. Дзен-
дзелевским из деловых украинских документов, начиная с 30-х
годов XV в. И. А. Дзендзелевский отмечает одно место из 5-й
Новгородской летописи под 1237 г.: «а они злии (монголы. — Ф. Ф.)
отъшедше отъ златыхъ вратъ и обт/Ьхаша всь градъ и сташа станы
на зремяни, а инии отъшедше взяша Суздаль». В Синодальном
списке Новгородской 4-й летописи приводится написание на
зрЪмяпш. Контекст не позволяет точно определить значение
слова зрЪмя. Скорее всего это топоним, причем в
славянизированной неполногласной форме 161. Разумеется, такого рода
лексических диалектизмов не могло быть в священном писании, в
котором рассказывается о событиях в местностях, далеких от
бобровых плотин. Примеров подобного рода можно было бы
привести много.
Таким образом, язык деловой письменности по своей
диалектной окраске в принципе ничем не отличался от языка других
письменных жанров. По своим функциям он был важным
средством общения — без него не могло существовать феодальное
государство. Так на каком же основании мы должны исключать его
из категории литературного языка? Потому, что он не был
средством художественного изображения? Но язык художественного
изображения и литературный язык никогда не совпадали.
Потому, что он не являлся продолжением церковнославянского
языка, хотя церковнославянизмы в той или иной степени в нем
были представлены? Если это так, то мы не должны считать
литературными славянские языки, сложившиеся не на
церковнославянской основе, да и сам современный русский литературный
язык, в котором генетических церковнославянизмов, как нами
установлено в первой главе, имеется всего около 10%. Какие бы
«отводы» ни давались древнерусскому деловому языку, его исклю
чение из категории литературности оказывается голословным,
168 Трубачев О. II. О составе праславянского словаря, с. 179.
169 Богатова Г. Л. Из истории существительных ср. р. на -мя в
древнерусском языке. — В кн.: Вопросы истории русского языка. М., 1959,
с. 153-154.
wo филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского
языков, с. 543—544.
1?1 Дзендзелгвсъкий Й. О. Рефлекси праслав. д1ал. *zerdmp, *o(e)zerdb, *гогс1ъ,
*о(в)гогйъ та ш. — Slavia, 1978, t. 47, вып. 3, с. 267—268.
252
исходящим из тенденциозных установок. Для историков
украинского и белорусского языков вопрос о литературности деловой
письменности представляется окончательно решенным. Как
справедливо считает А. И. Журавский, применительно к истории
белорусского литературного языка было бы совершенно
неправильным исключать из нее деловую письменность, так как она
имела в Белоруссии широкое применение, была государственной
во время Великого княжества Литовского и все время развивалась
в тесной взаимосвязи с иными видами старобелорусской
письменности и была важным звеном в ее системе 162. В нее включается
и найденная археологами витебская берестяная грамота XIII—
XIV вв.163
Сказанное А. И. Журавским полностью применимо и к деловой
письменности древней и Московской Руси. Известный украи-
нист М. А. Жовтобрюх пишет: «Вопрос о том, что язык грамот,
написанных на территории Украины в XIV—XVI вв., относится
к литературному, теперь уже, кажется, ни у кого из
исследователей не вызывает сомнения», так как литературный язык —
обработанная и упорядоченная форма общенародного языка, со своей
нормативностью и относительной стабильностью 164.
Однако все еще находятся не только сомневающиеся, но и
начисто отрицающие литературность языка древней деловой
письменности. Кстати, о ее нормах. То, что деловые памятники
писали не так, как говорили, что диалектная проницаемость ее
языка была не выше, чем языка других жанров, включая и
богослужебные, что в них в течение длительного времени существовали
однотипные формулы, штампы и клише, а церковнославянизмы
употреблялись не беспорядочно, а для определенных целей, —
разве все это не говорит о нормах (пусть не кодифицированных,
а скрытых) и определенной обработанное™?
Сложнее обстоит дело с языком берестяных грамот. А. И.
Ефимов относил их к эпистолярным стилям древнерусского
литературного языка ш. Н. А. Мещерский находил в их языке
развитость словосочетаний, сложноподчиненные предложения,
некоторую долю церковнославянизмов, общуюобработанность речевого
строя, на основании чего тоже включал их в литературно-
языковую сферу 166. В. В. Виноградов, решительно отрицавший
литературность деловой письменности, оценил эти взгляды как
«историческую беллетристику» 167. В. А. Матвеенко усматривала
162 Жураускг А, I. Псторыя беларускай л1таратурнай мовы, т. 1. Мшск,
1967, с. 13.
163 Дроченина Н. #., Рыбаков Б. А. Берестяная грамота из Витебска. —
Советская археология, 1960, № 1, с. 282—283.
х?4 Жовтобрюх М. А. Староукрашсьш грамоти як пам'ятки лтратурно!'
мови. — Мовознавство, 1976, № 4, с. 62.
165 Ефимов А. И. История русского литературного языка. М., 1954.
16? Мещерский Н. А. Новгородские грамоты на бересте как памятник
древнерусского литературного языка. — Вестн. ЛГУ, 1958, № 2, с. 93—108.
167 Виноградов В, В. Основные проблемы. . ., с. 23.
253
в берестяных грамотах живой, безыскусственный характер
отраженной в них речи, свободной от языковых штампов, «причем
многие грамоты попросту малограмотны», написания в них
«нередко не соответствуют ни нормам произношения, ни нормам
графики» 168.
При внимательном рассмотрении берестяных грамот можно
заметить, что они по своему содержанию и языку неодинаковы. Есть
тексты (например, «Грамота от Жизномира к Микуле» XI—
XII вв. под № 109), которые мало чем отличаются от деловых
документов, написанных на пергаменте, и должны включаться
в разряд «обычной» деловой письменности, имеется немало и
действительно малограмотных писем и всякого рода записок.
Малограмотное письмо стоит за пределами литературного языка.
Стало быть, через берестяные грамоты проходила граница
литературного и внелитературного. Однако ограничиться сказанным
нельзя. Границы между литературным и внелитературным, как
известно, не являются незыблемыми, особенно, если мы имеем
дело с историей, продолжавшейся на протяжении столетий.
Литературные и внелитературные сферы питали друг друга. В
новгородской (и, шире, северо-западной) «малограмотной» орфографии
намечаются определенные закономерности: мены букв ъ и ъ и о, е,
которые часто обозначали конец слова или слога (поклоно, хлЪбе —
им. п. ед. ч., полотрътиА и т. п.), что вызвано тем, что при
обучении письму в XI—XII вв. глухие ъ и ь, еще не утратившиеся,
читались как краткие о и е и смешивались 169. Позже такое
написание стало традицией, т. е. в древнерусской орфографии
наметилась особая локальная школа (а не просто отражение
«малограмотности»), закономерности которой еще предстоит изучить.
Учились грамоте не только по церковным книгам, в монастырях и
церковных школах, но и иначе. Достаточно вспомнить дошедшую
до нас на бересте азбуку новгородского мальчика Онфима.
Грамотность среди части городского населения, не принадлежавшего
к церкви и феодальной знати, не была редким явлением, о чем
свидетельствуют богатые находки письменных документов на
бересте. По-видимому, береста как материал для письма
использовалась всюду, где росла береза. Сохранилась она только в почве,
благоприятной для консервации. Наши предки в течение многих
столетий составляли «берестяные грамоты», грамотность
передавалась от поколения к поколению, что не могло не создавать
свои языковые традиции, которые не могли не воздействовать на
«официальную» пергаментную, а затем бумажную письменность.
Важно было бы исследовать эти традиции, которые доходят до
«грамоток» XVII—XVIII вв., имеющих «первостепенное значение
для воссоздания процесса формирования русского национального
**8 Матвеенко В. А. Заметки о языке новгородских берестяных грамот. —
ВЯ, 1956, № 4, с. 85.
^9 Шахматов А, А. Очерк древнейшего периода истории русского языка.
Пг., 1915, с. 268.
254
языка» (имеется в виду частная переписка, которая велась уже
на бумаге) 17°.
Исходя из вышесказанного, мы имеем все основания считать
язык обширной и разнообразной по содержанию и форме деловой
письменности древней Руси языком литературным. Он
представлял собой обработанную относительно наддиалектную систему
с некоторыми церковнославянскими вкраплениями, но
восточнославянской основой. Язык этот был унаследован в XIV—XVII вв.
русской, украинской и белорусской народностями, которые внесли
в него свои особенности. Развитие шло от «Русской правды» до
«Уложения» 1649 г. Алексея Михайловича. В XVIII в. в деловом
языке произошли серьезные преобразования, но традиции не были
оборваны, как о том голословно заявляли Б. О. Унбегаун и
А. В. Исаченко, сходившиеся между собою в резко отрицательном
отношении к народной основе современного русского
литературного языка.
На другом, противоположном фланге в древней Руси
находился перенесенный из Болгарии старославянский (древнеболгар-
ский) литературный язык, основное ядро которого составляла
обширнейшая богослужебная и нравоучительная (с элементами
существовавших тогда в религиозной оболочке наук)
литература. Древнерусские писатели ее не создавали, а получили в
готовом виде. Потом появились собственные переводы и
подражания, написанные в основном на том же языке. Однако
старославянский язык, оказавшись на другой этнической почве, постепенно
видоизменялся, прежде всего в фонетической и морфологической
структуре, и даже пропускал в себя некоторые
восточнославянские диалектизмы. В фонетике и морфологии он в основном
становится древнерусским, отсюда и его название —
церковнославянский язык русской редакции. Русификация оказалась
возможной из-за близкого родства славянских языков. Одни фонетико-
морфологические явления регулярно заменялись древнерусскими,
другие лексикализировались, т. е. становились вариантами слов
или словами с церковнославянскими признаками, не имевшими
соответствий в древнерусском языке. Примером первых явлений
можно назвать рефлексы носовых q и е, имевшихся в
старославянском языке, но изменившихся в древнерусском языке в гласные
чистого образования -у и -'а ^> 'а, сочетания редуцированных
ъ и ь с плавными согласными р, л в корнях слов, окончание -ого
вместо -аго в прилагательных и др. От старославянского языка
в церковнославянском языке русской редакции сохранились
лишь орфограммы, которые употреблялись непоследовательно
(хорошо всем известные смешения написаний ж ж у (ог/), лига,
плъкъ и пълкъ, добраго и доброго и т. п.), что и свидетельствовало
о замене в церковнославянских рукописях старославянских
особенностей живыми древнерусскими соответствиями. При обуче-
170 Грамотки XVII—начала XVIII века. Изд. подготовили Н. И. Тарабасова
и Н. П. Панкратова. Под ред. С. И. Коткова. М., 1969.
255
нии грамоте и в церковной службе делались попытки следовать
старославянским образцам и в произношении (так создавалось
искусственное церковное произношение), но они не спасали от
ошибок даже высококвалифицированных русских переписчиков,
которые подчинялись своему живому произношению или делали
«гиперстарославянизмы» (ставили, например, юсы не там, где
следовало). От искусственного церковного произношения и
старославянских форм кое-что осталось (ср. фамилии типа Живаго,
старые названия букв алфавита и производные от них слова и
выражения и пр.), но в фонетике и морфологии церковнославянский
язык русифицировался еще в первые века своего существования.
В свою очередь старославянские орфографические нормы вышли
за пределы церковнославянских текстов и спорадически
встречаются в деловой литературе, даже в некоторых берестяных
грамотах, но это было только внешними признаками письма, за
которыми, как правило, не стояла языковая действительность.
Иначе сложилось дело с результатами фонетических процессов,
завершившихся до возникновения славянской письменности.
Дифференциальные особенности славянских языков этого рода
при их соприкосновении между собой перешли на лексический
и грамматический уровни: неполногласие и полногласие, щ и ч,
жд и ж, начальные -ра, -ла, и -ро, -ло, ю- и у-, е- и о- и др. В
церковнославянском языке русской редакции господствуют
старославянизмы (древнеболгаризмы). Древнерусские элементы
проникают в тексты этого языка лишь спорадически. Ср. в Новгородской
минее 1095 г. — посереди A6 раз), в Мериле Праведном — норовъ
A2 раз) 1П, в Изборнике 1076 г. — перебивание, в Уставе
студийском XII в. — перетворении 172 и т. п. Древнерусское
воздействие было слабым, а воздействие церковнославянского языка за
пределами его текстов, наоборот, было значительным. Особого
замечания требуют употребления щ и жд. Древнеболгарское
шт на древнерусской почве стало произноситься как uiV (в
написании ф, щ). Тут мы имеем дело с субституцией: в
древнерусском языке был собственный ш'ч9 из *skj, *stj (ср. пуща < *pustja),
который был распространен на др.-болг. шт (из *tj). Таким
образом, в данном случае имел место своего рода компромисс между
древнеболгарским и древнерусским произношением: не ношть
и не ночь, а нош'ч' (нощь). Колебание в употреблении щ и ч
сказалось и на грамматике, в причастных формах: «суть же грьци
хытро сказающе» и «суть же кости его доселе тамо лежаче». В
церковнославянском языке почти безраздельно господствовало щ
(с очень редкими вкраплениями ч). Наоборот, в XI—XIII вв.
171 Кандаурова Т. Н. К проблеме взаимодействия книжных и разговорных
элементов в русском литературном языке раннего средневековья (XI—
XIV вв.)- — В кн.: Сборник трудов по русскому языку и языкознанию
МГПИ им. В. И. Ленина, вып. 1. М., 1975, с. 5.
172 Кандаурова Т. Н. Ассимиляция маркированных церковнославянизмов
в древнерусских памятниках XI—XIV веков. — Б кн.: Проблемы общего
и русского языкознания. М., 1972, с. 101.
256
и в церковнославянских текстах древнерусское ж (из *dj) было
обычнее древнеболгарского жд, поскольку в древнерусском
языке до падения редуцированных не было сочетания жд (ср.
жьдати и только после падения ь стало ждати), хотя
написания жд имели место.
Церковнославянский язык русской редакции унаследовал от
старославянского языка активизацию образований с суффиксами
отвлеченного значения, словосложения, религиозную и научно-
философскую (в рамках религиозных представлений)
терминологию, много слов, обозначающих культурные понятия, всякого
рода переносные значения, особенности синтаксиса (прежде всего
развитые гипотактические конструкции). Воздействие
церковнославянского языка на древнерусский литературный язык на лек-
сико-семантическом и синтаксическом уровнях несомненно было
значительным. Во всяком случае удельный вес
церковнославянизмов в собственно древнерусских литературных произведениях
был гораздо большим, чем удельный вес генетических
церковнославянизмов в современнохМ русском литературном языке (о
последних подробно сказано в первой главе). Не следует лишь
забывать, что речь идет только об активизации указанных средств,
а не об их полном заимствовании, поскольку все (или почти все)
словообразовательные аффиксы и словосложение имеют прасла-
вянское происхождение и были унаследованы древнеболгарским
и древнерусским языками из их генетически общего источника.
После падения редуцированных ъ жъя других изменений в
фонетической системе русского языка произошли соответствующие
перемены в церковнославянском произношении, за исключением
некоторых явлений, общих для древнерусской и старославянской
фонетики (например, сохранение е под ударением перед твердыми
согласными, оканья на акающих территориях и др.).Такие
консервированные особенности генетически не являются
старославянскими, поскольку они были свойственны живой древнерусской
речи. Их можно назвать книжно-традиционными или
архаическими, как и сохранение аориста, имперфекта и иных
грамматических явлений, вышедших из употребления в народном языке.
Несомненно, в церковнославянском языке происходили под
воздействием русского языка изменения и на лексико-семанти-
ческом и синтаксическом уровнях (что еще совершенно не изучено),
возникали всякого рода инновации, но основа его сохранилась
до настоящего времени, так как содержание и состав
богослужебных текстов кардинально не изменялись. Основное ядро
церковнославянского языка в древней Руси и в более позднее время
составляли евангелия, псалтыри и иная каноническая литература,
написанная за пределами нашей страны. На Руси эта литература
только переписывалась и редактировалась. В разных славянских
странах церковнославянский литературный язык, как известно,
имел свои редакции, о составе которых издавна идут дискуссии.
«Обычно говорится о двух, трех, четырех или пяти типах
церковнославянского языка. При этом выделяют или русский, моравский
17 Ф- П. Филин 257
и болгарский (Н. С. Трубецкой), или болгарский, сербский и
русский (X. Г. Лант), или чешский, сербохорватский, словенский,
русский, среднеболгарский (А. М. Селищев). П. Дильс различает
основные типы (среднеболгарский, сербский, русский) и менее
важные (хорватский, чешско-моразский, словенский); А. Вайии
называет наряду с русским среднеболгарский, сербский,
хорватский и моравский типы, причем хорватский и моравский
объединяет в один общий западный, хорватско-моравский тип. Дальше
всех пошел М. Вейнгардт, который различает чешский (чешско-
моравский) — хорватско-глаголический — среднеболгарский —
сербский — русский — украинский и развивающийся на
неславянской почве румынский варианты общеславянского
литературного языка» 173. Споры продолжаются и будут продолжаться.
В древней Руси существование церковнославянского
литературного языка русской редакции несомненно. В XV—XVII вв.
намечается расчленение русской редакции на северо-восточную
(великорусскую) и юго-западную (украинско-белорусскую).
Существует современная русская редакция, которая, к сожалению,
не изучена и не изучается (язык теперешней православной церкви
и его варианты у старообрядцев).
Говоря о редакциях церковнославянского языка,
исследователи обычно подчеркивают его единство и называют его единым
общеславянским литературным языком. Исходная его основа,
безусловно, едина (хотя уже в IX—X вв. в ней намечались
локальные варианты), но каковы подлинные общность и расхождения
между этими редакциями — вопрос этот может быть решен только
в результате всестороннего сравнительно-исторического их
исследования, которое еще предстоит выполнить. Во всяком
случае, церковнославянский язык изменялся в пространстве и
времени, поддаваясь воздействию окружающей языковой среды. Если
в раннем средневековье он и был единым (с локальными
вариантами) литературным языком южных, восточных и отчасти запад
ных славян, то не единственным. Разница между
церковнославянским литературным языком русской редакции и древнерусским
литературным языком деловой письменности совершенно очевидна,
и ее признают все языковеды, включая и тех, которые
безосновательно выводят памятники деловой письменности из сферы
литературности.
Кроме того, между церковнославянской и деловой литературой
возникли оригинальные древнерусские произведения,
написанные писателями, владевшими народным языком. В языке этих
произведений столкнулись две близкородственные, но
самостоятельные речевые системы. Комбинация церковнославянизмов
и восточнославянизмов в них оказалась различной. Это различие
зависело от содержания памятников (их тематики), от
культурных школ и направлений, а также и от индивидуальных особен-
173 Хамм Й. Сербская и хорватская редакция общеславянского
литературного языка. — ВЯ, 1964, № 3, с. 82.
258
иостей книжников, которые несомненно были. В одних
памятниках преобладала церковнославянская стихия, в других —
восточнославянская, причем уровень таких преобладаний колебался
от текста к тексту.
На основании этого можно предложить следующую схему
литературного двуязычия в древней Руси: 1) церковнославянский
литературный язык с двумя типами: а) собственно
церковнославянский язык — язык богослужебной и примыкающей к ней
литературы, переведенной или созданной в Болгарии и других
славянских странах, которая читалась и переписывалась на Руси;
в этом языке, как уже было сказано выше, имелись
восточнославянские напластования, особенно в фонетике и морфологии; б)
славяно-русский язык — язык оригинальных произведений,
написанных русскими, в которых преобладала церковнославянская
стихия, но в той или иной степени присутствовал
восточнославянский субстрат; 2) древнерусский литературный язык также с двумя
типами: а) язык деловой письменности и частной переписки с
отдельными церковнославянскими вкраплениями; б) язык
«повествовательной литературы» (произведений разных жанров),
восточнославянский в своей основе, но с широким использованием
церковнославянских средств.
Предложенная схема, как и все другие схемы, в известной мере
условна. Имеются и тексты, о которых, по выражению Б. Унбе-
гауна, трудно сказать, написаны ли они по-древнерусски или по-
церковнославянски. В фунциональном отношении оба языка
тоже были неодинаковы, так как один из них был предназначен
в основном для передачи всего, что прямо выражало
христианское мировоззрение и связанные с ним представления, а другой —
для всякого рода светских нужд (деловых, исторических,
художественных и пр.), в эпоху средневековья далеко не всегда
свободных от религии. Следовательно, оба эти близких языка были
разными не только по своему происхождению, но и
функционально. В количественном отношении преобладала литература
на церковнославянском языке обоих типов (особенно первого),
но в исторической перспективе это не имело решающего значения:
в процессе сложения национального литературного языка русская
стихия одержала решительную победу над церковнославянской,
и с литературным двуязычием было покончено раз и навсегда.
Литературный приоритет — категория тоже исторически
изменчивая, к тому же и в определенный отрезок времени он зависит
от разных обстоятельств.
Славянорусский тип церковнославянского языка русской
редакции представлен многочисленными произведениями XI—
XIV вв. Одним из образцов его можно назвать «Сказание о Борисе
и Глебе» и связанное с ним «Сказание о чудесах Романа и Давида»,
а также «Житие Феодосия Печерского», помещенное в «Успенском
сборнике» конца XII—начала XIII в.174 вместе с большим числом
174 Успенский сборник XII—XIII вв. Подготовили О. Л. Князевская,
В. Г. Демьянов и М. В. Ляпон. Под род. С. И. Коткова. М., 1971.
переводных византийских и инославянских житий, слов и иных
сочинений христианской патристики.
Язык всех текстов сборника более или менее одинаков —
по всем своим показателям, нам известным, это
церковнославянский язык русской редакции. Однако в оригинальных сочинениях
восточнорусизмы более заметны: авторы сказаний и жития,
несомненно принадлежавшие к монастырскому духовенству,
старались писать по-церковнославянски (что им было делать легче
в обильных и обширных текстах, взятых из священного писания,
например в молитвенном обращении Бориса перед гибелью),
но по разным причинам вынуждены были обращаться к средствам
своего родного языка. В собственных именах лиц русского
происхождения обычно полногласие: Володимиръ (все случаи
употребления имени Владимира I только в полногласной форме),
Всеволода, НовЪгородЪ, Вышегородъ и др. Полногласие прорывается
и в других случаях (особенно, когда речь идет о реальных
действиях и обстановке): «сребро и золото, вина и медове», «блаженый
же Борисъ, гакоже с а б^ воротилъ и сталъ бЪ на Лы"Ь шатры
и рече къ немоу дружина: пойди сади Кыгев'Ь на стол'Ь отьни,
се бо вси вой въ роукоу твою соуть» (весь этот текст в
грамматическом и лексическом отношениях написан по-русски, за
исключением церковнославянизма блаженый), «оубиюну же Гл'Ьбови
и повьрженоу въ поуст^ м^сгЬ межю дъв'Ьма колодама» (тоже
русский текст), «и бысть сЬча зла отиноудь и състоупаша с а
тришьды и биша с а чересъ днь вьсь и оуже къ вечероу одол'Ь
Шрославъ» (таковы же и русские погодные летописные записи),
«волость роусьскоую», «превыший городъ всЬхъ вторый Селоунь
гави era въ роусьскй земли», Борис «гЬлъмь бАше красьнъ. . .
/бо/рода мала и оусъ» и т. д. Тема «Жития Феодосия игоумена
Печеръскаго» (не Пещерскаго!) такова, что восточнославянизмов
в ней меньше, чем в «Сказании о Борисе и Глебе», но они все же
прорываются в большей степени, чем в заимствованных текстах:
«б'Ь бо из молода житиемъ чистъмъ оукрашенъ», оуноша (несколько
раз), «и растьрзавъши сорочицю на немь», «и тако оустрьмисА
къ Кыгевоу городоу», одъва, «и оболочашети и въ мантию», «Рос-
товоу городу», «въ володимиръскоую оболостъ» и др. Обычны
русские формы на -ъмъ (-омъ), -И в мягких разновидностях
склонения (=-а, -га) и др.
Русская языковая примесь более ощутительна, чем в собственно
церковнославянском языке русской редакции, в ряде
произведений, переведенных на Руси. В свое время возникла полемика,
где была переведена «Хроника» Георгия Амартола. П. А. Лавров
возражал против обоснованного В. М. Истриным положения
о переводе этого памятника в древней Руси. По мнению П. А.
Лаврова, переводчиком был чех, перебравшийся в Болгарию и
овладевший греческим и старославянским языками. В качестве
доказательства своей гипотезы П. А, Лавров приводит слова, якобы
бывшие характерными только для древнечешского языка и
отсутствовавшие в речи восточных славян: оръ сконь', повозный,
260
заступъ сотряд войска' и др., или же общие древнечегаскому
и древнерусскому языкам: кра 'льдина', оходъ 'amis', сЪни (в
чешском в том же значении), съступъ (чешек, sestup), хортица
сборзая сука' и др.175 В распоряжении П. А. Лаврова не было
диалектных материалов, иначе он не стал бы утверждать, что слов типа
оръ не было в древнерусском языке. Что же касается слов, общих
древнерусскому и древнечешскому языкам, то они никак не могут
свидетельствовать против русского происхождения перевода
«Хроники». Большинство примеров, приведенных П. А. Лавровым,
показывает наличие в указанном памятнике древнерусского
речевого напластования. Ср. еще лодия, выклонитися, выселену быти,
пополошитися, порозъ, высылати, половый и иные восточнославя-
низмы. Основа же языка несомненно церковнославянская.
К тому же «славянорусскому типу» церковнославянского языка
русской редакции принадлежали многие другие произведения
XI—XIV вв. («Слово о законе и благодати» Илариона и др.), не
относящиеся к канонически богослужебным книгам.
Литература на этом типе языка сыграла значительнейшую
роль в истории древнерусской духовной культуры. Будучи своего
рода посредником между старославянским речевым наследием
и собственно древнерусским литературным языком, она обогатила
последний и была важным творческим источником для развития
отечественной литературы в более позднее время, являясь как бы
прообразом (но только прообразом!) «высокого стиля». В XV—
XVII вв. эта литература, пережив «извитие словес» и прочие
изменения, постепенно отдалялась по своему языку от
канонически-богослужебных книг, которые хотя тоже в речевом
отношении изменялись, но были более консервативными.
Церковнославянскому литературному языку противостоял (не
абсолютно, а относительно в связи с генетической близостью
славянских языков) древнерусский литературный язык. С его
«деловым типом» как будто все ясно: несмотря на разнообразие по
содержанию и формам деловой письменности, язык этой
письменности в основе своей древнерусский (восточнославянский).
Имеются произведения со значительной примесью
церковнославянизмов, но с явным преобладанием восточнославянской языковой
стихии. Далеко не все они еще выявлены. К таким произведениям
несомненно относится «Слово о полку Игореве», которое
сторонники гипотезы единого и единственного церковнославянского
литературного языка упорно обходят молчанием, признают они
его достоверность как памятника конца XII в. или нет, так как
оно не укладывается в их жесткую схему. Вероятно, следует
согласиться с А. П. Евгеньевой, которая писала: «Сильная и
твердая позиция церковнославянского языка, господствовавшая в
области религии и религиозных отношений, воззрений, занимавших
одно из важных мест в жизни в древнюю пору, несомненно играла
175 Лавров П. А. Георгий Амартол в издании В. М. Истрина. — Slavia,
1925—1926, t. 4, с. 476 и ел.
261
огромную роль в развитии русского литературного языка. Более
сильной была стихия собственно русского языка. Богатство,
разнообразие лексики, выразительных средств языка,
свидетельствующих о безусловном наличии устно-письменной традиции
древнерусского литературного языка, которые мы находим в
памятниках „светской" письменности, не только определили развитие
литературного языка, но и сыграли большую роль в дальнейшей
„русификации" русской „рецензии" церковнославянского языка.
Русификация была бы невозможной, если бы церковнославянский
язык был во всех своих сторонах богаче, тоньше и совершеннее
русского языка» 176. Как и ее предшественники, А. П. Евгеньева
определяет язык «Слова о полку Игореве» как «собственно
русский» (с использованием в нем церковнославянизмов). В частности,
в употреблении в «Слове» образований с приставками въз- (вз-),
при-, по- она видит оригинальность древнерусской языковой
системы, которая и до сих пор обнаруживается как в современном
русском литературном языке, так и в народных говорах 177.
Своеобразен язык «Моления» Даниила Заточника, о котором
писали С. П. Обнорский и другие исследователи. Даниил
несомненно начитанный в священном писании человек. В «Молении»
имеются цитаты из библии и других религиозных источников.
Язык этих цитат и переложений церковнославянский. Ср.: «нач-
немъ бити в сребреныя арганы возвитие мудрости своеяъ, «тако
и азъ всем обидим семь, зане огражен страхом грозы твоея», «се
же 6ГЬ написах, бЪжа от лица художества моего, аки Агарь
рабыни от Сарры госпожа своея» и др. Однако основная часть
произведения написана на древнерусском языке с использованием его
фольклорных элементов: «не скакавши со стола по горохово зерно,
добра не видати», «въ утл'Ь лодииь, «волъ буръ вести» и т. п.
Е. М. Иссерлин, сопоставляя «Моление» со «Словом о полку
Игореве», находит в обоих произведениях общие лексико-семанти-
ческие параллели, идущие из недр народной речи. Обычно
считается, что слово зегзица и зогзица встречается только в «Слове
о полку Игореве» и «Задонщине». Однако оно имеется в списке
Д. Толстого XVII в. «Моления», в котором на месте птица
поставлено зогзица. Слово зегзица, зогзица в разных своих вариантах
{зозуля, загоза и др.) известно только в восточнославянских и
западнославянских языках. В списке Ундольского II редакции
«Моления», как и в «Слове», употребляется вылияти в архаическом
значении свычерпать' (встречается еще в «Повести о Китоврасе»
1477 г.): «ни моря уполовником вылияти, ни нашим иманием твоего
дому не истощити». Ср. еще параллели в «Молении» и «Слове»:
мыкати скидать', сбросать' («у боярина служити как по бесе
клобук мыкати тоже чти добыта»), свивати * соединять' («а доброму
176 Евгенъева А. П. «Слово о полку Игореве» и русский литературный язык
старшего периода. — В кн.: Пути изучения древнерусской литературы и
письменности. Л., 1970, с. 36.
>77 Там же, с. 32-42.
262
господину служит и — свободу добудет и кон(ь) залезет, а лихому
долгъ свивают») 178.
Особого внимания заслуживают летописи. Это огромные по
своему объему собрания записей, дошедшие до нас во многих
сотнях списков. Надо полагать, списки летописей исчислялись
тысячами, причем летописание велось во всех культурных
центрах. Летописи были одним из самых распространенных видов
литературы. Почти во всех списках изложение начиналось с
описания самых ранних событий древнерусского государства, в
сотнях из них представлена «Повесть временных лет». Пожалуй,
не найти среди древнерусской «светской» литературы таких
широко распространенных и таких значительных по объему
произведений,, как летописные своды. Летописи сыграли огромную
роль в развитии древнерусской литературы и древнерусского
литературного языка «повествовательного типа». Традиции
летописания были очень живучи: возникнув в XI в., летописные записи
продолжались до XVIII в. По своему составу летописи — сложные
произведения. В них представлены разного рода религиозные
тексты, деловые документы, самостоятельные сочинения на
светские темы и пр., но главным костяком являются погодные записи —
описание событий общерусского и местного значений,
проходивших в определенные годы. Прав был С. П. Обнорский, когда
писал (правда, попутно), что летописи — главный источник
изучения собственно древнерусского литературного языка. Прежде
всего в летописях вырабатывались нормы этого языка, своего
рода «средний стиль» русского средневековья.
В лингвистическом отношении более всего изучался
древнейший дошедший до нас (в поздних списках) летописный свод
начала XII в. — «Повесть временных лет». «Повесть» имеет одну
объединяющую ее цель: ответить на вопросы — «откуду есть
пошла руская земля, кто въ КиевгЬ первое нача княжити, и
откуду руская земля стала есть». Поставленная цель достигается
разными средствами. Библейская легенда о разделении земли
после потопа, выписки из Георгия Амартола и других
византийских источников, изложение о возникновении славянской
письменности, рассказ о крещении Ольги в Царьграде, похвала Ольге
после ее смерти, слово философа, символ христианской веры и
изложение ее правил в рассказе о крещении Владимира, сказания
о Борисе и Глебе, похвала книгам, сказание о Печерском
монастыре и другие переложения религиозных сюжетов и цитаты
из священного писания написаны на «славяно-русском» типе
церковнославянского языка или на самом церковнославянском
языке русской редакции (иногда с собственно русскими
вкраплениями). По ходу исторических событий вставляются деловые
документы (договоры русских с греками). Ощутима фольклорная
178 Иссерлин Е. М, «Моление» Даниила Заточника и «Слово о полку Иго-
реве». — Научн. докл. высшей школы. Филол. пауки, 1973, № 4, с. 95—
101.
26.4
струя (рассказы о местях Ольги; повести о белгородском киселе,
о Яне Усмошвеце и др.)- Имеются самостоятельные оригинальные
произведения (сочинения Владимира Мономаха — только в Лав-
рентьевском списке, повесть об ослеплении Василька Теребовль-
ского) и иные разного рода вставки. Весь этот разнородный
материал покоится на едином фундаменте — погодных записях,
ведущихся как бы от одного автора (хотя на самом деле авторов было
много). Ведущая часть «Повести» вместе с повествованиями на
светские темы составляет не только сюжетную основу этого
произведения, но и его главный объем (по моим подсчетам, тексты
на светские темы занимают примерно две трети «Повести
временных лет», в летописях, описывающих более поздние события,
удельный вес их заметно повышается). Эта часть написана на
древнерусском литературном языке «повествовательного типа»
со значительной примесью церковнославянизмов. В свое время
мною было показано, что в лексике (а она наиболее показательна
для различения обоих языков) в таких разрядах слов, как
наименования полевых и садово-огородных культур (жито, горохъ, овъсъ
льнъ и пр.), состояния и техники земледелия, скотоводства,
пчеловодства, охоты и рыболовства, различных видов пищи,
нарицательных названиях населенных пунктов (с конкуренцией го-
родъ и градъ), разные термины материальной культуры в основе
своей древнерусские (унаследованные из праславянского языка
или позднего [образования) 179. Позже другие исследователи
(М. А. Брицын, В. В. Ильенко, В. И. Максимов, О. Г. Порохова,
Ф. П. Сергеев, Ф. П. Сороколетов, В. Н. Туркиы, А. Н. Шилов-
ский и др.), изучая лексику летописей, в том числе и древнейшую
ее часть, значительно расширили круг восточнославянских слов,
относящихся к другим сферам (бытовой,
общественно-политической, юридической, военной и иным). «Базовые» глагольные слова,
прилагательные и др. (ходити, бЪжати, метати, красный и т. п.),
выступающие в «светских» контекстах, являются также словами
живого языка древнерусской народности. Как уже говорилось
в своем месте, А. С. Львов, который сделал историко-этимологи-
ческий анализ отдельных групп слов «Повести временных лет»
(описания лексико-семантической системы языка этого
произведения у него нет), также пришел к выводу, что лексика «Повести»
на две трети является восточнославянской и только на одну
треть — церковнославянской.
Правда, когда речь идет о языке летописей и языке
древнерусской «повествовательной литературы» вообще, представляющей
обычно сложную мозаику различных текстов, к общим подсчетам
восточнославянизмов нужно относиться с большой осторожностью.
Нужно различать два вида исследования: общий историко-лингви-
стический и литературно-лингвистический. Для первого все
равно, в каком памятнике (богослужебном или деловом) обна-
179 Филип Ф. П. Лексика русского литературного языка древпекиевской
эпохи (По материалам летописей). Л., 1949, с. 129—181.
ружены цоканье, второе полногласие, следы аканья и прочие
иные фонетические, грамматические или лексические яаяепия,
характерные, как о том свидетельствует
сравнительно-историческое языкознание и данные современных славянских языков и
диалектов, для состояния и развития древнерусского языка и его
современных наследников. Для литературно-лингвистического
анализа это совсем не все равно, а важно придерживаться
показаний конкретных текстов, поскольку часто в одном и том же
памятнике совмещаются разные по языку тексты. Ср. в «Повести
временных лет» совсем не одинаковые записи об Ольге — под 947 г.:
«иде Вольга Новугороду и устави по МьсгЬ погосты (вариант:
повосты) и дани по Луз^ оброки и дани, ловища ся суть по всей
земли, знамянья и м^ста и погосты, и сани ее стоять в Плесков^
и до сего дне, и по Днепру перев'Ьсища и по Десн^Ь и есть село ее
Ольжичи и доселе». Эта запись сделана на чисто русском языке,
в котором нет ни одного церковнославянизма: знамянья здесь
означает сзнаки', сотметки' (конечно, это значение является
исконным и более ранним, чем, скажем, религиозное чудо'), а
написание ея при двух ее или позднее, или орфографическая дань
церковнославянскому языку, имевшаяся еще в оригинале.
Употребляется только полногласие, все слова и грамматический строй
русские. А вот речь той же Ольги перед крещением в Царьграде
на религиозную тему под 955 г.: «азъ пагана есмь, да аще мя хо-
щеши крестити, то крести мя самъ, аще ли ни, то не крещюся;
и крести ю царь с патриархомъ». По всем признакам
(фонетическим и лексическим) слова Ольги и последующий за ней текст
переданы на типичном церковнославянском языке русской
редакции.
Большинство летописных текстов на светские темы совмещает
в себе восточнославянскую речевую основу с
церковнославянскими вкраплениями. Возьмем для примера рассказ о
белгородском киселе под 977 г. В нем всего около 450 словоупотреблений,
и определить удельный вес некоторых восточнославянских и
церковнославянских признаков нетрудно. Полногласных форм в нем
29 (с разнообразными лексемами), а неполногласных — 14 (с
ограниченным лексическим составом). Только в полногласной форме
представлены собственные имена Володимеру, Новугороду, Б'Ьла-
города, нарицательные бес перестегни, горожане. Только в
неполногласной форме однажды употреблено слово время, получившее
широкое распространение в речи восточных славян древней Руси,
и гладь E раз). Остальные формы чередуются: городъ E раз) —
градъ D раза), ся передати B раза) — предатися, колодязъ
C раза) — кладезю B раза). Далее характерные для
древнерусского языка вылЪсти (не излЪзти), не 6Ъ лз'Ь помочи^ хочемъ,
хочете, я, аче, росытити, розглядають, отъ землЪ и др.
Церковнославянских примет немного: единъ старець, мняще, аще C раза).
Вся лексика повествования древнерусская, не взятая из церковных
источников: «удолжися остоя в городу», вЪче, «по горсти овса
или пшениц'Ъ или отрубей», цЪжъ, меду лукно, таль, лучьши'Ь
265
мужи, «налъяше корчагу ц-Ъжа» и т. п. В других повестях и записях
соотношение восточное л авянизмов и церковнославянизмов
колебалось. Мы обязаны тщательно исследовать все тексты, выявить
их языковую специфику, и только тогда раскроются все нормы
и закономерности как «повествовательной», так и иной
литературы, и история русского литературного языка для нас будет
ясной во всех отношениях. Когда мы сможем выполнить сплошное
лингвистическое обследование всех дошедших до нас текстов,
неизвестно. И выполнима ли такая гигантская работа? Теперь же
пока речь идет о нащупывании только главных тенденций
развития нашего литературного языка.
В связи со сказанным выше встает вопрос, отражают ли
действительное положение дел наблюдения, когда вся древнерусская
письменность берется, так сказать, за одни скобки. Ценность
таких наблюдений отрицать нельзя, поскольку и в таком
обобщенном виде можно усматривать соотношение восточнославяниз-
мов и церковнославянизмов, но она относительна. Например,
Т. Н. Кандаурова, опубликовавшая много работ о полногласных
и неполногласных формах древнерусской письменности, приходит
к общему выводу, что неполногласные формы явно преобладали,
употреблялись гораздо чаще полногласных и в «книжном» языке
были стилистически нейтральными, тогда как полногласие было
относительно редко и имело явно разговорный характер.
Подавляющее большинство засвидетельствованных в словаре И. И.
Срезневского неполногласных форм (97%!) вовсе не имело
полногласных коррелятов (с учетом производных слов и композитов)
и только 3% имели полногласные соответствия. А слов,
употребленных только в полногласной огласовке (без неполногласных
коррелятов), нашлось всего около 30: бересто, болонъ, головьникъ,
головъетво, заморозь, колодъникъ, наволокъ, молодь, пересудъ
и другие, по определению Т. Н. Кандауровой, «бытовизмы» 180.
Т. Н. Кандаурову интересуют прежде всего противопоставленные
неполногласные и полногласные сочетания в корнях слов.
«Немаркированным членом противопоставлений были
церковнославянские лексемы с неполногласными сочетаниями в корнях,
нейтральные и одинаково возможные по отношению к любому
литературному повествованию»181, причем, в соответствии с гипотезой
В. В. Виноградова, вся деловая письменность из «литературного
повествования», разумеется, исключается. В результате, по
словарю И. И. Срезневского и «собственной картотеке» Т. Н. Канда-
180 Кандаурова Т. Н. О характере семантической соотносительности слов
с полногласными и неполногласными сочетаниями в корнях (На материале
древнерусских памятников XI—XIV вв.). — В кн.: Вопросы грамматики
и лексики русского языка. М., 1973, с. 67—68.
181 Кандаурова Т. Н. К проблеме воздействия книжных и разговорных
элементов в русском литературном языке раннего средневековья (XI—
XIV вв.). — В кн.: Совещание по общим вопросам диалектологии и
истории языка. Тезисы докладов и сообщений (Ереван, 2—5 сентября 1973 г.).
М., 1973, г.. 178.
266
уровой, обнаруживается 280 пар однозначных trat / tot'ot-слов,
которые составляют 35% корневых trat-слов. Все эти слова раз
деляются по семантическому признаку на три группы: 1) лексемы
с trat/torot однозначны; это слова с конкретно-предметными
значениями, «бытовизмы», глаголы реального физического действия,
а также некоторые личные имена и этнонимы: бравъ — боровъ,
брега — берега, брати — бороти, Владимиръ — Володимиръ,
древляне — деревляне — всего 70 пар; 2) лексемы с trat наряду
с конкретными лексическими значениями имеют и отвлеченные,
они многозначны, а с torot имеют только конкретные значения:
влага — волога, кладягъ — колодягъ и т. п.; Слово влага
обозначает не только сжидкость', епитье', но и ссырость', тогда как
волога только спитье'; таких пар 160; 3) лексемы с trat и torot
одинаково имеют не только конкретные, но и отвлеченные
значения; например, вередъ обозначало как 'веред', сязва\ сболячка\
так и сзло\ сболь'; этих пар около 40 182. К этому следует
добавить, что Т. Н. Кандаурова открыла полногласные сочетания,
появляющиеся в рукописях (церковнославянских и
славянорусских) «по техническим причинам» — по правилу конца
строки, согласно которому слово, часть которого переносится
с одной строки на другую, должно оканчиваться буквой,
обозначающей гласный звук. Ср. в «Изборнике 1076 г.»: ве/ремл, пе/ре-
бывание, пе/режег голо/та, игмо/лода и т. п. Таких примеров
оказывается около одной четвертой части всех случаев употребления
полногласия, которые оказались в поле зрения исследователя 183.
Это полногласие, так сказать, вынужденное. Вынужденное, но
не искусственное: болгарский книжник его вообще не мог бы
употребить и не подчинился бы правилу конца строки, поскольку
в своей родной речи он не знал полногласия, а для бытовой речи
древнерусского книжника оно было нормой.
Общая картина употребления полногласных и неполногласных
форм Т. Н. Кандауровой схвачена. Если не считаться с
литературным двуязычием в древней Руси, а брать заодно все, что
включено в словарь И. И. Срезневского, то огромный перевес окажется
на стороне неполногласия. Однако ограничиться констатацией
только этого факта значит не понять сущности языковой ситуации
древнерусской эпохи: ведь объем дошедших до нас
церковнославянских (исключая даже евангелия, псалтыри и прочую
богослужебную каноническую литературу) текстов во много раз
превышает объем древнерусских оригинальных текстов, написанных
на светские темы. Но ведь количество письменных памятников
182 Кандаурова Т. II. Лексика с полногласными и неполногласными
сочетаниями в древнерусских памятниках XI—XIV вв. АД Д. М., 1974; Она же.
О лексико-семантическом объеме лексем с полногласными и
неполногласными сочетаниями в корнях (На материале древнерусских памятников XI—
XIV вв.) — В кн.: Вопросы семантики русского языка. М., 1976, с. 72—83.
m Кандаурова Т. II. Случаи орфографической обусловленности слов с
полногласием в памятниках XI—XIV вв. — В кн.: Памятники
древнерусской письменности. Язык и текстология. М., 1968, с. 8 и ел.
267
еще не определяет языковые процессы в литературной сфере,
особенно если учитывать историческую перспективу, которая
была реализована в последующие века. Преобладание
неполногласия кануло в вечность. Что касается ассимиляционных
процессов в области семантики и стилистики, то они, безусловно,
намечались в самые ранние времена древнерусской письменности
и в пределах собственно древнерусского литературного языка
со временем нарастали. Что было в основе развития этого^литера-
турного языка, в том числе и в корреляции полногласия /
неполногласия? Т. Н. Кандаурова по этому поводу пишет: «Считая, что
старославянскому языку принадлежала ведущая роль в
формировании древнерусского письменно-литературного языка, мы,
однако, еще раз подчеркиваем, что даже с точки зрения
исследуемого нами языкового факта (употребление полногласной и
неполногласной лексики) мы имеем все основания утверждать, что
древнерусский письменно-литературный язык не был вместе с тем языком
древнеболгарским, а представлял собой органическое соединение,
подвижное сосуществование живых собственно
восточнославянских и книжных церковнославянских («древнеболгарских»)
элементов» 184. Знакомая шахматовская концепция о русификации
древнеболгарского языка (о ней подробно см. в первой главе
настоящей книги), которая по отношению к древнерусской эпохе,
может быть, выглядела бы правдоподобной, если бы мы
игнорировали необходимость изучать древнерусские тексты в их
конкретном существовании и перемены, происходившие в истории
двух литературных языков.
И. С. Улуханов, изучивший употребление неполногласной
формы приставки пре- с глаголами в разных типах памятников,
пришел к выводу: «Значительное число глаголов с приставкой
пре- вообще осталось за пределами оригинальных произведений,
созданных русскими авторами. Глаголы, отмеченные только в
переводных памятниках, представляли собой чаще всего
эпизодическое явление для самого книжно-славянского типа. Они в
изобилии возникали (часто путем калькирования), но быстро исчезали,
не оказав никакого влияния на словарный состав народных
типов. Эти окказионализмы явились лишь показателем
продуктивности книжных словообразовательных моделей в
книжно-славянском типе языка». Ср. преблаговолити, преблазнити и т. п.
(приводится 104 примера). В оригинальные древнерусские
произведения светского характера подобного рода образования проникают
лишь отчасти: претяти сперерубить', премълвити суговорить?
(Ипат. летопись) и др.185 И далее: «Если книжно-славянский тип
языка полностью освоил словарный запас старославянского
языка и создал свои книжные образования по усвоенным моделям,
184 Кандаурова Т. Н. Полногласная и неполногласная лексика в прямой речи
летописца. — Там же, с. 80.
186 Улуханов И. С. О судьбе славянизмов в древнерусском литературном
языке (На материале глаголов с приставкой пре-). — Там же, с. 51 и ел,
268
то те типы языка, на которых написаны воинские повести п
летописные рассказы, сочинения Владимира Мономаха и Даниила
Заточника и т. п., а также сочинения типа трудов Котошихина
и Арсения Суханова, дифференцированно отбирали
старославянскую и церковнославянскую лексику. Принципы этой
дифференциации, а также того дальнейшего отбора славянизмов, который
осуществлялся в XVIII—первой половине XIX в.,
предопределили состав славянизмов современного русского языка» 186.
Каким оказался этот состав, об этом подробно сказано в первой
главе настоящей книги.
Н. Е. Маркарьян сравнивает полногласную и неполногласную
лексику Комиссионного списка 1-й Новгородской летописи и
Московского летописного свода, написанные во время так
называемого «второго южнославянского влияния», когда происходил
сдвиг в сторону церковнославянского языка и намеренное
распространение неполногласия. Так, например, злат- и все
производные от этого корня в указанных летописях представлены
в исключительно неполногласной форме, тогда как в договорных
грамотах великих удельных князей XIV—XVI вв. 290 раз
употреблено золот- и только один раз (!) злат-. И все же даже в этих
условиях количество употребленных полногласных и
неполногласных форм в летописном языке совсем иное, чем в суммарных
(по всему словарю И. И. Срезневского) подсчетах Т. Н. Кандау-
ровой. В Новгородской 1-й летописи полногласных форм
оказалось 606, а неполногласных — 493, в Московском летописном
своде соответственно 1195 и 1382 187. Но, как сказано выше, в
летописях имеется немало текстов, написанных на обеих
разновидностях церковнославянского языка, которые должны отделяться
от текстов, написанных на древнерусском литературном языке.
Это обнаруживается в любом летописном списке разных веков.
Возьмем для примера «Псковские летописи», выпуск второй,
изданные под ред. А. Н. Насонова 188. Под 1169 г. в них помещена
статья «О знамении иже на Острогу от иконы святыя богородица,
и суздальцех», состоящая примерно из 800 словоупотреблений.
Статья эта оригинальная. В ней рассказывается о победе
новгородцев над суздальцами, которая была одержана якобы благодаря
заступничеству иконы божьей матери. В статье оказалось 18
употреблений полногласных слов и 27 неполногласных, причем 15
случаев полногласия приходится на светскую часть сказания
и только 3 — на описание свершившегося благодаря иконе «чуда».
В рассказе о «чуде», изложенном на «славяно-русском» языке,
даже Новгород называется Новым Градом в отличие от обычного
Новгородъ, новгородцы. Из 27 случаев неполногласия 26 (!) при-
186 Там же, с. 71.
187 Маркарьян Н. Е. Полногласная и неполногласная лексика в языке
летописей XV в. (На материале I Новгородской летописи и Московского
летописного свода конца XV в.). АКД. Казань, 1968, с. 21.
188 Псковская летопись, вып. 2. М., 1955.
269
ходится на текст о «чуде», причем мыогпе из неполногласных форм
приходятся на полностью лексикализированные слова, не
имеющие себе соответствий в древнерусском языке: преподобный, пре-
милостивая, владычице пречистаа, обратися лицемь, не предаждъ
насъ врагомъ нашимъ. Эти слова как архаизмы возможны и в
современном языке. Слова время, праздникъ, праздновати уже
в древнерусский период вошли в общее употребление. Остальные,
типа гласъ, градъ, предъ, не имея особых значений, были
преднамеренными церковнославянизмами. Далее в обычных погодных
записях (составляющих костяк всех летописей) под 1186—1341 гг.
полногласие преобладает над неполногласием: мною насчитано
33 полногласных формы и 27 неполногласных, причем и в этих
записях представлены два типа лексем: слова, известные в
древнерусском языке только в неполногласной форме (собственно
лексические осваиваемые церковнославянизмы — благоверный князь,
благословиша и пр.), и слова-корреляты (стилистические и
семантические церковнославянизмы: мразъ силенъ поби жита всюду,
и бысть гладь золъ по всей земли, храняше градъ и люди тоу соущая
в немь). Примеры подобного рода мы можем найти во всех наших
летописях и многих других оригинальных произведениях.
Постоянно придерживаясь текстов во всем их многообразии,
мы можем обнаружить реальную историю древнерусского и
церковнославянского литературных языков в их сложных
взаимосвязях и подчас причудливых переплетениях, чего нельзя
сделать, если исходить из заранее придуманных теорий и брать
письменные памятники в соответствии с этими теориями за одни
скобки, не дифференцируя их должным образом.
В лингвистической литературе нередко ставится вопрос о
стилистической маркированности и нейтральности полногласия
и неполногласия и вообще всех других дифференциальных
признаков древнерусского и церковнославянского литературных
языков. Мы еще не близки к основательному решению этой проблемы.
Все же представляется, что в церковнославянском языке
канонической богослужебной и близкой к ней по языку письменности
и в языке деловой литературы соотношение церковнославянизмов
и восточпославянизмов относительно ясно. Церковнославянизмы
в евангелиях, псалтырях и пр. были нормой, а разного рода вос-
точиославянизмы проникали в них как бы невольно, под
давлением норм живой восточнославянской речи переписчиков,
редакторов и авторов. Стилистической маркированности восточносла-
вянизмов, как правило, не существовало, поскольку восточно-
славянизмы не осознавались и в речевом потоке ничем не
выделялись. Дьякон Григорий в приписке к Остромирову евангелию
употребил полногласные формы Володимира и НовЪгородЪ не
потому, что хотел «опростить» текст, придать ему разговорный
характер, а потому, что он имел в виду имена конкретных лиц,
которых иначе и по называл. Ср.: «въ крщепии Иосифъ, а мирь-
скы Остромиръ». Так в духовной среде середины XI в. назывались
лица и другие реалии. Употребление местного беспредложного
в той**жо И]шггиске («правлшше столъ ода своего Мрослава
Кыевъ»), который исчез в древнеболгарском языке этого времени и,
стало быть, оказался синтаксическим восточнославянизмом, тоже
не имело никакой стилистической нагрузки. Оборот просто
вырвался из-под пера.
Совсем иначе обстояло дело в деловой разновидности
древнерусского литературного языка, в бытовой переписке. Нормой
в этом типе письменности была обработанная родная речь.
Церковнославянизмы здесь были стилистическими украшениями,
элементами приподнятости, торжественности, языкового этикета,
данью традиции, иными словами, они, как правило, были
маркированы. Ср. частое начало грамот «се азъ» или концовку вкладной
Варлаама Хутынскому монастырю после 1192 г. (основной текст
на чисто русском языке с диалектными вкраплениями): «аще кто
диаволъмь на(оуч)енъ. . .». Гораздо сложнее обстояло дело
в «славяно-русском типе» церковнославянского языка и особенно
сложно в «повествовательном типе» древнерусского языка. Обе
языковых стихии стремились к слиянию, но этого слияния в
единую стройную систему (вроде современного литературного языка)
не произошло и произойти в донациональную эпоху не могло
из-за противоборства двух родственных языков, обусловленного
историческими обстоятельствами того времени. В каждом
конкретном тексте ситуация складывалась по-своему, с разного рода
колебаниями, которые нам, отдаленным от написания источников
минувшими столетиями, не всегда удается объяснить. Все же,
по-видимому, можно наметить следующие соотношения между
восточнославянизмами и церковнославянизмами: 1) в
стилистически нейтральный их слой входили слова, их значения и формы,
которые отсутствовали в одном из языков, но потребность в
которых появлялась в письме на разные темы (владыка, Рогволодъ —
не встретилось Рогвладъ, выникнути с высунуться', с вылезти
внезапно' — изпикнути 'вырасти' и т. п.); разновидностью
стилистически нейтрального слоя было безразличное смешение
коррелятов — Л. М. Устюгова полагает, что в «Повести временных
лет» по Радзивиловскому списку конца XV в. формы градъ и го-
родъ воспринимались составителем как нейтральные 189; 2) в
стилистически окрашенный (маркированный) слой входили восточно-
славянизмы и церковнославянизмы, которые имели в тексте свое
особое ^назначение (возвышенность, украшенность речи или ее
обычность, повседневность, простота), что уже осознавалось
древнерусскими писателями, ср. фразу из «Хоженья игумена Даниила»
1106—1107 гг.: «азъ написахъ не хытро, а просто». Обычно
маркированными следует считать те корреляты, которые попадают в
другую языковую среду, например церковнославянизмы в тексты
с явным преобладанием древнерусского языка, и наоборот, вос-
189 Устюгова Л. М. Типы лексических разночтений в списках «Повести
временных лет» (Полногласная и неполногласная лексика). — В кн.:
Вопросы грамматики и лексики русского языка. М., 1973, с. 104.
271
точнославянизмы, оказавшиеся в церковнославянском окружений.
Впрочем, здесь остается широкое иоле для споров. Иногда
выявляются закономерности, которые, может быть, только намечались,
но не получали своего дальнейшего развития и закрепления и
являлись эфемеризмами. Например, в свое время мною по
большому количеству списков «Повести временных лет» было
выявлено, что полногласная форма город- обычно употребляется с
предлогом по, особенно в единственном числе и в род. п. мн. ч., если
это слово не сочетается с предлогом отъ, а с предлогом отъ
почти всегда стоит неполногласная форма град-, форма же берег-,
наоборот, почти всегда цри предлоге отъ, а с предлогом на обычна
неполногласная форма брег- (брЪг-) 19°. Л. М. Устюгова
подтверждает это наблюдение 191. Однако наши познания в истории
словосочетаний еще настолько скудны, что остается неизвестным,
является ли данное наблюдение отражением реальной тенденции
или же оно представляет собой какую-то случайность.
Во всяком случае, даже на примере только соотношения
полногласия и неполногласия можно сказать, что главную роль в
формировании русского (не церковнославянского) литературного
языка с самого начала его возникновения играла русская
народная речевая стихия. Многое было взято и из церковнославянского
языка. Неполногласие проникало из него и в бесписьменные
говоры. В каждом конкретном архаическом говоре
неполногласных форм по сравнению с полногласными немного, но во всей
огромной совокупности русских говоров число неполногласных
диалектизмов оказывается значительным, хотя оно и заметно
уступает полногласию. Интересные наблюдения в этой области
сделаны О. Г. Пороховой 192. Правда, выявление неполногласных
новообразований (а их немало) и их истории еще не начато.
Обстоятельно обследовал употребление приставок вы- и из-
Г. И. Белозерцев. Как известно, приставка вы- отсутствовала
в старославянском языке (единичные случаи выврЪщи, выгонити,
выгънати, выринути в Синайской псалтыри, вынести в Клоцовом
сборнике являются то ли остатками праславянского наследства,
то ли моравизмами). В древнерусском и в поздних
восточнославянских языках, как доказал Б. М. Ляпунов, приставка из- в
значении полноты, исчерпанности действия является исконной
и только в выделительном значении она перенесена в
древнерусскую письменность из старославянского языка. Следовательно,
на восточнославянской почве противопоставляются исконное
вы- и старославянское из- только в этом значении, являясь
дифференциальными признаками обоих языков. Г. И. Белозерцев
установил, что церковнославянский язык русской редакции в упо-
190 Филин Ф. П. Лексика русского литературного языка древнекиевской
эпохи, с. 123—124.
191 Устюгова Л. М, Типы лексических разночтений. . ., с. 109.
192 Порохова О. Г. Полногласная и неполногласная лексика в русском
литературном языке и говорах. АДД. М., 1978.
272
треблепии из- выделительного продолжал традиции
старославянского языка. Не только в каноническом богослужебной
литературе, но и в таких сочинениях, как «Слово» митрополита Ила-
риона, «Слова» Кирилла Туровского, «Житие Феодосия Печер-
ского» по Успенскому списку XII—XIII вв., в «Киево-Печерском
патерике», «Чтениях о Борисе и Глебе», «Житии Феодора Студита»,
«Житии Варлаама и Иоасафа», «Хронике» Георгия Амартола,
«Ефремовской кормчей» и других памятниках, оригинальных
и переведенных в древней Руси, глаголы с приставкой вы- не
употребляются вовсе или встречаются в единичных случаях, когда
восточнославянским словам с вы- нет старославянских
коррелятов с из- (ср. выселити, выклонитися в «Хронике» Георгия
Амартола). Особенно последовательно избегалось вы- в переводных
церковно-юридических текстах (в «Ефремовской кормчей» 302
случая употребления глаголов с локальным из-, в «Рязанской
кормчей» — 708, в «Студийском уставе» — 46 и т. п. и полное
отсутствие глаголов с приставкой вы-).
Наоборот, в «Русской правде», многих других|деловых
документах, берестяных грамотах нет ни одного случая употребления
глаголов с приставкой из- выделительного, локального значения.
По этому признаку древнерусский и церковнославянский
литературные языки были противопоставлены особенно четко. В
древнерусском литературном языке «повествовательного типа», как
и следовало ожидать, произошло столкновение двух норм. В
летописях явно преобладает восточнославянское вы-. Тольк о с вы-
выделительным в них употребляются выЪхати, высълати, высЪчи,
выньзти и др. (Г. И. Белозерцев насчитал 29 таких глаголов
и 132 случая их употребления). И.только в отдельных случаях
побеждает выделительное из-: избърати (выбърати в словаре
И. И. Срезневского зафиксировано лишь один раз) обычно не
только в летописях, но известно и в грамотах, оно вошло в
народный язык. Количество употреблений вариантных глаголов с вы-
и из- в летописях колеблется {выбЪчи — 25 примеров, избЪчи —
10 и т. п.), причем это колебание прежде всего обусловлено
тематикой повествования: как только начинаются библейские и иные
тексты религиозного содержания, из- почти полностью вытесняет
вы-, и, наоборот, в изложении светских событий господствует
вы- выделительное 193. Противопоставление вы- и из-
выделительных, обусловленное тематикой памятников и языковыми
установками авторов, продолжается и в XV—XVII вв. Решительное
предпочтение вы- имеется в «Задонщине», «Хожении» Афанасия
Никитина, некоторых посланиях Грозного, у Аввакума, Епифа-
193 Белозерцев Г. Й. Соотношение глагольных образований с приставками
вы- и из- выделительного значения в древнерусских памятниках XI —
XIV вв. — В кн.: Исследования по исторической лексикологии
древнерусского языка. М., 1964; Он же. Префиксы вы- и из- как различительные
признаки ранних славянских переводов. — В кн.: Памятники русского
языка. Вопросы исследования и издания. М., 1974.
18 Ф. п. Фи.-шн 273
Пия и у ряда других авторов, но говоря уже о дол о ной литературе.
Наоборот, в церковной письменности господствовали образования
с из- выделительным. «В сознании древнерусского писателя
сосуществовали системы церковнославянского и живого русского
языка, стихия которого окружала русского книжника и
неизбежно должна была если не подавлять языковую систему,
усвоенную с образованием, то активно и динамично воздействовать
на нее» 194. Во второй половине XVIII в., когда происходит
процесс ассимиляции церковнославянского языка русским, глаголы
с выделительным из- или вовсе утрачиваются, становясь
излишними, или получают стилистическую и семантическую
специализацию в составе русского литературного языка. Р. М. Дадабаева
по обследованным ею источникам указанного времени насчитала
1852 глагола с выделительным вы- и 1267 глаголов — с
выделительным из- 195. Г. И. Белозерцев нашел в академическом
четырехтомном словаре русского языка соответственно 1300 и 800
глаголов 196.
Мы привели здесь только два признака, отличающих друг от
друга древнерусский и церковнославянский литературные языки:
полногласие/неполногласие и вы-/из- с выделительным
значением. Таких признаков было очень много на всех языковых
уровнях. Установление их и тем более детальное исследование — дело
будущего. На этом пути нас несомненно ожидают многие большие
и маленькие открытия. Но уже и теперь ясно наличие в древней
Руси литературного двуязычия, осложненного близким родством
обоих языков. Взаимное проникновение, интенсивное в
«славянорусском типе»^церковнославянского языка и особенно ощутимое
в «повествовательном типе» древнерусского литературного языка,
порождало качественно новые языковые элементы, которые в
конечном счете включались в древнерусский язык и перешли как
наследство в поздний русский язык. Что касается
церковнославянского языка как такового, то он, сыграв очень большую роль
в культурной и языковой жизни Руси, исторически был обречен
на вымирание, что знаем мы и чего не знали наши предки (по
крайней мере до XVIII—XIX вв.). Гипотезы Б. Унбегауна и им
аналогичные не берутся в^расчет.
В областях, где происходят стыки близкородственных языков,
складываются своеобразные нормы, в которых сочетания
русизмов и церковнославянизмов приобретают характер колеблющихся
закономерностей. Такие своеобразные нормы в лексике и
семантике обнаруживает в своих исследованиях Н. Г. Михайловская.
194 Белозерцев Г. И. О соотношении элементов книжного и народного языка
в памятниках XV—XVII вв. (На материале глаголов с приставкой вы-
и из- выделительного значения). — В кн.: Лексикология и
словообразование древнерусского языка. М., 1968, с. 72.
195 Дадабаева Р. М. Глаголы с приставками из- и ей- выделительного
значения в русском литературном языке второй половины XVIII века
(На материале журналов). АКД. Л., 1978.
19? Белозерцев Г. И. Соотношение глагольных образований. . ., с. 162.
274
Интересно, например, употребление слов правый и десный, лЪвый
и шуий, являющихся по своему происхождению праславянскими.
Сочетание правая рука обычно в летописи, а десная рука — в
житиях и поучениях. Десница встречается исключительно в
церковных памятниках, а в летописях — только в библейских цитатах.
Слово правица вообще не образовалось, его не было. Правая
сторона обычно с полногласием определяемого слова, а десная
страна — с неполногласием. ЛЪвый обычно и в древнерусском,
и церковнославянском языках, как и шюий. В XV—XVII вв.
частотность шюий резко падает, и слово сохраняется только
в церковных текстах. Производное лЪвица употреблялось только
в церковнославянском языке, а шюица встречается и в
оригинальных летописных записях, но позже из светских текстов
вытесняется 197.
Совершенно очевидно, что особенности употребления этих слов
отражают сдвиги, происходившие в лексике восточнославянской
народной речи, и прикрепление лексем к одному из
близкородственных языков. В тех случаях, когда лексемы и словосочетания,
в которые они входили, становились особенностями
церковнославянского языка, в древнерусском литературном языке они или
не употреблялись вовсе, или приобретали стилистическую
отмеченность. См. также работы Н. Г. Михайловской о
синонимических прилагательных в значении сзнатыый' {великий, сильный,
добрый, лучьший, лЪпший, нарочитый, велий) 198, Г. А. Лукиной
(о прилагательных горький, бридъкый — сладъкый, кыслый —
прЪсьный и др.) 199 и других авторов на лексико-семантические
темы. Такие работы очень полезны, так как в них устанавливаются
дифференциальные признаки обоих литературных языков древней
Руси, намечаются конкретные особенности взаимодействия вос-
точнославянизмов и церковнославянизмов, в которых
зарождались своеобразные нормы, сказавшиеся на дальнейшей судьбе
русского литературного языка.
Конечно, когда мы говорим о нормах применительно к
древнерусской письменности вообще, мы не должны забывать, что
норм в современном смысле еще не было. Норма — явление,
связанное с системой одного языка на каком-либо этапе его
развития. Все языки и диалекты имели и имеют свои нормы. В
условиях двуязычия и многоязычия наличествует сосуществование
систем норм. В древней Руси функционировали два
близкородственных литературных языка, и у каждого из них были в их, так
сказать, исходном состоянии (старославянский язык, в X—
197 Михайловская Н. Г. Прилагательные правый — десный, л%вый—шуий
в русском языке XI—XVII вв. — В кн.: Исследования по исторической
лексикологии древнерусского языка. М., 1974, с. 46 и ел.
198 Михайловская Н. Г. Синонимические прилагательные со значением
'знатный' в древнерусском литературном языке. — В кн.: Лексикология
и слопообразовашю древнерусского языка. М., 4966.
199 Лукина Г. А. Прилагательные с первичным значением вкусового
признака в древнерусском языке XI—XIV вв. — Там же.
1 * 275
XI вв. пересаженный т\ 1\\/(ч>, и древнерусский деловой язык
того же времени) свои особые системы норм. Оба эти языка
пришли в тесное взаимодействие, в результате которого возникли
«славяно-русский тип» церковнославянского языка и
«повествовательный тип» древнерусского языка. Для обоих типов было
характерно смешение генетически разных элементов (в
«славянорусском типе» главенствовала церковнославянская стихия, в
«повествовательном» — народная восточнославянская). Смешение
было двояким: механическим и целенаправленным. В последнем
складывались качественно новые закономерности, заключавшие
в себе новые нормы, обычно колеблющиеся, неустойчивые, но
в общем перспективные, во многих отношениях оказавшиеся
базой для сложения единой системы русского литературного языка
с его едиными нормами в эпоху расцвета русской нации. Так что
норма норме р'ознь. К этому надо еще добавить воздействие на
древнерусские нормы усиливающегося со временем диалектного
дробления, прорывавшегося сквозь броню литературно-языковых
традиций и книжно-локальных новообразований. Оба
литературных языка с их типами функционально были различны,
предназначались для разных сфер общения. И осознавались они, как видно
из словосочетаний XI—XII вв. «хытро, премудро, преискусно
и пр. писати (сказати)» и «просто, безъ хытрости и пр. писати
(сказати)», как два хотя и близкородственных, но разных
языка.
В XIII—XIV вв. происходит распад древнерусской
народности и ее языка. Постепенно образуются близкородственные,
но самостоятельные восточнославянские народные языки: русский,
украинский, белорусский. Возникновение этих языков означает
не только сложение оригинальных языковых систем с их
дифференциальными особенностями на всех уровнях. Во всех трех
языках происходят, в каждом по-своему и в то же время одинаково,
существенные сдвиги, постепенно нарастающие. Например,
отмирает древнерусская система прошедших времен (аорист,
имперфект, перфект и плюсквамперфект), которая была заменена
универсальной формой причастия на -л, именные причастия
действительного залога превращаются в деепричастия, а
местоименные — в прилагательные, в склонении имен определяющую
роль стал играть грамматический род, в результате чего
происходит начатая еще в раннюю эпоху решительная перестройка
типов склонения, исчезают двойственное число и супин, серьезно
изменяются классы глагольного спряжения, многое меняется в
словосочетаниях, происходит заметная смена старых союзов новыми
и т. п. Возникает множество новообразований в лексике, в
украинский и белорусский языки внедряется заметный слой
полонизмов. Происходит перестройка фонетико-фонологических
систем. Одним словом, народная речь еще более отдаляется от
церковнославянского языка, который, хотя и подвергается
воздействию, но все же остается консервативным. Это отмечается всеми
исследователями.
276
Однако нужно подчеркнуть, что действие традиции резко
усиливается и в светских литературных языках. Не случайно, что
многие памятники украинской и белорусской письменности
XIV—XV вв. и даже некоторые более поздние настолько близки
по языку, что их принадлежность к украинской или белорусской
культуре приходится определять по месту их написания (если оно
известно) или условно. Не случайно также, что язык так
называемых западнорусских летописей мало чем отличается от языка
летописей великорусских XV—XVII вв. Древнерусские
традиции во многом сохраняются, в связи с чем увеличивается и разрыв
между собственно русским литературным языком и живой
великорусской речью.
Древнерусское наследие, вышедшее из употребления в живой
речи (например, аорист и имперфект, двойственное число),
включается в разряд книжных архаизмов. Книжные архаизмы в
сознании грамотных людей смешиваются с церковнославянизмами,
поскольку в консервативном церковнославянском языке
сохраняется то, что его объединяло в начальные века нашей
письменности с древнерусским языком. Более того, даже отмершие вос-
точнославянизмы типа уный сюный\ угъ сюг\ сполдень\
специфические для древнерусской речи, как архаизмы вошли в ту же
категорию. Наметилась явная тенденция всякие архаизмы, в том
числе и заимствования, объединять с церковнославянской
языковой стихией, что вполне понятно: в XIV—XVII вв., да и позже,
еще не было исторического подхода к языку. Не случайно в
словарях XVIII—начала XIX в. помета «славянское» ставилась
очень непоследовательно и нередко при словах исконно русского
происхождения и разного рода заимствованиях, не связанных
с церковнославянским языком. В этом объективно отразились
две тенденции: 1) противопоставление живого русского
церковнославянскому и 2) противопоставление живого русского
архаическому русскому, вышедшему из употребления. Обе тенденции
объединялись противопоставлением: живое русское —
архаическое книжное, что и получило двусмысленное определение — «сла-
венское». С этим явлением мы должны считаться, не упускать его из
виду, но как историки языка мы не должны забывать, что не все «сла-
венское» по происхождению является церковнославянским.
Предстоит огромная работа по выявлению архаических русизмов и
церковнославянизмов в истории русского и церковнославянского
языков эпохи Московской Руси и XVIII в. *
В XV—XVII вв. языковая ситуация^в Московской Руси
значительно осложнилась. После тяжелых ударов со стороны
иноземных поработителей, которые не могли не сказаться на
развитии культуры у восточных славян, Русь заметно оживает.
Происходит интенсивный рост письменности разных жанров, создаются
значительные библиотеки. Особенно значительной была
Софийская библиотека в Новгороде. По данным П. Н. Розова, из*04
известных писцов книг'этой библиотеки было 22 монаха, 80
священников, а 42 не указывали свою принадлежность к духовному сану
277
и, очевидно, не принадлежали к духовенству. К этому времени
переписывание книг давно уже в значительной своей части стало
делом светских профессионалов-ремесленников, о чем
свидетельствуют, в частности, приписки в церковных книгах, вроде той,
которая имеется в инициальной букве М в Новгородской
псалтыри XIV в.: изображены два рыбака с сетью и перебранка между
ними — «потяни, курвинъ сынъ», «самъ еси таковъ». В
библиотеке Кирилловского монастыря были и естественнонаучные
сочинения «языческих» авторов: «О земномъ устроении», «Галиново
на Ипократа», «Александрове» и др. В 1859 г. из Кирилло-Бело-
зерской библиотеки XV—XVII вв. в санктпетербургскую
духовную академию было вывезено 1355 томов рукописных книг 200.
Библиотеки существовали не только при монастырях, но и в
светских учреждениях и у частных лиц. Их было много. В XVI в.
в Московской Руси появляется книгопечатание (первая русская
печатная датированная книга — «Апостолъ» 1564 г. Ивана
Федорова и Петра Тимофеева), причем печатные книги до Петра в
основном были церковными, а светская литература оставалась
рукописной 201.
Необычайно возрастает разнообразная деловая литература,
которая обслуживала различные нужды Московского государства
в центре и на местах. Деловых документов в XV—XVII вв.
составляется великое множество. Мы не знаем, сколько их было.
Даже те, которые уцелели и хранятся в центральных, областных
и иных местных архивах, еще ждут своего учета. Во всяком
случае, мы не будем далеки от истины, если скажем, что деловых
документов в то время было составлено много сотен тысяч.
Появились разные школы и направления делового письма
(обычно скорописного). Большой вклад в публикацию и изучение
языка деловой письменности (прежде всего московской и южно-
великорусской) внесли С. И. Котков с его сотрудниками и
другие исследователи в Москве, Ленинграде и на местах.
Появляются все новые и новые разновидности делового письма:
«Домострой», «Вести-Куранты», «Книга Большому Чертежу»,
«Уложение» и др. Несмотря на их различия, язык этих разновидностей,
не совпадая с живой великорусской речью, в своей основе является
русским и в функциональном отношении — развитием
древнерусского литературного языка делового типа. В «Вестях-Курантах»,
например, в которых собраны сообщения для руководителей
Московского государства из разных стран, преимущественно
европейских, более заметны западноевропейские заимствования, а не
церковнославянизмы.
Корреспонденция, получаемая из заграницы в Москве на
иностранных языках, переводилась в Посольском приказе. Ср.,
например, перевод сообщения из Гамбурга декабря 1643—-января
1644 г.: «ЗдгЬся нечаеныя в^сти i не бывали покам'Ьста люди
200 Розов II. II. Русская рукописная кппга. Этюды и характеристики. ,11.,
1971, с. 32 и ел.
201 Там же, с. 56.
278
si an о J мнят, что свойской воевода Торсенсопъ с своими «нюдШт
учинил. Стоял онив Меерской земли i поднялся скорым ыоходомъ
и третево дни отселе sa шесть или sa семь миль стоял в Ловенбурхе
i в Бенценберг[е] со всбмъ своимъ воискомъ» 202. В этом отрывке,
как и в других текстах «Вестей-Курантов», начатых в 1600 г.203,
русская речевая основа^выступает с достаточной ясностью (ср.
зд'Ься, не бывали, покам'Ъста, свЪиской, третево и т. п.). «Вести-
Куранты» — прямой предшественник петровских «Ведомостей»
и другой деловой литературы XVIII в.
Вопреки утверждениям Б. О. Унбегауна, А. В. Исаченко
и др. какой-либо пропасти, обрыва|языковых традиций между
древнерусской и московской деловой литературой и деловой
письменностью XVIII и XIX—XX вв., как одной из сфер русского
литературного языка, не было, хотя изменений, разумеется,
произошло немало.
В лингвистическом отношении интересна «Книга глаголемая
назиратель стричь #рлд домовных д'Ьтель», представляющая
собой своего рода энциклопедию по вопросам сельскохозяйственного
труда и быта. «Назиратель» — латинское произведение Петра
Кресценция (около 1300 г.), изданное в Кракове на польском
языке в 1549 г., в XVI в. с польского переведено на русский язык.
языке «Назирателя» нередки латинизмы и полонизмы, более
заметна, чем в «Вестях-Курантах», церковнославянская примесь
(к этому времени часть церковнославянизмов была полностью
ассимилирована в русском языке и перешла в разряд генетических
церковнославянизмов), но в основе своей язык этого памятника
тоже оказывается русским. Если в предисловии и вводных статьях
«Назирателя» заметна церковнославянская окраска, то в основной
части книги, где даются практические советы земледельцу,
переводчик вынужден опираться на средства русского языка. Ср.:
«доходитъ вода навозная которая з двора стекаючи идетъ в
таковые рвы», «потому что розсажения таково дерева добр'Ь краситъ
м'Ьсто, и коли не будетъ частое не зделает двору никоторые
помешки, а при ворогЬхъ двора мощно есть уростити два дерева
высокие» 204 и т. п. Переводы на русский язык книг типа
«Назиратель» прокладывали дорогу переводам XVIII в.
Составление географических «Чертежей» и объяснений к ним
началось еще в XIII—XIV вв. К сожалению, ни один из'ранних
«Чертежей» до нас не дошел 205. Сохранившаяся «Книга
Большому Чертежу» 1627 г., составленная в Разрядном (военном)
приказе, по языку представляет собой типичный русский деловой
202 Вести-Куранты. 1642—1644 гг. Изд. подготовили Н. И. Тарабасова,
В. Г. Демьянов, А. И. Сумкина. Под ред. С. И. Коткова. М., 1976, с. 94.
203 Вести-Куранты. 1600—1639 гг. Изд. подготовили Н. И. Тарабасова,
В. Г. Демьянов, А. И. Сумкина. Под ред. С. И. Коткова. М., 1972.
204 Назиратель. Изд. подготовили В. С. Голышенко, Р. В. Бахтурина,
И. С. Филиппова. Под ред. С. И. Коткова. М., 1973, с. 162—163.
205 Реконструкцию их см. в кн.: Рыбаков В. А. Русские карты Московии
XV начала XVI в. М., 1974.
279
документ. «И в Розряде дьяки, думной Федор Лихачев да Михаило
Данилов, велели, примерноь к тому старому чертежу, в тое же меру
зделать новой чертеж всему Московскому государству по все
окрестные государства». В памятнике представлено почти две
тысячи топонимов, причем более тысячи из них — гидронимы.
Из нарицательной лексики имеется много слов, обозначающих
водные объекты сплошь русского происхождения, причем
некоторые слова в составе топонимов были диалектизмами (например,
слово колодязъ было характерно для южновеликорусских
говоров) ш\
Если бы мы могли прочитать все деловые документы (включая
приходо-расходные книги монастырей XV—XVII вв.,
оригинальные и переводные), то увидели бы бесконечное разнообразие
в использовании в них церковнославянизмов и разного рода
заимствований. В то же время для нас стало бы несомненным, что
в целом язык деловой литературы являлся русским во многих его
особенностях всех уровней. Какая-то часть документов (особенно
частная переписка) оказалась бы малограмотной, т. е. стоящей
за пределами литературного языка, но основная их масса по языку
была обработанной, более или менее устойчивой. Вычеркивать
из литературной сферы письменный язык государственного
значения, в том числе и переводные произведения типа «Назиратель»,
это означает занимать необъективные, тенденциозные позиции.
Странно делить одно и то же произведение на «литературную»
и «внелитературную» части, что делают те исследователи, которые
к литературной сфере относят только церковнославянский язык,
пусть разных типов. Древнерусские книжники этого не делали,
объединяя в своих книгах тексты самого разного содержания
и назначения.
Как известно, соединение в одном памятнике деловых
документов с документами совсем иного рода было обычным явлением
с самого начала нашей письменности. В XV—XVII вв.
воздействие деловой литературы на иные виды литературы еще более
усилилось. Возьмем для примера послания Ивана Грозного. В них
много от церковной учености, и язык их насыщен
церковнославянской лексикой, формами и оборотами 207. В то же время, как
отмечает С. О. Шмидт, Грозный был хорошо знаком с материалами
царских архивов и широко использовал их. «Языковые нормы
деловой письменности, ее типические обороты чутко
воспринимаются и повторяются Грозным, составляя неотъемлемую черту
его лексики». «У Грозного, как и у Пересветова, деловая и
художественная проза сливаются. Элементы деловой речи, так же,
?°9 Барандеев А. В. Книге Большому Чертежу 350 лет. —Русская речь,
1977, № 6, с. 89-97.
?07 Никифоров С. Д. Из наблюдений над языком и стилем посланий Ивана IV
(Грозного). — Уч. зап. Моск. гос. дефектологического пед. ин-та, 1941,
т. 1, с. 59—85; Он же. Из наблюдений над значением некоторых
глагольных форм в памятниках второй половины XVI в. — Уч. зап. Моск. гос.
пед. тш-та им. В. И. Ленина, 1948, т. 41, с. 19—76.
280
как и полонизмы, употреблялись Грозным для придания речи
большей выразительности, расширяя художественные средства
публицистической литературы. Многосторонне представлена в
посланиях Грозного обиходная разговорная речь, обнаруживаемая
и в бытовом словаре, и в самом синтаксическом строе речи» 208.
Характерна, например, челобитная Семиону Бекбулатовичу:
«памятьми ссылатися», «полные имати», «к тебе, ко государю,
имяна их списки принесем» и т. п. Вначале обычно излагался
деловой документ или его начало, затем давался на него ответ —
прием, обычный в деловой литературе. Не стеснялся Грозный
употреблять и достаточно резкие выражения: «что, собака, и
пишешь и болезнуеш, совершив таковую злобу?», «во всем ваша
собачья измена обличаетца» и т. п. Изменник Курбский в своих
посланиях к Грозному старался придерживаться
церковнославянского языка, но тоже «собачился», когда распалялся.
Характерны челобитные публициста XVI в. И. С. Пересветова,
написанные в форме деловой литературы, и многие другие
произведения, в которых приемы делового письма встречаются довольно
часто и составляют органическую часть этой письменности. Язык
таких деловых вкраплений в основе своей остается русским.
Любопытно, что с ростом знаний, в частности математических,
расширяется состав терминологии русского происхождения
(наряду с заимствованиями из классических и западноевропейских
языков). Не позже первой половины XVI в. появляется,
например, число ворон (не вран\) 'десять миллионов', причем тексты
с ворон приписываются иноземцу М. Греку. Появляются тексты
о «колоде» — колода гприспособление на деревянной основе, на
которой записывались числа' (списки XVII в. с упоминанием
в них М. Грека), веревные книги по практической геометрии и
инструментальному счету, дощаный счет и т. п.209
Одним словом, приемы деловой литературы с их характерно
русскими языковыми особенностями получают широкое
распространение в разных жанрах письменности XV—XVII вв. (за
исключением, конечно, канонических богослужебных текстов и
многих других примыкающих к ним памятников письменности).
Как их можно вычленить из сферы литературного языка и зачем
это нужно делать? «Язык московских приказов», как иногда
называют деловую письменность Московской Руси, прочно
утвердился в культурном обиходе и готовил почву для торжества
русского национального языка в литературной сфере.
Как уже говорилось выше, в XV—XVII вв. повсеместно
получило расцвет русское летописание. Создаются многие местные
летописи и огромные летописные своды. Поражает своим объемом
208 Шмидт С. О. Заметки о языке посланий Ивана Грозного. — Тр. отд.
древнерусск. литер. М.—Л., 1958, т. 14, с. 258, 259.
209 Симонов Р. А. Математические тексты и материалы в славяно-русских
рукописях XI—XV вв. — В kh.j Методические рекомендации по
описанию славяно-русских рукописей для сводного каталога рукописей,
хранящихся в СССР, вып. 2, ч. 2. М., 1976, с. 271 и ел.
281
и разнообразием статей Никоновская, или Патриаршая, летопись,
изданная в 1862—1906 гг. в пяти томах. Русское летописание
продолжает традиции летописания древнерусского. Язык основной
части общих и местных летописей был русским с использованием
церковнославянизмов и перешедших в разряд книжности
отмерших явлений древнерусского языка. Возникают и получают
свое развитие (особенно в XVII в.) новые литературные жанры,
в которых русская языковая основа смешивается (но органически
еще не сливается) с церковнославянской: бытовая повесть,
пародийно-сатирические сочинения (например, «Повесть о Ерше
Ершовиче», «Калязинская челобитная» и др.), сатира «Повесть
0 Горе-Злосчастии» (самое крупное произведение демократической
литературы XVII в.) и др. Многие летописные статьи, сказания,
слова, повести и прочие документы деловой письменности по своему
языку если не совпадают, то начинают сближаться, готовя почву
для «среднего стиля», т. е. основы будущего единого
литературного языка. Уже XV век «мог бы представить не один любопытный
пример того, как в литературе этого времени усваивались
речевые обороты или приемы портретной характеристики, принятые
в деловой письменности». Например, в «Сказании (Слове) о
Вавилоне» и в русской обработке «Сказания об Индийском царстве»
имеются основные особенности, присущие посольским «статейным
спискам» 210. Автор «Слова» и редактор «Сказания» были
книжниками, тесно связанными с посольскими кругами. В знаменитом
«Хожении за три моря» Афанасия Никитина 1466—1472 гг. стиль,
обычный для таких произведений, тесно переплетается с
летописным изложением и чертами дневниковых записей путешественни-
ков 211.
1 ^ В XVII в. появляются первые записи русского фольклора,
буквальные или в переложениях. К ним относятся прежде всего
шесть песен, записанных на крайнем севере Московского
государства в 1619—-1620 гг. для англичанина из Оксфорда Ричарда
Джемса. Язык их народный русский с незначительными
церковнославянскими вкраплениями, ассимилированными в народной
речи: «высокие хоромы, кому вами будетъ влад-Ътиь, «после ба-
тюшкова преставленья» и некоторыми другими 212. В рукописном
сборнике XVII в. находятся «Повести и пословицы всенародней-
шие по алфавиту», изданные П. К. Симони 213. Многие из них
210 Дробленкова Н. Ф. Взаимоотношение литературы и деловой письменности
в XV в. (Постановка вопроса). — В кн.: Пути изучения древнерусской
литературы и письменности. Л., 1970, с. 56.
211 Адрианова-Перетц В. П. Афанасий Никитин как писатель. — В кн.:
Хождение Афанасия Никитина за три моря, 1466—1472 годы. М.—Л.,
1948, с. 108—109.
212 Симони П. К, Великорусские песни, записанные в 1619—1620 гг. для
Ричарда Джемса на крайнем севере Московского государства. — В кн.:
Памятники старинного русского языка и словесности XV—XVIII
столетий, вып. 2, СПб., 1907.
213 Симопи П. К. Старинпые сборники русских пословиц, поговорок,
загадок и пр. — Сборник ОРЯС, СПб., 1899, т. 66, № 7.
282
имеют хождение и в нате время: «басни соловья по кормятъ»,
«великому кораблю велико и плавание», «иоронъ ворону глаза
не выклюнетъ», «из огня да в полымя» и др. Русские былины и
исторические песни «начинают появляться в России уже с XVII века.
Эти записи, сохранившиеся в незначительном количестве,
обычно обнаруживаются в сборниках старинных сказаний,
повестей. Очень показательно, что в рукописных сборниках XVII —
XVIII веков былины и, частично, исторические песни связываются,
как правило, не с народно-песенным репертуаром, а с
древнерусской исторической, воинской, приключенческой беллетристикой.
Ранние записи былип предназначались исключительно для
занимательного и познавательного чтения, это были прежде всего
интересные „истории"» 214. Можно полагать, что записей фольклора
в XVII в. (может быть, и более ранних) было больше: не все до
нас дошло и не все еще открыто. Фольклорная струя, попадая
в сферу письменности и получая в силу этого особую обработку,
предназначалась для грамотных людей («для чтения»). Такой
фольклор становился явлением литературного языка. Конечно,
по числу письменно оформленных текстов и своей общественной
значимости в сфере письменности он не мог сравняться с другими
типами русского литературного языка, но все же усиливал его
позиции, делал его более разнообразным, расширял его функции.
Не сдавал своих позиций и церковнославянский язык разных
типов. Каноническая богослужебная литература продолжала
оставаться мощным средством духовного воздействия на все слои
населения. До нас дошло большое количество евангелий,
псалтырей, библий, апостолов и иной религиозной литературы,
переведенной и переписанной на Руси в XV—XVII вв., причем находки
этой литературы продолжаются и, как мы надеемся, будут
продолжаться. В 1499 г. в Новгороде при дворе архиепископа
Геннадия появляется самая полная библия «Книги ветхаго и новаго
зав'Ьта». Создается множество всякого рода житий, «Слов»,
поучений и т. п. на морально-религиозные темы, делаются все новые
и новые переводы на церковнославянский язык русской редакции.
В XVI в. митрополит Макарий в Новгороде (работа была
закончена в Москве) подготавливает грандиозный свод миней —
«Великие Минеи-Четии». Аввакум в XVII в. пишет не только свое
знаменитое «Житие», но и «Книгу бесед», «Книгу обличений,
или Евангелие вечное», «Книгу толкований и нравоучений», «О
пресвятой богородице» и другие произведения того же рода.
Появляются «Похвала и чудеса Варлаама Хутыиского» (XV в.),
«Житие преподобного Даниила, переяславского чудотворца» (XVII в.),
«Житие Авраамия Чухломского» (XV в.), «Житие Арсения
Тверского» (XVI в.), «Житие Евфимия Суздальского» (XVI в.), «Жи-
214 Сборник Кирши Данилова и его место в русской фольклористике. —
В кн.: Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым.
Изд. подготовили А. П. Евгеньева п Б. Н. Путилов. М.—Л., 1958, с. 532—
533.
283
тие святого Стефана, епископа пермского» (XV в.), «Послания
Иосифа Волоцкого» (конец XV—начало XVI в.), «Повесть об
обретении мощей и чудеса Макария Калязинского» (XVI в.)
и т. п.
Вся эта огромная оригинальная, а также переводная
литература религиозного содержания написана в основном на
церковнославянском языке. Однако язык этот не был однородным и не
представлял собой стройной системы, какой является современный
литературный язык, В разной степени в него прорывались русизмы
уже в XV—XVII вв., расшатывая его устои и подготавливая почву
для его падения в XVIII в. Особенно этот процесс проявлялся
в оригинальной художественной прозе, которая была уже
достаточно богатой в XVII в. Типичным в этом отношении является,
например, «Повесть о Савве Грудцыне» 215. «Повесть» эта
религиозно-нравоучительная (купеческий сын Савва из Казани через
женщину впадает в соблазн, продается дьяволу, испытывает
тяжкие мучения и, только раскаявшись, спасает себя, уйдя в
монастырь).
Язык повести по всем признакам церковнославянский
(господство неполногласия, щ и жд на месте русских ч и ж,
церковнославянские союзы, обилие конструкций с дательным самостоятельным
оборотом и т. п.). Однако когда речь заходит о житейских делах
московских людей времен Михаила Федоровича, автор повести
поневоле прибегает к средствам русского языка, немыслимым
в языке канонической богослужебной литературы: струги с
товары, в дому воеводском, где прилунится тамо и ночую,
на конной площади, в переднюю палату, тамо и денег у нас будет,
салдацкаго набору, дабы в команде твоей. . . жалобы на тебя не
было, служит и холопу его, вылоски (=вылазки) выходити, на
площади у ветошного ряду и т. д. Повесть пестрит собственными
русскими именами: Московское государство, Устюг, Соль Камская,
Орел, Москва, Смоленск, Грудцын Усов, боярин Семен Лукьянович
Стрешнев и др.
Церковнославянский язык, приспосабливаясь к местным
условиям, подвергался постоянной, но разной по степени (в
зависимости от содержания и назначения произведений) русификации,
превращался в «славяно-русский тип» литературного языка,
который, как уже было сказано в своем месте, наметился еще в
древней Руси. Таким образом, церковнославянский язык расслаивался,
его система нарушалась локализмами 216. Относительное единство
?16 Скрипилъ М. О. Повесть о Савве Грудцыне (Тексты). — Тр. Отд. древне-
русск. литер. Л., 1947, т. 5.
216 Толстой Н. И. Роль древнеславянского языка в истории русского,
сербского и болгарского литературных языков в XVII—XVIII вв. — В кн.:
Вопросы образования восточнославянских национальных языков. М.,
1962; Он же. Взаимоотношение локальных типов древнеславянского
литературного языка позднего периода (вторая половина XVI—XVII вв.). —
В кн.: Славянское языкознание. V международный съезд славистов. М.,
1963.
284
его в канонической богослужебной и примыкающей к ней
литературе в разных восточнославянских и южнославянских странах
сохранялось, чего уже нельзя сказать о литературе светской,
написанной на этом языке. «Славяно-русский тип»
церковнославянского языка, особенно позднего периода, был пропитан
русизмами и начинал сближаться с русским литературным языком
«повествовательного типа». Сближался, но не совпадал с ним.
Особенно заметно расхождение между ними было на Украине и в
Белоруссии. Как заметили А. Бурячок и В. Русановский в своей
рецензии на книгу В. В. Аниченко, автор этой книги совершенно
прав, указывая на то, что «славяно-русский язык» и «простая» или
«русская мова» были разными языками, а не стилевыми
разновидностями одного и того же языка 217. В Московской Руси языковая
ситуация была иной, чем на Украине и в Белоруссии, но
билингвизм в литературной сфере никогда не прерывался в XV—XVII вв.
и у русских. Результаты кодификации «славяно-русского типа»
церковнославянского языка, предпринимавшиеся на Украине
и в Белоруссии, использовались и в России. «Грамматику» Меле-
тия Смотрицкого (около 1578—1630 гг.), выходца из Подолии,
деятеля культуры и просвещения на Украине, в Белоруссии и
Литве, называл вратами своей учености М. В. Ломоносов.
С конца XIV в. русификация церковнославянского языка
столкнулась с церковнославянизацией русского литературного
языка, которая в филологической литературе получила название
«второе южнославянское влияние». Как известно, термин «второе
южнославянское влияние» выдвинул в 1894 г. А. И. Соболевский
в своих лекциях в петербургском археологическом институте,
которые позже стали первой главой его книги «Переводная
литература Московской Руси XIV—XVII вв.» 218. В наше время по
поводу «второго южнославянского влияния» высказываются
противоречивые мнения 219.
Совершенно очевидно, что «второе южнославянское влияние»
представляло собой комплекс общественно-политических,
культурных, литературных, искусствоведческих и лингвистических
явлений. Вызвано оно было внутренними причинами развития
Московского централизованного государства, а внешнее воздействие
содействовало реализации назревших в самой Московской Руси
противоречивых потребностей. В центре событий оказались
потребности высших слоев общества (прежде всего высшего
духовенства) возвысить Москву после падения Константинополя как
?17 Бурячок Л., Русатвсъкий В. [Рец. на:] У. В. Ашчэнка. Беларуска-ук-
рашстя письмовнамоуны связь Мшск, 1969. — Мовознавство, 1971,
№ 1, с. 92.
?18 Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV—
XVII вв. СПб., 1903.
?19 См. обзор мнений в статье: Birnbaum H. On the significance of the second
south slavic influence for the evolution of the russian literary language. —
In: International journal of slavic linguistics and poetics, 1974—1975,
t. 21. The Peter de Ridder press, с 23—47.
285
«третий Рим, а четвертому не бывать», сделать русскую церковь
оплотом, центром мирового православия. В связи с этим возникло
стремление продолжить и укрепить византийско-балканские
традиции, освоить их и придать им русский характер.
Завоевание Балкан турками вызвало приток болгарских и
сербских духовных деятелей, отчасти греков (Киприан, Цамблак,
Логофет, Максим Грек и др.) в Московскую Русь, где они искали
убежища и возможность продолжения своего дела. Но даже если бы
такого притока и не было, то то, что называют «вторым
южнославянским влиянием», все равно бы свершилось (может быть, только в
несколько иных формах), — идея «Москва — третий Рим» не могла
быть навязана извне и принята под иноземным давлением (какое
давление сумели бы оказать порабощенные турецкими
захватчиками византийцы и балканские славяне?). Москва воспользовалась
накопленным к XV—XVI вв. византийско-балканским
культурным наследием. В Московию устремился поток византийско-
балканских икон и других предметов прикладного искусства,
которым искусно стали подражать русские мастера 220. В свою
очередь обогащенное русское искусство оказывает воздействие
на культуру Балкан и Византии. Как считал М. Н. Тихомиров,
«основная струя заимствований в XVI—XVIII вв. идет не с юга
на север, а с севера на юг» 221.
Д. С. Лихачев, принявший и развивший теорию А. И.
Соболевского, указывает, что большинство литературных
произведений, привезенных из Болгарии на Русь во время «второго
южнославянского влияния», было переводами с византийского.
Непосредственно с греческого на церковнославянский язык русской
редакции делаются переводы в Константинополе, на Афоне,
в самой Руси. Вместе с византийско-болгарской литературой
проникло обожествление слова и языка священного писания.
«Извитие» или «плетение» словес было способом сделать
«священный язык» недоступным для непосвященных, это игра слов и их
значений, туманная, мистическая, придававшая текстам
«божественность», способную воздействовать на верующих самой своей
непонятностью. Создается множество калек с греческого и слов
с абстрактными значениями. Этот новый южнославянский стиль
достиг высшего расцвета у Епифания Премудрого, в житийной
литературе. В нем было выражено рззко отрицательное отношение
к народной русской речи, к словам с конкретными значениями.
«Извитие словес» просуществовало до XVII в., затем пошло на
убыль 222.
??° Рогов А. И. Связи Руси с балканскими странами в области изобразитель
ного искусства в XVI—XVII веках. — Советское славяноведение, 1976
№ 3, с. 57—65.
221 Тихомиров М. Н. Исторические связи России со славянскими странами
и Византией. М., 1969, с. 163.
222 Лихачев Д. С. Некоторые задачи изучения второго южнославянского
влияния в России. М., 1958.
286
На наш взгляд, в выводах Д. С. Лихачева намечено много
правильного, особенно с литературоведческих позиций, но его
концепция нуждается в лингвистической расшифровке и проверке.
Прав В. М. Григорян, когда пишет: «Вопрос о втором
южнославянском влиянии в истории русской культуры выходит за рамки
орфографических, некоторых грамматических и стилистических
и АЛО Д
показателей» . А нам, историкам литературного языка, важно
выявить именно лингвистические показатели. Чего достиг в этом
отношении сам А. И. Соболевский? Прежде всего он обратил
внимание на изменения во внешнем оформлении рукописей.
В XV в. древнерусское уставное письмо было заменено
южнославянским полууставом, тетралогический орнамент был вытеснен
южнославянским геометрическим, возникла манера склеивать
документы в столбцы и т. д. Все это представляет большой интерес,
но к структуре языка никакого отношения не имеет. Изменилась
орфография: исчезла'буква ге, появляются г, ы (вместо ъ\), стало
часто употребляться s (зело), а вместо хл (своа, не свою),
написание ъ после плавных, а не перед ними (о плъку, а не о пълку,
тръгъ, а не търгъ), широко распространилось написание жд
вместо ж, нередко стали писать ь вместо ъ на конце слов,
происходит ряд других перемен. Это получается потому, как пишет
И. Талев, что перед московскими книжниками предстали два пути
развития орфографии: «Либо развивать собственную
орфографическую систему на основе древнерусской церковнославянской,
либо заимствовать уже установившуюся орфографию
южнославянской литературы, близкую к древнеславянской и не
противоречащую традициям церковнославянского языка». Был избран
второй путь 224.
Однако и орфографическая реформа, за немногими
исключениями (например, усвоение слов с жд), также не затрагивала
самого языка. Но и к этой реформе нужно отнестись с некоторой
настороженностью. Л. П. Жуковская, исследовав орфографию
«Жития Анисьи» в Лобковском Прологе 1282 г. (древнерусском),
находит орфографические явления, характерные для тырновской
школы Евфимия, считает, что вопрос об орфографическом
воздействии «второго южнославянского влияния» нуждается если не
в полном пересмотре, то в существенном уточнении 225, так как
написания типа тырновского имелись в древнерусской
письменности еще до реформы тырновского патриарха Евфимия. Само же
языковое южнославянское^1 воздействие на русский язык ни
у А. И. Соболевского, ни у Д. С. Лихачева, ни у И. Талева, ни
223 Григорян В. М. Второе южнославянское влияние и некоторые вопросы
литературного процесса на рубеже XV—XVI*bb. — Slavia, 1976, т. 14,
вып. 2, с. 90.
224 Talev I. Some problems of the second South Slavic influence in Russia. —
Slavistische Beitrage. Miinchen, 1973, T. 67, с 90.
225 Жуковская Л. П. К вопросу о южнославянском влиянии на русскую
письменность (Житие Аписыт по спискам 1282—10Я2 гг.). -- В кп.: Игторпл
русского языка. Исследования и тексты. М., 1981.
287
у других исследователей так и не раскрывается, если не считать
общих суждений о заимствовании у южных славян «извития
словес», обилия калек с греческого, новообразований в области
абстрактной лексики. Сами по себе такие суждения еще не
являются доказательствами, поскольку указанные особенности богато
представлены в русской оригинальной литературе (ср., например,
«Житие Стефана Пермского» Епифания Премудрого) и могли
развиться в ней отчасти под византийским влиянием непосредственно,
отчасти же самостоятельно в соответствии со складывающейся
идеологией русских церковных кругов. Как отмечает Г. Бирнбаум,
византийское влияние на Русь шло не только через Балканы, но
и прямо, оно шло также и на Кавказ 226. Что касается чисто
лингвистического аспекта, то скорее всего нужно говорить о реславяни-
зации и архаизации письменного языка Московской Руси на всех
его уровнях в его специфических жанрах (прежде всего
агиографическом) 227.
Что нужно понимать под «вторым южнославянским влиянием»
в языковом отношении? Это означает появление в русском
письменном языке особенностей, которые были свойственны
южнославянским языкам XIV—XVI вв. на всех их уровнях. Как известно,
южнославянские языки этого времени претерпели значительные
изменения, и их письменные разновидности (не говоря уже об
устной речи) серьезно отличались от старославянского языка
IX—XI вв., а тем более от церковнославянского языка русской
редакции. В среднеболгарском языке, например, было утрачено
склонение имен. В фонетике и морфологии болгарского и сербского
языков этого времени уже достаточно ярко проявились
свойственные этим языкам явления. Много нового появляется в
лексике и лексической семантике (в частности, в связи с турецким
завоеванием Балкан в южнославянских языках появляется
немало тюркизмов). Все эти процессы находили свое отражение
и в болгарской и сербской редакциях церковнославянского языка.
Кто установил, что в русском письменном языке
(церковнославянском и собственно русском) с конца XIV в. появляются
специфические южнославянские особенности всех языковых уровней или
даже какого-нибудь одного из них, которые отсутствовали бы
в церковнославянском языке русской редакции XI—XIV вв.?
Таких языковедов мы не знаем и соответствующих серьезных
исследований пока не имеется.
В свое время мною была предпринята попытка провести анализ
лексических расхождений большого числа списков «Повести
временных лет» 228. Почти все списки этого произведения (по крайней
мере мною рассмотренные) приходятся на XV—XVI вв., т. е.
на время «второго южнославянского влияния». Мною было за-
226 Birnbaum H. On the significance. . ., с. 28.
22' Ibid., с. 29-30.
228 Филип Ф. П. Лексика русского литературного языка древнекиевской
эпохи, с. 18—37.
288
фиксировано более двух тысяч таких расхождений или
разночтений (замен в тождественных или идентичных текстах одних
слов другими). Были обнаружены разного рода описки и
искажения слов, неизбежные при многочисленных переписках памятника:
разреши вместо разруши, немнози вместо не мози, няуга, плюга,
луга вместо плуга и т. п. Подобного рода описки представляют
интерес для лингвиста, но к интересующей нас проблеме
отношения не имеют.
Другие лексические разночтения представляют собой замену
древнерусских архаичных и старославянских слов словами,
бывшими в XV—XVI вв. разговорными, обычными для летописцев:
старый (строй) сдядя по отцу' и оуй (вуй, вой) сдядя по матери'
в Никоновской, Тверской и ряде других летописей заменяется
словом дядя (в Львовской глоссе: «оуй рекше дядя»); роженье
f родственник' в Никоновской летописи заменяется словом жена,
а в Типографской — мати; вместо етеръ синой\ сдругой',
снекий', : некоторый' {«етеръ же законъ халд'Ьемъ») в большинстве
списков стоит инъ же, иже (слово етеръ оказалось непонятным),
си же; говЪиный сблагоговейный', спреданный религии'
заменяется словами верный, благоверный и т. д. Таких замен оказывается
довольно много. Они свидетельствуют о постоянном подновлении
языка оригинала «Повести временных лет» начала XII в.,
приближении его к живой русской речи XV—XVI вв., и это само по
себе важно. Однако нас в данном случае интересует вопрос,
нет ли среди лексических разночтений XV—XVI вв. слов,
характерных для болгарского и сербского языков этого времени. Замен
древнерусских слов церковнославянскими имеется немало.
Многие подновления проводились сознательно в соответствии с
христианским мировоззрением. В договоре Игоря с греками 941 г.
было «твои ели водили суть цр-Ь наши рогЬ». Выражение водити
ротЪ Приводить к клятве' уходит в языческую старину, с ним
долгое время спустя ассоциировался известный языческий обряд.
С распространением христианства в обряде клятвы решающую
роль стал играть крест. Соответственно с этим в Типографской,
Тверской, Воскресенской и в списке Царского Софийской 1-й
летописи вместо «водити . . . рот-Ъ» написано «водити . . . къ кресту».
Слово оумре в поздних летописных списках часто заменяется
церковнославянизмами оуспе, преставися. Выражение «порты чер-
нецьскыя» в Никоновской летописи заменяется «ризы черпецкия».
Обычное в древнерусских текстах слово бЪсъ во многих списках
вытесняется грецизмом диаволъ. Очень часто вместо глагола речи
в тех же списках употребляется глаголати. Глаголати нередко
заменяет собою молвити, звати. Вместо характерного народного
выражения «переклюкала мя еси Ольга» (перехитрила) в ряде
поздних списков стоит «упремудри царя», умудри. Таких
примеров лексической церковноелавянизации текста «Повести
временных лет» можно было бы привести много. В языке памятников
«повествовательного типа» русского литературного языка XV—
XVI вв. развивался противоречивый процесс: сближение с обще-
!/2 19 ф- п- Филпя 2Я0
народным русским языком и в то же время отдаление от него,
насыщение чуждыми для народной речи церковнославянизмами.
В количественном отношении поздние разночтения обоих типов
в списках «Повести» примерно равны.
А как обстоит дело с южнославянской лексикой XV—XVI вв.?
Среди двух с лишним тысяч лексических разночтений «Повести»
мне не удалось найти ни одного достоверного примера, который
можно было отнести к специфическим словам болгарского и
сербского языков того времени, которых не было бы в раннем
церковнославянском языке русской редакции. В Никоновской летописи
под 1008 и 1218 гг. употреблено слово плоеный 'увечный', 'хромой',
не встретившееся ни в одном из других списков «Повести». Однако
клосъный известно раннему церковнославянскому языку русской
редакции. То же самое следует сказать и о словах коснЪти (только
в Никоновской летописи) (обычно в «Повести» стряпати, мьд-
лити смедлить'), непщевати 'думать', 'полагать' (праслав. *pi>tj-
тоже в Никоновской летописи), ошаятися 'воздерживаться',
'остерегаться' и немногих других, которые я с разными
оговорками пытался отнести к разряду поздних южнославянизмов.
Однако все это примеры церковнославянизации русской лексики,
а не результат «второго южнославянского влияния». «Изучение
поздних лексических напластований в „Повести временных лет", —
писал я в свое время, — а также словарного состава позднего
летописного текста позволяет сделать следующий вывод:
летописцы XIV—XVI столетий почти не ввели ни одного
южнославянского слова, которое вовсе не было бы известно древнерусской
письменности XI—XIII столетий» 229. Этот вывод я оставляю
в силе, за исключением слова «почти». Не «почти не ввели»,
а категорическое «не ввели». Разумеется, такое утверждение
относится только к истории языка «Повести временных лет» XV—
XVI вв. Чтобы сделать по этому вопросу общее заключение,
необходимо провести обследование обширного круга памятников
русской письменности конца XIV—XVI вв. с целью выявления
не инноваций вообще (наличие их стоит вне сомнения), а
внедрения специфических южнославянских языковых элементов этого
времени, неизвестных ранее церковнославянскому языку русской
редакции. В этом отношении вся работа еще впереди. А пока
имеющиеся наблюдения позволяют предполагать, что с конца XIV в.
в русском литературном языке всех его разновидностей имелось
не вторичное болгаро-сербское влияние, а активизация средств
церковнославянского языка раннего периода, нарочитая языковая
архаизация, обусловленная прежде всего и главным образом
внутренними историческими причинами. Это относится ко всем
языковым уровням. А. Н. Котляренко, изучивший морфологический
строй «Задонщины» — произведения конца XIV в., отмечает
употребление в нем окончания -аго и некоторых других церковио-
229 Там же, с. 34.
290
славянских морфологических примет 230. Все они были известны
в русской письменности XI — XIII вв. Такого рода разрозненных
наблюдений, относящихся к русской письменности XV—XVI вв.?
накопилось уже довольно много.
Сам термин «второе южнославянское влияние» предполагает,
что в X—XI вв. было «первое южнославянское влияние». Многие
исследователи считают эти обозначения неудовлетворительными.
Во всяком случае они нуждаются в расшифровке. Когда речь идет
о сложении церковнославянского языка русской редакции, ни
о каком иноязычном влиянии не может быть речи. Имел место
перенос древнеболгарского в своей основе письменного языка
христианской религии на древнерусскую почву. Влияние
происходило на этот извне усвоенный язык со стороны древнерусской
народной речи. Иное дело оригинальный древнерусский
литературный язык. Церковнославянский (старославянский) язык,
южнославянский по происхождению с русской примесью, действительно
влиял на язык тех произведений, основа которых была
восточнославянской. Но ведь еще были памятники, язык которых
представлял собою такой сплав восточнославянизмов и южнославя-
низмов, в котором преобладала то одна, то другая стихия. Термин
«влияние» в этом случае применить трудно. Лучше вообще от него
воздержаться, чтобы не упрощать суть явления. Не случайно, что
выражение «первое южнославянское влияние» в литературе не
принято. А если мы не говорим о «первом», то не должны говорить
и о «втором» влиянии. С конца XIV в. началось южпославянско-
византийское воздействие на уже имеющие многовековую историю
культуру, литературу и искусство Руси. Воздействие это
затронуло внешнюю сторону письменного языка, его графические и
орфографические особенности. Что касается структуры языка,
его внутренних закономерностей, то южнославянское воздействие
(влияние) остается пока недоказанным. Ясно только одно:
существовала тенденция консервировать архаизмы, усиливать
церковнославянскую стихию в языке летописей, оригинальных повестей
и иной литературы этого рода, отчасти и в языке деловой
письменности. Эта тенденция сталкивалась с противоположным путем
развития: внедрением в русский литературный язык существенных
изменений, происходивших в народной речи. Обострение
противоречий достигло наивысшего уровня в XVII в. XVII век
подготовил почву для переломного XVIII в., прршесшего
окончательную победу русского литературного языка над церковнославянским,
вытесненным в сферу религиозного культа.
Нередко пишут и о «третьем юго-западном влиянии».
Действительно, языковое воздействие Украины и Белоруссии на Россию
в XVII и отчасти в XVIII в. было. Однако если нелогично
говорить о «втором влиянии», это относится и к «третьему». Ничто
230 Котляренко Л. П. «Задонщнна» как памятник русского языка конца
XIV в. — Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та, 1956, т. 15, выи. 4, с. 158.
19* 291
оолее позднее не идет ни в какое сравнение по своему
историческому значению и последствиям с заимствованием письменности
в X в. и распространением на Руси старославянского языка,
ставшего древнецерковнославянским русской редакции, а также
возникновением оригинального древнерусского литературного языка
всех его разновидностей. Без заимствования письменности не
мог бы появиться древнерусский литературный язык. «Первое
влияние» (если употребить это выражение) было основой основ,
«второе» и «третье» — частности русской языковой истории по
сравнению с «первым», поэтому лучше не употреблять в данном
случае указанные порядковые числительные.
К сказанному выше следует сделать одно существенное
добавление. После публикаций выпусков «Этимологического словаря
славянских языков» О. Н. Трубачева и «Праславянского словаря»
(Sfownik prasiowianski) под редакцией Ф. Славского мы получили
возможность исследовать удельный вес общеславянской и
диалектной лексики праславянской эпохи. Оказалось, что слов
общеславянского распространения в праславянском языке ко времени его
распада имелось меньше, чем диалектизмов. Этот факт решительно
противоречит устоявшемуся мнению, будто бы различия между
славянскими языками времени раннеелавянской письменности были
незначительными, поэтому старославянский язык якобы был
настолько близок к славянской народной речи, что двуязычия б
славянских странах, в частности в древней Руси, фактически не было.
От этогоу стоявпшгося мнения теперь надо решительно отказаться2:il.
А теперь мы опять возвращаемся к современности.
231 Подробно об этом см.: Филин Ф. П. Проблемы исторической
лексикологии русского языка (древний период). — ВЯ, 1981, № 5.
Глава пятая
О НЕКОТОРЫХ ПУТЯХ РАЗВИТИЯ
СОВРЕМЕННОГО
РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
В наше время русский язык находится на крутом подъеме. Его
развитие связано с гигантским ростом прогрессивной
информации о природе и человеческом обществе, вызванным процессами,
происходящими в хозяйстве, науке, культуре, во всем жизненном
укладе советских людей. Все, что происходит вокруг нас и в нас,
и попадает в сферу сознания, находит свое отражение в языке.
Бурными темпами обогащается словарный состав и лексическая
семантика, совершенствуются грамматические способы выражения
мысли, стилистическая система, гибче и в то же время строже,
авторитетнее становятся нормы литературного языка. Растет
общественное значение русского языка, его распространение
в современном мире.
Русский язык стал выполнять три главные общественные
функции: 1) он является языком великой русской нации; для многих
миллионов людей нерусской национальности он с младенческих
лет стал первым и даже единственным языком, таким образом,
эти миллионы, мысля и говоря по-русски, сливаются с русской
нацией; 2) русский язык в условиях полного национального
равноправия в нашем социалистическом государстве стал средством
межнационального общения, языком дружбы и братства народов
СССР; в конечном счете все нерусское население Советского Союза,
сохраняя и развивая национальные языки, будет владеть и
русским языкомг наступит полное гармоничное двуязычие; 3) русский
язык выдвинулся, как один из немногих международных языков,
звучит далеко за пределами нашей страны, его изучают всюду,
особенно в социалистическом содружестве государств; можно
полагать, что распространение русского языка по всему земному
шару будет нарастать по мере дальнейшего увеличения
авторитета нашей страны (экономического, научно-технического,
культурного и политического) г.
Как русский язык стал языком национальным, об этом мы
попытались рассказать в двух первых главах настоящей книги.
Конечно, не случайно он теперь является средством
межнационального общения народов СССР и одним из международных
языков. Так решила история.
Из огромной литературы о роли русского языка""в современном обществе
назовем книги: Проблемы двуязычия и многоязычия. М., 1972; Русский
язык в современном мире. М., 1974; Русский язык как средство межна-
циональноге общения. М., 1977; Великий Октябрь и русский язык. Киев-
Лейпциг, 1977.
293
Все языки обычно развиваются в контакте друг с другом.
Уже в древнерусском государстве язык восточных славян
получал определенное распространение среди многих
восточноевропейских племен и народностей. Распространяясь в разные стороны
из среднеднепровских областей, восточные славяне входили в
соприкосновение с балтийцами, финно-уграми, иранцами, тюрками
и другим родственным и неродственным этносом. В обширных
областях, где восточные славяне оказывались в большинстве и
развитее по своему культурному уровню, восточнославянская речь
в конечном счете вытесняла местную. Происходило это, конечно,
не сразу. На какое-то время у нерусского населения
устанавливалось двуязычие. Так произошло с балтийскими племенами
верховьев Днепра, Западной Двины, Волги, Оки и их притоков.
Летопись донесла до нас сведения о балтийском племени голядь,
жившем неподалеку на запад от Москвы. О первоначальном бал-
тийскохМ населении названных областей красноречиво
свидетельствует древняя гидронимика.
Обширные контакты были с редко расселенным
финно-угорским населением на громадных просторах восточноевропейского
севера. Большинство этого населения, пройдя ступень
двуязычия, перешло на русский язык. Часть населения древнего
Новгорода говорила на своих языках, о чем свидетельствуют находки
берестяных грамот с финно-угорским письмом и собственные финно-
угорские имена. Надо полагать, что тюрки и берендеи, тюрки по
происхождению, были двуязычны.
Все иностранцы, имевшие дело с древнерусским государством,
должны были знать язык восточных славян или иметь
переводчиков (т. е. людей двуязычных). Двуязычие было не
односторонним: многие русские знали другие языки. Достаточно вспомнить
сказание об осаде печенегами Киева, в котором сообщается, как
один отрок вышел из города с уздою в руке и пробился через пе-
чепежский стан, якобы разыскивая своего коня, «бй бо ум^я
печен'Ьжьски». Примеров двуязычия в древней Руси можно было бы
привести много. Между прочим, история русско-иноязычного
двуязычия и многоязычия — благодарная тема будущих
исследований.
Традиции двуязычия были продолжены и приумножены в эпоху
Московского государства, когда русский язык зазвучал в При-
уралье, на обширных землях Сибири, на берегах Тихого океана.
Россия XVIII—XIX вв. включила в свой состав множество
наций, народностей, этнических групп. Царизм стремился
превратить страну в тюрьму народов, проводя политику насильственной
русификации. Но была и другая Россия, Россия Ломоносова и
Пушкина, Толстого и Горького, великого Ленина, которая несла
всем народам высокую культуру, науку и искусство, передовую
идеологию.
Когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая
революция, с национальным гнетом было покончено. В передовом
строю создания социалистического общества среди других равных
294
народов встала русская нация, оказывающая щедрую помощь
всем национальностям нашей страны. Не случайно
государственный гимн СССР начинается словами: «Союз нерушимый республик
свободных Сплотила навеки Великая Русь». Весь ход
исторического развития привел к тому, что все народы Советского Союза
добровольно избрали русский язык как средство
межнационального общения.
Сосуществование русского языка с другими языками народов
СССР обогащает национальные языки, способствует дальнейшему
раскрытию заложенных в них внутренних возможностей. На
русском языке создаются непреходящие научно-технические и
культурные ценности, происходит отбор мировых достижений. Все это
в разной степени передается другим языкам советских наций и
народностей, поднимает их коммуникативный и информационный
уровни. Поскольку у нас нет классового и национального
антагонизма, нет и языковой конкуренции, борьбы за языковое
выживание: нет и тени угрозы исчезновения национальных языков
в обозримом будущем. Исключение могут составлять только так
называемые «одноаульные» языки, т. е. языки мелких этнических
групп, процесс постепенного отмирания которых происходит,
но и то лишь по желанию самого населения.
Ленинская национальная политика не допускает никакого
языкового насилия. В свою очередь русский язык обогатился
и обогащается, взаимодействуя с языками других народов. Все
ценное, что создается советскими нациями, находит свое
отражение в русском языке, если в нем нет собственных обозначений
новых национальных достижений. Русская лексика расцветилась
многообразными красками особенностей национальной жизни.
В ней появляются акыны, журчат арыки, здравствуют адыги,
поют и сказывают ашуги, пьют боржом и т. д., и т. п. Конечно,
проникновение лексики языков народов, населявших территорию
СССР, началось в русский язык с древнейших времен, но в таких
широких масштабах оно началось только в советскую эпоху,
особенно в последние десятилетия. К тому же эти слова
становятся достоянием широких масс русского населения, а вместе
с русским языком распространяются по всей стране и даже
выходят на мировую арену. Так русский язык помогает другим
языкам народов СССР подниматься на небывалую ранее высоту.
Национальные писатели и ученые, которые пишут на русском
языке или произведения которых переводятся на русский язык,
приобретают всесоюзную, а то и мировую известность. Получается,
что причастность к русскому языку выгодна для всех советских
людей.
Когда мы говорим о взаимодействии и взаимообогащении
языков народов СССР, мы, конечно, имеем в виду прежде всего (но не
исключительно) ведущую роль русского языка в этом сложном
процессе. Чукотский и молдавский языки непосредственно никак
не связаны друг с другом, но они участвуют во взаимодействии и
взаимообогащении через русский язык. Слова спутник, космо-
295
навт п множество других, зарождаясь в русском языке или
попадая в него из различных источников, проникают во все языки
нашей страны (разумеется, ассимилируясь в них в соответствии
с их структурами). Существовали и существуют и региональные
языковые взаимодействия (например, некоторых кавказских,
среднеазиатских и других языков), которые в социалистических
условиях также строятся на принципах социалистической
добровольности, равноправия, жизненной необходимости. В целом
языковую ситуацию, в которой находится русский язык, можно
назвать вполне благоприятной, хотя многие задачи еще
предстоит решить.
Известно, что язык — это не только средство выражения
мысли, но и отражение духовной жизни нации, всей ее культуры.
Русский язык — средство межнационального общения и один
из международных языков, и в то же время за ним стоит вся
история русского народа, роль его рабочего класса, трудового
крестьянства и передовой интеллигенции в создании
Коммунистической партии Советского Союза и Советской власти, в
строительстве социалистического общества и его обороне. Распространение
русского языка в условиях его гармонического сосуществования
с языками других социалистических наций означает поддержку и
укрепление традиций русского народа, сплочение всех
социалистических братских народов, а на международной арене повышение
роли русского языка способствует росту авторитета Советского
государства, интенсификации межгосударственных отношений.
В пропаганде знаний русского языка во всесоюзном и
международном масштабах об этом никогда не следует забывать. Если
в средние века знание латыни, а позже французского языка в
определенных кругах населения считалось признаком высокой
культурности человека в большинстве европейских стран, то в наше
время настала очередь (наряду с другими международными
языками) и для русского языка, причем не только в Европе, но и на
всех континентах земли и в космосе.
Громадные социальные и культурные изменения,
происшедшие после 1917 г. в русской нации, высокая роль русского языка
в современном мире, его взаимодействия с другими языками не
могли не сказаться на структуре русского языка, на его
дальнейшем развитии, на раскрытии его внутренних возможностей.
Когда говорят о внешних и внутренних факторах изменения
языка, вольно или невольно упрощают проблему языкового
развития. В языке нет «социального» и «асоциального», поскольку
его важнейшими функциями (все остальные функции, которые
разные лингвисты определяют по-разному, производны) являются
коммуникация (общение между людьми) и отражение знания
окружающего мира. В языке все значимо и все в широком смысле
социально.
В русском языке произошел и происходит значительный
прогресс в лексике и лексической семантике, совершенствование
фонетического и грамматического строя, огромное усиление роли
296
литературного языка со всеми вытекающими из этого
последствиями, дальнейшее развитие стилей и сдвиги в стилистических
оценках на всех языковых уровнях, изменения в нормах (включая
разветвленную их вариантность) и т. п. Русский язык до Великого
Октября и теперь, конечно, один и тот же и в то же время
представляет собой разные этапы своего развития. Нам понимать язык
дореволюционных произведений гораздо легче, чем современный
язык поколению начала XX в., если бы оно могло воскреснуть.
Нашим предшественникам пришлось бы многое осваивать эаново
и многому переучиваться. Язык оставшихся в живых эмигрантов
старшего поколения, утерявших контакт со своей родиной,
отличается от современного русского литературного языка. «
Тенденции развития русского языка послеоктябрьской эпохи
посвящена огромная литература, среди которой особое место
занимает обобщающий четырехтомный труд «Русский язык и
советское общество» 2. В этой полезной работе, к которой мы
отсылаем читателя, имеется много, с нашей точки зренияf верных
наблюдений и обобщений, представлены материалы для раздумий.
Однако во вводной главе «Принципы социологического изучения
русского языка советской эпохи» содержатся теоретические
положения, которые не могут не вызвать возражения. В этой главе
выдвинута идея развития русского литературного языка через
преодоление «диалектических противоречий», выраженных в виде
антиномий: 1) антиномия говорящего и слушающего, 2) антиномия
узуса и возможностей языковой системы, 3) антиномия кода и
текста, 4) антиномия, обусловленная асимметричностью
языкового знака, 5) антиномия двух функций языка: чисто
информационной и экспрессивной 3.
Совершенно очевидно, что указанные «антиномии» не
ориентированы на изучение специфики истории русского литературного
языка советской эпохи, так как они сформулированы настолько
абстрактно, что их можно пытаться применять к любому языку
любого времени. Например, говорящие и слушающие были уже
в период происхождения человеческого языка. Сами эти
«антиномии* не составляют внутреннего единства и относятся к
различным лингвистическим аспектам. Понимание их далеко от
марксистской диалектики. Например, код — искусственная система
условных (обычно сокращенных) обозначений или знаков естественного
языка, используемая для специальных передач. Язык не
относится к категории кодов, в нем содержание (мысль) органически
свяэана со звуковым (и иным) выражением. Нельзя представить
себе какой-то набор знаков, который только при общении
воплощается в текст. Мысль (код, набор знаков) существует без языка?
Взгляд »тот не блещет новизной. Включение в категорию языка
* Русский язык и советское общество. Социолого-лингвистическое
исследование. М., 1968.
8 Русский язык и советское общество. Лексика современного русского
литературного языка. М., 1968, с. 24—34,
2Q Ф. П. Филин ^97
означаемого превращает наше мышление (означаемое) в
знаковое, что ведет к стиранию граней между мышлением и независимой
от него объективной действительностью 4. Никакой диалектики
в указанных «антиномиях» нет, а есть лишь надуманные и путаные
рассуждения.
Есть тут и другая сторона дела. В. Г. Костомаров справедливо
пишет о применении названных «антиномий» к современному
литературному языку: «Легко заметить, что внешние и внутренние
факторы оказываются тут смешанными, и это мешает авторам
отличить факты изменения от фактов прогресса. Если и согласиться
с главным выводом авторов этого труда о движении русского языка
в сторону агглютинативности и аналитизма, нельзя сразу не
обратить внимания на то, что тут речь идет лишь о смене техники
грамматического оформления. При всей заманчивости
рассмотрения такой перспективы, если, конечно, она реальна, ясно, что и
флексия, и анализ, и агглютинация способны одинаково
адекватно выражать все сложности мышления» 5. Однако выясняется,
что современный русский литературный язык вовсе не
превращается в агглютинативно-аналитический. «Действительно
развивающиеся в русском языке элементы аналитизма никак не носят
(по крайней мере пока) системного всепроникающего характера
и не сопровождаются каким-либо намеком на устранение или
ослабление синтетизма» б. Русский язык как был, так и остается
в своей основе синтетико-флективным. В. Г. Костомаров
указывает, например, что бурно образующиеся аббревиатуры (одно из
главных доказательств якобы движения русского языка в сторону
аналитизма) по большей части начинают склоняться: на БАМ'е,
из загса, в ВАК'е и т. п.
В. Г. Костомаров пишет о другой тенденции — новом
соотношении устной и письменной форм речи. Он считает, что, как и
в других мировых языках, в русском языке «время фетишизации
письменной речи проходит», «устная (исходная и изначальная)
форма языка повела наступление на письменную буквально во
всеоружии техники» 7. Связано это с научно-технической
революцией. Развивается звукозапись, которая консервирует речь
и берет на себя функции письма, кино, радио, телевидение.
Конечно, это так, но все явно преувеличено. Книги, журналы,
газеты, машинопись, письмо от руки, вывески, рекламы и прочие
виды письма, воспринимаемые зрением, отнюдь не сокращаются,
а продолжают расширяться и будут сохраняться и в будущем.
4 Подробно и обстоятельно см. об этом: Панфилов В. 3. Философские
проблемы языкознания. Гносеологические аспекты. Гл. II. Роль
естественных языков в отражении действительности и проблема языкового знака.
М., 1977, с. 45-98.
6 Костомаров В. Г. Причины и характер прогресса русского языка в наши
дни. — Вестн. АН СССР, 1978, № 10, с. 90.
6 Там же, с. 97.
7 Там же, с. 93.
298
Развитие техники звукозаписи не наступает на письменность*
а дополняет ее, расширяет возможности коммуникации, передачи
бурно расширяющейся информации. «Фетишизация» письменной
речи остается и останется у будущих поколений как непременное
условие всеобщей грамотности и высокой культуры.
А что представляет собой якобы наступающая на письменную
речь речь устная? Конечно, это не «исходная и не изначальная»
(т. е. необработанная) форма языка, а нормированный и
отшлифованный в пределах письменности литературный язык, что
фактически признает и сам В. Г. Костомаров. Выступления по
радио, телевидению, перед аппаратами звукозаписи, публичные
доклады и лекции и пр. часто читаются «по бумажке», а когда они
производятся «без бумажки», то все равно ориентированы на
нормы письменно культивированного языка. Другого
литературного языка у нас нет и не будет, если не считать его своего рода
«кухонной» устной неподготовленной разновидности, которую
успешно изучают Е. А. Земская, О. А. Лаптева и другие
исследователи. Да и эта разновидность в наше время является если не
полностью, то в значительной степени производным явлением
письменно-литературного языка.
«Исходной и изначальной» формой устного языка можно
назвать архаические местные говоры, но и они испытывают
серьезное воздействие литературного языка. Мысли В. Г. Костомарова,
будто в связи с «решительным наступлением» устной речи на
письменную происходит качественное изменение литературных
стилей и их перегруппировка, в результате чего мы идем от
«начальной синкретичности языка» к новому синтезу, к новой усложненной
синкретичности, не подкреплены какими-либо фактами, поэтому
о ценности его схемы мы судить не беремся.
В. Г. Костомаров в своей статье ставит важный вопрос об
особенностях развития современных мировых языков. «Своеобразный
параллелизм развития этих языков (особенно наглядный в сферах
научно-технической коммуникации и массовой газетно-журналь-
ной, радио-телевизионной и иной информации) заметно ускоряет
их совместный прогресс и прогресс каждого языка в отдельности.
Они как бы следят друг за другом, оперативно реагируя —
заимствованием или приведением в действие своих внутренних
механизмов — на любое новшество. Это свойственно, конечно, всем
языкам, но в мировых происходит особенно интенсивно, более
того, находки становятся интернациональными, как правило,
через мировые языки и часто воспринимаются с их собственными
новациями как идущие именно из них. Важное значение
приобретает согласие этих языков в принятии того или иного новшества,
их взаимный баланс (ср. расширение семантики слов автор,
адвокат, присутствие или структурно-сочетательных потенций
слова уровень и их аналогов в английском и других языках;
показательно принятие русским языком слова астронавт, а
английским — космонавт; ср. спутник и сателлит, разрядка и детант
и пр.). Без этого отдельному мировому языку все труднее играть
20* 299
не только посредническую роль во взаимодействии языков, но и
главную роль орудия международной коммуникации, ибо мир
не ориентируется на один какой-либо общий язык» 8.
Бее современные международные языки — языки больших
наций или групп родственных наций. Однако фактическая роль
каждого из них не зависит от количества однонационального
населения. Китайцы по их количеству стоят на первом месте в мире,
но китайский язык как международный (т. е. употребляющийся
вне киааеязычнои среды) не идет ни в какое сравнение с английским
или русским языком. Неодинакова роль международных языков
в их, по выражению В. Г. Костомарова, «взаимном балансе»,
в их воздействии друг на друг& и другие языкиЛ что для нас совсем
не безразлично.
Международный престиж каждого из языков — дело огромного
общественно-политического значения. В последние десятилетия
резко вырвался вперед английский язык, точнее — его
американский вариант. Немецкий язык ФРГ стал отличаться от немецкого
языка ГДР прежде всего заметным наплывом в него американизмов.
Покойный де Голль забил тревогу в связи с засорением
американизмами французского языка* В 1975 г. в газете «Известия» (№ 138)
появилась заметка «Нашествие из-за Ла-Манша»: «В последнее
время английские слова и выражения все чаще проникают во
французский язык. Так, например1 торговые центры на
центральных парижских улицах получили название „драгсторов", а
танцевальные залы именуются теперь не иначе, как „дансинги". . .
Порой доходит до курьезов. Полицейская префектура города
Бобиньи почему-то выдает штрафные квитанции только на
английском языке. Фирма по прокату автомашин „Энтер-рент" таким же
образом оформляет свои документы. Большинство парфюмерных
TOBapoBj производимых во Франции (кроме духов)х также
получают одни английские названия. Борясь с таким лингвистическим
нашествием с другой стороны Ла-Манша и из-за океана, несколько
депутатов Национального собрания внесли на рассмотрение
парламента проект закона3 запрещающего неоправданное употребление
во Франции английских названий». Та же газета в 1976 г. (№ 61)
сообщает, что закон «О поддержании чистоты французского языка»
был принят. За засорение французского яэыка в официальных
текстах виновные будут караться штрафом от 80 до 160 франков^
а при таком повторном преступлении штраф может доходить до
5000 франков.
На ту же тему писала и газета «Советская Россия» A976,
№ 122) под броским заголовком «На каком языке говорят
французы?»; «Теперь французские книги для молодежи на четверть
состоят из английских слов и выражений. Иноязычное нашествие
достигло такого размаха, что Франция всерьез забеспокоилась
о сохранении чистоты французского языка». Далее сообщается
о том же законе французского парламента.
8 Там же, с. 91.
300
Конечно1 «лингвистическое нашествие» в Европу идет не из-за
Jla-Maamat и «коварный Альбион» тут ни при чем. Согласно
устному сообщению английского языковеда Д. Ворда, язык
метрополии также испытывает заметное давление со стороны своего
американского варианта на всех его уровнях. Особенно уязвимой
оказывается речь молодежи. Конечно1 административные меры,
включая штрафы, этого лингвистического наводнения остановить
не могут. Нужна мобилизация всей общественности, широкое и
постоянное разъяснение вреда, который наносит безудержный
наплыв американизмов национальным языкам^ в том числе и
мировым.
Само по себе распространение слов и выражений^ становящихся
интернациональными, — явление нормальное% особенно в век
научно-технической революции 9. По мнению В. В. Виноградова,
русский язык перед второй мировой войной освоил более ста тысяч
интернационализмов 10. Откуда взялась такая цифра, мы не знаем.
Если взять всю узкоспециальную терминологию, то можно с
уверенностью сказать, что слов с греко-латинскими корнями и
западноевропейского происхождения уже было гораздо больше. От этого
русский язык не перестал быть русским.
Взаимообогащение языков было* есть и будет. Кто борется
против заимствований вообще, тот пытается прекратить течение
мощного потока песчинкой. Дело не в этом, а в томг какой удельный
вес занимает каждый мировой язык в процессе международного
лингвистического взаимообогащения. Какое воздействие
оказывает русский язык на английский и иные языки высокоразвитых
наций? К сожалению, мы по этому вопросу не имеем никаких
обобщений. Начало этой работы положено А. А. Брагиной и.
Воздействие русского языка на английский и другие
европейские языки несомненно имелось и имеется. Слово спутник стало
английским sputnik, от которого уже на английской почве
образовались sputpup cсобака, летающая на спутнике' (от sputnik и
pup ссобака', 'щенок'), sputnikked'имеющий спутник'. Правда,
в англоязычном мире для обозначения космического спутника
вообще теперь употребляют satellite, a sputnik сохраняется как
название советских спутников. В английский язык немало вошло
и Других русских слов. Советизмами по своей семантике в ряде
западноевропейских языков являются такие интернациональные
по происхождению слова, как интеллигенция, авангард, прогресс,
9 См. по этому вопросу: Авилова Н, С. Слова интернационального
происхождения в русском литературном языке нового времени (Глаголы с
заимствованной основой). М., 1967; Йирачек И. Интернациональные суффиксы
существительных в современном русском^языке
(Структурно-сопоставительное исследование). Brno, 1971; Акуленко В. В. Вопросы
интернационализации словарного состава языка. Харьков, 1972, и другие работы.
ю Виноградов В. В. Основные этапы истории русского языка. — Русский
язык в школе, 1940, № 3—5.
11 Брагина А. А. Русское слово в языках мира. Книга для внеклассного
чтения. М., 1979.
301
политический, социальный, планировать, рационализировать,
коллективизация, индустриализация и т. д.12 В. С, Лизунов
насчитал 230 лексических единиц, проникших в немецкий язык
из русского языка еще до 1917 г.: Steppe cстепь', Droschke
с дрожки', Podsoi cподзол', Bylina ? былина', Chorovod cхоровод'
и т. п.13 Это главным образом названия русских реалий, не
свойственных немцам.
Лексические «экзотизмы» легче всего переходят из одного языка
в другой по вполне понятным причинам. Гораздо показательнее
лексико-семантические воздействия нелокального характера,
особенно в области науки, культуры, техники. Именно этого рода
явления характерны для межнациональных и международных
языков. Роль русского языка как источника распространения
культурно-языковых ценностей за пределами нашей страны
заметно возрастает. Примеры этому читатель может найти в книге
А. А. Брагиной. Слово лунник проникает в западноевропейские
языки: фр. les luniks et les spoutniks c лунники и спутники' и по
аналогии образованные Venusik (Venus с Венера' + -ik) и Marsik
(Mars fMapc' +-ik), англ. lunokhod 'луноход', фр.
cosmiqueкосмический' (американское соответствие spatialс пространственный'),
cosmonaute, cosmodrome (америк. astronaute, astrodrome), между-
нар. Soviet, Leninism, sovietisation Советизация', bolshevisation
c большевизация' 14 и т. д. Особенно заметно семантическое
воздействие русского языка на языки стран социалистического
содружества. Мы не знаем, сколько слов и значений слов проникло из
русского языка в западноевропейские языки, — это предмет
будущих исследований. Надо полагать, что их тысячи и число их
будет возрастать.
Однако пока что поток американизмов намного превосходит
поток русизмов, что объясняется разными причинами, в частности
очень широким распространением английского языка в
современном мире. Английским языком пользуется гораздо большее число
людей вне англоязычных стран, чем русским за границей. Престиж
английского языка порождает и неумеренное увлечение
американизмами в ущерб другим национальным языкам, что вызывает
тревогу в определенных общественных кругах не только Франции,
о чем было сказано выше, но и других стран. Воздействие
английского языка на русский не столь интенсивно, как, скажем, на
немецкий в ФРГ и на французский, но все же в наши дни очень
значительно, что не может не наводить на раздумия.
Заимствования сами по себе — явление нормальное, и против
них могут возражать разве что закоренелые пуристы. Русский язык
пережил не одну их волну, но от этого не утратил свои неповтори-
12 Будагов Р. А. Заметки о русском языке в современном мире. — ВЯ, 1977,
№ 1.
13 Лизунов В. С. Русский язык в ГДР и ФРГ (Историческое и
социолингвистическое исследование). АКД. М., 1976.
*4 Брагина А. А. Русское слово. . ., с. 22, 33, 75, 79, 86.
302
мые особенности, не потерял своего первородства. Как известно,
тысячи и десятки тысяч слов западноевропейского происхождения
влились в его лексику, начиная с Петровской эпохи. Начиная
с середины XVIII в. особенно заметно было французское влияние.
Пополнение словарного состава русского языка в общем было
явлением прогрессивным, хотя дело не обошлось без крайностей,
против которых боролись (и не безуспешно) передовые люди
своего времени. Все ненужное отмерло и стало достоянием только
узкого круга историков языка.
Что же заставляет нас задумываться и бить тревогу, когда
речь заходит о вторжении американизмов в современный русский
язык? Во-первых, беспрецедентное их количество, особенно в
специальной терминологии. Можно без преувеличения сказать, что
в специальной лексике их насчитывается десятки и сотни тысяч,
причем намечается тенденция вытеснения ими уже существующих
или возникающих точных русских соответствий. Во-вторых, почти
одностороннее движение терминологии: масса американизмов
вторгается в русский язык, но мало заметно воздействие русской
лексики на английскую. В-третьих, наметившееся у некоторых
лиц бездумное лингвистическое подражание всему американскому
(Грибоедов в свое время едко высмеивал
«французско-нижегородское наречие», а теперь пришла пора говорить об «американо-
нижегородском сленге») 15. Если во времена Грибоедова Россия
во многом отставала от Европы, поэтому существовала
необходимость заимствовать разного рода элементы культуры вместе с их
обозначениями («но панталоны, фрак, жилет — всех этих слов
на русском нет», — как писал Пушкин), то современный
Советский Союз — могучая социалистическая держава, передовая
в культурно-идеологическом отношении, достигшая высоких
рубежей в экономике, науке и технике. Историческая обстановка
коренным образом изменилась. И все же наши газеты и журналы
(не говоря уже о специальной литературе) слишком пестрят
американизмами.
Приведу здесь наугад некоторые примеры из обширной
коллекции, которая у меня накопилась: «контейнеры выгоднее "всего
перемещать вертикальным способом »ло-ло" (от англ. слов lift on —
lift off cвверх — вниз')>\ «новый тип судна с горизонтальной
погрузкой „ро-ро" (от англ. слов roll on — roll off * накатка —
выкатка')» (Л. Власов, Э. Шматов. «Квантование» груза. —
Техника — молодежи, 1977, № 8, с. 14; эти ло-ло и ро-ро нередко
встречаются в печати без кавычек и пояснений), «садден деаф
овертайм» 'игра до первого гола' (Советский спорт, 1977, 19 янв.),
15 См. статьи на эту тему: Филин Ф. П. Некоторые вопросы
функционирования и развития русского языка. — ВЯ, 1975, № 3; Он же. Сок или джус,
обслуживание или сервис? — В кн.: Теория языка. Англистика.
Кельтология. М., 1976; Он же. Научно-техническая революциями
проблема^билингвизма в современном мире. — В кн.: Научно-техническая
революция и функционирование языков мира. М., 1977; Скворцов Л. И.
Сокровищница языковой культуры. — Русская речь, 1976, № 4.
303
«передвижной бойлер», бойлерная (Вечерняя Москва, 1977, 18 мая),
«эти открытия привели некоторых ученых к гипотезе спредингаь
(разрастания морского дна) (Техника — молодежи, 1976, № Ю,
с. 28)f бобслей (Известия, 1977, 5 янв.), дисплей — инструмент
общения человека с электронно-вычислительными машинами
(Известия, 1976, 26 апр.), паблисити (Неделя, 1976, № 31, с. 15,
словечко встречается часто в нашей прессе без каких-либо
пояснений), «Ролкер пришел в Невскую гавань» (Вечерний Ленинград,
1978, 16 янв.), уайт-спирит — «знакомый многим» (?)
растворитель, используемый в ядерных детекторах (Б. Коновалов. Туннель
во вселенную. — Известия, 1976, 12 марта), «Одесская океанская
линия, или, как ее еще называют, Одесса — Оушен лайнъ (Ф. Чер-
нецкий. Под советским флагом. — Известия, 1976, 12 авг.),
ро-флоу — тип судна (англ. roll ^закатывать' ийо*течь') (Известия,
1977, 11 марта), праймериз 'первичные выборы' (Правда, 1976,
10 июня), ноу-хау (в английском означает С8наю, как сделать')
(Известия, 1975? 21 февр.), балктанкер (по-русски нефтерудовоз)
(Известия, 1978,, 28 янв.) и т. д., и т. п. Такие американизмы
бесчисленны и неистребимы. Неистребимы? Жиэнь покажет, что от
них останется* а что отомрет, как отмирают любые «засоризмы».
Можно привести и примеры, когда отечественные изобретения,
уже получившие русские обозначения, войдя в международный
обиход, в русском языке вытесняются американскими терминами.
Так, например, в микробиологии, по свидетельству акад. В. Эн-
гельгардта 1вг мы сумели «опередить зарубежную
промышленность — первые наши наборы ревертазного китта появились
раньше и были более полными, чем Tef что впоследствии стала
выпускать одна из крупнейших фирм в США, „Калбиохем"».
Сама идея ревертазы, когда при определенных условиях можно
проводить в генах клетки обратный синтез, впервые была
высказана в 1960 г. советским ученым С. М. Гершензоном. Полученное
синтетическое вещество, необходимое для того, чтобы заставить
ревертазу действовать, стало обозначаться русским словом
затравка, но потом у нас же заменено американизмом праймер.
Акад. В. Гинзбург сообщает «об обнаружении источников
рентгеновских всплесков, большинство которых (а вероятно, и все)
заведомо находятся в Галактике. Такие источники даже получили
специальное название бурстеры, от английского гслова burst
*взрыв, вспышка'. Кстати сказать, бурстеры были впервые
обнаружены на советском спутнике „Космос-428" в июне 1971 года
с помощью аппаратуры, сконструированной в Институте
космических исследований АН СССР*17. Открытие сделано у нас,
но название оно получило американское. На Бердском
радиозаводе советские конструкторы создали высококачественный
радиоаппарат, успешно прошедший испытание. «Завод уже готовит
*• Энгелъгардт В. Проект «ревертазы». — Наука и жизнь, 1974, № 6, с. 4.
17 Гинзбург В. Наука: горизонты и проблемы развития. — Наука и жизнъ,
1977, №'1.
304
Производство всеволновых стереофонических тюнеров „Вега-004"
{тюнер — в переводе с английского означает Настраивающее
устройство', 'настройщик')» (А. Илларионов. Познакомьтесь:
«Вега-004». — Известия, 1978, 23 июня). Изобрели мы, а
изобретение называем по-американски! И это совсем не единичные примеры.
Я никогда не был и не буду поклонником пуризма, безуспешно
отбивавшегося и отбивающегося от наплыва заимствований.
Речь идет не о заимствованиях вообще, а об агрессии американского
варианта английского языка. Почему происходит массовый
приток американизмов в русский язык (и многие другие языки),
а не русизмов в англо-американскую речь? Вот в наше время
главный вопрос, который не может быть для нас безразличен. Можно
быть уверенным, что эта агрессия со временем прекратится, и
русский язык никогда не перестанет быть русским. И все же, и
все же!
Нередко пишут, что термин, не имеющий каких-либо
ассоциаций с другими словами в родном языке (а таковы заимствования),
точнее и удобнее по сравнению с термином родного языка,
поскольку у него больше возможностей избежать нежелательного
многозначия. В общем это верно по отношению ко всем языкам.
Только почему не боятся такого неудобства американцы, создавая
великое множество терминов на базе английских слов, почему мы
должны строить свою терминологию именно на американский
манер? Более того, у нас появляются семантические ассоциации
своих русских слов с английскими словами! Как сообщает,
например, журнал «Наука и жизнь» A977, № 4, с. 71), гибрид белуги
и стерляди, созданный Н. И. Николюкиным, получил название
бестер (из белуга + стерлядь). «Случаю было угодно, — пишется
в журнале, — что в переводе с английского „best" означает
«самый лучший, наилучший». И гибрид начал оправдывать скрытый
в его названии смысл». Но так могут переосмыслять слово по
принципу «народной этимологии» англоязычные лица, но не
русские!
Американизмы во множестве проникают и в
общеупотребительную лексику. Любопытно в этом отношении сосуществование слова
сервис с его русскими эквивалентами. Англ. service многозначно,
но в основе его семантики лежит суслужение', Обслуживание',
с служба' (исходные лат. servio 'быть рабом', 'служить', servus
fpa6', Kслуга'). За последние годы слово сервис получило широкое
хождение в русском языке в значении с бытовое, техническое
обслуживание', Предоставление удобств в определенных сферах
жизни'. Оно замелькало в прессе, в объявлениях и на вывесках.
Ср.: «Плюсы и минусы бытового сервиса* (заголовок статьи в
«Вечерней Москве», 1976, 23 июня), «Автосервис сегодня и завтра»
(Ленинградская правда, 1976, июль), «Сервис по телефону»
(Ленинградская правда, 1976, 24 июня), «Качество туристского
сервиса* (Вечерний Ленинград, 1976, 24 янв.), «Пять этажей сервиса»
(о «Доме быта» в центре г. Фрунзе, отрывной календарь,, листок
за 19 марта 1978 г.J «Комплекс службы автосервиса» (получается:
305
службы автослужбы! — Известия, 1976, 18 авг.), Автосервис
«Жигули» (надпись на щитах у шоссе), авиасервис (Правда, 1976,
14 авг.) и т. д., и т. п. Появляются и производные образования,
ср. в статье Б. Коновалова «Космический робот „Дельта"»: «Кроме
того, „Дельта" может в любой момент работать и в так называемом
сервисном режиме» (Известия, 1977, 26 дек.). В то же время
употребляются и русские эквиваленты этого американизма:
«Обслуживанию — высокий класс» (Правда, 1976, 21 ноября), «Новая
станция обслуживания» (речь идет о техническом обслуживании
легковых автомобилей на трассе Москва—Симферополь;
Известия, 1976, 25 авг.), «Заметки о качестве обслуживания»
(Известия, 1976, 25 авг.), «Служба быта-78» (Вечерний Ленинград,
1978, 5 июля), «Керченский комбинат бытового обслуживания»
(Правда, 1978, 12 окт.) и т. п.
В передовых статьях и официальных документах обычны
русские обозначения: «Наградить заведующего Отделом торговли
и бытового обслуживания ЦК КПСС» (Указ Президиума
Верховного Совета СССР от 20 октября 1^78 г.); «Работники торговли,
общественного питания, службы быта и жилищно-коммунального
хозяйства! Боритесь за высокую культуру обслуживания
советских людей!» (Призывы ЦК КПСС к 61-й годовщине Великой
Октябрьской социалистической революции); «Задача повышения
эффективности и качества должна настойчиво решаться не только
в сфере производства, но и в сфере обслуживания населения»
(там же); «учреждений бытового обслуживания», «условие
первоклассного обслуживания», «улучшение качества повышения
культуры обслуживания» («Творческая сила великих идей Октября».
Доклад товарища А. Н. Косыгина на торжественном заседании,
посвященном 61-й годовщине Великой Октябрьской
социалистической революции в Кремлевском Дворце съездов 4 ноября
1978 года. — Правда, 1978, 5 ноября).
В английском языке очень продуктивны образования с
приставкой super- снад\ ссверх', спере\ Образования с супер- за
последние годы бурно размножились и на страницах нашей печати
не только в описаниях американского образа жизни, но и
применительно к советской действительности: супертанкеры, суперсуда
(Известия, 1979, 1 дек.), супер метеотрон (Правда, 1978, 15 сент.),
супертяжеловесы (Правда, 1976, 24 июля), суперконтинент
(Известия, 1976, 15 янв.), суперпобеда, супер-серияА$1§ (Огонек,
1976, № 3, с. 6)? «Лидия Скобликова здесь была суперпопулярна»
(Известия, 1976, 16 февр.), суперкубок (Социалистическая
индустрия, 1976, 19 авг.), суперэлектронный, супермаховик (Техника —
молодежи, 1976, № 5, с. 18—21), суперзадачи (Техника —
молодежи, 1976, № 7, с. 55), суперястреб (Неделя, 1977, № 34, с. 5),
«Тамара Смолякова предпочитает вещи простые, скромные, не
супермодные» (Неделя, 1977, № 6), суперлюксовая, суперколосс
(Техника — молодежи, 1977, № 2, с. 38, 40), суперэкспресс
(Известия, 1977, 27 ноября) и многие другие. Не удивительно, что
супер попадает в молодежный жаргон: «Из наших академхолостя-
306
ков Башнатов — первый номер. Супер.» (Ц. Солодарь. На базе
интеллекта. — Огонек, 1977, № 35, с. 30).
Из печати узнаешь, что в Ростове-на-Дону поймана шайка
киллеров (т. е. убийц), к тому же занимавшихся кинднепингом
(похищением детей), а в Москве проведен «первый брифинг)
(англ. briefing с инструктаж5, f инструктивное совещание'), на
бутылке с клюквенным соком прочитаешь «клюквенный джус»,
в Душанбе на улице Омара Хайяма хулиганы с транзистором
сбили с ног пенсионера между двумя сотами, а на шоссе с
удивлением увидишь на щите надпись русскими буквами паркинг
(т. е. стоянка для машин) и т. д., и т. п.
Особенный напор американизмов имеет место во многих
произведениях научно-фантастического жанра, что уже подмечено
наблюдателями. «Говоря о далеком вымышленном мире, авторы
намеренно идут на смешение элементов различных национальных
языков, полагая, что таким образом они лучше всего могут
воссоздать атмосферу будущего общества, где люди общаются друг
с другом посредством некоего синтезированного языка. Возможно,
этим обстоятельством объясняется стремление некоторых авторов
к англизации новообразований. Например, таймер (прибор,
отмечающий время) — от time (taim) fвремя', флайтер
(индивидуальное транспортное средство) — от fly (flai) cполет' (англ.)
и флаер (летательный аппарат)» 18.
Если бы мы имели дело с единичными примерами и только с
«некоторыми авторами», то вряд ли стоило бы обращать внимание
на это явление. Однако это не так. Многие авторы-фантасты
почему-то вообразили, что в отдаленном будущем основой
«синтезированного языка» будет английский язык, и стали смешивать
русский с английским (а не различные национальные языки).
Примеров тому можно было бы привести множество. См.,
например, ройс, реверс, сканинг, фэгинстудия, кар и пр. у Г. Альтова 19,
тренинг, глайдер, оверхед, дисплей, бигбанг и др. у Ю. Тупи-
цына 20, уикэнд, брэк, кеп, имедж, супермен, блайзер, аутотренинг,
«Бери супериор ольд нель, — почтительно прошептал Люсин»,
ху ис ху? и т. п. у Е. Парнова 21, пошедшее гулять по многим
фантастическим произведениям фантастическое ручное оружие
бластер. . .
Коллекция подобных (и не всегда грамотных) английских
новообразований (они в большинстве своем и вовсе не
новообразования) у меня собрана большая, при желании ее можно во много
раз увеличить. И собственные имена действующих^лиц в нашей
фантастике звучат на ^английский манер: кот"НашгГ(действие
происходит в московской квартире на"Ленивке), Лин Скуорцофф
18 Мирлис А."И. Словотворчество!! писателей-фантастов. —'Русская" речь,
1976,*№^6, с. 43-44. ¦* "~
19 Альтов Г."Третье тысячелетие (Отрывок из повести). — В кн.: Сборник
научной фантастики, вып. 14. М., 1974.
20 Тупицын Ю. Перед дальней дорогой. М., 1978.
21 Парков Е. И. Третий глаз Шивы. М., 1975.
307
(действие происходит в Сибири), Диззи, Ник, Дэдди, Аннабел Ли
и сотни других «фантастических» имен «отдаленного будущего».
В фельетоне В. Волгина «Тайна говорящих огурцов»
(Литературная газета, 1976, 17 марта) так пишется о рассказе Игоря Дручина
«Тени лунных кратеров» (сборник «Фантастика-73—74». М.,
1975): «Итак, место действия — станция Коперник на Луне.
Действующие лица — сплошь иностранцы с красивыми звучными
именами: Реп О'Брайен. . ., Роберт Лумер. . ., Анри Фальк. . .,
Элси Лумер. . ., а также Мануэль Корренс, Джеймс Кельвин,
Джон Кэлкатт и прочие англосаксы». Произведение И. Дручина
не исключение, а скорее правило многих наших фантастов.
1 ' Всестороннее изучение американизмов в современном русском
языке только начинается, работ на эту тему еще немного. По
мнению канадского лингвиста И. Грабовского, главными~проводни-
ками американского влияния^являются популярные научные
издания: «Литературная газета», «За рубежом», «Комсомольская
правда», «Огонек», «Неделя», а также стихи Евгения Евтушенко
и Вознесенского — хиппи, битник, хеппининг, развитие туризма:
круиз мотель, мюзикл, хула-хуп, чипсы, корнфлекс. Из
американского заимствуются термины вроде «лингвистическая
интерференция», кальки типа непосредственно составляющие (immediate
constituens) и^пр. 29'Польский языковед М. Вуйтович~~насчитал
в словарях русского языка 281 существительное английского
происхождения, проникшее в русский язык в советскую эпоху 23.
Он же сделал наблюдения о «деплюрализации» английских
заимствований с показателем мн. ч. -s24. Советские русисты пока пишут
о некоторых частных явлениях, связанных с проникновением
американизмов в современный Прусский язык. Например,
Г. И. Миськевич и Л. К. Чельцова отмечают «модную» морфему
мини- (мини-юбки, мини-прически, мини-сказка, мини-часы, мини-
партии и т. п.), а также «эскалацию»™" слова "эскалация: эскалация
наглости, эскалация расходов, эскалация мира {!), эскалация
удовольствия, деэскалация, эскалироватъ, шкалирование,
сверхэскалация, военная, дипломатическая, словесная, даже собачья
эскалация и пр. Материал свой авторы взяли'из газет и радиопередач 25.
В.Т. Костомаров печатает заметку с явно оценочным заглавием
«Трейлер или трайлер? Или все-таки прицеп?» 2в. Недавно напи-
м Grabowski Y. English Loanwords in Contemporary Russian. — In:
etudes slaves H est-europeenses, 1972, t. 17, с 121—129.
23 'WSjtowicz M. О rzeezownikach zapozvczonych z jqzyka angielskiego przez
rosyjski jqzyk literacki w epoce radzieckiej. — In: Studiarossica'poznanien-
sia. Poznan, 1973, cz. 5.
M WSjtowicz M. Об английских именах существительных множественного
числа, заимствованных русским языком. — In: Studia rossica poznaniensia.
Poznan, 1973, cz. 4.
28 Миськевич Г. И., Чельцова Л. #.гНовые*слова, ихтпринятие и нормативная
оценка (Проблема новых слов в культурно-речевом аспекте). — В кн.:
Актуальные проблемы культуры речи. М., 1970.
26 Костомаров В. Г. Трейлер или трайлер? Или все-таки прицеп? — Русская
речь, 1976, № 5, с. 56-60.
308
«ша работа с обобщающим названием 27. Можно было бы пазвать
? некоторые другие немногочисленные исследования.
Нельзя сказать, что наша общественность вовсе не реагирует
на беспрецедентный в истории русского языка наплыв
американизмов. В наших газетах и журналах время от времени появляются
статьи в защиту русского языка, протесты против его засорения 28.
Обычно же борьба с «засоризмами» ведется на фельетонном уровне.
Особенно часто лингвистические фельетоны появляются в
«Литературной газете». Приведем из них несколько характерных
выдержек»: «В фантастическом рассказе Л. Кошевого „Игла Мэсона"
(«На суше и на море», 1974) присутствует полный джентльменский
набор атрибутов „космической оперы" с американским акцентом:
тут и корпорация „Космик тревел," и шпионы-конкуренты, и
Надпространство, и боссы, и кэп, и бесконечные „о'кей". . .
Астронавты не без удовольствия смакуют все тот же языковой
коктейль: — Опять не в духе? — поинтересовался Черок. — У тебя
что, животик болит? — Нет, все о'кей. „И Дэвид и Сэндидж —
два сапога пара". „Хоть и земляк, а чужая душа — потемки". —
Меланхолия заела? — язвительно улыбнулась Индола, — Ну,
тогда проваливай! „Знаетечто, — с внезапным бешенством сказал
Боноски. — Катитесь-ка вы от меня". И представилась мне
фантастическая картина. Встретились в космосе герои всех этих
произведений и ведут беседу: „ — Эй там, на ог/тс72<шокорабле! Что,
животик болит, меланхолия заела? Надрались с утра,
такие-сякие? — Ан нет, сэр, повторяете собачью чушь! Ни капли во рту
не держали. Марсель не даст соврать, мосье! Мы, дэдди, шпионами
заделались: чужая душа — потемки . . . Все о'кей, кэп\ Ну, тогда
катитесь-ка вы, раззявы!" Перечитал я этот диалог — и „малость
остолбенел"» (Владимир Волин. Марсель не даст соврать. . . —
Литературная газета, 1976, 4 февр.).
А вот'еще покруче: «— Хэлло, — сказала она и достала „лаки-
страйк". — Хэлло, бэби, — я щелкнул лайтером „ронсон". В баре
висел смог', как над картинговым треком. Эркопдишн, как всегда,
не фурыкал. Да и вообще, бар был не тип-топ — какой-то попар-
тистский по дизайну. Я заказал двойной скотч и драймартини.
Она любила драймартини. — Как бизнес? — спросился. —
Хреново: никакого профита. Она опустила голову. Всего на инч.
Но я недаром вкалывал в „Лойд, Лойд энд*Прайс лимитэд" —
„Спешиал сервис фор резиденте". Я заметил, как она опустила
голову. Всего на инч. Не больше. Биг-бит-бэнд свинговал „Ком
бэк ту Вирджиниаи, любимую тему эпохи „бебопа". Тинэйджеры
27 Аристова В. М. Англо-русские языковые контакты (Англпзмы в русском
языке). Л., 1978.
28 См., например: Федоренко Н. Т. Не перевести лп на русский? —
Литературная газета, 1974, № 5; Филип Ф. П. Когда и как переводить на
русский? — Литературная газета, 1974, №6; Галь Нора. Продолжение
следует. — Наука и жизнь, 1975, №~2; Васильев В. Монолог о слове.
Полемические заметки о некоторых проблемах современного языка. —
Комсомольская правда, 1977, 23 сентября, и другие статьи.
309
в джерси, джемперах, блейзерах и блуджинсах „Ли", „Леваз",
„Рэнглер" потягивали хайболлы, джусы и оранджусы и уминали
хотдоги, совмещая ланч с файвоклоком. Гёрлз давали шоу со
стриптизом. — Потопали до хаты! — вдруг сделала она оффер.—
А что там? ТВ с его вестернами и паблисити обрыдло хуже горькой
редьки! Опять кока-кола, „Марлъборо" и слайды? . . . Ты же
знаешь, Мэри, мне ненавистен истэблишмент. — Мне тоже,
Билл. Может, послушаем „Роллингов" на твоем новом „хай-фай"
квадрофонике? — О'кей, едем! Мы вышли в холл. Бой-ниггер
торговал дайджестами, бестселлерами и прочими мэгэзинами.
Пьяные джи-ай горланили непристойные сонги и по-дурацки
хохмили. — Ты меня любишь? — спросил я, открывая дверцу
своего тарантаса — не то джипа, не то багги, словом, фанни-
кара. — Nein, — почему-то не по-нашенски ответила она. —
Пипл, вы не в центр? — спросил какой-то джокер, должно быть,
просто крейзи. — Нет, мы в парадиз/ — горько сострил я,
включая стартер и дефростер. Мы мчались по каким-то авеню,
стритам, бай-стритам, дистриктам и риверсайдрайвам. Кругом
праздно шатались хиппи и денди, супермены и менеджеры, стоп-
перы, снобы и скауты, аутсайдеры и оффсайдеры, иуды-страйк-
брейкеры (проще говоря, скебы), спикеры и спинакеры. Было душно
и стрессно. Нестерпимо воняло допингом, и демпингом. Где-то
рокотали компьютеры, светили юпитеры, матерились продюсеры
и камермены. Со свистом проносились мимо отели, бордели,
бойлеры и бройлеры. На спидометре спид — 200 миль. Тайм из мани!
Ту би ор нот ту би. . . Какой-то нас ждал энд? Хэппи? Что-то не
беливилосъ» (Вячеслав Егоров. Подражение переводчикам с
иностранного. Ту би ор нот ту би. — Литературная газета, 1974,
22 мая).
И еще один отрывок: «Начальнику Жэк № 5 от жильца
квартиры № 37 Селимонова К. П. Заявление. Пишу вам второй раз,
сколько можно. В последнее time совсем доконали соседи своей
звукоизоляцией. . . наша life дала трещину. . . В моей family
(семье) началось натуральное медицинское заболевание по
нервам — заговариваемся. Встанешь morning, голова полна не наших
words, а днем эти выражения из нашего рта так и лезут. . .
Скажите соседям, пусть перестанут хулиганить at night. . . Help me!
А то хана. Отец family трех people Selimonoff К. Р.» (Виктор
Славкин. Крик души. — Литературная газета, 1975, 9 мая).
Фельетон есть фельетон, и фельетонисту свойственно
представлять недостатки в смешном и нелепом виде. Однако
сползание к «американо-нижегородскому сленгу», за которым стоит аме-
риканомания, подмечено правильно. Все или почти все
американские слова и выражения, которые приводят фельетонисты,
действительно встречаются (разреженно или сгущеыно) в нашей
печати и в молодежном жаргоне. И многое еще остается за
пределами фельетонов. Высмеивание — неплохое средство борьбы
с «американо-нижегородским сленгом», но, разумеется, его
недостаточно. Предстоит терпеливая и долговременная работа, разъяс-
310
нение, что такое хорошо и что такое плохо в нашей языковой
культуре.
Мы рассчитываем на то, что со временем напор американизмов
ослабеет и заимствования из английского языка войдут в
нормальное русло развития равноправных международных языков,
каждый из которых будет вносить свой вклад в интернациональную
языковую копилку. Из теперешних американизмов в русском
языке что-то останется, а что-то (и многое) пойдет в мусорную
корзину истории. Русский язык не перестанет быть русским
языком, но мы должны быть на страже его чистоты и не допускать
засоряющих его излишеств, во всяком случае бороться с ними.
Это относится не только к внешним воздействиям на него, но и
к взаимоотношению внутренних его средств. В связи с этим мне
хочется высказать некоторые свои замечания об
общелитературном языке и языке художественной литературы.
Известный исследователь языка художественной литературы и
«поэтического языка» в частности В. П. Григорьев пишет:
«Изучение языка художественной речи — это область пока еще не
преодоленных теоретических, методологических и методических
контроверз» 29. Это верно. Споры о соотношении
кодифицированного общеупотребительного языка и языка художественной
литературы идут с давних пор и, по-видимому, никогда не кончатся.
Главный вопрос — вопрос о специфике языка в его
коммуникативно-назывательной и образно-эстетической функциях. Кажется,
является общепризнанным, что основные функции языка —
функции средства общения (коммуникация) и средства отражения,
закрепления в мозгу людей знаний об окружающей
действительности, о прошлом, настоящем и будущем, об общественном и
индивидуальном в сознании.
Главным видом проявления языка в наше время является
общепринятый нормированный литературный язык, которым мы
пользуемся во всех сферах нашей жизни. Нормы современного
русского литературного языка гибки и подвижны, но устойчивы в
данный отрезок времени и общеобязательны, причем устойчивость
является их главной, ведущей особенностью. Если бы
господствовали подвижность, изменчивость, языку угрожал бы распад, хаос,
во всяком случае диалектное дробление. Это нужно иметь в виду
сторонникам становящейся модной «динамической теории нормы»,
которые делают упор на подвижность нормы под флагом борьбы
с субъективизмом в стилистических оценках речевых явлений.
Узус (фактическое употребление) якобы выше языковых
традиций. Однако речь идет не о традициях вообще, а об общественном
(не субъективном) контроле над языковыми нормами.
Чем культурнее общество, тем больше вырастает сознательное
воздействие его на язык, регулирование языковыми процессами.
Об этом ясно свидетельствует сама история. Только в новейшее
Григорьев В. II. Поэтика слова (На материале русской советской поэзии).
АДД. М., 1976.
311
время бурно возрастает кодификационная работа — появляются
фундаментальные грамматики и словари (у нас в России со времен
Ломоносова), пособия по культуре речи. А кодификаторы кто?
Прежде всего авторитетные лингвисты и лингвистические
коллективы. Свод орфографических правил 1956 г. и академический
орфографический словарь обязательны для всех грамотных людей.
«Русское литературное произношение и ударение.
Словарь-справочник» (под редакцией Р. И. Аванесова и С. И. Ожегова),
находящийся в производстве академический орфоэпический словарь,
классическая книга Р. И. Аванесова «Русское литературное
произношение» — своды и объяснения образцовых
произносительных норм тоже для всех грамотных людей. Современные
академические грамматики, толковые и некоторые иные словари также
имеют ярко выраженный нормативный характер. Конечно, с
течением времени в системе норм кое-что изменяется, но основа ее
остается устойчивой. Для регистрации изменений производятся
переиздания авторитетных пособий или готовятся более
усовершенствованные издания. Конечно, и самые авторитетные
кодификаторы не свободны от разного рода ошибок, но не ошибки
составляют основу их деятельности. Ошибки в конце концов
исправляются. Вместо «динамической теории нормы», таящей в себе
необоснованные уступки узусу, следует утверждать теорию
устойчивости норм, включающую в себя и ориентацию на обоснованные
изменения. Норма — подвижное в неподвижной на определенное
время основе.
Нормы в современном русском литературном языке единые и
единственные. Мнение о наличии в нем множественности норм
несостоятельно. В. Г. Костомаров в одной из своих интересных
статей пишет: «Ведь эти нормы (ср. даже узкопрофессиональные
на театре, компас, как бы противопоставленные
общелитературным в театре, компас) — не просто искажения, которые можно
брезгливо „допустить", но закономерные явления, продиктованные
коммуникативной целесообразностью некоторых типов
высказываний. Разумеется, не замечать их ограниченного характера
столь же нелепо, что и не видеть их принадлежности к норме» 30.
Формы с рукам, он пришодцы и пр. — тоже не просто искажения,
а закономерные явления диалектной речи и употребляются в го
ворах, «продиктованные комхмуникативной целесообразностью».
Во всех видах общения, теперь и в глубокой древности (задолго
до появления литературных языков), были свои нормы, без
которых организованная речь вообще невозможна. На театре, компас,
добыча, бензина (мн. ч.) и пр., конечно, тоже норма, но норма
профессиональных жаргонов, и не «как бы», а действительно
противопоставленная норме литературного языка. Или мы, в угоду
«динамической теории нормы», должны отрицать само существо-
30 Костомаров В. Г. Тенденция развития современного русского яэыка. —
Przegl^d rusystyczny. Warszawa—Lodz, 1978, t. 1, cz. 1, с 57.
з:2
вание профессиональных жаргонов и сФавить эти «типы
высказывания» наряду (пусть с ограничениями) с литературным языком?
Такое отрицание — прямая дорога к расшатыванию,
дезорганизации, а не к укреплению литературных норм, в чем общество
вряд ли заинтересовано. Другое дело — возможность включения
профессионализмов (как и диалектизмов и прочих «измов») в
состав литературного языка, постепенное возведение их в ранг
«литературного гражданства». Профессионализмы обогащали,
обогащают и будут обогащать литературный язык. Из
приведенных В. Г. Костомаровым примеров формы мн. ч. ёмкости,
договоренности, масла, можно сказать, уже вошли в его состав как
специальные и разговорные употребления.
Строгая и обязательная нормативность (включая в нее и
конкурирующие между собой варианты, без которых не было бы
языкового развития) вовсе не обедняет современный литературный
язык, а упорядочивает его, делает стройнее его систему.
Возможности высокоразвитого русского литературного языка поистине
безграничны. На русском языке можно выразить все знания,
накопленные русской нацией и всем человечеством. Неохватна и
его образно-эстетическая функция. Но как бы ни бесконечны были
грани художественного творчества, образно-эстетическая функция
языка является вторичной, производной от функции
коммуникативно-познавательной, частным специфическим ее проявлением.
Споры о том, что шире, — общеупотребительный литературный
язык или язык художественной литературы, может быть решен
только однозначно: язык художественной литературы является
частью общелитературного языка.
Главная специфическая особенность языка художественной
литературы состоит не в том, что в нем имеются некодифицирован-
ные элементы (они, конечно, в разной степени представлены у
разных поэтов и писателей: диалектизмы, жаргонизмы, архаизмы,
иноязычные слова и выражения, стилистически
нейтрализованные и разговорные просторечные пласты), а в индивидуальном
образном преломлении общелитературных средств. Каждый
настоящий художник слова неповторим по языку, добиваясь эс! ;
тического воздействия на читателей (и на себя), распоряжается
языком по-своему. Кажется, что это азбучная истина. Между тем,
находятся еще сторонники «полной автономии языка
художественной литературы», «права писателя на неграмотность», воюют
против «усредненного», «обобществленного», «по школьному
правильного языка» 81. Таких людей, которые стояли бы за «усредненный»,
«обобществленный» язык писателя, не существует. Во всяком
случае, нам они неизвестны.
В. П. Григорьев выделяет с точки зрения лингвистической
поэтики, которую он разрабатывает, четыре подхода (позиции)
к литературному языку, языку художественной литературы и
Гусев В. Музыка и поээия прозы. — Лигературная газета, 1976, № 18.
21 Ф. П. Филин 313
поэтическому языку, из них первый он называет
«лингвистическим нормативизмом», а последний формулирует
кщ(исследование^ эстетического языка с его особыми закономерностями, не
являющегося ^частью общелитературного языка. «Анализ четырех
позиций убеждает в том, что „особое качество" ЯХЛ, по выражению
Д. Н. Шмелева A964), не может быть раскрыто с первой позиции,
для которой характерен при всех оговорках взгляд на ЯХЛ как
на часть ЛЯ^(из чего, кстати, следовало бы, что наши грамматики
и словари;—примитивно-неадекватны как описания такого
ЛЯ)» 32.
Конечно, верно, что невозможно раскрыть тайньгхудожествен-
ного слова, если к ним подходить только с позиций
«лингвистической нормативности». Язык художественной литературы, в том
числе «поэтический язык», имеет свои особые закономерности,
которые (несмотря на то, что об этом писалось очень много),
продолжают оставаться далеко не раскрытыми. В то же время странно
было бы изолировать язык художественной литературы от
общелитературного нормативного языка. Хорошо известна роль поэтов
и писателей в становлении и развитии последнего. Все справедливо
считают Пушкина основателем современного русского
литературного языка, законодателем его важнейших норм, хотя
творчество великого поэта индивидуально и неповторимо. Наши
авторитетные грамматики и толковые словари основным (конечно, не
единственным) своим источником имеют художественную
литературу, но пока что никто их не считает
«примитивно-неадекватными» описаниями общеупотребительного литературного языка.
Не случайно многие крупнейшие русские писатели заботились
о чистоте русского языка (не только художественного) и принимали
горячее участие в спорах о его судьбах. Еще М. В. Ломоносов
писал: «Легко рассудить можно, коль те похвальны, которых
речение о словесных науках служит к украшению слова и к
чистоте языка, особливо своего природного. Противным образом
коль вредны те, которые нескладным плетением хотят прослыть
искусными и, охуждая самые лучшие сочинения, хотят себя
возвысить; сверх того, подав худые примеры своих незрелых
сочинений, приводят на неправый путь юношество, приступающее
к наукам, в нежных умах укореняют ложные понятия, которые
после истребить трудно или вовсе невозможно» 33. В. И. Ленин,
отвечая в 1914 г. буржуазным либералам, учил: «Мы лучше вас
знаем, что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова,
Чернышевского — велик и могуч. Мы больше вас хотим, чтобы между
угнетенными классами всех без различия наций, населяющих Россию,
установилось возможно более тесное общение и братское единство.
И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел
возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим
32 Григорьев В. П. Поэтика слова, с. 14.
38 Ломоносов М. В. О нынешнем состоянии словесных наук в России, — Соч.,
М.— Л., 1952, т. 7, с. 581—582.
314
только одного: элемента принудительности, Мы не хотим загонять
в рай дубиной» 34.
Велик и могуч русский язык Тургенева, Толстого,
Добролюбова, Чернышевского, добровольное знание которого всеми
жителями нашей страны очень желательно. Каждый из названных
писателей писал по-своему, неповторимо, и в то же время их язык
олицетворяет собою весь русский литературный язык своего
времени. Писатель всегда отвечает за нормы общеупотребительного
литературного языка, поскольку его творчество обращено к
народу. В бесконечных дискуссиях о языке и его нормах обычно
звучит и слово писателя.
Весьма характерна в этом отношении дискуссия 1934 г.,
возглавленная А. М. Горьким, который требовал ответственного
отношения художника к языковым средствам, в частности выступал
против злоупотребления диалектизмами. По поводу дискуссии
1934 г. В. Г. Костомаров замечает: «Жесткая, едва не
пуристическая линия выявилась в дискуссии о языке 1934 г., освященной
авторитетом М. Горького и осудившей диалектизмы, нарушения
традиционного употребления, даже индивидуальное
словотворчество: пара минут, целый ряд; знаменитые скукожился,
сбычился» 35. Можно подумать, что А. М. Горький призывал свято
хранить традиции (едва не пуризм), осудил диалектизмы,
запретил «даже индивидуальное словотворчество» (пара минут, целый
ряд к таковому никакого отношения не имеют), а сам, следуя своим
принципам, писал на «усредненном, обезличенном»
литературном языке. Конечно, все это не так. Богатейший язык
произведений А. М. Горького индивидуален как язык любого большого
и самобытного художника. Горький ни в малейшей степени не был
ни жестким, ни пуристом. Он только призывал писателей быть
ответственными перед нормами общеупотребительного литературного
языка, считаться с законами его развития, не злоупотреблять
диалектизмами и индивидуальным словотворчеством. Та же горьков-
ская линия проявилась в дискуссиях 1960 г. (на страницах
«Известий»), 1965 и 1976 гг. (в «Литературной газете»).
Что из всего этого следует? Язык художественной литературы —
особая разновидность общелитературного языка со своими
специфическими закономерностями в содержании и форме. Специфика
его диктуется эстетической функцией речевых средств. Изучить
эту специфику только с нормализаторских позиций невозможно.
Невозможно также и игнорировать нормативный подход, поскольку
язык художественной литературы и «поэтический язык», являясь
средством художественной коммуникации, предназначен для
широкой читательской аудитории современного и будущих
поколений, органически связан с литературным языком, языком народа.
Нормативный и эстетический подходы к языку художественной
литературы не исключают, а дополняют друг друга. Пытаться
34 Ленин В. И. Нужен ли обязательный государственный язык? — ПСС,
т. 24, с. 294-295.
9Ь Костомаров В. Г. Тенденция развития. . ., с. 46.
21* 315
добиться права полной автономии художественного творчества и
соответственно для «поэтической лингвистики» означдет
оправдывать любые нововведения художников слова, вплоть до
произвола и бессмыслицы, разрушения устоев самого языка.
Тенденции к такому произволу имелись и имеются как в самой
литературе, так и в науке о литературе и ее языке, и их следует считать
наиболее опасными. Обезличенность языка, штамп — признак
бездарности, потери лица. Бездарность наказывается забвением.
Произвол в словотворчестве в конечном счете тоже не оставляет
следов, но на время становится модой, которая отравляет вкусы
некоторых читателей, питает иллюзии у отдельных
литературоведов и языковедов, будто бы общеупотребительный нормированный
литературный язык и язык художественной литературы
существуют сами по себе, не зависят друг от друга.
Однако как бы ни сложна была специфика языка
художественной литературы, она всегда подлежит нормативному контролю.
Разумеется, писатель сам определяет, как ему писать, и было бы
наивностью рекомендовать ему какие-то языковые рецепты. Тем
более, что писатели редко когда читают работы лингвистов. Но
вот некоторые примеры из истории.
В свое время В. И. Даль считал нормированный литературный
язык искусственным образованием, оторванным от народа,
который говорил тогда в основном только на местных говорах. Он
сделал попытку писать под живую диалектную речь. Будучи в
Уральске, он в 1837 г. представил проезжавшему через этот город
В. А. Жуковскому образец своего творчества: «Казак седлал
уторопь, посадил бесконного товарища на забедры и следил
неприятеля в назерку, чтобы при спопутности на него ударить»
(Казак оседлал лошадь как можно поспешнее, взял своего
товарища, у которого лошади не было, к себе на круп и следовал
за неприятелем, чтобы при благоприятных условиях на него
напасть). Жуковский заметил, что так можно говорить только с
местными казаками, да и то на близкие для них темы. Даль,
мечтавший заменить складывавшийся столетиями с его точки зрения
искусственный литературный язык языком носителей диалектов, не
мог осуществить свою утопию и стал писать произведения под
псевдонимом Казак Луганский на своеобразном, но общепринятом
в письменности языке. Он широко использует средства народной
художественной речи (пословицы, поговорки, образные сравнения
и пр.), но эти средства, как правило, имели общерусское (не
местное) распространение, были общепонятны. Диалектизмы в его
художественных текстах встречаются, но они не ломают структуру
литературного языка. В приведенном выше опусе с казаком,
седлавшим уторопь, границы норм были перейдены. Жизнь властно
поправила Даля.
•^Впрочем, все же диалектизмы существуют реально и
принадлежат местной народнойфечи. Писатель их не выдумывает. А как
обстоит дело с индивидуальным словотворчеством? Было бы
странным отрицать право писателя создавать не]существовавшие до него
316
слова, значения слов и словосочетания. Непрерывное
возникновение новообразований — свойство любого языка, не только
художественного. Но и тут встает вопрос о мере, о границах
дозволенного и недозволенного, оправданного и неоправданного как
с художественной, так и с нормативной позиции. А кто определяет
эти границы, кто здесь судья? Конечно, границы дозволенного и
недозволенного определяет сам писатель, а судьей являются
читатели, время. Высшей похвалой для писателя является то, если его
индивидуальное новообразование входит в общую сокровищницу
языка. Тургеневское нигилист становится неотъемлемым
элементом словарного состава нашего литературного языка и даже
переходит в другие западноевропейские языки. Новообразования,
особенно в контексте конкретного произведения, которые остаются
доступными, понятными для образованных читателей, имеющих
художественное чутье, также оправданы.
Бывает и так, что талант поэта удерживает выражения, с точки
зрения нормы явно неправильные. Так обстоит дело с созданием
Маяковского «я русский бы выучил только за то, что им
разговаривал Ленин», которое часто можно видеть в заголовках
газетных и журнальных статей, на плакатах, в прописях. «Выучить
за то» вместо «потому» и «и м разговаривал» вместо «на нем
говорил» — так не говорят и никогда не будут говорить, но
выражение превратилось в афоризм, который оказался жизненным.
Беда приходит, когда новообразования создаются не потому, что
они художественно необходимы, а для щегольства, ради ориги-
нальничания, из желания во что бы то ни стало ошеломить
читателя, не считаться ди с кем и ни с чем, кроме как с самим собой.
Так появилась «заумь». В свое время В. Хлебников писал:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиээй — пелся облик,
Гви-гзи-гзео пелась цепь
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
Как считал сам Хлебников, все в его заумных словах и
контекстах имело определенное значение. Только какое? Кто это
значение, кроме самого поэта, мог расшифровать? Может быть, тут
опыты по русской эвфонии? Но такие опыты^можно ставить^и^на
вовсе бессмысленном наборе слогов и звуков. Какие-то неясные,
смутные"«соответствия» «внещротяжения», которыми'в лучшем
случае можно^забавляться как^словесными ^побрякушками. Однако
с точки зрения тех, для которых «поэт сам для себя закон» и
никакие нормы его не должны сдерживать, словесное манерничанье
и кривлянье, «заумь» — такой'же (а может быть, даже лучший) вид
поэтического творчества, как и великая русская художественная
литература! В «Литературной газете» от 20 октября 1976 г. была
напечатана статья А. Вознесенского «Муки музы», в которой мы
317
читаем: «Недавняя передача о Хлебникове, которой внимали
миллионы телезрителей, доказала, что нашему современнику
Хлебников так же понятен, хотя и сложен, как и музыка Шостаковича,
романы Гарсиа Маркеса или муза Мартынова». «Кстати, —
продолжает Вознесенский, — настало время уже издать
академическое собрание Хлебникова». Оставим в стороне субъективное
сравнение Хлебникова с музыкой Шостаковича, романами Гарсиа
Маркеса и поэзией Мартынова. В. Хлебников — талантливый
поэт, интересное явление в истории русской литературы и не всё
у него «заумь». Но чтобы его «бобэоби» и «вээоми» были понятны
миллионам читателей (и телезрителей) — просто неправда.
Никаких разумных оправданий для подобного рода неологизмов
найти нельзя. Это своего рода болезнь языка (пусть
индивидуального), интересная разве что для лингвистов и сторонников
«полностью автономной лингвистической поэтики», которых никто не
понимает и которые не понимают самих себя.
Апологетика В. Хлебникова у А. Вознесенского не случайна,
поскольку А. Вознесенский сам грешит словесным жеманством и
манерничаньем. Позволю себе привести строки из статьи В. Пер-
цова «Стихи не пишутся, случаются. . .»: «Как совмещается эта
классичность Вознесенского с произвольной невнятицей его
образов, которая сближает некоторые его стихи со словесными
эпатаж ами Крученых, что делает какую-то, пусть небольшую, часть
творчества Андрея Вознесенского явлением литературно
вторичным?. . Крученых был человеком односторонне талантливым, его
односторонность как-то совмещалась в то время с духом протеста
против застоя в русской жизни, но сегодня Вознесенский порой
совершенно незакономерно возвращается к давным-давно
пройденному русской поэзией. В интересном по художественному
решению стихотворении „Гангстеры" поэт рассказывает о том, как он
был ограблен в Риме. В тонком по юмору эпизоде стиха
содержится совершенно ни с чем не связанная, но вполне
сочувственная характеристика зауми:
— Что в сумке?
— Рисунки,
лиры и рифмы,
— Что за тарифы
шифруете под термином
«рифмы»?
— Секрет фирмы.
— Врете!
— Вроде:
«Дыл бул щир
миру — мир
1р. — тыща лир.
Не надо в кутузку
Ренато Гуттузо
разрыв-трава
амур-труа
и др. слова».
31$
Не пора ли многоопытному мастеру стиха Андрею
Вознесенскому полноценно утвердиться в своей яростной духоподъемности
и решительно отказаться от подражания заумникам? Мода
проходит, искусство остается» (Литературная газета, 1977,
30 марта).
Мы не ставили перед собой задачу дать общую оценку языка
произведений Крученых, Хлебникова, Вознесенского и других
писателей. Речь идет^ о тенденции развития языка
художественной литературы. На наш взгляд, существовали и существуют две
тенденции: широкое использование имеющихся в языке средств
(основа — современный нормированный литературный язык) и
индивидуальное речетворчество. Главной, решающей тенденцией
является первая. Богатство языка заключается не столько в
наличии в нем огромного количества слов» сколько в возможностях
передачи всех знаний человечества, в том числе и художественно-
эстетического видения мира. Русский литературный язык
семантически безграничен. Он весь наполнен таящимися в нем
метонимиями, метафорами, сравнениями и иными средствами
художественного изображения. Настоящий мастер слова открывает их
для себя и для читателей и только спорадически прибегает к
индивидуальному словообразованию.
Великий Пушкин писал, что «язык неистощим в соединении
слов» и блестяще доказал это на практике. Необычные и в то же
время для читателя как бы незаметные сочетания слов позволяют
придавать новые и глубокие образные смыслы. «На берегу
пустынных волн Стоял он, дум великих полн» («Медный всадник») —
все слова образованному читателю известны, а сочетания их
новые, не свойственные прозаической речи. «На берегу моря, озера,
реки, ручья» — обычно, но на берегу волн — так не говорят, это
пушкинское словосочетание, придающее стиху поэтическое
очарование. Возможно (но не обязательно), что у Пушкина, отлично
владевшего французским языком, здесь синтаксическая калька
аи bord des ondes. Однако это ничего не меняет: мы ведь по-русски
воспринимаем русский пушкинский текст и не выделяем здесь
галлицизмы. Наше восприятие чужеродным явлением не задето.
Пустынных волн — тоже необычное, но семантически емкое
зримое сочетание. Дум великих, а не великих дум — поэтическая
инверсия. Дум полн — такое в обычной или «усредненной»,
«обезличенной» речи вы не найдете. А чем нас бесконечно волнуют
пушкинские слова в стихотворении
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой. . . Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
319
Может быть, придуманными новообразованиями, которых
до Пушкина в языке не было? РК так во всей поэзии и
прозе Пушкина. Все индивидуально-неповторимо. Однако не
существовавших в языке слов у него вы не найдете. А если
они изредка появляются, то всегда строго мотивированы. Ср.
«Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда,
Полуподлец, но есть надежда, Что будет полным наконец». Это
окказионализмы, которые в нормативные словари и грамматики не
помещаются, но полные смысла и понятные всем. И так во всей
большой русской литературе от ее начала до наших дней. Возьмем
близкого нам по времени А. Блока. «Это звоны ледохода На
торжественной реке. Перекличка парохода С пароходом вдалеке» —
тут и музыка стиха, и необычные для повседневной речи
словосочетания. Наш современник Р. Рождественский написал
волнующие строки: «... И грохочет над полночью То ли гроза, то ли эхо
прошедшей войны» («За того парня»).
Русская художественная литература по языку^была бесконечно
многообразна и в то же время она органически объединяется с
нормативным литературным языком и. народной речью, выросла из
них. В. Гусев в упомянутой выше статье заявляет: «Талант всегда
неграмотен. Он грамотен в высшем смысле (но до высшего смысла,
бывает, никому нет дела)». А что тут понимается под грамотностью
в высшем и низшем смысле, остается неизвестным. Оригинальность
и неповторимость языкового стиля никем не отрицается и за
неграмотность не принимается (видимо, это и есть высший смысл, до
которого всем есть дело). Что касается языковых ошибок в
прямом смысле этого слова (орфографических, грамматических и др.)»
то делать их не рекомендуется никому, в том числе и писателям,
и поход против корректоров — пустое и вредное дело. Языковая
культура для всех одна. Иногда ссылаются на слова Пушкина:
«Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я
русской речи не люблю» («Евгений Онегин», глава третья, XXVII).
О каких грамматических ошибках идет речь? Попробуйте, найдите
их в произведениях Пушкина, если вы попытаетесь буквально
понимать этот стих. Конечно, Пушкин имел в виду разговорную
литературную речь.
Человек, в совершенстве владеющий языком, его нормами и
правилами, может позволить и позволяет себе обоснованные
отступления от них, чувствуя в этом прелесть живой речи. Эти
отступления, как бы незаметные в процессе общения, отличают его
от иностранца, говорящего слишком правильно, «по-книжному».
Живая речь и литературно неграмотная речь, насыщенная
ошибками ^буквальном смысле этого слова (в любом виде общения,
в том числе и художественном), — совершенно разные вещи.
Стало быть, мы утверждаем, что история языка художественной
литературы представляет собой специфическое, соответствующее
художественно-эстетической функции преломление развития
общелитературного языка, во многом обогащающее и даже на
определенных этапах формирующее (Пушкин) общий язык.
320
Второстепенная, дополнительная тенденция развития языка
художественной литературы - создание писателями новых,
ранее не существовавших слов. Часть таких слов становится
общеупотребительной, входит в состав литературного языка, другая
часть остается окказионализмами и не выходит за пределы
отдельных произведений даже очень больших художников (таких
окказионализмов, например, много в произведениях Маяковского,
особенно ранних). Когда какой-либо писатель делает установку
на подобного рода образования, сгущает их употребление,
волей или неволей он пытается ломать основы языка, коверкать их
по собственному произволу. Такое- не прощают ни сам язык (язык
всегда неизмеримо больше любого'самого гениального писателя),
ни читатели, ни время. Крайним проявлением лингвистического
произвола является «заумь» — все эти бобэоби, гзи-гзи-гзео, дыл
бул щир, амур-труа и подобные «другие слова», которые у
каждого нормального человека, кроме отвращения, ничего не вызы-
ают. Речь, конечно, идет не только о «зауми», но и обо всех
неоправданных окказионализмах, вроде регулярство, сострадатель-
ствО) угрюмство и пр., которыми так увлекаются некоторые
писатели и поэты. Этот словесный мусор не лучше злоупотребления
американизмами, о чем писалось выше.
Писателю*много дано, ногс него много спросится. И все мы
ответственны за великий русский язык и не должны бояться роли
общественных? «корректоров». Лично я не боюсь такой роли,
«понеже люблю свой русской природной язык».
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Ленин В. И. 37, 88, 89, 91,
7, 136, 146, 294, 314, 315
Аблесимов А. С. 129
Аванесов Р. И. 9, 10, 99,
101, 143, 147—149, 155,
159, 160, 164, 237—241,
243, 312
Аввакум, протопоп 10, 68,
74, 102, 103, 113, 126,
134, 178, 226, 227, 273,
283
Аверьянова А. П. 122
Аверьянова Г. Н. 115
Авилова Н. С. 301
Адодуров В. Е. 80, 121, 123
Адрианова-Перетц В. П. 203,
282
Акуленко В. В. 301
Альтов Г. 307
Амартол Георгий 35, 39, 56,
196, 221, 223, 245, 250,
260, 261, 263, 273
Андреев Н. Д. 54
Андрейчин Л. 172
Аниченко В. В. (Ашчэнка
У. В.) 197, 285
Аристова В. М. 309
Архангельский А. С. 73
Арциховский А. В. 219
Ауэзов М. 185
Бабкин А. М. 37, 54, 106
Бакугина И. Г. 40
Балахонова Л. И. 142
Барандеев А. В. 280
Баранников А. П. 137
Баранникова Л. И. 99, 135,
139
Барков И. С. 84
Барсов А. А. 132
Бартуля Ц., см. Bartula С.
Батюшков К. Н. 30
Бауэр Я. 214
Бахтурина Р. В. 114, 279
Бедный Д. 118
Белинский В. Г. 86, 136, 164
Белодед И. К. 171
Белозерцев Г. И. 50, 272—
274
Бельчиков Ю. А. 6, 148,
163, 164
Бернштейн С. Б. 44, 178, 201
Бернштейн С. И. 17
Берында Памва 179
Бильфельдт Г. 43
Биршакова Е. Э. 77, 82, 177
Бирнбаум Г., см. Birn-
baum H.
Блок А. А. 56, 320
Блок Г. П. 28, 125, 126
Боборыкин П. Д. 37
Богатова Г. А. 252
Богатырев П. Г. 185, 203
Богородицкий В. А. 31
Бодуэн де Куртенэ И. А. 12
Бондалетов В. Д. 138
Борисова Е. Н. 95, 112
Борковский В. И. 65, 200
Брагина А. А. 301, 302
Браиловский С. 108
Брицын М. А. 264
Брозович Д., см. Brozovic* D.
БромлейС. В. 160, 161
Брунон 109
Брюс Я. В. 126
Будагов Р. А. 9, 10, 147,
174, 175, 302
Будде Е. Ф. 176
Букчина Б. 3. 52
Булатова Л. Н. 34, 35
Булаховский Л. А. 3, 12, 33,
65, 83, 85
Булич С. К. 12
Бурячок А. А. 285
Вайян А. 39, 192, 230, 231,
258
Варбот Ж. Ж. 34
Варений В. 79
Варлаам 217
Васильев В. 309
Вашица И. 209
Вейнгардт М. 258
Вейсман Э. 121, 180
Веневитинов Д. В. 30
Верещагин Е. М. 212—214,
241
Веселитский В. В. 37, 43,
47, 83
Веселовский А. 123, 126
Виноградов В. В. 3, 9, 10,
15, 16, 19, 21, 25, 33, 34,
84, 109, ИЗ, 121, 124,
138, 139, 164, 165, 169,
178, 191, 192, 242-247,
253, 266, 301
Виноклф Г. О. 3, 33, 54,
119, 129, 232, 237
Винокур Т. Г. 156
Вишенский И. 171
Владимирский Серапион 233
Власов Л. 303
Во Л. Р., см. Waugh L. R.
Вознесенский А. А. 308,
317, 318, 319
Воинова Л. А. 77, 82, 177
Волгин В. 308
Волин В. 309
Волков Н. В. 218, 219
Волков С. С. 95, 112
Вомперский В. П. 125, 126
Воронцова В. Л. 44
Борт Д., см. Worth D. S.
Воскресенский Н. А. 123
Востоков А. X. 132, 224, 239
Вуйтович М., см. Wtfjto-
wicz M.
Высоцкий С. А. 192, 193,
220
Вялкина Л. В. 56
Гавранек Б., см. Havr&-
nek В.
Гайнуллина Н. И. 82
Галь Н. 309
Гальди Л. 85
Га литовский И. 125
Гвоздев А. Н. 67
Гельгардт Р. Р. 125, 170
Геннадий, архиепископ 30,
283
Генов М. 192
Георгиев Е. 192
Герасимов Д. 109
Герд А. С. 94
Германович А. И. 94
Геровский Г. И. 233
Геродес Ст., см. Herodes St.
Герцен А. И. 136
Гершензон С. М. 304
Гецова О. Г. 142
Гильфердинг А. Ф. 44, 105
Гинзбург В. Л. 304
Гоголь Н. В. 136
Гозвинский Федор 60
Головкин Г. И. 126
Голубцов Н. 80
Голышенко В. С. 114, 279
Горалек К. 192
Горбачевич К. С. 136, 139,
148—150
Горецкий Я. 175
Горшков А. И. 6, 25, 84, 85,
108, 113
Приводятся имена авторов сочинений.
322
Горшкова К. В. 101
Горький А. М. 44, 136, 146,
175, 294, 315
Грабовский И., см. Gra-
bowski I.
Граннес А. 133
Гранин Д. А. 151
Грановская Л. М. 153, 154
Граудина Л. К. 29, 30, 38,
147, 148
Грек Максим 56, 109, НО,
179, 281, 286
Грибоедов А. С. 84, 107, 303
Григорий, дьякон 270
Григорьев В. П. 311, 313,
314
Григорьева А. Д. 73
Григорян В. М. 287
Грозный Иван, см. Иван IV
Грот Я. К. 37, 121
Гусев В. И. 313, 320
Гухман М. М. 164, 174,
183—187
Давыдов Д. И. 106
Дадабаева Р. М. 274
Даль В. И. 23, 32, 34, 37,
54, 106, 107, 145, 146, 316
Даниил, игумен 57, 245, 271
Даниленко В. П. 43, 146
Данилов Кирша 283
Данилов Михайло 280
Демьянов В. Г. 101, 259,
279
Денисенко Ю. Ф. 36, 94
Денисов П. Н. 153
Державин Г. Р. 28
Дерягин В. Я. 95
Десницкая А. В. 57, 164
Джемс Ричард 92, 282
Дзендзелевский И. А. (Дзен-
дзел1вський Й. О.) 252
Дикенман Е., см. Dickenman
Дильс П. 258
Дмитриев И. И. 28
Добровольский Б. М. 104
Добровский И. 172, 189
Добролюбов Н. А. 314, 315
Доза А., см. Dauzat A.
Домашнев А. И. 174
Дорофей Авва 225
Достоевский Ф. М. 136
Дробленкова Н. Ф. 282
Дроченина Н. Н. 253
Дручин И. 308
Дубровина В. Ф. 210
Думитреску М. 55
Дундайте А. И. 34
Дурново Н. Н. 12, 97, 99,
101, 196
Дьяконов И. М. 181
Дыбина Т. В. 50
Евгеньева А. П. 105, 107,
186, 261, 262, 283
Евтушенко Е. А. 308
Евфимий, инок 108
Евфимий, патриарх 287
Егоров В. 310
Едличка А. 189
Епифаний 273, 274, 286, 288
Еремин И. П. 107, 117, 118
Ефимов А. И. 253
Железнова Р. В. 48
Жидята Лука 231
Жирмунский В. М. 164, 174
Жовтобрюх М. А. 253
Жуковская Л. П. 19, 219,
220, 240—242, 287
Жуковский В. А. 159, 316
Журавский А. И. (Журау-
CKi A. I.) 67, 68, 253
Забелин И. Е. 103
Закупра Ж. А. 94
Замкова В. В. 23, 33, 124
Засорина Л. Н. 22, 59, 79
Заточник Даниил 203, 221,
227, 228, 230, 233, 246,
250, 262, 263, 269
Захарова К. Ф. 99
Земская Е. А. 37, 43, 46,
156, 158, 161, 299
Зизаний Лаврентий 179
Зограф Г. А. 174
Ибн-Фадланд 188, 193
Иван IV 42, 44, 273, 280, 281
Иванов В. В. 102
Иванова Т. А. 192
Иларион, митрополит 25,
218, 221, 223, 225, 231 —
233, 235, 245, 261, 273
Илларионов А. 305
Ильенко В. В. 264
Индикоплов Козьма 245
Исаев М. И. 91
Исаченко А. В., см. Issa-
tchenko A. V.
Иссерлин Е. М. 115, 262, 263
Истомин Карион 68, 109
Истрин В. М. 12, 39, 56,
196, 260, 261
Истрина Е. С. 66, 251
Ицкович В. А. 38, 147, 148
Йирачек И. 301
Йордаль К. 64, 65
Йордан Й., см. Jordan .Т.
Кавецкая Р. К. 54
Кадькалов Ю. Г. 58
Кайперт Г., см. Keipert H.
Калакуцкая Л. П. 52
Кандаурова Т. Н. 33, 256,
266—269
Кантемир А. Д. 65, 77, 80,
83, 129
Капнист В. В. 28
Карамзин Н. М. 11, 43, 66,
84, 85, 114, 129, 148, 159
Карский Е. Ф. 12, 242
Катенин П. А. 30
Катлинская Л. П. 38, 147,
148
Кешоков А. П. 185
Кипарский В., см. Kiparsky
V.
Киприан, митрополит 242,
286
Кирилл 4, 35, 63, 64, 182,
191, 192, 205—208, 210 —
212, 214, 241
Кирилов И. К. 80
Климент, новгородец 251
Клюсов Г. Н. 67
Ключевский В. О. 203
Княжнин Я. Б. 28
Князевская О. А. 259
Князькова Г. П. 134, 135
Ковалевская Е. Г. 116, 117,
134
Ковтун Л. С. 109, 110, 235
Коготкова Т. С. 99
Кодухов В. И. 69, 70
Кожин А. Н. 137
Кожина М. Н. 163
Козлов И. И. 30
Колесов В. В. 124, 126, 199,
200
Коломиец В. Т. 197
Конан-Дойль А. 227
Кони А. Ф. 37
Коновалов Б. 304, 306
Константин, см. Кирилл
Копиевич И. 124
Корлэтяну Н. Г. 174
Корнев А. И. 94
Коротаева Э. И. 68—70
Костомаров В. Г. 153, 298—
300, 308, 312, 313, 315
Косцинский К. 163
Косыгин А. Н. 306
Котелова Н. 3. 157
Котков С. И. 53, 73, 92, 93,
95, 101, 102, 112, 114,
221, 255, 259, 278, 279
Котляревский И. П. 178
Котляренко А. Н. 290, 291
Котошихин Г. К. 70, 74,
117, 269
323
Кохман С. 32
Кошевой Л. 309
Кравар М. 233
Кратет 125 Лук1щ и 133
Крашенинников С. П. 129 Лукина Г А 58 275
Кресценций П. 114, 279 Лурье Я.'с *222
Крижанич Юрий 224 Львов А. С. 191, 199, 206, Муравьев М Н 28
Лонгфелло Г. У. i«4 Мольаар Н. 214
Лудольф Г. В. 73, 92, 108 Мономах Владимир 219, 221»
Лудольф Иов 115 227, 228, 230, 231, 233,
243, 264, 269
Мординов Ы. Е. 185
Мотш В. 159
Крылов И. А. 62, 84, 131, 216 Ляончанка Д. А. 67
Крысин Л. П. 147
Кудрявский Д. И. 251
Кузнецов П. С. 16
Кузнецова Р. Д. 68
Кумахов М. А. 186
Кумахова 3. Ю. 186
Кунгурова А. Т. 129
Мусин-Пушкин А. И. 122,
126
Ляпон М. В. 259
Ляпунов Б. М. 12, 50, 272 Надвикова т. ф. 57
Налбандян М. Л. 91
Мазон А. 137, 242
Майков В. И. 28
Насонов А. Н. 269
Нелединско-Мелецкий Ю. А.
28
Майков Л. Н. 44
Курбский Андрей 32, 42, 281 Макаев э- А. 187, 188 Немировский М. Я. 57
Куримски А., см. *Кипш- МакаРИИ> митрополит 125, Нестор, летописец 224, 233
283 Никитин Афанасий 243, 273,
Макаров А. В. 126 282
Макогоненко Г. П. 28 Никифоров С. Д. 203, 280
Николаев Г. А. 39
Николаева Г. Е. 162
Мальцева И. М. 37, 43, 47 Николгокиы Н. Н, 305
sky A.
Курлятев Нил 109
Курц И. 212
Кутина Л. Л. 77, 79, 80, 82, Максимов В. И. 264
^77 Максимов Ф. 124
Мансветова Е. Н. 28
Мареш В. Ф. 205, 208
Никон, патриарх 112
Новиков Н. И. 84
Ножкина Э. М. 47
Лавров Б. В. 69
Лавров П. А. 196, 260, 261 Маркарьян И. Е.' 269
Лавровский Н. А. 216, 217 Маркес Гарсиа 318
Лант X. Г. 258 Мартынов Л. Н. 318 Обнорский С. П. 3, 14, 15,
Лаптева О. А. 156, 159, 164, Маршак С. Я. 143 33, 35, 38, 40, 51, 62,
186, 299 Матвеев А." А. 126 191, 217, 227—232, 242,
Ларин Б. А. 3, 6, 33, 76, Матвеенко В. А. 253, 254 244, 245, 262, 263
91, 92, 95, 111, 117, 217, Маштоц Месроы 182, 185 Одоевский В. Ф. 37, 54
232, 233 Маяковский В. В. 47, 118, Одоевский Н. И. 112
Леков И. 210, 211 317, 321 Ожегов С. И. 44, 62, 84, 139,
Леминг Г., см. Leeming H. Медынцева А. А. 204, 220, 147, 148, 153, 312
Лемонте 216 221 Озеров В. А. 30
Лёнрот Э. 184 Мейе А. 49 Орешников А. С. 101
Лермонтов М. 10. 107, 136 Меликова-Толстая С. В. 125 Орлов А. С. 84, 220
Лер-Сплавинский Т., см. Мельников Е. И. 45—47 Орлов Л. Л. 99
Мельничук А. С. (Мельни- Орлов Л. М. 99, 139
чук О. С.) 195, 200 Орлова В. Г. 99
Мерперт Н. 181 Орлова Н. А. 118
Мефодий 4, 35, 63, 64, 182, Оссовецкий И. А. 166
191, 205—208, 210 — 212, Остерман А. И. 126
214, 241 Островский А. Н. 46
Мещерский Н. А. 55, 141, Отенский Зиновий 109
Lehr-Splawinski Т.
Лескин А. 45
Лесков Н. С. 113
Лехин И. В. 78
Лешка О., см. LeSka О.
Ливер Ф. 192
Лизунов В. С. 302
Линдеман 210 226, 253
Лихачев Д. С. 191, 203, 204, Миклошич Ф. 199
226, 234, 243, 249, 250, 286, Милов Л. В. 220
287 Мирлис А. И. 307
Лихачев Федор 280 Миронов С. А. 174
Логачев К. И. 206 Мирчев К. 49
Логинова К. А. 164 Миськевич Г. И. 308
Оти Р. 192
Павленко П. И. 51
Павлова Р. 248
Палама Григорий 225
Панаев И. И. 62
Панини 179
Панкратова Н. П. 92, 2ЬЬ
Логофет Пахомий 2S6 Михаила Г. 207
Ломов А. Г. 204 Михайлова Л. П. 53, 94 Панфилов В. 3. 298
Ломоносов М. В. 4, 17, 43, Михайловская Н. Г. 33, 274, Панюшева М. С. 148
57, 61, 66, 75, 77, 84, 102, 275 Паперно И. А. 83
108, НО, 114, 122, 124— моисеев А. И. 162 Парикова Н. Б. 141
130, 132, 179, 224, 285, Моисеева Г. Н. 84 Парнов Е. И. 307
294, 312, 314 Молотков А. И. 37, 43, 47 Паустовский К. Г. 17, 72
324
Йенкова П. 135
Пересветов И. С. 280, 281
Псрцов В. О. 318
Петерсон М. Н. 20, 21, 29
Петр I 73, 75, 76, 82, 121 —
123, 126, 128, 176, 278
Петренко И. В. 96
Петров Ф. Н. 78
Петрова 3. М. 37, 43, 47,
54
Петросян А. А. 185
Печерский Феодосии 233
Плавильщиков П. А. 84
Погодин М. П. 203
Погореленко Г. М. 67
Полевой Н. А. 203
Поликарпов Ф. П. 108, 109,
122
Полоцкий Симеон 68
Попов А. И. 32
Попов М. И. 28, 134
Попова В. 172
Попова 3. Д. 72
Порецкая Р. Э. 147
Порохова О. Г. 32, 33, ИЗ,
264, 274
Посошков И. Т. 106
Потебня А. А. 65, 71, 200
Прижимова Б. Н. 206
Прокопович Б. Н. 42
Прокопович Феофан 125
Протченко И. Ф. 54, 55, 162
Путилов Б. Н. 104, 283
Пушкин А. С. 4, 10, 12,
13, 20, 22, 28, 29, 53,
62, 73, 75, 76, 83, 86, 106,
107, 113, 123, 128, 130—
132, 135—137, 139, 159,
185, 216, 294, 303, 314,
319—320
Първев Хр. 172
Радищев А. Н. 43
Рейцак А. К. 77
Ржевский А. А. 28
Ригер Я., см. Rieger J.
Рогов А. И. 286
Рогова В. Н. 42
Рождественский Р. И. 320
Розов Н. Н. 221, 277, 278
Романова Г. Я. 94
Ружичка Р., см. RU2iCka R.
Русановский В. М. (Русашв-
ський В.) 178, 285
Рускова М. П. 94
Руставели Шота 179
Рыбаков Б. А. 203, 204, 220*
253, 279
Рыбников П. Н. 44
Рюмина О. Л. 115, 116
Ряшенцев К. Л. 52, 54, 57
Салтыков-Щедрин М. Ё. 37,
54, 107
Сапунов Б. В. 218, 219
Свенцовский М. 108
Свинцщкий I. 217
Селищев А. М. 15, 137, 228,
229, 258
Семенюк Н. Н. 174, 183, 186,
187
Сергеев Ф. П. 36, 93, 94,
264
Сердюков И. М. 121
Сидоров В. Н. 101
Сильвестр, игумен 68
Симони П. К. 282
Симонов Р. А. 281
Синкелл 245
Сирин Исаак 225
Сиротинина О. Б. 156
Скарга Петр 171
Скворцов Л. И. 147, 150,
153, 154, 303
Скитова Ф. Л. 44
Скорняков-Писарев 80
Скрипиль М. О. 284
Скупский Б. И. 64, 65
Славинецкий Еп. 109
Славкин В. 310
Славский Ф., см. SJawski F.
Слонов Н. Н. 182
Сменцовский М. 174
Смолятич Климент 233, 235
Смотрицкий Мелетий 112,
124, 179, 285
Соболевский А. И. 12, 105,
195, 196, 210, 226, 244,
285—287
Соколов И. 133
Соколов Н. Н. 97, 99
Соколов П. 37
Соколова В. К. 104
Солодарь Ц. С. 307
Солунский Кирилл 233
Сорокин Ю. С. 23, 31, 53,
129, 133, 134, 157
Сороколетов Ф. П. 93, 264
Соссюр Ф. де 158
Сперанский М. Н. 56, 225
Спринчак Я. А. 95, 96
Срезневский И. И. 41, 42,
45, 57, 239, 266, 267, 269,
273
Станг Хр. 232
Станюкович К. М. 152
Старовольский Симон 115
Степанов Г. В. 174
Стиф К. 104, 203
Студит Федор 88
Судаков Г. В. 94
Судеревский И. 162
Сумароков А. П. 28, 77, S0,
84, 106, 129, 133
Сумкина А. И. 101, 279
Суханов Арсений 269
Сухомлинов М. И. 62
Сыдыкбеков Т. 185
Та л ев И., см. Talev I.
Тарабасова :Н. И. 92, 101,
255, 279
Тарковский Р. Б. 60
Татищев В. Н. 80, 114, 122,
123
Теодоров-Балан А. 183
Терехова В. С. 94
Тимофеев Петр 278
Тихомиров М. Н. 286
Толстой А. Н. 91, 144
Толстой Д. А. 262
Толстой Л. Н. 53, 113, 136,
156, 202, 294, 314, 315
Толстой Н. И. 21, 109, 201,
202, 224, 226, 284
Томашевский Б. В. 177, 178
Тот И. X. 222, 223
Тредиаковский В. К. 75, 77,
80, 102, 122
Трофимович К. К. 179
Трубачев О. Н. 40, 98, 198,
199, 252, 292
Трубецкой Н. С. 206, 258
Туманян Э. Г. 173
Тупицын Ю. 306
Тургенев И. С. 113, 136,
314, 315
Туркин В. Н. 94, 264
Туровский Кирилл 225, 235,
245, 273
Турчанинов Г. Ф. 192
Тютчев Ф. И. 56
Ужевич И. 171
Улуханов И. С. 49, 268, 269
Унбегаун Б. О., см. Unbe-
gaun В. О.
Ундольский В. М. 262
Усачев М. И. 125
Успенский Б. А. 109, 121,
122, 234—236
Успенский Л. В. 137
Устюгова Л. М. 271, 272
Ушаков Д. Н. 8, 23, 44, 45,
97, 99, 148, 149
Фасмер М. 77, 82, 210
Федоренко Н. Т. 309
Федоров А. И. 106
Федоров Иван 278
Фергюсон Ч., см. Ferguson
Ch.
Фидровская А. С. 31
325
Филин Ф. П. 2G, 33, 40, 58,
65, 90—92, 96, 98, 100,
131, 132, 138, 160, 161,
166, 197, 200, 233, 237,
238, 245, 252, 264, 272,
288—290, 292, 303, 309
Филипп, инок 225
Филиппова И. С. 101, 114,
279
Филкова П. 23, 33, 248
Флавий Иосиф 221, 225, 245,
250
Фоменко Ю. В. 115
Фонвизин Д. И. 84, 85, 129,
133
Франко И. 185
Хабургаев Г. А. 115, 116
Хавин П. Я. 37
Хамм Й., см. Hamm I.
Хамсараев X. 185
Хаустова И. С. 36
Хаютина С. И. 81
Хемницер И. И. 28
Хилендарский Паисий 205
Хитрова В. И. 36
Хлебников В. В. 317—318
Хохлачева В. Н. 37, 43
Храбр Черноризец 192, 205
Хютль-ВортГ. (Хютль-Фоль-
стер Г.), см. Hiittle-
Worth G.
Цамблак Григорий 286
Царев А. А. 57
Цейтлин Р. М. 24, 29, 30,
39, 41, 45, 55, 208—211
Цетт Р. 35, 36
Чайкина Ю. И. 94
Чапыгин А. П. 91
Чельцова Л. К. 308
Черемисин П. Г. 130
Черепанова О. В. 50
Черкасова Е. Т. 69, 70
Чернецкий Ф. 304
Черных П. Я. 103, 112, 191,
196
Чернышев В. И. 148
Чернышевский Н. Г. 159
314, 315
Чехов А. П. 136
Чижевский Д. 203
Чуковский К. И. 154
Чурмаопа П. В. 48
Шанский II. М. 21, 26, 40--
42
Шафиров П. П. 126
Шахматов А. А. 13—21,
25—27, 31, 33—35, 48,
50, 52, 58, 60, 65, 72, 100,
101, 104, 116, 162, 203,
216, 225, 226, 229, 236,
242, 247, 254
Шведова Н. Ю. 19, 71
Шевченко Т. Г. 110, 185
Шевырев С. П. 216
Шеламанова II. Б. 219
Шелихова Н. Т. 36
Шиловский А. Н. 264
Шихматов 30
Шишков А. С. 73, 85
Шишмарев В. Ф. 174
Шлейхер А. 200
Шматов Э. 303
Шмелев Д. Н. 164, 314
Шмидт С. О. 280, 281
Шостакович Д. Д. 318
Штейнфельд Э. А. 21
Шуб Т. А. 69
Щерба Л. В. 8, 12, 15, 16,
20, 138, 155, 156, 169, 170
Щукин 126
Эзоп 60
Энгельгардт В. А. 304
Ягич И. В. 14, 205, 207,
214
Якобсон Р., см. Jacobson R.
Якубинский Л. П. 3, 96,
97, 103, 104, НО, 137, 192, Talev I. 287
217, 231, 232, 245
Ярцева В. II. 174
Fleckonstein 129
Freydank 129
Grabowski Y. 308
Graur A. 183
Grek-Pabisowa I. 41
Grivec F. 207
Hamm J. 49, 50, 258
Havranek B. 206, 207
Herodes St. 215
Huttl-Worth G. 33, 35, 42,
46, 80, 81, 177, 236, 237
Issatschenko A. 74—77, 80,
83, 86, 177, 178, 255, 279
Jacobson R. 160, 185, 192
Jordan J. 177
Keipert H. 45
Kiparsky V. 48, 194, 195
Kopeck? L. V. 118
Kurimsk? A. 233, 234
Laskowski R. 34
Leeming H. 82
Lehr-Splawinski T. 206
LeSka O. 233, 234
Maryniak I. 41
Obr^bska-Jabtonska A. 41
Ostrome^cka-Fra/izak R. 51
Rieger J. 21, 240
Ruzicka R. 35, 214, 215
Serebrjanskij N. I. 207
Slawski F. 198, 292
Bartula С 63
Birnbaum II. 63, G4, 285, 288
Boek 129
Brozovic D. 175, 189
Dauzat A. 53, 169
Dickenman E. 52
Dulewicz I. 41
Dulewiczowa J. 34
Eleckenstein 206
Ferguson Gh. A. 234, 236
Unbegaun В. О. 15—21, 30,
33, 58—63, 71—74, 86,
101, 108, 111, 122, 162.
225, 236, 242, 255, 259,
274, 279
Van-Wijk N. 49
VeCerka R. 215
Waugh L. R. 160
W6jtowicz M. 308
Worth D. S. Ill, 177, 301
Zagiba F. 192
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие
3
Глава первая
Современный русский литературный язык
его происхождение
7
Глава вторая
Русский национальный язык
87
Глава третья
Что такое литературный язык
169
Глава четвертая
Языковая ситуация
в древней и Московской Руси
191
Глава пятая
О некоторых путях развития
современного русского литературного
языка
293
Указатель имен
322
Федот Петрович
ФИЛИН
ИСТОКИ И СУДЬБЫ
РУССКОГО
ЛИТЕРАТУРНОГО
ЯЗЫКА
Утверждено к печати
Институтом русского языка
АН СССР
Редактор издательства
Н. Г. Герасимова
Художник
А. А. Шпаков
Художественный редактор
Т. П. Поленова
Технический редактор
Ф. М. Хенох
Корректоры
М. В. Борткова, Ф. А. Дебабов
ИБ № 22170
Сдано в набор 15.10.80.
Подписано к печати 10.04.81
Формат 60x907t6
Бумага типографская Jsle 1
Гарнитура обыкновенная
Печать высокая
Усл. печ. л. 20,5.
Уч.-изд. л. 23,7
Тираж 14700 экз. Тип. зак. 6
Цена 1 р. 80 к.
Издательство «Наука»
7864ГСП-7, Москва, В-485, Профсоюзная ул. 90
Ордена Трудового Красного Знамени
Первая типография издательства «Наука»
4-99034, Ленинград, В-34, 9 линия, 12