0001.bmp
0005.bmp
0006.bmp
0007.bmp
0008.bmp
0009.bmp
0010.bmp
0011.bmp
0013.bmp
0015.bmp
0016.bmp
0017.bmp
0018.bmp
0019.bmp
0020.bmp
0021.bmp
0022.bmp
0023.bmp
0024.bmp
0025.bmp
0026.bmp
0027.bmp
0028.bmp
0029.bmp
0030.bmp
0031.bmp
0032.bmp
0033.bmp
0034.bmp
0035.bmp
0036.bmp
0037.bmp
0038.bmp
0039.bmp
0040.bmp
0041.bmp
0042.bmp
0043.bmp
0044.bmp
0045.bmp
0046.bmp
0047.bmp
0048.bmp
0049.bmp
0050.bmp
0051.bmp
0052.bmp
0053.bmp
0054.bmp
0055.bmp
0056.bmp
0057.bmp
0058.bmp
0059.bmp
0060.bmp
0061.bmp
0062.bmp
0063.bmp
0064.bmp
0065.bmp
0066.bmp
0067.bmp
0068.bmp
0069.bmp
0070.bmp
0071.bmp
0072.bmp
0073.bmp
0074.bmp
0075.bmp
0076.bmp
0077.bmp
0078.bmp
0079.bmp
0080.bmp
0081.bmp
0082.bmp
0083.bmp
0084.bmp
0085.bmp
0086.bmp
0087.bmp
0088.bmp
0089.bmp
0090.bmp
0091.bmp
0092.bmp
0093.bmp
0094.bmp
0095.bmp
0096.bmp
0097.bmp
0098.bmp
0099.bmp
0100.bmp
0101.bmp
0102.bmp
0103.bmp
0104.bmp
0105.bmp
0106.bmp
0107.bmp
0108.bmp
0109.bmp
0110.bmp
0111.bmp
0112.bmp
0113.bmp
0114.bmp
0115.bmp
0116.bmp
0117.bmp
0118.bmp
0119.bmp
0120.bmp
0121.bmp
0122.bmp
0123.bmp
0124.bmp
0125.bmp
0126.bmp
0127.bmp
0128.bmp
0129.bmp
0130.bmp
0131.bmp
0132.bmp
0133.bmp
0134.bmp
0135.bmp
0136.bmp
0137.bmp
0138.bmp
0139.bmp
0140.bmp
0141.bmp
0142.bmp
0143.bmp
0144.bmp
0145.bmp
0146.bmp
0147.bmp
0148.bmp
0149.bmp
0150.bmp
0151.bmp
0152.bmp
0153.bmp
0154.bmp
0155.bmp
0156.bmp
0157.bmp
0158.bmp
0159.bmp
0160.bmp
0161.bmp
0162.bmp
0163.bmp
0164.bmp
0165.bmp
0166.bmp
0167.bmp
0168.bmp
0169.bmp
0170.bmp
0171.bmp
0172.bmp
0173.bmp
0174.bmp
0175.bmp
0176.bmp
0177.bmp
0178.bmp
0179.bmp
0180.bmp
0181.bmp
0182.bmp
0183.bmp
0184.bmp
0185.bmp
0186.bmp
0187.bmp
0188.bmp
0189.bmp
0190.bmp
0191.bmp
0192.bmp
0193.bmp
0194.bmp
0195.bmp
0196.bmp
0197.bmp
0198.bmp
0199.bmp
0200.bmp
0201.bmp
0202.bmp
0203.bmp
0204.bmp
0205.bmp
0206.bmp
0207.bmp
0208.bmp
0209.bmp
0210.bmp
0211.bmp
0212.bmp
0213.bmp
0214.bmp
0215.bmp
0216.bmp
0217.bmp
0218.bmp
0219.bmp
0220.bmp
0221.bmp
0222.bmp
0223.bmp
0224.bmp
0225.bmp
0226.bmp
0227.bmp
0228.bmp
0229.bmp
0230.bmp
0231.bmp
0232.bmp
0233.bmp
0234.bmp
0235.bmp
0236.bmp
0237.bmp
0238.bmp
0239.bmp
0240.bmp
0241.bmp
0242.bmp
0243.bmp
0244.bmp
0245.bmp
0246.bmp
0247.bmp
0248.bmp
0249.bmp
0250.bmp
0251.bmp
0252.bmp
0253.bmp
0254.bmp
0255.bmp
0256.bmp
0257.bmp
0258.bmp
0259.bmp
0260.bmp
0261.bmp
0262.bmp
0263.bmp
0264.bmp
0265.bmp
0266.bmp
0267.bmp
0268.bmp
0269.bmp
0270.bmp
0271.bmp
0272.bmp
0273.bmp
0274.bmp
0275.bmp
0276.bmp
0277.bmp
0278.bmp
0279.bmp
0280.bmp
0281.bmp
0282.bmp
0283.bmp
0284.bmp
0285.bmp
0286.bmp
0287.bmp
0288.bmp
0289.bmp
0290.bmp
0291.bmp
0292.bmp
0293.bmp
0294.bmp
0295.bmp
0296.bmp
0297.bmp
0298.bmp
0299.bmp
0300.bmp
0301.bmp
0302.bmp
0303.bmp
0304.bmp
0305.bmp
0306.bmp
0307.bmp
0308.bmp
0309.bmp
0310.bmp
0311.bmp
0312.bmp
0313.bmp
0314.bmp
0315.bmp
0316.bmp
0317.bmp
0318.bmp
0319.bmp
0320.bmp
0321.bmp
0322.bmp
0323.bmp
0324.bmp
0325.bmp
0326.bmp
0327.bmp
0328.bmp
0329.bmp
0330.bmp
0331.bmp
0332.bmp
0333.bmp
0334.bmp
0335.bmp
0336.bmp
0337.bmp
0338.bmp
0339.bmp
0340.bmp
0341.bmp
0342.bmp
0343.bmp
0344.bmp
0345.bmp
0346.bmp
0347.bmp
0348.bmp
0349.bmp
0350.bmp
0351.bmp
0352.bmp
0353.bmp
0354.bmp
0355.bmp
0356.bmp
0357.bmp
0358.bmp
0359.bmp
0360.bmp
0361.bmp
0362.bmp
0363.bmp
0364.bmp
0365.bmp
0366.bmp
0367.bmp
0368.bmp
0369.bmp
0370.bmp
0371.bmp
0372.bmp
0373.bmp
0374.bmp
0375.bmp
0376.bmp
0377.bmp
0378.bmp
0379.bmp
0380.bmp
0381.bmp
0382.bmp
0383.bmp
0384.bmp
0385.bmp
0386.bmp
0387.bmp
0388.bmp
0389.bmp
0390.bmp
0391.bmp
0392.bmp
0393.bmp
0394.bmp
0395.bmp
0396.bmp
0397.bmp
0398.bmp
0399.bmp
0400.bmp
0401.bmp
0402.bmp
0403.bmp
0404.bmp
0405.bmp
0406.bmp
0407.bmp
0408.bmp
0409.bmp
0410.bmp
0411.bmp
0412.bmp
0413.bmp
0414.bmp
0415.bmp
0416.bmp
0417.bmp
0418.bmp
0419.bmp
0420.bmp
0421.bmp
0422.bmp
0423.bmp
0424.bmp
0425.bmp
0426.bmp
0427.bmp
0428.bmp
0429.bmp
0430.bmp
0431.bmp
0432.bmp
0433.bmp
0434.bmp
0435.bmp
0436.bmp
0437.bmp
0438.bmp
0439.bmp
0440.bmp
0441.bmp
0442.bmp
0443.bmp
0444.bmp
0445.bmp
0446.bmp
0447.bmp
0448.bmp
0449.bmp
0450.bmp
0451.bmp
0452.bmp
0453.bmp
0454.bmp
0455.bmp
0456.bmp
0457.bmp
0458.bmp
0459.bmp
0460.bmp
0461.bmp
0462.bmp
0463.bmp
0464.bmp
0465.bmp
0466.bmp
0467.bmp
0468.bmp
0469.bmp
0470.bmp
0471.bmp
0472.bmp
0473.bmp
0474.bmp
0475.bmp
0476.bmp
0477.bmp
0478.bmp
0479.bmp
0480.bmp
0481.bmp
0482.bmp
0483.bmp
0484.bmp
0485.bmp
0486.bmp
0487.bmp
0488.bmp
0489.bmp
0490.bmp
0491.bmp
0492.bmp
0493.bmp
0494.bmp
0495.bmp
0496.bmp
0497.bmp
0498.bmp
0499.bmp
0500.bmp
0501.bmp
0502.bmp
0503.bmp
0504.bmp
0505.bmp
0506.bmp
0507.bmp
0508.bmp
0509.bmp
0510.bmp
0511.bmp
0512.bmp
0513.bmp
0514.bmp
0515.bmp
0516.bmp
0517.bmp
0518.bmp
0519.bmp
0520.bmp
0521.bmp
0522.bmp
0523.bmp
0524.bmp
0525.bmp
0526.bmp
0527.bmp
0528.bmp
0529.bmp
0530.bmp
0531.bmp
0532.bmp
0533.bmp
0534.bmp
0535.bmp
0536.bmp
0537.bmp
0538.bmp
0539.bmp
0540.bmp
0541.bmp
0542.bmp
0543.bmp
0544.bmp
0545.bmp
0546.bmp
0547.bmp
0548.bmp
0549.bmp
0550.bmp
0551.bmp
0552.bmp
0553.bmp
0554.bmp
0555.bmp
0556.bmp
0557.bmp
0558.bmp
0559.bmp
0560.bmp
0561.bmp
0562.bmp
0563.bmp
0564.bmp
0565.bmp
0566.bmp
0567.bmp
0568.bmp
0569.bmp
0570.bmp
0571.bmp
0572.bmp
0573.bmp
0574.bmp
0575.bmp
0576.bmp
0577.bmp
0578.bmp
0579.bmp
0580.bmp
0581.bmp
0582.bmp
0583.bmp
0584.bmp
0585.bmp
0586.bmp
0587.bmp
0588.bmp
0589.bmp
0590.bmp
0591.bmp
0592.bmp
0593.bmp
0594.bmp
0595.bmp
0596.bmp
0597.bmp
0598.bmp
0599.bmp
0600.bmp
0601.bmp
0602.bmp
0603.bmp
0604.bmp
0605.bmp
0606.bmp
0607.bmp
0608.bmp
0609.bmp
0610.bmp
0611.bmp
0612.bmp
0613.bmp
0614.bmp
0615.bmp
0616.bmp
0617.bmp
0618.bmp
0619.bmp
0620.bmp
0621.bmp
0622.bmp
0623.bmp
0624.bmp
0625.bmp
0626.bmp
0627.bmp
0628.bmp
0629.bmp
0630.bmp
0631.bmp
0632.bmp
0633.bmp
0634.bmp
0635.bmp
0636.bmp
0637.bmp
0638.bmp
0639.bmp
1006.bmp

Автор: Успенский Л.  

Теги: художественная литература  

Год: 1962

Похожие

Ты и твое имя. Имя дома твоего

Имена народов Сибири и Дальнего Востока

Русские фамилии. Популярный этимологический словарь

Историко-этимологический словарь современного русского языка. Том 1

Текст
                    У С П [ н с к и й
СА«»>сСА«ВЛХ
ТЫ ИМИ







Художник В. А. Вальцефер

Две книги ленинградского писателя Льва Успенского, объединен-
ные в этом томике, пользуются широкой популярностью среди
читателей.
«Слово о словах», выдержавшее несколько изданий, предста-
вляет собою своеобразное введение в общее языкознание, написан-
ное в живой и занимательной форме. «Ты и твое имя» — изложе-
ние элементарных основ одного из малоизвестных разделов языко-
ведения — ономатологии, науки о личном имени человека.
В нашей литературе давно создался особый жанр «занима-
тельно-научной», или, иначе говоря, «научно-художественной» книги;
справедливо будет назвать его основоположником превосходного
популяризатора физико-математических наук Я. И. Перельмана,
имя которого знакомо каждому. Список отличных «занимательных»
книг по физике, алгебре, геометрии, биологии, даже по химии или
статистике достаточно обширен и разнообразен. Не будет преувели-
чением сказать, что многие молодые геологи выбрали свою профес-
сию под влиянием «Занимательной минералогии» Ферсмана, что
«Занимательная ботаника» Цингера определила жизненный путь
не одного юнната. Известны высказывания видных физиков и
математиков, благодаривших Я. И. Перельмана, в юности зара-
зившего их «острым перельманитом мозга» и заставившего избрать
именно эти науки.
К сожалению, до последнего времени цикл гуманитарных наук,
в частности наук филологических, почти не знал подобного рода
работ. Если не считать двух-трех отличных книг Б. В. Казанского,
читателю не на чем было остановить свой выбор.
Книги Л. В. Успенского, филолога по образованию, долгое
время практически работавшего в области лингвистики, в какой-то
мере заполнили этот пробел. С их выходом в свет выяснилось, что
к языку в широких читательских массах существует горячий и глу-
бокий интерес: «Слово о словах» дошло и до студенчества гумани-
тарных вузов и до инженерно-технических работников; его читате-
лями оказались в одинаковой мере и школьники и пенсионеры,
6

люди умственного и физического труда. Написанные живым язы
ком, построенные как прямая беседа с читателем о самых неожи-
данных для него сторонах и человеческой речи и науки о ней, книги
эти заняли прочное место в нашей научно-популярной литературе.
Л. В. Успенский родился в 1900 году в Петербурге. В начале
30-х годов он окончил словесное отделение Ленинградского инсти-
тута истории искусств и, двумя годами позднее, аспирантуру Госу
дарственного института речевой (то есть языковой) культуры
(ГИРК). Л. В. Успенский слушал лекции и был учеником круп-
нейших советских лингвистов — академика Л. В. Щербы, академи-
ков В. В. Виноградова и Б. А. Ларина, преподавал русский язык
под руководством члена-корреспондента Академии наук С. Г. Бар-
хударова, работал в редакции Древнерусского словаря Академии
наук... Помимо этого, как литератор, как прозаик и автор несколь-
ких романов, как поэт-переводчик, он всё время имел дело с чело-
веческим словом и его многогранной, многосторонней жизнью.
Вероятно, этим и объясняются те качества его филологических ра-
бот, которые обеспечили им интерес и любовь читателей.

Светлой памяти сына Васи,
студента-филолога в 1948 году

с к • и •


нлзггл
Блаженство рода человеческого коль
много от слов зависит, всяк довольно
усмотреть может. Собираться рас-
сеянным народам в общежития, со-
зидать грады, строить храмы и ко-
рабли, ополчаться против неприятеля
и другие нужные, союзных сил тре-
бующие, дела производить как бы
возможно было, если бы они способу
не имели сообщить свои мысли друг
другу?
М. В. Ломоносов. 1748 г.
С самою раннего детства и до глубокой старости
вся жизнь человека неразрывно связана с языком.
Ребенок еще не научился как следует говорить,
а его чистый слух уже ловит журчание бабушкиных
сказок, материнской колыбельной песенки. Но ведь
сказки и прибаутки — это язык.
Подросток идет в школу. Юноша шагает в инсти-
тут или в университет. Целое море слов, шумный океан
речи подхватывает его там, за широкими дверями.
Сквозь живые беседы учителей, сквозь страницы сотен
книг впервые видится ему отраженная в слове необъят-
но-сложная вселенная. Через слово он впервые
узнаёт о том, чего еще не видели (а возможно, и нико-
гда не увидят!) его глаза. В звучном слове разверты-
ваются перед ним льяносы Ориноко, сверкают айсберги
Арктики, шумят водопады Африки и Америки. Раскры-
вается огромный мир звездных пространств; зримыми

становятся микроскопические космосы молекул и ато-
мов.
Новый человек роднится с древними мыслями,
с теми, что сложились в головах людей за тысячелетия
до его рождения. Сам он обретает возможность обра-
щаться к правнукам, которые будут жить спустя века
после его кончины. И всё это только благодаря языку.
Радостная или горькая, гневная или нежная летит
над просторами Родины крылатая песня. Песня — это
язык.
На черной доске аудитории резко белеет строгая
формула математики.
Эта формула — тоже язык!
Я пишу книгу, которую вы, может быть, когда-
нибудь прочтете. Надо ли говорить, что при этом я
снова пользуюсь языком, словами?
Но ведь прежде чем сесть за рабочий стол и выве-
сти первую строчку первой страницы, каждый автор
долго обдумывает ее содержание. Помните, как
широко шагал по московским тротуарам громадный
Маяковский, то вслух, то про себя бормоча слова еще
не созданных будущих стихов? Видели, как исчирканы,
как испещрены поправками в поисках самого верного
слова бессмертные страницы черновиков Льва Толстого
или Пушкина?
А с другой стороны, и вы сами, прочтя взволновав-
шую вас новую книгу, закроете ее и откинетесь в задум-
чивости; вы начнете мысленно повторять поразившие
вас рассуждения, размышлять над тем, что только что
узнали.
И вы, и я, и каждый из нас — все мы постоянно
думаем.
А можно ли думать без слов?
Всё, что люди совершают в мире действительно
человеческого, совершается при помощи языка. Нельзя
без него работать согласованно, совместно с другими.
Без его посредства немыслимо ни на шаг двинуть впе-
ред науку, технику, ремёсла, искусство — жизнь.
Пламенные призывы нашей великой партии запе-
чатлены навеки в горячих и мудрых словах. Сло-
вами всех языков мира изложены светлые идеалы ком-
мунизма. Строить грядущее счастье, оборонять будущее
Родины и всего человечества от ненавистных врагов,
12

сокрушать тяжкие заблуждения прошлого, радоваться и
грустить, делиться с другими своей любовью и своим
гневом мы способны только при помощи слов. А слова
составляют язык.
«Если бы каждый член человеческого рода не мог
изъяснить своих понятий другому, — говорил когда-то
великий помор Ломоносов, — то бы не токмо лишены
мы были согласного общих дел течения, которое соеди-
нением разных мыслей управляется, но и едва бы
не хуже ли были мы диких зверей, рассыпанных по
лесам и по пустыням!»
Каждое орудие приносит наивысшую пользу в ру-
ках того, кто его как можно глубже изучил, кто им
владеет как мастер. А мастерски владеть любым из
них — стамеской или кистью художника, крошечным
чертежным пером или гигантским блюмингом — это
значит до тонкостей узнать, как они устроены, из
каких частей состоят, как работают и в чем изменяются
во время работы, какого обращения с собой требуют.
Из всех орудий язык — самое удивительное и слож-
ное. Так достаточно ли знаем мы его? Я поставлю
перед вами несколько совсем простых языковедче-
ских вопросов, а вы уж судите сами: легко ли вам
ответить на них?
СТОН и сон
Перед вами два односложных слова. Друг от друга
они отличаются одним-единственным звуком «т». Оба —
имена существительные. Оба — мужского рода. И «стон»
и «сон» одинаково принадлежат к так называемому вто-
рому склонению. Очевидно, изменяться при склонении
им полагается тоже одинаково. Но не тут-то было!
Именительный	СТОН	сон
Родительный	стона	сна
Дательный	стону	сну
Винительный	стон	сон
Творительный	стоном	сном
Предложный	о стоне	о сне
Можете ли вы так, врасплох, без справок и сове-
тов, объяснить мне, почему слово «стон» меняет толь-
ко свои окончания, а у «сна» подвергается изменению и
его основа: с—о—н, сн—а, сн—ом? Куда делось «о»?
13

Можно с уверенностью сказать: так поставленный
вопрос вызовет иронические замечания. Автору кни-
ги о словах следовало бы помнить про «беглые глас-
ные»...
Автор помнит о них. Но он хотел бы, чтобы ему
растолковали, отчего это в слове «стон» звук «о» от-
личается обыкновенным, так сказать, «оседлым» об-
разом жизни, а в слове «сон» на его место явился
какой-то странный «беглец»? В чем разница между
этими двумя на слух совершенно неотличимыми друг
от друга звуками? Что перед нами: необъяснимая при-
чуда говорящих по-русски людей, случайный «каприз
языка» или же тут скрываются какие-то глубокие вну-
тренние основания?
Я не уверен, что каждый читатель сможет быстро
и правильно ответить на этот совсем уж простой
вопрос. А если так — очевидно, законы нашего родного
языка не слишком-то хорошо нам известны.
БИЛО И КРЫЛО
Пойдем дальше. Я беру еще одну пару слов, тоже
существительных и также одного рода, на этот раз
среднего: «било» и «крыло».
«Било» означает (точнее, означало некогда) нечто
вроде примитивного колокола, металлическую доску
для подачи сигналов.
Что такое «крыло» — известно каждому. Оба сло-
ва не слишком похожи друг на друга, однако у них
есть нечто общее — суффикс «-л-» и окончание «-о».
Слов, обладающих этими признаками, у нас не-
мало:
покрыва-л-о
опаха-л-о
ши-л-о
ры-л-о
и т. п.
Заметьте: всё это — существительные, тесно связан-
ные с глаголами. «Покрывало» и «покрывать», «рыло»
и «рыть», «шило» и «шить». При этом каждый глагол
означает то или иное действие, а произведенное от его
основы существительное — то, чем действуют, орудие
или предмет... Не правда ли?
14

покрыва-ть.........покрыва-л-о
ры-ть..............ры-л-о
ши-ть .............ши-л-о
опах-ива-ть........опаха-л-о
Это всё настолько обыкновенно, что нередко, когда
нужно заново назвать незнакомое орудие, предназна-
ченное для известного действия, возникает соблазн дать
ему имя как раз по такому способу.
Археологи, например, постоянно находят при рас-
копках стоянок каменного века маленькие костяные
пластинки особой формы: ими наши далекие предки
заглаживали, «лощили» швы на грубых одеждах из
звериных шкур.
Как они сами именовали свои несложные инструмен-
тики, нам, конечно, неизвестно. Но современные ученые
без труда придумали им новое имя: «лощило».
Что делать?	Чем. делать?
Лощ-и-ть	Лощ-и-л-ом
Совершенно так же, столкнувшись с безыменными
каменными тешущими орудиями без рукояток, они
столь же удобно наименовали их по тому же принципу:
Что делать?	Чем делать?
Руб-и-ть	Руб-и-л-ом
Оба слова так крепко привились в речи археоло-
гов, что от них уже произошли встречающиеся в кни-
гах узаконенные уменьшительные: «рубильце», «ло-
щильне»...
По-видимому, совершенно ясно: суффикс «-л-» при-
меняется нами там, где надо по какому-нибудь дей-
ствию назвать орудие, которым оно выполняется.
Так вот теперь я и приведу вам еще один недлин-
ный списочек слов, также оканчивающихся на «-ло» и
очень похожих на наши предыдущие:
одеяло	мыло
грузило	крыло
точило	зеркало
Как по-вашему? Они тоже означают орудия дей-
ствий и произведены от глаголов? Если да, то скажите
скорее: каких же именно действий и от каких глаголов?
Простой это вопрос или не очень?
15

ЗА ЧТО БЬЮТ РЫНДУ ?
Приведу и такой пример.
Тот, кто читал морские рассказы из времен парус-
ного флота, помнит — на кораблях постоянно делают
два дела: «бьют склянки» и «бьют рынду». Для чего
и за что?
«Склянки били», чтобы обозначить время. Моря-
ки— странный народ: говорят по-русски, а вот слово
«склянка», например, в их языке означает «полчаса».
«Пробей четыре склянки» — значит, четырьмя удара-
ми в колокол обозначь, что с полдня прошло четыре
получаса; теперь два часа пополудни.
Историки флота объясняют нам, откуда взялся этот
счет и связанное с ним выражение. «Склянкой» раньше
именовали песочные часы с получасовым ходом. По
ним на судах отсчитывали время. Видимо, в силу этого
постепенно и получасовой промежуток получил имя
«склянка»: «прошло две склянки ночи». Так что боль-
шой премудрости тут нет.
С «рындой» дело обстоит сложнее.
Поищите по словарям, и вы узнаете: «рындами» в
Москве до Петра I именовали царских телохранителей,
молодых воинов, стоявших у трона с секирами или але-
бардами. Звание это упразднено с конца XVII века.
Спрашивается: откуда же на нашем флоте еще во вре-
мена Станюковича добывали «рынд» и по каким при-
чинам их то и дело «били»?
Конечно, это напрасный вопрос. Морское выраже-
ние «рынду бей» не имеет ничего общего не только
с царскими телохранителями, но и с глаголом «бить».
Это переделанная на русский лад английская флот-
ская команда: «ring the bell» (ринг зэ бэлл), означаю-
щая: «ударь в колокол». Чужестранная фраза не только
была изменена нашими моряками по ее звучанию,—
составляющие ее слова поменялись своими значениями.
В самом деле, по-английски «ринг» значит «бей», а у нас
оно стало значить «рында», то есть «колокол на кораб-
ле». «Бэлл» по-английски означает «колокол», а на на-
шем флоте его начали понимать как приказание «бей!».
Всё перевернулось!
Я мог бы и тут сказать вам: видите, как плохо вы
знаете русский язык. Но я скажу другое: теперь вам
16

понятно, какими разнообразными
сведениями надо обладать, чтобы
решать некоторые, даже неслож-
ные, языковедные задачи. Речь
идет о языке и его словах, а знать
надо, как и чем измерялось время
на кораблях парусной эпохи, как
звучали слова команд не в русском,
а в чужих языках, с представите-
лями каких соседних флотов и
когда именно общались наши русские «корабельщики».
Надо черпать сведения и в географии, и в мореходном
деле, и в истории,—-в истории того народа, которому
принадлежит изучаемый язык, прежде всего. Это я сове-
тую вам запомнить, если вы хотите заниматься языко-
знанием.
ЧТО ЭТО ТАКОЕ?
Мне хочется в последний раз подвергнуть легкому
испытанию вашу языковедческую сообразительность.
Обращали ли вы когда-нибудь внимание на одно
довольно странное обстоятельство? Спрягая какой-либо
глагол, мы, собственно, не очень нуждаемся в присут-
ствии личных местоимений. Говоря: «читаю», мы уже
самой формой этого слова даем понять, что речь идет
о первом лице, обо «мне». Слово «читаешь» ясно ука-
зывает на второе лицо, «читает» — на третье. Местоиме-
ния «я», «ты», «он» тут вроде как излишни. В разговор-
ной речи мы постоянно и обходимся без них:
«Здорово живЕШЬ! Как себя чувствуЕШЬ?»
«Да прыгаЮ помаленьку...»
Всё это справедливо, но только пока разговор ве-
дется в настоящем времени. В прошедшем ничто по-
добное невозможно.
Услыхав слова: «Вчера были в кино», вы никак не
сможете установить, кто именно был в кино, пока в
предложении не появится личное . местоимение (или
само существительное). В прошедшем времени место-
имения становятся острой необходимостью...
Заметить, что такая разница налицо, легко. Но вот
растолковать, от чего она зависит, куда труднее. А раз-
ница-то далеко не пустячная, принципиальная: в двух
2 Л. В. Успенский	17

соседних временах совершенно разными способами вы-
ражается понятие о том, кто действует, о «субъекте дей-
ствия». Почему так получилось?
Чтобы добраться до ответа, вглядитесь в два стол-
бика примеров:
Снег был
Лед стал
Рассказ пошёл
Снег бел
Лед тал
Рассказ пошл
Ничто не поражает в них ваш глаз? А между тем
тут есть особенность, на которую, правда, мало кто
обращает внимание.
. Оставим в стороне существительные обоих столб*
цов, тем более, что они здесь попарно совпадают. Что
представляют собою остальные члены этих неуклюжих
предложеньиц?
В левом столбце все они — несомненные глаголы
в прошедшем времени: был, стал, пошёл. В пра-
вом — столь же бесспорные прилагательные в их крат-
кой форме: бел, тал .(от «талый»), пошл (от «пош-
лый»), Глагол и прилагательное — две совершенно са-
мостоятельные, друг друга ничем не напоминающие
части речи. Да, но почему же тогда они так похожи
здесь и по своей роли в предложениях (все они являются
сказуемыми) и даже по внешнему облику: быЛ и беЛ,
стаЛ и таЛ, пошёЛ и пошЛ? Что перед нами: снова
случайное совпадение или нечто большее?
Сомневаюсь, чтобы среди моих читателей нашлось
много грамотеев, способных разобраться в этом во-
просе без посторонней помощи. Между тем он заслужи-
вает точного ответа. В самом деле: предложение «Снег
бел» равносильно другому: «Снег (есть) бел(ый)».
«Рассказ пошл» можно заменить на «Рассказ (есть)
пошл(ый)».
Но, может быть, тогда и выражение «Снег был»
тоже допустимо заменить выражением «Снег (есть)
былый» (то есть «былой», «бывший»), а слова «Рас-
сказ пошёл» переделать на «Рассказ (есть) пошёлый»
(пошедший)?
«Экая нелепость!—скажете вы. — Что же полу-
чается? Выходит, то, что мы всегда убежденно и по
праву считали формами глаголов, оказывается на по-
верку формами прилагательных? Так тогда русский
18

язык, чего доброго, вообще не имеет форм спряжения
в прошедшем времени?! Уж не заменяет ли их он стран-
ными комбинациями из двух имен, которые ничего об-
щего не имеют с глаголами? Что за дикая фантазия!
Да и «прилагательные»-то какие-то ненормальные,
искусственные: «былый», «пошёлый»... Дичь!»
Нет, друзья мои, не «дичь». Во всяком случае, не
совсем дичь! Чтобы разобраться в неожиданной пута-
нице, отвлечемся на миг от истории русского языка и
обратимся к истории славянских языков вообще. Все
они когда-то знали не одно прошедшее время, как мы
сейчас, а целую систему таких времен: несовершенное
простое, два совершенных (простое и сложное), давно-
прошедшее. Тот, кто изучает английский, немецкий или
французский язык, не удивится этому.
Совершенное сложное, перфект, было ближе всего
к нашему прошедшему по значению, но резко отлича-
лось от него по форме:
Аз есмь пел
Ты еси пел
Мы есмы пели
Вы есте пели
и т. д.
Ну что же, понятно: оно образовалось при помощи
глагола «быть», точь-в-точь как образуются сложные
времена западных языков. К настоящему времени гла-
гола «быть» присоединялись причастия спрягаемого
глагола, то есть, иначе говоря, отглагольные, при-
лагательные (прошедшего времени). Сочетание
«я есмь пел» действительно значило: «я являюсь пе-
л ы м», то есть «певшим». Значит, я пел раньше, в про-
шлом. Слова «пел», «ходил», «сидел» были краткими
формами этих причастий.
В дальнейшем в русском языке всё изменилось: во-
первых, исчез из употребления вспомогательный гла-
гол; во-вторых, причастие, подобное «ел», «пел», «сел»,
утратило свое былое значение, стало пониматься уже
не как причастие, а как простая и самостоятельная гла-
гольная форма.
Таким образом, сочетания слов «снег был» и «снег
бел» и впрямь похожи одно на другое не случайно,
не только по внешности. Между ними, пожалуй, боль-
ше сходства, нежели между «снег был» и «снег есть».
Поэтому, встретив где-либо предложение вроде: «Рас-
2*
19

серженная, она вышла из комнаты», вы вполне вправе
расшифровать его так: «Рассерженная, она из комнаты
в ы ш л а я есть».
Не знаю только, принесет ли вам такая расшиф-
ровка практическую пользу.
Занятно, кстати: в древнерусском языке можно
порою заметить гораздо большее сходство между неко-
торыми из прилагательных и глагольных причастий,
какие мы только что рассматривали, чем у нас сейчас.
Наше слово «пошл» явно отличается от глагольной
формы «пошел». А там когда-то оба они писались, да,
вероятно, и произносились, одинаково: «пошьл».
«Вот уж никогда этого не подозревал!» — воскли-
цаете вы. А ведь это — лишнее доказательство неко-
торой недостаточности наших знаний о родном языке,
о его больших и маленьких загадках.
В ПРОСТРАНСТВЕ И ВО ВРЕМЕНИ
До сих пор я приводил примеры, почерпнутые из
русского языка. Вы знаете, что языков на свете много.
Но сколько именно их на земном шаре? Сто, тысяча,
десять тысяч? Почему их столько? Что они — похожи
один на другой или все совершенно разные? Откуда они
взялись?
Знаете ли вы, что существуют такие языки, в кото-
рых наряду с именами склоняются и глаголы? Изве-
стно ли вам, что в то время как в нашем языке имеются
три «рода» имен: мужской, женский и средний, можно
указать на языки, где их только два; на другие, где их,
наоборот, четыре и даже несравненно больше, но они
совершенно иные, чем у нас, и, наконец, на языки, где
никаких «родов» вовсе нет?
Слово «никакого рода»? Да как же это может
быть?
Поговорите с вашими товарищами, изучающими
английский язык: многие из них даже не заметили, что
пользуются в нем «безродовой» * грамматикой. Или при-
* Английская грамматика, как вы увидите ниже, не совсем
свободна от понятия «рода» имен. Она имеет местоимения всех трех
родов. Но существительные английского языка, так же как и его
прилагательные, не содержат в своей форме никаких признаков
принадлежности к одному из этих родов.
20

слушайтесь к нашему собственному языку: задумыва-
лись ли вы когда-нибудь над вопросом, какого рода
существительное «ножницы» или «штаны»? Вероятно,
нет. А между тем мне, учившемуся в школе полвека
назад, приходилось ломать голову над этим вопросом.
В те времена в зависимости от рода существительного
менялось окончание согласующегося с ним прилага-
тельного во множественном числе. Надо было писать:
«красныЕ флаги», но «красныЯ девицы» или «красныЯ
знамёна»; ошибка считалась грубой. Значит, прежде чем
написать «сени новые, кленовые», нужно было устано-
вить, какого рода слово «сени». А ну-ка, попробуйте
установите!
Вы об этом не печалитесь, и хорошо. Но ведь это
значит, что вы спокойно пользуетесь . существитель-
ными «никакого рода». Так что же вас удивило, когда
я сказал о существовании языков, где родов вовсе
нет?
Сейчас языков много. А раньше их было меньше
или больше? Их число уменьшается или растет? И са-
ми они остаются неизменными или как-нибудь ме-
няются? Всё это вопросы, на которые должно давать
ответы языкознание.
Вы читаете в книге:
«Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокий!..
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змея
Шипя между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь».
Так А. С. Пушкин излагает нам легенду о смерти
Олега киевского, излагает великолепным русским
языком.
А вот другой рассказ о том же легендарном проис-
шествии:
«И приеха Олег на место, идеже бяху лежаще кости его
(коня. — Л. У.) и лоб гол... и воступи ногою на лоб; вынйкнучи
змея и уклюну и в ногу и с того разболевся умьре».
На каком языке это написано? По-польски, по-
чешски? Нет! Перед нами тоже прекрасный и правиль-
21

ный русский язык, но такой, каким пользовались наши
предки за семь-восемь веков до Пушкина. Сравните оба
повествования, и вам станет ясно, какая изменчивая,
непрерывно принимающая новые облики вещь — язык.
Язык как река. Волга в наши дни течет не так, как она
текла во времена хозар и половцев. Тем не менее это
та же Волга. Так и с языком.
Этого мало. Вчитайтесь в два следующих отрывка:
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
И рядом:
«Кривая в пространстве определяется заданием радиусов-векто-
ров точек кривой в функции скалярного параметра... Хотя вектор
в свою очередь определяется тремя числовыми (скалярными) зада-
ниями, всё же замена трех скалярных уравнений одним векторным
обычно имеет значительное преимущество».
Можете ли вы положительно утверждать, что оба
отрывка написаны на одном и том же языке? И да
и нет! И тут и там перед нами современный правиль-
ный русский язык, но в каких двух непохожих друг на
друга видах! Можно справедливо усомниться, во всем ли
поймут один другого два русских человека, говорящие
на этих «разновидных» языках. И всё же они-то в конце
концов добьются взаимного понимания, тогда как ни
француз, ни турок, ни англичанин не уразумеют ни там,
ни здесь ни одной фразы.
Язык как море. У одного берега воды моря про-
зрачны и солоны, у другого — опреснены впадающей
в него рекой и полны ее мути. И всё это в одно и то же
время, только в разных точках пространства. Одно и
то же море и возле Одессы и под Батуми, только облик
его там и здесь совсем разный. То же самое можно
сказать и о языке.
Языкознание изучает все виды, все изменения языка.
Его интересует всё, что связано с удивительной способ-
ностью говорить, при помощи звуков передавать дру-
гому свои мысли; эта способность во всем мире свой-
ственна только человеку.
Языковеды хотят дознаться, как люди овладели та-
кой способностью, как создали они свои языки, как эти
22

языки живут, изменяются, умирают, каким законам под-
чинена их жизнь.
Наряду с живыми языками их занимают и языки
«мертвые», те, на которых сегодня уже не говорит
никто. Мы знаем немало таких. Одни исчезли на па-
мяти людей; о них сохранилась богатая литература,
до нас дошли их грамматики и словари,-—значит, не
позабылся и смысл отдельных слов. Нет только никого,
кто бы считал сейчас их своими родными языками.
Такова «латынь», язык древнего Рима; таков древне-
греческий язык, таков и древнеиндийский «санскрит».
Таков среди близких к нам языков «церковнославян-
ский», или древнеболгарский. Изучение их не так уж
сложно.
Но ведь есть и другие — скажем, египетский времен
фараонов, вавилонский или хеттский. Еще два века
назад никто, ни единый человек в мире, не знал ни еди-
ного слова на этих языках. Люди с недоумением и
чуть ли не с трепетом взирали на таинственные, никому
не понятные надписи на скалах, на стенах древних
развалин, на глиняных плитках и полуистлевших папи-
русах, сделанные тысячи лет назад неведомо кем и не-
известно по каким причинам. Никто не знал, что значат
эти странные буквы, звуки какого языка они выражают.
Но терпение и остроумие человека не имеют границ.
Ученые-языковеды разгадали тайны многих письмен.
В наши дни каждый, кто пожелает, может • так же
спокойно выучиться говорить по-древнеегипетски,
по-шуммерски, по-ассирийски или по-хеттски, как и
на одном из ныне звучащих «обыкновенных живых»
языков.
Благодаря трудам ученых мы знаем о древних Асси-
рии и Вавилоне, пожалуй, больше и подробнее, чем
о многих ныне существующих государствах и народах.
Мы можем по именам перечислить тысячи несчастных
малолетних рабов, погибших в страшных каменоломнях
царя Ашурбанипала. Мы можем повторить звук за зву-
ком слова их песен, то жалобных, то полных гнева,
а ведь они отзвучали в последний раз два или три ты-
сячелетия назад!
И всё это дало нам языкознание.
23

ВЕЛИКОЛЕПНАЯ НАУКА
Я не знаю, в чьи руки попадет эта книга, чьи пыт-
ливые глаза побегут по ее строкам. Но кто бы ни был
ты, мой читатель, я хочу, чтобы ты полюбил велико-
лепную науку — языкознание.
Когда юноши и девушки нашей страны кончают
среднюю школу, они обыкновенно попадают в положе-
ние этаких «витязей на распутье».
Стоит камень, а на камне надпись:
«Кто пойдет налево, попадет в страну географов.
Всю жизнь будет он прокладывать пути по неведомым
землям. Будет изучать далекие народы. Будет испыты-
вать дивные приключения. Будет с великим трудом про-
биваться в местах, куда еще не ступала нога челове-
ческая...» Дрожь охватывает, до чего это прекрасно!
Не пойти ли налево?
Но другая надпись сулит: «Пойдешь направо, ста-
нешь физиком. Ты проникнешь в тайны атомного ядра
и в недра гигантских звезд. Ты будешь решать величай-
шие загадки вселенной, помогать и астрономам, и гео-
физикам, и строителям кораблей, и летчикам. Что мо-
жет быть пленительнее такой жизни? Иди направо,
юный друг!»
А рядом еще приманки. Вот крутая тропа геоло-
гии с ее хребтами и скалами, ущельями и безднами.
Вот таинственная дорога археологов, извивающаяся
в древнем тумане, среди руин и пещер, от стоянок
каменного века до развалин южных акрополей. А там,
дальше, сады и леса ботаники, заповедники зоологов,
тихие лаборатории и грохочущие заводские цехи, кол-
хозные поля. Всё это живет, клокочет, кипит, движется.
Всё привлекает молодые сердца.
И вдруг еще одна незаметная надпись: «По этому
пути пойдешь, станешь языковедом...»
«Языковедом? А что он делает? Запереться на всю
жизнь в четырех стенах мрачного кабинета, обречь себя
на копанье в пыльных хартиях, годами доискиваться,
следует ли писать мягкий знак на конце слова «мяч»?
Кому это нужно? Нет уж, знаете, спасибо!»
Так думают многие. Думают потому, что не пред-
ставляют себе, какова работа языковеда, чем, как и для
чего занят он,
24

В накаленной Туркмении, роясь
в земле древних парфянских горо-
дищ, советские археологи извлекли
из праха множество глиняных че-
репков. На их поверхности были
обнаружены намазанные краской
черты таинственных знаков. О чем
говорят эти письмена? Кто их нанес
на глину, когда и зачем?
Черепки — остраконы * — были
бы обречены на вечное молчание,
если бы у нас не было языкове-
дов, занятых изучением восточных
древних языков. Они прочитали таинственные надписи.
Битые сосуды седой старины заговорили. Они расска-
зали о многом: о сложном хозяйстве царей Востока,
о тучных виноградниках «парфян кичливых», которых
Пушкин советовал узнавать «по высоким клобукам»,
о царских приказчиках, о трудолюбивых земледельцах
и о тех отношениях, которые были между ними. Черепки
говорили по-арамейски: они оказались бухгалтерскими
квитанциями, деловыми расписками; их когда-то выда-
вали чернобородые важные «марубары», счетоводы цар-
ских винниц, в обмен на сданную подать: «По расписке
этой, из виноградника податного, который КШШИ назы-
вается, сосудов 6, да из местности ХПТК сосуд вина
молодого 1, взнос на 140-й год доставлены». И подпись:
«Вахуман — марубар». Имя Вахуман означало «благо-
мысленный»...
Две тысячи лет назад «кичливый парфянин» написал
свою глиняную квитанцию... Сияло солнце, кричал осёл,
пряно пахло новоизготовленным вином из «местности
ХПТК», прочесть имя которой мы не можем потому, что
в арамейской письменности не обозначались гласные
звуки... А читаем мы с вами эти слова сегодня! Эти и
множество других; их сумели разобрать и перевести на
русский язык советские ученые-языковеды. Они прору-
били еще одно окошечко в древний мир, который неко-
гда шумел и пестрел всеми красками жизни тут же
у нас, на нынешней территории Советского Союза.
Парфяне жили, так сказать, «рядом с нами». Но вот
* От греческого слова «остракон» — черепица, черепок.
25

за тысячи миль от границ СССР, среди буйных волн
самого бурного из океанов, точно в насмешку назван-
ного Тихим, выдается из воды небольшая скала, таин-
ственный остров Пасхи. Остров этот загадочен от на-
чала до конца. Кто жил на нем и когда? Кем на голом
каменном утесе, заброшенном в безлюдные хляби моря,
вырублены во множестве из каменной породы, воздвиг-
нуты по побережью и высоко в горах гигантские статуи
неведомых великанов? Кто разбросал по острову до-
щечки из мягкого дерева, на которых начертаны ряды
непонятных значков неведомой письменности? Откуда
пришли сюда эти безвестные скульпторы и писцы, какая
катастрофа их уничтожила, куда они исчезли?
Может быть, мы узнали бы хоть что-нибудь об этом,
если бы сумели разгадать тайну деревянных табличек,
бережно хранимых теперь во многих музеях мира. Но
доныне они настолько не поддавались усилиям ученых,
что нельзя было даже начать их расшифровку.
Казалось бы, дело безнадежно. Но вот перед самой
Великой Отечественной войной за него смело взялся
совсем юный исследователь, почти мальчик, Борис Куд-
рявцев, только что окончивший среднюю школу. Он не-
долго занимался знаменитыми таблицами, но успел сде-
лать ряд важных открытий, несколько существенных
шагов по дебрям, до него казавшимся непроходимыми.
Мы точно знаем теперь, что система письма с острова
Пасхи близка к той, которой пользовались египтяне на
заре своей культуры. Мы знаем, что перед нами прими-
тивные иероглифы. Это немного, но всё же неизмеримо
больше того, что было известно еще недавно. Война
прервала жизненный путь Бориса Кудрявцева, однако
его дело будет продолжено другими молодыми языкове-
дами. Вы не хотите оказаться в их числе?
Разве не прекрасны эти задачи? Разве не увлека-
тельное дело — висеть на шаткой площадке-люльке над
пропастью, копируя персидскую клинопись, высеченную
на отвесной скале дикого хребта, как это сделал англи-
чанин Раулинсон в XIX веке? Разве не волнующее заня-
тие — подобно нашим советским ученым, миллиметр за
миллиметром размачивать и разлеплять склеенные ве-
ками свитки, написанные на тохарском языке? Путеше-
ствовать сквозь тигриные джунгли, чтобы найти там
письмена неведомо когда погибших городов Индии; вру-
26

баться с археологами в вечную мерзлоту Алтая, разы-
скивая древности Скифии; собирать, как знаменитый
чешский лингвист Беджих Грозный, письмена хеттов
Малой Азии, минойцев Крита, протоиндийцев Мохен-
джо-Даро и потом иметь право сказать: «Да, я открыл
людям три... нет, пять неведомых древних миров!»?
Вот оно, дело языковеда, дело лингвиста! Но ведь
оно не только в работе над оживлением прошлого.
А сегодня? Сегодня в нашей стране десятки народов
впервые овладевают письменностью. В этих случаях
дело языковеда не расшифровывать забытые письмена,,
а помочь составлению новых, совершенных алфави-
тов.
Во множестве мест земного шара поработители, на-
оборот, отняли у порабощенных народов всё, что те
имели, вплоть до их языка. Дело лингвистов помочь
народам в их освободительной борьбе, восстановить и
очистить их поруганную родную речь; так поступали
столетие назад великие языковеды славянского мира,
борясь за чешский, за сербский, за болгарский языки,
очищая их от немецкой, турецкой, чуждой, навязанной
силой накипи. А неоценимая помощь историкам, кото-
рую оказывает языковед? А решение многочисленных,
и притом самых важных и самых сложных, вопросов
науки о литературе? А изучение устного художествен-
ного творчества любого народа земли? А самое главное,
самое важное — изучение истории своего родного языка,
великого языка великого русского народа, и преподава-
ние его в школах миллионам русских и нерусских по
национальности людей?
Нет, поистине языкознание — великолепная наука.
ЭТА КНИГА
Книга, которую вы раскрыли, написана не для того,
чтобы стать учебником языкознания. Пусть эту задачу
с честью и успехом выполняют толстые томы ученых
исследований, университетские курсы лекций, глубокие
и серьезные научные статьи.
Назначение этой книги иное. Я хотел бы, чтобы ей
удалось слегка приподнять ту завесу, которая скрывает
от посторонних глаз накопленные веками сокровища
27

языковедческих наук; хорошо, если хоть на миг они за-
сверкают перед нами.
Я не пытался в «Слове о словах» последовательно,
один за другим, излагать важнейшие вопросы филоло-
гии. Не рассчитывал и полностью осветить ни один из
ее разделов. Передо мной стояла иная цель: рассказать
не всё, а кое-что из того, что люди знают о языке, может
быть, даже не самое существенное, не самое важное, но
зато наиболее доступное пониманию и вместе с тем спо-
собное возбудить интерес.
Мне хотелось не научить языкознанию', а лишь по-
крепче заинтересовать им тех, кто знает о нем совсем
мало. Если из десяти читателей, думал я, только один,
закрыв эту книжку, потянется за другой, более основа-
тельной и глубокой, моя цель будет достигнута. Она
будет достигнута и тогда, когда, закончив чтение, чело-
век задумается и попробует по-новому отнестись и
к языку, на котором он сам говорит, и к тому, что он
когда-то прочел об этом языке в своих школьных учеб-
никах.
Наконец, если прочитавшие эту книгу начнут при-
слушиваться к речи окружающих, внимательнее вгля-
дываться в строки книг и газет, наблюдая за их языком,
если они начнут не только «думать словами», но и «ду-
мать о словах», — значит, мне удалось открыть им еще
одну совершенно новую сторону мира и жизни. А ра-
достнее этого для автора нет ничего.
«Введение» мое закончено. Пусть теперь книга гово-
рит о себе сама. Несколько лет назад я писал ее для
школьников. Ее прочитали тысячи взрослых людей,
молодых и пожилых, в городе и в деревне. К своему
большому удивлению, я получил от них сотни писем.
Они показали мне, что интерес к тайнам и чудесам
языка необыкновенно велик.
Пришлось подумать о том, чтобы выпустить «Слово»
не только для школьников: нужно оно и тому, кто уже
поднялся со школьной скамьи.
С тех пор уже несколько раз выходили новые изда-
ния Этой книги. Я старался расширять и пополнять ка-
ждое из них. Если это в какой-то мере удалось, то
только благодаря вниманию и помощи тех моих друзей-
языковедов, имена которых я всякий раз называю с
большой благодарностью: С. Г. Бархударова, Р. А. Буда-
28

гова, Б. А. Ларина, А. А. Реформатского и многих дру-
гих. Вслед за ними мне следовало бы упомянуть де-
сятки и десятки других фамилий: множество читателей,
одни письменно, другие устно, делились со мной своими
впечатлениями от моего «Слова», замечаниями и сове-
тами на будущее. Но именно потому, что таких добро-
желателей у моей книги слишком много, я прошу их
всех принять самую искреннюю мою признательность:
где только можно, я старался исполнить их пожелания и
последовать советам; всегда это было на пользу книге.

„ВЕЧЕРНИЙ ГОСТЬ®
Это было лет пятьдесят назад. В номере какого-то
журнала мне попался рассказ Куприна. Назывался он
«Вечерний гость».
Насколько я помню, рассказ не произвел на меня
большого впечатления; теперь я даже не скажу вам
точно, о чем в нем говорилось. Но одна маленькая
сценка из него навсегда врезалась мне в память, хотя
в те дни мне было еще очень немного лет — десять или
двенадцать, не более. Что меня в ней поразило?
В комнате сидит человек, а со двора к нему кто-то
идет, какой-то «вечерний гость».
«...Вот скрипнула калитка... Вот прозвучали шаги
под окнами... Я слышу, как он открывает дверь, — пи-
шет Куприн. — Сейчас он войдет, и между нами про-
изойдет самая обыкновенная и самая непонятная вещь
в мире: мы начнем разговаривать. Гость, издавая зву-
ки разной высоты и силы, будет выражать свои мысли,
а я буду слушать эти звуковые колебания воздуха и
разгадывать, что они значат... и его мысли станут мои-
ми мыслями... О, как таинственны, как странны, как
непонятны для нас самые простые жизненные явле-
ния!» *
Прочитав тогда эти строки, я остановился в смуще-
нии. Сначала мне показалось, что автор смеется надо
* Здесь и всюду дальше в цитатах курсив мой. — Л. У.
30

мной: что же нашел он удивительного в таком действи-
тельно обыкновенном явлении — в разговоре двух лю-
дей? Разговаривают все. Я сам, как и окружающие,
каждый день разговаривал с другими людьми и дом.а,
и в школе, и на улице, и в вагонах трамвая — везде.
Разговаривали — по-русски, по-немецки, по-французски,
по-фински или по-татарски — тысячи людей вокруг меня.
II ни разу это не показалось мне ни странным, ни уди-
вительным.
А теперь? А теперь я глубоко задумался. Действи-
тельно: как же это так?
Вот я сижу и думаю. Сколько бы я ни думал, ни-
кто, ни один человек на свете, не может узнать моих
мыслей: они мои!
Но я открыл рот. я начал «издавать», как напи-
сано в рассказе, «звуки разной высоты и силы». И вдруг
все, кто меня окружает, как бы получили возможность
проникнуть «внутрь меня». Теперь они уже знают мои
мысли: ясно, они узнали их при помощи слов, через
посредство языка. Да, но как это случилось?
Поразмыслите немного над этим вопросом, и вы убе-
дитесь, что ответить на него совсем не легко.
Каждое слово состоит из звуков. В. отдельности ни
один из них ровно ничего не значит: «ы» — это «ы»,
звук — и ничего более; «р» обозначает «р»; «м»—«
звук «м».
Но почему же тогда, если два из этих звуков я про-
изнесу подряд, вот так: «мы», — вы поймете, что я го-
ворю «про нас»? А вздумай я произнести их наоборот:
«ым», или поставить рядом другие звуки «ры», «ыр» —
вы ничего бы не поняли.
Вспомните детскую игру — кубики. Пока кубики
разрознены, на них видны лишь какие-то пятна. Но
стоит их приложить друг к другу в определенном по-
рядке, и перед вами выступит целая картина: краси-
вый пейзаж, зверек, букет цветов или еще что-либо.
Может быть, в отдельных звуках тоже скрыты ка-
кие-то частицы, обрывки значения, которые просто не-
заметны, пока они разрознены? Если так, то необхо-
димо эти таинственные частицы найти, и загадка наша
решится очень просто.
Будь такое предположение правильным, достаточно
было бы известным звукам придать определенный по-
31

рядок, и получилось бы слово, понятное всем людям
без исключения. Ведь кто бы ни смотрел на картину,
сложенную из кубиков, он увидит на ней то же, что и
любой из его соседей. Не менее и не более. Примени-
мо ли это к звукам?
Однажды Тиль Уленшпигель, герой фламандского
народа, — рассказывает в своей знаменитой книге бель-
гийский писатель де Костер, — «пришел в ярость и бро-
сился бежать, точно олень, по переулку с криком:
„Т’брандт!. Т’брандт!”
Сбежалась толпа и... тоже закричала: „Т’брандт!
Т’брандт!” Сторож на соборной колокольне затрубил
в рог,, а звонарь изо всех сил бил в набат. Вся детвора,
мальчишки и девочки, сбегалась толпами со свистом и
криком. Гудели колокола, гудела труба...»
По-видимому, для Костера несомненно: возглас
«Т’брандт!» обязательно должен вызвать у людей са-
мые бурные чувства.
Но представьте себе, что случилось бы, если бы по
улицам того города или деревни, где живете вы, побе-
жал человек, крича: «Т’брандт! Т’брандт!» Пожалуй,
ничего особенного!
Конечно, за .чудаком пустилось бы несколько лю-
бопытных мальчишек. Может быть, милиционер поин-
тересовался бы: не сошел ли гражданин с ума? Но,
ясно, никого не охватил бы ужас, никому не пришло
бы в голову бить в набат, трубить в рог и поднимать
тревогу.
В чем же тут дело? Почему те звуки, которые дове-
ли сограждан Уленшпигеля до паники, ваших соседей
оставляют совершенно равнодушными?
Дело просто. Подумайте, что произошло бы, если бы
бегущий по вашей улице человек вдруг закричал не
«т’брандт, т’брандт!», а «пожар»? Тогда уж
в вашем городе возникло бы волнение. А вздумай весе-
лый Тиль закричать «пожар!» у себя на родине, ника-
кого переполоха ему устроить не удалось бы. Слово
«т’брандт» означает «пожар» по-фламандски; русское
слово «пожар» равно фламандскому «т’брандт». Только
и всего!
Я сказал: «только и всего». Но, по правде говоря,
здесь как раз и начинается великая странность.
Пять звуков: «б», «р», «а», «н», «дт», если они по-
32

ставлены в определенном порядке, заставляют спокой-
ного фламандца побледнеть от испуга. Они кажутсй ему
зловещими, тревожными. Состоящее из них слово вы-
зывает в нем стремление спешить на помощь, тушить
пламя, спасать погибающих. Может быть, действительно
что-то есть в них связанное с бушующим огнем?
Но почему же тогда для нас они остаются простым
сочетанием из пяти ничем не примечательных звуков,
которое не означает ровно ничего? Почему пять других
обыкновеннейших звуков — «п», «о», «ж», «а», «р»—•
способны вызвать волнение в каждом русском чело-
веке?
Это крайне странно, если вдуматься. От звуков,
входящих в слово «пожар», не веет гарью, не пахнех
дымом... Стоит чуть-чуть изменить их порядок, сказать:
«жорап» или «парож», и их замечательное свойство
что-то «говорить» исчезнет без следа. Это во-первых.
С другой стороны, если в слове «пожар» всё-таки
есть что-то, что может напомнить человеку о пламени,
огне, страхе, несчастье, то почему это доступно только
русскому слуху? Почему остаются совершенно равно-
душными к нему люди других наций? Почему фламан-
дец видит то же самое в своем отнюдь не похожем на
«пожар» слове «брандт»?
Да дело не только в этом «брандт».
Ведь, увидев горящий дом, турок скажет «янгйн»,
англичанин — «файэ», француз — «энсандй», финн —
«тулипалё», японец — «кадзи», китаец — «шихо», а ко-
реец— «хваде». Между этими звукосочетаниями нет
ровно ничего общего. Совершенно непонятно, как пять
или десять ничуть друг на друга не похожих вещей
могут все напомнить собою одиннадцатую вещь, да при-
том не похожую ни на которую из них порознь.
Ведь это столь же невероятно, как если бы три че-
ловека, увидев, скажем, паука и желая пе-
редать свое впечатление от него, нарисо-'
вали бы на бумаге: один—-корову, вто-
рой — паровоз, а третий — дерево...
Я протягиваю вам без единого' слова
бутылку. Видите, на ее этикетке нари-
сован такой страшный знак:
Вы без слов поймете, что не следует пить жидкость,
находящуюся в этом сосуде. Это и неудивительно: че-
3 Л. В. Успенский
33

реп и кости любому человеку напомнят об опасности и
смерти.
Если вы идете по улице городка где-нибудь в чу-
жой стране и видите магазин, над непонятной вывеской
которого красуется огромная перчатка, а рядом —
другой, перед которым укреплен золоченый крендель, вы
легко разберетесь, где здесь булочная и где галанте-
рейная лавка. Нет надобности разъяснять, как именно
вы дойдете до верного решения: между «кренделем» и
«булочной», между «перчаткой» и «галантереей» есть
прямая, существенная связь.
Но почему звуки, из которых состоит слово «яд»,
могут также напомнить вам о смертельной опасности,
остается, если вдуматься, совершенно непонятным.
Между ними и смертельной силой, скрытой в ядовитом
веществе, ровно ничего общегонет.
Видимо, эта самая странность и поразила того, кто
написал «Вечернего гостя», потому что всё сказанное
выше действительно представляется довольно загадоч-
ным. Таинственным, если хотите.
Но ведь ученые умеют раскрывать самые сложные
тайны и загадки окружающего нас мира. Наука о чело-
веческом языке, о том, как люди говорят между собою,
называется языковедением.
Одной из задач языковедения и является: узнать,
когда и как человек научился говорить. Как
овладел он искусством называть вещи именами, которые
на самые вещи ничем не похожи? Как привык по этим
именам судить о самих вещах? Как удается ему выра-
жать свои мысли при помощи звуков, ничем, по-види-
мому, с этими мыслями не связанных?
Правда, если поставить себе прямой вопрос: почему
люди, каждый на своем языке, называли дом «домом»,
а дым — «дымом» или почему никто не назовет дом
«тифуфу» или «будугу», хотя в то же время одни име-
нуют его «ev» («эв», турки), другие «maison» («мэ-
зон», французы), третьи «haz» («хаз», венгры), — если
спросить именно об этом, вряд ли удастся получить ко-
роткий, ясный ответ.
В разное время ученые, однако, старались как мож-
но ближе подойти к решению этого вопроса. И по до-
роге к этой величайшей из тайн языка, может быть до
34

конца необъяснимой, им удалось сделать немало очень
крупных открытий.
Поговорим же о некоторых из них.
ЧЕМУ ДИВИЛСЯ РАБОЧИЙ ИЗОТ?
Что мы подразумеваем под словом «язык»?
Один говорит, то есть, двигая губами и языком,
«издает звуки разной высоты и силы».
Другой слушает и понимает его, то есть при
помощи этих звуков узнаёт мысли своего собеседника.
Вот это явление мы и называем «языком».
Язык — удивительное орудие, посредством которого
люди, общаясь между собой, передают друг другу свои
мысли, любые мысли. Именно в языке они закреп-
ляются: и каждая в отдельности и все мысли человече-
ства в их величавой совокупности. Именно язык хранит
и бережет всё людское познание с древнейших времен
до наших дней, делает возможным само существование
и развитие человеческой культуры.
Не случайно у многих народов два предмета, ничем
не похожих один на другой, — мясистый, подвижной
орган вкуса, .помещающийся во рту, и человеческая спо-
собность говорить и понимать собеседника — издавна
именуются одним и тем же словом.
По-русски и то и другое называется «язык».
У французов и язык коровы, который ничего ска-
зать не может, и французская речь одинаково будут
«ланг» («langue»).
По-латыни слово «лингва» («lingua») также озна-
чает одновременно и способность речи и ее главный ор-
ган.
Это давно уже обращало на себя внимание людей:
«Язык мой — враг мой: всё ему доступно,
Он обо всем болтать себе привык...
Фригийский раб, на рынке взяв язык,
Сварил его...» *
* А. С. Пушкин. Домик в Коломне. (Из вариантов, не во-
шедших в окончательный текст поэмы.) «Фригийский раб» в данном
случае Эзоп, знаменитый баснописец Греции, мастер двусмыслен-
ного, «эзоповского» языка.
3*	35

Так, пользуясь двойным значением этого слова,
играет им великий Пушкин; играет потому, что язык
для нас прежде всего звуки нашей речи.
Это бесспорно. Но тем не менее, разве не прихо-
дилось вам когда-либо встречаться с беззвучным, непро-
износимым и неслышимым языком?
Бывает так: никто ничего не говорит. Никто ни
единого звука не слышит и даже не слушает.
И всё же люди оживленно беседуют. Они великолепно
понимают друг друга: отвечают, возражают, спо-
рят...
«Похоже на сказку», — подумаете вы. Между тем
это странное явление и в этот миг перед вами.
Вы читаете то, что я написал. Выражая мои мысли,
я изобразил эти слова на бумаге много времени назад
и за много километров от того места, где вы живете. Вы
не знаете меня; я никогда в жизни не видал вас. Вы ни
разу не слыхали моего голоса. Тем не менее мы всту-
пили в беседу. Я рассказываю вам то, что думаю, и вы
узнаёте мои мысли по поводу различных вещей.
Видимо, письмо — тот же язык. А разве это, в свою
очередь, не поразительнее всех так называемых «чу-
дес» мира?
Когда великий мастер слова и тончайший знаток
русского языка Алексей Максимович Пешков, Максим
Горький, был еще подростком, он взялся обучить гра-
моте одного своего старшего приятеля, умного и пыт-
ливого, но совершенно необразованного рабочего, вол-
гаря Изота. Великовозрастный ученик взялся за дело
усердно, и оно пошло успешно. Но, учась, Изот не пере-
ставал простодушно дивиться поразительному «чуду
грамоты», чуду письменного языка, и жадно допыты-
вался у своего учителя:
«Объясни ты мне, брат, как же это выходит всё-таки?
Глядит человек на эти черточки, а они складываются в
слова, и я знаю их — слова живые, наши! Как я это
знаю? Никто мне их не шепчет. Ежели бы это картин-
ки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто самые
мысли напечатаны, — как это?»
«Что я мог ответить ему?» — с виноватым огорче-
нием пишет Горький. И если бы вы сами попробовали
поразмыслить над недоуменным (а ведь таким с виду
36

простым!) Изотовым вопросом, вы
убедились бы, что ответ та него дать
вовсе не легко.
Попробуем рассуждать логически.
Вот сидит передо мною и умы-
вается лапкой небольшое домашнее
животное всем хорошо известного
вида.
Если вы даже не очень талант-
ливо нарисуете мне такого зверька,
я, естественно, пойму, про кого вы
думали рисуя: про кота. Пойму я и
другое: как и почему я это понял;
картинка ведь
похожа на самое животное. «Ежели бы это картинки
были, ну, тогда понятно», — справедливо заметил Изот.
Но если вы начертите передо мною на бумаге три
странные закорючки — букву «к», напоминающую ка-
кую-то подставку, букву «о», похожую на кружок, и
букву «т», имеющую сходство с тремя столбиками,
накрытыми крышкой, с гвоздем или с молоточком,—
тут уж очень нелегко сообразить, как и почему этот
причудливый рисунок заставил меня сразу вспомнить
о двух друг друга ничем не напоминающих вещах: во-
первых, о пушистом маленьком домашнем зверьке и,
во-вторых, о трех произнесенных в определенном по-
рядке звуках человеческого голоса.
Ведь звуки-то эти — вы, я надеюсь, согласитесь со
мною.— решительно ничем не похожи ни на кошачье
мяуканье, ни на мурлыканье, ни на ворчанье кошки.
Вид поставленных рядом на бумаге трех букв — «к»,
«о», «т» — тоже ни с какой стороны не похож на по-
движного, веселого зверька. Так что же связывает
между собою три эти совершенно разнородные вещи?
Почему стоит мне увидеть живого котенка, как мгно-
венно, точно по мановению волшебного жезла, и надпись
«кот» и слово «кот» возникнут передо мною? Почему,
едва я услышу громкий крик: «Кот, кот!» — или даже
самый тихий шепот: «Кот!», я сейчас же пойму, что
где-то около находится не заяц, не еж, а именно вот
такое животное?
Человек ограниченный и равнодушный пожмет пле-
чами: «Есть над чем голову ломать! Так уж повелось,
и всё тут...»
37

Но пытливый ум не пройдет спокойно мимо этого
загадочного явления. Неудивительно, если оно пора-
зило озадаченного Изота; ведь и сам юноша Горький
задумчиво морщил лоб, не находя должного объясне-
ния непонятному «чуду».
Много веков человечество видело именно «чудо» во
всех явлениях языка: нашей звуковой, устной, речи и
нашего письма. И только теперь, в самые последние
десятилетия, люди начали одну за другой разгадывать
его увлекательные тайны. Окончательно же раскрыть
их, несомненно, еще предстоит языкознанию. И кто
знает — может быть,, это сделает кто-либо из вас, моих
сегодняшних читателей.
Быть ученым и разгадывать тайны языка — увлека-
тельное занятие. Но даже в самой обыкновенной нашей
жизни, в повседневной работе бывает очень полезно
ясно представить себе, как же именно эти два языка —
речь устная, звуковая, и письменная речь, — как они
связаны друг с другом. Эта связь не так уж проста и
пряма, как это может показаться с первого взгляда.
Когда вы пишете письмо вашему преподавателю
русского языка, вы обращаетесь к нему так: «Здрав-
ствуйте, Павел Павлович!» А встретив его на лестнице
вуза, на бегу, второпях, вы радостно вскрикнете:
«Здрассь, Палпалч!» — и он не очень удивится этому.
Вы говорите: «Сонца взашло», а пишете: «Солнце взо-
шло». Слово, которое на письме выглядит, как «поло-
тенце», вы произносите довольно неясно, вроде «п’ла-
тенц». Более того, попробуйте выговаривать его в точ-
ности так, как оно изображается буквами на бумаге—-
«полотенце» — вам сделают замечание: так произносить
это слово «не принято»! «ПОлОтенцО» звучит в речи
только некоторых граждан нашей страны, живущих в
определенных местностях, — например, у горьковчан, во-
логодцев, архангелогородцев.
Но если вы попытаетесь, наоборот, написать «пы-
латенца», так, как вам позволяют его выговаривать,—
красный карандаш преподавателя отметит сейчас же
на полях вашей тетрадки ошибку, да еще не одну, а две
или три. Почему это так?
Почему слово «ночь» надо писать с мягким знаком
на конце, а слово «мяч» — без него? Вслушайтесь по-
внимательней в эти слова; можно поручиться, что звук
38

«ч» произносится совершенно одинаково в обоих этих
случаях.
Точно так же почти одинаково произносятся окон-
чания слов «спится» (в выражении «мне что-то плохо
спится») и «спица». Еще больше сходства между дву-
мя разными формами одного и того же глагола: «спит-
ся» и «спаться», а ведь пишем мы их по-разному. Бы-
ло бы гораздо легче не делать ошибок в правописании,
если бы можно было понять, от чего тут зависит раз-
ница, в чем ее причина: всегда проще запомнить пра-
вило, основания которого ясны, чем правило непонят-
ное.
Вот видите, начали мы с глубокого теоретического
вопроса о великом «чуде» письменного языка, кото-
рый наряду с языком устным находится в распоря-
жении человечества. А дошли до вопросов, может быть,
и не таких «глубоких», но зато очень существенных для
каждого человека, — до ошибок правописания и не все-
гда понятных орфографических правил.
Повторю еще раз: чтобы хорошо знать правила и
без труда подчиняться им, нужно понимать, на чем они
основаны. А понять основания, на которых зиждутся
правила нашего правописания, может лишь тот, кто
досконально разберется в вопросе более широком —
о связи между обоими видами нашего языка — устным
и письменным.
Сделать это можно. Но предварительно нельзя не
обратить внимания на очень важное ’ обстоятельство:
рядом с уже упомянутыми двумя языками, устным и
Письменным, человек владеет еще третьим видом,
третьей формой речи, может быть самой удивительной
из всех. Вряд ли вы сами догадаетесь, о чем я говорю.
Придется ввести вас в совершенно незнакомую для вас
доныне область языковедения.
„О, ЕСЛИ Б БЕЗ СЛОВА СКАЗАТЬСЯ ДУШОЙ БЫЛО МОЖНО!»
Странные слова, которые я только что написал, не
выдуманы мною. Я нашел их в одном из стихотворений
известного русского поэта Фета, жившего в прошлом
столетии.
Афанасий Фет был крупным художником слова. Но
39

в то же время много раз в различных своих произве-
дениях он жаловался на несовершенство человеческого
языка, Фет думал сам и уверял других, будто мысли
человека, так же как и его чувства, гораздо богаче,
ярче, точнее и полнее тех грубых слов, в которых
они выражаются:
«Как беден наш язык: хочу и — не могу!
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною!»
Фет мечтал научиться передавать другим людям
свои мысли без посредства слов, как-нибудь помимо
языка: «О, если б без слова сказаться душой было
можно!» — восклицал он.
Но он, по крайней мере, считал, что если не каждый
человек, то хоть поэт, художник слова, имея «божест-
венный дар», может выражать с совершенной полнотой
в словах всё, что ему вздумается:
«Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах...»
Были скептики, которые и в это не верили.
Поэт Федор Тютчев, например, прямо говорил:
«Мысль изреченная (то есть высказанная) есть ложь»!
В мрачном стихотворении, которое так и названо —
«Молчание», он каждое четверостишие заканчивал зло-
вещим советом:- «молчи!»
«Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь;
Взрывая, возмутишь ключи:
Питайся ими — и молчи!»
Если поверить этим стихам, получается так: где-то
в голове у человека живут его мысли. Пока он думает,
никакие слова, никакой язык ему не нужен: думать-то
можно и без слов, не говоря ничего!
Беда только в том, что люди не способны без помощи
слов обмениваться этими мыслями, делиться ими друг
с другом.
Чтобы передать их другому, приходится мысли как
бы «упаковывать» в слова.
40

Это трудно: хрупкие, нежные мысли портятся, ис-
кажаются; пропадают их яркие краски, ломаются неж-
ные крылышки, как у редких бабочек, которых вы
вздумали бы пересылать знакомым по почте в бумаж-
ных конвертах... «О, если б можно было пересылать
друг другу мысли без грубых конвертов-слов!»
Людям в прошлом часто приходили в голову подоб-
ные желания. Но спрашивается: не ошибались ли те,
кто рассуждал так?
У английского романиста Уэллса есть фантастиче-
ское произведение: «Люди как боги».
Несколько рядовых англичан — всё люди из среднего
зажиточного класса — удивительным образом попадают
в фантастический мир будущего; там живут могущест-
венные и мудрые «люди как боги». Они на много тыся-
челетий опередили Англию и всю Землю по развитию
своей культуры.
Радушно встречают люди-боги полудиких, по их
мнению, «землян» с их нелепыми зловонными автомо-
билями, некрасивой одеждой и отсталым умом. Ученые
людей-богов красноречиво объясняют пришельцам
устройство и жизнь прекрасного, но чуждого «земля-
нам» мира.
Объясняют?! Позвольте, но как? Откуда же «люди-
боги» могут знать язык англичан, которых они никогда
не видели, или тем более откуда английские буржуа
могли узнать их неведомый доселе язык?
Одного из англичан, редактора журнала мистера
Барнстэппла эта неожиданность поражает больше, чем
все чудеса нового мира. Он задает недоуменный во-
прос тамошнему ученому и получает от него еще более
неожиданный ответ. Ученый говорит примерно так:
«Напрасно вы думаете, что мы беседуем с вами на
вашем языке. Мы и друг с другом давно уже перестали
разговаривать, пользоваться для общения языком. Мы
не употребляем слов, когда обмениваемся мыслями; Мы
научились думать вслух.
Я думаю, а мой собеседник читает мои мысли и по-
нимает меня без слов; зачем же нам язык? А ведь мыс-
ли-то у всех народов мира одинаковы, различны толь-
ко слова. Вот почему и вы понимаете нас, а мы вас:
различие языков не может помешать этому...»
Тютчев, Фет и их сторонники возрадовались бы,
41

услыхав о такой возможности: в вымышленном Уэлл-
совом мире можно, оказывается, «сказываться душой,
без слов». Всё дело, значит, в развитии культуры: может
быть, когда-нибудь и мы, люди, на самом деле дойдем
до этого!
Стоит заметить, что не одни только поэты позволяли
убедить себя в осуществимости таких фантазий. Некото-
рые ученые-языковеды, рассуждая о будущем человече-
ской речи, приходили порой примерно к таким же вы-
водам. Так заблуждался, например, советский ученый
Марр. Марр считал, что общение людей можно осуще-
ствлять и без языка, при помощи самого мышления.
Это совершенно невозможная вещь, полагает совре-
менное языкознание. Никакая мысль не может родиться
в голове человека «в голом виде», вне словесной оболоч-
ки. Чтобы подумать: «Вчера был вторник», надо знать
слова «вчера», «вторник», «быть»; надо суметь связать
их в одно целое. Мыслей, свободных от «природной ма-
терии языка», нет и быть не может, так же как не мо-
жет быть человеческой «души» без человеческого тела.
Чтобы понять, почему же нельзя обмениваться мыс-
лями «без слов», надо предварительно установить: а
что же представляют собою они, «мысли»? Говорим мы
«словами»; спрашивается: «чем же» мы думаем? Что
такое человеческая мысль?
Возьмем один из простых математических законов:
«Сумма не изменяется от перестановки слагаемых». Это
мысль? Конечно!
Но ведь «состоит-то» она из слов? Она воплощена,
выражена в словах, и трудно представить себе, как
могла бы выглядеть она, если бы мы попытались осво-
бодить ее от этой «словесной оболочки».
Может быть, это потому, что я вознамерился пере-
дать эту мысль вам? Пока она жила в моей голове,
она, может статься, выглядела иначе? Может быть, ду-
мал я без всяких слов и только потом уложил готовую
мысль в «словесные конверты»?
Попробуйте сами разобраться в этом; вы почувст-
вуете, до чего сложен на первый взгляд такой простой
вопрос. Чтобы по-настоящему ответить на него, нужно
начать рассуждение издалека.
Итак, следите за этим моим рассуждением.
Несколько веков назад существовал в мире страш-
42

ный обычай: за некоторые преступления человеку от»
резали язык.
Разумеется, после этого он терял способность го-
ворить. Его начинали называть «немым», «безъязыч-
ным». Но можно ли сказать, что, теряя способность
произносить слова, такой несчастный калека действи-
тельно лишался полностью и той способности, которую
мы называем человеческим языком?
Нет! Ведь изувеченный человек этот мог свободно
слышать всё, что вокруг него говорили другие; мог по-
нимать их речь, узнавать через их слова их мысли.
Значит, половина возможности пользоваться звуковым
языком у него сохранялась.
Более того: если он был грамотным, он мог и теперь
читать и писать; писать слова и понимать их. Следо-
вательно, он всё еще владел и письменной речью.
Видимо, потеря органа речи, языка, вовсе еще не
делает человека полностью «безъязычным».
Вообразите себе более тяжелый случай. После ка-
кой-нибудь болезни, после ранения во время войны че-
ловек может не только онеметь, но сразу и оглохнуть и
даже потерять зрение. Ни слышать речь других людей,
ни читать, ни писать он теперь уже не способен. Зна-
чит ли это, что на сей раз способность пользоваться
языком окончательно оставила его?
Как вы думаете: если такой несчастный является че-
ловеком мужественным и твердым, разве не может он
подумать, мысленно сказать самому себе:
«Нет! Я не сдамся! Я буду бороться!»
Разумеется, настоящий человек, достойный этого
звания, так и подумает. А если человек может ска-
зать са мому себе такие мужественные слова, то
не очевидно ли, что в его распоряжении остался, может
быть, самый удивительный из всех человеческих языков,
не звуковой — устный, не рисованный — письменный,
а третий, безмолвный, внутренний язык, внутренняя
речь?
Внутренняя речь? А что это такое?
Закройте глаза. Сосредоточьте внимание. Как вам
кажется: можете ли вы п о д у м а т ь что-нибудь самое
обыкновенное, ну хотя бы: «На улице стоит дом»?
Отчего же нет? Разве это так трудно?
„ Это нетрудно; но вот отдать себе отчет, как имен»
43

но вы это делаете, много труднее. Попробуем, однако
же, разобраться в нашем собственном «думанье».
Прежде всего вы, очевидно, можете представить
себе какой-нибудь дом, возвышающийся над тротуа-
ром, вообразить нечто вроде картинки: «Дом на
улице». Это, безусловно, возможно: иначе никто и нико-
гда не был бы в состоянии описать дом и тем более на-
рисовать его «наизусть», не видя. А ведь художники по-
стоянно рисуют, не глядя на натуру, и улицы, и дома, и
людей...
Но обратите внимание вот на что. Если направиться
по этому пути, перед глазами неизбежно явится не «про-
сто дом», «не дом вообще», а «дом определенный», «та-
кой-то дом», с длинным рядом ему одному присущих
признаков. Допустим, вам привидится теплый низенький
деревенский дом, плотно укутанный в снежное одеяло,
темнеющий на углу сельских улиц. Помните:
«Вот моя деревня,
Вот мой дом родной...»
Крестьянин по происхождению, Суриков, когда писал
эти строки, представлял себе, конечно, именно такой ма-
ленький, рубленный из бревен дом-избу, в каком про-
текло его деревенское детство.
Совсем иное дело дома, изображенные Пушкиным
в знаменитых картинах «неугомонного» веселящегося
дворянского Петербурга:
«Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы, рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят.
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков».
Общего между пушкинским и суриковским домами,
как видите, очень немного, и вряд ли можно вообразить
такой «дом», который совмещал бы в себе признаки
того и другого.
Каждый из нас может без труда вызвать в уме образ
деревянного одноэтажного дома с десятью окнами,
44

крыльцом и двумя печными трубами на крыше или
высотного колосса в двадцать мраморных и бетонных
этажей. Можно мысленно воссоздать портреты разных
домов — красивого или жалкого, современного или ста-
ринного, только что построенного или же превращенного
временем в ветхую руину. Но какими бы мы их себе ни
представляли, всегда это будет «вот такой-то», «дан-
ный», «единственный в своем роде», определенный
дом.
Иной раз нам ничего большего и не нужно, вот как
в данном случае: я ведь просто просил вас подумать:
«дом». Всё равно какой! Выходит, что думать образами,
«картинами» вещей, умственными представлениями
о них можно, хотя эти «образы» и бывают только ча-
стными, необобщенными... * Должно быть, из них всё же
и слагаются наши мысли... Но так ли это?
. Попытаемся «подумать» что-либо более сложное;
не просто подумать: «дом», а, так сказать, подумать
«что-нибудь про дом».
Мне опять вспоминаются бессмертные стихи Пуш-
кина: Татьяна
«шла, шла... И вдруг перед собою
С холма господский видит дом...»
Способны ли вы и эти строки представить себе в виде
картины или хотя бы в виде ряда связанных одна с дру-
гой, сменяющих друг друга картин?
Что ж? Пожалуй, можно довольно ясно увидеть в во-
ображении старинный дом — богатый, с колоннами, сад
вокруг него и юную девушку в платьице прошлого века,
смотрящую на него с вершины холма... Всё это, если вы
художник, легко набросать на холсте или листе бумаги.
Но попытайтесь вашим наброском, как бы тщательно и
подробно вы его ни исполнили, передать, что этот дом
не просто «стоит» перед замершей на пригорке девуш-
кой, а что она его «вдруг увидела», да еще не сразу,
* Но радоваться этому еще рано. Я ведь просил вас не просто
подумать: «дом», но подумать: «на улице стоит дом». А «вообра-
зить себе», что «дом стоит», так, чтобы можно было сразу понять,
что он именно «стоит», а не «стоял», не «встанет», не «будет
стоять», — разумеется, вам не удастся. Попробуйте, и вы легко
убедитесь в этом.
45

а после того, как она «шла, шла»... Как бы вы ни труди-
лись, ничего этого вашим рисунком или даже целой се-
рией рисунков вы никогда не расскажете: ведь в кино-
фильмах часто приходится прибегать либо к звучащей
речл героев, либо к объяснениям диктора и подписям
внизу экрана.
А в то же время просто и без затей подумать:
«Татьяна внезапно увидела с вершины холма, на кото-
рый поднялась, барский дом Онегина», — легче легкого;
это ничуть не труднее, чем вообразить этот дом двух-
этажным, с мезонином, а девушку — худенькой и в бе-
лом платье.
Почему же одно невозможно, а другое легко? В чем
тут дело?
Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, возьмем еще
один стихотворный отрывок, в котором также упоми-
нается слово «дом».
Я пробую восстановить в памяти «Вечерний звон»
слепого поэта И. Козлова. Я дошел до строк:
«Вечерний звон в (?) родном,
Где я... (?), где отчий дом...»
И тут у меня вдруг «заколодило». В течении моей
мысли получились какие-то пропуски. Я не помню, в чем
«родном» звучал вечерний звон. Я забыл, что именно
делал автор в тех местах, где был расположен его отчий
дом... Я мучительно стараюсь вспомнить это. Я подыски-
ваю заполнение для пропусков: «в селе родном»? Нет,
не так! Может быть, «в лесу родном»? Опять не то...
И, наконец, вспоминаю: «в краю родном, где я
любил», а не «где я дышал», не «где я возрос»...
Вот теперь всё ясно.
Скажите, когда с вами происходят такие заминки
Мысли, вы ищете чего? Образов, картинок «леса»,
«села», «края»? Да конечно, нет! Вы ищете слов, и это
особенно ясно при вспоминании стихов, потому что тут
вам приходится перебирать только такие слова, которые
могут уложиться в размер и рифму. Именно поэтому вы
можете колебаться между словами «край», «лес»,
«село». Но вам никогда не представится образ «дерев-
ни». Почему? Очень просто: слово «деревня» не уме-
щается в козловской строке.
46

Разве это не показывает вам, что вы мыслите не об*
разами, а словами? Да иначе невозможно мыслить
еще и по другой важнейшей причине.
Вдумайтесь в слово «дом», в то, как оно звучит и
что значит в этих меланхолических строчках. Какой
именно образ нарисовали бы вы, чтобы передать пред-
ставление о «доме», упоминаемом Козловым? Тут и речи
быть не может ни о «маленьком», ни о «каменном», ни
о «двухэтажном», ни вообще о каком-либо веществен-
ном, «материальном» доме. Здесь слово «дом» означает
вовсе не «здание», не «постройку». Оно значит тут «ро-
дина», «родное место». Сочетание «отчий дом» можно,
не меняя общего смысла, заменить на «отеческие кущи»,
«родимый край» или даже «семейный очаг». Попробуйте
же вообразить себе «в виде картинки» этакий «ника-
кой», отвлеченный дом. Это решительно невозможно.
А в то же время подумать «отчий дом» или «где под
каждым ей листком был готов и стол и дом» — проще
простого, и мы делаем это поминутно. Как? Разумеется,
при помощи слов, а не образов, при помощи «понятий»,
а не «представлений».
Ну что ж! Теперь всё ясно: думаем мы не образами,
а словами. Мысль, даже еще не высказанная вслух, уже
воплощается в слова в мозгу человека. Наверное, вы за-
мечали у многих людей привычку, размышляя, шевелить
губами. Это не зря: это в голове думающего шевелятся
непроизносимые им, но уже рождающиеся мысли-слова,
рвущиеся во внешний мир. Человек «про себя» произно-
сит свои мысли, как предложения. Иногда, впрочем,
в мозгу возникают не звуковые, а молчаливые, «письмен-
ные» обличья слов. Из тех и других и складываются
наши мысли. Вот что такое внутренняя речь.
Однако если это так, то отсюда следует любопытный
вывод: русский человек неизбежно должен думать рус-
скими словами, грузин — грузинскими, француз — сло-
вами своего языка: ведь других они и не знают. Иное,
конечно, дело люди «двуязычные»: в совершенстве вла-
дея вторым языком, они, вероятно, могут «думать» и на
каждом из двух, по желанию.
Было бы очень интересно убедиться в этом: если че-
ловек может думать то на одном языке, то на другом,
так ведь это же и явится лучшим доказательством того,
что думает он словами. Иначе какая разница была бы
47

между немецким и финским, русским и узбекским «ду-
маньем»?
Сто или полтораста лет назад русские дворяне вос-
питывались на французский лад бесчисленными «эми-
грантками Фальбала» или «месье Трике». Подобно Евге-
нию Онегину, они потом получали возможность «по-
французски совершенно» изъясняться и писать. Иначе
говоря, многие из них настолько овладевали француз-
ской речью, что без малейшего труда то и дело перехо-
дили при разговоре с одного языка на другой. А в мыс-
лях?
В повести И. С. Тургенева «Первая любовь» моло-
дой барич пламенно влюбился в девушку-соседку. Он
видит ее на прогулке в саду; однако она смотрит на
юношу с пренебрежением и даже не отвечает на его по-
клон.
«Я снял фуражку, — вспоминает молодой человек, —
и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым
сердцем. Que suis-je pour elle? * — подумал я (бог знает
почему) по-французски...»
Вот действительно очень интересное сообщение. По
этой короткой фразе можно прежде всего ясно понять,
что юный русский дворянин мог не только говорить,
но и думать по-французСки, то есть французскими
словами. Этого мало, он умел думать и по-русски тоже;
более того, обычно он думал на русском языке, иначе
он не сказал бы «бог знает почему». -
Очевидно, человек действительно может думать на
разных языках. ** Но ведь это же непреложно свиде-
* Что такое я для нее? (франц.)
** Когда эти строки были уже написаны, я получил от одного
из вдумчивых читателей «Слова о словах» интересное письмо.
Товарищ Хосе Фернандес, испанец, с двенадцати лет живущий
у нас в СССР, сообщил мне, что обо всем, чему он научился
в школе в Испании, то есть до пятого класса, он до сих пор
думает по-испански. На этом языке он ведет устный счет в уме:
делает сложение, вычитание, умножение и деление. Когда ему
приходится считать среди русских по-русски, он неизбежно сби-
вается. Воспринимая русские фразы по-русски, он встречающиеся
в них цифры мысленно переводит на испанский язык. Ему часто
случается, говоря с испанцами по-испански, внезапно «по ошибке»
переходить на русскую речь. Наоборот, говоря по-русски с близ-
кими людьми (но только с близкими), он порой незаметно «сби-
вается» на испанскую речь. Это крайне любопытно.
То же самое рассказывала мне одна знакомая армянка, с дет-
48

тельствует о том, что он думает словами, а не «образа-
ми-картинками». Зрительные образы примерно одина-
ковы у людей всех наций. «Человечка» и русский, и
негр, и вьетнамец, и гольд нарисуют вам почти так, как
это сделаете вы сами. А вот спросите иноязычных лю-
дей, что изображено на таком рисунке, и каждый
из них ответит вам по-своему.
француз скажет:	
немец	я
турок	п
итальянец	я
испанец	я
поляк	»
болгарин	я
финн	я
японец	•
китаец	я
кореец	я
омм
менш
адам
бмо
омбрэ
чловек
човёк
йхминнэн
хйто
жень
сэрам
и т. д.
Значит, думая на разных языках, люди, еще ничего
не говоря друг другу, еще в мозгу, в сознании своем,
прибегают уже к беззвучным, непроизнесенным словам.
Из них они и формируют свои мысли. Из слов прежде
всего; из слов по преимуществу. Всякие другие обра-
зы — вещей, предметов, лиц, всевозможные ощущения —
тепло, холод, жажда, — если и принимают участие в об-
разовании этих мыслей, то лишь второстепенное, допол-
нительное. Они, вероятно, придают окраску им, делают
их более живыми и яркими. И только.
Изложенные положения правильны, но не всегда
легко укладываются в сознании. Особенно смущают они
математиков и техников. Первым кажется, что, кроме
слов, можно думать и формулами. Вторые уверены,
будто конструкторы мыслят не словами, а образами де-
талей будущих механизмов, образами чертежей и пла-
нов. Они пишут мне об этом.
Разумеется, это неверно. Любая формула имеет сло-
весное значение.
Сказать (а + в)2 = а2 + 2ав + в2 — это всё равно что
ства владеющая и родным и русским языком. О своей юности, об
Армении, о родных и семье она всегда думает по-армянски. Всё же,
что касается ее жизни в Ленинграде, учёбы в вузе, работы, — все
эти мысли приходят ей уже на русском языке. Лучших доказа-
тельств справедливости изложенного выше нельзя и требовать,
4 Л. В. Успенский	49

выразиться иначе: «квадрат суммы двух количеств ра-
вен квадрату первого из них плюс...» и т. д. Формула
короче, удобнее; поэтому математик предпочитает ее.
Но формула — тот же язык: как в письме мы прибегаем
к стенографии, так математик, ведя свои рассуждения,
пользуется своеобразной «стенологией», искусством
сверхсжатой, аккумулированной речи. Однако считать,
что ему при этом удается обойтись «без языка», столь же
наивно и неправильно, как, питаясь гречневым концен-
тратом, хвастаться, что научился не нуждаться в крупе.
То же и с чертежами всякого рода. Даже Эвклид не
воплотил своих рассуждений в чертежах, а создал их
как цепь словесных положений: постулатов, аксиом, тео-
рем, доказательств, при которых чертежи являются
лишь подспорным пояснением. Любой технический чер-
теж (скажем, карта мира) есть лишь иное выражение
словесного описания предметов. Каждый чертеж необ-
ходимо «прочесть», то есть перевести его в слова; «ду-
мать одними чертежами» решительно нельзя; «думать
одними словами» вполне возможно.
Приведу два очень ясных примера. Водитель машины
видит у дороги «чертеж» — дорожный знак поворота.
Он тормозит свою «Победу», но лишь потому, что чер-
теж этот имеет для него словесное выражение: «Через
100 метров — поворот!» Турист, страдая от жажды,
ищет на топографической карте соответствующий зна-
чок. Но, увидев наконец источник, он не подумает об
этом значке. Он мысленно воскликнет: «Вот радость:
вода, ключ, родник!» То же мы имеем и в других, более
сложных случаях.
Только наши слова, только язык, позволяют нам ду-
мать так свободно и отвлеченно. И, по существу гово-
ря, именно с тех пор, как человечество научилось -ду-
мать словами, оно и начало «мыслить» по-настоящему.
А это могло случиться лишь потому, что в то время че-
ловек овладел языком: звуковым языком вначале, а за-
тем и письменной речью.
Всё это очень важно. Прежде всего, это решает наши
недоумения, связанные со стремлением некоторых людей
«говорить душой, без слов». Теперь мы убедились, что
так, без слов, многого друг другу не скажешь. Уэллсовы
«земляне» также никак не могли бы понять, вслуши-
ваясь или всматриваясь в мысли людей-богов, что они
50

думают: «земляне» и люди-боги не только говорили на
разных языках, но на разных языках и думали.
Представьте себе, что, проникнув в голову какого-то
человека, вы обнаружили бы, что думает он так:
«Во фоди бу-сы вурус-хуа, во фоди чжунгай-хуа!»
Обрадовало ли бы вас это? Поняли бы вы эту
мысль? Нет, не поняли бы, потому что человек этот
думает по-китайски, а вы — не китаист, и его мысль
нуждается для вас в переводе на русский язык. «Я го-
ворю не по-русски, я говорю по-китайски», — думает он.
Но думает, как и говорит, своими, китайскими, словами.
Мыслей, свободных от языкового материала, сво-
бодных от языковой «природной материи», не сущест-
вует. Поэтому, если мы захотим узнать, как именно
думает, как мыслит человек, по каким законам рабо-
тает его мышление (а что может быть важнее такой
задачи?), нам надо начать с изучения законов языка.
Я полагаю, теперь вам понятно, почему наука
о языке является одной из самых серьезных, глубоких и
увлекательных наук мира.

ДРЕВНИЕ ЯЗЫКОВЕДЫ
Каждый, кто бы ни задумался над человеческой
способностью говорить, немедленно задает себе во-
прос: «Откуда и как получили люди эту удивительную
способность? Как они научились языку?»
Вопрос этот только внешне выглядит простым и
безобидным. Не преувеличивая, можно сказать: три
четверти толстых томов, написанных в течение сотен лет
по языкознанию, посвящены решению этой труднейшей
загадки.
Правда, простодушные люди никогда не были склон-
ны долго ломать над нею головы. Почему именно чело-
веку на долю выпало такое счастье? Почему ни коровы,
ни кошки, ни орлы, ни львы, ни муравьи, ни лягушки
не говорят нигде, кроме как в сказках? «Да очень по-
нятно, — пожимали плечами эти люди: — человек —
существо разумное; вот он и придумал язык
для своего удобства... Худо же без языка!»
Но мы-то с вами теперь знаем: скорее, наоборот! Не
потому человек придумал себе язык, что он обладал
разумом. Потому он и смог стать по-настоящему ра-
зумным, мыслящим существом, что овладел способ-
ностью речи! Без языка у него не могло быть подлин-
ного, человеческого разума. Задача оказывается далеко
не простой. И много тысячелетий люди тщетно ломали
головы, стараясь ее разрешить.
52

В глубокой древности всё, что человек не мог в
мире объяснить простыми причинами, он относил за счет
таинственных и могущественных сил — богов.
Спрашивается:, почему гремит гром и бьет из тучи
в тучу молния? Очень просто: это боги воюют между
собою там, за облаками.
Неведомо, почему море половину суток приливает
к земле, а половину . уходит от нее вдаль? Должно
быть, воду гоняет морское божество.
Никто не знает, откуда взялся мир со всем, что
его наполняет. Очевидно, его сотворили всемогущие
боги.
А если могущество богов столь велико, что они могли
создать самого человека, так уж, конечно, им было лег-
ко снабдить его и языком. Либо они так уж и породили
его говорящим, либо же потом, по своей божеской воле,
подарили ему язык, научили говорить... Как же именно
это случилось?
У разных народов существовали различные мифы по
этому поводу. В Евангелии говорится примерно вот что:
«В начале всего было слово. * Это слово было обращено
к богу. Оно само и было богом. Всё было заключено
в этом слове, и помимо него ничто в мире не могло
появиться...»
Трудно как следует уразуметь, что имел в виду со-
ставитель этого красивого, но туманного рассказа. Полу-
чается, что «слово» (а значит, и язык!) существовало на
свете раньше, чем появился тот, кто может говорить,—
человек. Не он, следовательно, создавал разные слова,
а напротив того, его самого создало таинственное боже-
ственное «слово»: оно породило и человека и весь мир.
Слово, которое никем не сказано и тем не менее суще-
ствует! Слово, которое звучит в совершенно пустом про-
странстве и из которого возникает мир! Надо признать,
что от такого «объяснения» ум заходит за разум.
* Философы и религиозные люди по-разному толковали значе-
ние греческого термина «логос» (слово), употребленного автором
Евангелия. Они придавали ему много различных туманных, значе-
ний — «откровения», «основной сущности всего мира», «образа
божьего» и т. п. Но надо полагать, что сам евангелист писал и ду-
мал именно о «слове»; потому-то он и изобразил его и исходящим
от бога и обращенным к богу. Несомненно, так же, попросту,
понимали затем это место Евангелия бесчисленные его читатели.
53

Совершенно иначе говорили об этом библейские древ-
нееврейские мифы.
Бог, можно прочитать в Библии, сотворил весь мир
из ничего ровно в шесть дней. Но сделал он это не
сразу.
Он начал с того, что сказал: «Да будет свет!»
И стало светло.
По этому рассказу можно понять, что бог произно-
сил еврейские слова в то время, когда еще не было не
только еврейского народа, но и человека вообще, и
даже самой земли. Волшебным образом он умел уже,
так сказать, «заранее» говорить по-древнееврейски, знал
еще не существующий язык. Затем, устраивая отдель-
ные части мира, бог придумывал им разные подходя-
щие названия, по-видимому, тоже все на древнееврей-
ском языке. «И назвал бог свет „днем”, а темноту —
„ночью”». Получается, что первый человеческий язык
был непосредственно создан божественной силой.
Но на следующих страницах всё представлено про-
тивоположным образом:
«Бог вылепил еще из земли разных зверей и птиц
и привел их напоказ к первому человеку, чтобы тот при-
думал, как их надо называть. И первый человек сей-
час же дал имена диким животным, и домашним, и
даже птицам, летающим по небу...»
По этому мифу, наоборот, бог не владел человече-
ским языком и поручил дело изобретения различных
слов самому человеку.
Конечно, даже древние люди не могли долго удов-
летворяться столь путаными и противоречивыми сказ-
ками. Над человеческой способностью говорить они
начали размышлять уже по-иному. И многим стало при-
ходить в голову, что эта способность является одним из
естественных, природных свойств человека.
В самом деле: мы видим, как каждый из нас без
всякого особого обучения, родившись на свет сам начи-
нает плакать, смеяться, есть, двигаться, ползать, ходить,
хватать руками различные предметы. Это не удивляет
нас, кажется естественным. Так почему же не допу-
стить, что в определенном возрасте каждый человек
так же неминуемо должен и заговорить, как соба-
ка^— залаять, а жаворонок — запеть?
Вся беда в том, думали древние, что это трудно
54

проверить. С раннего детства нас окружают люди, ко-
торые уже умеют говорить, взрослые. Никак не пой-
мешь: почему начинают пользоваться языком малыши —•
потому ли, что в них самих созрела природная способ-
ность к речи, или потому, что их искусственно обучают
говорить взрослые?
Было бы очень интересно, если бы хоть одно дитя
выросло в полном одиночестве, не слыша человеческого
голоса. Начало бы оно говорить без учителя или же так
и осталось бы навеки немым? А если этот ребенок заго-
ворил бы, то на каком языке? На языке своих родите-
лей, на другом, из числа существующих, или же он при-
думал бы свой, совсем новый язык? Предположим, что
маленький человек начал бы самопроизвольно болтать
на одном из наличных в мире языков. Разве из этого не
следовало бы заключить, что именно данный язык яв-
ляется тем, на котором некогда впервые заговорили и
все люди? Пожалуй, это было бы всего правдоподобней.
Не поставить ли такой интересный опыт?
„БЕ КОС, БЕ КОС!"
Вот что рассказывает нам по этому поводу древ-
ний историк Геродот, живший за две с половиной ты-
сячи лет до нас:
«Перед тем как воцарился в Египте фараон Псам-
метих, родом эфиоплянин, египтяне чванливо считали
себя самым древним народом мира.
Царь Псамметих, однако, пожелал удостоверить-
ся— так это или не так? После его расследования
египтянам пришлось признать, что фригийцы * появи-
лись на земле раньше всех, а себя считать вторым по
древности народом.
Псамметиху долго не удавалось добиться решения
вопроса, и он, наконец, придумал поступить вот как.
Он повелел отобрать у родителей — египтян самого
* Фригийцы, или фригия не, - один из народов древ-
ности, живший в Малой Азии и говоривший на языке, который и
доныне остается малопонятным. До наших дней от фригийцев
дошло лишь несколько отрывочных надписей; трудно даже устано-
вить, с какими языками сходно их наречие.
55

простого звания — двух младенцев и воспитать их вдали
от людей, в уединенном месте, под наблюдением старого
пастуха царских стад. Было строго приказано, чтобы
детишки росли сами по себе, никого не видя, а пастух
ухаживал бы за ними сам, кормил бы их козьим моло-
ком, не допускал к ним никого и не произносил в их
присутствии ни единого слова ни по-египетски, ни на
других языках.
Все эти строгости любознательный фараон измыс-
лил ради того, чтобы узнать, какое же первое слово со-
рвется с детских уст, когда малюткам придет пора за-
говорить.
Всё было сделано по царскому желанию.
Два года спустя пастух, войдя однажды с молоком
и хлебом в хижину, услышал, как оба ребенка, при-
льнув к нему и обнимая его ручонками, стали повторять
непонятное слово: «Бекос, бекос!»
Сначала старец не придал этому значения. Однако,
поскольку всякий раз, как дети видели его, он слышал
от них то же самое слово, ему пришло на мысль сооб-
щить об этом своему повелителю. Фараон тотчас же
созвал ученых мужей и стал допытываться, какому на-
роду известно слово «бекос» и что оно на его языке
означает. Наконец удалось узнать, что так фригияне
именуют хлеб.
С той поры на основании столь неопровержимого
свидетельства египтянам и пришлось признать, что их
соседи фригийцы — более древнее племя, чем сами они,
и что фригийский язык имеет за собой все права перво-
родства...»
Старик Геродот простодушно записывал всё, что ему
рассказывали разные бывалые люди. Записал он и эту
явную выдумку. По его словам, приходится думать,
будто Псамметиха волновал только вопрос о том, какой
народ древнее.
Но очень возможно, что любознательный фараон хо-
тел узнать не это, а совсем другое. Может быть, он пы-
тался проверить россказни жрецов, утверждавших, что
египетский язык — не только первый, но и божествен-
ный, что его дали египтянам сами их суровые боги. При-
ступить к такой проверке в открытую было небезопасно
даже и для фараона; ради «страховки» он и придумал
для нее замысловатый предлог.
56

Правда, рассудив здраво, Псамметих должен был бы
счесть свой жестокий опыт излишним. Задолго до него
природа тысячи раз проделывала точно такие же опы-
ты — и всегда с одинаковым результатом.
В Египте, как и повсюду, нередко рождались на
свет глухие дети или от различных заболеваний теряли
слух грудные младенцы. Не надо было запирать их в
уединенные хижины, чтобы слова человеческой речи не
доходили до них; даже живя среди людей, они не слы-
хали ничего и уж никак не могли научиться человече-
скому языку. И всегда, от начала дней, такие глухие
малыши неизменно становились немыми. Ни один из
них ни разу не заговорил сам — ни по-фригийски, ни по-
египетски, ни на каком-либо другом языке. Наблюдая
за ними, можно было твердо сказать: нет, сам по себе,
без помощи других людей, без обучения ни один чело'
век не способен начать говорить.
Язык не дается человеку «по природе», хотя именно
так возникает у него умение дышать, улыбаться от ра-
дости, плакать от боли, сосать материнское молоко или
морщиться от кислого вкуса во рту.
Языку человек может научиться только у другого
человека, у других людей. Язык родится и живет толь-
ко там, где люди общаются друг с другом.
Геродотов Псамметих не мог, конечно, рассудить так.
Он свято поверил своему опыту и убедился, что людям
свойственна естественная, врожденная, способность ре-
чи. Он остался в уверенности, будто каждый человек
рано или поздно, если его не «сбивать с толку», заго-
ворит по-фригийски. Так для него разрешилась загадка
человеческого языка.
Само собой, подобное мнение не могло продержать-
ся долго: слишком уж явно оно противоречило много-
численным фактам. В разных странах разные люди
думали над тайнами языка. За долгие века они измыс-
лили и распространили немало других догадок по тому
же поводу. Я не могу рассказать вам последовательно
обо всех таких «теориях», и мы ознакомимся только с
двумя или тремя из них, которые пользовались когда-
то наибольшей верой и самым широким распростране-
нием.
57

ТЕОРИЯ „ВАУ-ВАУ«
Спросите кого угодно: «Почему одна из наших лес-
ных птиц называется кукушкой?» Вы наверняка по-
лучите твердый ответ: «Потому, что она кричит:
„ку-ку!”».
Я думаю, вы и сами считаете это несомненным.
Говоря так, однако, вы, сами того не подозревая,
примыкаете к сторонникам одной из языковедческих
теорий о происхождении языка, так называемой «тео-
рии звукоподражания». Создана она была некоторыми
учеными прошлого, а от своих противников получила
насмешливое имя «вау-вау» теории. В чем она заклю-
чается?
На первый взгляд «вау-вау» теория очень проста и
убедительна.
Вспомним, как маленькие дети, учась говорить, на-
зывают впервые встреченных ими животных.
Увидев, скажем, собачонку и услышав ее лай, удив-
ленный маленький человек начинает передразнивать
животное: «ав-ав», или «тяф-тяф», или «вау-вау». По-
том, немного спустя, он уже так и называет: собаку —
«ав-ав», кошку — «мяу-мяу», свинью — «хрю-хрю». Еще
позднее собака становится у него «авкой», поросенок —
«хрюшкой». Смотрите-ка, из простых звукоподра-
жаний родились уже имена существительные, слова!
Что, если когда-то, очень давно, на заре истории,
только начиная создавать язык, так же действовали и
наши предки, первобытные люди?
Вот в весеннем лесу какая-то птица из грда в год
выкликала над их головами свое «ку-ку». Может быть,
ее первоначально так и называли: «куку»? А потом
понемногу из этого имени-передразнивалки образова-
лись уже настоящие, связанные с ним слова: «кукуш-
ка», «кукушонок», «куковать»...
Если это верно в отношении кукушки, то, очевидно,
то же бывало и в других сходных случаях. И, вполне
возможно, многие из наших первых слов также роди-
лись из подражания голосам птиц, зверей, раска-
там грома, свисту ветра, шуршанию камыша,
шелесту листьев, рокоту бурных вод, грохоту
обвалов. Они-то и явились самыми ранними словами:
стихии и звери научили человека говорить. А когда он
58

привык к ним, так сказать, «вошел во вкус», приучился
пользоваться этими словами-звукоподражаниями, тогда,
возможно, он стал искать и нашел и другие источники
для пополнения своего «словаря».
Теперь — так говорили изобретатели этой тео-
рии— нам не всегда легко угадать старое первобыт-
ное слово-передразнивалку в наших словах: за десятки
тысяч лет с ними могли произойти большие перемены.
В словах «авка» или «хрюшка» и то не каждый и не
сразу заподозрит собачий лай или свиное хрюканье.
И всё же язык, по-видимому, родился именно из под-
ражания простым звукам природы, которое сделало че-
ловека говорящим.
Всё это звучит очень правдоподобно.
В самом деле, возьмите название хотя бы той же ку-
кушки. Как называют эту птицу разные народы Ев-
ропы?
У русских она
В Чехии
У болгар
У немцев
У французов
У румын
По-испански
В Италии
В Турции
—> кукушка
— кукачка
— кукувйца
— кукук
— куку
— кук
— куко
— кукуло
—' гугук *
Объяснить такое поразительное совпадение имен в
разных языках можно только тем, что разные племена
подражали одному и тому же птичьему крику. Многие
на этом и остановились.
Однако, если рассудить хорошенько, приходится
признать, что переносить наблюдение, может быть и
справедливое в отношении кукушки и ее имени, на дру-.
* Не следует думать, однако, что это правило не знает исклю-
чений. По-японски кукушка именуется «хототогису», по-китайски —
«дуцзюань». В корейском слове «ппоккуксэ», означающем эту же
птицу, можно расслышать слог «кук», столь необходимый у нас.
Но зато у наших братьев по языку — украинцев, да и у русских
на юге, вместо слова «кукушка» живет совсем на него не похожее
слово «зозуля». В древнерусском языке кукушка именовалась
«зегзицей». Фамилия писателя Загоскина происходит от одного из
областных наименований этой птицы: «зогза».
59

гие слова было бы неосторожно. Кажущаяся бесспор-
ность такой догадки рассыпается довольно быстро.
Чтобы разобраться в этом хитром вопросе, нам при-
дется начать опять-таки очень издалека.
ЛЕСНЫЕ ЗВУКИ
Слово «кукушка» все производят от ее крика. Но вот
уж слово «синица» как будто с писком этой птички не
связано. Многим представляется, что оно, скорее, при-
дано ей по цвету ее оперения. Может быть,
«синица» значит «синяя птичка»?
А вы видали когда-нибудь живую синицу?
«Большая синица ростом с домашнего воробья,—
написано в энциклопедическом словаре. — Верхняя
сторона ее тела желтовато-зеленого цвета, переходящего
местами в серый. Нижняя сторона — желтая. Шапочка
на голове, бока шеи, горло и продольная широкая по-
лоса, идущая по нижней стороне тела, — черные.
Щёки — белые. Клюв—черный».
Спрашивается: где же здесь синий цвет?
«Вот-вот, так оно и есть, — скажут вам тотчас сто-,
ронники «вау-вау» теории. — Название синицы, конечно,
не имеет никакого отношения к ее окраске. Это тоже
звукоподражание. Слыхали вы, как эту птичку еще зо-
вут в народе? Она носит несколько имен: «зенька,
зинька, зинзивер...»
Это верно. Знаменитый русский «птицевед» А. Бог-
данов так прямо и писал когда-то: «Зинькой и зинзи-.
вером синицу прозвали по ее крику...»
Если так, тогда можно допустить, что «зинька» —
настоящее имя синицы, а «синица» — его искажение.
«Зинька, зиница, синица...» Пожалуй, «вау-вау» теория
права: ведь мы опять договорились до звукоподра-
жания.
Ну, а на самом деле на чьей же стороне правда?
Многие птицеловы, охотники, зоологи свидетель-
ствуют: «большая синипа (это одна из синичьих пород)
весной действительно испускает звонкий крик: «зинь-
зинь-тарррарах!»
Казалось бы, это всё решает. Но беда в том, что
другие столь же осведомленные знатоки слышат в
60

щебете синицы несколько иные звуки: «Пинь-пинь-
таррарах!»
Украинские любители птиц все, как один, от про-
фессора до пионера-птицелюба, согласно утверждают,
что писк синицы надо передавать так: «Цень-цень-та-
рарах!»
И, наконец, совершенно случайно, в стихотворении
американского поэта прошлого столетия Эмерсона я
наткнулся на чувствительные строчки, посвященные
той же лесной певунье:
«Как вешний привет раздается
Повсюду: «Чик-чик-э-ди-ди!». *
Вот теперь и судите сами, каким же из этих мало
схожих звуков люди должны были подражать? Как
было бы правильнее окрестить веселую обитательницу
северного леса: «зинька», «пинька», «ценька» или «чик-
чинька»?
Чтобы решить этот сложный вопрос, пойдите в марте
в лес или, еще лучше, приманите синиц к своему окну,
вывесив кусочек сала на веревочке. Гости сейчас же
явятся.
Прислушайтесь к их голосам — и вы немедленно убе-
дитесь, что ничего похожего ни на «зинь-зинь», ни на
«чик-чик» они не «произносят». Просто птички издают
три каких-то очень неясных музыкальных тона: два —
покороче и позвонче, третий — раскатистый и трескучий.
Изобразить, передать их звуками нашей человеческой
речи просто немыслимо.
В этом нет ровно ничего удивительного. Голоса.м жи-
вотных нелегко подражать; чтобы их «записывать», уче-
ные-орнитологи (птицеведы) предложили множество
сложных систем, но среди них ни одной удовлетвори-
тельной.
Поэтому каждый человек, и тем более каждый на-
род, передает эти крики на свой особенный лад.
Возьмите для примера обыкновенную утку. Ду-
мается, мы, русские, правильно считаем, что эта полез-
ная птица крякает, произнося совершенно ясно:
«кря-кря».
* Эта же запись напева синиц встречается в романе Д. Ол-
дриджа «Охотник».
61

Но, по мнению французов, утиное кряканье надо
передавать иначе: «куэн-куэн».
Румыны изображают крик утки опять-таки по-свое-
му: «мак-мак-мак». А датчане полагают, что их утки
ясно выговаривают: «раб-раб-раб».
К сожалению, я еще не успел узнать, как крякают
утки других народов; вероятно, пришлось бы столк-
нуться со множеством самых разнообразных мнений.
Еще любопытнее получается с петухом. Уж это ли
не знаменитый солист среди птиц? Кажется, кто может
не понять, что он ясно и громко возглашает свое не-
сомненное, членораздельное «ку-ка-ре-ку»?
А вот подите же! Французам в его крике слышится
несколько иное сочетание звуков: «кокорико»; а петухи
британских островов, по уверениям их хозяев-англичан,
распевают нечто на наш слух совсем уж неправдопо-
добное: «кок-э-дудль-ду». *
Откуда же такое странное несогласие?
Очень понятно откуда: послушайте несколько часов
подряд петушиное пение, и вы, точно так же как и
с синицами, убедитесь, что птица эта просто не подчи-
няется ни русским, ни французским, ни каким-либо дру-
гим человеческим словарям.
Она ровно ничего не «выговаривает». Она тянет
что-то чисто петушиное, совершенно свое, нечто вроде
«а-а-а-а-а», «о-о-о-о-о» или «э-э-э-э-э», в зависимости
от возраста, сил -и породы. А нам, людям, вольно
вкладывать в этот простой, нечленораздельный крик
свои, чисто человеческие звуки, которых там и в по-
мине нет...
Это неудивительно. Точно так же, желая изобра-
зить голосом звуки музыкальной пьески, вы ведь тоже
начинаете напевать какое-нибудь «тру-ля-ля, тру-ля-
ля» или «тим-пам-пам», хотя, конечно, ни рояль, ни
скрипка, ни‘труба ничего похожего «произносить» не
способны.
* По-английски это звучит как «петька глуп!», нечто вроде
вашего «попка-дурак!».
62

ОТ ЗИПЗИВЕРА ДО СНЕГИРЯ
Выводы, к которым я вас привел, на-	Up	\
столько неожиданны, так противоречат	Лин I
обычным нашим представлениям о назва- И||| L
ниях животных и птиц, что стоит, пожалуй,
проверить их еще на одном любопытном
примере. Впрочем, речь и тут пойдет о той /
же самой синице.
В «Лесной газете» — книге известного
писателя Виталия Бианки — есть рассказ, озаглавлен-
ный: «Зинзивер в избе».
«В лесную избушку... через открытую дверь смело
влетел зинзивер — синица; желтый, с белыми щеками и
черной полосой на груди...»
Несколько ниже талантливый писатель-натуралист
объясняет и происхождение этою странного птичьего
имени:
«Пел зинзивер, синица... Песня нехитрая: «Зин-зи-
вер! Зин-зи-вер!»
Ну вот: птица кричит «зинзивер» и называется тоже
«зинзивер». Казалось бы, лучшего доказательства того,
что люди, изобретая новые слова, прибегают к звуко-
подражанию, и не требуется. Но это именно «каза-
лось бы».
Да, слово «зинзивер» действительно несколько по-
хоже на те звуки, которые синица издает. «Пинь-пинь-
тарррарах» или «зинь-зи верр.р!» — разница небольшая.
И то и другое «слово» распадается на три части: два
звонких звука и что-то вроде раскатистой трели.
Но вот в чем заключается немалая странность: в
словаре болгарского языка, родственного русскому, при-
ведено несколько болгарских названий синицы: «цен-
цигер», «синигер», «синигир».
Удивительно! С одной стороны, «ценцигер» звучит
почти так же, как «зинзивер»; похоже, болгары тоже
подражали голосу лесной певицы. С другой стороны,
близкое к «ценцигеру» имя «синигер» отчасти напоми-
нает и слово «синица» — «сини-гер». Можно подумать,
что и там, за Балканами, по какой-то странной ошибке
желто-черно-белая птица тоже получила название, свя-
занное с «синим» цветом.
С третьей же стороны... Вот с третьей стороны и под-
63

стерегает нас самая главная неожиданность. Разве
третье название синицы — «синигир» — не напоминает
вам русское имя другой, совершенно на синицу непо-
хожей, ярко-красной и пепельно-серой северной лесной
птички — снегирь? Напоминает, и даже очень.
«Синего» в снегире нет уже ровно ничего. Многие
думают, что его название связано с тем, что он — птица
зимняя, появляющаяся в наших местах вместе со сне-
гом: «снег-ирь» — «снежная птица».
И вдруг — никакого снега: синигир! Возникает
вопрос: откуда могло получиться такое своеобразное
сходство в названиях двух совершенно друг на друга
не похожих птиц?
Не будем сейчас искать ответа на эту довольно
сложную задачу. Скажем только, что наблюдение это
сильно подрывает веру в справедливость «теории зву-
коподражания», той «вау-вау» теории, о которой мы
говорили выше.
Теперь возьмем в руки какой-нибудь хороший, пол-
ный словарь русского языка — ну, скажем, составлен-
ный известным языковедом Владимиром Далем, и по-
смотрим, что там говорится о слове «зинзивер».
Нас ждет разочарование. Слова «зинзивер» у Даля
в словаре нет. Зато имеются два других слова, очень
похожих: «зинзивель» и «зинзивей». Что же, видимо, это
тоже какие-то птички?
Увы! «Зинзивель» оказывается растением — «про-
скурняк», а «зинзивей» — другим растением, «брио-
ния». Но ведь растения не пищат, не чирикают вроде
синиц, не поют песен. Почему же их назвали такими
птичьими именами? * Нет уж, лучше давайте ограничим
в правах пресловутую «вау-вау» теорию!
Спору нет, в современном нашем языке, вероятно,
можно найти некоторое количество слов и, в частности,
имен-названий, построенных на подражании тем или
иным звукам. Для примера я приведу вам на память
вещь смешную — известную игрушку, надуваемый воз:
духом резиновый шарик со свистулькой, именуемый
«уйди-уйди». Это одно из звукоподражаний, и притом
* Этимологические словари возводят оба эти названия к древне-
индийскому «зингивера» (инбирь), буквально означающему «рого-
видный». Вот тебе и «звукоподражание»!
64

совсем недавнее. Можно даже довольно точно указать
момент его возникновения — второе десятилетие XX ве-
ка, когда такие свистелки впервые появились на так
называемых «вербных» весенних базарах Петербурга и
Москвы. Тогда же предприимчивыми торговцами были
созданы и смешные рекламные возгласы, вроде: «А вот
иностранный мальчик потерял свою маму! Он плачет и
зовет, свою маму не найдет! Уйди, уйди!» Слово приви-
лось.
Можно найти и другие примеры.
Но, во-первых, их очень мало, непомерно мало в
сравнении со всей массой человеческих слов; так мало,
что никакого особого значения они иметь не могут.
Во-вторых, — и в этом главное, — чтобы человек мог
начать «подражать» голосам и запевкам разных птиц,
шороху ветра и камыша, треску дерева и стуку камня,
надо, чтобы он уже достаточно развил и свои органы
речи и свой слух. Он сначала должен был научиться
свободно говорить, а потом уже начал передразнивать
«языки» птиц и зверей, стихий и неодушевленных пред-
метов. И, вероятно, те немногие слова нашей речи,
которые на самом деле родились из звукоподражаний,
как раз представляют собой не самый старый, а сравни-
тельно новый слой в языке. Они не начало языка, а по-
рождение его расцвета.
Теория звукоподражания может, пожалуй, объяс-
нить появление того или другого отдельного слова. Но
объяснить, как человек научился говорить, как
он создал всё огромное богатство своих слов, самых
важных, самых нужных, она бессильна.
Ни слово «небо», ни слова «земля», «вода», «хо-
дить», «работать», «трудиться», «торговать» никогда не
были подражаниями звукам природы. Они возникли,
очевидно, другим путем.
УСТАМИ МЛАДЕНЦЕВ
Рядом со «звукоподражательной» «вау-вау» теорией
некоторое время существовала другая. Шутки ради ее
можно было бы назвать теорией «бай-бай» или «ням-
ням». Суть ее изложить нетрудно.
Каждый ребенок, подрастая, пока он еще не научил-
5 Л. В. Успенский
65

ся говорить «по-человечески», начинает болтать на осо-
бенном «детском» языке.
Теперь вы, вероятно, уже забыли об этом, но было
время, когда и вы вместо «хочу есть» сердито кричали:
«ням-ням», когда слово «бо-бо» означало для вас
«больно», «бя» — «плохо», «тю-тю» — «я спрятался»,
а странное словечко «тпру-а», которое и взрослому-то
трудно выговорить, не сломав языка, значило не то
«гулять», не то «прогулка».
Обычно думают, что малыши потому вместо настоя-
щих слов пользуются этими забавными «суррогатами»,
что их «легче произносить», «выговаривать». Детишки
сами выдумывают свой чудной язык, всегда и у всех
одинаковый, а покорные папы и мамы, уже забывшие
свое детство, послушно перенимают его у собственных
детей.
Возьмите, например, такие слова, как «мама» и
«папа». Русские дети называют мать — «мама», малень-
кие французы — «маман», немецкие ребята — «мама»,
английские — «мэмма», китайские — «мама», корей-
ские — «омма». По-видимому, где бы ни родился чело-
век, почему-то именно это или очень похожее слово пер-
вым приходит ему в голову, когда надо назвать самое
близкое, самое родное, самое дорогое существо на
свете.
«Мама» — первое слово человека, который только
что явился в мир. Так, может быть, оно и было пер-
вым словом всего человечества? Не с него ли
и не с ему ли подобных «детских» слов начался в глубо-
кой древности наш язык?
Может быть, и там, у колыбели мира, создателями
первых слов были дети? А потом, когда в дело вмеша-
лись взрослые, этот язык начал развиваться, расти.
Слово «мама» могло легко превратиться в «мать» и род-
ственные ему слова. Слово «бо-бо», развившись, стало
словом «больно», «болезнь» — и т. д. Это очень заманчи-
вая теория, и кажется она довольно правдоподобной.
Однако справедлива ли она в действительности?
Попробуйте понаблюдать за малышом, который в
этаком «ням-ням-возрасте» растет сейчас где-нибудь
около вас.
Вот он лежит в своей кроватке. Не унимаясь ни на
миг, он всё время движет всеми частями своего кро-
66

шечного тельца (если, конечно, не спит): машет руч-
ками, «сучит ногами». Движения его еще неосмыслен-
ны, случайны; он плохо управляет ими. И тем не менее
он всё время «работает», «тренируется», упражняет
мышцы, не задумываясь над тем, что из его «гимна-
стики» получается.
Точно так же он непрерывно издает, то неумело
шлепая на разные лады губами, то сжимая их, то рас-
крывая, непонятные звуки.
Естественно, что лучше всего и чаще всего ему
удаются самые простые движения. Легче всего для него
точно так же издавать несложные, нечленораздельные
звуки.
Зажмите рот себе ладонью и попытайтесь, то отпу-
ская, ее, то прижимая снова, произносить хотя бы звук «а».
Помимо желания, у вас получится нечто вроде: «ба-ба-
ба», или «ма-ма-ма», или «па-па-па». Да, да! Помимо
вашего желания!
Точно так же у маленького ребенка, когда он, по-
крикивая, то сжимает, то распускает губы, вырываются,
совершенно независимо от его намерения и воли, те же
самые случайные сочетания звуков: «Ммаммамма!
Пппа-ппапа! Тетете! Тятятя! Няняня-мамама!»
Можно сказать уверенно: смысла, значения в них
немногим больше, чем в «слове» «плюхх», которое «вьь-
говаривает», падая в воду, камень.
Но малыш не камень. Он чувствует то холод, то
тепло, то сытость, то голод... На всё это он отвечает и
движениями и голосом, лепетом. Подошла мать, вот
он и заводит свое: «бабаба» или «мамама». Начали его
кормить — он опять мурлычет что-то в этом же роде.
Что именно? Да ровно ничего: что выйдет.
Но взрослые привыкли к языку; привыкли сами го-
ворить и понимать то, что говорят другие. И они не-
вольно начинают вкладывать в каждый издаваемый ре-
бенком звук то значение, которое им (а вовсе не ему)
представляется наиболее подходящим.
Бормочет он что-то вроде «мамама», и мать в вос-
торге уверяет, что он уже «начинает говорить», «на-
зывать ее». Вырвется у него «папапа», и она даже
обижается: почему он отца любит больше, чем ее?!
А ведь у малыша в это время наверняка нет еще ника-
5*
67

кого представления о том, что в мире живут люди,
много людей, что они разные, что одних называют
«папами», других «мамами», третьих «тетями» или «дя-
дями». Словом, взрослые навязывают малышам
свое понимание невнятных звуков, которые те, ни о чем
не думая, издают.
Доказать, что это верно, не так уж трудно.
Вот вы, наверно, думаете, что слово «мама» всюду
и везде, у всех народов мира означает в устах младен-
цев «мать». Ну, так ничего подобного.
В русском языке, в немецком, во французском — это
так.
А у грузин слово «мама» означает вовсе не «мать»,
а как раз наоборот — «отец»; «мама» по-грузински зна-
чит: «папа»! Вам это, вероятно, покажется очень стран-
ным, даже смешным.
Ничего смешного здесь нет. Древние римляне этим
же словом «мамма» называли грудь женщины, кормя-
щей ребенка молоком. Именно поэтому и сейчас у нас
в зоологии класс млекопитающих животных
называется латинским словом «маммалиа». Почему же
так получается?
Это довольно понятно. Ребенок без всяких особых
мыслей лепечет свое: «мамма, мамма», а взрослые тол-
куют это по-своему. Одним представляется, что он зо-
вет «мать», другие считают, что он обращается к отцу,
а третьим кажется, будто он никого не зовет, а просто
голоден, хочет есть. Все они одинаково правы, и все з
равной степени ошибаются.
У нас, русских, в детском языке отец называется
двумя совсем друг на друга не похожими словами:
«папа» и «тятя». Слово «дед», «деда» у нас значит
«отец отца» (или матери), а «баба»—«мать матери»
(или отца). Мы думаем, что так оно должно быть и по-
всюду.
А в других языках?
У англичан «дэд» (дэдди) значит «отец», «папа».
Слово это совсем не похоже на наше «папа», но до-
вольно близко напоминает «тятю» и особенно «дядю».
Поставьте рядом такие слова, как «деда» «дядя», «тетя»,
«тятя», и вы невольно подумаете: да может быть, это
одни и те же звуки, только чуть-чуть по-разному выго-
вариваемые?
68

То же самое мы видим повсюду в мире. Слова эти
часто очень похожи, а значат они повсюду разное.
У турок и у родственных им народов слово «дадй»
значит «няня», а во Франции слово «дада» — «игрушеч-
ный конек», «лошадка на палочке».
Французские, малыши к тому же говорят «додо»
вместо нашего «бай-бай».
В Грузии дедушку называют «бабуа», бабушку —
«бэбиа», а маму, как это ни странно на наш слух,—
«дэда».
Да нет даже надобности углубляться в дебри чужих
языков. У нас в русском языке слово «папа», как извест-
но, значит «отец». Но вот возле Пскова до сих пор в дет-
ском языке это же слово означает также «хлеб», «ку-
шанье». «На, на, поешь папы!» — такую странную фра-
зу можно услышать там из уст матери или бабушки,
разговаривающей с маленьким ребенком. То же самое
наблюдается и на Западной Украине. * И опять-таки
удивляться не приходится: как слово «мамма» может
получить в понимании взрослых то значение «мать», то
смысл «материнская грудь», так и «папа» иной раз по-
нимается как «отец», а иной — как «еда», «питание».
Всё дело в том, что так называемый «детский язык» на
самом деле придумывают и растолковывают вовсе не
сами грудные ребята, а их взрослые воспитатели, те
люди, которые уже умеют говорить, понимают,
что такое язык и для чего он нам нужен.
Так в наши дни люди говорящие «помогают»
объясняться тем, кто говорить еще не умеет. Без этой
помощи у них бы ничего не вышло.
Но ведь тысячелетия назад, когда люди впервые
* И даже в Подмосковье. Один из моих читателей записал
возле Купцова такую колыбельную:
«Как уж я тебе, коту,
Новы лапотки сплету;
Дам тебе папы
В серенькие лапы:
Ешь, котик, не ворчи,
Больше папы не проси!»
Любопытно также, что в английском языке словечко «рар»
означает соску, детскую кашку. И в Голландии «рар» — густая
каша.	'
;6Э

овладевали речью, на земле еще вовсе не было гово-
ривших живых существ, ни больших, ни малых. Ника-
ких «учителей», никаких «помощников» у древнего че-
ловека не было. И, конечно, он никак не мог «начать
говорить», «овладевать языком» тем способом, каким
сейчас овладевают им наши ребята, учась у других.
Безусловно, детский язык не мог быть и никогда не был
основой, началом «большого» человеческого языка.
Есть и другие доказательства справедливости этих
возражений.
Некоторые слова и словечки, которые обычно счи-
таются «детским лепетом», на самом деле имеют свою
очень долгую и сложную историю и свое, совершенно
недетское, происхождение.
Вот, например, уютное, сонное словцо «бай-бай»,—•
от одного его звука глаза слипаются. Кто, казалось бы,
мог его выдумать, кроме засыпающего в теплой кро-
ватке ребенка?
Однако, заглянув в словарь «взрослого» русского
языка, мы рядом с «бай-бай», рядом с «баиньки», «ба-
юшки», рядом с выражением «баюшки-баю» встретим
самый настоящий, да еще старинный, русский «взрос-
лый» глагол «баять», подлинно русское существи-
тельное «байка». «Баять» значит: «рассказывать»;
«байка» — «сказка». А сочетание слов «баюшки-баю»,
несомненно, значит: «я тебе сказываю сказочки». И, ко-
нечно, оно родилось вовсе не в речи малышей, а в устах
матерей и бабушек, которые «убаюкивали» своих лю-
бимцев, рассказывая над их колыбельками бесконеч-
ные дремотные сказки-байки. *
Точно так же языковед скажет вам, что детское
словечко «ладушки» (мы его теперь неверно понимаем
как «ладошки») на самом деле очень древнего и любо-
пытного, совершенно «взрослого» происхождения. Дет-
ская песенка «Ладушки, ладушки, где были? — У ба-
* Крайне любопытно отметить здесь одно не вполне понятное
обстоятельство. В словарях английского языка приводится англий-
ское же детское выражение: «ту гоу бай-бай», означающее в Ан-
глии: «идти спать». Выражение это, видимо, не имеет прямой связи
с прощальным приветствием «гуд бай». Интересно было бы выяс-
нить, откуда оно взялось в английской детской речи и как получи-
лось такое странное сходство его с нашим «бай-бай». Слово за
«англистами»!
70

бушки!» распевалась тогда, когда нашего слова «ла-
донь» еще и не существовало на свете: наши предки
вместо «ладонь» употребляли слово «долонь». Слово же
«ладушка» было в те времена словом не только «дет-
ского», но и самого что ни на есть взрослого языка.
В «Слове о полку Игореве» несчастная и милая Яро-
славна горько взывает к ветру, Днепру-реке и солнцу:
«О ветер-ветрило!.. Зачем мечешь ханские стрелы
на воинов моего лады?
...О Днепр-словутич! Принеси моего ладу ко мне,
дабы я не оплакивала его по зорям!
...Светлое и пресветлое солнце! Зачем ты палишь го-
рячими лучами воинов моего лады?»
Тут везде слово «лада» означает «любимый», «муж».
Но оно и вообще значило «милый сердцу». У А. К. Тол-
стого в одном из стихотворений говорится:
«Порой веселой мая
По лугу вертограда,
Среди цветов гуляя,
Сам-друг идут два лада».
Толстой стилизует речь, подражая языку Киевской
Руси, и у него здесь «лада» значит «влюбленные», «ми-
лые», «жених и невеста». Так удивительно ли, если лю-
бящие матери нашей древности называли своих ма-
леньких «чад» «ладами» или «ладушками»? А тогда
ясно, что детская песенка, доставшаяся нам от тех
времен, означает просто: «Милые детушки, где вы бы-
ли?—У бабушки!» Вот, оказывается, из какой глуби-
ны прошлого дошли до нас ее слова; а мы-то думали,
что их чуть ли не сегодня изобрели младенцы, научив
заодно им и своих родителей!
Ясно, что теория, по которой человеческий язык со-
здался из детского лепета, не заслуживает большого
внимания. Кое-какие детские словечки («ням-ням»,
«бяка», «мама», «папа») живут в каждом «взрослом»
языке. Но их в нем очень немного, и родились они не до
создания «взрослого языка», а после него. Их создали,
приспособляясь к ребяческому лепету, родители и воспи-
татели; малыши очень редко говорят друг другу «пойдем
тпру-а» или «будем баиньки». Это не детский, а сксрее
мамин и бабушкин язык.
Значит, и «вау-вау» теория и «ням-ням» теория не
71

удовлетворили нас. Осталось познакомиться с третьей
такой теорией. Ее, равняясь по первым двум, можно
было бы насмешливо окрестить, скажем, «ух-ух» или
«брр-брр» теорией. Но в науке она носит важное назва-
ние «теории непроизвольных выкриков».
ТЕОРИЯ НЕПРОИЗВОЛЬНЫХ ВЫКРИКОВ
О чем она говорит?
Человек неожиданно коснулся накаленного пред-
мета. Отдернув руку, он непроизвольно вскрик-
нул: «Ой!» Вскрикнет русский, вскрикнет негр, таджик,
чукча, англичанин или полинезиец. Закричат обяза-
тельно, помимо воли.
При этом вряд ли кто-нибудь из них разразится
хохотом или произнесет нечто вроде: «тюрлю-тютю!».
Все одинаково выкрикнут: «Ой!», «Ах!», «Ох!», «Уф!»
Очевидно, именно эти восклицания естественны,
свойственны всем людям, где бы они ни жили.
От чрезмерного холода все мы содрогаемся: «бррр!».
Жара вызывает возглас наподобие «фффу!». Это не за-
висит от нашего намерения, приходит на язык само
собой, у всех одинаково.
Так, может быть, следует думать, что примерно та-
кие же непроизвольные выкрики и послужили
тысячелетия назад первой основой нашего языка?
Древний человек кинулся в реку и вдруг закричал:
«бррр!». Остальные, слыша это, поняли: «Эге! Вода-то
холодновата!» — и уже осторожнее лезут в нее. Оче-
видно, возглас «бррр!» что-то значит. Так по-
чему же не воспользоваться им, чтобы всегда со-,
общать другим свое ощущение холода? Почему непро-
извольный выкрик не превратить в слово,
употребляемое уже произвольно?
Если было так, язык, вероятно, и родился бы из по-
добных полувздохов-полустонов, из тех «ахов» и «охов»,
от которых человек, безусловно, де мог удержаться,
даже когда был еще «безъязычным» существом. Но так
ли это?
Этому можно было бы поверить, если бы нам дока-
зали, что слова, обозначающие сильные непроизволь-
ные чувства, одинаковы во всем мире, у всех людей.
Но этого как раз и нет.	. ...	-
72

Даже наиболее обыкновенные междометия, те са-
мые, которые прямее всего эти чувства выражают, и
они в различных языках совершенно не похожи друг
на друга.
Наше обыкновеннейшее «ну» будет звучать:
по-французски
по-английски
у турок
в киргизском языке
э-бьен!
уэлл! (или: уай!)
хайлй (или: я!)
койчу! (или: бол!)
Смех — один из самых непроизвольных выкриков
человека: попробуйте-ка не смеяться, если вас смешат!
Однако наш глагол «смеяться», «хохотать» на дру-
гие языки переводится так:
по-французски
по-немецки
по-английски
по-турецки
по-киргизски
по-японски
по-фински
рир
лакеи
лаф
гюльмёк
каткыруу
барау
наураа
и так далее
Попробуйте отыщите в этом пестром разнообразии
следы первоначальных, будто бы общих у всего чело-
вечества «выкриков»!
Стоит заметить и еще одно интересное обстоятель-
ство: понятие «смех» будет на разных языках переда-
ваться такими словами:
по-русски	— смех	по-французски	— ри
по-польски	— сьмех	по-итальянски	— рйза
по-чешски	— смих	по-румынски	— рыс
по-болгарски	— смях	по-испански	— риса
	й смех		
Почему-то	у одной	группы народов эти	слова между
собой схожи. Схожи они и у народов другой группы.
А вот между этими группами ничего общего нет.
Как это объяснить? Может быть, русские, чехи и по-
ляки смеются похоже друг на друга, но совершенно
иначе, чем румыны, французы или испаццы? Но ведь
это неверно: смех действительно одинаков у всех наро-
дов земли!
73

Значит, дело вовсе не в этом. Просто у одних,
близких между собою по языкам, народов слово «смех»
образовалось от одного корня, у других —от совершенно
иного. А к звукам-самого «непроизвольного выкрика» —
хохота — ни то, ни другое слово не имеет ни малейшего
отношения. Между звуками «ха-ха-ха» и словами
«риза», «смех», «каткыруу» связи не больше, чем между
словом «лев» и рыжей шкурой этого зверя или его хво-
стом с кисточкой.
Нет, видимо, и эта «теория» ничего не объясняет нам
в важном вопросе — откуда люди взяли свой язык.
Да и на самом деле, все три теории, с которыми мы
познакомились, стоят на том, что язык создан самой
природой человека, или взят им из природы,
его окружавшей. Это природные теории языка.
Но «природа» везде и всюду одна. Птицы и звери
кричат всюду одинаково; малыши «гулят» и «увакают»
в Азии, как и в Европе; люди смеются, плачут, отфыр-
киваются на мысе Доброй Надежды точно так же, как
на Новой Земле. А говорят они везде по-разному. По-
чему же это?
Звуки природы слышат и звери. Их детеныши тоже
бормочут что-то по-своему. От боли издают «непроиз-
вольный выкрик» и кошка и лягушка. Так почему же из
всех живых существ только один человек сумел превра-
тить эти «дразнилки», «ахи», «охи», детский лепет и
плач в нечто величавое и могучее, в свой язык?
Видимо, самого главного все эти теории не объяс-
няют. Они идут к решению загадки по неверному пути.
А правильный путь известен нам: его еще в прошлом
веке наметили перед нами великие мыслители и ученые
мира — Маркс и Энгельс.


ЛЮДИ И ЛАСТОЧКИ
Сболтнул бы коток,
Да язык короток...
Пословица
Землю населяет множество живых существ. Из них
только человек обладает даром речи. Человек может
мыслить, то есть логически рассуждать. Другие живот-
ные — нет. Почему между ними такая разница?
Видимо, млекопитающее «человек» чем-то отли-
чается от остальных своих сородичей. Есть какое-то су-
щественное различие, которое сделало его существом
особенным, говорящим и думающим; возвысило его над
всеми, позволило стать господином природы. В чем же
оно заключается?
Выяснив это, мы поняли бы, почему только чело-
век создал для себя язык. И мы можем понять это,
потому что наши великие учители, основатели марксист-
ской науки, указали нам правильный путь в решении
этой задачи.
Перенесемся на юг, в украинские степи, во времена
Тараса Бульбы или Богдана Хмельницкого. Уже тогда
люди сооружали там из глины, смешанной с соломой и
навозом, беленые украинские хатки. Те самые, которые
потом прославил Гоголь, воспел Шевченко, увековечили
на своих картинах многие художники.
Люди строили эти хатки, а под застрехами соломен-
ных крыш милые птички ласточки из той же глины.
75

с примесью такой же соломы лепили полукруглые ков-
шички своих гнезд. Люди и птицы работали рядом и, на
первый взгляд, трудились совсем одинаково.
Прошло три-четыре века. Правнуки и праправнуки
тех, кто терпеливо смазывал над старым Днепром жи-
лища из глины, возводят в тех же местах гигантские
корпуса из железа и бетона. Люди остались людьми,
а их труд и то, что они создают при помощи этого тру-
да, изменились до неузнаваемости.
А ласточки? И сейчас, как четыреста, как тысячу
четыреста лет назад, они носятся вокруг человеческих
построек. И сегодня они прилепляют к их карнизам свои
гнёзда — точь-в-точь такие, как во времена Бульбы.
Ничто не изменилось ни в самом их «труде», ни в его
результатах. Ничто — решительно ничто! — не стало
другим и в самих веселых птичках. И не станет другим,
пока ласточки остаются ласточками или пока натуру
их не начнет властной рукой преобразовывать человек.
Почему это так?
Ласточки бывают разные. Касатка, знакомая всем,
прилепляет глиняную корзиночку под стрехами деревен-
ских изб.
Береговушка вырывает, как крот или землеройка,,
глубокие — рукой не достанешь дна —норы в глинистых
обрывах по берегам рек.
Обе птички — великие мастерицы в своем ремесле:
одна — «скульптор», другая — «землекоп», «шахтер».
Но вот что любопытно. Поселите береговую ласточку
там, где нет крутых речных берегов, Она не выведет
птенцов, перестанет размножаться. Тысячи раз на дню
проносясь мимо удобных гнезд, которые построили из
«подручной» глины ее сёстры-касатки, она никогда, ни
в коем случае не попытается подражать им, не посту-
пит так, как они.
И наоборот: деревенская касатка, лишенная мягкой
и липкой грязи, погибнет без дома, но ни за что не по-
пробует перенять у сестры-береговушки ее умение
рыть теплые норы-пещеры; в лучшем случае она посе-
лится в одной из готовых.
А человек? Человек — дело другое.
Жители степного юга веками строили себе домики
из глины. Но, переселившись в таежные сибирские ме-
ста, они тотчас наловчились рубить здесь деревянные
76

избы. Можно сказать, что из ласточек-касаток они
как бы превратились в дроздов и малиновок, которые
вьют гнёзда из стеблей и прутьев.
Перебросьте степняка в гористую местность, и он
выроет себе пещеру, как береговушка. Поселите его
среди льдов Арктики — он начнет возводить чумы из
снега и будет прятаться в них от бурь, как полярная
куропатка. Совершенно ясно, что между работой чело-
века и деятельностью животных есть существенная раз-
ница. В чем же она заключается?
Различий тут, по меньшей мере, три: одно — сравни-
тельно простое, два других — много сложнее.
Почему касатка строит гнёзда, применяя глину, сме-
шанную со слюной? Потому, что сама природа
снабдила ее нужными для этого слюнными железами.
Копать норки она не в состоянии: ее лапки и клюв не
годятся для «шахтерских» работ. Если бы ей даже
очень захотелось порыться в земле, из этой попытки
ничего не вышло бы.
Береговая ласточка, напротив того, без труда может
высверлить пещеру метровой глубины, но не имеет ни
капли клейкой слюны, чтобы сцементировать ею глину
гнезда. Если бы какой-нибудь гениальный береговик и
построил такую глиняную чашку, она раскисла бы и
развалилась от первого же дождя. Выходит, что обе
птицы получили необходимый им инструмент от при-
роды и никак не могут заменить его ничем другим. Пе-
реучиться, переквалифицироваться они не могут, пока
не изменится их природа, пока они не перестанут быть
самими собою.
Человек же сегодня шьет кружевное платье тончай-
шей иголкой, а завтра колет полено тяжелым колуном
или плющит железо кузнечным молотом. Не природа
снабдила его и тем и другим орудием; он сам пригото-
вил их для себя при помощи единственного природного
орудия — своей руки.
Вот очень важное отличие труда человека от тех «ра-
бот», которые выполняются животными. Человек тру-
дится при помощи орудий, которые изготовляет сам
себе по своему усмотрению и потребностям, а животные
действуют только теми органами, какими их снабдила
природа.
Поэтому человек может сегодня вырыть яму, завтра
77

срубить дерево, потом замесить тесто. А береговая
ласточка способна только копать. Очень хорошо копать,
но только копать. Вчера и сегодня, завтра и всегда.
Ни одного орудия она изготовить не умеет, и никакое
иное дело выполнять не способна. Ее «труд» уже тем
отличается от труда человека, что не меняется, не совер-
шенствуется даже за миллионы лет, пока не изменится
сам организм животного.
Вот если под влиянием внешних условий сама при-
рода данного животного станет другой, тогда у живот-
ного этой новой породы могут появиться и новые
инстинкты. Оно начнет вести себя по-новому, и в есте-
ственных условиях будет вести себя так новые тысяче-
летия, пока для него не настанет пора следующих
перемен.
Правда, мы знаем теперь, что даже самые прочные
врожденные побуждения — те, которые заставляют ко-
тенка гоняться за клубком, щенка долго кружиться на
месте перед сном, ласточку заниматься лепкой, а бере-
говушку превращаться в птицу-шахтера, — что даже
они не неизменны, не вечны. Перемена внешних усло-
вий, среды, созданная природой или властным вмеша-
тельством человека, может постепенно переделать
и их.
Мы наблюдаем такую переделку при приручении жи
вотных. Дикий кот, попав в капкан, умрет с голоду,
не издав ни звука: всякий шум с его стороны при-
влек бы к нему внимание более сильных хищников.
А домашний, застряв в узкой щели, будет громко во-
пить, призывая на помощь: и он и его предки давно
уже перестали бояться хищников, привыкли к людской
защите. Поведение прирученной кошки резко измени-
лось.
Но даже тут, под этой мощной защитой, на такое
изменение потребовались тысячелетия: и сейчас кошки
дичают очень легко. Насколько же медленнее, и то
только лишь при очень благоприятном стечении обстоя-
тельств, такая перестройка врожденных побуждений
может произойти в условиях дикой природы!
А ведь в жизни животных именно эти побуждения —
в науке их именуют инстинктами — определяют очень
многое.
Что же они собою представляют?
78

ИСКУСНЫЕ НЕУЧИ
Видали ли вы когда-нибудь только что вылупившее
гося из яйца утенка? На него очень стоит посмотреть.
Вот птенец, высиженный к тому же не уткой-ма-
терью, а машиной — инкубатором, только что разбил
скорлупку яйца. Его посадили в теплое место. Он об-
сох и слегка попискивает.
Возьмите таз или ванночку, налейте туда тепловатой
воды и осторожно пустите на ее поверхность пушистого
крошку, которому от роду полчаса.
В тот же миг он заработает перепончатыми лапками,
точь-в-точь как взрослая утка, пускающаяся в свое ты-
сячное путешествие. Точно как она, он отхлебнет клюви-
ком немного воды, вильнет хвостиком, которого почти и
увидеть нельзя, и поплывет. Кто учил его этому? Никто.
Вот счастливец!
Припомните, как вас самого учили плавать. Труда и
неудач было очень много.
«Я учился плавать так:
Первым делом снял башмак;
Сел на камешек сырой,
Посидел и снял второй...
Нынче только окачусь, —
Плавать завтра научусь!
Вот любуюсь на закат...
Вдруг идет мой старший брат.
И кричит мой старший брат:
«Прыгай в воду, говорят!»...
(В. Лифшиц)
Описано довольно точно.
Лишь мало-помалу, переходя со ступени на ступень,
вы под руководством старших овладели этим искус-
ством. Сначала вы барахтались в воде «по-собачьи»,
потом поплыли саженками, а вот теперь зато демонстри-
руете в бассейне и кроль, и брасс, и баттерфляй. И че-
рез год рассчитываете побить множество рекордов,
превзойти других пловцов.
Прирожденный же пловец, тот утенок или гусенок,
стал уже давно умудренной жизнью птицей, отцом це-
лого водоплавающего, перепончатолапого племени. Но
и сегодня он плавает точно тем же способом, как в пер-
вый день своего существования. Тогда он плыл не учась
79

и с тех пор ничему действительно новому не научился.
И не научится. * Он искусный неуч. Его руководителем
был инстинкт, вашими учителями — ваш разум и другие
люди.
Появившись на свет, я не умел ни вязать рыболов-
ные снасти, ни лепить из глины кринки для молока. Но
если мне это понадобится, я, как Робинзон Крузо, на-
учусь и тому и другому. Сначала я буду, конечно, ра-
ботать хуже моих учителей, потом могу сравняться
с ними и, может быть, даже перегнать их. Кто знает:
возможно, я даже усовершенствую их мастерство!
А вот паук-дитя, вчера появившись на свет, уже
умеет плести сети не хуже самого опытного паучища.
съевшего на своем веку множество мух. Пчела, выйдя
из куколки, начинает лепить ячейки или приготовлять
воск не менее искусно, нежели престарелые крылатые
мастерицы ее улья.
Но сколько бы они ни прожили на свете, юная
пчелка и начинающий паучонок, никогда они не
перегонят старших. Никогда ни один из них
не придумает в своей работе ничего существенно нового.
Никогда не начнет делать «то же самое, да не так».
Животные — искусные неучи. Их «трудом», который
даже не заслуживает этого гордого названия, управ-
ляет в основном не тот разум, что руководит нашей
трудовой деятельностью, а совсем другая природная
способность. Это и есть инстинкт.
Не следует думать, что в жизни человека ин-
стинкт не играет никакой роли. Когда вы родились,
вас тоже не надо было учить сосать соску или вопить,
чувствуя боль. Каждый умеет это делать инстинктивно,
то есть без обучения, и притом ничуть не хуже, чем де-
лали то же самое далекие наши предки. Не хуже, но и
не лучше. Точь-в-точь как они!
Но всему остальному мы учимся у других, учимся
при помощи разума. Именно потому мы можем не
только сравняться с нашими учителями, но и намного
перегнать их. Советский молодой летчик летает сейчас
* Если он родился нырком, он будет нырять при первой же
надобности. Если пеликаном, даже смертельная опасность не за-
гонит его под воду: этого он не может, хотя, казалось бы, научиться
мог довольно легко.
80

много лучше, чем умели это делать ветераны авиации
1915 года. Современный инженер строит водопроводы
куда искуснее, нежели все талантливейшие строители
древнего Рима. А ведь именно они были учителями его
учителей.
Значит, второе важное отличие нашего труда от того,
что мы называем «трудом» животных, состоит именно
в этом: они «работают» инстинктивно, а мы, люди,
разумно. Им незачем учиться, а нам необходимо.
Учиться же возможно только общаясь со своим
учителем, получая от него указания и понимая их.
Вот это как раз для нас особенно важно.
ПОЧЕМУ НЕ ГОВОРЯТ МУРАВЬИ?
Паук живет и, если хотите, «трудится» в нелюдимом
одиночестве. Он сам, один, Сердито плетет сеть, сам
ловит мух. И ест их он тоже один, без сотрапезников.
Если паук-крестовик встретит какого-нибудь домового
паука, разговаривать между собою им будет не о чем:
просто один из них постарается схватить и съесть вто-
рого. Да и с ближними родичами крестовик поступает
столь же некрасиво. «Пауки очень неуживчивы, — пи-
шет Брем. — Мало того: мелкий паук хорошая добыча
для более крупного. Исключение не делается даже сам-
кой для самца...»
Довольно понятно, что этим свирепым отшельникам
язык совершенно не нужен, сколько бы они ни «труди-
лись». С кем будет делиться крестовик теми злыми
«мыслями», которые приходят ему в голову, пока он
сидит в центре своих тенет? У него нет языка. Нет
у него, конечно, и никаких «мыслей».
Не нужен язык и много более развитым животным-
одиночкам: зверю льву, птице орлу. Охотятся, строят
гнёзда, защищают детенышей они инстинктивно,
ни о чем друг с другом не совещаясь и не сговариваясь.
Учить друг друга, вразумлять один другого им тоже
не приходится. Их простые естественные чувства — гнев,
боль, нежность — легко выражаются ревом, стонами
или мурлыканьем без всяких слов, без какого-либо
языка.
Да, но ведь есть же животные, ведущие стадный
6 Л. В. Успенский	81

образ жизни. Миллиардными стаями летает и пол-
зает саранча, плавает сельдь, бегут по тундре пест-
рушки-лемминги, путешествуют антилопы, совершают
свои перелеты птицы. Им как будто не помешало бы
овладеть языком. Им переговоры были бы полезны:
ведь они живут дружными обществами.
Нет, это только кажется. Понаблюдайте за колонией
ворон в весенней роще или за ласточками, поселив-
шимися под одной кровлей, и вы убедитесь, что они
живут рядом, но не вместе. Никто не видел,
чтобы две вороны сговорились и притащили совместно
хотя бы один прут размером побольше себе на гнездо.
Никогда не бывало, чтобы две или три серые пары взду-
мали совместными усилиями соорудить одно общее, бо-
лее удобное жилище. *
Иногда невнимательный наблюдатель ошибается.
Вот в тропиках живет птичка — «общественный ткачик».
Колонии ткачиков строят себе нечто вроде гигантского
города, на сотни гнезд под одной крышей. Но орнито-
логи давно установили: ткачи — истые единоличники:
каждая пара строит только свое гнездо; эти гнёзда сли-
ваются в общее сооружение не по воле птиц, а просто
от тесноты.
Вот лепит гнездышко пара наших ласточек. Кажется,
они работают по умному сговору, по точному плану.
Иначе как же получается у них обязательно чашка
с лётным отверстием в одном боку? А на поверку оказы-
вается, что это ничуть не зависит от воли и сознания
птиц. Самка и самец начинают и кончают работу
в одно время; но более беспечный самец никогда не
успевает принести столько глины, сколько самка. Она
заканчивает свою половину и уже приступает к кладке
яиц, а этот лентяй еще не довел дело до конца, но один
уже не способен трудиться. Вот и остается кусок 1недо-
деланный — как раз на вход в гнездо.
Есть, наконец, совсем особые существа, каких на
земле очень немного: пчёлы, муравьи, термиты. Эти как
будто непрерывно работают: недаром и пчелу и муравья
издавна люди считают образцами трудолюбия. Тру-
* Я неоднократно видел, как тонули в болотах попавшие
в трясину коровы или лошади. Несчастное животное гибнет, а всё
стадо в десяти метрах равнодушно щиплет траву или тупо пере-
варивает жвачку... Какая уж тут взаимопомощь!
82

дятся же они всегда вместе и только А
вместе; пчела, выселенная из улья, по- Grey
гибнет, даже не попытавшись построить tr
для себя «частную» восковую ячейку. Вот
уж кому, казалось бы, необходим язык. *
Но это неверно. Зачем он им, если каж-
дая пчела и любой муравей с минуты рож-
дения и вплоть до смерти великолепно де-
лают именно то, что они должны делать, и sXk
никогда не пытаются делать ничего дру-
гого? Они просто не способны оши-
баться.
Молодой пчеле не стоит советовать: «Лепи, милая,
ячейку вот так-то». Это столь же бессмысленно, как уго-
варивать озябшего: «Дрожи, дружок, больше спиной».
Без вашего совета каждый, кому холодно, будет дро-
жать, как все. Вот и пчела будет лепить свой воск точно
так, как нужно: иначе она не может его лепить.
Муравей, увидев травяную тлю впервые в жизни,
ни у кого не станет спрашивать, что с ней полагается
делать, а сейчас же начнет «доить» ее сладкий сок так,
точно он прочитал много лучших книг «по доению тлей».
Он не способен не доить тлей. Он не может
доить их как-нибудь иначе. Никогда не попытается про-
делать то же с каким-либо другим насекомым. Все му-
равьи миллионы лет доят только тлей, и притом совер-
шенно одинаково. Так о чем же им друг с другом сго-
вариваться?
В совершенно ином положении находимся мы, люди.
С тех пор как косматые, обросшие шерстью обезья-
ноподобные предки наши впервые спустились с вершин
* Наука о пчелах за последние десятилетия обнаружила очень
интересные явления. Возвращаясь со взятка, пчёлы исполняют
в улье своеобразный танец со сложными и изменчивыми фигурами.
По этому танцу остальные работницы улья точно узнают, куда и
как далеко надо лететь за медом. Казалось бы, вот вам особый
язык, язык жестов. Казалось бы, вот явное проявление «ума» жи-
вотных. Но автор отличной книги о пчелах И. Халифман совер-
шенно справедливо пишет: «Пчёлы выглядят... очень «умными»,
впрочем... немного больше, чем собака, страдающая от глистов и
инстинктивно поедающая глистогонное растение чернобыльник,
которое она находит среди множества других».
Нет, танцы пчел не язык: никаких «мыслей» они не передают.
Это инстинкт, слепой и бессознательный, хотя в то же время очень
сложный и точный.
б*
83

деревьев на землю, встали на задние лапы, освободили
передние конечности для работы и, собравшись целой
ордой, убили совместными усилиями первого крупного
зверя, поймав его в яму-ловушку, — с тех древнейших
пор человек живет и трудится совместно с дру-
гимилюдьми.
Вырыть западню для клыкастого мамонта, натаскать
на берег брёвна и устроить помост для своей деревни,
срубить часть леса и распахать землю, выжечь и выдол-
бить ствол громадного дерева на ладью-однодеревку —
всё это можно совершить не в одиночку, а только
совместно.
Этого мало: какой-нибудь «муравьиный лев», при-
чудливое насекомое наших сосновых лесов, тоже роет
в песке ловушки для муравьев, и роет их весьма ис-
кусно. Но он делает это инстинктивно, как делал всегда.
А ведь предки человека раньше не рыли никаких
ловушек, а потом начали их рыть. Никакой при-
рожденный инстинкт не мог подсказать им, как это
надо делать. Нужно было, чтобы один из людей з а-
думал такое нововведение, а другие узнали его
мысли, поняли их и научились помогать ему.
Для этого необходимо общаться. Чтобы сегодня
охотиться на зверей, завтра собирать запас кореньев,
а через две недели отвалить огромную скалу, закры-
вающую вход в иовую пещеру, надо всякий раз по-
новому согласовывать и сочетать действия многих
людей.
Совместность, или, как говорят точнее ученые,
социальность, человеческого труда и является тем
важнейшим третьим условием и свойством, которое отли-
чает его от «работы» всех остальных животных. Люди
работают не только рядом, но и объединенно. Более
опытные поучают начинающих: одни просят поддержки,
другие, узнав об этом, приходят им вовремя на помощь.
Цели и условия труда меняются; каждый раз прихо-
дится действовать по-иному. Возникают стремления, ко-
торых совершенно не знают даже записные работяги из
мира животных: облегчить труд, ускорить его выполне-
ние, улучшить качество того, что выделывается или
сооружается. А всё это возможно лишь в том случае,
когда каждый работник знает, что хотят сделать и что
делают его товарищи.
84

Общение во время труда, необходимое для человека,
и отличает более всего остального его труд от «труда»
животных. А для общения необходим язык. Совершенно
ясно поэтому, что язык и должен был появиться у че-
ловека в связи с его трудом, который, начавшись с са-
мого простого, медленно, но неуклонно усложнялся и
как бы вырастал. И, у нас есть все основания думать,
что язык родился из тех необходимых для работы вос-
клицаний, из тех возгласов и отрывочных звуков, кото-
рыми люди с самых ранних пор обменивались, зани-
маясь своими тяжкими в те времена трудами. Возгласы
эти никак нельзя смешивать с «непроизвольными вы-
криками», о которых шла речь выше. Каждый из нас
«ахает» от испуга или стонет от боли и на людях и
наедине с собой. Это происходит действительно «непро-
извольно». Но никто не закричит в полном одиночестве
«эй-эй», никто не шепнет скрипучему дереву «тсс», не
крййнёт «тпрр» стремительному потоку. Всё это воскли-
цания, заранее предполагающие собеседника, слуша-
теля, Соучастника в совместном деле, который должен
их услышать и на которого они должны так или иначе
подействовать. Их испускают только для того, чтобы
слышащий сделал что-то, в чем-то изменил свое пове-
дение. Они и дали начало языку.
ПбДведем итог всему, что сказано.
Среди всех животных мира одно-единственноё — че-
ловек — в свое время резко перестроило свою жизнь.
Обезьяны остались жить на деревьях, а предки наши
спустились с ветвей на землю. Они выпрямились, при-
няли новое, вертикальное положение. Их передние ноги
превратились в свободные от грубой работы — ходь-
бы — руки, в первое орудие труда, способное служить
для изготовления других, уже искусственных орудий. Из-
менилась и грудная клетка Человека; иной стала и его
гортань; они как бы подготовились к своей будущей осо-
бенной работе; они получили возможность постепенно
стать не только органами дыхания, но и органами
речи.
После того как это произошло, человек смог заняться
не тем единственным делом, к которому его пред-
назначила природа -(как обезьяны занимаются
только сбором всего съедобного), а многими разными
делами, любыми, по его желанию и надобности.
85

Меняя орудия, которые ему служат, он теперь мог
свободно менять и характер своего труда: из землекопа
становиться рыболовом, из рыболова — дровосеком или
каменщиком. Он начал сам себе создавать по мере на-
добности то «лапы» крота, то «клюв» дятла, то «когти»
скопы-рыболова, то «клыки» льва или запасливые «за-
щечные мешки» крысы-сеноставца.
Этого мало: дятел или скопа не могут усовершен-
ствовать свой клюв-долото или свои лапы-остроги. А че-
ловек получил возможность улучшать результаты труда,
совершенствуя искусственные органы — орудия. Он при-
обрел способность учиться новым видам труда, упо-
требляя новые орудия. Сразу, одним ударом, он захва-
тил в свою власть всё то богатство работ, которые
могли выполнять животные самых различных видов, се-
мейств и пород. Одновременно он научился быть и
пауком, плетущим сети, и осой, лепящей из глины
сосуды для меда, и древоточцем, гравирующим хитрые
ходы на древесине, и тигром, убивающим буйволов, и
термитом, возводящим огромные и сложные постройки
своих «городов». Он стал человеком.
И если до этого ему, как и его остальным родичам,
всё еще неплохо служил инстинкт, теперь потребовался
новый наставник. Инстинкт не поможет тому, кто всю
жизнь рубил топором, овладеть пилой или буравчиком.
Сделать это способен только разум.
И разум родился. Он родился, конечно, не в голове
у того или другого из людей. Он вырос за долгие тысяче-
летия в головах множества представителей человеческой
породы. Люди создали свой разум тем, что трудились.
Труд немыслим без руководства разума, но и разум
не может родиться без труда.
В то же время оба они, разум и труд, не могли бы
стать тем, чем они являются сейчас, без третьего соуча-
стника этого великого дела — без языка.
Ненужная зверю способность — язык — оказалась
необходимой человеку. Вот ее и создал человеческий,
совсем особенный, осуществляемый не в одиночку, а це-
лым обществом, совместный труд.
«Сначала труд, а затем и вместе с ним — членораз-
дельная речь...» — так точно и сильно выразил эту
замечательную истину великий мыслитель Фридрих
Энгельс.
86

ГОЛОС ИЛИ РУКА?
Вот только что мы с вами старались представить
себе, как в мире родился человеческий язык. Мы узнали:
он был создан трудом. Но можно задать себе новый во-
прос: а какой именно язык?
Странный вопрос! Очевидно, тот, которым и мы
сейчас пользуемся: «уменье, издавая звуки (помните
Куприна?), выражать свои мысли; способность, слушая
эти звуки, понимать мысли другого». Разве есть еще
какие-либо иные формы или виды языка? Разве они
существовали когда-нибудь? Разве, наконец, они воз-
можны?
Двести лет назад М. В. Ломоносов писал:
«...кроме слов можно было бы мысли изображать
через разные движения очей, лица, рук и прочих частей
тела, как пантомимы на театрах представляют...» Со-
глашаясь, что такой мимический язык был бы неприме-
ним в темноте, неудобен во время работы, когда руки
заняты, Ломоносов всё же считал его существование
теоретически возможным.
Казалось бы, очень логично. Но лет сорок назад из-
вестный советский языковед Н. Я. Марр выступил с тео-
рией прямо противоположной. По Марру человечество
начало именно с жестового («ручного», как он его назы-
вал) языка; много тысячелетий люди и не знали друго-
го, и звуковая речь появилась на целые эпохи позднее,
когда «ручной язык», превратившийся уже в сложную
и развитую систему, начал не способствовать людям
в их движении вперед, а, наоборот, затруднять его. Зву-
ковая речь как бы заменила своего старшего брата,
«ручной язык»; впрочем, его можно было бы с этой точ-
ки зрения счесть и ее отцом: звуковая речь как бы по-
степенно выросла из языка жестов, сохраняя в себе мно-
гие его черты.
Одно время эта гипотеза Марра пользовалась успе-
хом. Позднее она была подвергнута резкой критике.
Теперь языковеды нашей страны твердо убеждены, что
«дело началось» не с «кинетического» («ручного») язы-
ка, а непосредственно со звукового. Язык жестов нико-
гда не был самостоятельной системой передачи мыслей
от человека к человеку. Как и сегодня, даже в самой
глубокой древности движения рук, мимика лица только
87

сопутствовали речи звучащей, были ее верными, но
скромными помощниками.
Возникает вопрос: а почему это так произошло? Что,
какие-нибудь нерушимые законы природы делают вовсе
невозможным возникновение не связанных со звуками
способов сообщать друг другу внутренние переживания
и мысли? Или можно допустить — пусть на какой-либо
другой планете, в иных условиях — существование жи-
вых и разумных существ, общающихся не с помощью
звуковых волн, а иначе, действуя не на слух, а на зре-
ние, осязание или даже обоняние «собеседника»?
Вопрос не очень простой. Мне случалось встречать
товарищей, считавших самую его постановку чем-то
неправильным и антинаучным. «Где нет звуковой
речи, — утверждали они, — нет и не может быть ника-
кого разговора о «языке». Даже писатель-фантаст не
вправе воображать себе такое!»
В то же время другие недоумевали: почему, соб-
ственно, невозможен хотя бы тот же марровский «руч-
ной» язык? Даже мы сейчас постоянно жестикулируем
говоря, из желания придать своей речи выразитель-
ность и яркость. Есть народы, особенно из числа южан,
которые вообще не умеют разговаривать, не размахи-
вая руками: в одном романе двадцатых годов молодой
египтянин или сириец Гоха, по прозвищу Дурак, впер-
вые столкнувшись с европейцами, составил себе о них
очень нелестное представление: его раздражало, чтб те,
даже споря, совсем не производили никаких жестов;
ему было тяжело, неудобно беседовать с ними,— эта
неподвижность казалась ему противоестественной. Так
нам с вами кажется неприятной брюзгливая манера го-
ворить не разжимая губ...
А впрочем, что рассуждать о пустяках: каждый из
нас видел сто раз, что глухонемые по целым часам объ-
ясняются друг с другом, не произнося ни единого слова;
и ведь они прекрасно понимают друг друга. Если это не
«ручной» язык, то что же это такое?
Вопрос запутался; необходимо разобраться в этих
противоречиях.
Прежде всего: когда советские языковеды осудили
гипотезу Марра, их не интересовал вопрос — мог ли или
не мог теоретически быть созданным незвуковой, — до-
пустим, «ручной» (или какой угодно другой), язык. Они
88

утверждали, что в реальной фактической истории чело-
вечества он никогда не был создан как таковой, как
целая, завершенная, самостоятельная система. Что гово-
рить о том, что могло бы быть, если на деле этого не
было? А всё, что нам известно о прошлом людского
рода, доказывает: никогда язык жестов не существовал
и не существует сам по себе; всегда он является, как и
являлся, лишь скромным помощником другого языка,
звукового. Могло ли случиться иначе? Может быть —
да, может быть — нет; важно лишь то, что этого не слу-
чилось в действительности и, утверждая обратное, Марр
ошибался.
Если поразмыслить, не увидишь в этом ровно ничего
странного. Человек, еще не став существом говорящим,
обладал, кроме рук, ног, глаз, еще ушами и голосовыми
связками. Руки, ноги и глаза были ему нужны поми-
нутно для важнейших дел, для труда. И когда возникла
надобность найти среди органов человеческого тела та-
кие, на которые можно было бы возложить обязанность
св.язных, очень понятно, что ее пришлось передать
сравнительно более свободным кандидатам.
Хорош бы был наш далекий предок, если бы, воз-
водя свайные постройки, оббивая кремневые голыши
для наконечников или охотясь на бурых гигантов — ма-
монтов, он поминутно отрывался бы от своего — ручно-
го! — дела, размахивал этими самыми руками, мотал
.головой, гримасничал, да еще отворачивался от добычи,
чтобы увидеть, что ему нажестикулируют его собратья!
Уже Ломоносов великолепно понимал нереальность та-
кого предположения. «Однако, — заканчивает он мысль,
приведенную в начале главы, — таким образом (то есть
жестами. —Л. У.) без света было бы говорить невоз-
можно, и другие упражнения человека, особливо дела
рук наших, великим были бы помешательством такому
разговору...»
К этому можно добавить, что сам подобный способ
разговаривать оказался бы еще худшим «помешатель-
ством» для любого дела, для каждой работы.
Очевидно, мы не можем не видеть того, что заметил
великий помор два века назад.
Но значит ли это, что современная наука отрицает
начисто самую возможность существования «незвукс-
вого» языка? Неужели, если бы люди по воле природы
89

не обладали ни голосом, ни слухом, то им бы так и не
удалось стать людьми, пришлось бы навек остаться
жалкими безъязыкими существами, неспособными так
или иначе «сказаться душой»?
Вовсе нет. Само собой, обладай человек не одной
парой рук, а двумя или тремя, имей он, кроме своих
пяти человеческих органов чувств, еще одно-два
(роскошествуют же рыбы, летучие мыши, некоторые
насекомые, пользуясь какими-то загадочными для нас
«локаторами», так называемым «шестым», «седьмым»,
каким угодно чувством), будь его природа еще более
щедро наделенной, — он, весьма возможно, пошел бы по
совершенно иному пути, создавая свое орудие общения.
Можно представить себе мир, где у высокоразвитых су-
ществ имеется где-либо на лбу участок кожи, способный,
как кожа хамелеона (но по приказу сознания), менять
свою окраску. Никак нельзя ручаться, что такие суще-
ства не воспользовались бы этим своим свойством,
чтобы создать при его помощи уже не звуковой, а «цве-
товой» язык, воспринимать «слова» не ушами, а гла-
зами. Можно измыслить десятки других диковинок, но
какой в этом смысл?
Леонардо да Винчи сказал: «Мир полон возможно-
стями, никогда еще не осуществленными!» — а мы
с вами заняты не чтением фантастического романа. Мы
заняты наукой. Так давайте же исходить в наших рас-
суждениях не из того, что «могло бы быть, если бы...»,
а из простых и реальных фактов. Мог или не мог воз-
никнуть самостоятельный и независимый незвуковой
язык — дело десятое. Важно то, что на земле, в челове-
ческом обществе, он никогда создан не был.
«Как не был? — скажете вы. — А глухонемые? Разве
01НИ не пользуются жестовой, «ручной», речью? Разве
она не единственный, не исключительный способ обще-
ния между ними? И ведь при этом ясно, что до нее
у них не могло быть речи звуковой; значит, она первая
по порядку возникновения, по крайней мере у этой
группы людей!»
Можно ли сказать про глухонемых, что они поль-
зуются марровским «языком жестов»? Нет, нельзя; те из
них, которые объясняются при помощи рук, обычно
не жестикулируют, а как бы пишут в воздухе букву за
буквой, слово за словом свои предложения. Из каких же
90

слов эти предложения состоят? Из каких-нибудь осо-
бенных, так сказать «глухонемых»? Да нет, из самых
обычных русских слов, только изображенных не нашим
алфавитом, не нашим письмом, а другой азбукой, со-
стоящей из разных комбинаций пальцев. Но ведь и мы
с вами порою прибегаем к тому же: моряки на расстоя-
нии, на котором звучащая речь не доходит, сигналят фла-
гами, пускают в ход семафорную азбуку... Телеграфи-
сты постоянно пользуются так называемой азбукой
Морзе... В этом нет ничего удивительного и необычного.
Удивительно, скорее, другое: как и откуда могли глу-
хие люди узнать наши слова, слова людей говорящих и
слышащих? Да и знают ли они их?
Безусловно, знают: теперь огромное большинство
граждан нашей страны, страдающих глухонемотой, —
вполне грамотные люди. Без всякого затруднения чи-
тают они наши газеты и книги, пишут письма, и пишут
их не какими-нибудь особыми «своими», а нашими,
общеизвестными, «звуковыми» словами. Очевидно, при
благоприятных условиях они вполне способны научиться
нашему языку. А как?
Они могли бы научиться ему только от людей гово-
рящих. Значит, для того чтобы могло создаться то, что
нам кажется «жестовым языком» глухих, необходимо,
чтобы до него уже существовал где-то язык звуковой:
первый вырос только из корня второго.
Правда, если в жизнь глухонемого ребенка не вме-
шивается никто, если он вынужден общаться только
с себе подобными, то в конце концов он вместе с това-
рищами создает себе нечто вроде примитивного языка
жестов, на котором кое-как можно объясняться в кругу
самых простых вопросов: высказывать повседневные
желания, делиться самыми несложными радостями и
горестями, формулировать какие-то свои, крайне огра-
ниченные мысли. Но «мысли» эти не могут идти ни в ка-
кое сравнение с тем, что мы подразумеваем под словом
«мысль»; они гораздо беднее, проще, примитивнее; они
не способны выразить никаких общих идей, ничего
мало-мальски отвлеченного. Недаром учителя глухо-
немых, так называемые сурдопедагоги, стараются как
можно быстрее и решительнее отучить своих питомцев
от жестикуляции или, по меньшей мере, свести ее, как
и у нас, говорящих, к чисто вспомогательной, второсте-
91

пенной роли, заменив ее совсем другим видом доступ-
ного им языка.
В прошлом веке главной задачей сурдопедагога
было научить воспитанников пользоваться простейшей
«пальцевой азбукой». Многие думают, что и сейчас дело
сводится к тому же.
Между тем это далеко не так. Теперь люди овладели
искусством передавать глухонемым умение читать наши
слова, слова людей говорящих, глазами: по движениям
губ того, кто говорит. И не только читать, но и пони-
мать. И не только понимать, но и, в свою очередь, про-
износить эти слова так, чтобы их понимали другие. Про-
износить, несмотря на то, что сам ты их не слышишь!
Кроме того, как только это становится возможным,
глухонемых у нас обучают обычному нашему чтению и
письму. Это несколько труднее, чем обучение нормально
говорящих людей, но всё же это отлично удается.
Я думаю, в вопросе о глухонемых основное теперь
ясно. Настоящих глухонемых, которые никак, совсем бы;
не были приобщены к общечеловеческой звуковой речи,
у нас в стране уже не осталось. Они в той или иной
форме овладевают ее различными более или менее
удобными заместителями, прочно связанными с, нею.
В своих специальных школах они проходят ту же про-
грамму, что и говорящие дети. Иные из них затем
успешно поступают в общие вузы и спокойно обучаются
в них наряду со всеми.
. Они читают в общих библиотеках, смотрят кинокар-
тины (никогда не жалуясь на то, что «звук плохой»,
если только изображение достаточно ясное); они слу-
шают лекции, которые для них либо читают несколько
медленнее, чем обычно, либо переводят на ручную
азбуку специальные переводчики. Советский закон спра-
ведливо считает их такими же полноценными гражда-
нами нашей страны, как меня или вас. Но всё это, разу-
меется, только потому, что человечество нашло способы
приобщить их к основному орудию нашей культуры,
к звуковому человеческому языку.
Мне могут сказать: ну, с языком так. А как же
обстоит дело с мышлением таких людей? Отличается
оно от нашего или полностью совпадает с ним? О чем
думают они? В какие удивительные и причудливые
формы отливается, может быть, оно?
92

Я не могу здесь подробно и ясно отвечать на этот
трудный вопрос. Можно сказать одно: конечно, по
форме своей, да и по самому характеру своему, мышле-
ние глухонемых не может не отличаться от нашего. Нам,
говорящим, нелегко представить себе, каким рисуется
им мир, даже в тех случаях, когда они сами пытаются
поведать нам об этом.
Разве не поразительно, например, что глухонемые,
которые отлично понимают вашу речь по движению губ
и членораздельно отвечают вам, не имеют в то же время
ни малейшего представления, скажем, о музыке или
о пении? Скажу больше: вероятно, зал, переполненный
благоговейно неподвижными людьми, перед которыми
на эстраде еще один человек, не производя никакого
заметного эффекта, быстро-быстро перебирает зачем-то
пальцами клавиши рояля, а другой странно трет волося-
ным смычком по безмолвным струнам, представляется
им крайне нелепым, может быть даже неправдоподоб-
ным, зрелищем.
Диким кажется глухонемому и занятие насвисты-
вающего мальчугана, мычащей коровы или поющего
петуха; понять невозможно, для чего все они делают
такие странные и ни к чему не приводящие телодвиже-
ния! Зато моментальные фотокарточки, заснятые во
время разговора людей, могут произвести на них та-
кое же нелепое впечатление, но уже по прямо противо-
положной причине: там мы слышим звуки, которых
они не воспринимают, а тут до них доходят те
совершенно незаметные для нас звуки, которые фото-
аппарат запечатлел навсегда на совершенно немой,
с нашей точки зрения, пластинке: сидит человек, и на
губах у него застыло вечное, никогда не умолкающее
«у-у-у-у-у» или «м-м-м-м-м». Всё это, на наш взгляд,
почти непредставимо...
Как же будешь судить о внутреннем мире людей,
у которых болезнь отняла почти целиком одну пятую
часть воспринимаемого нами внешнего мира?!
Впрочем, мы очень далеко ушли от наших основных
тем, и то, о чем я рассказывал вам сейчас, имеет к ним
только косвенное отношение.
Однако мы нашли всё же точный ответ на основной
наш вопрос: противоречие во взглядах науки на вопрос
93

о «незвуковых формах языка» оказалось несуществую-
щим, а теории Марра безусловно ошибочными.
Да, теоретически можно представить себе различ-
ные другие виды языка, помимо звукового. Но на прак-
тике человечество создало для общения именно этот
один полноценный и точный язык — звуковой. Именно
он был первым создан в процессе труда и помог труду
привести к «очеловечиванию обезьяны». Он сделал лю-
дей в полном смысле слова людьми. Он обеспечил со-
здание человеческой культуры со всем, что в ней есть
хорошего и что еще остается плохого.
О нем, и только о нем, мы и будем говорить на всех
дальнейших страницах этой книги. О звуковом языке.
КАК ЖЕ ЭТО ИЗУЧАТЬ!
Человек создал язык, а язык отплатил своему созда-
телю сторицей. Он позволил ему развить человеческий
мозг, облагородил его, дал возможность думать, бо-
роться и развиваться. Он во много раз облегчил и
сделал более плодотворным неустанный человеческий
труд.
В конце концов можно сказать без особых преувели-
чений, что именно он, сын труда — язык, вывел человека
в люди.
Случилось это очень давно, бесконечно давно.
Нельзя отсчитать известное число лет, даже весьма
большое, и определить дату, после которой люди, став
существами говорящими, из животных превратились
в людей. Невозможно отпраздновать десятитысячелет-
ний или стотысячелетний «юбилей» языка. Нет возмож-
ности и почтить памятником его «изобретателя». Этих
изобретателей были миллионы, и работали они над своим
замечательным делом огромное число лет. И нам сей-
час, как только мы обращаемся к вопросам, связанным
с прошлым языка, приходится углубляться в такую даль
и глубь времен, где всё теряется в тумане, на первый
взгляд непроницаемом.
В самом деле, трудно, но возможно дознаться, как
говорили наши предки тысячу лет тому назад. От этого
времени остались кое-какие письменные документы. Со-
хранились записи, сделанные людьми из других стран —
94

византийцами, арабами; они описывали в те самые вре-
мена чуждый им, но интересовавший их язык «руссов».
Наконец, вполне возможно, что и сам >наш народ мог
сберечь с того времени — даже не в записи, а в своей
памяти — отдельные древние слова, пословицы, при-
баутки, сказки, песни... Мы увидим вскоре, что это и на
самом деле случается, — ведь между предками нашими
и нами тянется вековая, никогда не прерывавшаяся
связь.
А вот подумайте: как вы будете восстанавливать язык
людей, живших за сотни тысячелетий до нашего вре-
мени?
Они не умели писать; ни единой буквы после себя
они нам не оставили. У них не было никаких грамотных
современников, которые могли бы рассказать что-нибудь
про их язык: все их ровесники были такими же, как они,
лохматыми, низколобыми варварами. На таких плоха
надежда!
Трудно представить себе, чтобы что-то существенное
могло дойти от их времени до нас и в самой памяти на-
родов: слишком уж долог, бесконечно долог пройденный
с тех пор человечеством путь. Так неужели мы обречены
навсегда остаться в неведении относительно всего, что
лежит за пределами эпохи письменной речи?
Это было бы крайне печально; самые древние, самые
несовершенные письменные знаки, какие известны нам
и могут быть прочитаны нами, не древнее пяти-шести
тысячелетий. А ведь человек существует на земле как
человек уже сотни тысяч лет. Значит, мы можем изучать
только ничтожную долю истории языка, жалкие про-
центы всего этого отрезка времени? По счастью, поло-
жение оказывается не таким уж безнадежным, если
к нему приглядеться внимательнее.
Прежде всего, о многом мы имеем право заключать
по аналогии. Что это значит?
Если я могу наблюдать, как растут и развиваются
деревья сегодняшнего леса, как из желудя выбивается
росток, как из ростка возникает могучее дерево, как
постепенно оно начинает приносить плоды, стареет и,
наконец, умирает, я могу положительно утверждать,
что так же росли и развивались деревья и в лесах
Ивана IV или Владимира Киевского. Вряд ли я сделаю
при этом значительную ошибку. Найдя в каких-либо
95

руинах чурбан, срубленный в год крещения Руси, и под-
считав на нем пятьсот годичных колец, я смело буду
настаивать: этому дереву тогда было полтысячи лет.
И придется признать мою уверенность обоснованной.
Примерно так же обстоит дело и с языком. Мы никогда
не видели и никогда не увидим наших прапращуров,
людей каменного века. Однако история позволила нам
наблюдать в наше время жизнь племен и народов, нахо-
дящихся примерно на той же стадии развития, которую
когда-то проходили эти наши предки. В Австралии, в
Африке, в Южной Америке сохранились еще уголки,
жители которых до последнего времени не вышли из ка-
менного века. Они стоят или только что стояли на сту-
пени развития, близкой к тому, что наука называет «па-
леолитом» и «неолитом».
Наблюдая их, мы можем с достаточной долей ве-
роятности переносить эти наблюдения в далекое прош-
лое, в глубь времен и думать: примерно так жили, гово-
рили, думали, заблуждались и нащупывали истину наши
бесконечно давно существовавшие предки.
Конечно, это не очень точный и не вполне бесспор-
ный путь. Но за отсутствием лучшего к нему постоянно
приходится прибегать в науке о языке, когда речь идет
о самых отдаленных от нас временах. Когда же речь
заходит о более близком времени, на помощь выступает
удивительное открытие прошлого столетия, то, что назы-
вается «сравнительно-историческим методом» в языко-
знании.
Что это такое? В двух словах этого не объяснишь.
Нам придется посвятить этому методу по меньшей
мере несколько глав этой книги. Но предварительно я
попытаюсь простым примером, сравнением, может быть
грубоватым, дать понять, о чем пойдет речь.
Ученые, наблюдающие мир животных, находят в нем
целый ряд живых существ, то более, то менее близко
напоминающих друг друга. Это обезьяны разных видов
и семейств, полуобезьяны, или лемуры, и, наконец, че-
ловек.
Изучая всех их, зоологи приходят к мысли об их
близком родстве. Становится вполне вероятным, что все
эти непохожие друг на друга животные произошли от
каких-то общих предков; такое заключение возникает,
когда сравниваешь между собою различные органы их
95

потомков. Между ними так много общего,
что простым случайным совпадением 'rtGQ
этого сходства никак не объяснишь. |
Однако, установив общее происхож- I
дение многих видов, мы не можем ука- I	\
зать нигде в живой природе их общего	•
предка: его нет. Существа, давшие на-	Д
чало и обезьянам и человеку, давным-	I
давно вымерли, исчезли. Значит, мы не в , J
состоянии и представить себе, какими
они были?	7#7
Наука показывает, что это не так. На efes
основании тщательного сравнения орга-
низмов, животных-потомков, подмечая у них общие
черты, наблюдая, как они развиваются, ученые нашли
возможным «теоретически восстановить» образ их ни-
когда никем не виданного предка. Мы теперь более или
менее ясно представляем себе, каким он был, какой
образ жизни вел, какую имел внешность, чем походил
на обезьяну и чем на человека. И у нас есть все основа-
ния считать, что мы правы в своих заключениях,
полученных таким «сравнительно-анатомическим мето-
дом».
Метод этот позволяет палеонтологам по найденной
кости, по зубу или позвонку с достаточной точностью
установить, каким было всё давно вымершее животное,
где оно жило, чем питалось, какими обладало особен-
ностями. И обычно последующие, более полные находки
постепенно подтверждают эти сравнительно-анатомиче-
ские «предсказания».
Но если всё это возможно в зоологии и палеонтоло-
гии, то почему же нельзя применить подобный же, толь-
ко уже не «сравнительно-анатомический», а «сравни-
тельно-исторический», метод в науке о человеческих язы-
ках?
Да, это в какой-то мере возможно, если только мы
установим точно, что, во-первых, между языками людей
существует какая-либо связь по происхождению, и, во-
вторых, найдем те законы, по каким они живут и разви-
ваются.
Вот об этом-то я и хочу говорить в следующих главах
моей книги.
7 Л. В. Успенский
97

ОБ ИВАНАХ, ПОМНЯЩИХ РОДСТВО
В дореволюционные годы существовало ходячее вы-
ражение: «Иван, родства не помнящий». В переносном
смысле так называли людей без всяких традиций, ко
всему равнодушных. Пошло же это выражение от ка-
торжан. Бежавшие с каторги люди, попадая без доку-
ментов в руки полиции и желая скрыть свое прошлое,
все, как один, именовали себя «Иванами», а на вопросы
о родичах отвечали, что «родства своего они не помнят».
Так, «Иванами, родства не помнящими» и записывали
их в полицейские протоколы.
Имя Иван избиралось при этом не совсем случайно:
издавна оно считается типичным, характерным русским
именем, любимым в нашем народе.
Но ведь в отличие от таких имен, как Борис, Глеб,
Всеволод, Владимир, имя это — не русское по своему
происхождению. Иваны имеются и в других странах.
Правда, наш русский Ваня, встретив своего, скажем,
французского «тезку», тоже Ивана, не сразу узнает в
нем себя, и наоборот. По-французски Ваня будет
Жаннб, а Иван — Жан. Недаром А. С. Пушкин называл
Ванюшей известного французского баснописца Жана
Лафонтена:
«Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!»
Странно: между словами Иван и Жан нет как будто
ничего общего. Почему же мы должны считать, что
именно Жан является переводом на французский язык
нашего Ивана? Чтобы понять это, придется попросить
Ивана припомнить его родство, и притом очень далекое.
Тысячелетия назад среди малоазиатских иудеев было
распространено имя йехоханан. На их языке оно озна-
чало примерно: «милость божья», «дар бога».
Когда в Палестине возникло, а затем широко рас-
пространилось по всему миру новое религиозное уче-
ние—«христианство», имена древних «пророков» и
«святых людей» стали переходить к другим народам.
Вместе с христианской верой иК1я Йехоханан проникло
в Грецию.
Однако звуки этого чуждого грекам слова (особенно
его второе «х») оказались трудными для греческого язы-
98

ка. Постепенно греки переделали Йехоханан в Иоаннэс,
выбросив неудобные для них звуки и снабдив его окон-
чанием «эс», свойственным греческим существительным
мужского рода (имена Перикл, Ахилл греки произно-
сили, как Перйклес, Ахиллес и т. п.).
От греков, через римлян, имя Иоаннэс распростра-
нилось по всей Европе, когда она стала христианской.
Но если бы вы начали искать его теперь в тамошних
справочниках, вы бы не сразу опознали его. Вот как
звучит оно на разных языках:
по-греко-византийски — Иоаннэс
по-немецки	— Иоганн
по-фински и по-эстонски — Юхан
по-испански	— Хуан
по-итальянски	—Джованни
по-английски	— Джон
по-русски	— Иван
по-польски	—- Ян
по-французски	— Жан
по-грузински	— Иванэ
по-армянски	— Ованэс
по-португальски	—Жоан
по-болгарски	— Он
Вот и угадайте, что йехоханан, имя, содержащее
девять звуков, в том числе четыре гласных, совпадает
с французским Жаном, состоящим всего из двух зву-
ков, среди которых гласный лишь один (да и тот «носо-
вой»!), или с болгарским «Он»!
Тем интереснее выяснить, почему это слово в каждом
из языков менялось именно так, а не иначе. Что оно,
случайно у испанцев превратилось в Хуана, а у англи-
чан в Джона, или за этими метаморфозами стоят какие-
то основательные причины?
Чтобы судить об этом, проследим историю еще од-
ного, тоже вышедшего с Востока имени, — Иосиф.
Там оно звучало как йосэф. В Греции это йосэф
стало греческим Иосифом: у греков не было двух пись-
менных знаков для «й» и «и», а древний знак «э», «эта»,
за последующие века в греческом языке стал произно-
ситься как «и», «ита». В таком виде это имя Иосиф и
было греками передано другим народам. Вот что с ним
случилось в европейских и ближних к ним языках:
по-греко-византийски	— Иосиф
по-немецки	— йбзэф
по-испански	— Хосэ
7*
99

по-итальянски
по-английски
по-русски
по-польски
по-турецки
по-французски
по-португальски
— Джузеппе
— Джбзэф
— Осип
— йузэф (Юзэф)
— йусуф (Юсуф)
— Жозэф
- Жузэ
Теперь я попрошу вас повнимательнее вглядеться
в обе наши таблички, и вы сами убедитесь: изменения,
происшедшие с именами, по-видимому, не случайны.
Обратите внимание на начальные звуки этих слов.
В обоих случаях исходные имена начинались с «йота»
и следующего за ним гласного: «йе», «йо». И вот на
месте «йота» мы имеем, тоже в обоих случаях, в немец-
ком языке «й» (Йозэф), в испанском — «х» (Хуан,
Хосэ), в английском и итальянском — «дж» (Джон,
Джозэф, Джованни, Джузеппе), у французов и порту-
гальцев— «ж» (Жан, Жозэф, Жоан, Жузэ).
Если бы такие замены произошли только однажды,
мы ничего не могли бы утверждать. Раз они повтори-
лись, возникает некое «подозрение». А начни мы прове-
рять его на других именах, результат неизменно оказы-
вался бы тем же самым.
по-латыни
по-испански
по-итальянски
по-французски
— йулиа йэронимус
— Хулиа Хэронимо
— Джулиа Джеронимо
— Жюли Жеро(ни)м
и так далее. Видно, дело не в слепой случайности, не
в «капризе», а в каком-то законе: он действует в этих
языках, заставляя их во всех случаях одинаково менять
приходящие из других языков одинаковые звуки.
Я привел в качестве примера имена собственные, а
не какие-нибудь иные слова, только для простоты. Отно-
сительно имен легче установить, откуда они пришли и
какой путь проделали, переходя из языка в язык.
Как же обстоит дело с другими, обыкновенными сло-
вами?
Совершенно так же. Звуки, входящие в них, тоже
изменяются от языка к языку по определенным и точ-
ным законам.
Жила, например, в древнеитальянском (латинском)
языке основа «йур» (jur), которая означала «право»,
100

Слово «йус» (jus), в родительном падеже «йурис»
(juris), так и значило — «право». Слово «йурарэ»
(jurare) — «клясться», «присягать».
Эта римская основа перешла во многие языки. При
этом с ней случилось точно то же, что и с именами.
Возьмите французское слово «juri» (жюри), испанское
«jurar» (хурар, присягать), итальянское «джурэ»—
«право», английское «джадж» (judge — судья, эксперт),
и вы убедитесь в этом. Видно, нами подмечено постоян-
но действующее правило, некий закон.
Но ведь это очень существенно. Если только слова
всегда, переходя из языка в язык, меняются
одинаково, по одним правилам, из наших наблю-
дений следуют выводы, крайне важные для науки.
Возьмем один живой пример.
Я знаю, что во французском языке есть глагол
«жуэндр» (joindre). Он в переводе значит «соединять».
Заглянув в словарь латинского, древнеримского
языка, я вижу там слово «йунго» (jungo). Это тоже
глагол, и значит он также «соединять», «присоединять».
Нет ли между ними родственной связи? Как прове-
рить это предположение? Может быть, французское
«жуэндр» только .новый вариант старой латинской
основы «йунг»?
Если это так, тогда та основа, которая из латыни
проникла во французский язык, легко могла пробрать-
ся и в другие родственные латыни языки, скажем — в
испанский.
Но ведь мы уже видели, что слова, начинавшиеся
по-латыни с «йу», в испанском принимали другую фор-
му: «ху». Значит, есть основания искать в испанском
словаре какие-то такие слова, значение которых свя-
зано с понятием «собирания», а первым слогом яв-
ляется слог «ху».
Ищем и действительно находим. Вот глагол «хунтар»
(juntar) —«собирать», «соединять». Вот существительное
«хунта» (junta), означающее «собрание», «банда». Есть
и другие родственные слова.
Вещь удивительная: не зная испанского языка, мы
с вами на основании языковедческого закона «предуга-'
дали» наличие в нем определенных слов. И при этом
не сделали никакой ошибки.
• «Да, это и на самом деле замечательно!» — говорите
101

вы. И всё же, соглашаясь со мной, вы даже на десятую
долю не можете оценить громадного значения сделан-
ных нами наблюдений. Чтобы понять, каким могущест-
венным орудием в руках науки может оказаться вчерне
описанный мною языковедческий закон, нам нужно
разобраться в вопросе о похожих и непохожих словах в
различных языках.
СХОДНОЕ И РАЗЛИЧНОЕ
Если бы все слова одного языка походили порознь
на слова других языков, было бы совсем просто овладе-
вать чужой речью.
Но на деле-то в разных языках и слова, конечно,
разные; это знает-каждый.
Однако случается порой в двух совсем различных
языках обнаружить слова, очень напоминающие друг
друга. Вот, скажем, в арабском языке имеется слово
«кахуа». На русский язык его можно перевести как
«кофе». Откуда такое совпадение?
Этот случай очень прост. Растение, дающее «ко-
фейные бобы», происходит из палимой солнцем Ара-
вии. Арабы научились использовать его много раньше,
чем народы Европы. Впрочем, есть предположение, что
кофе было открыто и употреблено в дело впервые в
Каффе — одной из областей Эфиопии. Тогда арабское
«кахуа» есть в свою очередь только переработка этого
названия. Соседи арабов (и соседи этих соседей)
у них позаимствовали и самый напиток, изготов-
ленный из плодов «кахуа», и его имя. Потом каждый
народ несколько изменял арабское слово на собствен-
ный лад, и вот арабское «кахуа» превратилось во фран-
цузское «кафе» (cafe), в немецкое «каффэ» (Kaffee), в
польское и чешское «кава (кауа), в венгерское «кавэ»
(Kahve). *
Так случается нередко. Встретив в двух языках
слова, похожие по звукам и в то же время означаю-
щие сходные между собою понятия, мы постоянно го-
* Попав с другими восточными товарами в Голландию, оно
получило там голландскую форму названия «koffie». С Запада, уже
во времена Петра I, были занесены к нам в Россию новые слова:
«кофий», «кофей», а затем и «кофе».
102

ворим: вот плоды взаимного обмена между этими язы-
ками. Перед нами «заимствование». Само собой понят-
но, что слова заимствованные — в большинстве язы-
ков составляют меньшинство, исключение. Не они при-
дают языку его основные черты. *
Реже, пожалуй, натыкается языковед на другие слу-
чаи. Бывает так, что в двух языках два слова совер-
шенно точно совпадают по звукам, а смысл их совсем
различный.
Как слово Что ото слово значит
звучшгг	по-русски:
Что оно же значит на
другом языке:
бурак	свёкла	бесплодная земля (турецк.)
бурун	пенная волна	нос (турецк.)
дурак	глупец	остановка (турецк.)
кулак	сжатая кисть руки	ухо (турецк.)
табак	курительное снадобье	тарелка (турецк.)
нива	пажить	двор (японск.)
яма	углубление	гора (японск.)
бок	сторона	козел (голландск.) берег (франц.)
кот	самец кошки	s	хижина (англ.) . грязь (немецк.)
Как объяснить, что звуки этих разноязычных
слов примерно совпадают между собою? **
Можно допустить, что некоторые из них тоже могли
проникнуть из языка в язык при помощи заимствова-
ния, которого мы пока еще не разгадали. Так, напри-
мер, в Турции имеется один из видов растения
Nicotiana, который так и называется по-турецки:
«табак» (тарелка), за свои широкие округлые листья,
в то время как всякий табак вообще в Турции име-
нуется «тютюн». Не исключено, что наше название
«табак» как-то связано именно с этим сортом. Но это
только предположение.
Громадное же большинство таких совпадений — ре-
* Бывают и исключения из этого правила. В современном
персидском языке заимствованных слов больше половины. Очень
много их в турецком и английском языках. А вот в китайском
их почти нет.
** Специалисты-языковеды скажут вам, впрочем, что «совпаде-
ние» это — ошибка неизощренного слуха. На деле звуки в разных
языках разные. Так, если взять слово «кот», то и звук «о» и звук
«т» в нем совершенно неодинаковы во французском, английском
и русском его вариантах. Но нам этим можно пока пренебречь.
103

зультат чистейшей случайности. Ничего общего между
русской и японской «ямой», как и между русским и
французским словами «кот», нет. Каждое из них имеет
собственную, отличную от его близнеца, историю и свое,
совершенно особое, происхождение.
Возьмем французское слово «кот» — «берег»
(cote). Слово это состоит в ближайшем родстве с
французским же «котэ» — «сторона» или с испанским
«коста» (costa)—«берег».
А наше русское «кот», как это ни неожиданно для
вас, имеет общее происхождение вовсе не с ним, а с
французским словом «ша», которое пишется: «кхат»
(chat), и с древнелатинским «катус» (catus). И «ша» и
«катус» означают «самец кошки», «кот».
Изучение показывает, что и сходство между осталь-
ными словами нашего списочка в большинстве случаев
на самом деле курьез языка, случайность.
Может быть, тогда можно просто сказать: если два
слова в двух языках походят только по звучанию,
но не связаны друг с другом по смыслу, между ними
нет ничего общего?
Нет, сказать так было бы неосторожно.
' Посмотрите еще один перечень русских и нерусских
слов:
Как слово звучит по-русски.	Что оно значит у нас:	Как звучит на других языках: по-чешски:	Что на. них значит:
дело	работа	дяло	пушка
позор	срам	позор	внимание! берегись!
пушка	орудие	пушка	ружье
читатель	тот, кто читает	читатель	числитель (дроби)
чёрствый	несвежий	черстви	свежий (прохладный)
давка	теснота	давка по-болгарски:	налог
верйги	оковы	верйги	горные хребты
гроб	ящик для по- гребения	гроб	могила
бор	хвойный лес	бор	сосна
губа	губа	губа	гриб *
Друг	товарищ	друг	иной, не этот
быстрый	. скорый	бистър	прозрачный **
101

/<в/с слово зву- Что оно зна- чит по-русски'.	чат у насг	По-польска	Что значит по-польски:
чередй	порядок,	череда	толпа, сброд
очередь чин	разряд	чин	поступок, дело
годйна	время, пора	годзйна	час (60 минут)
час	60 минут	час	время, пора
сметана кислые сливки	сьметанка	сливкн вообще
Проглядывая этот список, можно прийти к выводу,
что и тут перед нами такие же «капризы» языков, игра
случайных совпадений.
Но, вдумываясь в каждую из словесных пар, при-
ходишь к иному выводу: между значениями слов, вхо-
дящих в эти «пары», существует известная связь, не
всегда прямая и ясная, не бросающаяся в глаза, но
всё-таки несомненная.
Слово «пушка» в нашем языке означает огнестрель-
ное орудие, а у чехов — оружие, но тоже огне-
стрельное. Между обоими этими предметами .есть
значительное сходство.
Слово «вериги» у нас означало всегда «железные
оковы, цепи»; их изуверы прошлых дней навешивали
на себя, чтобы «изнурять свою плоть». А у болгар
«веригой» называется горный хребет. Казалось бы,
что же тут можно найти общего? Но подумайте сами:
ведь и мы «горные хребты» именуем «горными цепями».
Очевидно, в обоих словах, русском и болгарском, это
значение — «цепь»-—и является основным, главным,
а уж о каких цепях, железных или каменных, речь,—
вопрос второстепенный. '
Иногда одно и то ж:е слово, встречаясь в двух язы-
ках, имеет в них значение не то что «несходное», а ско-
рее прямо противоположное. Вот пример: мы говорим
«черствый» о хлебе, который уже остыл и засох; «теп-
* (К стр. 104.) Слово «губа» в значении «гриб» известно и у
нас в некоторых районах страны, на ее севере и западе. Там «губ-
ничать» значит «грибничать»; там существует выражение «по губки,
по ягодки». Странным это кажется лишь на первый взгляд: ведь
повсеместно «губками» именуются гриб ы-трутовики, растущие на
деревьях. Можно полагать, что сама морская, «грецкая губка»,—
и животное и его скелет, употребляемый вместо банной мочалки, —
названа «губкой» именно по сходству с этим видом сухих пористых
грибов.
’♦ Название болгарской реки Бистрица означает вовсе не «стре-
мительная», как нам, русским, кажется, а «прозрачная» река.
105

лый», мягкий хлеб у нас противопоставляется холод-
ному, «черствому». А у чехов слово «черстви» означает
как раз наоборот: «свежий», «прохладный». * Каким же
образом так разошлись значения этого слова?
Подумайте сами: в обоих языках есть и общий от-
тенок значения: «холодный», «остывший». Остывший
хлеб — черствый хлеб. Человек, в груди которого «осты-
ли чувства», — черствый, холодной души человек. Это
у нас, в русском языке.
А чехи пошли по другой линии. У них «черстви
витр» — «прохладный», то есть свежий, ветер. Вот и
получилось, что одно и то же слово у двух народов
имеет противоположные, но тесно связанные между со-
бою значения.
Это совсем не похоже на то, что мы имели в слу-
чае с русским и турецким словами «кулак»: там между
значениями не было ни сходства, ни противоположно-
сти; они просто были никак не связаны друг с другом.
Слово «позор» у чехов означает «осторожно», «бере-
гись», у нас, русских, — «стыд», «срам». Казалось бы,
что общего? Но легко сообразить: оба восходят к сла-
вянскому глаголу «позрети» — «посмотреть». «Позор!»,
то есть: «осмотрись, будь бдителен!». «Позор!», то есть:
«какое зрелище!». Пушкинисты, например, указывают,
что в стихотворении Пушкина «Деревня» слова «невеже-
ства губительный позор» означают не «стыд невеже-
ства», а «губительное зрелище невежества». «Позо-
рище» некогда и просто означало «зрелище».**
Значит, верно: из слов двух или нескольких языков
мы имеем право считать связанными друг с другом та-
кие слова, у которых сходны звуки и значения имеют
между собою нечто общее. Но только общность эту не
всегда легко обнаружить. Чтобы судить о ней, прихо-
дится проделать большую работу, доискиваться, какой
смысл имеют в обоих языках другие, явно родственные
данным, слова, исследовать, как в далеком прошлом ме-
нялось их понимание... Надо всё время обращаться
к истории и данных языков и тех народов, ко-
торые на них говорят.
* В польском языке это же слово значит и «черствый» и
«бодрый», «крепкий». Вот еще одна линия развития значения.
** У сербов и сейчас «позориште» — зрелище; в польском языке
«позор» — внешность, наружный вид.
106

ОТ „ВОЛКА* ДО „ЛУ*
Теперь мы знаем, как обстоит дело, когда перед
нами слова, сходные по звукам, но несходные по смыс-
лу, по значениям.
Однако нам уже известно: сплошь и рядом в языках
наталкиваешься на обратное положение: значения почти
совпадают, а в звуках слов как будто нет ничего
общего.
Примеры этого мы видели. Русское «кот» ничуть не
более похоже на французское «ша», нежели английское
«Джон» на древнегреческое «Иоаннэс». А ведь мы уста-
новили, что эти слова имеют общее происхождение.
Таких внешне непохожих друг на друга, но род-
ственных слов языковеды обнаруживают в различных
языках огромное количество, и человеку, не осведомлен-
ному в языкознании, иной раз может показаться, что его
просто хотят одурачить. Ну, скажите на милость, что
может быть общего между такими словами, как:
русское «живой» и латинское «вивус» (vivus), кото-
рое тоже значит «живой»;
русское «сто» и немецкое «хундерт» (hundert), тоже
означающее «сто»;
русское «волк» и французское «лу» (loup)—тоже
«волк»?
А вот языковеды утверждают, что слова каждой из
этих пар родственны между собой.
Пока вы не встречались с теми законами, по кото-
рым меняются звуки слов в различных языках, вы,
вероятно, никогда не поверили бы подобным утверж-
дениям. Но теперь, когда вам стало известно, что та-
кие изменения происходят, и притом не кое-как, а по
твердым правилам, теперь вам уже легче будет выслу-
шать мои доказательства. Возьмем для простоты н
наглядности только одну из этих пар: русское «волк»
и французское «лу».
Вот как звучит слово, означающее серого хищника,
в ряде языков:
по-русски	волк	по-литовски	внлкас
по-украински	ВОВК	по-древнеиндийски	вркас
по-сербски	вук	по-древнегречески	люкрс
107

по-чешски
по-болгарски
по-немецки
по-английски
влк
вук (или вълк)'
вольф
вулф
по-латински
по-итальянски
по-румынски
по-французски
лупус
лупо
луп
лу
Очень любопытно. Каждые два соседних слова ка-
жутся нам очень похожими друг на друга: «волк» и
«вовк», «вовк» и «вук», «луп» и «лу»... А вот крайние
в ряду — «волк» и «лу» — как будто не имеют между
собой ничего общего.
Но ведь это довольно обычное явление в мире. На-
ша современная лошадь совсем не похожа на своего
далекого предка, маленького, собакообразного зверька
фенакодуса, жившего миллионы лет назад. Но меж-
ду фенакодусом и лошадью ученые открыли целую
цепь животных, всё меньше похожих на первого, всё
больше напоминающих вторую: эогйппуса, мезогйп-
пуса, гиппариона и т. д.
И мы понимаем, что фенакодус превратился в ло-
шадь не сразу, а путем постепенных переходов. Нечто
отдаленно подобное, по-видимому, может происходить
порою и в удивительном мире слов.
Мы с вами теперь люди искушенные. На примере
человеческих имен мы видели, как далеко могут уво-
дить слово «законы звуковых соответствий» между от-
дельными языками. Если римская «йулиа» преврати-
лась во французскую «Жюлй» и английскую «Джа-
лиэ», то удивительно ли, что древнеиндийский «вркас»
мог у древних греков зазвучать как «люкос»? Ведь
при переходе от языка к языку закон звуковых соот-
ветствий влияет не на один какой-либо звук слова, а
на многие его звуки, и на каждый по-разному. Понятно,
что иной раз оно может приобрести совершенно неузна-
ваемый вид. И всё же языковед, вооруженный точным
знанием этого закона, может, как мы видели, не только
проследить, но и предугадать эти удивительные
превращения.
Исследуя языки мира этим способом, языковеды и
наткнулись на замечательное открытие. Среди них
(языков) встречаются одни, которые очень похожи друг
на друга по различным признакам; сходство между
другими несравненно менее заметно; наконец есть и та-
кие, в которых сходных черт не обнаруживается, какие
108

«законы соответствий» к ним ни применяй.* Это стоит
показать на примере.
Вернитесь к табличке удивительных превращений
«волка». Легко заметить, что она распадается на две
ясно отличимые части.
В первой части слово «волк» содержит в себе соглас-
ные звуки: «в», «л» («р») и «к»: «волк», «вълк», «вйл-
кас» и т. п.
Во второй группе на их место являются уже другие
согласные, в другом порядке: «л», «к» («п»Х «люкос»,
«лупус», «лупо», «лу».
Мы уже согласились, что обе группы связаны между
собой: между «вркас» и «люкос» тоже можно найти об-
щее. Но бесспорно, что внутри каждой из двух
групп слова различаются несравненно меньше, чем
вся первая группа от второй. «Волк» более похож на
«вука» или на «вълка», нежели на «лупо» или «люкоса».
Сходство внутри групп заметит каждый; общее между
словами обеих групп сумеет доказать только лингвист.
По-видимому, между языками каждой из этих групп
имеется более тесное сходство, более глубокая связь,
чем между ними и языками другой группы.
А рядом с этим языковеды наталкиваются на такие
языки, в которых слова уже вовсе не связаны ни с ка-
кими нам известными. По-азербайджански «волк» —
«кырт», по-фински — «суси», по-японски — «оками».
Между этими словами и словом «волк» никакие законы
звуковых соответствий ничего общего не обнаружат.
Сходство, как мы убедились, было основано на за-
коне. Но, может быть, несходство зависит от чистой
случайности?
Нет, это не так! Вот как звучат в различных языках
слова, которыми народы называют три очень важных
для них понятия:
по-русски	мать	дом	гора
по-польски	матка	дом	гура
по-чешски	матка	дум	хора
по-болгарски	майка	дом	гора
* Языковеды, исследуя вопрос, пользуются, конечно, не одним
этим законом, изучают соответствия не только в звуках слов, но
и в грамматических формах. Я не говорю сейчас об этом простоты
ради.	
** Старая форма; теперь — «планйна».
109

Ясно, что между этими языками существует большое
и близкое сходство. Если же мы возьмем другие языки,
картина будет иной. Вот те же слова:
по-русски	мать	дом	гора
по-фински	айти	коти	МЭКИ
по-турецки	ана	ЭВ	дах
по-японски	хаха	ути	яма
Бросается в глаза, что эти языки не имеют види-
мого сходства ни с языками первой группы, ни между
собою. Подтверждают это первое впечатление (которо-
му, как мы теперь знаем, нельзя слепо доверяться!) и
языковеды.
Четыре первых языка, говорят они, близки друг
к другу; три последних далеки и от них и друг от друга.
Вот теперь, пожалуй, и выходит на сцену одно из
самых основных почему. Почему же возникли эти
группы схожих и несхожих языков? Почему в мире слов
мы видим картину, напоминающую на.м обычное поло-
жение в живой природе: злаки похожи между собою, но
резко отделяются от крестоцветных или от хвойных?
В то же время сами хвойные и крестоцветные, отличаясь
друг от друга, имеют и некоторые сходные черты. Био-
логи выяснили, откуда взялись и сходство и различия
между живыми организмами. Надо и нам установить
это для нашего предмета наблюдения — языков.
ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ
Вы встречаете человека, у которого нос как две кап-
ли воды похож на нос вашего хорошего знакомого. Чем
вы можете объяснить такое сходство?
Проще всего предположить, что оно вызвано самой
простой случайностью; каждый знает, такие случайные
совпадения не редкость.
Если вам повстречаются двое людей, у которых есть
что-то общее в их манерах говорить, в движениях или в
походке, весьма вероятно, что это результат невольного
или вольного подражания, так сказать, «заимствова-
ния»: ученики часто подражают любимым учителям,
дети — взрослым, солдаты — командирам.
Но вообразите себе, что перед вами два человека,
ПО

у которых похожи сразу и цвет глаз, и форма подбо-
родка, и звук голоса, и манера улыбаться. Оба упо-
требляют в разговоре одинаковые выражения, да еще
имеют совершенно сходные родимые пятна на одних и
тех же местах. Вряд ли вы будете и это всё объяснять
случайностями. Не разумнее ли предположить, что лица
эти — родственники: похожие черты достались им обоим
от общих родоначальников.
Тем более не приходится искать объяснений в слу-
чайном сходстве, если вы видите не двух похожих друг
на друга существ, а целую их группу, состоящую из
многих членов. Гораздо правдоподобнее допустить, что
и здесь сходство вызвано общим происхождением, род-
ством.
Как мы видели, в мире языков мы наблюдаем имен-
но такую картину: существуют целые группы языков,
почему-то близко напоминающих друг друга по ряду
признаков. В то же время они резко отличаются от мно-
гих групп языков, которые, в свою очередь, во многом
похожи между собою.
Слово «человек» звучит очень сходно в целом ряде
языков, в тех самых, в которых похожи, как мы с вами
видели, и слова, означающие понятия «мать», «дом»,
«гора»:
по-русски
— человек
по-украински
по-польски
по-болгарски
по-чешски
— чоловйк *
•— чловек
— човёк
— чловек
Всё это языки славянских народов.
Существуют и другие языковые группы, внутри ко-
торых мы замечаем не меньшее сходство, зато между
их словами и словами славянских языков обнаружить
общее гораздо труднее. Так, «человек»
по-французски
по-латыни
по-испански
по-итальянски
по-румынски
(х)омм
ХОМС-
(х)бмбрэ
(у)б.мо
ОМ
Эти языки, как мы видим, принадлежат народам
романской языковой семьи.
* Хотя означает оно здесь — муж, супруг.
Ill

В то же время у турок, татар, азербайджанцев,
туркмен, узбеков и других народов тюркского пле-
мени понятие «человек» будет выражаться словом
«киши» или другими словами, близкими к этому. *
Слова эти не похожи ни на славянские, ни на романские,
зато между собою эти языки имеют опять-таки большое
сходство.
Приходится предположить, что такое сходство не
могло возникнуть неведомо почему, так себе, случайно.
Гораздо естественнее думать, что оно является резуль-
татом родства между сходными языками.
Действительно, языкознание и учит нас, что в мире
существуют не только отдельные языки, но и большие
и маленькие группы языков, сходных между собою.
Группы эти называются «языковыми семьями», а воз-
никли и сложились они потому, что одни языки спо-
собны как бы порождать другие, причем вновь появля-
ющиеся языки обязательно сохраняют некоторые чер-
ты, общие с теми языками, от которых они произошли.
Мы знаем в мире семьи германских, тюркских, славян-
ских, романских, финских и других языков. Очень часто
родству между языками соответствует родство между
народами, говорящими на этих языках; так в свое время
русский, украинский, белорусский народы произошли от
общих славянских предков.
Однако бывает и так, что языки двух племен или на-
родов оказываются родственными, в то время как ме-
жду самими народами никакого родства нет. Многие
современные евреи, например, говорят на языке, очень
похожем на немецкий и родственном германским язы-
кам. Однако между ними и германцами нет никакого
кровного родства. Наоборот, родичами еврейского наро-
да являются арабы, копты и другие народности Перед-
ней Азии, языки которых ничем не напоминают совре-
менного еврейского языка, так называемого «идиш». Вот
древнееврейский язык, почти позабытый и остав-
ленный нынешними евреями, ** тот близко родствен и
* В тюркских языках живет еще слово «адам» (человек), но
это — заимствование из арабского, то есть семитического, языка.
О нем мы тут говорить не будем.
** За исключением тех, что живут в государстве Израиль; там
он является государственным языком.
112

арабскому, и коптскому, и другим семитическим
языкам.
Легко установить, что такое положение является
скорее исключением из правила, чем самим правилом,
и что чаще всего, особенно в древности, родство между
языками совпадало с кровным родством между племе-
нами людей. Но очень важно выяснить, как же именно
возникали такие родственные между собою языки?
Нам известно лишь сравнительно небольшое число
случаев, когда люди могли непосредственно наблюдать
процесс такого появления новых языков из старых, но
всё-таки они бывали.
Все вы знаете, конечно, великолепный памятник
языка древней Руси, знаменитое «Слово о полку Иго-
реве».
Эту древнюю поэму мы, русские, считаем памятни-
ком нашего, русского, языка; родилась она тогда,
когда язык этот был во многом отличен от того, на кото-
ром мы говорим сейчас.
Но наши братья-украинцы с точно такими же осно-
ваниями гордятся «Словом» как памятником языка
украинского. Конечно, их современный язык сильно
отличается от того, на котором написана блестящая
поэма, но тем не менее О'ни считают ее образчиком его
древних форм. И, должно признать, равно справедливы
оба эти мнения.
Не странно ли? Ведь сегодня никто не поколеблется
отличить русские стихи или прозу от украинских. Сти-
хи Пушкина никто не сочтет за написанные на украин-
ском языке; стихи Шевченко, безусловно, не являются
русскими стихами. Так почему же такие сомнения мо-
гут возникнуть относительно «Слова», родившегося на
свет семьсот лет назад? Почему Маяковского надо пере-
водить на украинский язык, а украинских писателей или
поэтов —«на русский, творение же неизвестного гения
давних времен совершенно одинаково доступно (или
равно непонятно) и московскому и киевскому школь-
нику? О чем это говорит?
Только о том, что разница между двумя нашими
языками, очень существенная сейчас, в XX веке, семь-
сот лет назад была несравненно меньшей. В те времена
оба эти языка были гораздо более сходны между собою.
Очевидно, оба они происходят от какого-то общего кор'
.113
8 Л. В. Успенский

ня и только с течением времени разошлись от него ка-
ждый в свою сторону, как два ствола одного дерева.
Примерно то же (только на протяжении несравненно
меньшего времени, а потому и в гораздо более узком
масштабе) можно наблюдать на истории английского
языка в самой Англии и за океаном, в Америке. Первые
поселенцы из Англии стали прибывать в Новый Свет
почти в то самое время, когда жил и творил великий
английский драматург Шекспир. С тех пор прошло при-
мерно четыре столетия.
За этот недолгий срок язык англичан, оставшихся
«у себя дома», изменился довольно сильно. Современ-
ным британцам читать Шекспира не очень легко, как
нам нелегко читать произведения, написанные в дни
Державина и Ломоносова.
Изменился и английский язык в Америке. Молодой
американец тоже не всё и не совсем понимает в драмах
Шекспира.
Но вот вопрос: в одном ли направлении изменились
обе ветви одного английского языка — европейская и
заокеанская? Нет, не в одном. И лучшим доказатель-
ством этого является то, что в произведениях Шекс-
пира нынешних юных американцев и англичан за-
трудняют одни и те же места текста. Те и другие
не могут понять в них одного и того же. А вот, читая
современных авторов, житель Нью-Йорка ломает го-
лову как раз над тем в английской книге, что легко
понимает лондонец. Наоборот, англичанин, взяв в руки
американский текст, не поймет в нем именно тех слов,
которые совершенно ясны обитателю Чикаго или Бо-
стона.
При этом надо оговориться: разница между англий-
ской и американской речью очень невелика. В наши
дни между людьми, даже живущими за тысячи кило-
метров друг от друга, связь не порывается. Между Анг-
лией и Америкой всё время работает почта, телеграф.
Английские газеты приходят в Штаты; в тамошних шко-
лах преподают английский язык. В свою очередь, аме-
риканские капиталисты забрасывают старую Англию
своими книгами, кинофильмами; по радио и любыми
другими способами они стремятся убедить англичан в
превосходстве своей американской «культуры». Проис-
ходит непрерывный языковой обмен. И всё-таки неко-
114

торые различия образуются. Мы можем говорить хотя,
конечно, не о новом американском языке, но, во
всяком случае, о новом диалекте английского
язык а, родившемся за океаном. *
Так представьте же себе, насколько быстрее, глуб-
же и бесповоротнее расходились между собою языки
тысячелетия назад. Ведь тогда стоило народу или пле-
мени разделиться на части, а этим частям разбрестись
в стороны, как связь между ними прекращалась пол-
ностью и навсегда.
А бывало так? Сплошь и рядом.
Вот какую картину рисует нам Фридрих Энгельс
в своей книге «Происхождение семьи, частной собствен-
ности и государства».
В древности человеческие племена постоянно рас-
падались на части. Как только племя разрасталось, оно
уже не могло кормиться на своей земле. Приходилось
расселяться в разные стороны в поисках мест, богатых
добычей или плодами земными. Часть племени остава-
лась на месте, другие уходили далеко по тогдашнему
дикому миру, за глубокие реки, за синие моря, за тем-
ные леса и высокие горы, как в старых сказках.
И обычно связь между родичами сразу же терялась, —
ведь тогда не было ни железных дорог, ни радио, ни
почты. Придя на новые места, части одного большого
племени становились самостоятельными, хотя и род-
ственными между собою по происхождению, «по крови»,
племенами.
Вместе с этим распадался и язык большого племени.
Пока оно жило вместе, все его люди говорили пример-
но одинаково. Но, разделившись, отсеченные друг от
друга морскими заливами, непроходимыми пустынями
или лесными дебрями, его потомки, обитая в разных
местах и в различных условиях, невольно начинали
забывать всё больше старых дедовских слов и правил
своего языка, придумывать всё больше новых, нужных
на новом месте.
Мало-помалу язык каждой отделившейся части ста-
новился особым наречием, или, как говорят ученые,
* Недаром мистер Филип в пьесе Э. Хемингуэя «Пятая ко-
лонна» говорит о себе: «Я могу говорить и по-английски и по-
американски...» (Э. Хемингуэй. Избр. произв., М., Гослитиздат,
1959, т. II, стр. 505.)
8*
115

диалектом прежнего языка, сохраняя, впрочем, кое-
какие его черты, но и приобретая различные отличия
от него. Наконец наступило время, когда этих отличий
могло накопиться так много, что диалект превращался
в новый «язык». Доходило подчас до того, что он стано-
вился совершенно непонятным для тех, кто говорил еще
на языке дедов или на втором диалекте этого же языка,
прошедшем иные изменения в других, далеких местах.
Однако где-то в своей глубине он всё еще сохранял,
может быть, незаметные человеку неосведомленному, но
доступные ученому-лингвисту, следы своего происхож-
дения, черты сходства с языком предков. •
Этот процесс Энгельс назвал «образованием новых
племен и диалектов путем разделения». Получающиеся
таким образом племена он именует «кровно-родствен-
ными» племенами, а языки этих племен — языками
родственными.
Так обстояло дело в глубокой древности, во времена,
когда наши предки жили еще в родовом обществе. Со-
бытия протекали так не только в индейской Америке, но
повсюду, где царствовал родовой строй. Значит,
эту эпоху пережили и наши предки-европейцы, — пере-
жили именно в те дни, когда складывались зачатки на-
ших современных языков.
Затем дела пошли уже по гораздо более сложным
путям.
Там, где когда-то бродили небольшие племена лю-
дей, образовались мощные и огромные государства.
Иные из них включили в свои границы много малых
племен. Другие возникали рядом с землями, где такие
племена еще продолжали жить своей прежней жизнью.
Так, древний рабовладельческий Рим поглотил немало
еще более древних народов — этрусков, латинов, воль-
сков и других, а потом много столетий существовал ря-
дом с жившими еще родовым обществом галлами, гер-
манцами, славянами.
Языки при этом новом положении начали испыты-
вать уже иные судьбы. Случалось иногда, что малень-
кий народец, войдя в состав могучего государства, отка-
зывался о’г своего языка и переходил на язык победи-
теля. Культурно сильное государство, воюя, торгуя,
соприкасаясь со своими слабыми, но гордыми соседями —
варварами, незаметно навязывало им свои обычаи, за-
116

коны, свою культуру, а порой и язык. Теперь уже стало
труднее считать, что на родственных между собою язы-
ках всегда говорят только кровно-родственные племена.
Этруски ничего общего по крови, не имели с латиняна-
ми, а перешли на их язык, забыв свой. Галлы, обита-
тели нынешней Франции, много веков говорили на
своем, галльском языке; он был родствен языкам тех
кельтских племен, с которыми галлы состояли в кров-
ном родстве. Но потом этот язык был вытеснен языком
Рима — латынью, и теперь потомки древних кельтов-
галлов, французы, говорят на языке, родственном вовсе
не кельтским языкам (ирландскому или шотландскому),
а итальянскому, испанскому, румынскому, то есть язы-
кам романского (римского) происхождения.
Время шло, человечество переходило от ступени к
ступени своей истории. Племена вырастали в народ-
ности, народности складывались в нации, образован-
ные уже не обязательно из кровно-родственных между
собою людей. Это очень осложняло взаимоотношения
и между самими людьми разного происхождения и, тем
более, между их языками. Но всё-таки некоторые об-
щие черты, которые когда-то принадлежали языкам
народов и племен на основании их прямого родства
между собою, выживали и даже дожили до настоящего
времени. Теперь они продолжают объединять языки в
«семьи», хотя между нациями, говорящими на этих
языках, никакого племенного, кровного родства нет и
быть не может.
Возьмем в пример русский язык, великий язык вели-
кой русской нации. Мы знаем, что нация эта сложилась,
кроме славянских племен, еще из многих народностей
совсем другого, вовсе не славянского происхождения.
О некоторых мы уже почти ничего не знаем. Кто такие
были, по-вашему, «чудь», «меря», «вепсы», «берендеи»
или «горки»? А ведь они жили когда-то бок о бок с на-
шими предками. Потом многие из них влились в рус-
скую нацию, но говорит-то эта многосоставная нация на
едином русском, а не каком-нибудь составном
языке.
Что же, может быть, и он точно так же . сложился
из множества различных, неродственных между собою
языков — «чудского», «вепского» и других?
Ничего подобного: сколько бы различные языки ни
117

сталкивались и ни скрещивались друг с другом, никогда
не случается так, чтобы из двух встретившихся языков
родился какой-то третий. Обязательно один из них
окажется победителем, а другой прекратит свое
существование. Победивший же язык, даже приняв в
себя кое-какие черты побежденного, останется сам со-
бой и будет развиваться дальше по своим законам.
На протяжении всей своей истории русский язык,
который был когда-то языком одного из восточно-сла-
вянских народов, многократно сталкивался с другими,
родственными и неродственными языками. Но всегда
именно он выходил из этих столкновений победителем.
Он, оставаясь самим собою, стал языком русской
народности, а затем и языком русской нации.
И эта нация, сложившаяся из миллионов людей совер-
шенно разного происхождения, разной крови, гово-
рит на русском языке, на том самом, на котором
говорили некогда древние русы, славянское племя,
кровно родственное другим славянским же племенам. *
Вот почему наш язык оказывается и сейчас языком,
родственным польскому, чешскому, болгарскому, хотя
ни поляки, ни чехи, ни болгары не живут в пределах
нашей страны и не принимали непосредственного уча-
стия в формировании русской нации. В то же время он
продолжает оставаться языком очень далеким, ничуть
не родственным языкам тех же ижорцев (ингеров),
карелов или касимовских татар, хотя многие из этих
народов и стали составными элементами нации русской.
Говоря о родстве языков, мы всегда принимаем в расчет
не племенной состав говорящих на них сегодня людей,
а их далекое — иногда очень далекое! — происхождение.
Спрашивается: а стоит ли заниматься языковеду
такими глубинами истории? Чему это может послу-
жить?
Очень стоит. ,
Возьмем в пример соседнюю нам Народную Рес-
публику Румынию.
Румыны живут среди славянских народов (только
* Незачем разъяснять тут, что этот русский язык, оставшись
до наших дней «тем же самым», далеко не остался «таким же
самым». Он изменился очень сильно, настолько, что мы теперь
с трудом понимаем древние письменные памятники. Но всё же и
там и здесь перед нами один язык — русский.
118

с запада с ними соседствуют венгры, происхождение
которых весьма сложно). А говорят румыны на языке,
весьма отличном и от славянских и от угорского (вен-
герского) языков. ЭтОт язык настолько своеобразен, что
даже заподозрить его родство с соседями невозможно.
Языковеды установили, что румынский язык род-
ствен итальянскому, французскому, испанскому и древ-
неримскому (романским) языкам; ведь даже само на-
звание «Румыния» («Romania» по-румынски) проис-
ходит от того же корня, что и слово «Рома» —«Рим»
(по-латыни). И если бы даже мы ничего не знали об
истории румынского народа, мы должны были бы
предположить, что когда-то он испытал на себе силь-
ное воздействие одного из народов романской языковой
семьи.
Так оно и было. В свое время на берега Дуная при-
были римские (то есть «романские») переселенцы и
основали здесь свою колонию. До нас об этом дошли
точные исторические свидетельства. Но если бы их, по
случайности, не оказалось, языковеды, без помощи
историков изучая румынский язык, уже заподозрили
бы нечто подобное и натолкнули бы остальных ученых
на догадки и розыски в этом направлении.
Именно так случилось за последние полвека с давно
вымершим малоазиатским народом — хеттами.
Хетты оставили по себе много различных памятни-
ков культуры: статуй, развалин и надписей на неиз-
вестном нам и непонятном языке.
Пока эти надписи оставались неразобранными, уче-
ные считали хеттов единым народом, близко родствен-
ным соседним с ними ассирийцам и вавилонянам,
то есть народом семитического племени.
Но вот произошло событие поистине удивительное.
Чешский ученый Беджих Грозный, крупнейший знаток
семитических языков древнего Востока, заинтересовался
хеттами. Судя по всему, хетты действительно были семи-
тами: оставленные ими памятники написаны кли-
нописью, похожей на письмена старых любимцев Гроз-
ного, ассириян и вавилонян. Семитолог Грозный рас-
считывал изучить еще одно семитское племя древности.
Тайна долго не давалась в руки, и внезапное ее ре-
шение грянуло, как громовой удар. При помощи непе-
редаваемо трудных и остроумных приемов Грозному
119

удалось прочесть первую фразу на хеттском языке. Она
звучала так:
«Ну ан эсатэни уатаран экутэни...»
Первое слово этой фразы «ну» казалось понятным:
писавший передал его иероглифом, который у всех наро-
дов, пользовавшихся вавилонской клинописью, означал
одно — «хлеб». Всё предложение поэтому приобрело в
глазах Грозного характер стихотворной пословицы или
изречения, чего-то вроде нашего русского «Хлеб-соль
ешь, правду режь!» Так оно звучало. Но что значило?
Вся беда была в том, что остальные его члены ни-
чем и никак не напоминали никаких восточных, семи-
тических слов и корней.
Подобно самому увлекательному роману звучит
рассказ Грозного о том, как к нему пришла победа.
Часами, сутками, неделями, ничего еще не понимая,
вглядывался он в узоры таинственных письмен, в зага-
дочные строки их расшифровки... Ничего! И вдруг...
- И вдруг в голову ему пришла мысль, которой он
сам испугался, до того она была неожиданной и неле-
пой. Да, слово «уатаран» ничем не похоже на слова
семитических языков. Но зато оно до странности напо-
минает слова совсем другого мира, слова народов Ев-
ропы, наши слова. В греческом языке есть, например,
слово «юдор»; оно означает «вода». В немецком «вода»
называется «вассер»; по-английски она же будет «уотэ»
(слово это пишется как «уатер», а «уатер» и «уата-
ран»— это ведь почти то же самое). И по-русски вода —
«вода», и по-древнеиндийски ее называли «уда(х)»...
Так, может быть...
То, что казалось сначала бредом возбужденного
воображения, подтвердили другие слова фразы. Слово
«эсатэни» оказалось родственным немецкому «эссен»
(essen) и русскому «есть» (питаться). Для слова «эку-
тени» (пить) нашлись сходные слова в греческом языке.
Всё загадочное хеттское изречение вдруг стало ясным,
точно его просветили рентгеновскими лучами:
Ну ан эсатэни уатаран экутэни
Хлеб будете есть, воду [будете] пить.
В древности такое предложение звучало не так, как
наша угроза: «Я посажу вас на хлеб и на воду!» Оно
120

выглядело скорее как щедрое обещание, как милость
повелителя: «Я вам обеспечу пищу и питье, хлеб и воду,
эти высшие блага жизни!»
Хорошо, конечно, что еще раз человеку удалось
прочесть нечто написанное неведомыми знаками на
неизвестном языке. Но еще большим чудом показалось
другое: эти знаки заговорили не на восточном, не на
семитском, нет, — на индоевропейском и до того совер-
шенно неведомом языке. Хетты, жившие в Малой Азии,
по своей речи оказались близкими родичами нам.
Со дня этого удивительного открытия прошло уже
почти полвека. За это время создалась целая новая
наука — хеттоведение. Было обнаружено: в хеттском
государстве жили бок о бок народы различного проис-
хождения, говорившие на самых разных языках — и на
семитских и на близких к языкам кавказских народов.
Но хетты-неситы, оставившие нам иероглифические па-
мятники, были самыми настоящими индоевропейцами.
Сейчас ученые спорят уже не об их языке и даже не об
их племенной принадлежности. Ученых сейчас волнуют
вопросы другого порядка: как, через Балканы или через
Кавказ, хетты прошли в Малую Азию? Какую они исто-
рию прожили, как была устроена их жизнь, их обще-
ство? До сих пор крупицы сведений об этом удавалось
выуживать только из египетских папирусов; они были
отрывочными и неполными. Теперь мы слышим голос
самих хеттов: племя, жившее тысячелетия назад, власт-
но требует от нас: «Пересмотрите историю древности!
Внесите в нее важные поправки! Мы воскресли для того,
чтобы полным голосом рассказать вам о безмерно да-
леком прошлом».
А о языке хеттов спорить действительно уже нечего.
Взгляните на следующую, 122-ю страницу, — вы сами
увидите, как близки многие хеттские слова к словам
других языков индоевропейского корня, как много между
ними общего, как спрягается в разных языках глагол
«быть» в настоящем времени или какая разительная
близость существует между многими другими словами
хеттского и остальных индоевропейских языков.
Такова великая сила науки, таково вызывающее
преклонение могущество человеческого разума. Может
показаться, что ему доступно всё, что для него нет ни-
каких непреодолим'ых препятствий. Но так ли это?
121

	Древне- индийский (санскрит)	Рус- ский	Л атынь	Греческий	Герман- ский (древний)	Хеттский
1-е л. ед. ч.	асми	есмь	сум	эйми	им	эшми
2-е . „ .	аси	еси	эс	ЭЙС	ИС	
3-е . , ,	асти	есть	эст	эсти	ист	эшти
1-е л. мн. ч.	асму	есмы	сумус	эсмен	зийум	
2-е . .	.	астху	есте	эстис	эсте	зийут	
З-е . . .	асти	суть	сунт	эйси	зинд	ашанци
	Санс- крит- ский	Русский	Литов- ский	Латынь	Греческий	Хетт- ский	Герман- ский
Глаголы	адми	ем	едми	эдо	эдомей	этми	эссеи
	асми	есмь (З-е л. ед. ч.: есть)	езу	сум (З-е л. ед. ч.: эст)	эйми (З-е л. ед. ч.: эсти)	эшми	им (З-е л. ед. ч.: ист)
Суще- ствн-	уда(х)	вода	ванду	унда (волна)	(х)юдор	уатар	вассер
тельные	набхас	небо	добезис (обла- ко)	нэбула (облако)	нефос (туча)	непис	небель (туман)
	хрд	сердце	ширдис	кор (кордис)	кардиа	кард	хзйрто (херц)
Прила- гатель- ные	навас	новый	науяс	новус	мэос	нэуа	ной (письм.: нэу)
Пока речь идет о языках народов-соседей, живущих
рядом и в одно время, имеющих общее историческое
прошлое, а главное — разделившихся лишь сравнитель-
но недавно, нашим ученым без особого труда удается
проследить родство между ними. То, что украинский и
русский языки — братья, ясно не только языковеду:
сходство между ними бросается в глаза, подтверж-
дается и объясняется хорошо нам знакомой историей
обоих народов. Не так уж трудно представить себе и
состав того языка-основы, из которого они оба когда-то
выделились. То же можно сказать о несколько ранее,
122

чем славянские, разошедшейся группе романских язы-
ков. Современный французский, испанский, румынский
и другие родственные языки выросли и развились из
латыни древнего мира. Казалось бы, не может даже
возникнуть сомнения насчет возможности восстановить
их язык-основу: латынь и сейчас изучают в школах, на
ней можно писать, существует обильная литература на
латинском языке...
Хитрость, однако, в том, что романские языки роди-
лись не из этой, звенящей, как медь, латыни класси-
ческих писателей и ораторов, Овидия и Сенеки, Цице-
рона и Ювенала. Их породил совсем другой язык, тот,
на котором в древнем Риме разговаривали между собою
простолюдины и рабы. Он был и оставался устным, пре-
зираемым писателями языком. На нем не записывали
речей, не сочиняли славных поэм, не высекали триум-
фальных надписей. От него почти не сохранилось ни
памятников, ни описаний. Мы его слабо знаем.
Удивляться тут особенно нечему: много ли мы с вами
знаем о народном устном языке, которым говорили
московские стрельцы или тверские плотники в конце
XVII века?
Поэтому для романских языков их источник, язык-
основу, нельзя просто «вычитать из книг». Его прихо-
дится «восстанавливать» по тому, как отдельные его
черты отразились в современных нам языках-потомках.
Надо признать, что языковеды-романисты научились
решать связанные с этим задачи совсем неплохо.
Приведу только один пример. Во всех древнерим-
ских книгах груша, плод грушевого дерева, именуется
«пйрум» (pirum), а само это дерево — «пйрус» (pirns).
Никаких, казалось бы, колебаний: по латыни груша —
«пйрум»; это обозначено во всех словарях.
Беда одна: названия этого же плода в современных
романских языках свидетельствуют о другом. Все
они — испано-итальянское «пера» (рега), румынские
«пара» (para), «перо», французское «пуар» (на пись-
ме— poire) — могли произойти не от «пйрум» и не от
«пйрус», а только от римского слова «пйра»: в этом
убеждает нас закон звуковых соответствий. А такого
слова мы ни у Вергилия, ни у Лукреция Кара, ни в дру-
гих источниках не встречаем. Что же, оно — было или
не было?
123

<<:^e было!» — в один голос как бы
С\\ утверждают все памятники римской литера-
yz туры. «Должно было быть, а значит, — бы-
/	) ло!— сказали языковеды, работавшие срав-
нительным методом над романскими язы-
ками. — Было, если только наш метод пра-
вильный!»
После того как возникло это сомнение, протекло
немного лет. И вот археологи извлекли из земли камен-
ную плиту, по какой-то причине надписанную не на
«благородной» латыни классиков, а на «вульгарном», то
есть народном, языке плебеев. В этой надписи упоми-
налась груша, плод грушевого дерева; ее имя было пе-
редано, как «пира» (pira).
Разве это не удивительно? Когда-то в науке про-
изошло великое событие: планета Нептун была откры-
та не астрономом через подзорную трубу, а математи-
ком, при помощи сложных вычислений. Математик Ле-
верье указал астрономам, где им надо искать доныне
неизвестную планету, и едва они направили свои теле-
скопы в тот пункт неба, который он наметил, им в глаза
засияла пойманная на кончик ученого пера, никогда
перед тем не виданная планета...
Это была небывалая, незабываемая победа разума.
Но в своем роде история со словом «пира» стоит, если
хотите, истории Нептуна Леверье.
Узнав обо всем этом, иной читатель окончательно
решит: прекрасно! Всё в языкознании уже сделано, и
теперь ученым остается одно: по точно выработанным
законам «восстанавливать» всё дальше и дальше в
глубь веков древние слова и сами языки.
Но в действительности дело обстоит далеко не так
просто.
Середина XIX столетия. Только что, почти вчера,
люди поняли, что языки мира делятся на замкнутые
группы-семьи, что внутри каждой семьи между ними
существует тесная связь по происхождению. Сход-
ство между двумя или несколькими языкам-и объяс-
няется именно этим родством; объясняется им и, с дру-
гой стороны, свидетельствует о нем. .Это сходство при-
ходится искать между словами, между частями слов,
между-самими их звуками.
Обнаружилось то, чего до тех пор не подозревали:
124

русский язык оказался похожим кое в чем на языки
Индии, на таинственный и «священный» санскрит. Зна-
чит, между ними есть родство. В родственной связи друг
с другом оказались и другие европейские языки — рус-
ский и латинский, литовский и германские. Наше слово
«дом» не случайно созвучно древнеримскому «домус»,
тоже означающему «дом». Русское «овца» не по капризу
случая совпадает с латинским «овис», с литовским «авис»
и даже с испанским «овёха», •—это слова-родичи: все они
означают «овцу». Словом, то, что раньше представлялось
разделенным и почти неподвижным, те языки мира, кото-
рые, казалось, росли по лицу вселенной, как травы на
лугу, рядом, но независимо друг от друга, — всё это стало
теперь походить на ветви огромного дерева, связанные
где-то между собою.
Заметней всего, разумеется, был как бы ряд неболь-
ших деревцев или кустиков: пышный славянский куст-
семья, широкая крона языков романских, узловатый ду-
бок германской группы... Потом за этим начало нащу-
пываться что-то еще более нежданное: видимо, и всё то,
что первоначально представлялось «отдельными де-
ревьями», на деле лишь ветви скрытого в глубине веков
ствола, имя которому «индоевропейский общий пра-
язык». Может быть, лишь его отпрысками-сучками яв-
ляются и наши европейские языки и оказавшиеся с ними
в родстве языки древнего и нового Востока, от зенд-
ского до таджикского, от армянского на западе до бен-
гальского на востоке. Может статься, именно на нем
говорили некогда предки всех этих разновидных и раз-
ноликих народов. Мы его не знаем. Его давным-давно
нет в мире. Он бесследно угас. Бесследно? Нет, не бес-
следно! Им оставлены в мире многочисленные потомки,
и по тем древним чертам, которые они в себе хранят, по
тому, что между ними всеми есть общего, мы можем
так же точно восстановить речь самых далеких праот-
цев, как восстановили лингвисты латинское слово
«пира» по словам «пера, пара, пуар», живущим в совре-
менных нам романских языках. Не так ли?
Осознав эту возможность, ученые всего мира были
даже как бы несколько подавлены ею. Ведь если бы
такая работа удалась для индоевропейского языка-осно-
вы — «праязыка», как в те времена говорили, так по-
чему же останавливаться на этом? Можно проделать
125

то же с семьями языков семитических и хамитских,
тюркских и угро-финских. Тогда вместо нынешней пе-
строты и неразберихи перед нами возникло бы пять,
шесть, десять ныне неведомых первобытных языков, на
которых когда-то, тысячи и тысячи лет назад, говорили
люди всего мира. Узнать их, научиться понимать их зна-
чило бы в большей степени вскрыть и воссоздать жизнь
и культуру того времени.
Если римский простолюдин знал слово «пира», нельзя
сомневаться, что и самый плод «груша» был известен
ему. Римляне, несомненно, ели эти самые ««пиры»: язык
свидетельствует о том.
Точно так же, если в праиндоевропейском языке мы
найдем названия для злаков, таких, как рожь, овес,
ячмень, мы получим в свои руки первые сведения о то-
гдашнем земледелии. Если будет доказано, что тогда
звучали глаголы вроде «пахать», «ткать», «прясть», су-
ществовали названия животных — «лошади», «коровы»,
«козы», «овцы»,.— мы узнаем по ним о хозяйстве древ-
ности, а по другим словам — о политическом устройстве
того времени... кто знает, о чем еще? Шутка сказать:
изучить язык эпохи, от которой не осталось в мире
ровно ничего!
Всё это потрясло языковедов всего мира. Лучшие
умы «для начала» ринулись на работу по «восстановле-
нию» индоевропейского праязыка, а там, возможно, и
еще более удивительного чуда — всеобщего прапра-
языка всех народов земли, первого, который узнали
люди...
К чему же привела эта титаническая работа?
ОВЦА И ЛОШАДИ
Как вам понравится такая басенка, точнее, такой
нравоучительный рассказик в восемь строк?
«Стриженая овца увидела лошадей, везущих
тяжело груженный воз,
И сказала: «Сердце сжимается, когда я вижу
Людей, погоняющих лошадь!» Но лошади ответили:
«Сердце сжимается, когда видишь, что люди
Сделали теплую одежду из шерсти овец,
А овцы ходят остриженными!
Овцам приходится труднее, чем лошадям».
Услышав это, овца отправилась в поле...»
126

Ну, какова басня? «Она ничем не примечатель-
на!» — скажете вы. И ошибетесь. Басню эту написал
в 1868 году знаменитый лингвист Август Шлейхер;
написал на индоевропейском праязыке, на
языке, которого никогда не слышал никто, от которого
до нас не дошло ни единого звука, на языке, которого,
очень может быть, вообще никогда не было. Потому что
никто не может сказать: таким ли он был, каким его
«восстановил» Шлейхер и его единомышленники.
Так вот. Допуская некоторое преувеличение, я бы,
пожалуй, мог заявить, что только что прочитанная вами
басня и есть единственный вещественный результат
труда нескольких поколений языковедов, посвятивших
свои силы восстановлению праязыка. Нельзя, конечно,
утверждать, будто их работа оказалась совершенно
бесцельной и бесплодной. Вернее будет признать, что
она принесла огромную пользу науке. Она привела
ко множеству замечательных открытий в самых различ-
ных и очень важных областях языкознания. Но основная
задача, которую ученые XIX века ставили перед со-
бой,— само воссоздание древнего языка-основы — ока-
залась решительно невыполнимой. И сегодня мы имеем
перед собой лишь груду весьма сомнительных предполо-
жений, более или менее остроумных гипотез и догадок,
а никак не восстановленный на пустом месте подлинный
язык.
Многим придет в голову вопрос: но почему же так
случилось?
Вряд ли я мог бы познакомить вас сейчас с самыми
важными и глубокими причинами неудачи: для этого мы
с вами слишком еще недалеко ушли в языковедных
науках. Но кое о чем я попробую вам рассказать.
Восстанавливая слова или грамматику языка-основы
для любой современной языковой семьи, допустим для
романской или славянской, лингвистам приходится ду-
мать о временах, отстоящих от нас самое большее на
полторы или две тысячи лет: на «вульгарной латыни»
говорили римляне времен Траяна или Теодориха; обще-
славянский язык жил, вероятно, около середины первого
тысячелетия нашей эры или несколько ранее. Но ведь
рядом с Римской империей существовали тогда другие
страны, хорошо известные нам; на латинском языке тех
времен существует дошедшая до нас довольно богатая
127

литература. В самые книги тогдашних писателей, напи-
санные на «классической латыни», латынь народа про-
никала то в виде насмешливых цитат, приводимых авто-
рами-аристократами, то и виде ошибок и описок, не-
чаянно вносимых авторами-плебеями. Тут благодаря
этому сохранялось невольно случайное словцо, там —
даже целая фраза...
В то же время мы отлично представляем себе в об-
щем тогдашний мир и его жизнь. Мы достаточно знаем,
сколько и каких языков в те времена существовало,
в каких областях Европы они были распространены,
с кем именно соседствовали, на кого могли влиять... Всё
это помогает нам твердо и уверенно принимать или от-
вергать почти любой . домысел языковедов, проверять
данными истории самих народов каждое их предполо-
жение о жизни языка.
Что же до общеиндоевропейского языка-основы,
если он и существовал в действительности, то не менее
как несколько тысяч лет назад. Что мы знаем, что мо-
жем мы сказать об этом чудовищно удаленном от нас
времени? Ничего или почти ничего!
Нам не известны ни точные места расселения многих
тогдашних народов, ни число языков, на которых они
говорили. Мы не представляем себе, на сколько и каких
именно ветвей мог разбиться общий язык, с кем и с чем
соприкоснулись отделившиеся от него начальные диа-
лекты. От всего этого не осталось ни книг, которые мы
могли бы расшифровать, ни надписей, ни каких-либо
других членораздельных свидетельств. И поэтому ка-
ждое суждение о такой глубокой древности может либо
случайно оправдаться, либо — чаще — превратиться
в подлинное «гадание на кофейной гуще»; может под-
твердиться когда-нибудь или остаться навеки замысло-
ватой фантазией.
Приведу и тут только один пример.
Среди индоевропейских языков ученые XIX века
давно наметили дйе резко различные по их особенно-
стям группы: западную и восточную. Они отличались
множеством ясных, связанных между собою черт и осо-
бенностей. Но наиболее характерным казалось вот что:
у.всех западных народов числительное «100» обознача-
лось словами, начинающимися со звука «к», в той или
иной степени похожими на то древнелатинское «кёнтум»
12?

(centum, сто), которое позднее стало произноситься как
«центум» (сравни такие слова, как «процент»—1/1С0,
как «центурион» — сотник в римских войсках и пр.).
У народов же восточной группы то же числительное
звучало сходно с индийским словом «сатам» (тоже
означающим «сто»). Легко понять, что, скажем, фран-
цузский язык, где «100» звучит как «сан» (причем слово
это пишется: «cent»), принадлежит к группе западной,
а русский («сто», «сотня») — к восточной. Лингвисты
условились так и называть эти группы: «группа сатам»
и «группа кёнтум». Казалось, это деление твердо и бес-
спорно; ничто не должно было поколебать его.
И вдруг, уже в XX веке, в Китае были найдены
древние рукописи, принадлежавшие до того неизвест-
ному тохарскому языку. Когда их прочли, увидели: язык
этот относится к языкам индоевропейским. Это было
любопытно, но не так уж поразительно. Поразительным
оказалось другое: он принадлежал к типичным языкам
«кёнтум», к западным языкам,* хотя местообитание на-
рода, говорившего на нем, лежало далеко на востоке,
на самой восточной окраине индоевропейского мира.
Ему полагалось быть языком «сатам», а он...
Открытие тохарского языка очень разочаровало мно-
гих «компаративистов», то есть лингвистов — сторон-
ников сравнительного языкознания, особенно тех, кото-
рые всё еще стремились добраться до тайн «праязы-
ка». Один лишний язык — и сразу разрушилось так
много твердо сложившихся выводов и объяснений! А кто
скажет, сколько таких открытий принесет нам буду-
щее? А кто поручится, что не существует десяти или
пяти языков, исчезнувших навеки, о которых мы уже ни-
когда ничего не узнаем? Между тем они были, жили,
воздействовали на своих соседей, и, не зная их, нечего
и думать о том, чтобы точно воспроизвести картину
языкового состояния людей в таком далеком прошлом.
Так выяснился основной недостаток сравнительного
метода в языкознании — его приблизительность, его не-
точность. Он является прекрасным помощником, пока
его показания можно проверять данными со стороны —
сведениями из истории, из археологии древних народов.
Но едва граница такой проверки перейдена, это отлич-
* Впрочем, не асе ученые согласны с этим.
9 Л. В. Успенский
129

ное орудие познания мгновенно превращается в жезл
волшебника, если не в палочку фокусника, которая мо-
жет вызвать самое неосновательное, хотя внешне прав-
доподобное представление о прошлом.
Наша современная наука, советская наука, давно
уяснила себе это. Она трезво оценивает достоинства и
недостатки сравнительного языкознания. Оно бессильно
заново воссоздать то, что было безмерно давно и от чего
не осталось никаких реальных следов: так геолог не мо-
жет воссоздать форму гор, рассыпавшихся в прах мил-
лионы лет назад. Но оно не только может оказать суще-
ственную помощь изучению истории действительно су-
ществующих и существовавших когда-то языков; оно
является в настоящее время, пожалуй, важнейшим ору-
дием этой работы. Его надо только непрерывно улуч-
шать, проверять другими науками, совершенствовать.
Этим и занимаются сейчас наши советские языковеды.

САМАЯ УДИВИТЕЛЬНАЯ БУКВА РУССКОЙ АЗБУКИ
Сейчас вы удивитесь.
Раскройте томик стихов А. С. Пушкина на извест-
ном стихотворении «Сквозь волнистые туманы...».
Возьмите листок бумаги и карандаш. Подсчитаем,
сколько в четырех первых его четверостишиях содер-
жится разных букв: сколько «а», сколько «б» и т. д.
Зачем? Увидите.
Подсчитать легко. Буква «п» в этих 16 строчках по-
является 9 раз, «к» — 7 раз, «в» — 7. Другие буквы—-по-
разному. Буквы «ф» нет ни одной. А что в этом интерес-
ного?
Возьмите более объемистое произведение того же
поэта — «Песнь о вещем Олеге». Проведите и здесь та-
кой подсчет.
В «Песне» около 70 букв «п», 80 с чем-то «к», более
сотни «в»... Буква «ф» и тут не встречается ни разу. Вот
как? Впрочем, вполне возможно: случайность.
Проделаем тот же опыт с чудесной неоконченной
сказкой Пушкина о медведе: «Как весеннею теплою
порою...»
В ней также 60 букв «п», еще больше «к» и, тем бо-
лее, «в». Но буквы «ф» и тут вы не обнаружите ни
единой. Вот уж это становится странным.
9*
1Г

Что это — и впрямь случайность? Или Пушкин нароч-
но подбирал слова без «ф»?
Не стоит считать дальше. Я просто скажу вам: возь-
мите «Сказку о попе...»; среди множества различных
букв вы «ф» не встретите, сколько бы ни искали. Пере-
листайте «Полтаву», и ваше удивление еще возрастет.
В великолепной поэме этой примерно 30 000 букв. Но
ни в первой, ни в третьей, ни в пятой тысяче вы не най-
дете буквы «ф». Только прочитав четыре-пять страниц
из пятнадцати, вы наткнетесь на нее впервые. Она
встретится вам на 378-й строке «Полтавы» в загадочной
фразе:
«Во тьме ночной они, как воры...
Слагают цифр универсалов...»
«Универсалами» на украинском языке тех дней име-
новались гетманские указы, а «цифр» тогда означало
то, что мы теперь называем шифром — «тайное письмо».
В этом слове, и обнаруживается первая буква «ф».
Дочитав «Полтаву» до конца, вы встретите «ф» еще
два раза в одном и том же слове:
«Гремит анафема в соборах...»
«Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор...»
«Анафема» значит: «проклятие». Изменника Мазепу
проклинали во всех церквах.
Таким образом, среди 30 000 букв «Полтавы» мы
нашли только три «ф». А «п», «к» или «ж»? Да их там,
конечно, сотни; если не тысячи. Что же, Пушкин питал
явное отвращение к одной из букв русского алфавита,
к ни в чем не повинной букве «ф»?
Безусловно, это не так. Изучите стихи любого дру-
гого нашего поэта-классика, — результат будет тот же.
Буквы «ф» нет ни в «Когда волнуется желтеющая нива»
Лермонтова, ни в «Вороне и лисице» Крылова. Неужто
она ненавистна и им?
Видимо, дело не в этом.
Обратите внимание на слова, в которых мы нашли
букву «ф» в «Полтаве». Оба они не русские по своему
происхождению. Хороший словарь скажет вам, что слово
«цифра» проникло во все европейские языки из араб-
ского (недаром и сами наши цифры именуются, как вы
132

знаете, «арабскими»), а «анафема» — греческое еловой
Это очень любопытный для нас факт.
В пушкинской «Сказке о царе Салтане» буква «ф»,
как и в «Полтаве», встречается три раза, и все три
раза в одном и том же слове «флот». Но ведь и это
слово — нерусское; оно международного хождения: по-
испански флот будет «flota» (флота), по-английски —
«fleet» (флит), по-немецки — «Flotte» (флотэ), по-
французски— «flotte» (флот). Все языки воспользова-
лись одним и тем же древнеримским корнем: по-латыни
«Пиеге» (флюэре) означало «течь» (о воде).
Обнаруживается вещь неожиданная: каждое слово
русского языка, в котором — в начале, на конце или в
середине — пишется буква «ф», на поверку оказывается
словом не исконно русским, а пришедшим к нам из дру-
гих языков, имеющим международное хождение.
Так, «фокус» означало «очаг» еще в древнем Риме.
«Фонарь» по-гречески значит «светильник».
«Кофе», как мы уже видели, заимствовано от арабов.
«Сафьян», «тафта», «софа» пришли к нам из других
стран Востока.
То же и с нашими именами собственными: Фока
значит «тюлень», по-гречески; Федор (точнее Фео-
дор— Т е о д о р) — «божий дар», на том же языке,
и т. д. Просмотрев любой хороший словарь русского
языка, вы отыщете в нем буквально десяток-другой таких
слов с «ф», которые встречаются только в русской,
речи. Да и то, что это за слова! «Фыркнуть», «фук-
нуть» — явно звукоподражательные образования или
искусственные и в большинстве своем тоже звукоподра-
жательные, «выдуманные» словечки вроде «фуфлыга»,
«фигли-мигли», «фаля», «фуфаней».
Такого рода «слова» можно изобрести на любой звук,
какого даже и в языке нет: «дзекнуть», «кхэкнуть»...
Вот теперь- всё понятно.
Великие русские писатели и поэты-классики писали
на чистом, подлинно народном русском языке. В обиль-
ном и богатом его словаре слова, пришедшие издалека,
заимствованные, всегда занимали второстепенное место.
Еще меньше среди них содержащих в себе букву «ф».
Так удивительно ли, что она встречается так редко в
произведениях наших славных художников слова?
Не верьте, впрочем, мне на слово. Раскройте ваши
133

любимые книги и впервые в жизни перечтите их не с
обычной читательской точки зрения, а, так сказать, с
языковедческой. Присмотритесь к буквам, из которых
состоят слова этих книг. Вглядитесь в них. Задайте
себе, например, такой вопрос: те из слов, которые на-
чинаются с буквы «а», таковы ли они, как и все другие,
или им тоже свойственна какая-нибудь особенность?
Вы читаете «Бориса Годунова», бессмертную драму
Пушкина. Смотрите: в тех ее сценах, где изображена
жизнь русского народа, слов с буквой «ф» почти нет;
только несколько имен содержат ее (царевич Федор,
Ефимьевский монастырь, дьяк Ефимьев) да карта, ко-
торую чертит царевич, названа «географической».
Но вот мы в Польше или на литовской границе.
Вокруг иностранцы — Розен, Маржерет, с их нерусской
речью. И лукавая буква-иноземка тут как тут. На стра-
ничке, где действуют эти наемные вояки, она встречает-
ся семь раз подряд! Разве это не говорит о том, с ка-
ким удивительным искусством и вниманием выбирал ве-
ликий поэт нужные для него слова?
Редкость буквы «ф» в нашей литературе не случай-
ность. Она — свидетельство глубокой народности, высо-
кой чистоты русского языка у наших великих писателей.*
БУКВА И ЗВУК
Что же получается? Видимо, русский язык по какой-
то причине вовсе не знает и не употребляет звука «ф»?
Ничего подобного. Я говорил не о звуке, а о букве.
Звук «ф» в нашем языке ничуть не менее обычен, чем во
многих других.
* Тут, однако, стоит сделать довольно существенную оговорку.
Если взять произведения современных нам поэтов и писателей,
в них мы встретим, вероятно, гораздо больше «ф», чем в класси-
ческой литературе. Как это понять? Разве советские авторы меньше
заботятся о чистоте и народности своего языка?
Конечно, нет. Но за прошедшие сто лет в самый язык нашего
народа вошло, прижилось в нем, полностью «русифицировалось»
огромное количество слов и корней всеевропейского международ-
ного круга. Такие слова, как «фокус», «фиалка», «фестиваль», стали
и становятся русскими если не по корню, то по ощущению. Их нет
основания браковать поэтам. А многие из них несут с собою нашу
самую редкую букву —- наше «эф».
134

«Позвольте! — вероятно, удивитесь вы. — Но разве
звук и буква — не одно и то же, не два названия одного
явления?»
Помните стихотворение «Бродвэй» В. Маяковского?
«Янки подошвами шлепать лениВ:
Простой и курьерский лиФт.
В семь часоВ человечий прилиВ,
В семнадцать часоВ — отлиВ».
Вслушайтесь внимательно: какой звук произносите
вы в тех местах, где в напечатанных строчках стоят
буквы «В»?
Никаких сомнений: всюду в концах слов и перед
глухими согласными вы ясно и определенно выговари-
ваете «ф» вместо письменного «в».
Смотрите: поэт без колебаний счел слово «лифт»
рифмующимся со словами «прилив», «отлив», «ленив».
Да это и неудивительно: недаром иностранцы, которые
не знают русского правописания, наши фамилии, окан-
чивающиеся на «ов», изображают нередко при помощи
окончания «офф»: «Иванофф», «Владимирофф» и т. д.
Они в этих случаях пишут так, как мы их выговариваем.
Значит, в русском языке звук «ф» встречается очень
часто (например, и в слове «фстречается», и даже в со-
четании слов: «ф слове»), А буква «ф», как мы виде-
ли, — редкая гостья у нас.
Да, редкая! Но почему же тогда всё-таки она суще-
ствует у нас? Почему не так давно было даже целых
две буквы для звука «ф» — «эф» и «фита»? Откуда они
взялись? Кому пришло в голову их выдумать, если обе
они были нам, видимо, не нужны?
Вспомним историю русской письменности. Она им-
портирована к нам, как и ко многим восточнославянским
народам, с Балканского полуострова. Там она была со-
здана, во-первых, под сильным влиянием и по прямому
образцу греческого, византийского, письма, а во-вторых,
с основной целью сделать возможным перевод на сла-
вянские языки книг, написанных именно по-гречески.
Греческая азбука по своему составу во многом отли-
чалась от той, которая была нужна славянам. У греков
существовали такие, скажем, слова, как «ксения» (го-
степриимство), «Ксеркс» (имя персидского царя), «ксе-
рос» (сухой). В эти слова входил сложный звук: «,кс».
135

Греки передавали его на письме одной буквой £, которую
называли «кси».
Была у них и вторая буква: «пси» (ф). Она фигури-
ровала в словах вроде «псеудо» (обманываю), «псюхос»
(холод, стужа), «псюхэ» (душа) и т. п. В славянских
языках ни в той, ни в другой не было ни малейшей на-
добности: все эти слова можно было великолепно изо-
бражать при помощи сочетания букв «п с», «к -ф- с».
Но составители славянской азбуки предпочли точно со-
хранить то, что они видели в Византии. Обе буквы про-
существовали в России до начала XVIII века.
Точно так же без особой надобности были введены
в славянские алфавиты и две сестры-гречанки «фи» и
«фита». У греков их существование имело смысл: каж-
дая из них означала свой особый звук. Буква «фи» вы-
ражала звук «ph» (пх), «фита», или «тэта», — звук «th»
(тх); греки их одну с другой не путали.
Такие слова, как «Филипп», «фарос» (парус), писа-
лись у них через «фи»; зато такие, как «Феодор» или
«математик» (во втором слоге), — через «фиту».
Славянам для изображения их собственного звука
«ф» это было совершенно не нужно, но составителям
славянской азбуки показалось очень важным точно пе-
редать написание греческих имен или отдельных слов
(тут многое было связано еще с религиозными соображе-
ниями). Поэтому они и не решились отказаться ни от
«фи», ни от «фиты».
Вот почему в русском языке очень долго держалось
двойственное, неясное правописание (и даже произноше-
ние) заимствованных с греческого слов и корней.
Греческое слово «тебе», означавшее «бог», писалось
с «тэтой» в начале. Наше имя «Федор» означающее
«божий дар», стало, хоть оно и происходит от этого
греческого слова, писаться через «ф», в то время как на
Западе оно скоро превратилось в «Теодор». Это произо-
шло потому, что имя «Федор» быстро стало на Руси
родным, русским именем, потеряло всякий привкус
чужеземности. А вот, скажем, другое, более редкое гре-
ческое слово «атеос» (безбожный), происходящее от
того же корня, долго передавалось у нас как «афей»;
«афеизм» (так оно выглядит еще в переписке А. С. Пуш-
кина), то есть через «фиту». Лишь к концу XIX века
136

установилось наше нынешнее его про-
изношение и правописание: «атеизм»,
«атеистический» и т. п.
Точно так же мы встречаем у нас
рядом два слова: «Афанасий» (имя,
которое по-гречески значит «бессмерт-
ный») и «танатефобия» (медицинский
термин, означающий «страх смерти»).
Они хоть и пишутся различно, но свя-
заны по происхождению с одним гре-
ческим словом «танатос» (смерть).
Не приходится удивляться, что рус-
ские «орфографы», специалисты по
правописанию, при первой же возможности постарались
освободить наш алфавит от совершенно лишней
«фиты».
Буква же «ф» сохранилась. Она выполняет и сегодня
свою совсем особую функцию — является своеобразной
«переводчицей с иностранных языков» в русской аз-
буке.
Теперь, я думаю, вам стало окончательно ясно, что
звук и буква — далеко не одно и то же, и путать их
никак нельзя.
Так для чего же придумано такое неудобство?
Давайте лучше писать так, как мы слышим и гово-
рим!
Вряд ли, однако, подобное изменение правил было
бы более удобным. Впрочем, судите сами.
ОДИН ЗА ТРЕХ
Как по-вашему: одна буква должна означать один
звук или несколько разных? Одному звуку должна со-
ответствовать одна буква или тоже несколько?
Вопрос не из новых: еще в XVIII веке его задавал
себе известный наш ученый и поэт Василий Тредьяков-
ский.
Знание орфографии, так писал он как раз по поводу
букв «эф» и «фиты», «несравненно легчайшее будет,
когда каждая буква свой токмо звон (звук. — Л. У.)
означать имеет: сие вам само собою вразумительно.
Буде же один и тот же звон... означается двумя или
137

тремя знаками, то как не быть сомнению и, следова-
тельно, затруднению в писателе?»
Вы, полагаю я, присоединитесь к этому разумному
мнению. Было бы, ей-ей, ужасно, если бы буква «о»
читалась то «о», то «з», то «р» или ежели бы звук «с»
мы писали то в виде «и», то как «я», то через «к»... Да
такого и быть не может!
А ведь неправда: иной раз мы поступаем как раз
таким образом.
Возьмите простое русское слово: «я». Мы его пишем
при помощи одной буквы «я». Что же, оно так и состоит
из одного звука?
Слово «я» есть и у других народов. У финнов «я»
значит «и», у латышей и немцев — «да». Произносят они
его почти в точности как мы. А пишут при помощи
двух букв: «ja». Зачем им понадобились две буквы?
Почему нам достаточно одной? Сколько же в этом слове
звуков?
Возьмем русские слова «май» и «гусь» и попробуем
склонять их.
	Пишется:	Произносится:	Так же, как:
Именительный падеж:	май гусь	май	гусь	ДОМ
Родительный падеж:	мая гуся	май Т а гусь + а	дом + а
Дательный падеж:	маю гусю	май + у гусь + у	дом+ у
Творительный падеж:	маем гусем	май + эм гусь + эм	дом + ом
и т. д.
Все эти падежи образуются одинаково: к основе
слова («дом», «май», «гусь») прибавляются звуки
окончаний «а», «у», «эм», «ом» и прочие.
И тут-то уже становится очень ясным, что в слове
«мая» буква «я» означает вовсе не один звук, а два:
«й а».
Только изображает их на письме одна буква — «я».
Но, с другой стороны, что же? И в слове «гуся» буква
«я» означает два звука? Ничего подобного: никто не
читает это слово так: «гусь-р йа». Все произносят его
в родительном падеже: «гусь + а».
Значит, в слове «мая» (или в словах «я», «яма»,
«яд») буква «я» передавала нам два звука — «й» и «а»,
а в слове «гуся» (так же как в словах «шляпа», «мять»,
138

«Ляля») она же выражает только один звук «а», но та*
кой звук «а», который идет только вслед за любым
мягким согласным звуком.
Сравните-ка слова:
сад и сяду
мать и мять раса и ряса
Выходит, что есть в нашей азбуке такие буквы, ко-
торые могут означать то один звук, то другой и порою
даже не один звук, а два звука сразу.
ТРИ ЗА ОДНОГО
Теперь прислушаемся к звуку «й».
(Кстати, «й» вовсе не гласный звук, как привыкли
думать многие, потому что он обозначается буквой,
похожей на «и», да и носит неправильное название в
азбуке — «и-краткое»; «й» — согласный звук, куда
ближе, чем к «и», стоящий к «х»; так говорят ученые
звуковеды — фонетики, или фонологи. Но это нам пока
неважно.)
Звук этот мы часто изображаем при помощи буквы
«й» и в русских словах: «мой», «дай», «буй», и в ино-
странных: «Нью-Йорк», «йеллоустонский парк».
В то же время обозначаем мы его и через посредство
различных других букв. *
йад—яд
рейа—рея
буйан—буян
пула—юла
пойу—пою
ийуль—июль
иэда—еда
пойэзд—поезд
вдвойэ—вдвое
йож—ёж
бойок — боёк
мойо—моё
них—их
ручйи—ручьи
ульйи—ульи
* Это значит, что каждая из этих букв: «я», «ю», «е>, «ё>,
«и» — в определенных случаях (в начале слов, а также в середине
и в конце слова после гласных звуков) означает слог, состоя’
щий из звука «й» плюс какой-либо гласный («а», «у», «э», «о»,
«и»).
139

Однако это еще не
слова, как
пять
он лют
весть
все способы. Сравните такие
и ПЬЯНЫЙ
и ОНИ льют
и въезд
Они различаются между собой опять-таки лишь тем,
что во втором столбце между согласным и тем гласным,
который идет за ним, слышен звук «й». А как мы обо-
значаем это на письме? Третьим и четвертым способом:
при помощи букв «мягкий» или «твердый» знак.
Значит, наоборот: бывает, что один и тот же звук
у нас может выражаться самыми разными
буква м и, а вовсе не всегда одной и той же.
. Почему это важно? Нужно раз и навсегда запомнить
твердое правило языкознания: никогда не путайте
две совсем разные вещи — букв у и звук.
Верно: они связаны друг с другом. Но связь эта не
так проста и не так пряма, как мы обычно думаем.
Именно поэтому люди и не могут писать так,
как они говорят и слышат. Именно поэтому и
нужны нам уроки правописания.
ЕЩЕ ОДНА „РЕДКОСТНАЯ® БУКВА
Я говорю теперь о русской букве «а».
— Скажите, пожалуйста, — пожмете вы плечами, —
вот нашел редкость!
Да, но ведь я говорю о букве «а» в начале слов,
когда она стоит в них первой.
— Ну и что же из этого?
— А вот что...
Обыкновенно мы думаем, что нашему устному языку,
так сказать, все звуки, а письменному все буквы равны,
что у них никак не может быть среди букв любимцев и
заброшенных падчериц.. А на самом деле язык относится
к своим звукам — а через них и к выражающим их бук-
вам— далеко не беспристрастно. Одними он пользуется
на каждом шагу, к другим обращается очень редко.
Одни одинаково встречаются и в начале слов, и в их
конце, и посредине, других же вы никогда не найдете:
этой в начале, той в конце.
140

— Подумайте сами, много ли есть русских слов,
которые кончались бы на «э»? Боюсь, что вы их не
найдете.* А таких, которые начинались бы на «ы»?
На первый взгляд кажется, что если даже так, ни-
какого значения в нашей жизни эта особенность языка
не имеет. Неверно! Бывают случаи, когда людям прихо-
дится разделиться на группы по «буквам», — скажем, по
«инициалам их фамилий». Во время выборов в Советы
депутатов трудящихся, например, все избиратели подхо-
дят за получением выборных бюллетеней к столам, над
которыми укреплены буквы, соответствующие этим
«инициалам».
Сходите в пункт голосования при ближайших выбо-
рах и понаблюдайте. Над некоторыми столами над-
писаны одна, много — две буквы: «б», «п» или «к». Над
другими же укреплены таблички с несколькими буквами
на каждой: «у», «ф», «х», «ц» или «ш», «щ», «э»,
«ю», «я». Здесь к одному столу спешат сразу и Унков-
ские, и Федотовы, и Цветковы — граждане, фамилии ко-
торых начинаются с разных букв. Казалось бы, у таких
столов всегда должна стоять толпа народа. Оказывает-
ся, наоборот: там людей всегда меньше, чем у столов с
отделенными друг от друга буквами «е», «к» или «о».
Почему это?
Потому, что фамилий, начинающихся с «у» или «щ»,
всегда гораздо меньше, чем фамилий с «б» или «в».
И это не случайность, это закон языка.
Вот я беру обычный городской телефонный справоч-
ник. Фамилии на букву «к» занимают в нем 15 с лиш-
ним страниц. Фамилии на «п» — 9, на «б» — почти 10
страничек. Фамилий же на «у» набралось всего на 0,9
одной странички, на «ц» — на одну, на «щ» —около
полстранички. Их в тридцать раз меньше, чем начинаю-
щихся с буквы «к»!
Может быть, так обстоит дело только с фамилиями?
Ничуть. И «слова вообще» подчиняются тому же свое-
образному закону. В «Толковом словаре русского языка»
под редакцией профессора Д. Н. Ушакова буква «п»
(то есть слова, начинающиеся с буквы «п») заполнила
* «Кашне>, «пенсне» и т. п. — это всё, конечно, заимствованные
слова. «Cache-hez» по-французски значит «прячь нос», «pince-
nez» — «защеми нос».
141

собою 1082 столбца, — 541 страницу, почти три четверти
третьего тома. А сколько же в нем досталось на долю
тех слов, в начале которых стоит буква «щ»? Всего
5 страничек! Их уже в’ 108 раз меньше, чем их «много-
людных», многословных собратьев. Закон выражен еще
более резко.
Казалось бы: ну, а что нам за дело до этого закона?
Не всё ли равно, в конце концов, каких слов меньше и
каких букв меньше в словах?
Всё кажется безразличным, пока не займешься этим
делом вплотную. Своеобразные капризы языка имеют
немалое чисто практическое значение.
В наборных цехах типографий из-за них никак нель-
зя запасать одинаковое количество металлических литер
«п» и «щ»; с такой кассой невозможно будет набрать ни
одной книги: если «п» иссякнет при этом на сотой стра-
нице набора, то «щ» останется еще на 9900 страниц! Так
работать нельзя: приходится приспосабливаться к требо-
ваниям языка, запасать одних букв гораздо меньше,
других много больше. И надо знать, во сколько раз
больше.
Приглядитесь к любой пишущей машинке. Буквы
«п», «р», «к», «е» и другие, чаще встречающиеся, рас-
положены на ее клавиатуре поближе к центру, так ска-
зать «под рукой» у машинистки. Буквы же вроде «э»,
«ы» или нашего знакомого «ф» загнаны на самый край:
не так-то уж часто они понадобятся!
Значит, закон языка пришлось учесть и инженерам-
конструкторам этих полезных машин; его применение
облегчает труд машинисток.
Если вам попадется в руки блокнот-алфавит, пере-
листайте его. Вы увидите, что закон наш принят и тут
во внимание: под буквы распространенные отведено по
нескольку страничек, а под «щ» да «я» — по одной-един-
ственной. Кто бы ни записывал какие-либо фамилии
в свой блокнот, кем бы ни были его знакомые — носи-
тели этих фамилий, непременно среди них «людей с
буквы „к”» окажется в конце концов много больше, чем
тех, чьи фамилии начинаются на «у» или «э».
Руководствуясь этим же законом, выборные комис-
сии рассаживают за столами работников, военные
учреждения назначают сроки явки призывников. Зако-
ны языка и языковедения проявляются в самых
142

неожиданных областях жизни. Недаром и народная
поговорка про язык гласит: «Не мед, а ко всему
льнет!»
До сих пор мы говорили только о нашем, русском
языке. Что же, и в других языках действует этот самый
закон?
Да, и в других. Но всюду по-своему. Те звуки, ко-
торые «нравятся» одному языку, в другом находятся
«на задворках», и наоборот. Те, которые русский язык
охотнее применяет в конце слов, в других языках могут
чаще всего стоять как раз в их начале.
Возьмите наш звук и нашу букву «ы». Звук «ы» мы
иногда, сами того не замечая, произносим в начале
наших слов (например, в таких сочетаниях, как «дуб,
ыва и береза» или «сон ы явь»), но букву «ы» никогда
не пишем на этом месте.
Турецкий же язык и особенно языки народов на-
шего далекого северо-востока бесстрашно помещают ее
всюду, в том числе и в самом начале многих слов.
Наше слово «шкаф» в Турции звучит «ышкаф».
«Теплый» по-турецки будет «ылы», «честь» — «ырц».
Страну Ирак в Турции называют «Ырак». Для турка
«ы» — самая обычная первая буква слова. Но всё это
пустяки по сравнению с языком чукчей или камчада-
лов. Чукотские слова буквально пестрят звуком «ы»:
«ытри» — «они»; «рырка» — «морж». Мне, автору этой
книжки, повезло: один мой рассказ — «Четыре боевых
случая» — перевели в свое время на чукотский язык.
Он называется там так: «Нырак мараквыргытайкыгыр-
гыт».
Пять «ы» в одном слове! Вот это действительно
«предпочтение»!
Теперь мы можем вернуться к той, также довольно
странной и редкой букве русской азбуки, с которой на-
чали разговор, к букве «а».
Русскому языку очень свойственны слова, где эта
буква встречается в середине и на конце, означая там
звук «а». Самым распространенным окончанием сущест-
вительных женского рода является, как все хорошо
знают, именно «а»: «рука», «нога», «банка», «удочка».
Очень часто встречаем мы звук и букву «а» и в сере-
дине слова: «баран», «катать», «купанье». Вероятно,
вам кажется, что и начало слова не запретно для нее,
143

в
Но вот оказывается, что русский
язык почти совершенно не терпит слов,
начинающихся со звука и буквы «а». *
Опять возьмите в руки «Толковый сло-
варь русского языка» — книгу, добрать-
ся до которой должен каждый начинаю-
щий языковед! — и просмотрите первые
страницы первого тома. Здесь довольно
много слов на «а». Но почти около каж-
дого из них указано, что это слово либо пришло к нам
(часто вместе с тем предметом, который оно обозна-
чает) откуда-нибудь со стороны, от какого-нибудь, иной
раз довольно далекого, народа (например, слово «ана-
нас»: ведь этот фрукт раньше не был известен нигде,
кроме Южной Америки; понятно, что многие народы
усвоили себе индейское название его); либо же оно
взято из древних, давно ставших мертвыми языков —
латинского и греческого (из этих языков все нации
Европы давно уже черпают новые слова для своей науч.-
ной речи, например: «авиация», «автомобиль», «анемон»
и тому подобное).
Вот примерный перечень тех слов, с которых начи-
нается каждый русский словарь:
Абажур — франц, слово.
А б а з (монета) — персидск.
Абака (род счетов)—греческ.
Аббат— из сирийСк. яз. (абба — отец, батюшка).
Аберрация (астрономический термин) — латынь.
Абзац — немецк. (satz — фраза).
Абитуриент (оканчивающий учебное заведение) — латынь.
Я выписал первые семь слов, но их очень много. На
восемнадцати первых страницах словаря из русских по
своему корню слов попадаются только «авось», «ага»,
«агу», «аз» и «азбука» (да и то последние два — старо-
славянские).
Что же'это значит? Иной подумает, пожалуй, что
такое обстоятельство является своеобразным недостат-
ком нашего языка.
* Я намеренно подчеркиваю, что речь идет о «букве», которая
обозначает этот звук. Существует множество русских слов, которые
-начинаются со звука, очень похожего на «а»: «абычай», «асока»,
«атава». Но ведь мы пишем такие слова через «о»: «обычай»,
«осока», «отава». Сейчас у нас нет речи о таких словах, как бы
они ни произносились.
144

Это, конечно, было бы величайшей нелепостью. Рус-
ских слов на «а» мало не потому, что мы их не сумели
выдумать, а потому, что здесь действует закон, о кото-
ром я вам уже говорил: наш язык «не любит» начинать
свои слова с такого «чистого», «настоящего» «а»,—
только и всего. И дело языковедов — не горевать по этому
поводу,а постараться выяснить, почему так получилось,
почему наметилась в языке такая многовековая привычка.
То же самое мы замечаем, впрочем, и в других язы-
ках. Так, например, во французском языке почти нет
собственных слов, которые начинались бы на буквы
«х, у, z» или на сочетания букв «тЬ».
Может быть, вас не удовлетворит такое объяснение?
А почему у русского языка образовалась именно такая,
а не какая-нибудь иная «привычка»? Пока далеко не
всегда возможно такое объяснение дать. Но, несомнен-
но, лингвисты будущего постараются разгадать до кон-
ца и эту загадку.
Любопытно было бы, кстати, если бы вы взяли на
себя труд проверить состав тех слов на «а», которые
стоят в наших словарях. Вы, я думаю, убедились бы в
довольно любопытной вещи: огромное большинство
среди них — существительные. Прилагательных и гла-
голов почти вовсе нет. Почему?
Да именно потому, что всё это слова-пришельцы.
А хотя наш язык, как и все языки, охотно пополнял
свой словарный состав за счет словарного состава дру-
гих языков, всё же «пополнял» он его очень осторожно,
разборчиво и не слишком щедро. *
Наш язык брал себе те слова, которыми называли за
рубежом различные предметы, не встречающиеся в на-
шей стране: фрукты ананас и апельсин, зверя аллига-
тора, птицу альбатроса. Что же до названий различных
* Любопытно отметить: есть случаи, когда, как бы вразрез
со всем, что я сказал, слова, заимствованные нами, в своем род-
ном языке вовсе не начинались на «а» и приобрели это началь-
ное «а» именно уже на русской почве. Таково, например, наше
слово «арбуз». Оно взято из иранского языка; однако там дыня
называется «хярбюзэ». Слово это, всего вероятнее, проникло с юга
сначала в украинский язык, где и осталось жить в форме «гарбуз»,
а оттуда уже переселилось к нам и приобрело здесь свой нынеш-
ний, явно нерусский вид. Занятно, что в турецком языке иранское
«хярбюзэ» превратилось в «карпуз» (арбуз), из которого, весьма
вероятно, родилось наше «карапуз» (маленький, кругленький чело-
вечек).
10 Л. В. Успенский
145

качеств предметов или всевозможных действий
над ними, то русские люди знали искони почти все
главные качества вещей, какие мы наблюдаем в мире,
умели выполнять все нужные человеку действия. Для
них язык издревле имел свои слова, — надобности в чу-
жом словаре не встречалось.
Вот к каким выводам приводит внимательное рас-
смотрение некоторых букв нашей речи и выражаемых
ими звуков ее.
ОЧЕНЬ ЛИ ТРУДНО РУССКОЕ ПРАВОПИСАНИЕ?
Звук — это одно, а буква — это другое. Такой, каза-
лось бы, безобидный языковедный закон, а сколько
огорчений он вызывает у школьника!
Написано «борода», а читать надо «барада».
Хочется написать: «тилифон ни работант», а изволь
писать, как никто не говорит: «телефон не работает».
И вот возникают ошибки. А за ошибками разные не-
приятности... Зачем же было заводить в нашей орфо-
графии такую никому не нужную сложность?
Вопрос этот надо разбить на два.
Во-первых, легче ли было бы писать, не будь наша
орфография сама собою, то есть если бы каждый писал
«в точности так, как выговаривает»? Во-вторых, дей-
ствительно ли так уж трудна наша грамота? Интересно,
легче орфография других языков или труднее?
На первый вопрос дается ответ в больших учебниках
и научных работах, которые подробно рассказывают,
как и почему именно так решено писать по-русски.
Я здесь сейчас попытаюсь только осветить положение
вещей одним простейшим примером.
Вспоминается мне маленький, почти разбитый сна-
рядами городок в дни Великой Отечественной войны,
дорога от наших постов к его окраинам и столб
возле дороги. На столбе стрела и странная надпись:
«О п т е к а».
Я и еще несколько офицеров стояли под этим стол-
бом и крепко ругали чудака, который такую надпись
сделал. Как нам теперь было понять: что находится там,
за углом, на улицах городка, по которым уже свистели
фашистские пули? Если там и верно «аптека» — дело
одно; надо немедленно послать туда бойцов, не считаясь
146

с опасностью, вынести все лекарства, какие там могли
остаться, бинты, йод. Всё это было нам очень нужно.
Если же «оптика», — так ни очки, ни фотоаппараты нас
в тот момент не интересовали.
«И как только грамотный человек может этакое на-
писать?»— ворчал майор.
Тогда среди остальных возник спор. Одни утвержда-
ли, что неизвестный нам автор надписи был, несомненно,
или из Ярославской области, или из Горьковской. В этих
местах люди «окают», — говорят на «о», четко произнося
не только все те «о», которые написаны, но иногда, по
привычке, выговаривая этот звук даже там, где и стоит
«а» и надо сказать «а». Тому, кто родился на Волге или
на севере, отделаться от этой привычки нелегко. Вале-
рий Чкалов говорил на «о», Максим Горький заметно
«окал». Так произошла и эта ошибка: человек, конечно,
хотел написать «аптека». Но произносил-то он это сло-
во—«бптёка». Так он его и изобразил.
Однако многие не согласились с этим. По их мне-
нию, всё было как раз наоборот. Есть в нашей стране
области, где люди «акают», «екают» и «икают». Одни
говорят так, как в пословице: «С МАсквы, с пАсада, с
калашнАвА ряда», произносят «пАнИдельник», «срИда»,
«мИдвИжонАк». А другие, наоборот, выговаривают «п^.-
недельнЕк», «белЕберда». Ну и пишут, как произ-
носят! Может быть, тот, кто это писал, был именно
человек «екающий». Он слово «оптика» слышал и гово-
рил как «бптека», да так его и написал на столбе. Зна-
чит, аптеки там нет.
Спор наш тогда ничем не кончился. Но это и неважно.
Действительно, в нашей огромной стране много обла-
стей; в нашем языке немало различных диалектов,
местных говоров. Даже такие близкие города, как Мо-
сква и Ленинград, и те говорят не совсем одинаково:
москвичи выговаривают «скуШНА», а ленинградцы —
«скуЧНА»; в Москве известный прибор для письма на-
зывают «ручка», а в Ленинграде — «вставочка»... Одна
и та же фамилия — ну, скажем, Мусоргский — в Ленин'
граде произносится «Мусоргский», как пишется; в Мосл
кве — как нечто среднее между
Мусорг— ской ]
Мусорг — скай > Мусорг — ск?й
Мусорг — скый j
10*
147

Есть области, где даже сейчас вы услышите такие
странные окончания, как «испей кваскю», «кликни Вань-
кю»... Есть места, жители которых всё еще произносят
вместо сочетания звуков «дн» совсем другое — «нн»:
«окно» вместо «одно», «на нно» вместо «на дно».
Областей и говоров много, а русский язык один.
И для того чтобы все русские люди могли свободно по-
нимать речь друг друга, чтобы наши книги и газеты
могли читаться с одинаковой легкостью и под Ленин-
градом, и в Горьком, и около Астрахани, — необходимо,
чтобы всюду действовало одно и то же общерусское
правописание, одна единая грамота и орфография. Ина-
че, что бы сказали вы, если бы в собрании сочинений
Пушкина прочли такие строчки:
«Бахат ы славин Качюбей,
Иво луха ниабазримы...»?
Понять их было бы вам довольно затруднительно.
И можно сказать твердо, что «писание по слуху», а не
по правилам орфографии не облегчило бы ваш труд,
а сделало бы изучение грамоты почти немыслимым:
приходилось бы вместо одного русского правописания
заучивать десятки областных — для каждого места в
отдельности. Недаром же старинная белорусская по-
словица говорит: «Что весь,* то и речь. Что сельцо, то
и словцо»! Так уж давайте лучше остановимся твердо
на одной общей орфографии.
Так наука отвечает на первый вопрос.
БУКВА-ПУГАЛО И ЕЕ СОПЕРНИКИ
Значит, писать так, как каждый слышит, невозможно.
Гораздо удобнее писать как принято, как требуют пра-
вила орфографии.
Так ли это? Так! Но не всегда!
Все, наверное, слышали про букву-страшилище,
букву-пугало, про знаменитый «ять», облитый слезами
бесчисленных поколений русских школьников. Однако
далеко не все теперь знают, что это было такое.
* Весь — деревня, селение.
148

В нашем нынешнем письме существуют
два знака для звука «е»: «е» и «э», или «эобо- JU
ротное».
Это более или менее понятно; сравните {///
произношение таких слов, как «монета» и Ц //
«Монэ» (фамилия известного французского и
художника Клода Моне), «стэк» и «текст», у
«Додэ» (фамилия французского писателя) и «доделал».
Сопоставьте слова вроде «эхать» и «ехать», «электриче-
ство» и «еле крутится», — вы поймете, для чего нам
нужны эти две буквы. *
Но до 1918 года в русской азбуке была и еще одна
буква «е», этот самый «ять», похожий по своему внеш-
нему виду на значок планеты Сатурн, изображенный
на этой странице.
По причинам, которые вам сейчас покажутся совер-
шенно неясными, слово «семь» писали именно так:*
«семь», а слово «с4мя» совершенно иначе, через
«я т ь».
Всмотритесь в этот небольшой списочек примеров.
В мелком пруду.
Ели высоки.
Это не мой кот.
Начался вечер.
Туда прибрел и вол.
и Пиши мелком.
Мы ели суп.
Этот кот немой.
Поднялся ветер.
Я приобрел вола.
В примерах правого столбца вместо буквы «е» преж-
де всегда писался «ять».
Попробуйте, произнося эти предложеньица по не-
скольку раз подряд, расслышать разницу в звуках «е»
* Строгое соблюдение резкой разницы между звуком «е» и
звуком «э» в дореволюционные времена считалось признаком обра-
зованности, хорошего воспитания, культурного лоска. «Електри-
чество» вместо «электричество», «екзамен», «екипаж» произносили
простолюдины. Это забавно отразилось в творчестве одного из поэ-
тов того времени, Игоря Северянина: в погоне за «светским тоном»
своих стихов он простодушно нанизывал слова, содержащие «э»
(«Элегантная коляска в электрическом биеньи эластично шеле-
стела...») или даже заменял букву «е» буквой «э» «просто для
шика»: «Шоффэр, на Острова!» Это было понятно: Северянин боялся
простонародности. Более странно, что сейчас многие у нас, невесть
почему, допускают такую же «элегантность» в произношении. Не-
редко слышишь, как молодые люди выговаривают «рэльсы» вместо
правильного «рельсы», «пионэр» вместо «пионер» и даже «шинэль»
вместо «шинель». Вот уж это напрасно!
149

в левом и правом столбцах. Вы ровно ничего не услы-
шите: звуки в тех и других случаях совершенно сходны.
А писались до 1918 года эти слова совершенно по-разно-
му. Почему? Зачем?
Причина, конечно, была, и даже довольно основа-
тельная. Было время, когда звук «е» в словах правого
и левого столбцов являлся отнюдь не одинаковым, при-
чем разницу эту мог уловить на слух каждый нормаль-
ный человек. Доказать, что так было, не столь уж
трудно.
Поступим, как языковеды: сравним некоторые рус-
ские слова, в которых имеется звук «е», с близкими к
ним, похожими на них словами украинского и польского
языков.
По-русски:
Степь
Верх
Без
Беда
Лес
Вера
Белый
Место
По-украински:
Степ
Верх
Без
Вида
Лис
Вира
Билый
Мисто *
По-польски:
Степ
Верх
Без
Бяда
Ляс (до лясу)
Вяра
Бялый
Място *
В последних пяти русских словах до 1918 года стоял
«ять».
Очень легко заметить: там, где по-русски всегда
писалась буква «е», в украинском и польском в родст-
венных словах тоже стоит «е». Зато там, где у нас
раньше был «ять», украинцы и поляки часто произносят
другие звуки, обозначая их иными буквами. Это может
говорить только об одном: звук «е» и в наших словах
в этих случаях был когда-то далеко не одинаковым.
Так было. Но было это давным-давно, столетия назад.
В XX веке уже ни один русский не мог при всем жела-
нии на слух заметить столь тонкую разницу: язык по-
степенно изменился. В словах «ветер» и «вечер», «ме-
лок» и «мелко» звук «е» произносится совершенно
одинаково. Сами подумайте, легко ли тогдашним школь-
никам было на память заучивать, что «мелко» и
«вечер» пишется через «е», а «мелок» и «ветер» — через
* В украинском и польском языках слово это означает «город».
Здесь украинское и польское правописание не воспроизведено.
150

«ять», что через «ять» почему-то надо писать имя
австрийского города Вены, тогда как итальянский город
Венеция прекрасно обходится обыкновенным «е».*
Конечно, нелегко. Да и ни к чему! А вышло так по
простой причине: живая человеческая речь, устный язык
меняется очень понемногу, постепенно, незаметно. Пра-
вила же письменной речи надо менять вдруг, и менять
сознательно, искусственно, везде одинаково, сразу по
всей стране.. Это не так-то просто; решаются на это не
часто; поэтому письменность каждого языка обычно
отстает на много лет от более быстрых и постепенных
изменений устной речи; так ребенок вырастает из сши-
той на него год назад шубейки.
Знаменитый «ять» был не одинок в русской грамоте
прошлых лет.
Вот дореволюционный справочник «Весь Петроград».
В нем люди с фамилией Федоров помещаются в двух
совершенно различных местах: одни — на странице
396-й, а другие — на 805-й. Почему? А потому, что фа-
милия эта могла писаться двояко: и через «ф» и через
«фиту», кто как хотел; буквы же эти значились в раз-
ных местах алфавита.
Звук «ф» всюду произносили одинаково; но «фигура»,
«филин» или «финал» писались через «ф», а «арифме-
тика» или «анафема» — через «фиту». В те времена и в
«Полтаве» Пушкина была только одна буква «ф» —
в слове «цифр». Мы знаем теперь, как это и почему по-
лучилось.
Имелось тогда у нас три слова, которые выговарива-
лись совершенно сходно (в первом слоге):
мир (тишина, спокойствие),
мир (вселенная),
миро (душистое вещество).
Писались же они все три совсем различно. Звук «и»
изображался в них тремя различными буквами:
мир — тишина,
м i р — вселенная,
м у р о — благовоние.
* На самом деле для такого разного написания опять-таки
были свои основания. Слово «Венеция» на европейских языках
звучит то как «Вэниз», то как «Вэнэдиг», тогда как «Вена» по-
немецки будет «Виин», по-французски — «Вьенн». Наши деды ста-
рались передать в русском письме эту разницу.
151

Правда, слов, пишущихся через «ижицу» (v), в рус-
ском языке было не более десятка; но всё же недаром,
видно, с ней связалась у школьников прошлого доволь-
но мрачная приговорка: «фита да ижица, — розга к телу
ближится».
Советская власть в первые же годы своего существо-
вания уничтожила буквы-ископаемые.* Поэтому вам
сейчас писать по-русски грамотно много легче, чем
когда-то было вашим отцам и дедам.
Но, может быть, другим народам ь других языках
удалось создать еще более удобные и согласные с живой
речью системы правописания?
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МИСТЕРА АЙВЕНОУ
Говорят, что некогда в Англию приехал один рус-
ский путешественник. Английский язык он отчасти
знал, — мог немного разговаривать; фамилию носил са-
мую обычную — Иванов. Когда в гостинице понадоби-
лось записать эту фамилию в книгу приезжающих, он
поразмыслил, как поточнее передать русские звуки
английскими, латинскими буквами, и записал, как делал
в других странах: «Ivanow».
Каково же было его удивление, когда утром кори-
дорный приветствовал его: «Доброе утро, мистер Айве-
ноу!»
«Странно! — подумал Иванов. — Я же написал со-
вершенно точно: «Ivanow». Может быть, на английский
слух, это слово как-нибудь нехорошо звучит? «Айвеноу»
им кажется лучше? Ну что же, что город, то норов».
Сойдя в вестибюль, он спросил книгу и переделал
вчерашнюю запись на «Ayvenou».
После прогулки он вернулся домой. Коридорный
посмотрел на него как-то сомнительно.
— Добрый вечер... мистер Эйвену!.. —не совсем уве-
ренно проговорил он.
Иванов поднял брови. «Что такое? Сегодня им уже
и Айвеноу не нравится? Нелепо! Ну ладно! Будь по-
вашему: Эйвену так Эйвену!»
* «Фиту» и «ижицу» перестали употреблять на практике еще
раньше.
152

Он снова потребовал книгу, зачеркнул старое и, на-
хмурив лоб, написал: «Eivenu».
Наутро тот же служащий вошел в его номер с
растерянным лицом. Потупясь в землю, он пробор-
мотал:
— С добрым утром... мистер... мистер... Ивэнью...
Иванов бессильно откинулся на спинку кресла.
«Нет, — подумал он, — тут что-то не так! С чего они
всё время перековеркивают мою фамилию? Надо,
прежде чем ее писать, посоветоваться с каким-нибудь
здешним языковедом».
Он попросил принести справочник и, найдя там адрес
лингвиста по фамилии Knife, направился к нему.
Интересно, как прошла их беседа? Всего вернее, вот
как:
— Здравствуйте, мистер Книфе, — вежливо сказал
Иванов.
— Хэллоу! — бодро ответил профессор. —- Здравст-
вуйте! Но моя фамилия не Книфе. Меня зовут
Найф!
— Найф? Однако вот тут написано...
— О, — засмеялся Найф, — написано! Но ведь вы
же в Англии! У нас пишется одно, а выговаривается
нечто совсем иное! Мы пишем «Книфе», потому что это
слово, обозначающее нож, пришло к нам из древнегер-
манских языков. Там оно звучало как «книф»: недаром
даже французы именуют перочинный ножик «canif». Но
буква «к» перед «н» у нас не выговаривается, а буква
«Ь> выговаривается как «ай».
— Всегда? — удивился Иванов.
— Что вы! Нет, совсем не всегда! — с негодованием
вскричал профессор. — В начале слова она произносится
как «и»: «импотэд» (ввезенный), «инфлексибл» (несги-
баемый).
— Но в начале — тут уж всегда так?
— Ни в коем случае! Например, слово «iron» (же-
лезо) произносится «айэн». «1се» (лед) — «айс»... Я хо-
тел сказать: в начале некоторых не чисто английских —
заимствованных слов. Но таких у нас добрая половина!
Поняли?
— Более или менее... Как же у вас тогда обозна-
чается звук «и»?
— Звук «и»? Да проще простого: тысячью различных
Т53

способов. Иногда, как я вам уже доложил, через обык-
новенное «и» (мы его называем «ай»), например «indigo»
(индиго)... Иногда через «е» (букву «е» мы как раз зо-
вем «и»)< Вот слово «evening» (ивнинг) —вечер... В нем
первое «е» означает «и», второе «е» ровно ничего не
обозначаем а «и» в последнем слоге опять-таки читает-
ся как «и». Впрочем, иной раз вместо «и» пишется два
«е». Слово «to sleep» (спать) надо читать «слип»; «спид»
(скорость) пишется «speed». А то еще для этого пре-
красно употребляется сочетание из двух букв — «е» и «а»
(букву «а» мы для удобства называем «эй»): «dealer» —
это «дилэ», купец. «Deacon» (дьякон) читается как «ди-
кон». Или, если нам этого недостаточно, через посред-
ство буквы «у», которая в английском языке носит на-
звание «уай». Например, «prosperity» — «просперити»,
процветание. Ну, а затем...
— Довольно, довольно! — обливаясь холодным по-
том, возопил Иванов. — Ну и правописание! Это же не
орфография, а адский лабиринт!
Профессор Найф пожал плечами...
А если бы наш путешественник проявил большее тер-
пение, он узнал бы от почтенного лингвиста много еще
более удивительных и неожиданных вещей.
Есть древнегреческое слово, название одной из бес-
численных богинь эллинского Олимпа: «Псюхэ», или
«Психэ». Оно означает «душа», «дух», «дыхание».
Почти во всех европейских языках привилось это
словечко; мы встречаем его в русском языке в названии
науки «психология» и в связанных с ним словах: «пси-
хиатр», «психика»... Самое имя греческой богини «Псю-
хэ» у нас передается как «Психея», во Франции —
«Псишэ», у немцев — «Псюхэ». Оно и неудивительно:
написанное латинскими буквами, оно выглядит как
«Psyche».
У англичан это слово пишется почти так же, как у
французов,—«Psyche», но выговаривается оно — «сай-
ки». Да, именно «сайки», не более и не менее! В писаном
слове нет ни «а», ни «й», ни «к», а в звучащем всё это
налицо. Наоборот: в писаном слове есть «п», есть
«игрек», есть «це», есть «х», а в звучащем ничего этого
нет — ни признака. Вот это правописание!
Впрочем, французам тоже не стоит гордиться легко-
стью их орфографии. Французское название месяца
154

августа пишется так: «а + о + у + т» = «aout», а произ-
носится... «у»! Да, «у» — один-единственный звук!
Как могла получиться такая дикая нелепость? Тем
же способом, о котором мы уже говорили по поводу на-
шего «ятя».
Чтобы понять, что именно здесь произошло, мало
знать историю одного лишь языка — французского. На-
до обратиться к временам древнего Рима.
Свое название августа французы взяли из древне-
латинского языка. Там этот месяц назывался «аугус-
тус» — «великий» (от глагола «аугерэ» — увеличивать)
в честь одного из римских императоров — Августа. За
сотни лет, прошедших с той поры, французская живая
речь совершенно изменила облик слова, потеряв из него
все звуки, кроме одного «у». А письменная речь, следуя
за устной, но отставая от нее, и по сей день застряла
на полдороге: она рассталась с окончанием «стус», она
изменила и корень, но всё же кое-какие, ставшие «не-
мыми», буквы не решилась упразднить. Так и появилось
орфографическое чудовище — слово, которое произно-
сится в один звук, а пишется в четыре буквы: «аоут»,
равное «у».
Англичане и французы утешают себя тем, что «бы-
вает и хуже». Плохо, если в английском языке словечко
«дбтэ» (дочь) пишется «daughter»; но это пустяк по
сравнению с ирландским «кахю», которое на письме
изображается так: «kathudhadh».
Это, конечно, утешение, но слабое. Однако заметим
себе, что, очевидно, улучшать правописание не так-то
просто; понадобилось могучее воздействие Великой
Октябрьской социалистической революции, чтобы упра-
зднить букву «ять» и другие нелепости нашей азбуки.
А кроме того, надо сказать и вот еще что: языковеды,
лингвисты втихомолку благословляют эти самые нелепо-
сти. Благодаря им письмо доносит до нас из далекого
прошлого такие сведения о звуковом составе и всего
языка и некоторых его слов в частности, которые ни за
что бы до нас не дошли, если бы написание слов меня-
лось тотчас же вслед за их произношением.
Чтобы подтвердить это примером, вспомним хотя
бы о букве, которая, пожалуй, стоила нашему народу
дороже, чем другие.
155

САМАЯ ДОРОГАЯ БУКВА В МИРЕ
Буква «ъ», так называемый «твердый знак», сейчас
ведет себя тихо и смирно, на страницах наших книг.
Как маленький скромный труженик, она появляется
то тут, то там и выполняет всегда одну и ту же работу.
Сравните такие пары слов:
обедать и объедать
' ’	сесть и съесть
В чем разница между словами, которые в эти пары
входят?
В слове «съесть» звук «е» произносится не так, как
мы его обычно выговариваем в середине слов, а так,
как в начале: не как «е», а как «йэ». Ведь в начале
слов буква «е» означает всегда не звук «е», а два звука:
«й» +'«е». Мы уже это видели на странице 139.
А раз это так, то у нас и создается впечатление, что
слово с «ером» внутри произносится раздельно, как бы
в два приема, с «двумя началами»:
Об + явление; суб + ект.
Поэтому говорят, что у твердого знака здесь роль
разделителя. Но кроме того (и это мы уже отмечали),
он просто заменяет собою «йот».
Что ж, работа не слишком заметная, но необходи-
мая. Правда, у твердого знака-«ера» есть в ней некото-
рый соперник, его меньшой братец — «ерь», или
«ерик»,.— мягкий знак. Но труды между ними поделены:
мягкий знак выступает там, где согласный’звук перед
«разделением» якобы смягчается; твердый должен ука-
зывать на отсутствие такого «смягчения» после приста-
вок (хотя, признаться, в живой, звучащей речи это раз-
личие просто не замечается):
вь + юга, но въ + явь;
убь + ёт и объ + ект.
Так или иначе, «ер» работает, трудится. Попытайтесь
убрать его с места, произойдет недоумение: читающий
растеряется, не узнает самых обычных слов. Что значит
«подезд»? Что значит «вявь», если рядом стоит «вязь»?
Итак, спасибо полезной букве, твердому знаку!
156

Но это только сейчас он стал таким тихим, скромным
и добродетельным.
Недалеко ушло время, когда не только школьники,
учившиеся грамоте, — весь народ наш буквально бед-
ствовал под игом этой буквы-разбойника, буквы-
бездельника и лодыря, буквы-паразита.
Тогда о твердом знаке с гневом и негодованием
писали лучшие ученые-языковеды. * Тогда ему посвя-
щали страстные защитительные речи все, кто желал
народу темноты, невежества и угнетения. Может быть,
я преувеличиваю? Судите сами.
Возьмите первую фразу предыдущего абзаца:
Еще не так давно, в 1917 году, напиши я ее, мне при-
шлось бы поставить в ней четыре твердых знака: на кон-
це слов «твердом», «с», «гневом», «негодованием». И во
всех этих случаях он стоял бы там совершенно зря.
С ним или без него каждый прочел бы эту фразу со-
вершенно одинаково. Он ничему не помогал, ничего не
выражал, решительно ничего «не делал».
Так вот теперь и прикинем: дешево ли обходилась
нашему народу в те дни эта буква-лодырь?
Я читаю знаменитый роман Льва Толстого «Война
и мир». Это старинное издание: оно вышло в свет в
1897 году и состоит из четырех одинаковых томиков, по
520 страниц в каждом. Всего в нем 2080 страниц.
Интересно, нельзя ли подсчитать: сколько на таких
2080 страницах уместилось букв вообще и какую долю
этого числа составляли тогда твердые знаки?
Это легко. На каждой странице в среднем 1620
букв. Из них — тоже в • среднем —на страничку прихо-
дится 54—55 твердых знаков. Здесь побольше, там
поменьше, но в среднем так. Кто знает арифметику,
подсчитает: это три с небольшим сотых общего числа —
3,4 процента.
* «Немой место занял, подобно, как пятое колесо!» — сердито
говорил о твердом знаке М. В. Ломоносов еще в XVIII веке.
157

Теперь ясно: на 2080 страниц романа высыпала
армия в три миллиона триста семьдесят
тысяч букв. Каждая из них выполняет свою боевую
задачу: каждая помогает вам усвоить мысль гениаль-
ного писателя. И вдруг среди этих черных солдат за-
мешалось 115 тысяч безоружных и никчемных бездель-
ников, которые ровно ничему не помогают. И даже ме-
шают. Можно ли это терпеть?
Если бы все твердые знаки, бессмысленно рассы-
панные по томам «Войны и мира», собрать в одно ме-
сто и напечатать подряд в конце последнего тома, их
скопище заняло бы 70 с лишком страничек.
Это не так уж страшно. Но ведь книги не выпуска-
ются в свет поодиночке, как рукописи. То издание, ко-
торое я читаю, вышло из типографии в количестве трех
тысяч штук. И в каждом его экземпляре имелось —
хочешь или не хочешь! — по 70 страниц, занятых одни-
ми, никому не нужными, ровно ничего не означающи-
ми, «твердыми знаками». Двести десять тысяч
драгоценных книжных страниц, занятых бессмысленной
чепухой! Это ли не ужас?
Конечно, ужас! Из 210 тысяч страниц можно
было бы сделать 210 книг, таких, как многие
любимые вами, — по тысяче страниц каждая. «Мала-
хитовая шкатулка» напечатана на меньшем числе стра-
ниц. «Таинственный остров» занимает 780 таких стра-
ничек. Значит, 270 «Таинственных островов» погубил,
съел, пожрал одним глотком твердый знак!
Не смотрите как на пустяк на то, что я рассказал
вам сейчас.
Постарайтесь представить себе ясно всю картину, и
вы увидите, как буква может буквально стать народ-
ным бедствием.
Если на набор «Войны и мира» требовалось тогда,
допустим, 100 рабочих дней, то три с половиной дня из
них наборщики неведомо зачем набирали одни твер-
дые знаки.
Если на бумагу, на которой напечатан этот роман,
понадобилось вырубить, скажем, гектар хорошего леса,
то целая роща в 20 метров длиной и 13 шириной по-
шла на те 210 томиков, в которых нельзя прочитать
ровно ничего. Ни единого звука!
Становится прямо страшно. Но всё это еще сущие
158

пустяки. Разве в 1894 году была издана одна только
«Война и мир»?
Нет, мы знаем: одновременно с ней вышло в свет
еще около тысячи различных книг, толстых, тоненьких,
разных. Будем считать, что каждая из них в среднем
имела только 250 страничек и печатались они в те
времена в очень небольшом количестве — по тысяче
штук.
И тогда выйдет (а всё это очень преуменьшенные
цифры), что в старой, царской России в те дни ежегод-
но печаталось около восьми с половиной
миллионов страниц, сверху донизу покрытых не-
лепым узором из сплошных твердых знаков. Целая
библиотека — из многих тысяч томов, по тысяче стра-
ниц в каждом.
За этот счет можно было выпустить десятки увле-
кательных романов, десятки важных научных работ
на той же бумаге. А ее съел твердый знак! Можно бы-
ло напечатать на ней сотни букварей, тысячи полез-
нейших брошюр... Десятки тысяч человек стали бы
читать эти книги, если бы они вышли в свет. Но все их
пожрал твердый знак!
Так было тогда, когда книги выходили в свет по ты-
сяче, по две, по три тысячи штук каждая (и то только
самые ходкие из них, самые популярные). А ведь те-
перь наши книги издаются в миллионах экземпляров;
каждый год у нас в СССР в свет выходят десятки ты-
сяч изданий под разными заголовками. Так сами поду-
майте, что произошло бы, если бы твердый знак не был
в свое время разбит наголову, взят в плен, лишен всех
своих старых прав и посажен за нынешнюю скромную
работу...
Вам, наверное, всё это покажется странным: ну, а
неужели же люди до того времени не замечали и не
понимали такой ясной вещи? Как же они мирились с
подобной ахинеей?
Царские правители отлично видели всё, что «тво-
рил» твердый знак. И тем не менее они всячески за-
ступались за него. Почему? Да, пожалуй, именно
потому отчасти, что он делал книгу чем-то более ред-
ким, более дорогим, отнимал ее у народа, прочным за-
бором вставал между ним и знанием, черным силуэтом
заслонял ясный свет науки. Им того и хотелось.
159

А советская власть не могла потерпеть этого даже в
течение года. Уже в 1918 году буква-паразит испыта-
ла то, что испытали и ее хозяева-паразиты, бездель-
ники и грабители всех мастей: ей была объявлена ре-
шительная война. Не думайте, что война эта была прос-
той и легкой. Люди старого мира ухватились за ничего
не означающую закорючку «ъ» как за свое знамя. *
Правительство приказало уничтожить эту букву
везде, где только она стояла понапрасну, оставив ее,
однако, в середине 'слов в качестве «разделителя». Ка-
залось бы, кончено. Но противники уцепились даже за
эту оговорку.
В типографских кассах под видом разделителя было
оставлено так много металлических литер «ъ», что бур-
жуазные газеты и брошюры упорно выходили с твер-
дыми знаками на конце слов, несмотря на все запреты.
Пришлось пойти на крайние меры. Против бук-
вы вышли на бой люди, действия которых заставляли
содрогаться белогвардейские сердца на фронтах, —
матросы Балтики. Матросские патрули обходили сто-
личные петроградские печатни и именем революционно-
го закона очищали их от «ера». В таком трудном поло-
жении приходилось отбирать уже все литеры начисто;
так хирург до последней клетки вырезает злокачествен-
ную опухоль. Стало нечем означать и «разделительный
ер» в середине слов. Понадобилось спешно придумать
ему замену, — вместо него стали ставить в этих местах
апостроф или кавычки после предшествующей буквы...
Это помогло: теперь на всей территории, находившейся
под властью Советов, царство твердого знака окончи-
лось. Апостроф не напечатаешь в конце слова!
* Может показаться, что я преувеличиваю. Так нет же: вот
с каким истерическим визгом, на каких высоких нотах писал
еще в 1917 году, ожидая неизбежной реформы правописания,
в ретроградном журнале. «Аполлон» некто В. Чудовский о букве
«ять» (ее ожидала судьба, одинаковая с «твердым знаком»): «Убий-
ство символа, убийство сути! Вместо языка, на коем говорил
Пушкин, раздастся дикий говор футуристов... Могут законно отнять
сословные, вотчинные, образовательные преимущества, — мы подчи-
нимся законной воле страны; но букву «ять» отнять у нас не
могут. И станет она геральдичным знаком на наших рыцарских
щитах...» (Журн. «Аполлон», 1917, № 4-5.)
Эти же неистовые вопли раздавались и по поводу твердого
знака — «ера».
160

Зато повсюду, где еще держалась белая
армия, где цеплялись за власть генералы,
фабриканты, банкиры и помещики, старый
«ер» выступал как их верный союзник. Он	I
наступал с Колчаком, отступал с Юдени-
чем, бежал с Деникиным и, наконец, уже III Л
вместе с бароном Врангелем, убыл навсег- U Ту I
да в невозвратное прошлое. Так несколько и /А 1
долгих лет буква эта играла роль «разде- и У]»!
лителя» не только внутри слова, но и на //Z/Сс
гигантских пространствах нашей страны:
она «разделяла» жизнь и смерть, свет и тьму, прошед-
шее и будущее... *
По окончании гражданской войны всё пришло в по-
рядок. Мир наступил и в грамматике. Твердый знак сми-
рился, как некоторые его покровители. Он «поступил на
советскую службу», подчинился нам, начал ту тихую ра-
боту, которую выполняет и сейчас.
Бурная история самой дорогой буквы мира закончи-
лась. По крайней мере, в нашей стране.
„ЕР“ ВНЕ РОССИИ
Но когда наша Советская Армия вступила в 1944 го-
ду в освобожденную Болгарию, многие огляделись
с удивлением.
Со всех стен, с вывесок, с газетных страниц, с обло-
жек книг бросались в глаза бесчисленные твердые зна-
ки, такое множество твердых знаков, о каком не могли
мечтать даже самые свирепые грамматисты России сто-
летие назад.
Даже люди пожилые, которые сами когда-то учились
по правилам дореволюционной грамматики^ представить
себе не могли, как надо читать удивительные слова:
«бръснарница» (парикмахерская)
«бакърджия» (медник)
* /Ложно было бы добавить к этому, что «ер» даже эмигриро-
вал за границу вместе с разбитыми белыми. Так, на Западе кое-где
и теперь (правда, всё реже и реже) последыши прошлого издают
еще книжки и газетки, в которых «царствует» старая орфография:
с «твердым знаком», с «и с точкой», с «фитой» и «ижицей». Там
до сих пор говорят о «муропомазанных» самодержцах, вспоминают
«святаго» Георгия и других «заступниковъ».
11 Л. В. Успенский
161

Заглавия детских книжек в витринах и те поражали
своими начертаниями:
«Гълъбъ и пъдпъдъкъ» (голубь и перепел)
«Кълвачъ и жълъдъ» (дятел и желудь)
Там, где он стоял на конце слов, твердый знак ка-
зался именно старым нашим знакомцем, буквой-парази-
том. Там же, где он появлялся посреди того или иного
слова, он, по-видимому, играл тут, в Болгарии, какую-то
совершенно иную, незнакомую нам роль. Никак не по-
хоже было, чтобы он мог выступать здесь и как «разде-
литель»: ведь он тут занимал положение между
двумя согласными.
Может быть, человек внимательный, не будучи ни
языковедом, ни «болгаристом», мог, понаблюдав за
твердым знаком, своим умом дойти до истины? Вряд ли!
Вот болгарское слово «вълна». По-русски оно зна-
чит: «волна».
Вот слово «вън». В переводе это будет «вон», сна-
ружи. А рядом слово «външность», — означает: «внеш-
ность».
Вот еще несколько таких пар:
По-русски:
восхвалять
вопрос
долбить
кормилица
По-болгарски:
възхвалявамъ
въпрбсъ
дълбамъ
кърмйлница
Судя по этому, можно, казалось бы, предполагать,
что «ер» просто заменяет у болгар наше «о».
Однако я могу привести другие слова, которые по-
кажут, что это не совсем так:
По-русски:
суд.
рука
путник
трест
пень
зерно
торг
рожь
собор, сбор
холм
По-болгарски:
съд
ръка
пътник
тръст
пън
зърно
търг
ръж
събор
хълм
162

Получается, что один и тот же «ер» порою заменяет
наше «у», иногда — наше «е» и часто — наше «о». Вопрос
не упростился, а, наоборот, осложнился. Остается обра-
титься к болгарской грамматике.
Грамматика говорит нам: знак «ер» в болгарском
языке очень часто означает вовсе не «о», и не «у», и не
«е», как могло нам показаться. Здесь он отнюдь не
бездельник, не безработная буква. Он выражает особый
звук, похожий и на «о» и на «а» одновременно.
Нечего удивляться существованию столь странно-
го, «среднего между двумя» звука. Мы, русские, и
сами постоянно произносим примерно такие же звуки.
Было бы, пожалуй, даже естественно, если бы мы в не-
которых наших словах стали писать этот болгарский
«ер»; тогда наши слова:
голова
колокольчик
роговой
стали бы выглядеть
так:
гълава
кълъкольчьк
ръгъвой
Здесь ведь мы действительно произносим не «о» и
не «а», а что-то среднее. Именно поэтому наши школь-
ники часто и ошибаются «на этом самом месте» в по-
добных русских словах.
Мы тут ставим «о» по особым соображениям: если
ударение упадет на этот слог при изменении слова,
нам ясно услышится в нем «о»: «голову», «рогом».
Болгары же предпочитают там, где они ясно слы-
шат звук «о», писать «о»; там же, где слышится
полу«о»-полу«а», ставить свой «ъ». *
Возьмем теперь слово, нам уже знакомое: «волк».
По-болгарски «волк» будет «вълк». Еще очень недав-
но (до 1945 года) слово это писалось у них и так:
«вълкъ». Но ведь это очень напоминает нам древнесла-
вянское его написание. Удивляться нечему: древнесла-
вянский язык и древнеболгарский язык — это одно
и то же.
* В болгарском правописании есть свои трудности, связанные
с буквой «о» и выражаемым ею звуком. Когда ударение падает на
звук «о», он произносится совершенно ясно: «о». Безударное же
«о» выговаривается неясно: как нечто среднее между «о» и «у».
Болгарским школьникам приходится думать: что здесь надо про-
изнести: «кислород» или «кислурод», «грамотност» или «грамот-
нуст»? У каждого свои затруднения. А конечный «ер» с 1945 года
упразднен и в Болгарии.
И*
163

По-видимому, в старославянском языке слово «вълкъ»
так и произносилось, как писалось: «в?лк?». Потом и у
нас и в Болгарии конечный неясный гласный просто исчез.
Что же до первого такого гласного, то у нас под ударе-
нием он постепенно превратился в несомненное «о», а
у родственных нам по своему языку болгар сохранил-
ся в виде, очень напоминающем далекое прошлое.
Однако и конечный гласный много столетий напо-
минал о своем существовании в обоих языках через по-
средство буквы «ер», никак не желавшей уступать свое
место в конце слов. Так червеобразный отросток нашей
слепой кишки напоминает нам своим бесполезным (и
даже вредным) присутствием о тех эпохах, когда чело-
век был еще травоядным животным. Врачи вырезают
его без жалости; но ученые втайне радуются, что он
еще сохранился в организме людей: он позволяет су-
дить об анатомических особенностях наших древнейших
предков.
ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ШТАБС-КАПИТАНА СЛОВОЕРСОВА
Я только что выразился очень кратко: «конечный
неясный гласный исчез». Как так? Куда исчез? Разве
такие пропажи наблюдаются в языке? Почему это
происходит?
Думая о подобных вещах, я и вспомнил о горестной
судьбе штабс-капитана Словоерсова. У писателя До-
стоевского один из его героев говорит весьма своеобраз-
ным языком; он рекомендуется так:
«Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты быв-
ший штабс-капитан-с! Скорее надо было бы сказать:
штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со
второй половины жизни стал говорить словоерсами.
Словоер-с приобретается в унижении!»
Почему штабс-капитан именует себя такой стран-
ной фамилией? Что означает выражение «с л о в о-е р-с»?
И как вообще надо понимать эти его жалобы?
«Словоерсами» назывались в старину те странные
для нас «приговорки», которыми Николай Снегирев
снабжает чуть ли не каждое третье из произнесенных
им слов: «Вот и стул-с! Извольте взять место-с!» Или:
«Сейчас высеку-с! Сею минуту высеку-с!»
164

Лет сто назад не он один, — очень многие русские
люди вставляли в свою речь звук «с» там, где нам он
представляется совершенно неуместным. Так выража-
ются, например, капитан Тушин у Льва Толстого, Мак-
сим Максимович в «Герое нашего времени» Лермонто-
ва, многие герои Тургенева:
«Да-с! И к свисту пули можно привыкнуть!» (Т о л-
с т о й)
Или:
«Да, так-с! Ужасные бестии эти азиаты...» (Л е р-
монтов)
Или:
«Хорошие у господина Чертопханова собаки?»
«Преудивительные-с! — с удовольствием возразил
Недопюскин. — ...Да что-с! Пантелей Еремеич такой че-
ловек... что только вздумает... всё уж так и кипит-с!»
(Тургенев)
У М. Ю. Лермонтова есть даже один неоконченный
рассказ, весьма замечательный во многих отношениях,
где в сложную фабулу вмешивается путаница между
немецкой фамилией «Штосс», названием карточной
игры «штосс» (от немецкого «штосс» — толчок) и рус-
ским вопросительным местоимением «что» со «словоер-
сом» — «Что-с?»
В отрывке этом изображается странная встреча ге-
роя со стариком-призраком, только что вышедшим из
мрака:
«Старичок улыбнулся.
— Я иначе не играю! — проговорил Лугин.
— Что-с? — проговорил неизвестный, насмешливо
улыбаясь.
— Штосс? Это? — у Лугина руки опустились...»
Вся сцена оказалась бы невозможной, если бы не
наличие в языке того времени «словоерсов». Как ви-
дите, своеобразное присловье это было во дни Лермон-
това вещью весьма распространенной. Держалось оно
и позднее. По свидетельству современников, со «словоер-
сами» разговаривал славный наш флотоводец П. С. На-
химов. Пользовались ими и многие другие историче-
ские лица. Да, пожалуй, даже сейчас еще можно услы-
шать из уст человека постарше: «Ну-с, нет-с!» или:
«Тэк-с, тэк-с, мой друг!» Что же всё-таки значит и отку-
да взялось в нашем языке это непонятное «с»?
165

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН И ЕГО СОСЕДИ
«Словоер-с приобретается в унижении!» — горько го*
ворит штабс-капитан Снегирев.
Раскройте «Евгения Онегина» — величайшее из про-
изведений нашего великого поэта. Здесь в пятой строфе
второй главы вы найдете рассказ о том, почему и за что
обиделись и рассердились на столичного щеголя Оне-
гина его простоватые деревенские соседи-помещики:
«...Все дружбу прекратили с ним.
«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с”. Таков был общий глас».
Выходит, по мнению провинциалов-дворян, произно-
сить «да-с», «нет-с» и тому подобные слова со «слово-
ерсами» было признаком не унижения, а хорошего вос-
питания, вежливости. Столичный же аристократ Онегин
никак не желал выражаться столь вежливо. По его мне-
нию, разговор со «словоерсами» был и впрямь унизите-
лен, показывал плохое воспитание и невысокое положе-
ние того, кто к нему прибегал.
Совершенно ясно, что своеобразная приставка эта не
только являлась в тогдашнем обществе чем-то весьма
привычным и распространенным; ей еще придавалось
особое значение в разных общественных слоях и клас-
сах. О ней судили по-разному, и притом довольно горячо.
Тем интереснее допытаться, как могло сложиться
столь острое и различное отношение к маленькому при-
словью, «в одну буковку». Что выражало собой и о чем
напоминало оно?
ПИР У ЦАРЯ ИВАНА IV
Есть у писателя и поэта А. К. Толстого роман из вре-
мен царя Ивана IV — «Князь Серебряный». Среди про-
чих сцен имеется там одна, которая разыгрывается во
время пира в царской трапезной. Важные гости сидят
за столами, а стольники и гридничьи отроки разносят им
166

вина и снеди и, кланяясь в пояс, вежливо говорят каж-
дому:
«Никита-ста! Царь-государь жалует тебя чашей со
своего стола!»
Или:
«Василий-су! Отведай сего царского брашна!»
Словом, что-то в этом роде.
Любопытно узнать, каково значение незнакомых нам
выражений: «Никита-ста» и «Василий-су»?
В те далекие времена приставки «су» и «ста» на са-
мом деле придавали обращению вежливость и почти-
тельность. Людей уважаемых, властных полагалось бы,
собственно, «чествовать», добавляя к имени каждого
либо словечко «старый», либо «сударь» (то есть «госу-
дарь»), Такой обычай существовал в древности.
Но именно потому, что подобные обращения повто-
ряли изо дня в день, постоянно, не заботясь о смысле,
а только стараясь, чтобы приветствие было вежливым
по форме, окончания почтительных слов, на которые не
падает ударение, мало-помалу стали произноситься всё
менее и менее ясно, сделались невнятными и, наконец,
совсем отпали. Так засыхает и отламывается кончик
ветки, к которому почему-либо перестал притекать жи-
вотворящий сок.
Удивляться этому нет причин. В нашем современном
языке мы имеем множество близких примеров.
Прислушайтесь и скажите, что чаще приходится вам
слышать:
«Анна-Ванна» или «Анна Ивановна»?
«Благодарю вас» или «блдарюсс»?
Мы сами доныне всё еще, как царедворцы времен
царя Ивана, говорим своим собеседникам: «Скушайте,
пожалуйста!» А ведь это значит не что иное, как
«Скушай, пожалуй, старый» (то есть: «пожалуй,
награди меня такой милостью твоей»).
Сорок-пятьдесят лет назад можно было повсеместно
услышать своеобразное обращение: «милсдарь».
«Пслушть, милсдарь!» — заносчиво цедил сквозь
зубы какой-нибудь важный чиновник 1910 года, обра-
щаясь к лицу незнакомому и не слишком, по всей види-
мости, значительному.
«Генерал медленно повернул ко мне свое лицо... и
выговорил:
167

— Вы... тово?.. Вы осмеливаетесь, мальчишка, мо-
локосос? Осмеливаетесь шутить... милостисдарь?»— Так
в 1883 поду передает разговор между начальником и
подчиненным А. П. Чехов.
Еще примерно за пятьдесят лет до этого И. С. Тур-
генев записал то же обращение в несколько более пол-
ной его форме:
«Я, наконец, вынужденным нахожусь, милостивый
сдарь мой, вам поставить на вид!» — говорил генерал
Хвалынский, — «обращаясь к лицам низшим, которых...
презирает».
То, что в дни Тургенева звучало как «милостивый
сдарь», то, что ко времени Чехова превратилось в «ми-
лостисдарь», то еще ранее существовало как полное об-
ращение: «милостивый государь». Это наглядно пока-
зывает, как слово за долгую жизнь может потерять зна-
чительную часть составляющих его звуков.
ТАЙНА СЛОВОЕРСОВА РАСКРЫТА
После такого путешествия во времени тайна штабс-
капитана Снегирева может быть легко раскрыта. Ключ
к ней лежит в истории нашего языка.
«Словоер» — последний остаток от того вежливого
титула «сударь», которым в далекие времена сопровож-
далось каждое обращение младшего по чину и
сану к старшему, более важному человеку. Это
таинственное «с» — всё, что язык сохранил от длинного
слова «государь». «Государь» превратился в «сударь»,
«сударь» — в «су», «су» — в «с». Люди настолько забыли
его происхождение, что к этой букве «с» (когда речь
шла о письме) стали добавлять совершенно нелепый на
этом месте «ъ» — «ер», которому полагалось, по тем
понятиям, стоять на концах слов. А так как буква «с»
в старославянской азбуке носила наименование «слово»
(как «а» — «аз», «б» — «буки» и т. д.), то сочетание из
нее и «ера» и получило в народе имя «словоер». «С'лово-
ерс» буквально значит: «эс да ер будет с». Ведь так
тогда и вообще «читали по складам»: «аз-буки — аб;
зело-аз — за; слово-ер — с...» Только и всего!
Вы спросите еще: почему же Николай Снегирев
считал это «присловье» признаком унижения? Почему,
168

напротив, соседи Онегина возводили его в признак «хо-
рошего воспитания», а сам Онегин возражал против
него?
Всё очень понятно.
«Словоерсы» полагалось употреблять, как уже мы
сказали, только в обращении «младшего» к «старшему».
У великих писателей наших говорят «со словоерсами»
только «люди маленькие», робкие, «тихие» или иногда
еще люди, вышедшие из низов, вроде адмирала Нахи-
мова. И капитан Тушин в «Войне и мире», и Максим
Максимыч Лермонтова, и робкий Нёдопюскин Тургене-
ва — всё это люди «смирные», «в малых чинах», скром-
ные по характеру, а иногда и вовсе забитые.
Нельзя себе представить, чтобы со «словоерсами»
заговорил Андрей Болконский, мрачный Печорин или
даже неистовый тургеневский Чертопханов, покровитель
Недопюскина. Это было бы «ниже их достоинства».
Было это ниже достоинства и совсем еще молодого
человека — Онегина. Старики же помещики требовали
от него почтительности и уважения. Вот почему их так
раздражали его гордые «да» и «нет».
Так наш интерес к маленькой, совсем крошечной ча-
стице, участнице нашей речи, заставил нас развернуть
целую широкую картину человеческих отношений за
несколько веков.
Удивляться этому не приходится: нельзя изучать
историю языка в отрыве от истории того общества и
народа, которым он принадлежит. Что поняли бы мы
в судьбе леса, если бы захотели составить представле-
ние о нем, забыв о почве, на которой он вырос? Так же
обстоит дело и с языком.

СЛОВА, СЛОВА...
Хотел бы в единое слово
Я слить свою грусть и печаль,
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль...
Г. Гейне
Когда мы говорим «язык», мы думаем: «слова». Это
естественно: язык состоит из слов, тут спорить не о чем.
Но мало кто представляет себе по-настоящему, ка-
ково оно, самое простое и обычное человеческое слово,
каким неописуемо тонким и сложным творением чело-
века оно является, какой своеобразной (и во многом еще
загадочной) жизнью живет, какую неизмеримо огром-
ную роль играет в судьбах своего творца — человека.
Если в мире есть вещи, достойные названия «чуда»,
то слово, бесспорно, первая и самая чудесная из них.
Услышав, что оно устроено сложнее и хитроумнее,
чем наиболее усовершенствованный механизм, что оно
«ведет себя» иной раз причудливее и непонятнее любого
живого существа, вы, пожалуй, сочтете это поэтическим
преувеличением. А на деле всё сказанное во много раз
бледнее действительности. Чтобы убедиться в этом, нач-
170

нем с самого простого и вместе с тем, может быть, са-
мого сложного — с «многозначности» слова. Стоит кос-
нуться ее, и сразу открывается целый мир тайн и зага-
док, намечаются соображения и выводы, ведущие в
неоглядные дали науки о языке.
Вот перед нами обыкновенное русское слово «вода».
Это очень древнее слово. В нашем языке и то оно имеет
не менее чем полуторатысячелетнюю историю. А ведь'
до ее начала оно жило еще в общеславянском языке-
основе. Но что в нем особенного и удивительного?
Слово «вода» — это четыре звука, сочетающиеся друг
с другом. Математика учит: из четырех элементов мож-
но образовать двадцать четыре различные комбинации:
двоа, авод, одав, даво и т. п. Одна из таких комбинаций
стала словом. Почему только одна, почему именно эта —
вода, люди пока что еще не знают. Мы не можем точно
сказать, возникло ли такое соединение звуков и значе-
ния по случайным причинам или же выбор его предопре-
делили неясные нам, но существенные законы. Мы ви-
дим, однако, что выбор произошел, да притом очень
удачный: родившееся слово живет вторую тысячу лет,;
не меняя ни в чем существенном ни своей звуковой обо-
лочки, ни значения. Это само по себе бесконечно инте-
ресно. Это делает слово заманчивым предметом догадок
и изучения. Но сейчас меня интересует другое — не то,
как и почему связались его звуки с его же значением, а
что представляет собой само это значение? Что, соб-
ственно, узнаём мы, что понимаем, когда в наших
ушах отзывается произнесенное другим человеком слово
«вода»?
Казалось бы, нечто очень простое, хотя, может быть,
и не совсем одинаковое в различные времена. Когда-то
наши предки, слыша это слово, думали: «Вода? Ага! Это
та необходимая природная влага, которую все пьют».
Теперь в словарях говорится: «Вода — прозрачная бес-
цветная жидкость, в чистом виде представляющая со-
бою химическое соединение кислорода и водорода».
Правда, в быту, в обыденной речи мы и сейчас при-
держиваемся скорее прежних простых представлений.
Конечно, тот факт, что значение слова, видоизменяясь,
оставалось и остается одним, любопытен; но, казалось
бы, в целом это ничуть не сложно.
Вот именно «казалось бы»! Дело в том, что простое
171

слово «вода», кроме этого своего основного и главного
вещественного значения, заметного всем (иначе слово
не могло бы стать словом!), несет в себе множество
других, весьма важных, смысловых примет и отличек.
Все они удивительно быстро и легко входят в наше
сознание, как только мы слышим это слово, но чаще
всего при этом мы даже не замечаем их.
О чем я говорю?'А вот о чем.
. Посмотрите на два столбика примеров:
гром	ухнуть
апельсин	семьсот
кошка	ага!
языкознание	близко
дочурка	полубелый
Что вам бросается в глаза? Прежде всего, конечно,
видимая случайность подбора: и направо и налево слова
самые разные, взятые наугад и явно не имеющие между
собой ничего общего. А между тем, если у вас спросят,
к какому столбику следует приписать слово «вода», вы
не. поколеблетесь — к левому! Там же всё — существи-
тельные, названия предметов! В правом столбике — что
угодно, только не они. А сказав «вода», вы не только
нарисовали словом, звуками что-то существующее в при-
роде, вы еще и отнесли это «что-то» к определенной
группе вещей, к «предметам». Значит, в самый предмет
вы внесли нечто уже не природное, а человеческое, вы-
разили свое понимание его, свое отношение к нему: ведь
в природе вещи не расставлены по полочкам, не носят
на себе никаких ярлычков.
Этого мало. Внутри огромной группы слов-существи-
тельных можно найти множество меньших разрядов.
В них зачастую это «человеческое» воплощено еще с
большей ясностью.
Вот два других списочка слов:
передничек	вино
паренек	молоко
голубенький	керосин
быстренько	квас
девчурка	серная кислота
Если я еще раз предложу вам приписать нашу «воду»
к наиболее подходящему столбцу, вы опять не затруд-
нитесь: просто и уверенно вы припишете ее к правому
перечню, — ведь в него входят всё названия разных
172

жидкостей. Рассуждая так, вы будете исходить из
«вещественного» значения слова, а значит, по существу,
не из самого слова, или не столько из самого слова,
сколько из свойств той вещи, которую оно называет.
Но представьте себе, что я вам задал не слово «во-
да», а почти ему равное слово «водичка». Тут уже вы
впадете в легкое сомнение. Слово «водичка» тоже озна-
чает жидкость, как будто и ему место в том же правом
столбце. А вместе с тем есть ведь полная возможность
пристегнуть его к левому списочку. Почему? По очень
своеобразным основаниям: и «водичку», и «девчурку»,
и «паренька», и даже такие слова, как «быстренько» или
«голубенький», сближает наше человеческое отношение
к тому, о чем мы говорим, — отношение не то ласковое,
не то пренебрежительное. Близкое же и даже родствен-
ное «водичке», слово «вода» в этом нашем левом списке
выглядело бы совершенно не на месте: никакого отноше-
ния к другим входящим туда словам у него нет.
Вопрос, который я сейчас перед вами разбираю, по
внешности прост и несуществен. Но он столь важен и
сложен на деле, что у меня всё время возникает сомне-
ние: поняли ли вы меня? Поэтому я приведу еще один
пример. Он с еще большей ясностью должен будет
показать, что любое слово является не просто обозна-
чением чего-то существующего в мире. Нет, оно обяза-
тельно передает еще и наше отношение к тому, что
существует. Ведь нарисовав или вылепив из глины
лошадь, вы вряд ли сможете этим рисунком выразить
разницу между «лошадью», «лошаденкой» и «лошад-
кой»; словами же это можно сделать очень легко. Меж-
ду тем разница эта — разве она заключена в самом жи-
вотном? Нет, только в моем отношении к нему. Я ни-
когда не скажу: «Дуб — растение, а лошаденка —
животное», но я спокойно могу одну и ту же клячу то
нежно назвать «лошадкой», то сухо и строго «лошадью».
Вот еще две колонки слов:
зайчишка	собачка
крокодилище	воронища
брат	труба
пирожок	ложечка
бродяга	щука
И тут для вас будет нетрудным сообразить, что слово
«вода» следует отнести к правой колонке: чего уж
173

проще — оно ведь женского рода! Да, это бесспорно
так. Но разве к «женскому роду» принадлежит само
вещество «вода»? Оно ничуть не более похоже на жен-
щину, чем квас или одеколон, которые, однако, отно-
сятся к роду мужскому. Очевидно, к тому или иному ро-
ду принадлежат вовсе не вещи, — наши слова. А мы с
вами, слыша то или иное из них, мгновенно не только
понимаем его «вещественное» значение, но еще учиты-
ваем и этот его «род».
Таким образом, произнесено слово, одно-единствен-.
ное слово, в четыре, пять, семь звуков. О,но дошло до
нас, и мы сразу же воспринимаем все разнообразные
отлички, в нем заключенные: принадлежность к разряду
существительных или глаголов; принадлежность к сло-
вам, означающим живые существа или неживые предме-
ты; принадлежность к группе слов, выражающих ласко-
вое, презрительное или еще какое-нибудь отношение
говорящего к называемой вещи; принадлежность к одной
из трех странных категорий — слов мужского, женского
или среднего рода... Все они заключены в тех же не-
скольких сцепленных между собою звуках. Разве это не
удивительно? Разве не важно попытаться узнать, как
это всё достигается?
Языкознание и пытается разрешить эти задачи.
Есть у человеческого слова особенности, еще более
поражающие и неожиданные. Одной из них мы уже
частично касались в начале этой книги.
Там мы убедились: «представить», «вообразить» себе
что-либо или «подумать» про это «что-то» — далеко не
одно и то же.
Возьмем такую «вещь» (такой «предмет»), как вода.
Воду совсем не трудно представить себе мыслен-
н о; можно даже сделать рисунок, который бы изобра-
жал ее. Но спрашивается: какую именно воду? Морскую
синюю, подернутую рябью волн? Или клокочущую,
взлохмаченную воду, рвущуюся сквозь плотину Днепро-
гэса? Ведь это две разные воды! А может быть, ту, ко-
торая мирно мерцает в аквариуме, где живут золотые
рыбки? Вот вам еще одна вода.
Невозможно вообразить себе воду «сразу всякой»
или «никакой в частности», «вообще водой», и только.
Воображая, чувственно представляя себе любой образ,
мы, как бы ни старались, не можем избавиться от его
174

второстепенных мелких черт и призна-
ков. Не способны мы по собственному	fЛ
желанию и выделить в нем только са-	/дД/
мые основные, главные черты, сущность ]
того, что мы себе представляем.	/ [
Допустим, я хочу мысленно нарисо-
вать себе воду в виде прозрачного жид- Г/
кого кубика, состоящего из однородного
вещества. Но ведь это уже будет обра- ________
зом не воды, скорее — образом любой I
похожей на воду жидкости — перекиси I
водорода, соляной кислоты, спирта...	’—л
Как их различишь?
Беда, значит, в том, что в каждом нашем образном
представлении всегда оказывается либо слишком много
излишних, либо чересчур мало нужных нам черт и
подробностей. Образ получается то узко частным (мут-
ная, вспененная, голубая вода, вместо воды вообще), то,
наоборот, чрезмерно общим (любая прозрачная жид-
кость, но уже не вода). Крайне сложное дело — приноро-
вить его к той или иной моей потребности.
А стоит мне, вместо того чтобы с такими усилиями
«думать образом», представлением, «подумать словом»,
как точно по волшебству на место этой лохматой, по-*
движной, взъерошенной и непокорной штуки — образа —<
становится точное слово и приводит за собой гибкое и
вместе с тем ясное понятие.*
Трудно даже сразу представить себе, какое сложное
содержание вложено человеком в простое слово «вода».
«Вода играет огромную роль в природе», — читаете вы и
знаете, что автор думает при этом сразу о любой воде,—
о соленой и о пресной, о текучей и о стоячей, о замер-
зающей и парообразной... обо всякой!
«Вода вращает турбину электростанции»... Какая
вода? Всякая? Нет, не морская, не дождевая, а на сей
раз только речная, текучая. «Квас, воды, сиропы...»
О каких водах идет речь? Только о газированных на-
питках, служащих для питья. «Вешние воды» —совсем
другое дело!
* В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свой-
ство речи, заметив: «чувства показывают реальность; мысль и
слово — общее». (В. И. Лени н. Философские тетради, Сочинения,
изд. 4-е, стр. 269.)
175

Слово одно и то же, а значение у него одновременно
и одно и не одно. Оно, по нашему желанию, то как бы
раздается вширь, то суживается, приобретая один, дру-
гой, третий нужный нам оттенок. В одном себе оно со-
единяет все возможные образы, все представления о
воде, любые признаки, ей свойственные. Оно способно
приглушать или совсем сбрасывать одни из них, под-
черкивать или сохранять другие. Оно позволяет мне без
всякого труда думать, «думать словом „вода”» и вот об
этой только ворвавшейся в мой сапог ржавой, припахи-
вающей железом холодной воде лесного болотца и о
безликой воде химиков, про которую ничего хорошего не
скажешь, кроме того, что она «аш-два-о»! С какой из
них ни пришлось бы мне иметь дело, слово впитает все
эти воды в себя, ответит за каждую из них.
Представьте себе, например, что вам почему-либо
нужно при помощи образа или нескольких образов пере-
дать уже знакомую нам разницу между «водой» и
«водичкой» (задание редкое, но вполне возможное, го-
воря вообще). Не сомневаюсь, вы сдались бы перед
непреодолимыми трудностями: как отличить ту от дру-
гой, как, наоборот, найти между ними общее? А выра-
зить это различие при помощи языка, слова? Да нет
ничего проще: всё оно без остатка укладывается в кро-
шечную часть слова, в три звука «-ичк». Самыми раз-
ными способами слово берёт от предмета именно те его
признаки, которые вам нужны, а все другие опускает.
Именно потому оно и стало самым удивительным и важ-
ным орудием человека и человечества. Именно эти свой-
ства слова, и как орудия общения и как оболочки мы-
слей, позволили человечеству разобраться в устройстве
окружающего нас мира, рассортировать, разбить на
группы, классы, отряды все составляющие его «вещи», а
значит, найти и законы, управляющие его жизнью.
Я сказал: «позволили»... Но ведь это произошло не
в один прием, не сразу вдруг, не в тот момент, когда
человек слово создал. Слову пришлось прожить долгую
жизнь, прежде чем оно приобрело все свои нынешние
возможности. А было время, когда оно их еще не имело.
Само собой, мы не знаем, как именно пользовались
словами наши отдаленные предки, жившие тысячи и
тысячи лет назад. Но у нас есть право судить об это?л
косвенно, по примеру языков тех наших современников,
176

которые до последнего времени обретались на низших
ступенях культуры. Трудно представить себе что-либо
более удивительное и любопытное, нежели эти языки.
Помните в «Гайавате», славной поэме Лонгфелло,
знаменитый перечень индейских племен: «Шли Чоктосы
и Команчи, Делавары и Могауки, Черноногие и Поны...»?
Так вот. В языке этих самых североамериканских
делаваров, воспетых Купером, Эмаром и другими, есть
слово «надхолинеен». Что оно значит? Это глагол в по-
велительной форме; его точное значение: «ищите для
нас пирогу». Вы можете этот глагол спрягать, как и
прочие глаголы, менять его времена и лица. Но всегда
он будет означать не поиски вообще, а непременно
«поиски пироги для нас». Чтобы сказать: «ищите
пирогу для них», или «найдите для нас вигвамы»,
придется взять совершенно другие глаголы, другие
слова.
Один исследователь языка делаваров пишет: «Там,
где наши европейские языки добиваются точности и
обобщенности, языки индейцев, наоборот, стараются
быть картинными и образными». Естественно, что на
них несравненно труднее выражать общие, широкие
мысли.
В подобных языках, говорят лингвисты, само собой,
есть слова, означающие части человеческого тела, род-
ственные отношения между членами семей, и т. п. Но
очень часто они не способны выражать такие понятия,
как «голова вообще» или «отец вообще». Там вы встре-
тите отдельное слово, значащее «моя голова», другое—•
означающее «голову врага», третье — «твою голову».
На островах Тихого океана есть народности, знающие
только слова «мой брат», «твой отец», но неспособные
сказать «брат» или «отец» просто.
У исконных обитателей Австралии белые вовсе не на-
шли обобщающих слов вроде «птица» или «дерево».
По-австралийски нельзя сказать: «На холме стоит де*
рево, а на нем сидит птица». Австралиец выразится не-
пременно так: «Стоит каури, а на нем сидит какаду»,
или: «Стоит эвкалипт, а под ним — эму». Он обяза-
тельно назовет породу и растения и животного.
Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем
сделать и иначе, а язык австралийца не позволяет это-
го «иначе». Вот почему ваша фраза: «Но ведь и эвка-
12 Л. В. Успенский
177

липт и каури — это деревья», останется, если бы вы
вздумали возразить папуасу, непонятой. Что зна-
чит «деревья»? Есть пальмы, папоротники, лианы, кус-
ты, а таких странных вещей, как «деревья вообще»,
«растения вообще», нет и не может быть! А нет их для
него потому, что нет еще слов для них.
Подобные этому примеры можно встретить повсю-
ду. Обитатели одного архипелага возле Новой Гвинеи
не знают названия для такого цвета, как черный.
Зато у них есть множество слов для различнейших его
оттенков. Есть слово, означающее «блестяще-черный,
как ворона», есть другое — «черный, как обугленный
орех такого-то дерева», третье — «черный, словно грязь
магровых болот», четвертое — «черный, вроде краски,
выделываемой из определенного сорта смолы», пятое —
«черный, словно жженые листья бетеля, смешанные с
растительным маслом».
У многих народов Севера — лопарей-саами, чукчей,
ненцев и других — существует множество (у саами бо-
лее двух десятков) слов для отдельных видов снега,
напоминающих наши русские «наст», «крупа», «позем-
ка». Можно подумать: так вот ведь и у нас такие есть!
Но разница огромная: у нас есть и они и общее слово
«снег»; а там существуют только они.
Передо мной страничка из интересной книги писа-
теля Г. Гора «Юноша с далекой реки»; книга расска-
зывает про жизнь, обычаи, нравы и язык северного на-
рода, нивхов, или гиляков нашего Сахалина.
«Старый профессор... спросил нас:
— А как вы думаете, существует ли на эскимосском
языке слово «снег»?..
— Должно быть, — ответил я. — Раз у них бывает
снег — значит, должно быть и соответствующее название
для него...
— А представьте себе —нет! Эскимос скажет «па-
дающий снег» или «снег, лежащий на земле», но сам
по себе, вне связи, как общее понятие, снег для эски-
моса не существует».
Примерно то же наблюдается и в языке сахалинских
нивхов. «Нивх не скажет, например, «человек стрелял».
Он должен непременно добавить, в кого стрелял — в
утку, в чайку или в белку». (Г. Гор. Юноша с далекой
реки.)
178

Нечего, кажется, и доказывать, до какой степени та-
кое свойство языка может осложнить любое общее рас-
суждение, любую отвлеченную мысль.
Вообразите себя австралийцем, у которого белый
человек спрашивает: «Сколько деревьев растет на той
горе?» Вы просто не сможете ответить на этот стран-
ный, с точки зрения австралийца, вопрос: «Как сколь-
ко деревьев? Там растут три саговые пальмы, одно
каменное дерево, семь казуарин и четыре папорот-
ника, вот и всё... Нельзя же казуарины прибавлять к
пальмам, как нельзя камни прибавлять к собакам!»
И сколько бы от вас ни добивались, чему равно об-
щее число «всех деревьев», вы просто не поймете этого
вопроса: у вас нет для того ни слов, ни понятий.
Нет надобности ехать в Австралию, чтобы наблю-
дать подобные недоразумения. В той же книге Г. Гора
описывается любопытная сценка между русским учи-
телем арифметики и его учеником — нивхом Нотом:
«Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак
не мог ее решить. Нужно было к семи деревьям
прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять
пять.
— Какие деревья? — спросил Нот. — Длинные, корот-
кие? Какие пуговицы? Круглые?..
— В математике, — ответил я, — не имеют значе-
ния качество и форма предмета.
...Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его.
Он мне объяснил, что у нивхов для длинных предметов
существуют одни числительные, для коротких — дру-
гие, для круглых — третьи». (Г. Гор. Юноша с дале-
кой реки.)
Всё это довольно понятно после того, что я уже вам
сказал. Понятно и то, как трудно было бы нам рассчи-
тывать пути планет в небе или рост населения на зем-
ле, да и вообще рассуждать на любую общую тему,
если бы мы пользовались такими же словами, как саами,
нивхи или, тем более, папуасы Новой Гвинеи. Вырабо-
танное веками совершенство наших слов не только об-
легчает, оно только и делает возможным сложное и точ-
ное мышление, современную культуру.
Но, отмечая это, нельзя поддаваться одному соблаз-
ну. Есть на Западе особые «ученые»: по соображениям,
ничего общего не имеющим с наукой, они стараются на
12*
179

этом своеобразии языков, которыми говорят культурно
отсталые племена, построить теорию, будто те ни на что
не способны. Они, мол, обречены на вечную отсталость:
как тут ее преодолеешь, если сам язык мешает этому?!
Иное, мол, дело мы, люди белой расы. В наших язы-
ках нельзя отыскать даже следов такого «примити-
визма». Значит, его никогда и не было. Очевидно, мы
люди особые: сама природа сделала нас господами, а
их — рабами; смешно с ней спорить!
Таков их символ веры.
Разумеется, это совершенная ерунда. В наших язы-
ках, как и в нашем мышлении, ученые находят очень
много пережитков самого отдаленного прошлого;
когда-то наши предки во всех отношениях стояли на той
ступени развития, на какой мы застаем сейчас папуасов
Новой Гвинеи или индейские племена Южной Америки.
С другой стороны, несомненно: любой современный ма-
лоразвитый народец, попав в благоприятные условия,
вырвавшись из-под колониального гнета, усовершенст-
вует и разовьет свой язык не хуже, чем это сдеЛалй
когда-то наши праотцы. Вполне возможно, конечно, что
развитие это пойдет по иным путям и приведет к совсем
иным результатам, чем у нас, белых, но худшим оно
не будет.
Множество тысячелетий человечество росло и зрело
медленно и неуклонно. Оно совершенствовалось вместе
со своими языками и при их посредстве. Рост этот был
неравномерным, неодинаковым во всех частях мира.
Не все народы уже достигли одного уровня к нашим
дням. Но все они могут его и достигнуть й превзойти, и
добьются они этого при помощи тех самых языков, ко-
торыми их наделила история.
СЛОВА И СЛОВАРИ
А, право, не худо бы взяться
за лексикон или хоть за кри-
тику лексиконов!
А. С. Пушкин
Итак, любой язык состоит из слов. Изучать язык, не
изучая слов, нельзя. А чтобы заняться словами, надо
прежде всего взять их на учет, установить, сколько их и
какие они.
180

Попробуйте, не сделав этого, ответить хотя бы на
такие вопросы: сколько примерно русских слов суще-
ствует на свете? Возрастает или уменьшается их общее
число? Чего у нас больше — исконно русских или при-
шлых, заимствованных, слов? Каков их «возраст» — иначе
говоря, когда они появились в мире? И появились одно-
временно, как бы в один прием, или же постепенно?
Подобных вопросов я могу задать вам сотни. Но
ответить на них вы, безусловно, не сможете. Взять
хотя бы первый из них.
Когда мне случалось спрашивать, много ли слов в
составе русского языка, мне, хитро улыбаясь, отвечали:
«Столько, сколько звезд на небе!» Это очень неверный
ответ: видимых простым глазом звезд на небе не так
уж много, около трех тысяч, а слов в нашем распоряже-
нии— несравненно больше.
Сколько же?
Казалось бы, проще простого: заглянуть в любой
словарь и подсчитать... Но вот на моем столе лежат
сейчас целых четыре словаря. На титульном листе рус-
ско-корейского значится: «содержит около 30 000 слов»;
на русско-японском написано: «около 10 000»; в русско-
испанский словарь вошло «около 40 000 слов», а в рус-
ско-китайский совершенно точно: «26 000». Речь при
этом идет именно о русских словах; иноязычных там
значительно больше. В чем же дело? Почему цифры
так расходятся?
Цифры, оказывается, могут быть весьма различны-
ми. Чтобы понять, в чем дело, нам придется перейти от
слов... к словарям.
Большинству читателей знакомы, конечно, два вида
лексиконов — «энциклопедические» и «двуязычные».
Но надо сказать, что первые из них в глазах языкове-
дов, собственно, не являются словарями. Не за-
служивают такого названия.
Действительно, энциклопедии мало занимаются
словами; их больше интересуют свойства вещей,
которые этими словами именуются. Найдите в энци-
клопедическом словаре статью «СОБАКА». В ней со-
держится много ценных сведений об этом животном.
Можно узнать, какие существуют его породы, откуда и
когда были ввезены к нам такие собаки, как пудели,
доги, сенбернары...
181

А вот откуда пришло к нам и как стало в строй на-
ряду с исконно русским словом «пёс» само слово «со-
бака», там не говорится ничего.
В энциклопедиях отсутствуют три четверти распро-
страненнейших русских слов, таких, как «работать»,
«смелый», «великолепно», «отнюдь». Это неудивительно:
они же не являются названиями вещей, предметов! С
другой стороны, там перечислено множество географи-
ческих и личных имен — Килиманджаро, Дон-Кихот,
Рюрик, Порт-Артур, — которые, собственно, мы не мо-
жем считать на все сто процентов словами. Это имена,
и только.
Поэтому энциклопедии называются «словарями»
лишь условно; пожалуй, правильнее было бы имено-
вать их «вещарями»: это книги о всевозможных вещах.
Словари «двуязычные» — дело другое... Описание
свойств предметов — не их дело. Под словом «собака»
вы не найдете в них ничего о привычках или породах
этих животных. Но зато по ним вы легко установите:
собака по-японски называется «йно», по-корейски —
«кэ», по-испански — «кан» или «пёрро»; у китайцев же
собака — «гбу».
Пользу таких словарей не надо доказывать: это сло-
вари-переводчики; без них нельзя было бы ни изучать
чужие языки, ни читать иностранную книгу. Не нужно,
думаю я, и особенно тщательного их описания; в об-
щем они знакомы каждому. Стоит, пожалуй, сказать
одно: словари такого рода бывают не только «дву-
язычными», но, реже, и «многоязычными». Известный
словарь Поповых, например, изданный в России в
1902 году, дает в алфавитном порядке переводы на
русский язык слов с целых семи языков — английского,
французского, немецкого, итальянского, испанского,
португальского и голландского. Такое сложное построе-
ние имеет и свои плюсы и свои отрицательные стороны.
Но рядом с этими двумя общеизвестными типами
лексиконов (каждый из них можно подразделить еще
на несколько разрядов) существует третий; он-то как
раз и является в глазах лингвистов основным. Этого
рода словари носят название «толковых». Они не со-
держат описаний предметов, стоящих за словами. Они
не переводят слов данного языка ни на какой другой.
Их задача — каждое слово «растолковать», пояснить,
182

дать представление о его значении на том же языке,
которому принадлежит оно само. На первый взгляд это
выглядит довольно странно: что за «перевод с русского
на русский»?
Чтобы вам легче было понять, для чего нужен такой
перевод, я до всяких объяснений приведу образчики
статей, взятые из всех типов словарей.
Есть предмет, называемый западнёй. Есть, значит,
и слово «западня». Вот что говорят о них наши словари.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
пишет:
ЗАПАДНЯ — ловушка для певчих птиц; состоит из четырех-
угольной клетки, по всем сторонам которой делаются захлопываю-
щиеся дверцы. В среднее отделение сажают живую птицу, которая
своими «позывами» (криком) приманивает других птиц.
Тут всё ясно: перед нами краткое, но тщательное
описание самого «предмета», орудия; рассказывается не
только о его устройстве, но и о способах применения.
О слове же не сообщается ничего.
Совершенно другое дело «двуязычные словари». Они
совсем лаконичны:
русско-китайский:
западня =сяньцзйн (или: лбван)
русско-французский:
западня — тракенар (или: пьеж)
русско-финский:
западня = лбукки (или: садин)
Это просто переводы; в них ясно всё, кроме разве
одного: почему одному русскому слову соответствуют
два чужих?
Чтобы понять это, нам и потребуется словарь треть-
его типа — толковый. Там сказано:
ЗАПАДНЯ, западни, множ, число: западни, род., множ;: запад-
ней.
1) приспособление для ловли птиц и зверей живьем;
2) (переносное)—искусный маневр, ловушка для завлечения
противника в невыгодное положение.
Теперь нетрудно сравнить между собою подход этих
словарей к их теме. Энциклопедия, как я уже сказал,
подробно обрисовывает самый предмет, но умалчи-
183

вает даже о том, что у означающего его слова есть
второе, переносное значение. Толковый словарь ясно
и четко, но в самых общих выражениях описывает
не вещь, а именно ее название — слово. Он указывает,
к какому роду оно относится, сообщает некоторые осо-
бенности в его склонении, приводит то второе значение
его, за которым уже не скрывается никакой материаль-
ной вещи: «хитрый прием обмана». А двуязычные сло-
вари, не мудрствуя лукаво, переводят оба эти значения
на языки, которым они посвящены.
Таким образом, все они нужны и полезны. Но наша
книга — книга о словах. Поэтому мы оставим в сто-
роне словари, занятые вещами. Двуязычным словарям
мы тоже не станем уделять большого внимания: пусть
ими интересуются переводчики. Основным же предметом
нашей беседы будут отныне словари толковые; имен-
но они должны и могут собрать и объяснить все или
почти все слова любого языка. Значит, именно в них
надо искать ответы на вопрос: сколько слов в русском
языке?
СЛОВО СЛОВУ РОЗНЬ
Но что, собственно, значит: составить полный толко-
вый словарь русского языка?
Возьму несколько слов: гора, паужинок, зинзубель,
трансцендентный, аксамит... Все ли они вам понятны?
Разумеется, не все: может быть, некоторые читатели
усомнятся даже, русские ли это слова.
Сомнение тут неуместно. Слово «паужинок» поймет
любой пскович: в Псковской области оно означает вещь
совершенно определенную, дополнительное принятие
пищи между обедом и ужином... Но ведь псковичи —
русские люди, говорят они только по-русски. Значит, и
это слово русское, только областное. Оно употреб-
ляется не везде.
«Зинзубелем» называют определенный столярный
инструмент; называют так уже не в какой-нибудь одной
местности, а по всей нашей стране. Но знают это слово
далеко не все, — только столяры и люди, осведомленные
в столярном деле. Следовательно, слово это не област-
ное, а профессиональное. Тем не менее оно также
184

русское. Наши столяры по-иноземному	»
могут и не говорить.	м
В известном смысле «профессионала	(у
ным» термином является и слово «транс- хбЙ?')
цендёнтный». Оно означает: «не могу-
щий быть выраженным при помощи ал-	]>
гебры». Употребляют это слово толькошШ у/
математики и те, кто математикой инте-
ресуется. Но известно оно в этой своей	/У1 V • Д
форме только в России. Значит, и это—	// Г * '\
русское слово.	\\н
Теперь «аксамит». Можно наверняка U
сказать, что ни одному из ныне живущих
на свете людей ни разу в жизни не придется с какой-
нибудь практической целью произнести это название. А
вот в таком великолепном памятнике русского языка
XII века, как «Слово о полку Игореве», как и во мно-
гих других древних произведениях, оно встречается. Там
описывается, как русичи помчались, захватывая крас-
ных девиц половецких, «а с ними золото, и паволоки, и
дорогие аксамиты...» Слово «аксамит», означающее осо*
бый сорт дорогой материи, бархата, было употребитель-
но в русском языке, но только в древнерусском.
И, наконец, «гора». Где бы ни жил и кем бы ни был
владеющий русской речью человек, чем бы — математи-
кой, столярным делом, ботаникой, философией или
хлебопашеством — ни занимался он, слово «гора» он
узнает и поймет. Это слово отличается от всех предыду-
щих одним: оно принадлежит не областному, не профес-
сиональному диалекту, не древнему и не только современ-
ному русскому языку. Оно принадлежит великому языку,
общерусскому, общенародному. Входит оно также и в
состав нашей литературной правильной письменной
речи.
Создается странное впечатление: что же, русский
язык — един или он распадается на какие-то отдельные
«ветви», «части», меньшие языки? Думать так столь же
неправильно, как, увидев, что большой завод состоит,
из множества складов, цехов, лабораторий, усомниться,,
существует ли сам завод как единое целое? Конечно,
существует, и наличие в нем многих различных частей
ничуть этому не препятствует, — напротив, оно-то и де-
лает его настоящим крупным заводом.
185

Более справедливо другое соображение. Если дело
обстоит так, то какими же словами должен интересо-
ваться, какие слова будет собирать тот человек или тот
коллектив ученых, который занялся бы составлением
словаря русского языка?
Оказывается, величайший интерес представляют все
слова; только их никак нельзя сваливать в одну кучу.
Огромное, бесконечное значение знания и учета слов
общерусского литературного языка не нуждается в объ-
яснении. Им, этим языком, пользуются журналисты,
писатели, ученые, поэты, философы, законодатели. На
нем написаны все наши книги, ему и на нем обучают у
нас в школах. Он и есть, так сказать, русский язык
по преимуществу. Значит, полный его словарь,
толковый словарь, является и большой ценностью и пер-
вой необходимостью для народа.
Но ведь «русский язык по преимуществу» родился не
на пустом месте и не всегда этим преимуществом обла-
дал: он сложился, он выкристаллизовался из народного
языка, соединив в себе лучшее, что нашлось во многих
диалектах и говорах великой нации. Бесчисленное мно-
жество мастеров и подмастерьев долгие столетия гра-
нило и шлифовало его.
Да и сегодня мастера нашего слова стремятся не-
прерывно черпать новые и новые богатства всё в той же
сокровищнице народной речи, как в неистощимом, вечно
живом источнике. А ведь эта речь, если с ней поближе
познакомиться, является нам прежде всего в виде ряда
областных диалектов. Следовательно, их словари
столь же важны и существенны, как и сам основной
словарь современного нашего языка. Ну, а те слова,
которыми пользуются, которые ежедневно создают за-
ново люди труда, науки, различных ремесел, разных
отраслей техники, слова профессиональные, разве они—
пустяк?
Попробуйте, сопоставляя между собой старинные и
более новые лексиконы общерусского языка, выяснить,
откуда взялись в нем бесчисленные новые слова и тер-
мины, которыми он пополнился за последние сто лет. Вы
скоро заметите: громадное большинство их создано не
за письменными столами писателей, не вдохновением
поэтов или ученых-языковедов. Они родились в напря-
женной атмосфере изобретательских лабораторий, в
186

шумных заводских мастерских, на полях, где человек
работает, создавая разом и новые вещи и новые, нуж-
ные для их названия слова.
В XIX веке русский язык не знал ни слова «само-
лёт», «и слов «вертолёт», «планер», «рентген», «трактор»,
«танкист», «линкор», «бункеровка», «полезащитный», ни
сотен других. Теперь их знает каждый, а созданы они,
поверьте, не специалистами по языку. Они созданы теми
людьми, которые построили или ввели в действие всю
эту массу новых вещей.
В начале XX века поэт-футурист В. Хлебников,
человек, по-своему очень чутко относившийся к слову,
попытался составить маленький словарик для нужд
нарождавшейся авиации. Он искусственно произвел
множество слов от корня «лёт», чтобы они называли но-
вые понятия: «летбба» — вместо иноземного «авиация»,
«летавйца» или даже «лтица» — взамен нерусского
«авиаторша», и т. д. и т. п. Все эти слова имели очень
ученый вид. Но из них изо всех не удержалось в языке
ни единого. А в то же время сами «летающие люди», не
размышляя много, произвели от того же самого корня
«лёт» громадное число совсем других слов: «лётчик»,
«лётный», «вылетаться», «подлетнуть», «подлётка», «об-
летать» (параллельное «обкатать», «объездить») и еще
целую кучу. И вот эти-то неученые слова действительно
прочно вошли в язык, стали широко известны многим,
живут в нем сейчас, множатся, получают нередко пере-
носные значения, то есть стали настоящими живыми сло-
вами— живой русской речью. Так можно ли после этого
отрицать важность собирания и изучения так называе-
мых профессионализмов, слов, которые, может быть, еще
и не все вошли в общерусский литературный язык, но
которые уже родились и живут в речи рабочих, инжене-
ров, ученых, военных людей — специалистов разных
профессий? Мы убедились, что именно их потоком
пополняется общий язык. Кто может сказать заранее,
какое из профессиональных слов — слово ли «добыча»,
отличное от литературного «добыча» местом ударения,
или выражение «на-гора», употребляемое вместо обыч-
ного «на гору» или «наверх» — прочно войдет в него
завтра? Очевидно, нужен нам словарь и профессиональ-
ных, производственных, специальных слов и выражений.
Тем более ясна необходимость словаря совсем мало
187

кому известных древнерусских слов. Тут и доказывать
нечего. ....
Во-первых, древнерусский язык слишком резко отли-
чается от нашего современного; каждый, кто пробовал
читать «Русскую правду» или «Поучение Владимира
Мономаха», на себе испытал это. Во-вторых, наш сегод-
няшний язык вырос из древнерусского. Он сохранил
множество древнейших слов в почти неизмененном виде
(гора, вода, бор, поле, огонь, бой, Русь и т. п.) и значе-
нии; тысячи нынешних слов, понятных каждому, являют-
ся лишь незначительными вариантами к их же древнему
звучанию или значению (вълкъ и волк, слънце и
солнце, пълкъ и полк). В-третьих, многие наши
сегодняшние слова, которыми мы поминутно пользуемся,
утеряли за долгие века свои старые связи. Они могут
показаться нам безродными пришельцами, пока мы не
найдем их прямых прародителей в языке древних и
древнейших эпох жизни нашего народа.
Таким образом, ясно: наряду с толковым словарем
литературного русского языка ученым приходится не-
прерывно работать и над составлением других его сло-
варей—древнерусского, областных, профессиональных.
Без них не может обойтись языкознание; необходимы
они и просто для культурной жизни всей нашей страны.
Так любопытно приглядеться, какова же она, эта работа
лексикологов-словарников, подумать, не можем ли и мы
с вами хоть чем-нибудь помочь им.
„МУЗЕИ СЛОВ®
Если в мучительские осужден кто руки,
Ждет, бедная голова, печали и муки,
Не вели томить его делом кузниц трудных,
Ни посылать в тяжкие работы мест рудных.
Пусть лексикон делает. То одно довлеет:
Всех мук роды сей един труд в себе имеет!
Феофан Прокопович
«Делать лексикон» значит «составлять словарь». За-
нятие, казалось бы, спокойное и мирное, а вот ведь в ка-
ких черных красках рисует его современник Петра I.
Неужели и верно эта работа хуже каторги? Почему?
Она делится на два важных этапа. Сначала надо
188

собрать все слова, которые интересуют лексикографа,
потом их «истолковать», объяснить. Ни в том, ни в дру-
гом случае никто не может полагаться на свою память:
нет людей, которые держали бы в голове все слова того
или иного языка, знали все их значения. Вы не пони-
маете слова «гном», я забыл глагол «ёрничать», а ваш
друг даже представления не имеет о существительном
«диоптр». Мы не включили бы их в словарь, не сумели
бы правильно выяснить их смысл. А все они употреб-
ляются в русской литературе.
Значит, прежде всего необходимо собрать как можно
большую коллекцию слов русского языка, общего совре-
менного языка, древнерусского или одного из областных
диалектов, в зависимости от того, чем именно мы хотим
заняться. Сборы эти всегда и во всех случаях оказы-
ваются делом трудоемким и нелегким.
Было время, когда им занимались одиночки-энту-
зиасты на свой страх и риск. Знаменитый наш лексико-
граф Владимир Даль посвятил почти всю св'ОкУ ‘созна-
тельную жизнь составлению большого словаря народной
речи. Начал он его юношей, кончил старцем. Вот что
рассказывает он:
«С той поры, как составитель этого словаря себя
помнит... жадно хватая на лету родные речи, слова и
обороты... записывал [он] их без всякой иной цели и
намерения, как для памяти, для изучения языка, потому
что они ему нравились... Прошло много лет, и записи
эти выросли до такого объема, что при бродячей
жизни (В. Даль был по профессии военным врачом.—•
Л. У.) стали угрожать требованием для себя особой
подводы... Живо припоминаю пропажу моего вьючного
верблюда еще в походе 1829 года, в военной суматохе,
перехода за два до Адрианополя. Товарищ мой горевал
по любимом кларнете своем, оставшемся, как мы пола-
гали, туркам, а я осиротел с утратою своих записок; о
чемоданах с одеждою мы мало заботились. Беседа
с солдатами всех местностей широкой Руси доставила
мне обильные запасы для изучения языка, и всё это по-
гибло! К счастию, казаки подхватили где-то верблюда
с кларнетом и записками и через неделю привели его в
Адрианополь. Бывший же при нем денщик мой пропал
без вести...»
Это было в 1829 году, а первый том словаря Далю
189

удалось выпустить только в 1861 году. Тридцать лет
непрерывного самоотверженного труда позволили ему
собрать около 200 000 русских слов, создать книгу, ко-
торая и сейчас не утратила цены и значения. Но Даль,
не будучи языковедом, не имея специальной подготовки,
работал один. Поэтому словарь его изобилует ошибка-
ми, неверными толкованиями, неосновательными догад-
ками. Теперь в нашей стране дело изучения слов рус-
ской речи ведется иначе. Теперь им занимаются не
одиночки, а крепкие коллективы ученых, сотрудников
языковедческих учреждений. И те коллекции, которые
ими скапливаются, не уместились бы ни на каких «под-
водах» и «верблюдах»: они составляют грандиозные
картотеки, целые любопытнейшие «музеи слов».
Возьмите, например, замечательную картотеку сло-
варного отдела Института языкознания в Ленинграде.
Она хранит около семи миллионов карточек с записями
различных русских слов. Около семи миллионов! Если
каждая карточка весит только два грамма, то и то об-
щий вес «музея» равняется четырнадцати тоннам! Какой
уж тут верблюд!
Законен вопрос: почему карточек так много? Неуже-
ли же русский язык столь необычно богат словами? Не-
ужто их число измеряется миллионами? Естественно
спросить и о другом: как составилась такая громадная
коллекция? Что она собой представляет? Как работают
над ней ученые и для чего именно она нужна?
Разумеется, слов у нас гораздо меньше, чем этих
карточек с записями. Сотрудники словарного отдела
полагают, что ими зарегистрировано около 400—500 ты-
сяч разных русских слов. Вероятно, в коллекции есть
пропуски (она и сейчас непрерывно пополняется), но в
общем цифра эта близка к исчерпывающей. А для того
чтобы понять, для чего необходимо столь чудовищное
количество карточек, стоит мысленно заглянуть в любой
такой «музей слов».
Он не похож на другие музеи, — скажем, на зоологи-
ческий, с его красивыми витринами, где полярная сова
сидит на картонном ропаке, прикрытом искусственным
снегом из ваты и бертолетовой соли, а семья утконосов
весело полощется под сделанной из стекла поверхностью
воображаемой австралийской речки. Не похож и похож!
В картотеке тысячи и сотни тысяч карточек установ-
190

лены в длинных ящиках наподобие библиотечных ката-
логов. Каждая карточка размером с почтовую открытку
стоит на своем точном месте по алфавиту. Что написано
на ней?
На карточке выписана какая-нибудь фраза, отрывок
из текста книги, документа или кусочек подслушанной
кем-либо живой речи. Например:
«Пускай же говорят собаки: „Ай, Моська! Знать, она
сильна, что лает на Слона!”»
В этой цитате слово «собаки» подчеркнуто или вы-
делено каким-либо способом, а внизу сделано указание:
«И. А. Крылов, «Басни», стр. такая-то». Эта карточка
стоит в ящике на букву «С», на слово «собака». И если
вы возьмете одну из ее соседок, то и на ней вы встре-
тите выписки, в которых — во второй, в третий, в деся-
тый раз — будет встречаться так же подчеркнутое то же
самое слово. Зачем это нужно? Неужели ученые не мо-
гут запомнить и объяснить даже такое слово, всем из-
вестное, совсем простое?
А что оно, по вашему мнению, означает? Ну конечно:
«Прирученное человеком хищное животное, близкое к
волку, лисице и другим». Что же еще можно добавить?
Но вот я вытаскиваю еще одну карточку. На ней
написано довольно странное: «Оставив тяжело нагру-
женную деревянную собаку на перекрестке двух штре-
ков, мальчик на четвереньках пополз на стоны...»
Неужели и тут речь идет о «прирученном хищном живот-
ном»? Конечно, нет: лет пятьдесят — сто назад рудо-
копы называли «собаками» рудничные тележки, на
которых отвозили по штольням породу. Можно встретить
и такую запись: «По тем кустам пройдешь, столько
собак в портки вопьется, скребницей час не отчистишь!»
Оказывается, в Псковской области «собаками» назы-
вают цепкие семена сорного растения череды... А что
значит сочетание слов «морская собака», «летучая со-
бака»? А сколько совершенно неожиданных значений
имеет уменьшительное слово «собачка»: это и «гашетка
огнестрельного оружия», и «особый зубец в механизме,
препятствующий обратному движению», и «клинышек»,
и «щеколда»... Что же получается?
Выходит, что слово, взятое само по себе, в отдельно-
сти от других слов, вне фразы-предложения может ока-
заться совсем непонятным для нас. И наоборот, каждое
191

новое предложение, новый кусок живой речи иной раз
способны дать нам понятие о таком значении хорошо
известного слова, о котором мы и не догадывались.
Вот почему и приходится на одно слово делать не
одну, а много выписок. Не слишком много, чтобы они не
заполняли собой и без того обильный «музей слов», но
и не слишком мало; иначе многие и, быть может, очень
важные значения этого слова останутся непонятными и
незамеченными. Иначе говоря, тут-то и обнаруживается
сходство нашего «музея слов» с зоологическим музеем.
Там ученые стараются размещать чучела животных в их
природной обстановке вовсе не красоты ради, а для
того, чтобы можно было правильнее и полнее судить об
их особенностях, о том, для чего, скажем, тигру нужна
его пестрая раскраска или дятлу упругий жесткий хвост.
И здесь языковеды тоже стремятся воссоздать естествен-
ные условия, в которых живут слова нашей речи: они
ведь никогда не встречаются нам «сами по себе»; они
всегда показываются в живой связи с другими словами,
мелькают в хороводах предложений, в сложной пере-
кличке с другими своими собратьями.
Теперь этот вопрос, мне кажется, выяснен. Остались
другие: как составляются такие коллекции, откуда бе-
рутся их карточки, какую работу над ними ведут? Туг
нам придется принять в расчет, что, как мы уже гово-
рили, всё это может меняться в зависимости от того,
с каким именно словесным материалом, с какими пото-
ками могучей реки русского языка мы имеем дело, ка-
кую ставим перед собою цель.
В МИРЕ ДАВНО ОТЗВУЧАВШИХ СЛОВ
Представьте себе, что вы историк, занятый чтением
старинных рукописей. В грамоте одного из тверских мо-
настырей, помеченной концом XVI века, вам попадается
непонятная строчка:
«...и была та земля ране монастырская, и брана на
посад под веденцы...»
Что может это значить? Слова «земля», «посад»,
«брана», «монастырская» понятны. Но что такое «веден-
цы»? Из одного предложения не выяснишь не только
смысла нового слова, но даже как оно звучит в имени-
тельном падеже единственного числа: «веденёц», как
192

«бубенец» или «огурец», «вёденца», как «улица», «гусе-
ница», или «веденца» — вроде «пыльца», «грязца». А мо-
жет быть, еще и «веденца».
Еще хуже со значением слова: может быть, эти
«веденцы», под которые заняли монастырскую землю, —•
овощи; действительно, что-то вроде огурцов или капор-
цев? А может статься, они строения или сооружения на-
подобие прудов — «копанцев», или просто растения —
как «саженцы»? Непонятно! Можно, вероятно, порыв-
шись в древних рукописях, найти более ясный отрывок,
содержащий это же слово; но для этого надо перерыть
сотни старых грамот, книг, документов без большой
надежды скоро наткнуться на него. Это, конечно, не-
мыслимо.
Было бы очень печально если бы не существовало
«музеев слов». Вы идете в один из них,-—скажем, в наш,
ленинградский, — в картотеку словарного отдела Инсти-
тута языкознания. Древнерусскому языку отведено в ней
полтора миллиона карточек. Вы заглядываете в них и с
благодарностью видите: опытные охотники за старыми
словами давно проделали за вас нужную работу: они
собрали целый букет примеров на заинтересовавшее вас
слово. Читаем их подряд.
Первая карточка ничего нового не дает: «Взято с
пермской земли двадцать веденцов...» Тут это слово мо-
жет значить что угодно. Вторая тоже помогает мало:
«Дал вклад Кузьма Устюженский веденец кафтан бар-
хатный черный пуговицы золотые...»
Ясно одно: в именительном падеже единственного
числа наше слово звучит как «вёденёц», оно мужского
рода. Но предки наши писали не всегда тщательно; к
знакам препинания либо вовсе не прибегали, либо рас-
ставляли их каждый по-своему. Как понять: кафтан, что
ли, назывался веденцом, или же это звание самого
«вкладчика» (жертвователя), Устюженского Кузьмы?
Туманно. Но, открыв третью карточку, мы с облегчением
читаем:
«... а на том месте — лавка Якимки, московского
веденца...» Победа! Выяснено твердо: «вёденёц» — чело-
век. Но какой? Означает ли слово это профессию (мо-
жет быть, он «кузнёц», «купёц»?), характеристику («глу-
пёц», «сорванёц») или еще что-нибудь? Сказать трудно.
Еще и еще перебираете вы карточки, радуясь тому,
13 Л. В. Успенский
193

что их так много, и, наконец, натыкаетесь на то, что вам
нужно:
«...Осипко Осипов с братом по государеву указу при-
ведены в Новгород в веденцах и помогу взяли из казны
и, не хотя быть в тягле, заложились у митрополита...»
Вот теперь, если вы историк, перед вами нарисова-
лась целая яркая картина древней жизни. В те далекие
времена существовали на Руси полусвободные пересе-
ленцы. Их направляли на пустынные окраины, выдавая
на обзаведение ссуды из казны. Эти ведёнцы, или
сведенцы, становились людьми «тяглыми», подне-
вольными; чтобы выкупиться из царской кабалы, им
приходилось закладывать себя самих, точно веши в
ломбарде, у какого-нибудь богатея. Так и Осипко зало-
жил себя и брата митрополиту.
Всё стало понятным, но ведь не из одной этой по-
следней карточки, — из всех! Без других примеров и
этот не помог бы: а вдруг «привести в веденцах» значит
«привести в кандалах» или «в рубищах»? Но мы уже
узнали: «веденец» — человек. Так, сличая несколько
текстов, можно установить значение даже очень непо-
нятного старого слова. Этим иной раз приходится зани-
маться самому историку; но постоянно, повседневно этой
работой заняты люди, которые хотят снять с других
тяжкий труд по разгадыванию старых слов, языковеды-
лексикографы. И для них обширные коллекции «музея
слов» — прямая необходимость.
Годами скапливают эти собрания текстов опытные
охотники за давно отзвучавшими словами — выбор-
щики словарных отделов. Работа далеко не простая:
ни одного слова нельзя упустить; проворонишь его,
и кто знает, когда вторично упадет на него глаз че-
ловека; может быть, через десятки лет! А с другой сто-
роны, нельзя и выписывать, как хотелось бы, все слова
древних рукописей подряд: они загромоздят «музей
слов» миллионами ненужных повторений.
То же и с примерами: одни сразу раскрывают точ-
ное значение слова, другие не говорят почти ничего.
Хотелось бы плохие отбрасывать, но опасно: а вдруг
хороших не встретится?!
Я привел в виде образца слово «веденец»; но таких
и еще более непонятных слов в древнерусских текстах
множество. Существует целая литература споров по
194

поводу многих загадочных выражений,
обнаруженных в «Слове о полку Йгореве».
Что такое «харалужная» сталь? Как надо
понимать выражение «дебрь Кисаня»? Кого
подразумевал гениальный автор под «ди-
вом», который у него «кычет верьху дре- /
ва», — птицу, человека или божество? Мно-
гие из них не поддаются разгадке именно NvuOW
потому, что нигде, кроме «Слова», не ветре-	Гт"1
чаются. Не встретились пока что! Но, мо-	\ \ ]
жет быть, охотники за древними словами их I \гт .
когда-нибудь и найдут еще...
Мне хочется познакомить вас еще с од-
ним занятным примером таких загадок, со
словом «вевеляй».
В старых рукописях о военных делах нет-нет да и
попадаются фразы вроде:
«...а на том возу казна стрелецкая, да иная кладь,
да три вевеляя...» Или: «...и в то сельцо приходили
стрельцы и с вевеляями...»
Можно подумать: «вевеляй», видимо, какой-то воен-
ный инструмент или оружие, только какое именно?
Будь в наших руках эти два примера, дело было
бы, пожалуй, безнадежным. Но в «музее слов» не одна
и не две карточки содержат каждое любопытное слово.
И среди них имеется такая: «...от всяких двадцати рат-
ных человек ставлю я по одному ротмистру или по два
рядовых вевеляев».
Выписка сделана из старинной книги по воинскому
делу. Она ясно показывает: «вевеляй» — не предмет. Это
особый военный чин, звание. Языковедам удалось
установить и его значение и самое происхождение слова.
«Вевеляй» — переделанное на русский лад немецкое
слово «фельдвайбель» (теперь мы произносим его тоже
не очень точно: «фельдфебель»). Вевеляй были в допет-
ровской Руси младшими стрелецкими командирами,
вроде наших старшин.
Я думаю, вам хорошо понятно, до какой степени
важны такие правильно подобранные, тщательно вы-
исканные выписки, какой большой опытностью, умением,
знанием дела должны обладать те, кто их собирает по
старым документам, — охотники за древними, ископае-
мыми из архивной пыли словами.
13*
195

В ПОГОНЕ ЗА ЖИВЫМ СЛОВОМ
Мы говорили сейчас о словах, которые уже давно
отзвучали. Их нет больше в мире. Только в древних
книгах, на листах выцветших рукописей и грамот
остались их отпечатки, их тени. Никто не говорит
«кметь», когда нужно назвать воина. Ни один человек
не поименует дядю уем или мужа ладой, как в дни Мо-
номаха. Древние слова подобны потухшим звездам: их
давно нет, а до нас всё еще доходит их свет, потому что
свет идет медленно.
Да понятно: собирать тени нелегко. Зато со слова-
ми живой речи дело, наверное, обстоит лучше? Вот,
скажем, народный язык, его местные говоры, област-
ные наречия и диалекты. Они же еще живут; с ними
всё видимо, всё ясно... Это — русский язык, а мы тоже
русские люди.
Вы думаете, с ними так просто?
Вы идете где-либо по глухому лесу, вдоль реки, впа-
дающей в Белое море. Тропка змеится вперед. И вдруг
из-за вековой ели какой-то дедка дружелюбно кричит
вам: «Эй, друг! Туды не ходи: там няша!» Что поду-
маете вы при этом?
Вы подумаете: «Дед либо нерусский, либо шутник!
«Няша»! Скажите на милость! Что это: «бука», «бяка»?
Нашел чем стращать!»
Но не теряйтесь в догадках; спросите в любой север-
ной деревне и узнаете: нет, «няша» не «бука». «Няша» —
на местном наречии болото. А соваться в болото дей-
ствительно не к чему.
Слово «няша» известно только на Крайнем Севере.
Ни рязанец, ни орловец его не поймут. * Зато у них
есть свои местные слова, точно так же неизвестные в
других частях громадной нашей страны.
Если бы лет сорок назад где-нибудь возле Великих
Лук, завидев замурзанного парнишку на деревенском
крыльце, вы окликнули его: «Вань, а ваши где?», вы
рисковали бы услышать в ответ что-нибудь вроде:
* Но вот геологи, работавшие на северо-востоке нашей страны,
судя по полученному мной от одного из них письму, уже включили
это слово в свою профессиональную речь. У них оно означает про-
слойку жидкой грязи, встреченную в шурфе или буровой скважине.
196

«Да батька уже помешался, так ён на будвбрице
орёт; а матка, тая шум с избы паше...»
Я думаю, вы побледнели бы: целая семья сошла
с ума! На деле же всё было очень спокойно; ответ маль-
чишки можно перевести «с псковского .на русский» при-
мерно так: «Отец закончил вторую вспашку поля и те-
перь поднимает огород возле избы, а мать — та выметает
мусор из дому...» Только и всего. Это совсем не бред
безумца; это чистый и правильный русский язык, только
не литературный, а народный, в одном из его многочис-
ленных наречий.
Было время, наречия эти резко отделялись друг, от
друга и не менялись веками: ведь жители разных ча-
стей нашей родины — тверяки, псковичи, вологжане,
куряне — почти никогда не встречались и даже не слы-
шали друг друга. Теперь не то: наша жизнь с ее же-
лезными дорогами, почтой, телеграфом, книгами, газе-
тами, воинской службой, обязательным обучением всё
сильней и сильней стирает все языковые рубежи. Ина-
че и быть не может. Но кое-какие местные особенности
всё еще держатся. Областные говоры и сегодня влия-
ют на общерусский язык. В них гораздо крепче, чем
в городской речи, сохраняются следы прошлого. Не
приходится удивляться, если языковеды спят и во сне
видят: хоть напоследок собрать, запечатлеть, изучить
эти вымирающие диалекты: не из них ли вырос и весь
наш язык?!
Легко сказать — собрать и изучить! На местных
диалектах никто не пишет ни книг, ни документов.
Они живут только звуча, только в устах говорящих.
И ученым, которые охотятся за их словами, прихо-
дится пускаться в далекие, порою нелегкие, странство-
вания.
Местные слова, как лесные птицы, держатся всего
прочнее в самых далеких, самых глухих углах
страны.
Приходится плыть на их поиски по могучим рекам,
пробираться сквозь таежную глушь в последние «мед-
вежьи углы», сквозь «няши» и «сбломбы», по «крючам»
да «запрокйдам» доходить до отдаленнейших поселков,
выходить в море с беломорскими или азовскими ры-
баками, слушать старых сказочниц и певцов народных
«старин» — былин и, как когда-то делал Даль, тщатель-
1-J7

но, бережно записывать каждое уловленное незнакомое
слово. А нужны они науке, эти подслушанные слова?
Нужны, и даже очень!
В окрестностях Пскова вы до сегодня можете услы-
шать слово «попелушка». Оно значит «серая ночная
бабочка». Слово это, видимо, очень древнее; происхо-
дит оно от «попел» (пепел), а близкие к нему слова
можно встретить и в других славянских языках. Пско-
вичи унаследовали его от своих далеких предков. Это
совершенно закономерно.
А теперь представьте себе, что где-нибудь в Сибири
вам, охотнику за словами, попадается в речи местных
жителей это же самое слово. Нигде кругом его нет, а
тут вдруг в небольшом районе оно известно каждому.
Что это может значить?
Нередко бывает разумно предположить: когда-то,
может быть очень давно, этот далекий район был за-
селен выходцами из-под Пскова. Факт забылся; даже
сами правнуки тогдашних поселенцев утратили память
о своём происхождении. А слово помнит и свидетель-
ствует о нем.
Когда думаешь о таких случаях, приходит на ум
одно растение, обычная сорная трава Европы, «плян-
таго», каждому известный подорожник. У подорожника
цепкие семена. Он подвешивает их к одежде и обуви
проходящих и путешествует, так сказать, «чужими но-
гами». Именно поэтому он и растет больше всего вдоль
пешеходных тропинок.
Едва первые европейские переселенцы появились
в Америке, вместе с ними, цепко держась за грубую
шерсть чулок и юбок, явился туда и подорожник. Скоро
удивленные индейцы стали находить эту чуждую, неви-
данную траву всюду вдоль дорог, по которым проходили
их страшные гонители. И они прозвали ее «следом бе-
лого»; плоские листья ее громко кричали им: «Берегись!
Тут шел бледнолицый!»
Слово как подорожник: оно никуда не может пойти
само. Но его всюду проносят люди. И нередко они ухо-
дят, а оно остается, как верный свидетель: тут были
они!
Бывает и иначе. В той же Псковской области
доныне живут странные обращения рассерженных
взрослых к балованным и озорным детям: «Эй,
198

литва! — кричат ребятам старшие. — Живо уняться,
вольница!»
На первый взгляд, что особенного? Но вспомним,
что «вольницей» в старину именно в Новгородской и
в Псковской землях именовались полувоенные, полураз-
бойничьи ватаги забубенных, отчаянных голов, «ушкуй-
ников». Они порою смело боролись за свою родину на
войне, но в мирное время не стесняли себя в обращении
со своими соотчичами. А в дни известных «литовских
войн» соседние феодалы приводили в эти же края дру-
жины своих воинов, вероятно усердно грабивших и ра-
зорявших население. Надо думать, и те и другие осно-
вательно похозяйничали тут, если даже теперь, спустя
века и века после того времени, здесь, и только здесь,
всякий озорник-буян именуется либо «вольницей», либо
«литвой». Тут уж слово свидетельствует о делах и собы-
тиях далекого прошлого не своими путешествиями, а, на-
оборот, самым фактом своего появления и оседлого
существования в определенном, строго ограниченном
районе.
Всё это не могло не обратить на себя особого вни-
мания языковедов. Не говоря уже о словарях, они на-
чали, на основании собираемых записей областных слов,
составлять особые «лингвистические карты», основав
специальный отдел языковедной науки —- «лингвистиче-
скую географию».
Вы, разумеется, видели на обычных картах извили-
стые линии, именуемые разными словами с неизменной
приставкой «изо» (по-гречески — «равный»): изобаты
(кривые, соединяющие места равных глубин в море),
изотермы (кривые равных температур), изобары (линии
одинакового давления воздуха), изогипсы (линии, со-
единяющие одинаковые высоты). Карты эти позволяют
географам, климатологам, морякам судить о многих яв-
лениях природы. На лингвистические карты наносятся
похожие линии — изоглоссы; они соединяют между со-
бою пункты, в которых наблюдены одни и те же слова,
одинаковые формы слов, сходные грамматические явле-
ния. Изоглоссы слов «вольница» и «литва», несомненно,
почти совпадут; они, как кольцом, охватят старые
псковские и новгородские земли; они очертят тот район,
который подвергался некогда то вражескому, а то и
«дружескому» разорению. Изоглоссы, вычерченные по
199

другим словам, одни пролягут от Новгорода на восток,
обрисовывая пути, по которым предприимчивые новго-
родцы колонизовали некогда Приуралье, другие потя-
нутся от Великих Лук к юго-западу, указывая на старые
связи южных псковичей с белорусами... И, как опытный
геолог, наметив на карте точки, где находят в слоях
земли остатки каких-нибудь древних раковин, уверенно
говорит: «Тут было море!» — так языковед по своим
изоглоссам судит о таких передвижениях давних оби-
тателей земли Русской, о которых не сохранилось ни-
каких свидетельств у историков. Как же не сказать,
что собирание и этой части «музея слов» является пусть
не легким, но увлекательным и важным делом!
ЯЗЫК, КОТОРЫМ ГОВОРИМ мы
Вы убедились: нелегка охота за древнерусскими, да
и за современными областными, словами. Поиски пер-
вых связаны с копаньем в архивной пыли, с погруже-
нием в труднодоступный, и в конце концов довольно
ограниченный, окостенелый мир старых письменных
памятников. Поле деятельности охотника за ними и
темно и нешироко. Наоборот, каждый, кто изучает
современный народный язык, то и дело теряется перед
колоссальными грудами живого, пестрого, подвиж-
ного материала. Столько говоров, наречий, диалектов, и
всё это живет, воздействует одно на другое, движется,
переплетается...
Есть в этих областях работы трудности взаимно
противоположного характера. Никогда ни единого сло-
ва древней речи мы не слыхали и не услышим; мы
знаем только письменный, мертвый слепок с нее. На-
против того, областные языки, если не принимать в
расчет ничтожных исключений, известны нам только
на слух. Кто и где читал газету или книжку, напеча-
танную на орловско-курском, пензенском или костром-
ском наречии?
В то же время и там и тут встречаются сходные
препятствия. И древний русский и современные гово-
ры в общем мало знакомы нам, горожанам. И там и
тут пестрят непонятные, загадочные слова; значение их
порою весьма темно, и раскрыть его не так-то просто.
200

Правда, бывают случаи, когда загадки современных
диалектов решаются при помощи того, что мы знаем
о языке Киевской Руси. Случается и наоборот: смысл
умершего века назад слова, добытого из старинной
грамоты, проясняется, если порыться в каком-нибудь
нынешнем, живом местном говоре.
Мы долго разводили бы руками, стараясь понять,
почему пепельно-серая ночная бабочка зовется в на-
роде «попелухой», если бы слово «попел» (пепел)
не было нам известно из древних книг.
Многие охотничьи термины глубокой древности,
вроде «путик» (охотничья тропа с расставленными
вдоль нее капканами), «ёз» (закол, хворостяная перего-
родка через русло реки для рыбной ловли) или «перевес»
(птицеловная сеть), остались бы для нас неразгадан-
ными, если бы мы не находили им объяснений и близ-
ких слов в современных народных говорах. Ведь в лите-
ратурном языке они давно исчезли.
Казалось бы, никаких таких затруднений не может
быть при составлении словарей нашей современной
литературной речи. Уж ее-то мы знаем и в письменной
и в устной формах. Мы сами ежечасно пользуемся ею.
Какие могут быть для меня тайны в языке, которым
я сам говорю? Я его хранитель, передатчик и в какой-
то миллионной доле даже его творец. Ему меня обучали
в школе; я и сам призван учить правильному владению
родным языком своих детей и внуков. Значит, эта
область словарной работы должна быть самой легкой.
Хорошо бы, если бы это было так.
Составитель древнерусского или народно-русского
словаря ставит перед собой одну основную цель: дать
наиболее точную и полную картину языка, помочь его
изучению. Любое вновь найденное слово он смело и
твердо заносит в свой список, заботясь об одном —
о точной его передаче. Не приходится рассуждать: хо-
рошо или плохо, что автор «Слова о полку Игореве»
называл воинов «кмётями», а тоску — «тугою»: он их
так назвал, и всё тут. Нечего делать замечание пско-
вичу, если он именует бабочку-капустницу «мяклышем»,
а птицу сову — «лунём». Ему нет печали до того, что в
других наречиях «лунь» — совсем иная птица. Он так
говорит, и дело с концом. Составитель словаря покорно
запишет любое его «словоупотребление».
201

Совсем иное — составление словаря нашего совре-
менного языка. Здесь перед лексикографом возникает
дополнительная и особо важная задача. Он не может
просто регистрировать слова: существуют, дескать, и
прекрасно. Он должен еще определить, законно ли их
существование в устах говорящих или под пером пи-
шущих? А может быть, они употребили их случайно, по
ошибке и невежеству, и им не место в стройном здании
литературной речи?
Вот почему, записав в речи образованного горожа-
нина слово «сковырнулся» в смысле «сорвался, упал»,
или слово «булгахтер» (вместо «бухгалтер»), он дол-
жен будет сразу же призадуматься: а можно ли эти
слова заносить в словарь литературной речи? Законны
ли они в ней? Можно ли позволить школьнику
в классе, журналисту в газете употреблять их в этом
виде или это надо запретить? Допустимо ли, что-
бы мы слышали и читали фразы вроде: «Ученики не-
редко могут сковырнуться при испытании по русскому
языку», или: «Булгахтерский учет — основа нашего хо-
зяйства»?
В чем же разница между литературной и разговор-
ной речью? Да в том, что литературный язык — язык
особый. Один из всех языков, которыми мы можем
пользоваться, он имеет свою, пусть непостоянную и
изменчивую, необходимую норму, подчиняется опреде-
ленным (хотя тоже изменчивым и гибким) правилам.
Мы не просто изучаем его: мы делаем это для того,
чтобы его совершенствовать. Мы делаем это для того,
чтоб обучать ему других людей. Поэтому и любой сло-
варь литературного языка не может остаться его равно-
душным описанием, слепком с натуры. Он должен стать
своего рода книгой его законов. Своим существованием
он должен отучать от неправильной и насаждать пра-
вильную речь.
Не знаю, думаете ли вы, что это очень просто?
Каждый день вы сталкиваетесь с тысячами слов и
устных и письменных. Но как узнать, которые из них
принадлежат к правильному литературному языку,
которые — самозванцы? Кто судья в этом вопросе?
Вы пойдете к учителю языка, но учитель сам полезет
за нужной справкой в словарь. Словарь составляли
языковеды, а каждый языковед скажет вам, что он
202

не вправе навязывать языку свои личные вкусы: «Мы
сами должны искать законы языка в языке, а никак не
придумывать их для него».
Получается заколдованный круг, и что-то выхода из
него не видно.
Выход приходится искать именно в самой литера-
туре. То слово, которое принято писателями, поэтами,
учеными, которое повторяется в книгах, газетах, — его
мы должны считать литературным, даже если нам
самим оно незнакомо или непривычно. А вот если оно
звучит только в устных беседах или если оно встречает-
ся изредка в очень специальных профессиональных из-
даниях, не выходя за их круг, тогда с приданием ему
звания «литературно-правильного» придется подождать,
даже если оно звучно, красиво и по всем статьям хо-
рошо.
Вот какой казус пришлось недавно разрешать ленин-
градскому «музею слов», картотеке Института языко-
знания.
Потребовалось установить: есть ли в литературном
языке слово «купейность». Заглянули в готовые сло-
вари: не обнаружили. Поговорили с железнодорожни-
ками: эти все его знают и считают совершенно пра-
вильным. Слово «купе» в словарях есть; оно-то лите-
ратурно. Ну, а с «купейностью» как же? Мало ли, что
и как в устной «домашней» речи своей именуют между
собою путейцы: они и паровоз марки «ОВ» называют
«овцой» или «овечкой». Но ведь нельзя всерьез писать:
«На железных дорогах СССР долгое время работали
паровозы марок „Овца” и „Щука”хЭти названия не-
литературны.
Чтобы разрешить вопрос, надо было установить:
есть ли такое слово где-нибудь в серьезных работах по
транспорту, встречается ли оно в художественных про-
изведениях?.. Это была задача неразрешимая для оди-
ночек прошлого, вроде В. Даля. Попробуйте догадать-
ся, где, в какой из тысяч ежегодно выходящих в нашей
стране книг, на каком седьмом или десятом миллионе
их страниц встретится это маленькое словечко!
Другое дело — крепкий коллектив научных работ-
ников картотеки. Они устроили форменную облаву на
«купейность», и слово удалось, наконец, поймать в
учебнике для работников вокзалов, написанном вид-
203

ным путейцем. Картотека дала ответ заинтересован-
ным: «Да, „купейность” — слово, становящееся литера-
турным»; а в ящиках «музея» появилась еще одна, семь
миллионов первая карточка.
Другой вопрос: надолго ли слово это вошло в наш
литературный язык, есть ли большой смысл сохранять
его там? Не больно-то оно удобно и красиво, и, весьма
возможно, дни его существования уже сочтены.
Надо прямо сказать: одну из самых больших трудно-
стей работы над литературным языком составляет его
исключительная живость, подвижность. И древнерус-
ский язык и даже областные диалекты — другое дело.
Первый давно уже окаменел окончательно; вторые не-
спешно текут и движутся, как вылившаяся когда-то
из жерла вулкана, остывающая вязкая лава. А ли-
тературная речь подобна живой реке: она бурлит, пе-
нится, роет берега, принимает притоки, растекается
многими руслами, — живет. То, что сейчас мелькнуло
на поверхности, через краткое время кануло на дно или
выброшено на отмель. Поди уследи за всем этим
блеском и сутолокой!
Вот судите сами. В конце двадцатых годов во мно-
гих советских учреждениях был для пробы введен
особый порядок: они работали без общих выходных, как
заводы, а сотрудники отдыхали каждый в свой день уко-
роченной пятидневной недели по очереди.
Эту систему сначала называли длинно: «непрерыв-
ной рабочей неделей». Потом возникло сокращенное
слово «непрерывка». Оно мгновенно стало бесспорно
литературным словом: вы найдете его в протоколах
тогдашних собраний, в приказах, в статьях газет, а
вполне возможно, и в художественных произведениях
того времени. Теперь же вы, вероятно, сегодня услыша-
ли его от меня впервые. Почему? Потому что спустя
очень недолгий срок непрерывная неделя была призна-
на неудобной, отменена, и слово, ее означавшее, исчез-
ло. Перед работниками словарей встает существенный
вопрос: имеет ли оно право числиться в списках лите-
ратурных русских слов?
Случается, что споры на чисто словарные темы вы-
биваются за пределы кабинетов ученых.
В отрывке XVIII века, приведенном на. стр. 188 этой
книги, есть слово «довлеет»: «То одно довлеет...» — го-
204

ворит Ф. Прокопович о «делании лексиконов», то есть
«этого одного достаточно».
«Довлеть» — слово старославянское; глагол, озна-
чающий именно «быть достаточным», «хватать». Когда-
то широким распространением пользовалось древнее
изречение: «Довлеет дневи злоба его», переводимое:
«На каждый день хватает его собственных забот».
В двуязычных словарях оно так и понимается: по-
французски «довлеть» — «suffir»; по-немецки— «genii-
gen» («быть достаточным»). Нам же, русским, особенно
не знающим древнеславянского, «довлеть» по зву-
чанию напоминает «давить», «давление», — слова совсем
другого корня. В результате этого чисто внешнего сход-
ства произошла путаница. Теперь даже очень хорошие
знатоки русского языка то и дело употребляют (притом
и в печати) глагол «дОвлеть» вместо сочетания слов
«оказывать дАвление»:
«Гитлеровская Германия довлела над своими союзниками».
«Над руководителями треста довлеет одна мысль: как. бы не
произошло затоваривания...»
В этих случаях «довлеет» значит.уже «давит», «ви-
сит», «угнетает», — всё что угодно, только не «является
достаточным».
По поводу этого обстоятельства в нашей прессе
возникли бурные споры. Писатель Ф. Гладков опроте-
стовал подобное понимание слова, совершенно спра-
ведливо считая его результатом прямой ошибки,
неосведомленности в славянском языке. Казалось бы, он
совершенно прав.
Однако посыпались возражения. Старое древнесла-
вянское значение слова забылось, говорили многие,
утвердилось новое. Какое нам дело до того, Что «дов-
леть» значило во дни Гостомысла? Теперь оно Значит
другое, и смешно возражать против этого. Подобные
превращения происходят в языке постоянно.
Вот греческое слово «йдйбтэс». В Греции бнб означало
«частный, или простой, человек». А теперь во многих
языках его понимают как синоним полного дурака,
«болвана».
Вот латинское слово «паганус». Его первоначальное
значение было «крестьянин». Потом оно стало озна-
чать «язычник» (потому что христианство в Риме долго
205

не могло проникнуть в деревню). А теперь у нас, рус-
ских, оно приобрело смысл «нечистый», «мерзкий»: гриб
«поганка»; «экий поганый характер»...
Всем известно слово «миниатюрный»: мы понимаем
его как «маленький и изящный»; но тут такая же пу-
таница, как и со словом «довлеть». Слово «миниатюра»
(маленький рисунок) на самом деле по-итальянски
означает «сделанный красной краской»: по-итальянски
«минио» — красная окись свинца, а заставочные рисун-
ки в старых книгах чаще всего исполнялись именно этой
краской.
Однако в романских языках очень распространен со-
всем другой корень — «мин»; мы встречаем его в таких
словах, как «минор», «остров Минорка» (рядом с остро-
вом Майоркой), «минимум», «минус». По-латыни
«минор» действительно значило «малый», «меньший».
Произошло смешение двух корней, и «маленький рису-
нок— миниатюра» как бы прирос к семье слов, сходных
с «минимумом». А от «миниатюры» произошло уже в
русском языке* прилагательное «миниатюрный» — ма-
ленький. Об окиси свинца совершенно забыли.
Как видите, слова далеко не редко рождаются в ре-
зультате языковой путаницы, ряда ошибок. Тем не ме-
нее мы все спокойно употребляем и слово «идиот», и
«поганку», и «миниатюрный», и сотни других. Почему
же надо вооружаться против глагола «довлеть» в его
новом значении, если язык принимает его?
Спор дошел до того, что противники обратились за
разрешением его к ученым-лингвистам. Крупнейшие
языковеды наши высказались уклончиво и осторожно.
«Да, — говорили они, — мы сами избегаем употреблять
это слово в его новом значении. Но многие, отлично
владеющие русской речью, товарищи — М. И. Калинин
в своих речах, поэт Н. С. Тихонов в статьях — поль-
зуются им уже вполне свободно. Запретить это им мы
не имеем оснований...»
Такая уклончивость разумна: для языковеда есть
единственный путь узнать, правильно или неправильно
то или иное словоупотребление, — присмотреться к тому,
как его уже употребляют в литературе.
* Слово «миниатюра» живет и во Франции (miniature),
и в других странах, а вот «миниатюрный» по-французски будет
уже «minuscule», «microscopique».
206

Но и противники слова «довлеть» и ему подобных
выдвигают серьезные доводы. Они напоминают, что
В. И. Ленин в свое время горячо протестовал против
совершенно такой же перелицовки значения француз-
ского слова «будэ» (дуться, сердиться) в русский глагол
«будировать» (тревожить, возбуждать против чего-
либо). Перелицовка произошла по совершенно тем же
причинам, что и в случае с «довлеть»: глагол «будиро-
вать» неправильно связался с русским созвучным сло-
вом «будить». Владимир Ильич писал по его поводу
очень сердито: такие ошибки «совсем уже могут вы-
вести из себя». Он считал подобное «французско-
нижегородское» словоупотребление вредным для
языка.
Ученый-языковед, работающий над словарем рус-
ского литературного языка, должен стать в этом споре
на какую-то одну сторону, сделать свой обоснованный
выбор. Ведь по его словарю будут потом учиться пра-
вильно использовать русские слова; нельзя допустить,
чтобы экзаменующийся по русскому языку школьник
пребывал в полной неизвестности, кого же он дол-
жен слушаться — писателя Гладкова, запрещающего та-
кие слова, или поэта Тихонова, спокойно употребляю-
щего их. Как он должен правильней выразиться: «надо
мной довлеет пример Тихонова» или «мне довлеет того,
что сказал по этому поводу Гладков»?
Иногда вопрос возникает не столько о правильном
понимании того или иного слова, сколько о его пра-
вильном произношении. Существует длинный ряд слов,
которые очень многими выговариваются неверно, то есть
без учета их происхождения. Нередко слышишь, как
говорят «лабоЛатория» вместо «лабоРатория», или
«коЛидор», а не «коРидор». Так поступают только те,
кто не знает, откуда взялись эти слова.
Слово «лаборатория», например, тесно связано с
латинским «labor» (работа) (так же как и известное
теперь всем название английской парламентской партии
«лейбористов»). «Лаборатория» по-латыни значит: рабо-
чее место; нет никакого резона заменять в нем звук «р»
звуком «л». Еще того меньше прав на это у нас в слове
«коридор»: оно через французский язык происходит от
испанского «соггеге» (бегать); в Испании даже знаме-
нитый «бой быков» непочтительно именуется «коррида^,
207

то есть «беготня». Конечно, эти слова произносят неверно
как раз многие, но если идти им навстречу, так почему
же тогда не узаконить произношение «тубаретка» вме-
сто «табуретка» или «листричество» вместо «электриче-
ство»? Так ведь тоже говорят тысячи людей!
Это справедливо. И всё же, с другой стороны, вели-
кое множество иностранных слов вошло давным-давно в
нашу речь и живет в ней, всеми признанное, именно
в совершенно «неправильной», с точки зрения верности
первоначальному звучанию, форме.
Ни один ревнитель чистоты языка не возражает
против слова «известь», а ведь это ие что иное, как
искажение греческого слова «азбэстэс». Мы спокойно
говорим «извёстка», и это не мешает нам употреблять
более точное слово «асбест» в качестве названия опре-
деленного минерала.
Есть растение, которое мы именуем тмином. Слово
это самое что ни на есть литературное. Между тем оно —
искажение греческого «кюмйнон», которое, в свою
очередь, произошло от древнееврейского «каммон», или
«кинаммон». (Помните у Пушкина: «Нард, алоэ, кинам-
мон благовонием богаты»?) В старославянском языке
жила более близкая к первоначальным форма «кюмин».
Так что же, может быть, нам попытаться вернуться к
этой форме? Ясно, что это бессмыслица!
Как же быть? На чем остановиться?
Чтобы покончить с этим нелегким вопросом, пого-
ворим об одном довольно любопытном, только что ро-
дившемся слове, слове'—грудном младенце, едва начи-
нающем жить.
Маленькие дети, играя, очень точно подражают зву-
ку автомобильного сигнала, произнося слоги «би-би».
В моем детстве мы, тогдашние ребята, не знали такого
звукоподражания, да и неудивительно: в мире еще не
было нынешних машин и их электросигналов. Мы изо-
бражали звуки, издаваемые транспортом, выкликая
«ду-ду», «ту-ту», «динь-динь», «ляу-ляу» и т. п. Для
своего времени и это было недурно.
Но теперь машин стало столько, детям они так близ-
ки, что прямое звукоподражение «би-бй» скоро оформи-
лось в слово, в глагол «бибикать», Я убедился: во всех
концах нашей страны не только малыши, но и взрос-
лые, имеющие с ними общение, свободно пользуются
208

в разговорах с детьми этим едва родившимся словом.*
Да почему бы и нет? Глагол как глагол — несовершен-
ного вида, первого спряжения, непереходный... Он ничем
не хуже, любого другого глагола, хотя бы «пиликать»,
который можно обнаружить в каждом более или менее
полном словаре. Так что же, и «бибикать» следует за-
нести туда? Как должен поступить с ним лексикограф,
наткнувшийся на это слово где-либо в живой речи?
Признать его, как выражаются дипломаты «де-юре»,
официально, или же ограничиться признанием «де-фак-
то»: пусть, мол, живет, а мы сделаем вид, что его нет?
На все такие вопросы пока мы можем дать только
очень осторожный ответ, со многими оговорками.
Какой-либо явной, твердо и резко намеченной гра-
ничной линии между «литературным» русским языком
и языком народным, различными его говорами и наре-
чиями не существует. Нет по-аптекарски бесспорных
примет, которые позволили бы дать оценку любому
слову: вот это — литературное, а это — просторечье.
Слова живут, живут беспокойной жизнью. То, что вчера
казалось совершенно правильным и даже общепри-
знанным, сегодня становится полной редкостью, выпа-
дает из общей речи. То, что совсем недавно представля-
лось грубым вульгаризмом, может внезапно стать со-
вершенно законным литературным словом, проникнуть
в самую правильную, самую образцовую речь.
Пушкин рассказывает, что разбиравшие его «Пол-
таву» критики называли «низкими, бурлацкими выра-
жениями» такие слова, как «усы», «визжать», «вставай»,
«ого», «пора»... Можете ли вы согласиться с ними? Прав-
да, это было начало XIX века, когда наш язык еще
сильно отличался от его теперешнего состояния.
Но ведь и в конце того же столетия А. П. Чехов
возмущался своими современниками, допускающими в
речах своих такое нелепое, безобразное слово, как «чем-
* Стоит отметить и вот что: с отменой в крупных городах
автомобильных сигналов и само звукоподражание «би-би» и произ-
водный от него глагол «бибикать» потеряли свою, так сказать,
актуальность и распространенность: сейчас в Москве или Ленин-
граде вы редко услышите их. А вот в сельских местностях, где
шофёры сигналят по-прежнему свободно, оба эти слова продол-
жают жить: ребята в колхозах «бибикают» сколько хотят. Мне
доводилось слышать даже слово «бибика», означающее «машина»,
«автомобиль».
14 Л. В. Успенский
209

пион». А попробуйте сегодня доказать кому-нибудь, что
оно нелитературно!
Языковеды знают, что в литературном языке нашем
всё время наблюдается постоянная борьба двух сил:
живого, нетерпеливого стремления вперед (оно зовет
к постоянным переменам, к смелому принятию новых
слов и новых форм слова) и осторожного желания
сохранить в нерушимой целости уже найденную красоту
и совершенство речи. Ни та, ни другая из этих сил
не может (и, вероятно, никогда не сможет!) решитель-
но взять верх: это грозило бы очень тяжкими послед-
ствиями. Наоборот, равновесие их как раз и создает то,
что мы должны считать «правильностью» языка, его се-
годняшней «нормой».
Поэтому языковед-лексикограф должен в своей ра-
боте проявлять одновременно и высокую чуткость ко
всему действительно живому и плодотворному в языке
и большую строгость к тому, что противоречит его духу.
Он одинаково не имеет права как тормозить движение
языка вперед, так и угодливо склоняться перед его слу-
чайными причудами. В свои словари литературной речи
он должен вводить лишь то, что принято самим языком,
литературным и письменным, что уже устоялось в нем
как несомненное. А чтобы иметь право судить об этом и
не запаздывать на много лет, он обязан непрерывно по-
полнять запасы того «музея слов», на который опирается
его работа.
Лексикограф не может признавать слово литера-
турным, ссылаясь на его широкое устное применение.
Тысячи людей говорят: «Кто тут крайний?», подойдя
к очереди за газетами. Языковед обязан понять, что
это словоупотребление не может быть признано пра-
вильным и литературным. Если на вопрос: «В каком
вагоне ты едешь?» вы ответите: «В крайнем!», у вас
сейчас же потребуют разъяснить: от начала или от
конца поезда, в первом или в последнем? У каждого
ряда предметов по крайней мере два края, и слово
«крайний» стало употребляться тут по нелепому недо-
разумению, ибо обычному слову «последний» в некото-
рых говорах народной речи придается неодобрительное
значение — «плохой», «никуда не годный»: «Опоследний
ты, братец мой, человек!»
Точно так же не следует признавать «литературным»
210

и употребление словечка «пока!» вместо прощального
приветствия. Дело не в том, что оно само по себе плохо
или нелепо. Оно является естественным сокращением
какого-то более распространенного вежливого оборота,
вроде: «Пока желаю тебе всего хорошего». Такими
сокращениями полон нащ язык: слово «спасибо» тоже
стянулось из «спаси (тебя) бо(г)». Это не мешает нам
им пользоваться.*
Но слрво «спасибо» вы встретите и у Тургенева и
у Гончарова, у Толстого и у Чехова, а разговорное
«пока!» чести полноправно войти в художественную про-
зу и поэзию пока еще не дождалось.
Нигде не увидите вы и попыток заменить сочетания
слов «последний из могикан», «последний из Удэге»
другими: «крайний могиканин» или «крайний удэгеец».
Вот почему и словари не могут ввести их в избранный
круг литературных слов.
Вышедшее из лётных сфер слово «пикировать» про-
никло уже в широкую литературу, стало словом обще-
русским и литературным. (В устной речи родились даже
переносные осмысления его — «настойчиво стре-
миться», «бурно атаковать»: «Вижу, идет профессор.
Пикирую на него, здороваюсь...») Весьма возможно, что
его уже пбра зачислить в словарь правильного литера-
турного языка.
А вот такие, может быть, и очень удобные специа-
листам, профессиональные слова, как спортивные
«соскок», «подскок», «вис», «свис», «жим» или сельско-
хозяйственные «окот овцематок», «деловой поросенок»
и т. п., вряд ли заслужат эту честь: они неуклюжи, со-
зданы наспех и, можно думать, будут скоро заменены
другими терминами. Впрочем, поживем — увидим.
Ну что 1к? Составление словарей литературного язы-
ка оказывается на поверку, пожалуй, не менее, а еще
более трудным занятием, чем «делание» любых других
лексиконов. Поистине прав Феофан Прокопович: «Всех
мук роды сей труд в себе имеет». А ведь я за отсутст-
* К. И. Чуковский в одной из своих статей, опубликован-
ной в «Новом мире» за 1961 год, очень удачно показывает, что
совершенно равносильные нашему короткому «Пока!» выражения
бытуют и в английском и во французском разговорных язы-
ках. Тем не менее, маститый критик колеблется: может ли это сло-
вечко уже быть признано совершенно литературным.
14*
211

вием места не могу коснуться вовсе второго и самого
сложного этапа словарной работы — толкования уже
собранных слов.
НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫЕ СЛОВАРИ
Словари, о которых я говорил до сих пор, — лекси-
коны обычного типа: почти каждый из нас так или
иначе соприкасался с ними. Но существуют или могут
существовать и некоторые особенные словари; о тех
мало кто имеет представление. Хочется хоть в двух сло-
вах затронуть и их.
Когда мы читаем произведения того или иного поэта,
писателя, мы нередко удивляемся богатству, кра-
сочности, выразительности его языка. Все эти прекрас-
ные качества зависят в основном от двух причин: от
того, какими словами пользуется этот художник,
и от того, как именно он ими пользуется, как
сочетает он их в ткани своей поэмы или романа.
Понятно, что литературоведам очень важно изучить
и то и другое. Каждый в меру своих сил, они все
пытаются это сделать. Но ведь что можно сказать,
например, по вопросу о сравнительном богатстве языка
Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, если
никто в точности не знает, какие именно слова и сколько
слов знал и употреблял каждый из них?
Мы нередко слышим: Пушкин в своих стихах очень
широко пользовался глаголами. Посмотрите, мол, как
он пишет:
«Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать"?» — молвил он,
Вышиб дно и вышел вон».
Посмотришь — и верно: 7 глаголов на 19 значимых
слов! Возможно, и впрямь: характерная черта стиля
Пушкина — любовь к действенному слову, к глаголу;
может быть, именно при его помощи делает он свой
стих таким стремительным и живым, а имена оставляет
в стороне.
Но вот другая цитата:
212

«В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков a.jour, *
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bons-mots ** парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetera, et cetera...» ***
Полная противоположность! На один-единственный
глагол «едет» приходится двадцать шесть существитель-
ных! Можно привести и другой, столь же разительный
пример:
«Возок несется чрез ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды.
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах».
Два глагола, и при них двадцать семь существитель-
ных! При этом — попробуйте сказать, что это стреми-
тельное описание движения, пробега саней по улицам
Москвы — нединамично, что глаголы придали бы ему
большую энергию... Нет, видимо, вывод о пушкинском
предпочтении одной из частей речи был несколько опро-
метчивым... А ведь любопытно было бы добраться до
истины! Ведь и на самом деле от выбора слов зависит
многое, если не всё, в стиле писателя...
Сделать это по-научному точно стало возможно
только теперь, когда закончен «Словарь Пушкина». Вот
когда рядом с ним мы получим «Словарь Лермонтова»,
словари Толстого, Гоголя, Гончарова и многих других
мастеров слова, тогда только мы получим право решать
вопросы их стиля со всей научной полнотой. Да и не
одного только стиля...
К большому сожалению и языковедов и литературо-
* Ажурных (франц.).
** Остротами (франц.).
*** И так далее и так далее (франц.).
213

ведов, доныне у нас почти не занимались такой работой.
Известен один-единственный образчик словаря писателя
Фонвизина, составленный в начале этого века ученым
К. Петровым, да в наши дни проведена огромная ра-
бота по составлению словаря языка Пушкина. Словарь
представляет собою четыре солидных тома, по 800 стра-
ниц мелкого, убористого шрифта каждый. Они содер-
жат, за ничтожным исключением, все когда-либо напи-
санные Пушкиным на бумаге слова, — колоссальный
труд. Но это, собственно, и всё. *
Несколькими строчками выше я сказал: не только
вопросы стиля может разрешить словарь писателя.
А какие же другие?
Очень многие. Лет пять назад мне в руки попала
любопытная маленькая картотека, собранная одним
знатоком ботаники. Его заинтересовал «ботанический
сад Пушкина», те растения, названия которых великий
поэт упоминает в своих произведениях. Ботаник проде-
лал чисто литературоведческую работу: тщательно вы-
брал из пушкинских стихов и прозы названия деревьев,
кустов, трав, злаков, фруктов, овощей, цветов.
Картотека поразила меня. В маленьком частном во-
просе о растениях, как в капле воды, отразилось всё раз-
витие Пушкина-художника, весь его путь от подражания
классическим образцам, через буйный романтизм
юности к «пестрому сору фламандской школы», к сдер-
жанному и мудрому реализму последних лет. Взять
хотя бы наиболее часто упоминаемое Пушкиным расте-
ние «розу» (в стихах Пушкина это слово встречается
около пятидесяти раз). В лицейских стихотворениях
речь идет исключительно о легендарных, мифических
божественных розах античной древности. Они то увен-
чивают головы выдуманных фавнов и нимф, то белеют
изваянные в мраморе гробниц. В них нет ничего живого.
Позднее, после поездки в Крым и на Кавказ, их сме-
няют пышные розы Востока: соловьи поют в их листве
льстивые песни; их роскошное цветенье сменяет желтиз-
на виноградных гроздьев. Эта «роза Шираза» тоже не
цветок; это символ любви, символ сказочной жизни юга.
* Специалистам известны и другие (незавершенные) работы
этого рода,—скажем, вып. I Словаря к комедии А. С. Грибоедова
«Горе от ума», опубликованный проф. В. Ф. Чистяковым в 1939 г.
в Смоленске, и пр.
214

А что остается от этого к расцвету
пушкинского творчества? Поэт отка-
зался от классических и романтиче-	f]
ских нарядов, от «высокопарных меч-
таний своей весны». Он полюбил
«иные картины»: «песчаный косогор,
перед избушкой две рябины, калитку, ГдаНгг
сломанный забор...»	* t
Розы и теперь появляются в его	J ГЧ
стихах, но как и какие? Вот он упо-	_! I
минает о них с веселой издевкой, на-	I
правленной на современную ему поэ-	/
зию: «Читатель ждет уж рифмы „ро-
зы”; на вот, возьми ее скорей!» Вот’
он описывает старуху на балу: «Здесь
были дамы пожилые в чепцах и в розах, с виду злые...»
Вот, наконец, упоминает он об удивительной «зеленой
розе»: она нигде не растет; ее вышивает на подушке
цветным шелком одна из манерных пушкинских ге-
роинь...
Но всё это относится к самому творчеству Пушки-
на, а картотека возбуждает и совсем посторонние и ему
и даже литературе вопросы.
Возьмите название растения «сирень». Разве не уди-
вительно, что на всем протяжении пушкинского поэти-
ческого пути оно было им упомянуто один-единственный
раз? Приходит в голову, что это столь обыкновенное в
наши дни садовое растение было гораздо менее распро-
странено в помещичьем быту в начале прошлого столе-
тия. Тем более кажется это правдоподобным, что ш
сама форма, в которой Пушкин говорит о сирени, пред-
ставляется несколько неожиданной. Он рассказывает,
что Татьяна, спасаясь от встречи с Онегиным, в своем
отчаянном бегстве по саду «кусты сирен перело-
мала, по цветникам летя к ручью...» Говоря о знакомом
растении, — ну, скажем, о березе,—мы ведь вряд ли на-
зовем его «дерево береза», а вот какую-нибудь редкую
араукарию довольно естественно так назвать. Что же:
сирень была в те дни такой редкостью? Составитель
картотеки намеревался изучить этот «сиреневый» вопрос
по данным, никакого отношения к поэзии не имеющим:
Пушкин надоумил его заняться им. Интересно же в са-
215

мом деле, когда сирень стала привычным украшением
любого нашего русского сада?
Я не перечисляю множества других любопытней-
ших загадок, которые возбуждала эта крошечная кол-
лекция словарных карточек; я не рассказываю о мно-
гих совсем неожиданных сведениях, которые можно
было получить из нее. Разве не странно, например, что
слово «тополь» для молодого Пушкина являлось суще-
ствительным мужского рода и выговаривалось как «то-
пол», а позднее превратилось в «тополь» и перешло
в женский род: «Здесь вижу, с тополом сплелась
младая ива», — писал он в 1814 году, а в 1828 рассказы-
вал о том, как «хмель литовских берегов, немецкой
то полью плененный, через реку, меж тростников,
переправлялся дерзновенный...» Разве не любопытно
задуматься над загадкой: где, в каком из своих произ-
ведений великий поэт нашел повод упомянуть о никому
у нас iHe известном американском растении «гикори»?
Разумеется, всё это крайне важно и ценно, и остается
только пожалеть, что для составления словарей наших
величайших писателей доныне ие сделано почти ничего.
Ведь без них мы не можем ответить даже на самый
простой вопрос: сколько и каких именно разных слов
употребил Пушкин в своих бесценных творениях?
Относительно Шекспира подсчитано, что его словарный
запас равняется примерно 15 000 слов; как же важно
было бы произвести подобные подсчеты и для Пуш-
кина, и для Гоголя, и для многих наших художников
слова!
Упоминая такие «монографические словари», я не
могу не коснуться и других работ хоть и не схожего
с ними, но тоже «монографического» характера. Под-
считывая словарный запас писателя, мы имеем дело
с речью одного человека. Но можно поставить перед со-
бой цель составления словаря какого-либо совсем не-
большого, а всё же прочно спаянного микромирка.
На севере, в глухих лесах Вологодской и Архан-
гельской областей, есть деревни, настолько далеко от-
стоящие от других более крупных селений, что доныне
язык их жителей носит на себе отпечаток резкого свое-
образия. Очень интересно с точки зрения языковедной
науки попытаться записать по возможности все тамош-
ние слова, отличающиеся от общерусской, а иногда и
216

от областной «нормы языка». Такие картотеки, особен-
но если бы их было много, представили бы собою
огромный интерес для языковедения. К сожалению, их
очень немного, да и трудно рассчитывать на сущест-
венное увеличение их числа: заниматься этим требую-
щим многолетней связи с данным местом делом приез-
жим ученым нелегко, а местные люди чаще всего либо
просто не интересуются такими вопросами, либо же не
знают, как взяться за них.
Невозможно дать исчерпывающий список работ та-
кого рода, ожидающих своих энтузиастов-исполнителей.
Чрезвычайный интерес представляют собой словарики
так называемой «профессиональной лексики», тех понят-
ных только специалисту слов и выражений, которые
употребляют наши горняки, моряки, летчики, рыболовы,
охотники и другие профессионалы. Слово «облетать»
в нашем общем языке значит «летая, обходить сторо-
ною». У летчиков оно имеет еще и другое значение:
«свыкнуться с машиной в воздухе». Говорят «необлетан-
ная машина», как кавалеристы говорят о «необъезжен-
ном коне». Слово «дробь» для нас с вами означает
мелкие охотничьи пульки, шарики свинца, а на военном
флоте выражение «Дробь!» понимается как: «Довольно!
Прекращай работу!»* Мало кому известно, что про-
фессионалы-оркестранты пользуются до сих пор в своем
обиходе довольно богатым «специальным словарем» и
зачастую, вместо того чтобы «говорить по-русски», бойко
«карнают по-лабушски», то есть «говорят по-музы-
кантски». Задача обследования всех таких «специальных
лексических фондов», составления их словарей и слова-
риков далеко еще не разрешена.
Не так давно в «Литературной газете» появилась
заметка о враче и филологе Н. А. Петровском, кото-
рый, работая в Усть-Каменогорске в Казахской ССР,
задался мыслью собрать словарь современных рус-
ских имен, и в частности, их сокращенных ласкатель-
ных и уменьшительных производных, вроде «Ваня» от
«Иван» или «Нюша» от «Анна». Н. А. Петровский ра-
ботает уже много лет, и его «словарь имен» принес сра-
зу ряд неожиданных открытий. Выяснилось, что число
* Ср. также: «дробь барабанов»; «И мелкой дробью он [соло-
вей] по роще рассыпался» (И. Крылов); «действия над десятичными
дробями» и пр.
217

употребляемых имен во много раз превышает то, кото-
рое содержится в так называемых святцах. Обнаружи-
лось, что количество производных от одного полного
имени нередко достигает десятков и даже сотен ва-
риантов: больше ста от имени «Иван», почти сто от
имени «Петр». А сколько неожиданных открытий бу-
дет сделано, когда число словарных карточек возрастет
вдвое или втрое?*
До сих пор речь шла о словарях, которые так или
иначе, в большом или малом числе, но уже существуют.
Однако мне хочется коснуться одного совсем небыва-
лого предложения (в других областях знания можно
было бы употребить слово «изобретение»), с которым
мне пришлось немало-повозиться. Суть его можно пере-
дать, условно назвав его «словарем навыворот».
Что это может значить?
Когда слова того или другого языка попадают в
словарь и располагаются в нем в каком-либо опреде-
ленном порядке (обычно в алфавитном), языковед сра-
зу же получает в руки возможность решать многие
научные вопросы и задачи, абсолютно не разрешимые до
этого.
Приведу простейший пример. Ученого может заин-
тересовать, скажем, сравнительная употребительность
в русском языке приставок «пре-» и «пере-». Действи-
тельно, какие слова более свойственны нашей речи,—
такие, как «переплет», «переправить», или же такие,
как «преткновение», «преступник», «предложить»? Во-
прос вполне осмысленный: первая из этих приставок
чисто русского происхождения, вторая заимствована из
древнеславянского языка. А я, допустим, хочу оценить
степень влияния этого языка на современный русский.
Сделать это легко, если есть словарь, в котором сло-
ва расположены по алфавиту; незачем объяснять, как
должна идти работа.
Но представьте себе, что я захочу узнать что-либо
в этом же духе и роде, только связанное не с началами,
* Н. А. Петровский просит как можно шире распространять
сведения о нем и его работе, чтобы все желающие могли присы-
лать ему сведения о слышанных ими малоизвестных, редких и
причудливых именах. Охотно помещаю тут его адрес: Казахская
ССР, Усть-Каменогорск, Октябрьский поселок, ул. Маяковского,
дом 4. Никандр Александрович Петровский.
218

а с окончаниями слов. Ну, положим, какое значение
имеет в русском языке суффикс «-л-» в словах сред-
него рода, вроде «зерка-л-о»? Или каких суффиксов
«-чик» в нем больше: тех ли, которые образуют слова,
означающие профессию, род занятий (вроде «лет-чик»,
«рез-чик», «пулемет-чик»), или образующих уменьши-
тельные имена («маль-чик», «паль-чик» и пр.). Мне мо-
жет понадобиться и сведение, какой суффикс более
употребителен: «-чик» или «-ник» (а может быть,
«-тель») в тех же словах, означающих род занятий
(«гранат-о-мет-чик» или «подрыв-ник»?).
Очень легко понять, что разрешить эти вопросы ку-
да труднее, чем в случае с приставками: слова, окан-
чивающиеся на «-чик», «-ник» и «-ло», разбросаны по
самым разным буквам алфавита: поди-ка собери их
все! Занятие долгое и неточное: как поручишься за то,
что выбрал их до последнего?
Короче, скажу так. Существует популярное анекдо-
тическое утверждение, будто в русском языке есть лишь
три слова, оканчивающиеся на «-со»: «мясо», «просо»
и «колесо». Оставив в стороне несерьезность этого при-
мера, попробуйте доказать, справедлив ли он или, на-
оборот, нелеп. Так это или не так?
Чтобы выяснить это, придется произвести работу, во
много раз большую, чем при попытке найти в спра-
вочной книжке фамилию телефонного абонента по из-
вестному номеру его телефона. А всё потому, что сло-
вари составляются в алфавите начал слов, а не их
концов.
В самом деле, если бы существовал словарь, где на
букву «о» шли бы слова в таком порядке:
покрывало
зеркало
сало
зубило
било
мыло
рыло
крыло
одеяло,
задача определения числа и состава слов среднего
рода с суффиксом «-л» была бы уже наполовину раз-
решена: мы смогли бы окинуть их все одним взглядом,
легко рассортировать на группы, сравнить между со-
бою их значение и объяснить, почему в каждом дан-
ном случае в образовании этих слов принял участие
суффикс «-л». В слове «покрывало» его значение
вполне понятно: это «то, чем покрывают». Понятно оно
219

и у «мыла»: «мыло» — «то, чем моют», и у «рыла» —
того, чем «роют». А что вы скажете насчет «крыла» или
«масла»? Представьте себе: и тут то же! «Шил-о» —
то, чем сшивают, соединяют швом; «мас-л-о» — то, чем
«мастят», «умащают» какую-нибудь поверхность...
Но в наш алфавит попадут и слова совсем другого
рода: слово «стило» — знатный иностранец; «кресло»
и т. п. Надо будет (и окажется очень удобным) прове-
рить их все и разобраться во всех их свойствах. Так же
легко можно будет разрешать и многие другие задачи,
когда будет составлен словарь навыворот.
Но разве так уж трудно его составить?
Я сказал бы, что дело это не столько трудное, сколь-
ко долгое и кропотливое. Надо «расписать» на отдель-
ные карточки любой достаточно полный словарь совре-
менного русского языка и разместить эти карточки в
новом порядке, в порядке алфавита не начал, а оконча-
ний слов. Тогда слово «лампочка» найдет себе место не
между словами «ламентация» и «лампада», где оно по-
мещается, скажем, в словаре Ушакова, а где-то возле
«бабочка», «мордочка» и «тапочка», то есть в совершен-
но новом окружении. Так сказать: «акчобаб» «акчо-
дром», «акчопмал», «акчопат»... Забавный словарь? За-
бавный, но, по моему глубокому убеждению, и весьма
полезный. Если бы кто-либо взял на себя огромный
труд по его составлению (не забудьте, что в словаре
Д. Н. Ушакова 87000 слов), он заслужил бы по оконча-
нии своей работы благодарность всех языковедов, ува-
жение и даже восторг. А до окончания? А вот тут не
ручаюсь... Вероятно, не обошлось бы без недоверия, по-
жимания плечами и даже иронических усмешек...
Но настоящие энтузиасты ничего этого не боятся: по-
смеивались и над Далем. А как к нему относятся теперь?
* * *
Только что прочитанная вами главка была, как и вся
эта книга, написана в 1956 году. И вот что случилось с
того недавнего времени.
Во-первых, я получил великое множество предложе-
ний: десятки энтузиастов и юного и среднего и совсем
пожилого возраста выразили желание посвятить свои
220

досуги составлению и словников (то есть полных кол-
лекций слов) для словарей различных писателей, и са-
мого «Зеркального словаря» русского языка.
Не все эти «благие порывы» остались только поры-
вами. Так, например, полковник в отставке Николай
Владимирович Кисличенко, ленинградец, выполнил, и
притом очень тщательно, огромную работу по разнесе-
нию на карточки всей стихотворной части произведений
Дениса Давыдова. Получилась ценнейшая картотека
для будущего словаря этого поэта; сейчас идет речь о
ее передаче Институту русской литературы. Изрядно
продвинули работу и некоторые другие товарищи-добро-
вольцы. А вот тех, кто взялся за «Зеркальный словарь»,
ожидало большое разочарование; впрочем, мне лично
оно обернулось скорее радостью.
В 1958 году уже вышел в свет первый такой словарь
русского языка. Он появился через два года после того,
как мое предложение было впервые опубликовано в «Сло-
ве о словах». К сожалению, издан он оказался в ГДР,
под редакцией профессора берлинского университета
Г. Бильфельдта, и, естественно, при всех достоинствах
содержит некоторые недочеты, которых легко избежал
бы составитель русский. Вскоре вслед за первым таким
словарем появился второй, тоже зарубежный, несколько
большего объема (в словарь Бильфельдта вошло около
80 000 русских слов);приступила к подготовке еще более
объемистого и солидного «инверсионного» словаря рус-
ского языка и Академия наук СССР. Таким образом,
надобность в помощи сотрудников-добровольцев внезап-
но отпала; в этом смысле я оказался плохим пророком,—
идея словаря нашла нежданно быстрое признание. Зато
хорошим пророком я могу счесть себя в другом отноше-
нии: первый же вышедший в свет словарь привлек все-
общий интерес и заслужил уважение. И, как всегда бы-
вает, выяснилось, что нужен он вовсе не одним только
специалистам-лингвистам: он понадобился во множестве
других профессий.
Приведу единственный пример: вы корпите над рас-
шифровкой старинной, попорченной временем рукописи,
важного документа. Перед вами там и здесь проступаю-
щие концы слов, лишенные начал. Вы видите сочетание
букв «ерок». Какое слово могло стоять тут? Почти не-
мыслимо решить эту задачу наобум: кто знает, сколько
221

слов в русском языке оканчивается на «ерок» и каковы
они? Но у вас в руках словарь «зеркального типа»,
пусть хоть несовершенный бильфельдтовский. Вы нахо-
дите в нем колонку слов, оканчивающихся на это самое
«ерок». Вы видите: их всего 8, от «зверок» до «вечерок».
А видя их сразу все, вам по смыслу всего контекста, все-
го документа уже вовсе не трудно подобрать нужное и
возможное слово: конечно, не «ветерок» и не «зверок»,
а — «недомерок». Хотел бы я видеть, сколько сил и вре-
мени потратите вы, если придется вам изыскивать это
единственное слово не из восьми, а из двухсот тысяч
возможных! Разве вы подозревали, что таких слов дей-
ствительно всего лишь восемь? Я и сам об этом предста-
вления не имел.
С этой позиции и «нелепый» вопрос о «просе,
мясе, колесе» (есть и другая такая же старая задача:
найти третье слово, оканчивающееся на «-зо», к «пузо»
и «железо»; когда-то ходила легенда, будто Академия
наук учредила даже крупную премию тому, кто выпол-
нит это задание) становится не таким уже нелепым.
Теперь оба эти вопроса решаются очень просто: вот
список русских слов, оканчивающихся на «-со»: со
(в смысле «со мною»), кюрасо, колесо, плёсо, накосо,
просо, серсо, инкассо, лассо, мясо. Как видите, их
далеко не три, хотя многим из них можно, пожалуй, дать
нечто вроде отвода: серсо, инкассо и лассо — как явным
иностранцам, наречию «накосо» — как крайне неупотре-
бительному в литературной речи. Всё. же вместо трех
остаются пять несомненных.
А слова, оканчивающиеся на «-зо»? Пожалуйста,
оставя в стороне «безо», почти никогда не являющееся
в качестве самостоятельного слова, а только в виде фо-
нетического варианта к «без», мы находим в словаре:
железо	ариозо
изо *	пузо
авизо
Ничего не скажешь: и бухгалтерский термин «авизо»
и театральный «ариозо» вошли в русский язык, их из
него не выкинешь. Академии наук пришлось бы раско-
* В смысле «изобразительное искусство».
222

шеливаться на премию, если бы пустая легенда была
справедлива.
Вы, может быть, спросите: а стоило ли об этом гово-
рить? Прошу прощения: поскольку у меня есть основа-
ния считать себя, так сказать, посажённым отцом слова-
рей этого типа, понятно, что мне захотелось поделиться
с вами неожиданным даже и для меня по своей быстроте
успехом забавной идеи о их создании.
ЖИВОЕ СЛОВО
Я часто повторяю: «слова живут». Как это надо
понимать? Ведь слово не человек, не животное, не расте-
ние. Что может значить выражение: «жизнь слов»?
Слово живет потому, что живет народ, его создав-
ший; живет — изменяется, растет, развивается язык, ко-
торому оно принадлежит.
Слово, пока оно существует, не остается надолго
неизменным. Оно рождается, когда это нужно народу;
оно существует, меняя и свое значение и свой звуковой
состав (значит, «живет»!), пока народ нуждается в нем;
оно исчезает, как только надобность в нем проходит.
Никто — ни один отдельный человек, как бы ни были
велики его таланты, ум, могущество, — не может без
согласия и утверждения всего народа дать жизнь даже
самому маленькому словечку, хотя каждый из нас спо-
собен за полчаса изобрести сотни превосходных звучных
слов.
Никто, действуя в одиночку, отдельно от всего на-
рода, не в состоянии изменить в живущем слове ни еди-
ного звука. А народ-языкотворец переделывает по своей
надобности любые слова так, что в новой их форме уже
почти невозможно бывает узнать старое обличие.
Ни у кого нет власти истребить хотя бы одно-един-
ственное слово, которое создано народом. В то же время
сам хозяин-народ властной рукой выбрасывает в мусор-
ный ящик забвения, когда это окажется необходимым,
десятки и сотни, даже тысячи слов сразу, истребляет
целые страницы словарей, целые словарные семьи и
гнёзда.
Как всё это может быть?
Постараемся приглядеться к жизни живого слова.
223

ЛЛЗЕЯ В ПРОШЛОЕ
Множество очень древних слов и корней хранит
язык в своей сокровищнице — основном словарном фон-
де, оставляя их «всеобщими», понятными везде и всюду,
каждому человеку, говорящему по-русски.
Однако бывает и так, что в общенародном языке от
какого-то старого слова остаются и живут только его
ближайшие родичи, производные слова разных степеней.
А само оно исчезает. Иначе говоря, только корень того
древнего слова существует теперь в письменной и устной
речи всего народа.
Район Ленинградской области, где расположен город
Луга, теперь является одним из самых обычных приго-
родных районов. Там много прекрасных, богатых кол-
хозов и совхозов, много пионерских лагерей, дачных
поселков, домов отдыха, санаториев. Это очень совре-
менный район, всецело живущий жизнью XX века.
Любопытен он и другим. В этих местах известны
очень старинные русские поселения. Некоторые дерев-
ни под Лугой уже в грамотах XIII века упоминаются
под теми же названиями, под которыми мы их знаем
сейчас. Деревня Смерди, в двадцати километрах от
Луги, была названа так тогда, когда еще жило слово
«смерд» — крестьянин, позднее — крепостной. Деревня
Р у с ы н я не моложе ее.
Так удивительно ли, что в этих исконных русских
местах сохранились в огромной толще новых слов не-
которые слова чрезвычайно старые и уже давно исчез-
нувшие из общерусского языка?
Вы, вероятно, знаете, что в русском языке есть сло-
во «загнётка». По разъяснению В. Даля, оно означает:
«заулок в русской печке, куда сгребается жар». Даль
хотел бы догадаться, от какого корня могло произойти
это слово; по его мнению выходило, что «загнетать»
значит «угнетать до конца», «собирать в ворох и укры-
вать». «По-видимому, ямка в" печи, в которой собирают
и укрывают под золой угли, именно поэтому так и на-
звана»,— думал он.
Но в Лужском районе, в этой самой деревне Смер-
ди, я сам слышал, как десятилетние мальчики и девоч-
ки, собираясь в лес„ кричали:
«Тарабара (так звали они не в меру говорливую
224

свою подругу), идем на речку. Будем там костерок
гнетить!»
В их языке каким-то чудом, передаваясь от прабаб-
ки к правнучке, сохранилось древнейшее слово, слово
того же корня, что и «загнётка», — глагол. И глагол
этот означает вовсе не «собирать в кучку», а «палить»,
«жечь», «зажигать».
Совершенно ясно, что и наша «загнётка» значит от-
нюдь не место, где угли собираются в кучку, а «место,
где сохраняются горячие угли, жар, пламя, от которого
можно печку «загнетить» вновь. «Загнётка» по своему
значению и образованию — точное подобие нашего
слова «зажигалка».
В словарь В. Даля слово «гнетить» как-то случайно
не попало. Я не знаю, замечено ли и записано ли оно
кем-нибудь, кроме меня. * А если нет, то подумайте са-
ми, каких усилий потребовало бы установление всей
правды про слово «загнётка», если бы само оно окон-
чательно исчезло? Очень может быть, языковеды так и
остановились бы навсегда на далевском мнении, не
имея никаких более правдоподобных объяснений.
Вот почему можно всячески советовать каждому из
читателей этой книги, если он живет всё время или бы-
вает в летние месяцы где-нибудь в сельских местностях,
в колхозной деревне, внимательно и с почтением при-
слушиваться к тому, как говорят местные жители.
Их речи нет никакого смысла подражать, но столь
же неумно относиться к областным говорам с насмеш-
кой и презрением (что тоже иной раз бывает). Обла-
стной говор не искажение общерусского языка; это
запасное отделение той же великой сокровищницы на-
шего словарного фонда. И кто знает, какие еще удиви-
тельные находки может сделать в нем внимательный
и чуткий наблюдатель!
Слово «гнетить» — не единственное древнее слово,
пойманное под Лугой.
Всем вам прекрасно известно, что если в нашем
языке живет слово, употребляющееся в уменьшитель-
* Слово это зарегистрировано и объяснено так же, как объяс-
няю его я, в недавно вышедшем в свет «Этимологическом словаре
русского языка», составленном крупным немецким лингвистом-сла-
вистом Максом Фасмером. Фасмер также связывает с «гнетить» и
«загнётку».
15 Л. В. Успенский
225

нои форме, с уменьшительным суффиксом, то, поискав
обычно можно обнаружить
торого эта уменьшительная
ТО
Если есть слова:
швейка
скамейка
жнейка
шейка
и то основное слово, от ко-
форма образована.
должны быть
и слова:
швея
скамья
жнея
шея
и т. д.
Однако иной раз попадаются такие слова, для кото-
рых мы знаем только уменьшительную форму.
А вот таких
Есть слова:	существительных
мы не встречаем:
шайка	шая
мойка	моя
кбщка	коша,	кбха
кружка	круга,	кружа
Как это понять? От каких же слов образованы эти
формы? В целом ряде случаев приходится думать, что
исчезнувшие и неизвестные нам слова когда-то были,
существовали; только потом, по неведомым нам при-
чинам, они исчезли из языка. Однако просто взять и
начать «восстанавливать» эти «вымершие слова» не
следует. Тут легко впасть в тяжкие ошибки.
Возьмите слово «сосиска». Вам может, например,
показаться, что слово это — как «колбаска» от «колба-
са»— должно происходить от слова «сосиса». А на са-
мом деле слово это нерусское; его родоначальницей
является не выдуманная русская «сосиса», которой
никогда не было, * а французское слово «сосис» (sau-
cisse)! Оно в родстве с нашим словом «соус».
Зато тем интереснее какому-либо, доныне казав-
шемуся «безродным», слову-сироте внезапно подыскать
тень его предка в той или иной старинной грамоте, или
же его самого встретить живым и невредимым в со-
временной областной речи. Приведу для примера слово
* Один из моих читателей сообщил мне, что у саперов-подрыв-
ников в ходу слово «сосиса». Оно означает у них длинный, колбасо-
образный мешок со взрывчаткой. Это очень любопытно. Тем не
менее факт этот ничего не меняет в наших рассуждениях:
несомненно, профессиональное слово «сосиса» произведено от
общего «сосиска», а не наоборот.
226

«мойка». Мы его знаем теперь чаще в составных сло-
вах — «судомойка», «поломойка», «головомойка». Са-
мо по себе оно в общенародном правильном языке, по-
жалуй, и не встречается: «мойка белья», «мойка рук» —
сказать неудобно, хотя мне и встречалось в прейскуран-
тах парикмахерских не слишком грамотное: «стрижка,
бритье и мойка головы». *
В древности при словах «судомойка», «портомой-
ка» (прачка) были формы: «портомбя», «судомбя».
Впоследствии они исчезли.
Но вот слово «лазейка» в значении «узкий, тесный
проход» известно каждому русскому человеку. Ясно,
что оно того же корня, что и «лазать», «лаз» и пр. А
всё-таки где же его неуменьшительная фор-
м а? Как она должна была бы звучать? Очевидно, как-
то вроде «лазёя» или «лазея».
Почему же ее нет?
И вот вообразите: там же под Лугой (и даже в не-
сколько более обширном районе Ленинградской обла-
сти) до сих пор существует слово «лазея». Оно значит:
«перелаз», тесный проход в изгороди, через который
перебираются люди, но не может пройти скот. Иногда
«лазеёй» называют и вообще ворота в такой построен-
ной в поле или в лесу, жердяной или хворостяной, изго-
роди.
Вот теперь мы уже с полным правом можем утвер-
ждать, что происхождение слова «лазейка» нам допод-
линно известно. «Лазейка» — это просто маленькая
«лазея».
Попав в те же живописные и древние русские места
под Лугой, вы можете натолкнуться, слушая разговор
местных колхозников постарше, и вот еще на какое
своеобразное и незнакомое вам слово:
«Я-то пошел в город часом раньше, да она-то меня
д о с т о г н а л а».
Вряд ли где-нибудь в городе придется вам ус-
лышать этот своеобразный глагол. На первый взгляд он
* Недавно я получил письмо, в котором мне сообщают, что
в одном из небольших городов место на реке, где постоянно про-
изводится стирка и полоскание белья, известно среди местных
жителей под названием «Мойка». «Пойдем на Мойку!» — зовет
одна хозяйка другую. В квартирах новых домов ставят на рако-
винах специальный прибор, именуемый «мойка для посуды».
15*
227

может показаться вам просто-напросто исковеркан-
ным словом «догнать».
Но никогда не судите о речи народа с высокомерием
городского ученого человека: вы в девяти случаях из
десяти сделаете ошибку. Язык областей наших, веками
хранимый крестьянством, так же строго подчиняется
своим законам и правилам, как городская, столичная
литературная речь своим. Мы не должны им следо-
вать и подчиняться, но их необходимо уважать!
Нет, слово «достогнать» вовсе не испорченное
«догнать». Оно связано со многими другими словами
русского языка.
Есть у А. С. Пушкина стихотворение, которое начи-
нается так:
«Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень...»
Вот слово «стогны» родственно нашему лужскому
словцу «достогнать». «Стогна» — значит «площадь»,
место, по которому ходят, шагают. Это очень старое
слово.
Наверно, каждый из вас слышал наивную старинную
песенку:
«Позарастали
Стёжки-дорожки,
Где проходили
Милого ножки...»
Словечки «стёжка», «стега» — а в книгах «стезя» —
тоже состоят в родстве с «достогнать» и «стогной».
«Стега», или «стёжка», означает: «дорожка», «тро-
пинка».
«Стежка вывела прямо в болото», — пишет Лев
Толстой.	’
Заметьте, что если «стогны» —это площади, по кото-
рым ходят, то и «стёжки» — тропинки, по которым
тоже х о д ят.
Я не уверен, что вы когда-либо слышали или запо-
мнили словечко «стегнб», «стёгнышко». Впрочем, те, кто
читал «Ивана Федоровича Шпоньку», повесть Н. В. Го-
голя, не могли пройти мимо забавной сценки между
героем и «гадячским помещиком» Сторченко. Сторчен-
ко угощал гостя индейкой:
228

«— Иван Федорович, возьмите крылышко... Да что
ж вы так мало взяли? Возьмите стёгнышко! Ты что ра-
зинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на ко-
лени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стёг-
нышко!»
— Иван Федорович! Возьмите стёгнышко! —проре-
вел, став на колени, официант с блюдом».
«Стёгнышко» — это часть ноги, то есть опять-таки
того органа, посредством которого ходят. Безусловно,
и это слово одного корня с нашим.
Я теперь добавлю, что в ту же семью, конечно, вхо-
дят слова «стежок» ( а «стежок» — это как бы «ша-
жок», ход иглы, шьющей что-нибудь), «настигать»,
то есть тоже «равняться на ходу». Наконец, в латыш-
ском языке, который состоит с нашим языком хотя и не
в самых близких, но всё-таки в родственных отношениях,
есть слово «стайгат», которое означает: гулять, ходить.
После этого вам станет ясно: очевидно, и слово
«до-стог-н-ать» — из того же древнего семейства; все
члены его связаны с понятием о «ходьбе». Видимо,
«достогнать» когда-то значило не просто «догнать», а
«на-стигнуть», то есть «догнать шагами, пешком»,
«дошагать». И, конечно, здесь перед нами не «испорчен-
ное» слово нашего русского литературного языка, а
прекрасное, совершенно самостоятельное, правильно по-
строенное древнее слово, которое, по каким-то причинам
исчезнув из общерусской речи, сохранилось и живет
тут, в своеобразном лужском языковом заповеднике.
Разве это не интересно?
СОРОК СОРОКОЙ...
Давайте приглядимся к тем русским словам, которые
обозначают у нас числа, кратные десяти, от первого
десятка до сотни:
два + дцать
три + дцать
сорок
пять 4- десят
шесть + десят
семь + десят
восемь + десят
девя + но + сто
Очень легко понять, как построено большинство этих
слов-числительных.
229

В первое, второе, четвертое, пятое, шестое и седьмое
из них обязательно входит измененное слово «десять»:
двадцать = два раза десять
шестьдесят = шесть раз десять
и т. д.
Резко отличается от них «девяносто». Но и в его
строении можно при некотором усилии разобраться.
И вдруг среди всех этих близких «родичей» странным
чужаком встает совершенно ни на кого из них не похо-
жее «сорок».
Как ни вслушивайся в это слово, ничего похожего на
«четыре» или на «десять» не найдешь. А в то же время
значит-то оно, безусловно, «четыре десятка». Как же
оно возникло? Откуда взялось? С какими другими рус-
скими словами связано?
Начнем с того, что заглянем в словари родственных
нам славянских народов. Как те же числительные по-
строены у них?
	По-болгарски:	По-чешски:	По-польски:
20		двацет	двадзесця
30	тридесэт	тршицет	тршидзесци
40	четыридесэт	чтиржицет	чтэрдзесци
Что же получается? Все эти слова похожи и между
собою и на наши числительные 20, 30, 50, 60, 70, 80. Но
на наше «сорок» не похоже ни одно из них.
Очевидно, это слово «сорок» является не общесла-
вянским, происходит не от общего для всех этих языков
корня, а прижилось только у нас на Руси и только
в русском языке.
Мало того, судя по сходству остальных числитель-
ных во всех славянских языках, кроме русского,
правильно будет допустить, что и у нас когда-то
существовало для числа 40 слово, также похожее на
них, что-то вроде «четырьдесят» или «четыредцать». Но
затем, по причинам, сейчас уже неясным, его вытеснило
слово' совсем другого происхождения — таинственное
«сорок».
Что же могло означать это слово и почему оно по-
лучило именно такое числовое значение?
Прежде всего, мы часто сталкиваемся в древнерус-
ских письменных документах с несколько особым значе-
230

нием его. Некогда оно было не числитель-
ным, а существительным мужского рода и , / /
означало особую меру для счета доро-' (/[ у
гих мехов.	In Л \
Читая древние грамоты и летописи, то	)
и дело встречаешься с тогдашними «соро- ЦП IV |
ками»:	HShtu
«...Да пять сороков соболя...», «Да еще
двадцать семь сороков бобра...»
Это было особое существительное, применявшееся,
однако, только при счете. Естественно, что до превра-
щения его в имя числительное путь был уже не-
далек.
Сколько же шкурок-единиц входило в сорок?
Этого мы в полной точности не знаем. Но нам из-
вестно, что из «сорока» драгоценных шкурок можно бы-
ло как раз сшить одно из тогдашних мужских меховых
платьев, по-видимому длинный кафтан.
Можно думать, что и такой кафтан носил тоже на-
звание «сорок». Это тем более вероятно, что мы и сей-
час знаем один из видов одежды, обозначаемый этим
названием. Это длинная ночная рубаха — «сорочка».
Вероятно, в ее покрое или мерке сохранилось что-то от
покроя той меховой одежды, на которую когда-то шел
сорок соболей или куниц (шел, а не шло и не
шли, — заметьте!).
Надо, кстати, иметь в виду, что рядом с «сорокбм»
существовала и вторая мера, применявшаяся при под-
счете более дешевых сортов пушнины — «сорочек». «Со-
рочками» считали беличьи шкурки и обрезки, остающие-
ся при обработке собольего меха, — хвостики, «пупки»
и пр.
Весьма возможно, что на пошивку старинного мехо-
вого «сорока» шло примерно сорок собольих или куньих
шкурок. И вот постепенно слове оторвалось от первого
своего значения и приобрело второе: сорок стало зна-
чить уже не «кафтан из сорока шкурок», а просто число:
40 шкурок. А дальше затем — не 40 собольих шкурок, а
40 любых предметов вообще.
Вот всмотритесь в примерную схему на следующей
странице.
Были слова, которые значили:
231

Сначала:
Потом:
Наконец:
Слово «сорок» — за-
готовка на кафтан
из «четыредцати»
шкурок
Слово «четыре-
дцать» — 40 любых
предметов, кроме
шкурок
Слово «сорок» — 40
любых собольих
шкурок
С л о во «четыре-
дцать» — 40 любых
предметов
Слово «сорок» — 40
любых предметов,
в том числе и шку-
рок
Слово «четыре-
дцать» — ничего не
значит. Оно исчез-
ло.*
Вероятно, было время, когда на эти «сорока» (как
мы теперь на «дюжины» или «десятки») считали не
только шкурки, но и некоторые (не все) другие предме-
ты. Кое-какой след этого старинного счета сохранился
в разных областях нашей исторической жизни и нашего
языка.
Так, например, до 1917 года нередко можно было
услышать выражение: «В Москве сорок сорокбв
церквей».
Говорилось: «Затрезвонили во все сорок сорокой» или
«С Поклонной горы видны все сорок сороков».
Историки выясняют, что и в этом случае слово «со-
рок» еще не вполне равнялось по значению числитель-
ному 40. Сорок церквей образовывали в совокупности
административную единицу, так называемое «благочи-
ние». Вот оно-то и называлось «сороком».
Значит, до самых последних лет в нашем языке ря-
дом с числительным 40 сохранилось имя существитель-
ное мужского рода «сорок», значившее: «четыре десятка
церквей» — и только. Ведь никто не назвал бы тремя или
десятью сороками 120 или 400 голов скота.
Бросается в глаза, что по причинам, о которых мы
теперь можем только гадать, само число 40 имело для
* Русскими этимологами выдвинуто и другое объяснение про-
исхождения слова «сорок», будто бы возникшего из греческого
средневекового слова «сараконт», означавшего одну из церковных
служб, так называемый «сорокоуст». Хотя можно найти некоторые
доводы в пользу этого предположения (счет на «сороки» мог перво-
начально сложиться на торговом пути «из варяг в греки»; церков-
ные «сороки»-«благочиния» тоже можно объяснить греческим влия-
нием), нам это толкование всё же кажется искусственным.
Слишком уж оно «специально», слишком узка его чисто куль-
товая база. Нельзя же, например, слово «обед» выводить из назва-
ния церковной службы «обедня».
232

наших предков какое-то особенное значение. Действи-
тельно, старая русская мера веса •— «пуд» — содержала
в себе не 10 и не 100 фунтов, а именно 40. То же самое
число встречается нам в целом ряде старинных посло-
виц, поговорок. Пример: «Сорок мучеников — сорок
утренников» (о весенних морозах), «на Самсонов день
дождь — сорок дней дождь».
Вероятно, по этой ж самой причине иногда русский
человек прошлых дней охотно заменял словом
«сорок» слова «очень много», когда произвести точный
подсчет ему не удавалось или не стоило этим зани-
маться. Я думаю, именно поэтому одно из членистоногих
животных — сороконожка * — носит доныне свое матема-
тически точное имя, хотя число лапок у нее отнюдь не
равно сорока.
«Сороконожки, стоножки, тысяченожки и, наконец,
просто многоножки — вот под какими названиями из-
вестны эти членистоногие, — говорят энтомологи, — но
всё- же ни одна многоножка не имеет тысячи ног, хотя
сотня-другая их бывает: известны многоножки со 172 па-
рами ног...» **
На этом примере особенно ясно видно, как слова
«сорок», «сто» и «тысяча» заменяли собою выражение —
«ужасно много». При этом, конечно, названия «стонож-
ка» и «тысяченожка» — позднейшего и книжного проис-
хождения; вначале же наш народ сам употребил для
обозначения этого неописуемого и поразившего его мно-
жества ног всё то же излюбленное им число 40.
Теперь мне хочется предугадать одно соображение,
которое, несомненно, может прийти в голову кое-кому
из читателей: а нет ли чего-либо общего между словом
«сорок» и сходно звучащим словом «сорока» — назва-
нием птицы?
Нет. Хотя эти слова и звучат сходно, ни в каком
.* В иностранных — западных — языках название этого живот-
ного тоже обыкновенно связано с числительным, но никогда не
с числом 40. Болгары, поляки, чехи именуют его «стоножкой», или
«стоногой», так же как испанцы и англичане; французы, немцы,
румыны называют «тысяченожкой». Но любопытно, что число 40
всплывает, как только мы отправляемся на Восток: у .турок «со-
рок» — «кырк», а «сороконожка» — «кыркайк».
** Брем А. Жизнь животных. М., «Молодая гвардия», 1941,
т. II, стр. 142.
233

прямом родстве друг с другом они не состоят. Иной раз
совпадение различных слов одного и того же или двух
разных языков настолько поражает воображение, что не
только профаны, но и ученые-языковеды поддаются на
эту «удочку» и начинают считать их связанными между
собой, приходя порой к самым нелепым выводам. Они
забывают при этом, что каждое такое совпадение, каж-
дая подобная этимологизация (установление происхож-
дения слов) должны быть проверены исследованием и
звукового и морфологического состава обоих слов.
Необходимо убедиться, что их родство возможно
с точки зрения тех законов языка и перехода слов
от одного народа к другому, о которых у нас уже была
речь.
Вот судите сами. В китайском языке есть слово
«гермынь»; по-русски оно значит «братья». А в латин-
ском языке слово «братья» звучало как «германи».
Сходство поражает тем сильнее, что совпадают не толь-
ко звуки — смысл! Кажется, о чем можно еще спраши-
вать? Конечно, слова эти родственны друг другу. Навер-
ное, или китайцы заимствовали римское слово, или же,
наоборот, оно в Италию пришло из Китая...
Однако стоит внимательно всмотреться в состав
обоих слов, и окажется, что они распадаются на вовсе
несхожие части. В латинском языке была целая семья
слов, родственных слову «германус» (брат, родич):
«гёрм-ен» — росток, отросток; «герм-йнарэ» — прора-
стать, давать отпрыски; «герм-иналис» — произрастаю-
щий. Ясно, что звук «м» относился тут к самой основе,
а «ан», «ен», «ин» — всё это были суффиксы и окончания,
образовывающие родственные слова.
В китайском же слово «гермынь» распадается на со-
вершенно иные части. Здесь «мынь» никак не связано
с «гер»; «мынь» тут — самостоятельная частица речи,
так называемый «показатель коллективной множествен-
ности»: «сюэшен» —• учащийся, «сюэшенмынь» — уча-
щиеся; «хули» — лисица, «хулимынь» — лисицы, и т. д.
Да и происхождение слова «гер» — совсем свое,
китайское, не имеющее ничего общего с латинскими
ростками и отростками.
Случайность сходства выяснилась, как только мы
вгляделись в состав слов, в их внутреннее строение.
234

СЛОВ А-ИСКОПАЕМЫЕ
Что такое слово „смотреть"?
Это современный глагол. Он
значит: воспринимать при по-
мощи глаз, глядеть. У Пушки-
на: «А нынче... посмотри в
окно...»
Что такое слово „зреть"?
Это старинный глагол. Он
значил: воспринимать при по-
мощи глаз, видеть. У Пушкина
сказано: «Лициний, зришь ли
ты?..»
Очевидно, оба эти глагола очень близки по значению.
От глагола «смотреть» (и
«глядеть») можно образовать
деепричастия. Они звучат:
«смотря», «глядя».
И от глагола «зреть» можно
точно так же образовать дее-
причастие. Оно будет звучать!
«зря».
Слово «смотря» означает: «в то время, как (или «по-
тому что») смотрел». Например: «Я испортил глаза,
смотря на солнце».
Слово «глядя» тоже равняется примерно выраже-
нию: «в то время, как глядел» или «тем, что глядел».
Например: «Глядя пленному в глаза, капитан начал до-
прос»; «В упор глядя на меня, он изрядно смущал меня».
Значит ли это, однако, что, написав предложение с
деепричастием от глагола «зреть», вы достигнете того
же оттенка значения?
«Вы, товарищи, зря поехали кружной дорогой!»
Можно ли это предложение изложить так: «Вы, то-
варищи, поехали кружной дорогой потому, что зре-
ли» или «п оех а л и в то время, как зрели»?
Будет ли в этих предложениях словечко «зря»
обычным деепричастием?
Стоит немного призадуматься, и каждый поймет: нет,
здесь «зря» по своему смыслу совсем уж не свя-
зано с глаголом «зреть». Его значение можно скорее
передать словами «напрасно», «попусту», то есть н а-
речиями. Да и оно само является несомненным на-
речием. А в то же время оно, бесспорно, остается на-
стоящим деепричастием от «зреть».
Было время, когда фраза вроде «3 р я на солнце,
орел ширяет по небу» была вполне возможна и имела
один, совершенно точный смысл: «ширяет, смотря...»
Когда же и как слово это потеряло одно свое значение
и приобрело совершенно другой смысл? Почему с ним
могло случиться такое?
235

Приглядимся повнимательнее к тому, что значит
слово «смотря» в различных фразах.
Это значит:
«Я стоял над обрывом,
смотря в неоглядную даль».
«Машину ленинградской
марки можно купить и не
смотря».
«Я уеду сегодня или завтра,
смотря по погоде...»
«Несмотря на хорошую
марку, машина оказалась не-
важной...»
«Я стоял над обрывом и с м о-
т р е л в неоглядную даль».
«Машину такой марки мож-
но купить и без того, что-
бы осмотреть ее предва-
рительно».
«Я уеду сегодня или завтра,
в зависимости от погоды»
(то есть как бы всё же «при-
глядевшись» к погоде).
«Вопреки хорошей марке
машина оказалась неважной».
Разве не ясно, что тут происходит? На наших гла-
зах одна из глагольных форм, деепричастие, как бы
постепенно отрывается от своего отца-глагола, начинает
жить самостоятельной жизнью, хотя порою и высту-
пает в своей старой, обычной роли.
Но что случится, если сам глагол постепенно забу-
дется, уступит место другим сходным словам (напри-
мер, глагол «зреть» глаголу «глядеть»)? Тогда деепри-
частие от него тоже мало-помалу исчезнет из языка по-
всюду, где оно выступало именно как деепричастие.
А в тех случаях, где оно успело уже приобрести со-
всем другое значение, — скажем, значение наречия,—
оно может превосходно сохраниться.
Вот это как раз и произошло некогда с нашим сло-
вечком «зря». И сейчас многие употребляют слово «зря»,
не подозревая, что оно связано, и даже очень тесно,
с глаголом «зреть». Только историк языка может истол-
ковать вам его происхождение, совершенно так же, как
историк животного мира по темной полосе на спинах
украинских быков может установить их родство с вы-
мершим зверем — туром.
Наши наречия вообще являются любопытнейшим
разрядом слов; их по праву можно назвать «живыми
ископаемыми». Список русских наречий полон обломков
далекого прошлого. Он напоминает, пожалуй, те камен-
ные породы, в которых то целиком, то в виде кусков со-
хранились от давних эпох окаменелые останки древних
животных и растений.
236

Вот несколько примеров этого любопытного явления.
Вы понимаете, как построено наречие «посредине»?
Это сочетание предлога «по» с дательным падежом
слова «середина» («средина»).
Так же образовались слова «поверху», «понизу».
Но скажите, от какого существительного образован
дательный падеж в наречии «понаслышке»?
Никакого слова «наслышка» в нынешнем общерус-
ском языке мы не знаем. Однако одно из двух: либо
его кто-то придумал нарочно для того, чтобы, произведя
от него дательный падеж, образовать нужное наречие, а
само существительное выбросить вон (что, конечно, не-
возможно!), либо же такое слово —«наслышка» суще-
ствовало когда-то и лишь позднее было забыто, потеря-
но нашим языком.
Наткнувшись на такой след древнего слова, языковед
постарается отыскать и само слово где-нибудь в пыль-
ных хартиях прошлого, в старинных рукописях и книгах.
Но вполне возможно, что его там тоже не окажется.
Существует немало слов, которые поминутно употреб-
ляются нами в устной речи и лишь крайне редко
в письменной: ну, хотя бы довольно известное слово
«авоська» или уже упоминавшиеся «пока», «бибикать»
и т. п. Почему? Да очень понятно, почему. Мы постоянно
говорим: «Такой-то провалился на экзаменах, а пи-
шем чаще «не выдержал экзамена». Мы в устной
речи спокойно именуем ночные туфли шлёпанцами, но
сомнительно, чтобы вы встретили вывеску «Продажа
шлёпанцев» или прочли статью, озаглавленную: «Проб-
лема шлёпанцев»!
Поэтому языковед, не найдя в старых грамотах иско-
мого слова, не сочтет свое предположение ошибкой. Нет,
он должен будет «восстановить слово теоретически».
Точно так же ученый-палеонтолог рисует нам образ
какого-нибудь «дроматерия», от которого не сохрани-
лось ничего, ни единой косточки, кроме нескольких от-
печатков его ног на окаменевшем песке далекого про-
шлого.
Легко понять	Трудно разобрать
состав таких слов, как:
на смех	наспех
назло		набекрень	
наудачу	наискосок
237

потому что
нам известны слова:
смех
зло
удйча
где вы найдете слова:
спех
бекрень
искосок
Не лишена интереса задача докопаться до происхож-
дения этих пережитков прошлых эпох в жизни языка
(не говоря уже о том, что такая работа весьма по-
лезна!).
Любопытны и слова вроде:
кувырком
ничком
босиком
нагишом
Мы привыкли видеть в них неизменные и неизме-
няемые части речи, наречия, и только.
Но попробуйте поставить рядом друг с другом такие
близкие друг другу слова, как
кувырком и кубарем
нагишом и голышом,
как сразу же возникает подозрение: да не прячутся ли
за этим «неизменяемым» внешним обликом самые обык-
новенные творительные падежи, каких-то ныне уже по-
забытых, но существовавших когда-то существительных?
Нам-то сейчас представляется, что слово «кувырком»
отвечает на один-единственный вопрос: как? каким
образом? Но не могло ли раньше оно отвечать и на
другой вопрос: ч е м? Если это верно, в то время
должно было существовать слово «кувырок». «Чем ты
меня хочешь порадовать?» — «Да вот новым кувыр-
ком!»	,
В подобном предположении неправдоподобного не-
много. Ведь некоторые из имен, которые сейчас кажут-
ся нам немыслимыми, существовали совсем недавно
если не в общерусском, то в областных языках-диа-
лектах. Не исключена возможность, что они существу-
ют там и сейчас.
Вот слово «бекрень». В. Даль утверждает, что оно
жувое и ^значает «бок», один из двух боков. Он приво-
дит такой пример из своих записей: «На нем шапка
б е к р е н ё м»; слово «бекрёнить», по его свидетельству.
238

означает «изгибать на бок», «бекрёниться» — «гнуться,
ломаться». *
Лет двадцать назад в Великолуцкой области я сам
слышал выражение: «смех — смехом, а спех — спехом».
Кроме винительного падежа — «наспех» — мы сами упо-
требляем и дательный — «не к спеху». Выходит, что
слово «спех» вовсе не плод досужей фантазии автора.
Оно и сегодня живет в языке, только оно одряхлело.
Некоторые его формы совсем атрофировались, отмер-
ли; другие как бы заизвестковались и могут выступать,
двигаться, лишь когда их поддерживают под руки
смежные слова.
Любопытно также словечко «нагишом», означаю-
щее «без одежды». Звучит оно как правильный твори-
тельный падеж от слова «нагйш». Сомнительно только,
могло ли быть такое странное слово?
А почему бы нет? В областной речи известно близ-
кое и по форме и по значению слово «телешом». Слова
«телёш» мы тоже не знаем. Но нам знакома старинная
фамилия Телешовы. А ведь Телешов, несомнен-
но, значит «принадлежащий телешу». Очевидно, суще-
ствовало такое слово.
Ничего неестественного в этом нет. Есть слово
«голыш», и если производное от него наречие «голы-
шом» мы без колебаний связываем с ним, то именно
потому, что слово «голыш» нам хорошо знакомо.
А исчезни оно по каким-либо причинам, мы бы так же
удивлялись существованию странного наречия «голы-
шом», как сейчас удивляемся словам «телешом» и «на-
гишом».
Чтобы еще лучше почувствовать постепенность
этих переходов от падежа существительного к неизме-
няемому наречию, сравните две пары предложений:
«Какой-то тощий голыш	Или:
плескался в мутной воде».	«Что ты, глупый, по холоду
«На столе лежит калачи к».
голышом ходишь?»
«Кошка свернулась кала-
чико м».
* Ср. у С. Есенина:
«Избы набекренились,
А и всех-то пять...»
239

Представьте себе, что через двести или триста лет
вкусы людей несколько изменятся и в пекарнях пе-
рестанут печь калачи. Тогда, несомненно, умрет и сло-
во «калач», позабудется самая форма этой булки.
А наречие «калачиком» может великолепно остаться:
его будут понимать как синоним слов «колечком»,
«крючком»...
ОТТАЯВШИЕ СЛОВА
«Когда мы находились в открытом море и плыли, весело болтая
друг с другом, Пантагрюэль поднялся на ноги и оглянулся во-
круг:
— Друзья, вы ничего не слышите? Мне показалось, что в воз-
духе разговаривают несколько человек. Но я никого не вижу...
Мы стали слушать во все уши, но ничего не услыхали. Нако-
нец и нам показалось, что до нас что-то доносится, или же у нас
в ушах звенит. Чем сильнее мы напрягали слух, тем отчетливее
слышали голоса, а потом стали разбирать и слова. Это нас испу-
гало, и не без причины, потому что мы никого не видели, но слы-
шали мужчин, женщин, детей и даже лошадиное ржание...
Однако шкипер сказал:
— Господа, не бойтесь ничего! Здесь граница ледовитого
моря, на котором год назад произошло кровопролитное сражение.
Слова, которые звучали тогда, крики, вопли и весь страшный гвалт
битвы, замерзли, а теперь, когда наступает весна, они оттаивают
и становятся вновь слышными. Так бывает в некоторых холодных
странах.
— Похоже на правду! — воскликнул Панург. — Поищем, нет ли
тут слов, которые еще не оттаяли.
— Да вот они, — сказал Пантагрюэль, бросив на палубу целую
пригоршню замерзших слов, похожих на разноцветные леденцы.
Мы увидели среди них красные, синие, желтые, зеленые и
раззолоченные словечки. Согреваясь в наших руках, они таяли, как
ледяшки, и мы слышали их, хотя и не понимали: слова-то были
всё чужеземные. Когда они все растопились, вокруг загремело:
— Хип, хип, хип! Хис, хис, торш! Бредеден! Бредедак! Гог,
Магог! — и много других слов, столь же непонятных».
Безудержная фантазия великого гуманиста Рабле
сотворила эту совершенно неправдоподобную сцену. Но,
если понаблюдать за жизнью слов в любом человече-
ском языке, очень скоро выясняется: не так уж этот рас-
сказ нелеп, стоит только понимать его не в прямом, а в
переносном смысле.
Мы с вами уже встретились со многими такими сло-
вами, которые некогда были живы, как вешние бабочки,
и деятельно порхали всюду и везде. Потом они посте-
пенно оцепенели, захирели, перешли в разряд слов «ред-
240

ких», неупотребительных и, наконец, стали «бывшими»,
«мертвыми» словами, как две капли воды похожими на
те красные, синие, золоченые холодные слова-«дражё»,
которые мужественные путешественники топтали нога-
ми на палубе своего необыкновенного корабля. От не-
которых сохранились только куски, частицы, вплавлен-
ные в другие слова, подобно насекомым, застывшим в
кусках янтаря (так в слове «судомойка» мы разглядели
старую «мойку»); иные, как то делают осенью птицы,
перекочевали с просторов общерусского языка куда-то
в окраинные областные говоры и наречия. Большое же
их число сохранилось в виде неподвижных и невнятных
«ледяшек», в виде странных «пестрых леденцов» на стра-
ницах старых грамот, на полуистлевших бумажных ли-
стах. Они умерли? Да, знаете: далеко не всегда это —
смерть! Очень часто перед нами слова «замерзшие»,
только ожидающие дня и часа, когда им суждено будет
оттаять и снова громко зазвучать.
«Брат Жан согрел одно из слов в руках, и оно вдруг издало
звук вроде того, какой издают брошенные на уголья каштаны, так
что все мы вздрогнули от испуга.
— В свое время это, верно, было «пиф-паф!» из фальконета... —
сказал брат Жан...»
В самом деле, сплошь и рядом кажущаяся «смерть»
того или другого слова, на поверку оказывается сном,
краткой или долгой летаргией, а может быть и анабио-
зом, временным замерзанием, иной раз многовековым.
Только кончается этот период спячки не простым оттаи-
ванием под влиянием случайного тепла. Нет, просто на-
ступает время, и хозяин великой сокровищницы языка —
народ вспоминает, что в его сундуках хранится такое-то
слово, которое сейчас могло бы пригодиться. Оно словно
было отложено в сторону до поры до времени, висело на
вешалке где-то в темных чуланах языка. И вот совер-
шенно неожиданно, нередко к общему удивлению, а по-
рой и смущению, древнее слово появляется на свет днев-
ной, отряхивается от пыли, «оттаивает», проветривается,
расправляет измятые долгим сном крылья и превра-
щается в живое и деятельное обновленное слово.
Всё это было бы, вероятно, совершенно немыслимо,
если бы, как мы уже знаем, слово человеческое не обла-
дало удивительной способностью в одной и той же форме
16 Л. В. Успенский
241

своей выражать не одно значение, а два, три, — сколько
угодно.
А разве так бывает?
Представьте себе, да! В этом смысле наше слово на-
поминает провода современных телеграфных и телефон-
ных линий: по ним можно, не путая и не смешивая их,
передавать в ту и другую сторону сразу две, три, пять
телеграмм, вести не один, а несколько различных раз-
говоров. ,
Вот перед вами в двух различных предложениях
употреблены слова «часы» и «орел»:
«На бронзовых часах сидел «Экий о р е л у вас на часах
бронзовый же о р е л».	стоит!»
Каждому ясно, что слово «орел» (да и слово «часы»)
только в первом случае имеет свое обычное, настоя-
щее, основное значение. Во втором же случае мы
видим за ним воина с мужественной и гордой
осанкой.
Это так. Но ведь мы могли бы сказать: «похожий на
орла», «орлоподобный», «смелый» или «могучий, как
орел». Мы же вместо этого сделали другое: просто упо-
требили слово «орел» в смысле «молодец». И старое
слово покорно приняло на себя новое значение. Оно
само стало значить уже не «хищная птица из отряда
соколиных», а «молодец матрос» или вообще «бравый
человек».
Важно тут заметить одну тонкость. Допустим, что
ваша сестра похожа на птичку ласточку. Вы можете
прозвать ее: «Ласточка». Вы можете даже начать всех
девочек, похожих на нее, —тоненьких, быстрых, говор-
ливых,— именовать ласточками. Но если вы скажете
просто кому-нибудь: «Я сегодня шел, вижу — навстречу
мне две ласточки идут»,— никто вас не поймет. Вам
придется объяснять, что у вас тут значит слово «ласточ-
ка», чтобы не быть понятым неправильно. Если же вы
услышите фразу: «Эх, какие орлы сражались с фаши-
стами под Ленинградом!» — вам в голову не придет, что
на фронте действовали отряды беркутов или подобных
им птиц. Вы сразу поймете, что это значит. В чем же
разница?
Каждое слово может в языке получать второе, третье
и еще многие значения; но некоторые значения лишь
242

временно и случайно связываются со словами, другие
же навсегда соединяются с ними и придают им совер-
шенно новый смысл; они делают их новыми словами.
Это значит, что переносное значение этих слов принято
всем народом, вошло в язык.
Сравните, например, такие два ряда предложе-
ний-примеров, в которых слова стоят в необычном,
несобственном их значении:
«Что ты на меня таким «Мост был построен на трех
быком смотришь?»	гранитных быках».
 «О дева-роза/ Я — в око- «На картушке компаса изо-
ва.х!»	бражается обычная роза вет-
«Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно;
Ногою твердой стать
ров».
«Окна в расписании — вещь,
собственно, совершенно недо-
пустимая».
при море...»
«Скажите, какой лисичкой
она вокруг него крутится!»
«Набрав полкузова лисичек,
бабка повернула к дому».
Заметна разница? В левом столбце вновь придан-
ное словам значение еще не пропитало их, не срослось
с ними окончательно. Да, поэт назвал девушку розой,
а Петербург — окном. Но в обоих случаях это пони-
мание еще не вполне обязательно: недаром он находит
нужным как-то подкрепить свои образы особыми
разъяснениями. Он говорит не просто «роза», а «дева-
роза». Он дает толкование: «прорубить окно» — укре-
питься на морском берегу.
А вот в правом столбике значения выделенных слов
совершенно переменились. Слыша сами по себе слова
«бык», «лисичка», «окно», «роза», вы, собственно, не мо-
жете быть уверенными, что поняли их. «Бык» может
значить «самец коровы», а может и «мостовая опора».
«Лисичка» — это хищное животное, но «лисичка» — и
съедобный гриб. И никаких оговорок не требуется:
смысл обнаруживается из всего разговора. Про эти сло-
ва уже нельзя сказать, что они употребляются в пере-
носном смысле. Они просто приобрели тут новое, второе
значение, стали другими словами. А вот «роза»,
пожалуй, стоит еще на половине пути; она, так сказать,
«от ворон отстала и к павам не пристала».
Благодаря этой замечательной способности языка —
старым словам придавать новые значения, де-
лать их новыми словами — и становится возможным то,
16*
243

что хочется назвать «воскресением слов». Не буду
пространно рассказывать вам о нем, а лучше начну
с того, что задам вам еще одну, совсем простенькую
задачку.
Перед вами четыре рисунка — два и еще два. Я про-
шу вас подобрать к каждой паре по подписи, состоя-
щей из одного-единственного слова.
Долгой и полной неожиданностей оказалась жизнь
слова «вратарь», подходящего к первой паре рисунков.
Неудивительно, что у художника явилось желание
«сострить».
Что же до второго слова-подписи — «надолба»,—
то, можно сказать, оно спало лет двести. Усыпило его
появление огнестрельного оружия, воскресила танко-
вая война.
Думается, вам теперь совершенно ясно, что именно
подразумеваю я под «оживлением» ранее умерших слов.
Явление это наблюдается нередко. За последние го-
ды, так же как «надолба», благодаря Великой Отече-
ственной войне ожило (или, может быть, просто вышло
из областных говоров и профессиональных «жаргонов»
на простор общерусского языка) старинное слово
244

«лаз». * Оно теперь значит: выходное отверстие бомбо-
убежища или дота.
В военном мире после многих десятилетий (больше
столетия) «сна» и отсутствия возродились к новой жиз-
ни слова «майор», «сержант»** (таких званий не было
в царской армии последних лет). Полвека назад их
употребляли у нас редкие любители истории, а сейчас
эти слова опять известны всем.
Я предоставляю вам самим поломать голову и по-
добрать еще несколько примеров подобных «оттаявших»
слов — «красных, синих, золотистых» — каких хотите.
Два примера — неплохо, пять — отлично. Десять —лучше
не может быть!
НОВОЕ СЛОВО
Мы видели, как слова спят. Видели мы, как давно
уснувшие слова просыпаются для новой жизни, как
омолаживаются те, что состарились. Но мы еще
не натолкнулись на рождение новых слов. Со-
всем новых!
А-они встречаются?
Языковеды говорят: каждому слову соответствует
какая-то вещь. Конечно, при этом никто не думает о
наших обычных «вещах», которые можно ощупать и
оглядеть; для лингвиста «вещь» — это всё то, что тре-
бует от языка наименования. «Камень» — вещь. Но и
«электричество», и «совесть», и даже «голубизна» или
«неизвестное», — всё это вещи, «реалии».
Вещи мира мы «называем» нашими словами. Сре-
ди них немало вещей древних; человечество назвало
их века назад и переименовывать не видит надобности.
Таковы «гора», «море», «лес», «совесть», «тепло» или
«холод».
* Слово «лаз» недавно еще употреблялось преимущественно
охотниками (у них оно значило: звериная тропа) да кочегарами
(люк для осмотра котла).
** Звание «майор» было введено в русской армии Петром I;
упразднено в 1884 г,. У А, П. Чехова есть рассказ, основанный на
этом факте: он так и называется «Упразднили». Звание «сержант»
введено также в дни петровские, но упразднено уже в конце XVIII в.
Таким образом, первое слово- «спало» около полусотни лет, вто-
рое— целых полтораста. •................. 
245

Однако всё время человечество творит или узнаёт
всё больше таких вещей, о которых оно раньше не
подозревало. Не было летающих машин — а вот они
гудят над нашими головами! Никто не знал даже того,
что существует «атом» в дни, когда создавался русский
язык, а теперь внутри атома мы рассмотрели ряд малых
частей — и электроны, и протон, и нейтрон, и даже
нейтрино, что по-итальянски значит «нейтрончик».
На всем протяжении России пятьдесят лет назад
не было ни единой сельскохозяйственной артели, а
нынче нет в нашей стране человека, который не знал
бы, что такое «колхоз». Появились новые названия,
новые слова. Откуда же взял их наш язык? Что, их
выдумали совсем заново? Составили из разрозненных,
просто существовавших в языке звуков или поступили
как-нибудь иначе?
Разбираясь в этом вопросе, языковеды натолкнулись
на множество интереснейших казусов. Приведу вам не-
которые из них.
Самолет при Петре I
Вы снимаете с полки 78-й том Энциклопедического
словаря Брокгауза и Ефрона и открываете его на
статье «Шлиссельбург».
В статье, напечатанной, к слову говоря, в 1903 го-
ду, то есть еще до того, как вышла из пеленок авиация,
рассказывается, как войска Петра I овладели кре-
постью Нотебург у истока Невы:
«...особый отряд... переправлен на правый берег и,
овладев находившимися там укреплениями, прервал
сообщения крепости с Ниеншанцем, Выборгом и
Кексгольмом; флотилия блокировала ее со стороны Ла-
дожского озера; на самолете устроена связь между
обоими берегами Невы...»
Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы во времена
Петра I в армиях применялись самолеты, на ко-
торых можно было бы пересекать широкие реки?
Рев мотора под Санкт-Питер-Бурхом! Самолет в
шведских войнах великого Петра! Да это прямо уди-
вительное открытие! Посмеиваясь, вы говорите: «Тут
что-то не так! Очевидно, речь идет не о наших воздуш-
ных машинах». А о чем же?
246

Приходится провести целое военно-	„
историческое исследование, прежде чем	Жу <7
мы добьемся истины. Да, двести лет М Г)
назад самолетом называлось нечто,
очень мало похожее на наши нынешние у аУг /
самолеты. Впрочем, если вы спросите у \
современного сапера, он сообщит вам, \
что слово это живо и доныне: и сейчас	\ VW
понтонеры на фронте, при переправах,	/у дм \
применяют порою особые самоход-
н ы е паромы, движущиеся силой реч-	/
ной струи. Эти своеобразные приспособ- #
ления издавна называются само ле-	/ Т и I
т а м и.	1/|У
На таком именно самолете поддер-
живал и Петр I связь между частями,
находившимися по обе стороны могучей реки. Значит,
слово «самолет» в нашем языке существовало за много
времени до того, как первые пропеллеры загудели в не-
бе. Только оно имело тогда совершенно иное значение.
В разное время оно знало таких значений даже
не одно, а несколько.
Возьмем ту же энциклопедию, но только на слово
«Самолет». Оно находится в 56-м томе; том этот вышел
в свет в 1900 году. «Самолет, — говорится там,— руч-
ной ткацкий станок, с приспособлением для более удоб-
ной перекидки челнока».
А кроме того, как мы хорошо помним с детства,
в самых старых сказках именовалось искони самоле-
том всё то, что может само летать по воздуху,—
например волшебный ковер. *
Теперь нам ясно, что получилось в этом случае.
Когда языку понадобилось дать имя новоизобретенной
воздушной машине, каких до сих пор он не знал, люди
как бы внезапно вспомнили, что подходящее для этого
слово давно уже существует в сокровищнице русской
речи.
* Слово это вообще охотно применяли ко всему быстрому на
ходу, подвижному. Одно из акционерных пароходных обществ
на Волге до самой революции было известно под фирмой «Само-
лет». Отдельным пароходам тоже охотно давали это имя. В «Бес-
приданнице» А. Н. Островского Паратов спрашивает у Вожеватова:
«Так вы меня, Василий Данилович, «Самолетом» ждали? Мне хоте-
лось обогнать «Самолет», да трус машинист...» (действ. I, явл. VI).
247

Правда, оно не было «безработным», это слово:
оно имело свои значения. Но одно из них (особый
паром) было известно очень мало кому. Другое (ткац-
кий станок) употреблялось тоже только техниками
да рабочими-текстильщиками. Третье значение-—ска-
зочное—никак не могло помешать: таких «самоле-
тов» в настоящем мире не было; спутать их никто
не мог ни с чем. И язык спокойно передал это название
новому предмету: он создал новое слово, перелицевав,
переосмыслив старое. Он придал ему совершенно иной,
небывалый смысл.
Вы, может быть, теперь представляете себе дело
так: народ наш по поводу названия новой машины
устраивал специальные совещания, рассуждал и обсуж-
дал, как поступить лучше, потом «проголосовал» этот
вопрос и решил его «большинством голосов...»
А другим, возможно, всё рисуется иначе: просто
нашелся умный и знающий человек, который помнил
старое слово; он придумал употреблять его в новом
значении и «пустил в ход». И то и другое неверно.
Разумеется, новое употребление слова «самолет»
сначала пришло в голову одному или двум-трем
людям; не всем же сразу! Но совершенно так же дру-
гим людям казалось в те дни более удобным и подхо-
дящим назвать новую машину заимствованным из древ-
них языков словом «аэроплан». В первое время, когда
только возникла авиация, почти все говорили именно
«аэроплан», а вовсе не «самолет». А потом, совершенно
независимо от того, чего хотели отдельные люди, язык
как бы сам по себе выбрал то, что ему казалось
более удобным и пригодным. Слово «аэроплан» посте-
пенно исчезло; слово «самолет» завоевало полное влады-
чество. И сделано это было не моим, не вашим, не чьим-
нибудь одиночным вкусом или выбором, а и мной, и
вами, и миллионами других — могучим чутьем к языку,
свойственным всему народу — хозяину и хранителю
этого языка. *
* Интересно, что за протекшие с тех дней до нашего времени
годы был сделан ряд попыток именно в области авиации вме-
шаться в дело и волю языка. На стр. 187 я рассказываю, что вышло
из такой попытки поэта Хлебникова: язык не принял выдуманных
поэтом слов, а спокойно и уверенно создал свои. Много шумел
по этому вопросу дореволюционный журналист Купчинский, предла-
248

Слово-ошибка
Все знают слово «зенит».
Еще не так давно, правда, им пользовались только
немногие ученые люди: мало кого в народе особенно
занимала та, практически ничем от других не отличаю-
щаяся точка небесного свода, которая приходится как
раз у каждого над головой.
Поэтому, пожалуй, у слова «зенит» почти и не было
«слов-детей», производных слов; лишь астрономы да
землемеры употребляли такие выражения, как «зенит-
ный круг» или «перевести через зенит»; кроме них,
никто ими не пользовался.
Теперь же, за последние двадцать — тридцать лет,
слово это удивительно пошло в ход. Если уж футболь-
ные команды носят такое название, если таким словом
называют папиросы или конфеты, — значит, оно стало
известным.
Породило оно и целую семью детей, производных
слов: «зенитка», «зенитчик», «зенитный», тоже отлично
известных в народе. Изменилось его точное значение:
теперь, говоря «зенит», мы чаще всего подразумеваем
вовсе не единственную математическую точку небосвода,
расположенную у нас как раз над головой, а всё небо
вообще, воздух, верх.
Мы говорим: «Орудия, приспособленные для стрель-
бы по зениту», то есть поверху, по самолетам.
«Сначала стреляли по танкам, потом перешли на
зенит».
Всё это случилось по о'йень понятной и важной при-
чине: небо вместе со своим «зенитом» приобрело совсем
новое значение в жизни людей с тех пор как в нем по-
явились военные самолеты. Но ведь вражеские самолеты
не все и не всегда появляются точно в «зените»!
Меня, однако, сейчас интересует не весь этот пе-
риод в жизни слова «зенит», а самый момент его рож-
дения. Что значит это слово? Откуда взялось оно у нас?
Слово «зенит» существует не только в русском, но и
гая заменить иностранные слова «ангар», «аэродром» русскими:
и его старания успеха не имели. Знаток авиации Вейгелин долго
работал над лётным словарем. В той части, где автор регистриро-
вал слова, уже созданные языком, словарь этот сохранил значение.
Слова-выдумки и тут совершенно исчезли.
249

во многих европейских языках. «Зенит» остается зени-
том и по-французски, и по-немецки, и по-английски. Но,
так же как в русском языке, сколько бы вы ни искали,
вы найдете некоторое количество произведенных
от него слов-детей, но не обнаружите нигде слова-
предка, того, от которого родилось бы само слово
«зенит».
Это и неудивительно: таких «безродных», на первый
взгляд, слов можно указать немало в любом языке;
чаще всего обнаруживается при этом, что повсюду они
«взяты напрокат» из какого-либо третьего языка. В тех
случаях, когда одно и то же безродное слово попадается
в ряде языков Европы, обычно приходится предполо-
жить, что оно взято либо из греческого, либо из латин-
ского языка, или же из языка арабов. Особенно это
справедливо, если речь заходит о научных терминах, о
словах астрономических, математических, географи-
ческих и т. д.
Однако если говорить о слове «зенит», то тут-то и
начинается странность.
Ни в одном из этих языков такого слова не обнару-
живается. Нет даже похожих на него слов того же
корня. Выходит, что слово это родилось во всех совре-
менных языках само по себе, а «родителей» нигде не
имеет. Это вещь совершенно невероятная.
Понадобились сложные разыскания, чтобы разобла-
чить «беспаспортного пришельца», явившегося невесть
откуда и самонадеянно обосновавшегося во всех стра-
нах. Что же оказалось?
Слово «зенит»—очень редкий пример слова-ошиб-
ки. Происхождение его, как выяснилось, всё же араб-
ское. Только в арабском языке самая высокая точка
неба именуется вовсе не «зенит», а «замт». Да, «замт»!
Когда астрономы Европы ознакомились с арабскими
астрономическими трудами, они стали охотно заимство-
вать из них многие термины, для которых еще не суще-
ствовало соответствующих европейских слов.
Не было нигде в Европе и слова, которое бы значило:
«верхняя точка небосвода». Показалось удобным наиме-
новать ее арабским словом «замт».
Трудно уже сейчас сказать, когда и как именно была
сделана ошибка, но какой она была — понятно.
Как только арабское «замт» переписали европей-
250

скими, латинскими буквами — zamt, в середине слова
образовалось сочетание из трех вертикальных палочек.
Они означали здесь букву «м».
Но малообразованным переписчикам чужое слово
«замт» ничего не говорило; оно было непонятно, да и
звучало для европейского, для испанского в частности,
слуха как-то дико. Переписчики решили, что ученый, ви-
димо, нечетко пишет, и те же три вертикальные палочки
прочли не как m (м), а как ni (ни), то есть не «zamt», а
«zanit», — так, на их взгляд, слово выглядело хоть
и столь же непонятно, но всё же более удовлетворитель-
но. Ошибки никто не исправил: арабского языка не
знали. Так и пошло в испанском языке астрономов гу-
лять чужое слово «занит», которое скоро превратилось
в «зенит». Слово родного языка недолго, конечно, про-
существовало бы в таком искаженном виде. А слово
языка чуждого, да еще столь малоизвестного в Европе,
как арабский, не только осталось жить, но и начало пу-
тешествовать по всем народам и странам.
Не всё ли было равно людям, так ли называется
«зенит» по-арабски или иначе? У нас он называется так!
И понадобились труды языковедов, чтобы восстановить
истину.
Теперь, прочитав на футбольном состязании или на
пачке папирос слово «Зенит», вы будете знать, что перед
вами одно из редчайших слов в мире: оно появилось во
многих языках в результате простой ошибки (даже
описки) переписчика.
Но, с другой стороны, перед вами одно из самых
обыкновеннейших слов мира, имеющих самую обычную
историю. Оно пришло в европейские языки из чуждого
им азиатского языка; позаимствовано оно было для того,
чтобы им можно было назвать понятие, у которого еще
не было имени. Значит, и возражать против него не
приходится.
Во всех языках большое число новых слов, особенно
таких, которые нужны новейшим наукам и технике, за-
имствуется именно таким образом из древних языков.
Как вы видели только что и как увидите сейчас, при
этом происходят иной раз курьезные случаи. Против их
наличия, против существования созданных ими слов
тоже бессмысленно протестовать: победителей, как гово
рят, не судят.
251

Слово, которое, собственно говоря, ничего не значит
Каждому знакомо слово «автомобиль».
Огромное большинство знает даже не только то, что
наш язык называет сейчас этим словом, но и что
значит оно само, если приглядеться к его составу.
Откуда оно взялось?
Авто-мобиль — слово, составленное из греческого
местоимения «аутос», означающего «сам», и латинского
прилагательного «мббилис», которое значит «подвиж-
ной». «Автомобиль» — «сам собою подвижной».
«Мото-цикл» — тоже слово двойное и искусственное.
«Мото» — часть латинского слова «мотор» — двигатель.
«Циклос», или «кйклос», у греков означало: «круг» или
«колесо». «Мотоцикл» — моторное колесо, коляска с
двигателем.
Совершенно так же слово «автобус» должно озна-
чать... Гм! Что такое? «Авто» — это «само», а вот «бус»?
Тут-то и начинается самое неожиданное. Никакого
слова «бус», подходящего к.нашему случаю, ни в одном
из известных нам языков мы опять-таки не обнаружи-
ваем. Нигде оно ровно ничего пригодного для нас не
означает. Как же быть?
Как всегда в таких случаях, для того чтобы понять
историю слова, разумнее всего обратиться к истории
того предмета, который оно называет, к истории чело-
вечества или народа, наименовавшего так этот предмет.
«Автобус» получил свое имя сразу же после своего
создания, как только он сменил собою своего предше-
ственника — неуклюжий конный многоместный почтовый
рыдван, возивший пассажиров столетие назад. Рыдван
этот именовался «омнибус». Омни-бус? Что же значит
и из каких частей состоит это, теперь уже забытое, слово?
Тут всё ясно. Слово «омнибус» представляет собою
дательный падеж множественного числа
от латинского слова «бмнис». «Омнис» значит «весь»,
«омнибус» — «для всех», «всем».
. Падеж здесь произведен по всем правилам латинской
грамматики: ignis = огонь, igni-bus — огням; avis = пти-
ца, avi-bus — птицам.
Значит, это «бус» есть не что иное, как окончание
дательного падежа некоторых древнеримских
имен существительных и прилагательных. Только и всего.
252

В слове «омнибус» такое окончание было совершенно
законно. Омнибус ведь был экипажем, предоставлен-
ным «всем», повозкой «общего пользования». Вот его на-
звание «omnibus» и означало «для всех», «всеобщий».
Однако тот инженер или предприниматель, который
первым решился соединить автомобильный мотор
с кузовом огромного омнибуса, был, вероятно, чело-
веком изобретательным, но не языковедом, во всяком
случае. Он не поинтересовался значением слова «омни-
бус» и, без раздумья отбросив его корень (а с корнем и
смысл), спокойно присоединил окончание латинского
дательного падежа к греческому местоимению.* Полу-
чилось слово «автобус»; слово, которое, если судить по
его составу, не значит ровно ничего или означает пред-
мет довольно удивительный, что-то вроде «само + м»
или «сам + ех» (сам + [для вс]ех); «сам + [вс]ем».
Но странная вещь язык! Именно это изуродован-
ное и исковерканное слово-калека, слово чудовищный
гибрид, отлично привилось во французском языке, стало
сначала его полноправным гражданином, а потом по-
ползло и в другие языки Европы.
Более того, оно начало испытывать своеобразные
приключения. В скором времени у него появилось не-
мало «братьев», в составе которых механически отрезан-
ное от корня латинское окончание стало с полным успе-
хом играть роль полнозначного и полноправного «корня».
Все мы свободно употребляем слово «троллейбус», кото-
рое, если разобраться, может быть переведено только
как «роликобус» («троллей» по-английски — «ролик»).
Стал довольно употребительным термин «электробус» —
повозка с электрическим двигателем. Мне попалось, на-
конец, в одной статье даже слово «аэробус», то есть
«воздухобус», потому что «аэр» по латыни — «воздух»;
слово это, по мысли автора, должно было обозначать
«многоместный пассажирский самолет». **
*	Впрочем, возможно, он действовал не совсем так. Он взял
слова «автомобиль» и «омнибус», отбросил начало второго и конец
первого и срастил остатки, не заботясь о их значении. Он полагал,
что его составное слово должно будет означать «авто(мобильный
омни) бус = «авто + бус». Но это не меняет наших рассуждений.
*	* В одной корреспонденции из Антарктики, помещенной в «Из-
вестиях» от 4/IV 1956 г., сообщается, что в поселке «Мирный» тяже-
лые многоместные вертолеты именуют ветробусами. Даже
если это ошибка журналиста, и зовут их в е р т о б у с а м и, к се-
мейству «-бусов» прибавился еще один юный член.
253

Приходится признать, что всё это — слова одного
корня, и корень этот — всё то же не имеющее значения
«бус».
Вот что смешнее всего: в Англии у слова «автобус»
главный корень «авто» и вообще затерялся, исчез. Оста-
лось и сделалось целым словом только бывшее оконча-
ние латинского дательного падежа, частица почти
ничего не означающая. В Англии автобус на-
зывается просто: «бас» (пишется «bus»). Попробуйте
там сказать, что это «бас» не настоящее англий-
ское слово!
Некоторые из вас, может быть, опять подумают: как,
значит, легко всё-таки составлять и выдумывать «новые
слова»! Придумал, а оно живет и живет и даже расхо-
дится по всем странам мира!
Но это только так кажется. Всё дело в том, что слово
«автобус» утверждено языками Европы и рус-
ским языком в частности. А язык, как мы сейчас еще
раз увидим, утверждает далеко не все предлагаемые ему
слова. И заранее угодить на его причудливый вкус бы-
вает крайне трудно.
Лилипуты и струльбруги
Когда вы в наши дни читаете цирковую афишу о
«Выступлении труппы лилипутов», вам и в голову
не приходит задать себе вопрос: а откуда взялось в язы-
ке это странное слово — «лилипут»? Вам оно кажется
совершенно таким же «обычным» словом, как «карлик»,
«пигмей», «гном» и т. п. Между тем хотя у каждого из
этих слов свое, и даже очень интересное, происхождение,
но «лилипут» отличается от них всех. Это одно из тех
редчайших слов человеческой речи, про которое можно
положительно и наверняка утверждать, что оно «созда-
но из ничего», просто выдумано. И выдумано притом
совершенно определенным, всем известным человеком,
с определенной — и тоже всем хорошо известной -г-
целью.
В 1727 году впервые вышла в свет в Англии знаме-
нитая доныне сатира — книга Джонатана Свифта «Пу-
тешествие Гулливера». Автор среди прочих фантастиче-
ских чудес описывал в ней сказочную страну, населен-
254

ную крошечными, с мизинец, человечками, которым он
придал племенное имя «лилипуты».
Свифт вовсе не собирался вводить в английский язык
новое слово, которое обозначало бы «карлик», «гном»
или «пигмей». Он просто нарисовал народец-крошку,,
людей которого звали «лилипутами», так, как англичан
англичанами, а немцев немцами.
Но сделал он это с такой силой и правдоподобием,
что в устах каждого читателя книги вскоре слово «лили-
пут» стало само по себе применяться ко всем маленьким,
малорослым людям. А постепенно — и не в одном
английском языке только — оно просто начало значить
то же самое, что и «карлик».
Можно сказать наверняка: сейчас в мире несравнен-
но больше людей, которые помнят и постоянно приме-
няют слово «лилипут», чем таких, которые знают Свифта
и его книгу. Слово это ушло из книги и зажило само-
стоятельной жизнью. И, пожалуй, у нас, в нашем языке,
да, как мне сообщил один читатель этой книги, у венг-
ров, эта самостоятельность его даже особенно заметна.,
В английском «лиллипьюшн» (lilliputian) и во фран-
цузском «лиллипюсьен» (lilliputien) всё-таки еще чувст-
вуется значение «лилипутиец» — житель «Лилипутии».
А в русском языке эта связь давно исчезла. У нас «ли-
липут» — недоросток, малютка, и только.
Откуда Свифт взял такое причудливое слово? Об
этом можно только гадать. Правда, было несколько по-
пыток сообразить, что он мог положить в его основу,
но твердо установить ничего не удалось. По-видимому,
самые звуки этого слова показались ему подходящими
для имени таких людей-крошек, каких он себе представ-
лял. * Поверить же тому, что он просто переделал на
свой лад английское слово «литтл» — «маленький»—>
крайне трудно. Это ничуть не более вероятно, чем пред-
положить, будто он составил свое слово из перековер-
канного предложения «ту пут ин лили», «засовывать
в лилию», намекая на крошечный размер своих человеч-
ков. Это всё досужие домыслы.
Вот рядом с лилипутами в книге Свифта действуют
* Стоит указать всё же, что в шведском языке (а с ним
Свифт был, вероятно, отчасти знаком) есть слова НПа (малышка-
девочка), ИПе (малыш-мальчик) и putte, puttifnasker — «младенец,
крошка».
255

еще и люди-лошади: так их название — «гуигнгнмы» —
является уже явным подражанием лошадиному ржанию.
Но следует отметить одно: ни трудно произносимое
слово «гуигнгнм», ни название страны великанов «броб-
дингнег», ни странное имя «струльбруги», приданное
Свифтом несчастным и противным бессмертным стари-
кам в другой из выдуманных им стран, не сделались
самостоятельными словами. Читатели Свифта помнят
их и иногда, может быть, применяют в переносном зна-
чении. Однако, увидев человека высокого роста, нельзя
просто сказать: «Вот, смотрите, какой бробдингнег
идет»: вас не поймет никто. Назвав древнего старца
«струльбругом», вам придется объяснить, что это значит.
А слово «лилипут» ни в каких объяснениях не нуждает-
ся: его понимают все.
Языки мира приняли только одно из всех изобретен-
ных Свифтом слов. Видно, творить новые слова — дале-
ко не простое занятие, потому что составить из звуков
нашей речи то или другое сочетание и придать ему
какое-либо значение — это еще даже не полдела. Самое
важное — чтобы язык и народ приняли всё это соедине-
ние звуков и смысла, утвердили, начали употреблять и
понимать и, таким образом, ввели бы вновь созданное
звукосочетание в словарный состав языка, сделали его
словом.
Два способа
И всё-таки новые слова творятся, иногда удачно,
иногда нет, но творятся постоянно.
Если вы заглянете в словарь и найдете там слово
«газ», вы получите справку: «Слово изобретено в
XVII веке физиком Ван-Гельмонтом». По-видимому, это
так и есть.
Семнадцатый век оказался веком бурного развития
физики. Впервые люди поняли, что в мире, кроме жид-
ких и твердых тел, существуют особые тела, подобные
воздуху, но всё же отличные от него по разным своим
свойствам. Таких тел раньше никто не знал. Понятно,
что и слова, которым их можно было бы назвать, не
существовало ни в одном языке.
Ван-Гельмонт взял на себя эту задачу. Ученые спо-
рят теперь о том, почему ему пришло в голову именно
256

сочетание звуков «г + а + з». Пытаются установить
связь этого сочетания с различными греческими и ла-
тинскими словами, относящимися к предметам и поня-
тиям, более или менее близким, — например, со словом
«хаос», которое по-голландски звучит похоже на «хас».
Однако попытки эти пока остаются, по меньшей мере,
сомнительными, так как сам Гельмонт не оставил нам
на этот счет никаких указаний. И приходится слово
«газ» считать таким же «измышленным», «изобретен-
ным», как «лилипут» Свифта.
Тем не менее слово это вошло в словари огромного
числа языков, совсем не родственных друг другу. И по-
турецки «газ» будет «газ»; даже в Японии оно звучит
как «гасу». Так слово, созданное между 1587 и 1644 го-
дами в крошечном фламандском городишке Вильварде,
завоевало весь мир. Это случилось только потому, что
оно было принято, утверждено человеческими языками.
Есть в русском языке не слишком употребительное,
но всё же известное слово «хлыщ». Употребляется оно
тогда, когда надо с оттенком презрения обрисовать само-
надеянного и неумного франта, щеголеватого пошляка.
«Это был аристократически глупый хлыщ», — говорится
у писателя Лескова.
Слова «хлыщ» вы не найдете ни в одном словаре по-
запрошлого века. Оно родилось на свет всего лет сто
назад, и в литературе нашей сохранились свидетельства,
показывающие, что его придумал и пустил в ход другой
писатель — Иван Панаев. Есть предположение, будто
его изобретение основывалось на каком-то особом, бран-
ном значении слова «хлыст», существовавшем в местном
говоре около Новгорода. Там-де «хлыстами»/ называли
«беспроких» молодых людей, лодырей или что-то в этом
роде, тогдашних местных «стиляг».
Но вполне возможно, что создатель его шел и по
совсем иному пути: просто он отправлялся от выра-
зительного и неприятного слова «хлыст»=кнут, ко-
торое знали не в одном только Новгороде, а везде и
всюду. Так или иначе, слово это сразу привилось в
русских журналах и в газетах; через письменный язык
оно пошло и в устный. От него, как от корня, возник-
ло прилагательное «хлыщеватый», сходное по смыслу
со «щегольской». «Хлыщ» стало как бы чисто русским
дубликатом иностранного слова «фат».
17 Л. В. Успенский
257

Во всяком случае, про все три слова эти — «ли-
липут», «газ», «хлыщ» — можно сказать одно: при их
создании человек, возможно, и не использовал старых
корней, а создал корни или «основы» новые. С ними уве-
личился не только «словарный состав» языка, всегда
изменчивый и непостоянный. Они обогатили и самую
заповедную, самую глубокую, самую «вечную» часть
этого состава — его «ядро», которое состоит из «кор-
невых слов». Это случается крайне редко.* Гораздо
чаще новые, слова языка, его неологизмы, возни-
кают другим, более простым способом. А именно: их
производят от тех древних корней, которые издавна
жили в языке.
В огромном большинстве случаев остается неиз-
вестным, кто, как, когда и где первым сказал то
или другое слово, хотя любое из слов языка когда-
нибудь да было произнесено в первый раз.
Мы знаем, что слова «столяр» и «столешница»
родились от слова-корня «стол». Но, разумеется,
даже они не могли возникнуть сразу в головах тысячи
или хотя бы сотни людей. Кто-то их придумал первым.
Мы только никогда не узнаем, кто именно.
Установить это можно лишь в тех случаях, когда по
каким-нибудь причинам их рождение было сразу же за-
мечено или следы этого сохранились в каких-то записях.
Слово «тушь» (черная краска особого состава) из-
вестно в русском языке давно. Люди, работавшие с
этой краской, также довольно давно начали употреб-
лять и различные производные слова от этого слова-
корня: «растушевка» (особый инструмент), «тушевать»
* К словам, указанным выше, ученые добавляют еще не-
сколько, —’ например, слово «кодак». Так в начале века назывались
и фирма, производившая фотоаппараты, и сами эти аппараты.
Вошло в употребление даже слово «кодакировать» вместо «фото-
графировать». Два близких к свифтовским слова-термина изобрел
Г. Уэллс, разделивший людей далекого капиталистического буду-
щего (Уэллс верит, что оно возможно) на «алоев» и «морлоков».
«Морлокам» повезло: появился даже роман другого английского
писателя о рудокопах, так и озаглавленный «Морлоки» (впрочем,
так — «морлаки» или «морлоки» — именовалось когда-то одно из
иллирийских племен). В последнее время на Западе появился целый
ряд слов — «флопник» (неудача, крах), «битник» (стиляга), новых
для англичан наполовину, так как все они построены на использо-
вании русского суффикса «-ник», ставшего им знакомым по слову
«спутник».
258

(закрашивать тушью, а потом и вообще покрывать тем-
ным цветом) и т. д.
Но с середины прошлого века в языке наших писа-
телей начало мелькать новое слово того же корня:
«стушеваться». Оно означало: скрыться, сделаться не-
заметным. Слово это, как видно, ново не только потому,
что отличается от старых своих собратьев по составу и
форме. В нем и сам корень — «тушь» — получил новый,
переносный смысл; оно уже не значит «покрыться
темным цветом».
Мы бы никогда не узнали ничего о рождении этого
слова, если бы в одной из книг писателя Ф. М. До-
стоевского не нашлось заметки, в которой он утверж-
дает, что слово «стушеваться» придумано им.
В 1845 году Достоевский читал свой рассказ «Двой-
ник» на квартире у Белинского. «Вот тут-то, — пишет
он, — и было употреблено мною в первый раз слово
«стушеваться», столь потом распространившееся».
Действительно, слово это какое-то время было очень
популярным. Надо сказать, что особенно любил и по-
стоянно употреблял его сам Достоевский. У него «стуше-
вывался» герой «Двойника» Голядкин, «стушевался»
даже один генерал. Однако рядом с этим особым упо-
треблением данного глагола в значении «незаметно уда-
литься, трусливо и скрыто отступить» (равносильно те-
перешнему просторечно-вульгарному «смыться») язык
знает и совсем другое значение слова: «образовать мяг-
кий переход от темных тонов к более светлым». В этом
значении оно употребляется художниками, фотографами
и другими специалистами. Никак нельзя думать, что
оно возникло путем придания второго, переносного,
смысла слову, придуманному Достоевским; дело обстоя-
ло как раз наоборот: писатель по-новому переосмыслил
пленившее его слух профессиональное словечко. Он сам
рассказывает об этом.
Так или иначе, однако он его считал своим творе-
нием и, видимо, очень гордился этим словотворчест-
вом. Впрочем, своей заслугой считал он и введение в
литературный язык другого нового слова — «стрюцкий»,
имевшего смысл «пустой, не заслуживающий доверия
человек». Слово это тоже доныне держится в наших
словарях.
Не будем отнимать у Достоевского чести введения
17*
259

в литературу этих слов, но скажем, что оба случая не
являются примерами словотворчества в чистом виде.
И там и тут родились не новые слова, а были пере-
осмыслены или введены во всеобщее употребление ста-
рые. Это не одно и то же.
Но в то же время приходится сказать, что тако.го
рода новые слова, производимые от корней и основ уже
известных, имеют в языке куда большее значение, чем
слова-курьезы, слова-редкости, порожденные вдруг «из
ничего», вместе со своим корнем.
Великим творцом именно таких полуновых слов
в нашем языке был гениальный архангелогородец, «пер-
вый наш университет» — Михаил Васильевич Ломоно-
сов.
В этом нет ничего удивительного. Ломоносову при-
ходилось заново строить на пустом месте целый ряд
наук: физику, химию, географию, литературоведение,
языкознание и множество других. Совершенно не было
слов, которыми могли бы пользоваться первые работ-
ники этих наук. Ученые-иностранцы беззаботно засоряли
наш язык великим множеством нерусских, неуклюжих
терминов. Из-за них чтение тогдашних научных книг
для русского человека становилось пыткой. Ломоносов
взял на себя задачу создания основы для русского
научного и технического языка.
Слов, которые Ломоносовым введены в русский
язык, так много, что рассказывать о каждом из них
нет никакой возможности. Из нашей таблички вы легко
поймете, что очень часто встречающиеся вам в совре-
менной речи слова, про которые каждый из вас думает,
что они «всегда были», на самом деле созданы лишь
180—200 лет назад, и созданы именно Ломоносовым.
Некоторые из них построены по правилам русского язы-
ка, но из чужестранных корней, как «градусник» (от ла-
тинского слова «градус» — ступенька). Другие связаны
со словами, и до Ломоносова жившими в нашей речи,
например название «предложный падеж».
Вот те из них, про которые точно известно, что их
впервые употребил Ломоносов:
зажигательное (стекло)
огнедышащие (горы)
преломление (лучей)
равновесие (тел)
негашеная (известь)
горизонтальный
диаметр
квадрат
260

кислота
удельный (вес)
квасцы
минус
горизонт
и др.
Немалое количество русских слов обязано своим
появлением крупному писателю Н. М. Карамзину, жив-
шему одновременно с Пушкиным. Хорошо известно, на-
пример, что он придумал и пустил в ход через свои
произведения такие совершенно необходимые теперь
для нас слова, как «влияние», «трогательный», «сосре-
доточить». Даже слова «занимательный» не существо-
вало до него.
Но, конечно, роль и Ломоносова и Карамзина не
может равняться по своему значению той роли, кото-
рую в языке играли и играют всё время, ежедневно,
ежечасно, незаметно работающие, никому не известные
рядовые творцы новых слов.
Можно довольно точно установить время, когда
впервые прозвучало слово «большевик». Это случилось
в дни II съезда РСДРП, в 1903 году. Можно сказать,
что наше теперешнее слово «совет» приобрело свое но-
вое значение не раньше 1905 года', а производное от
него слово «советский» стало широко распространяться
уже в послереволюционные годы. Но если вы захотите
узнать, кто и когда в первый раз произнес каждое из
этих слов именно в этом значении, вам придется совер-
шить сложную и нелегкую работу, причем, весьма воз-
можно, установить не удастся ничего. Тысячами наших
самых ходких слов язык обязан великому творцу — на-
роду.
СЛОВА В МАСКАХ
Среди слов, ежегодно, ежечасно создаваемых наро-
дами, особое место занимает одна их любопытная и
даже курьезная группа. Я говорю о словах как бы пе-
реодетых, по разным причинам замаскированных.
С первым таким словом мы встретились в самом на-
чале этой книги. Речь шла о выражении «рынду бей»,
этой своеобразной команде русского флота. Но замаски-
рованных слов много, и происхождение их совершенно
различно.
Вы, полагаю я, еще помните: в языкознании уста-
261

новление происхождения слов называется «этимологи-
зацией» (см. стр. 232, 234). Когда такую же работу
проделывают не осведомленные ученые, а сам народ,
руководствуясь смутным ощущением сходства между
словами, он обычно впадает в удивительные ошибки.
Приравнивая чужое слово к своему схожему, стараясь
дать ему объяснение на основании этого сходства, лю-
ди как бы вскрывают его этимологию. Но такие домо-
рощенные этимологии недаром ученые именуют народ-
ными или «ложными». Надо сказать, что иной раз они
приводят к самым неожиданным результатам.
В свое время католический монах Доминик основал
в Тулузе, во Франции, новый монашеский орден. Его
последователей стали звать по имени их Духовного
вождя — доминиканцами, по-латыни — «domini-
cani» от слова «dominicanus»; точно так же последова-
телей Ария звали арианами, а Нестора — несто-
р и а н а м и.
Но слово «доминус» по-латыни значит «господин»,
«господь», а окончание слова «домини-кани» созвучно
со словом «канис» —- «собака». Этого оказалось доста-
точно: народная этимология сделала из имени ордена
словосочетание «дбмини канэс», то есть «божьи псы».
Создалась легенда: мать святого Доминика перед его
рождением видела будто бы во сне собаку, бежавшую
с факелом в зубах. Конечно, это было сочтено пред-
знаменованием, что ее сын станет «божьим псом», по-
всюду несущим светоч истинной веры. Кончилось тем,
что изображение собаки с факелом сделалось гербом
доминиканского ордена.
В любом языке мира есть немало слов, возникших
именно благодаря таким ложным «этимологизациям».
Французы из перешедших к ним латинских непонятных
выражений «ббнум и малум аугуриум», означавших
«доброе и плохое предсказание», сделали свои «Ьоп-
heur» и «malheur»—-«счастье» и «несчастье». Но слова
эти пишутся и произносятся так, что место непонятного
слова «аугуриум» в них как бы заняло понятное фран-
цузское слово «Ьеиге» — «час»: «счастье» — «добрый
час», «несчастье» — «дурной час».
Всем нам известно полушутливое выражение: «быть
не в своей тарелке». Фамусов говорит Чацкому в «Горе
от ума»: «Любезнейший! Ты не в своей тарелке. С до-
262

роги нужен сон!» Уже Пушкин заметил,
что это русское выражение является пере- /ZvCAjI
водом с французского, скорее точным, чем Д МГ \||
правильным. Во Франции одно и то же /Д I V
слово «ассьетт» означает и «тарелку» и // хД*
«положение, расположение духа». Францу- И U Д
зы говорят «не в своем обычном располо- ™ I II I
жении духа», «не в настроении», а мы пере- I и I
вели это каламбуром «не в своей тарелке».	\ i [
Это несомненная ошибка, но надо при-	I I (__
знать, что она никому не принесла ни ма-
лейшего вреда, а язык русский обогатила	‘
удобным и небесполезным, хотя и совер-
шенно бессмысленным, если не знать его истории, посто-
янным словосочетанием. Оно прочно вошло и в нашу
литературу и в разговорную речь.
Однако, разумеется, литературный язык гораздо ре-
же принимает, а тем более сохраняет, подобного рода
«слова-ошибки», чем народная речь.
В наших говорах и вообще в просторечье надолго
прижились такие слова, как «полусадник» (от фран-
цузского «palissade» — ряд растений, подвязанных к ко-
лышкам или к изгороди) или «полуклиника» (вместо
греческого «ро!у» (много) «klynike» (врачевание).
В народе упорно держалось смешное слово «спин-
жак» (то, что носят на спине), из английского «пид-
жак». Каждый, кто читал рассказы Н. А. Лескова,
знает, каким великим мастером на отыскивание и ко-
мическое использование таких «маскированных слов»
был этот писатель: «клеветой» (фельетон), «публицей-
ские (полицейские) ведомости», «потная спираль» (спер-
тый воздух), даже «гимназист Пропилей» (помесь слов
«пропиливать» и «пропилёи» — колоннада по-древне-
гречески) не составят и одной сотой его удивительной
коллекции. Множество таких же народных этимологий
встречается и в пьесах А. Н. Островского: достаточно
вспомнить знаменитое «мараль пущать», вместо «мо-
рально чернить человека».
Особенно распространены народные этимологии раз-
ных чужестранных имен, фамилий, географических на-
званий. Это и естественно: имя не имеет ясного значения;
его легче связать с любым желательным смыслом, не-
жели значимое слово. Поэтому, как только народ заме-
263

чает хотя бы отдаленное сходство чуждой ему инопле-
менной фамилии с тем или иным русским словом, пере-
осмысление ее происходит легко и просто.
Известно, что фамилию любимого солдатами полко-'
водца Багратиона, которая по-грузински значит просто
«Багратов», «сын Баграта», воины 1812 года произноси-
ли и толковали, как «Бог + рати + он», видя в ней своего
рода благоприятное пророчество. Напротив того, та-
лантливый и дальновидный, но непонятный солдатской
массе медлитель Барклай де Толли превратился в устах
рядовых в «Болтай, да и только».
Старые имена географические, которые в значитель-
ной своей части достаются народам от их древних пред-
шественников по жизни в той или другой местности,
обычно бывают совершенно непонятны им по своему
происхождению и составу. Их невозможно раскрыть
обычными путями так, как раскрываются имена нового
происхождения. Очень понятно, что значит слово «Вла-
дикавказ» или «Днепропетровск». А вот каково значе-
ние самих слов «Кавказ» и «Днепр», остается для
неязыковеда довольно загадочным. Поэтому народная
этимологизация таких Старинных таинственных имен —
явление в высшей степени частое. Она сплошь и рядом
приводит к созданию сложных легенд, относящихся к
происхождению имени, а нередко и самого населенного
пункта или урочища, им названного.
Есть в Саксонии городок Бауцен. Это название — пе-
ределанное славянское «Будышын». Слово же «буды-
шын», состав которого довольно темен, местные жители,
лужичане (западные славяне), в свое время объясняли
при помощи наивной легенды. Один из их древних
князей, будучи на охоте в этих местах, получил-де из
дому известие: у княгини родился ребенок. «Буди сын!»
(то есть «Пусть это будет сын, а не дочь!») — восклик-
нул обрадованный князь, и город, который был основан
на том месте, получил такое имя: «Будисын».
Топонимика (географические имена) любой страны
дает сотни точно таких же, до странности похожих
друг на друга «этимологий».
Жители Архангельска доныне охотно рассказывают,
будто предместье города Соломбала названо так в
память первого бала, данного на этом месте Петром
Великим. Было начало XVIII века, в Архангельске
264

не существовало еще никаких подходящих помещений,
и молодому царю пришлось устроить этот «бал» просто
на лугу, устланном соломой. Отсюда и название:
«Солбма-бал». Не говоря уже о том, что танцевать на
соломе довольно неудобно, хорошо известно, что само
слово «бал» было редким во дни Петра; вместо него
говорили «ассамблея», «куртаг» и пр. Название же
«Соломбала», безусловно, финского происхождения и,
пожалуй, связано с финскими словами «suo» — «болото»
и «lemboj» — «черт» плюс характерный (Райвола, Муу-
рила) финский суффикс названий местностей: «суолем-
бо-ла» — «черто-болот-ское».
О возникновении имени города Калача Волгоград-
ской области рассказывают, будто оно связано с нико-
му не известной девушкой, якобы угощавшей некогда
калачами своего изготовления проходивших мимо вои-
нов. На деле же оно, всего верней, возникло из тюрк-
ского слова «кала», означавшего крепость, огражден-
ное поселение.
Географических имен, включающих в себя это слово,
множество на нашем юго-востоке; да и в соседней Во-
ронежской области имеется еще один населенный пункт
«Калач». Неужто и там сердобольная девушка тоже за-
нималась пекарным делом?
Число таких примеров можно было бы легко удеся-
терить. Стремление языка искусственно придавать
заимствованным словам звучание и значение по образу
и подобию слов собственных, по-моему, в лучших дока-
зательствах и не нуждается. Может быть, впрочем,
вам показалось, что это любопытное явление не столь
уж важно, что ряженые, замаскированные чужестран-
цы не играют в языке большой роли?
Это не совсем верно. Во-первых, мы столкнулись и с
примерами обратного положения вещей, когда говори-
ли о словах с народной этимологией, получивших бла-
годаря ей свою форму и вошедших даже в общерусский,
даже в литературный язык («рынду бей» и т. п.). Во-
вторых, мы, вполне возможно, далеко не со всех пере-
одетых снимаем маски.
Спросите у десяти ваших друзей, от какого слова
происходит название болезненного явления «колики».
Девять из них ответят вам: от того же, что и «колотье»,
«колоть». Так называется «колющая» резкая боль в ки-
265

шечнике и желудке. На деле же слово это французское,
точнее — греческое, пришедшее в наш язык через фран-
цузский. «Колон» — по-гречески «толстая кишка». От-
сюда произошли и французское слово «colique» (коли-
ки) и медицинский современный термин «колит». А к
русскому глаголу «колоть» наши «колики» не имеют ни-
какого отношения.
Таких неразоблаченных пришельцев в нашем языке,
если поискать, найдется не так уж мало, да и в язы-
ках других народов тоже. Надо сказать, что порою
далеко не столь уж просто заставить их скинуть
с себя плотную маску утвердившейся народной этимо-
логии.
Возьмите для примера название древнего нашего го-
рода Холм, стоящего на реке Ловати, на старом водном
пути «из варяг в греки», — от чего оно происходит? От
русского слова «холм» — пригорок, или же от сканди-
навского «хольм» — остров. Ведь у шведов много назва-
ний, в состав которых этот «хольм» входит: «Кекс-
хольм», «Борнхольм», «Стокхольм». «Стокхольм» по-
шведски значит «Палочный остров», а иаШи предки
новгородцы в свое время тоже этимологизировали это
слово по-своему: у них столица Швеции именовалась
«Стекбльна».
Словом, ясно: вопрос о словах, созданных при по-
мощи народной этимологии из ввозного чуждого сло-
весного материала, а затем вошедших так или иначе в
общенародный (а порой и в литературный) язык и
упорно скрывающих до сих пор свое происхождение,
и не так уж прост, как может показаться, и гораздо
интересней, чем представляется с первого взгляда. Им
занимались пока еще далеко не достаточно.
БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО
Слова, имеющиеся в языке, составляют так называ-
емый словарный состав языка. Главное в
словарном составе языка — основной словарный
фонд.
Ядро основного словарного фонда составляют кор-
невые слова. Основной словарный фонд гораздо
менее обширен, чем словарный состав языка.
266

Зато живет он очень долго, в продолжение
веков, и дает языку базу (материал) для образо-
вания новых слов.
Получается любопытная картина.
Все слова языка, какие мы знаем, оказывается,
можно вообразить себе в виде трех кругов, вписанных
один в другой.
В самый большой круг, внешний, входят именно
все слова, какие сегодня живут в языке; даже те, ко-
торые родились только вчера; даже те, что умрут зав-
тра; даже те, что возникли лишь по случайным причи-
нам, для какой-нибудь специальной надобности (вроде
слова «лилипут» или слова «хлыщ»). Этот круг и есть
словарный состав языка.
Внутри этого круга существует другой, более уз-
кий. Он содержит в себе уже не все слова, а лишь не-
которую часть их. Какую?
-Только те слова, которые язык отобрал и признал
окончательно, которые существуют и развиваются в те-
чение долгого, очень долгого времени, которые меняют-
ся, переосмысляются, дают начало и жизнь другим сло-
вам, — только они входят в этот второй круг, в основ-
ной словарный фонд.
Наконец внутри этого круга есть еще один, охваты-
вающий самую отборную, исходную, основную часть
слов. Здесь хранятся слова-корни, те самые, из кото-
рых — при помощи которых! — язык в течение долгих
веков образует все нужные для его развития новые
слова. Этот малый круг — ядро словарного состава и
основного фонда, это святая святых языка. Здесь нет
ничего случайного, ничего временного. Здесь таятся
основы, созданные народом много веков назад, береж-
но и осторожно пополняемые. Крайне редко, в виде
особого исключения, проникают сюда пришельцы-го-
сти — слова, изобретенные заново. Но именно из этого
ядра в основном течет в языке непрерывная струя об-
новления, освежения его запаса. Именно здесь нахо-
дится главный, первый источник всего по-настоящему
нового, огромного большинства всех образуемых за-
ново слов.
Это легко представить себе. Но попробуем напол-
нить нашу воображаемую картину живым содержани-
ем. Попытаемся хотя бы на одном-двух примерах по-
267

смотреть, как же распределяются по этим кругам наши
самые обычные, всем известные простые слова.
С незапамятно-древних времен находится во внут-
реннем круге — в ядре основных слов на самой глу-
бине словарного состава — широко распространенное и
известное слово-корень «лов». Искони, насколько мы
можем знать, оно было связано с одним значением:
хватанье, поимка. В самых старых рукописях наших
мы уже встречаемся со словами, в которые входит этот
корень.
В «Начальной летописи», под датой 21 мая 1071 го-
да, сказано о том, как князь Всеволод за городом
Вышгородом в лесах «деял звериные ловы, заметал
тенета». «Лов» уже тогда означало: охота сетью, поим-
ка зверя.
В поучении Владимира Мономаха детям тоже гово-
рится, что великий князь много трудился, всю жизнь
«ловы дея»: он связал своими руками 10 и 20 диких
коней, охотился и на других зверей. Он же сообщает,
что «сам держал ловчий наряд», то есть содержал в по-
рядке охоту, конюшню, ястребов и соколов.
Значит, уже в XI веке слова «лов», «ловчий», «ло-
витва» существовали и были известны русскому народу.
Слово «лов» означало тогда охоту, «ловлю» сетями или
силками. Позднее, несколько веков спустя, оно приоб-
рело иное значение: в многочисленных грамотах Мос-
ковской Руси упоминаются «бобровые ловы», «рыбные
ловы», которые один собственник передает или заве-
щает другому. Очевидно, теперь «лов» стало значить
уже не только действие того, кто охотится, а и место,
на котором можно промышлять зверя. Но в обоих этих
значениях сохраняется одна сущность: «лов» — это охо-
та при помощи «поимки» добычи. Один и тот же корень
живет и там и здесь.
И сейчас в нашем языке имеется слово «лов». Мы
тоже понимаем его не совсем так, как понимал Моно-
мах или московские подьячие времен царя Ивана IV.
Иногда мы можем встретить выражение «начался
подлёдный лов сельди», «закончился осенний лов
трески». Здесь слово «лов» означает то же, что
«ловля рыбы»; начался «лов зайцев» мы не скажем ни-
когда.
Встречается и чуть-чуть отличное от данного упо-
268

требление слова. «На этом омуте самый большой лов».
Тут оно как бы обозначает «способность ловиться»,
близко к таким словам, как «клёв». Но, как и восемь
веков назад, для нас совершенно ясна живая связь
между всеми этими словами. Во всех них живет и дает
им жизнь всё тот же древний корень «лов».
Слова-родичи, потомки корня «лов-», к нашему вре-
мени образовали в русском языке обширную семью,
большое гнездо. Я выписал их в виде схемы. Вгля-
дитесь в многочисленное потомство старого «лова».
С-лов-ить
ЪУ-лов-ить
' Пере-поВ-ать
Из-лоб-чить-ся о
На-лоВ-чить-сяо
РыВ-о-поВ-ец-к-ийа и
\ На-лоб-чит
„ У-лоВ \ —
о-ить л—	х _ . с
'^Р^ЛоВ-ли-х-иЛуЛоВ-чил-ся
Слоб-чить
Лов-нач-к-а
Лов- чить
ЛоВ-ч-ий
ЛоВ-к-ач
повить
.№<иа
оКрыс-о-лоВ
«Д,елы» и «внуки» различаются по многим призна-
кам. Во-первых, тут есть слова очень древние и совсем
новые.* Слово «ловитва», например, в нашем современ-
ном языке совсем не употребляется; даже во времена
Пушкина оно представлялось уже старинным, нежи-
вым словом. Им пользовались только в «высокой»
* Читатели сообщают мне множество таких новых и новейших
образований с корнем «лов»: лов-итки (пятнашки), само-лов-ка
(верша, рыболовная снасть), тигро-лов, крото-лов, ондатро-лов
(всё — официальные названия профессий).
269

речи, в стихах и других литературных произведениях. *
В «Словаре современного русского языка» вы его не
найдете,хотя,встретив его в какой-нибудь старой книге,
поймете без особого труда. Очевидно, оно находится у са-
мого внешнего края большого круга нашей схемы; оно
готово вот-вот выпасть из словарного состава языка.
Очень старым является такое слово, как «ловчий».
Но всё же оно кажется нам более живым. Помните, у
Крылова в басне «Волк на псарне» еще действует лов-
чий, с которым беседует серый разбойник? Слово это
употребляется нами сейчас очень редко; однако в языке
людей, занимающихся охотой, вы, пожалуй, еще и те-
перь встретите его. Стоит охоте с гончими собаками
занять у нас место массового спорта (а это вполне воз-
можно), и слово «ловчий» может ожить, как ожило во
дни боев Отечественной войны слово «надолба», как
воскрес на футбольном поле старый монастырский вра-
тарь. Да еще не только воскрес, а положил на обе ло-
патки иноплеменного «голкипера». Очевидно, слово «лов-
чий» всё еще является законным обитателем «большого
круга» — словарного состава русской речи.
Совершенной противоположностью этим словам яв-
ляются такие, как «ловчить» или «ловчило». Они заре-
гистрированы в «Словаре современного языка». Но еще
каких-нибудь сто лет назад их никто не знал и не слы-
шав. Ученые проследили историю их появления. При-
шли они в общий язык из военного жаргона, из тех слов,
которые произвели для своих нужд офицеры и юнкера
царской армии. «Ловчить» у них значило: умело и про-
нырливо пользоваться обстоятельствами; «ловчилой» на-
зывался проныра, «ловкач».
Можно думать, что этим случайно родившимся сло-
вечкам не суждена долгая и плодотворная жизнь. Прой-
дет немного лет, и они исчезнут. Только в письменных
памятниках прошлого найдет их будущий ученый, как
сейчас он находит в них старое слово «ловитва». Они —
временные гости нашего словарного запаса. Пусть жи-
* Интересно, что А. Майков в стихотворении «Кто он?»
употребляет это слово в значении «рыбная ловля». «Старый ры-
барь» у него говорит Петру Великому:
«Да теперь мне что в ловитве?
Вишь, йакая здесь возня!
Вы дрались, а бомбой в битве
Челн прошибло у меня...»
270

вут в нем. Но им никогда не проникнуть даже за первую
его перегородку, внутрь основного словарного
фонда.
В особенном положении находится слово «нелов-
кость». Оно замечательно тем, что, происходя от того же
старого корня «лов», имеет значение, очень далекое от
понятий «поймать», «схватить», «сделать своей добычей».
Что значит, когда я говорю: «Ах, вчера я случайно
совершил такую неловкость!»? Это значит: «Я допустил
неправильный поступок, вел себя как неумелый, н е-
ловкий человек».
Слово «неловкость», хоть и несет в себе корень
«лов», но здесь он употребляется нами в совершен-
но новом, очень удаленном от первона-
чального, смысле. Мы еще чувствуем связь слова
«неловкость» со словом «ловкий» или «ловкач», а во г
его связь со словами «ловля», «ловец» или «лов» со-
всем утратилась (если искать связи не только звуко-
вой, но и по смыслу).
Сказать: «Я сделал неловкость» можно; но попро-
буйте скажите: «он допустил» или «он сделал „л о в-
кость”»! Так выразиться нельзя. И получается, что
теперь в языке образовалось уже нечто вроде нового
корня «нелов», который почти совершенно отделился о г
старого «лов».
Слово «неловкость» принадлежит тоже к числу по*
томков «лова», родившихся почти на наших глазах в тече-
ние последнего столетия. Трудно сказать, какова будет
его дальнейшая судьба и проникнет ли оно во внутрен-
ний круг, в основной словарный фонд нашего языка,
породит ли оно там какое-нибудь свое потомство. Но
в первом круге, в словарном составе, оно заняло
свое прочное место. Многие, весьма многие из потомков
«лова» имеют теперь уже свои обширные семьи.
С «лов» непосредственно связан глагол «лов-ить».
А от него пошло великое множество производных гла-
голов; они были бы немыслимы без него: «на-лов-ить»,
«вы-лов-ить», «об-лов-ить», «об-лав-ливать». Легко
заметить, что в последнем глаголе (так же как и в сло-
ве «облава» *) старый корень «лов» является перед
* По поводу слова «облава» в языкознании существует мнение,
согласно которому тут мы имеем дело уже с другим корнем, не
связанным непосредственно с «лов».
271

нами уже в виде «лав», так что не каждый и не сразу
тут его узнает.
Однако нас сейчас среди этого хоровода слов ин-
тересует только одно прилагательное, также присходя-
щее от того же корня. Это «лов-кий».
Слово «ловкий» хорошо знакомо каждому; вряд ли
кто-либо заподозрит в нем наличие какой-нибудь стран-
ности, неожиданности, загадочности. Тем не менее оно
тоже ставит перед исследователем языка довольно любо-
пытные задачи.
Попросите нескольких ваших знакомых, чтобы они
объяснили вам, что, по их мнению, значит слово «лов-кий».
Несомненно, большинство из них, подумав, скажет
примерно так: «Ловкий? Гм... ловкий... Ну, это значит:
изящно, сноровисто двигающийся, хорошо развитой фи-
зически... Ловкий физкультурник. Ловкий акробат или
наездник... Мало ли...»
Справившись в современном словаре, вы увидите,
что и он согласен с таким определением. В словаре
Д. Н. Ушакова сказано:
«ЛОВКИЙ, -ая, -ое: 1. Искусный в .движениях, обнаруживаю-
щий большую физическую сноровку, гибкость...
2. Изворотливый, умеющий найти выход из всякого положения.
3. Удобный».
Действительно, рядом с «ловкий вратарь» мы часто
слышим и «ловкий жулик» или «какой-то мне нелов-
кий стул попался».
Но интересно вот что. Заглянув в словарь XVIII ве-
ка, вы тоже найдете там слово «ловкий». Однако тол-
кование этого слова удивит вас своей неожиданностью.
Там совершенно не будет указано наше современ-
ное, основное, первое значение этого слова: «искус-
ный в движениях», «гибкий телом». Очевидно, его тогда
совсем не знал язык. Статья словаря тех времен о сло-
ве «ловкий» выглядит примерно так:
«ЛОВКИЙ, -ая, -ое: 1, Сручной, удобный на обхват и держа-
ние: ловкий инструмент, ловкое топорище...
2. Двум господам слуга (то есть плут, двуличный человек)».
Нетрудно разобрать, что тогдашнее первое, основ-
ное, значение слова сохранилось и до нашего времени;
272

только теперь оно стало для нас второстепенным и
стоит под № 3: «удобный». Старое второе значение
осталось вторым и у нас.
Но стоит обратить внимание вот на что: есть тон-
кая разница между выражениями «ловкое кресло» или
«ловкое седло», с одной стороны, и «ловкое топорище»,
«ловкое косовье», «ловкая ручка, рукоять» — с другой.
В чем эта разница?
Да в том, что и «косовье» и «рукоять» могут назы-
ваться «ловкими» именно потому, что они хорошо ло-
вятся охватывающей их рукой, подходят к этой руке.
Здесь язык еще довольно ясно чувствует в слове, кото-
рое означает «удобный», самое исконное значение кор-
ня слов — «брать руками», «ловить». Недаром языко-
веды XVIII века вместо «удобный» говорили «сручной».
Когда же мы сейчас произносим: «по этой лестнице
неловко подниматься», тут уже первоначальное зна-
чение почти исчезло; осталось и окрепло значение вто-
ричное— «удобно». И его уже не заменить словом
«сручно».
На таком примере очень ясно, как развивались эти
значения. Раньше они были более картинными, как
говорят, конкретным и. «Ловкий» значило «удобно
охватываемый рукой». Затем постепенно они стали бо-
лее общими, расплывчатыми и, выражаясь уче-
ным словом, абстрактными. Теперь «ловкий» озна-
чает «вообще удобный», удобный и для руки, и для го-
ловы, и для всего тела. Теперь говорят: «как ловко
сидит на нем костюм»; мы даже не замечаем, что, по
сути дела, это означает: его костюм сшит так, что он
как бы ловит, обхватывает его фигуру. Мы по-
нимаем это слово более абстрактно: «удобно си-
дит» — и только.*
* В других, близких к русскому, языках могут встречаться и еще
дальше отстоящие от первоначального значения слова, происходя-
щие от слова «лов». Так, например, на Украине слово «ловкий»
стало уже вообще синонимом слова «хороший»; вы можете услы-
шать там выражения «ловкая дивчина» или «Ловкий борщ», причем
ни то, ни другое никак не будет правильно понято нами, если мы
попробуем разбирать их по уже знакомым нам значениям этого
корня. «Ловкая дивчина» — может быть довольно неловкой в дви-
жениях, но просто красивой, хорошенькой девушкой. «Ловкий
борщ» — это «суп, ловко приготовленный», то есть попросту вкус-
ный.
18 Л. В. Успенский
273

К великому сожалению языковедов, во времена еще
более ранние, чем XVIII век, у нас не было хороших,
полных словарей русского языка, составленных совре-
менниками. Есть только такие словари языка тех дней,
которые ученые составляют в наши дни. Составить же
их сейчас можно лишь на основании письменных
свидетельств о языке далекого прошлого, выбирая из
старых грамот, рукописей, записей одно за другим все
находящиеся в них слова. Об устной речи XVI или
XIV столетия мы можем теперь только догадываться по
косвенным признакам.
Тем не менее тот, кто займется разысканиями о
слове «ловкий» по документам и по позднее составлен-
ным словарям старорусского языка, будет весьма удив-
лен: он этого слова там совершенно не встретит.
Вот непонятное явление! В XVIII веке слово «лов-
кий» существовало и имело даже несколько значений,
а в XVI веке его как будто не было вовсе. Правдопо-
добно ли это? Как же возникло оно потом и когда?
Куда делось? Или, вернее, откуда взялось?
Думается, что слово «ловкий» в разных значениях
жило в нашем языке, входило в его словарный со-
став и задолго до XVIII века. А не можем мы его
обнаружить там лишь потому, что в те времена оно
как раз и было словом не письменной, а устной
речи.
Впрочем, и сейчас это так. Подумайте, много ли
шансов, что в каком-нибудь служебном заявлении, в
переписке между двумя важными учреждениями, в
учебниках по различным наукам встретится вам слово
«ловкий» или «ловко»?
«Настоящим удостоверяется, что ученик Павлов
ловко решает задачи». Шансов найти такую фразу
не так уж много!
А в устной речи мы его употребляем постоянно.
Разница, значит, в том, что в наши нынешние словари
мы всё же включаем и слова, живущие в устном языке,
а лет триста назад этого никто не делал.
Заметьте и другое. В народном устном языке, в раз-
ных областных наречиях мы и сегодня можем найти
такие значения слова «ловкий», которые не занесены
ни в один большой словарь.
274

Около Пскова * мне приходилось
слышать выражения вроде: «У нас
этот черный кот — вот ловкий: мы-
шей пять за ночь поймает!», или:
«Рыбу ловить любишь? Ну ладно, све-
ду тебя на самое на ловкое место».
Вдумайтесь в эти примеры. «Л о в-
к и й кот» здесь значит: «искусно л о -
вящий мышей». «Ловким» назы-
вается место, изобильное рыбой, где она хорошо л о-
вит с я. Между тем в наших словарях таких значений,
как «удачливый при ловле» или «искусный при ловле»,
для слова «ловкий» нет. Почему нет? Потому что живут
эти значения не в общерусском языке, а только
в отдельных народных говорах.
Можно наверняка сказать, что и четыреста лет назад
в живой устной речи народа существовали все эти
значения слова «ловкий». Однако они не попадали в
письменные документы. Поэтому мы теперь и не можем
найти их там. И именно поэтому языковеды, когда им
приходится восстанавливать словарный состав русского
языка далеких прошлых дней, не могут ограничиваться
только тем, что они находят в древних бумагах.
Слова «ловкий» нет в старинных грамотах. Но в
тех песнях, сказках, былинах, которые русский народ,
передавая из уст в уста, хранит долгие века в своей
памяти, почти не меняя в них ничего (ведь говорится:
«Из песни слова не выкинешь!»), оно имеется. И язы-
ковед уверенно утверждает: значит, оно существовало
в языке и тогда, когда эти старые песни и сказки сла-
гались. Правда, оно не попало в письменные докумен-
ты. Но это еще не доказательство его небытия.
Можно было бы на этом закончить рассказ о корне
«лов». Но стоит отметить коротко, что корень этот жив
не только в одном нашем языке. Древность его такова,
что мы находим его же в языках многих братских сла-
вянских народов. ** И в их словарном составе сущест-
* Слово живет и далеко за пределами Псковщины. См., напри-
мер, у В. Солоухина: «И мы... шли куда-нибудь в „ловкие” места.
„А то еще под Курьяновской кручей очень ловко место”, — говорил
Петруха, а я запоминал». (Владимир Солоухин. Владимир-
ские проселки. День шестнадцатый. «Московский рабочий», 1961.)
** Значит, он существовал еще до их разделения, в общесла-
вянском языке-основе. А это было тысячелетия назад.
18*
275

вует немало слов — его потомков, производных от того
же «лов». Повсюду каждое из них живет своей особой
жизнью. Нет ничего любопытнее, чем сравнивать исто-
рию их в нашем языке и в родственных.
Вот взгляните, какие семьи имеет древний «лов» в
языках болгар, поляков и чехов: •
В болгарском
есть слова:
лбвица — охота
лов — охота
лбвджия!
лбвёцъ / охотник
ловя — ловить, хва-
тать
лбвски — охотни-
чий
ловджйлък — за-
нятие охотой*
ловъкъ — ловкий
ловка — капкан
лбвкост — лов-
В польском
есть слова:
лбвы, лов — охота
ловчи — охотник
лбвиць — удить
ловёцки — охот-
ничий
В чешском есть
слова:
лов —охота, до-
быча, улов
ловчи I
г Л ? охотник
ловец J
лбвити — охотить-
ся, ловить рыбу,
зверей
ловецки — охот-
ничий
лбвиште — место
охоты, ловли
кость
ловйтба 1
лбвитво J
ловля
По этой табличке наглядно видно, до какой степени
по-разному обращаются все эти языки с одним и тем
же общим корнем, как из одного и того же корня ро-
дятся в них совсем разные, хотя и родственные слова, —
в каждом языке по его особым законам.
И вот что, кстати, особенно интересно.
У нас, в нашем русском языке, мы знаем слово
«ловка» — капкан, западня, но встречается оно только
в составе сложных слов: «мышеловка», «мухоловка».
Д в болгарском, как видите, слово это живет совер-
шенно отдельно: «ловка». Можно, значит, думать, что
* Слова «ловджйлък» и «ловджия» представляют особый инте-
рес: они образованы из славянского корня «лов» при помощи
турецких суффиксов. По-турецки «охотник» — «авджы», поскольку
«охота» — «ав», а суффикс «-джи»(«джы») образует имена лиц
действующих: «каикджи» — лодочник, «арабаджы» — извозчик, и т. д.
По этому образцу создано и болгарское «лов-джи-я». Занятие же
чем-либо по-турецки именуется словами с суффиксом (послело-
гом) «-лук», «-лык». Поэтому «занятие охотой» у турок будет
«авджылык», а у болгар соответственно — «ловджйлък». Сказалось
вековое влияние турецкого порабощения.
276

некогда оно так же самостоятельно существовало и
у нас.
Любопытно и то, что слова, близкие к нашему «лов-
кий», имеются только у болгар: «ловок» там значит
именно «ловкий». Рядом с ним живет и знакомое уже
нам слово «сручен», то есть «сручнбй, удобный в руке».
В чешском же и польском языках корень «лов» не об-
разовал никаких слов, которые значили бы «удобный»,
«умелый», «гибко движущийся» или «изворотливый».
Там эти понятия выражаются словами совсем других
корней: по-чешски «ловкий» будет, как это нам ни уди-
вительно, «обратны», по-польски — «спрытны», «справ-
ны».
Таково большое, расселившееся через границы меж-
ду племенами и между языками гнездо корневого
слова «лов» — древнего слова славянских народов-
братьев.
СЛОВО, КОТОРОМУ 2000 ЛЕТ
Мы говорили до сих пор о словах, либо принадлежа-
щих русскому языку и его областным говорам, либо
(как слова, связанные с корнем «лов») составляющих
богатство сравнительно небольшой семьи языков, в дан-
ном случае — языков славянских.
Но бывают слова, сумевшие, путем ли заимствова-
ния или как-либо иначе, проложить себе путь на го-
раздо более широкую сцену, постепенно завоевать весь
мир, пересекая границы не только между языками, но
и между языковыми семьями. Чаще всего так путе-
шествуют не готовые «слова», уже обросшие суффикса-
ми, окончаниями, приставками, а самые корни, или бы-
вает так, что готовое, целое слово одного языка стано-
вится основой для языка другого.
Познакомимся с одним или двумя примерами таких
слов — завоевателей пространства.
По темной улице пробежал быстрый свет. «Что та-
кое?» — спрашиваете вы. «Ничего особенного! — равно-
душно отвечают вам. — Прошла машина с яркими фа-
рам и...»
Лет сорок—сорок пять назад вы на свой вопрос по-
лучили бы, пожалуй, не совсем такой ответ:
277

«Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Темный, тихий, как сова, мотор», —
ответил бы вам, например, около 1910 года поэт
А. Блок.
Вы, мой младший современник, несомненно, удиви-
лись бы: «То есть как это „мотор пролетает”? Один
мотор, без самолета?» А на деле слово «мотор» в те дни
значило «автомобиль», «машина».
История соперничества между этими тремя словами
очень поучительна: ведь она разыгралась на глазах у
нас, старших. Автомобиль — это настолько новое явле-
ние в жизни мира, что в русском языке само название
его установилось совсем недавно и, я бы сказал, как-то
еще неокончательно.
В самом деле: вы теперь, так сказать, «пишете»
чаще всего «автомобиль», а «выговариваете» «машина».
Услыхав сообщение: «На улице сегодня сотни Ma-
ni и н», вы никак не представите себе, что ваша улица
сплошь заставлена молотилками или турбинами (хотя
ведь это всё тоже машины!); вы сразу поймете — на
ней много автомашин, автомобилей. И сами скажете:
«Сергей Васильевич купил себе машину»; верно: как-
то не принято в разговоре употреблять слово «автомо-
биль».
В начале же века фраза: «Они уехали на маши-
не»,— ни в коем случае не означала «на автомобиле».
Под «машиной» в просторечье скорее подразумевали
«поезд», «чугунку». Как же именовался тогда авто-
мобиль?
При своем первом вступлении в жизнь, в девятисо-
тых годах, он официально получил именно это, создан-
ное из древних основ, имя. Мы уже знаем: такие назва-
ния, как «аэроплан», «автомобиль», «мотоцикл», не су-
ществовали в древнем мире: ни грек, ни римлянин не
признали бы их своими. Это искусственные слова-гибри-
ды: они склеены в наше время из отдельных древнерим-
ских и древнегреческих частей, сплошь и рядом не одно-,
а двуязычных. «Авто» значит «сам» по-гречески,
«мобилис» — это «подвижной» по-латыни; слово,
как видите, «греко-римское»: в природе таких почти не
существует.
278

Значит, «автомобиль» был окрещен сразу же «авто-
мобилем». Но у нас в России столь хитроумному сло-
ву не повезло. Оно осталось жить почти исключительно
в книжной, письменной речи: в любой энциклопедии вы,
конечно, найдете статью «Автомобиль», посвященную
этому средству транспорта. В живом же разговорном
языке самодвижущаяся повозка вскоре стала получать
другие наименования.
Вероятно, потому, что наиболее поражавшей вооб-
ражение ее частью был совершенно новый тип двига-
теля — «бензиновый мотор», автомобиль вскоре стал
«мотором». Удивляться нечему: никаких других «мото-
ров» широкая публика в то время еще не знала; самое
это слово, так сказать, приехало в мир «на автомоби-
ле» (отчасти на трамвае; но его «электромотор» ока-
зался для языка уже чем-то производным от простого
мотора). Таким образом, около 1910 года слово «мо-
тор» в смысле «автомобиль» стало общепринятым не
только в чисто разговорном просторечье: оно употреб-
лялось в газетах, в переписке, в ведомственных бума-
гах и даже в ходовых песенках.
На Островах летит стрелою
Мотор вечернею порой.
Шофёр, склонившись головою,
Руль держит крепкою рукой..—
распевали мальчишки на улицах Питера в десятых го-
дах нашего века, подражая тогдашним водителям «мо-
торов». Если бы вам теперь сказали: «Наша улица
полна моторов», — вы бы, вероятно, очень удивились,
вообразив густо стоящие на мостовой бензино- или
электродвигатели. А я в мои десять лет, в 1910 году,
понял бы всё как должно: на улице много автомоби-
лей. Ведь «мотор» это и значило «автомобиль».
В те времена от слова «мотор» стали появляться и
производные слова. То, что мы теперь именуем «такси»
тогда называлось «таксомотор» (впрочем, с недавнего
времени слово это снова воскресло у нас: сейчас в Ле-
нинграде можно повсюду встретить объявления о ра-
боте «таксомоторных» парков, станций и т. п.). Таким
образом казалось, что это наименование для автомо-
биля сможет удержаться навсегда, а самое слово «ав-
279

томобиль» исчезнет вместе со своим братом «аэропла-
ном».
Но случилось иначе. В советские времена, когда
впервые число автомобилей в нашей стране стало по-
настоящему значительным, когда была основана оте-
чественная автомобильная промышленность, язык рез-
ко переменил всё. «Автомобиль» утратил имя «мотор»:
разных, хорошо знакомых «моторов» и аппаратов с
«моторами» стало теперь слишком много везде, начи-
ная с самолета.
В письменном языке окончательно утвердилось на-
звание «автомобиль», а язык устный перешел на слово
«машина». Это тоже случилось не без основания. Язы-
коведы давно подметили, что из множества всевозмож-
ных механизмов люди всегда склонны называть просто
«машиной» именно тот, который они встречают чаще
других, который им ближе, важнее других, представ-
ляется им, так сказать, «машиной всех машин», «ма-
шиной» по преимуществу. Велосипедист говорит «маши-
на» о велосипедах, тракторист — о тракторах, а весь
народ в целом называет теперь «машиной» именно ав-
томобиль.
Из всего этого вытекает одно: название автомобиля
родилось совсем недавно. Оно еще не установилось
окончательно: мы слышим то «автомобиль», то «маши-
на», то «автомашина» и даже «таксомотор». Значит,
слова эти совсем еще молоды. А вот слову, которое
означает деталь автомашины, слову «фары», ему уже
не сорок-пятьдесят, а все две тысячи лет, и оно живет
и держится. Как получилась такая странность?
В III веке до нашей эры царь Египта Птолемей Фи-
ладельф приказал соорудить маяк у входа в шумную
гавань города Александрии. Местом для новой башни
избрали маленький островок у входа в порт. Островок
этот по-гречески назывался «Фарос», — некоторые гово-
рят, потому, что издали, с берега, он казался косым
парусом идущей в море галеры. А слово «парус»
по-гречески звучит именно так: «фарос». Впрочем,
возможно, что имя это имело и другое происхожде-
ние.
Маячная башня вознеслась на 300 локтей в вышину
(около 180 метров). Подходившие к городу моряки
издали видели языки огня, развеваемые ветром на ее
280

вершине. Слава о Фаросском маяке разнеслась по всей
земле. Его стали упоминать в ряду «семи великих чу-
дес света», рядом с пирамидами нильской долины и ко-
лоссальной статуей на острове Родос. И так как это
был самый замечательный из всех тогдашних маяков,
самый знаменитый и самый яркий, то всё чаще в наи-
более далеких углах морского побережья в языках раз-
личных народов вместо слова «маяк» стало звучать
слово «фарос». * Сочетание звуков, у греков когда-то
означавшее «ветрило», начало теперь на многих языках
означать маячный огонь, световой сигнал. Из грече-
ского слово стало международным.
Конечно, переходя из языка в язык, оно несколько
меняло свою форму; мы уже знаем, как это бывает.
Но всё же везде его можно было узнать. Можно узнать
его и сейчас.
Заглянем в иностранные словари. В португальском
языке вы найдете слова «farol», «faros», «farus». Они
значат именно «маяк» или «маячный огонь».
Слово «faro» (по-английски буква «а» выговаривает-
ся, как «эй») есть в Англии. Тут за ним тоже сохрани-
лось его древнее значение — «маяк».
То же самое значило слово «faro» сперва и у испан-
цев. Но затем, чуть изменив его, превратив в «farol»,
им стали называть всякий уличный фонарь. А затем и
каждый фонарь вообще начал именоваться «farola».
Позаимствовали от древних мореходов это слово и
во Франции. Оно само в форме «fare» означало тут
маяк; уменьшительное «fanlion» значило рабочий фо-
нарик, малый маячок-мигалка, бакен. Однако к на-
шим дням слово «фар» (phare, fare) осталось здесь
только в одном значении: оно означает именно такого
типа фонарь-прожектор, какие мы видим на наших ма-
шинах. Всякий другой фонарь именуется совсем не по-
хожими словами, происшедшими от других корней:
«лантэрн», «ревэрбэр» и т. п.
Есть, как вы знаете, это слово, ставшее давно уже
не греческим, не французским, не английским, а всеоб-
щим, международным, и в нашем, русском языке. Тут
* Примерно так же у нас сейчас появилась склонность любой
большой стадион называть «Лужники»: «Воронежские Лужники»,
«Тбилисские Лужники»...
281

оно тоже прежде всего означает: «яркий фонарь авто-
мобиля». Но теперь, по сходству между самими предмет
тами, оно применяется и к небольшим прожекторам,
укрепляемым на велосипедах, самолетах и даже на па-
ровозах. Оно стало значить: «всякий яркий электриче-
ский фонарь, снабженный отражающим свет зеркалом».
Но пусть оно значит что угодно. Как только я слы-
шу его, мне мерещится там, за туманом времени, за
длинным рядом веков, над далеким старым морем дым-
ный факел Фаросского маяка. Представьте себе ясно,
как невообразимо давно это было! Пламя Фароса дав-
ным-давно погасло. Рухнула его гордая башня. Искро-
шились те камни, из которых она была сложена. А са-
мая, казалось бы, хрупкая вещь — человеческое слово,
называвшее ее, — живет. Таково могущество языка.
РОДСТВЕННИКИ КАПИТАНА
Из всего того, с чем мы уже познакомились, вы, ве-
роятно, успели заметить, что язык обладает своими
особыми вкусами, симпатиями, антипатиями, привычка-
ми и привязанностями, зачастую отличными от привы-
чек и вкусов любого отдельного, говорящего на нем
человека.
Мы видели, как в различных языках появляются
свои излюбленные и, наоборот, «презираемые» ими со-
четания звуков.
Но и к словам у языка, по-видимому, возникает так-
же с в о е, не всегда вытекающее из личных вкусов лю-
дей, отношение.
Весьма часто оно проявляется' в трудно объяснимых
различиях между судьбами различных заимствованных
слов или, еще чаще, корней. Иной раз мы с полным не-
доумением видим, как какое-либо слово древнего или
современного языка, какой-то его корень или основа
внезапно и словно бы без особых причин начинает рас-
пространяться из языка в язык, всё шире и шире, всё
дальше и дальше, тогда как другие, во всем ему подоб-
ные, никак не могут выйти за естественные пределы
своей страны.
Довольно широко, как вы только что убедились,
расселилось по языкам земли бывшее древнегреческое
слово «фарос» (точнее — его корень, слог «фар»). При-
282

том во многие языки оно вошло, почти не меняя перво-
начального смысла.
Случается и обратное: слово не только переходит
от народа к народу, но везде на своем пути как бы
обрастает новыми и новыми значениями. Один и тот же
корень и в родном языке и в чужих дает неожиданно
большое число производных слов. И часто даже трудно
бывает узнагь в далеко расселившихся потомках хоть
одну черточку давно забытого предка.
В древнем Риме в его латинском языке было боль-
шое гнездо слов, происходящих от корня «кап». Пожа-
луй, самым важным и основным из них оказалось на
протяжении веков слово «капут» — голова.
Рядом с этим словом, однако, в древних латинских
рукописях встречается немало его родственников, его
прямых и косвенных потомков. Нам известны такие
слова, как «капициум» (capicium)—головной убор из-
вестного покроя, «капиталь» (capital)—сначала тоже
головной убор, а затем кошелек для денег, в который
суеверные римляне «на счастье» вплетали «капилли»
(capilli), то есть собственные волосы... Далее следуют
«капитулум» (capitulum) — книжная глава, «капитэл-
лум» (capitellum) — верхушка столба или колонны,
«капиталис» (capitalis)—прилагательное, означавшее
«уголовный», то есть связанный с жизнью и смертью,
когда дело идет о «голове» человека... Всё это одна
семья, веточки одного корня «кап».
Не было бы ровно ничего удивительного, если бы
некоторые из этих слов были просто унаследованы от
римлян другими близкими или родственными им наро-
дами: такие вещи происходили со многими латинскими
корнями. Но корню «кап» (cap) повезло особенно.
Если я спрошу у вас, что общего между столь раз-
личными словами, как «капитан» (слово, живущее во
многих языках), «шапка» (слово, казалось бы, чисто
русское) и «Уайтчэпел» (название района английской
столицы, заселенного беднотой), вы наверняка ответи-
те, что ничего общего между ними не усматриваете ни
по смыслу, ни по звукам. А на самом деле слова эти —
близкие родственники.
Прежде всего зададим себе вопрос: что означает
звание «капитан»? Капитан — это тот, кому положено
командовать в армии ротой, быть ее главой, как
283

«полковник» является «главой полка». Слово «капи-
тан»— нерусского происхождения; это — слово, давно
ставшее международным. По-французски соответствую-
щее звание будет «капитэн» (пишется: capitaine), по-
английски— «кэптин» (captain). Итальянец именует
командира роты «иль капитано» (il capitano), испа-
нец— «эль капитан» (el capitan). Попало это слово
даже в турецкий язык: одно из высших морских зва-
ний там одно время было «капудан-паша», нечто вроде
адмирала. Но ведь и у нас капитан — глава не только
роты, но и экипажа корабля.
Ни в одном из этих языков, однако, слово «капи-
тан», как бы оно ни произносилось, не связывается с
другими их словами. Как и по-русски, оно в них стоит
совершенно особняком; его нельзя объяснить при по-
мощи других слов, как можно, например, слово «обла-
ко» объяснить при посредстве слова «обволакивать»
или слово «ловкий» — при помощи слова «ловить».
А вот в древнем Риме такое объяснение могло быть
дано очень легко и просто: «капитан», естественно,
одного корня с «капут» (caput) — «голова», потому что
слова эти близки по смыслу. «Капитан» значит: «глав-
ный», то есть «головной». Это так же понятно,
как понятно нам дореволюционное звание «градского
головы», которым наделялся председатель Городской
думы.
В наши современные языки, в языки народов Евро-
пы, проникло огромное число слов, производных от
древнелатинского корня «кап», слов, так или иначе свя-
занных с понятием «головы».
Во-первых, здесь большое количество различных на-
званий головных уборов. И наша «шапка», как и
французское «шапо» (пишется: chapeau), и слово «ка-
пор», и английское слово «кэп» (пишется: cap), и юж-
нославянское «капйца», и ставшее чисто русским «кеп-
ка»— всё это, с точки зрения языковеда, различные
«наголовники», головные уборы. Все они — отдаленные
потомки того же латинского «капут».
Во-вторых, тут немало слов, означающих так или
иначе «верхнюю часть» какого-либо предмета, его «го-
лову», «главу».
Многим из нас, несомненно, попадалось в различ-
ных русских описаниях архитектурных памятников
284

слово «капитель». Так называют верхнюю часть, «го-
лову» колонны.
В нашем языке купол церкви много столетий име-
новался «главой».
«Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы...»
(А. С. П у ш к и н)
«Глава» и значит «голова». Это понятие могло лег-
ко перейти на купола церквей и в других языках. Так
оно и было. Латинское слово «капелла», потом во
французском языке зазвучавшее как «шапель» (cha-
pelle), надо полагать, также связано с понятием о
«главе». А значило оно: часовня, церковка с одним ал-
тарем. В славянских языках это слово превратилось в
слово «каплица» (часовня). В английском оно же дало
слово «чэпел» (пишется: chapel). Название, которое
привлекло наше внимание, — «Уайтчэпел» — означает
не более не менее, как «белая часовня». Можно пола-
гать, что оно, в свою очередь, связано сложными и дав-
ними связями с тем же римским корнем.
Но этого мало. К нему же «восходят» и бесчислен-
ные другие наши слова и термины, часто весьма важ-
ные, часто употребляющиеся, применяющиеся в самых
различных языках.
«Капитал», «капиталист», «капитализм», «капитали-
стический» — всё это потомство латинского «капиталь»,
означавшего «кошелек со вплетенными в него волосами
хозяина», или «капиталис», значившего: «самое основ-
ное, главное, важнейшее».
«Капитул» еще недавно в русском чиновничьем язы-
ке означало «место собрания», особое учреждение.
В дореволюционной России «Капитул орденов» ведал
всеми делами о награждениях и помещался в столи-
це — Петербурге.
Русский язык для термина, являющегося названием
раздела текста, взял славянского происхождения слово
«глава». Но и тут значило-то оно: «голова», «caput».
Во многих же западноевропейских языках для той
же цели был использован не «отечественный», а латин-
285

ский корень, означающий голову: у французов
«глава» — «шапйтр» (chapitre), у англичан — «чептэ»
(chapter), в Германии — «.капитель» (Kapitel). Все эти
слова идут от латинского «капйтулум», которое среди
других значений имело также: «книжная глава», «огла-
вление». От «капут» происходит и наименование като-
лического монашеского ордена капуцйнов: его голов-
ным убором были особые колпаки — «капуццы». От
«капут» родился и тот панический, на всех языках став-
ший понятным возглас: «Капут!», с которым сдавались
в плен во время Великой Отечественной войны фашист-
ские головорезы.
Вот какой, действительно гигантский, круг потомков
оставил по себе один из корней давно замолкшего
языка — латыни.
Разумеется, не вполне случайно, что именно он и
порожденные им слова приобрели такую удивительную
популярность, такое широкое распространение: слишком
уж важным, поистине одним из «главных», «капиталь-
ных», являлось и является понятие «голова» в жизни
человека.
Любопытно отметить, однако, что в самом латин-
ском языке к концу его существования, — вероятно,
именно благодаря непомерно выросшему числу слов,
родственных с «капут» (голова), — возникла необходи-
мость заменить его каким-либо другим, более «силь-
ным», менее «стершимся» от постоянного употребления
словом. Прежде всего необходимость эту почувствовало
тогдашнее «просторечье», тот «вульгарный» язык, на
котором говорили городские низы. В их речи слово «ка-
пут» постепенно перестало употребляться. Его заменило
другое, более «грубое», но зато и более выразительное
слово — «тэста»; первоначально оно значило «глиняный
горшок», затем «черепок», потом «череп» и наконец «го-
лова». Произошло точь-в-точь то, что происходит у нас,
когда мы говорим иронически про человека: «У него
котелок не работает», или: «Да у него чердак со-
всем пустой».
Но подобные словечки у нас остаются пока на за-
дворках языка, а римскому «черепку» — «тэсте» — по-
счастливилось. Во многих современных нам романских
языках слова, означающие голову, происходят именно от
этой простонародной «тэсты», а не от аристократического
285

«капут». По-каталонски «голова» — «тэста», так же как
в провансальском и итальянском языках. По-француз-
ски она—«тэт». Очевидно, в формировании этих язы-
ков принимала участие не книжная, не литературная,
а народная латынь. А вот в испанском языке «голова»
означается словом «кабёзса», да румыны именуют ее
«кап». Чем это объяснить? Можно предполагать, что
те римские воины и поселенцы, которые занесли латин-
ский язык в древнюю Иберию и на берега Дуная, ушли
из своего отечества до того, как слово «тэста» оконча-
тельно взяло верх над «капут».
Рассматривая членов семьи этого «капут», его вну-
ков и правнуков, удивляешься, до чего дошла разница
между ними. Что общего между древним римским «ка-
пут» и современным английским «чептэ» или между
важным, сановным словом «капитул» и нашим задор-
ным «кепочка»? Но нас этим не поразишь: мы уже ви-
дели, как сильно меняются слова, как много они теряют
и как много приобретают, переходя из одного языка в
другой или даже просто существуя долгие века в устах
одного народа.
Да, внуки не похожи на дедов, и двоюродные братья
друг на друга: нелегко установить родство между ними.
Впрочем, так же нелегко разоблачить и иных «само-
званцев». Латинское слово «капелла» (capella)—«ко-
зочка» — очень напоминает «капйлла» (capilla)—«во-
лос»,, а происходит от «капра» (сарга)—«коза». Да и
наши русские «капля» или «капель» тоже похожи и
на «капелла» и на «капйлла», а общего между ними
нет решительно ничего.


Мы теперь хорошо знаем, что такое слово, целое
живое слово, — слово, так сказать, «видимое снаружи».
Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-
что и об их жизни. Мы знаем: подобно тому как маши-
на бывает сделана из железа и меди, так и слово со-
стоит из звуков.
Но ведь машина де просто «состоит» из железа. Же-
лезо— только материал, который образует ее части.
Человеческое тело тоже не «состоит» просто из клеток:
из них состоят его органы. Оно же само устроено
уже из этих органов, и устроено очень сложно.
Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же
устроено слово нашей речи? Из каких частей со-
стоит оно? Что у него внутри?
Попробуем приглядеться к анатомии слова.
Для этого придется вскрыть его, так сказать, развин<
тить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека.
„КАЛЕВАЛА" И „ГАЙАВАТА"
Около полувека назад в нашей литературе одно за
другим произошли два замечательных события. На рус-
ский язык были заново переведены интереснейшие про-
288

изведения: «Гайавата»— собрание преданий североаме-
риканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное
в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и
прекрасный свод карело-финских народных легенд —
«Калевала».
«Гайавата» была переведена с английского языка
И. Буниным, «Калевала» — прямо с финского Л. Бель-
ским.
Оба перевода имели одну интересную для нас осо-
бенность: и там и тут стихи были написаны совершенно
одинаковым четырехстопным и восьмисложным разме-
ром. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шут-
ник-декламатор мог бы, начав читать «Калевалу», за-
тем незаметно перейти к стихам из «Гайаваты», и люди
неосведомленные не заметили бы этого перехода. Су-
дите, сами:
«Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, —
Чтобы к пенью быть готовым,
Чтоб начать скорее слово,
Чтобы спеть мне предков песню,
Рода нашего напевы...»
«Если спросите — откуда
Эти сказки и легенды,
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
олубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? —
Я скажу вам, я отвечу...»
Это «Калевала».
А это «Гайавата».
Такое удивительное сходство не было случайным.
Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и
созревшие в далекой глубине времен. Дух их во мно-
гом одинаков. Что же до стихотворной ф°Рмы, то она
оказалась одинаковой в обоих случаях по особой при-
чине: Лонгфелло после долгих поисков прицял для
своей работы именно тот размер, который нашел в фин-
ских записях «Калевалы». Всё это не более как курьез-
ное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое
значение.
И Бунин и Бельский были хорошими мастерами
стихотворного перевода; они справились со своими за-
дачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях
19 Л. В. Успенский
289

к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную труд-
ность, с которой встретился каждый из них. В чем она
заключалась?
Вот тут-то и начинается самое занятное.
Л. Бельский горько жаловался на чрезвычай-
ную краткость русских слов. Финские сло-
ва, говорил он, отличаются удивительной сложностью
состава и непомерной длиной. В восьмисложную стро-
ку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских
же слов, чтобы заполнить то же пространство, требует-
ся три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и
шесть. Вот сравните первые строки «Калевалы» в фин-
ском подлиннике и в переводе Бельского:
«Mielleni minun tekevi,
Aivoni ajatelevi,
Lahteani laulamahan.
Sa’ani sanelemahan
Sukuvirtta suoltamahan,
Lajivirtta laulamahan...»
«Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, —
Чтобы к пенью быть готовым,
Чтоб начать скорее слово,
Чтобы спеть мне предков
песню,
Рода нашего напевы...»
При таком соотношении получается, конечно, очень
неприятная вещь: русская речь всё время как бы опе-
режает финскую; финский стих непрерывно отстает.
А всё дело в том, что русские слова очень коротки.
Всё это звучит вполне естественно, тем более что
Бельский приводил в виде примера такие действитель-
но довольно длинные финские слова, как «Sananlen-
natinvirkkamies», означающее «телеграфист»: одного
такого слова вполне хватит на целую строку «Калева-
лы», — в нем как раз восемь слогов, если не все девять.
Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо про-
тивоположную трудность. Он указывал на непомер-
ную длину русских слов, делающую особенно
мучительным перевод с английского языка, слова кото-
рого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфел-
ловской поэмы вмещает в себе пять, семь и даже восемь
английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь че-
тыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед,
как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно
отстает... А в чем дело? Дело в большой длине русских
слов!
И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои
жалобы подбором множества коротких слов — англий-
290

ских. Они в подавляющем большинстве были одно-
сложными: «бук» (book)—книга, «пэн» (реп)—перо,
«биг» (big) — большой, «пиг» (pig) — свинья, «ту рид»
(read) —читать, и т. д.
Всё это производит крайне странное впечатление.
Каковы же, спрашивается, на самом деле русские сло-
ва— длинны они или коротки? Кому верить? Но, с Дру-
гой стороны, как можно говорить так о словах какого
бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встре-
чаются среди них и более длинные и более короткие...
Разве у слов, как у призываемых на военную службу
новобранцев, можно установить какую-то среднюю нор-
му «роста»?
А в то же время, если на деле английские слова
почему-то всегда оказываются короче русских, а рус-
ские короче финских, то отчего это зависит? Пожалуй,
тогда любопытно поставить такой оригинальный во-
прос: какое из человеческих слов является самым длин-
ным во всем мире и, наоборот, которое из них может
получить звание чемпиона краткости?
Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-язы-
ковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Ве-
роятнее всего, он назовет его «не имеющим никакого
интереса», может быть даже «пустым». Но ведь мы
пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заин-
тересовать. А разбирая даже столь несерьезную про-
блему, мы можем попутно столкнуться с такими явле-
ниями внутри слова, с такими его особенностями, с та-
кими закономерностями, свойственными различным
человеческим языкам, которые никак уж не назовешь
ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем
стесняться поднимать и так называемые «пустые во-
просы». Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, «исти-
на часто добывается изучением предметов на взгляд
малозначащих».
УДИВИТЕЛЬНЫЙ РОБИНЗОН КРУЗО
Вот вам задача: садитесь и напишите на русском
языке самый маленький рассказик, строк в пять или
десять, но так, чтобы в нем не было ни единого слова
больше чем в один слог «длиной».
19*
291

Сделать такую вещь всерьез почти немыслимо.
Шутки ради попытаться можно:
«Я в тот миг шел с гор в лес. Шел вниз, там, где
ключ. Влез в лог. Глядь — кто там? Пень или зверь?
Ой нет, то — барс! Я так, сяк... Мой ствол пуст, пуль
нет... Как быть? Вот я стал бел, как мел... Раз — ив
тень! Цап за нож, а нож — бряк у ног вниз, в мох...
Ни сядь, ни встань! Бьет дрожь... Во лбу гром, звон,
хоть плачь! И что за страх? Стыд и срам...
Вдруг из-под трав — шасть еж! Хвать мышь за
хвост — и в куст: чтоб мышь ням-ням. Чтоб съесть! Я в
сей бок, барс в тот! Скок, прыг... Шаг, два, три, пять,
сто... Всё вдаль, всё вдаль!.. Где зверь? Вдруг — мрак,
глушь, тишь...
Я сел на пень. Зуб о зуб так: щелк, щелк! А мне в
мозг мысль: ведь я трус! Да! да! Трус!»
Как видите, я довольно долго боролся с тем твер-
дым законом русского языка, который не позволяет нам
обходиться только односложными словами. Нельзя ска-
зать, чтобы я одержал полную победу: рассказик по-
лучился неважнецкий: читать его так же трудно, как
идти по железнодорожным шпалам. *
А ведь надо заметить, что я составлял его очень
простым способом, подбирая, так сказать, не слова по
мысли, а подходящие мысли по заранее намеченным
словам. Куда труднее было бы рассказать или переска-
зать таким образом даже самую простую, но уже гото-
вую историю. Но вот однажды мне попала в руки до-
вольно толстая английская книжка: «Робинзон Крузо»,
для самых младших школьников, едва начинающих чи-
тать.
Поверьте, если можете: заботливые британские пе-
дагоги переписали весь роман так, что в нем, кроме имен
собственных, не осталось ни единого слова длиннее,
* В давно забытой книжке «Занимательное стихосложение»
Шульговского приводился такой стихотворный пример на «кратко-
сложные слова»:
«Гол бес шел в лес.
Вдруг — стоп: жук в лоб!
Бес рад: влез в ад».
Ей-ей, стихи ничуть не лучше нашего рассказика!
292

чем в один слог! И, надо сказать, на
первый, по крайней мере, взгляд и слух,
эта искусственность не бросалась в гла-
за, не была очень заметной. Почему?
Чтобы понять это, достаточно прочи-
тать (даже не понимая их смысла) лю-
бые несколько строк из какого угодно
английского стихотворения. Возьмем для
примера хотя бы начало серьезной, от-
нюдь не шуточной, поэмы Дж. Байрона:
«Шильонский узник».
«Му hair is grey, but not with years,
Nor grew it white in a single night,
As men’s have grown from sudden fears...»
Наверное, вы помните, как звучит это начало в пре-
восходном русском переводе его, сделанном В. А. Жу-
ковским:
«Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх внезапный в ночь одну
До срока дал мне седину...»
В подлинном тексте — 23 слова, в русском — 22. Но
Байрону понадобились три восьмисложные строки там,
где Жуковский едва уложился в четыре. Откуда взя-
лась лишняя строка? Подсчитайте: из английских слов
односложны, строго говоря, 21, потому что такие слова,
как «have» (произносится: «хэв») и «white» (звучит как
«уайт»), для англичанина имеют явно по одному сло-
гу и только «single» и «sudden» являются двусложны-
ми. А в русском переводе?
У Жуковского односложных слов только 15, дву-
сложных — 3. Остальные четыре («внезапный», «хило-
сти», «взгляните» и «седину») содержат по три слога
каждое.
Нельзя при этом забывать, что В. А. Жуковский,
безусловно, очень старательно подыскивал для перево-
да самые короткие русские слова; не мог же он допу-
стить, чтобы строка Байрона по-русски стала в полтора
или два раза длиннее!
Теперь ясно: английскому языку «краткословие»
действительно очень свойственно. Более того, англича-
нина затрудняет произнесение слов больше чем в два-
293

три слога длиной: таких в его словарном запасе крайне
мало. По этому поводу можно даже вспомнить забав-
ный рассказ.
Один человек, русский, поспорил будто бы с некими
заносчивым англичанином, чей язык труднее изучить.
Чванливый британец полагал, что трудность языка —
лучшее доказательство его совершенства, и страшно
кичился своим знаменитым по сложности произноше-
нием. «Попробуйте, научитесь выговаривать эти звуки
правильно! — хвастался он. — А у вас? Ну какие там
у вас затруднения? Да я выучусь по-русски в несколь-
ко дней!»
Пока дело шло о произношении звуков и о их изо-
бражении на письме, русскому и впрямь пришлось туго-
вато: он чуть было не сдался. Самонадеянный соперник
торжествовал уже.
Но вот началось чтение текста. «И тут, — говорит
автор, — я задал’ ему прочитать одну фразу. Самую
безобидную фразу: «Берег был покрыт выкарабки-
вающимися из воды лягушками». «А, голубчик, —
сказал я ему. — Что? Не выходит? Пустяки! Заучите
это наизусть! Ничего, ничего, не пугайтесь: я не
спешу...»
Затем я рассмеялся сатанинским смехом и ушел.
А он остался выкарабкиваться из этой фразы.
Выкарабкивается он из нее и до сих пор».
Как говорит итальянская поговорка: «Если это и не
правда, то это хорошая выдумка».
Так обстоит дело с английским языком. А с фин-
ским — наоборот. Слова финской речи, конечно, быва-
ют самого различного «размера», порой даже короче
соответствующих русских: работа — «тюо»; девушка —
«нэйто»; луговица — «наппи». Но для финского языка
характерны не короткие, а, наоборот, очень длинные,
многосложные слова:
босой — пальясьялькайнен,
диспансер — тервеюдентаркастуслаитос,
десант — маихинноусуйоукко,
доставка — периллетоимиттаминен,
отчёт — тоиминтакертомус.
Именно они приводили в отчаяние Бельского, пере-
водчика «Калевалы». Именно по сравнению с ними
294

наши русские слова по своей «длине», по числу звукоь
и слогов, на которые их можно разделить, кажутся
такими «коротенькими». Именно их мы и будем иметь
в виду, разрешая вопрос о причинах «длиннословия»
и «краткословия» различных языков.
Так что же? Финский язык как раз и является все*
мирным чемпионом такого «длиннословия»? Отнюдь
нет!
И Бельского и Бунина, который с таким трудом пе-
реводил «Гайавату» с английского, «короткословного»
языка, могло бы утешить одно соображение: их труд
был «детской игрой» по сравнению с работой амери-
канских фольклористов, собиравших и перелагавших
индейские легенды в английские стихи. Почему? Да
потому, что им-то ведь приходилось иметь дело с ин-
дейским языком. А вот полюбуйтесь на индейское
(племени пают) слово, которое сами языковеды назы-
вают «немножко длинноватым даже и для этого языка,
но всё же отнюдь для него не чудовищным»:
«Виитокучумпункурюганиюгвивантумю».
Ничего себе словечко, а?
Очевидно, способность к производству либо очень
коротких (то есть малосложных), либо же очень длин-
ных (многосложных) слов бывает действительно не в
одинаковой мере свойственна всем языкам.
Но тогда ответ на вопрос «От чего зависит и чем
регулируется, управляется эта способность?» — являет-
ся уже отнюдь не пустым вопросом.
АНАТОМИЯ СЛОВА
Когда мы рассматривали гнездо корня «лов», нам
встречались слова разного «состава» и разного «раз-
мера».
Мы видели и русское и болгарское «лов», равно-
значные слову «охота». Они были замечательны тем,
что состояли как будто «из одного только корня».
Слово:
лов
дом
ёж
Корень:
-лов-
-дом-
-ёж-
295

мы встречали и со-
Однако рядом с этими словами
вершенно иначе устроенные:
Слово:	Префикс:	Корень:	Другие части:
ловить		~ЛОВ-	+ ить
ловля		-ЛОБ-	+ ля
наловить	на +	-лов-	+ ить
наловленный	на +	-ЛОВ-	+ л + енн + ый
В этом как будто нет ничего удивительного. Любой
школьник отлично знает, что это за части. Это так на-
зываемые аффиксы. Они разделяются на при-
ставки, стоящие перед корнем, суффиксы —
следующие за ним, и окончания, место которых
на конце слова.
Каждому известно: мало слов, которые состояли бы
из одного лишь корня. Большинство устроено го-
раздо сложнее. Но что же тут интересного?
А вот, например, что.
Совершенно ясно: «краткость» и «длина» русских
слов прямо пропорциональны сложности их устройства.
Слова, состоящие из одного только корня, волей-нево-
лей короче, чем те, которые построены из корня и дру-
гих частей. Но тогда приходится, по-видимому, сказать,
что в нашем основном вопросе — какое слово самое
длинное? — всё дело в аффиксах слов. Видимо, те язы-
ки, которые богаче и щедрее в употреблении аффиксов,
имеют более длинные слова; там же, где их роль мень-
ше, где их не так много, там и слова короче.
Это бесспорно, если только все языки строят свои
слова по тому же способу, что и русский язык, то есть
присоединяя к короткому корню множество дополни-
тельных частей и перед ним и после него. Но верно ли
такое предположение? Нет, не верно.
ЯЗЫКИ „НА ШИПАХ", ЯЗЫКИ „РОССЫПЬЮ" и языки
„НА КЛЕЮ"...
Посмотрим, как склоняется слово «рука» в русском
и в болгарском языках.
	По-русски:	По-болгарски;
Именительный	рук-а	ръка
Родительный	рук-и	на ръка
Дательный	рук-е	на ръка
Винительный	рук-у	ръка
Творительный	рук-ой	с ръка
296

Очень легко заметить разницу. В русском языке
«склонять» — это значит изменять само слово, присо-
единяя к одному и тому же корню всё новые и новые
окончания.
А в языке болгарском «склонять» — значит, ниче-
го не меняя в самом слове, сочетать его то с
тем, то с другим предлогом. Та работа, которую у нас
выполняют при этом окончания, то есть части самого
слова, там выполняется совсем другими словами —
предлогами. Значит, бывают языки, где аффиксы игра-
ют меньшую роль, чем у нас. (Правда, стоит в болгар-
ском языке перейти от единственного числа к множе-
ственному, как положение изменится: окончание по-
явится и тут: «руки» по-болгарски будет «руцё». Но все
падежи множественного числа опять-таки ничем не из-
менят этой единой формы слова.)
Возьмем тепер-ь другой пример и из другого языка.
Вот русское слово «мочь».
Вот английский глагол «кэн» (мочь).
Оба глагола можно спрягать:
я ;	«ог-у	1 сап	
ты	мож-ешь	you	can *
он	мож-ет	he	can
вы	мож-ете	we	can
мы	мож-ем	you	can
они	мог-ут	they	can
Как видите, многочисленным и разнообразным суф-
фиксам и окончаниям русского языка внутри англий-
ского слова ничего не соответствует. А вне
его их работу исполняют местоимения «йй», «хи» «уи»,
то есть «я», «он», «мы» и т. д.
Точно так же мы, чтобы от одного слова произве-
сти другое, применяем наши суффиксы (смех — сме-ф
-фять-фся; дом —дом-фик), приставки (за-фсме-ф,
+ ять + ся) и окончания.
А англичане для той же надобности очень часто
ничего не меняют в самом слове. Но перед
ним, для производства, скажем, глагола от существи-
тельного, они ставят словечко «ту». Это «ту» как бы
говорит: «Внимание! Здесь данное слово, то же слово,
* Буквально это значит: «вы можете», — форма второго лица
единственного числа в английском языке неупотребительна.
297

надо понимать уже не как существительное, а как не-
определенную форму глагола!»
Так, по-английски:
трэйд (trade)—работа	ту трэйд (to trade)—работать
бридж (bridge) — мост ту бридж (to brige)—строить мосты
нок (knock)—стук	ту нок (to knock) — стучать
Мы, спрягая глагол, меняем суффиксы и окончания.
А они, как вы видите, довольствуются тем, что, ничего
в нем не трогая, ставят перед ним различные место-
имения:
я мог... мы мог...
ты мог... вы мог...
он мог... они мог...
она мог...
По-русски нельзя осмысленно сказать «я сме...» или
«он работ...», а по-английски — пожалуйста.
Зато мы спокойно говорим просто «смеюсь», и все
понимают, что речь идет обо мне, а не о нем и не о
тебе.
По-английски же это немыслимо: никто не разберет,
про какое лицо идет речь, если я просто скажу «кэн».
Правда, и здесь, как в болгарском языке, нельзя обой-
тись без оговорок. Глагол «кэн» в этом смысле ред-
кость: все остальные глаголы в третьем лице единст-
венного числа получают всё же окончание «-s»:
ай рид (I read), но: хи ридс (he reads)
ай смоук (I smoke), но: хи смоукс (he smokes)
Причастия тоже образуются при помощи особого
суффикса «-инг»: «рид-инг» (read-ing) — «читающий»;
«смоук-инг» (smok-ing) — «курящий».
Однако, так или иначе, суффиксы, окончания — всё
это играет в английском языке несравненно меньшую
роль, чем у нас; меньшую даже, нежели в болгарском.
Возьмем для примера то же слово «смоук».
По-английски:
э смоук	—	дым, курение, папироса
ту смоук	—	курить
ту смоук аут —	выкуривать
ай смоук	—	я курю
ю смоук	—	вы курите
Не следует только думать, что английский язык яв-
ляется, так сказать, образцовым среди языков с неиз-
меняемыми словами. Совсем нет.
298

Подобно болгарскому, он еще сравнительно недав-
но (не забудьте только, что для языковеда слово «недав-
но» может означать и пять и десять столетий назад!)
был, употребляя научный термин, языком «аффигирую-
щим». Он тогда походил на наш русский язык или на
латынь древности. Как и они, он широко и свободно
прибегал к суффиксам, префиксам, окончаниям для из-
менения и производства слов. Все эти «аффиксы» сли-
вались с корнями и друг с другом очень плотно, как сли-
ваются части деревянных предметов, изготовленных
столяром «на шипах». Прирастая к корням, они услож-
няли состав слова, придавали им, естественно, и всё
большую длину.
Затем мало-помалу английский язык потерял эту
свою способность. Суффиксы и флексии были уволены,
так сказать, в отставку. На их место встали совершен-
но другие способы и приемы обращения со словами.
Дело зашло столь далеко, что, если оно будет и дальше
развиваться в этом направлении, английский язык пре-
вратится когда-нибудь в язык совершенно иного типа,
не «аффигирующий», не «на шипах». Он может уподо-
биться тогда тем языкам, которые названы наукой «кор-
невыми», или «изолирующими», и которые несколько де-
сятилетий назад носили еще всем известное, хотя по
разным причинам и неправильное, название языков
«бесформенных», «аморфных». Если постараться рас-
пространить и на них наше несколько легковесное срав-
нение, их пришлось бы назвать не «клееными» и не
«свинченными» языками «на шипах», а «языками рос-
сыпью». Сейчас я попытаюсь показать вам, почему та-
кое название к ним подходит.
Пример стопроцентно-корневого, изолирующего язы-
ка в его чистом виде подыскать не так-то просто: чаще
всего такие языки относятся к малоизвестным языко-
вым семьям и не слишком хорошо изучены. Но кое-ка-
кие важные свойства и особенности этого типа можно
наблюсти, рассматривая могучий и древний язык, про-
живший долгую историческую жизнь и испытавший
ряд глубоких изменений. Я говорю о китайском языке.
Китайцы — необыкновенный народ. Пять и шесть
тысячелетий назад в мире существовало не одно госу-
дарство, но только Китай дожил как целое с тех пор
до наших дней. Были на свете языки шуммерский, асси-
299

рийский, хеттский, египетский; от них остались только
молчаливые надписи, которые мы расшифровываем с
таким трудом. А китайский язык, как и сам народ Ки-
тая живет и сейчас, храня вечную юность, и развивает-
ся дальше, подобно самым молодым языкам мира. По-
нятно, что на протяжении такого грандиозного периода
он не мог остаться неизменным. Когда-то, предпола-
гают специалисты, он был языком полностью «корне-
вым». Сегодня он всё сильнее приобретает черты, свой-
ственные языкам «аффинирующим». Но от прошлого он
сохранил достаточно пережитков, чтобы мы могли на
его примере уяснить себе лицо «языков россыпью».
Загляните в китайскую грамматику для иностран-
цев (учебники для самих китайцев написаны иерогли-
фами: в них вам не разобраться). Сразу же вам
бросится в глаза одно: небольшая длина, немногослож-
ность слов. Предложения-примеры почти всегда со-
стоят из слов односложного, двусложного, куда реже —
трехсложного состава:
«Та бу шо „шы”, е мэй шо „бу шы”».
Это значит: «Он не хотел говорить „да”, однако не
произнес и „нет”».
Возьмите другую фразу:
«Во вэньго сюйдо жэнь ла; тамынь ду шы чжэян
шо».
В переводе она значит: «Я расспрашивал уже мно-
гих; все говорят одно и то же».
Как видите, слова недлинны, хотя и не все одно-
сложны. Китаисты объяснят вам: это естественно. Хотя
теперь китайский язык всё дальше отходит от первона-
чального «корневого» типа, всё же по происхождению
он остается языком корневым и даже более того — мо-
носиллабическим, однослоговым. Именно по этой при-
чине мы можем, изучая его, натолкнуться на чрезвы-
чайно любопытные, даже странные для европейца
явления и особенности, совершенно несвойственные
нашим языкам.
Понятно, что в чисто корневом языке не может
быть решительно никаких аффиксов, никакого измене-
ния формы слов: недаром в свое время подобные язы-
ки называли, как я уже сказал, «бесформенными».
Простые односложные слова таких языков трудно
300

сравнивать даже и с нашими «корнями»: непонятно,
что можно считать «корнем» растения, у которого вы
не видите ни стебля, ни листьев, ни ветвей! Если уж
нужно сравнение, слова такого языка можно уподобить
«марсианам» Герберта Уэллса: у этих существ всё те-
ло представляло собой голову; не было ни туловища,
ни конечностей, ничего. Голова, и только!
Чтобы дать некоторое, очень отдаленное представ-
ление о таких словах, указывают обычно на те из на-
ших слов, которые по своему составу не отличаются от
корней, вроде:
«дуб», «кот», «я», «бык», «он»,
или на немецкие и английские:
«тиш» (стол), «криг» (война), «думм» (глупый),
.	«биг»	(большой).
В этих двух языках такие слова-корни обладают
даже способностью сливаться друг с другом без всяких
видимых изменений в слова-двояшки, точно их магни-
том притягивает одно к другому:
«бан» (по-немецки — путь)+«хоф» (двор) =
— «банхоф» (вокзал).
Однако между ними и словами «моносиллабиче-
ских» корневых языков огромная и существенная раз-
ница.
Мы, люди аффигирующие, всегда чувствуем, что
к каждому нашему корню в любой миг можно присо-
единить и приставку, и суффикс, и окончание. Мы не
можем даже мысленно отнять от них способности к
изменению: только ею слова и живут в предложении.
ДУБ, но рядом ДУБ + а, ДУБ + у, ДУБ + ами, или:
ДУБ + ок, под + ДУБ + ный, ДУБ + ов + ат + ы + й-
Именно благодаря этим «формам» слова мы можем
склонять имена, спрягать глаголы, производить от од-
ного слова другое, связанное с ним по смыслу, превра-
щать существительные в глаголы или глаголы в при-
лагательные. благодаря им — только благодаря им—
мы получаем возможность легко и свободно построить
из отдельных кирпичиков-слов целое живое предложе-
ние, выразить любую мысль. Что бы вы стали делать,
301

если бы вам вместо наших обычных слов дали несколь-
ко >не поддающихся никаким изменениям слов-корней,
вроде:
«гриб», «жук», «бор», «полз», «кус», «зуб», «бег», «лет»,
и попросили бы, ничего не меняя в них, рассказать при
их посредстве какую-нибудь историю? * Сомневаюсь,
чтобы у вас что-либо получилось. А ведь корневые
языки потому-то раньше и называли «аморфными», что
они обходятся без всякого изменения корней.
Как же это возможно?
Существенную роль играет в них при построении
предложений сам строго узаконенный порядок слов,
точно выверенное сочетание данного слова с соседни-
ми. В связи с этим одно и то же слово может прини-
мать на себя весьма различные роли в предложении.
Вот, например, сочетание слов «хао женъ» пере-
водится на русский язык, как «хороший человек». Каж-
дый из нас сделает из этого вывод, что если «жень» —
существительное «человек», то «хао», очевидно, прила-
гательное в единственном числе и именительном паде-
же мужского рода.
Но не так просто это. Вот вам другое китайское
предложение:
«Та шо чжунго-хуа, шоды хэнь хао».
Означает оно в целом: «Он хорошо говорит по-ки-
тайски». Но если попытаться перевести его дословно,
буквально, то у нас получится что-то вроде:
«Он говор китай-слово, говор очень хорош».
Легко заметить, что тут слово «хао» выполняет уж
никак не задание быть прилагательным, определением
при имени: у него скорее роль сказуемого. А ведь оно
осталось неизменным.
Фраза «на хэнь хаоканьды» («это очень красиво»)
построена примерно вот как:
«Это очень хорош смотрит».
Слово «кань» имеет значение «глядеть», «смотреть»,
а «хаокань» — нечто вроде нашего «миловидно».
* Это не в пример труднее, чем составить рассказик вроде
приведенного на стр. 292.
302

Даже в одном предложении не редкость встретить
одно слово в двух различных ролях и значениях. Так,
фраза:
«Кань шы хаокань, хао чы бу хао чы ни»
составлена приблизительно таким образом:
«Смотр, есть хорош-смотр, хорош вкус не хорош ли?»
Конечно, это не перевод; это только неуклюжая
попытка как можно точнее передать, как строится речь
из неизменных корней. Перевели бы мы тут совершенно
иначе: «На вид-то оно хорошо, но вопрос: вкусно или не
вкусно?»
Хитрое дело! Но так или иначе, поразмыслив, вы
согласитесь, что особой премудрости здесь нет: каж-
дый может навостриться выражать свои мысли на та-
кой манер. Конечно, для нас на первых порах это не-
легко. Представление о «чистом корне» плохо уклады-
вается в голове «аффигирующего» человека. Нам не
только корень всегда представляется в сцеплении с
разными аффиксами — смотр-еть, над-смотр-
щик, смотр-о-в -ы-й, — но, даже взяв слово «смотр»,
мы склонны относиться к нему так, как если бы за его
конечным «р» чувствовался призрак еще какого-то
звука. Ведь недаром языковеды так и говорят, что в
именительном падеже существительные мужского рода
на твердый согласный обладают «нулевым оконча-
нием». Не просто «не обладают никаким», а «обладают
нулевым». Огромная разница!
А китайцу всё это совершенно не нужно. Его части
речи отличаются друг от друга не звуковой формой,
не ее особенностями, а другим свойством: разными
способностями вступать в связь со словами-соседями.
Этому содействуют многие важные свойства китай-
ской грамматики.
Прежде всего — порядок слов в предложении. В ки-
тайском языке он установлен твердо и раз навсегда.
Подлежащее обязательно идет перед сказуемым, ска-
зуемое перед прямым дополнением. Свои точные места
соблюдают и обстоятельства. Хорошо, скажете вы, но
чему это помогает?
Возьмем и сравним равнозначные предложения в
русском (аффигирующем) и английском (приближаю-
щемся к корневым) языках.
303

В русском, языке:
В английском языке:
Сын любит отца — отца лю-
бит сын.
(Если тут и ощущается ка-
кая-то разница, то она в от-
тенках мысли, а не в самой
мысли. Мы можем сказать и
«сын отца любит» и «любит
сын отца» — всё равно будет
ясно, что действующим лицом
является «сын», а не «отец».)
The son loves the father —
the father loves the son. *
(Тут уже дело не в «раз-
нице», а в прямой противопо-
ложности по смыслу между
этими двумя совершенно раз-
личными предложения'ми. И<
члены поменялись местами:
тотчас подлежащее стало до-
полнением, дополнение — под-
лежащим. Невозможно по про-
изволу менять места слов в
английской речи: это измене-
ние резко меняет и смысл.)
Этот пример достаточно ясен. Он показывает, что
мы, русские, чтобы изменить значение слов в предло-
жении, меняем их формы; англичанин формы оставляет
неизменными, а переставляет слова. Там, где суще-
ствительное предшествует глаголу, оно является подле-
жащим; если оно следует за глаголом, оно становится
уже дополнением.
Примерно так же (но значительно более широко и
сложно) использует порядок слов в предложении и ки-
тайский язык.
Между ним и английским языком есть и еще одно
сходство. Отказавшись от изменения формы своих
слов, англичане поставили на его место игру всевоз-
можными служебными частицами — предлогами и т.п.
Китайские грамматики различают среди слов своего
языка два больших разряда: «ши-цзы» — «значимые
слова» и «сюй-цзы» — «пустые слова». Эти последние
не могут употребляться сами по себе; их значение в
том, что они, сочетаясь с «ши-цзы», придают им то или
другое значение. Теперь наблюдается всё большее
сращение «сюй-цзы» со «значимыми словами»: они
как бы стремятся стать чем-то вроде наших суффиксов.
В былые времена они действовали не сливаясь с ни-
ми, а только располагаясь рядом.
Но ведь я уже сказал: развитие китайского языка
идет по пути от корневых языков к языкам аффиги-
рующим.
* То есть «сын любит отец» — «отец любит сын».
304

Изменение слова у нас служит также для произвол
ства новых слов. Китайский язык и тут заменяет его
другим приемом: новые слова он легко получает путем
«словосложения»: два слова как бы слипаются, и по-
лучается третье, новое: «гао» — высокий, «лян» — хлеб,
«гаолян» — вид проса, хлебный злак; «дунъу» — жи-
вотное, «юань» — парк, «дунъуюань» — зоопарк. Впро-
чем, примерно то же мы уже видели в немецком языке.
Все эти способы и приемы очень важны и харак-
терны для китайского языка. Но всё же одним из са-
мых основных и самых удивительных для нашего ума
приемов является то, что называется тонами.
Мы, русские, превосходно понимаем, как велико в
нашей речи значение «интонации», того «тона», кото-
рым мы произносим наши слова и предложения. Я ду-
маю, каждый вспомнит в своей жизни случай, когда на
его утверждение, что он сказал в общем вполне веж-
ливую фразу, ему отвечали: «Да, но в каком тоне
ты это сказал!» Вот это и была «интонация».
Попробуйте в трамвае, троллейбусе или автобусе
задать впереди стоящему обычный вопрос: «Вы сейчас
сходите?» Вероятно, вы получите в ответ одно-единст-
венное слово: «Да», но произнесено оно может быть на
несколько совершенно различных ладов.
На письме такие вещи передаются плохо, * но всё же
вам могут ответить:
или: «Да»,— просто, вежливо и равнодушно,
или: «Да!» — с некоторым нетерпением.
или: «Да-а-а...» — рассеянно и задумчиво,
или, наконец: «Да, да, да!» — так, что это прозву-
чит, как: «Ах, отстаньте, вы уже сто раз спрашивали!»
Как видите, «тон», «интонация» может существенно
изменить значение слова. Но, во-первых, у нас этот
«тон» будет чем-то совершенно случайным: каждый, в
каждом данном случае, выговорит свое «да» так, как
ему на этот раз вздумается: никаких общих правил на
этот счет не существует. А во-вторых, если бы вместо
ответа ваш трамвайный собеседник просто показал
вам бумажку с написанными на ней двумя буквами
«д + а» или произнес свой ответ звук за звуком, «без
* «Есть 50 способов сказать «да» и 500 способов сказать «нет»,
и только один способ написать это». (Б. Шоу).
20 Л. В. Успенский
305

всякого особого тона», вы бы тоже поняли, что он от-
вечает вам утвердительно. Слово осталось бы самим
собою: вместе с «интонацией» исчезли бы только ка-
кие-то тонкости его выражения, но не самый смысл.
Не то в китайском языке. Прежде всего само соче-
тание звуков «x-f-a-f-.o» там ровно ничего не значит,
пока оно не произнесено особым обра-
зом, с той или другой, но всегда совершенно опреде-
ленной «интонацией», в каком-либо «тоне». Пока этого
нет, оно остается просто «однослогом без значения»,
как наш слог «да», если его извлечь из слова «вода»
или из глагола «под-да-вать». Да, впрочем, китаец и не
может изобразить свое слово в виде ряда букв: слова
в Китае изображаются иероглифами, а каждый из них
передает не только звуки, но и «тон» слова.
Произносить каждое из слов китайского языка надо
не как вам придет в голову, а обязательно в одном из
четырех (в областных диалектах даже в одном из де-
вяти) различных, но строго и точно установленных
«тонов». Только произнесенный в определенном тоне
слог становится значащим словом и может войти в со-
став фразы.
Вот существует, например, в китайском языке слог
«ма». Что он может значить? Ничего сам по себе, и
множество различных вещей, смотря по «тону», в кото-
ром вы его произнесете, когда он станет словом.
ма 1 — произнесенное в первом тоне значит мать
ма2 —	»	во втором	»	»	конопля
ма 3 —	»	в-третьем	»	>	либо агат,	либо
муравей
ма 4 — переводится как глагол «браниться».
К этому можно добавить, что даже «ма», отмечен-
ное одним определенным номером, может иметь не-
сколько значений; «ма3», например, означает еще и
«гири» и «лошадь». Но это-то нам не так уж удиви-
тельно: у нас самих слово «ключ» имеет пять различ-
ных смыслов. А вот к иероглифам, изображающим эти
разные «ма», на стр. 307, я советовал бы вам пригля-
деться внимательно. Они либо неодинаковы вообще,
либо один основной значок сопровождается в них дру-
гим, добавочным, указывающим, в каком смысле надо
понимать (а значит, и как произносить) этот слог
в данном случае: «ма»-муравей отмечен иероглифом
зэз

А /Ту А /»/
Мать
Конопля
аш
Муравей
Гири
«насекомое»; «ма»-агат — значком «ка-
мень», и т. д.
Я уверен, вас поразила эта удиви-
тельная сложность: как же запомнить
для каждого слова его разнообразные
«тоны»? Но каждый «чжунго-жень»,
каждый китаец, с полным правом не со-
гласится с вами.
«Позвольте, — скажет он. — Тонов
всего четыре, если говорить о нашем ли-
тературном языке. Разобраться в них
совсем просто. А вот как вы обходитесь
вовсе без них, да притом не путаетесь в
ваших бесчисленных, совершенно раз-
личных аффиксах, которые одному кор-
ню могут у вас придавать не четыре, а
головоломное множество самых различ-
ных значений, — вот это уж прямо уму
непостижимо!»
И по-своему он будет, конечно, прав!
Нет, правду говоря, языков «вообще
трудных» и «вообще легких», как нет
языков «вообще красивых» и «вообще
некрасивых». Каждый язык и легок и
прекрасен для того, кто говорит на нем
с детства. А чужестранцу он обязатель-
но дается с трудом, большим или мень-
шим,— это зависит уже от того, каковы
языковые навыки этого самого чуже-
странца.
Теперь всё понятно. Китайскому язы-
ку нет никакой надобности в наших аффиксах: он вы-
работал другие способы и производства слов и их изме-
нения. У нас и в Китае слова как бы живут разной жиз-
нью в живой речи. Наши слова точно должны всё время
надеяться на собственные силы, расти, наращивать, как
мускулы, суффиксы, префиксы, окончания. Слова же
китайского языка действуют больше «в порядке взаимо-
помощи», поминутно тесно примыкая друг к другу,
определяя даже самих себя через общение с другими.
Естественно, что они могут оставаться более простыми
по внутреннему составу своему.
Поэтому в смысле краткости слов состязаться с кор-
20*	307

левыми языками другим языкам нелегко. И создается
впечатление, что мы уже решили нашу небольшую за-
дачу: самые короткие слова должны как будто найтись
в языках, близких к китайскому, самые длинные — в
языках, пользующихся всевозможными аффиксами.
К последним принадлежит и русский язык.
В самом деле: в нашем языке, как и в его ближай-
ших родичах, части слов срастаются друг с другом
очень тесно и прочно. Они как будто врезаются, ввин-
чиваются одна в другую до того, что порою крайне
трудно различить, где кончается одна и начинается
другая. Попробуйте определить, что является корнем
в таких словах, как «обувной» или «одежда», и вы са-
ми скажете, что это так.
Поэтому я и назвал эти языки «языками на ши-
пах», а корневые — «языками россыпью». Но, во-пер-
вых, кроме них, существуют в мире языки третьего
типа, «языки на клею», которых мы еще не коснулись.
А во-вторых, далеко не все причины разрастания слов
исчерпаны нами. Поговорим об этом еще немного.
О ФЛЕКСИИ И О ПРОЧЕМ
Что такое суффиксы и окончания, мы знаем хоро-
шо. Но в наших европейских языках наряду с ними
большую роль играет при образовании и изменении
слов флексия. Из-за нее такие языки носят даже на-
звание «флективные». Вот до какой степени флексия
важна и характерна для них! Что же она собой пред-
ставляет?
В старых школьных грамматиках флексиями назы-
вали иной раз самые обычные окончания слов. Теперь
от этого давно отказались. Имя это придано совершенно
другому явлению.
Среди большой группы языков «аффигирующих»
(мы уже говорили об этом названии) ученые видят два
различных типа.
Вот, например, немецкий язык.
Есть в нем корень «финд», означающий «наход-
ка». От этого корня произведено немало слов, и у каж-
дого слова есть разные формы. Но, поставив их в ряд,
308

не всегда непосвященный легко определит, что они
относятся именно к одному корню:
находить — финден.
я нашел — их фанд.
я был найден — их вар гефунден.
Как видите, при изменении слова перемены косну-
лись не только суффиксов (-ен) и префиксов (ге-), но
и самого корня: «финд» превратилось в «фанд», потом
в «фунд». Й изменение гласного звука внутри корня
привело к изменению смысла слова.
В немецком языке это явление постоянное. Вот не-
сколько примеров:
манн — человек
зинген •— петь
баум — дерево
кнабе — мальчик
меннер — люди
занг — пел, гезунген — спетый
боймэ — деревья
кнэблайн — мальчишка
Еще более удивительное положение можно встре-
тить в арабском языке. Там корень слова вообще всег-
да состоит только из одних согласных звуков;
обыкновенно из трех, редко из четырех. Гласные же
могут быть любыми, но каждое чередование их при-
дает корню один, строго определенный смысл.
Вот, например, корень «ктб». Он означает «письмо».
Когда араб вводит в него два гласных «а», возникает
глагол действительного типа, и притом прошедшего
времени:
КаТаБа — написал.
Если на те же места попадут гласные «у» и «и»,
глагол в том же прошедшем времени приобретает
страдательное значение:
КуТиБа — был написан
Совершенно так же:
КаТаЛа— убил (корень «ктл»)
КуТиЛа — был убит
ДаРаБа — побил (корень «дрб»)
ДуРиБа — был побит
И тут, как в немецком языке, только гораздо чаще
и правильнее, изменение смысла слова выражается
при помощи изменения гласных звуков корня. Корень
309

как бы «ломается», «изгибается» при этом, становится
не самим собою. Именно потому такое явление, харак-
терное для части «аффигирующих» языков, и назы-
вается «флексией»: слово это по-латыни означает «из-
гиб».
Наличие «флексии» резко отличает такие языки (и
русский в их числе) от многих других. Поэтому они
называются «флектирующими».
Надо заметить, что между «флектирующими» язы-
ками и «корневыми» (вроде китайского) нет непрохо-
димой бездны. Мы знаем, что английский язык отно-
сится к «флектирующим». Но ведь в нем же мы встре-
чали корни слов, которые ведут себя почти как
китайские слова-слоги. Таких корней в английском языке
становится всё больше и больше; значение суффиксов
и приставок в нем снижается. Видимо, язык этот был
таким же, как немецкий или русский, а станет, может
быть, похожим на китайский.
С другой стороны, ученые выяснили, что многие
«флектирующие» языки прежде были «корневыми»;
только постепенно они сделались тем, чем являются
сейчас.
В то же время рядом с этим типом языков есть
в обширной группе «аффигирующих» языков еще
другие, резко отличные от всего, что мы видели,
языки.
Эти так называемые «агглютинирующие» языки
стоят как бы посередине между теми разрядами, ко-
торые мы уже разобрали.
Слово «агглютинирующий» значит «склеивающий».
Почему так назвали эту группу языков?
В языках вроде китайского их «сюй-цзы» — вспомо-
гательные словечки, наподобие английского «to» меня-
ющие значение слов, — вовсе не связываются с самими
«ши-цзы», настоящими, значимыми словами. Они жи-
вут там особой, самостоятельной жизнью.
Напротив, в языках, похожих на русский, наши
суффиксы так тесно срастаются и с корнями и друг с
другом, что иной раз трудно даже разобрать, где кон-
чается один и начинается другой. * Сами по себе, в от-
дельности от корня, они существовать никак не могут.
* См. об этом ниже, в главке «Два слова о суффиксах».
310

А в некоторых языках сочетания звуков, подобные
китайским «сюй-цзы» или нашим суффиксам, можно
сказать, «от одних отстали и к другим не пристали».
Они, правда, потеряли всякую самостоятельность, пере-
стали быть отдельными словами, но не стали, как у нас,
в полном смысле «частями слова».
К таким языкам относятся многие языки Советско-
го Союза, родственные татарскому, азербайджанскому,
узбекскому, казахскому. Это так называемые «тюрк-
ские языки». В ту же группу входят и языки, вовсе
не родственные тюркским: грузинский, финский, эстон-
ский и пр. Вот сравните для примера, как образуют-
ся множественные числа в русском и турецком языках:
Русский язык:		Турецкий язык:	
Ед. число:	Множ, число:	Ед. число:	Множ, число:
девушкА	девушкИ	кыз •	кызЛЕР
ребенОК	ребяТА	чолджук	чолджукЛАР
доМ	домА	ЭВ	эвЛЕР
отеЦ	отцЫ	ата	атаЛАР
Очень ясно, что если у нас слова изменяются до-
вольно различными способами (сравните: «реб-{-
-j-енок» — «ребД-ята» и «девушк-|-а» — «девушк+и»),
то тут к слову прибавляется одно и то же постоянное
сочетание звуков, один аффикс — «лар» («лер»); он
имеет лишь эти две разновидности, в зависимости от
гласных самого слова.
Но разница не только в этом. В языке «на шипах»
один и тот же суффикс способен выражать не одно, а
сразу два и больше грамматических значений. В язы-
ках «на клею» это немыслимо: там каждому такому
новому оттенку служит особый аффикс.
Турецкий язык:
Русский язык:
Именит., ед. ч. дом
Дательн., ед. ч. дом+У
Именит., мн. ч. дом-|-А
Дательн., мн. ч. дом+АМ
Неопред., ед. ч. эв (ev)
Дательн., ед. ч. эв-Э (ev-e)
Неопред., мн. ч. эв-ЛЕР (ev-ler)
Дательн., мн. ч. эв-ЛЕР-Э (ev-ler-e)
Сразу видно: наш суффикс «-ам-» в дательном
множественного числа указывает сразу и на число и на
падеж. Турецкому же языку для этого потребовались
два отдельных аффикса: один — для всех дательных
311

падежей, другой — для всех форм множественного
числа.
То же самое происходит и при образовании произ-
водных слов.
От существительного «баш» (голова) можно обра-
зовать прилагательное «баш+лы» (головастый). Аф-
фикс «лы» годится всюду, где надо произвести такую
же работу. От слова «карын» (живот) при его помощи
можно получить прилагательное «карын+лы» (пуза-
тый), от «кулак» (ухо) —«кулак-|-лы» (ушастый), и т. д.
Если же вам понадобится множественное число от
этих прилагательных, вы снова можете нарастить на
них «аффикс множественности», уже известный нам
«лер, лар»:
голова — баш	головастый — башЛЫ
головы — башЛАР	головастые — башлыЛАР
При помощи различных других аффиксов от того
же «баш» можно образовывать различные слова.
Аффикс предметов, имеющих определенное назначе-
ние, звучит «-лык»; прибавив его к слову «баш», вы
получите слово «баш-лык», название головного убора.
А множественное число от «башлык» снова будет
«баш-|-лык+лар».
Вы видите: в языках «на клею» корень нигде и ни-
как не изменяется. Аффикс всегда «приклеивается» к
концу слова. Вслед за одним аффиксом можно при на-
добности «приклеить» другой, третий и т. д. Ни один
из них никогда не может очутиться перед корнем в ка-
честве «приставки». Ни один никогда не может слить-
ся с корнем так, чтобы их было затруднительно разде-
лить глазом или слухом.
Вот это-то всё и называется в языкознании «агглю-
тинацией»—«склеиванием». Татарский, турецкий и
многие другие агглютинативные языки способны, как и
языки флектирующие, образовывать довольно
длинные слова. Но, вообще говоря, слова этих
языков скорее можно определить как средние по длине.
Полную противоположность всем тем группам язы-
ков, которые мы до сих пор видели, представляют осо-
бые языки — «инкорпорирующие».
Трудно представить себе что-нибудь более странное
с нашей точки зрения, чем словообразование и грамма-
312

тика этих удивительных языков. В них — например в
некоторых индейских языках Америки или в языках
наших народов крайнего северо-востока (чукчей и
близких к ним племен) — отдельные слова, образуя
предложения, не располагаются рядом друг с другом,
не скрепляются между собою при помощи аффиксов
или вспомогательных слов, как у нас. Нет, здесь слова
как бы набрасываются друг на друга и заглатывают
одно другое, так что части первого оказываются где-то
глубоко внутри второго, и наоборот. Пять, шесть, де-,
сять слов бурно переплетаются между собой, входя
даже внутрь корней своих соседей. Вместо предложе-
ния получается одно огромное, запутанное, странное,
на наш непривычный взгляд, слово, которое и выра-
жает весь смысл целой фразы.
Вот, например, на языке мексиканских индейцев
наше предложение «я ем мясо» выразится как бы «од-
ним словом»: «нинакагуа» — «ямясъем».
Слово это, на наш взгляд, состоит из глагола и
двух имен. Однако глагол в этом языке вообще нельзя
употреблять сам по себе, отдельно от других слов.
Нельзя отдельно сказать ни «есть», ни «я ем», ни
«дать», ни «я дам». Словами можно выражать только
целые мысли:
«Я ем его мясо» — нигкуаиннакатль.
«Я что-то такое ем» — нитлакуа.
«Я кое-кому что-то такое даю» — нитетламака.
Как видите, эти языки не желают говорить о «пред-
метах вообще» или о «живых существах вообще». Не
умеют они и действия выражать как «действия вооб-
ще». Они не знают, что значит «есть вообще»; им по-
нятно только, как можно «есть то-то и то-то», или, в
крайнем случае, «есть что-нибудь». *
Языков такого строения очень много. Одни из них
«инкорпорируют» (это слово по-латыни буквально
означает «внедряют в тело») в одно и то же слово-
предложение больше, другие меньше слов-частей.
В некоторых из них благодаря этому и возникают сло-
ва-гиганты, вроде того «виитокучумпункурюганиюгви-
вантумю», с которым мы столкнулись на стр. 295. Рас-
* В связи с этим полезно вспомнить рассказ писателя Г. Гора
о слове «снег» в языке эскимосов, который я уже приводил.
313

кроем секрет: это слово означает определенный род
занятий людей племени, обитающего в штате Юта, на
юго-западе США, «тех, которые сидя разрезают ножа-
ми черных ручных бизонов» (то есть коров; по-видимо-
му, такое «разрезание» входило в расписание каких-то
церемоний или обрядов).
Не думайте, что этот пример — уродливое исключе-
ние. Один автор сообщает, что сочетание слов «наши
искуснейшие зеркальщики», когда кому-то вздумалось
перевести его на язык юкатанских майя, пришлось вы-
разить таким поистине примечательным словом:
«руппакхнухтокепенаувутчутчухквоканех-
чаениннумуннонок».
Лингвисты постарались выяснить самую механику
образования подобных слов. Знаток индейских языков,
американский ученый Сэпир, приводит слово языка
индейцев чинук, звучащее как
«и-н-и-а-л-ю-д-а-м». 1
Оно состоит из корня «д», означающего «давать»,
шести префиксов и одного суффикса. Из префиксов
каждый имеет свое значение: «и» — указывает на не-
давно прошедшее время, «н» — выражает понятие «я»,
«и» — другой «местоименный объект» — «это», «а»—
третий такой же «объект» — «ей», и т. д. Всё вместе
равносильно нашему предложению:
«Я прибыл, чтобы отдать ей это»,
но, по свидетельству Сэпира, представляет собою дей-
ствительно вполне единое слово с ясно слышимым уда-
рением на первом «а».
Разбирает Сэпир и еще один пример, взятый уже
из языка племени фокс давних обитателей долины
Миссисипи (может быть, тех самых, которые усыновили
пушкинского Джона Теннера!). У них слово
«экивинамотативачи»
значит: «тогда они (одушевленные) заставили некое
314

существо (тоже одушевленное) скитаться, убегая то от
одного, то от другого из них».
Всё это выражено через корень «киви» (он зна-
чит «мотаться туда-сюда»), вторую основу «-а-» (озна-
чающую «бегать»), один префикс, который проще всего
передать нашим словом «тогда», и семь суффиксов, из
коих у каждого свое собственное значение.
Я думаю, вы не будете возражать, если я скажу,
что наши выражения «вызвать на два слова» или «объ-
яснить в двух словах» должны звучать далеко не оди-
наково в устах китайца или сиамца, с одной стороны, и
индейца племени фокс или пайют — с другой. Очевидно
также, что если самые короткие слова свойственны
«корневым» языкам, то .наиболее длинные слова-удавы
мы имеем основание искать в языках «инкорпорирую-
щих». Наши же флективные и агглютинирующие язы-
ки, наиболее нам знакомые и близкие, занимают в этом
строю, бесспорно, среднее место. Так, что ли?
Всё это звучит весьма убедительно. Да так оно и
было бы, если бы «длина слов» зависела только от их
внутреннего строения, если бы длинные слова всегда
слагались только из одного корня и нескольких «слу-
жебных частей». Но, к вашему утешению (если вашим
родным языком является один из языков флектирую-
щих и если вам очень хочется, чтобы у него были шан-
сы стать чемпионом «длиннословия»), есть и другие
способы получать из односложных слов многосложные,
да еще какие многосложные!
САМОЕ ДЛИННОЕ СЛОВО МАРКА ТВЕНА
Знаменитый юморист почему-то очень охотно касал-
ся в своих произведениях различных особенностей
именно немецкого языка. Он возвращался к нему неод-
нократно.
Как известно, язык этот обладает способностью об-
разовывать сложные слова, подобные нашим «Фар-
фортрест» или «Ленинградуголь». В немецких военных
книгах, например, то и дело натыкаешься на такие
термины, как «вер-махт» (оружие4-сила = армия),
«панцер-шиф» (броня-|-корабль — броненосец), «флуг«
цойг» (полёт -ф снаряд = самолет) и т. п.
315

Между этими терминами и нашими обычными слож-
ными словами есть разница: те мы образовываем обя-
зательно при помощи соединительной гласной «о» или
«е» (сам-о-лет, земл-е-роб) и, надо сказать, прибегаем
к ним без особой охоты. Немцы же (как и англичане),
хотя и могут применять в таких случаях вместо соеди-
нительного согласного суффикс родительного падежа
«-с-» (рейх-с-вер, криг-с-гефангенэ), нередко обходятся
без него, а используют они такой способ словопроиз-
водства буквально на каждом шагу.
Правда, это свойственно, как мы видели, и китай-
скому языку. Но если в Китае или в Англии допускает-
ся образование по этому способу слов из двух, много
из трех корней, то немецкому языку никаких границ в
этом смысле не положено. Сравнительно недлинные, од-
носложные и двусложные слова, как намагниченные,
притягиваются друг к другу и соединяются в единое
целое без каких-либо «заклепок» — изменений.
В русском языке:
В немецком языке:
сам-|-ходить = самоход
земля-ртрясение=
== землетрясение
язык + знание = языко-
знание
нэбель + верфер = нэбельверфер
(Nebel -j- Werfer = Nebelwerfer)
(туман + метатель = дымовой завесчик)
вооль + бефинден = воольбефинден
(Wohl + befinden = Wohlbefinden)
(хорошо + пребывать = здоровье)
фогель + фенгер = фогельфенгер
(Vogel + Fanger = Vogelfanger)
(птица -|- ловец = птицелов)
И если у нас каждое такое многосложное слово вы-
глядит как сравнительно редкое отклонение от нормы
(лишь в переводах с древних языков то и дело попада-
ются «розоперстые» и «пестросандальные» богини), то
в Германии они не смущают никого.
Вот почему в «Войне и мире» Л. Толстого старый
князь Болконский, посмеиваясь над бездарным австрий-
ским военным советом (по-немецки: «Гофкригсрат»; от
слов «гоф» = «двор», «криг» = «война» и «рат» = «со-
вет»), по праву называет его «гофкригсвурстшнапсра-
том».
Такого слова никогда не было в немецких словарях.
Но любой немец, услышав его, прекрасно бы понял,
что оно означает: «Гоф-(-кригс-|-вурст4-шнапс-|-рат» —
«придворный военно-колбасно-водочный совет».
316

В длиннейшем слове этом нет ровно ничего непо'
зволительного с точки зрения правил немецкой грамма'
тики. Она знает слова еще и того длиннее.
Филателисты могут найти в старых каталогах немец-
кую марку, выпущенную когда-то в память путешествия
последнего кайзера Вильгельма II в Иерусалим. Она
называлась так: «КайзерВильгельмИерузалэмсрайзе-
гедэхт1нисбрифкартенпостмаркэ».
А один советский языковед в своей книжке о языке
упоминает о немецкой надписи, которую он читал на
дверях одной из комнат какого-то ученого клуба:
«Центральвиссеншафтлихгелээртермэншэнлебэнсбе-
дингунгенфербессэрунгсауссшусстрэффпунктклассэ».*.
Это слово, вероятно, было придумано в шутку, но
построено-то оно было по всем правилам немецкого
«словосложения»; означало оно примерно что-то вроде:
«комната комиссии по улучшению жизни ученых».
Вот этой примечательной способности немецкого
языка и дивится в своем рассказе американский юморист
Марк Твен.
«В одной немецкой газете, — уверяет он, — я сам
читал такую весьма занятную историю:
Готтентоты (по-немецки: «хоттентбтэн»), как изве-
стно, ловят в пустынях кенгуру (по-немецки «бойтель-
ратте» — сумчатая крыса). Они обычно сажают их в
клетки («кбттэр»), снабженные решетчатыми крышками
(«латтенгйттер») для защиты от непогоды («вёттэр»).
Благодаря замечательным правилам немецкой грам-
матики всё это вместе—кенгуру и клетки — получает
довольно удобное название:
«Латтенгиттерветтэркоттэрбёйтельраттэ».
Однажды в тех местах, в городе Шраттертрбттэле, **J
был схвачен негодяй, убивший готтентотку, мать двоих
детей.
Такая женщина по-немецки должна быть названа
«хоттентотэнмуттэр», а ее убийца сейчас же получил в
* Г. Винокур. Культура языка, М., 1930, стр. 136.
** Слово «коттэр», по-видимому, изобретено самим Твеном:
в словарях его нет. «Шраттертроттэль» в немецких сказках и пого-
ворках — легендарный город простаков, вроде нашего сказочного
Пошехонья.
317

устах граждан имя «шраттертроттэльх-оттентотэнмуттэр-
аттэнтэтэр», ибо убийца — по-немецки «аттэнтэтэр».
Преступника поймали и за неимением других поме-
щений посадили в одну из клеток для кенгуру, о кото-
рых выше было рассказано. Он бежал, но снова был
изловлен. Счастливый своей удачей, негр-охотник бы-
стро явился к старшине племени.
— Я поймал этого... Бёйтельраттэ! Кенгуру! — в
волнении вскричал он.
— Кенгуру? Какого? — сердито спросил потрево-
женный начальник.
— Как какого? Этого самого! Ляттэнгйттэрветтэр-
кбттэрбёйтельраттэ.
— Яснее! Таких у нас много... Непонятно, чему ты
так радуешься?
— Ах ты, несчастье какое! — возмутился негр, по-
ложил на землю лук и стрелы, набрал в грудь воздуха
и выпалил:
— Я поймал шраттертрбттэльхоттэнтоттэнмуттэрат-
тэнтэтэрляттэнгйттерветтэркдттэрбёйтельраттэ! Вот кого!
Тут начальник подскочил, точно подброшенный пру-
жиной:
— Так что же ты мне сразу не сказал этого так
коротко и ясно, как сейчас?!.»
Автор «Тома Сойера» и «Гека Финна», можно ду-
мать не слишком-то считался с немецкими словарями,
когда писал свой смешной рассказ. Города «Шраттер-
троттэль» вы на картах мира не найдете. Неграм не-
свойственно болтать между собой по-немецки. Кенгуру
отродясь не жили в Южной Африке. Наверняка выду-
мана и немецкая газета, и невежественная корреспон-
денция в ней, и само это слово, напоминающее скорее
тяжеловесный железнодорожный состав, чем обычное
существительное. Не выдумал Марк Твен одного — дей-
ствительной способности немецкого языка нанизывать
таким, образом одно на другое обычные слова-корни,
превращая их в длиннейшее сложное образование.
Способность эта свойственна не одному только не-
мецкому языку. Ученые люди, пользуясь латинскими и
греческими корнями для обозначения химических ве-
ществ, иной раз соединяют их в слова ничуть не короче
марктвеновских. Тут это неудивительно; если интере-
сующее химиков вещество состоит из доброго десятка
318

составных элементов, то они и сочетают вместе десять
их названий: кто им может помешать?
Тот, кто, по несчастью, болел малярией, принимал,
вероятно, желтый горький порошок, называемый в ап-
теках акрихином. У него есть, однако, другое, более
точное химическое наименование. Химики зовут его:
«Метоксихлордиэтиламинометилбутиламиноакридин».
Может быть, вы скажете, это не слово? Нет, это
всё-таки слово, и слово русское. Его можно склонять
(попробуйте!). Вы сразу же увидите, что это существи-
тельное, а не глагол. Вы не поверите, если я вам ска-
жу, что его можно сочетать с прилагательным «жел-
тая». «Нет, — возразите вы, — «желтый»! Это мужской
род!» Значит, это слово!
Можно найти и прилагательные такой же почти
длины:
«Метилциклогексентилметилбарбитуровая кислота».
«Тетраметилдиаминодифентиазониевый хлорид» и т.п.
Попробуйте-ка возразите, если я скажу, что и это
русские слова!
Что же получается?
Очевидно, теперь мы знаем основные способы, ко-
торыми языки образуют свои «длинные» слова из ко-
ротких, главным образом односложных, корней. Мы ви-
дели три таких способа.
Иногда несколько слов просто прикладывается друг
к другу, как в немецком языке. Границы этому прикла-
дыванию никакой установить нельзя: сколько бы ни
было уже сложено вместе слов, всегда можно к тому,
что получилось, прибавить еще словечко и сделать
всё целое еще длиннее. Выходит, что этот способ не
позволяет говорить о самом длинном слове
мира.
Бывают, правда, языки, переплетающие множество
слов и вспомогательных частиц в одном целом, которое
даже и не знаешь, как назвать — то ли словом, то
ли предложением. Мы видели примеры этого в ин-
дейских языках Америки. Но ведь предложения могут
быть как угодно длинными, распространенными.
Значит, и индейские слова также могут расти
почти беспредельно. Видимо, и эти языки не дают
нам надежды напасть на самое длинное слово,
на мирового чемпиона длины. Его, очевидно, так же
319

нельзя найти, как нельзя указать самое большое
число. К любому числу, как бы велико оно ни было,
никто не помешает нам приплюсовать одну единицу.
Тогда оно станет еще больше. Значит, до того оно не
было самым большим.
Наконец, еще одна группа языков: эти широко поль-
зуются суффиксами, приставками и окончаниями, для
того чтобы односложные слова превратились в много-
сложные. Однако этот способ не дает особенно огром-
ных слов.
Можно было бы подумать, что я после этого поведу
вас в таинственные края «инкорпорации» или займусь
вопросами, связанными с «корневыми» языками. Од-
нако наоборот: я предпочту углубиться в дебри суф-
фиксов, окончаний и прочих аффиксов.
Почему? Да, собственно, потому, что именно с этими
морфемами (частями слов) имеет дело тот великий
язык, на котором имеем честь говорить мы с вами.
А КАК ЖЕ СО СЛОВАМИ-МАЛЮТКАМИ?
Наиболее внимательные и памятливые читатели мо-
гут по праву задать мне этот вопрос. Ведь на стр. 291
я обещал вам поговорить не только о «самом длинном»,
но и о «самом коротком» слове мира.
Теперь многие из вас, вероятно, скажут: очевидно,
самые короткие в мире слова должны существовать в
«корневых» языках; ведь они знают только слова —
односложные корни.
Представьте себе, это не так! Точнее, не обязательно
так. Даже односложный корень непременно состоит из
нескольких звуков, обычно из двух-трех, а то и из че-
тырех-пяти. Вот наши русские современные слова-корни
вроде: «вал», «сон», «мышь», «дом». Вот китайские
«шицзы»: «жень» (человек), «хэ» (река), «гу»
(долина).
Но что вы скажете о таких довольно обыкновенных
русских словах, как «и», «а», «у», «о», «к», «в», «с»?
А, так это же предлоги и союзы! Но ведь мы здесь
не играем в кроссворд, где нужно подбирать только
имена существительные. Предлоги и союзы, несомнен-
но, такие же слова, как наречия и глаголы: это ведь
320

тоже «части речи». Вы их найдете в любом словаре. *
В то же время каждое из этих слов состоит из одно-
го-единственного звука (в устной речи) и из одной бук-
вы (на письме). Не нужно долгих доказательств, чтобы
решить: короче, чем в один звук, слово быть
не может!
Вместе с тем сразу видно: таких «самых коротких
слов» не одно, а довольно много во всех языках мира.
Можно было бы подробно остановиться на вопросе о
том, откуда и как они взялись, искони ли были они та-
кими «однозвучными», или же являются остатками ка-
ких-то других, более длинных слов?
Однако для того чтобы заняться решением этой за-
дачи, надо быть более опытными языковедами, нежели
мы с вами. Отложим это до будущего времени.
Сейчас же я покажу вам только одно: случается,
что слова не растут, как мы только что наблюдали, а,
напротив, уменьшаются, «съеживаются».
Прежде всего вспомните, что мы говорили на стр. 167
об изменениях, которые претерпели за долгие века та-
кие русские слова, как «государь», «сударь» или «ста-
рый». Они превратились — по причинам, в которых мы
отчасти разобрались, — в коротенькие присловья «-су»
и «-ста».
Мы нашли в нашей речи и слово «здравствуйте»;
оно, можно сказать, на наших глазах испытывает как
раз такое же «роковое» превращение. В письменной ре-
чи оно остается еще 12-буквенным «здравствуйте», а в
устной давно уже «съежилось» до коротенького
«зрассь!», в котором не так-то просто даже сосчитать
входящие в него звуки.
На первый взгляд, наблюдение это кажется, может
быть, и интересным, но, во всяком случае, неважным.
А на деле подобное изменение слов играет в языке
огромную роль. Можно сказать, оно является одной из
существенных причин, по которым язык мало-помалу,
шаг за шагом, звук за звуком меняется, меняется так,
что, читая книги, написанные на этом языке сотни лет
назад, и слыша людей, сегодня на нем говорящих,
* Многие ученые, правда, склонны наши предлоги и союзы на-
зывать не «словами», а «частицами». Но это уже вопрос термино-
логии; нас это смутить не может. По сути дела, они слова.
21 Л. В. Успенский.
321

просто представить себе нельзя, что это тот же самый
язык.
Прошу вас внимательно следить за таким примером.
Есть город Экс на юге Франции. Очень хорошо из-
вестно, что город этот был построен римлянами. Как
теперь, так и тогда он славился своими целебными
водами.
Французское название «Экс» ничего не говорит о
«водах»: по-французски «вода» будет «о» (еаи). Дру-
гое дело римское наименование города: в древности он
назывался «Aquae sextiae» — «Секстовы воды». Из этого
имени путем долгой и сложной переделки и получилось
имя Экс.
Как это доказать? Довольно просто.
Неподалеку от этого Экса лежит другой курортный
городок. Он тоже называется Экс (и даже еще про-
ще: Э). Он тоже славится своими водами. И опять-таки
в римские времена городок этот носил название «Aquae
gratianae»— «Грацианские воды».
Наконец, в Западной Германии есть город Аахен;
таково его немецкое название. Французы зовут и его
Экс: Экс-ля-Шапель. Римляне же именовали и этот
далекий от них пункт «Aquis granum» (Аквис гранум).
Почему? Да очень просто почему: и здесь тоже имеют-
ся знаменитые целебные воды.
Я думаю, доказывать больше нечего: латинское сло-
во «аквэ» — «воды» — везде превратилось во француз-
ское «экс».
Но, если хотите, самое любопытное тут то, что то же
латинское слово «aqua» — «вода» в том же француз-
ском языке испытало и еще один путь изменения: оно
превратилось в еще более коротенькое, в один звук,
французское слово «вода» — «о». Так и живут во фран-
цузской речи не узнаваемые сейчас никем, кроме язы-
коведов, две латинские «аквы» (воды): «э» и «о».
Примеры я выбрал из истории именно этих языков,
так как они показались мне особенно разительными:
длинные сравнительно слова съежились, сжались тут до
одного звука. Но и в других языках действуют те же
законы.
Возьмите русское слово «овца». Мы с вами сейчас
насчитываем в нем четыре звука и два слога. А древ-
ние предки наши, если бы им пришло в голову зани-
322

маться этим вопросом, могли бы насчи-
тать не четыре звука, а пять, не два ело- (zv у
га, а целых три. Да они, пожалуй, и за-
нимались таким подсчетом; то же слово W «и
они писали — «овьца»; а ведь в те вре-
мена «ь», как и его больший брат «ъ», не был просто
неким «знаком»; он являлся письменным выражением
определенного гласного звука, похожего отчасти на на-
ше нынешнее «е», отчасти на «и». Значит, наша нынеш-
няя «овца» звучала в те далекие времена как-то вроде
«овеца» или «овица».
Можно задать вопрос: ну, звучала! А какой смысл
в том, что мы об этом узнали?
Смысл очень большой. Ученые доказывают, что рус-
ское слово «овца» родственно древнеиндийскому слову
«авис». Было бы очень трудно поверить их утвержде-
нию, если бы мы не знали, что то же животное у древ-
них греков называлось то «оис», то «овис», у римлян —
«овис», и у нынешних литовцев оно именуется «авис».
Вот теперь, когда мы выстраиваем в один ряд все эти
названия домашнего животного: «авис», «оис», «овис»,
«овьца», «овца», нам становится ясно, что перед нами
родственные языки и слова.
Трудно найти что-либо более важное и более инте-
ресное, чем те выводы, к которым подводит нас внима-
тельный взгляд на «самые короткие слова» нашего
языка.
Конечно, сам по себе вопрос этот не представляет
глубокой научной ценности, как и вопрос о «длинных
словах». Но, подобно этому первому, он заставляет нас
вдуматься в очень важное явление языка, узнать кое-
что новое о жизни слова. Вот к этому-то я и стремился
привести вас.
Теперь, рассмотрев все вопросы, без которых мы не
могли бы сознательно заниматься «анатомией слова»,
изучением того, что «находится внутри» наших русских
слов, мы и перейдем к этому любопытнейшему заня-
тию. Давайте коснемся хотя бы немного той из
составных частей русского слова, которая большин-
ству учащихся и учившихся представляется чем-то
самым трудным и скучным в грамматике, — суффикса
слова.
21*
323

ГЛОКАЯ КУЗДРА
Много лет тому назад на первом курсе одного из
языковедческих учебных заведений должно было про-
исходить первое занятие — вступительная лекция по
«Введению в языкознание».
Студенты, робея, расселись по местам: профессор,
которого ожидали, был одним из крупнейших совет-
ских лингвистов. Что-то скажет этот человек с европей-
ским именем? С чего начнет он свой курс?
Профессор снял пенсне и оглядел аудиторию доб-
родушными дальнозоркими глазами. Потом, неожидан-
но протянув руку, он указал пальцем на первого попав-
шегося ему юношу.
— Ну, вот... вы... — проговорил он вместо всякого
вступления. — Подите-ка сюда, к доске. Напишите... на-
пишите вы нам... предложение. Да, да. Мелом, на доске.
Вот такое предложение: «Глокая...» Написали? «Гло-
кая куздра».
У студента, что называется, дыхание сперло. И до
того на душе у него было неспокойно: первый день,
можно сказать, первый час в вузе; страшно, как бы не
осрамиться перед товарищами; и вдруг... Это походило
на какую-то шутку, на подвох... Он остановился и не-
доуменно взглянул на ученого.
Но языковед тоже смотрел на него сквозь стёкла
пенсне.
— Ну? Что же вы оробели, ^оллега? — спросил он,
наклоняя голову. — Ничего страшного нет... Куздра как
куздра... Пишите дальше!
Юноша пожал плечами и, точно слагая с себя всякую
ответственность, решительно вывел под диктовку: «Глокая
куздра штёко будланула бокра и курдячит бокрёнка».
В аудитории послышалось сдержанное фырканье.
Но профессор поднял глаза и одобрительно осмотрел
странную фразу.
— Ну вот! — довольно произнес он. — Отлично. Са-
дитесь, пожалуйста! А теперь... ну, хоть вот вы... Объ-
ясните мне: что эта фраза означает?
Тут поднялся не совсем стройный шум.
— Это невозможно объяснить! — удивлялись на
скамьях. — Это ничего не значит! Никто ничего не по-
нимает...
321

И тогда-то профессор нахмурился:
— То есть как: «никто не понимает»? А почему,
позвольте вас спросить? И неверно, будто вы не пони-
маете! Вы отлично понимаете всё, что здесь написано...
Или — почти всё! Очень легко доказать, что понимаете!
Будьте добры, вот вы: про кого тут говорится?
Испуганная девушка, вспыхнув, растерянно пробор-
мотала:
— Про... про куздру какую-то...
— Совершенно верно, — согласился ученый. — Ко-
нечно, так! Именно: про куздру! Только почему про «ка-
кую-то»? Здесь ясно сказано, какая она. Она же «гло-
кая»! Разве не так? А если говорится здесь про «кузд-
ру», то что за член предложения эта «куздра»?
— По...подлежащее? — неуверенно сказал кто-то.
— Совершенно верно! А какая часть речи?
— Существительное! — уже смелее закричало чело-
век пять.
— Так... Падеж? Род?
— Именительный падеж... Род — женский. Единст-
венное число! — послышалось со всех сторон.
— Совершенно верно... Да, именно! — поглаживая
негустую бородку, поддакивал языковед. — Но позволь-
те спросить у вас: как же вы это всё узнали, если,
по вашим словам, вам ничего не понятно в этой
фразе? По-видимому, вам многое понятно! Понятно са-
мое главное! Можете вы мне ответить, если я у вас
спрошу: что она, куздра, наделала?
— Она его будланула! — уже со смехом, оживлен-
но загалдели все.
— И штеко притом будланула! — важно про-
говорил профессор, поблескивая оправой пенсне. —
И теперь я уже просто требую, чтобы вы, дорогая кол-
лега, сказали мне: этот «бокр» — что он такое: живое
существо или предмет?
Как ни весело было в этот миг всем нам, собрав-
шимся тогда в той аудитории, но девушка опять рас-
терялась:
— Я... я не знаю...
— Ну вот это уж никуда не годится! — возмутился
ученый. — Этого нельзя не знать. Это бросается в глаза.
— Ах да! Он —живой, потому что у него «бокрё-
нок» есть.
325

Профессор фыркнул.
— Гм! Стоит пень. Около пня растет опенок. Что
же, по-вашему: пень живой? Нет, не в этом дело. А вот,
скажите: в каком падеже стоит тут слово «бокр»? Да,
в винительном! А на какой вопрос отвечает? Будлану-
ла — кого? Бокр-а! Если было бы «будланула что» —
стояло бы «бокр». Значит, «бокр» — существо, а не
предмет. А суффикс «-ёнок» — это еще не доказатель-
ство. Вот бочонок. Что же он, бочкин сын, что ли? Но
в то же время вы отчасти встали на верный путь...
Суффикс! Суффиксы! Те самые суффиксы, кото-
рые мы называем обычно служебными частями слова.
О которых мы говорим, что они не несут в себе смысла
слова, смысла речи. Оказывается, несут, да еще как!
И профессор, начав с этой смешной и нелепой с ви-
ду «глокой куздры», повел нас к самым глубоким, са-
мым интересным и практически важным вопросам
языка.
— Вот, — говорил он, — перед вами фраза, искус-
ственно мною вымышленная. Можно подумать, что я
нацело выдумал ее. Но это не вполне так.
Я действительно тут перед вами сделал очень стран-
ное дело: сочинил несколько корней, которых никогда
ни в каком языке не бывало: «глок», «куздр», «штек»,
«будл» и так далее. Ни один из них ровно ничего не
значит ни по-русски, ни на каком-либо другом языке. *
Я, по крайней мере, не знаю, что они могут значить.
Но к этим выдуманным, «ничьим» корням я присо-
единил не вымышленные, а настоящие «служебные ча-
сти» слов. Те, которые созданы русским языком, рус-
ским народом, — русские суффиксы и окончания. И они
превратили мои искусственные корни в макеты, в «чу-
чела» слов. Я составил из этих макетов фразу, и фраза
эта оказалась макетом, моделью русской фразы. Вы ее,
видите, поняли. Вы можете даже перевести ее; пе-
ревод будет примерно таков: «Нечто женского рода в
один прием совершило что-то над каким-то существом
мужского рода, а потом начало что-то такое вытворять
длительное, постепенное с его детенышем». Ведь это
правильно?
* Профессор ошибся по крайней мере в одном слове: по-вен-
герски «Ьокг» («Ьоког») — куст...
326

Значит, нельзя утверждать, что моя искусственная
фраза ничего не значит! Нет, она значит, и очень
многое: только ее значение не такое, к каким мы при-
выкли.
В чем же разница? А вот в чем. Дайте нескольким
художникам нарисовать картину по этой фразе. Они
все нарисуют по-разному, и вместе с тем, — все одина-
ково.
Одни представят себе «куздру» в виде стихийной
силы — ну, скажем, в виде бури... Вот она убила о ска-
лу какого-то моржеобразного «бокра» и треплет вовсю
его детеныша...
Другие нарисуют «куздру» как тигрицу, которая
сломала шею буйволу и теперь грызет буйволенка. Кто
что придумает! Но ведь никто не нарисует слона, ко-
торый разбил бочку и катает бочонок? Никто! А по-
чему?
А потому, что моя фраза подобна алгебраической
формуле! Если я напишу: а-\-,х — у, то каждый может
в эту формулу подставить свое значение и для х, и для у,
и для а. Какое хотите? Да, но в то же время— и не ка-
кое хотите. Я не могу, например, думать, что х — 2,
а = 25, а у — 7. Эти значения «не удовлетворяют усло-
виям». Мои возможности очень широки, но ограничены.
Опять-таки почему? Потому, что формула моя построе-
на по законам разума, по законам математики!
Так и в языке. В языке есть нечто, подобное опре-
деленным цифрам, определенным величинам. Напри-
мер, наши слова. Но в языке есть и что-то похожее на
алгебраические или геометрические законы. Это что-
то — грамматика языка. Это — те способы, кото-
рыми язык пользуется, чтобы строить предложения не
из этих только трех или, скажем, из тех семи извест-
ных нам слов, но из любых слов, с любым значе-
нием.
У разных языков свои правила этой «алгебры»,
свои формулы, свои приемы и условные обозначения.
В нашем русском языке и в тех европейских языках,
которым он близок, главную роль при построении фраз,
при разговоре играет что? Так называемые «служебные
части слов».
Вот почему я и начал с них. Когда вам придется
учиться иностранным языкам, не думайте, что глав-
327

ное — заучить побольше чужих слов. Не это важно.
Важнее во много раз понять, как, какими способами,
при помощи каких именно суффиксов, приставок, окон-
чаний этот язык образует существительное от глагола,
глагол от существительного; как он спрягает свои гла-
голы, как склоняет имена, как связывает все эти части
речи в предложении. Как только вы это уловите, вы
овладеете языком. Запоминание же его корней, его сло-
варя— дело важное, но более зависящее от трениров-
ки. Это придет!
Точно так же тот из вас, кто захочет быть языкове-
дом, должен больше всего внимания уделять им,
этим незаметным труженикам языка — суффиксам,
окончаниям, префиксам. Это они делают
язык языком. По ним мы судим о родстве между язы-
ками. Потому что они-то и есть грамматика, а грам-
матика — это и есть язык.
Так или примерно так лет двадцать пять тому
назад говорил нам крупный советский языковед Лев
Владимирович Щерба, учеником которого я имел честь
когда-то быть.
И тогда и позднее многие не соглашались и спори-
ли с ним.
Его называли «формалистом», потому что самым
главным, самым основным при изучении языка он счи-
тал изучение грамматики. А ведь грамматика говорит
как будто только о «форме» языка, а не о том глубоком
содержании, которое он выражает. Не о том, что чело-
век хочет сказать, а лишь о том, как он это что-то
говорит.
Спор был долгим и сложным. Однако теперь мы
точно знаем, кто был прав, потому что ныне в этот спор
внесена полная ясность. Один словарный состав без
грамматики еще не составляет языка. Лишь поступив в
распоряжение грамматики, он получает величайшее
значение.
Грамматика похожа на геометрию.
Гёометрия не говорит об этом вот кубике или о тех
двух треугольниках; она устанавливает свои законы
для всех вообще кубов, шаров, линий, углов, мно-
гоугольников, кругов, какие только могут найтись на
свете.
Так и грамматика не только учит нас тому, как
328

можно связать слово «лес» со словом «белка» и словом
«живет», но и позволяет нам связать между собою лю-
бые русские слова, чтобы выразить любую мысль
о любом предмете.
Так разве не прекрасным примером этой способно-
сти связывать любые слова, разве не чудесным образ-
чиком удивительной силы грамматики является тот
на первый взгляд забавный, а по-настоящему:— глубо-
кий и мудрый пример, который придумал некогда для
своих учеников Лев Владимирович Щерба, — его «гло-
кая куздра»!
По его совету и мы отныне будем внимательно при-
глядываться к «служебным частям» русского слова и
в первую очередь — к его суффиксам.
ДВА СЛОВА О СУФФИКСАХ
Если я вижу перед собой слово, это вовсе еще не
значит, что я могу тотчас указать пальцем: «А вот его
суффикс!» Далеко не каждый выделенный из слова
и не являющийся корнем отрезок заслуживает этого
почетного звания.
Возьмите такое довольно длинное слово из сло-
варя химиков, как «аминополипептидаза». Уж навер-
няка оно состоит не из одного только корня. Тем не
менее —укажите мне хотя бы на один входящий в его
состав суффикс!
Возьмите и другое, совсем уже простое русское
слово «обувь». Как я уже заметил однажды, не так-
то просто разбить его на части, отделить корень от
суффикса. Спрашивается: а по каким признакам мы
вообще отличаем суффиксы от других частей слова?
Чтобы часть слова, следующая за корнем, стала в
наших глазах суффиксом, необходимы два условия.
Во-первых, должен существовать ряд слов, содержа-
щих тот же корень, но отличающихся остальными ча-
стями. Кроме того, слова эти должны иметь значение,
близкое к значению первого слова, но вместе с тем и
отличное от него.
Во-вторых, обязательно должен быть другой ряд.
В него должны входить такие слова, у которых корни
разные, но наш кандидат в суффиксы везде налицо.
329

У этих слов должно быть совершенно различное зна-
чение, и всё же в них должно чувствоваться нечто
общее. Так как отвлеченные объяснения дают мало,
приведу пример:
1
ПИСатель
ПИСание
ПИСанина
переПИСчик
2
писаТЕЛЬ
читаТЕЛЬ
хулиТЕЛЬ
мыслиТЕЛЬ
Сопоставляя оба столбика, каждый заметит: да,
звукосочетание «тель» вправе быть суффиксом. Оно'
сочетается с разными корнями и каждому придает
один и тот же оттенок значения: «тот, кто это делает».
Далеко не все сочетания звуков способны на это.
Посмотрите на такой ряд слов:
белоТЕЛый
ТЕЛячий
ТЕЛепень
электроТЕЛеграф
Во все слова входит звукосочетание «тел». Но оно
является в них чем угодно, только не суффиксом: вто-
рого ряда к этим словам никак не подберешь.
На первый взгляд странно: неужели так уж трудно
выделить суффикс в составе слова? Ведь уже школь-
ники третьего или четвертого класса — мастера на этот
счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако
стоит вдуматься, как положение начинает осложнять-
ся; как и всё в языке, суффиксы слов начинают зага-
дывать нам престранные загадки, обнаруживают пове-
дение вовсе неожиданное.
Прежде всего оказывается: не так-то легко даже
провести границу между ними и другими частями
слов, — скажем, окончаниями в одну сторону и корня-
ми — в другую.
Вот, допустим, всем известное окончание родитель-
ного падежа множественного числа существительных
«-ов» («мирОВ», «слонОВ»), Историки языка устано-
вили, что жизненный путь этого окончания не так-то
прост. В далеком прошлом окончание это было свойст-
венно немногим, но зато очень часто попадавшимся на
язык словам: сын — сынОВ, дом — домОВ, вол—
330

волОВ... Другие, более редкие существительные муж-
ского рода образовывали иные родительные падежи
множественного числа. Это было естественно: ведь
основы их были разными и требовали неодинаковых
окончаний.
Но потом случилось нечто «противозаконное». При-
выкнув к часто звучавшему «ов», люди стали заме-
нять им менее привычные суффиксы менее примелькав-
шихся слов. Например, стали говорить «волк—вол-
кОВ» и т. д. Теперь мы привыкли к этому «ов», а ведь
ему тут не надлежало бы быть. Оно тут на положении
«незваного гостя», выросло из совсем другого суффикса.
Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс пре-
вратился как бы в своего рода «цепную реакцию»,—
под его действие подпадает всё большее и большее чис-
ло русских слов, особенно в народном языке, в так
называемом просторечии. Вам самим, вероятно, при-
ходилось наталкиваться на эти родительные падежи-
самозванцы: слово среднего рода вдруг дает в устной
речи родительный множественного числа на «ов», ха-
рактерный для рода мужского:
«Подумаешь, — делОВ-то!»
или:
«Граждане! МестОВ нет...»
Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говоря-
щих «много ягодОВ» или «я кошкОВ люблю больше
собакОВ», нам ясна неправомерность такой формы.
Но есть много случаев, когда колеблются даже пра-
вильно говорящие по-русски люди. Как лучше сказать:
«У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ»?
Если правильнее «сапог», то почему же надо говорить
«зубОВ», а не «зуб»? Почему надо говорить: на голо-
ве осталось мало «волос», но «кандидат собрал слиш-
ком мало «голосОВ»? Ведь «голос» и волос» — сущест-
вительные одного типа. Недаром эта сложная путани-
ца, восходящая своим началом, как вы видели, к очень
давним временам, отразилась даже в распространен-
ной шутке:
«Как правильнее сказать:
у рыбОВ нет зубОВ,
у рыбЕЙ нет зубЕЙ
или
у рыб нет зуб?»
331

Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и
окончаниями, иной раз оказываются довольно запу-
танными.
Нередко случается своеобразная пограничная вой-
на и между суффиксом и корнем слова. Корень порою
просто как бы «заглатывает» суффикс, и мы перестаем
замечать присутствие этой части слова.
Рядом со словом «полено» есть слово «поленЦЕ».
Сомнений нет: это уменьшительный вариант для слова
«полено», и уменьшительность создана суффиксом
«-це». Таких пар множество: «зубило — зубильЦЕ»,
«окно — оконЦЕ», «золото — золотЦЕ»... Всегда бывает
так. Тут ясно, где корень, где суффикс.
Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как
«солнЦЕ» или «сердЦЕ»?
Что по-вашему: это тоже уменьшительные формы
к каким-то словам?.. Да! У нас в нашем современном
языке нет слов «солнь», «сердь», от которых могли бы
отпочковаться эти уменьшительные. Но ойи, несомнен-
но, были в древности. Как это можно доказать?
Прежде всего обратите внимание на такие слова,
как «сердобольный» (ведь не «сердце-больной»!) или
«солно-пек» (рядом с более новым «солнце-пек»): они
уже говорят о многом. А кроме того, история языка
указывает нам на старославянские слова «сьрдьце»
и «сълньце», в которых древний суффикс «-це» чув-
ствуется уже очень явно.
Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова
«сердечко» или «солнышко» уменьшительными от
«сердце» и «солнце», а на деле сами «сердце» и
«солнце» такие же уменьшительные от неведомых нам
«сердь» и «солнь». «Серд-це» уже и значит «серд-еч-
ко». «Солн-це» само означает «солн-ышко». «Це» и туг
суффикс, только древний.
Это легко подтвердить на другой группе слов,
вроде:
Рыло — рыльЦЕ Одеяло — одеяльЦЕ
Слыша эти слова, никто не усомнится: «-це» здесь
бесспорный уменьшительный суффикс. Тут и он и ко-
рень видны, так сказать, «простым глазом». Но, взяв
332

слова «крыльцо» или «кольцо», мы сразу же окажемся
в более трудном положении. Мы забыли сейчас, что не-
когда слово «крыльцо», означая «крытый вход», было
близко связано по' смыслу со словом «крыло» (которое
тоже значит «покров, кровля для тела птицы»). «Крыль-
цо» значило тогда «маленькое крыло». * Точно так же
мы, русские, утратили старое слово «коло», когда-то
означавшее «круг». Однако в других славянских язы-
ках оно превосходно существует: по-украински «ко-
ло» — круг, колесо, окружность; по-чешски — колесо,
круг, велосипед; в дореволюционной Государственной
думе была польская партия, которая так и именова-
лась «коло польске», то есть «польский кружок».
В Болгарии «коловоз» означает след от колес (как
наша «коле-я»), а «колоездач» — «самокатчик». Не
приходится сомневаться: наше русское «коль-цо»—
уменьшительное к этому же слову «коло», и значит оно
«кружок», «кол-ечк-о».
В только что приведенных словах старые их фор-
мы приходится как бы «демаскировать», но это ме
слишком сложно. Есть случаи, где такая работа ока-
зывается не в пример более трудной.
Вот, например, слова вроде наших современных
«дар», «пир», «жир», «добр», «храбр» и т. п. Или та-
кие, как «полк», «знак», «мрак».
Каждый современный русский уверен, что перед
ним слова-корни; никаких суффиксов в них он не по-
дозревает. А языковед качает головой: не так-то
просто!
В первой группе мы встретились с очень древним
суффиксом «-р(ъ)». Ведь рядом с «да-p» есть такие
слова, как «да-в-ать», «да-н-о» и т. д.; рядом с «пи-р»—
«пи-ть», «пи-в-о». Во второй группе действует столь же
ветхий «отставной» суффикс «-к(ъ)»: достаточно сопо-
ставить слова «зна-к», «зна-мя», «зна-ть».
Что же с ними случилось? За долгие века древние
корни как бы всосали в себя столь же древние суф-
фиксы. Мы теперь слово «не-о-добр-я-ть» разлагаем
именно так, на корень «добр» и другие части морфемы,
и высокомерно считаем «искажением» такое употреб-
* И сейчас допустимо во множественном числе сказать
«крыльца» вместо «крылышки».
333

ление слов, какое можно услышать, например, под
Псковом: «Ай, Пантюха, малец доб горазд!» (то есть
«очень хорош»). А ведь на деле, пожалуй, тут вовсе нё
искажение, а сохранение древнейшей формы.
Вот какими захватчиками ведут себя по отношению
к суффиксам подчас корни. Но можно привести и пря-
мо противоположные примеры.
Слово «тайник» или слово «охотник» произведены
от слов «тайный» и «охотный» (например, Охотный ряд
в Москве) прибавлением к их основам суффикса «-ик».
Сами же прилагательные образованы от других основ
при помощи суффикса «-н-». Таким образом, этот по-
следний относится в слове «охот-н-ик» к основе. Это
ясно.
Взяв же слово «клеветник», мы его не можем раз-
ложить так же: прилагательного «клеветной» не суще-
ствует.
Что же произошло? Слово «клеветник» образова-
лось по аналогии с теми словами, которые связаны
с прилагательными на «-ный». В нем суффикс «-ик»
как бы «отгрыз» звук «н» от основ на «-ный» и,
включив его в себя, усложнился, вырос в новый суф-
фикс, «-ник». Такие случаи далеко не редкость, и,
хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь
не до конца изучен и разрешен учеными, здесь
перед нами явный пример «рождения нового суф-
фикса».
И в русском языке и в языках других народов
можно указать немало любопытных случаев такого
возникновения новых суффиксов из совершенно само-
стоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во фран-
цузском языке живет сейчас очень широко применяе-
мый суффикс наречий «-ман»:
гордая — фьер горделиво — фьерман
нежная — дус нежно — дусман
Этот суффикс может быть назван новорожденным.
Он возник в литературном французском языке из
книжного латинскою языка. По-латыни употреби-
тельны выражения вроде:
«Фэра мэнте» (fera mente)—«с яростным духом»,
потому что «мэнс» (родительный падеж — «мэнтис»,
творительный — «мэнте») по-латыни означает «ум»,
331

«дух». Из него и получилось французское «фьерман».
Из латинского «дульцэ мэнте» («со сладостным ду-
хом») образовалось «дусман». Но, раз приняв этот
способ, французы начали образовывать по его примеру
слова от самых разнообразных, уже французских, кор-
ней и основ, совершенно не считаясь, были ли соответ-
ственные слова в языке древних римлян. Так возникли
наречия
publiquement (пюбликман) — публично
stupidement (стюпидман) — по-дурацки
sottement (соттман) — глупо.
и сотни других, которые очень бы удивили римлян:
никто из них не мог бы сказать «публико менте» («с
публичной душой») или «ступйдо менте» («с обалдев-
шей душой»). Но современному французскому языку
до этого нет никакого дела: он спокойно превратил
творительный падеж латинского существительного
«mens» — во французский суффикс «ment» и, так ска-
зать, «в ус не дует».
Подобно этому и у нас, в русском языке, всё боль-
ше теряют значение прилагательных, всё больше при-
ближаются к суффиксам такие слова, как «видный»
(«шаровидный» — круглый), «образный» (разнообраз-
ный», «звездообразный») и им подобные.
Новые суффиксы рождаются, старые отмирают, как
и целые слова. Наши предки спокойно и свободно сла-
гали с различнейшими основами суффикс «-арь» и по-
лучили наименования действующих лиц: «куст-арь», *
«бонд-арь», «золот-арь».
Мы утратили способность пользоваться этим
суффиксом. Мы не можем сейчас создавать слова
вроде: «летАРЬ», «пулеметАРЬ», «танкАРЬ» или «ато-
мАРЬ». Мы предпочитаем при помощи других, ныне
живых, «деятельных», суффиксов производить иные
слова: «летЧИК», «пулеметЧИК», «атомЩИК» или,
наконец, «танкИСТ».
Таким образом, становится еще более ясным, что
особая жизнь, особая, своя история присуща в языке
* Впрочем, некоторые языковеды полагают, что слово «кустарь»
связано не с русским корнем «куст», а с немецким словом
Kunstler — «искусник». Тогда суффикс тут иной, как в словах
«маляр» — Mahler или «слесарь» — Schlosser.
335

не только звукам слов, с чем мы уже ознакомились, но
и частям слов и их грамматическим формам. Именно
поэтому ими так интересуется языкознание.
МЕСТО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ
Заговорив о суффиксах и связанных с ними вопро-
сах, я не могу не коснуться одного, по-моему, небез-
ынтересного и малоизученного грамматического обсто-
ятельства: оно крайне наглядно показывает,, как тон-
ки, причудливы и своеобразны бывают порою нормы
и законы нашего языка. Очень часто мы, практически
без всякого труда, говорим совершенно правильно
по-русски, верно образуем нужные слова, превосходно
их понимаем, а вот объяснить, как мы это делаем и
почему делаем именно так, затрудняемся, и даже очень.
Я родился и живу в Ленинграде. Поэтому я — ле-
нинградец.
Мой друг — уроженец Пскова. Что же он —
псковец? Отнюдь нет: он пскович! Ни один русский
человек не сделает такой смешной ошибки, не назовет
псковича псковцем.
Хорошо. Тогда, видимо, от имен городов, которые
оканчиваются на «-ов» или «-ков», слова, означающие
их уроженцев, образуются при помощи суффикса
«-ич»? Ничуть не бывало: житель Харькова вовсе не
харькович, а харьковчанин. Житель Тамбова
скорее уж тамбовец, чем тамбович. А вот житель
нашей столицы Москвы — он, безусловно, москвич,
хотя его же можно назвать еще и москвитянином (как
псковича псковитянином: вспомним пьесу Мея и оперу
Римского-Корсакова «Псковитянка»).
В свою очередь, суффикс «-чанин» тоже никак не
связан неразрывно с названиями городов, оканчиваю-
щимися на «-ков»: рядом с харьковчанами существуют
минчане (жители Минска) и олбнчане из Олонца; зато
от города Томска никак нельзя произвести слова «том-
чанин»; жителя Пинска зовут не пинчанин, а пинчук,
а тот, кто вздумал бы назвать омчанином жителя
Омска, был бы крайне удивлен, узнав, что о.мчанами
(или амчанами) искони именовались в народе обитатели
336

города Мцен ска Орловской области; была
даже поговорка, утверждавшая, что «о(а)мча-
не коней умчали».
Мы просто и удобно говорим:
пскович из Пскова,
москвич из Москвы,
костромич из Костромы.
Но ни у меня, ни у вас «язык не повернет-
ся» рассказать про своего друга «кинешмича»
или про знакомую «бугульмичку», хотя, ка-
залось бы, Кострома, Кинешма и Бугульма —
слова формально однотипные. Очевидно, од-
нако, язык ощущает в них какую-то таин-
ственную разницу: ведь «костромитянин»
сказать тоже можно, а «бугульмитянина» или
«кинешмитянина» я за всю мою жизнь не
встретил ни одного.
Пестрота суффиксов, образующих в рус-
ском языке названия обитателей географических мест,
поистине удивительна, и, насколько я знаю, более или
менее удовлетворительной их классификации и анализа
не существует. А жаль!
Вот существуют два города: Старая Русса и Одесса.
От первого никто не помешает вам образовать произ-
водное «староруссец». А от названия города Одесса
известно только созданное в литературном языке при
помощи иностранного суффикса производное «одессит».
Почему так случилось? Не потому ли, что слово
Одесса явно не русское? * Вряд ли это будет правиль-
ным объяснением, — ведь от таких бесспорно нерус-
ских названий, как Лондон, Париж, Берлин, мы про-
* О его происхождении ходит явно легендарный рассказ. Слово
«Одесса» рассматривается в нем как вывернутое наизнанку фран-
цузское словосочетание «ассэ д’о» (assez d’eau), означающее:
«воды достаточно». Одесса, основанная эмигрантом де Рибасом и
его приближенными, была заложена на том месте берега, где
в сухой степи оказалось «ассэ д’о» — довольно воды. Легенда
остроумна, но очень сомнительна.
Наименование «Одесса» восходит, вероятно, к названию не-
скольких древнегреческих поселений на Черном море — «Одессос»,
значение которого «Водяное», «Прибрежное».
22 Л. В. Успенский	337

изводим чисто русские образования: «парижанин»,
«лондонец», «берлинец»; да и от слова «Венеция» об-
разовали «венецианца», а не «венециита». Советский
город Сарепта в Поволжье населен у нас тоже никак
не сарептитами: такое слово звучало бы скорее как
название минерала (апатит) или болезни (стоматит),
чем человека.
Любопытны, в частности, еще некоторые наимено-
вания жителей городов. Вполне закономерно мы назы-
ваем новгородцами жителей Новгорода. Можно на-
звать ужгородцами обитателей Ужгорода. Когда ны-
нешний Горький именовался Нижним Новгородом, его
жители именовались не нижненовгородцами, а сокра-
щенно— нижегородцами. Но совершенно неожиданно
жители Архангельска носят звание архангелогородцев,
и крайне редко можно услышать вместо него: «архан-
гельцы». Объяснить это можно лишь тем, что в созна-
нии наших предков имя этого крупного северного
центра воспринималось как определение:' «Архан-
гельск (ий) город». Отсюда, естественно, и возникло
«архангелогородцы».
Занятно и то, что, совершенно спокойно именуя жи-
телей Владикавказа (теперь г. Орджоникидзе) влади-
кавказцами, мы почему-то не можем так же поступить
с обитателями Владивостока; скорее уж возможно было
бы: «владивосточане». От очень многих названий горо-
дов и сёл нашей страны мы вообще затрудняемся об-
разовывать производные обозначения для их жителей,
при всей гибкости нашего языка. Легко расправляясь
с такими чуждыми русскому слуху названиями, как
Баку (бак-ин-ец), Астрахань (астрахан-ец) или даже
Алма-Ата (алма-ати-н-ец), язык наш останавливается
в растерянности перед некоторыми и новыми и даже
древними чисто русскими названиями. Попробуйте
«обработать» в этом смысле такие города, как Котлас,
Новороссийск или Смоленск. Не так-то это просто!
От названия города Холм мы легко производим
слово «холм-ич»; от Порхова — «порхов-ч-анин». А вот
соседний город Остров представляет собою презатруд-
нительный случай. «Островитянин» означает совсем
другое, «островец» не годится... Мне лично известно
только единственное, народное, да к тому же местное
псковское, областное производное слово для жителей
338

Острова и его района — островёнь (и островнйха).
Правда, в Псковском округе слова эти очень употре-
бительны.
Я сейчас, заводя разговор об этих своеобразных
суффиксах, не собирался ни исчерпать их все, ни пред-
ложить какую-либо мало-мальски обоснованную их
классификацию. Но, мне кажется, этим можете не без
пользы заняться вы сами. Поглядите нижеследующий
коротенький перечень, пополните его пропущенными
мною разновидностями (я думаю, их найдется немало)
и попытайтесь разобраться в вопросе, чем же объясняет-
ся и их многообразие и тот выбор, который делает
язык в каждом данном случае. Может быть, вы на-
толкнетесь на интересные зависимости.
Для начала я предлагаю такую табличку.
Суффикс «-ИЧ»: Москва — москвич, Псков — пскович, Холм —
холмич. А еще какие?
Суффикс «-ЕЦ»: Ярославль — ярославец, Ленинград — ленин-
градец, Астрахань — астраханец, Баку — бакинец, Уфа — уфимец;
стоит обратить внимание, что внутри этой группы есть разные
«разделы» по тем «вставкам благозвучия», которые отличают одно
имя от другого: слову «Баку» придан звук «н», а слову «Уфа» —
звук «м». От слова «Ярославль» отброшен последний согласный.
Всё это интереснейшим образом осложняет дело.
Суффикс «ЯК» («-АК»): Тула — туляк, Пенза — пензяк,
Пермь — пермяк (а почему «Уфа» не дала «уфяка»?), Крым —
крымчак, Сибирь — сибиряк.
Суффикс «-АНИН»: Устюг — устюжанин, Минск — минчанин,
Олонец — олончанин, Курск — курянин, Смоленск — смолянин (?),
Рим — римлянин, Париж — парижанин, Мценск — о(а)мчанин.
Суффикс «-ИТ»: Одесса — одессит.
Суффикс «-УК»: Пинск — пинчук, Полесье — полещук.
Суффикс «-ЕНЬ»: Остров — островёнь.
Я надеюсь, вы сильно расширите эту схемку. Очень
любопытно рассмотреть и слова, производные от на-
званий деревень, а также шире исследовать русские
производные от иностранных имен. Можно поискать и
более редкие суффиксы (вроде: Камчатка — камча-
дал). Ведь подумать только, как сложен их набор
даже в одной такой узкой и специальной области сло-
вопроизводства! .	
22*

nitтупъ
Когда мы с вами рассматривали слова человече-
ского языка, мы встречались и с медленным измене-
нием их состава внутри отдельных языков и с пере-
житками давнего времени, которыми так богат наш
«словарный фонд». Но ведь и только что, обратив вни-
мание на «внутреннее устройство» слова, мы в нем са-
мом подсмотрели явления неодинакового возраста. Не
все наши суффиксы — ровесники: среди них есть такие,
которые, прожив бурную и деятельную жизнь, ушли на
покой, уступив место другим. Есть такие, которые
именно теперь образуют большое число новых слов.
Сравните хотя бы то «-ль», которое века назад означало
принадлежность в слове «Ярославль», с теми «-ов» или
«-ев», какими мы пользуемся с этой же целью во мно-
жестве наших современных слов сегодня.
Что же? Значит, в языке изменчив не только его
словарный состав, но и управляющая словами грам-
матика?
Да, так оно и есть. Грамматический строй языка
претерпевает с течением времени изменения, совершен-
ствуется, обогащается новыми правилами, но основы
грамматического строя сохраняются в течение очень
долгого времени.-
Раз грамматический строй языка изменяется еще
340

более медленно, чем его основной словарный фонд,
значит, мы можем указать на такие явления грамма-
тики, которые когда-то были свойственны нашему язы-
ку, а затем перестали существовать в нем, так же как
умерли некоторые слова этого языка.
Раз это изменение медленно, и даже очень медлен-
но, мы наверняка можем, изучая его, наткнуться на
случаи, когда грамматическое правило уже перестало
иметь неотменимую силу всеобщего закона, но еще
сохраняется кое-где и кое в чем, когда то или иное
из явлений грамматики для своего объяснения требует
такого же глубокого исследования истории языка, ка.-
кого требуют, как мы видели, для их понимания неко-
торые наши слова и даже некоторые звуки наших слов.
Попробуем на одном-двух примерах познакомиться
с такими явлениями.
ЧТО ЭТО ЗА ПАДЕЖ?
Вероятно, каждый из читателей считает себя спо-
собным без затруднения установить в любом русском
предложении, в каком числе и падеже стоят входящие
в него имена существительные. Было бы просто стыдно,
если бы кто-либо из нас не умел этого сделать.
Если так, позвольте предложить вашему вниманию
вот такую, довольно простую на вид, фразу:
«Ровно в два часа пополудни эскадроны, по-
строившись в четыре ряда, начали движение на
высоту. В пять часов, однако, от этих рядов ничего не
осталось...»
Я просил бы вас определить, в каком числе и паде-
же стоят слова «час» и «ряд» там; где они выделены
шрифтом?
Боюсь, однако, что простой вопрос этот вызовет
у вас неожиданные споры и разногласия.
Действительно: речь в обоих случаях идет о двух
или ©четырех, а не об одном предмете. Было бы
крайне странно, если бы мы о нескольких вещах
попытались говорить в единственном числе. На-
до думать, перед нами число множественное.
Но, просклоняв во множественном числе сло-
во «ряд» или слово «час», вы вряд ли найдете там по-
341

добные формы: «часа», «ряда»... Вот формы «часов»
и «рядов» — точь-в-точь такие, какие мы видим во
втором предложении нашего примера, — там присут-
ствуют. Это бесспорные родительные падежи.
«Я не вижу чего?» — «Я не вижу часов».
«Сколько тут — чего?», «Сколько тут рядов?» —
«Десять рядов». И вдруг совершенно неожиданно:
«Сколько рядов?» — «Два ряд а»!
Положение осложнится, если вы обратите внима-
ние на то, что и в единственном числе самая близкая
к нашей падежная форма — родительный падеж
«ряда» — имеет несколько иной вид, чем наше «ряда».
Никто ведь не говорит: «Из ряда вон выходящий слу-
чай» или: «У меня билет первого ряда».
Откуда же, спрашивается, взялось у нас в языке
это странное «ряда»?
Прежде всего: существительные «ряд» и «час» стоят
здесь не сами по себе, а в связи с именами числитель-
ными: «два часа», «четыре ряда».
Между тем в наших русских числительных вообще
довольно много загадочных свойств для человека на-
блюдательного.
Возьмите такие из них, как «один» и «два». Оба они
изменяются по родам. Можно сказать: «один танк»,
«одна пушка», «одно орудие». А вот формы среднего
рода от слова «два» никак не произведешь.
Сказать «два человека» можно. Сказать «две пти-
цы» также можно. Но если речь заходит «о двух расте-
ниях» или «двух животных», то вам приходится упо-
треблять при этих существительных имя числительное
в той же форме, как и при «человек», «зверь», «дом»,
то есть в форме мужского рода: «два окна», «два на-
секомых». А почему не «две окна»? Попробуйте объ-
яснить. *
Нельзя, естественно, от числительного «два» обра-
зовать и формы множественного числа. Вот я сказал
«естественно», но если вдуматься, так никакой «естест-
венности» в этом нет.
* Стоит обратить внимание на то, что и производное слово
«двое» имеет очень определенную родовую окраску. Мы можем
сказать: «двое парней», но только «две девушки». Однако «там
пришли какие-то двое» можно сказать, если хоть один из при-
шедших мужчина. Говорим мы и «двое часов», «двое брюк».
342

Можно допустить, что множественное число от
«два» не образуется просто по ненадобности: и без
того ясно: слово это означает не «один» предмет, а
больше.
Да. Но ведь слово «тысяча» означает в пятьсот раз
большее число, нежели «два», а мы спокойно говорим
«тысячи», «многие тысячи», «десятки тысяч». Говорим
мы и «пять сот».
Пожалуй, объяснить это можно только тем, что чи-
слительное «два» почти совсем утратило все свойства
«имени», тогда как слово «тысяча», хотя и стало на-
званием числа, всё еще продолжает оставаться именем
существительным. К слову «тысяча» можно без труда
присоединить определение: «моя тысяча», «полная ты-
сяча», «добрая тысяча». Можно от него образовать
уменьшительное: «тысчонка».
А попробуйте сделать что-нибудь подобное со сло-
вом «два». Ведь «двойка» не есть уменьшительное к
«два»; это совсем другое слово, очень далекое от зна-
чения «маленькая пара». «Двойка» — название цифры,
а не числа.
Вот со словом «один» дело обстоит совершенно
иначе. Не говоря уже о том, что «один» имеет все три
родовые формы: «один, одна, одно», слово это, каза-
лось бы воплощающее наше представление об «един-
ственности», совершенно спокойно принимает формы
множественного числа:
«Мы — одни: из сада в стёкла окон
Светит месяц...»
(А. Фет)
Или:
«Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...»
(А. С. Пушкин)
Попробуйте вдуматься в эти выражения; они пора-
зят вас своей противоречивостью; тот, кто не является
знатоком русского языка, поймет их с трудом.
«Я один»—казалось бы, значит: «я нахожусь
в единственном числе». А «мы одни» означает, что
каждый из нас именно «не один»; нас, по меньшей
мере, — двое, а может быть —и множество; ведь много
же «полосатых верст» насчитал на своей ночной дороге
Пушкин!
343

Получается, что слово «одни» здесь уже почти
утратило значение числительного, перестало отвечать
на вопрос «сколько» и сделалось близким по смыслу
к таким наречиям, как «втроем», «всемером», или
даже как «много», «несколько»,- «Одни» стало зна-
чить: «без посторонних».
Довольно поучительно приглядеться, как пс^льзу-
ются словами такого же значения другие, не наши
языки.
Нашему слову «один» в смысле «единица» будут
соответствовать такие слова:
по-английски — one
по-французски — im
по-немецки — ein.
А вот нашему «один» в смысле «в одиночестве»
приходится подбирать уже совсем другие переводы.
«Я один» будет звучать:
по-французски:	по-английски:	по-немецки:
je suis seul	I am by myself	Ich bin allein
(же сюи сёль)	(ай эм бай май-	(их бин аллейн)
(я нахожусь в оди-	селф)	И тут «аллейн»
ночестве)	(я у самого себя) или I am alone (ай эм элоун). Последнее выра- жение связано с one (уан).	связано с «эйн».
Наше же «мы одни», если его прямо перевести на
эти языки, покажется французу или англичанину про-
сто немыслимым. *
Невольно вспомнишь слова знаменитого француз-
ского писателя П. Мериме:
«Русскому языку достаточно одного слова, чтобы
соединить в нем множество мыслей, для выражения
* Правда, по-французски можно употребить слово «ип» и во
множественном числе: «les uns et les autres» — «одни и другие», но
в этом словоупотреблении есть такой же привкус искусственности,
как у нас, когда мы употребляем междометия или предлоги в каче-
стве существительных: «ахи и охи»; «критик называл сии частицы
«ужами», и т. п. .
341

которых другими языками потребовались бы длинней-
шие предложения...»
Следующее числительное — «три» — уже совершенно
не изменяется по родам; идет ли речь о тракториста^,
доярках или полях, мы одинаково скажем о них —
«три». * И, собственно, это как раз неудивительно: так
именно ведут себя и все остальные числительные —
«пять», «восемь», вплоть до «двадцати».
Однако тут-то и всплывает вновь то странное рас-
хождение, с которого мы начали эту главу.
М ы г о в о р и м:
один цыпленок
одна кисть
одно поле
5, 6. 20, 100,
10 000 007 цыплят
8, 17, 2937 кистей
5, 70, 1100 полей
Но: 2, 3, 4, 33,
1234 цыпленка
2, 3, 4 кисти
2, 4, 723 поля
В чем дело?
В языке ничто или почти ничто не случается про-
сто так, без причины. Если из всех числительных
«два», «три», «четыре» ведут себя резко отлично от
остальных, это что-нибудь да обозначает.
Сейчас у нас в русском языке, как вы очень хорошо
знаете, имеется только два различных «числа» — единст-
венное и множественное. Несколько же столетий назад
их было три: единственное, множественное и двой-
ственное. Это странное для каждого из вас «третье
число» употреблялось первоначально всюду там, где
речь шла о парных предметах, вроде человеческих
глаз, рук, ног, рогов животных и т. п. Каждое суще-
ствительное такого типа могло склоняться еще и в
двойственном числе, отличном и от единственного и от
множественного; падежи там имели совсем иные окон-
чания.
Представить себе, как это делалось, без образчика
почти невозможно. Чтобы облегчить вам задачу, я при-
веду несколько примеров старинного употребления
творительного падежа. Они взяты из заме-
чательного памятника древнерусской речи, из «Поуче-
ния Владимира Мономаха». «Поучение» это написано
на том великолепном, выразительном русском языке,
на каком говорили наши предки лет восемьсот назад.
* Впрочем, «трое» ведет себя точно так же, как «двое»: можно
сказать «трое мушкетеров», а «трое дам» — нельзя.
345

Вот перед вами творительный падеж мно-
жественного числа:
«И вынидохом на святаго Бориса день из Черни-
гова, и ехахом сквозе полны половечьскыя не с 100
дружины, и с детьми и с женами-». *
Тут слова, выделенные курсивом, склоняются точно
так, как мы склоняли бы их сейчас.
Вот творительный падеж числа единст-
венного:
«И седе в Переяславля 3 лета и 3 зимы, и с дру-
жиною своею...» **
Здесь в употреблении творительного падежа тоже
нет ничего удивительного для нас с вами. Так же
склоняем и мы.
Но вот, наконец, перед вами тот же творительный
падеж, но уже двойственного числа:
«А се в Чернигове деял есмь: конь дикых своима
руками связал есмь в пущах по 10 и 20 живых конь, а
кроме того еже по Роси ездя имал есмь своима рукама
те же кони дикыя. Тура мя 2 метала на розех. А 2 лоси
один ногама топтал, а другой рогома бол». ***
Вот теперь разница, вероятно, бросается вам в гла-
за: одно дело — «с детьми и с женами», и совсем дру-
гое дело—-«рогома и ногама»!
Другие падежи двойственного числа тоже имели
свою особую форму. **** Само же число это мало-по-
малу стало употребляться не только в связи с пар-
ными предметами, но всюду, где речь шла о двух, трех
или четырех предметах счета. Затем, также постепен-
но, оно начало исчезать из языка нашего народа:
язык совершенствовал, улучшал и упрощал свои пра-
* «И вышли мы с сотней дружинников и с женщинами и с
детьми на день святого Бориса из Чернигова, и ехали сквозь поло-
вецкие полчища...»
** «И находился я в Переяславле со своею дружиною
3 лета и 3 зимы...»
*** «А вот что делал я в Чернигове: своими руками связывал
в лесах по 10 и 20 живых коней, да кроме того, ездя по реке
Роси, ловил своими руками таких же диких лошадей. 2 тура метали
меня на рогах... да 2 лося — один ногами топтал, а другой рогами
бодал».
**** В двойственном числе существовали всего три падежные
формы. Именительный совпадал с винительным и звательным, роди-
тельный — с предложным, дательный — с творительным.
346

вила и законы. Но изменения эти медленны, так мед*
ленны, что кое-где остатки прошлого, как бы окаме*
нев, дожили до наших дней.
Так, например, склоняя числительное «два», вы,
сами того не зная, спокойно употребляете древний
«родительный падеж двойственного числа» от этого
слова: «двух» = «дв + у+х»; в творительном же доба-
вляете к нему еще и столь же древнее окончание твори-
тельного двойственного: «дв + у + мя». Ученые узнают
скончания этого числа в наших числительных «дв-е-
надцать» и «дв-е-сти». Его же встречаем мы в таких
странных по форме наречиях, как «воочию» («очию»
было некогда местным падежом двойственного
числа от слова «око»), которое означает «в двух гла-
зах», или в таких, как «между».
И в тех примерах, с которых мы начали («два
ряда», «четыре часа»), перед нами действительно по-
явилась таинственная форма, не узнать которую вы
имели законное право: это винительный падеж двой-
ственного числа.
Судите сами, сколь сложен бывает порою путь,
которым должен идти языковед, если он хочет ответить
на вопросы, скрытые в самом, казалось бы, простом
на вид нашем современном предложении.
ЗАГАДКА ГРАММАТИЧЕСКОГО РОДА
Помните у Пушкина:
«Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркальце наводит,
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...'»
Что случилось? Бедная Татьяна ошиблась и на-
правила свое волшебное стекло вместо одного све-
тила на другое? Ничего подобного: месяц это и есть
луна...
«Позвольте, — вправе сказать каждый, кто считает,
что человеческий язык подчиняется правилам челове-
ческой же логики, — как же так? Разве это не абсурд?
Один и тот же предмет, небесное тело, именуется в
русском языке двумя различными именами. Это куда
347

ни шло: может быть, они отражают разные, но одина-
ково присущие ему черты, как их отражают слова
«животное» и «позвоночное», «членистоногое» и «насеко-
мое». Но что странно: слова-то эти разного рода:
одно — мужского, другое — женского. Это, по мень-
шей мере, так же нелепо, как если бы у вас появился
приятель, претендующий на то, чтобы его звали то
Петей, то Аннушкой!
Впрочем, столь ли уж это удивительно? Может
быть, и в других языках та же картина? Нет:
по-французски луна — «1а lune» — женского рода,
и конец;* по-немецки месяц — мужчина, и только:
«der Mond».
Мы же привыкли к этой странности нашей речи и
просто не замечаем ее, самым спокойным образом изо-
бражая в слове луну то в виде мужчины, то в виде
женщины:
«И сказало солнце брату:
Месяц, брат мой золотой!..» —
читаем мы в стихотворении Полонского. А Фет о том
же месяце пишет, так сказать, совсем наоборот:
«Долго еще прогорит Веспера скромная лампа,
Но уже светит с небес девы изменчивый лик...»
Или:
«...медлительной царицей
Луна двурогая обходит небеса...»
Здесь «дева», «царица» — опять-таки луна, то есть
тот же брат месяц. Это не мешает тому же Фету в дру-
гих стихотворениях восклицать:
«О, этот месяц-волшебник!»
и вообще явно не считаться с родом существительных,
обозначающих как-никак один и тот же предмет.
А обращали ли вы когда-нибудь внимание на такую
совершенную бессмыслицу: если всерьез принимать
наши грамматические «роды», то получается, что
«стул» чем-то мужественней «табуретки» и гибкий,
нежный хмель больше похож на мужчину, чем та мо-
* Во французском языке есть выражение croissant («круас-
сан») мужского рода, но оно означает «полумесяц», «лунный серп»,
то есть уже нечто иное.
348

гучая береза, вокруг которой он обвился. Помните, в
главе, посвященной словарям, я обращал ваше внима-
ние на то, что у А. С. Пушкина в разные времена его
творчества «тополь» («топол») играет роль то влюб-
ленного юноши, то нежной девушки. В одном случае
«с тополом» сплетается младая ива, в другом — хмель
литовских берегов пленяется «немецкой тополью». Да
и удивляться тут нечему: «слива» в наших глазах
почему-то «она», «персик» — он, а «яблоко» так и во-
обще — «оно», среднего, не существующего в жизни
рода.
Даже самое поверхностное размышление об этом
приводит к мысли, что основания такого распределения
не могут лежать ни в прямой природе вещей, ни в
логике нашего внутреннего отношения к ним. Они,
очевидно, таятся где-то во внутренних законах языка,
в самой их глубине, и вскрыть их не так-то просто.
В самом деле: если бы распределение различных
предметов по грамматическим родам основывалось
на качествах, присущих им самим, на их собственных
и существенных свойствах, тогда в языках всех наро-
дов «мужской» и «женский», «женский» и «средний»
роды имели бы одинаковое распределение. А на
деле — возьмите хотя бы то же «яблоко».
Оно называется
по-русски:	по-французски:	по-немецки:	по-английски:
яблоко	ля помм (la pomme)	дер апфель (der Apfel)	ЭППЛ (apple)
(среднего рода)	(женского рода)	(мужского рода)	(рода нет)
Не кажется ли вам, что величайшей бессмыслицей
было бы спрашивать: а какого же рода настоящее
яблоко, то, которое качается на ветке дерева, а не зву-
чит в языке? Никакого рода у него нет и быть не мо-
жет, и ничем оно в этом отношении не отличается от
груши или граната. Ничему реальному в природе ве-
щей наши грамматические роды явно не соответствуют.
Но значит ли это, что они как бы «высосаны из паль-
ца», сочинены народами без всяких оснований и при-
чин? Само собой разумеется, нет.
349

УДИВИТЕЛЬНЫЙ СПОР
Как-то совершенно случайно мне пришлось при-
сутствовать при весьма забавном и вместе с тем по-
учительном споре.
За обеденным столом небольшого кавказского ре-
сторана сидели три уже немолодые женщины — рус-
ская, немка и армянка. Они спокойно ели борщ. Вне-
запно на пол со звоном упала большая суповая ложка.
— Ага! —проговорила русская женщина, вспомнив
смешную старинную примету. — Какая-то дама собра-
лась к нам в гости. Ложка упала!
— Почему «дама»? — удивилась немка. — Ложка —
это «дер лёффель»! Ложка — мужского рода. Должен
какой-нибудь мужчина прийти...
Русская возмутилась:
— Ну вот еще! Это если бы ножик упал, тогда это
значило бы мужчину. Ножик — мужского рода...
— Ха-ха-ха! — засмеялась немка. — Ножик муж-
ского рода? Да ведь если ножик упадет, это ничего не
значит. Он— «дас мессэр» — рода среднего.
Армянка сидела молча и с недоумением смотрела
то на ту, то на другую из спорящих. Наконец она на-
клонилась ко мне.
=— Простите, — шепнула она, — но я ничего не по-
нимаю... я вижу, тут какое-то забавное суеверие. Но
на чем оно основано? Почему «ножик» может чем-то
напоминать мужчину или ложка женщину? Мне это
непонятно.
И на самом деле, разъяснить ей, на чем основано
это нелепое суеверие, было невозможно: в армянском
языке (как и в английском) вообще не суще-
ствует никаких родов: ни мужского, ни жен-
ского, ни среднего. Ни в Англии, ни в Армении, ни в
Турции такая примета не могла даже и образоваться.
Это отсутствие «родовых различий» во многих язы-
ках мира еще раз подтверждает, что между ними и
свойствами самих вещей нет ничего общего.
Однако я не удивлюсь, если вы с трудом поймете,
как же армяне или англичане обходятся без понятия
рода. Слово «дом» у нас мужского рода, у францу-
зов— женского, а у англичан «house» (дом)—ника-
кого (не «среднего», а именно — «никакого»).
350

Слово «птица» у нас рода женского, а у них—»
опять-таки «никакого». Нам с этим трудно освоиться.
Им же (так же как китайцам, узбекам, татарам и
очень многим другим народам), наоборот, непонятны
наши родовые различия. И, пожалуй, придется при-
знать, что у них немало оснований для недоумения:
вам никак не удастся объяснить ни англичанину, ни
турку, ни китайцу, почему для нас, русских, «чёлн»
мужчина, а «лодка» женщина, или почему у фран-
цузов одно и то же понятие, одна вещь — день — может
быть названа и словом мужского рода — «1е jour»
(лё жур) и женского—«1а journee» (ля журнэ)...
ТЕРЗАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ
Для нас с вами странная нелепость, разделение
слов на «грамматические роды», не представляется
ни в каком отношении огорчительной. В самом деле:
мы, русские, превосходно понимаем друг друга, когда
говорим «солнце взошло», невзирая на то, что слово
«солнце» у нас относится почему-то к среднему
роду. Понимают свою речь и немцы, а ведь у них
«солнце» — рода женского: «ди зоннэ». Не хуже нас
объясняются французы, хотя для них «солнце»—-
мужчина, «лё солей». Да и англичане, у которых
«солнце» ни к каким родам не принадлежит, потому
что они просто говорят о нем «сан», или китайцы, име-
нующие его точно таким же, совершенно безродовы.м
словом «тайан» (или «житоу», или «жи»), и они не
испытывают от этой «безродовости» ни малейших не-
удобств.
Другое дело — чужой язык. Люди, говорящие на
разных языках, подчас готовы считать престранным и
прекурьезным всё то, что им кажется непривычным и
что они с удивлением замечают в языках соседей.
Вот, например, в английском языке, как я уже ска-
зал, имена существительные не различаются по родам,
если говорить о внешних формальных отличиях.
Возьмите любое английское слово: «бук» — книга,
«дог» — собака, «грэпнэл» — крюк, «уиндоу» — окно;
вы никак не можете распределить их по нашим родам.
В то же время в английской грамматике вы найдете
351

местоимения всех трех, родов: «хи», «ши» и «ит» —
«он», «она», «оно». Разве это не противоречие?
Пожалуй, да. И чтобы разрешить возникающие из
него затруднения, английский язык прибегает сплошь
и рядом к самым, на наш взгляд, неожиданным и не
всегда понятным хитростям и уловкам, которые, впро-
чем, носят скромное название «правил».
Так, например, хотя слово «sun» (солнце) фор-
мально ничем не отличается от множества других слов
и, скажем, от слова «ship» (корабль), его полагается
в случае надобности заменять местоимением «он»
(«he»), а слово «корабль» местоимением «она» (she»).
Выходит, что первое из них рода мужского, второе —
женского. Почему?
Английские языковеды разъясняют, что «солнце»
некогда в представлении древних англов было богом,
и этот бог был мужчиной; именно поэтому повелось
о солнце говорить в мужском роде. Английским же
морякам казались живыми существами важные и
близкие для них предметы. Естественно, что их прихо-
дилось относить к тому или другому роду; в частности,
корабли — к женскому. Про любой корабль англича-
нин скажет «она», «ши»; корабли однотипные он
назовет «систер-шипами» (sister-ships)—«кораблями-
сестрами», а не «кораблями-братьями» (brother-
ships).
Но в самом слове, в его звуковой форме, никаких
оснований для этого не содержится. Да и в граммати-
ческих отношениях это ничего не меняет: любое прила-
гательное, например «рэд» («red», «красный»), останет-
ся неизменным, к которому из слов вы бы его ни от-
несли: «красное солнце»—«рэд сан» (red sun), «крас-
ный корабль» — «рэд шип» (red ship).
Не так-то просто поэтому положение англичанина,
желающего как-то передать на своем языке, с самцом
или с самкой данного животного мы имеем дело.
В известной сказочке о «Трех поросятах» упоминает-
ся «биг бэд вулф». Переводя эти слова на русский язык,
вы, собственно, имеете право передать их и как «боль-
шой злой волк» и как «большая злая волчица». У нас,
русских, слова «волк» и «волчица» явно и внятно с пер-
вого взгляда отличаются друг от друга именно по своей
принадлежности к двум различным родам, и это впе-
352

чатление дополняют согласованные с ними слова:
«волк — большой, злой», а «волчица — большая, злая».
Тут ничего этого нет, поскольку в английском языке и
«cat» (кот) и «sparrow» (воробей) и «wolf» (волк) —
никакого рода. Иногда для говорящего это совершенно
безразлично (ну, скажем, в предложении «домашний
кот отличается от дикого кота своими размерами» или:
«что волки жадны, всякий знает»), иной же раз может
причинить известное затруднение. По-русски очень про-
сто выразить мысль: «кошка обычно бывает ласковее,
чем кот», а вот как вы передадите ее на английском
языке, если там и кот — «кэт» и кошка — тоже «кэт»?
Чтобы справиться с этим, в английском языке воз-
ник целый ряд забавных, на наш взгляд, приемов кос-
венного указания пола животных.
Так, например, желая дать понять, что сидящий на
пороге домашний зверек является именно котом, а не
кошкой, англичанин хитроумно выражается: «на пороге
восседал он — кот», «хи — кэт». Если речь пойдет о кош-
ке, будет сказано «ши — кэт», «она — кошка». Так ска-
зать, «котодяденька» и «кототетенька».
Иногда, впрочем, применяется и другой прием. Кота
по-английски можно наименовать «том-кэт», а кошку
«пусси-кэт». В применении к нашим обыкновениям это
могло бы звучать как «котоваська» и
«котомашка». Следует заметить, что
не одни англичане додумались до это-
го: у турок кот важно зовется «эркек-
кэди», «кот-мужчина», а кошка ‘—
«диши-кэди», «кот-женщина». И наши
туркмены зовут кота «эркек-пишик»,
так сказать, «господин кот» (точнее:
кот-самец) *.
Английское слово «спэрроу» тоже
означает «воробей вообще», без ука-
зания на	~
назвать
тительно
его пол. Если же нужно
воробья-самца, его поч-
именуют «кокспэрроу»,
* Аналогичное положение и в китайском языке, где «кот»
именуется «мао», но только безотносительно к полу. Кот же в
смысле «кбт-самеЦ» будет «гунмао», «кошка»—«пиньмао».
23 Л. В. Успенский
353

«петух-воробей», самочку — «воробей-курица». Воробья-
петуха означают местоимением «он» (хи), Получается,
что мы с нашими удобными суффиксами мужского
и женского рода имеем в этом смысле некоторое
преимущество по сравнению с английским язы-
ком.
Однако и у нас возможны свои странные неожидан-
ности. Так, целый ряд русских слов, имеющих явную
форму существительных женского рода, означает, непо-
нятно почему, несомненных «мужчин» и сочетается с
прилагательными и глаголами в мужском роде. Вспо-
мните насмешливые стишки, которые у Гоголя в «Май-
ской ночи» распевают озорные парубки:
«...у кривого головы
В голове расселись клепки,
Голова наш сед и крив...» *
«Голова наш сед»?! Странное сочетание слов! Как
же не сопоставить его с такими, например, пушкински-
ми строчками:
«А она мне возразила:
Голова твоя седа!»
«Судья», «воевода», «староста», ** старшина — всё
это слова такого же «противоречивого» рода: женские
по форме, мужские по смыслу и значению.
Бывают случаи, когда, буквально на наших глазах,
слово вдруг меняет свой род; при этом оно сохраняет
старую форму, но приобретает новое значение.
. Вас не удивит, например, такое предложение:
«Мы с Пятницей вернулись в мою крепость, и я
принялся обшивать его. Прежде всего я надел на него
штаны. Он, Пятница, сначала чувствовал себя очень
стесненным в новой одежде...»
А между тем попадись оно на глаза какому-нибудь
русскому человеку лет двести назад, тот подумал бы,
что автор не в своем уме.
Да и вообще трудно себе представить, чтобы рус-
скому человеку пришло в голову назвать мужчину
* Сравните у А. П. Чехова (Собр. соч., т. V, стр. 18):
«—Ба, жив Курилка!—засмеялся губернатор. — Господа, по-
глядите, наша городская голова идет. Сюда идет. Ну, беда, загово-
рит он нас теперь».
** Теперь студенты говорят «наш староста» и в тех случаях,
когда этот староста — девушка.
354

«Пятницей». Для нас «Пятница» скорее должна была
бы означать женщину. Этому немало способствовало и
то, что в религиозных преданиях день «пятница», ка-
нун древнееврейского праздника «субботы», или «ша-
баша», именовался греческим словом «параскевэ»,
«приготовление». А в христианской религии слово «Па-
расковия» (русское «Прасковья»), то есть «Пятница»,
стало женским именем. По городам и селам Руси су-
ществовало много храмов в честь «святой Параскевы-
Пятницы». Назвать «Пятницей» мужчину стало немыс-
лимо и по этим причинам. «Вторником» или «Четвер-
гом»— это пожалуйста: ведь эти слова — мужского
рода.
Англичанину же всё равно: по-английски «Пятни-
ца— «Friday» (фрайди). Слово «фрайди» — никакого
рода... Так почему бы ему не стать, если нужно, и име-
нем мужчины? Как видите, всё это еще больше подкреп-
ляет наши рассуждения.
Но перед тем, кто знакомится не с одним только
русским, а и с другими языками, открываются в вопро-
се о роде слов и еще более неожиданные вещи.
Если бы вам как скульптору предложили изобразить
статую Рима, вы наверняка изваяли бы какого-нибудь
сурового центуриона или важного сенатора: мужчину-
римлянина. А сами итальянцы неизменно изображают
Рим в виде прекрасной женщины, современной итальян-
ки или древней матроны. Почему? По той простой при-
чине, что по-итальянски «Рим» — «Рома»; это сущест-
вительное женского рода.
Наоборот, столицу Австрийской республики Вену
мы представляем себе в женском облике: «Вена» —
она! А сами ее жители говорят про свой город: «Наше
прекрасное Вин». На их языке «Вена», как и все назва-
ния городов в немецком языке, — среднего рода.
Всё это не представляет значительных неудобств в
общежитии. Но вот писателям, которые переводят с
одного языка на другой художественные произведения,
нередко из-за подобных расхождений приходится ре-
шать презапутанные головоломки.
Всем известно, что великий наш баснописец
И. А. Крылов заинтересовался басней французского
поэта Лафонтена «Цикада и муравей». Надо сказать,
что сам «Ванюша Лафонтен», в свою очередь, позаим-
23*
355

ствовал сюжет этой басни у великого грека Эзопа; от
Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо обычно-
го европейского кузнечика (по-французски «грийон»)
другое, особенно характерное для Средиземноморья,
певучее и громкоголосое насекомое — цикада (la ci-
gale, «ля сигаль» по-французски). Задумав перевести,
или, точнее, переложить на русский язык эту басню,
Крылов столкнулся с некоторыми затруднениями.
Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-
французски. Для него «муравей» был «ля фурми»; сло-
во это во Франции женского рода. К женскому роду
относится и слово «ля сигаль», означающее южную не-
умолчную певунью цикаду. Муравья (или «муравёю»)
французы, как и мы, испокон веков считают образцом
трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень
легко и изящно сложился образ двух болтающих у
порога муравьиного жилища женщин-кумушек: хозяй-
ственная «муравёя» отчитывает легкомысленную пе-
вунью цикаду.
Чтобы точнее передать всё это на русском языке.
Крылову было бы необходимо прежде всего сделать
«муравья» «муравьицей», а такого слова у нас нет.
Пришлось оставить его муравьем, и в новой басне из-
менилось основное: одним из беседующих оказался
«крепкий мужичок», а никак не «кумушка». Но это бы-
ло еще не всё.
Слово «цикада» теперь существует в нашем литера-
турном языке, но оно проникло в него только в XIX ве-
ке, когда Россия крепко встала на берегах Черного
моря, в Крыму и на Кавказе. До того наш народ с
этим своеобразным насекомым почти не сталкивался и
названия для него не подобрал. Народной речи слово
«цикада» неизвестно, а ведь И. А. Крылов был вели-
ким мастером именно чисто народных, понятных и до-
ступных каждому тогдашнему простолюдину, стихо-
творных произведений. Сделать второй собеседницей
какую-то никому не понятную иностранку «цикаду» он,
разумеется, не мог.
Тогда вместо перевода Крылов написал совсем дру-
гую, уже собственную, свою басню. В ней всё не похо-
же на Лафонтена. Разговор происходит не между дву-
мя кумушками, а между соседом и соседкой, между
356

«скопидомом» муравьем и беззаботной «попрыгуньей»
стрекозой.
«Не оставь меня, кум. милый!» — пищит она.
«.Кумушка, мне странно это!» — отвечает он.
Понятно, почему Крылов заставил беседовать с му-
равьем именно стрекозу: он вовсе не желал, чтобы раз-
говаривали двое «мужчин» — «муравей» и «кузнечик».
В результате же в басне появился странный гибрид из
двух различных насекомых. Зовется это существо
«стрекозой», а «прыгает» и «поет» «в мягких муравах»,
то есть в траве, явно как кузнечик. Стрекозы — насе-
комые, которые в траву попадают только благодаря
какой-нибудь несчастной случайности; это летучие и
воздушные, да к тому же совершенно безголосые, не-
мые красавицы. Ясно, что, написав «стрекоза», Крылов
думал о дальнем родиче южной цикады, о нашем стре-
котуне-кузнечике. Это и естественно: через несколько
десятилетий после него другой, менее известный, русский
поэт К. Случевский недаром говорил в одном своем
стихотворении:
«Вышла Груня на леваду,
Под вербою парень ждал.
Ионийскую цикаду
Им кузнечик заменял...»
Видимо, ближе кузнечика к цикаде ничего и не под-
берешь.
Таких примеров можно найти множество.
Вот в известном стихотворении Генриха Гейне «Сос-
на и пальма» * изображается мужественный и груст-
ный поклонник прекрасной пальмы, разлученный с нею
* В стихотворении Г. Гейне говорится о дереве, которое по-
немецки называется «фихтенбаум», или «фихте». В различных
немецко-русских словарях это название переводится по-разному:
то «сосна», то «ель», то «пихта». Ознакомление с толковыми слова-
рями немецкого языка показывает, что вопрос этот не так-то прост.
«Фихте» и действительно в некоторых наречиях немецкого языка
означает пихту, в других — сосну, в третьих — ель. В свою оче-
редь, «сосна» в различных местах Германии носит наименования
«фихте», «фёрэ» и «кифер». По-видимому, народный язык вообще
не слишком резко разграничивал там когда-то эти три древесные
породы, и их названия смешиваются и до сих пор. Лермонтов
вслед за большинством переводчиков принял для «фихтенбаум»
значение «сосна», и у нас нет никаких оснований отказываться от
его точки зрения.
357

навеки.По-немецки это получается очень хорошо, пото-
му что у немцев рядом со словом женского рода «ди
фихте» (die Fichte — сосна) есть слово мужского рода
«дер фихтенбаум» (der Fichtenbaum), означающее то
же самое «сосновое дерево», то есть сосну.
«Дер фихтенбаум», стоя на скалистой вершине на
далеком севере, вздыхает по прекрасной возлюбленной,
имя которой «ди пальме».
М. Ю. Лермонтов, переводя это чудесное стихотво-
рение, оказался лицом к лицу с хитроумной загадкой.
По-русски и «сосна» и «пальма» — женского рода.
Нельзя было, пользуясь образами этих двух великанш
растительного мира, нарисовать картину печальной раз-
луки юноши и девушки.
Поэтому пришлось совершенно переменить смысл
стихотворения. Правда, и у него в знойной пустыне
«Одна и грустна, на утесе горючем
Прекрасная пальма растет...»
Но если в подлиннике речь идет о страстной любви
к ней «существа другого пола», далекого «фихтенбау-
ма», то в переводе вместо этого появилась дружба двух
женщин. Там говорилось о разлуке любящих сердец,
а тут вместо этого выплыла совсем другая тема — тема
горького одиночества. И эти перемены обусловлены,
собственно, тем, что по-русски слово «сосна» иного
рода, чем в немецком языке.
Другим русским поэтам эта необходимость переме-
нить самое содержание показалась нежелательной. Но,
чтобы избавиться от нее, им ничего не оставалось, как
заменить сосну каким-либо другим, более «мужествен-
ным» деревом.
Так они и поступили. У Ф. И. Тютчева вместо нее
появился близкий ее родич — кедр:
«На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет...» *
* К слову сказать, с точки зрения ботаников-систематиков
поэт допустил тут существенную неточность: кедр (Cedrus) —
дерево южное, растущее только на Средиземноморье. На севере
(в особенности у нас в сибирской тайге) растет совсем не кедр,
а так называемая кедровая сосна (Pinus cembra), от которой мы
получаем наши кедровые орешки.
358

А в переводе А. А. Фета его место заняло совсем
уже далекое растение — дуб:
«.На севере дуб одинокий
Стоит на пригорке крутом...»
Легко заметить, что Фету пришлось в связи с этим
заменить и «дикий утес далекого севера» более юж-
ным и мирным «крутым пригорком»: дубы-то на поляр-
ных утесах не растут!
Вот к каким сложностям и хитросплетениям приво-
дит поэтов то, казалось бы, невинное обстоятельство,
что род имен существительных не совпадает в различ-
ных языках.
Всё это еще раз показывает нам, что вопрос о грам-
матическом роде труднее и сложнее, чем мы обычно ду-
маем. Понять, почему один и тот же предмет может
одним людям казаться «мужчиной», другим — «женщи-
ной», а третьим представляться «ни тем, ни тем», было
немыслимо, пока языкознание не стало на прочный на-
учный фундамент.
Зададим себе вопрос: что означает термин «средний
род»?
Роды мужской и женский всё-таки как будто имеют
какое-то право на существование и какой-то смысл.
Довольно понятно, что у нас слово «петух» мужского
рода, а «курица» женского. Чаще всего слова мужского
рода, когда речь идет о живых существах, относятся к
мужскому полу, а женского — к женскому.
Правда, исключений немало: такие русские назва-
ния животных, как «ласка», «курица», «росомаха»,
«чайка», «кукушка», будучи словами женского рода,
относятся одинаково и к самцам и к самкам. От слова
«лисица» еще можно с грехом пополам образовать
«мужское» название: «лис». А уж от «ласки» придется
производить его, так же как и в английском языке, от
«кота» или от «воробья»: «он — ласка» или «ласка —
кобель». *
Бывает и наоборот: у нас есть слова «ворон» и «во-
рона», но означают они двух птиц совершенно различ-
* В одном из рассказов А. К. Толстого яицкий казак, держа за
хвост суслика, на вопрос о том, самка это или самец, отвечает
важно: «Жеребец, ваше благородие!»
359

tHbix пород: самка ворона вовсе не назы-
вается вороной.
Но, как бы то ни было, эти два рода
более или менее естественны, средний
же род непонятен совершенно.
В древнем латинском языке средний
род назывался «генуе неутрум» (или
«нёйтрум»). По-русски это слово озна-
чает: «ни тот ни другой» (сравните сло-
во «нейтралитет»),
А вот в немецком языке он и сейчас
носит название «вещного рода» (зэх-
лихес гешлёхт). Что это может зна-
чить?
По-видимому, говорят ученые, в древнее время сло-
вами «вещного рода» древние германцы означали не
живые существа, а предметы, и именно такие предме-
ты, которые составляли чью-либо собственность, кому-
либо принадлежали, были чьими-то «вещами».
Всё то, что существовало «само по себе», независи-
мо, не было ничьей «собственностью», в «вещный род»
входить не могло.
Но люди в разные времена своей истории, так же
как и разные народы, живущие в одну эпоху, совер-
шенно по-разному расценивают окружающие пред-
меты.
В одни эпохи деревья, горы, источники, реки пред-
ставлялись людям живыми существами, богами и бо-
гинями; ничьей собственностью они не были и быть не
могли. В эти эпохи они очень легко могли попасть в
разряд «живых и независимых существ», получить на-
звания мужского или женского рода.
Наоборот, в другие времена тот или иной народ на-
чинал на некоторых людей, например на рабов в рабо-
владельческом обществе, смотреть не как на настоя-
щие живые свободные и независимые существа, а как
на вещи, как на собственность других людей, «полно-
правных господ».
«Полноправные» получали имена «живых», «полно-
правных» родов, а рабы — имена рода «вещного», то
есть, по нашим понятиям, среднего.
Они ведь «принадлежали», как вещи, своим госпо-
дам!
360

Совершенно так же в жестокие времена древности
смотрели многие племена и народы на женщин и де-
тей. К ним относились как к бессловесной собственно-
сти, как к «имуществу» отца или мужа. Они были «по-
чти вещами». Не поэтому ли и доныне в немецком язы-
ке слова «женщина 4(das Weib) и «ребенок» (das Kind),
а в русском языке «дитя» сохраняют свой средний, то
есть «вещный», род?
Что это — только кабинетные, теоретические рассуж-
дения о далеком прошлом, которое удобно тем, что
его никто своими глазами не видел и не может опро-
вергнуть нас, или можно привести этому какие-нибудь
примеры и доказательства и сейчас?
Такие примеры наблюдаются.
И поныне в грамматиках некоторых народов встре-
чаются сложные, и для нас непонятные, «грамматические
классы». Один из ученых обнаружил в языке негров
Африки роды «одушевленный» и «неодушевленный», или
«род существ» и «род предметов». Бывает и так, что все
предметы разделяются на «род сидячих», «род стоячих»
и «род лежачих» предметов или на «водяной», «камен-
ный», «глиняный», «пенистый», «мясной» и другие роды.
Вероятнее всего, что и в языке наших очень далеких
предков существовало немало таких своеобразных
«классов», на которые они делили, по уже неясным для
нас основаниям, известные им предметы и называющие
их слова.
Затем, по мере развития и человеческого языка и той
способности людей, которая, как мы знаем, с ним тесно
связана, — способности логически думать, мыслить,—
многие из этих классов стали ненужными. Они исчезли,
как гораздо позднее в русском языке исчезло двойствен-
ное число.
Но исчезли они не везде, не всюду в одно время и
не всегда с одинаковой полнотой. Есть языки, где от
них ничего не осталось. Есть такие языки, в которых
сохранились те или иные следы грамматических клас-
сов. *
* Чтобы хоть немного намекнуть на удивительное разнообра-
зие принципов, по которым разные языки делят названия вещей,
то есть имена существительные, на разряды, упомяну вот о чем.
Китайскому языку чуждо наше деление существительных на три
рода. Зато они делятся им на две группы: слова, означающие
361

Они — одно из тех удивительных ископаемых, в кото-
рых наш язык доносит до нас свидетельство о том, как
жили, мыслили и пользовались языком наши далекие-
далекие пращуры.
Удивительно не то, что такие отпечатки давно про-
шедшего сохранились; удивительно, что мы и сейчас,
спустя много веков, пользуемся в нашей речи приема-
ми и грамматическими правилами, которые были выра-
ботаны в совершенно другом, давно исчезнувшем мире.
Но это так: основные принципы грамматического
строя любого языка живут, не видоизменяясь заметно,
целыми веками, и общество иногда в течение ряда дол-
гих эпох спокойно подчиняется им, несмотря на их бро-
сающуюся в глаза нелогичность и нелепость.
единицы измерения, и слова, не могущие означать их. Оставляя
в стороне первую группу, укажу только на деление, существующее
внутри второй. Эти существительные распадаются на разряд
«вещество» и разряд «не вещество». В первый попадают такие
слова, как «шуй» (вода), «жоу» (мясо); во второй — «жень» (чело-
век),, «шань» (гора) и т. п. Существительные, относящиеся к «не
веществам», опять-таки делятся на множество подклассов, совер-
шенно неожиданных для европейца. Так, к одному классу при-
надлежат слова «стол», «билет», «лицо»: это группа предметов,
обладающих плоской открытой поверхностью. Другой класс охваты-
вает существительные, означающие предметы, которые схватываются
за ручку или которые можно представить себе, как схватываемые
за нее: скажем «веер», «чашка», «нож». Такие слова, как «вино-
градная лоза», «пулемет» и «радиоприемник», попадают в один
разряд, потому что они означают предметы, связанные с подпоркой
или опирающиеся на нее. Слова «тигр», «крыса», «чулок» и «петух»
входят, как это нам ни странно слышать, в класс существительных,
означающих «предметы средней величины». Вы скажете, что у вас
ум за разум заходит от такой классификации: тигр и крыса —
средней величины! Виноград и радиоприемник — в одной группе!
Но китаец резонно ответит вам: это ничуть не более нелепо, чем
относить «козла», «пароход» и «микроба» к одному мужскому роду,
а «козу», «шхуну» и «бактерию» — к другому роду, женскому,
объединяя их по этой совершенно непонятной линии. Но раз это
так, раз принципы распределения могут быть столь различными,
не приходится сомневаться, что на протяжении веков они могут
изменяться и внутри одного языка, у одного народа. То, что когда-то
имело смысл и значение, может постепенно его полностью потерять
или сменить на совершенно новый. Так, безусловно, было и с на-
шим разделением на роды.

«Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык,
этот клад, это достояние, переданное нашими предшест-
венниками!»— призывал в одной из своих статей заме-
чательный знаток и мастер языка Иван Сергеевич Тур-
генев.
Что значит: «беречь» язык? От кого или от чего «бе-
речь?» Разве у языка есть враги или ему грозят
какие-то опасности?
Да. На своем историческом пути каждый язык такие
опасности встречает. Приходится бороться с ними и на-
шему языку. И я сейчас хочу поговорить с вами о трех
из них, важнейших.
Под аркой ворот моего дома одно время висел та-
кой плакат-объявление:
ГРАЖДАНЕ! ПРОСЬБА СДАВАТЬ ВЕСЬ УТИЛЬ
ДВОРНИКУ, КОТОРЫЙ НАКОПИЛСЯ!
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как «накоп-'
ляется дворник». Мне этого наблюдать не приходилось.:
Конечно, каждый грамотный человек, прочтя эти стро«
ки, улыбался, мысленно исправив синтаксическую ошиб-
ку, он всё-таки понимал, что хотел сказать автор. Но
для этого требовалось некоторое усилие. Хорошо, что
перед нами была одна безграмотная фраза. А если бы
363

так была написана целая страница? Каких бы трудов
стоило ее прочесть и понять?!
Первая опасность, грозящая языку, — это искажение
в результате невежества, невладения языком.
Искажения бывают не только в синтаксисе речи. Еще
чаще они возникают из-за неверного употребления слов.
При этом иногда- не так-то легко разобраться в допу-
щенной ошибке.
На улицах Ленинграда встречается красиво напеча-
танный в типографии плакатик пожарной охраны:
НЕ СТАВЬТЕ ЭЛЕКТРОПЛИТКИ
НА СГОРАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ!
Смысл и справедливость плаката не вызывают
сомнения. Но что вы скажете о самом слове «сгорае-
мый»?
От глагола «летать» можно легко образовать при-
частие действительно «летающий». Это тот, кто летает.
Но можно ли произвести от него страдательное при-
частие «летаемый»? Ни в коем случае. Летаемый — это
тот, кого «летали бы другие». А ведь никого «летать»
нельзя...
Точно так же можно тот или иной предмет «сжи-
гать», но «сгорать» может только он сам. Поэтому легко
указать на «сгорающие» вещи; «сгораемых» же — нет и
быть не может. «Сгорать» — глагол непереходный; зако-
нам русского языка противоречит образование от него
страдательных причастий...
«Да... А как же «несгораемые» шкафы?» —спросите
вы. Это дело особое. Русский язык знает ряд прилага-
тельных типа «неувядаемый», «непромокаемый» и про-
чие, но все они начинаются с отрицания «не». Не бывает
«увядаемых цветов» или «иссякаемой» энергии. Не мо-
жет быть и «сгораемых предметов». Они встречаются
лишь в речи тех, кому нет дела до чистоты языка.
Но нас она заботит. Так не будем же наводнять язык
«летаемыми машинами», «спимыми детьми» или «уми-
ряемыми со смеху людьми»! Будем считать ошибкой и
слово «сгораемый».
Слово «сгораемый» ошибочно по своему граммати-
ческому строению. А вот слово «звонит», которое то и
дело произносят с ударением на первом слоге, непра-
364

вильно по звучанию, по самому произношению своему.
Такие неверные, противоречащие нормам литературной
речи ударения мы допускаем часто. Искалеченные слова
сильно засоряют наш язык, тем более что изгнать их из
него, раз уж они привились среди малограмотных людей,
бывает очень трудно. Однако даже и тут положение
небезнадежно.
Вот пример. Больше четверти века миллионы рус-
ских людей произносили «молодежь» вместо «моло-
дёжь»: в просторечье часто незаконно переносят уда-
рения на начало слова («портфель», «процент» и т. п.).
С этим боролись педагоги в школах, об этом писали
языковеды и мастера языка, — всё напрасно.
И вдруг за последние два-три года произошло чудо:
теперь все стали произносить «молодёжь» совершенно
правильно. Что случилось?
Это очень интересный факт. Поэт Лев Ошанин на-
писал широко известный «Гимн молодёжи». Помните,
там есть строки:
«Эту песню запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!»
Тут уж никак не произнесешь «молодежь»: этому
мешает и ритм песни и рифма. Песню поют все, и пра-
вильное произношение прививается само собою, хотя,
возможно, поэт совершенно не думал о том, что его
произведение выполнит, наряду с другими, и эту полез-
ную работу.
Стоит обратить внимание на одну очень важную сто-
рону этого вопроса. Не всегда легко разобраться в том,
что является правильным и что неправильным в языке.
Ведь язык всё время меняется; меняются понемногу,
постепенно и его слова и сама его грамматика. Бывшее
правильным вчера становится сомнительным сегодня и
совсем неверным завтра. При этом нередко новое пра-
вило распространяется не сразу на все слова определен-
ного типа, а сначала лишь на некоторые из них, вре-
менно оставляя другие в покое. Это очень осложняет
положение: порою ответить на вопрос, как надо гово-
рить, какая из двух форм слова или какое из двух его
365

значений правильно, оказывается далеко не так-то
просто.
Чтобы стало совершенно ясно, о чем я говорю, сто-
ит разобраться в нескольких примерах.
Возьмем для начала такое широко известное сло-
во, как «рентген». Оно имеет несколько значений: так
называют и определенное физическое явление, лучи
Рентгена, и медицинский аппарат для облучения ими,
и самую процедуру этого облучения, и, наконец,—
едва ли не чаще всего, — весь тот амбулаторный или
больничный кабинет, который занят рентгеноскопией.
Все поминутно говорят: «Меня назначили на рент-
ген», «Рентген — великое дело!», «В этой больни-
це даже рентгена нет...» И в 99 случаях из 1Q0
произносят это слово так: «рентген», с ударением на
последнем слоге. Именно с этим ударением слово
«рентген» напечатано и в словаре Ушакова. Очевидно,
такое произношение надо считать правильным, литера-
турным. Тем не менее случается слышать жаркие спо-
ры между сторонниками этой формы и людьми, ко-
торые предпочитают говорить «рентген», делая ударе-
ние на первом слоге слова. Любопытно послушать
аргументы и доказательства обеих сторон.
«Рентген» произносят обычно люди, во-первых, не-
молодые и, во-вторых, знающие иностранные языки.
«Слово «рентген»,— говорят они, — это, собственно го-
воря, фамилия ученого Вильгельма-Конрада Рентгена,
открывшего знаменитые лучи. Рентген был немцем, а
немецкие фамилии всегда несут ударение на первом
слоге. Особенно бесспорно это в данном случае, пото-
му что фамилия «Рентген» по-немецки произносится
как «Рёнтген», а пишется через «ое»: «Roentgen».
-Так какие же основания у нас менять эту фами-
лию, переиначивая расположение ударений в ней и
вообще искажая ее? Ведь у нас теперь даже «улицу
Рентгена» в Ленинграде называют «улицей Рентге-
на»» — разве это не возмутительно? Тогда придется,
пожалуй, фамилию Гёте произносить как «Гете», хотя
она тоже пишется по-немецки «Goethe»; сделать из
«Либиха» — «Либиха» или из «Майера» — «Майера»...
Это безграмотно, и так дело не пойдет, това-
рищи!»
Так сердито говорят так называемые «пуристы»,
366

сторонники строгой правильности в нашей речи. Мы
уже сталкивались с ними, рассуждая о словарях. Что
же отвечают им их противники? Ведь доказательства
как будто довольно сильны!
Противники указывают вот на что. Всё только что
сказанное, без сомнения, справедливо. Нам нельзя
было бы отходить от правильного произношения дан-
ного слова, восходящего к немецкой фамилии, если бы
каш язык всегда и всюду до сих пор соблюдал такую
точность. Но этого не только нет, этого никогда и не
бывало.
Очень многие иностранные фамилии мы употребля-
ем, допуская в них значительные переделки, «русифи-
цируя их». Так, например, фамилия гениального ан-
глийского драматурга по-настоящему (то есть по-
английски) выговаривается как «Шэйкспиэ», а мы ее
произносим (и, вероятно, всегда будем произносить!)
как «Шекспир». Мы очень долго говорили (да и сей-
час этот обычай вовсе не вывелся) «Дон-Жуан», хотя,
как нам с вами теперь хорошо известно, испанского
имени «Жуан» нет и быть не может; в Испании есть
имя «Хуан»: недаром Пушкин в «Каменном госте»
всюду называл своего героя «Дон-Гуаном». Мы назы-
ваем Гейне — «Гейне»; а ведь точное произношение
этой фамилии будет «Хайнэ». Мы говорим «Париж»,
хотя французы именуют свою столицу «Пари». Мы го-
ворим «Стамбул» про тот город, который по-турецки
называется «Истанбул». * Еще более причудливо ко-
веркаем мы имена менее известных языков—-голланд-
ского, датского, шведского. Исправить всё это просто
невозможно, да вряд ли и необходимо. А уж что ка-
сается тех случаев, когда имя собственное стало
названием вещи, так тут и говорить ничего не прихо-
дится. Все произносят «рентген»; значит, и нам, грам-
матикам, надо подчиниться этому без особых рассуж-
дений. Попытки же ввести точную передачу немецкого
слова здесь совершенно неуместны; они отзывают язы-
ковой манерностью, щегольством, пуризмом...
Что тут можно возразить? И эти доказательства
тоже выглядят весьма разумными и справедливыми.
* А происходит это название, в свою очередь, от исковеркан-
ного греческого выражения «Eis ten polyn», то есть «в город».
367

Но сторонники слова «рентген» не остаются в
долгу.
«Значит, вы советуете, — говорят, они, — считать
нормальным, правильным всякое произношение, широ-
ко распространенное? Но разве эти два свойства всег-
да совпадают? Ведь если идти по этому пути, придется
узаконить заведомо неправильное, основанное на пло-
хом владении русским языком, произношение слова
«звонить» как «звонить», «молодёжи» как «моло-
дежь»: так одно время говорило огромное большинст-
во людей. Да и сейчас постоянно можно услышать раз-
личные, очень распространенные, но заведомо недопу-
стимые искажения русских слов. Иногда не сразу
даже узнаешь и поймешь, как такой языковой уродец
мог возникнуть и приему он живет. Очень часто нын-
че выговаривают слово «юный» как «юнный» (и да-
же «юность» как «юнность»). Неясно, почему приви-
лась такая нелепая ошибка речи; может быть, под
влиянием таких слов, как «длинный», «сонный», а
весьма возможно, под прямым воздействием быстро
распространившегося слова «юннат». Но ведь «юн+
+ нат» — слово составное; оно сложено из двух раз-
ных слов: «юный» и «натуралист»; тут понятно, отку-
да взялось это второе «н». В словах же «юный»,
«юность», «юноша» этому лишнему «н» совершенно
не место. А если судить по широте распространения,
так неизвестно еще, какое из двух произношений
встречается чаще? А вдруг неверное? Что же, так
и узаконить его?
Некоторые неправильности речи объясняются очень
благородными причинами: стремлением людей, не
слишком хорошо владеющих литературной речью, как
можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур
стараются и нередко перегибают палку. У них полу-
чается то, что языковеды зовут «гиперурбанистическим»,
то есть «слишком уж городским» произношением. Вме-
сто давно обрусевшего слова «рельсы» начинают го-
ворить «рэльсы»; слово «пионер» произносят как «пио-
нэр»; даже простую «шинель» заменили «изящной»
«шинэлью»; выговаривают «рай-и-он» вместо обычного
«район», который в правильной речи должен просто
звучать как «раён». Всё это так же заведомо неверно,
368

как общепринятое среди трамвайных кондукторов Ле-
нинграда выговаривание слова «фильяндский» вместо
«финляндский» (вокзал). Так говорят многие, очень
многие. Но разве следует подражать и подчиняться
им? Разумеется, это недопустимо: произношение cJiob
надо устанавливать не большинством голосов, а в соот-
ветствии с данными науки, в соответствии с исто-
рией нашего языка. Иначе мы его страшно испор-
тим».
Таким образом, обрисовываются две точки зрения
на язык и на те изменения, которые каждый день,
каждую минуту происходят в нем. Представители од-
ной призывают к бережной охране нашего литератур-
ного языка от всевозможных нововведений, от всяких
новых слов, новых фонетических навыков и привычек,
от какого бы то ни было отступления от языка, кото-
рый завещали нам великие мастера слова XIX и на-
чала XX века. Другие считают этот взгляд нежизнен-
ным и требуют свободы для развития всех явлений,
которые словесно создает в языке его творец и хо-
зяин — народ. Спрашивается теперь: кто же прав, а
кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полез-
на для нашего языка, а какая бесполезна или, может
быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня от-
вета на эти вопросы, ваши требования будут естест-
венными и законными.
Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и
безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что
в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные
стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для раз-
вития языка. Если бы которая-нибудь из них возоб-
ладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем
развитии, либо же литературная речь перестала бы
отличаться от породивших ее народных говоров, утра-
тила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то
состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась
давно.
* * *
Вторую опасность можно связать с той же, быстро
исчезающей бедой — недостаточной культурой, слабым
знанием общерусского языка. Она заключается. в том,
24 Л. В. Успенский
369.

что великое множество новичков, каждый день всё
в большем масштабе овладевающих вершинами нашей
советской культуры, а значит, и литературным языком,
приходит из разных областей страны. А в большинстве
областей нередко говорят в быту еще не на общерус-
ском языке, а в значительной мере на областных диа-
лектах.
Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк рассказывает о не-
доумении ставшего петербургским чиновником жителя
Сибири, когда приехавший земляк произнес перед ним
следующую фразу на уже забытом писателем родном
«сибирском» диалекте: «Лонись мы с братаном сунду-
лей тенигусом хлыном хлыняли», и объясняет, что это
на чисто русском (только «сибирском») языке озна-
чает: «Вчера мы с двоюродным братом неторопливо
ехали в отлогую гору верхом, сидя вдвоем на одной
лошади».
В этой фразе, конечно, «областные» словечки по-
добраны с чрезмерной щедростью. Но вы и сами по-
нимаете, что получится, если мы будем книги, предна-
значенные для чтения в любой части нашей великой
страны, уснащать то «псковскими» (вроде «мяклы-
ша» — белой бабочки), то «лужскими» (наподобие гла-
голов «гнетить» — жечь или «достогнать» — догнать)
местными словами. Их поймут под Псковом и в Луге,
но перед ними встанут в недоумении рязанцы или тве-
ряки-калининцы.
Вместо того чтобы служить средством общения
между людьми всех областей, язык наших книг ста-
нет серией загадок для каждого человека. Вот почему
право на введение таких «местных» слов в общерус-
ский язык мы можем предоставить только крупным
мастерам слова—писателям: о«и знают ему меру и
будут делать это лишь там и тогда, где и когда новое
слово обогатит, а не затемнит и не засорит общерус-
ский язык.
Опасность засорения языка «диалектизмами», таким
образом, не очень велика. Получая образование, стал-
киваясь с книгой, газетой, ораторскими выступления-
ми, каждый из нас начинает стараться «говорить как
все» и сам вытравляет из своей речи «областные» сло-
вечки своего детства.
370

Хуже обстоит дело с другим слоем «языкового му-
сора», с так называемыми «варваризмами».
Еще в середине XVIII века поэт и драматург Але-
ксандр Сумароков написал небольшую пьесу — «Пус-
тая ссора». В ней действуют щеголи того времени и их
подруги, модные дамы. Вот каким языком изъяснялись
эти тогдашние «стиляги»:
«Делам и да. Вы так флотируете мне, что уже невозможно..
Дюлиш. Вы не поверите, что я вас одорирую.
Деламида. Я этого, сударь, не меретирую.
Дюлиш. Я думаю, что вы достаточно ремаркированы
быть могли, что я опрэ вас в конфузии...
Деламида. Я этой пансэ не имею, чтобы в ваших глазах
эмабль имела...»
Русская речь всё время перебивается у них инозем-
ными словами, странными гибридами французских
корней, немецких суффиксов и русских окончаний:
«флатировать» — льстить, «адорировать» — обожать,
«пансэ» — мысль, и т. ш. Это было как раз в то время,
когда русское дворянство «баловалось» французским
языком, предпочитая любое родное слово заменить чу-
жестранным.
Сумароков резко возражал против этой порчи рус-
ского языка.
«Взращен дитя твое и стал уже детина,
Учился, научён, учился, стал скотина;
Французским словом он в речь русскую плывет:
Солому пальею, обжектом вид зовет. *
И речи русские ему лишь те прелестны,
Которы на Руси вралям одним известны».
И в другом месте:
«Другой, не выучась так грамоте, как должно,
По-русски, думает, всего сказать не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь».
* Любопытно, что язык, отбросив слово «палья» (французское
paille) как ненужный дубликат русского «солома», сохранил для
обозначения светло-желтого, «соломенного» цвета выражение
«палевый». Впрочем, употреблялось оно только профессионалами:
портными, малярами, животноводами и т. п.
24*
371

Так писал Сумароков в стихах, добавляя в прозе,
что «слова немецкие и французские нам не надобны,
кроме названия таких животных, плодов и прочего, ка-
ких Россия не имеет. Восприятие чужих слов, а особенно
без необходимости, есть порча языка...»
Возразить на это нечего. Через семьдесят лет после
Сумарокова Пушкин повторил его мысли:
«Сокровища родного слова, —
Заметят важные умы, —
Для лепетания чужого
Пренебрегли безумно мы.
Мы любим Муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих...»
Порок употребления ненужных иноземных слов — а
это и есть «варваризмы» — не исчезал. Он только видо-
изменялся и принимал другие формы. В XX веке уже
никто не «баловался» поминутно французской речью, но
возникла мода поминутно употреблять всевозможные
«ученые» термины, позаимствованные из чужих языков,
причем нередко без достаточного понимания их значения
и смысла. Дошло, как это ни странно, своеобразное язы-
ковое кокетство и до наших дней. При этом самой худ-
шей формой его и сейчас является употребление ино-
странных слов, смысл которых неясен говорящему.
В двадцатых годах один завклубом хвастливо при-
глашал меня в свой клуб, уверяя, что, с тех пор как
он начал там работать, клуб стал образцовым, «дове-
ден, можно сказать, до высшего вакуума».
Слово «в’акуум» по-латыни означает абсолютную
пустоту. Я страшно удивился и не сразу сообразил, в
чем дело: клуб был при большом заводе, изготовляв-
шем воздушные насосы. Инженеры нередко хвалили
свою продукцию, замечая, что насосы эти «дают выс-
ший вакуум», а незадачливый зав решил, что слово
«вакуум» равносильно слову «качество».
Года, два назад мне довелось подслушать разговор
в вагоне дальнего поезда. Почтенная дама, желая об-
рисовать капризный характер своей взрослой дочери,
заметила: «Она ничем не довольна. У нее, знаете, муж
аллигатор с большим стажем, а она и то ворчит!»
Аллигатор, как известно, вид крокодила. Мы все
ахнули, узнав о нашей современнице, которая, как ска-
372

зочная красавица, была «батюш-	, 1
кой за морского змия выдана»;	( к (
но скоро всё выяснилось: наша к У г\\
собеседница спутала слова «ал- л iw5
лигатор» и «ирригатор», то есть у
«инженер, заведующий иррига- у у уг
цией, орошением земель».	М \ eg-^
Вот против такого ненужного,
бессмысленного и тем более не-	/X |	|\\\
правильного употребления вар- (г /»	//	Ц\\
варистических терминов возра-	<?>	\\
жают и возражали все мастера	’
русской речи. * Особенно важно для нас то негодова-
ние, с которым говорил об этом В. И. Ленин.
«Русский язык мы портим. Иностранные слова упо-
требляем без надобности... меня употребление ино-
странных слов без надобности озлобляет...» — писал
он, особенно негодуя на неправильное, неточное упо-
требление чужих слов вперемешку с русскими. Чисто-
те нашего языка великий учитель и вождь придавал
большое значение. Да и неудивительно: язык для него
был орудием и оружием всемирной борьбы, основным
средством связи с широчайшими массами народа,
средством повышения культуры, средством познания
мира. Так как же можно коверкать его, делать невнят-
ным, невразумительным, малопригодным для его слож-
ной и тонкой работы?
Каждый из нас, говорящих по-русски, должен на
своем небольшом участке бороться против всех трех
опасностей, ведущих к порче и ослаблению нашего ве-
ликого и могучего русского языка.
Иван Сергеевич Тургенев не напрасно призывал от-
носиться к языку с благоговением. Подумайте сами.
Много столетий назад жили наши предки — сначала
гордые и свободолюбивые анты, потом создавшие свое
могучее государство русичи. И они на заре истории го-
ворили уже по-русски, на том языке, которым поль-
зуемся и мы с вами.
* Л. Н. Толстой, адресуясь только к писателям, свирепо гово-
рил когда-то: «Если бы я был царь, я бы издал закон, что
писатель, который употребит слово, значение которого он не может
объяснить, лишается права писать и получает 100 ударов розги».
Надо заметить, что этот гнев великого мастера языка справедлив
и не только по отношению к людям пишущим.
373

Русский народ шел своим великим историческим
путем век за веком. Как ни менялось его лицо, лицо
многомиллионного народа, он оставался самим собой
и при Владимире Киевском, и при Иване IV, и во дни
1812 года, и в наши величайшие в истории годы. Что
же скрепляло его единство? Что такое живет в этих
долгих веках неистребимое, что заставляет нас чув-
ствовать своим братом и соплеменником и .сурового
воина Святослава, и мудрого летописца Нестора, и
славного флотоводца Ушакова?
Я думаю, мы не ошибемся, если ответим: русский
язык! Он прожил долгие, очень долгие столетия. Он
менялся из года в год, из века в век, и всё же за тыся-
челетия остался тем же русским языком. Да, тем же
самым! На этом языке — русском! — семьсот пятьде-
сят лет назад прозвучали величавые, дышащие пре-
красной поэзией и глубоким патриотизмом слова Иго-
ря-князя, призывавшего своих «кметей»-воинов к за-
щите Родины:
«Братие и дружино! Луце же потяту быти, неже
полонену быти!», то есть легче претерпеть смерть в бою
за Русь, чем быть взятым в плен ее врагами.
Этот же язык гремит боевой трубой в знаменитом
обращении Петра I в день Полтавской битвы: «А о
Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы
жила Россия в блаженстве и славе...»
На этом языке клеймил ужасы крепостничества Ра-
дищев; учил «науке побеждать» гениальный Суворов;
Пушкин и Лермонтов слагали свои изумительные стро-
фы; декабристы обращались друг к другу с зашифро-
ванными письмами о желанной свободе; писал пла-
менные статьи Виссарион Белинский; говорил о том,
«что надо делать» передовым людям своего времени,
мудрый Чернышевский...
Этот же — наш, современный и в то же время бес-
конечно древний по корню и происхождению своему —
русский язык в его сегодняшних новых и совершенных
формах воплотил в своих звуках величайшие идеи
мира, которыми живет наша страна. На нем начертаны
новые Программа и Устав и всё глубокое учение Ком-
мунистической партии Советского Союза. На нем про-
звучали первые декреты советской власти, были за-
писаны титанические планы пятилеток. По-русски
374

Ленин призывал парод Родины к Октябрю. По-русски
и сегодня обращается к нам Центральный Комитет
партии, направляя наши пути к светлой цели — ком-
мунизму.
Ни на миг не прерывалась за тысячелетие волшеб-
ная нить языка, соединившая в одно целое предков и
потомков, создавшая русское племя, русский народ и
нацию. За это время русский язык стал одним из са-
мых совершенных, отточенных, гибких и полновесных
языков мира.
Сыны России и иностранцы удивляются его просто-
те и мощи. Михаил Ломоносов находил в нем соеди-
ненные вместе «великолепие ишпанского, живость
французского, крепость немецкого, нежность итальян-
ского, сверх того богатство и сильную в изображениях
краткость греческого и латинского языка».
Знаменитый французский писатель Мериме сто лет
спустя слово в слово подтверждал этот отзыв русского:
«французский язык, подкрепленный греческим и латин-
ским, призвав на помощь все свои диалекты... и даже
язык времен Рабле, — разве только он один мог бы
дать представление об этой утонченности и об энерги-
ческой силе... русского языка».
Великий Энгельс восклицал: «Какой красивый рус-
ский язык: все преимущества немецкого, без его ужас-
ной грубости». Английский романист Герберт Уэллс
полагал, что именно нашему языку суждено в будущем
лечь в основу языка всечеловеческого.
Значение и вес нашего языка неизмеримо возросли
за последние десятилетия, с тех пор как наша страна
стала советской. Новый мир, родившийся в 1917 году,
заговорил на нем через все рубежи и границы со всеми
народами земли, со всем человечеством.
Именно поэтому и изучают сейчас наш язык с та-
кой надеждой и любовью трудящиеся мирные люди
всего мира. Именно поэтому русские слова — «Советы»,
«Москва», «колхоз», «мир», «спутник» — звучат теперь
и в городах Франции, Англии, Италии, и в джунглях
Вьетнама, и над просторами дружественных нам стран
народной демократии, и даже в трущобах Нью-Йорка
и Чикаго. Везде рождается стремление как можно пол-
нее узнать язык, на котором выражены величайшие в
истории мира мысли.
375

«Да будь я
и негром преклонных годов,
и то
без унынья и лени
я русский бы выучил
только за то,
что им
разговаривал Ленин».
Это написал Владимир Маяковский. Давайте же и
мы, — кому выпало на долю счастье и честь знать рус-
ский язык по рождению, — изучать его глубоко и при-
стально, чтобы речь каждого из нас была достойна ве-
ликой истории этого могучего и свободного языка.

ТЫ н WO0
о



ъ и . .ктчи
[i J
10
ЗНАНИЕ И ПОНИМАНИЕ
Два столетия назад великий немецкий мастер сло-
ва и мыслитель Лессинг написал:
«Мне представляется странным уже то, что нам
известны не только вещи, а и имена этих вещей.
Тем не менее я хочу большего: не просто понимать
смысл слов, во еще знать, почему они звучат так,,
а не иначе...»
Это — мысль мудреца. Но тот же самый вопрос
приходит иной раз в голову даже окончательному про-
стаку.
— Интересно, откуда взялось на свете слово «курт-
ка»? — внезапно, среди пустой болтовни, спотыкается
о неожиданную загадку озадаченный мистер Арпад,
далеко не мудрый герой современного английского пи-
сателя А. Коппарда.
— Ха-ха! — равнодушно пожимает плечами мистер,
Платнер, его собутыльник. — Вот уж шут его знает,
откуда! Кто может это сказать?
— Гм! — удивляется Арпад. — Такое простенькое
словцо! Должно же было оно появиться откуда-
нибудь.
Кое-кто из моих читателей присоединится, пожалуй,
к мистеру Платнеру. В самом деле, я знаю вещь—
одежду определенного покроя. Знаю я ее название»
«куртка» (если называть эту «вещь» по-русски). Следо-
379

вйтельно, значение слова мне совершенно понятно.
Чего же еще желать?
Однако более живой ум не остановится на этом.
Он согласится с Арпадом, а значит, и с Лессингом.
Пусть известны и вещь и название вещи; хочется всё
же знать, — откуда оно взялось? По какой причине эту
штуку назвали именно курткой, а не «мурткой», не
«корткой», «вырткой» или еще как-нибудь? Можно до
этого дознаться?
«Вообще — да! — скажет вам языковед. — Проис-
хождением отдельных слов, исследованием вопроса о
том, откуда то или другое из них появилось в нашем
языке, занимается особый отдел языковедения — «эти-
мология». Узнать всё это — значит «раскрыть этимо-
логию слова». И опытный этимолог без большого
труда ответит вам на данный вопрос. Может быть,
правда, ответ его покажется вам несколько неожидан-
ным.
«Куртка, — скажет он вам, — прежде всего слово по
происхождению своему нерусское. Его в допетровские
времена у нас еще не было, да и быть не могло: ведь
наши предки никаких курток не знали и не носили.
Они ходили тогда в долгополой одежде — кафтанах,
азямах, охабнях. Потом, мало-помалу, стало прививать-
ся «кургузое немецкое» (то есть иностранное) платье.
Шили его сначала иноземцы-портные, главным обра-
зом французы; они называли его по-своему. По-фран-
цузски «куртка вообще» зовется «вэст» (veste), а «ко-
роткая куртка» — «вэст курт» (veste courte); слово
«курт» как раз и значит «короткая». Вот из этого-то
французского прилагательного «курт», слыша его от
портных-французов, и создали наши прапрадеды много
лет назад русское существительное «куртка».
Вам это кажется неправдоподобным? Напрасно.
Возьмите другое привычное слово, означающее еще
одну деталь одежды, короткие штанишки, — «трусики».
Откуда пошло их обозначение? От глагола «трусить»,
то есть «бояться»? От существительного «трусик», зна-
чащего «кролик»? От другого глагола — «трусить», то
есть «двигаться впробежку, мелкой рысцой»?
Представьте, ни от того, ни от другого, ни от треть-
его, а опять-таки от французского прилагательного.
По-французски «жюп труссэ» (jupe troussee) — подоб-
380

ранная юбка, «кюлотт труссэ» (culotte troussee)—за-
катанные, засученные и вообще «короткие штаны». Те
же иноземцы-портные, несомненно, вместе с курткой за-
несли нам и слово «труссэ», а мы, так сказать, вы-
кроили из него себе «трусы» по своему вкусу...
Очень многие наши слова (особенно не слишком
древние по происхождению) легко поддаются  подоб-
ному раскрытию — этимологизации. Некоторые
этимологизируются много труднее. Есть и такие, от-
носительно которых ученые пока что оказываются бес-
сильными: очень уж далеко в глубь времен уходит их
происхождение.
Само собой разумеется, в любом языке слова име-
ют свою этимологию. Мистер Арпад, в рассказе ан-
гличанина Коппарда, интересовался, конечно, не рус-
ским словом «куртка», а своим английским словом
«джэкит» (jacket), которое означает ту же самую
вещь. Я не стану сейчас заниматься подробным отве-
том на его вопрос, но английские этимологи, несомнен-
но, могли бы сделать это. Может быть, они скажут, что
слово «джэкит» обязано своим происхождением како-
му-нибудь искусному портняжке или старинному мод-
нику по имени Джек; может статься, предположат, буд-
то оно родилось от термина «джэк» (jake), когда-то
означавшего сначала кожаный мех для вина, бурдюк,
а потом покрой военной верхней одежды. Может быть,
оно пришло из французского языка, где есть похожее
слово «жакет» (первоначально «мужицкий» — «Жа-
ков», то есть «Яшкин»,—-полукафтан, простонародное
одеяние). Возможно, решение окажется и совсем иным:
это уж их дело.
Мы же с вами обратим сейчас внимание на другое.
Видимо, языковед в каждом слове, кроме его значе-
ния, может заинтересоваться и его происхожде-
нием, его связью с другими словами, в каком бы
языке они ни присутствовали. Но всё это хорошо для
тех слов, у которых есть значение. А как быть с
теми, у которых никакого значения нет, кото-
рые ничего не значат?
Позвольте, да разве существуют на свете слова без
значения, без смысла?
А вот посмотрите сами.
381

ОТ СЛОВА К ИМЕНИ
Допустим, вы спросили у вашего друга: «Кто там
шумит на дворе?» Друг отвечает несколько непочти-
тельно, но вразумительно: «Да так, один дылда...» Или:
«А! Какой-то нюня!»
Надо сказать, вы мгновенно поймете: в первом слу-
чае речь идет о человеке долговязом, во втором — о
некоем плаксе. Попробуйте заглянуть в любой словарь
и прочтете: «Н ю н я — плаксивый, бесхарактерный че-
ловек...» Слово «нюня» можно даже просто заменить
словом «плакса», — значение почти не изменится. То же
и с «дылдой»; скажите «дубина» или «коломенская
верста» — смысл останется тем же.
А теперь представьте себе другую картину. Вы по-
вторили ваш вопрос: «Кто шумит во дворе?» — и услы-
шали ответ: «Это Вовка!» Поняли вы вашего собесед-
ника? Еще бы, великолепно! Но, спрашивается, что же
именно поняли вы? Что значит слово «Вовка»? Ка-
кое значение оно имеет? Поразмыслите, и вам нач-
нет казаться, что, пожалуй, — никакого... Пожалуй, это
даже и не слово совсем.
Позвольте, как же не слово?! Это не только слово,
это имя существительное ничем не хуже других. Оно
стоит в единственном числе. Его удобно склонять:
«Вовка, Вовки, Вовке, Вовку...» Можно сказать толь-
ко: «Вовка сидит»; «Вовка сидят» будет неправильно.
Можно написать: «милый Вовка», а «милая Вовка» —
бессмыслица. Значит, с «Вовкой» по всем правилам
согласуются другие слова: это бесспорно слово.
И всё-таки значения у него решительно никакого
нет!
Чтобы такое утверждение не показалось вам опро-
метчивым, рассмотрим вопрос поглубже. Когда слово
имеет значение, мы всегда можем это значение выра-
зить более или менее точно одним или несколькими
другими словами. Поразмыслив, каждое из них мож-
но также перевести на иностранный язык. Это ясно.
Вот, например, слово «телега». Его нетрудно объ-
яснить хотя бы так: это «деревянная повозка для пе-
ревозки тяжестей». Можно вместо этого подобрать не-
сколько близких слов, способных отчасти его заме-
нить: «дроги», «качка», «фура», «арба»... По-француз-
382

ски «телега» будет «шар» (char), по-немецки «ваген*.
(Wagen), по-испански «карро» (сагго), по-турецки
«талика» (talika) или «араба» (araba)... Каждый язык
имеет для этого понятия свое собственное слово.
А попытайтесь поступить так же с нашим «Вов-
кой». Попробуйте объяснить мне, что такое «Вов-
ка», или передать это понятие словами других язы-
ков.
Конечно, Вовка — мальчишка. Но ведь и Петя, и
Олег, и Кимка, и даже Бобочка — тоже мальчишки,
Нельзя сказать: «У меня два брата; один — Вовка,
а другой — мальчишка». «Мальчишка» и «Вовка» —•
не синонимы и не антонимы.
И другое: как будет Вовка по-китайски? А как, по-
вашему, будет Джим или Топси по-русски? Это пере-
вести нельзя: * за этими словами нет тех значений, тех
понятий, к которым можно подогнать слова ино-
язычные... Да и русских равнозначных слов подобрать
к ним невозможно. Легко, конечно, вместо того же
Вовки, назвать парня Володей или даже Владимиром;
но ведь это не более чем если бы «крокодильчика»’
объяснять то «крокодилушкой», то «крокодилищем».
В чем же тут дело? Очень просто: перед нами не
обычное слово, а «особенное» — имя собственное. Ска-
зав так, мы назвали это явление. Но назвать — полде-
ла; надо его уразуметь, понять, что оно собою пред-
ставляет. А едва вы вдумаетесь в этот вопрос, как
увидите: имя собственное — престранная штука!
КРЕЩУ И ПЕРЕКРЕЩИВАЮ
Вот стакан воды. Эту воду можно назвать и
льдом, однако нужно, чтобы она предвари-
тельно замерзла, — иначе получится ошибка.
* Может показаться, что я здесь неправ. Западному имени
Теодор как будто соответствует Федор. Английское Джон у нас
нередко объясняют как Иван. Разве это не перевру?
Разумеется, нет; это лишь приспособление звуков одного языка
к обычаям и вкусам другого; при нем и речи нет о передаче
значения слова. Потом мы увидим: в переводе на русский язык
слово Теодор звучало бы .как Богдан, и Джон — тоже как
Богдан. Но такие переводы нас пока не интересуют.
383

Вас сейчас зовут девочкой. Потом вас станут
звать гражданкой или даже тетенькой. Но это случит-
ся лишь после того, как вы изменитесь,
вырастете... И студенткой вас никто не назовет, пока
вы еще школьница: чтобы изменилось слово, надо за-
метить изменение вещи, которую оно называет; не
так ли?
Но вот, например, Алексей Максимович Пешков с
определенного времени начал подписываться: «Мак-
сим Горький». И все стали его называть так, хотя он
остался тем же самым человеком.
Бывает и еще удивительнее. Во Франции в 1804 го-
ду родилась девочка, по фамилии Дюдеван. Окре-
стили ее Авророй. Она выросла и стала знамени-
той писательницей, но всю жизнь подписывалась не
Аврора Дюдеван, а Жорж Санд, как будто была
мужчиной. Каждый культурный человек знает про пи-
сательницу Жорж Санд, но куда меньше людей, кото-
рые ответят вам, кто такая Аврора Дюдеван.
Окрестили, перекрестили, и — никаких неудобств это не
вызвало. Не странно ли?
Или возьмите известный город, столицу Норвегии.
В глубокой древности она именовалась «Осло». В 1624
году ее переименовали в Христианию, а в 1924 — опять
в Осло. Каждому ясно, что город этот ничуть и ни в
чем не менялся в тот миг, когда люди спокойно пере-
крещивали его на новый лад. А если вы предложите,
допустим, слона с завтрашнего дня назвать «кроли-
ком», ваше предложение не завоюет успеха, даже если
вы пообещаете когда-нибудь потом снова переимено-
вать его «обратно в слона».
Конечно, такие, пользуясь выражением писателя
Лескова, «повертоны», возможны только потому, что
у имен собственных со стоящими за ними предмета-
ми не совсем такие отношения, как у имен нарицатель-
ных. Чаще всего приходится наблюдать, что между
ними просто нет никакой связи, что у имен собствен-
ных нет значения, того «прямого предметного значе-
ния», которое имеется у всех других слов. Они н а з ы-
вают, анезначат.
Действительно, смысл имен нарицательных связан с
различными вещами очень тесно, и притом независимо
от нашего желания; расторгнуть эту связь не в нашей
384

власти. Когда из-под земли пробивается маленький зе-
леный стебелек, человек опытный, приглядевшись к
нему, сразу говорит: «Вот березка!» или «Это дубок!»
И понятно: с одной стороны, каждая юная березка
во многом похожа на все остальные березы, даже на
самые большие деревья этой породы; с другой стороны,
она во многом отличается от всех на свете дубов, кле-
нов, елей и осин, даже самых маленьких.
Если вы про молодой дуб скажете: «Ишь, какой
здесь огурец растет!» — над вами посмеются: вы ошиб-
лись. .
А увидев на улице незнакомую девочку, вы, каким
бы вы ни были наблюдательным и опытным человеком,
никоим образом не определите — Оля перед вами или
Танечка? Может быть, это даже Василиса!
Поэтому-то при рождении ребенка никто никогда не
говорит родителям: «Эх, вы! У вас родился типичный
Фотий, а вы его Кирюшей назвали!» Это нелепость;
ни про одного Кирилла нельзя сказать, что он чем-то
похож на остальных Кириллов мира или что он резко
отличается от любого Фотия или Степана.
Каким бы именем собственным ни окрестили вы по-
явившегося на свет щенка, назовете вы его Бутькой,
Шариком, Бобиком или Трезором, никто никогда не
сможет уличить вас в ошибке. Однако, если вы начнете
всерьез уверять людей, что перед ними котенок или
росомаха, — увидите, что получится... Видимо, между
именами нарицательными и именами собственными —•
существенная и прелюбопытная разница.
РАЗЛИЧИЕ ИЛИ СХОДСТВО?
Было бы удобно, если бы с этой бросающейся в
глаза разницей не соединялось сбивающее с толку сход-
ство.
Вот имена: Вася, Шура, Олег, Лев, Вера, Любовь.
Что до первых трех, о них не скажешь ничего но-
вого по сравнению с тем, что я уже вам сообщил: ни
с одним из них у вас тоже не связывается никакого
внутреннего смысла, никакого реального значе-
ния. Что значит Шура? Только Шура, и ничего более.
Ну, Саня или Саша... Имя — и всё тут! Вполне понят-
25 Л. В. Успенский
385

но, почему в старое время, вступая в «побратимство»,
названые братья легко и спокойно менялись именами:
Шура становился Васей, Вася — Шурой; никаких не-
удобств в связи с этим не возникало. Никого не сму-
тило, когда немецкая принцесса София, став русской
императрицей, вдруг превратилась в Екатерину (Вто-
рую).* Имя — не сущность человека, его переменить
ничего не стоит. Казалось бы, иначе и не может быть.
Однако последние три из названных мною имен,
каждое по-своему, нарушают это впечатление простоты
и ясности.
Вера — имя собственное, к нему полностью отно-
сятся все наши рассуждения. Да, но ведь и в то же
время «вера» — это и имя нарицательное. «Вера» —
свойство того, кто верит или верует. Слово «вера» без
всякого затруднения можно перевести на любой язык
мира: по-французски «вера» — «ля фуа» (la foi); по-
немецки—«дер глаубен» (der Glauben), на турецком
языке — «инан» или «итикат», и так далее. Не так уж
сложно подобрать и слова, имеющие прямо противопо-
ложное значение: «неверие», «атеизм», «сомнение»...
А попробуйте-ка подберите слово с противополож-
ным значением к имени Олег!
Выходит, что «вера» может быть одновременно (или
попеременно) как собственным, так и нарицательным
именем. Но тогда как же надо это понимать: это одно
слово или два разных, хотя и совпадающих по зву-
кам? Связаны ли оба они между собою общим проис-
хождением? Может быть, одно из них произошло от
другого? Но если это так, то которое же из них сло-
во — родитель и которое слово — дитя?
«Вера», конечно, не исключение. Те ще вопросы воз-
никают и в связи с именем Лев. Оно вовсе не равно
слову «лев». От слова «лев» можно произвести
прилагательное «львиный», а от имени «Лев» — нельзя.
«Площадь Льва Толстого» совсем не то же, что «Пло-
щадь толстого льва».
* Прекрасно, по совершенно другому поводу, замечает
В. Б. Шкловский в своей книге «Художественная проза» (стр. 476):
«Когда мы узнаём, что женщину зовут Катерина, то всё наше
знание про нее состоит в том, что она, вероятно, христианка...»
Значит, никакого значения в имени мы не находим и не
можем найти.
386

Наоборот, от имени Лев легко от- -а-
почковать уменьшительное Лёва, а на-	/7)
звать «лёвой» даже самого смирного
варварийского льва можно лишь смеха Т/^ Д ГУ/ (
ради, в шутку. Если Лев — человек, то I
мы с’ вами спокойно зовем его детей
Львовичами, однако никому не придет
в голову серьезно рассказывать: «Bi I
клетке, знаете, сидела львица с двумя \	\ /
маленькими Львовичами». Напротив \	\П
того: мы почти никогда не образуем у"Т уЛ
уменьшительного «львенок» от мужско-
го имени Лев; мы не способны всерьез
сказать: «А вон идет Марья Петровна со своими двумя
львятами», даже если мужа Марьи Петровны зовут
Львом.
Спрашивается опять-таки: какое же отношение су-
ществует в языке между этими двумя, такими сходными
и вместе такими во многом различными, словами —
именами нарицательным и собственным? Между львом
и Львом, надеждой и Надеждой?
Видимо, это совершенно разные слова. А между
тем всё время чувствуется, что они тесно связаны меж-
ду собой, что одно из них, несомненно, родилось от
другого. Только вот — где предок и где потомок?
Это не бессмысленный вопрос; он приводит нас к
другому, более широкому и важному: откуда вообще
появились на свете человеческие имена? Давайте же
попробуем составить себе по этому поводу хотя бы
первое и приблизительное представление.
Затруднение только в том, что, сказав «имя», «име-
на», мы с вами коснулись явления куда более темного
и запутанного, чем вы, вероятно, думали до сих пор.
Прежде всего: даже если говорить только об име-
нах людей, нас ожидают неожиданности. У вас, ска-
жем, есть имя: Николай. Но ведь, кроме того, у вас
есть еще и отчество и фамилия. Они тоже входят в со-
став вашего «собственного имени», — недаром кх так-
же пишут с прописных букв. Следует ли из этого, что
каждое человеческое имя обязательно состоит из
трех частей?
Это совершенно неверное заключение. В Ленингра-
де живет один чукотский писатель. Когда при встречах
25*
387

с ним читатели интересуются, как его фамилия, он от-
вечает: «Рытхэу». Если же спрашивают: «А имя?» —
он опять отвечает: «Рытхэу»! Чукчи не знают наших
трехступенных имен; одного имени на человека им ка-
жется вполне достаточно. *
Впрочем, тут нечему удивляться: нашего отдельно-
го слова — отчества, сочетающегося и с именем и с
фамилией, не знают многие народы земли. Зато весьма
часто имя отца вводится там в состав самой фамилии.
Множество немецких и английских фамилий, оканчи-
вающихся на «зой» или «сон», скандинавских — на «сен»,
означают просто: «сын такого-то»; Торвальдсен — сын
Торвальда, Робинзон — сын Робина, Амундсен — сын
Амунда. Это известно многим.
Меньше людей, знающих, что и грузинское «швили»
(Бараташвили), и армянское «яни», «ян» (Хачатурян),
и турецкое «оглу» (Ахмет-оглу), и иранское «заде»
(Турсун-задё) также означают «сын». Есть народы, у
которых эту же роль выполняют не окончания, а, на-
оборот, приставки. Вы помните славного майора, род-
ственника лорда Гленарвана и его гостя на борту яхты
«Дункан»? Как истинный шотландец, он носил фами-
лию Мак-Набс, что означает: «сын Набса». Другие
шотландские фамилии — «Мак-Интош», «Мак-Ферлан»,
«Мак-Ферсон», «Мак-Дональд» — построены по тому же
правилу. Ближайшие родичи шотландцев, жители Зеле-
ного Эрина — Ирландии, знают фамилии, в которых
северное «Мак» заменено другой приставкой — «О»:
О’Брайен, О’Лири, О’Коннель и т. п. Да и в близко-
родственных русскому славянских языках очень часто
имя отца включается в состав фамилии при помощи
различных суффиксов: -ов, -ев, -ин, -ич; ПетрОВ,
ГригорьЕВ, ВанИН, ПетрИЧ, МиркИЧ и т. п.
Таким образом, становится ясным: вопрос с име-
* Читатели произведений Рытхэу могут упрекнуть меня в не-
точности: под ними всегда стоит подпись: «Юрий Рытхэу». Но всё
же я прав: писатель-чукча прибавил к своему чукотскому имени-
фамилии русское имя лишь с тех пор, как стал постоянно бывать
в Москве и Ленинграде, и именно для того, чтобы отсутствием
имени не удивлять своих русских знакомых и не вдаваться поми-
нутно в объяснения по этому поводу. Таким образом, «Юрий»
вовсе не имя ёго. Скорее «Юрий Рытхэу» может быть названо
псевдонимом писателя.
388

нами людей в разных концах мира выглядит по-раз-
ному, а ведь мы только-только прикоснулись к нему.
С другой стороны, разряд «имен собственных» вовсе не
исчерпывается одними личными именами при всем их
разнообразии. Наряду с ними мы все с самого раннего
детства и до глубокой старости поминутно сталкиваем-
ся с именами собственными совсем другого разряда —
с именами географическими. И надо сказать, что эта
группа имен задает нам загадки ничуть не менее слож-
ные и хитроумные, чем первая.
И в ней есть рядом с понятными совершенно непо-
нятные и даже таинственные. В одних этимология вид-
на, так сказать, как на ладони, даже профану. Перед
другими в задумчивости останавливается и самый
опытный лингвист.
Подумайте сами, нужно ли долго ломать голову,
чтобы понять, откуда взялось название Новгород? Да
стоит сопоставить его с такими именами, как Старо-
селье, Новослободка, Белгород, и всё становится яс-
ным само собой: Новгород — это Новый город. Меняя
место обитания, люди испокон веков называли моло-
дой населенный пункт старым именем, добавляя к
нему слово «новый»; это совершенно естественно.
Но что вы скажете про имена вековечных соседей
«господина великого Новгорода»: про свободолюбивый
Псков, про гордую Тверь, славную Тулу или отдален-
ный Суздаль? Как расшифруете вы их причудливые по
своим звукам, ничего русскому уму не говорящие, а
вместе с тем такие знакомые названия? Не только вы
сами не сможете объяснить их; зачастую даже ученые-
лингвисты предложат вам вместо одного два-три дале-
ко не бесспорных толкования.
Разница и тут бросается в глаза. Одно дело —
Красный Кут, гора Магнитная, гора Белуха, река Бе-
лая, озеро Верхнее, Становой Хребет... Никаких сомне-
ний эти названия не вызывают^ они понятны.
Зато вот Пермь, Вятка, Бугуруслан, Кострома, Эль-
брус, Урал, Судома-гора, Выг-озеро, реки Чусовая, Пя-
сина, Обь — таких или похожих слов вы, пожалуй, ни
в одном русском словаре не отыщете. Откуда же они
взялись?
Конечно, и в этом случае нельзя допустить, будто
наши прародители века назад, как бы забавляясь, со-
589

ставляли для окружающих их рек, гор и озер имена из
бессмысленных звуков, пересыпая .эти звуки, как пест-
рые стеклышки в калейдоскопе: интересно, мол, что по-
лучится? Ничего подобного не могло быть. Безусловно,
каждое имя, которое сейчас кажется нам совершенно
не имеющим значения, некогда должно было его иметь.
Но вот дознаться, докопаться до этого значения бы-
вает порою очень трудно. А стоит ли затрачивать на
это занятие время, силы, труд?
Чтобы вам стало ясно, что стоит, мы и побеседуем
поочередно о трех наиболее крупных группах собст-
венных имен: о личных именах, о так называемых от-
чествах и о фамилиях.
Понятно, о каждой такой группе можно написать
и сказать очень много. О них созданы внушительные
тома ученых исследований. Есть имена, о которых на
протяжении многих десятилетий ожесточенно спорят
убеленные сединами профессора. Безусловно, в неболь-
шой книжке я не смогу ознакомить вас не только со
всем, что известно о них, но хотя бы с самым главным.
Разумеется, нет: у меня другая цель. Я хочу только
заинтересовать вас одним из самых своеобразных угол-
ков языковедческой науки, плеснуть вам в лицо брыз-
гами из такого водоема, который, по сути дела, колы-
шется прямо у вас под ногами: наклоняйся и черпай..,
Зачем? А может, — это побудит вас поглубже, подоско-
нальнее заняться языком, прибегая, как к помощникам,
уже не к тоненьким популярным брошюрам, а к солид-
ным и порою не легким для чтения научным трудам.

ЖАК ю
ИМ5Й
Нет меж живущих людей, да не может
и быть, безымянных:
В первый же миг по рождении каждый,
убогий и знатный,
Имя, как сладостный дар, от родимых
своих получает...
ГОМЕР Й ГОГОЛЬ
Вот какими звучными стихами повествовал когда-то
о человеческих именах великий старец Гомер. Ну
что же? Прошли тысячелетия, а сказанное им и сейчас
остается правдой.
И сегодня человек проносит имя через всю жизнь,
берет его с собою даже в могилу. Бывает и так: кости
усопшего рассыплются в прах, разрушится воздвигну-
тый над могилой монумент, прекратится род и племя,
а самое хрупкое, самое летучее из всего, что имел ко-
гда-то усопший, его звонкое имя, всё еще живет и пор-
хает по свету.
Как же выбирают старшие младшим, новорождён-
ным, их имена? Йз каких запасов черпает человечество
эти сладостные сокровища?
Оставим Гомера, вспомним Гоголя:
«...родился Акакий Акакиевич против ночи, если
только не изменяет память, на 23 марта... Родильнице
предоставили на выбор любое из трех [имен], какое она
хочет выбрать: Мокия, Сессия или назвать ребенка во
имя мученика Хоздазата.
391

«Нет, — подумала покойница, — имена-то всё такие».
Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом
месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Ва-
рахасий.
— Вот- это наказание, — проговорила старуха...—
Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Ва-
рахасий.
Еще переворотили страницу — вышли: Павсикакий
и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что,
видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше бу-
дет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так
пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел
Акакий Акакиевич». *
Не повезло маленькому человечку! Подумать только:
перебрали одиннадцать имен и остановились на Акакии:
другие были еще хуже. И все одиннадцать, как одно,
ровно ничего не говорили русскому слуху, ничего не зна-
чили по-русски. Спрашивается, — откуда же они тогда
взялись?
Сколько бы вы ни рылись в словарях русского язы-
ка, никогда вы не наткнетесь там на слова, хоть не-
много напоминающие «Павсикакий» или «Варахисий».
Другое дело — языки иностранные.
Не похоже ли имя Акакий на слово «акация», назва-
ние растения? Конечно, да; особенно, если принять в
расчет, что это греческое слово в Греции произноси-
лось бы иначе, чем у нас: «акакиа». Оно означает: «без-
злобная, незлобивая»; «какое» по-гречески — плохой,
дурной, отрицание же «а-» вы встречаете во множестве
заимствованных от греков слов: «септический» (зараз-
ный), «асептический» (обеззараженный); «теология»
(богословие), «атеизм» (безбожие) и так далее. Если
древний грек называл сына Акакиос, это с его точки
зрения было и осмысленно и красиво. У нас же смысл
имени забылся, а звучит оно совсем неприятно.
* Н. В. Гоголь несколько погрешил тут против строгой истины.
В старых «крестовых» календарях эти имена не стояли такими
тройками. Мокий числится там 29 января, 11 марта и 3 июня;
Соссия праздновали 21 апреля и 19 сентября. Трифиллии были
именинниками в июле (13), а Варахисии (в святцах это имя
писалось так) — в марте. Ближе всего друг от друга значились
Павсикакий и Вахтисий (13 и 18 марта), но и между ними падало
пять суток. Понятно, Впрочем, что для повести это не имело ни-
какого значения.
392

А-какий — «беззлобный, невинный». Что же тогда
может значить Павси-какий? Наверное, между ними
есть какая-то связь?
Да, есть; в греческом языке был глагол «пауо»—
прекращать. Пауси-какий — «прекращающий зло».— со-
всем хорошее имя для того, кто знает греческий язык.
Имя Трифиллий напомнит многим ботаническое на-
звание клевера — «трифолиум», «трилистник». Это не
случайное сходство; слово «трифолиум» — латинское;
по-латыни «трее» значит: три, а «фолиум» — лист. Гре-
ческий язык близок к латинскому; в Греции трилист-
ник — «трифиллон», потому что «лист» тут звучит как
«филлон». Всё понятно, кроме одного: как могло людям
прийти в голову называть своих сыновей «трилистни-
ками».
Странного, однако, в этом мало: листья-тройчатки
издавна считались почему-то счастливым талисманом;
на Западе и сейчас клевер охотно изображают на по-
здравительных открытках, брелоках и прочих безде-
лушках. Суеверие помогло слову «трифиллос» (трили-
стый) стать сначала греческим, а потом и русским име-
нем Трифиллий.
Довольно с нас длинных разъяснений; скажу корот-
ко: из одиннадцати имен, упоминаемых Гоголем в «Ши-
нели», шесть оказываются на поверку греческими по
происхождению. «Мокий» — «насмешник»; в Элладе Мо-
мос был богом всякого шутовства. «Соссий» можно по-
нимать либо как «верный», либо же как «здравый, не-
вредимый». «Дула» значит «раб», «прислужник»; неда-
ром прислужники в греческих храмах именовались
«гиеродулами» — священнослужителями. Хуже с осталь-
ными пятью именами. Хоздазат, по-видимому, слово
иранского корня; наверное, оно означало нечто вроде
«дар божий, подарок бога». В древнеиндийском языке
Варадат значит «дар любимого». А вот насчет Вахти-
сия, Варуха и Варахисия даже специалисты расходятся
во мнениях. Ясно одно; все эти имена — какого-то вос-
точного происхождения. «Варух», например, вероятно,
слово древнееврейское и значит «благословенный».
Не менее ясно и другое: сто лет назад в русской
чиновничьей семье крестили ребенка и сколько ни вы-
бирали ему имен, среди них не попалось, как на грех,
ни одного чисто русского. Что за притча? Почему бы
393

вместо этих трудных, некрасивых, непонятных и чуждых
кличек не остановиться на одном из самых простых
русских имен — Петр, Андрей, Алексей?.. Или назвать
мальчишку Федей... Ведь эти-то имена наши, свои!
Вы так думаете?
РУССКИЕ ИНОСТРАНЦЫ
Возьмите имя Алексей (в святцах * оно пишется:
Алексий). Попробуйте догадаться, какое русское слово
одного корня с ним. Напрасный труд: сколько бы вы
ни искали в словарях, ничего похожего вы не найдете.
Единственно в энциклопедии встретится вам научный
термин «алексины». Что он означает? Так называются
особые вещества, содержащиеся в крови. Почему они
так названы? Потому, что их назначение — защищать
организм от вредных микробов, а по-гречески гла-
гол «алексо» значит: «я защищаю». Слова «алексин» в
Греции не было, это наши современники-ученые искус-
ственно создали его из древних частей; так делают
сплошь да рядом. Но если бы оно там было, значило бы
оно что-то вроде «защитное вещество».
Вопрос решен: наше имя Алексий взято у греков;
означает оно «защитник, охранитель». Таким же грече-
ским словом оказывается и имя Андрей: «андрэйос» в
Греции значило «мужской, мужественный». А если
так, — нетрудно понять смысл и еще одного нашего име-
ни— Александр: оно сложено из двух частей: Алекс
(защита) 4- андр (мужской) и может быть переведено
как «мужезащитник» (то есть смелый воин).
Что же получается? Самые привычные нам русские
имена не более как прижившиеся иностранцы, древ-
ние греки. Называя какого-нибудь Трифилл'ия Мокие-
* Святцами называлась у православных христиан церковная
книга, содержащая месяцеслов (календарь), составленная в по-
рядке месяцев и дней года, к которым приурочено церковью рели-
гиозное чествование каждого святого. Это было нужно потому, что
принято было «нарекать» младенцев именем того из святых, память
которого приходилась на день рождения этого ребенка. Родилась
девочка 1 марта, — быть ей Антониной или Евдокией; появился
мальчишка на свет 23 апреля (старого стиля) — придется ему
носить имя Георгия.
Постепенно правило это перестало строго соблюдаться: имена
стали выбирать по вкусу родителей, как Акакию Башмачкину
у Гоголя.
394

вича по имени-отчеству, вы и не подозревали, что по*
настоящему это значит «Трилистник Насмешникович».
Читая басню Крылова про Демьяна и Фоку, разве мог-
ли вы думать, что Фока это — «тюлень», а Дамиан—•
«укрощенный»? Даже приветствуя учителя физики:
«Петр Никитич, здравствуйте!» — вы, собственно, произ-
носите: «Здравствуйте, Камень Победителевич!»
Удивляться не приходится: раз уж почему-то мы,
русские люди, носим нерусские по происхождению, чуж-
дые по звукам имена, — недоразумений, конечно, не обе-
решься. Вот, для примера, один курьез.
ФЕДОР = ИВАН, ИВАН = МАТВЕИ
Странноватое равенство: как может «Ваня» означать
«Федю»? Прежде, однако, чем возмущаться, разберемся
в происхождении этих трех имен, прибавив к ним еще
и Богдана.
Слово «Федор» раньше писали: «Феодор». Тогда оно
в точности походило на западноевропейское Теодор.
Это естественно: оба взяты из греческого языка, а у гре-
ков их буква «0» в разные времена читалась по-разному,
в древности как «тх», позднее как «ф». Мы, через Ви-
зантию, взяли ее в звучании «ф», западные народы ста-
ли изображать ее на латинский лад, как «th». Поэтому
наше Феодор и заграничное Theodor — просто два раз-
личных произношёния одного греческого слова-имени;
присмотревшись, можно понять, что оно состоит из двух
частей: «Тео + дор».
Что может значить «Тео»? Это легко уразуметь, если
сравнить с ним такие слова, как «тео + логия» (наука
о боге), «тео + кратия» (божье правление), «а-теизм»
(безбожие). «Теос» (или «феос») по-гречески — бог.
А Теодор (Феодор) —это «дар бога». Точно так же все
имена, содержащие в себе эти слоги «тео» или «фео»,
связаны с понятием бога, божества. Их у нас очень
много: Тимо-фей (Тимотеос) (богобоязненный), Фео-
фил (боголюб), Фео-досий (богом данный) и т. д. *
Значит, Феодор — «божий дар» по-гречески. А "вот
«Иван» (точнее йоханаан)—тот же «божий дар», но
уже по-древнееврейски.
* См. перечень имен в конце книги (стр. 603 и дальше).
395

По правде говоря, это требует разъяснения. В древ-
нееврейском языке нет слова «Иван». Но имя это,
которое у всех европейских народов звучит сейчас по-
разному (у «емцев — Иоганн, у французов — Жан,
у англичан — Джон, у грузин — Иванэ, у финнов и эстон-
цев— Юхан, у поляков — Ян), когда-то в древней Иудее
произносилось как йэхоханан, или Иоханаан. И озна-
чало это слово «божья благодать», «божий дар»,
то есть — Федор.
Да, но имя Матвей по-еврейски опять-таки значит
«дарованный господом», а что до русского Бог-дан, так
здесь и говорить долго не 'приходится: каждому ясно,
что это имя означает. Вот вам и еще один Фео-дор.
Выходит, странное равенство, поставленное мною в
виде заголовка на предыдущей странице, — отнюдь не
бессмыслица. Я мог бы только сильно расширить его,
пополнив именами, взятыми из других языков. Мы уже
встретились с персидским Богданом; он выглядел как
Хоздазат. Свой особый Богдан (кроме Теодора) есть и
у французов; там он выглядит как Дьедоннэ (по-фран-
цузски «дьё» — бог, а глагольное причастие «доннэ»
значит данный). Богданы есть всюду, где в выбор имен
для новорожденных вмешивалась церковь, религия,—
а это имело место у многих народов мира.
Что же мы узнали в конце концов?
Большинство самых обычных наших имен на повер-
ку оказываются нерусскими. Среди них множество древ-
негреческих и древнееврейских. Есть взятые от других
народов Востока. Немало и латинских, древнеримских
имен; Валентина, например, значит «здоровая» (точ-
нее— «дочь здоровяка»), Акулина (по-церковному Аки-
лина) — «орлица», Виктор — «победитель». *
В чем же дело? Как мог возникнуть обычай называть
детей не своими именами, а чужими, непонятными, не-
красивыми, да еще взятыми из мертвых, давно за-
* Правда, за долгие и долгие столетия постоянного их употре-
бления эти привозные, заграничные имена примелькались нашему
слуху, стали привычными. К тому же большинство из них сильно
обрусело, изменилось по форме: в нашем Феде трудно узнать
греческого Теодора; между русским Ваней, французским Жанно,
английским Джонни не каждый найдет сходство, хотя все они
произошли от одного имени — Иоанн.
Но ведь это не меняет дела. Имя Вера является и по про-
исхождению и по возможному значению словом русским. Имя же
396

молкших языков? Что, эта странность существует везде
или привилась только у нас, в России, и в чем ее смысл?
ЯСТРЕБИНЫЕ КОГТИ
Вспомните роман Фенимора Купера «Следопыт»;
вам непременно придет на память его герой, благород-
но-суровый индеец-охотник, по имени Монтигомо. Гово-
рят, будто имя это по-индейски значит: «Ястребиный
коготь».
Не важно, точен ли этот перевод: имена, подобные
этому, действительно характерны для индейских племен
Америки. Это и естественно: когти ястреба остры,
страшны и врагу и добыче. Понятно, почему воин и
траппер-следопыт называет сына «Ястребиным ког-
тем»: ведь даже в наши дни советские летчики не воз-
ражают, если их-—истребителей — с ласковой фамиль-
ярностью именуют «ястребками».
Североамериканские индейцы — народ с необыкно-
венной историей: в XVIII, да и в первой половине
XIX века они жили еще в «каменном веке», который
для наших предков миновал тысячелетия назад. Их
жизнь изучали люди науки; Фридрих Энгельс судил по
ней о жизни человечества на заре истории. О них на-
писано множество романов и поэм; сложные, диковинно
звучащие имена встречаются там в изобилии. Прислу-
шиваясь к ним, легко понять: когда индейцу надо дать
имя ребенку, он перебирает самые
простые, самые обычные слова своего
языка, вслушивается в то, как они зву-
чат, вдумывается в их смысл, и то, ко-
торое покажется наиболее подходя-
щим, спокойно делает именем.
В романе «Охотник» современного
английского писателя Олдриджа изо-	/
бражен молчаливый, нелегко живу-	I
щий траппер, индеец Билл. Но Бил- 11
лом его зовут только англичане: им Dvi
не выговорить его настоящего ин-
Миша либо вовсе не имеет значения, либо связано со смыслом,
который слово Михаил (см. стр. 620) имело некогда совсем й дру-
гом языке.
3&7

дейского имени. Соплеменники зовут его Хбма-Хбмани;
это значит: «Первое облачко на небе». Красивое имя?
Очень красивое; наверное, маленький Хома был первен-
цем и любимцем своих родителей. Наверное, краше его
не было детей в округе, по их мнению...
У знаменитого писателя-натуралиста Сетон-Томпсо-
на также есть чудесный герой, тоже охотник, во многом
напоминающий всем нам знакомого гольда Дерсу-Узала
из книг В. К- Арсеньева. Зовут этого спокойного, муд-
рого и несчастного человека Куонеб. Томпсон не гово-
рит нигде, что значит слово «Куонеб», но он заставляет
его вспомнить про умершего малыша-сына; вот этого
крошку звали «Уи-Уис» (Совенок, или Маленькая со-
вушка). Много нежности и ласки вложили Куонеб и его
милая молоденькая жена в дорогое для них имя. Вид-
но, глазаст был этот Уи-Уис; видно, очень смешно вер-
тел он круглой головенкой, радуя и умиляя юных отца
и мать.
А девические индейские имена? Загляните в собра-
ние сочинений Пушкина. Там, в переведенных поэтом
«Записках Джона Теннера», англичанина, ставшего при-
емным сыном индианки и настоящим «краснокожим» по
нраву, вы встретите целый ряд сложных, непривычных
нашему слуху имен:
Монито-о-гезик Та^бу-шиш
Киш-кау-ко	Мун-ква
Нет-но-куа	и т. д.
Уа-ме-гон-е-бью
Пушкин сообщает значение только нескольких из
них. «Мун-ква» (так звали индейца-знахаря из племени
кри) / означает «Медведь». Имя самого Джона, данное
ему его друзьями-отавуавами, звучало: Шо-шо-ва-не-ба-
се, а это значит «Сокол». Но удивительнее . всего ка-
жется русскому поэту имя молодой индианки — невесты
Теннера.
«Красавица его, — с лукавой усмешкой пишет Пуш-
кин, — носила имя, имевшее очень поэтическое значе-
ние, но которое с трудом поместилось бы в элегии: * она
* Элегия — грустное стихотворение. Пушкин хочет сказать,
что такое длинное имя никак не уложишь в наши европейские
стихи.
898

звалась Мис-куа-бун-о-куа, что по-индейски значит
Заря».
Следует добавить еще, что Уа-ме-гон-е-бью перево-
дится как «Тот, кто надевает убор из перьев».
Что ж? Юной жительнице лесов имя «Заря» так же
идет, как имя «Ястребиный коготь» старому охотнику за
гризли и карибу.* Видимо, индейцы — мастера назы-
вать своих детей.
Но так поступали, поступают и сейчас далеко не они
одни. И в Азии, и в Африке, и даже «у себя дома» в
Европе мы можем встретиться с точно таким же обык-
новением.
В книге одного француза мне попалось красивое
индийское женское имя «Джалантахчандрачапала» —
«Зыбкая, как отражение лунного луча в воде». Вероятно,
вы слышали название оперы «Мадам Баттерфляй»;
«баттерфляй» по-английски «бабочка». Действие оперы
развертывается в Японии, и ее героиня носит японское
имя Чио-Чио-сан; так, по крайней мере, называет ее
европеец-автор.
Слово «сан» можно перевести как «госпожа»,
«мадам». Слова «Чио-Чио» в японском языке, вообще
говоря, нет: это переводчики так исказили другое япон-
ское слово «Тьо-Тьо». Оно, действительно, означает:
«бабочка, мотылек» и, если хотите, подходит молодень-
кой порывистой девушке.
Это Азия. У племен Центральной Африки дело об-
стоит еще своеобразнее. Ганзелка и Зикмунд, два чеха-
путешественника, проехавшие от Алжира до Кейптауна
по черному материку, рассказывают любопытные вещи
про тамошние имена.
Одна молодая негритянка носила красивое имя Да-
тини. Путешественники полюбопытствовали, что оно
значит. Оказалось, оно значит: «А я что говорила?»
Как так?
А вот как: ожидая рождения ребенка, родители по-
спорили: отец думал, что появится сын, мать — что дочь.
Когда родилась дочь, мать с торжеством вскричала:
«Датини!», то есть «А я что говорила?» Так и назвали
девчонку.
* Гризли — самая крупная порода медведей; карибу—^
канадский олень.
399

Рядом жила другая негритянская женщина, по име-
ни Кабисития, то есть «Спотыкаемся о корчаги». Но и
это имя объяснялось просто: она ходила всегда с гордо
поднятой головой и всякий раз, выходя из хижины, уши-
бала ногу о сложенные у дверей миски.
Видимо, у негров есть даже обычай по мере надоб-
ности заменять одно имя другим, более подходящим;
по крайней мере имена европейцев они всегда заменяют
своими, более осмысленными на их взгляд. Ганзелка и
Зикмунд вспоминают одного чеха, которого в Африке
переименовали во «Нголидана», то есть «Золотой зуб»:
у него были вставные зубы. Один из его соседей звался
у них «Пандлана» — «Лысая голова», другой — «Нгвон-
дела» — «Сутулый», третий — «Масупа» — «Бородавка»,
а жена «Бородавки», обладавшая горячим характе-
ром — «Нунгвашу», то есть «Сердитая».
Вы скажете: ну да! Почему этому не случаться на
краю света, в Декане или в Конго; там всё возможно!
Но нельзя ли подобрать подобные прим-еры и в языках
ближайших наших соседей? Можно! Мы потому лишь
не замечаем их, что часто плохо понимаем значение
привычных нам имен: узнает человек, что «Федор» —
это «дар божий», и спрашивает: «А что значит имя
Лев?» А ведь лев и значит «лев», «царь зверей»; только
спрашивающий никогда не обращал на это внима-
ния.
* * *
Вам, может быть, приходилось встречать болгарское
имя Вылко. По-болгарски Вылко значит «волк». Как!
Человека зовут волком? А почему, собственно, Львом
звать можно, а Волком — нет?
Можно звать и Волком! Имя это распространено и
в соседней с Болгарией Югославии; только там оно, как
и самое слово «волк», звучит несколько иначе: «Вук».
Как и почему могло.прийти человеку в голову назвать
своего ребенка диким зверем? Выслушайте одну прав-
дивую историю.
Жил в Сербии больше столетия назад славный уче-
ный и пламенный патриот, языковед Караджич. Ро-
дился он еще в XVIII веке, за двенадцать лет до нашего
Пушкина. У Степана Караджича, отца ученого, дети
400

рождались часто, но все, как один, умирали еще крош-
ками. Как помочь такой беде?
Старый сербин вспомнил старинное поверье: если
твои сыновья не живут на свете, назови того, кто вновь
родится, Вуком. Волки сильны и выносливы; волка и
смерть не берёт. От такого имени сын твой станет сам
крепок, как волк, и горе отойдет от твоего дома. Кре-
стьянин Караджич и его жена так и поступили. Когда
появился у них еще один ребенок, они нарекли маль-
чишку Вуком. «И что же? — лукаво посмеиваясь в усы,
говорил своим ученикам седовласый языковед лет
шестьдесят спустя, — как видите, старое средство по-
могло: «Волк» жив до сих пор, и зубы у него еще не
затупились!»
Такие же или похожие поверья встречались и у
других славянских народов, и у всех их соседей. Во
всяком случае, у многих мы видим похожие «волчьи»
имена.
Вот старогерманское Рудольф. Теперь, употребляя
его, немцы не задумываются над его значением: имя
как имя, и достаточно.
Но дело не так-то просто.
Когда-то имя это означало то же, что современные
немецкие слова roter Wolf, — «красный волк». Посте-
пенно оно изменилось; теперь в нем от древнего
«Вольф» остались только три последних звука. То же
произошло и с именем «Ад-ольф» — «благородный волк»
(впрочем, иные ученые возводят это имя к готскому
Attaulf — «помощь отцу»). Как вам кажется, — велика
ли разница между индейским «Ястребиным когтем» и
древненемецким «Красным волком»? Сходство таково,
что их легко счесть и одноплеменниками и современни-
ками.
А эти два Волка в Германии — не исключение. Там
и сегодня пользуется полным правом гражданства имя
Вольфганг — «волчий ход»,* в него тоже входит основа
«Вольф». История сохранила память о первом христи-
анском епископе германского племени готов: его звали
Вульфила, или Ульфила. Это имя — уменьшительное от
готского, то есть древнегерманского, Вульфе — «волк»;
* Например, Иоганн Вольфганг Гёте.
26 Л. В. Успенский
401

правда, оно чуть-чуть переделано на греко-римскии лад.
Но, во всяком случае, соплеменники «святого» человека
понимали его имя как «Волчонок».
ИЗ ДАЛИ ВРЕМЕН
У древних европейцев волк был в почете: он являлся
хозяином леса; кто мог тогда поручиться, возьмут ли
люди верх над серыми стаями? Сделать именем назва-
ние такого страшного зверя казалось вполне почетным.
А когда слово становится именем, оно остается им на-
долго, даже если мир вокруг меняется и причины, кото-
рые возвысили имя, исчезают.
Этого мало; наши предки относились к имени не так,
как мы с вами. Что оно для нас? Простая кличка, и
только. А они верили: имя, данное человеку, не просто
прилеплено к нему случайной прихотью родителей, оно
срастается с человеком; кто скажет, что важнее — чело-
век или его имя?
Это было естественно: тогда и каждое слово еще
расценивалось как заклинание, обладающее опасной
таинственной силой.
Вот, например, живет в лесу самый страшный, са-
мый сильный зверь, тот, который может ходить и на
задних лапах. Положим, мое племя назвало его так:
Бурый. Надо остерегаться зря произносить это опасное
имя: выговоришь его неосторожно, а вслед за ним
явится к тебе и сам его хозяин. Лучше давайте назы-
вать страшилище как-либо иначе: мы-то все поймем,
о ком речь, а ему самому будет невдомек. Назовем его
хотя бы Косолапым, или Топтыгиным, или хоть Лесным.
В нашем слове «медведь», которое означает «тот, кто
ест мед», до сегодняшнего дня дожило воспоминание
об этом далеком прошлом: оно было когда-то именно
таким вторым, запасным именем свирепого хозяина
леса.*
* Можно спросить: какое же «медвежье имя» было в древности
«первым», настоящим у наших предков? Не берусь сказать вам
наверняка, а гадать можно по-разному. Обращает на себя внима-
ние, скажем, такое обстоятельство: у нас, русских, хозяина леса
нередко именуют не очень почтительно — «мишкой»,
402

Теперь легко сообразить: если каждое слово обла-
дает чудесной силой, то человеческое имя, разумеется,
может быть могучим талисманом, добрым или злым,
смотря по своему характеру. Досталось человеку удач-
ное имя — счастливой будет его жизнь. Промахнулись
родители, не угадали, — пусть он пеняет на них: луч-
ший смельчак и силач наверняка погибнет, раз ему дали
плохое имя.
А как отличить плохое от хорошего? Это ведомо
волхвам и кудесникам, но думать можно, что слово,
которое значит что-либо приятное, могучее, светлое, не
должно, став именем, принести вред. Скорее, оно пере-
даст его носителю эти качества.
Мир давно забыл о большинстве таких наивных ве-
рований, а имена остались. Мы не помним, почему
когда-то наши предки начали называть своих детей так,
а не иначе; нам даже странно, когда ученые вскрывают
причины этого, так они нелепы. Но в языке сила веко-
«Проказница-Мартышка,
Осёл,
Козел
Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть квартет...»
Откуда взялось это имя? Неужели только из присутствия звука
«м» в начале слова «медведь»? Вряд ли.
Любопытно, что в родственном русскому — болгарском — языке
слова «медведь», похожего на наше, вовсе нет: по-болгарски мед-
ведь — «мечка». Мечка? Но ведь это поразительно напоминает
нашего «мишку».
Можно пойти и далее: у литовцев медведь — «мешка»
(«тезка»). Но у них же есть слово «мишкас», которое значит
«лес». Между тем литовский язык весьма богат древними и древ-
нейшими словами и в то же время родствен древнерусскому
языку. А что, если когда-то и наше «мишка» означало «лесной
хозяин», самое страшное животное леса? Может быть, это слово
или другое, к нему близкое, и было первым, главным именем бурого
великана. Тогда именно его заменили «обходным», условным,
косвенным и описательным обозначением «медоед», чтобы не трево-
жить понаррасну старого соседа. А потом произошло то, что часто
происходит в языке: описательное имя стало привычным, старое —
ироническим, смешным. Медведя стали звать медведем, а охотники
наших северных лесов начали воздерживаться от произнесения
этого слова вслух в лесу; даже и сейчас они, где-нибудь в глуши,
предпочитают называть Косолапого где «зверь», где «хозяин»^ где
еще как. (См. Герасим Успенский. По заповедным дебрям.
Детгиз, 1956, стр. 78.)
26*
403

вых привычек неимоверна: старые имена живут и жи-
вут. И мы ими пользуемся.
«Хорошо, — скажете вы. — Если так поступали дру-
гие народы, почему же у нас, русских, нет и не было
имени Волк?»
Нет, было.
В 1492 году, как раз тогда, когда каравеллы Ко-
лумба плыли через Атлантику в Новый Свет, по бездо-
рожью Европы ко двору императора Максимилиана
пробиралось русское посольство. В его составе ехал
именитый московский дипломат, дьяк Волк Кури-
цын.
Мы знаем об этом из письменных источников. Но
даже без них ученые всё равно утверждали бы: имя
Волк когда-то существовало. Во все времена множество
русских людей носило фамилию Волковых. Что значит
Волков? Сын Волка, так же, как Петров — сын Петра,
а Львов — сын Льва. Услыхав фамилию Львов, вы не
думаете, надеюсь, что кто-то из предков этого человека
был хищным зверем — львом. Вы понимаете: кто-либо
из них носил такое имя — Лев.
То же приходится думать и о Волковых. А так как
их на Руси всегда было немало, имя «Волк», очевидно,
являлось некогда довольно распространенным.
Впрочем, к этому надо добавить вот что: у дьяка
Курицына, судя по старым грамотам, было и второе
имя — Иван. Документы зовут его то так, то эдак —
Иваном Курицыным, Волком Курицыным и даже Ива-
ном-Волком. А это почему?
СВОЕ - НЕ ЧУЖОЕ
Странную новость я только что сообщил вам: у од-
ного человека — два имени: Иван и Волк.
. Обратите внимание: второе имя — Волк — чисто рус-
ское слово, с определенным значением. И вы и я по-
нимаем, что оно значит. А докопаться до значения
слова Иван, зная один только русский язык, нель-
зя. Надо знать древнееврейский.
Это имя — чужестранец. Мы помним, оно родилось
давно и далеко — в древней Иудее. Там оно звучало
как йоханаан и означало «дар бога» (см. стр. 396). От-

правиться в далекий путь от народа к /Ад.
народу оно смогло лишь после того, как Ми-й
из Палестины всё дальше и дальше на-
чало распространяться по свету рели-
гиозное учение одной из древнееврей- и\х )
ских сект, много позже названное хри- |п\	/
стианством. Спустя много лет после nl\\ I
этого имя йоханаан, изменившись до l\l\\ )
неузнаваемости, став Иоанном, попало к Vn\ xj
нам на Русь. Тут о>но, во-первых, пре- Гм\ \
вратилось в имя Иван, а во-вторых, окон- I
чательно потеряло «вещественное» зна- 1Л
чение: было значимое слово, стало имя,
которое, собственно, не означает ровно уд \л
ничего.
Но христианство проникло на Русь в
конце X века не прямо из Иудеи, — а через Византию
(Грецию); (недаром у нас его стали звать «греческой ве-
рой». Жрецы этой новой веры — священники и мона-
хи — вступили в яростную борьбу с верой старой, язы-
чеством. В такой смертельной борьбе все средства хо-
роши. Был придуман очень хитроумный ход: отныне
все дети могли получать имена только при посредстве
христианской церкви, во время обряда крещения, и ко-
нечно уж, только христианские имена, уже приня-
тые в Византии. Именно с этих пор слова «назвать» и
«окрестить» стали у нас значить одно и то же.
В древней Греции, как и всюду, люди брали
любое понравившееся им слово и делали его человече-
ским именем. Было слово «басйлиос» («васйлиос»)—
«царский» — и стало именем Васйлиос. Было в латин-
ском языке слово «паулюс»— «малый», и его сделали
именем Паулюс. Имя Лаурёнциус (Лаврентий) выросло
из слова, означавшего «увенчанный лаврами, лауреат».
Имя Стефан было когда-то словом «стэфанос» — «ве-
нок». Имя Катерина, если разобраться, означало
когда-то «вечно чистая».
Первые христиане в Греции и в Риме носили вовсе
не христианские, а самые обычные языческие, греческие
и римские имена. Но потом выработался обычай назы-
вать детей обязательно в честь какого-нибудь человека,
прославленного христианской церковью, «святого», как
говорили тогда. В этом был известный смысл: христиане
405

верили, что после смерти такие угодные богу люди воз-
носились на небо для новой жизни. Став жителями ино-
го мира, они, однако, продолжали заниматься делами
грешной земли. Их живо интересовали все здешние
дела; оттуда, с неба, они могли наказывать одних, ме-
шать другим, помогать третьим. Кто же в первую оче-
редь мог рассчитывать на эту высокую помощь?
Подумайте сами: имя в понимании древних было не
простым словом, а совершенно особенным, волшебным.
Два человека с одинаковыми именами, по их мнению,
были всегда таинственными узами связаны друг с дру-
гом. Обменяйся вы именем с кем-нибудь совсем чужим,
и вы станете ближе, чем родичи, больше, чем братья.
И уж если брат скорее поможет брату, чем посторон-
нему,—думали древние, — так тем более святой, по
имени Николай, постарается прежде всего выручить из
беды тех Николаев, которые остались на земле: ведь
они — его «тёзки». Ну, а уж потом, на досуге, он, воз-
можно, обратит внимание и на других достойных вни-
мания людей.
Правда, у этих других тоже могут найтись небесные
заступники: у одного Петр, у другого Родион или Си-
лантий. Но как же плохо тому, у кого совсем нет
тёзки на небе, кого родители-язычники назвали в
честь бессильного языческого бога, а то и просто взяли
ему вместо имени обыкновенное слово. Кто поддержит
его, кто за него заступится?
Очевидно, получить такое спасительное имя было
довольно важно. А чтобы получить его, надо было стать
христианином. Очень хитро придуманная ловушка.
С тех пор в глазах людей стало несущественным,
что значит, красиво или некрасиво звучит то или дру-
гое имя. Полезнее было узнать, какой христианский свя-
той носил его, большую ли он может оказать своему
подшефному помощь? Чем знаменитее, чем могущест-
веннее он был, тем лучше.
И совершенно неожиданно русские люди, став хри-
стианами, попали в затруднительное положение. На
Руси еще не могло быть своих святых: святые не
могли быть язычниками. Значит, не было и таких рус-
ских имен, которые принимала бы христианская цер-
ковь. Приходилось давать детям, в виде новых талисма-
нов, непонятные, странно звучащие греческие или еврей-
406

ские имена, да и взрослых при крещении переименовы-
вать. Это было так непривычно, так не нравилось мно-
гим, что вскоре установился довольно странный обычай.
Если верить летописи, первой христианкой на Руси
оказалась великая княгиня Ольга, жена Игоря и мать
прославленного воина Святослава. Имя Ольга — не хри-
стианское, не греческое и не древнееврейское, а сканди-
навское, варяжское имя. У варягов оно звучало
Хельга и значило, по-видимому, «святая».
Княгиня крестилась; при этом ей нарекли новое имя.
Поступив под покровительство давно умершей матери
римского императора Константина, она стала, как и та,
называться Еленой, что по-гречески значит «светлая,
сияющая».
А теперь загляните в старые святцы. День 24 июля
обозначен там как двойной праздник, — в память и
Елены и Ольги. Церковь признала святой эту лукавую,
жестокую, но очень умную женщину; церковь примири-
лась даже с тем, что благодаря ей новое, языческое, ва-
ряжское имя попало в христианские святцы. И всё-таки
она упорно продолжала звать Ольгу «во святом кре-
щении Еленой», напоминая, что, как там ни крути, а имя
Ольга — не вполне доброкачественное. Святых-то Ольг
до этого не было!
Есть у вас такие тетя Лена или тетя Оля, которые
еще справляют свои именины 24 июля? Если есть, вы
имеете право звать Олю Леной и наоборот, и они не
должны обижаться. Но не попадитесь впросак: ежели
ваша тетя Лена именинница в марте или в сентябре, вы
окажетесь сущим невеждой. В этом случае ее небесный
шеф совсем не русская княгиня, а римлянка Елена, ко-
торая никогда не была Ольгой; называть ее Олей нет
решительно никакого основания. Вот какие сложности!
Случай с Ольгой — не исключение. Внук Ольги-
Елены, тот самый Владимир Киевский, который ввел
христианство на Руси,, получил при крещении имя Васи-
лий; я уже сказал, что по-гречески «василиос», «бази-
лиос» — «царский». Но в святцах и старых календарях
под 15 (28) июля вы прочтете: «Равноапостольного ве-
ликого князя Владимира (Василия), мучеников Кирика,
Иулитты, Авудима». Смотрите-ка: трое святы,\ остались
каждый при одном имени (они нерусские), а Влади-
мира церковь, даже- наградив за великие заслуги зва-
407

нием «равноапостольного святого», так сказать «свя-
того первого ранга», всё-таки сопровождает оговор-
кой: «По-настоящему-то он Василий, ну да уж
ладно!»
Церковь с удовольствием и вовсе отказалась бы от
первого, нехристианского, имени, да народ слишком
привык к нему и продолжал именовать князя Красное
Солнышко, своего героя, по-русски. Приходилось идти
на уступки...
Вы поняли теперь, почему и дьяк Курицын носил
вместо одного имени два? Народы медленно, с трудом
оставляют старые свои привычки, меняют вкусы, осо-
бенно связанные с языком. В XV веке, когда жил дьяк
Курицын, никто уже не помнил о язычестве; тем не ме-
нее родители, кроме чужого и всё еще непривычного
Ивана, дали сыну чисто русское, каждому понятное имя
Волк. А может быть, подобно отцу и матери Вука Ка-
раджича, они хотели этим сделать его стойким в жизни
и удачливым? Если так, старая примета подвела их:
Волк Курицын кончил плохо: в начале XVI века его,
как еретика, казнили страшной казнью — сожгли на
костре.
ВО СВЯТОМ КРЕЩЕНИИ ИОСИФ
В знаменитой Публичной библиотеке Ленинграда
хранится как великое сокровище — Евангелие, принад-
лежавшее некогда новгородскому посаднику Остромиру.
Чем прославилось оно?
Девятьсот лет назад, в 1056—1057 годах, некий дьяк
Григорий, ученый книжник и замечательный художник,
то ли один, то ли с помощниками, выполнил огромный
труд: выводя искусно букву за буквой, киноварью и зо-
лотом расписывая заставки и заголовки, украшая ру-
копись изящными рисунками-миниатюрами, он тщатель-
но переписал для знатного заказчика священную в гла-
зах христиан книгу.
Мастер этот, несомненно, был русским человеком:
переписывая по-старославянски (священные книги древ-
ней Руси были написаны на этом языке), он, как ни ста-
рался соблюдать правила, делал ошибки, свойственные
русскому. То он заменит славянский «юс» русским «у»,
то вместо болгарского «жд» поставит свое «ж», то пере-
408

путает «ъ» и «о»... Так эта книга стала памятником не
только старославянского, но одновременно и русского
языка.
В те дни, конечно, было переписано немало и других
книг, но дошло до нас только семь из них, и древнее
Остромирова евангелия у нас нет памятников письмен-
ности. Естественно, что наука дорожит им, как зеницей
ока.
Внешне Евангелие — прекрасная, переплетенная в
кожу книга из 294 пергаментных листов, толстый том в
35 сантиметров длиной, около 30 сантиметров шириной.
В особой приписке дьяк Григорий сообщил нам и дату
окончания работы, и свое имя, а также и имя заказ-
чика: «В крещении Иосиф, а мирскы [то есть по-мир-
скому, по-граждански] Остромир».
Вот и еще раз перед нами человек о двух именах.
Это не язычник, отнюдь не враг христианства (враг не
заказал бы для себя Евангелия — в те времена такой
заказ стоил больших денег), и всё же, кроме церков-
ного, он носит второе, «мирское имя», хотя со дня кре-
щения Руси прошло уже много лет. Велика же была
сила старых верований и привычек, если они так упорно
не хотели сдаваться! Да это и понятно: народ всегда
неохотно отказывается от своего в пользу чуждого,
и его сопротивление церковным новшествам привело
к трудной, многовековой борьбе между христианскими и
языческими именами. Потребовалось долгое-долгое вре-
мя, чтобы первые победили. Последим за ходом этой
борьбы.
ОНОМАТОМАХИЯ - ВОЙНА ИМЕН
На Московской Руси лет триста-четыреста назад
очень любили читать так называемые азбуковники,
книги вроде наших энциклопедических словарей, содер-
жавшие расположенные по алфавиту всевозможные све-
дения. В одном из очень старых азбуковников гово-
рится:
«Первых родов и времен человеци... до некоего вре-
мени даяху [то есть — давали] детем своим имена,
якоже отец или мать отрочати [ребенка] изволят: или
от взора и естества [то есть по виду и природным свой-
ствам дйтяти], или от вещи, или от притчи.
409

Такожде и словене прежде их крещения даяху имена
детем своим сице [вот как]: Богдан, Божён, Первой,
Второй, Любим и ина такова. Добра же суть и та [то
есть: «и эти имена были недурны»]».
Древние документы подтверждают это. В 1015 году,
например, жил на Руси, по словам летописцев, «повар
Глебов, княжеск, именем Торчин». Слово «тбрчин» в те
дни означало «человек из племени торков» (то есть
тюрков). Конечно, нам уже не легко теперь судить, «от
взора или от вещи» было взято это имя, то есть был ли
его носитель похож на торка, был ли он родом торк.
Но ведь дело не в этом.
Шестьдесят лет спустя торговал купец, именовав-
шийся Чернь. Прошло еще двадцать два года, и у од-
ного из князей служит конюхом отрок Сновид. Вот вам
задача: откуда взялось такое своеобразное имя?
Можно гадать по-разному. Но, пожалуй, всего прав-
доподобнее вот какое объяснение: мать этого человека
до его появления на свет увидела во сне, будто у нее
уже родился сын. Это так поразило ее, что, когда ра-
достное событие и на самом деле свершилось, младенца
так и назвали «Сновид» — «Увиденный во сне». Тут как
будто и удивляться нечему.
Однако часто нам бывает не легко понять соображе-
ния наших, предков. Хотели бы вы, чтобы вам дали звуч-
ное имя Волчий Хвост? А ведь когда-то оно считалось
очень достойным: в X веке его гордо носил знатный
человек, один из воевод Владимира Красного Солныш-
ка. Правда, он был древним воином, искусным степным
ловцом и охотником. Пожалуй, ему такое имя было
кстати: чем оно хуже поэтического Ястребиного Когтя
индейцев или древнегерманского Красного Волка?
Стоит упомянуть и об одном священнике в Новго-
роде XI века. Этот пастырь добрый звался не слишком
благостно: «Упырь Лихой». «Лихой» — значит «злой»,
а «упырями» тогда звали сказочных вампиров, мертве-
цов, оживающих, чтобы высасывать кровь живых лю-
дей, вурдалаков:
«...Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.
Горе! Малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем...»
(А. С. Пушкин. Вурдалак)
410

Вот и вторая загадка: из ненависти, что ли, к только
что рожденному крошке одарили его родители столь
жутким именем?
Думается, наоборот. Я уверен, — это имя придумала
удивленная и умиленная мать, как только ненаглядное
детище — точь-в-точь вампир-кровосос! — прильнуло в
первый раз к ее груди. «Ах ты упырь лихой!» — смеясь,
воскликнула она, и эти ее нежные слова, обращенные
к крошечному человечонку, превратились много лет
спустя в имя седого широкобородого старца, который
сам давно забыл, каким он был в детстве. Вспомните
случай с негритянкой, которую назвали «А я что гово-
рила?», рассказанный на стр. 399. Примите также в
расчет, что еврейское имя Исаак (точнее — Ицхок)
означает «Она засмеялась»; по преданию, Сарра, глу-
бокая старуха, когда ей предсказали рождение сына,
недоверчиво засмеялась, а поскольку предсказание
всё же исполнилось, то ребенка и назвали «Смех». Как
видите, ничего неправдоподобного в таких предположе-
ниях нет: и в прошлом такие имена никого не смущали.
До нас дошли и другие довольно выразительные
имена древних русских священников-христиан, — язы-
ческие, мирские имена: поп Лихач жил в 1161 году, поп
Угрюм — в 1600, поп Шумило* — в 1608 году.
Хорошую троицу составили бы, собравшись вместе,
эти трое «батюшек», если представить себе, что имена
были даны им «по их естеству»!
У Я-
Как видите, до поры до времени всё шло довольно
просто: каждый человек имел данное ему родными по-
нятное имя и спокойно носил его. Но с конца X века
дело осложняется. Церковь начинает среди современ-
ников усердно вербовать «крестников» для целой армии
святых. Для этого новорожденных надо называть в их
честь, а святые — все иностранцы.
Первый человек незнатного рода, носивший нерус-
ское крестное имя, о котором мы знаем, был Гюрги (то
* Советую обратить внимание на имя Шумило; на стр. 424
нам придется столкнуться еще раз и с ним и с другими, похожими:
Звонило, Будило и т. п.
411

есть Георгий), подросток-отрок, служивший у князя
Бориса в том самом XI веке, когда у Борисова брата
Глеба был конюхом знакомый уже нам Сновид Изече-
вич. В те же дни жили в Киеве вельможа Никифор
(по-гречески — «победоносец») и некий боярский сын
Константин («констане» по-латыни значит «стойкий»,
«постоянный»). Имя самого Георгия в греческом языке
означало «земледелец». Как видите, новые имена тоже
были не лишены смысла и значения; беда одна: значе-
ний этих никто на Руси не понимал.
В самом деле, даже несколько веков спустя, в
1596 году, в книге «Алфавит», во всем подобной тем
азбуковникам, о которых мы упоминали на стр. 409,
составитель ее с грустью писал:
«Нам, словеном, иеудобь-ведомы [непонятны] ны-
нешние свои имена, еже что толкуется [то есть «как
надо понимать слово»] Андрей, что Василий или Да-
нила...»
Он правильно объяснял, в чем тут дело:
«Аще бо [если] святый — римлянин, то и в святцах
имя ему по-римски записано; аще же евреянин, то
по-еврейски...»
Словом, надо было быть полиглотом (знатоком
многих языков), чтобы разбираться в значениях таких
имен, а простым неученым русским людям совсем не
хотелось называть своих чадушек «неудобь-ведомыми»
им, странными кличками. Однако их приходилось при-
нимать: церковь сурово карала за отказ от крещения.
Но их по-прежнему тотчас же заменяли в быту своими,
родными, каждому понятными именами-словами. И за
человеком закреплялись на всю его жизнь иной раз оба
его имени, а иной — одно, и чаще русское, «мирское».
Правда, предки наши были, видимо, людьми поклади-
стыми: и те и другие имена пестрят в старых докумен-
тах в самой причудливой смеси:
Г ю р г и Собышкинич
Ратмир Нематович
Гнездило Савин
Никифор Дулов
Юрята Пннещинич
Намест.
Это все «ноугородцы». В одном перечне одинна-
дцать имен. Четыре из них (Гюрги, Никифор, Дула и
412

Сава)—христианские, шесть—мирские, языческие.*
И, видимо, для того, кто их записывал, все они были,
так сказать, «равны».
Но всё же народ еще явно предпочитал свое чужому.
Перебрав все древние документы до XIII века, ученые
насчитали в них не более десятка людей, обозначенных
только крестными именами. Это всегда знатнейшие
из знатных, князья-рюриковичи — Василько, Давид, Ан-
дрей, Юрий. Куда чаще, даже среди высшей знати,
встречаются двухыменные люди; их упоминают сразу и
под официальным, крестным, и под домашним, мирским,
именем (когда речь идет о. лицах высокопоставленных,
мирские имена зовутся «княжими»). Лишь много позд-
нее об этом забыли, и сейчас уже мало кто знает, что
с точки зрения церкви не было, например, Владимира
Мономаха, прославленного полководца и мудреца. Мо-
номах «во святом крещении» был наречен Феодором;
Феодором его и числит церковь.
Если не говорить о князьях-рюриковичах, то в пер-
вые века христианства на Руси даже знатнейшие люди
предпочитали не забывать своих мирских имен:
«Преставися [умер], — сообщает под 1113 годом
летопись, — князь Михайло, зовомый Святополк...»
«Се аз, великий князь Гавриил, нареченный Всево-
лод, самодержец Мстиславович...» — гордо начинает гра-
моту властитель псковский и смоленский.
«И нарекоша ей, — повествует автор Ипатьевской
летописи про одну из тогдашних юных княжон, — имя:
во святем крещении Полагйя [то есть Пелагея].
А княже — Сбыслава».
Это понятно: кто, кроме ученых монахов, мог знать,
что Михаил значит по-еврейски «богоподобный», что
Гавриил — это «божья твердыня». Не понимал народ и
греческого имени Пелагиа — «морская», происходящего
от того же корня, что и наше «архи-пелаг». Конечно, он
предпочитал такие имена, о смысле которых нет нужды
гадать. Даже самые важные «отцы церкви» не гнуша-
лись мирскими именами: про митрополита волынского,
жившего в начале XIII века, сказано, что его звали
«Никифором, а прироком — Станйло». Слово «приро-
* Происхождение имени Юрята сомнительно: может быть, оно
произведено от христианского Юрий, но вернее всего — нет.
413

ком» означает тут «по прозвищу», «домашним именем».
Ну, а раз уж важного церковного сановника в народе
именовали языческим именем, ясно., что оно было ми-
лее и понятнее для всех.
ВСЁ ПЕРЕПУТАЛОСЬ
Теперь понятно, откуда взялась древняя двухымен-
ность. Боярина Шубу, крещенного Окинфом (XIV век),
называли Шубой Федоровичем, возможно, потому, что
он родился преждевременно, недоношенным: таких сла-
беньких младенцев было принято, пока не окрепнут,
выдерживать в рукаве теплой родительской шубы. Не
удивляет нас и «убиенный от литовского князя Олгер-
да» некий «Круглец, нареченный Евстафием». Церковь
дала человеку имя Евстафий («очень стойкий») по
своим соображениям; родители же назвали его Кругле-
цом, наверное, по «взору или естеству».
Но вот под 1350 годом в Галицкой летописи встре-
чается странная запись:
«Родился князю Андрею сын Иван. Нарекоша ему
имя Василий...»
Что за нелепость? Как же звали на самом деле этого
княжонка — Ваней или Васей? Ведь оба эти имени —
церковные, христианские.
Это не случайность: дальше (см. стр. 422) мы встре-
тим немало подобных неожиданностей. Приходится ду-
мать, что понемногу наиболее часто встречающиеся
чужеземные имена как-то обрусели, стали представлять-
ся народу роднее, чем другие, более редкие. Ведь и сего-
дня «Иван» или «Марья» кажутся нам исконно рус-
скими рядом с каким-нибудь «Прискиллой» или «Никто-
полионом». А с другой стороны, иные действительно
русские по типу имена начали выглядеть как христиан-
ские, если они имели какое-то «благочестивое» значение.
Возьмите древнее чисто русское имя Богдан: в том
азбуковнике, о котором шла речь, оно приведено в
виде примера дохристианского наименования. А позднее
стали понимать его не как «данный богами», а как «дан-
ный богом». Каким богом? Христианским, не языческим!
Именно поэтому иногда возникала путаница, разобрать-
ся в которой не умели даже и глубокие знатоки имено-
414

словия, православные монахи и священники.
На одной из могильных плит знамени-
той Троице-Сергиевой лавры прославлен-
ного монастыря-крепости под Москвой, вы-
сечена надпись:
СОБОТА ИВАНОВИЧ осорьин	ej
ВО ИНОЦЕХ СИМЕОН.	)
Что в ней особенного?
Имя Собота, Соботко, Суббота было L-'-f/P
очень распространенным когда-то. Это ти-
пичное мирское имя, и давалось оно, ко-
нечно, как говорится в азбуковнике, «по времени»:
родилось дитя в счастливый день, под воскресенье,
так и будем его звать Субботой. Правда, в свят-
цах такого имени нет, * но по смыслу его легко сме-
шать с церковными именами: ведь суббота — канун
православного праздника. «Помни день субботний, во
еже святити его...» — сказано в Библии. Такая путаница
произошла и с боярином Осорьиным. Откуда это
видно?
В старину был обычай — тяжелобольного человека,
готовя к смерти, очищали от грехов, постригая его в мо-
нахи. Это был мрачный, даже жуткий, обряд. Над уми-
рающим читали заупокойные молитвы, точно он уже
скончался. То земное имя, с которым он прожил всю
жизнь, заменяли другим именем, «иноческим», чтобы
показать, что грешный человек совсем переродился те-
перь, стал подобен ангелам и схимникам по чистоте
души. Очень важным считалось при этом соблюдать
правило: новое имя по инициалу должно было совпа-
дать с крестным. Ивана называли «во иноках» Иоаки-
мом или-Ионафаном; Григория делали Гермогеном или
Гервасием, Феодора — Филаретом или Феофаном. Ду-
мали так: пусть Ивану по его делам прямая дорога в
ад; под видом Иоакима он авось попадет в царствие
небесное, избежит заслуженной кары. Как видите, всё
еще живо было древнее представление о силе имени,
о том, что его перемена может полностью изменить и
самого человека.
* Имени этому в святцах соответствует христианское имя
Савватий. См. стр. 625.
415

Всё это, несомненно, было проделано и над Соботой
Осорьиным. И, заметьте, священники, совершавшие
печальный обряд, постарались подобрать ему имя по
всем правилам: Собота — Симеон. Ясно: даже они счи-
тали имя Собота крестным, православным; им бы и в
голову не пришло подгонять «ангельское» имя по мир-
скому.
Еще убедительнее та история, которая разыгралась
в день кончины царя Бориса Годунова. Вспомним мрач-
ную сцену из пушкинской трагедии.
«Ц а р ь
Всё кончено — глаза мои темнеют,
Я чувствую могильный хлад...
Входит патриарх, святители, за ними все бояре. Царицу
ведут под руки, царевна рыдает.
Кто там?
А! схима... так! святое постриженье...
Ударил час, в монахи царь идет —
И темный гроб моею будет кельей...
Простите ж мне соблазны и грехи,
И вольные и тайные обиды...
Святый отец, приближься, я готов»..
Святой отец и на самом деле — не в драме, а в дей-
ствительности — приблизился тогда к умирающему.
Обряд пострижения был совершён: Бо-риса переиме-
новали в Бо-голепа. Давая ему новое имя, патриарх,
очевидно, был уверен в его законности. Между тем это
имя отсутствовало в православных святцах, что и есте-
ственно: не могло быть ни грека, ни еврея, ни римля-
нина с русским именем. В святцах имелось греческое
имя Феопрепий, означающее «подобающий, приличест-
вующий богу». Некоторые считают, что его просто пере-
вели уже позднее на русский язык и получили Боголепа.
Но это плохое объяснение: ведь имя-то подбирали на
ту же букву, что и Борис, и Феопрепий никак не могло
подойти. Явно, церковники пленились богобоязненным
смыслом слова «боголеп» и приняли его за христиан-
ское имя. Довольно долго совершенно так же по ошибке
принимали за утвержденное церковью православное имя
Богдан...
«Позвольте! — скажете вы. — Как же «принимали»?
Как «довольно долго»? Да ведь всем известен крупней-
ший государственный деятель Украины, гетман Богдан
Хмельницкий!»
416

Представьте себе, церковь не знает человека с таким
именем. При крещении будущему гетману было дано
совсем другое имя — Зиновий (то есть «живущий по-бо-
жески»), Богданом гетмана звал весь народ, но имя это
было в глазах церкви «мирским», «языческим». Для нее
гетман навсегда остался Зиновием, и ни в каких «кре-
стовых календарях» вы имени Богдан не найдете.
УМОЙСЯ ГРЯЗЬЮ
У каждого, кто читал превосходный роман А. Н. Тол-
стого «Петр I», запечатлелся в памяти образ несчаст-
ного и до свирепости обозленного крестьянина, которого
окружающие звали «Умойся Грязью». Автору дорога
эта жутковатая фигура. Умойся Грязью появляется то
на каторге воронежских верфей, то на далеком белозер-
ском севере, то в других местах... С большой силой на-
рисовал его Толстой.
«На берегу... между мокрыми камнями сидели Ан-
дрюшка Голиков и... Умойся Грязью, сутулый человек,
бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытан-
ный много...» (Алексей Толстой. Собр. соч., том
седьмой, «Петр Первый», кн. 2, стр. 440.)
«Умойся Грязью дрался с пятерыми... такой злобы
в человеке Андрюшка не видывал сроду...» (Там же,
стр. 442.)
«Сутулый солдат... Умойся Грязью мрачно подавал
из ковшика на руки...» (Там же, стр. 583.)
Что за странная кличка у человека — Умойся
Грязью? Имя это, фамилия или прозвище? Или, может
быть, оно вообще плод фантазии писателя?
Нет, это не так. Человек с таким странным прозва-
нием на самом деле существовал; правда, жил он не во
дни Петра I, а лет на сто раньше, в 1606 году. Грамоты
с этой датой поминают про «псковитянина Федора
Умойся Грязью». Выходит, что пленившее А. Толстого
мрачное сочетание слов было чем-то вроде фамилии?
Дело, однако, не так-то просто. «Умойся Грязью» —
не фамилия, не прозвище, в нашем смысле этого слова,
и уж, разумеется, не «крестное» имя. Что же тогда?
А вот судите сами.
В старой Руси, как мы видели, люди постоянно но-
27 Л. В. Успенский
417

сили по два имени сразу: «крестное» — для «небесных
дел» и «мирское» —для земных. Впрочем, так обстояло
дело главным образом в кругу людей более или менее
состоятельных. Двухыменность была чрезмерной рос-
кошью для крестьян, ремесленников и всевозможных
«подлых» людишек прошлого. Всюду, где мы с ними
сталкиваемся (конечно, они попадаются не в царских
жалованных грамотах и велеречивых указах, а в реше-
ниях судов, в сыскных делах, в запродажных или ка-
бальных записях), почти всегда каждый из них имеет
одно-единственное имя. Иногда оно бывает «крестным»,
из числа хорошо знакомых и нам: Ивашко, Гаврилко,
Федька. Дунька... Но едва ли не чаще всплывают со-
всем другие имена, «мирские», а они так резко отли-
чаются и от крестных и от уже знакомых нам кня-
жих имен тогдашней знати, столь непривычно звучат,
что просто не знаешь, как и познакомить с ними чита-
теля, не озадачив его окончательно.
Я беру из одной очень серьезной книги, посвященной
русскому «именословию», небольшой перечень:
Кислоквас
Жирное
Кислица
Кисель
Износок
Несоленой
Опухлой
Голохребетник
Как вам кажется, что это за слова? Автор утвер-
ждает: перед вами самые обыкновенные мирские имена
простых русских людей, живших в XIV, XV, XVI веках.
Трудно поверить. Хочется спросить: неужели, если вам
пришлось бы избирать имя для кого-нибудь из ваших
маленьких родичей, вы остановились бы на одном из
этих диких слов? А вы думаете, что это самые ужасные?
Вот еще списочек из того же и еще из другого труда
исследователей старины: *
Неудача
Нелю б
Нехорошей
Болван
Огурец
Ончутка (то есть «черт»)
Лубяная Сабля
Поганый Поп
* Приведенные здесь имена взяты из работ А. М. Селищева
«Происхождение русских фамилий, личных имен и прозвищ» и
Н. Тупикова «Заметки к истории русских имен».
418

Немыслимо объяснить себе, что думали люди, когда
награждали своих детей такими «сладостными да-
рами»...
Правда, случается встретить и более сносные на наш
слух имена. Жили в то же время на Руси люди, кото-
рых звали много приятнее и объяснимее с нашей точки
зрения, скажем:
Ждан
Малинка
Милюта
Гость
Любим
Богдан
Каждый согласится: лучше называться Жданом,
чем Нежданом, Любимом, нежели Нелюбом, и Богда-
ном, а не Болваном. Но горе в том, что таких более
или менее благожелательных названий дошло до нас
в старых бумагах сравнительно немного. Не так уж
много, правда, и злых, «поносных» кличек, вроде приве-
денных выше. А подавляющее большинство имен пред-
ставляет собой, что называется, ни то ни сё, удивитель-
ный подбор таких разнообразных слов, что буквально
ума не приложишь, кому пришло в голову сделать их
именами... А впрочем, вчитайтесь еще в один список:
Горностай	Грязка	Пешок	Нелюб
Звяга	Будилко	Образец	Паук
Сорока	Май	Соловей	Щетина
Пещка	Чулок	Иголка	Сахар
Что это? Перечень товаров какого-нибудь стран-
ствующего торговца? Список зверей и птиц? Случайный
набор имен существительных из старинной грамматики?
Нет, это шестнадцать имен, которые спокойно и без
всякого смущения носили наши прапрадеды.
«Позвольте, позвольте! — разволнуется иной чита-
тель.— Да какие же это имена? В лучшем случае — это
прозвища». Он потребует разъяснений и, конечно, будет
прав. Но, чтобы дать толковое разъяснение, придется
предварительно коснуться целого ряда вопросов.
ИМЕНА ИЛИ ПРОЗВИЩА?
Да, это основная загадка. Может быть, перед нами
действительно не имена, а просто насмешливые клич-
ки? Народ любит хлесткие прозвища; и сегодня педа-
27*	419

гоги в школах затрачивают немало труда на борьбу
с привычкой ребят награждать товарищей разными
кличками. «Припечатать кого-либо метким словцом»
мы всегда умели. Вспомним, что говорит Н. В. Гоголь
в «Мертвых' душах» о народных прозвищах: «Выра-
жается сильно российский народ! и если наградит кого
словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит
он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петер-
бург, и на край света... ничто не поможет: каркнет само
за себя прозвище во всё свое воронье горло и скажет
ясно, откуда вылетела птица». («Мертвые души»,
часть I, гл. 5.)
Может быть, и там, в глубине веков, мы нашли не
имена, а такие же самые меткие, злые, соленые про-
звища?
Над этим стоит поразмыслить: имя или прозвище?
Какое между ними сходство и какие различия? Сведем
их в одну табличку.
Сходство:
И то и другое — имена
собственные.
И то и другое, как мы
уже видели, образуются
из самых обычных слов.
И от имени и от про-
звища легко образуются
так называемые «фами-
лии»: Андрей и его по-
томки — Андреевы; Ан-
дрей Хорек и его дети —
Андреевичи Хорьковы.
Различие:
Имя употребительно одинаково
как внутри семьи, так и вовне,
всюду, вплоть до официального доку-
мента.
Прозвище применимо только при
близких отношениях между людьми
или при отсутствии взаимного ува-
жения. Ни в какой документ оно «не
лезет».
Имя постоянно сочетается с отче-
ством и фамилией; прозвище — ни-
когда. Из имени без труда образу-
ются отчества, а из прозвища — нет:
это немыслимо. Имя — почтенно, про-
звище — чисто обидно.
К этому можно добавить еще одно отличие, — имя
легко использовать само по себе, без всяких дополне-
ний, прозвище же чаще всего требует, чтобы рядом
с ним стояло настоящее имя: «Как у Васьки-Волчка вор
стянул гусака...» или «Это тот Попович славный, тот
Алеша-богатырь...» Впрочем, это различие не может
быть признано обязательным.
Ну что ж, выходит, что у нас появилось нечто вроде
своеобразного сита, контрольной сетки. Пропуская
сквозь нее сомнительные прозвания, мы увидим, где они
420

«не пройдут», и решим интересующий нас вопрос.
Начнем при этом, так сказать, «с конца», с последнего
признака.
«Яз... пожаловал есми Злобу Васильева сына Льво-
ва... и Ивана Злобина сына Львова же... пустошьми и
орамыми землями...» — пишет в одной из своих грамот
царь Иван IV.
Вот и смотрите: два имени — Иван и Злоба, одно
православное, крестное, другое — явно мирское
выступают тут на совершенно равных правах. Как при
крестном имени не добавляется второго, мирского, так
и при мирском не стоит крестного. Мирское имя Злоба
сочетается с отчеством «Васильев» совершенно так же,
как крестное Иван с отчеством «Злобин»: Злоба Ва-
сильев-сын, Иван Злобин-сын. Наконец, каждое из них
в одинаковой степени само способно стать отчеством: от
«Василий» — «Васильев», но и от «Злоба» — «Злобин».
Совершенно ясно, что с точки зрения царя и тех грамо-
теев, которые писали его грамоту, слово «Злоба» яв-
ляется точно таким же именем, как и Иван, ничуть не
«хуже», ни в чем не «второразряднее». Это вовсе не про-
звище.
В других случаях в одном и том же документе на
равных правах чередуются и мирские и крестные имена,
без всякого различия между ними:
...Хвороща и с братом Иваном (1388 г.)
...дети его Некрас да Ивашко (1459 г.)
...Товарищ да Семен Григорьевы (1566 г.)
...Пятой да Петр Прутовы...
Нет никакого сомнения, что и тут писавший не делал
никаких различий между обоими типами имен: что
Иван, что Хвороща для него совершенно безразлично;
имена — и всё тут! Ни носители этих имен, ни дьяки при
записях не видели в них решительно ничего обидного,
позорного или непочтительного. Каждый с таким же
спокойствием именовал себя Кислоквасом, как Григо-
рием или Тимофеем. «Ты кто?» — «Я-то? Запорожский
казак, Бббою зовут...»; или: «Я ’гетмана посланный, име-
нем Колоша»; или: «Пономарь здешний, а зовут Огур-
цом...»
Как мало в те времена отличали мирские имена от
крестных, показывает следующее обстоятельство.
421

Мы уже знаем, что люди в прошлом нередко носили
по два разных имени; если одно было христианским,
другое являлось народным, мирским. Но вот в одном
документе упоминается под 1539 годом два новгород-
ских крестьянина: одного звали Филиппом и Юрием,
другого — Исааком и Левкой. Как прикажете это по-
нять? Очевидно, в глазах современников второе (крест-
ное) имя надлежало носить вовсе не потому, что первое
(мирское) представлялось недостаточным, неполноцен-
ным. Видимо, просто тот, кто «нарекал» человека, ми-
рился кое-как с именем, данным церковью, но оставлял
за собой полное право подобрать и второе, более прият-
ное прозвание. (См. стр. 414>)
В самом деле, вот вам ряд примеров на этот особый
вид двойного именования:
«Сын мой Остафий (то есть Евстафий), который был
прозван Михаил...»
«Карлуша Ларионов, а прозвище Ивашко». (1600 г.)
«Ивашко, прозвище — Агафонко...» (XVII в.)
Крестят Евстафием, прозывают Михаилом. Окрести-
ли Михаилом, стали звать Микулаем... Похоже на ка-
кую-то нелепую сказк-у-небылицу. С нашей точки зрения,
можно дать человеку прозвище Кислоквас или Звяга,
сделать же прозвищем имя Агафон — в высшей сте-
пени странно.
Надо думать, что это говорит об одном: привыкая
к церковным, крестным, именам, народ перестал уже от-
личать свое от чужого. Он теперь прикидывал иначе:
привычно звучит имя или нет, и выбирал наиболее зна-
комые. Видимо, прав большой знаток нашего древнего
именословия, языковед прошлого века Н. М. Тупиков:
«Русские имена всегда имели все права законного
имени и могли выступать без сопровождения имен хри-
стианских... Употребление их в качестве имени или про-
звища зависело от воли носителя их или же от воли до-
кументатора» (то есть того, кто записывал их).
Словом, народ не видел никаких преимуществ в име-
нах «календарных», ничего плохого — в старинных
своих, домашних. Но так*как церковь всё время продол-
жала яростно бороться против последних, то мало-пома-
лу на них лег запрет. Их действительно начали рас-
сматривать как что-то незаконное, как насмешливые
клички. Только случилось это не скоро, никак не раньше
422

XVII века. Именно тогда мирские
имена попали в окончательную неми-
лость, и грамотеи-дьяки или священ-
ники стали брезгливо записывать их
так:
«Казак Богдан, а имя ему бог
вест ь...»
Тут уже даже привычное Богдан
рассматривается как незаконное про-
звище, которое не может быть при-
знано. Но ведь это случилось еще ко-
гда; а столетием, двумя раньше и Гор-
ностай и Грязка, и даже Износок или Опухлой, были ни-
чуть не кличками, не прозвищами, не «дразнилками», а
самыми настоящими именами. Их признавал тогда за
имена весь народ, возражала одна только церковь. Но
эти возражения для нас с вами никак не обязательны.
Осталось выяснить одно: раз такие причудливые
«имена» существовали, — как же они могли возникнуть?
Почему нашим предкам вздумалось пользоваться ими?
Зачем они им понадобились?
„ДОБРА ЖЕ СУТЬ И ТА ИМЕНА44
Специалисты, роясь в древних документах, насчиты-
вают кто десять, кто двадцать разрядов мирских
имен; все они различного происхождения. Мы не
пойдем так далеко: заинтересуемся только самыми ха-
рактерными образчиками. Помните, как выразился о них
составитель старинной энциклопедии: «добра же суть и
та имена». (См. стр. 410.)
Родилось дитя. Никто не удивится, если отец и мать
захотят выбрать ему такое имя, в котором бы отрази-
лись их радость, нежность, любовь. Очень понятно, если
они назовут своих первенцев Жданами, Любимами,
дочерей — Любашами или Милушами. Это вполне есте-
ственно, и, встречая такие имена, мы спокойно прини-
маем их.
Но ведь дети, являясь на свет, доставляют не одну
только радость. Появилось этакое сокровище, и юные
родители вдруг замечают, что хлопот и забот оно при-
несло куда больше, чем забавы. Маленький Ждан-пере-
423

ждан начинает так реветь по ночам, так заставляет
убаюкивать и укачивать себя, так усердно не дает спать
ни отцу, ни матери (и уж особенно матери!), что при
его «наречении» на ум приходят совсем не такие благо-
душные имена.
В древних грамотах поминутно встречаются то Бу-
дилко, то Неупокой, и Шумило, и Томило, даже Крик,
Гам, Звяга и Бессон. Всмотритесь в эти имена, вслу-
шайтесь в них. Не видится ли вам за ними душная кур-
ная изба XV и XVI веков; в ночном мраке без всяких
спичек и ламп, где в непроглядной тьме, обливаясь го-
рючими слезами, до третьих петухов, до тусклого света
сквозь оконный пузырь, замученная работой молодушка
долгими часами «зыбает» в колыбели своего горячо
любимого, но такого безжалостного Неупокоя или Бес-
сона?
Чего же удивляться, если она так его и назовет —
Будилкой или Томилой. Очень понятны эти имена, и
нельзя считать их странными. Они выражают не злобу,
не досаду, не неприязнь, — скорее смесь нежности и от-
чаяния. Конечно, их давали детям любящие, но трудно
живушие матери.
Сложнее с теми именами, которые как будто прямо
выражают дурное отношение к ребенку:
Нелюб, Ненаш, Нехорошей, Болван, Кручина...
Что думать о родителях, которые способны так на-
зывать свое детище?
Но поищем и тут если не оправдания, то объяс-
нения.
Нечего греха таить, были в старину семьи, для кото-
рых каждый новый их член, по горькой нищете, по го-
лодной жизни, и на самом деле оказывался Нежданом
и Нечаем, сущей Докукой, настоящей Бедой. Может
быть, иногда поэтому его так и называли. Но чаще при-
чины были совсем другими.
Наши предки были суеверны. Они очень боялись
«глаза», вредоносного действия чужих или своих по-
хвал; им казалось, назвать ребенка красивым, нежным
или горделивым именем, — это значит привлечь к нему
гибельное внимание целой армии подстерегающих чело-
века врагов — злых духов. Зовут мальчишку Красавчи-
ком или девчурку Ладой, а бес тут как тут: разве ему
не лестно завладеть таким прелестным ребенком?!
424

Услыхав же про маленького Хворощу, Опухлого или
Гнилозуба, кто на них польстится? И под прикрытием
обманного имени-оберега дитя будет спокойно расти
и процветать...
Этот обычай очень древен, и свойствен он был да-
леко не только нашему народу. Еще в первые века
христианства церковный мудрец Ориген советовал за-
путывать демонов: называть ребенка при крещении од-
ним именем, а в жизни другим. Еще умнее, казалось
ему, то же самое имя перевести на другой язык: окре-
стили Хоздазатом («дар божий»), а зовут Феодором
(тоже «божий дар»); назвали по-гречески Хрисой, а кли-
чут на латинском языке Аурелией. Оба слова значат
одно — «золотая», но ведь навряд ли злые духи хорошо
знают иностранные языки...
Иногда такие хитрости бывали весьма сложными.
После рождения дитяти у нас на Руси разыгрывался
целый смешной спектакль. Отец, крадучись, под полой
выносил младенца из избы, а потом с криком и шумом
появлялся уже в открытую, уверяя, что нашел подки-
дыша. Все домашние поносили и того, кто подбросил
ребенка, и самого малыша, и нарекали его соответ-
ственно, скажем, Найденом или Ненашем. Бесам оста-
валось только отступиться: погубишь крошку, а взрос-
лые только обрадуются — ведь им он чужой! *
Словом, надо иметь в виду: очень многие неблаго-
звучные, сердитые и обидные имена на самом деле были
словесными талисманами: они защищали своего носи-
теля от враждебных таинственных сил.
Надо принять в расчет и другое: с того мгновения,
как слово становится именем, оно в какой-то мере пере-
стает значить что-либо. Собачонку зовут Шариком,
хотя форма ее вовсе не идеально круглая. Имя вашего
сына Слава, но это совсем еще не значит, что им обяза-
тельно можно гордиться. Да и далеко не все дамы,
которых зовут Розами, напоминают этот цветок. Вот по-
чему человек мог всю жизнь прожить с именем Ми-
чура (что значит «угрюмый»), и никого не смущало,
если он был весельчаком, каких мало. Так было не
* Прадеда автора этой книги всю жизнь звали Измаилом
Александровичем. Только при его погребении выяснилось, что кре-
щен и записан в метрике он был Иваном.
425

только у нас на Руси; так бывало везде и всюду. За-
гляните в старинные святцы, и вы узнаете много неожи-
данного даже о самых привычных нам христианских
именах. Ведь имя Аполлон некогда значило «погуби-
тель», Архип — «начальник коней»; редкое имя Коприй
переводится как «навозный жук». Не лучше обстоит
дело и на женской половине святцев: Цецилия истолко-
вана тут как «подслеповатая», Клавдия — «хромонож-
ка», а Ксантиппа так и вовсе означает «каурая лошадь».
По-видимому, дело только в том, что мало кто из нас,
пользуясь христианскими именами, понимает их смысл;
но ведь их творцы — народы древности — его отлично
понимали.
С остальными, мирскими, именами — теми, в которых
нет неодобрительного оттенка, — дело обстоит гораздо
проще.
Очень распространен некогда был обычай давать их
по времени появления ребенка на свет. Старые доку-
менты пестрят такими именами, как Зима, Полетко,
Подосен, Мясоед, Суббота или Неделя. Только «неделя»
означала тут не «семь дней», а один, седьмой, свобод-
ный от работы, воскресный: «не-деля».
В обычае было выбирать имя в связи с разными об-
стоятельствами рождения малыша. В старых рукописях
очень часто попадается имя Дорога: его давали родив-
шимся в пути или накануне отъезда. Немало людей
именовались Морозами: эти являлись на свет во время
особо лютых холодов. И сейчас у некоторых .народов
нашего Севера есть обыкновение нарекать новорожден-
ного по первому предмету, который попадает на глаза
отцу или матери, или по какой-либо иной случайной
причине. Стоит вспомнить здесь тех негритянок, о кото-
рых была речь недавно, на стр. 399—400, и которые, если
вы не забыли, звались одна — «А что я говорила?» — Да-
тини, а другая — «Спотыкается о корчаги» — Кабиси-
тия. *
Теперь очень большие семьи — сравнительная ред-
кость; несколько столетий назад они были правилом.
В доме, где рождается десятый или одиннадцатый сын,
* Один образованный чукча сообщил мне про чукотского маль-
чика, которому дали имя, означавшее: «С криком бросается на
всякую грязь». Имя явно было дано «от естества» этого мла-
денца.
426

не так-то легко выбрать для него удачное и подходяще©
имя. Вероятно, поэтому так много нам известно людей
с именами-номерками: Первуша, то есть «первый сын»,
Вторак, или Второй, Третьяк, Четвертой, Пятой и так
далее, до Десятого включительно; вот имени Одинна-
дцатый или Двенадцатый мне ни разу не попалось,
боюсь утверждать, почему. Вероятно потому, что оно
казалось слишком труднопроизносимым.
Вас удивляет это? Напрасно. Вы не верите? И тоже
зря! Чем же, как не этим фактом объясняется, что у нас
сейчас так распространены фамилии вроде Первушины,
Второвы, Третьяковы, Девяткины? А кроме того, ка-
ждый, изучавший римскую историю, вспомнит знамени-
тых Квинтов, Секстов, Септимиев и Октавиев. Ведь это
всё такие же имена-числительные. Квинт Курций, напри-
мер, можно перевести, как «Пятый из рода Коротко-
вых»; Септимий Север значит: «Семеркин из Суровых».
(Сравните названия интервалов музыкальной гаммы:
секунда, терция, квинта, секста, септима, октава.)
Всё дело в привычке; и не такая уж беда, если спи-
сок членов иной семьи будет напоминать считалку или
таблицу умножения.
* * *
Я уже сказал: ученые указывают десятки источни-
ков, откуда наши предки черпали свои имена. Людей
называли: по профессиям (Поп, Быкодер, Кожемяка),
по народностям, жившим около места рождения (Та-
тарин, Мордвин, Черемис), по самым различным чер-
там ребячьего характера и наружности (Черноголов,
Несоленой, Пузо, Губа, Щетинка, Соловей, Смола), по
именам каких угодно животных и птиц (Заяц, Гусь, Со-
ловей, Баран, Кот, Ерш и т. д.). Словом, — как угодно.
По-видимому, находились даже древние остряки, кото-
рые это торжественное дело были склонны обратить в
веселую шутку-игру.
Не так давно известный археолог А. В. Арциховский
сообщил, например, что в древнем Новгороде обнару-
жена им занятная семья довольно состоятельных лю-
дей, — может быть, волховских рыбаков или рыботор-
говцев. Люди эти носили фамилию Линёвых: очевидно,
родоначальника их звали Линь. Старый Линь оказался
человеком не без юмора: своих четырех сыновей он
427

окрестил тоже «по-рыбьи», И вот ходили в свое время
по новгородским улицам рука об руку с батькой Линём
все его сыновья-молодцы:
Сом Линёв,
Ерш Линёв,
Окунь Линёв
и даже
Судак Линёв.
Впрочем, вряд ли этот новгородец был первым и
единствённым основателем такой живорыбной династии:
загляните в любую современную телефонную книжку и
любой справочник, и вы найдете там сколько угодно
фамилий, происходящих именно от таких «рыбьих
имен». В абонентной книге по Ленинграду, например
(издание 1951 года), я нашел двадцать девять Ершо-
вых, двенадцать Карасевых, по десяти Окуневых и Су-
даковых. Вот Линевых там нет, но ведь линь — куда
более редкая рыба. *
* * *
Разговор о войне имен в древней Руси подходит
к концу. Стоит, пожалуй, упомянуть при этом вот еще
о чем.
Есть немалое число русских людей, носящих явно
нерусские фамилии, происходящие при этом от иноязыч-
ных имен. У Чехова фигурирует купец Абдуллин. В ро-
мане Чернышевского «Что делать?» действует главный
герой Рахметов. Одним из богатейших людей в старой
царской России был Феликс Юсупов. На свете живет
много Муратовых, Ахматовых, Рахмановых, и всё это
люди русские. А между тем имена Мурат, Рахмат,
Юсуф, Абдулла, от которых произошли их фамилии,—
это мусульманские, турецкие или татарские имена.
Обычно предполагают, что такие семьи и на самом деле
ведут происхождение от иноплеменников. Так это или
нет?
Иногда так, а часто и нет. Изучение списков наших
* В адресной книге «Весь Петроград» за 1916 г. зато фигури-
руют семь Линевых — четыре женщины и трое мужчин.
428

мирских имен показывает: выбирая их для своих детей,
наши предки очень часто останавливались на любом,
приглянувшемся им, нерусском имени. Почему? По са-
мым разным причинам. Бывало, у главы семьи оказы-
вался друг татарин или мордвин. Случалось, — заезжал
в дом какой-нибудь иноземец в качестве гостя. А бы-
вало и так, что русский человек и мусульманин просто
обменивались именами, чтобы стать «побратимами».
Являлось немало людей, которых церковь считала Фе-
дорами или Николаями, а все окружающие звали Ахме-
тами или Карлами. И так как мирское имя всегда было
более привычным в быту, то и потомки получали фами-
лию по нему, а не по крестному. А потом уже создава-
лась легенда о татарском или европейском, обязательно
знатном происхождении данного дворянского рода.
Вот вам еще один пример того, как пристальное изу-
чение «именословия», «ономастики» может принести
пользу историкам. Впрочем, этот вопрос касается ско-
рее фамилий, чем личных имен, а до фамилий мы с
вами еще не добрались.
ПОГОВОРИМ О КРЕСТНЫХ ИМЕНАХ
Довольно «мирских» имен: мы произвели целое
ономатологическое исследование о них. А ведь в конце
концов во многовековой войне победу одержали не они:
верх надолго взяли — радостно это или грустно — кален-
дарные крестные имена. Есть смысл заняться ими.
По подсчету ученого Н. Морошкина, в середине
XIX века у нас на каждые двенадцать носимых рус-
скими людьми чисто русских имен, произведенных от
славянских корней, приходилось не менее тысячи им-
портных, чужестранного происхождения. Да к тому же
свои имена стали мало-помалу очень однообразными,
если говорить о тех из них, которые были в конце концов
приняты в официальные святцы. Это не так уж удиви-
тельно: церковь кое-как примирилась только с кня-
жими именами, употребительными среди знати; из
них же, указывает .Морошкин, подавляющее большин-
ство связано было с основой «-слав». Например, в лето-
писи Нестора их сто три из ста девяноста. Такие име-
на— Ростислав, Мечислав, Вячеслав, Ярослав, Влади-
429

слав — известны нам и сейчас; их вековая церковная
цензура с грехом пополам пропустила, в то время как
многие великолепные древние имена: Лада, Рогнеда,
Милонега, Добрыня, Дружина, Добрило и прочие — ис-
чезли навсегда.
В пылу борьбы люди нередко ошибаются. Некоторые
промахи наших предков мы yxie разбирали; о других,
может быть, стоит поговорить.
Церковь знала некоторые имена святых, которые тес-
но срослись с различными постоянными эпитетами. Так,
например, святых Иоаннов накопилось столь мног®,
что, во избежание путаницы, их именовали каждого в
особицу: Иоанн Богослов, Иоанн Креститель, Иоанн
Златоуст, Иоанн Воин, Иоанн Постник. Народу было
не разобраться в этой сложной системе; для него было
ясно: Иван — это Иван, а Постник — Постник. И вот
эти двухыменные святые понемногу распались каждый
надвое. Появились неведомо откуда взявшиеся святые-
самозванцы Воин и Постник. Они не попали в святцы:
у них не было и быть не могло никакой «биографии» —
жития: людей-то таких —не существовало! Однако ма-
лообразованные священники вполне признали обоих и
охотно крестили этими именами детей. В жизни
А. С. Пушкина, например, играл известную роль его
друг Нащокин, московский барин-чудак. Его звали Пав-
лом Войновичем. Значит, его отец, вельможа времен
Екатерины II, носил имя Воин, а ведь крестили его не
в каком-нибудь диком захолустье. Найдете вы, если
поищете, и Постников и Постниковичей. *
Случались истории и еще более затейливые.
В «Житиях святых» упоминаются три мученика,
трое святых, будто бы происходивших из Скифии. Они
состояли учениками апостола Андрея и, по преданию,
за фанатическую приверженность к христианской вере
были заживо вморожены в лед какой-то реки. Звали
их Инна, Пинна и Римма; память о них церковь справ-
ляла 20 января и 20 июня (старого стиля). Всё шло как
всегда. Но со временем это забылось, имена эти в соот-
ветствии со своими окончаниями стали считаться не
* Как известно, имя Постник носил гениальный русский зод-
чий Яковлев, создавший вместе с Бармой знаменитый храм Василия
Блаженного на Красной площади в Москве. От этого имени пошли
многочисленные фамилии Постниковых.
430

мужскими, а женскими и до нашего времени употреб-
ляются в качестве женских. Переберите ваших знако-
мых; ручаюсь, что среди них вам не встретится «и од-
ного дяди Риммы или Инны Петровича. А вот Римма
Ивановна или тетя Инна могут попасться весьма легко.
(Третье имя, Пинна, почему-то почти не употреби*
тельно.)
Таковы некоторые тайны и загадки православного
именословия. Они забавны. Но подобных курьезов обна-
руживается куда больше, если от русских святцев обра-
титься к западноевропейским; ведь христианские имена,
меняя свою звуковую форму и испытывая разную
судьбу, путешествовали много лет по всем странам и
народам Европы. Не углубляясь особенно в этот вопрос,
мы позднее поговорим немного и о нем.
РОЗА ЛЬВОВНА И ФИАЛКА ЛЕОНАРДОВНА
Человек похвастался: «А у меня есть знакомая, кото-
рую зовут, представьте оебе, Розой Львовной!» Недо-
уменное молчание служит ему ответом. Впрочем, кто-
нибудь, наверное, скажет: «Да? Ну и что же?»
Но почему, если он же заявит: «А вторую мою прия-
тельницу именуют Фиалкой Леопардовной (или Резедой
Бегемотовной)», — все закричат со смехом и досадой!
«Ну да, рассказывайте! Этого не может быть!»
Не странно ли: роза — цветок, резеда и фиалка —•
тоже. Лев, леопард и бегемот — крупные дикие звери.
Почему же названия первых могут стать именами лю-
дей, а остальные — нет? А кстати, вы уверены, что не
могут? Вот фраза из одного широко известного художе-
ственного произведения: «Жиров из страха перед Ма-
монтом спал в ванной».
Это вас не удивляет: в одном довоенном журнале
был ведь когда-то напечатан фантастический рассказ
академика Обручева: привезенный в Москву замерзший
тысячелетия назад мамонт ожил и натворил всяких дел;
это, наверное, из того рассказа...
Вы думаете? А другая сценка:
«Яша у рояля грянул туш. Почетели шампанские
пробки. Мамонт сел рядом с Дашей...»
431

и
Бред сумасшедшего? Ничего по-
добного; это выписка из ничуть не
фантастического романа А. Н. Тол-
стого «Хождение по мукам». Речь
идет о днях гражданской войны.
Всё происходит в Москве, и автор
рисует действительно жившего на
свете человека, лицо историческое,
известного актера, а затем члена
партии анархистов, Мамонта Викто-
ровича Дальского.
Такой человек на самом деле су-
ществовал (его настоящая фамилия
если бы у него родилась дочка Вио-
была Неелов),
летта («фиалка» по-французски), мы увидели бы живую
Фиалку Мамонтовну. * А чем хуже она, нежели Настур-
ция Гиппопотамовна?**
В чем же дело тогда? Почему мы совершенно неоди-
наково реагируем на вполне однотипные сочетания слов?
Дело только в привычке и непривычке. Самое про-
стое и благозвучное имя нарицательное прозвучит для
нас дико, если мы внезапно превратим его в имя соб-
ственное. В нем еще будет живо чувствоваться непога-
шенное, неумершее первоначальное предметное значе-
ние: Еж Петрович, Верблюд Журавлев... Постепенно же
(и, может быть, даже довольно скоро при частом упо-
треблении) это значение затушуется, померкнет, потом
вовсе исчезнет, и слово как бы потеряет для нас «вся-
кий смысл», из «имени существительного» станет «про-
сто именем». Как раз поэтому слова чуждых языков
* У М. В. Дальского была дочь. Она, насколько известно,
жива и сейчас, и зовется Ларисой Мамонтовной. Так как имя
Лариса некоторыми расшифровывается как «чайка» (см. стр. 617),
то сочетание получается еще более неожиданное.
** За Гиппопотамовну, конечно, поручиться трудно, но Лео-
нардовна, по списку имен, включенных в свое время в православ-
ные святцы, была вполне возможна, если не буквально, то, во
всяком случае, теоретически. Мало кому известно, что в святцах
числилось имя «Пард», с пояснением: барс. Как известно, барс
и леопард — два животных «близко родственных», как говорит
А. Брем. Если бы вы носили имя Пард, вы справляли бы вашч
именины 28 декабря по новому стилю: то был день, посвященный
святому, близко родственному леопардам. Добавлю, пожалуй, что,
таким образом, среди старых имен были три, связанных с круп-
ными хищниками из числа «кошачьих»: Лев, Тигрий и Пард.
432

проще принимают на себя роль имен: за ними русский
человек с самого начала не чует никакого добавочного
значения; откуда ему знать, что Гамаль — по-турецки
«верблюд», Ардальон для грека — «замарашка» или
Дэйзи в Англии — «маргаритка»?
Я могу перевести вам то или иное имя, могу, скажем,
объяснить, что турецкие слова «Назым Хикмет» озна-
чают: «Слагающий стихи» и «Мудрость», и тогда вам
будет уже не так легко воспринимать их просто как имя
и фамилию прославленного турецкого поэта. Но ведь
пока я не сделал этого, вы даже не подозревали, что это
«тоже слова».
ЛЮБОВЬ ПУШКИНА
На нашем наблюдении стоит задержаться. Хочется
подтвердить его обратным примером. Очень часто слово,
став именем собственным, столь бесповоротно расстается
со своим былым нарицательным значением, что вскоре
затем может внезапно приобрести значение новое, порой
совершенно иное, очень далекое от прежнего, и начать
опять играть роль «слова», только имеющего уже совсем
другой смысл.
Однажды в городке Луге я увидел издали на заборе
афишу. На ней резко выделялись только очень крупно
набранные слова: Любовь Пушкина.
Это заинтересовало меня. «Интересно, — подумал я.—г
Видимо, кто-то будет читать лекцию. Но кто же подра-
зумевается под «любовью» великого поэта — Наталья
Гончарова, Мария Раевская или, может быть, таинствен-
ная Эн-Эн?»
Я перешел улицу и рассмеялся от неожиданности.
Вблизи афиша выглядела вот как:
ЛУЖСИИИ ГОРОДСКОЙ СДД
ВЕЧЕР
ВОКАЛЬНОЙ МУЗЫКИ
ЛЮБОВЬ ПУШКИНА
л е н и е

и 9
««. 8 «as. веч:
:3 Л. В. Успенский
433

Выступала певица, носившая ту же фамилию, что и
«певец Людмилы и Руслана», а имя ее было Любовь.
Всё очень просто. Почему же издали я понял текст со-
всем по-другому?
Недоразумение? Нет, дело тут явно сложнее. При-
чина в том, что для нас фамилия Пушкин звучит со-
всем не так, как все остальные, созвучные с нею: слиш-
ком особенную историю пережила она.
Все другие сходные фамилии кажутся нам не слиш-
ком благозвучными, не очень красивыми: Мышкин, Кош-
кин, Душкин... В них живо чувствуется их происхожде-
ние от слов с уменьшительным и даже «уничижитель-
ным» значением, вроде «душка» (рядом с «душа»),
«чашка» (рядом с «чаша») и так далее. Актер, носящий
фамилию Кошкин, наверняка заменит ее более благо-
родным театральным псевдонимом, прежде чем высту-
пать (как актер Неелов заменил свою псевдонимом
Дальский). Тот же, кто носит фамилию Пушкин,
не нуждается в этом: она и так звучит достойно. По-
чему?
Да потому, разумеется, что на наш слух и понимание
слоро «Пушкин» приобрело уже давно совершенно новое
значение. Оно перестало быть только фамилией.
Оно значит теперь для нас: «гениальный поэт», «великий
художник». Услышав его, мы прежде всего думаем, что
речь идет об Александре Сергеевиче Пушкине, и только
потом нам приходит в голову, что могут ведь быть
и другие Пушкины: Кузьма Васильевич или Петр Ни-
кифорович (я взял эти данные из телефонного спра-
вочника). Когда поэт в своей «Родословной» гордо
писал:
«Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин...» —
он как бы предвидел в будущем это удивительное изме-
нение значения собственной фамилии. В Большой Совет-
ской Энциклопедии указаны два Пушкина, в словаре
Брбкгауза даже три: Александр, Андрей и Василий. Но
из них только один «Пушкин просто» — тот, которого
знает каждый.
Очевидно, я был прав, когда утверждал, что судьба
человека может преобразить для нас и звук, и смысл его
имени. А поразмыслив, заметишь и другое: каждбе слово
434

не только состоит из звуковой формы и внутреннего зна-
чения; его окрашивает наше живое, часто очень сложное,
отношение к нему.
Это можно подтвердить целым рядом сходных при-
меров. Мы с вами, произнося или слыша фамилию Тол-
стой, совершенно не задумываемся над ее значением:
для нас слово «Толстой» трже как бы является синони-
мом слов «великий писатель». Кто-то сказал «Толстой»,
и вы прежде всего подумали: «Лев Толстой, автор «Вой-
ны и мира», могучий ум, один из самых замечательных
людей XIX века». Конечно, в следующий миг вы можете
согласиться, что речь идет о каком-нибудь другом Тол-
стом: о поэте, скульпторе, советском писателе. Но все
они не «просто Толстые»: мы зовем их кого «Алексей
Константинович», кого «Алексей Николаевич», кого «Фе-
дор Петрович», В энциклопедии Брокгауза упомянуты
двенадцать носителей этой фамилии, и всё же для нас
только один из них является «просто Толстым». Но это —
только для нас. Иностранцы, недавно научившиеся рус-
скому языку, иначе воспринимают это имя. Один норве-
жец в своих записках о путешествии по России не без
некоторого удивления замечает: «Имя Толстой означает
„толстый”!»
Теперь нам надо сделать некоторое усилие, чтобы
представить себе, что фамилия Глинка происходит от
слова глина; а ведь в свое время известные стихи:
«Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка.
ВесеЛися, Русь! наш Глинка —
Уж не глинка, а фарфор!» —
показывали с полной ясностью, что связь этих двух слов
между собою была куда прочнее, чем связь слова «глин-
ка» с представлением о замечательном композиторе. Ви*
димо, пока слово окончательно станет именем собствен*
ным, должен пройти известный срок; до поры до времени
в нем продолжает чувствоваться его прежнее «нарица-
тельное значение», и нередко оно мешает пользоваться
этим словом как удобным общепризнанным именем. Вот
одна из причин, которая затрудняет употребление в ка-
честве имен «любых слов».
28*
435

ИМЯ И ЧЕЛОВЕК
Итак, всякое имя собственное — слово, но слово, по-
лучившее совершенно особые свойства, новую окраску.
Эти свойства заставляют даже нас, современных людей,
свободных от всяких суеверий, невольно ощущать в нем
как бы более тесную связь с самим человеком, его носи-
телем, чем может быть на деле. Более того, подумайте,
и вы убедитесь — нередко нам кажется, что имя способ-
но даже вроде как бы изменять свойства своего хозяина
или, по крайней мере, в некоторой степени определять их.
Возьмем такой несколько искусственный пример.
Перед вами — перечень лиц, персонажей какой-то пьесы.
Страничка оборвана; сохранились только имена, а ха-
рактеристики исчезли. Вы читаете:
Георгий Ардальонович ...... (неизвестно кто)
Екатерина Аркадьевна	......	?
Бетси...........................  ?
Жоржик .....	....	.	?
Пуд Гордеич .........	?
Феклиста Титовна ................ ?
Марфушенька ..................... ?
Карп ............................ ?
Ерема...................... ?
Пахом...................... ?
Егорка .......................... ?
Формально говоря, вы не знаете про них ровно ни-
чего. Но разве по именам этих неведомых людей вы
не можете примерно представить себе, что за пьеса
перед вами и кого именно изобразил автор? Подумайте:
похоже, что речь идет о дореволюционном времени и, ве-
роятно, даже о XIX веке. Вполне возможно, пьеса рас-
сказывает о двух семьях, дворянской и купеческой.
Георгий Ардальонович и Екатерина Аркадьевна легко
могут быть «господами», помещиками, мужем и женой
и иметь дочку — барышню Бетси. Мальчик Жоржик го-
дится им в сыновья, так же как Марфушенька окажется
-на месте в роли купеческой дочери в семье Пуда Гор-
деича и Феклисты Титовны. Карп, Пахом и Ерема — не-
сомненные «мужики»...
Разумеется, можно придумать и другие варианты.
Милая Бетси может стать гувернанткой Жоржика.
Егорке ничто не мешает оказаться сынишкой или даже
внуком почтенных купцов. Впрочем, тогда, вероятно, ему
436

подобало бы называться Егорушкой; как Егорка, он
скорее подходит для роли деревенского мальчугана.
Точно так же Марфушеньку трудно вообразить «горнич-
ной девушкой» в купеческой или дворянской семье, —
тогда она была бы Марфушкой или Марфушей. Продол-
жая эту игру, вы без труда могли бы придумать сюжет,
подходящий- именно для этих персонажей, сочи-
нить всю пьесу, исходя лишь из того, что вам о них у же
известно. А что известно? Ровно ничего, кроме имен!
Да, но, оказывается, этого не так уже мало: имена
имеют свою окраску, которая придает их носителям
довольно определенные черты. Вы могли бы спокойно
сделать Георгия Ардальоновича Георгием Всеволодови-
чем или Всеволодом Ардальоновичем, это не помеша-
ло бы ему оставаться помещиком. А вот превратить его
в Пахома Ардальоновича уже куда более трудно. *
Совершенно так же дама-аристократка, дворянка
может быть Илларионовной, Аркадьевной, Борисовной,
даже Алексеевной или Николаевной, зато уж из Ти-
товны или Потаповны аристократки не получится никак.
Мы редко отдаем себе полный отчет в этом стра'нном
свойстве личных имен, но постоянно пользуемся им.
А. Н. Островский, называя одного из своих героев Ти-
том Титычем, сумел в этом сочетании имени и отчества
воплотить многие резкие черты людей темного пэрства,
купеческой Москвы. Когда общественность первых лег
революции стала перед необходимостью дать короткую,
но вполне отрицательную характеристику совершенно
особому разряду людей, лжематросам, пришедшим на
флот не ради защиты Родины, а в погоне за житейскими
благами и дутой славой, для них было найдено точное
и выразительное определение-имя: «жоржики». В тече-
ние долгого времени наши школьники называли «гогоч-
ками» маменькиных сынков, а ведь Гогочка — это тоже
имя. Слово «матрешка», возникшее из имени Матрена,
* В романах Л. Толстого живут две героини-Катерины: одна
в «Анне Карениной» — дворянка, сестра Анны, другая — в «Воскре-
сенье»— воспитанница помещиц, незаконная дочь дворовой жен-
щины. Первую Катерину зовут Китти, вторую—Катюша.
Толстой, как замечает В. Шкловский, разъясняет, почему именно
Катюшей: «Ее и звали так — средним именем — не Катька и
не Катенька, а Катюша...»
Вот какое большое и тонкое содержание вмещает в себя
самое обыкновенное имя.
437

означало на протяжении многих лет простоватых, «еще
мало обтесанных», по выражению А. Н. Толстого, дере-
венских девушек, приходивших в город в услужение;
теперь мы называем «матрешками» забавных кукол
из дерева, в платочках и старокрестьянской одежде, ко-
торые вкладываются одна в другую.
Когда во времена Великой Отечественной войны мы
именовали вражеских солдат «фрицами», мы использо-
вали уменьшительное от имени Фридрих. Вместо слов
«типичный англичанин» постоянно употребляют англий-
ское имя и фамилию Джон Буль, в переводе нечто вроде
«Иван Бугай». «Дядя Сэм» — «дядя Самуил» — назы-
вают среднего американца. Таким образом, имена, кото-
рые когда-то стали именами из обыкновенных слов,
имеют право и возможность вновь сделаться существи-
тельными нарицательными, но уже с совершенно иным
значением. Чтобы причудливость этих превращений
стала вам особенно заметной, я сведу некоторое ко-
личество имен, претерпевших подобного рода метамор-
фозу в небольшую табличку.
Какое слово:	Что оно значило до того, как стало именем:	Что оно значит, перестав быть только именем:
Максим	самый большой (лат.)	пулемет
Пантелеймон	всемилостивый	пентюх, рохля, рас-
(уменьш. Пан- тюха)	(греч.)	тяпа
Иуда	славный (евр.)	предатель
Иосиф	прирост (евр.)	скромник, конфузли- вый человек (Ио- сиф прекрасный)
Самуил	выпрошенный у бога (евр.)	типичный янки (дядя Сэм)
Фома	близнец (евр.)	недоверчивый чело- век (Фома невер- ный)
Екатерина	чистая (греч.)	реактивный миномет (катюша)
Август	высочайший (лат.)	восьмой месяц года
Нисколько не сомневаюсь, что вы сами, если пораз-
мыслите над этим вопросом, вспомните сколько угодно
других примеров, может быть, куда более выразитель-
ных, чем эти.
Однако вот что я прошу вас заметить и на что осо-
438

бенно обратить внимание: такие превра-
щения бывают возможны только пото- Г \
му, что, когда слово становится именем, \ \
его значение непременно тускнеет, сти-
рается. Только поэтому оно и может на- /
чать работать как имя. Я могу спокойно I
назвать свою сестру Акулиной, но толь-	/
ко потому, что Я забыл, что имя это	'Лл7
значит «орлица». Вас не удивляет, когда	I	I
вашего брата именуют Степаном, но	/	t
ежс?ли бы его стали звать Венком (а Сте-	и	|
фан и значит по-гречески «венок»), это	jk	1
показалось бы вам довольно диким.	/у /
Именем в конце концов может стать	I \ Г
любое слово, однйко необходимо, чтобы	}
предварительно из него выветрилось его
значение. Это выветривание достигается долгим и упор-
ным употреблением его в качестве имени. Именно по-
этому два совершенно одинаковых слова для нас не-
одинаково годятся в имена. Слово «лев» уже успело
утратить свое общее значение, и вот мы про него ду-
маем: «Имя как имя». А слово «медведь» не прошло
этой стадии, и, если кто-нибудь даст своему сыну
имя Медведь, мальчишка испытает немало неприятно-
стей. Однако, если много людей много лет подряд будут
упрямо называть своих детей Медведями, в конце кон-
цов и это слово утратит значение «зверь», станет вос-
приниматься тоже «как имя».
Если бы это было не так, мы либо никогда не смог-
ли бы превратить в имена такие слова, как «вера», «на-
дежда», «любовь», либо же, наоборот, могли бы спокой-
нр называть своих дочерей «Нежность», «Догадка»,
«Сомнение». Ни того, ни другого на самом деле не слу-
чилось. Это надо помнить каждому, кто хочет ввести
в обычай новые, непривычные имена.
МУЛЛИ УЛЛИ гю
Неужели вы заоыли это имя? Так ведь назывался
вымышленный король выдуманного Джонатаном Свиф-
том, великим английским сатириком, карликового на-
родца —< лилипутов. .
439

Лилипуты были малы, крайне малы: пять или шесть
таких человечков уселись бы на ладони взрослого муж-
чины. На ней мог поместиться и его высочество король
со всей его свитой. Но для его имени не хватило бы
места не только на ладони, — даже в целой пригоршне.
Полностью оно звучало так: Голбасто Момарём Гурдйл-
ло Шеффйн Мулли Улли Гю.
Право, недурно для человечка высотой в два или
три дюйма...
Что хотел сказать своей выдумкой Свифт? В пере-
носном смысле это понятно: и среди обычных людей —
намекал он — не мало карликов духа, цепляющихся за
пышные и громкие звания. А вот буквально...
А буквально — это имя, точнее, цепочка, ожерелье
имен, рассудку вопреки повешенное на шею одного
чванливого господинчика, близко напоминает мне дру-
гое сочетание слов: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст
граф фон Гогенгейм.
В чем разница? Только в одном: там речь шла о вы-
мышленном короле, а здесь я вспомнил лицо историче-
ское. Именно так звали знаменитого средневекового
алхимика, более известного под псевдонимом: Пара-
цельс.
Граф Гогенгейм-Парацельс был католиком, а для
народов, исповедующих католицизм, такие гирлянды
имен — вещь вполне обычная. Поклонники французского
писателя В. Гюго помнят, наверное, аристократа и ис-
панского гранда, которого звали совсем уж сногсшиба-
тельно: Хиль Базилио Фернан Иренео Фелиппе Фраско-
Фраскито граф де Бельверана.
Тут, как видите, цепь имен еще длиннее и затейливее,
и это понятно.
Высокородный граф был испанцем, то есть католи-
ком из католиков, а в этой стране к именам издревле
установилось особое отношение. Вот что пишет по этому
поводу наш современник Лион Фейхтвангер в своем
романе «Гойя».
У гениального художника Франсиско Хосе де Гойя
была подруга — герцогиня Альба, женщина из очень
знатного испанского рода. В семейном кругу ее звали
просто Каэтаной, но настоящее имя ее было: Мария
дель Пилар Тереса Каэтана Фелисия Луиза Каталина
Антония Исабель... и так далее, и тому подобное...
440

У писателя Фейхтвангера не хватило терпения дове-
сти этот список до конца; спрашивается/ как же не
скучно было возиться со всеми этими словесными по-
брякушками веселой и умной молодой аристократке?
Зачем ей было столько имен?
Фейхтвангер свидетельствует: в Испании XVIII века
«идальго» (дворяне) имели право на шесть имен ка-
ждый. «Грандам» — родовитым вельможам, носившим
титул «дон», полагалось их вдвое больше — двенадцать.
Что же до грандов первого ранга, самых высокопостав-
ленных, то они могли носить столько имен, сколько
заблагорассудится; в чем-чем, а в этом их никто не
ограничивал. И они держались за свои права: носить
множество имен казалось им весьма полезным. Вспо-
мните, что я рассказывал вам на странице 406: каждое
лишнее имя—-лишний заступник на небесах. Чем боль-
ше у человека заоблачных тезок, тем Лучше они его об-
служат и защитят здесь, на грешной земле.
Но если так — возникают два вывода. Во-первых,
давайте носить много имен: чем больше, тем приятнее!
А во-вторых, за каждое лишнее имя надо платить. Кому
платить? Церкви, священству: ведь это оно нарекает
простым смертным имена.
Значит, естественно, чтобы множеством имен рас-
полагали только богатые и знатные люди. Столь же
резонно запретить бедным и безродным пользоваться
этой роскошью, чтобы не зазнавались! В результате —
каждая испанская донья носила за собою эти бесчислен-
ные имена, как складки на присвоенном ей шлейфе
платья; каждый гранд распускал их над головой, по-
добно страусовым перьям шляпы. Одно стоило другого,
а всё вместе стоило денег.
Чемпионами на этом поприще, конечно, оказались
короли. В одном справочнике середины XIX века была
опубликована титулатура совсем еще крошечного пеле-
нашки, инфанта (наследника) Португалии, которому
исполнилось всего несколько месяцев от роду. Этот
повелитель пеленок и император сосок назывался дои
Педро Д’Алькантара Мария Фердинанде Гонсаго Кса-
виер Мигуэль Габриэль Рафаэль Антонио Леопольде
Иоан Франциско Д’Ассизи, а по фамилии Саксен Ко-
бург Гота де Браганца э Бурбон.
441

Рядом с этим великолепием многого ли стоят жалкие
семь имен короля Лилипутии?
Может быть, вы думаете, что такая бессмыслица
могла иметь место только в далеком прошлом, когда
люди, даже становясь грандами и королями, оставались
невежественными суеверами? Вы ошибаетесь!
И сегодня где-то в Западной Европе или Америке
живет последний представитель австрийского импера-
торского дома Габсбургов, свергнутого в 1918 году. Он
занимается там единственным, хлопотливым, но не
слишком доходным делом — претендует на австрийский
престол. Беднягу зовут вот как: Отто Роберт Мария
Антон Карл Максимилиан Генрих Сикст Ксавье Феликс
Ренат Людвиг Каэтан Пий Игнатий Габсбургский.
Почтенно, даже весьма почтенно! Беда только в том,
что за четыре десятка лет весь крепкий коллектив из
пятнадцати бравых святых так и не сумел оказать сво-
ему подшефнику единственно нужную ему помощь: в
Австрии по сей день богопротивная республика...
БУДЬ ПРОКЛЯТ, БИРБОН!
Католикам удобно, — они верят в святых. Фанати-
ческим врагам католицизма, христианам других тол-
ков,— ну, скажем, пуританам и квакерам англо-саксон-
ских стран, — было куда труднее снабжать себя подоб-
ными сложными именами. Черпать из того же источ-
ника, что и их соседи-католики, они не могли, потому
что ни в каких святых не веровали. Однако оставаться
при одном имени каждому тоже казалось как-то недо-
стойно. Как же быть, откуда брать имена?
В разное время они по-разному решали этот нелег-
кий вопрос. Часть имен перешла всё же к «протестан-
там» от их предков-католиков: английское Джон — это
то же, что французское Жан. Немецкие Иоганн, Мария,
Йозеф, английские Мери, Элизабет или Дженни — это
всё крестные, то есть в прошлом католические имена.
Какую-то долю удалось позаимствовать от древних,
еще языческих, родоначальников; особенно в этом
смысле поусердствовали немцы. Такие их имена, как
Рудольф, Адольф, Адельгейда, Брунгильда, Эбергард,
Эрнст, прежде чем стать христианскими (но не като-
442

лическими), долго оставались столь же мирскими,
как те, что встречались нам на Руси. Некоторые из них
католическая церковь так и не приняла, с другими при-
мирилась, точь-в-точь как православная с Богданом.
Теперь во Франции человек, названный Дуй, имеет пра-
во рассчитывать на покровительство святого Луи; но
редко кто знает, что это имя возникло из безбожного
древнегерманского Хлодових: из.Хлодовиха— Людовик,
из Людовика — Луи. Точно так же в современных фран-
цузских мягких Гонтран, Клотэр и Клотильд трудно
угадать суровые языческие имена древних германских
племен — Гунтхрамм, Глотахайр, Гротехильд. Но, так
или иначе, они — живут.
Однако их недоставало, да и протестантам очень не
хотелось иметь общий именослов с католической цер-
ковью. Была сделана попытка привить имена дохристи-
анские, взятые из Библии, священной книги евреев.
В романах об Америке и Англии XIX века можно их
встретить во множестве. Таковы: Джошуа (библейский
Иосия), Джереми (Иеремия), Авессалом, Даниил, Со-
ломон, Самуэль, Абрагам, Эстер, Рут, Юдит и многие
другие. Одно время мода на них распространилась
очень широко, особенно за океаном: шестнадцатый пре-
зидент США, Линкольн, носил имя Абрагам. В «Таин-
ственном острове» Жюля Верна корреспондента Спил-
лета зовут Гедеоном, в память одного из «судей изра-
ильских». Два других персонажа из того же романа
названы в честь древних царей: инженер Смит в честь
Кира персидского, слуга-негр — вавилонского Навуходо-
носора. Надо сказать, что в силу каких-то причин среди
негритянского населения США такие имена получили
особое распространение.
Прошло, однако, время, и старые обычаи уступи-
ли место новым. Если в Московской Руси мирские име-
на мало-помалу отступили перед христианскими, то на
современном Западе произошло обратное: христианское
именословие было постепенно почти полностью вытес-
нено «светским», то есть «мирским». Сейчас в англосак-
сонских и германских странах (за исключением католи-
ческой части населения) каждый волен избирать и да-
вать ребенку в качестве имени любое приглянувшееся
ему слово. Им может оказаться название того или иного
красивого цветка (Лилиэн — «лилейная», Дейзи —«мар-
443

гаритка» или «ромашка», Айрис — «ирис»), им может
стать фамилия какого-либо выдающегося человека
(Нельсон, Вашингтон, Гладстон, Рузвельт), даже назва-
ние города или области (так, в повести Киплинга «От-
важные моряки» действует жалкий человечек, по имени
Пенн (полностью — «Пенсильвания Прэтт»,* а ведь
слово «Пенсильвания» — название одного из штатов
Америки).** Превращаются в имена всевозможные су-
ществительные, означающие то предметы, то отвлечен-
ные понятия. Есть мальчики, именуемые Голд («золо-
то»), Сильвер («серебро»); есть девочки, которых зовут
Бьюти («красота»), Вйктори («победа»), Пис («мир»).
В Германии во время первой мировой войны появилось
много Брингфрид: слова «бринг фридэ» по-немецки зна-
чат «принеси мир».
Нам придется еще вернуться к этим западным «мир-
ским» именам и к тем забавным происшествиям, кото-
рые им обязаны своим существованием. Сейчас погово-
рим о другом.
Казалось бы, в протестантских странах нет места
применению длинных и сложных имен, вроде католиче-
ских. Однако они появились и здесь. Конечно, тут они
не могли образоваться при помощи нанизывания друг
на друщку церковных имен; протестанты пошли по дру-
гому пути.
Во дни диктатора Кромвеля, в 1653 году, — расска-
зывает немецкий языковед Клейнпауль, — некий торго-
вец кожевенными товарами, человек весьма религиозный
и убежденный сектант-пуританин, по фамилии Бйрбон,
придумал себе вместо настоящего вот какое, весьма
благочестивое, но неуклюжее имя: lf-Christ-had-not-died-
for-all- you-should-have-been-damned Berebone (в пере-
воде на русский язык оно звучало бы: Кабы-Христос-
Не-Умер-За-Всех-Ты-Был-Бы-Проклят Бйрбон).
* В той же повести добродушный владелец шхуны «Мы
здесь», м-р Троп, зовется Диско. «Родился я, когда пакетбот был
близ острова Диско, — рассказывает он сам, — вот почему мне
и.дали мое имя».
** В данном случае положение сложнее: название штата в
свою очередь произошло от человеческого имени. Территория
нынешней Пенсильвании была некогда пожалована королем одному
из первых колонистов Английской Америки, некоему Вильяму
Пенну. Слово «Пенн-сильвания», происходя от латинского «сильва»
(лес), означало поэтому: «Пеннова лесная страна».
444

Длинные имена обычно сокращают. Скоро и мистера
Бирбона окружающие стали звать куда более коротко:
Проклят Бирбон!
Другой, почтенный человек, единомышленник Бир-
бона (Клейнпауль именует его «известным Пимпльто-
ном»), придумал для себя еще более сложное имя-
замену:
На - Какие - Происки - Ни - Шли - Бы-Твои-Враги-Хвали-
Господа-Бога Пимпльтон!
Был среди них чудак, подписывавшийся:
Live-for-Resuscitate-Ieroboam d’Ener (то есть Живи-
Для-Вечного-Воскресения-Иеровоам д’Энер).
Наконец, четвертый принял более короткий, но зато
решительный псевдоним:
Kill-the-Sin Palmer, то есть Умерщвляй-Грех Пальмер.
Пожалуй, этими примерами можно ограничиться,
рисуя причуды христианского и европейского именосло-
вия. Но не думайте, что они были свойственны только
Европе.
У нас нет сейчас возможностей совершить путе-
шествие по ономастике других стран мира, и я ограни-
чусь двумя-тремя образчиками восточных имен-чу-
довищ.
Недавно мне попались на глаза сведения об одном
мальгашском (мадагаскарском) владетельном
князьке, которого зовут так:
Андрианцимитовиамиандриандзаке.
Где-то неподалеку от его княжества лежат владения
его достойного соседа: Андриампанаривофоманадзаке.
Мне неизвестно, находятся ли сила, власть и богатства
этих государей в таком же соотношении, как и длина их
великолепных имен. Но, несомненно, поискав по стра-
нам Востока, мусульманским и иным, можно было бы
найти там счастливцев, обладающих несравненно более
богатыми именословными коллекциями. Косвенным до-
казательством этого служит японская забавная ска-
зочка про двух мальчиков, у которой много различных
вариантов, но которую можно вкратце изложить следу-
ющим образом.
Жили-были в Японии двое мальчуганов — богатый
и бедный. Богатому мальчику родители дали очень по-
чтенное количество весьма достославных имен. Его
звали:
445

Онюдо - Конюдо - Мапирапонюдо - Хиранюдо - Сей-
такапонюдо - Харимапобето - Хейтако - Хейтако * Хэме-
та - Кемэта » Иччиочирика - Чоччорачирика - Чоони-
Чоони - Чобикуни - Чоторабуцуни - Нагонабицуни «
Апояма ® Копояма - Амосу - Комосу - Моосу - Моосу «
Моосиго - Ясиклапдони - Темоку - Темоку - Мокуно «
Мокуно - Мокудзобо - Таванчоосуна - Хихидзоэшка.
Это было более чем удовлетворительное имя. А бед-
ного мальчика называли просто Чон.
За богатым мальчиком следило множество нянек,
бедный же бегал где хотел один. И однажды он упал в
глубокий колодец.
Как только это случилось, соседские дети прибежали
к его родителям и крикнули: «Ваш Чон упал в коло-
дец!» В мгновение ока Чонов папа был тут как тут и
вытащил сына так быстро, что тот даже не успел воды
в рот набрать.
На другой день богатый мальчик улучил минутку,
когда его няньки зазевались, побежал и, в свою очередь,
свалился в колодец.
Соседские дети не очень любили его, но, видя такую
беду, помчались к дому его родителей и закричали:
«Упал в колодец!»
«Кто?» — спросили родители.
«Ваш Онюдо - Крнюдо - Мапирапонюдо - Хиранюдо -
Сейтакапонюдо...» — начали было дети, но кто-то из них
вдруг ахнул: «Ой, что вы! Вы же пропустили Харима-
побето! Сначала!!»
Они испугались и начали сначала: «Ваш Онюдо - Ко-
нюдо - Мапирапонюдо - Сейтакапонюдо - Харимапобе-
то - Хейтако - Хейтако...» Но, пока они добрались до
Хихидзоэшки и родители поняли, что случилось, богатый
мальчик захлебнулся и утонул.*
* В недавно вышедшем сборнике японских сказок (М., Гос-
политиздат, 1958) эта же сказочка приведена в другом варианте.
Там богатый мальчик носит такое имя: «Бонза большой — Бонза
Меньшой — Бонза над всеми бонзами бонза — Бонза толстяк —
Бонза в мошне деньги бряк — Бонза просто так — Бонза не знаю
дальше как — Богач-разбогач — Самого не знаю как дальше его —
Чашка да чайник — Главный начальник — Все пьют воду — Сам
пью чай — Чудо-герой — Серебро горой — Звать по-таковски —•
Звать по-сяковски — И этак и так и перетактак — На горе храм —
На храме крыша—Над крышей сосна — Над сосной луна — Эй-эй
расти скорей — Эйске». Я не знаю, представляет ли этот новый
вариант точный перевод первого, но нам сейчас это и не важно.
446

Это сказка, и таких имен в Япо-	Л
нии, вероятно, нет. Но сказок не бы-	/I
вает без правды, как дыма без огня.	/ |
И, очевидно, японское именословие	и
тоже не отказывается от нанизывания	п
множества имен одного за другим. и
Если бы это было не так, в сказке не
оказалось бы ничего смешного, и она ид
исчезла бы.
Это повествование о человеческой Ди
глупости и тщеславии мне хочется	I
завершить маленьким рассказиком о / 1| /
столь же забавном лукавстве.	(рд П /
Если знатные гранды и сеньоры Vjkn
западных стран не были ограничены
в количестве своих имен, то просто-
людинам приходилось удовлетворять-
ся каким-нибудь жалким единственным небесным по-
кровителем: большее было не по карману. Однако не
так-то легко было обвести вокруг пальца соотечествен-
ников Рабле и Вольтера, даже самых бедных и неве-
жественных. Такие же суеверы, как и их высокородные
господа, простые французы обладали и здравым смыс-
лом, и врожденным лукавством. Им тоже хотелось
обеспечить себе достодолжную заступу свыше, и, по-
думав, они изобрели великолепное, по сей день распро-
страненное среди французского простонародья, имя —
Туссэн.
Чем оно примечательно? Очень просто: «еэн»
(saints) значит «святые», а «ту» (tous)—все. «Тус-
сэн»— это «все святые». Сразу! Одним ударом на слу-
жбу новорожденного становится вся небесная рать; и
тот, кто получил такое имя, мгновенно обходит всех
герцогов, графов и маркизов. Дешево и сердито!
Вам может прийти на ум: а как же с «именинами»?
Гоголевский городничий, как известно, бывал именин-
ником дважды в году —и на Антона и на Онуфрия,
и то это всех удивляло. А тут человек, очевидно, дол-
жен именинничать ежедневно, — ведь каждый день
церковь празднует память какого-нибудь из «всех свя-
тых».
Но и это утряслось ко всеобщему удовольствию.
447

У католиков есть день «всех святых», первого ноября.
Вот тут-то Туссэны и ходят именинниками. *
КОГДА СКОНЧАЛСЯ ИЮНЬ 1793 ГОДА?
Мы видели: у нас на Руси-мирские имена уступили
место календарным, крестным. На Западе имел место
обратный процесс: во многих странах там давно уже
ребят называют без помощи церкви. Никому нет ника-
кого дела, как я нареку своего сынишку; как говорит
русская поговорка: «Хоть горшком назови, только в
печку не ставь!»
— Ну, как это — никакого дела? — спросите вы.—
Не может же быть, чтобы сейчас, в XX веке, могли бы,
как у нас в XV, наречь кого-нибудь Износком или Ко-
том! Да и, кроме того: мы читаем западную литературу;
все имена, которые нам попадаются, звучат нор-
мально. Не преувеличение ли это?
Совсем не преувеличение. Во-первых, натыкаясь на
западные имена, мы нередко воспринимаем их именно
как «имена, и только», не имея представления, что озна-
чают они как слова. Вы встречаете французское жен-
ское имя Бланш и даже не подозреваете, что оно значит
«белянка». Вы читаете у англичанина Голсуорси про
девушку, по имени Флёр, и не думаете о том, что слово
Флёр (fleur) означает «цветок», да к тому же не по-
английски, а по-французски. Между тем, в романе «Сага
о Форсайтах» Голсуорси подробно рассказывает, как
именно было дано девочке такое своеобразное имя.
Крошечное существо лежит в колыбельке. Отец-англи-
* Когда эта книга вышла в свет, в журнале «Огонек» было
опубликовано взятое из немецкого журнала «Космос» индейское
имя, будто бы принадлежавшее скончавшемуся в конце XIX века
в штате Висконсин, США, старику вождю. Оно содержит 122 буквы
и является чемпионом среди длинных имен:
леподотемачоселачогалеоОкраниолеипсанотри-
УМУОТРИММАТОСИФИОПАФАОМЕЛИТОКАТАКЕЦЛУММЕНО-
КИЧЛЕЙПКОССУФОФАТТОПЕРИСТЕРАЛЕКТРУОНОП.
Не могу удержаться от того, чтобы не сообщить его вам, хотя,
к сожалению, журналисты не приводят ни значения, ни состава
этого имени-чудовища. Впрочем, в языках североамериканских ин-
дейцев и нарицательный имена достигают почти такой же длины
(см. «Слово о словах», стр. 314).
448

чанин с умилением в первый раз смотрит на него. Уми-
лена и мать-француженка.
— Ma petite fleur! (маленький мой цветочек!) —ска-
зала Аннет.
— Флёр? — повторил Соме,— Флёр! Ну, мы так и
назовем ее.
Разве это не похоже на негритянское Датйни — «А я
что говорила?» (См. стр. 399.) Очевидно,'англичане
так же свободно, как и негры, пользуются правом де-
лать именем любое слово, и только от их вкуса зависит,
что именно они выберут; выбрали же родители Для од-
ного из генералов американской армии времени мировой
войны — мистера Брэдли — имя Омар, не то позаим-
ствовав его из мусульманского именослова, не то вспо-
мнив о большом морском ракообразном. Но, если'вы хо-
тите увидеть, к каким странностям это порой может
привести, выслушайте вот какую историю.	'
В 1793 году в революционной Франции был основан
«Клуб номофилов». Слово «номофил» в вольном пере-
воде с греческого может быть передано как «имялюб».
Номофилы считали, что в новом, преобразованном рево-
люцией, мире всё должно быть новым, в том числе и
имена.	’
Это было довольно естественно. Церковь в новорож-
денной республике утратила свои права, религия —
тоже. Еще 20 сентября предыдущего, 1792 года у духо-
венства было отнято право записывать состоявшиеся
браки, регистрировать рождающихся и умирающих.
Вместе с этим было отменено и право церкви навязы-
вать людям угодные ей имена. * Стали появляться люди,
которых называли какими заблагорассудится, и порою
очень странными на наш взгляд, именами-словами.
Точно так же было разрешено по первому заявлению
менять надоевшую или неблагозвучную фамилию на
любую другую. Началось бурное сочинительство имен и
фамилий. Номофилы изощрялись в нем особенно рев-
ностно.
Я не знаю, правда, принадлежал ли к этой организа-
ции кто-нибудь из членов провинциальной семьи, оби-
тавшей в местечке Куломье, но это вполне вероятно:
свою, оставшуюся нам 1неизвестной, дореволюционную
* Было разрешено также менять старые имена на новые.
29 Л. В. Успенский
44Э

фамилию семья эта заменила новой. Она звучала так:
Мильсэсанкатрвэнтрэз. По-французски это означает:
тысяча семьсот девяносто три. У нас такая фамилия
должна была бы выглядеть примерно так: «Тысячасемь-
сотдевяностотретские» или «Девяностотретьевы». Стран-
но, конечно, но почему бы и нет? Наша довольно рас-
пространенная сейчас фамилия «Октябрьский» тоже по-
казалась бы несколько неожиданной до 1917 года.
Носители фамилии Мильсэсанкатрвэнтрэз могли бы
преспокойно жить в провинциальной французской глу-
ши, и никто о них не узнал бы. Однако много лет спустя
произошло печальное событие, которое привлекло к ним
общее внимание.
Дело в том, что в конце XIX века в семье Тысяча-
семьсотдевяностотретских появилась очень принципи-
альная пара. Этим супругам показалось мало хроно-
логической фамилии, они дали трем своим сыновьям
еще и календарные имена. Одного назвали Маем
(Мэ), второго Июнем (Жуэн), третьего Июлем
(Жюийэ). Всё шло очень хорошо, и братья «Месяцы
Месяцовичи» тихо жили в Куломье. Но всё имеет конец;
в местной газете появилось объявление в траурной
рамке. Оно значило примерно следующее:
Охваченная скорбью
'СЕМЬЯ
Л/Mi СЭСАНКА ГРйЭНТРЭЗ
ИЗВЕЩАЕТ
роЗнь/х и унаколш*
ЧТО ДОРОГОЙ БРАТОТЕЦ И МУХ
Июнь
СКОНЧАЛСЯ
тысяча девятьсот вгорогд
Нельзя быть до того уж последовательным в своих
вкусах: мало кто плакал, читая это извещение; боль-
шинство смеялось. Один американский журналист поме-
150

стил его в своей занятной книжке, копилке курьезов,
озаглавленной «Хочешь — веришь, хочешь — нет». От-
туда я и почерпнул рассказ об этом.
БИСМАРК И ТРАМПЕДАНХ
Кем был князь Отто Эдуард Леопольд Бисмарк,
знают все: крупнейшим государственным деятелем
Пруссии XIX века, основателем Германской империи,
жестоким врагом революции и рабочего движения, чело-
веком столь крутым, что его прозвали «Железный канц-
лер».
Он родился в 1815 году, умер в 1898-м, восьмидесяти
трех лет от роду.
Кто был господин Трампеданх, когда он появился на
свет и когда скончался, не ведомо теперь уже никому.;
Тем не менее он в свое время жил, владел портняжной
мастерской где-то в Бранденбурге и слыл восторжен-
ным поклонником князя Бисмарка. Страстное преклоне-
ние перед знаменитым человеком заставило его ре-
шиться на очень смелый поступок.
В 1895 году, когда Бисмарку исполнилось ровно
восемьдесят лет, у господина Трампеданха родился сы-
нишка. Счастливый отец, придя в волнение, послал
о том своему кумиру такую телеграмму:
«Ваше сиятельство! Судьба послала мне первенца.
Умоляю осчастливить меня, разрешив в Вашу честь на-
именовать моего сына Бисмарком».
Старый вельможа был человеком суровым, но обла-
дал чувством юмора. Он не рассердился. Наоборот, по-
звав секретаря, он продиктовал ему вот какой ответ:
«Тронут. Не только разрешаю, но едва лишь у меня
родится сын, не премину окрестить его Трампеданхом».
Железный канцлер знал, что делает: в восемьдесят
лет прибавление семейства никак не угрожало ему.
Как вам кажется, зачем я рассказал этот анекдот:
ведь, прежде всего, неизвестно — не выдумка ли это?
Может быть, и выдумка. Но, во-первых, эта исто-
рия хорошо показывает, как свободно распоряжаются в
некоторых странах выбором имен для людей. А во-вто-
рых, она позволяет мне поговорить об одном довольно
занятном и мало известном у нас явлении в области
именословия.
29*
451

МАШЕНЬКА ИВАН
Князь Бисмарк мог подивиться холуйской телеграм-
ме своего поклонника, но не его замыслу: как это ни
странно на наш взгляд, у многих народов слово, которое
служит именем одному человеку, может удобно ока-
заться фамилией другого, и наоборот.
Примеров можно привести множество. В США
очень недавно одновременно жили два писателя; одного
звали по имени Синклер, по фамилии Лыоис, а
другого — по фамилии Синклер, по имени же
Эптон.
То же мы видим и во Франции.
Здесь нам известны два писателя-современника:
Ромен (имя), Роллан (фамилия) и Жюль (имя), Ромеи
(фамилия). История прошлого помнит как Андрэ
Шенье, так и Саломона Андрэ. Рядом существуют Клэр
д’Ивуа (актриса) и Эжен Клэр (журналист). Можно
сказать, что многим советским поклонникам современ-
ного французского театра доставляла немало хлопот
путаница между Жераром Филипом (известным, ныне
покойным, актером) и Филиппом Жераром (автором
некоторых песенок Ива Монтана).
Такая же особенность английского именословия по-
зволила известному писателю О. Генри забавно сострить
в рассказе «Сила привычки». «Когда мы обращались
к классикам, — сетует он, — ...нас изобличали в пла-
гиате [литературном воровстве. — Л. У.]. Когда мы
пытались изобразить действительность... упрекали нас
в подражании Генри Джорджу, Джорджу Вашингтону,
Вашингтону Ирвингу и Ирвингу Бачеллеру...» Как ви-
дйте, на четверых литераторов хватило для их имен и
фамилий всего пяти слов; нам для этого понадоби-
лось бы чуть не вдвое больше.
То же самое можно сказать и о Германии; здесь
рядом с великим поэтом Фридрихом Шиллером можно
указать богослова Иоганна Фридриха; здесь существо-
вал некогда и романист Фридрих Фридрих, так сказать
«Фридрих в квадрате».
Нам, русским, нелегко привыкнуть к этому. Мы
с трудом можем представить себе двух людей, одного из
которых зовут Сергеем по имени, а другого Сергеем по
фамилии (не Сергеевым, а именно Сергеем). Еще
452

неестественнее встретить человека, которыи носит имя
Петров или Ванин. Ванин Юрьевич Петров! Колин Ни-
канорович Андрюша! Вы даже скажете, вероятно, что
это решительно невозможно. Но, во-первых, почему вы
так думаете, и, во-вторых, правильно ли это утвержде-
ние?
Наши фамилии обычно (хотя и не всегда) отли-
чаются от личных имен одной особенностью: им свой-
ственны специальные суффиксы (суффиксы принадлеж-
ности и некоторые другие). В самом деле, как обра-
зуются они?
Слово:	Фамилия:	Суффикс:	
Дуб	Дуб-ов	-ОВ |	
Камень	Камен-ев	-ев >	чей?
Шуба	Шуб-ин	-ин J	
Шуя (город)	Шуйский	-ский	какой?
Русские	Русск-их	-их ]	
Марья	Марь-ин	-ин	• чей?
Дурной	Дурн-ово	-030 J	
и т. п. *
Таким образом, в большинстве случаев фамилия
отличается от того слова, от которого она произошла.
А на Западе? А там это далеко не обязательно. По-не-
мецки дуб — «эйхе», Эйхе будет и фамилией, соответ-
ствующей нашему «Дубов». «Утес» по-английски «рок»,
а поэтому и наш Утесов в Англии был бы «мистер Рок».
Английская фамилия Смит (помните Сайреса Смита из
«Таинственного острова» Жюля Верна?) ничем не отли-
чается от слова «Смит», означающего «кузнец». Смит —
это английский Кузнецов. Совершенно так же от слов
«ля рош» («скала») или «лё блан» («белый») ничем
не отличимы распространенные французские фамилии
Лярош и Леблан (соответствующие нашим Скалину и
Белову).
Как видите, никакие особые суффиксы для образова-
ния фамилий там не нужны; если же фамилия .обра-
зуется от собственного имени, то между именем и ею
не оказывается никакой видимой разницы. Они совпа-
дают.
Собственно говоря, ничего странного в этом нет.
* Подробнее об этом см. главу «Людские и лошадиные»
(стр. 498 и след.).
453

Хотя большинство русских фамилий образовано
при помощи определенных суффиксов, немало у нас и
бессуффиксных, преимущественно в украинском языке.
Постарайтесь, и вы вспомните длинный их список.
Петр Петрович Петух
Артемий Филиппович Земляника
Иван Павлович Яичница
Жратва — городовой
Ять — телеграфист
У Гоголя
У Чехова
Еще больше таких причудливых имен у Гоголя там,
где действие развертывается на Украине. Тут выступают:
Свербигуз Мотузочка Бульба X л и б Ремень Халява Ш п о и ь к а	Довгочхун Кисель Корж Бородавка Г о р о б е ц Пухивочка и многие подоб- ные.
Очень нетрудно понять, что все эти фамилии велико-
лепно могли бы быть и именами, если бы до нашего
времени дожил обычай пользоваться именами м и р-
с к и м и, как в старину. Очевидно, духу славянских язы-
ков совпадение мирского имени и фамилии, превраще-
ние фамилий в имена явно не противоречат.
Другое дело — переход христианского крестного
имени в фамилию. Виданы ли у нас такие фамилии,
как Василий, Елена, Петя или Андрюша? «Конечно,
нет, — скажете вы. — Это типичные имена, и фамилиями
они быть никак не могут». Но верно ли это?
Я обратился к совершенно случайному источнику,
к первому попавшемуся под руку большому справоч-
нику, содержащему множество русских имен, отчеств и
фамилий; то был «Весь Петроград», огромная адресная
книга за 1916 год: в ней содержатся десятки тысяч
справок о самых различных гражданах. И вот какие
сочетания там обнаружились:
Александр, Моисей Захарович
Борис, Мария Михайловна
Валентин, Кондратий Самойлович
Г а в р и л о, Иван Иванович
Данило, Мария Петровна
454

Емельян, Юрий Викентьевич
Иван, Эдуард Львович
Карп, Анна Корнильевна
Лев, Александр Кириакович
Мария, Александра Семеновна
Н е ф е д, Александр Емельянович
Олег, Виктор Иванович
Панфил, Монос Ицкович
Роман, Александр Александрович
Симеон, Мария Георгиевна
Та рас - К а р п ч е нко, Евгений Федорович
Урбан, Анна Андреевна
Феликс, Ольга Фердинандовна
Филипп, Александра Николаевна
Харитон, Борис Осипович
Я выписал только по одной такой необыкновенной
фамилии на каждую букву алфавита, и то — смотрите:
незаполненными остались лишь те рубрики (скажем,
буквы Ч, Ш, Щ), на которые нельзя указать имен; на
деле же подобных фамилий несравненно больше. Но и
то, что тут приведено, поражает неожиданностью.
Эдуард, по фамилии Иван! Дама, по имени Мария, а по
фамилии Борис, а рядом с ней — другая, у которой имя
Александра, но зато фамилия Мария... Мадам Филипп,
мадемуазель Харитон... По правде сказать, я сам уди-
вился этому и подумал: «Да, поистине, мы не знаем,
какие сюрпризы готовит нам изучение наших имен, лич-
ных или фамильных — всё равно!» *
На этом, вообще говоря, было бы очень удобно по-
кончить с личными именами и перейти как раз к фами-
лиям. Но мне хочется коснуться еще одного вопроса,
заслуживающего большего, нежели маленькая главка
в такой небольшой книжке, как эта. Я говорю о так
называемых советских именах.
СОВРЕМЕННЫЕ НОМОФИЛЫ
В 1939 году одна знакомая обратилась ко мне
со странным вопросом. «Вы занимаетесь всевозможными
* По любезному сообщению моего читателя И. М. Фельдмана,
среди «некрасовцев» (донских казаков-раскольников, выселившихся
в Турцию при Петре I, под предводительством казака Некраса)
имена постоянно служат фамилиями. В дни войны среди пленных
ему встретились «некрасовцы», носившие фамилии Константин,
Макар, Александр и Иона. По их словам, такие фамилии были
самыми обычными в некрасовских селах на территории Румынии.
455

названиями, — сказала она. — Объясните, что значит
имя, которое дали моей племяннице ее сумасшедшие ро-
дители?»— «А как они назвали девочку?» — спросил я.
«Сателлиткой!» — пожав плечами, ответила молодая
женщина.
Я не новичок в этих вопросах. Мне хорошо известно,
что после Великой Октябрьской социалистической рево-
люции в нашей стране в области именословия произо-
шло примерно то же, что в конце XVIII века во Фран-
ции: у церкви было отнято право регистрировать так
называемые «акты гражданского состояния», то есть от-
мечать рождения, смерти, браки. Граждане получили
полную свободу в выборе имен для своих детей: по
смыслу наших законов каждый вправе избрать для
своего ребенка любое понравившееся ему слово в каче-
стве цмени.
На этой почве возникли разные новинки. Появились
и привились многочисленные имена (их стали называть
«советскими»). Некоторые из них приобрели популяр-
ность: и сегодня на свете живет довольно много уже
взрослых Кимов, Спартаков, Тимуров. Стали распро-
страненными такие женские имена, как Нинель, Влад-
лена, Лилия, Светлана. Широко распространились у нас
имена, взятые у других народов, иногда почерпнутые
из их литературы: Виолетта, Аида, Марта, Мая, те же
Спартак и Тимур...
Но случилось и другое: иные родители-оригиналы не
задумывались над тем, что им на долю выпало нелегкое
и ответственное дело — найти не просто слово, а такое,
которое свяжется с их ребенком на всю его жизнь,
такое слово-имя, которое, как мы с вами уже видели,
будет в глазах окружающих накладывать известный
отпечаток даже на самого его носителя. Они забывали
об этом и сводили дело к довольно легкомысленной
игре. Лежит в кроватке бессловесное созданьице, не спо-
собное сказать ничего, так почему бы не прикрепить
к нему на веки вечные любую кличку, которая нам
почему-то понравилась? Какое это имеет значение?
Получались иной раз самые настоящие «ономасти-
ческие анекдоты». Незадолго до моего разговора со зна-
комой писатель Л. Кассиль рассказал в печати о бед-
ной девушке, награжденной удивительным именем —
Лагшмивара; этим именем причудники-родители заду-
156

Мали создать своеобразный живой памят-
ник славной зпопее челюскинцев, — Лаг-
шмивара, видите ли, расшифровывалось
как «лагерь Шмидта в Арктике». Кассиль
не сообщал, что позднее произошло с но-
сительницей имени-мемориальной доски, но
я лично полагаю, что она скоро преврати-
лась сначала в обыкновенную Вареньку,
а потом — и в Варвару.
Встречались и мне такие имена-чудаче-
ства. Я знал девочку (почему-то взрослые
особенно старались и мудрили именно над
девочками; мальчишкам доставалось как-
то меньше), которую назвали и записали в метрике
Артиллерийской Академией. Дома, впрочем, ее назы-
вали довольно мило — Арточкой. Но почему же это
случилось?
В момент ее появления на свет папа служил в этом
весьма уважаемом учреждении, — и только.
Другую бедняжку в конце двадцатых годов' окре-
стили еще неожиданнее — Непрерывкой. В те годы был
предпринят опыт перехода на так называемую непре-
рывную пятидневную рабочую неделю. О «непрерывке»
много писали в газетах. Этого было достаточно; из мод-
ного слова сделали имя. Но слово подвело.
Прошло очень немного лет, и от непрерывной недели
по разным причинам -отказались. Слово «непрерывка»
утратило свое значение, а затем и попросту забылось, —•
может быть, вы сегодня услышали его от меня впервые.
А бедная жертва новых номофилов сохранила свое не-
лепое имя. Правда, близкие звали ее Рэрой, но ей то и
дело приходилось отвечать на простодушные вопросы:
«Рэрочка? Ах, это очаровательно! А полное имя как?»
Поставьте себя в ее положение...
Как видите, мне приходилось встречаться с довольно
оригинальными именами. Я столкнулся с одним — не
тем он будь помянут — довольно туповатым студентом,
которого звали Гением. Видел я и маленького, да
к тому же еще хромого, мальчика, которому было дано
имя Гигант; точно это выдумали со специальной целью
испортить ребенку и без того нелегкую жизнь. Роди-
тели вздумали отметить таким своеобразным способом
457

основание зернового совхоза «Гигант» в Сальских степях
на юге нашей страны.
Таким образом, у меня уже был опыт.
И тем не менее имя Сателлитка поразило меня.
•— Сателлитка? — пробормотал я в растерянности. —
Как? Очень странно! Гм, гм... Это просто удивительно.
— А что значит «сателлитка»?
— Гм, гм... Да как вам сказать? «Сателлит» озна-
чает по-латыни «телохранитель», «приспешник», «после-
дователь», «спутник». Сателлитами иногда в астрономии
называют луны, спутники крупных планет... «Сателлит-
ка», очевидно, «приспешница»... Кстати, а кто родители
девочки? Кто они — ученые, историки, филологи? Слово-
то такое редкое.
— Какие там ученые! — с видимым раздражением
махнула рукой Сателлиткина тетя. — Мать — домохо-
зяйка, а отец служит в автобронечасти.
И тут меня осенило.
— А! Так! Ну, тогда всё понятно. Он имеет дело
с автомобилями? Так; видите ли... В автомобиле, в уст-
ройстве, передающем усилие от мотора на задййе ко-
лёса, среди множества других частей есть Маленькие
шестеренки, вращающиеся среди других, больших. Их
именуют «сателлитные шестерни», а попросту «сателлит-
ки»... Отсюда ваш родич и взял это слово,
Я сказал: «всё понятно», но это неверно. Объяснилось
кце-как одно — происхождение имени. Но основное —
как пришла отцу в голову идея назвать дочку «Шесте-
ренка», — осталось по-прежнему загадочным. Вполне
возможно, по долгу службы он постоянно имел дело
с моторами, отлично знал эту шестерню. Но разве это
причина? Разве естественно будет, если ботаник назовет
сына Чертополохом, энтомолог дочку — Гусеницей, а
врач своих ребят — Аппендицитом и Золотухой? Это,
может быть, было бы вполне нормальным с точки зре-
ния наших далеких предков: те не видели ничего пло-
хого в том, чтобы иметь дочурку Малинку и сына Ще-
тинку. Но мы-то живем не в XV веке! Мы предъявляем
к именам совсем другие требования: мы хотим, чтобы
имя было ц звучным и осмысленным, чтобы оно было,
помимо всего прочего, именем, а не случайно при-
лепленным к человеку любым словом. Как же этого
добиться?
458

* * *
Мало кто знает теперь, что в свое время, в двадца-
тых и в начале тридцатых годов нашего века, было сде-
лано несколько отважных попыток создать для населе-
ния нашей страны нечто вроде «советских святцев». На
протяжении нескольких годов разными издательствами
было выпущено немало календарей, содержавших, так
сказать, рекомендательные списки новых имен. Списки
эти включали большое число предложений; среди них
встречались и совсем неплохие. И всё же, если вы пере-
берете своих знакомых или заглянете в любой список
граждан, родившихся уже после Октябрьской револю-
ции, вы увидите: подавляющее большинство их носит
самые обыкновенные, привычные, стародавние (то есть
введенные еще церковью) имена. В чем же тут дело?
Почему это так? Почему попытки наших номофилов
повисли в воздухе? Ведь как будто бы нет никаких при-
чин нашим людям так упорно держаться за старину.
Почему бы в самом деле не принять рядом с хорошо из-
вестными и любое число новых, — красивых, и по звуку
и по значению, имен?
Чтобы решить, почему этого не произошло до сих
пор, посмотрим, как строились те «красные святцы»,
о которых я только что вспоминал.
Чего-чего только не предлагали на выбор для пре-
вращения в имена наивные люди — их составители! То
им казалось, что для этого можно спокойно использо-
вать любое слово, лишь бы оно называло какое-нибудь
значительное и новое явление в жизни нашей страны.
Советовали девочек называть: Электрификация, Хими-
зация, мальчиков — Днепрогэс, Магнитострой, Донбасс
или как-нибудь еще в таком же роде. При этом совер-
шенно упускали из виду, что никто не согласится носить
имя-змею, в семь или восемь слогов длиною, «не спо-
собное уместиться не только в элегии», но и в самой
простой речи. Как выразился когда-то один находчивый
маленький мальчик: «Я такого слова и сказать не могу:
мне роту тяжело говорить такие слова». А ему надо
было выговорить простое имя Людмила.
Конечно, каждый хочет, чтобы его имя было удоб-
ным в произношении, коротким и благозвучным. Между
тем слово «химизация» не обладает вторым из этих
свойств, а «э-лек-три-фи-ка-ци-я» — ни первым, ни вто-
459

рым. Наш язык имеет склонность по возможности со-
кращать все длинные слова, даже самые обыденные; мы
охотнее говорим «метро», чем «метрополитен», заменили
коротким «кино» длинное «кинематограф», никогда не
упускаем сказать «фото» вместо «фотография». Язык —
умный лентяй; он не любит лишней работы там, где
можно обойтись малым усилием. Так неужели же кто-
либо согласится прицепить себе навек имя, точно со-
бранное из неуклюжих деталей какого-то словесного
конструктора? «Как вас зовут?» — «Меня? Электрифи-
кация Магнитостроевна...» Хотели бы вы представляться
так знакомым?
Конечно, нет! Каждый предпочтет любоваться своим
именем, даже немного гордиться им.
«Мне имя дали при крещенье Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха...»
Так, и не без гордости, писала о себе поэтесса
А. Ахматова.
Что ж, можно понять эту гордость. А попробуйте
так же полюбоваться именами вроде Децентрализация
или Мингечаурстрой! Конечно, они не выдержали испы-
тания; жизнь сердито отбросила их.
Были другие предложения. «Советские святцы» два-
дцатых годов полны, например, хорошо нам знакомых
древних «княжих» имен: Ратмир, Рюрик, Аскольд, Рог-
неда, — все они фигурируют тут, рядом со множеством
зарубежных, добытых из мифологии и литературы дру-
гих стран: Кунигунда, Фрея, Брунгильда, Зигфрид, Рол-
ланд, Эсмеральда.
Казалось бы, против этого нечего возражать. Чем
княжое имя Рюрик хуже, чем такое же княжеское Олег
или Игорь; а ведь они живут среди нас. Почему бы нам,
спокойно пользуясь именем Людмила, отвергать ее
сверстницу Рогнеду? Но вот тут-то и обнаруживается,
какая тонкая вещь человеческие имена, каким сложным
условиям должно удовлетворять слово, чтобы им мог
быть назван человек.
Назвать мальчика Ратмиром можно, а Русланом —
нет. В чем дело: оба имени почерпнуты ведь из одного
запаса? Да, но слово Руслан уже давно успело стать
для нас «собачьим» именем: так часто зовут псов. Дайте
его сыну — и в школе начнут дразнить мальчишку. Пол-
460

каком, если не Барбосом, это уж как пить дать. Не под-
ходит и Рогдай; прислушайтесь,-—разве вы не слы-
шите в нем внятного сочетания двух слов: «рог» и
«дай»? С Рогнедой тоже не всё спокойно: кроме «рога»,
в этом слове таится и «гнедая масть», если не что-
нибудь еще менее приятное. Не потому ли из многих
древнерусских женских имен заново привилось у нас
только одно — Светлана? Вот уж тут ни к чему не при-
дерешься: светлое, милое, красивое имя!
Посмотрите на дело и с другой стороны: Светлану
легко превратить в Светку, Светочку, Свету, Светик.
А попытайтесь сделать что-нибудь подобное с Рогне-
дой... Рогуля? Гнедочка! Гнедка?
Другой изъян у имен западного происхождения: они
просто чужды нашему слуху; они выглядят в большин-
стве своем вычурными, претенциозными, как какая-
нибудь шляпа необыкновенного фасона, которой не но-
сит почти никто. Одно дело — под картинкой, изобра-
жающей рыцарский турнир, найти подпись:
«И к рыцарю вдруг Своему обратясь,
Кунигунда сказала, лукаво смеясь...»
(Ф. Шиллер. «Перчатка»)
Тут всё на месте.
Но прочитать в газете: «Инвалид труда Кунигунда
Горшкова выступила с рационализаторским предложе-
нием»,— и странно, и немного смешно. «Брунгильда
Павлова получила двойку...» «Эсмеральда Ванина купи-
ла калоши...» Не кажется ли вам, что человек с таким
именем чем-то напоминает даму в пышном кринолине,
входящую в трамвайный вагон, или напудренного мар-
киза с косичкой, ожидающего мяча в воротах команды
«Динамо»? Не идут нам такие имена, и это совершенно
естественно! *
Предлагали превращать в человеческое имя назва-
ния всевозможных цветов и растений. И снова можно
сказать: заранее против этого возражать трудно: имя
Роза существует у нас и не кажется нелепым; но вот
* Да вот вам живой пример: «Светлана разыскала Изо-льду
на комбинате, бледную и немощную после морской болезни...
Изольда еле взобралась на лошадь и сидела на ней неуклюже,
мешковато» («Огонек», 1957, № 11, стр. 20). Стоило называть де-
вочку звучным именем легендарной златокудрой красавицы, чтобы
потом ее так срамили!
461

Фиалка или Настурция почему-то смущают. А почему?
Что мешает мне назвать дочку Резедой или Анемоной,
а сына... Ну, хотя бы Рододендроном?
Поразмыслим над этим. Даже имя Роза не слишком
часто употребляется нами: слишком еще живо ощу-
щается, что значит оно «прекрасный цветок», «краса-
вица». Такие имена пугают: они точно налагают на
своих носителей тяжелую обязанность — тянутьсд за
собственным именем, быть «не хуже его». Помните одну
из пушкинских второстепенных героинь, дурнушку-гра-
финю, лицо которой напоминало репку с воткнутой в нее
луковкой-носом? Хорошо бы выглядела она, если бы
родители вздумали назвать ее Розой, Орхидеей или Ли-
лией!
Вы можете сделать мне резонное возражение: по
свету гуляет очень много щуплых и слабосильных Львов,
всем неприятных по характеру или внешности Людмил,
Вер, которым нельзя ни в чем довериться, и Святосла-
вов, не отличающихся ни святостью, ни славой. Однако
это никого не смущает...
Вы правы, но обратите внимание на одно существен-
ное обстоятельство. Имя Людмила стало именем столь
давно, что мы уже-перестали слышать его как слово.
Мы преспокойно говорим: «Эту Людмилу все терпеть
не могут», — и даже не подозреваем, что слово Люд-
мила значит «милая людям», что наша фраза означает:
«эта милая людям особа всем не мила». Мы восклицаем:
«Черт бы побрал вашего Федора!» — хотя это можно
перевести: «Черт бы побрал ваш божий дар!» Мы уже
привыкли к этим именам; из них давно выветрилось
их прямое значение, а в именах, заимствованных нами,
и не добраться до него. Именно поэтому, и только по-
этому, нам так легко обращаться с ними как с име-
нами.
Что же до новых имен, то к ним мы еще не при-
выкли, мы их понимаем; именно поэтому первона-
чальное значение так и брызжет на нас из них. К Наде-
жде Владимировне вы обращаетесь совсем спокойно, но
попробуйте-ка поговорить с Мудростью Никтокакбогов-
ной! Это невозможно, скажете вы. Ну, как сказать: ведь
«мудрость» по-древнегречески «София», а «никто как
бог» звучит на древнееврейском языке как «Михаил».
Не удивляйтесь этому: так бывает часто; теперь тысячи
462

девушек и женщин ходят стрижеными и носят спортив-
ные брюки; это никого не поражает. А лет сто назад за
каждой такой женщиной бежала бы удивленная толпа.
Почему? Возникла привычка к короткой стрижке жен-
щин. Стриженая голова перестала казаться мужской.
Примерно то же бывает и с именем.
«А! — радуетесь вы, — так, значит, всё дело в при-
вычке? Значит, можно приучить людей и к такому
имени, как Носорог или Кряква?»
Отчего же, — вероятно, можно. Но стоит ли?
И сколько времени пройдет, пока они приучатся? А до
того как?
ЧТО ЖЕ ТРЕБУЕТСЯ ОТ ИМЕНИ?
От него требуется немало.
Прежде всего оно должно быть не слишком длинным
и трудным. Вам не удастся сделать именами такие
слова, как «электрификация» или «тригонометрия»,
даже если они благозвучны и преисполнены вы-
сокого значения, — «роту тяжело» часто произносить
их.
Во-вторых, имя обязано звучать красиво, быть изящ-
ным по своей форме. Есть слова, называющие очень
хорошие вещи, но неприятные на слух: они не могут
стать людскими именами. Попробуйте окрестить вашу
дочурку (когда она у вас появится), скажем, Идиомой
или Психикой... Не поблагодарит она вас, — а ведь
слово «идиома» по-гречески значит «выражение, свой-
ственное только одному из языков»; «психика» — озна-
чает «душевная жизнь». Чего уж, казалось бы, лучше?
Но вы и сами, всего вероятнее, не хотели бы называться
так: подлинное значение слов от нас скрыто, а звуки
связывают их с совершенно другими понятиями.
Очень важно и третье: у каждого есть свое, личное
представление о красоте, свои собственные вкусы.
Однако, выбирая имена или превращая в имена слова,
нельзя считаться только с собственным вкусом: ведь
носить имя будете не вы, а судить о нем — не только
вы.
Допустим, вы — уроженец Северной Сибири, ваше
детство прошло на суровйх берегах реки Пясины.
Можно поверить, что слово Пясина вам с дет-
463

ства мило, что оно кажется вам звучным, нежным,
будит у вас в груди теплые воспоминания. Вправе ли вы
назвать вашу дочку Пясиной? Конечно, нет: девочка
не поблагодарит вас, — ведь ни в ком другом с таким
именем не свяжется никаких приятных ощущений.
Четвертое: если бы у нас, как у чукчей (см. стр. 388),
каждый человек назывался только одним словом, дело
обстояло бы куда проще. Но у нас имена тройные: само
имя, отчество, фамилия. И, выбирая имя, никак нельзя
забывать, что ему придется звучать рядом с этими со-
седями, а может быть, и самому превращаться в отче-
ство. Тут, как с цветом материи, идущей на платье:
красный цвет хорош, зеленый — не хуже, а многие соче-
тания красного и зеленого отвратительны.
Имя Роза красиво. Имя Наркис (то есть Нарцисс)
тоже не дурно. Но сочетание Роза Нарциссовна Клевер
вызовет общий смех: не женщина, — страничка из гер-
бария!
В дореволюционной гимназии у меня был товарищ,
носивший прекрасное, гордое испанское имя Родриго:
у него была мать испанка. Но отец-то его был русским.
Сочетание Родриго Степанов вовсе не казалось нам ни
величественным, ни красивым; мы считали его просто
смешным. И справедливо. Нельзя допускать, чтобы жен-
щину звали Мирандолина Перерепенко или юношу —
Альберт Кошкин. А ведь допускают! И тогда носитель
таких, не согласованных друг с другом, имени и фами-
лии, так же привлекает к себе всеобщее насмешливое
внимание, как чудак, который явился бы на улицу
в фетровой шляпе и лаптях или в современном пиджаке,
ио в берете со страусовыми перьями. Его сразу заме-
чают, на него с удивлением пялят глаза.
«За столом — предсудкома, невысокий паренек
с патлатой огненно-рыжей шевелюрой...
— Совмещай специальности, Рудольф! — крикнул
ему кто-то из мотористов...
Лыков с любопытством смотрел на него... подивился
эффектному сочетанию имени- Рудольф с фамилией
Бабошкин...» *
Волга, советский дизель-электроход, заседание суд-
* Н. Верховская. Молодая Волга (роман), стр. 64—65, Л-,
«Советский писатель», 1957.
46 4

кома, и вдруг, среди обычной, знако- s~> v,-
мой, естественной обстановки, милый
парнишка с именем Рудольф — непри-
вычным, чуждым, претенциозным.	X
И все смотрят на него, как на коня с Hfy
коровьими рогами или на собаку с пе-	д
тушиным хвостом. Зачем же допу- (Ur /1,1 /
скать такую нелепицу?	/у//
Вот почему до сих пор остались
в большинстве своем неудачными ста-	f/Myi
рания ввести в обиход новые имена	| / и
взамен устаревших: их придумывали Vs I а
кое-как, считая, что для этого годится
любое слово, лишь бы оно было хорошо как слово. Их
изобретали целыми сотнями, не интересуясь законами,
которым подчинены личные имена, не советуясь с людь-
ми, занимающимися их жизнью, — языковедами. Языко-
вед нередко мог бы заранее предсказать судьбу, которая
постигнет то или другое именословное новшество. Вот
имя Ким; у него с самого начала были все шансы вы-
жить, привиться; оно коротко, просто, благозвучно. Кро-
ме того, у него есть еще достоинство: у других народов
оно уже давно существует. Есть множество людей, ко-
торых зовут Кимами в Корее; правда, там это скорее
фамилия. Возможно это имя и в Англии, как сокраще-
ние от Кимбэлл: у Киплинга есть герой, которого зовут
Ким. В книге Ганзелки и Зикмунда (я ее упоминал не-
однократно) фигурирует бельгиец Ким. И наконец, мо-
жет подействовать и немаловажное обстоятельство;
слово Ким похоже на старое, давно привычное имя
Клим. Ну что же, имя Ким и на самом деле более или
менее привилось.
Нетрудно было в свое время сообразить, что надежда
сохраниться есть и у таких имен, как Лилия, Нинель,
Спартак, Тимур. Почему? Лилия очень напоминает об-
щепринятое Лидия; оно близко и литературному старин-
ному Лила, и распространенному, давно живущему
у нас уменьшительному Лиля (от Елизавета). А кроме
того, и само слово означает нечто приятное, красивое,
женственное. Такое имя никому не режет слух, очень бы-
стро перестает казаться диковиной.
Имя Нинель (прочитанное справа налево «Ленин»)
30 Л. В. Успенский
465

тоже Имеет преимущество: сходство с привычным Нина
и со столь же естественным и знакомым Нелли. Слово
Нинель похоже на имя; к тому же его первые изо-
бретатели поступили разумно, не убоявшись закончить
его мягким знаком, которого нет в фамилии Ленин
(происходящей, как известно, в свою очередь от имени
Лена); не поступи они так, новое слово не могло бы
легко войти в именослов: «Нинел» казалось бы мужским
именем, и люди задумывались бы: «Нинел — очень
хорошо, но как же будет сокращенно? Нина? Неля? Так
зовут девочек, а тут — мальчик».
Спартак и Тимур — просто заимствования; почему бы
им было не привиться у нас? Может быть, первому
немного мешало наличие различных названий, дан-
ных в честь славного вождя восставших рабов —-
«спартакиада», клуб «Спартак» и пр. Но это оказалось
преодолимым: имя живет.
Что же до множества других, в свое время предло-
женных, имен, то им ме повезло, и вполне естественно.:
Советовали, например, называть детей изящными тер-
минами из теории литературы: Поэма, Элегия, Легенда.
Такие имена не могли привиться и тем более — быстро:
ведь даже красивое христианское имя Роман у нас
не очень в ходу как раз потому, что его смысл понимают
неправильно: думают, что оно означает «литературное
произведение», тогда как на самом деле имя Роман зна-
чит «римский», «римлянин». Конечно, если бы сейчас,
так же, как в дни принятия нашими предками христиан-
ства, незнакомые имена давались людям против их воли
и желания, принудительно, тогда можно было бы искус-
ственно привить любое из них: привились же в свое
время такие, попервоначалу дико звучавшие, имена, как
Николай или Степан.
Однако они прижились именно потому, что их, без
спроса и согласия, по велению церкви получали сразу
сотни и тысячи людей; и то понадобились, как мы ви-
дели, долгие века, чтобы народ принял их и перестал
заменять их своими, «мирскими». А теперь положение
изменилось: никто не диктует нам свыше новых имен,
они не сваливаются в мир пачками. И нужна известная
смелость, чтобы щеголять одному среди всех в новом
имени, как в новомодном платье. А такая смелость
далеко не у всех есть. Да и к чему она?
466

* *
Я несколько раз повторил сравнение новых имен
с модными платьями. Разумно ли это? Представьте
себе — да: в именословии, как и в одежде, существует
«мода», и иногда вовсе не легко установить, какие силы
влияют на ее изменение.
Иной раз это предпочтение меняется с течением вре-
мени. С начала тридцатых годов нашего века и до их
конца особенно часто встречающимся мужским именем
у нас сделалось имя Владимир. Не было класса в любой
школе, в котором чуть не половина мальчуганов не име-
новалась бы Вовками. Потом начало всё увеличиваться
число Игорей, Олегов, Святославов, Вадимов и других
носителей древнерусских имен, а Владимиров стало
меньше. Любопытно при этом, что дореволюцион-
ные Владимиры в огромном большинстве своем в
детстве звались Володями, Вовочки были исключе-
НИЯМИ.
Имя Никита лет двадцать пять назад было очень
редким и вдруг вошло в неожиданную моду главным
образом среди советских интеллигентов. Можно думать,
большую роль здесь сыграла чудесная повесть А. Тол-
стого «Детство Никиты»; после ее выхода в свет малень-
кие Никиты начали появляться повсюду, как грибы
после дождя. Однако, если вы познакомитесь с именами,
распространенными в то же время в колхозной деревне
или в рабочих семьях, там число Никит окажется не-
сравненно меньшим: мода на имена бывает совершенно
разной в разных кругах общества.
Одновременно с Никитами сомкнутыми рядами вы-
ступили в жизнь бесчисленные Натальи; надо, впрочем,
сказать, что это имя оказалось более стойким: Никит по-
немногу становится как будто всё меньше; что же до
Наташ, то их число отнюдь не уменьшается.
Среди горожан возникает и угасает внимание к одним
именам, в деревне — к другим. В городах, например,
мода на вычурные западноевропейские имена — Генрих,
Альфред, Брунгильда, Эльвира, Эдуард — расцвела и
быстро прекратилась в двадцатых годах, а, скажем, до
некоторых сёл Западной Сибири она докатилась только
лет десять спустя. Во время Великой Отечественной
войны многие ленинградцы и москвичи с удивлением
30*
467

рассказывали о чисто русских селениях Челябинской
или Омской областей, где не было ни одной Дуни и ни
одного Вани, а бегали по улицам только «иностранцы»:
Маргариты, Рудольфы и даже Бернгарды.
Ну, а теперь — какой же вывод вытекает из всего
этого? Он довольно прост: с одной стороны, очевидно,
что приспело время нам менять наш «именослов» или,
во всяком случае, расширять его; это бесспорно. С дру-
гой же стороны, — нельзя делать это так небрежно и
кое-как, как делалось доныне. Наверное, следует помочь
людям: не у каждого хватит фантазии, знаний и вкуса,
чтобы самому выдумать хорошее имя для младенца;
надо пособить им в этом. Однако составлять наши новые
«святцы» должны не веселые добровольцы-любители,
а люди, по-настоящему осведомленные в истории имено-
словия, в его законах, да и в законах русского языка
вообще. Только они сумеют подобрать такую сокровищ-
ницу «сладостных даров» новорожденным, из которой,
если не все до одного, то хоть некоторые имена станут
действительно популярными и любимыми. Красивых
имен в мире очень много, как много красивых одежд
или головных уборов у разных народов земли. Но ни я,
ни вы не хотели бы всё еще ходить по улицам в перна-
том уборе индейского вождя или в древнегреческой хла-
миде; всеми этими вещами лучше любоваться в музеях
да на картинах. Когда вам надо заказать красивое
платье, которое вы будете носить год или два, родители
ведут вас в ателье, советуются с портными, судят и ря-
дят со знакомыми так и этак насчет материала, цвета,
фасона. А когда надо дать человеку имя,'которое он не
сбросит с плеч до конца жизни, почему-то считается, что
лучше папы с мамой да еще двух-трех тетушек в этом
никто не разберется. Это совершенно неверно, и, надо
надеяться, рано или поздно обновленный список краси-
вых имен, таких, как древнеславянское Лола, русское
Лада, таких, как парфянско-согдийское Роксана, как
изобретенное А. Толстым Аэлита или широко рас-
пространенное некогда и у нас, а теперь живущее
только в Болгарии, милое Радость, — этот список будет
составлен, предложен народу нашему и утвер-
жден им.
468

ТЯЖЕЛЫЙ СЛУЧАЙ
А теперь, так сказать на заедку, позвольте расска-
зать вам одну чисто ономатологическую историю.
Жил-был профессор математики, человек весьма зна-
менитый в мире ученых. В отличие от других профес-
соров, он отнюдь не был рассеянным человеком, а, на-
оборот, отличался удивительной точностью и аккурат-
ностью во всем своем поведении. Зато необыкновенно
рассеянной была его молодая жена, художница. Впро-
чем, сам он был тоже еще совсем не стар.
Случилось так, что в то время, когда люди эти ожи-
дали рождения первого ребенка, профессор получил
очень важную командировку в какие-то далекие места
и надолго: на два или три месяца. Выходило, что младе-
нец появится на свет в его отсутствие. Это не сму-
тило бы ни маму, ни папу, если бы не вопрос о его
имени. Профессору, которого жена нежно звала Толи-
ком, потому что имя его было Анатолий, давно пришла
в голову мысль: если родится сын, назвать его несколько
неожиданно, но зато чисто по-математически — Инте-
грал; дело в том, что самая важная его работа, та, кото-
рая его прославила, была посвящена интегральному
исчислению, замечательному и сложному отделу высшей
математики. Жена не возражала против этого: она
знала, что если ее Толику что-либо западет на ум, то
отговорить его от этого невозможно: ученый! Но Толик-
профессор волновался; он тоже знал свою милую жену:
математикой она совершенно не интересовалась, а за-
бывчива и рассеянна была до невозможности. Уезжая,
он с трепетом в голосе уговаривал ее:
— Танечка, родная, так не забудь же: Интеграл! Ты
меня просто убьешь, если назовешь его Володей или
Колей, или — какие там еще бывают имена?.. Это будет
ужасно... Я не выдержу...
— Ах, что ты, Толик! — кротко отвечала она. —
Я не сумасшедшая! Как ты решил, так и будет.
— Ну, смотри, Танюша... Ведь и в университете все
знают уже об этом, и Владимир Иванович меня заранее
поздравлял...
— Да будь спокоен, милый... Только бы родился
мальчишка!
Мальчишка и родился.
469

Возвратившись, счастливый отец, даже не взглянув
на сына, первым долгом спросил: «Ну, как? Забыла? Не
назвала?»
•— Ах, ну что ты, Толик! — пожала плечами моло-
дая мать, протягивая ему метрику мальчика. — Я же не
сумасшедшая... Вот, посмотри сам...
Почтенный ученый надел очки, заглянул в документ
и со стоном опустился на стул: «Таня, что ты наделала!»
В метрике равнодушно стояло:
Имя отца — Анатолий Дмитриевич.
Имя матери — Татьяна Николаевна.
Сыну дано имя — Дифференциал.
Мама перепутала математические названия.
Теперь мальчику уже тринадцать лет, и его давно
переименовали в Анатолия. Только, в отличие от папы
Тблика, его зовут несколько иначе — Толястик.
Никогда не выдумывайте детям особенных, неожи-
данных, странных имен!
Так кончалась глава «Современные номофилы»
в моей рукописи. Но пока книжка готовилась к печати,
в журнале «Огонек» появилось очень веселое стихотво-
рение Самуила Яковлевича Маршака на ту же тему.
С. Маршак обладает даром коротко и выразительно го-
ворить о любом остром вопросе; его стихи не забы-
ваются, и я хочу закончить ими этот разговор о неудач-
ных новых именах.
В ЗАЩИТУ ДЕТЕЙ
Если только ты умен,
Ты не дашь ребятам
Столь затейливых имен,
Как Протон и Атом.
Удружить хотела мать
Дочке белокурой,
Вот и вздумала назвать
Дочку Диктатурой.
Хоть семья ее звала
Сокращенно Дита,
На родителей была
Девушка сердита.
*
Для другой искал отец
Имя похитрее,
470

И назвал он, наконец,
Дочь свою Идея.
Звали мама и сестра
Девочку Идейкой,
А ребята со двора
Стали звать Индейкой.
А один оригинал,
Начинен газетой,
Сына Спутником назвал,
Дочь назвал Ракетой.
Пусть поймут отец и мать,
Что с прозваньем этим
Век придется вековать
Злополучным детям...

Наши Вичк
Едят куличи...
Поговорка
АЛЕКСАНДР ФИЛИППЫ1! И НАПОЛЕОН КАРЛЫЧ
Все помнят превосходный довоенный фильм «Цирк».
Там есть трогательная сцена: молодой циркач разбился
во время смелого, но неудачного упражнения; его по-
друга, американская артистка, в отчаянии ломает руки
над неподвижным телом. «Петрович! Петрович! Что
с тобой?» — лепечет она.
Мы, русские зрители, смахнув слезу умиления, не
можем всё же удержаться и от улыбки: вот ведь чу-
дачка иностранка! Ну можно ли юношу звать «Петро-
вичем»? Юноши бывают «Пети», «Петечки»; «Петро-
вичи» совсем не так выглядят...
А как?
«Сначала он назывался просто Григорий и был кре- '
постным человеком у какого-то барина; Петровичем он
стал называться с тех пор, как получил отпускную и
стал попивать довольно сильно по всяким праздникам,
сначала по большим, а потом без разбору, по всем цер-
ковным, где только стоял в календаре крестик...»
Вот это настоящий «Петрович»: у него, по свиде-
тельству Н. В. Гоголя, небритые щёки, один-единствен-
ный глаз и какой-то изуродованный ноготь на большом
пальце ноги, толстый и крепкий, как у черепахи череп.
472

Он женат, мрачен и лет ему за сорок. Именно такими и
бывают Петровичи, Савельичи, Анкудинычи... Как могла
не понимать этого милая героиня «Цирка»?
Очень естественно. В одном из самых солидных
французских энциклопедических словарей до недавнего
времени можно было прочесть: «Ivan IV — tsar de la
Russie, nomme «Bazilewitch» pour sa cruaute...», то есть:
«Иван IV — русский царь, прозванный «Васильевич» за
свою жестокость...»
Возможно ли это? Безусловно да! Дело в том, что
французу (как и англичанину) нелегко понять, зачем
нам нужны наши «отчества» и что они обозначают: ведь
на Западе ничего подобного нет.
И впрямь, отец Людовика XIII звался Генрихом
(Четвертым). Но никому никогда и в голову не прихо-
дило величать его сына Людовиком Генриховичем; Луи
Бурбон — имя и фамилия, — и с короля достаточно
этого.
Наполеон Бонапарт удивился бы несказанно, если бы
кто-либо почтительно назвал его «Наполеон Карлович».
«Что вы? Я же корсиканец, а не русский!» А ведь отец
у него действительно был Карл. Скажите: «Александр
Македонский», каждый поймет: это — славный полково-
дец древности. Но произнесите: Александр Филиппыч
Македонский», — и у вас спросят: «А где он живет?»
Раз у человека есть отчество, раз его зовут с «вичем»,
значит, это наш, русский...
Выходит, «отчество» — чисто русское изобретение;
так думают на Западе, так думаем и мы сами. Но спра-
ведливо ли это?
Чтобы разобраться в вопросе, попробуем, прежде
чем говорить о фамилиях, заняться отчествами: это при-
годится в дальнейшем.
ВОЛЬКА-ИБН-АЛЕША
Вы читали книжку писателя Лагина «Старик Хот-
табыч»?
Случилось чудо: школьник Костыльков открыл ста-
рую бутылку, и оттуда выскочил длиннобородый старец
в пестром халате, — настоящий восточный джинн. Воз-
никло некоторое замешательство; затем спасенный и
спаситель приступили кО взаимному ознакомлению.
473

Освобожденный дух отрекомендовался длинно и
сложно. «Гассан-Абдуррахман-ибн-Хоттаб», — произнес
он, стоя на коленях. Пионер Костыльков буркнул, на-
оборот, с излишней краткостью: «Волька!»
Удивленному старцу этого показалось мало. «А имя
счастливого отца твоего?» — спросил он. И, узнав, что
отец у Вольки — Алеша, начал именовать своего ново-
обретенного друга так: «Волька-ибн-Алеша».
Даже глупец (а Волька-ибн-Алеша отнюдь не был
глуп) сообразил бы после этого, что «ибн» по-арабски —
«сын». И вполне естественно, если он стал звать своего
собственного джинна «Хоттабычем»: «ибн-Хоттаб» — это
«сын Хоттаба», а «сын Хоттаба» и есть «Хоттабыч».
Логика безупречная! Так русский мальчишка и араб-
ский джинн обменялись свойственными их языкам «па-
тронимическими» обозначениями, — отчествами.
Оба они были людьми сообразительными, но не
вполне осведомленными, не лингвистами во всяком слу-
чае. Гассан Абдуррахман, например, не знал, что «Але-
ша» обозначает «Алексей» и что, кроме имени, у чело-
века может быть еще и фамилия. А Волька Костыльков
даже не подозревал высокого смысла тех арабских
имен, которые он столь небрежно отбросил. Ведь «Гас-
сан»—это нечто вроде «Красавчик», слово «Абдуррах-
ман» пишется в три приема: «Абд-ур'-рахман» и озна-
чает «раб Аллаха всемилостивого», а «Хоттаб» следует
переводить как «ученый мудрец, способный читать свя-
щенное писание».
Однако дело не в этом; главное они поняли.
И арабское «ибн» и русское «вич» имеют один и тот же
смысл — значат «сын такого-то». Очевидно, отчества
разного типа существуют не только в России; поль-
зуются ими и другие народы. А зачем?
Вообще говоря, это просто. Разве не почетнее иметь
отца-летчика, чем сына-первоклассника, даже если этот
первоклассник — семи пядей во лбу? Люди в простоте
своей склонны думать, что у желудя больше оснований
^гордиться отцом-дубом, чем у дуба — чваниться сыном-
желудем. Жильцы того московского дома, где жила
семья Костыльковых, тоже, наверное, полагали, что
скорее мальчишка Волька принадлежит своему почтен-
ному отцу Алексею Ивановичу (или Владимировичу;
неизвестно ведь, как его звали), чем наоборот. А так
474

как подобные мысли приходили людям в голову везде и
всюду, то и возник давным-давно обычай, обращаясь
к сыну, дополнять его имя именем его отца, уважения
ради: тебя-то, мол, мы еще не знаем, но авансом ува-
жаем в тебе заслуги отца твоего. Вот почему «отче-
ство»— очень распространенное явление. А если нам
кажется порою, что это не так, то лишь потому, что не
всегда и не везде его легко обнаружить: наряду с отче-
ствами явными бывают другие, тайные; их не каждый
умеет замечать.
РОДИТЕЛЬСКИЙ ПАДЕЖ
«Родительский»? Может быть, — «родительный»? Про
«родительский» мы что-то не слыхали...
А замечали ли вы, кстати, как хитро придуманы
вообще названия наших падежей: хитро и неспроста.
«Именительный» падеж действительно служит для
«именования» существ и предметов: «ракета», «слон»,
«тумба».
«Творительный» падеж очень часто используется,
когда говорят о том орудии, которым что-то делают,
творят: рубят топоро.и, болтают языко-и, работают
руками. Очень подходящее название, — недаром в дру-
гих языках сходный падеж так и зовут: «инструмен-
тальный», «орудийный».
«Дательный». Но ведь он не зря отвечает на во-
прос: кому? Кому вручить, кому подарить, кому дать...
Тоже название, приданное не без основания.
А теперь подумайте и о родительном падеже.
Ветка (чего?) сосны порождена сосною. Стихи
(кого?) Пушкина — порождены Пушкиным. Сын своего
отца тоже есть его порождение: родительный
падеж тут как тут!
Вот почему, если мы хотим объяснить, что из двух
Костыльковых, Алексея и Владимира, один является
сыном, а другой отцом, мы и прибегаем прежде всего
к родительному падежу. Мы могли бы, конечно, сказать
либо полно и подробно: этот Волька — сын Алексея,
этот Гассан — ибн Хоттаба; но можем выразиться и про-
ще: это Волька Алексея Костылькова; в скрытом виде
уже и тут присутствует отчество, выраженное в под-
разумеваемом «сын».
475

Однако есть и другие, более совершенные способы;
можно обойтись совсем без слов, обозначающих род-
ство.
Вот я говорю: «Это Алексеев Волька». Занятное сло-
во «Алексеев»: полуприлагательное, полусуществитель-
ное какре-то. С одной стороны, оно явно напоминает
слово «Алексей», а с другой, — является несомненным
прилагательным в краткой фррме.
Поразмыслите над этим. Если есть слово «дубов»
(ну, скажем, «дубов сук»), это значит, что рядом о нрм
обязательно имеется его полная форма «дубовый».
Можно сказать: «защумел cfeip-темед брр», но ведь мож-
но же выразиться и иначе: «зашумел сырой темный
бор». Да, но таких слов, как «алексеевый», «карповый»,
«Спиридоновым» не существует?
Вррно. И тем не менее их возможность как бы чув-
ствуйся за спиной всем известных «кратких форм». Мы
ощущаем это так, как если бы две строчки:
Ус кита	— китовый ус	— китов ус
Волька Алексея —• Алексеевый Волька —• Алексеев Волька
были, так сказать, равноправщями. Разумеется, никто
никогда не говорит «ивановая Маня» или «никифоровый
|'риша», но эти воображаемые слова всё же как бы
ведут где-то, за пределами языка, свое нереальное, при-
зрачное существование.
Что же до краткой формы, оканчивающейся на «-ов»,
«-ова» (а также на «-ин», «-ина»), то она играет у нас
важнейшую роль при образовании фамилий, притом са-
мых распространенных. Александров, Григорьев, Мар-
тынов. Но ведь это фамилии-отчества: «Александров»
значит, по сути дела, «сын Александра» и «Федоров» —
«сын Федора». Мы знаем больше: даже «Волков» мо-
жет обозначать «сын человека, по имени Волк», мы уже
сталкивались с такими фамилиями. Да, да, это 'тоже
отчества, только не вполне обычные, «засекреченные»!
И, наконец, — третий способ называния сына име-
нем отца. Вместо того чтобы сложно рассказывать: этот
Юра есть сын некоего Андрея, мы можем применит^ са-
мый обыкновенный «-вич». Мы скажем просто: он Юрий
Андреевич, — и дело будет сделано; мы добились своего,
не употребив ни слова «сын», ни слова «отец». Вот
это-то и есть самое настоящее русское отчество.
476

Однако если даже в нашем языке мы можем поня-
тие «сын своего отца» выражать столькими различными
способами, то что же можно ожидать, когда речь захо-
дит о разных языках? Там таких приемов и способов
уйма. Очень часто мы имеем дело с иноязычными отче-
ствами и даже не подозреваем, что это они. Попробую
показать вам это на примерах.
РАСПРЕБЕШЕН НЕВПОПАДОВИЧ
У греков было много имен, звучавших по-разному*
Перикл, Одиссёй, Приам; Гектор и Фемистбкл, Сокрад
и Платон. Но среди этих имен выделяются именр одного
типа, кончающиеся на «ид»: Леонид, Аристид, Эврипид,
Фукидид.
Встречая ряд имен с одинаковым окончанием, мы,
естественно, начинаем подозревать: что-то это оконча-
ние да значит; не понапрасну же оно так упорно повто-
ряется. Обычно так и бывает.
Если рядом со Святославом мы видим и Ярослава,
и Мечислава, и Вячеслава, и Владислава, можно ска-
зать с уверенностью: это «-слав» имеет определенный
смысл. Так оно и есть: «слав» значит «славный»,
«слава».
Находя во множестве немецких имен слог «-ольф»
или «-вольф» (а иногда «-ульф» и «-вульф»: Руд-ольф,
Ад-ольф, Вольф-ганг, Арн-ульф, Вульф-ила), мы быстро
докапываемся до истины: эти «ольф», «ульф», «вольф»
значат «волк», «волчий». * Что же может означать в
древнегреческих именах их окончание «-ид»?
Может быть, было бы не так уж легко узнать его
значение, если бы оно дошло до нас только в самих
личных именах. Но мы постоянно встречаем и его и
некоторые другие, похожие на него окончания не в име-
нах, а в словах, означающих ту или иную степень род-
ства, отцов и детей, предков и потомков.
У царя Даная было пятьдесят злополучных дочерей.
Каждая из них убила по приказу отца своего мужа тот-
час после свадьбы. Несчастные дана иды обречены
были за это в царстве Плутона наполнять водою без-
* См. стр. 401.
477

донную, страшную «бочку Данаид». Слово «данаиды»
значит «данаевны», — «дочери Даная».
Дочь Тантала Нибба так гордилась своими детьми,
что разгневанные боги уничтожили всё ее потомство.
«Ниобйды» — дети Ниобы — до сих пор вдохновляют
художников и поэтов своими страданиями.
Сыновей Геракла греки звали Гераклйдами. Царь
египетский Птолемей, сын Лага, известен в истории под
именем Птолемея Лагйда. Потомки Селёвка, одного из
военачальников великого Македонца, прославили в Азии
династию Селевкйдов. Теперь вам ясно, что означает
греческий суффикс «йд»: он очень точно соответствует
нашему «-вич»; «-ид» — значит: «сын», «дитя» такого-то.
Что же получается? Очевидно, в древней Греции упо-
треблялись и такие имена, которые сами в себе содер-
жали уже признаки отчества: Леонйдэс было именем
спартанского героя, но значило-то оно не Лев, а Льво-
вич, сын Льва. Аристид — сын Ариста; Эврипид —сын
реки Эврипа... Вообще говоря, довольно удобно: имя и
отчество — в одном слове.
Допустим, такие своеобразные сочетания были. Но
существовали ли в Греции также и «отчества» в нашем
смысле; был ли там обычай не только звать сына его
собственным именем, но и «величать» его еще именем
отца?
Безусловно, был. В гомеровской «Илиаде» хитроум-
ный Одиссей-Улисс, наряжая в караул своих воинов,
строго-настрого приказывает им быть с каждым встреч-
ным учтивым, именовать любого грека по имени и от-
честву.
Греческие историки сохранили нам рассказ о том,
как уже не легендарный, а реальный воин, флотоводец
Никон, разбитый возле Сиракуз, побуждая своих «капи-
танов» к сопротивлению, обращался к ним, чтобы про-
будить в них гордость, тоже по именам-отчествам.
Больше всех своих героев старец Гомер уважает
и любит сурового Ахилла; говоря о нем, он то и дело
называет его «Ахйллеус Пелейдэс», «Ахилл Пелеевич»:
ведь отцом грозы троянцев был старец Пелей.
Можно сказать даже больше: как мы, русские, де-
лаем порою наше отчество из почетной добавки к имени
самостоятельным и дружеским обращением, употребляя
его само по себе, без самого имени — «Петрович», «Фо-
478

мич», «Савельич», — так и эллины применяли свои отче-
ства и в дружеской беседе, в самом простецком и фа-
мильярном роде речи.
Языковед и журналист прошлого века Осип Сенков-
ский, более известный под курьезным псевдонимом «ба-
рон Брамбеус», очень сердился на современных ему
переводчиков, которые, переводя поэмы Гомера, остав-
ляют без перевода имена и отчества его героев. Сенков-
ский утверждал, что все эти непонятные для нас, «звуч-
ные» и торжественные обращения — Зевс Кронид, или
Зевс Кронион, Агамемнон Атрид, Гектор Приамид —
только сбивают русского читателя с толку. Читатель на-
чинает считать Гомера напыщенным певцом шлемобле-
щущих воинов, тогда как на самом деле, по мнению
Сенковского, он сочинял свои рапсодии в совершенно
ином, ничуть не высокопарном духе.
«Греческое «йдэс», — настаивает Сенковский, — в
точности равнозначно нашему «-вич»; точно так же их
«-ион» соответствует украинскому «отчеству» «-енко».
И только искажает правду тот, кто пишет, будто Афина,
дочь громовержца Зевса, называла его, в олимпийских
беседах, торжественным «Кронид». Она обращалась
к нему совершенно запросто, примерно так:
«Ты посмотри-ка, мой Кроныч, на этих неистовых
греков.
Что они делают там — обрати-ка вниманье, Кро-
ненко!..»
«Именно так, — утверждает Сенковский, — в этом,
далеко не торжественном, стиле должны были восприни-
мать такие речи слушатели Гомера: для
них-то ведь «Кронид», действительно,
звучало, как для нас «Кроныч» — «сын
Кроноса, титана»; только и всего...»
Сенковский шел и дальше. Ему хо-
телось доказать, что Гомер писал вовсе
не пышные героические картины; нет, он
был-де большим шутником; он весело
издевался над историей давних войн. Вы
не верите этому? Да ведь стоит пере-
вести на русский язык имена его самых
прославленных героев. В наших ушах
они звучат суровым медным звоном
479

стариньи Агамемнон Атрид, Клитемнестра Тидареида,
Орест Агамемнонид, Гектор Приамид. Но ведь это лишь
потому, что мы их не понимаем, не знаем, что они
значили для самих эллинов. Так, француз или
англичанин может счесть очень звучными и красивыми
фамилии Скотинина или Простаковой, не зная их зна-
чения в нашем я§ыке.
А каково же было это значение?
«Агамемнон Атреидес, — радуется, Сенковский, — зна-
чит Распребешен Невпрпадович; Клитемнестра Тида-
реида — по-гречески — Славноприданиха Драчуновна;
Гектор Приамид — Шестерик Откупщикович».
«Вам нравятся, — злорадствует он, — такие пышные
имена, как Орест, Электра, Ифигения? Но ведь Ифиге-
ния в греческом понимании это «Толстоподбородиха»,
Орест — «грубиян, дикарь», а, скажем, Калипсо, бого-
равная нимфа, просто «.тайная кокетка»... Хорошо?
Оставим «барона Брамбеуса» с его изысканиями;
пусть соглашаются или не соглашаются с ним знатоки
греческого языка и литературы; "одно у него бесспорно:
у греков тоже были отчества, как у нас, и пользовались
они ими примерно по-нашему: то почтительно, то фа-
мильярно.
НА ТЫСЯЧУ ЛАДОВ
Можно почти поручиться, что вы слыхали слово «ма-
кинтош». Правда, теперь оно вышло из моды, но всё-
таки большинство помнит: «макинтош» — это непромо-
каемый плащ. Гораздо меньшее число людей осведом-
лено, почему плащу дано такое странное имя и откуда
оно взялось.
, Пожалуй, вы сочтете за насмешку, если я скажу вам,
что перед вами не имя, а скорее отчество. Отчество ча-
сти одежды? Что за странность! Тем не менее это так.
Загляните в любой хороший энциклопедический сло-
варь; вы наверняка найдете в нем такое примерно сооб-
щение: «Мак-Интош, Чарльз, шотландский изобрета-
тель-химик. Прославился изобретением непромокаемой
ткани из двух слоев материи, соединенных каучуковым
раствором. Плащи, изготовленные из такой прорезинен-
ной ткани, известны под названием макинтошей».
Это верно, но при чем же тут «отчество»? А вот
при чем.
480

На соседних страницах энциклопедии вы найдете ве-
ликое множество фамилий, начинающихся, как и фами-
лия изобретателя плаща, со слога или приставки «Мак»:
Мак-Гахан, Мак-Доуэлл, Мак-Доннэл, Мак-Каллум,
Мак-Карти, Мак-Кинлей, Мак-Клеллан, Мак-Клинток,
Мак-Клюр, Мак-Коннел, Мак-Кормик, Мак-Кой, Мак-
Куллох, Мак-Леннан, и так далее, без конца; история
Шотландии полна всевозможными «Мак»-ами. В боль-
шинстве своем фамилии эти кажутся нам еовершенно
непонятными; но вот одна из них — Мак-Дональд —
явно заключает в себе мужское имя «Дональд». Можно
сказать, что и большинство остальных построено так
же: тому или другому имени, обычно старошотландско-
му, предшествует своеобразная частица «Мак». Что она
означает? Не что иное, как «сын»: Мак-Дональд — сын
Дональда, и Мак-Интош—-сын Интоша. Иначе говоря,
мы видим перед собою типичные наши «вичи», только,
так сказать, перемещенные: наш «-вич» следует за име-
нем отца, а шотландский «Мак» ему предшествует.
Кроме того, наше отчество добавляется к имени,
а шотландское, как мы видим теперь, заменяет со-
бою фамилию.
Впрочем, ведь это бывает и у нас: мы часто говорим,
особенно про известных людей, про музыкантов, худож-
ников, писателей: Александр Иванов, Аполлон Гри-
горьев, Сергей Прокофьев... Встречаются и такие соче-
тания: Феофан Прокопович, Дмитрий Григорович. Стоит
переставить: Вичпрокоп, Вичгригор, и главная разница
между шотландским и русским отчествами сотрется. *
Шотландия лежит на севере Англии; к юго-западу от
Англии расположена Ирландия, «Зеленый Эрин», насе-
ленная народом, близкородственным шотландцам. Языки
тех и других сходны. Но в Ирландии место северного
«Мак» занимает своя патронимическая ** приставка «О».
* Забавно, что Н. В. Гоголь, резонно не учитывая значения
этого шотландского «Мак», ввел в свои «Мертвые души» гротеск-
ный образ человека с «двумя отчествами», некоего Макдональда
Карловича (гл. IX). «Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и
Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда», —
пишет он, рассказывая о шуме, который вызвало в «энской губер-
нии» разоблачение Чичикова. Но ведь «Макдональд» — это «До-
нальдович», так что этот, по выражению Гоголя, «тюрюк и бай-
бак», был, так сказать, «Дональдовичем Карловичем».
** Слово «патроним» означает «имя отца, отчество».
31 Л. В. Успенский
431

Тамошнему Мак-Коннелу соответствует здешний О’Кон-
нел. О’Коннел, О’Брайен, О’Лири, О’Доннавэн — вот
характерные ирландские фамилии, и каждая из них
в свою очередь является фамилией — отчеством: О’Кон-
нел— это «Коннелов», то есть опять-таки «сын Кон-
нела».
Труднее всего указать на что-нибудь подобное у на-
родов, пользующихся романскими языками, возникшими
из латинского языка. Но и тут можно обнаружить
какие-то остатки древней патронимии, — наименования
по отцу. Во Франции попадаются фамилии, в которых
перед личным именем стоит частица «дю»: Дюклерк,
Дюбёф, Дюруа. Эти фамилии следует понимать как
«сын Писаря» (Писарев), «сын Быка» (Быков), «сын
Короля» (Королёв). У итальянцев такую же роль играет
притяжательное словечко «дель». Называя, например,
художника Андреа дель Сарто, мы хоть и не произносим
слова «отец» или «сын», но обиняком указываем на воз-
можную родственную связь: «дель Сарто» значит «сын
портного».
Совершенно понятно, что иностранец, слыша и произ-
нося подобные фамилии, чаще всего даже не подозре-
вает, что он имеет тут дело с «потаенными отчествами».
Только языковед расскажет вам, что испанские фами-
лии, оканчивающиеся на «-с», вроде «Родригес» или
«Диас», весьма возможно, произошли от древнего вест-
готского родительного падежа, когда-то связанного
с именами: «Родриге-с» значит «Родригин», сын Родри-
го. С «Диасом» дело обстоит сложнее: фамилия эта
обозначает: «сын Диэго»; имя «Диэго» произошло от
«Диаго», а само «Диаго» родилось из сокращенного и
сжавшегося «Сант-Яго», означающего «святой Яков».
Диас значит Яковлев.
Приехав в нынешнюю Грецию, вы, пожалуй, уже
не встретите там Атридов и Пелеидов. Зато вас окружат
бесчисленные Басилиопулосы и Георгиади; эти фами-
лии ничем не отличаются от наших «Васильевых»,
«Юрьевых», «Егоровых»; по существу, они означают
каждая «сын такого-то».
Дальше к Востоку всё становится более явным. У ту-
рок постоянно встречаются полуимена, полуфамилии,
в которых за самым настоящим именем отца следует
соединенное с ним слово «оглу» (у татар «оглы»):
482

«Ахмат-оглу», «Айваз-оглу»; это словечко — особая
форма принадлежности от слова «огул», означающего
«парень», «сын». Наименование «Керим Ахмат-оглу»
можно перевести на русский язык так: «Керим, сын
Ахмета». Сами греки позаимствовали у соседей — ту-
рок — это словцо: у них встречаются граждане, носящие
фамилии Папаник-огло, Костандж-огло. У иранцев тюрк-
ское «оглу» уступает место слову «заде», имеющему
тот же смысл и значение. Недаром, поселяясь в России,
многочисленные Айваз-оглу и Гассан-задё легко превра-
щались в Айвазовых и Гасановых. И неудивительно,—
ведь это было одно и то же.
Когда грузин хочет отметить, что такой-то является
сыном своего отца, он прибегает к частице «-швили»:
«Зеделашвили» — «сын Зеделая», «Каландаршвили» —
сын Калантара. В таких же случаях армянин пользуется
частицей «-ян», «-яни». «Мкртичян» значит «сын Мкрти-
ча» — «Никиты», иначе говоря, Никитич или Никитин.
«Иоаннисиан» — то же, что Иоаннович или Иванов.
Очень любопытно, заинтересовавшись фамилиями этих
народов Советского Союза, наблюдать на них два прямо
противоположных явления. Бывает так, что армянские
или грузинские (а также осетинские, азербайджанские
и другие) фамилии-отчества превращаются в русские
на «-ов», «-ев»:- Сараджоглу становится Сараджевым,
Ованесьян начинает звать себя Ованесовым и даже Ава-
несовым. Но сплошь и рядом происходит и обратный
процесс: русские слова втягиваются в армянские или
тюркские фамилии и начинают жить уже в сопровожде-
нии совсем нерусских суффиксов. Так возникли, несо-
мненно, такие фамилии-гибриды, как Лисициани, Мед-
никян и т. п.
Само собой разумеется, это может происходить по
одной-единственной причине: языки у разных народов
разные, а способ мышления один. Отчество везде
остается отчеством, хотя понятие «сын своего отца» вы-
ражается в разных частях мира самыми различными и
непохожими друг на друга словами.
Однако, как они ни отличаются одно от другого,
выражают-то они одно и то же. Именно поэтому их так
легко бывает и заменить одно другим.
31*
483

100 КРОН ЗА ФАМИЛИЮ
Если бы вы были состоятельным датчанином и жили
сегодня в Копенгагене, вы бы могли хоть каждый день
покупать себе ’ новую фамилию. В этом городе суще-
ствуют специальные конторы по продаже новеньких, све-
женьких, только что изготовленных фамилий: стоит
сдать заказ, и вам подберут (а если угодно, то и сочи-
нят) какое угодно звучное прозвище опытные ученые,
обладающие изысканным вкусом специалисты...
Не верите? Напрасно. Очень серьезное сообщение
о таком удивительном торговом предприятии было на-
печатано в газете «Берлинер Цейтунг» 31 июля 1957 года.
Указывалась даже рыночная цена: при перемене фами-
лии вы должны будете уплатить сорок крон датскому
государству и 60 господину ректору Олуфу Эгероду,
владеющему замечательной конторой.
Что за чепуха! Как такое странное явление могло
возникнуть?
Не торопитесь делать выводы: это далеко не чепуха,
и торговля фамилиями имеет свои глубокие корни. Они
уходят в тот же самый вопрос, в вопрос об «отчествах».
Загляните в телефонный справочник по любому на-
шему крупному городу, ну, скажем, по Ленинграду или
Москве. Вы заметите: разные фамилии, в зависимости
от своей распространенности, занимают там неодинако-
вую «жилплощадь». В телефонной книжке Ленинграда
за 1951 год, например, есть всего один Южик, три Ще-
велевых, одна Мавлеткина. А вот граждан с фамилией
«Иванов» или «Иванова» набралось на пять столбцов.
Три столбца понадобилось на «Петровых», два с неболь-
шим на «Павловых». Видимо, самыми распространен-
ными являются у нас все же фамилии «патронимиче-
ского», «отчественного» происхождения. Это логично, но
не всегда удобно: отыскать среди четырехсот Ивановых
нужного вам Иванова А. П. не так-то просто. Да хо-
рошо еще, если таких А. П. — всего четверо среди муж-
чин и ни одной в числе женщин. А попробуйте узнайте,
где живет ваш дядюшка, Иванов Иван Иванович, если
в справочнике таких И. И. целых десять — правда, в том
числе одна явная тетушка.
Так дело обстоит у нас, и это неудивительно: русский
народ за много веков полюбил имя Иван. А что в этом
484

смысле делается в Дании, в Копенгагене? Если вам
как-либо удастся взять в руки копенгагенскую телефон-
ную книгу за 1956 год, вы ужаснетесь.
В этой книге 208 столбцов (столбцов, а не строк)
заполнено абонентами, носящими ту же самую фами-
лию «Иванов», только в ее датском виде: Хансен.
204 столбца отведены там на Нильсенов, 190 — на
Йенсенов. Андерсены расположились на 120 колонках,
Ларсены захватили их 107, Цедерсены (иначе говоря,
Петровы или Петровичи) — 80. С ними почти наравне
идут Кристенсены, Йоргенсены, Ольсены, Расмуссены и
Серенсены; за каждым из этих кланов от 50 до
100 столбцов. И только бедные Якобсоны (Яковлевы) и
Мадсены довольствуются не более чем 30 столбцами на
фамилию...
Позвольте, но ведь это же кошмар! Имя Ханс рас-
пространено в Дании столь же широко, как и фами-
лия Хансен; если вам нужно доискаться до какого-
нибудь Ханса Хансена, не зная его места обитания, вам
придется обзвонить по меньшей мере несколько десятков
столбцов, несколько сотен сердитых, недовольных, заня-
тых, не расположенных с вами любезничать абонентов...
Удивительное ли дело, что чрезвычайное изобилие
в Дании одинаковых, как две капли воды похожих друг
на друга, фамилий стало в последнее время там чуть ли
не национальным бедствием. Пока все эти Ларсы Лар-
сены и Нильсы Нильсены (отчеств в нашем смысле
в Дании нет) жили каждый на своем хуторке или
в своей деревушке, этот — над Зундом, а тот — у залива
Яммер-Бугт, всё шло хорошо. Телефонов не было, зато
были у каждого свои приметы: один был рыбак, второй
поселился под большим дубом, у третьего имелась всей
округе известная рыжая борода. А теперь в крупном го-
роде как отличишь нужного вам человека, роясь в спра-
вочнике, висящем в будке телефона-автомата?
Всё это выглядит шуткой, но, по-видимому, затруд-
нения создались далеко не шуточные, раз правительство
Дании не только разрешило, но и всячески поощряет
замену подобных «стандартных» фамилий новыми,
пусть вычурными и даже некрасивыми, но только бы
непохожими на другие. Это не пустяк, если жажда ме-
нять фамилии оказалась такой большой, что предприим-
чивые «ректоры Эгероды» стали открывать специальные
485

«фабрики фамилий» и назначать солидную цену за свои
услуги, а доведенные до крайности граждане — вывора-
чивать карманы и выкладывать на столы Эгеродов сотни
крон, в надежде вырваться из толпы обезличенных, как
зёрна в ворохе пшеницы похожих друг на друга, Кри-
стенсенов и Йоргенсенов.
Пусть так. Но как же и почему же создалось такое
нелепое бедствие? Его создала всечеловеческая тяга
к отчествам, к «патронимическим» именам.
Дело в том, что почти у всех германских народов
с очень давних времен повелось, говоря о сыне, связы-
вать его собственное личное имя с именем его отца по-
средством окончания, которое у разных племен и в раз-
личные времена звучало не совсем одинаково, но сходно
и обозначало просто-напросто «сын». Чаще и лучше всех
из германских языков мы изучаем немецкий; мы знаем
и то, что по-немецки сын — «зон» (Sohn), и то, что в со-
временной Германии очень обычны фамилии, оканчи-
вающиеся на это самое «зон» — «сон»: Симонсон, Юр-
генсен, Иогансон; примеров можно привести немало.
Пожалуй, еще чаще встречаются фамилии этого типа
среди тех евреев, предки которых жили в Германии и
усвоили там новоеврейский язык — идиш, корни кото-
рого уходят в немецкую речь; Мендельсон, Кальмансон,
Лейбзон, Мовшензон принадлежат к характерным фа-
милиям северных евреев. И там и тут — это фамилии
патронимические; все они имеют одно значение: сын
Симона (Семенов); сын Юргена, Иоганна, Менделя,
Лейбы, и так далее.
Надо сказать, что в самой Германии такие фамилии,
хотя и продолжая существовать, потеснились и уступили
часть места другим, близким. Там, пожалуй, чаще встре-
чаются Сименсы и йоргенсы, нежели Симонсоны и Юр-
генсоны. Это мало что меняет, — фамилии, оканчиваю-
щиеся на «-с», имеют тот же характер отчеств: Симен-с
значит Симонов, Даниэль-с — Данилин. А про человека
говорят, что он «Григорьев» или «Матвеев», обычно под-
разумевая «сын».
Но в других странах германских языков — в частно-
сти, в Скандинавии, включая сюда и Данию — старин-
ное окончание патронимических имен на слово «сын»
сохранилось полностью. Правда, если еще в именах
древних конунгов это «сын» повсеместно звучало как
486

«сон» — Олаф Трюгвессон, Гаральд Сигурдсон, Хокон
Магнуссон, теперь, особенно в Норвегии и Дании, оно
приобрело другую форму — «сен». Но зато такое «сен»
стало в этих странах едва ли не самым частым, самым
распространенным окончанием в тамошних фамилиях.
Почему? Вероятно, по той причине, что в этих малень-
ких странах тон всему издавна задавало крестьянство
и мелкое бюргерство. Ведь это дворяне, прежде чем
кто-либо, склонны отказываться от фамилий, напоми-
нающих отчества, заменять их другими, которые указы-
вали бы на владетельные права, на земельную собствен-
ность. Дворяне старались из своих фамилий делать на-
стоящие «гербы», втискивая в них то названия родовых
замков и вотчин, то имена геральдических зверей. А кре-
стьянство долго соблюдало старую традицию: сыну на-
зываться по отцу и не оглядываться на более далекое
прошлое.
Как у нас на Руси еще полвека назад любой пскович
или калужанин Николай именовался Николаем Петро-
вым (тогда как его отец звался Петром Федоровым,
а сын принимал фамилию Леонтия Николаева), так и
в скандинавских странах отец Нильса Хольгерсона мог
быть Хольгером Нильсоном, дед — Нильсом Торвардсо-
ном или Свенсоном, а сын, наоборот, оказаться, скажем,
Генриком или Эриком Нильсоном. «Соны» — в Швеции,
«сены» в Норвегии и Дании множились с каждым днем,
пока дело не дошло до такого курьезного положения,
с каким мы столкнулись в начале этой главы.
Шведам — легче. У них за несколько веков чреватой
войнами истории образовалось довольно крепкое дво-
рянство; оно создало множество изысканно-сложных,
хитроумных, благозвучных или причудливых фамилий.
В Норвегии же, и особенно в Дании, бесчисленные Пе-
дерсены, Ларсены, Ольсены, Матсены, завладели всем.
Вы видели, как теперь с этой гегемонией фамилий-
отчеств приходится бороться.
Заговорив о фамилиях германских и англосаксонских
народов, стоит, может быть, упомянуть о некоторых
любопытных образованиях такого патронимического
(я думаю, вы уже освоились с этим ученым термином)
типа.
Одним из крупнейших художников слова Норвегии
был и остался великий скандинав Бьёрнстьерне Бьёрн-
487

сон (сконч. в 1910 г.). Возможно, вы и не читали его
произведений; но сейчас я хочу спросить у вас не об
этом. Знаете ли вы, что означают по-русски эти звучные
имя и фамилия? Их можно перевести на наш язык так:
«Медвежья Звезда Медведич». Нам представляется это
совершенно неимоверной странностью: что за народ
с такими именами! Но вспомните, что гениальнейший
из наших писателей именовался Лев Толстой; попро-
буйте перевести эти слова на норвежский язык, и вы
увидите, что странность тут кажущаяся. (См. стр. 435.)
Бьёрнсона вы можете не знать, но вы наверняка
знаете, кто такой Чарльз Диккенс. А что означает его
фамилия?
Новая неожиданность: Диккенс, собственно .говору,
означает Ричардсон. Как так? А очень просто: Дик, Дий-
ки — это уменьшительное имя, которым англичане наде-
ляют своих Ричардов. Диккенс следует расшифровать,
как «Диков сын»; сын Дика — это сын Ричарда, а «сын
Ричарда» по-английски будет «Ричардсон».
Очень хорошо, если вы запомните это; зато очень
плохо будет, если, прочитав в «Евгении Онегине» про
старушку Ларину, что «она любила Ричардсона не по-
тому, чтобы прочла», вы вообразите, что мать Татьяны
читала Диккенса. Тот Ричардсон был тоже известным
английским романистом, но родился он за сто восемьде-
сят лет до Диккенса и фамилии Диккенс никогда не
носил.
ЗДРАВСТВУЙ, МЕСЯЦ МЕСЯЦОВИЧ!
Откуда взят этот заголовок? Конечно, из «Конька-
Горбунка»:
«Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я — Иванушка Петрович...» —
представляется герой славной сказки, подскакав к не-
бесному страннику на своем удивительном коне. Но
надо заметить: если бы Иванушка знал хоть немного
польский язык, он не обратился бы так к своему высо-
кому покровителю; он смутился бы и не наименовал его
Месяцовичем. С точки зрения польского языка — это
сказочная бестактность.
В самом деле, знаете ли вы, как будет по-польски
488

слово «князь»? Пишется оно «ksiaz е», читается так:
«ксёнже».
По-русски рядом со словом «князь» существовало
всегда слово «княжич»; оно означало «княжонка»,
«княжьего сына»; и это вполне понятно; перед нами —
хотя на этот раз речь идет уже не о собственном име-
ни — тот же самый наш русский (живой и в других
славянских языках) суффикс отчества, известный нам
«-вич» или «-ич»; он обычно приносит с собой одно и
то же значение: «сын такого-то».
Слово «ksiezyc» имеется и в польском языке; произ-
носить его надо, как «ксенжиц», а понимать, как «ме-
сяц» (тот месяц, который ходит по небу). Что за стран-
ная неожиданность! Или у поляков суффикс «-ич» имеет
какое-либо совсем другое, неизвестное нам значение?
Нет, неправда. Это «ксенжиц», возможно, тоже зна-
чило когда-то «сын князя». Но у древних поляков было
несколько иное представление о родословной небесных
светил, нежели у нашего Иванушки Петровича. Они
считали Месяц отнюдь не сыном какого-то другого Ме-
сяца-отца; они числили его сыном Солнца-князя. Именно
поэтому он и стал для них не только в сказках, но и
в живом языке «княжичем» и даже остался им до на-
ших дней (хотя, вероятно, сами люди, говорящие по-
польски, уже не очень ясно представляют себе, как это
получилось).
Кто же из двух несогласных сторон «ошибался» —
восточные славяне или западные? Думается, между
ними настоящего спора не было: неправильное отчество
для Месяца сочинил не русский народ, а поэт Ершов,
автор «Конька-Горбунка». По мнению многих исследо-
вателей, наши древние предки, как и их братья-поляки,
именовали Князем неба именно Солнце, а «княжичем»
величали того, кто по ночам отражает солнечный свет.
И ведь это довольно последовательно.
Если вдуматься в то, что я только что рассказал,
станет ясно: суффикс «-ич» или «-вич» не всегда служил
только для образования чистых отчеств. Это происхо-
дило лишь тогда, когда он соединялся с именем отца.
Но столь же часто и, пожалуй, чем дальше, тем чаще,
он связывается не с личными именами, а также и со зва-
ниями, профессиями, должностями отцов. Ведь не только
сын Ивана — Иванович, но и сын царя — царевич.
489

В русском языке эта способность «-вича» давать
производные слова используется сравнительно редко.
Мы не говорим ни «солдатович», ни «генералович», ни
«судьич», ни «воеводович». А вот поляки пошли в этом
отношении по другому пути.
Отчества в нашем смысле, то есть сочетания «-вич»
с именем отца и этого имени с именем сына, кото-
рое бы прилагалось к человеку, помимо его фамилии,
у них не образовалось. Имена с «-вичами» сравнительно
скоро приобрели в Польше значение фамилий: ведь
такие их известные фамилии, как Мицкевич, Ходкевич,
Сенкевич, по-настоящему не что иное, как наши «отче-
ства»: «сын Мицка — Коли, Миколки», «сын Ходька или
Хведька — Феди», и т. п. А вслед за тем стало вполне
возможным присоединять это «-вич» (и «-вна» в жен-
ском роде) совсем не к имени отца, а к тому слову,
которое обозначало общественное положение, род заня-
тий и пр. «Отчество», так сказать, превратилось в «зван-
чество».
Осип Сенковский, сам поляк по происхождению, рас-
сказывает, к каким любопытным последствиям в поль-
ском фамильном именословии это иной раз приводило.
Представьте себе, что некий «пан Казймеж-презйдент»
(то есть «председатель, господин Казимир») имел сына
Францишка. Этот сын имел все основания именоваться
по фамилии «паном Францишком Президентовичем».
Но сам он мог не заслужить никакого другого, соб-
ственного, столь же почетного звания. Тогда его сын
обретал право получить титул «Президентовичевйча»,
внук — «Президентовичевичевйча» и так далее, до
бесконечности (Сенковский свидетельствует, что та-
кие имена «иногда вытягивались на всю длину
смешного»). Следует заметить, что сестра Фран-
цишка Президентовича, вероятно, называлась бы «пани
Анёлей или Збсей Президентовной», а не «Президен-
тбвич»; это показывает, что в таких случаях настоящих
фамилий еще не создалось.
Вот каким образом не только у поляков, но и в дру-
гих славянских языках суффикс «-ич» стал не суф-
фиксом отчества, как у нас, а очень распространенным
суффиксом имен фамильных. Загляните в учебник поль-
ской литературы или истории. Ни одного «отчества» вы
не встретите, но такие фамилии, как Нарушевич, Миц-
493

кевич, Сенкевич, Ивашкевич, Руевич, будут пвъадаться
вам то и дело. Обратитесь к югославской культуре, —•
вы встретитесь с фамилиями Караджич, Миклошич,
Ягич, Обренович и множеством других. То же самое
в Белоруссии: Богушевич, Богданович, Хадкевич, После-
дович — так зовутся деятели литературы и искусства
братского белорусского народа. Разница только в том,
казалось бы, что в Польше суффикс «-вич» образует
одни лишь фамильные имена, а в соседней с ней Бело-
руссии — и имена и отчества. Но это различие очень
существенно: Адама Мицкевича, величайшего поэта
Польши, никто и никогда не именует Адамом Николае-
вичем. Он просто Адам. А вот другой Мицкевич, один
из самых крупных белорусских поэтов, известный
каждому из вас под псевдонимом Якуб Колас, в любой
статье о нем называется Мицкевичем Константином Ми-
хайловичем. Иваном Доминиковичем Луцевичем звали
и второго прославленного поэта Белоруссии, Янко Ку-
палу. Как видите, различие достаточно серьезное.
Очень часто возникали и другие именные образова-
ния с тем же «-вич»: в западных районах нашей Ро-
дины, на границе двух языков, великорусского и бело-
русского, сплошь и рядом встречаются названия
населенных мест, оканчивающиеся на это «-вич» — Ка-
линковичи, Барановичи, Славковичи, Дедовичи, Пухо-
вичи, Ляховичи. Вполне понятно, откуда они взялись и
что означают. Вот местечко Яковлевичи, недалеко от
Орши; очевидно, когда-то оно было заселено потомками
одного родоначальника, какого-нибудь «старчища Яко-
ва». Вот Литвиновичи — недалеко от тех же мест; вполне
вероятно, что первым тут поселился некий Литвин (лит-
вин по национальности или по имени-прозвищу); его
потомство — все Литвиновичи — дало имя и месту
своего обитания. Точно так же в противоположной части
Руси, где-нибудь на Урале, вы встретите множество на-
званий, имеющих тот же смысл, но образованных с по-
мощью другого суффикса — «-ата», «-ята»: деревня
Оверята, населенная потомками неведомого Оверкия;
деревня Кривоносове, основателем которой, первым
поселенцем, был давно уже забытый дед Кривонос... Всё
это имена, на другой лад говорящие о том же.
Таким образом, мы отлично знаем, что суффикс
«-вич» способен был всегда выполнять много различ-
491

ных функций. Единственно, на что он, казалось, никак
и нигде не мог претендовать, — это на участие не в фа-
милиях и отчествах, а в самих личных собственных
именах. Но в последние годы и это изменилось.
Не так давно я прочел в одном из наших журналов
заметку о жизни и творчестве датского поэта, которого
§овут Ильич Юхансен. Довелось мне и на другом конце
йашего материка, в жаркой Армении, встретить ком-
сомольца по имени Ильич Петросян. Как это могло
ёлучиться?
Очень просто как. Вполне понятно, что многим ро-
дителям, и на Западе и на Востоке, хочется назвать
своего сына дорогим для них именем Ленина. У нас,
русских, это осложнено тем, что мы остро различаем на
слух наши собственные имя, отчество, фамилию. По-
этому мы идем особым, более сложным путем: изобре-
таем различные производные слова, связанные с име-
нем Ленина: Владлен, Нинель, Ленина; нам нужно, что-
бы они звучали для нас как име;на, как наши
русские имена, чтобы они не походили ни на фамилии,
нй уж тем более на отчества.
Но для людей иноязычных это препятствие несуще-
ственно; для них отчество «Ильич» звучит так же, как
и любое другое иностранное слово. И они спокойно
делают его именем, хотя, вероятно, очень затрудни-
лись бы назвать своего ребенка «Элиассеном»: ведь по-
датски «Элиассен» будет не «Илья», а «сын Ильи». Это
для датчанина никак не имя, это — фамилия.
О ТОМ ЖЕ, НО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ
Сейчас для нас с вами наш «-вич» — суффикс, пред-
ставитель определенной грамматической категории,
группы любопытных явлений, но и только. А ведь было
время, когда он вызывал у людей самые бурные эмо-
ции, исторгал то самодовольный смех, то гнев, то слё-
зы. Как и почему? Вот какую показательную сценку на-
рисовал нам один из авторов XIX века, интересовав-
шийся русскими «родовыми прозвищами и титулами».
Первые годы после отмены крепостного права. На
поле работает артель крестьян, «временнообязанных».
Подъехавший по дороге барин окликает одного из сво-
492

их недавних «рабов», обращаясь к нему,'
как было до сих пор привычно, без
«-вича»: «Эй, Иван Семенов!»	(гч Л
Иван Семенов — поодаль, он не слы-	Д.\
шит. Но те крестьяне, что поближе, охот-
но «помогают» помещику: «Эй, Иван 7	\
Семенович! — уважительно передают	£—_. \
они, так сказать, «по цепи». — Иди сю-	LT Гт
да: тебя Николай Петров кличет!»	«Зю
Можно представить себе, как помор- Ci
щился разжалованный в «Петровы» дво-
рянин, как широко ухмыльнулся произведенный в «Семе-
новичи» вчерашний раб: ведь на протяжении веков эта
незаметная частица делила весь народ на господ и слуг,
на высокородных и «подлых». Нам сейчас трудно даже
представить себе, какое значение придавалось когда-то
ее наличию и отсутствию.
Вот в замечательном романе «Петр I» Алексея Тол-
стого молодой еще царь разговаривает с неторопливым
и опасливым купцом — архангелогородцем Иваном Жи-
гулиным. Царю нужно, чтобы купечество взялось за
вывоз русских товаров за границу; купчина не спешит
хвататься за новое дело, старается получить от предло-
жения как можно больше выгоды. Чем его пленить, чем
поощрить? Барышом? Путешествием в дальние страны?
Еще чем? Так поощрить, чтобы другим завидно бтало?
Но Петр хорошо знает своих русаков:
«Петр блестел на него глазами...
— А сам поедешь с товаром?.. Молодец!.. Андрей
Андреевич, пиши указ... Первому негоцианту-навигато-
ру... Как тебя, — Жигулин Иван, а по батюшке?..
Жигулин раскрыл рот, поднялся, глаза вылезли, бо-
рода задралась.
— Так с отчеством будешь писать нас?.. Да за это —
что хошь!
И, как перед спасом, коему молился об удаче дел,
повалился к царским ножкам...» (Алексей Толстой.
Собр. соч., том седьмой, стр. 252.)
Романист ничего не прибавил от себя, ничего не пре,-
увеличил. Мы знаем, что еще в 1582 году Иван Грозный
пожаловал «-вичем» купца Строганова за очень серьез-
ную заслугу: Строганов вылечил от смертельной болез-
ни царского любимца, Бориса Годунова. Это первая за-
493

пись о таком пожаловании, но наверняка они случались
и раньше.
Двадцать восемь лет спустя, уже Василий Шуйский,
награждая других Строгановых, повелел и их «в своих
государевых грамотах писать с „вичем”». В 1680 году
такая же честь была предоставлена всем думным дья-
кам, крупнейшим по тому времени чиновникам, но с су-
щественным ограничением: их было приказано «в госу-
даревых грамотах писать с „вичем”», а в боярских
списках — по-прежнему. Вот как дорог, как почетен
тогда был этот удивительный суффикс, на который мы
в наши дни не обращаем никакого внимания.
Прошло еще около ста лет, и Екатерина II считает
нужным внести в обращение с «-вичами» строгую точ-
ность. Постановляется: первые пять классов чинов, то
есть самых важных сановников, генералитет (тайных и
статских советников), писать с «-вичем», чинов шестого,
седьмого, восьмого классов — с отчеством на «-ов» (но
без желанного «-вича»), всех же остальных — без от-
честв. И только XIX век мало-помалу лишил преслову-
тый «-вич» его былой славы и значения. Во всяком слу-
чае Осип Сенковский, интересный ученый, но ярый мра-
кобес и консерватор, в своей статье «Вич и вна» с
явным огорчением писал: «Нынче все без разбора чест-
вуют друг друга вичами... в старину почесть эта при-
надлежала только... царям, боярам и думным людям,
кроме дьяков... Одни только рабы вичали своих гос-
под». *
И в самом деле, теперь именование с отчеством пре-
вратилось в пустую формальность; никому не придет в
голову ни наградить человека «правом» на «-вич», ни
оскорбиться, ежели тебя самого назовут без «-вича».
А ведь было не так; недаром в полном «Собрании зако-
* Да и совсем недавно именование «по имени-отчеству» счи-
талось большой честью. У Н. А. Некрасова есть стихотворение
«Эй, Иван!», герой которого, забитый лакей, плачется:
«Хоть бы раз Иван Мосеим
Кто меня назвал!»
В рассказе Л. Андреева «Баргамот и Гараська» пьяница, по-
павший на квартиру городового в праздничную ночь, плачет от
умиления, когда жена городового именует его по отчеству. А ведь
это уже двадцатый век, не восемнадцатый!
494

нов царской России» было записано и такое постанов-
ление, выбранное из указа первых лет царствования
Петра Первого: «Буде кто напишет думного дворянина
жену без „вича” [то есть, в данном случае, без оконча-
ния ,,-вичевна” или «-вна»] и им на тех людях великие
государи указали за то править за бесчестие», то есть
преследовать по суду, как страшных оскорбителей.
А теперь? А теперь вы сами знаете: можно человека
назвать с «-вичем» так, что он не обрадуется, а наобо-
рот, удивится и огорчится или засмеется. Ну, скажем,
так, как это сделала уже упомянутая, плохо владею-
щая русским языком американка, акробатка в фильме
«Цирк». * Вот какую сложную и противоречивую исто-
рию прожил наш «-вич», суффикс русского отчества.
Что мне осталось еще сказать? Очень немногое.
Во-первых, в восточнославянских языках «-вич» был
не одинок; рядом с ним жили и другие суффиксы, при-
годные для выражения понятия «отчество». Все знают
украинский суффикс «-енко»: Шевченко — сын шевца,
сапожника; Пилипенко — сын Филиппа (Пилипа), Фи-
липпович. Он распространен на юге СССР сейчас уже
не в качестве составной части отчеств; он образует фа-
милии. Но, разумеется, началось с выражения отноше-
ния между отцом и сыном: ведь это «-енко» почти равно
* Самая маленькая и забавная проблема языка может при-
вести к серьезным последствиям. Года два назад меня просили
для одного китайского журнала написать очерк о русских именах,
фамилиях и особенно отчествах и разъяснить их употребление.
Из бесед с китайцами-студентами, занимающимися в вузах СССР,
выяснилось: вопрос этот для них довольно серьезен. Допытываясь,
что такое «отчество», они узнают, что оно является «почетней»
составной частью нашей именной «тройчатки», что, скажем,
В. И. Ленина в народе именуют «Ильичём», так как такое обра-
щение соединяет в себе и уважительность, и теплоту, и любовь
к человеку, которого так называют. После этого, познакомясь
с девушкой, — скажем, Ниной Ивановной, — они, из самых лучших
побуждений, начинают обращаться к ней, как к «Ивановне», и
получают совершенно неожиданные для них результаты. Они совер-
шенно теряются: когда следует назвать человека просто по
фамилии — «Голубев», когда «товарищ Голубев», когда «Петр
Никитич», когда «Никитич», когда «Петр», когда «Петя», — ведь
в китайском языке нет даже признака такого разнобоя именных
образований.
Очерк был написан, опубликован и, судя по письмам читате-
лей, принес китайцам некоторое облегчение на трудном пути к пра-
вильному обращению с нашими именами.
495

нашему суффиксу «-ёмок», «-ята», который служит нам
для называния детенышей, маленьких живых существ,
сыновей своих отцов.
Не все хорошо помнят, что почти такой же суффикс
отчества фигурирует и во множестве великорусских фа-
милий, таких, как Павленковы, Давиденковы, Роден-
ковы, Бураченковы, Мосенковы; тут его близость с
обычным «-ёнок» еще яснее. Сейчар он уже перестал об-
разовывать наши отчества; он действует только в фа-
мильных именах. Но еще совсем недавно во многих
местностях России, среди крестьян, у которых отчество
и фамилия не различались, было очень да$е принято
одного Парлова сына именовать «Иван Павлюков»,
а другого (да, случалось, и того же самого), «Иван Пав-
люченок». Может быть, первое отчество казалось более
строгим, официальным, второе — панибратским, непо-
чтительным, — только и всего.
Вот, пожалуй, и всё об отчествах. Добавлю только
одно: известно ли вам, что наряду с «отчествами» впол-
не возможны и существуют в различных языках такие
образования, которые даже трудно назвать одним сло-
вом: «антиотчества», что ли, потому что неудобно же
вводить термин «сынчество» или «мамчество».
Арабы, как мы видели на примере «старика Хотта-
быча», резонно именуют сыновей по их отцам, полагая,
что каждый хороший сын должен гордиться своим по-
чтенным родителем. Ибн-Фадлан, Ибн-Халликан, Ибн-
Баттута — таких сочетаний, означающих «сын такого-
то», можно привести из истории арабского народа
тысячи. Пользовались ими и неарабы-мусульмане, нахо-
дившиеся под влиянием арабской культуры. Мы, напри-
мер, отлично знаем имя великого таджикского филосо-
фа, поэта и ученого Ибн-Сины, прозванного на Западе
искаженным именем Авиценна. Но вот что любопытно:
Ибн-Сину полностью звали: Абу-Али-ибн-Сина, а если
слово «ибн» значит «сын», то слово «абу», наоборот,
означает «отец».
Изучая историю Востока, легко заметить: людей,
именуемых «абу», там не меньше, чем тех, в имя кото-
рых входит «ибн». Философ Ибн-Туфейль звался по-
настоящему Абу-бекр Мухаммед ибн-Абд-аль-Малик.
Полное имя иранского историка и лексикографа Ибн-
Халликана было Абу-ль-Аббас Ахмед-ибн-Халликан.
496

Будучи сыновьями весьма достойных сынов аллаха, они
имели счастье стать и отцами детей, которыми могли
гордиться. * Как дерево, уходя корнями в землю, сла-
вит в то же время, бытие цветами молодых ветвей, так и
люди Востока, помня о предках, радовались потомкам,
соединяя седобородых и розовощеких в один букет сво-
его имени. Что же? Наверное, ими руководила муд-
рость.
Но почему речь может идти только об отцах и сы-
новьях? Восток знал женщин величавых и прекрасных,
достойных равняться с лучшими из мужей. Они были
дочерьми счастливых отцов и матерями незабвенных
дочерей. И вот появляются имена, означающие «отец»,
но не «такого-то», а «такой-то»; пример этому дал пер-
вый халиф арабов, принявший имя Абу-бекра, «отца
девушки», после того как его любимая дочь была взята
в жёны «пророком» Магометом. Были, — правда, в срав-
нительно редких случаях,-—и другие, самостоятельные,
во всем равные мужчинам женщины. Они, также как их
мужья, считали себя вправе принимать новые имена,
в которых изливалась их гордость произведенным на
свет потомством. Такие полные воли и достоинства ма-
троны известны у всех народов, в том числе и у арабов.
И если вам когда-нибудь доведется в старинных тек-
стах прочесть имя аравитянки, которую звали Зубейда-
умм-Махаммад или Гюзидэ-умм-Маджид, склоните го-
лову перед памятью и их и их первенцев: наверное, они
заслужили почтение: вставка «-умм» означает «мать»,—
«мать Маджида», «мать Мухаммеда».
Пора кончить главу об отчествах. От них можно
спокойно перейти к фамилиям.
* Не всегда в странах магометанской культуры это «абу» озна-
чает реальное отцовство. Р. Клейнпауль несколько высокомерно,
как то нередко свойственно немцам, относясь к иноплеменным
обычаям, замечает, что в арабском именословии кишат «отцы и
дети, как в романе Тургенева», но что у этих отцов далеко не
всегда потомством являются обычные Гамиды или Али. «О, тут мы
встречаем куда более удивительных отцов, а именно отцов мира,
отцов радости, отцов победы, отцов золота, отцов бороды, отцов
мух, даже отцов собак и отцов блох...» (Р. Клейнпауль.
Имена людей и народов, Лейпциг, 1885, стр. 33.)
Совершенно ясно, что обыкновение, имевшее своим началом
реальную патронимию, превратилось здесь в своеобразную имено-
словную игру. Впрочем, примеры таких же «нелепостей» можно
найти в любых языках, в немецком не меньше, чем в арабском.
32 Л. В. Успенский

4^0^
...А фамилию вот и забыл!.. Ва-
сильичу... Черт... Как же его фами-
лия?.. Такая еще простая фамилия..,
словно как бы лошадиная... Кобы-
лин? Нет, не Кобылин... Жеребцов,
нещто? Нет и не Жеребцов. Помню,
фамилия лошадиная, а какая — из
головы вышибло...
А. П. Ч е х о в. Лошадиная фамилия.
ГРАЖДАНИН ПОПСУЙШАПКА
Антон Павлович Чехов записал в своей знаменитой
авторской книжке смешные слова:
«Я бы пошла за него [замуж.— Л. У.], да боюсь
фамилии: Прохладительная!»
А вы как, читатель или читательница? Вам бы хоте-
лось именоваться столь же освежающе?
Хотя, собственно, в чем дело? Не всё ли равно, в
конце концов, как зовут человека? Не в кличке главное:
ведь у того же Чехова можно найти совсем другую
запись:
«У меня есть знакомый: Кривомордый. И — ничего!
Не то чтоб Кривоногий или Криворукий — Кривомор-
дый. И женат был, и жена любила».
Вот видите, как хорошо: значит, суть не в фамилии!
К фамилии и сам привыкнешь, и другие с нею стерпятся.
Разве не так?
498

Так, да не совсем.
Лет двадцать пять — тридцать назад всем гражда-
нам СССР было предоставлено право свободно менять
фамилии, если почему-либо они этими фамилиями не-
довольны. Как вы думаете, много ли нашлось желаю-
щих? Десятки? Сотни? Нет, тысячи и даже десятки
тысяч. Целые месяцы, целые годы центральная газета
«Известия» изо дня в день печатала, столбец за столб-
цом, перечень людей, готовых на всё, лишь бы изба-
виться от ненавистного прозвища. Заявления шли из
Москвы и с далекой Камчатки, сыпались с севера и с
юга; и тот, кто внимательно за этим следил, удивлялся
многому.
Первое удивление: откуда могли появиться и как по-
лучили законную силу все эти, то причудливые, то бес-
смысленные, иногда, обидные, а чаще удивительно не-
благозвучные, уродливые клички?
Евгения Павловна Вырвикишко
Порфирий Иванович Полторабатько
Николай Викторович Около-Кулак
Сергей Родионович Убей-Кобыла
Михаил Давыдович Балда
Игорь Георгиевич Психа
Георгий Густавович Труп
Павел Никифорович П у д е л ь...
Хвостик и Мухомор, Лысый и Босый, Плаксивый и
Мозоль, Кособрюхов, Застенкер, Песик, Продан и, на-
конец, даже Попсуйшапка — этот список я мог бы про-
должать на десятки и сотни страниц, не выдумывая ни
единого слова, беря экспонаты для удивительного музея
только из официального перечня фамилий. Странно?
Разумеется, очень странно! Как могли живые люди до
последних дней мириться с таким издевательством —•
называть себя так вслух, расписываться на документах,
отвечать на перекличках»
— Деримедведь?
— Есть!
— Лисоиван?
— Тут!
— Засучирукав?
— Вот я...
— Вензель-Крензель?
=— Вензель-Крензель болен...
32*
499

Странным, однако, казалось и другое: на что ме-
няли свои фамилии эти граждане? Чаще всего они вы-
бирали для себя нестерпимо жеманные, сладкозвонкие
звукосочетания, стараясь блеснуть приторной и пошло-
ватой красивостью. Еще хорошо, если они (а таких
были сотни!) непременно хотели зваться теперь Лен-
скими, Онегиными, Гиацинтовыми или Ароматовыми.
А то их не устраивало ничто, кроме сочетаний вроде
Ромуальд Корнер или Кирилл Робинзон.
Были и совсем неожиданные чудаки: они требовали,
чтобы их хорошее обыкновенное старое имя — Иван или
Павел — как можно скорее сменили на Арнольд либо
Эдуард; вот против «звучной» фамилии Вырвихвост или
Плешка они ничего не имели. Так, некий Леонид Мо-
гильный стал из Леонида Львом, а фамилию оставил
старую. Так, Мордалев Антон превратился в Мордалева
Михаила. Зачем это ему понадобилось, — догадывай-
тесь, как хотите.
Словом, у человека наблюдательного возникало мно-
жество вопросов и среди них один главный: что же та-
кое наши «фамилии»? Откуда они пошли, по каким за-
конам живут, как вызывают к себе такое разноречивое
и не всегда понятное отношение? Как должны теперь
мы, советские люди, относиться к ним?
Позвольте, а может быть, это всё пустяки, не до-
стойные внимания? Или, наоборот, есть и в этом раз-
ряде человеческих имен собственных нечто, заслужи-
вающее пристального изучения; что-то такое, что позво-
ляет им — где прямо, где косвенно-—влиять на судьбы
и мысли людей, и тех, что их носят, и других, которые
с этими носителями общаются? Как же на самом-то
деле?
О ТЕХ, КОГО НИКОГДА НЕ ВЫЛО
Скажите, как по-вашему: мог ли бы Пушкин,
приступая к самой знаменитой из своих поэм, дать ее
героине, Татьяне, скажем, фамилию Скотининой, а ге-
рою—Скалозуба или Молчалина?
О, конечно, нет! Такого романа в стихах — «Евге-
ний Скалозуб» — не могло появиться на свет; а если бы
он и был написан, то содержание его должно было бы
500

стать совершенно не тем, какое мы видим у Пушкина.
Светского льва Евгения Попсуйшапки так же не могло
быть, как не мыслимы ни юный помещик поэт Влади-
мир Пудель, ни «Клеопатра Москвы» — блестящая Нина
Кособрюхова, ни шумные захолустные помещики Май-
ский и Струйский на месте Панфила Харликова и Буя-
нова.
Этого мало; даже внутри самой поэмы нельзя
безнаказанно перебрасывать фамилии от героя к герою.
Пушкин, с таким вниманием, так терпеливо и тщательно
объяснявший читателям, почему именно он выбрал —
должен был выбрать, не мог не выбрать! — для стар-
шей сестры Лариной имя Татьяна, отлично понимал это.
Он сам создал всех своих героев; казалось бы, — его
герои; как кого хочет, так того назовет!
Но нет, эта свобода кажущаяся. Нельзя было
ни Онегина назвать Буяновым, ни изг Ленского сделать
Петушкова. Немыслимо дать Тане фамилию Воронскбй,
а великолепную светскую львицу, чудо петербургских
гостиных, окрестить Ниной Лариной. Такая перестройка
всё изменила бы в облике действующих лиц, и, может
быть, она повлияла бы на роман ничуть не меньше, чем
попытка автора внезапно сделать Татьяну пухленькой
блондинкой, а Ольге дать задумчивый взор и темные
волосы.
Не поразительно ли это? В чем тут секрет? По-
чему нечто столь случайно приписанное к человеку,
столь внешнее по отношению к нему, как его фами-
лия, может играть в литературном произведении та-
кую большую роль? Почему всё строгое здание «Войны
и мира» зашаталось бы, приди в голову Л. Толстому
изменить фамилию своих героев Ростовых хотя бы на
Перерепенко? И почему Гоголь точно так.же не имел
ни права, ни возможности уверить нас, будто его ста-
росветские помещики могли быть не Товстогубами, а,
скажем, Болконскими или Иртеньевыми? Нет, тут скры-
та какая-то тайна. Чтобы разгадать ее, полюбопытст-
вуем для начала: а как дело с этим обстоит не в лите-
ратуре, а в жизни? Такой ли вес, такое ли значение
имеет человеческая фамилия и там?
Умерший не так давно писатель Н. Телешов вспо-
минал о забавном огорчении, которое вызывала у его
современника, другого русского писателя начала XX ве-
Ж

ка, Л. Андреева (пока он был молод и еще не успел
прославиться), его собственная фамилия. «Оттого и кни-
гу мою издатель не печатает, — всерьез сетовал Андре-
ев,— что имя мое решительно ничего не выражает.
Андреев! Что такое «Андреев»? Даже запомнить нель-
зя... «Л. Андреев» — вот так автор...»
Можно, хоть и не без труда, понять, что огорчало
будущую знаменитость. Ничего неблагозвучного или
обидного в фамилии Андреев, конечно, нет. Но мы теперь
уже знаем, что она собою представляет. Это фамилия-
отчество, из числа самых обыкновенных, самых распро-
страненных. На Руси всегда были тысячи и тысячи
Андреевых, и еще большее число Ивановых, Петровых,
Васильевых и т. п. Вот это-то и смущало молодого пи-
сателя. Он боялся затеряться среди множества тезок и
полутезок: поди отличи Андреева от Андреянова, Андре-
янова от Андрейчука, Андрейчука от Андрюшина! Меж-
ду тем ему казалось, что писатель по-всему — и по
облику, и по образу жизни, и по речи, и, между прочим,
по фамилии!—должен выделяться из ряда вон; быть во
всем непохожим на простых смертных, быть во всем
особенным... Смешные претензии, но тогда они были
свойственны многим.
По-иному негодовал живший в те же времена ретро-
градный литератор Василий Розанов, человек самолюби-
вый и вечно уязвленный в своем мелком самолюбий.
«Удивительно противна мне моя фамилия, — как всегда,
желчно и раздражительно писал он. — Иду раз по улице,
поднял голову и прочитал: «Немецкая булочная Роза-
нова». Ну, так и есть: все булочники — Розановы, следо-
вательно, все Розановы — булочники! Хуже моей фами-
лии только Каблуков. Я думаю, Брюсов (речь идет об
известном поэте В. Брюсове. — Л. У.) постоянно радует-
ся своей фамилии...»
Читаешь это и диву даешься. Понятно, конечно, что
задевало далеко не высокородного спесивца: сама фа-
милия как бы приравнивала его к «разным там булоч-
никам, токарям и пекарям»... Как же было не позавидо-
вать Брюсову: ближайшим его «тезкой» был знамени-
тый генерал и вельможа прошлого, тот самый Яков
Брюс, который даже в пушкинской «Полтаве» упомя-
нут... Но...
Вспомнишь эти смешные терзания, и волей-неволей
502

придет на ум жалкий и противный персонаж из «Села
Степанчикова» Ф. М. Достоевского, Григорий Видопля-
сов, лакей и поэт, дуралей и виршеплет.
Лакей Видоплясов писал стихи. Он собирался даже
печатать их за счет доброго барина. Всё было прекрас-
но, кроме той фамилии, которою его наградила
судьба.
«— ...Он — ко мне, — рассказывает его барин, — жа-
луется, просит, нельзя ли как-нибудь переменить его фа-
милию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия...
— Необлагороженная фамилия-с, — ввернул Видо-
плясов.
— Ну, да уж ты молчи, Григорий!» — сердито обры-
вает лакея барин, но тут же замечает, что коли и впрямь
придется Видоплясову издать стихи, «то такая фамилия,
пожалуй, и повредит».
«—...Представь себе, если на заглавном-то листе бу-
дет написано: «Сочинения Видоплясова»... Ну что за
фамилия Видоплясов?.."А все эти критики... Просмеют
за одну только фамилию...»
Очень похоже на огорчения Андреева и Розанова: у
тех ведь тоже фамилии были «необлагороженные». Но
вот что удивительно: критики-то, оказывается, и на са-
мом деле имели обыкновение «просмеивать» людей по
таким неожиданным поводам.
Когда мы слышим слово «Гоголь», перед нами возни-
кают тома замечательных книг, шум театральных пред-
ставлений, бронза памятников... «Гоголь»-—какая пре-
красная, звучная фамилия! Каждый хотел бы ее носить.
А ведь было время, когда журналы пренебрежитель-
но печатали: «Кто бы ни был автор, гоголь или кулик —
всё равно...» Тогда слово «гоголь» сохраняло еще свое
исконное значение — «дикая утка», нырок, и даже хоро-
ший друг писателя Павел Нащокин сделал ему довольно
оригинальный комплимент:
«Если вы и птица, Николай Васильевич, то — небес-
ная!..»
Трудно себе представить, сколько пошленьких шуто-
чек приходилось в свое время выслушивать самым про-
славленным нашим людям по поводу их фамилий. «Ка-
кие, однако, странные у теперешних писателей фами-
лии,— ехидничал известный пошляк, лебезивший перед
властями критик Буренин в начале 900-х годов, — то
503

водку напоминают, то чихание...» Он имел при этом в
виду Максима Горького и А. П. Чехова.*
Глупо? Конечно, глупо. Но даже и этот пример лиш-
ний раз подтверждает: человеческие фамилии — вещь
хитрая и тонкая. Видимо, их наличие играет в жизни
людей куда большую роль, чем кажется, если они могут
так огорчать и радовать, нравиться и внушать отвраще-
ние, быть предметом досады или гордости. Случается,
фамилия становится источником бесконечных неприятно-
стей для своего носителя; бывает — недоброжелатели
превращают ее в оружие, способное чувствительно ра-
нить. Очень часто выходит, что мы встречаем новое лицо
по его фамилии, как «по одежке» в известной пословице;
должно пройти известное время, чтобы человек это
впечатление изменил или опроверг. Видимо, недаром
они, фамилии, всегда привлекали к себе такое повышен-
ное внимание писателей, мастеров художественного сло-
ва; недаром авторы вечно «играли» ими в своих произ-
ведениях, радовались, измыслив для героя «удачную»,
«подходящую» фамилию, печалились, если это не полу-
чалось, зорко приглядывались и прислушивались к се-
мейным именам современников, записывали звучные,
курьезные, характерные имена в своих тетрадях...
Тот же А. П. Чехов тщательно регистрирует в своих
записях всевозможные причудливые и странные фами-
лии: Зикзаковский, Ослицын, Свинчутка, Дербалыгин...
Он вслушивается, прикидывает — к какому из его буду-
щих героев могла бы подойти та или другая из них.
. «Провизор** Проптер», — записывает он латин-
ское слово «проптер», означающее по-русски «для»,
«вследствие». «Действующее лицо: „Соленый”». Тут еще
не определилось, кем может быть такое лицо», но кем-
то, безусловно, может...
Зато некий «Киш» сразу рисуется писателю как
«вечный студент»; зато «мадам Аромат» для него тоже
ясна: пухлую, толстую, ее должны звать «Розалия Оси-
повна». И комическое сочетание «Розалии» с «арома-
* Сам Чехов относился иронически к этому «вопросу». Писа-
тель В. Тихонов пожаловался ему на свою, слишком обыденную,
фамилию. Антон Павлович насмешливо предложил собрату заме-
нить ее на красивую и звучную, вроде, например, фамилии «Бене-
воленский», типично «поповской» (см. стр. 545).
** Провизор — работник аптеки, фармацевт.
504

том», а обоих этих «душистых элементов»
с обыкновеннейшим отчеством «Осиповна»,
до конца определяет облик женщины, кото-
рую так зовут...
Много лет спустя другой известный писа-
тель, уже советский автор, Илья Ильф под-
бирает уморительные пары к чеховским на-
ходкам, занося в свою записную книжку и
Бориса Абрамовича Годунова, председателя
жилтоварищества (может быть, это внук
Розалии Аромат?), и доктора Страусяна, и
дантистку Медузу Горгонер, а то и просто
неизвестных граждан — Шарикова и Под-
шипникова...
Николай Васильевич Гоголь также, как
известно, заботливо записывал, выискивал в памяти,
выспрашивал у друзей и знакомых нужные ему харак-
терные фамилии. Помните: «Вискряк не Вискряк, Мо-
тузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек...»* Он
тоже не зря, не по случайному капризу называл одного
из своих героев Собакевичем, другого  Плюшкиным,
третьего Петром Петровичем Петухом или госпожой
Коробочкой. Фамилии помогали ему дорисовывать об-
разы людей.
Лев Толстой прибегал к особому приему: заимствуя
фамилии действующих лиц из самой жизни, он только
слегка изменял их звучание, — осторожно, немного, что-
бы не нарушить связь между словом и типом человека.
Так, фамилия Толстой превращалась у него в Ростов,
Волконский — в Болконский, Куракин — в Курагин, Без-
бородко — в Безухов.
Ф. М. Достоевский, наоборот, смело изобретал про-
звища, стараясь самим их звучанием выразить сущность
персонажа, его душевные'свойства. Иногда он шел по
совсем неожиданному пути. Фамилия «Свидригайлов»
звучит у него так, что внушает брезгливость, неприязнь,
почти жуткое чувство к герою, и на самом деле злове-
щему и отвратительному. А ведь создана она из имени
«Свидригайла» (Svitrigailo), великого князя литовско-
го... Жалкий и несчастный маленький человечек носит
фамилию «Голядкин»... Кажется, сами звуки этого
* Н. В. Гоголь. Пропавшая грамота.
№

дрябленького слова выражают ничтожность, нищету,
бесконечную слабость... Между тем слово «Голядь»
не имеет никакого отношения к нищете: это название
одного из балтийских племен, живших в древности на
территории нынешней Смоленской области и Белорус-
ской Республики.
Так или иначе, фамилии геров всегда составляли для
писателей одну из существенных забот. Они были им»
нужны; от них зависело и зависит многое в самих про-
изведениях. А почему?
Я думаю, чтобы разобраться во всем этом, надо вни-
мательно рассмотреть, что представляют собою наши
фамилии, откуда они пошли, какими бывают, какую
историю прожили. Ономатологи занимаются этим; у нас
с вами не хватит возможностей по-настоящему углу-
биться в этот вопрос. Ну что ж, взглянем на него хоть
с краешку.
У НОГ ЧОМОЛУНГМЫ
Можно ли жить без фамилии? Отсутствие имени —
большое неудобство, ну а как с фамилией?
Я долго колебался: на каком бы материале было
удобнее всего побеседовать на эту тему? Начать ли со
. времен Греции, заняться ли Римом или же обратиться к
возникновению фамилий у нас на Руси? И внезапно мне
в руки попалась одна недавно родившаяся на свет кни-
i га. Совершенно не намереваясь задевать в ней интере-
‘ сующий нас вопрос, автор помимо воли сказал столько
и так ясно, что мне ничего не оставалось, как передать
его соображения вам: лучше рассказать о самом начале
жизни фамилий невозможно. Почему же это так уда-
лось писателю? Потому, что нам необыкновенно повез-
ло: этот автор сам большую половину жизни прожил
без всякой фамилии; только теперь он вроде как полу-
чил ее, и то не совсем. А могло такое случиться только
потому, что он в некотором отношении — «первобытный
человек». Поистине — интригующее предисловие!
На границе Непала и Тибета, в северо-восточной
Индии на южном склоне Гималаев, много веков обитает
маленький смелый народ — шерпы (точнее — шерпа).
Их поселения лежат на страшных высях: от трех до
шести тысяч метров над уровнем моря, «чуть ли не в
506

стратосфере». Они — прирожденные горцы, альпинисты
и великолепные проводники по горам с малых лет. И
один из них, шерпа Тенцинг Норгэй, недаром оказался
в 1953 году первым из двух победителей Чомолунгмы-
Эвереста, величайшей вершины мира.
«Ага! — торжествуете вы. — Так вот ведь есть же
у него и имя и фамилия! Значит, и шерпы не обхо-
дятся без них! Этого человека зовут всё же Тенцинг
Норгэй, как какого-нибудь англичанина могут звать,
допустим, Фильдинг Сидней. Какая же разница? И имя
и фамилия налицо..-.»
Ничего подобного! Героический шерпа так наму-
чился с неверным пониманием этого вопроса европей-
цами, что затратил в своей книге немало усилий, стре-
мясь внушить им правильный взгляд на вещи.
«...С моим именем, — не без досады пишет он в своей
автобиографии, — было невесть сколько путаницы.
Когда я родился, меня назвали вовсе не Тенцингом..,
В разное время мое теперешнее имя Тенцинг люди За-
пада писали кто как хотел — то через «Z», то через «С»,
то без «G» на конце. Второе мое имя (Норгэй) тоже ме-
нялось. Сначала я был Кхумжунь, по имени одной
Шерпской деревнюшки, потом Ббтиа, то есть «тибетец»,
и лишь наконец стал Норкэй или Норгэй, а также Нор-
гиа или Норгай... По-настоящему же постоянное имя
моего рода Ганг-Ла; это означает «Снежный перевал»;
но мы-то обычно никогда не пользуемся такими родо-
выми именами в качестве фамилий».
Первый альпинист мира рассказывает затем, что
при рождении он получил имя Намгьял Вангди (слово
«намгьял» значит по-шерпски — «покоритель»). Однако
вскоре «один важный лама» вычитал в священных кни-
гах тревожную весть. Имя следовало без промедлений
заменить другим, потому что душа, обитавшая в теле
мальчишки, оказывается, переселилась в него из тела
только что умершего соседа-богача. Как бы чего не
вышло!
Подумав, мудрый старец предложил дать юнцу два
имени: одно, Тенцинг, носил он и сам; значение его
было: «ревнитель веры». Второе, Норгэй, означало «бо-
гатый, счастливый, удачливый». Как не без юмора пи-
шет талантливый, хотя и безграмотный (он диктовал
свою биографию) шерпа, «...родители решили, что „бо-
507

гатый — удачливый — ревнитель веры” — сочетание
имен, которое подойдет в любом случае жизни», — и
оставили его за сыном.
Совершенно ясно, никакой «фамилией» юный Гима-
лаев не обладал, потому что ни одно из его имен не
совпадало с именами его родственников. Да его это ни-
чуть и не заботило: зачем была ему фамилия тогда, со-
рок лет назад? Крошечный народец жил еще в полном
отрыве от всего мира. Отец и мать Тенцинга никогда
не спускались даже в ближний Дарджилинг. В дере-
вушке Тоа-Чу, на дне высокогорной долины Соло-Кхум-
бу, каждый знал всех и все — каждого. Знали в лицо, по
походке, по тысяче примет. Имя — вещь существенная,
оно необходимо человеку: имя — талисман, оберегаю-
щий от злых демонов; а фамилия... К чему она? *
Правда, было ведь у маленького «Покорителя-Тибет-
ца» еще и третье имя, родовое. Но оно ничем не похо-
дило на фамилию. Это было самое простое указание на
место, откуда вышли его предки: Ганг-Ла, «Снежный
перевал», — так называется расположенный неподалеку,
заброшенный в горную глушь буддийский монастырь.
В результате всё обстояло как нельзя лучше. Мать
мальчика звали Кинзбм, отца — Ганг-Ла-Мингма, само-
го его — Намгьял Вангди, а сестру — Лама Кипу. Ни-
какого общего, единого, «фамильного» имени у них не
было, но ни малейших неудобств от этого никто не испы-
тывал: ведь так всё обстояло здесь и всегда.
Но жизнь не стоит на месте; новое пришло и к под-
ножию Эвереста. Двадцатый век явился сюда, на ку-
пол мира, в горных ботинках, с ледорубом альпиниста
в руках; район Чомолунгмы внезапно стал местом па-
ломничества спортсменов всего земного шара. Всё пе-
ременилось вокруг, и если старый Ганг-Ла так за всю
жизнь и не добрался никуда дальше Ронгбурского мо-
настыря на соседних горных высях, то его сыну к соро-
ка годам пришлось побывать и в Дели, и в Бомбее, и
даже в Бэкингемском дворце Лондона. Отец разговари-
* Это хорошо подтверждается интересным сообщением
М. Стеблина-Каменского («Новый мир», 1961, № 4, стр. 213):
«...в силу своей малочисленности исландцы до сих пор обхо-
дятся без фамилий и даже в самом официальном обращении назы-
вают друг друга по имени, иногда с прибавлением имени отца».
508

вал всё с теми же ламами, в шерстяных плащах и ши-
рокополых шляпах, да с жителями соседних деревень.
Простые, понятные имена были у них — Анг (Любовь),
Ламу (Богиня), Ньима (Солнце), Норбу (Самоцвет).
А сыну довелось беседовать с ее величеством королевой
Британии, называть своим другом принца Петра Гре-
ческого и Датского, пользоваться личным самолетом не-
пальского короля, отвечать на вопросы министров и
профессоров всего мира. И почти у каждого из этих лю-
дей, кроме сложного чуждого имени, была еще и фа-
милия. Без нее они чувствовали себя так же неудобно,
как без платья. Почему?
«Ом-мани-падмэ-ом! Таинственно великое Колесо
Жизни, катящееся по миру прекрасному и страшному,
и не простому человеку судить о причине причин», — не
так ли говорят буддийские ламы?
«Некоторые из наших старых обычаев уже отмер-
ли, — с легкой грустью и с некоторым недоумением раз-
мышляет в своей книге Тенцинг Норгэй, удивительный
человек, как бы чудом перенесшийся из одной эпохи в
другую, миновав ряд длинных веков, — другие быстро
исчезают. Мы не цепляемся за прошлое, как народы ве-
ликих культур; мы легко перенимаем и новые мысли и
новые формы быта. Правда, кое-что из старого еще
остается: младший по-прежнему всегда наследует у нас
больше имущества, чем старший (в том числе ему до-
стается и родовое имя); это относится и к девочкам.
Новорожденного нарекают всё так же на третий день по
появлении на свет; его не возбраняется затем и пере-
именовать, если на то окажутся существенные основа-
ния. Так ведь было и со мной. Но сколько нового...
...Иностранцы вечно путают наши имена... Думается...
их затрудняет простая вещь: у нас нет фамилий, общих
для всех членов семьи. Нет у нас и письменности; по-
этому каждый запйсывает наши имена по-своему.
Чего не знаешь, в том не нуждаешься. Имя! В Соло-
Кхумбу имя — это просто сочетание звуков, не более.
Однако в нынешнем нашем мире дела осложнились».
И знаменитый горец'—умный, даже, если .хотите,
мудрый, но в то же время еще такой чудесно наивный
человек — повествует об уморительных, а вместе с тем
любопытнейших трудностях, которые на него обруши-
лись.
509

Его жену зовут, как уже сказано, очень просто — Анг
Ламу, то есть «Милая сердцу богиня». Неплохое имя?
Выписывая в Даржилинском банке чеки на нее, он, Тен-
цинг, так и пишет:
«Выплатить милой сердцу богине моей». К этому
он уже приучил клерков.
Но вот иностранные джентльмены знакомятся с су-
пругой мировой знаменитости, и... Нет, они не в состоя-
нии именовать ее так странно: «Милая сердцу богиня»...
«Конечно нет, шокинг!» * И каждый из них делает не-
лепейшую, с точки зрения шерпы, вещь: начинает звать
жену именем мужа. Анг Ламу он называет «миссис Тен-
цинг»!
Какая чепуха! Это так же дико, как если бы кто-то,
узнав вашу жену, которую зовут, допустим, Екатериной,
вздумал бы называть ее «гражданка Федор» на том
основании, что ваше имя — Федор.
Мало того. Две дочери победителя Эвереста носят
прелестные шерпские имена: одну зовут Нйма, дру-
гую — Пем-Пем. Казалось бы, чего лучше? Но вот де-
вочки поступают в школу, в английскую школу. И при-
ходят оттуда в совершенном недоумении: их, двух со-
вершенно различных девочек, окрестили там одним
общим именем! Да еще каким! «Папа, они нас назы-
вают — обеих! — мисс Норгэй!.. Ха-ха-ха!»
Опять-таки, примерьте это на наши обычаи. Что ска-
зали бы вы, если бы двух детей — ну, скажем, Людочку
и Юру, близнецов — педагоги в школе начали величать
«товарищами Владимирами» по той единственной при-
чине, что так, Владимиром, зовут их отца? Ни один
шерпа понять этого не может: ведь налицо три
различных человека! Как же, зачем тогда придавать
им одно и то же имя?
Конечно, учителя охотно объясняют этой милой ма-
ленькой дикарке Пем-Пем: «Мы вас зовем по фами-
лии!» Но именно этого — что такое «фамилия» — Пем-
Пем и не знает. И, подобно ей, подобно остальным шер-
пам, не знали, несомненно, что такое фамилия, все
народы мира, пока жизнь не дошла в своем развитии
до строго определенной черты.
* Неприлично (англ.).
510

ОТ РОМУЛА ДО НАШИХ ДНЕЙ
...приехали ко мне гости: Захар
Кириллович Чухопупенко, Степан
Иванович Курочка, Тарас Иванович
Смачьненький, заседатель Харлампий
Кириллович Хлоста; приехал еще...
вот позабыл, право, имя и фамилию...
Осип... Осип... Боже мой, его знает
весь Миргород! он еще, когда гово-
рит, то всегда щелкнет наперед
пальцем и подопрется в боки...
Н. В. Гоголь. Вечера на хуторе близ
Диканьки
Начало римской истории творили люди, известные
нам только по имени. Основатели Рима — это Ромул и
Рем. А какова их фамилия? Дед этих прославленных
близнецов назывался Прока — и только. Отец был Ну-
митор; воспитателем младенцев, после того как злые
люди их покинули, а добрая волчиха выкормила, стал
некий Фаустул. Но напрасно мы с вами стали бы рыть-
ся в источниках, в надежде найти где-либо их имена с
отчествами и фамилиями: ни того, ни другого древний
Рим не знал.
Не везде было так. В соседней Греции фамилии
тоже отсутствовали, зато «патронимические образова-
ния», напоминающие наши отчества, пользовались, как
мы видели в предыдущей главе, широким распростра-
нением. Более того, к концу греческой истории из них
начало выкристаллизовываться даже и нечто, отдален-
но напоминающее наши фамилии.
И впрямь, родоначальником греко-египетских царей,
правивших с третьего до первого веков до нашей эры,
был некто Лаг (Лагос). Понятно, что первый из этих
царей, сын Лага Птолемей I, именовался Птолемеем
Лагидом, то есть «Лаговичем». Известно также, что у
«его было личное прозвище — Сотер (Спаситель): он
оказал большую помощь жителям Родоса во время од-
ной из войн.
Потомки Сотера царствовали в Египте более двух
веков. По установившейся традиции, все они называ-
лись одинаково: Птолемей (Воитель); это имя они на-
следовали от пращура. Но прозвище каждый из них
получал свое, связанное с его личными свойствами и
особенностями: Птолемея II, например, звали Фила-
511

дельфом, что означает Братолюбивый или Сестролюби-
вый; Птолемея IV — Филопатром (Отцелюбцем); шесто-
го, наоборот, — Филометром (Матерелюбивым). Третий
и седьмой Птолемеи заслужили прозвания Едергетов,
то есть Благодетелей. Прозвища, какими бы почетными
они ни были, оставались в этом роду личными клич-
ками, а ведь «фамилия» тем и отличается от клички, что
переходит от поколения к поколению по наследству.
И вот, как это ни неожиданно на первый взгляд,
наследственным для всех Птолемеев оказалось от-
чество их родоначальника: всех их мы знаем как
Л а гидо в, то есть как «Лаговичей».
Странность эта — чисто кажущаяся: в нашей рус-
ской истории известны такие же или очень похожие яв-
ления. Никому не ведомо, были ли дети у полулегендар-
ного варяга Рюрика, первого великого князя Руси. Од-
нако до самой Октябрьской революции множество родо-
витых семей горделиво причисляло себя к Рюриковичам.
Что это, — фамилия? Ничего подобного: «Рюрикови-
чами» были и Барятинские, и Горчаковы, и Долгорукие,
и Оболенские, и Шуйские, и Мусоргские. Слово же «Рю-
рикович» (по своей форме — отчество) стало означать
куда более общее понятие: «принадлежащий к самым
родовитым семьям».
Примерно то же случилось и со словом «Лагид» в
древнем мире. Оно, еще не сделавшись в нашем смысле
слова «фамилией», перестало иметь что-либо общее с
обычным греческим «отчеством»: «сын Лага». Оно ста-
ло означать — «потомок».
Прошли века, и нынешние греки, так сказать элли-
ниды, потомки древних эллинов, приобрели себе фами-
лии уже другого, западноевропейского, понятного нам
покроя. Многие из них тоже выросли из отчеств; но это
уже не те отчества, которые знал античный мир. В со-
временной Греции есть чисто греческие патронимические
фамилии: они оканчиваются на «-пуло-с», а это «-пулос»,
по свидетельству лингвистов, соответствует нашему
«-ёнок» (жеребенок, осленок), обозначающему любое
маленькое существо, детеныша; есть и вошедшие в упо-
требление под влиянием турок: эти кончаются на «-огло»,
от турецкого «огул» — «парень, сын». Но в древней-
шее время никаких «фамилий» не было, да они были и
не нужны. Почему не нужны? Очень понятно: мир для
512

каждого человека был еще так мал и прост, что одно-
единственное имя в сочетании с именем отца уже доста-
точно давало понять, о ком именно идет речь. Каждый
изобретал своему дитяти любое имя; имен было много
разных, совпадали они сравнительно редко, и, сказав:
«Перикл, сын Ксантиппа» или «Софокл, сын Софилла» —
вы не рисковали услышать вопрос: «А который это из
Софоклов Софиллидов?» Если же такой вопрос и воз-
никал, — как легко было его разрешить. «Тот, который
сочиняет славные трагедии». «Та, которую именуют пре-
краснейшей в Афинах»... Словом: тот, который, «когда
говорит, всегда наперед щелкнет пальцем и подопрется
в боки». — «А! Ну как же, знаем, знаем!» *
В древнем Риме обогащение личных имен пошло по
пути, резко отличному от греческого. Каждый, кто учил
в школе римскую историю, помнит: все знаменитые рим-
ляне носили не менее как по три имени каждый: Кай
Юлий Цезарь; Марк Туллий Цицерон; даже злополуч-
ный Лепид, которого старые учебники именовали не ина-
че, как «незначительным Лепидом», и тот именовался не
хуже других: «Маркус Эмилиус Лепидус». ** Как это
прикажете понимать? Что перед нами — имя, отчество и
фамилия или нечто совсем иное? А вот, слушайте!
РОДОСЛОВНАЯ СЕМЬИ посохов
Около 235 года до нашей эры, как раз в те дни, когда
в Египте царствовал Птолемей III Евергет, в Риме, в од-
ной очень знатной семье, родился мальчик. Как повеле-
вал обычай, на девятый день после появления на свет
родители нарекли ему имя — Публий, очень распростра-
ненное римское имя, не вполне ясное значение которого
как-то было связано со словами «публикус» (народный),
«публикола» (друг, защитник народа), «публицитас»
* В главе X «Мертвых душ» Гоголь упоминает какого-то
Семена Ивановича, никогда не называвшегося по фамилии. Зато
он сообщает сейчас же о нем, что тот носил «на указательном
пальце перстень, который давал рассматривать дамам». Эта инте-
ресная примета должна была, в представлении жителей «губерн-
ского города Эн Эн», заменить такой важный признак, как фами-
лия человека, и, видимо, заменяла удовлетворительно: никто не
путал этого Семена Ивановича с другими.
** Слово «lepidus» означало по-латыни «хороший, приятный».
33 Л. В. Успенский	513

всенародная слава) и др. Всё хорошо. Спрашивает-
ся,— каковы же были отчество и фамилия этого ма-
лыша? Ни того ни другого у него не было: в Риме той
поры не знали ни отчеств, ни фамилий. Правда, отец
маленького Публия тоже именовался Публием. В их
семье были в ходу только три имени: Публий, Гней и
Люций; за несколько столетий ее существования как-то
случайно затесался среди них один-единственный Марк.
Тем не менее никому из соотечественников никогда не
пришло бы в голову именовать новорожденного Пуб-
лием Публиевичем, даже когда он подрастет: это было
не принято.
Что же, значит, так он и остался при одном-един-
ственном имени, наподобие Ромула, жившего за не-
сколько столетий до него? Не совсем так.
Еще до того-, как стать Публием, мальчуган имел
уже другое имя: он был Корнелием. Почему? Потому
что Корнелием был и его отец: они оба принадлежали
к славному римскому роду Корнелиев; каждый,
удостоенный по рождению этого счастья, получал имя
Корнелия в самый момент рождения. Может быть, оно-
то и соответствовало нашей фамилии? Опять-таки не
совсем так.
Когда-то Корнелии были одним крепким небольшим
родом — Корнелиями, и только. Но по мере того, как
этот род разросся, он распался на несколько отдельных
ветвей. Появились Корнелии Руфины, потомки «Руфу-
са» (рыжего, красноволосого); были Корнелии Суллы,
Корнелии Долабеллы — их родоначальник имел про-
звище «Долабелла» (маленький скребок — инструмент,
которым столяры снимают стружку). К одной из таких
ветвей принадлежала и семья новорожденного; в честь
того из предков, который в молодости был верным
поводырем слепого отца, служил ему как бы костылем,
посохом (по-латыни посох — «сцйпио», — сравните с на-
шим словом «скипетр»), их называли Корнелиями
Сципионами, то есть «Посошковыми». Таким образом,
еще не имея своего личного имени, мальчик уже имел их
целых два: он был Корнелий Сципион, а на десятый
день жизни стал Публием Корнелием Сципионом. Каза-
лось бы, довольно, чтобы отличить его от любого дру-
гого римлянина. Но как бы не так; не забудем, что и
отец его тоже был Публием, тоже принадлежал к роду
514

Корнелиев, тоже родился в семье Сципионов;
значит, и он именовался Публий Корнелий Сци-
пион. С различением получалось не вполне
удобно.
Тому юнцу, о котором мы говорим, повезло:
он стал прославленным полководцем, великим
гражданином Рима. Примерно в 202 году он раз-
бил армии Карфагена в битве при Заме в Се-
верной Африке и заключил победоносный мир.
Дома его ожидал пышный триумф и почетное
звание «Африканский» («Африканус»). Таким
образом, родившийся тридцать три года назад
безымянный мальчик влачил теперь за собой
по жизни целую связку имен: Публий Корнелий
Сципион Африканский. Теперь его уже легко
отличали от Публия Корнелия Сципиона-отца,
погибшего на несколько лет раньше в Испании. И всё-
таки судьба даровала Сципиону-сыну еще один довесок
к этой тяжелой цепи имен.
Через пятнадцать лет после битвы при Заме родился
у некоего Люция Эмилия Павла сын, который, в силу
каких-то соображений, был усыновлен членами семьи
Корнелиев под славным именем Публия Корнелия Сци-
пиона. Больше того, приняв участие во вновь вспыхнув-
шей войне с Карфагеном, он тоже заслужил звание
«Африканский». И теперь пришлось, для различения,
придать одному из двух Сципионов Африканских допол-
нительное прозвище Старшего, а другому — Младшего,
да еще Эмилиана, сына Эмилия. Вот почему победитель
при Заме и известен нам сейчас как Публий Корнелий
Сципион Африкан Старший.
Пример этот очень ярок, но он — исключение: немно-
гие римляне удостаивались такого сложного именова-
ния. Обычным правилом было три имени у человека.
Первое из них — в данном случае Публий — соответство-
вало нашему «имени», но называлось оно у римлян
«предыменем», «прэномен». Второе, родовое имя — Кор-
нелий— носило название собственно «имени», — «номен».
Третье имя, или «когномен», — Сципио — было «допол-
нительным», «co-именем» и представляло собой не родо-
вое, а «семейное» прозвище. За ним могли, как мы и
видели, следовать еще «личные» прозвища •—«agnomina»,
например Африкан, причем уже в неограниченном числе,
33*
515

Надо сказать, что установить точные границы между
«когноменами» и «агноменами» не всегда бывает легко:
ведь и малые ветви старых родов начинают расти, рас-
ширяться и в свою очередь разветвляются дальше и
дальше. Семья Сципионов не избежала этой участи: из
их среды выделилась самостоятельная ветвь Сципионов-
Носатых (Назики). Былое «когномен» (Сципионы) пре-
вратилось теперь уже как бы во второе «номен», а место
«когномена» заняло новое наименование. И скоро к нему
пришлось добавлять, уже «на третьем этаже», всё новые
и новые прозвища. Из истории мы знаем Публия Кор-
нелия Сципиона Назику Коркулюса и его сына Публия
Корнелия Сципиона Назику Серапиона.
Если после всего, что тут было сказано, вы сумеете
установить, какая из разновидностей римских имен
больше всего заслуживает уподобления нашей «фами-
лии»,— вы покажете себя очень тонким филологом.
Я этого сделать не берусь.
Пожалуй, это всё наиболее любопытное, что стоило
сказать о римском именословии. Два только замечания
под конец.
Во-первых, занятно, что наше слово «фамилия» взято
именно из языка тех самых римлян, которые никаких
«фамилий» не знали: по-латыни «familia» — просто-
напросто «семья». А во-вторых, интересно вот что: всё,
что я только что рассказал, относится исключительно
к мужским римским именам; у женщин-римлянок, даже
самых почтенных и знатных, никаких «прэномина»—
личных имен — не было совершенно. Они на них не
имели права, потому что женщина в Риме не была полно-
правной личностью; она заслуживала внимания глав-
ным образом как часть семьи, — ее дочь или ее мать.
Каждая родившаяся девочка с первого часа своей
жизни наследовала «когномен» своих родителей, их ро-
довое имя. Если они принадлежали к роду Юлиев, она
становилась Юлией; если Корнелиев — Корнелией. Но и
только! Даже славнейшая в глазах древних римлянка,
дочь Сципиона Старшего, жена Семпрония Гракха, мать
великих демократов Гая и Тиберия Гракхов, не избежала
этой участи. Она была знаменита и своей образованно-
стью и величием души. К ней сватался один из Птоле-
меев, царь Египта, — она отвергла это царственное сва-
товство. И всё же всю жизнь она оставалась только
516

Корнелией. Поэтому многозначительным кажется ответ,
данный ею кому-то из современников, когда он назвал
ее «"дочерью Сципиона».
«Не зовите меня ihh чьей дочерью, — сказала гордая
матрона, — я хочу, чтобы меня звали матерью Гракхов».
Однако в Риме и это было невозможно.
ВСЮДУ одно
Итак, всюду одно и то же, — может быть, только
с небольшими изменениями. Везде люди ощупью, про-
буя и ошибаясь, ищут самых удобных способов имено-
вать друг друга. Сначала они находят самую простую
вещь — имя. Оно неплохо отвечает на вопрос: «Кто?»
Оно плотно пристает к человеку и позволяет, особенно
в примитивные эпохи жизни, когда люди живут еще
в малых коллективах, недурно отлич-ать одного от
другого.
Но вот их становится всё больше и больше, этих
людей; отношения между ними осложняются. Теперь
уже мало ответить на вопрос: «Кто это?»; встает и дру-
гой вопрос: «Чей он, этот „некто”?» На него позволяет
дать ответ отчество; в течение известного времени, соче-
таясь с именем, оно верно несет свою службу. Однако
рано или поздно и оно начинает не удовлетворять. Ведь
про человека полезно знать не только, кто он и из какой-
семьи; иногда следует определить еще и «какой» он. На
заре истории люди мало чем отличались друг от друга,
кроме своих личных признаков: один мог быть хромым,
другой — рыжеволосым, третий славился огромным ро-
стом или большой силой; но внутри рода, внутри племе-
ни все были рыбарями или охотниками, все занимались
примерно одним и тем же. А теперь человеческое обще-
ство стало куда более пестрым и сложным. Теперь ря-
дом поселяются и живут люди, совершенно непохожие
друг на друга по своим занятиям, по профессии; я
умелый кузнец, ты опытный мельник, а он искусный
сапожник. И то, что он сапожник, поважнее того, что
он — горбун или человек, рано облысевший. Этот при-
знак, профессиональный, деловой, становится, пожалуй,
самым бросающимся в глаза отличием. И теперь, кроме
имени, которое, собственно, ничего не говорит нам о че-
517

ловеке, потому что оно дано ему тогда, когда он еще и
не был настоящим человеком (что существенного можно
сказать про шерпу, когда ему только три дня от роду,
или про девятидневного римлянина?), кроме отчества,
указывающего лишь на имя отца, теперь возникает на-
добность связать с человеком какой-то более постоянный
и значительный признак. И человека очень часто на-
чинают называть либо по месту рождения, если он че-
ловек пришлый, либо же по тому делу, которым он по-
стоянно занят.
«Кто он?» — «Это миннезингер Ганс Сакс!» (то есть
саксонец).
«С кем ты говорил вчера?» — «Я беседовал с Иваном
Кузнецовым, сыном Егора-кузнеца».
«Чей это мальчишка?» — «Это? Это ЖаннодюМёнье,
Мельников: он сын нашего мельника, потому что на на-
шем языке „мельник” и есть „мёнье”».
Таким образом и получается, что рядом с «патро-
нимическими именами» в основание образующихся фа-
милий, кроме отчеств, ложатся слова, обозначающие
разное. То это профессии — Шапошников, Шевченко,
Ковальчук, Шмидт, дель Сарто (сын портного), Дю-
клерк (сын клерка, письмоводителя), Китченер (мона«
стырский повар),— то место рождения или националь-
ная принадлежность — Татаринова, Сибиряк у русских,
Фрэнч (француз), Скотт (шотландец)—у англичан,
Лальман (немец), Ль-онгруа (венгр)—у французов,—
иной раз еще какой-нибудь характерный признак че-
ловека.
Но тут происходит довольно любопытное явление.
Живет где-то некто, имеющий, скажем, мельницу.
Вполне понятно, если на Руси его начинают звать
Мельником, а его детей Мельниковыми, в Германии —
Мюлером (и детей Мюлерами), в Англии — Миллером,
во Франции — Мёнье (а потомство — Дюмёнье), — каж-
дому ясно, откуда взялась такая фамилия.
Однако ведь основным свойством фамилии является
то, что она передается по наследству. Праправнуки того
мельника стали: один агрономом, другой генералом
артиллерии, третий сапожником; но все они продолжают
быть Мельниковыми. И поди теперь установи, почему и
как возникла эта фамилия, если никто уже не помнит
профессии их далекого пращура.
518

Это еще не так страшно, если речь идет о фамилии,
которой, доныне соответствует существующая в обществе
специальность; легко допустить, что кто-то в моем
роду — может быть, очень давно — был кучером, если я
сам, композитор, ношу фамилию Кучеров. А вот что вы
скажете, допустим, о фамилии Хамовников, если уже
добрых два, а то и три столетия, как слово «хамовник»,
означавшее когда-то «ткач», исчезло из нашего языка, и
никто из нас не знает, что фамилия эта просто значит
Ткачев. Ведь не рискнете же вы, не зная этого, предпо-
ложить, что один из предков вашего знакомого был ка-
ким-то «хамовником», собирателем хамов, что ли?
То же можно сказать про фамилии Рындин, Сбитен-
щиков, Бурмистров. Кто помнит теперь, что были
некогда такие должности или специальности, как «сби-
тенщик»,* «рында» или «бурмистр» (нечто вроде управ-
ляющего в имениях при крепостном праве)? Вы слыши-
те фамилию Свиньин и недоумеваете, как это нашелся
дворянин, да еще из достаточно знатного рода, который
согласился увековечить так'своеобразно память о каком-
то своем предке — свинье. А документы позволяют пред-
положить, что речь здесь шла вовсе не о домашнем
животном: Свиньины получили родовое имя в честь того
из них, кто первый построил подчиненных ему воинов
«свиньею», боевым клином. ** Или вот еще: вы встре-
чаете человека, которого зовут Жильцов. Как могла воз-
никнуть такая фамилия? Что значит «жильцов»? Принад-
лежащий «жильцу»? Да, но кто такой «жилец»? Всякий
где-либо живущий... Так каким же образом пришло в
голову окружающим назвать человека словом, которое
в равной степени могло бы подойти к любому из них?
Нужно хорошо знать старинный русский язык, нужно
знать быт Московской Руси XIV—XVI веков, чтобы
вспомнить: жильцами в те дни назывались люди
особого служебного положения и звания. Московские
служилые люди разделялись на стольников, стряп-
чих, дворян московских и жильцов. Таких
жильцов на всей Руси числилось не более двух ты-
* Сбитенщик — продавец сбитня — особого напитка из
медовой воды с пряностями. Рында — телохранитель.
** Впрочем, кто знает? Может быть, это фантазия позднейших
геральдистов, а одного из предков этого рода так-таки и прозвали
«Свинья»?
519

сяч. Слово «жилец» обозначало определенный разряд
служилых людей. Чему же удивляться, если ближайшие
потомки такого «жильца» охотно именовали себя Жиль-
цовыми?
Как видите, ясно одно: чтобы разбираться в наших
современных фамилиях, надо подходить к ним со вни-
манием и с запасом довольно разносторонних знаний.
И если эти условия соблюдены, они, наши фамилии, мо-
гут поведать нам немало поучительного из области дав-
но уже исчезнувших отношений между людьми, из бо-
гатого и всегда глубоко интересного для нас историче-
ского, прошлого человечества.
ОТКУДА ТАКИЕ?
...Я не Живаго, я не Живаго,
Я не Мертваго, я не Мертваго,
Я не Мертваго, я не Дурнаго,
Я не Петраго, я не Петраго,
Я не Петраго, не Соловаго,
Я — Ванька Каин, я — Ванька
Каин!
А. К. Т о л с т о й. Юмористическая
пьеска в письмах к неизвестному
У А. К. Толстого есть безымянная пьеса. Там, в ин-
термедии, встречаются презабавные ремарки — автор-
ские пояснения к действию.
«Невский проспект. Вечер. Конфетные магазины
ярко освещены... Прохожие разных классов, как-то:
чиновники, офицеры, писаря, купцы и французы.. Жива-
го, Мертваго, Дурнаго и Петраго-Соловаго идут, взяв-
шись за руки, и занимают всю ширину тротуара...»
Действие разворачивается, а удивительная четверка
так и выступает единым фронтом, как единое целое. Но
происходит недоразумение. Живаго оказывается не са-
мим собой, а Ванькой Каином, разбойником. Возникает
паника:
«М ертваго, Дурнаго
и П е т р а г о - С о л о в а г о
Кто ж из нас Живаго? кто ж из нас Живаго?
(к Мертваго)
Ты — Живаго?
Мертваго
Нет, Мертваго! Кто ж Живаго?
520

Д у р н а г о
Я — Дурнаго.
Петраго-Соловаго
Я Петраго-Соловаго.
Где ж Живаго, где ж Живаго?..
(Происходит смешение языков)».
И верно: понять ничего нельзя, и прежде всего: отку-
да выкопал автор такие фамилии? А оказывается, очень
просто откуда, — из жизни.
Передо мной толстый справочник: «Весь Петроград»
за 1916 год. Вот они, тут как тут, толстовские герои:
Живаго, Николай Андреевич, титулярный советник.
Мертваго, Борис Константинович, инженер.
Дурнаго — целых двадцать человек, во главе с Петром
Павловичем, генерал-адъютантом.
Петраго-Соловаго— две сестры, Мария и София Михайловны,
фрейлины императорского двора.
Правда, я чуть-чуть погрешил против истины: Жива-
го и Мертваго так и значатся там, а вот у двух других
несколько иное правописание. Дурново и Петрбво-
Солбвово. Впрочем, беда не велика: ведь писали же в
старое время в официальных бумагах: «награжден орде-
ном Святаго Георгия...», произнося: «святова».
Хорошо, но откуда в самой жизни взялись эти при-
чудливые прозвища? Легче примириться с мыслью, что
их придумала фантазия писателя. Как связались они со
своими неожиданными окончаниями?
А вы очень хорошо разбираетесь в окончаниях рус-
ских фамилий? Давайте попробуем распределить их по
группам; много их наберется разных или не так уж
много? И все ли они нам одинаково известны?
Больше всего — никто не будет спорить! — у нас
фамилий на «-ов» и «-ин», особенно первых. Они так
обыкновенны, что когда какой-нибудь иностранец
желает нарисовать литературный портрет русского, он
обязательно придает ему фамилию, оканчивающуюся на
«-ов» (или «-ев»).
Князь Кравал ов
Капитан Лев-ов
Полковник Раген-ов
Илька Никол-ева
521

В хорошо известных произведениях Жюля Верна вы
найдете немало таких, более или менее похожих на рус-
ские (чаще — на славянские вообще), фамилий.
Граф Тимаш-ев в «Гекторе Сервадаке», Михаил
Строг-ов в одноименном романе, полковник Борис Кар-
к-ов в «Вверх дном», адвокат Владимир Ян-ов в «Драме
в Лифляндии» — можно насчитать, пожалуй, не один
десяток; неудивительно, что некоторые французы пола-
гают, будто все наши фамилии обязательно оканчивают-
ся на «-ов».
Да что иностранцы? По свидетельству знатоков, в
языке коми-зырян, одного из народов СССР, наше окон-
чание «-ов» превратилось в самостоятельное слово,—1
в существительное, обозначающее: «фамилия». По коми-
зырянски «фамилия» так и будет: «ов». И понятно,—
таких фамилий, на «-ов», и на самом деле у нас много
больше, чем других.
Однако из этого никак не следует, что фамилии по-
добного строения, хотя бы и иного звучания, существуют
только у нас. Занимаясь отчествами, мы уже видели:
«-овы» распространены по всему земному шару. Ведь
английское Джонс (Иванов), немецкое Юнкере (Дворя-
нинов), французское Дюруа (Королёв), итальянское
Дельфорнайо (Пекарев) — всё это разные «-овы» запад-
ного мира. Знакомы нам «-овы» и «-евы» и восточного
происхождения: «Сараджоглу» (Сараджев, то есть Шор-
ников) — у тюрков Кавказа, Симонишвили (Семенов) —
у грузин, Карапетян (Карпов)—у армян, Грамматико-
пуло (Грамотеев) —у греков.
Да и многочисленные более далекие народы .не чуж-
даются таких фамилий-отчеств, в которые, в том или
ином, скрытом или открытом, виде входит понятие «сын
такого-то». Конечно, тут много различных ступеней;
одно дело — Жюльвернов Мак-Наббс (сын Наббса),
другое — маленький Нильс Хольгерсон из замечательной
сказки Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Ниль-
са с дикими гусями» или уже знакомый нам старик Гас-
сан-ибн-Хоттаб. Ведь отец бравого шотландского майора
тоже звался Мак-Наббсом; так же величали его деда и
прадеда. А вот крестьянина из Сконии, сыном которого
был Нильс Хольгерсон, именовали вовсе не Хольгерсо-
1ном, как раз наоборот — Хольгер Нильсон. А деда,—
может быть, Нильс Свенсон, а может быть, снова Нильс
522

Хольгерсон, в зависимости от имени его отца. Точно так
же и с Хоттабычем: родись у старого джинна сынишка,
его бы стали кликать уже не «Ибн-Хоттабом», а «Ибн-
Хасаном». В первом случае перед нами самая настоя-
щая фамилия: возникнув из отчества, она давно пере-
стала быть им, передаваясь, вне зависимости от имен,
из поколения в поколение. Во втором случае мы видим
нечто среднее — отчество уже не отчество, фамилию —
еще не фамилию.
Впрочем, этим нас, русских, как раз не удивишь:
«-овы» приобрели свое «фамильное» значение также
сравнительно недавно, почти на наших глазах. Лет со-
рок пять — пятьдесят назад большая часть народа поня-
тия не имела о каких-то там фамилиях. Если человека
звали Иваном Николаевым, это значило только, что его
батьке имя было Николай. Но наверняка — не Николай
Николаев, а Николай Иванов или Николай Архипов.
Рождался у Ивана Николаева сын, и он становился от-
нюдь не Николаевым, а Ивановым: отец-то Иван...
У мужика — какая уж там фамилия!
Только «выходя в люди», богатея, он получал
в глазах властей право «писаться с «вичем», с отче-
ством; вместе с этим приходила и фамилия. И приходи-
ла по-разному.
Бывало, имя отца сразу создавало и то и другое;
появлялся Иван Николаевич Николаев. Иногда отец
давал отчество, а фамилию дед: сын Николая Архипова
становился Иваном Николаевичем Архиповым. А иногда
в фамилию превращалось прозвище, кличка, порою доб-
ровольно принятая, а то и просто «припечатанная» од-
носельчанами. Обладал дед Архип обыкновенным рус-
ским, совсем не классическим носом, и звали его Архип
Курнос. Сын у соседей ходил в Курносенках или Курно-
совых, а внук это же прозвище получал уже в паспорт:
Иван Васильевич Курносов.
Тут могло получиться множество вариантов: если
главной приметой были не черты лица, не какое-нибудь
убожество или издали видимый признак, а, скажем,
особенное занятие, невиданная профессия, сходство с че-
ловеком другой нации, — они тоже могли дать материал
для прозвища и фамилии.
Будь Иван Николаевич сыном пряничника, выпекав-
шего грубые коврижки из гороховой муки, он стано-
523

вился Прянишниковым; при отце — сельском художнике,
вроде гоголевского Вакулы, — мог стать Богомазовым.
Неправильная речь, косноязычие родителя могли наде-
лить его прозвищем «заика» или «гугня», и сын выходил
в Заикины и Гугнины; черные волосы и смуглый цвет
лица родителя обеспечивали потомкам фамилию Черны-
шовых, Черновых, Жуковых, а иногда даже и Цыгано-
вых или Евреиновых. Ведь в народе понятие «брюнетка»
часто передавалось как «цыганка, еврейка»:
«Разлюбил ты, мой шуренок,
Меня, канареечку;
Полюбил, серые глазки,
Черную явреечку!»
(Пск. обл.)
Так или иначе, тут дело обстоит просто: на что они
ни оканчивайся, — на «-ов», «-ев» или на «-ин»,— все
эти фамилии говорят о родстве; это именно «родитель-
ские» фамилии. Чаще они исходят от имени, занятия,
национальности отца, реже—матери (такие, как «Баби-
ны», «Феклушины», «Татаркины», «Ведьмины»), С ними
не надо путать другие фамилии на «-ин», вроде «Воево-
дины», «Старостины», «Растяпины»; эти происходят от
слов, хотя и имеющих форму существительных жен-
ского рода, но тем не менее означающих мужчин.
К тому же мы уже видели, что многие существительные
женского рода в свое время превосходно становились
мирскими именами мужчин: Дорога, Шуба, Суббота.
Вот почему и происшедшие от них фамилии означают
«сын такого-то», а не «сын такой-то».
Это всё очень просто, так просто, что об этом по-
чти что не стоило и говорить. Но исчерпывается ли пе-
речень наших «родительских» фамилий одним-двумя
типами? В том-то и дело, что далеко нет; только все
другие типы куда менее привычны нам и встречаются
несравненно реже.
Проще всего, пожалуй, фамилии западно- и южно-
славянского типа на «-ич», «-вич», вроде «Львович»,
«Митрич», «Калуджербвич», * «Михайлович» и тому по-
добных. Это те же самые отчества, переставшие выпол-
* От слова «калугер»— кудесник, отшельник, волшебник
(сербск.).
524

нять свое основное дело и без всякой
маскировки, без каких бы то ни было
изменений, превратившиеся в фами-
лии. Мы уже столкнулись с ними
только что, когда в связи с Лагидами
упомянули о Рюриковичах.
Людей с фамилиями на «-ич»
можно теперь встретить во всех кон-
цах нашей страны; но интересно всё
же: если вы станете интересоваться
их прошлым, устанавливать жизнен-
ный путь семьи, — больше шансов,
что он приведет вас куда-нибудь по-
ближе к Белоруссии, к границам
Литвы и Польши: «-ичи» распространены преимущест-
венно в западной части СССР; почти исключена возмож-
ность встретить природного, кондового уральца или си-
биряка, который именовался бы по фамилии Савич или
Маркович. Зато там вы найдете сколько угодно людей,
которые носят совершенно невозможные на западе стра-
ны фамилии: «Савиных», «Петровых» или «Марковых».
«Как тебя звать?» — «Дмитрий». — «А по фамилии?» —
«Савиных. «Александр Александрович Родных», — зва-
ли известного историка воздушного флота; безусловно,
он был сибиряком по происхождению. Известны чисто
сибирские фамилии Лихих, Белых, Черных, Грязных.
Щербатых, Новых.
Я раскрываю ленинградскую телефонную книжку и
нахожу там под литерой «Ч» четыре фамилии, идущие
почти подряд: Черненко Р. И., Чернов А. С., Черну-
лич Н. У. и Черных В. Н. Можно сказать, что все они
имеют одно и то же значение: «сын (или дочь) черного,
черноволосого, смуглого человека». Но, несомненно,
гражданин Черненко происходит с Украины, Чернов,
судя по фамилии, — настоящий русак, Чернулич — вы-
ходец из Белоруссии (или из Югославии, с Балкан), а
Черных должен считать родиной своих предков северо-
восток Европейской части Советского Союза или, еще
вероятнее, Зауралье, Сибирь.
Смотрите, как любопытно: оказывается, такая, ка-
залось бы, случайная, такая не связанная с личностью
своего носителя вещь, как фамилия, может определять
в какой-то степени его принадлежность к обитателям
525

той или другой части нашей огромной страны! А ведь
ни для кого не секрет, что от этой принадлежности
легко может зависеть кое-что и в характере человека,
и в его внешности. Сибиряка Василия Черных легче
представить себе высоким, несколько хмурым блонди-
ном, с могучими мускулами, со слегка скуластым ли-
цом; полтавец Роман Черненко рисуется «гарным хлоп-
цем» в вышитой рубахе, с черными южными глазами;
Андрей Чернов — настоящий туляк или рязанец, всем
известный русский человек... Не кажется ли вам, что
писатели правы, когда долго размышляют над имена-
ми и фамилиями героев; поселите вашего Черных среди
вишневых садочков Миргородского района, расскажите
про потомственного помора или уральского штейгера
Чернулича, — и вам не поверят: нет и не может быть
таких!
Да, но откуда могли взяться областные варианты
таких близких между собою имен? В частности, поче-
му именно в самой России русские люди называли себя
по именам отцов просто и прямо — Петров, Белов, а
переселясь на восток, переходили на совсем другую ма-
неру — Петровых, Беловых...
Я не хочу выдавать свои домыслы за бесспорную
истину, но мне кажется, что это зависело от очень глу-
боких и существенных — и хозяйственных и бытовых —
условий. На самой Руси люди к тому времени, когда
стали тут складываться патронимические фамилии,
жили уже очень тесно, густо — двор ко двору, прижав-
шись друг к другу, но жили сравнительно небольшими
семьями. В такой семье бесспорным главой был отец,
реже—дед. По имени отцов знали и называли их де-
тей.
В Сибири же—широкой, просторной, таежной—те
же русские люди расселялись вольно и свободно.
В трудном подсечном хозяйстве, среди дремучих лесов,
далеко одна от другой разрастались огромные семьи.
Родством приходилось считаться не только до детей —
до внуков и правнуков. Часто целые деревни получали
название по одному родоначальнику; скажем, стояла
деревня Кривошееве, и все ее жители принадлежали к
одному крепкому роду: Кривошеевых. И если туляк или
калужанин на вопрос «ты чей?», естественно, отвечал
«Власов» или «Афонин», то где-нибудь на Северном
526

Урале или за полноводной Обью на такой же вопрос
следовал не менее естественный ответ: «Петровых» или
«Савиных».
Тут живее ощущались семейные связи, семья доль-
ше казалась нерушимым целым. Так и выросли там,
на востоке, своеобразные фамилии на «-ых, -их».
Прекрасно, а как же с нашими «Живаго» и «Мерт-
ваго»?
Заглянем в старые справочники; вот что там гово-
рится о происхождении фамильного имени Дурново.
Жил во время оно в Москве боярин по прозванию
Толстой. Толстых было много, но этого в глаза звали
Василием Юрьевичем, а за глаза Дурным. Кто теперь
скажет, что было тому причиной: может быть, он и
впрямь был не крепок умом или чрезмерно причудлив
нравом... А возможно, и просто родители с первых дней
наградили его этаким безжалостным «мирским име-
нем» (мы-то знаем, как это бывало).
У Федора Васильева, сына Дурного, был, в свою
очередь, сын Викула. Когда сторонние люди, видя Ви-
кулу, спрашивали у соседей: «Чей есть сей честной вью-
нош?»— соседи отвечали не просто: «Федоров», а «Фе-
дора Дурного, батюшка...»
Прозванье звучало «не больно по-честнбму», одна-*
ко оно не помешало Викуле спокойно прожить жизнь
и оставить в мире шесть сынов, от которых пошел за-
тем на Москве многовековой род бояр Дурнаго — Дур-
ново. А рядом с ним, такими же или другими, похожи-
ми, путями завелись там «и Живаго, и Мертваго, и Пет-
раго-Соловаго».
В самом деле, если жили в каком-нибудь тысяча
пятисотом году, при Иване Третьем, бок о бок смерд
Олексашка Сухой и боярин Александр Сухой да было
у каждого из них по сыну Ивану, то спустя несколько
десятков лет мужицкий сын так и оставался Иваном
Алексашкиным или Сашкиным, а боярский — превра-
щался в Ивана Александровича Суховб. Это не моя
выдумка: и на самом деле был в 1500 году некий Иван
Суховб, вторым именем — Кобыла; именно его пото-
мок, Александр Васильевич Суховб-Кобылин написал»
спустя триста пятьдесят лет, знаменитые пьесы «Свадь-
ба Кречинекого» и «Дело», которые и сегодня идут в
наших театрах.	'
527

Очень любопытна эта разница: мужики бывали Хит-
ровы или Дурневы, Болотаевы или Мертвяковы, а вот,
скажем, Лизавета Михайловна Кутузова, дочка свет-
лейшего князя Смоленского, вышла замуж не за како-
го-нибудь Хитрова, а за Хитрово, помещика, дворянина
и вельможу. Велико было число простолюдинов Пет-
ровых, разбросанных по всему пространству России, но
дворян Петрово-Соловбво было считанное количество;
еще не так давно в Москве на Большой Грузинской над
воротами дома у Георгиевского переулка можно было
прочесть полустертую надпись: «Дом Петрово-Солово-
во». И в роду Дурново, из которого едва ли не в каж-
дом поколении выходили в мир сенаторы и кригс-ко-
миссары, министры и генерал-адъютанты, уж, конечно,
ни единого «мужичка», бондаря, сбитенщика или скот-
ницы не было. И если А. П. Чехов в повести «Моя
жизнь» назвал одну из действующих там девушек Аню-
той Благовб, то он имел все основания для этого: Аню-
та ведь была дочерью товарища председателя суда и,
несомненно, дворянкой по рождению. А вот другая че-
ховская Анна, героиня рассказа «Бабье царство», хотя
и стала ко времени своего девичества богачкой, владе-
лицей огромной фабрики, но родилась-то она в бедной
рабочей семье; долго, почти всё детство, звалась про-
сто Анюткой, и Чехову никак не вздумалось наградить
ее какой-нибудь фамилией на «-во» или «-аго»; нет, опа
осталась Анной Глаголевой. По-видимому, и впрямь че-
ловеческая фамилия в руках искусного писателя может
характеризовать своего владельца не только по месту
его рождения: сибиряк он или украинец; нет, в ней за-
ложено и другое указание — богат он или беден, дво-
рянин или мещанин по происхождению, или вышел в
большие люди из поповичей...
Словом, «...как уж потом ни хитри и ни облагора-
живай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек
выводить его зд наемную плату от древнекняжеского
рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозви-
ще во всё свое воронье горло и скажет ясно, откуда
вылетела птица». (Гоголь. Мертвые души, гл. V.)
Однако не следует думать, что только о фамилиях,
оканчивающихся на редкостное «-ово», можно сказать
всё это. Другие не отстают от них.
528

ФОН-БАРОНЫ
Ишь, как храбрится немецкий фон,
Как горячится наш герр-барон!
Д. Давыдов
У Мопассана в романе «Милый друг» есть такай
поучительная сцена.
Два газетных работника, мужчина и женщина, люди
отнюдь не знатные, решили пожениться. Его зовут Дю-
руа, то есть «Королёв», ее — Форестье, что соответ-
ствует иашему «Лесникова». Невеста давно мечтала
стать аристократкой. «Я хотела бы, — признаётся она, —
носить дворянскую фамилию. Не можете ли вы, раз уж
мы женимся, сделаться... ну, сделаться дворянином?»
Простодушный жених, выходец из крестьянской
семьи, несколько удивлен. Но, оказывается, всё обстоит
проще, чем он думает. Он должен только разбить свою
настоящую фамилию надвое, писать ее не «Дюруа», а
«дю Руа». Жалкая деревушка, откуда он родом, зо-
вется довольно некрасиво: Кантлэ. Но если это имя
чуть-чуть изменить, превратив его в «Кантель», да при-
бавить к новой фамилии, получится «дю Руа де Кан-
тель». Это уже лучше!
«—Смотрите, смотрите, готово! — неожиданно вос-
кликнула Мадлен и протянула ему лист бумаги, на
котором стояло: „Госпожа дю Руа де Кантель”.
«—Да, это очень удачно, — подумав несколько се-
кунд, заметил он с важностью...»
Что это, автор рисует каких-то расслабленных идио-
тов? Ничего подобного: не только в те времена так
относились к подобным вещам; сегодня точно такая
же сцена может повториться на Западе. В чем же тут
дело? Какая разница между «Дюруа» и «дю Руа»?
А вот какая.
Дюруа, — если переводить всё это на наш язык и
наши понятия, — означает, как я уже сказал, просто
«Королёв». А «дю Руа», пожалуй, будет правильнее
перевести как «Королевский»; замечаете разницу в от-
тенке? «Королёвым» может быть каждый фермер, каж-
дый мужлан; «Королевский» — фамилия с более изыс-
канным оттенком, хотя значит она то же самое. А со-
четание «дю Руа де Кантель» можно передать уже вот
34 Л. В. Успенский	529

как: «Господин Королевский, владелец поместья Кей-
тель». Так сказать, — земля и небо!
Для французского языка частица «де» является
признаком дворянства, хотя для грамматиков она не
что иное, как предлог, имеющий множество разных зна-
чений, и среди них такие: «из», «от».
Дворяне и рыцари Западной Европы довольно рано
сообразили, что особенно чваниться именами предков нет
большого смысла: что из того, что моего отца звали,
скажем, Альфред, деда — Людовик, а прадеда — Карл?
Гораздо существеннее, если все эти мои родичи владе-
ли землями, замками, были «сеньорами», помещиками.
Куда умнее включить в фамилию наименования этих
постоянных ценностей, а не личные имена предков, уже
давно забытых. Тогда, пожалуй, серьезно прозвучит
даже самая чванная речь, вроде девиза одного из та-
ких очень знатных родов Франции: «Je ne suis pas roi,
prince aussi, je suis sir de Coussy», то есть: «Я не ко-
роль и не принц, зато я владетель поместья Куси».
Так и начали себя именовать сперва наикрупней-
шие феодалы, повелевавшие целыми областями, бога-
тыми и могучими княжествами и графствами, а за
ними — «петушком, петушком» — и мелкопоместные
дворянчики, с тощим кошельком, но с непомерным че-
столюбием.
Чтобы короче всего выразить, что такому-то круп-
ному вассалу принадлежат замки, угодья и населенные
земли, употреблялась частица «де».
В 1128 году, например, некий бретонский помещи-
чий род получил в свое владение целую область с го-
родком Роган в центре. Вместе с этой вотчиной глава
рода принял титул «виконта де Роган», то есть «вла-
детеля из Рогана», «владетеля Роганского». Это было
понятно и естественно, — род Роганов не менее знатен
и могуч, нежели род де Куси; его девизом была другая
дерзкая фраза:
«Королем быть не могу, герцогом — не соблаговолю;
я — Роган!»
Но прошли века, и королевская власть утратила
возможность награждать своих вассалов княжествами
и графствами. А вот предоставлять им в вечное поль-
зование пресловутую частицу «де», которая когда-то
прежде действительно удостоверяла владение землями
530

и людьми, это она всё еще могла по-прежнему, и ши-
роко пользовалась своим правом. Поэтому понятие о
дворянстве тесно слилось с представлением о фамилии,
которой предшествует частица «де». И хотя в поздние
годы монархи и короли (а затем и императоры) фран-
цузские пекли новых дворян, как блины, отнюдь не
даруя им никаких поместий, за вожделенное «де» эти
дворяне-новички ухватывались с жадностью, стараясь
прицепить к нему название любого, клочка земли, к
которому они имели хоть косвенное отношение. Словом,
картина получилась совершенно такая же, как с на-
шими новобрачными дю Руа де Кантель. *
Дело доходило до совершенных курьезов. Смелый
негр, взбунтовавший рабов на сахарных плантациях
одной из французских колоний, объявив себя их коро-
лем, пожелал иметь двор, состоящий из дворян. Од-
нако у его новых подданных не было никаких поме-
стий: ни замков, ни земель,—ничего, кроме данных им
вчерашними хозяевами обычных католических имен.
Это не смутило решительного монарха, и он повелел
всем им принять фамилии, тут же созданные из этих
личных имен, только снабженных вожделенной при-
ставкой «де». Так появились многочисленные «де
Жаны», «де Поли» и «де Мишели», ** причем, как сви-
детельствуют специалисты, потомки некоторых из них
и по сей день носят эти «дворянские» фамилии.
Впрочем, незачем идти так далеко: и в самой Фран-
ции малограмотные, но честолюбивые люди прибегали
(а возможно, прибегают и сейчас) к такому же способу
самовозвеличения. Так что и там совсем не каждый,
носящий фамилию с «де», на самом деле является дво-
рянином.
* Говоря о частице «де», не следует забывать, что она является
в разных формах: в виде «де ла», если название поместья жен-
ского рода; как «дю», когда род — мужской, но подразумевается
определенный артикль; как «д» — в случаях, где «имя владения»
начинается с гласного звука, и т. п. Совершенно ту же роль в
итальянском языке играют частицы «делла», «дель», «ди» и пр.
Там они чаще указывают на происхождение человека из той или
иной местности, иногда на его ремесло; Лука делла Роббиа — сын
красильщика; Андреа дель Сарто — сын портного; Кола ди Риен-
ци — Николай из Риенци.
** То есть по-русски; «Господин из Ивана», «Господин из
Павла или Михаила».
34:
531

Итак, во Франции дворянство обозначалось при по-
мощи этого самого «де». В соседней Германии всё шло
так же; только немецкий язык вместо французского
«де» воспользовался равнозначным ему своим предло-
гом «фон».
Я беру в руки всё тот же старый справочник «Весь
Петроград» за 1916 год. До революции а нашем городе
жило неисчислимое множество немцев; справочник ки-
шит немецкими фамилиями. И внимательный читатель
легко заметит среди них прелюбопытные пары.
Вот, например, некий подпоручик Фок, Александр
Яковлевич. Рядом с ним в том же столбце значится и
фон Фок, Александр Александрович, но это уже дей-
ствительный статский советник, так сказать, «его пре-
восходительство», штатский генерал. Это вполне есте-
ственно: Фок мог быть и дворянином и не дворянином;
дворянство же Александра Александровича подтверж-
дала частица «фон», означавшая, что именно так —
«Фок» — называлось или могло бы называться его ро-
довое имение.
Рейнгардт, А. И. — почетный гражданин, и фон
Рейнгардт, Екатерина Николаевна — жена полковника;
Клуге, Генрих Иванович — ремесленник, и фон Клуге,
Франц Адальбертович — настоятель лютеранской церк-
ви — всё это были люди совершенно различных общест-
венных слоев, разных состояний. Можно поручиться, что
коллежский регистратор Константин Николаевич Кнор-
ринг навряд ли бывал в доме у господина барона Люд-
вига Карловича фон Кнорринга, шталмейстера высо-
чайшего двора; точно так же и другой шталмейстер (был
такой придворный чин, означавший просто «конюший»),
господин барон Павел Александрович Рауш фон Трау-
бенберг, хотя и был скульптором-любителем, мог даже
не подозревать о существовании скромного Василеост-
ровского немца, художника, но просто «Траубенберга».
Нет смысла особенно долго задерживаться на этих
«фонах», из которых многие действительно были баро-
нами, носили баронский титул. Но нельзя не отметить
•некоторых курьезов, порожденных этой немецко-дво-
рянской фанаберией и в Германии, и у нас в России.
Первоначальный тип баронской фамилии в ее чи-
стом виде должен был выглядеть так: Рауш фон Трау-
бенберг, то есть в точном переводе: «Хмелев с Вино-
532

градной горы». Подразумевалось, что дворянин носит
фамилию «Рауш» (Хмелев), а его замок именуется
«Траубенберг». Цеге фон Мантейфель, Пилар фон
Пильхау, Клукки фон Клугенау — их можно насчитать
сотни. Всегда в этих фамилиях существительное в име-
нительном падеже (собственно фамилия) соединено
предлогом «фон» с существительным в косвенном па-
деже, которое и является обычно названием поместья.
Но очень скоро, так же как и во Франции, поместья
перестали играть тут основную роль: рядом с земель-
ным дворянством народилось другое, служилое. На
место Пиларов Пильхауских, Цеге Мантейфельских,
Клукки Клугенауских (рядом с которыми могли про-
цветать другие ветви: Клукки Ратенауские или Шена-
уские) стали появляться более просто устроенные фа-
милии: фон Кнорринг, фон Эдельштейн. Тут всё укла-
дывалось в одно слово; оно же могло считаться и
самой фамилией и одновременно названием поместья,
существующего или воображаемого. Происхождение та-
ких фамилий могло быть различным: в одних случаях
подлинная фамилия выпадала и забывалась; в дру-
гих— тот или иной немец, действуя по способу фран-
цуза дю Руа, просто присоединял пустопорожнее «фон»
к своему исконному родовому, отнюдь не дворянскому
имени.
А рядом с этим появились фамилии и совсем уж
удивительные по причудливости образования, в про-
исхождении которых мы даже и разбираться не будем.
Что скажете вы про старинный дворянский род,
представители которого на протяжении долгих лет име-
новались так: Фон-дер-Деккен-фом-Химмельсрайх-цум-
Ку-шталь?
В самом скромном переводе эта фамилия может
означать не менее, нежели:
«С самой крыши из царствия небесного да прямо в
коровье стойло».
Вот это уж были, действительно, настоящие фон-
бароны!
Почти несомненно: ни «Декке» (покрышка, крыш-
ка), ни «Химмельсрайх» (царствие небесное), ни «Ку-
шталь» (коровник) не были никогда наименованиями
рыцарских замков; по крайней мере это весьма мало-
вероятно. Надо думать, что такая фамилия создалась
533

st какими-то иными, сейчас уже трудно уста^
новимыми путями. Она была далеко не
единственным образцом дворянского чуда-»
чества.
I]	«Дворянские частицы», став с течением
н времени чем-то вроде дополнительного ти-
J L . туда, понемногу начали даже «интернацио-
д ' нализироваться», переходить от одного на-
рода к другому, их не имевшему. У нас,
j	русских, таких «де» и «фон» не существо-
° zx вал0 никогда: наша грамматика делала их
Ад ненужными, но в XIX веке некоторые пред-
ставители дворянства стали пренелепым
образом прикреплять их к чисто русским
фамилиям; за ними потянулись уже и со-
всем не дворяне.
В одной из эстонских старых церквей имеется усы-
пальница, увенчанная гербом и надписью, гласящей,
что здесь погребен «господин граф фон Баранов». На
Руси существовал старинный дворянский род Барано-
вых, происходивший, по геральдическим преданиям, от
татарского выходца мурзы Ждана, по прозванию Ба-
ран; это вещь вполне возможная. Известно, что часть
дворян Барановых переселилась в свое время в Эст-
ляндию: там жили некогда люди с такими «гибрид-
ными» именами, как Карл-Густав Баранов, Трофим-
Иоанн Баранов и т. п. Но частица «фон» у этой
фамилии при всех обстоятельствах не должна была бы
появиться: ведь «фон Баранов» означает «происходящий
из Баранова», «владелец Баранова», а такого рыцар-
ского замка нигде не было.
Перед самой Октябрьской революцией мне при-
шлось случайно встретить человека, с гордостью но-
сившего фамилию «фон дер Белино-Белинович», а в
тогдашнем Петрограде на улице Глинки существовало
граверное заведение, принадлежавшее владельцу с фа-
милией Де-Ноткин, и рядом не то ателье шляпок, не то
белошвейная госпожи Де-Ноткиной, — видимо, супруги
предыдущего. Крайне сомнительно, чтобы оба этих до-
стойных мастера владели когда-либо замком во Фран-
ции, носившим звучное имя «Ноткин». *
* Существует рассказ, согласно которому некто Ноткин ука-
зал Наполеону, во время его бегства из России в 1812 году, удоб-
£24

ОТ КНЯЗЯ ШУЙСКОГО ДО МУЖИКА КАМАРИНСКОГО
Возникает вопрос: а как же в России? Что же, рус-
ские дворяне, в отличие от иноземных, не имели ника-
ких, связанных с фамилиями, формальных отличек, ко-
торые позволяли бы им указывать на свои земельные
владения, на их значение и роль как феодалов? Вспо-
мним еще раз одно прославленное литературное произ-
ведение.
Двое вельмож беседуют во дворце, в кремлевских
палатах, двадцатого февраля 1598 года. Они обсуждают
сложное политическое положение: длится междуцарст-
вие; претендент на царский престол Борис Годунов ве-
дет лукавую игру и отказывается занять трон. Кто же
он таков, этот Борис? «Вчерашний раб, татарин, зять
Малюты...» А люди, обсуждающие и осуждающие его
положение?
«Так, родом он незнатен; мы знатнее», — говорит
один из них.
«Да, кажется», — высокомерно отвечает другой.
«Ведь Шуйский, Воротынский...
Легко сказать, природные князья».
«Природные, и Рюриковой крови».
«А слушай, князь, ведь мы б имели право наследо-
вать Феодору», — замечает Воротынский.
«Да, боле, чем Годунов», — соглашается его собе-
седник. *
Шуй-ский и Воротын-ский... Любопытные фамилии!
Одна из них происходит от имени существующего и в
наши дни небольшого городка Шуи; в другую входит
название населенного пункта Воротынск. Про первое
из этих поселений в Большой Советской Энциклопедии
сказано: «Город областного подчинения»; о втором вы
ное место для переправы через Березину. Изменник родины был
захвачен французами с собой; позднее он получил от их импера-
тора, вместе с дворянством, частицу «де» для присоединения к фа-
милии. Так это или нет, его потомкам не приходилось гордиться
таким прибавлением; хотя в этом случае оно было, так сказать,
«законным» и «правомерным», но оплачено было ценой предатель-
ства. Версия эта объясняет возникновение столь странной для
России фамилии; однако у меня нет никаких оснований утверждать,
что скромные ремесленники с улицы Глинки состояли в каком-либо
родстве с этим негодяем.
* А. С. Пушкин. Борис Годунов, сцена первая.
535

даже не найдете в ней указаний.' Основным источником
существования жителей Воротынска уже в конце
XIX века были, по свидетельству тогдашних справоч-
ников, «1500 десятин земли, обращенной ко хлебопаше-
ству». В нем числились две церкви, а «училищ не было».
Иначе говоря, это была уже обычная деревня.
В свое же время и Шуя, и Воротынск являлись фео-
дальными центрами древней Руси. И там, и тут сидел
владетельный князь «рюриковой крови», готовый в лю-
бой миг предъявить свои права на великокняжеский
престол. То были, так сказать, «рюрикович шуйский» и
«Рюрикович Воротынский», и первоначально слова эти,
несомненно, отнюдь не являлись фамилиями; они про-
сто указывали на то место, где данный князь княжил.
Совершенно так же мы с вами сейчас, имея двух зна-
комых Ивановых, говорим, чтобы отличить их друг от
друга: «Иванов московский» и «Иванов калужский»;
«дядя Петя Запольский» и «дядя Петя Комаринский».
Наши окончания «-ский», «-ской» издавна несут в себе
это значение — «обитающий там-то», «происходящий из
такого-то места». Это, так сказать, «поместные призна-
ки», во всем подобные по смыслу французскому «де» и
немецкому «фон». Фамилию Шуйский было бы очень
разумно передать на французском языке как «прэнс»
или «дюк де Шуя», на немецком — как «фюрст фон
Шуя». Напротив того, точные русские переводы фран-
цузского титула «прэнс д’Энгьенн», немецкого «герцог
фон Дармштадт» или английского «дюк оф Уэльс» все-
гда звучат, как «принц Энгьеннский», «герцог Дарм-
штадтский» или «принц Уэльский»: между этими слово-
сочетаниями есть точнейшее соответствие.
Переберите другие княжеские и боярские фамилии
старой России, — вы найдете среди них немалое число
оканчивающихся на это самое «-кий»,«-ский», которое
иной раз звучит еще «аристократичнее» — «ской»-(Тру-
бецкой, Друцкой, Воронской); Оболенские, по заглох-
шему к нашим дням городку Оболенску (потом — село
Оболенское под Таруссой, на реке Протве); Вяземские,
по городу Вязьме, Холмские, Белосельские-Белозерские,
Друцкие-Соколинские и прочие, имена же их, — как го-
ворилось встарь, — ты, господи, веси...
Совершенно так же, как с «поместными предлога-
ми» Запада, с известными нам «фон», «де», «оф», «ди»
536

и прочими, положение с нашими «поместными суффик-
сами» не оставалось одним и тем же на протяжении
Ветов. Некогда и они были.действительным признаком
феодальных привилегий владения землей и подданны-
ми; позднее превратились в ничего реального не обо-
значающее звонкое украшение. Александр Васильевич
Суворов получил, как известно, за свои боевые заслуги
титул графа Рымникского и даже князя Италийского.
Однако ему никогда и в голову не приходило предъяв-
лять права собственника не только на Италию, нахо-
дившуюся во владении Габсбургского королевского
дома, но даже и на ничем не примечательную речонку
Рымник в Валахии, только тем и знаменитую, что на
ней произошел бой между русскими и турками. Совер-
шенно так же титул князя Смоленского получил не-
много спустя фельдмаршал М. И. Кутузов; однако про-
изошел бы целый переполох, если бы ему вздумалось
начать по-своему управлять реальным Смоленском,—
скажем, собирать там подати или поднимать смолян
войной на соседний Могилев. То же самое мы видим
и на современном Западе: граф Парижский, ныне жи-
вущий претендент на престол Франции, на власть над
Парижем имеет не более прав, чем любой тамошний
гамэн, «ростом с три яблока, положенных друг на дру-
га». «Принц Уэльский», «герцог Йоркский», «герцог
Эдинбургский»—-это лишь условные титулы, означаю-
щие в Англии «наследник престола» и «братья наслед-
ника», ничего более.
К нашим дням окончание «-ский» так же утратило
свое первоначальное значение, как и суффикс «-вич»,
обладание которым некогда представлялось великой
честью и громадным преимуществом. Я открываю одну
из страниц телефонной абонентной книжки по Ленин-
граду и нахожу там среди двухсот пятнадцати фамилий
на букву «В», между гражданами Вайнером и Васи-
ленко, сорок три фамилии, оканчивающиеся на
«-ский», — то есть ровно столько же, сколько на «-ов» и
«-ин», вместе взятые. Сомнительно, конечно, чтобы всё
это были бывшие владетельные князья и дворяне, и
вряд ли двенадцать граждан Варшавских могут боль-
ше претендовать на столицу Польши, чем два скром-
ных Варшавчика, идущие вслед за ними. Сомнительно
также, чтобы эти Варшавчики завидовали своим более
537

звучным соседям или соседи заносились перед ними.
А ведь когда-то было именно так.
В свое время «тишайший» царь Алексей Михайло-
вич, очень зорко следивший за малейшими проявле-
ниями боярского чванства (ведь лишь совсем недавно
род Романовых стал царским родом), запретил боя-
рам Ромодановским именоваться Ромодановскими-Ста-
родубскими, ревниво указав, что такая фамилия «не-
пристойна им», как особам невладетельным. Трудно
описать, какое огорчение и глубокую скорбь вызвало
это распоряжение у членов обиженной семьи: «Умило-
сердись!— слезно вопиял к царю Григорий Иванович
Ромодановский. — Не вели у меня старой нашей
честишки отнимать». Горькая слезница не была уважена,
и «честишки» своей Ромодановские лишились. Между
тем основания для нее имелись: некогда они и впрямь
были князьями Ромодановскими-Стародубскими и кня-
жили над городом Стародубом; может быть, именно
поэтому так строго и посмотрел на дело царский двор:
возможные соперники.
Однако не следует думать, как делают некоторые,
что окончание «некий» само по себе говорит обязатель-
но и только о родовитости, о происхождении от дворян-
ских и поместных предков. Значение его много шире:
ведь «-ский» значит или может значить не только «вла-
деющий таким-то имением», но и «родившийся там-то»,
«проживающий в таком-то месте», а то и просто «име-
ющий отношение к чему-либо», как в словах: «свет-
ский», «гражданский».
Заглянем в «Грамматику русского языка», издан-
ную Академией наук. Там черным по белому сказано:
суффикс «-ск», вместе с окончаниями «-ий», «-ая», «-ое»,
служит для того, чтобы от различных существительных
образовывать прилагательные, имеющие значение:
«свойственный тому-то и тому-то». Значит, он может
входить не только в фамилии, да притом в поместные.
Он может быть составной частью самых различных
прилагательных, то есть уже не «собственных имен», а
«нарицательных», самых простых «слов». Когда я го-
ворю «князь Петр Андреевич Вяземский», я употреб-
ляю фамилию на «-ский». Когда говорят «вяземский
пряник», — пользуются обыкновенным прилагательным
на то же «-ский»: никто не подумает, что этот пряник-
638

Рюрикович знатнее других своих собратьев, что он ко-
гда-то княжил на Вязьме.
Точно так же, называя человека «князь Комаров-
ский», наши предки имели дело с фамилией, которая
сама по себе являлась уже полутитулом, означала лицо
владетельное. А вот распевая песню про «мужика ка-
маринского», они никак не имели в виду почтить этого
озорного крестьянина какой-либо феодальной «честиш-
кой». Фамилия «Комаровский» имела значение, равно-
сильное заграничным «фон» и «де»; у прилагательного
«камаринский» такого значения отнюдь не было.
Такими были два полюса, две крайние точки при
употреблении слов с окончанием «-ский». Но между
ними — так сказать, «от князя Шуйского до мужика
камаринского»—в разное время появилось множество
других фамилий на «-ский»; они были явными именами
собственными^ но никогда не имели никакого «помест-
ного», «титулатурного» значения. Откуда они взялись?
КОЛОКОЛЬНОЕ ДВОРЯНСТВО
Странная вещь: если вы начнете кропотливо изучать
древнерусские грамоты, примерно до середины XVIII
века, вы лишь изредка натолкнетесь на это самое
«-ский», если не считать сравнительно небольшого чис-
ла бесспорно знатных фамилий.
А потом вдруг они хлынут, что называется, как из
ведра. Я уже говорил: в наши дни они по своей числен-
ности вполне могут поспорить со всеми остальными.
Что же случилось? Где источник этого изобилия?
Существует простодушное, но весьма распространен-
ное мнение: «Ах, он «-ский»? Ну, значит, — из поля-
ков...» Мол, все поляки — «-ские», следовательно, все
«-ские» — «поляки». Решительно, но неверно.
Прежде всего, в польском языке такого окончания,
«-ский», вовсе нет. Есть очень близкое к нему (удив-
ляться не приходится: языки-то братья!) и по форме
и по значению окончание «-ски». Оно тоже означает
«свойственный тому-то»: «мей-ски» — городской, «вей-
ски» — деревенский, «поль-ски» — польский. Суффикс
«-ск» участвует во многих (хотя отнюдь не во всех)
чисто польских фамилиях: Войцеховски и Вонлярлярски,
539

Корвин-Круковски и Довнар-Запольски, — такие имена
пестрят и в жизни современной Польши и в ее истории.
Но, передавая польскую фамилию, скажем «Пиот-
ров-ски», на русском языке, мы ведь не просто пере-
писываем ее нашими буквами, как делаем это с фами-
лиями немецкими: Roentgen — Рёнтген; Schiller — Шил-
лер. Мы как бы русифицируем ее по частям:
«Пиотр» — это «Пётр», «-ов-» — это «-ов-», а «ски-» —
это «-ский». Это возможно только потому, что у нас
есть свое, близкое к польскому, но всё же отличное от
него окончание: «не их «-ски», а наше «-ский».
А кроме того, неправда, будто все носители русских
фамилий на «-ский» — выходцы из Польши или имели
предков-поляков. Их у нас сколько угодно своих, и
львиная доля в создании и распространении их на
Руси принадлежит «колокольному дворянству» — слу-
жителям православной церкви.
Скажем прямо: дело с фамилиями духовенства об-
стояло у нас всегда так своеобразно, что об этом мож-
но было бы написать целую любопытнейшую книгу.
У нас на это нет ни времени, ни места, и мы ограни-
чимся одной маленькой главкой. А стоит ли делать и
это? Да, и даже очень: история сложилась так, что
именно «поповские» духовные фамилии потом перешли
по наследству к большой части нашей разночинной
интеллигенции и необыкновенно широко распростра-
нились по всей стране. Как же ими не поинтересо-
ваться?
Русское сельское духовенство по своему быту, об-
разу жизни, обычаям и привычкам всегда стояло бли-
же к простому народу, нежели к дворянской верхушке
страны. В XVI—XVII веках, когда вельможи давно уже
чванились своими родовыми «честишками», бесчислен-
ные сельские попики, наравне с «подлыми людишками»,
преспокойно удовлетворялись хорошо известными нам
полуфамилиями-полуотчествами.
«Да Спасской церкви поп Данило Петрищев, да мо-
настырский поп Иван Анфимьев, да той же обители
монастырский детеныш Василько Величкин руку при-
ложили...»
Фамилии в чистом виде встречались, но как редкое
исключение. Да и то на поверку многие из них оказы-
ваются такими же «полуотчествами». Известен, напри-
540

мер, раскольничий вожак XVII века, «Казанского со-
бора протопоп» Иван Неронов.
Казалось бы: Неронов! Ишь, куда хватил! Ведь это
по имени римского императора Нерона. Странно, впро-
чем: с чего бы русскому священнику именоваться в
честь такого злобного гонителя христианства? А справ-
ки показывают: Неронов — это искаженное «Миронов»:
просто отцом протопопа был некий Мирон. Такие же
«лжефамилии» были у некоего священника Ивана Кур-
батова или у курского попа Григория Истомина: Кур-
бат и Истома — самые обычные по тому времени «мир-
ские имена», и мы с ними (см. стр. 424) отлично зна-
комы.
Правда, известны нам отцы духовные, у которых
за плечами, кроме имени и отчества, было и еще кое-
что; но по большей части это прозвища, клички,
далеко не всегда соответствовавшие священническому
званию, а иногда так и просто не безобидные. В доку-
ментах встречаются в то же примерно время и ростов-
ский поп Григорий Скрипица, и кремлевского Успен-
ского собора ключарь Иван Васильев Наседка, и углиц-
кий вдовый поп Федот Огурец. Там же в Кремле, в его
Козьмодемьянской церкви, служил тогда пастырь с со-
всем уж разудалой сказочной кличкой — Бова.. Естест-
венно, что носители этих прозваний не только не кичи-
лись ими, но старались от них при первом же случае
избавиться. «А оными' прозвищами те попы не пишут-
ся», — ехидно сообщили нам дотошные дьяки-современ-
ники; и ведь можно понять, почему.
К концу XVII века московское духовенство пришло,
в своем большинстве, с самыми обыкновенными, впол-
не простонародными патронимическими фамилиями,
чаще всего на «-ов» и «-ин». Аввакум Петров, Стефан
Вонифантьев, Никита Добрынин — вот как звали то-
гдашних отцов церкви. В те времена в. Новгородской
духовной школе все двести восемьдесят два зачислен-
ных в списки ученика назывались именно так, только
по отчествам. Но перемены были уже не за горами,—
ведь всё ломалось и трещало тогда на Руси.
Спустя короткое время дело пошло уже иначе: в
Москве, в Духовной академии из семисот ее слуша-
телей у пятисот, кроме имени и отчества, появляются
официально признанные «прозвания особые». И с этого
541

времени начинается долгая и упорная борьба духовен-
ства за право иметь фамилии, «как у людей», то есть
такие, которые приближали бы их к привилегирован-
ным, к дворянам. Борьба эта полна неожиданностей и
занятных курьезов. Кроме того, она достаточно поучи-
тельна.
Надо заметить, что, в силу разных причин, в цер-
ковном мирке на Москве большую силу взяли выходцы
с Украины, ученики воспетой Гоголем киевской «бур-
сы». Люди, надо отдать им справедливость, куда более
просвещенные и передовые, нежели московские архи-
пастыри, они давно уже пользовались украинского
(точнее — юго-западного) образца фамилиями; среди
них были фамилии на «-ич» и «-вич», были и другие, но
больше всего на «-ский»: Славинецкий, Сатановский,
Яворский, Птицкий и т. п. По сравнению с московски-
ми прозваниями, они выглядели куда наряднее, до-
стойнее, достопочтеннее. И постепенно им начали под-
ражать. Делать это было не так-то уж сложно.
Разумеется, никаких родовых имений, от названий
которых могли бы возникать такого рода фамилии, у
русских священников не было, да и быть не могло. Но
ведь каждый из них был связан с той или другой цер-
ковью, а у любой, даже самой малой, церкви было
свое название, был свой «престольный праздник». Одни
из храмов именовались в честь святых, которым были
посвящены, другие — в память о. тех или иных собы-
тиях, чтимых верующими. Были церкви Николы, Петра
Апостола, Иоанна Предтечи. Были храмы в честь успе-
ния (кончины богородицы), в честь рождества Хри-
стова, в память о «воскресении», во имя троицы
(трехликого христианского бога). От этих названий и
оказалось весьма удобно производить фамилии священ-
нослужителей.
А в самом деле, и до тех пор в просторечии постоян-
но говорилось: «Это успенский поп» или: «Да он пред-
теченский дьякон», — то есть они служат в церквах
Успения и Предтечи. Чего же проще эти прилагатель-
ные на «-ский» и сделать звучными фамилиями духов-
ных лиц? По форме своей они напоминают о княжеских
титулах; по смыслу — прекрасно связаны с самыми,
в глазах религиозных людей, радостными или печаль-
ными, но многозначительными понятиями. И вот по
542

всей тогдашней Руси началось творчество фамилий
этого рода. Настоятель успенской церкви становился
Успенским; тот, кто служил у Иоакима и Анны, делал-
ся сначала Иоакиманским, а потом и просто Якиман-
ским. * Вместо былых Петровых и Николаевых появи-
лись полчища Петровских (от «петровского поста»),
Никольских, Воскресенских, Богоявленских, Козьмо-
демьянских и Предтеченских...
Нельзя думать, что всё это происходило просто и
быстро, само по себе. В дело вмешалось церковное на-
чальство: те, кто ведал выбором личных имен для всего
населения, конечно, не захотели выпустить из рук пе-
реименование самих церковников. А так как жизнен-
ный путь каждого будущего служителя культа начинал-
ся всегда с обучения в «бурсе», в духовном училище,
куда он являлся «яко наг, яко благ», не только без вся-
ких познаний, но обыкновенно и без всякой фамилии, то
именно тут-то и вставал вопрос о ее изобретении.
Понять духовных руководителей довольно легко.
Вспомните трех друзей бурсаков из гоголевского страш-
ного «Вия»; как их звали? Богослов Халява, философ
Хома Брут и ритор Тиберий Горобець** — вот их гром-
кие титулы. А что они значили?
«Халява» — по-украински — голенище, слово «горо-
бець» означает воробья, а «брут(ус)» по-латыни так и
вовсе — тупоумный, неповоротливый. Естественно, что
семинарское начальство добивалось, чтобы будущие «па-
стыри» носили более «благозвучные и добромысленные»
имена, нежели эти типичные «клички». А так как во мно-
гих духовных училищах дело вершили в те времена на-
чальники-украинцы, то им фамилии, оканчивающиеся на
«-ский», и казались наиболее подходящими: ведь, не
говоря уже о названиях праздников и церквей, их мож-
но было удобно образовывать почти от каждого мало-
мальски подходящего по значению слова. Так рядом со
Сретенскими, Введенскими, Скорбященскими стали по-
* Сравните старое название «Якиманки», улицы в Замоскво-
речье, где стоит церковь Иоакима и Анны.
** В духовных школах того времени классы не нумеровались
по порядку, а делились, от младших к старшим, на «грамматику»,
«синтаксис», «риторику», «философию» и «богословие», по глав-
ным проходимым предметам.
543

всеместн® нарождаться Добровольские, Боголюбские,
Мирницкие и другие.
Украинцы действовали во многих местах, но не везде
и не всюду. Фамилии этого рода нравились не всем. По-
шли в ход и разные другие их формы и виды, а вскоре
был открыт неиссякаемый источник, откуда можно было
полной горстью черпать нужные для их построения сло-
ва. В духовных училищах искони изучались языки ла-
тинский и греческий, знание их всегда отличало духовен-
ство от остального населения; недаром же старый Буль-
ба первым делом экзаменует сынов-бурсаков, как будет
по-латыни «горилка», и тут же показывает им, что и сам
не забыл школьной премудрости. Так не естественно ли
было именно в этих, непонятных профанам, языках ис-
кать материал для нового именословия? Только далеко
не всегда руководить сочинительством поповских фами-
лий удавалось просвещенным «князьям церкви». Гораз-
до чаще дело происходило вот как.
„СОВЕТЫ НЕЧЕСТИВЫХ*
«Простодушному отцу Петру Никитскому, — повест-
вует один, давно забытый журналист XIX века, сам
бывший попович, — не нравилась его фамилия, и с учи-
телем Коломенского духовного училища попом Захаром
он занялся, за рюмочкой, изобретением фамилии для
своего поступавшего в училище старшего сына.
Обратились к латинской грамматике Лебедева, стали
перелистывать... «Целер» — скорый, «юкундус» — прият-
ный... Не то! «Хонор, хонестус...» *
— А постой-ка, что он у тебя — веселый мальчик?
— Да ничего...
— Хочешь, «гилярис» — веселый? Гиляров... Как тебе
кажется?
Петр Матвеевич одобрил, и сын его, ушедший из
дома Никитским и просто поповичем, возвратился
Александром Гиляровым, учеником низшего, «грамма-
тического» класса...»
Надо думать, что картинка эта верна натуре, так
* Honor — честь, honestus '— почтенный (лат.).
544

как фамилия того, кто ее зарисовал, Н. П. Гиляров-
Платонов.
Однако дело не всегда решалось так просто и спо-
койно: бывало и куда затейливее.
«Привозит какой-нибудь отец своего мальца в учи-
лище, — рассказывал в конце XIX века некто, подписав-
шийся «Сельский священник», на страницах журнала
«Русская старина»,-—и ставит на квартиру непременно
в артель. В артели квартира непременно под главен-
ством какого-нибудь великана-синтаксиста. Иногда та-
ких господ набиралось и по нескольку...
Отец обращается к одному и спрашивает:
«Какую бы, милостивый государь, дать фами-
лию моему парнишке?» Тот в это время долбит грече-
ские вокабулы: * «тйпто, тйптис, тйпти...». «Какую фа-
милию дать? Типтов!»
Другой такой же атлет сидит верхом на коньке се-
новала и учит латынь: «Дилигёнтер» — прилежно,
«мале» — худо, — и орет: «Нет, нет, дай своему сыну
прозвище Дилигентеров!»
Третий занят географией, советует: «Амстердамов».
Делается совет, то есть крик, ругань и иногда с
зуботрещиной. И чья возьмет, такого фамилия и оста-
нется. Дикий малец не может и выговорить-то, как его
Окрестили эти «урванцы». Ему пишут на бумажке, и он
ходит и зубрит, иногда чуть не с месяц...»
Может быть, всё это фантазия, выдумки? По-види-
мому, нет. Именно из таких нелепых «советов нече-
стивых», с криками и зуботрещинами, только и могли
появиться на свет хорошо нам известные и довольно
распространенные «латино-греческие» поповские фами-
лии: Грацианские, Хризолитские, Касторские, Робу-
стовские, Урбанские, Дилакторские, Вельекотные и т. д.
Лишь озорные «урванцы» могли предлагать такие
клички растерявшимся отцам «диких мальцов»: ведь в
переводе они означают «Золотокаменский», «Непоррч-
ненский», «Силачёвский» и пр. Но «урванцам» помогало
и начальство: «протяженно-сложенные» прозвища
утверждались, шли в документы и в жизнь, и мало-
помалу становились чем-то совершенно привычным.
* Вокабулы — заучиваемые наизусть слова. «Tipto» — «бью,
поражаю» (греч.).
35 Л. В. Успенский
545

Недаром и у наших писателей священники сплошь и
рядом то «Змиежаловы», то «Ризоположенские» (от
выражения «напиться до положения риз»), то «Посо-
лоньходященские», — одна вымышленная фамилия
сложнее и курьезнее другой.
А затем окончание «-ский» перестало быть обяза-
тельным, узаконились другие, разнообразные. Помимо
древних языков, пришла мода и на современные, жи-
вые. -На захолустных поповках во всех концах Руси
стали появляться «отцы» Бланшевы, не подозревав-
шие, что «бланш» по-французски — «белая», или, наобо-
рот, сменившие на такое заморское созвучие отечест-
венного «Беляева» или «Белякова»; отцы Глбарские, от
французского же «глуар» (слава), и даже «Дрольские»,
хотя во Франции «дроль» значит либо «забавник», либо
же просто «шалопай».
А так как даже самые истовые духовные семьи в
XIX веке не могли избежать ухода детей в различные
мирские профессии, так как всё больше и больше по-
повичей становилось чиновниками, врачами, стряпчи-
ми — кем угодно, только не попами, — то и духовные
фамилии пошли в широкий мир. Именно поэтому мно-
гие из них давно уже стали у нас отнюдь не священ-
ническими, а чисто интеллигентскими фамилиями; их
можно встретить среди людей литературы, искусства,
науки, техники. Загляните в любую энциклопедию:
Вознесенский, И. Н. —крупный советский ученый;
Вознесенский, Н. Н. —советский химик-технолог, специалист по
тканям;
Воскресенский, А. А. — «дедушка русской химии», учитель Беке-
това, Меншуткина и многих других круп-
нейших русских химиков;
Воскресенский, М. И. — писатель середины прошлого века;
Никольский, А. С. — советский архитектор;
Никольский, Б. П. — советский физико-химик;
Никольский, Г. В. —советский ихтиолог;
Никольский, Д. FL — русский известный врач;
Никольский, М. В. —крупный русский востоковед...
Трое Преображенских, шесть Успенских, четверо
Введенских упомянуты в БСЭ. А кроме них есть ведь
еще и Сперанские (от латинского «сперарэ» — надеять-
ся), и Гумилевские («хумилис» значит по-латыни сми-
ренный), и Тубербвские («тубер» —клубень»), и Ка-
стальские, и Коринфские, и Прбмптовы («промптус» —
546

быстрый), и Формозовы («формозус» — прекрасный),
и бесчисленное множество других.
Все эти фамильные имена созданы некогда именно
в той самой бурсацко-семинарской среде, о которой
только что было рассказано, но давно уже преврати-
лись в широко распространенные типы фамилий впол-
не светских. Именно поэтому я и отвел им столько ме-
ста в этой книге.
Я не могу тут перебирать одну за другой всевозмож-
ные необычности и странности этого священнического
именословия: их было слишком много, и мы о них знаем
больше, чем о происхождении фамилий в других слоях
общества: эти-то создавались сравнительно недавно, и в
образованном, «письменном» кругу. Вряд ли где-либо,
кроме русского духовенства, отмечалось такое положе-
ние, когда в одной семье шестеро родных братьев носят
шесть различных фамилий:
Петр Миловидов
Александр Петропавловский
Иван Преображенский
Тихон Смирнов
Григорий Скородумов
Виктор Седунов
и все Васильевичи
А вот среди духовенства такое бывало. Да как вы
теперь видите, и удивляться этому не приходится: про-
сто отец Василий много раз приводил своих ребят в бур-
сацкие артели, и не один, а несколько дюжих «синтак-
систов» помогало ему при изобретении для них фами-
лий.
Известен, например, случай, когда в одной такой
семье было три брата: отец* Тумский (он же Миро-
нов), отец Веселоногов (его с таким же успехом могли
бы окрестить и на латинский лад — Гиляропедовым) и
отец Крылов. Но дети Тумского оказались почему-то
уже Ростиславовыми, а сыновья Веселоногова — Добро-
вольскими. Что же до некоего инспектора Солигаличско-
го духовного училища Скворцова, то над ним самозван-
ные «крестители» сыграли веселую шутку: один из его
наследников' стал Орловым, другой — Соколовым. Полу-
чилась довольно пестрая птичья семейка.
Одному энергичному батюшке очень повезло. Стре-
* В былые времена обращались к священникам почтительно,
добавляя к их имени или фамилии слово «отец».
35*
547

мясь избавиться от довольно огорчительной своей фа-
милии (жил он в Астрахани в начале прошлого века и
назывался протоиереем Чумичкой), он обратился с хо-
датайством о переименовании к самому царю. Алексан-
дром I настойчивому протоиерею было разрешено в
честь самого монарха впредь именоваться Александро-
вым.
Но бывало и иначе; некий митрополит Платон, учре-
див в семинарии стипендии для нуждающихся, потре-
бовал, чтобы всякий, учащийся на его деньги, в даль-
нейшем именовался Платоновым. И, по его капризу,
множество людей получили двойные фамилии: Платоно-
вы-Музалевские, Крыловы-Платоновы, Платоновы-Иван-
цовы, Гиляровы-Платоновы.
На этом можно было бы и закончить главу; следует
только для полноты картины указать, что если княже-
ские фамилии часто восходили к именам различных го-
родов и поселений (Шуйский, Стародубский, Вязем-
ский), то и духовные не отставали от них, только при
помощи других суффиксов. Среди отцов церкви было
множество Казанцевых, Ростовцевых, Суздальцевых,
Муромцевых, Холмогоровых. Известный ученый монах,
китаист Никита Бичурин, например, назывался так по
родному селу Бичурину в Поволжье. А так как, в отли-
чие от князей и вельмож, батюшки получали сплошь и
рядом имена не по крупным городам, а по никому не
известным селам и погостам, то теперь зачастую, встре-
чаясь уже «в миру» с их фамилиями, исследователь дол-
го ломает голову над их происхождением. Легко ли
догадаться, например, что недалеко от Москвы есть село
Белый Раст, откуда пошла фамилия Белорастовых, или
что имя Добросотов связано с названием населенного
пункта Добрый Сот в Рязанской области.
ВИСКРЯК НЕ ВИСКРЯК
На Руси есть такие прозвища, что
только плюнешь да перекрестишься,
коли услышишь.
Н. В. Г о г о л ь. Женитьба
Если вы склонны к размышлениям, возьмите какой-
нибудь перечень фамилий. Пусть это будет первая по-
павшаяся под руки адресная книга, список учащихся,
548

телефонный справочник — всё равно. Разверните его и
внимательно читайте. Ручаюсь, что спустя короткое вре-
мя вы, если и не начнете «плевать и креститься», как
Гоголь, то удивляться у вас найдется чему. А за уди-
влением придет длинный ряд вопросов.
Конечно, прежде всего вы натолкнетесь на то, что
нам уже знакомо, на самые обычные типы фамильных
имен. На севере страны это будут бесчисленные «-овы»
и «-ины», на юге—«-енко»,1на западе — «-вичи» и«-ичи».
Этим нас не удивишь, мы знаем — перед нами фамилии-
отчества, фамилии патронимического происхождения.
Будут среди них попадаться и сибирские «-ыхи» (Белых,
Пьяных) и белорусско-польские «-чики» (Ковальчик,
Малярчик).
По всей стране они окажутся смешанными в пестрый
винегрет: под Москвой больше Степановых, под Кие-
вом — Степаненок, под Минском — Степанчиков. И всё
это во всех концах страны окажется пересыпанным раз-
нообразными «-скими», где дворянско-поместного, где
«колокольно-поповского» образца. Это ничуть не пора-
зит вас: и к тем и к другим суффиксам вы уже при-
смотрелись.
Однако вас вполне может удивить другое: вы встре-
тите немалое число самых настоящих фамильных имен,
которые не укладываются ни в какие рубрики по своим
суффиксам и окончаниям. Если вы прочтете где-нибудь
на двери короткое слово «Петрищев», «Ткаченко» или
«Беребендовский», вы сразу же сообразите: чья-то фа-
милия! Но, увидев на дверной табличке слово «Квадрат»
или «Тамада», вы, я полагаю, прежде всего удивитесь:
чего ради его написали с большой, прописной буквы?
Слово как слово, решительно никаких признаков «фа-
мильности», — существительное, да и только.
А в то же время в любом справочном издании вам
будут всё время бросаться в глаза такие странные име-
на,— да и не только существительные —прилагательные,
глаголы, даже сочетания их с предлогами и междоме-
тиями,— какой-нибудь Гей-Тосканский, какая-нибудь
Неубеймуха или даже гражданин по фамилии Бесфами-
лии. Что это такое? Откуда оно взялось?
Может быть, вы думаете, — я преувеличиваю? Так
вот передо мною на столе то «ономатологическое посо-
бие», к которому я, как вы могли заметить, прибегаю
549

уже не первый раз, по причине его полной достоверно-
сти; никому не придет в голову подозревать, что фами-
лии в «Списке абонентов ленинградской телефонной се-
ти» за 1951 год подобраны с каким-нибудь специальным
умыслом. Я беру букву «Б», самую обычную, с которой
начинается такое множество фамильных имен. И тотчас
же в моих глазах, рядом с «самыми настоящими фами-
лиями», с бесконечными Бабаевыми, Борисовскими, Бо-
рисенками, Бабичами, начинают мелькать эти странные
образования. Не то фамилии, не то «просто слова».
Баранов — безусловно фамилия, но ведь баранчик-
то — обыкновенное слово. А вот написано: Баран-
чик, А. С., — и указан адрес — такая-то улица. Не стран-
но ли?
Я знаю и знал нескольких Бегуновых; однако тут
передо мною не Бегунов, а Бегун. У него (но кто мне
поручится, что это — «он», а не «она» — Бегун?) есть
инициалы — Е. Ф., и живет «оно», допустим, на Ва-
сильевском острове. И дальше, и дальше идут суще-
ствительные, притом самые разнообразные и разнород-
ные, как в каком-нибудь словаре: «баллада», «беркут»,
«богач», «бульон»... Однако там, в словарях, у каждого
из этих слов имеется точный смысл и значение, а
здесь... Л. С. Баллада, И. Е. Беркут, А. В. Богач,
Н. М. Бульон. Нет, тут они ровно ничего не значат, а
если и значат, то совсем не то, что в словаре. Необык-
новенные существительные, относительно которых
нельзя даже никак установить, какого они рода: если
Баллада — Лидия Сергеевна, то женского; если она —
Лев Семенович, то мужского.
С прилагательными чуть-чуть легче: тоже странно,
но не так. Вот гражданин В. А. Беспрозва-нный и рядом
гражданка Беспрозванная, Э. Я.; тут по крайней мере
можно хоть разобраться, кто из них «он», кто «она».
А с существительными просто несчастье: кажется совер-
шенно немыслимым, чтобы некто Белоус назывался, ска-
жем, Софьей Михайловной и был молодой темноволо-
сой и темноглазой девушкой... Белоус! Ведь это же яв-
но— седобородый мужчина! А бывает, оказывается, и
наоборот.
Еще удивительнее те случаи, когда в фамилию пре-
вращается целое словосочетание. Написано: А. С. Бес-
прозвания. Как это прикажете понять: фамилия перед
550

нами или что? Если простое сочетание
слов, то оно абсурдно по своему значе-
нию,— «прозвание»-то как раз имеется.
А ежели это фамилия, то в каком же
она стоит падеже? Можно сказать: «Я
люблю играть с Вовкой Гришиным».
Можно сказать: «Это мой лучший друг,
Вовка Гришин». Но как вы будете гово-
рить: «Люблю играть с Беспрозванием»,
«Это наше Беспрозвание»? Ни так ни
сяк — ничего не получается.
Нет, видимо,-таким фамилиям законы грамматики не
писаны, да и орфографии — тоже. Раз можно преспокой-
но придумать фразу: «На горе они разделились: Борщ
побежала в деревню, Бирюля пошел на реку, а Соседко
помчалась за остальными ребятами...» — так уж до
грамматики ли тут! А придумать и даже сказать это
можно, не вызывая никаких недоразумений, потому что
я знаю и девочку, которую зовут Оксана Борщ, и, маль-
чугана Павлика Бирюлю, да и трех приятнейших па-
реньков по фамилии Соседко.
С правописанием не меньше неожиданностей. Вы хо-
рошо знаете, что слово «бессмертный» по всем прави-
лам пишется через два «с»: это указано в любом ор-
фографическом словарике. А вот тут, в телефонной
книжке (на стр. 163), есть граждане Бессмертный и
Беспрозванный, а на стр. 166—Безпрозванный и Без-
смертный. И не только никто не исправил этой несо-
мненной ошибки, но захотись одному из Безпрозван-
ных улучшить свою фамилию, ему пришлось бы хлеб-
нуть горюшка; прежде чем изменить ее написание, он
должен был бы долго хлопотать, подавать заявления
в различные важные учреждения, и еще не известно,
чем бы дело кончилось.
В том же справочнике на соседних строчках мирно
живут два гражданина (а может быть, две граждан-
ки), пользующиеся милой фамилией Бульон. Но в од-
ном случае фамилия пишется, как и надо, Бульон, а в
другом — на французский лад: Буллион. Что бы им
взять да и установить одно общее правописание? Куда
там! Это целая история...
Впрочем, изредка из этого можно извлечь и неко-
торую выгоду. Вот я вижу замечательную фамилию
551

Борсук; в моей телефонной книжке даже два таких
Борсука подряд: Борсук, В. К. и Борсук, Т. А. Вы
сами, наверное, видите тут грубейшую ошибку: надо
же писать не «бОр», а «бАр». Однако, ежели вам по-
везло и вы сами носите эту не часто встречающуюся
фамилию, у вас есть удивительное преимущество. На
всех экзаменах, во всех документах вы можете безна-
казанно писать: «И. Борсук, И. Борсук, И. Борсук»,
смело делая ошибку за ошибкой, и ни один преподава-
тель языка, даже самый строгий, не вздумает исправить
вас или снизить вам за это отметку. Нельзя: фамилия! *
Однако не вздумайте перехватить через край и не-
посредственно под подписью И. Борсук начать вашу
работу так: «Лисица и бОрсук», басня»: тут вам не
избежать страшной мести со стороны грамматиков.
Ну как же не вспомнить некую мадемуазель Прэ-
фер, изображенную французским писателем Анатолем
Франсом, директрису девичьей школы! «Мое мнение,—
говорила эта почтенная дама, — что у собственных
имен — своя орфография!» И устраивала воспитанни-
цам пугавшие их диктанты на собственные имена...
Похоже, что это было не так уж нелепо. Учиться
правильно писать и эти имена — полезно.
Всё только что рассказанное поражает нас своей
причудливостью, но это обычная причудливость языка:
она ничему, по сути дела, не мешает. Не только продол-
жают безбедно существовать такие странные фамилии,
но мы и пользуемся ими без малейшего затруднения.
Каждый из нас сочтет совершенно невозможными со-
четания слов «тетя Петя» или «дядя Василиса»; в то
же время сказать «гражданка Козак» или, наоборот,
«гражданин Сорока» ничуть не представляется неуме-
стным.
Вот небольшой список людей, в тридцатых годах хо-
датайствовавших о перемене фамилий. Среди них есть
Выдра Яков Савельевич, Губа Иван Власович, Че-
репаха Николай Митрофанович. Но есть тут и дамы,
пожалуй, еще более удивительные: одну из них звали
Верой Гробокопатель, другую — Софьей Петров-
* Любопытно, кстати, отметить, что в древнерусском языке
слово это писалось и звучало именно так: «борсук»; произношение
«бАрсук» установилось значительно позднее, под влиянием так
называемых «акающих» говоров нашего языка.
552

ной Жених. Подумайте сами: если жених носит имя
Сони, то как же должна называться невеста; не менее
чем Спиридоном!
Надо заметить, что такое положение вещей длится
уже много лет и десятилетий; в произведениях всех
крупнейших писателей XIX века (особенно у сатири-
ков и юмористов) мы находим великое множество фа-
милий ничуть не менее удивительных. Вспомним еще
раз чеховских городового Жратву, телеграфиста Ятя,
отставного профессора П. И. Кнопку. Чехов и настой-
чиво собирал, и сам измышлял такие фамилии: в его
знаменитой «Записной книжке» недалеко от женщины
Аромат фигурирует мужчина — Ящерица.,
Целый муравейник таких же причудливых имен ки-
шит в рассказах, повестях, драматических творениях
Н. В. Гоголя, на страницах величественной поэмы его
«Мертвые души». Артемий Филиппович Земляника
из «Ревизора», посети он Петербург, пришелся бы ко
двору в доме Ивана Павловича Яичницы, выступаю-
щего в «Женитьбе». Иван Иванович Ш п о н ь к а мог бы
оказаться достойным соседом Настасьи Петровны Ко-
робочки, а Афанасий Иванович Товстогуб, встре-
тив в миргородском поветовом суде Ивана Никифоровича
Довгочхуна, оценил бы по достоинству и его лич-
ность, и его солидную фамилию. Сотни и сотни гого-
левских персонажей носят такие же и похожие на эти
фамилии. Но фамилии ли перед нами? Может быть,
это имена, вроде рассмотренных нами «мирских» имен
древности? Или прозвища, странные клички, те самые,
про которые Гоголь с удивленным восхищением гово-
рил, что русский народ «не лезет за словом в карман,
не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает
[прозвище. — Л. У.] сразу, как пашпорт на вечную носку,
и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или
губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!»
(«Мертвые души», т. I, гл. V.)
Нет, конечно, это не имена; имена у этих людей со-
всем другие. Собакевич продал Чичикову девицу Во-
робей, но у нее было и настоящее имя — Елизавета.
Пробка, мужик «трех аршин с вершком ростом», звал-
ся Степаном; у крестьянина со странным прозванием
Доёзжай-не-Доедешь имелось обычное имя Григорий.
Значит, перед нами либо прозвища, либо фамилии.
553

ФАМИЛИЯ И ПРОЗВИЩЕ
Несколькими главами раньше мы учились отличать
прозвища от «мирских» имен. Попробуем установить,
чем они отличаются от наших современных фамилий.
Фамилия — имя родовое: его особенность в том, что
оно коллективно, принадлежит не одному, а несколь-
ким людям, членам одной семьи. От отцов оно способ-
но переходить к детям, от мужей — к женам. Почти
никогда оно не содержит в себе признаков, которые
обрисовывали бы те или иные черты, общие всем
членам данного рода. Гораздо чаще оно просто
прилепляется к ним — людям совершенно разным и не-
похожим — на основании единственного признака —
родства.
А прозвище как раз наоборот: как бы указывает
на одного-единственного, данного человека, на его лич-
ные, только ему одному присущие отличительные чер-
ты. Боярин Андрей Харитонович, первым получивший
от великого князя московского Василия Темного про-
звище Толстой, был, несомненно, человеком тучным.
Тот римский мальчик, который водил своего слепого
отца, поддерживая его подобно «сципиону» — посоху,
по заслугам был назван «Сципионом». Если бы в роду
Сципионов не появился человек, обладавший особенно
крупным носом, никому из членов этого рода не было
бы придано личное прозвище Назика (Носач).
Тот, кто жил в дореволюционной русской деревне,
помнит: почти, каждый крестьянин имел, кроме имени,
отчества и патронимической полуфамилии, данной по
отцу (Николай Степанов Степанов), и еще какое-ни-
будь — нередко затейливое и злое, подчас ласковое и
почтительное — прозвище, отражавшее, как в зеркале,
те или другие его личные свойства.
«А зовут меня Касьяном,
А по прозвищу — Блоха!„» —
добродушно мурлычет себе под нос чернявый малорос-
лый мужичонка — Касьян с Красивой Мечи у И. С. Тур-
генева.
«Вот и пришел он к моему покойному батюшке, —
рассказывает помещик Полутыкин про своего оброч-
ного крестьянина, — и говорит: дескать, позвольте мне,
554

Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте...
Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и
прозвали».
Просмотрите «Записки охотника» Тургенева,—
почти в каждом рассказе вы встретите эти замечатель-
ные личные прозвища. И почти всегда они точно соот-
ветствуют замечанию Гоголя — так подходят к их но-
сителям, что «...нечего прибавлять уже потом, какой у
тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног
до головы!»
«...Настоящее имя этого человека было Евграф Ива-
нов; но никто во всем околотке не звал его иначе как
Обалдуем, и он сам величал себя тем же прозвищем:
так. хорошо оно к нему пристало. И действительно, оно
как нельзя лучше шло к его незначительным, вечно
встревоженным чертам...
...Моргач нисколько не походил на Обалдуя. К нему
тоже шло названье Моргача, хотя он глазами не мор-
гал более других людей; известное дело: русский народ
на прозвища мастер». И далее: «Я никогда не видывал
более проницательных и умных глаз, как его крошеч-
ные лукавые «гляделки». Они никогда не смотрят про-
сто — всё высматривают да подсматривают».
Рядом с этими, великолепно обрисованными сами-
ми своими прозвищами, людьми в том же рассказе «Пев-
цы» выведены еще Дикий Барин, в котором, по словам
автора, «особенно поражала... смесь какой-то врожден-
ной, природной свирепости и такого же врожденного
благородства», и Яков-Турок, «прозванный Турком,
потому что действительно происходил от пленной тур-
чанки». * Четыре прозвища, и про каждое из них на-
блюдательный автор сообщает, что оно прямо вытекало
из личных свойств, внешности, характера или жизни
его носителя. В этом и есть смысл «прозывания»; если
бы такие прозвища давались без причин и оснований,
не характеризуя человека, они не могли бы существо-
вать.
Но ведь именно этим определяется их важнейшее
свойство: они’и относиться могут только к одному
человеку, тому, на которого они похожи. А фами<
* И. С. Тургенев. Записки охотника, Собр. соч., т. I. М.,
Гослитиздат, 1953.
555

лия должна отличаться как раз обратным свойством:
ее должны с одинаковым удобством носить многие
люди, обладающие совершенно разными лицами, фигу-
рами, характерами, особенностями поведения и био-
графии. Фамилия, вообще говоря, не может и не долж-
на ничего решительно характеризовать, ничего выра-
жать. В роду Толстых было великое множество
людей худощавых; среди членов фамилии Сципионов-
Н а з и к имелось немало людей с маленькими носами.
И тем не менее худышки гордо именовались Толстя-
ками, а курносые римские мальчики — Носарями. Это
никого не смущало: ведь тут речь шла уже не о про-
звищах, а о родовых именах, то есть о фамилиях.
Таким образом, фамилии могут, помимо всего про-
чего, рождаться из прозвищ, утративших свой прямой
смысл, так же, как они рождаются и из «мирских», на-
родных имен, из названий профессий, из наименований
географических пунктов и пр. И происходит это самы-
ми различными путями.
Самый простой и прямой путь очень похож на тот,
который в отношении личных имен мы называли «пат-
ронимическим». Живет в тургеневских «Певцах» чело-
век, по прозвищу Моргач. У него есть сынишка.
«„А Моргачонок в отца вышел!” — говорят о нем впол-
голоса старики... и все понимают, что это значит, и уже
не прибавляют ни слова». Сын Моргача на юге, естест-
венно, получит звание Моргаченка, на севере — Морга-
чонка или Моргачова, так же как сын Тараса становит-
ся или Тарасенком, или Тарасовым. И вот уже из сло-
ва «моргач», когда-то бывшего одиночным прозвищем
одного человека, его личной характеристикой,
возникает родовое имя многих людей, их фамилия, ни-
кого не характеризующая ничем, кроме как указанием
на происхождение от того, первого, родоначальника.
Моргаченки, Моргачовы, Моргачонковы в известном
смысле такие же Лагиды наших дней, какими по от-
ношению к своему пращуру Лагу были Птолемеи Егип-
та (см. стр. 512).
Но есть и другой, несколько -менее логичный путь;
к моей большой радости, и он в одном случае намечен
у Тургенева:
«Кругом телеги стояло человек шесть молодых ве-
ликанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Всё
556

дети Хоря!» — заметил Полутыкин. «Всё Хорьки! — под-
хватил Федя... — Да еще не все: Потап в лесу, а Сидор
уехал со старым Хорем в город...»
«Остальные Хорьки (пишет уже и Тургенев, охотно
принимая только что возникшее групповое, семей-
ное прозвище) усмехнулись от выходки Феди».
Видите, что получается? Тут уже не потребовалось
никаких особых операций над прозвищем отца, чтобы
оно просто и прямо перешло к детям, никаких специ-
альных суффиксов, никаких изменений формы. Отец —
Хорь, и дети — Хори или Хорьки, и внуки — такие же
Хорьки... А спустя поколение или два никто уже не
расскажет, что первый «старый Хорь» получил свое
прозвище, поселясь, как хорек, в лесу на пустом
болоте; бывшее прозвище превратится в обычнейшую
фамилию, сохранив, однако, всю видимость прозвища.
Вот так-то, именно таким образом, и возникли все
те удивляющие наш слух и наше зрение причудливые
фамилии-слова — существительные, прилагательные, гла-
голы,— которые пестрят и в официальных докумен-
тах и на страницах книг. Впрочем, удивляют они не
всех, не повсюду и не в одинаковой мере и степени,
потому что не везде на пространстве нашей страны они
одинаково легко или трудно создаются.
Русский язык менее склонен к такому типу фами-
лий, нежели западноевропейские языки или даже род-
ной его брат — язык украинский. У нас дети кузнеца
обычно становятся Кузнецовыми, тогда как потомки
английского кузнеца — смита — продолжают сами быть
Смитами, кузнецами, даже становясь матросами, шор-
никами, адвокатами и профессорами. И на Украине
рядом с Коваленками (сынами «коваля» — кузнеца)
могут превосходно существовать многочисленные Кова-
ли-дети, давным-давно уже утратившие всякое отно-
шение к кузнечному делу. В 1916 году в Петрограде
жило, судя по справочнику, восемь украинцев Кова-
лей; среди них был и подпоручик Измайловского лейб-
гвардии полка, и инженер-путеец; были в их' числе и
две женщины, не считая жен и дочерей. Можно ска-
зать уверенно, — ни один из них не знал, почему имен-
но получили они такую фамилию; а кое-кто, вероятно,
давно обрусев, перестав быть украинцем по языку,
даже не сумел бы объяснить и значение слова «ко-
557

валь». Тем более относится это к тем случаям, когда
фамилия родилась из прозвища давно, так давно, что
самое слово, создавшее ее, вышло уже из употребле-
ния, или когда она появилась где-нибудь в глухом
углу дореволюционной России, возникнув из слова ме-
стного, неизвестного за пределами своей небольшой об-
ласти, иногда даже волости или части уезда.
Человек носит ядовитую на слух фамилию Язвица.
Если он задумается над ее происхождением, он, ве-
роятно, решит, что кто-то из далеких его предков отли-
чался неважным характером, был остер на язык, язви-
телен. А ведь на деле большинство фамилий этого
корня — Язвин, Язвицкий, Язва — обязаны своим сущест-
вованием спокойному лесному животному — барсуку.
«Язва» во многих местностях РСФСР — то же, что
«барсук»; никакого отношения к зловредному характе-
ру родоначальника эта фамилия не имеет.
Граждане, носящие фамилию Кметь, с удивлением
и недоумением пожимают плечами, пытаясь понять, что
значит она. Она кажется им совершенно бессмысленной.
А если бы они вспомнили, как в «Слове о полку Иго-
реве» говорится о «курянах» (жителях Курска), что
они суть «сведоми кмети», то есть «славные воины»,
они стали бы относиться к своему наследственному
имени совершенно иначе: оно говорит о благородной
воинской славе кого-то из их далеких пращуров; очень
далеких, потому что вот уже много веков, как слово
«кметь» исчезло из нашего языка, а если и сохранилось
где-либо, то, может быть, только в одной их фамилии.
Возьмите гоголевское прозвище «Бульба». Еще в
1951 году в Ленинграде на улице Жуковского жил
гражданин И. И. Бульба; однако я не уверен, мог ли
он верно объяснить происхождение своей фамилии.
В самом деле, в современном белорусском языке «буль-
ба» означает «картофель», но во времена Запорожской
Сечи, описанные Гоголем, во дни смелых кошевых и
свирепых гетманов, никакого картофеля на востоке Ев-
ропы ещё не знали; ведь только в XVIII веке это расте-
ние мало-мальски стало обычным около Петербурга.
Еще в сороковых годах прошлого столетия на Руси то
и дело вспыхивали «картофельные бунты», и в 1844 го-
ду правительство всё еще считало нужным «сохранить
премии и награды за посев картофеля в южных губер-
558

ниях, где он еще недостаточно распространился». Со-
вершенно очевидно, что суровый герой Сечи Тарас ни-
как не мог получить прозвище «Картошка», пока на-
род и в глаза не видел самого этого корнеплода.
Тот, кто наведет справки, узнает: слово «бульба»
означало в разное время не только картофель, но и
разные другие округлые плоды — земляную грушу и
даже тыкву. Основное же его значение на Украине, по-
видимому, близко к понятию «глыбы», «шишки», чего-
то тяжелого и шарообразного. И всего вероятнее —
«Тарас Бульба» означало не более как «Тарас Туч-
ный», «Тарас Глыба». А кто сейчас представляет себе,
что это—так?
ЗВУЧНЫЕ И БЛАГОРОДНЫЕ
Когда касаешься в каком-нибудь обществе вопроса
о фамилиях, особый интерес вызывают обычно самые
«звучные и благородные» из них, те, которые состоят
из двух или ' нескольких слов, соединенных между со-
бою дефисами. В дни моей юности у меня был один
знакомый, молодой человек, ничем не примечательный
ни по внешности, ни по уму. Однако стоило привести
его в любую компанию и громко представить вслух,
как немедленно водворялось почтительное молчание и
на сконфуженного юнца устремлялись заинтересован-
ные взгляды. Всё дело было в «звучной и благородной»
фамилии, ибо его звали так:
Роман-Борис Тржецяк-Радзецкий барон фон Бис-
пинг-Торнау.
Тогда, года за два до революции, я знал немало
молоденьких девушек, у которых один «звон» подобной
фамилии пробуждал самые восторженные мечты. Вот
бы выйти замуж за такого счастливца! Вот бы стать
обладательницей этакого сверхаристократического
имени!
Прошли годы, и вряд ли кто-нибудь из современ-
ных наших девушек пленился бы подобной перспекти-
вой. Однако интерес к экзотическим двух- и трехэтаж-
ным родовым именам сохранился, только уже, так ска-
зать, по другой линии: любопытно всё-таки, откуда
они произошли и зачем понадобились?
559

Возникли они, разумеется, прежде всего в дворян-
ской поместной среде и появлялись там по разным
причинам и разными способами.
Проще всего было, когда человек, носивший обыч-
ную патронимическую фамилию, хотя бы на «-ов» или
«-ин», прибавлял к ней вторую часть, как бы становясь
владетельной особой. Фельдмаршал Суворов, произве-
денный в графы Рымникские, мог бы начать, будь он
человеком другого характера, именоваться Суворовым-
Рымникским и в быту. * Известный русский богач Де-
мидов, женившись в Италии на племяннице Наполео-
на I, купил под Флоренцией целое княжество Сан-До-
нато, а вместе с ним и титул князя Сан-Донато.
В России это звание не было за ним признано в течение
почти полувека, но по его смерти титул и фамилию
утвердили за его племянником. Просто Демидовы стали
Демидовыми-Сан-Донато.
Иногда — и уже с очень давних пор — вторая фа-
милия присоединялась без всякого особого основания,
просто ради большего почета, из голого чванства, так
сказать. В 1687 году, например, сыновья некоего Ми-
хайлы Дмитриева, стольника и воеводы, просили пра-
вительницу Софью разрешить им добавить к своей фа-
милии вторую—Мамоновы, — «чтобы нам, холопям
вашим, от других Дмитриевых бесчестными не быть».
Позднее, когда укрепились понятия о родовом «го-
норе», о славе, о гордости, связанной с обладанием той
или другой древней фамилией, появились новые осно-
вания для заботливого сочетания воедино двух или не-
скольких родовых имен. В XIX веке дожил св.ою жизнь
древний княжеский род Юсуповых; прежде чем стать
Юсуповыми, они, по имени своего родоначальника, та-
тарского мурзы Юсуфа (XVI в.), долгое время носили
фамилию Юсупово-Княжево. Последний Юсупов, Нико-
лай Борисович, умер в 1890 году; юсуповский род пре-
секся, ибо у Н. Б. Юсупова не было сыновей, а только
дочь; она вышла замуж за гвардии поручика Ф. Сума-
рокова-Эльстон. Как видите, этот молодой человек уже
был носителем двойной фамилии: в первой половине
* Как известно, это было не в его духе. Даже на могильной
плите Суворова, по собственному его завещанию, начертано с благо-
родной простотой: «Здесь лежит Суворов»,
560

XIX века одна из представительниц рода графов Су-
мароковых, намереваясь вступить в брак с графом
Эльстоном, не пожелала расстаться со своей знатной
девичьей фамилией. По ее ходатайству, им — ей и ее
мужу — было разрешено стать зачинателями новой
ветви Сумароковых —• Сумароковых-Эльстон.
Теперь повторилась, на иной основе и при других
обстоятельствах, примерно такая же картина. У царя
было испрошено дозволение через посредство жены
передать мужу фамилию Юсуповых, с которой она
была рождена, дабы не прекратился их род.
Была сделана одна оговорка: впредь называться кня-
зем Юсуповым графом Сумароковым-Эльстон получал
право только старший в каждом новом поколении член
семьи. Впрочем, предосторожности эти оказались напрас-
ными: прошло двадцать семь лет, и революция покончила
навсегда со сложной игрой в родовитые и неродовитые
семьи и их ветви, в гербы, титулы и привилегии, кото-
рые могло дать лишнее слово в фамильном наименова-
нии. Представьте себе на миг, что получилось бы сего-
дня у нас в любом обществе, если бы вошедший в
комнату человек представился: Тржецяк-Радзецкий
фон Биспинг-Торнау! Или: Любич-Ярмолович-Лозина-
Лозинский (был такой третьеразрядный поэт в начале
этого столетия). Это вызвало бы веселый смех и любо-
пытство — сколько же вас? — но уж никак не подо-
бострастное преклонение, как в былые годы.
Так, значит, теперь у нас уже и нет двойных или
тройных фамилий?
За тройные и четверные не ручаюсь, но вот при
просмотре одного из наших современных телефонных
справочников (при самом беглом просмотре, далеком
от всякой тщательности) я обнаружил на его ста семи-
десяти пяти страницах около трехсот шестидесяти та-
ких фамилий-двоешек, то есть примерно по две на каж-
дые сто—сто десять обычных фамилий. Меня охватило
смущение: неужто такое количество аристократов, ро-
довитых дворян дожило еще до нашего времени и про-
должает чваниться громозвучностью своих Многоэтаж-
ных имен?! Но вскоре я успокоился: происхождение
этих, в наши дни существующих, двойных фамилий ока-
залось совершенно иным, и подавляющее большинство
их, несомненно, ни с какими дворянскими геральдиче-
36 Л. В. Успенский
561

сними традициями ничего общего не имеет. Это фами-
лии совершенно нового образования, хотя, размышляя,
откуда и как они взялись, я вспомнил, как говорит-
ся — «на новой основе», старые времена и старые по-
требности.
Думаю, читатели не посетуют на меня, если я от-
веду страничку-другую разговору об этом любопытном
перечне.
Все найденные мною фамилии такого рода принад-
лежат к нескольким, непохожим друг на друга, груп-
пам.
Самой малой из них является та, которая состоит
на самом деле из фамилий родовитого русского бар-
ства, досуществовавших до наших дней. В том списке,
которым я пользовался, обнаружилось не более чем
два-три подобных случая; мне повстречалась фамилия
Хитрово-Кутузовых (см. стр. 528), которая известна со
времени А. С. Пушкина, да редкая фамилия Карнович-
Валуа; представители ее лет пятьдесят назад претен-
довали на какую-то родственную связь с давно вымер-
шим королевским родом Франции. *
Значительно более населенной оказалась группа не
русских, а польских и вообще иноплеменных фамиль-
ных двойных имен, таких, как Грум-Гржимайло, Гор-
ватты-Войниченко, Малевские-Малевичи, Порай-Коши-
цы, Романовские-Романько, Пендер-Бугревские; Пац-
Помарнацкие, Дзенс-Литовские и т. д. Я не имею
возможности заниматься здесь их изучением.
Наконец, самую внушительную часть составили фа-
милии чисто русского происхождения, из которых либо
обе, либо одна из двух в каждой паре имели обычные,
хорошо уже знакомые нам окончания — «-ов», «-ин»
и «-ский». Вот, приглядевшись хорошенько к ним, я и
заметил одно весьма интересное обстоятельство.
Казалось бы, фамилии эти, собранные совершенно
случайно в один длинный перечень, без всякого- специ-
ального подбора (перечень владельцев личных телефо-
нов), должны были принадлежать примерно на; пять-
десят процентов мужчинам и на пятьдесят процентов
* К этому небольшому перечню можно прибавить еще старые
фамилии Римских-Корсаковых, Гориных-Горяйновых и две-три дру-
гих.
562

женщинам; если могло оказаться неравное число тех и
других, то во всяком случае разница не должна была
бы быть значительной. А на самом деле на восемьде-
сят четыре мужских фамилии тут пришлось сто восемь-
десят девять женских.
Сначала это меня крайне озадачило: чем можно
объяснить такое удивительное преобладание? Но скоро
разгадка этого преобладания открылась, а с нею и раз-
гадка образования таких двойных фамилий в 1наше
время и в нашей стране.
Известно, что по советскому закону два человека,
вступая в брак, могут свободно избирать себе фами-
лию. Они могут остаться при фамилии мужа или же-
ны или объединить в одно целое их обе. Так вот, муж-
чины меняют свою фамилию крайне редко и очень
редко добавляют женину к своей.
Женщины же делают это постоянно, соединяя вме-
сте фамилии девичью и мужа. Именно поэтому двой-
ных женских фамилий можно встретить несравненно
больше, нежели мужских.
А из этого вытекает простой вывод: очевидно, чаще
всего фамилии сдваиваются именно при вступлении в
брак. Не желая расставаться с девичьей фамилией,
невеста присоединяет к ней фамилию жениха, точно так
же, как в свое время какая-нибудь Сумарокова, не со-
гласившись стать просто Эльстон, охотно принимала имя
Сумароковой-Эльстон. Действие осталось тем же, хотя
побуждения, которые его вызывают, стали совсем
другими.
Вот каково, по моему первому впечатлению, проис-
хождение наших, заново создающихся, двойных фами-
лий.
Кстати сказать, среди них немало довольно причуд-
ливых. Что скажете вы о таких родовых именах, как
Баки-Бородов, Каменный-Печенев (по-видимому, от
названия тяжелого заболевания — камни в печени),
Ник-Бредов или БещБиенко?
Ник-Бредов? Откуда это? Мне вспоминаются тяже-
ловесные шутки рыбаков из повести Р. Киплинга «От-
важные»:
«Шлюпку со шхуны «Надежда Праги» встретили
вопросом: «Кто самый презренный человек во флоте?»
•—: Ник Брэди!—послышался трехсотголосый рев.
36*
563

— Кто крал ламповые фитили?
— Ник Брэди! — загремело в ответ...»
В «Отважных» есть такой рыбак, но, спрашивается,
что общего между ним и фамилией русского человека?
Наконец, могу указать на одну-единственную фами-
лию-двойняшку, созданную, очевидно, с особо обдуман-
ным намерением и определенной целью. Это Пролет-
Иванов. По-видимому, по мнению ее обладателя, она
должна была подчеркнуть его пролетарское происхож-
дение, хотя и с.ама по себе фамилия «Иванов» не вну-
шает особого подозрения, не кажется чрезмерно дво-
рянской и аристократической.
Ну, — вольному, как говорится, воля...
ЕЩЕ КОЕ-ЧТО О ФАМИЛИЯХ
Удивительны история и приключения человеческих
имен, — мы уже имели случай убедиться в этом. Фа-
милия намного моложе имени: только за последние
века сложились твердые традиции в обращении с нею,
а наш народ во всей своей колоссальной толще не на-
считывает еще и столетия с тех пор, как ношение фа-
милии стало обязательным для каждого. И тем не ме-
нее уже сегодня изучение фамилий может дать немало
глубоко интересных сведений о прошлом, проясняет
некоторые темные вопросы ушедших в былое отноше-
ний, а порою способно вскрыть и самые, казалось бы,
труднодоступные подробности в жизни и общества и
языка.
Однако изучение это далеко не всегда и не во всем
может быть названо легким делом. Конечно, если вы
начнете заниматься исследованием человеческих фами-
лий, вы — можно поручиться — не оставите своего дела.
С каждым шагом перед вами будут раскрываться са-
мые неожиданные горизонты; звено за звеном ваши
исследования повлекут вас и в историю, и в науку об
общественном хозяйстве, и в область географии и еще
неведомо куда, от языкознания—до геральдики. Но
тотчас же на этом пути начнут вырастать и трудно-
сти, которых иной раз невозможно даже предвидеть.
Нередко то, что с первого взгляда представляется со-
веем простым, окажется на поверку необычайно слож-
564

ным. Напротив того, иной запутанный вопрос получит
такое простое и прямое решение, что, приготовившись
к преодолению больших трудностей, только ахнешь да
руками разведешь.
Вы встретитесь при этом и с величественным и со
смешным, и кто знает, где обнаружится больше поучи-
тельных для вас новостей? Примеры привести не-
трудно.
Вы столкнулись с человеком, фамилия которого ка-
жется простой до предела: Хомутов, Иван Николаевич.
Если вас попросят высказать соображения по поводу
происхождения этой фамилии, вы, вероятно, пренебре-
жительно пожмете плечами. Есть всем известное рус-
ское слово «хомут»; означает оно основную часть кон-
ской упряжи, сбруи, овальное ярмо, надеваемое на шею
лошади, чтобы к нему можно было прикрепить оглоб-
ли или постромки. Слово старинное, существующее
множество лет и даже столетий. Нет ни малейших при-
чин сомневаться, что именно от него пошла и фамилия
Хомутовых. Это тем более правдоподобно, что среди
прозвищ и «мирских» имен очень часто встречается
слово «хомут»; я сам знал в Великолуцком уезде
Псковской губернии в девятьсот десятых годах чело-
века, которого звали так: «Максим Хомут».
Как будто всё правильно, и тем не менее такое суж-
дение опрометчиво. В нашей стране существует множе-
ство граждан Хомутовых, между фамилией которых и
почтенным старым хомутом нет решительно ничего об-
щего, ибо происходит она от другой фамилии, притом
еще не русской, а английской, от довольно распростра-
ненной в Британии дворянской фамилии Гамильтон.
«Как так? — скажете вы. — Как это могло случиться?»
В данном случае — всё известно и никакой тайны
тут нет. По историческому преданию, в середине
XVI века из Англии в Россию выехал представитель
знатного шотландского рода Гамильтонов, Томас Га-
мильтон, со своим сыном Питером. Потомство этого
Питера Гамильтона и превратилось постепенно в бояр
Гамильтонов, Гамантовых, Хоментовых и, наконец,—•
Хомутовых, из которых некоторые здравствуют и сей-
час.
Вероятно ли это? «Кто это видел?» — как говорит
один, лично мне известный, двенадцатилетний скептик,
565

когда ему рассказывают о древних временах. Это впол-
не вероятно. Точно известно, например, что трагически
погибшая на плахе фрейлина Екатерины I Мария Да-
ниловна Гамильтон по бумагам того времени именова-
лась Гамантовой. Можно подобрать и такие случаи,
когда из близки»; родственников один упоминается как
Гамильтон, другой — как Гамонтов, а третий — как
Хоментов; такой путь изменения фамилии подтверж-
дают документы.
Можно сказать и другое: нам известны и помимо
этого некоторые старинные фамилии иностранцев, пе-
реселившихся в Россию, изменившиеся под влиянием
русского языка до полной неузнаваемости.
Кто скажет, например, что дворянам Левшиным,
фамилия которых так легко и удобно приводится к об-
щеизвестному прозвищу «Левша», по-настоящему над-
лежало бы именоваться Левенштейнами, ибо их родо-
начальник, приехавший в 1395 году на службу к Дмит-
рию Донскому «немец Сувола Левша», на самом деле
звался Сцеволой Левенштейном, Русский народ пере-
крестил его внуков и правнуков сначала в Левштиных,
а потом и в Левшиных, точно нарочно стараясь создать
наибольшие трудности для будущих языковедов и исто-
риков.
Кто угадает теперь, что известная Гороховая улица
в Петербурге названа так «в честь» некоего Гарраха,
приближенного Петра I, которого окружающие пере-
делали, разумеется, в Горохова; или что такая, каза-
лось бы исконно русская по всем признакам, фамилия,
как Козодавлев, на самом деле есть не что иное, как
переделанное западноевропейское Косс-фон-Даален?
Таких примеров можно указать очень много, осо-
бенно если обратить внимание также и на различные
названия мест, которые образовались от фамилий их
владельцев. В Ленинграде, скажем, есть остров, ныне
называемый островом Декабристов, потому что на его
пустынном взморье были погребены тела казненных ру-
ководителей восстания 1825 года. Раньше имя этого
островка было «Голодай».
Слово «Голодай», разумеется, чисто русское слово.
Однако есть все основания считать, что оно роди-
лось из чисто английского слова «Holyday» — «празд-
ник». В свое время значительные участки земли на без-
566

людном тогда островке принадлежа-	/<у|
ли некоему англичанину Холидэю,	(
бессмысленную для русского слуха	Утя3 ’
фамилию которого народ превратил 
в понятное и осмысленное «Голодай».	Д
Вполне вероятно, что для такого	Л 1
превращения были к тому же быто-
вые, реальные причины: кто знает,	уА.
как обращался со своими рабочими,	W
как кормил их, в каком «черном теле» CZ5-P
держал этот таинственный Холидэй—	\у
Голодай.	I
Есть у нас, в одной из красивей-	► J
ших частей Ленинграда, возле пере-
сечения проспектов Кировского и Максима Горькою
(бывший Каменноостровский и Кронверкский), малень-
кая улочка, которая сегодня носит название Крестьян-
ской. Названа она так, по-видимому, в первые годы рево-
люции, когда городские проезды и площади переимено-
вывались как бы в порядке «спора» со старыми назва-
ниями: Ружейная превращалась в улицу Мира, Архие-
рейская— в улицу Льва Толстого, Дворянская — в улицу
Деревенской Бедноты, и т. д. Довольно понятно поэтому,
что Крестьянской улицей был назван «Дунькин пере-
улок»; слово «Дунька», видимо, было расценено как
пренебрежительное обращение к крестьянской женщине;
«этакая матрешка», «дунька такая чумазая».
Однако каждый, кто видел старые планы нашего
города, должен был бы обратить внимание на одну
странность: переулок именовался на них не «Дуньки-
ным», а «Дункиным», без мягкого знака в середине
слова. Расследование показало, что это не орфографиче-
ская ошибка: название не имело ничего общего с име-
нем «Дуня» (Евдокия, Авдотья). Оно опять-таки про-
исходило от английской, точнее — шотландской фамилии
Дункан, представителям которой принадлежали зе-
мельные участки вдоль этого «Дункина» переулка —,
переулка Дункан.
Примерно таким же образом из английской фами-
лии Burness возникла русская фамилия Бурнашей, а
затем Бурнашовых; вдова же немца-врача Пдгенкамп-
фа по смерти мужа превратилась в актрису Поганко-
567

ву и передала эту, не очень почетную, фамилию своим
потомкам.
Еще больше случаев, при которых дело не доходи-
ло до окончательной перемены имени; сами носители
фамилии с возмущением отвергали ее народную перера-
ботку, однако последняя сохранялась всё-таки в памя-
ти современников. Известно, что некий генерал времен
Николая I фон Брискорн в языке солдат всегда име-
новался «Прискорбом», что талантливого, но не заслу-
жившего любви народной фельдмаршала Барклая
де Толли армейские остряки превратили в «Болтай-да-
только», что один из русских офицеров XIX века, ино-
странец родом, Левис-оф-Менар, для солдат всегда оста-
вался господином «Лезь-на-фонарь».
Всё это уже хорошо знакомо нам по разговору об
именах; такие переделки называются «народными эти-
мологиями», и язык постоянно прибегает к ним.
Но представьте себе, как осложняют и затрудняют
они изучение наших фамилий. Как трудно иногда по-
нять, откуда произошло то или иное родовое имя, если
в основе его лежит слово, либо совсем исчезнувшее из
языка, либо же изменившееся за несколько веков до
неузнаваемости.
ОТ СЛОВА ДО ФАМИЛИИ И ОБРАТНО
В основе каждой фамилии — мы теперь уже убе-
дились в этом — скрыто то или иное слово. Путь от
слова до фамилии длиннее всего там, где он проходил
через личное имя: обычное слово становилось сначала
именем собственным личным, а потом, тем или другим
способом, превращалось в имя целого рода. Приведу
самый простой пример: слово «максимус», обычнейшее
прилагательное латинского языка, было некогда в Риме
только словом. Оно означало «наибольший», «величай-
ший» и ничего другого. Можно было сказать: «Понтй-
фекс максимус» — «первосвященник, главный жрец».
Можно было воскликнуть: «Максимус, натус сум!» —
что буквально означало: «Я — величайший по рожде-
нию», а понималось, как «Я— старший».
Но вот случилось очень естественное: значение сло-
ва привлекло к нему внимание родителей,. поставлен-
5б&

них перед необходимостью придумывать красивые и
многозначительные имена для своих детей.
Слово «Максимус» стало одним из таких имен: каж-
дому приятно, если у него сын наречен «главным»,
«набольшим»: а вдруг имя и на самом деле принесет
ему славную судьбу?
В течение многих столетий это древнеримское имя,
усвоенное и христианской религией, шествовало вместе
с ней по миру. В разных языках оно принимало раз-
ную форму, ту, которая была свойственна каждому из
них. Во Франции оно окончательно получило ударение
на втором слоге от начала, после того, как окончание
«-ус» по законам французского языка исчезло: «Maxi-
те». В Англии ударение вернулось на первый слог, а
звук «а» (который по-латыни был единственно умест-
ным в этом слове, ибо оно ведь являлось там превос-
ходной степенью от прилагательного «магнус» — «боль-
шой») заменился, как и следовало ожидать, англий-
ским «эй» — «Мэйксим». Немецкий язык произвел
от имени «Максимилиан», то есть «Максимушкин»,
уменьшительную форму «Макс», укоротив разросшееся
имя. Русский, наоборот, образуя ласкательные видо-
изменения для «Максима», со свойственной ему щедро-
стью нарастил на его основу свои выразительные суф-
фиксы: «Максимчик», «Максимушка». Словом, имя
жило своей жизнью, как и сотни других таких же
имен.
И в этой жизни наступил момент, когда оно из лич-
ного имени превратилось в фамильное. Опять-таки раз-
ные языки осуществили это превращение по-своему.
В славянских языках от слова «Максим» родилось от-
чество «Максимович», обозначение для потомка Макси-
ма, маленького «Максймчика» — «Максимёнок». Запад-
нославянские и украинский языки стали использовать
в виде фамилий именно эти формы; появились много-
численные семьи Максимовичей и Максимёнок. Наш
язык, русский, идя привычным путем, создал, кроме
отчества, еще форму, означающую принадлежность —
чей? Максимов! — и именно, ей придал значение родо-
вого_имени — фамилии.
Напротив того, во многих европейских языках в фа-
милию превратилось никак не изменившееся личное
имя. Раньше были «Максимы» — отдельные люди, те-
569

перь появилось сколько угодно людей, принадлежащих
к фамилиям «Максим».
Я с удовольствием подтвердил бы это рассуждение
рядом примеров; к сожалению, носители этой фамилии
как-то мало прославились на Западе, — не на кого ука-
зывать. Но всё-таки одному из них повезло: благодаря
ему его родовое имя в буквальном смысле «прогреме-
ло» по всей земле. Это американец Хайрем Стивенс
Мэйксим, один из первых конструкторов пулемета.
К десятым годам нашего века многие армии мира при-
няли на вооружение «пулеметы Максима». Были они
на хорошем счету и в русской царской армии: с ними
в руках она сражалась и в Восточной Пруссии, и на
Карпатах, под их грохот защищала Варшаву, брала
Львов и Эрзерум. Всюду, на всех фронтах знакомым
каждому стал солдат в папахе, лежащий на земле или
на снегу со своим верным «максимом», «максимкой»,
«максимушкой». Посмотрите любой фильм, изображаю-
щий взятие Зимнего дворца; вы увидите в нем рабо-
тающие «максимы». Вспомните Анку-пулеметчицу из
«Чапаева»: тот же «максим» — верный ее товарищ в
бою...
Что я, по недосмотру вдруг стал писать слово «мак-
сим» с маленькой, «строчной», буквы? Нет, друзья мои:
этим я отметил очень существенный перелом в его
жизни. Оно опять перестало быть фамилией, перестало
быть именем собственным. Оно стало именем сущест-
вительным нарицательным, снова сделалось просто
словом, каким было в своей юности. Только бывшее
прилагательное латинского языка превратилось в су-
ществительное языка русского.
максимус
Максимус
ф Максимиллианус
Максим ф
/ // максим
/ < Максимушка
< Максимчик
Максимов
Максимович
£70

Поистине примечательная, поучительная, любопыт-
нейшая биография слова! И поучительна она именно
тем, что не составляет никакого исключения. Сущест-
вуют сотни и тысячи слов, прошедших такой же слож-
ный путь, — от слова до имени и фамилии и обратно
к слову. Он очень характерен для всех почти языков.
И я хочу на самое короткое время остановить на нем
ваше внимание.
Вы читаете фразу: «Этот старый вояка в вечно
выгоревшем френче и брюках галифе не боялся ни
трескотни белогвардейских максимов, ни разрывов
шрапнели». Если я спрошу у вас, сколько в ней упо-
мянуто собственных имен, вы посмотрит^ на меня с
недоумением: ну, в крайнем случае—-одно, «макси-
мов», если считать это именем собственным.
А на самом деле здесь четыре фамилии, прожив-
шие примерно такую же жизнь, как и слово «максим».
Английское «френч» имеет основное значение — «фран-
цузский», но название кителя особого покроя произо-
шло не прямо от него. Нужно было, чтобы предвари-
тельно это слово, «френч», там же в Англии, стало фа-
милией, так же, как у нас стали фамилиями слова
«Немцов» или «Татаринов». Понадобилось, чтобы сре-
ди многочисленных английских мистеров Френчей по-
явился один, Джон Дентон Френч, сделавший в нача-
ле этого столетия не по заслугам и не по талантам
громкую карьеру: в войну 1914—1918 годов он ока-
зался главнокомандующим британских войск на
тогдашнем Западном фронте. Именно после этого фа-
сон военной куртки, по каким-то причинам излюблен-
ный Френчем, куртки с хлястиком и четырьмя большими
карманами, стал модным во всех армиях мира и полу-
чил название «френч». Слово «френч» попало и в рус-
ский язык; здесь оно потеряло все свои возможные
значения, кроме одного, последнего и самого случай-
ного; спросите у любого мало-мальски бывалого рус-
ского человека, есть ли у нас такое слово, он ответит:
«Конечно, есть»; а если вы осведомитесь о его значе-
нии, он скажет: «Да это такой китель, что ли...» И всё!
Название особо причудливого фасона военных
брюк — галифе — обязано своим происхождением не-
коему маркизу Гастону Галиффе, кавалерийскому ге-
нералу, много занимавшемуся в конце XIX века усо-
571

вершенствованием военной формы. Слово это, став
названием покроя одежды, настолько оторвалось от
памяти о человеке, что, например, в дни гражданской
войны бесчисленные командиры молодой Красной Ар-
мии преспокойно шили себе галифе, носили эти га-
лифе, не имея ни малейшего представления, что,
употребляя такое слово, они поминают на каждом
шагу одного из самых свирепых палачей Парижской
коммуны. Впрочем, хорош был и Френч, жестоко рас-
правившийся в начале двадцатых годов с ирландскими
патриотами; а ведь френчи тоже носили у нас. Вот
вам лучшее свидетельство того, что имена окончатель-
но перестали существовать как имена людей; они сде-
лались самыми обыкновенными нарицательными «сло-
вами».
Название пулемета «максим» еще как-то связы-
вается в нашем представлении с именем: такое имя
есть и у нас в России. Но почти никто из употребляю-
щих слово «шрапнель», например, представления не
имеет об английском офицере Г. Шрапнэл, который в
1803 году изобрел первый разрывной артиллерийский
снаряд «картечного действия» и дал ему свое имя. Ма-
ло кто связывает слово «наган» с фамилией бельгий-
ского фабриканта оружия Нагана в Льеже, выпустив-
шего, в свое время, удачную конструкцию боевого ре-
вольвера новой системы. Слово это настолько вросло
в русский язык, что в разговорной обывательской речи
давно уже стало обозначать «револьвер вообще», вне
всякой зависимости от его устройства; люди невоенные
нередко называют так не только револьверы, но даже
и автоматические пистолеты: «выхватил наган», «за-
стрелил из нагана»...
Имена собственные с незапамятных времен обла-
дали способностью превращаться в имена нарица-
тельные, так же как и нарицательные — в собственные.
Возьмите наше — малоупотребительное, правда, в со-
временном русском языке — слово «монета». Сложные
метаморфозы произошли с ним очень давно, еще в
древнем Риме, но и сегодня они представляют интерес.
Еще в IV—III веках до нашей эры в Риме среди
других богов и богинь почетом пользовалась супру-
га. Юпитера, Юнона-Монета, то есть Юнона-Советчи-
ца. К ее оракулам, то есть к предсказаниям, состав-
572

лявшимся жрецами, прибегали во всех затруднитель-
ных случаях государственной жизни. Во время тяже-
лой войны с эпирским царем Пирром (281—276 гг. до
н. э.), говорит предание, смущенные неудачами римля-
не запросили богиню Монету об исходе войны. Больше
всего их волновал вопрос, где добыть денег для защи-
ты государства.
Всеведущая богиня успокоила свой народ, заверив
его, что средства найдутся, лишь бы Рим вел борьбу
справедливо, угодными богам приемами. В благодар-
ность за такое предсказание (которое к тому же и
сбылось) римляне разместили мастерские, чеканившие
деньги, на территории храма Юноны-Монеты и стали
на выпускаемых денежных знаках выбивать ее изо-
бражение. В скором времени благодаря этому метал-
лические кружки с образом Монеты стали сами име-
новаться «монетами» (как много столетий спустя чер-
вонцы с головой Наполеона — «наполеондорами» или
царские кредитные билеты с портретами Екатери-
ны II — «катеньками»); уже в речах Цицерона мы
встречаем это слово как в значении «деньги», так и в
значении «монетная фабрика», «монетный двор». Ви-
дите, что произошло и здесь: слово «советчица» стало
значить «богиня Советчица», а затем это собственное
имя опять стало нарицательным, но уже с совершенно
иным значением.
Такие «приключения слов» повторялись постоянно
на протяжении всей истории человечества и у всех на-
родов, но особенно пышным цветом расцвели они с на-
ступлением капиталистического периода в жизни об-
щества, когда всё сильнее стали влиять на нее такие
силы, как соперничество в торговле — конкуренция,
как реклама. Раньше изобретателей и производителей
разных товаров мало беспокоило, будут ли люди знать
их имена; теперь это стало очень важным условием
обогащения. И вот, примерно с середины XVIII века,
всевозможные вещи-новинки, носящие имена своих
творцов (точнее — их фамилии) посыпались градом.
Вы говорите слово «силуэт», подразумевая под ним
очертания того или иного предмета, и вам в голову не
приходит, что вы таким образом принимаете 'участие
в веселых издевательствах современников по адресу
одного из министров финансов в дореволюционной
573

Франции XVIII столетия. Так сказать — в его «трав-
ле». Между тем это так: финансист Этьен (Стефан)
Силуэтт возбудил негодование дворянства своей бе-
режливой скупостью. Он всячески сокращал расходы
двора, заменял дорогие товары дешевыми суррогата-
ми, экономил на чем мог. Против него восстали, его
свалили и, издеваясь над ним, стали называть его
именем всё дешевое, недоброкачественное, поддельное.
«Силуэттовскими портретами» оказались и те, сделан-
ные в одну черную краску, контуры, профили, которые
по тени на стене набрасывали за гроши странствую-
щие художники Парижа, кое-как заполняя легкое
очертание тушью. «Если ты беден, вместо дорогого пор-
трета в красках закажи себе портрет а ля Силуэтт, по-
силуэттовски...»
Прошли годы; забылись и имя и бурная карьера
господина Этьена Силуэтта, а слово осталось, пере-
шло в другие языки, приобрело целый ряд новых зна-
чений... И когда вы сейчас говорите: «Силуэт Эльбру-
са рисовался на освещенном с юго-востока небе», — ни
вам и никому в голову не приходит, что это могло бы
означать: «На фоне неба рисовался министр финансов
Людовика XV».
ПЕТРЫ И ПЕТРУШКИ
Перечень таких своеобразных слов многократного
рождения, похожих на насекомых, которые появляют-
ся на свет дважды и трижды, рождаясь в виде яйца,
вылупляясь из него в форме гусеницы, превращаясь
затем в куколку и снова возникая в образе ничуть не
похожей на гусеницу бабочки, можно продолжать на
страницы и страницы. Такие слова знает и широко
пользуется ими наша современная техника: цеппелин,
монгольфьер, дизель, «ТУ-104» (то есть «Туполев-сто
четвертый»), Дегтярев (иначе сказать «пулемет Дег-
тярева»),— мы встречаем их на каждом шагу.
Бесконечное число таких же терминов, рожденных
из фамилий, знают торговля и промышленность. Пой-
дите в любой комиссионный магазин, и вы встретите
там мебель «жакбб», мебель «обюссбн», — а ведь эти
слова были некогда фамилиями владельцев, мебель-
574

ных фирм. Прислушайтесь к разговорам знатоков му-
зыкальных инструментов; «страдиварий» и «амати», —
говорят о знаменитых скрипках; сравнивают достоин-
ства «бехштейна» и «рёниша», касаясь прославленных
роялей прошлого.
Иногда незнание истории слова влечет за собой
преуморительные ошибки; в одном издании произведе-
ний Ф. М. Достоевского мне довелось в примечаниях
прочесть такую фразу: «Пальмерстон — английский
министр, ожесточенный противник России».
Я несколько смутился: не помнилось, чтобы в ро-
мане, о котором шла речь, упоминался этот англича-
нин. Я заглянул на указанную страницу и увидел
фразу в таком роде: «Накинув свой пальмерстон, он вы-
бежал на улицу...» Комментатор — объяснитель — поза-
был, что фамилия давно уже стала словом: Пальмер-
стонами в середине XIX века по всей Европе называли
особого покроя пальто-плащи.
За два или три десятилетия до того существовали
другие слова такого же рода. В «Евгении Онегине»
упоминаются то «боливар» («Надев широкий боливар,
Евгений едет на бульвар»), то «брегет» («И там гуляет
на просторе, пока недремлющий брегет не прозвонит
ему обед»). Но ведь «Бреге» (Breguet) — распростра-
ненная французская фамилия, в частности принадле-
жавшая известному в XVIII веке часовых дел мастеру,,
а Симоном Боливаром звали выдающегося государст-
венного деятеля Латинской Америки, первого президента
освободившейся от испанской власти Колумбии. Их
фамилии и были тогда, на рубеже XVIII и XIX веков,
превращены в названия вещей, так или иначе с ними
связанных.
С тех времен процесс этот всё убыстрялся и расши-
рялся. За прошлый век и половину нашего столетия
наука превратила сотни фамилий ученых в свои, ут-
вержденные всемирными конгрессами, термины. Когда
теперь мы говорим о лампочке на 120 вольт, о силе
тока в 500 ампер, о джоулях, кулонах, ваттах, гер-
цах, омах и прочих единицах измерения, никто из нас
не думает об итальянце Вольта, французах Ампере и
Кулоне, англичанах Джоуле и Уатте, немцах Герце и
Оме и других великих ученых, имена которых стали
словами. А между тем об этом стоило бы вспоминать,
575

и по многим причинам: ведь «вольта» по-итальянски —
поворот, излучина; «Herz» в немецком языке — сердце.
Даже в бытовом, разговорном языке народов на-
блюдаются те же самые явления. При этом некоторым
именам удивительно «везет»: им удается превратиться
в слова дважды или трижды, всё с новыми и новыми
значениями.
Латинское слово «виктория» искони означало
«победа». Само по себе оно сохранило этот смысл,
даже переходя из языка в язык далеко за пределами
родной Италии. В XVIII веке и русские люди празд-
новали не «победы», а «виктории»; по-французски и
сегодня «победа» — «виктуар», по-английски — «вйк-
тори». Но вот слово стало именем «Виктория»; больше
того, ему «повезло»: им назвали при рождении очень
заметную личность, королеву Англии, занимавшую ан-
глийский престол благодаря своему долголетию целых
шестьдесят четыре года. За этот долгий срок множе-
ство самых различных предметов было названо коро-
левским именем. Во всем мире миллионы людей теперь
разводят, продают, покупают садовую ягоду «викто-
рию» или любуются на цветение тропической водяной
лилии «виктории регии», даже и не подозревая, что их
названия связаны с какой-нибудь исторической фигу-
рой.
Игрушки. «ванька-встанька» и «матрешка», кажет-
ся, начинают собою, а страшное оружие, прославлен-
ная «катюша», завершает длиннейший ряд таких имен-
оборотней, испытавших в жизни два превращения —
от слова до имени и от имени до слова. И, хотя при-
меры эти относятся скорее к личным именам, чем к
фамильным, я хочу обратить ваше внимание еще и на
любопытный случай с именем «Пётр».
Греческое слово «петрос» значит «камень»; слово
это давно стало именем. В Греции оно так и звучит
«Петрос», у нас превратилось в «Пётр». Однако на
этом его история у нас кончилась: обратного превра-
щения имени в слово не произошло. Правда, есть в
языке ученых близкие слова: «петрография» (наука
о камнях), «петроглифы» (древние письмена на ска-
лах), «петролеум» (каменное масло, керосин), но все
они произведены не от имени Пётр, а прямо от самого
греческого слова «петрос».
576

И всё-таки мы постоянно пользуемся целым рядом
слов, родившихся из этого имени, «слов-петровичей»;
только они прекурьезно произошли от его уменьши-
тельных форм. Слово «петька» означает у нас птицу—
петуха; легко услышать фразу вроде: «Куры броси-
лись в стороны, а петька, взлетев на забор, громко за-
кудахтал». Сочетание слов «черный петька» стало на-
званием карточной игры. Но самое забавное случилось
с уменьшительным «Петрушка»: оно превратилось, во-
первых, в обозначение куклы-марионетки, Пьеро, * ге-
роя веселых уличных представлений, а затем стало
обозначать и весь театр марионеток в совокупности.
«Петрушка пришел!» — с восторгом кричали ребята
на питерских дворах в дореволюционное время. «Си-
стема кукол, носящих общее название «петрушек», ши-
роко применяется в советском кукольном театре»,—
говорится в Большой Советской Энциклопедии.
Этого мало. В то же самое время название «пет-
рушка» было придано огородному растению «петросе-
линум», пришедшему к нам из Западной Европы; при-
дано, по-видимому, просто по созвучию. «Петрушка».,
как каждый знает, не пищевой продукт, а только при-
права, этакая мелочь, плавающая в супе. Кукольный
театр «петрушки» тоже долго рассматривался как не-
что не вызывающее серьезного к себе отношения, как
баловство, ерундистика. И вот где-то на границе этих
двух понятий, связанных с термином «петрушка», ро-
дилось еще одно, пока еще чисто разговорное, нелите-
ратурное значение этого слова: «всякая петрушка», то
есть какая-то неразбериха, канитель, смешное нагро-
мождение разных, не стоящих внимания мелочей и
даже собрание различных никому не нужных мелких
предметов. В разговоре иногда можно услышать: «Ну,
тут такая петрушка получилась!..» — что означает: на-
чалась нелепая история, и рядом: «А у него в сундуке
всякая петрушка наложена». Можно думать, что в
первом случае это слово в родстве с «петрушкой»-кук-
лой, во втором — с «петрушкой»-растением. В то же
время ясно, что оба значения в языке путаются, сме-
шиваются; трудно даже иной раз размежевать их.
* Французское «Пьеро» — уменьшительное от Пьер (Пётр) и
означает Петруша, Петя.
37 Л. В. Успенский	577

Слово еще не родилось окончательно; оно, так ска-
зать, еще вылупляется, как цыпленок из яйца. И какой
будет его судьба, — не вполне известно.
Чтобы закончить эту главку, мне осталось указать
еще на один разряд «отфамильных» слов.
Одно дело, когда само имя или фамилия того или
иного человека в неизменном виде становится нарица-
тельным именем, названием предмета: Френч и френч,
Катюша и «катюша»; это нередко случается и в на-
шем языке, но особенно часто — в западноевропейских.
Другое дело, если, прежде чем стать «просто словом»,
фамилия подвергается тем или иным видоизмене-
ниям. А такое положение тоже возникает сплошь и
рядом, и особенно в русском языке, где всевозможные
суффиксы, приставки и тому подобные формальные
элементы слов имеют очень большое значение.
Когда англичанин от фамилии плантатора Чарльза
Линча, известного своей изуверской жестокостью, про-
изводит глагол, означающий «убивать, казнить без су-
да», он просто говорит: «Ту линч». Мы же, русские, из-
меняем это слово, наращивая на него глагольный суф-
фикс и окончание, и получаем! слово «линч-е-в-ать».
Оно, точно так же, как и все те слова, о которых я
рассказывал,, есть слово-фамилия, слово, порожденное
фамилией; но характер его совсем другой. Говорить:
«Он — старый летчик, он еще на «муромцах» ле-
тал»,— одно; сказать: «Тимофеевка ничем не ху-
же клевера», — другое. И тут и там- мы пользуемся на-
рицательными именами, возникшими из- имен собствен-
ных, но пользуемся ими совсем по-разиому; вернее,—
мы двумя различными способами производим эти сло-
ва. И нашему русскому языку второй способ, связан-
ный с изменением формы собственного имени, свойст-
вен гораздо больше.
Бесчисленное множество наших слов построено та-
ким образом. От фамилии величайшего нашего полко-
водца А. В. Суворова родилось слово «суворовец»,
означающее теперь просто «ученик военного среднего
учебного заведения»; фамилия Нахимов дала слово
«нахимовец». Мы называем яблоко «антоновкой» или
грушу «мичуринкой»; мы говорим «ленинец», «лени-
низм», «марксизм», «дарвинизм», легко и свободно
превращая фамилии людей в слова с тем или другим
578

предметным значением, иногда совер-
шенно «вещественным», иногда отвле-
ченным. Способов для этого в русском
языке множество.
Чаще всего применяются различные,
обладающие каждый своим особым зна-
чением, суффиксы: так, например, один
суффикс «-щина» позволил превратить
целый ряд человеческих фамилий в су-
ществительные, означающие резко отри-
цательные общественные явления: «аракчеевщина»,
«петлюровщина», «колчаковщина»... Никому не придет
в голову присоединить этот суффикс к имени человека,
заслужившего .народное одобрение, уважение, восторг;
о движении, связанном с именем Льва Толстого, мы го-
ворим «толстовство», а не «толстовщина». Суффикс «-ец»
чрезвычайно распространился со времени Октябрьской
революции; при его помощи мы легко и свободно пре-
вращаем ту или другую фамилию в слово, означающее
последователей, сторонников, помощников человека, ее
носящего: «стаханов-ец», «кривоносов-ец», «чапаев-ец»;
особенно много таких слов возникло в дни Великой
Отечественной войны.
Мы умеем теперь действовать и совершенно иначе,
так, как никогда не действовали дореволюционные
русские люди. Мы сокращаем фамилию до ее инициа-
ла, иной раз сочетаем этот инициал с первой буквой
имени, иногда связываем с такой же частью другой
фамилии и получаем сокращенное слово., означающее
тот или другой предмет, причем фамилия присутствует
в этом слове, так сказать, в «засекреченном» виде.
Вспомним такие слова, как «ТУ» — самолет, построен-
ный Туполевым, или «АНТ» — самолет конструкции
Андрея Николаевича Туполева, как «МИГ» — машина,
выполненная по проекту инженеров Микояна и Гуре-
вича. Ведь это всё — тоже «слова-фамилии».
Но не отказываемся мы от превращения в слова
и неизмененных фамилий, и даже имен; только особенно
легко этому поддаются не наши русские личные имена,
а иностранные, не имеющие на наш слух характерных
для имени собственного признаков.
Давно вошли в русский язык такие слова, как
«бойкот», а это — фамилия англичанина, некогда
37*
579

управлявшего имением в Ирландии, как «хулиган» (по
розыскам языковедов, слово это происходит также от
фамилии, и тоже ирландской). Мы бросаем врагам в
лицо такие слова, как «квислинги» (предатели; по
имени норвежского министра, сотрудничавшего во
время войны с фашистами), «фрицы» (в смысле «нем-
цы», от распространенного раньше в Германии имени
Фридрих, Фриц); мы на каждом шагу превращаем
даже в самом повседневном быту личные имена в
имена нарицательные и часто не замечаем этого.
Учится в школе какой-нибудь мальчуган, допу-
стим— Власов или Гавриков (заранее извиняюсь пе-
ред теми Власовыми и Гавриковыми, которые прочтут
эту книжку), и учится неважно, и ведет себя плохо.
И вот уже и директор, и завуч, и педагоги, и пионер-
вожатые, а там и все ученики начинают говорить:
«Нам Власовы не нужны!», «Ты — что, тоже в Гаврико-
вы решил записаться?» Фамилия Власов в пределах
данной школы начинает звучать как «последний уче-
ник», «бездельник», может быть — «хулиган». Но, разу-
меется, в соседнем учебном заведении в это же самое
время портрет другого Власова может красоваться на
Доске почета; там слово «власов» уже звучит как «от-
личник» или «герой». Поэтому, как только сойдутся
вместе ученики и той и другой школ, слова снова пре-
вращаются в обыкновенные фамилии: Власовых-то
много, и все они разные; в общерусский язык такие
местные словечки проникнуть не могут.
Но если во всем мире есть один Наполеон Бона-
парт, тиран и гениальный военачальник, предмет ужа-
са, ненависти одной части человечества и преклонения
другой, — имя «Наполеон», так же как и фамилия
Бонапарт, имеет все шансы превратиться в «слово».
И вот уже А. С. Пушкин в «Онегине» пишет, указывая
на общечеловеческие пороки:
«Мы все глядим в Наполеоны...
...Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно...»
Здесь, разумеется, имя Наполеон еще не имеет
значения имени нарицательного, но всё же сквозь его
гордый звон уже прослушиваются первые признаки
этого значения: «Наполеоны» хочется уже написать с
580

маленькой буквы; ведь это «глядеть в Наполеоны»
значит почти то же, что «норовить стать деспотом, ти-
раном»; это уже почти существительное, со значением
«завоеватель». Время идет, и уже легко встретить
фразу, вроде: «Мир опасается нового наполеона», или:
«Маленькие наполеоны стали появляться в разных
концах вселенной». А там, глядишь, фамилия Бона-
парт, которая когда-то была сложным словом, италь-
янским словом, означавшим «лучшую часть», «добрую
участь», окончательно утратила свое «фамильное зна-
чение», и в мире появилось не только слово «бона-
парт», значащее «узурпатор, военный диктатор», но и
производные от него слова — «бонапартист, бонапар-
тизм». Подумайте сами: бонапартизм может возник-
нуть в любом конце мира, скажем, — в Южной Аме-
рике, Исландии или Японии, где никаких людей, нося-
щих фамилию Бонапарта, нет и никогда не бывало.
Значит, отношение у него к этой фамилии довольно
отдаленное и косвенное. Опять фамилия родила слово,
и слово это обошло весь мир. Это случилось, конечно,
потому, что дела «последнего цезаря», в отличие от
дел тех же Власова или Гаврикова, о которых мы го-
ворили, затрагивали интересы всего мира.
Пожалуй, на этом можно поставить точку в дан-
ной главе и перейти к тому последнему, о чем мне хо-
чется вам рассказать в связи с фамилиями (но далеко
не к последнему изо всего, что о них можно сказать)..
КУРАМ НА СМЕХ
. Мы видели в первой части этой книжки: имена из-
давна подвергались особым заботам законодателей,>
порою даже стеснительным заботам. Христианская
церковь столетиями вела войну со всеми, кто хотел
нарекать имена новорожденным по своему усмот-
рению, не считаясь с ее настойчивыми требованиями.
Всюду и всегда существовали в мире различные
«святцы», списки общепринятых, как бы узаконенных
имен; следование им было в некоторых странах (ска-
жем, в дореволюционной России) строго обязатель-
ным, в других — не таким уж безусловным; но-всё же
даже там, где на имена не накладывал свою тяжелую
581

лапу закон, в дело всё равно вмешивались его предше-
ственники и заместители — обычай, мода, привычка,
традиция...
В общем, почти повсеместно люди называли себе
подобных, пользуясь в конце концов сравнительно не-
большим, довольно ограниченным, кругом слов-имен.
В специальной книге «Указатель святых православной
церкви», которой обязаны были пользоваться священ-
ники в дореволюционной России, по подсчету онома-
толога И. Кулишера, числится всего 681 имя, признан-
ное церковью. Он же сообщает, что у евреев, у кото-
рых духовные власти «предоставляли каждому
свободный выбор имен, будь то даже заимствованные у
язычников», можно насчитать от трех до четырех ты-
сяч их, а германский народ имеет в своем распоряже-
нии именослов примерно в семь тысяч «единиц». Как
будто порядочно; но ведь цифры эти ничтожно малы
ио сравнению с теми сотнями тысяч слов, которые со-
ставляют богатство любого современного хорошо раз-
витого языка.
Совершенно иное дело — фамилии. Ни государство,
ни церковь, ни даже само общество никогда не вме-
шивались с какими-либо требованиями или ограниче-
ниями в сложное дело придумывания человеческих
фамилий. Правда, чем дальше, тем настойчивее власти
стали понуждать граждан к тому, чтобы у каждого из
них та или иная фамилия была; но самый выбор (точ-
нее, само создание родовых имен) оставался всегда
полностью в руках самих называемых. Государство
обычно лишь зорко следило (следит в большинстве
культурных стран и сейчас), чтобы раз принятая фа-
милия оставалась в общем неизменной; легко вообра-
зить себе, какая бы началась путаница, если бы от
этого отказались!
Бывали, правда, экстраординарные случаи, когда
власть начинала Навязывать бесфамильным до того
подданным обязательное ношение фамилий. Случалось
(крайне редко), что, натыкаясь на упрямое нежелание
воспринимать это нововведение, представители власти
раздавали новые фамилии в принудительном поряд-
ке— хочешь не хочешь, а изволь называться так-то!
Однако всё-таки, в общем и среднем, важнейшим (а
мы видели, что оно очень важно!) делом этим ведали
582

сами люди — обыкновенные, не слишком образован-
ные, не имеющие никаких специальных познаний и
сведений, неученые добрые люди. Они не сговари-
вались между собою, не устраивали никаких совещаний
и конференций, а работали каждый за свой страх
и риск, что называется, — как бог на душу положит.
И неудивительно, что результаты работы этой, как все-
гда бывает в таких случаях, не слишком отклоняясь от
некоторой средней нормы, приводили сплошь и рядом
к совершенно непредвиденным, то странным, то нелепым,
то смешным результатам.
Государство чаще всего спокойно мирилось с этими
результатами. Видя какое-нибудь «богомерзкое», нека-
лендарное, нехристианское (или «немусульманское»)
имя, власти поднимали ужасный шум, возражали, за-
прещали, искореняли его всеми способами. Услыхав
же, что тот или иной человек по каким-то, ему лишь
ведомым, причинам носит даже самую чудовищную фа-
милию, они обычно реагировали на это весьма
спокойно, примерно так, как Иван Александрович Хле-
стаков в гоголевском «Ревизоре» на робкую просьбу
Добчинского.
«Д обнинский. Так я, изволите видеть, хочу, чтобы он
теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назы-
вался бы так, как я: Добчинский-с.
Хлестаков. Хорошо, пусть называется!»
И люди «назывались». Новые фамилии, взятые бук-
вально «с потолка», «с бухты-барахты», как говорится
«высосанные из пальца», сыпались на мир дождем: те-
перь любители курьезов могут составлять из них са-
мые причудливые и удивительные букеты.
В МИЛОЙ СКАНДИНАВИИ
Немецкий языковед Рудольф Клейнпауль рассказы-
вает в своей книге о человеческих именах, будто он, пу-
тешествуя по Швеции, остановился в одном городке.
Тотчас же ему пришлось столкнуться с целым цветни-
ком шедевров скандинавского именословия. Впрочем,
неизвестно, был ли это цветник, зоологический сад или
какая-нибудь еще более удивительная кунсткамера.
583

Хозяин дома, где он поселился (утверждает Клейн-
пауль), носил фамилию Розенлёве, то есть Розовый
лев, и был женат на очень милой даме, урожденной
Лилиенвассер, иначе говоря — Лилейная вода. Одну
служанку звали Липовый цвет, другую — Луч чести
(Эренштраль). Тут же около дома процветали: кучер
Серебряный столп, портной Орлиное стропило, сапож-
ник Тигровый шлем. К хозяевам в гости заходили то
капитан Кедровый поток, то граф Бычья звезда, то
трое студентов: Пальмовый лист, Ореховый прут и Лав-
ровая ветка (Пальмблатт, Хазельгерте и Лорберцвейг).
Немец сам, Клейнпауль (то есть «Маленький Па-
вел» по фамилии) * дает эти причудливые имена в не-
мецком переводе, не сообщая, кроме одной или двух,
как они звучат по-шведски; но от этих, может быть
отчасти сочиненных или нарочито подобранных, фами-
лий можно довольно легко перейти ко всем известным
и подлинным фамилиям исторических лиц Швеции.
Графский род Оксеншерна вы найдете во многих
энциклопедиях: его фамилия, действительно, переводит-
ся как «Бычья звезда» (Oxenstjeraa). В «Полтаве»
Пушкина упоминается «пылкий» генерал Шлиппенбах;
значение этой фамилии не покажется вам особенно
прекрасным: она означает >нечто вроде «Канавный по-
ток». Швеция и Норвегия знают великого писателя
Бьёрнстьерне Бьёрнсона, то есть Звезду-Медведицу-
Медвежьего-Сына (см. стр. 488). Рядом со Шлиппенба-
хом в русский плен под Полтавой попал генерал граф
Адам-Людвиг Львиная голова (Левенхаупт).
Всем хорошо известна замечательная шведская
писательница Лагерлёф, автор удивительной книги про
маленького Нильса, путешествовавшего по Швеции с
дикими гусями; но ведь «Лагерлёф» означает «Лавро-
вый лист». Почему же не поверить Клейнпаулю, что
ему попался на пути человек с фамилией Лагерквист —
«Лавровая ветка»—-или другой, называвшийся, ска-
жем, Пальменлёф — «Пальмовый лист»?
Что тут всего любопытнее? Пожалуй, не то, что в
Швеции так много громкозвучных фамилий, а то, что
в соседней Дании, да и в Норвегии, их почти нет. Вспо-
• Фамилии типа Клейнпауль, Клейнпетер в Германии — скры-
тые отчества: «Малый Пётр» значит «сын Большого (старшего)
Петра», Петров.
584

мните главку «100 крон за фамилию»: в Дании пере-
производство всевозможных простонародных «-сенов».
Ларсены, Свенсены, Йоргенсены буквально замучили
датчан. А тут же рядом за узким Эресунном, в сосед-
ней Швеции, что ни портной или кучер, — то Серебря-
ная шпора да Пальмовая роща... В чем дело? Разу-
меется, найти причину можно, и я уже называл ее
(см. стр. 487).
Надо полагать, дело в истории обеих этих стран.
В Швеции куда большее значение имели дворянство,
военная аристократия: по сравнению с гордым коро-
левством Карлов и Густавов маленькая Дания была
мирной сельскохозяйственной страной. Тут не на чем
было развернуться пышным феодалам, с их понятиями
о наследственной чести, родословной гордости; не созда-
лось здесь и привычки к громким фамилиям или чван-
ливым гербам. А там, в Швеции, для всего этого на-
шлось место.
РОЗАЛИЯ АРОМАТ
Вероятно, Антон Павлович Чехов просто-напросто
выдумал такую фамилию... Как сказать, — выдумал; не
совсем... Тот Же Рудольф Клейнпауль, удивляясь
странностям еврейского именословия, приводит такие,
кажущиеся ему особенно поразительными, фамилии:
Центнершвер (Весом в центнер), Ихзельбст (Я самый),
Шувихсе (Сапожная вакса) и Вольгерух (Благоухание,
Аромат). Значит, это не выдумка.
Каждый, кому приходилось изучать удивительный
пестроцвет еврейских фамилий, почти обязательно за-
давался вопросом: как и откуда могли взяться они,
почему они так не похожи одна на другую, почему
среди них такое множество как будто выдуманных на-
рочно с целью произвести озадачивающее, странное
впечатление, — Риндкопф (Телячья голова), Пульфер-
махер (Делающий порох), Температурвехзель (Изме-
нение температуры), Канегиссер (Поливальщик из
лейки) и тому подобное?
Еще более поражает разнородность этого списка;
рядом встречаются и такие, которые, безусловно, как-
то связаны с русскими или польскими корнями (Спи-
вак, Плотник, Пашерстник, Черномордик) и, несомнен-
535

но, происходящие от корней немецкого языка, напри-
мер, Шварц (Черный), Гольдберг (Золотая гора), Ру-
бинштейн (Рубиновый камень), Фрейман (Вольный че-
ловек). И тут же вы наталкиваетесь на сочетания зву-
ков, не объяснимые ни из каких европейских языков:
Раппопорт, Хейфец, Лифшиц, Меламед, Шамес, Зархи
и т. д.
Все эти тайны имеют свои разгадки, и коренятся
они в сложном и трудном прошлом еврейского народа.
Известно, что за период так называемой новой исто-
рии он много раз переселялся из страны в страну, ви-
доизменяя свои обычаи, свою внешность и даже самый
язык. Не говоря уже о странах Востока, евреи самой
Европы делятся на две резко отличающиеся по языку
ветви — южных, испанских евреев («сефардим») и се-
верных, немецких, так называемых «ашкеназим». Пер-
вые говорят на языке, имеющем много общего с ис-
пански'м (с примесью мавританских слов); вторые поль-
зуются так называемым «идиш»; он построен на основе
немецкого языка, с изрядным количеством славянских
элементов. В одном романе, написанном француз-
ским евреем и описывающем жизнь евреев Франции,
недаром трое "братьев, сидя в парижском кабачке, поют
шутливую народную песенку:
«Дрей хазерим тринкен квас»
(«Три свинушки хлещут квас»),
в которой, как легко понять, первое слово первой
строки немецкое («дрей» — три), второе — древнееврей-
ское («хазер» — свинья), третье — опять немецкое
(«тринкен» — пить) и четвертое — русское (квас).
Вполне естественно, что в такой сложной языковой
среде могли образоваться самые разнообразные, ни-
чуть друг на друга не похожие фамилии.
Если очень распространенные фамилии Соколик,
Резник, Белоцерковский, например, родились, несомнен-
но, на востоке Европы, в Польше, на Украине или в
России, то столь же бесспорно, что такие фамилии,
как Рейнгольд (Золото Рейна или Чистое золото),
Фогельгезанг (Птичье пение) или Берлинер (Житель
Берлина) могли создаться только в Германии. Многие
носят ясный отпечаток испанского языка; так, Раппо-
порт, весьма вероятно, надо расшифровать, как ис-
586

каженное «ребе д’Опорто», то есть «Португальский
раввин»; другие же восходят к древней, полузабытой
стихии подлинного древнееврейского семитического
языка; Клейзмор (Музыкант), Шамес (Служитель в си-
нагоге), Нехамкес (сын Нехамы)... Надо сказать, что
очень 'часто составные части, взятые из совершенно
разных языков, великолепно уживаются тут в одном
имени-слове: корень еврейский, а суффиксы русские;
основа немецкая, окончания же типично славянские.
Фамилия Рохлин состоит, например, из древнееврей-
ского слова-имени Рахиль (в идиш — Рохэл), означаю-
щего «овца», и типично русского суффикса патро-
нимической принадлежности «-ин», того же самого, что
в наших «Марф-ин» или «Шуб-ин». Точно так же фами-
лия Рабинович сложена из древнееврейского «ребе»
(учитель), звучащего в русской передаче как «раввин»,
и нашего «-ович»; оно значит, как мы хорошо знаем,
«сын такого-то», «Раввинович».
То же самое можно сказать про такие еврейско-не-
мецкие гибриды, как Цфасман, Янкельзон или Гольд-
манн-Леви.
Всё это понятно. Но, спрашивается, каким же всё-
таки образом возникли фамилии, удивляющие уже не
формой, а значением, смыслом своим, такие, как те
же «Я самый» (Ихзельбст) или «Изменение температу-
ры» (Температурвехзель) ? Объяснение этому следует
искать опять-таки в истории еврейского народа.
Как и многие другие народы, евреи очень долго не
знали того, что мы называем фамилиями. Подобно ара-
бам, они отлично обходились без них, именуя друг дру-
га только по личному имени и имени отца: Хисдаи-
бен-Исаак, Манассе бен-Израиль; частица «бен» в точ-
ности соответствует тут арабскому «ибн», с которым
мы уже знакомы.
До поры до времени это не вызывало никаких осо-
бых неудобств; ведь и те народы, среди которых жили
евреи, тоже долгое время не пользовались родовыми
именами. Но постепенно положение изменилось; в ми-
ре, где жизнь сильно усложнилась, где с каждым днем
всё более развитыми и запутанными становились от-
ношения между людьми, фамилии стали не только
удобным, но и необходимым обыкновением. Их упо-
требление стало в Западной Европе всеобщим: по фа-
587

милиям выдавались паспорта, по фамилиям набира-
лись рекруты в армии, взимались налоги, по тем же
фамилиям полиция производила свои розыски. И то,
что среди большинства людей, имевших эти фамилии,
жил народ, у которого их не было, стало выглядеть
недопустимым с точки зрения властей беззаконием.
Вот почему в конце XVIII и начале XIX века в ев-
ропейских государствах был опубликован ряд законов,
по которым предписывалось всем евреям добровольно
избрать себе те или иные фамилии. Эта непривычная
мера вызвала сопротивление со стороны большинства
еврейского населения; пользы для себя от новых имен
они не видели никакой, а хлопот и неудобств предуга-
дывали множество. Тогда по отношению .к непокорным
были приняты насильственные меры. Специальные чи-
новники получили, например, в Австрии уже в восьми-
десятых годах XVIII столетия право награждать каж-
дого еврея любой фамилией по своему собственному
усмотрению, если те отказываются придумывать их
для себя сами. Вот тут-то и началась сущая свисто-
пляска сочинительства. Австрийские «аудиторы» быст-
ро обнаружили в новом законе источник получения
всяческих выгод: ведь они могли навязать человеку
такую фамилию, которую было неловко, противно или
оскорбительно носить. В то же время они имели право
утвердить или запретить фамилию красивую, благо-
звучную; значит, за такое благодеяние можно было
получить взятку. Естественно, что люди побогаче и
необразованнее готовы были идти на всякие расходы,
лишь бы к ним не приклеивалось навек какое-нибудь
дурацкое прозвище; в то же время беднота, мало зна-
комая с новым обыкновением, довольно равнодушно
относилась к этим именам, придерживаясь старинного
правила: «Меня хоть горшком назови, только в печку
не ставь!» Почти у каждого человека в те времена бы-
ло, кроме имени, еще и прозвище —чаще насмешливое
или презрительное, чем уважительное. «Аудиторы»
охотно закрепляли за человеком нелепую или юмори-
стическую кличку совершенно бесплатно; вот если он
назывался благозвучно, за сохранение этого прозвища
в виде фамилии требовалась уже уплата денег. А ча-
сто возникала угроза, что прозвище более или менее
сносное заменят другим, противоположным но смыслу,
588

или так исказят, что рад не будешь. Словом, всё ста-
ло возможным и за всё теперь приходилось платить.
Одни скрепя сердце шли на эти неожиданные рас-
ходы. Тогда, скажем, человек, по прозвищу Кноблаух
(то есть «Чеснок»), за некоторое вознаграждение ста-
новился господином Вольгерухом, то есть «Благово-
нием», или «Ароматом». Зато, если он был скуп и не
желал заплатить жадному «аудитору», его навсегда
превращали, скажем, в Канальгеруха, то есть в «Ка-
навную вонь». Из господина Кёстлиха (Дорогого) де-
лали господина Биллига (Дешевого); за тучным чело-
веком навек закрепляли имя Центнершвера (Пудови-
ка) и вообще издевались как хотели. Зато щедрые бо-
гачи именно в это время легко приобретали такие
звонкие, душистые, сверкающие всеми цветами раду-
ги фамилии,' как Вейльхендуфт (Запах фиалок), Ро-
зеншток (Розовый ствол) или Мандельблюм (Цвет
миндального дерева).
Так обстояло дело в Австрии. Известен случай, ко-
гда один несчастный житель Львова поплатился сот-
ней флоринов только за то, чтобы в приданную ему
совершенно неблагозвучную фамилию вставили лиш-
нюю букву, делавшую ее хоть такой же некрасивой, но
по крайней мере хоть сносной, превратив, скажем, его
из Потноногого в Плотноногого. 100 флоринов, золо-
тых монет, за одну букву! Каково?
Но примерно то же самое происходило и в других
странах Европы. Во Франции такой же закон опубли-
ковал Наполеон, стремившийся не упустить ни одного
новобранца для своих армий, ни одного налогопла=-
тельщика для сбора пошлин; в Пруссии, в 1812 году,—
министр Гарденберг. Новые фамилии создавались сот-
нями и тысячами; в спешке где уж было долго раз-
мышлять над ними? Даже не имея корыстных намере-
ний, чиновники не задумывались над этим вопросом.
Один брал подряд названия всех известных ему жи-
вотных, и из-под его пера выходили на свет бесчислен-
ные господа Гирши (олени), Бэры (медведи), Фуксы
(лисы): именно поэтому теперь насчитывается около
дюжины типичных для немецких евреев «звериных»
фамилий. Другой призывал на помощь перечень из-
вестных ему цветов, растений, металлов иди минера-
лов и создавал людей с фамилиями Купфер (Красная
589

медь), Мессинг (Латунь), Эйзенштейн (Железная ру-
да), Блейман (свинцовый человек), Зильберман (Се-
ребряный человек), Гольдман или Гольдштейн
(«гольд» — золото). Третий прибегал к домашней ут-
вари,— появились Мессеры (ножики), Габели (вил-
ки), Лёффели (ложки). Словом, каждый резвился
как хотел, а в результате вновь созданные фамилии
•начинали жить своей, уже не зависимой от воли чи-
новника жизнью: они вместе со своими владельцами
переселялись из страны в страну, записывались новы-
ми людьми в новые документы на новом языке, изме-
нялись и искажались на сотни ладов. Если вы поста-
вите в один ряд фамилии известного московского
дипломата времен Петра I, барона Шафирова, многочи-
сленных наших современников, именующихся Шапиро,
писательницы начала XX века Ольги Шапир и амери-
канского языковеда Эдуарда Сепира, — вы вряд ли
заподозрите, что у всех у них одно и то же имя, вос-
ходящее к древнееврейскому слову, означающему
«прекрасный».
А между тем это, несомненно, так. Точно так же,
встретившись с еврейской фамилией Зеличёнок, редко
кто из людей, не искушенных в ономатологических
расследованиях, сразу сообразит, что видит перед со-
бою несомненное слово Зееле (Seele — душа). Из немец-
ко-еврейского ласкательного словечка «мейне Зееле»,
«душечка», «душенька», оно стало сначала таким же
ласкательным, но уже обрусевшим словом: «мой зе-
лик», «душончик». Потом — сделалось одним из свое-
образных, только еврейскому языку свойственных
«народных» или «дополнительных» имен, которые сущест-
вуют у евреев рядом со «священными» или «основны-
ми» именами и называются «кинуим» (священные
имена — вроде Исаак, Израиль, Соломон — носят спе-
циальное название «икор»), Теперь оно стало звучать
уже как Зелик, а в дальнейшем появилось великое мно-
жество производных от него фамилий как с немецким
оформлением (Зеликсон, Зеликман), так и со славянок
русским: Зеличёнок. Зеличёнок — это и есть Зеликсон,
«сын душки». Подите догадайтесь обо всем этом, если
вы не знаток вопроса!
Вот почему языковед Клейнпауль, который посмеи-
вается, подбирая длинные списки нелепых на его
690

взгляд еврейских фамилий, поступает, с точки зрения
науки, довольно наивно и легкомысленно. Во-первых,
сами немцы в этом отношении не отстают: смешных и
странных фамилий у них ничуть не меньше, чем у дру-
гих народов. Чем Хмелев с Виноградной горы (Рауш
фон Траубенберг) лучше, нежели Фогельгезанг
(Птичье пение), или почему еврейско-немецкая фами-
лия Питч-патч (Шлепай-смазывай) более заслуживает
удивления, нежели просто немецкая Вайншенкер (Ви-
ночерпий)? Во-вторых же, он только смеется, а в дан-
ном случае куда разумнее было бы заглянуть в исто-
рию этого явления и понять, что причины, по которым
оно возникло, не столько забавны, сколько поучитель-
ны и, пожалуй, печальны.
ЕЩЕ ДВА СЛОВА
Фамилия! Удивительная всё-таки это штука... Ко*
нечно, — и мы с вами в этом могли уже давно убедить-
ся, — фамилии появляются на свет далеко не случайно и
не беспричинно. Но дело в том, что почти всегда рожда-
ются они, так сказать, применительно к каким-то
временным обстоятельствам, а потом переживают
эти обстоятельства на годы, десятилетия и даже на
века. Естественно, что сравнительно короткое время
спустя люди утрачивают память о том, откуда фами-
лия пошла и почему она связалась с данным родом.
То, что было по отношению к далекому предку есте-
ственно и закономерно, становится по отношению к его
праправнукам странным и непонятным. Связь между
фамилией и людьми, ее носящими, становится совер-
шенно случайной, а точнее говоря — порою ее даже и
заподозрить трудно.
Живет гражданин, носит фамилию Казарино-в (пе-
редо мною в современном телефонном списке — четве-
ро Казариновых) и ни сном ни духом не ведает, что
может она означать. И еще бы: если он обратится к
ономатологу, тот объяснит ему, что она означает «сын
хозарина», то есть представителя хозарского народа.
Но ведь хозары исчезли уже в десятом веке; каким же
«сыном хозарина»- может быть современный нам чело-
век? Видимо, тот род, к которому он, этот наш еовре-
591

менник, принадлежит, может по своей древности со-
перничать с самыми древними аристократическими ро-
дами России: уж во всяком случае, он не намного от-
стал от пресловутых Рюриковичей! А кроме того, мож-
но сказать довольно уверенно, что первый Казаринов
был назван так не зря. Наверняка он и на самом деле
был либо сыном выходца из Хозарского царства, либо
же, по еще свежей памяти о жестоких войнах между рус-
скими и хозарами, его отца назвали — то ли в честь, то
ли в поношение — чужестранным именем «Хозарин».
Приведу еще один, не так далеко уходящий корня-
ми в прошлое, пример. В Ленинграде живет сейчас не-
сколько граждан, носящих фамилию Чевычеловы. Ве-
роятно, вы затруднились бы без особых справок ис-
толковать ее значение. Я тоже долго размышлял над
этим словом: Чевычелов!
Известно, что на крайнем северо-востоке нашей
страны существует слово «чавыча»; так называется
очень важная в промысловом отношении порода тихо-
океанских рыб. Можно легко представить себе, что
ловцы чавычи могут называться где-либо на Камчатке
«чавычелбвами»; легко допустить, что слово это, слег-
ка изменившись, могло превратиться в фамилию Чевыче-
лов: гласный звук в первом слоге так далеко отстоит
тут от слога ударного, что должен был стать очень не-
устойчивым; так, в слове «шаловлив» народное произно-
шение легко заменяет первое «а» на «е»: «шелавлиф».
Мне повезло в том отношении, что один из носите-
лей фамилии Чевычеловых оказался моим знакомым.
Если бы выяснилось, что его род вышел с востока Си-
бири, гипотеза, связанная с рыбными промыслами,
была бы подтверждена.
Однако оказалось, что он — уроженец одной из
среднерусских областей. В средней России чавыча не
водится, слово это там неизвестно, и придуманное
объяснение повисло в воздухе.
Но вот товарищ, носящий эту фамилию, поехал на
летний отпуск в свои родные места. Он начал задавать
старикам односельчанам вопросы о прошлом своей
семьи. И скоро открылось: да, ее основателем был ка-
кой-то, теперь уже забытый, человек, — не здешний,
пришелец, явившийся откуда-то издалека, как будто
из Сибири. А если так, то вполне возможно, что любо«
692

носит, не
Казарино-
назад вы-
пытное родовое имя это действитель-
но имеет такое происхождение, какое
мы приписали ему. Но подумайте са-
ми, как трудно установить точную
истину даже в таком совершенно
простом, почти что на глазах нашего
поколения возникшем «ономатологи-
ческом» случае. А ведь большинство
фамилий куда древнее только что
разобранной.
Таким образом, обычно возникает
положение, при котором между дела-
ми, жизнью, личными особенностями
человека и той фамилией, которую он
остается никакого соотношения. Нынешние
вы не могут считаться детьми девятьсот лет
мершего народа. Современные Чевычеловы могут не
только не ловить чавычи, но даже и не знать, что та-
кая рыба существует на свете; это неудивительно
Удивительно другое: носителей фамилий на свете так
много, что порою получаются совершенно неожидан-
ные и даже неправдоподобные совпадения. Гражданин
Аптекарь становится заведующим не чем-либо другим,
а именно аптекой. Или, наоборот, у заслуженного,
обладающего большим стажем судьи оказывается фа-
милия Неправедный... Вот о некоторых таких курьез-
ных совпадениях, которые встретились мне при моих
постоянных раскопках в мире человеческих имен и фа-
милий, мне и хочется напоследок рассказать. Хотя, ко-
нечно, никакого научного значения эти курьезы не
имеют.
В довоенные годы в Ленинградской адресной книге
мне пришлось натолкнуться на своеобразную фами-
лию Конфисахар, причем поразила меня главным об-
разом не она сама, а то, что товарищ, носивший ее, яв-
лялся, судя по справочнику, работником кондитерско-
го треста. Я не знаю, откуда могла появиться на свете
такая сложная и причудливая фамилия, которая, не-
сомненно, сложилась из двух слов: «конфета» и «са-
хар», и был бы очень благодарен ее носителям, если
книга эта случайно попадет им в руки, за сообщение
тех объяснений, которые, несомненно, существуют в их
семье. Склонен думать, что кто-то из предков этих
38 Л. В. Успенский
593

граждан много лет тому назад занимался где-либо на
территории нашей страны (и, всего вернее, — в ее за-
падной части) кондитерским производством, работал
в кондитерских или имел свою торговлю сладкими то-
варами, но, может быть, дело обстояло и как-нибудь
иначе. Фамилия Сахар не такая уж редкость; гражда-
не, носящие ее, попадаются довольно часто (хотя и
реже, чем те, что зовутся Сахаровыми). Но вот соеди-
нения этой основы со второй я больше не встречал
ни разу. А появление именно этой фамилии в списках
служащих «конфетно-сахарного» кондитерского пред-
приятия приходится, разумеется, считать чистейшей
случайностью, курьезом, «игрой природы».
Не так давно попала мне в руки тетрадь фрон-
товых записок, из которой я с чрезвычайным интере-
сом узнал, что в одной из наших воинских частей в
дни войны отличался чрезвычайно смелый боец-снай-
пер, фамилия которого была Нестреляй.
Пришлось мне встретить в жизни одного очень не-
плохого и всеми уважаемого медика, который всегда
стеснялся удивительного совпадения, омрачавшего всю
его докторскую деятельность. Дело в том, что, если бы
он вздумал повесить у себя на двери обычную про-
фессиональную табличку, больные заходили бы к нему
всегда в веселом настроении, потому что на табличке
этой пришлось бы написать:
Тарас Никифорович Наружный,
врач по внутренним болезням.
Наконец, не могу не упомянуть и еще об одном до-
вольно редкостном совпадении. Не помню уже сейчас,
где и по какому случаю, но мне пришлось прочитать
адрес некоего инженера треста слабых токов, который
носил фамилию Элемент. Поскольку электрический
элемент (батарейка) никакого иного тока, кроме сла-
бого, и дать не может, это совпадение фамилии и спе-
циальности несколько озадачило меня, показалось ка-
ки?м-то нарочитым, искусственным. Но я заглянул в
дореволюционные адресные книги и с еще большим
удивлением отметил, что гражданин Элемент, Влади-
мир Иванович — тот же самый или родственник это-
го— жил уже и тогда в Петербурге на Калашников-
;94

ской набережной и служил в одном из тогдашних
электромеханических или электростроительных пред-
приятий. Стало ясно, что совпадение это — не нарочи-
тое, а причудливо-случайное. Но откуда и как появи-
лась в мире сама фамилия Элемент, мне так и до сих
пор не ясно.
Впрочем, какими только способами они не явля-
лись на свет, фамилии! На протяжении многих лет, и
до 1917 года и после него, во всех петроградских и
ленинградских справочниках значился человек, по
имени Николай Николаевич, а по фамилии Робинзон-
Крузо. В 1916 году, например, он жил на Дворцовой
площади, дом 4. Откуда взялась такая причудливая
фамилия у нас, в России?
Я долго старался разрешить эту загадку, но, хотя
по наведенным справкам мне и стало известным одно
из ее возможных решений, я по сей день не знаю,
единственное ли оно и точное ли. Решение это говори-
ло вот что. В прошлом веке, еще во дни крепостного
права жил на Руси добродушный и чудаковатый поме-
щик, страстный любитель приключенческих романов.
Он очень охотно отпускал на свободу своих крестьян,
даже не требуя с них слишком большого выкупа. Но
зато он чрезвычайно обременял их одним досадным
условием. Он требовал, чтобы они обязательно прини-
мали фамилии, им искусно измышляемые, а придумы-
вал он все их в одном духе. Одного освобождаемого
он нарекал Следопытом, другого Кожаным Чулком,
третьего Чингачгуковым, четвертого Робинзоном-
Крузо.
Можно думать, что жизнь под властью такого за-
бавного любителя приключенческой литературы была
легче, чем на службе у других бар; но даже и его кре-
стьяне предпочитали любую, самую дикую, фамилию
на воле наиболее благозвучным прозвищам барщины.
Потомком одного из вольноотпущенников этого люби-
теля путешествий и экзотики, по слухам, и был
Н. Н. Робинзон-Крузо.
Так это или не так, я не знаю. Да сейчас меня это
и не интересует. Сейчас, кончая разговор о фамилиях,
я хотел бы только одного; я хотел бы, чтобы вы, мои
читатели, начали теперь приглядываться к этим инте-
реснейшим образованиям языка, чтобы вы обращали
38*
595

на них внимание, запоминали и записывали их и либо
хранили эти списки на радость будущим ономатоло-
гам, либо же, если чувствуете себя способными на та-
кой труд, пытались бы найти объяснение их проис-
хождению. Только советую при этом вспоминать, как
нелегко давать такие объяснения, каким осторожным
надо быть, строя различные гипотезы, * и как каждую
из них надо проверить с точки зрения не только язы-
кознания, но и других смежных наук, прежде чем пу-
стить ее в свет со своим напутствием.
* Первое издание книги «Ты и твое имя» случайно попало
в руки самому Н. Н. Робинзону-Крузо — как выяснилось, в прошлом
известному советскому оперному певцу. Николай Николаевич лю-
безно встретился со мной в Москве и сообщил иную семейную вер-
сию происхождения их фамилии.
Согласно ей, его отец, Николай Федорович Фокин, будучи
матросом на русском корабле в конце XIX века, был так переиме-
нован капитаном корабля, после того, как Николаю Федоровичу
пришлось двое суток провести на необитаемом островке в Индий-
ском океане.

Если сегодня произвести обследование имен, при-
надлежащих гражданам нашей страны, окажется, что
подавляющее большинство всё еще носит старые ка-
лендарные имена. И детей своих доныне мы чаще все-
го называем этими именами. А о том, что означает
каждое из них, мало кто имеет хоть приблизительное
представление. Поистине почти всех нас, так сказать,
«зовут зовутками». Разумно ли это?
Мало того; читая наших писателей, мы в самых
прославленных их произведениях, не знать которых не
имеет права культурный человек, встречаемся снова с
этими же самыми «старыми» именами. А ведь худож-
ники слова, как мы видели, не по произволу и не слу-
чайно именуют своих героев: нередко выбором имени,
самым значением его или его характером они как бы
дорисовывают образ и характер человека. Мы не
знаем в нашей классической литературе ни одной ки-
сейной барышни Матрёши, ни одного рабочего или
крестьянина Валентина. При этом нередко обнаружи-
вается, что писатели прошлого очень хорошо помнили
русские святцы, изучали их и, слыша или выбирая то
или другое имя, отлично представляли себе его исходные
смысл и значение.
Как вам кажется, случайно ли И. А. Крылов на-
звал Тришкой горемыку — владельца знаменитого
кафтана? Не всё ли, собственно, равно, как величать
этого смешного растяпу?
Нет, не всё равно. Найдите в нашем списке имя
Трифон, и вы узнаете, что оно по-гречески означает
597

«роскошно живущий, богач». И вот у этого-то «рос-
кошно живущего» «на локтях кафтан продрался»... Не
ясно ли, что под видом парня-растрепы баснописец изо-
бражает тут кого-то совсем другого. Не намекает ли
он . на тех безалаберных помещиков своего времени,
которые, не зная, как заткнуть дыры в огромном хо-
зяйстве, продавали лес, чтобы спасти поле, или заво-
дили винокуренные заводы за счет распродажи скота?
Да и помимо этого, басня становится еще ядовитее в
глазах того, кто понимает, что значит «Тришка».
Или вот: почему Н. А. Некрасов в поэме «Кресть-
янские дети» заставил балагура-мастерового расска-
зывать ребятам притчу именно про Вавилу, а не про
Данилу, Гаврилу или какого-либо другого человека?
Помните:
«...У нас был Вавило, жил всех побогаче,
Да вздумал однажды на бога роптать, —
С тех пор захудал, разорился Вавило:
Нет меду со пчел, урожаю с земли,
И только в одном ему счастие было,
Что волосы из носу шибко росли...»
Случайно ли такая история произошла именно с
Вавилой? Вряд ли так: имя Вавила означает (см.
стр. 606) по-древнееврейски «бунтовщик»; понятно, что
он-то и взбунтовался против «господа бога», стал на
него «роптать», за что и был наказан свыше. Некрасов
встречал на своем пути множество говорливых кре-
стьян-рассказчиков; он великолепно знал, как любят
они играть в своих прибаутках и побасенках тайными
значениями православных имен.
Возьмите, например, пословицу:
«При деньгах Панфил всему миру мил,
А без денег Панфил — никому не мил».
Очень горькая пословица, великолепно выражаю-
щая самую суть старого мира, где человек человеку
был волком. Но ее ирония становится еще более ед-
кой, если принять в расчет, что по-гречески имя Пан-
фил (иначе — Памфил, см. стр. 622) означает «всем
милый».
Или — Макар. По русским пословицам и поговор-
кам, все Макары — тйкие уж неудачники. На Макара
«все шишки валятся»; Макар «гоняет телят» к черту
598

на кулички... А слово «Макар» по-гречески имеет зна-
чение «счастливчик», «блаженный».
Знай мы хорошо, что значат наши календарные
имена, мы, возможно, нашли бы новые оттенки смыс-
ла во многих народных песнях, сказках, прибаутках...
Беда в том, что мы этого не знаем.
Вы сто раз слыхали выражение «Аника-воин сидит
да воет» и, вполне возможно, недоумевали даже, по-
чему именно «Аника»? На кого намекает поговорка?
А она намекает не на кого, а, скорее, на что: Ани-
ка, Анйкетос, по-гречески — «непобедимый». И вот
этот-то «непобедимый» на словах хвастун и «взвыл»...
Нет, ей-ей, есть смысл в изучении наших старых
имен. Да и помимо этого, — что за интерес самому но-
сить вместо имени ничего не означающую кличку?
Если бы иной Виктор с детства знал, что его зовут
«Победитель» (по-латыни Виктор — «победитель»), он,
пожалуй, иначе и вел бы себя. А кроме всего,
изучение имен, их значений и их истории много способ-
ствует более ясному взгляду на язык, на жизнь слов.
Этого одного достаточно, чтобы оправдать длинный
перечень их, который я решил приложить к моей
книге.
В него я включил, по возможности, те имена, кото-
рые и сегодня попадаются в народе. К ним пришлось
прибавить некоторые, уже забытые, но связанные с
произведениями наших великих писателей: как же
можно упустить Пульхерию, если каждый из нас по-
мнит Пульхерию Ивановну из «Старосветских помещи-
ков» Н. В. Гоголя? Надо ли вычеркивать Агафона,
раз этим именем случайный прохожий так напугал и
ошарашил бедную Татьяну в «Евгении Онегине» в та-
инственный час гадания?
У меня был соблазн расширить список за счет мно-
гих иностранных имен, всё чаще встречающихся теперь
в нашем быту. Однако, поразмыслив, я остановился
только на нескольких самых обыкновенных: конечно,
никто не запрещает называть наших дочерей Брун-
гитьдами, а сыновей Тристанами или Лоэнгринами,
однако все такие возможности немыслимо учесть. Да
и попадаются-то они обычно как редкие исключения.
Нельзя пока что составить и отдельный список но-
вых, так называемых советских, имен. Как мы уже ви-
599

дели, народ только пробует их, только как бы произ-
водит над ними опыты. В моей коллекции таких
имен, — записанных в гуще жизни, то есть подлин-
ных,— имеются самые неожиданные. Есть девушка,
которую зовут Добрыня (хотя это мужское имя), и
молодая женщина, носящая имя Лель (тоже муж-
ское); есть целый ряд юношей, названных родителя-
ми-физиками не по «святцам», а по «таблице Менде-
леева»— Осмий, Радий, Тантал, Ванадий, даже Гли-
ний. Попадаются имена труднопонимаемые, такие, как
Ординард или Инотар, или очень неудобные при соче-
тании с фамилиями и отчествами: Идея Глупова,
Аэлита Барсучок. Есть и красивые и удачные; но кто
может сказать сегодня, которые из них останутся и
войдут в список употребительных имен, а которые бу-
дут забыты навсегда? Сейчас еще не известно,
привьется ли у нас обыкновение превращать, как это
принято в странах английского языка, в имена фами-
лии известных людей, или зарегистрированные у меня
«Дарвин», «Вольт» и пр. останутся только исключе-
ниями. Неизвестно и многое другое: составление реко-
мендательного списка новых имен не могло стать од-
ной из моих задач; этим, несомненно, займутся другие
авторы.
При толковании имен мною были использованы
разные пособия, в том числе старинные справочники,
составленные в религиозных надобностях, так называе-
мые святцы. Их составители обычно неплохо знали
нужные для понимания имен языки. Однако они не
были учеными-филологами: с научной точки зрения, не
все их «этимологии» заслуживают одинакового дове-
рия. Кроме того, им мешало их мировоззрение: они
всё старались повернуть на церковный лад. Древние
греки вкладывали в имя Теодор значение «дар бо-
гов»—многих богов языческого Олимпа, а монахи
и священники заменяли «богов» единым христианским
«богом». Имя Харис в Греции означало радостную
земную любовь, пылкую и здоровую; священники же
толковали его, как «любовь к распятому Христу», или
как-нибудь еще того печальней и унылее. Вот почему в
их толкования пришлось вносить множество поправок.
Нередко старинное объяснение оказывалось голо-
словным. Сказано, что имя Римма означает «броса-
60Э

ние», а на каком языке, и откуда это известно,—неве-
домо. Там, где рядом с этим толкованием не существует
(или остается мне неизвестным) другого, более досто-
верного, я сохранил такие пояснения, оговорив их
неокончательность и сомнительность. Их не так уж мно-
го, и отказываться от них без твердых на то основа-
ний нет необходимости: может быть, они и справедли-
вы. Что же до неполной категоричности таких реше-
ний задачи, то там, где дело касается этимологии слов
вообще и имен в частности, это — вещь вполне обыч-
ная. Даже самое на вид удачное объяснение тут мо-
жет быть заменено другим, лучшим, как только для
этого найдутся достаточные основания. Ничего страш-
ного в этом нет. Само собой разумеется, что толкова
ния, почерпнутые мною из более современных источ-
ников, из специальных работ по ономатологии и
словарей, отличаются большей твердостью. На их изме-
нение шансов несравненно меньше.
Прежде чем углубляться в изучение списка имен,
следует присмотреться к тому, как он построен.
Каждому попавшему в него имени посвящено от-
дельное объяснение; иногда оно состоит из двух-трех
слов, иногда бывает более пространным.
Каждое объяснение начинается с самого имени.
Чаще всего (но не всегда) оно дается в той своей фор-
ме, которую можно назвать русской книжной,
или официальной: не греческое Александрос, не
русско-народное Ляксандра, а привычное нам по ли-
тературе, документам и речи культурных людей —
Александр.
Однако возможны и исключения. Так, официаль-
ная форма имени Акилина почти никогда не употреб-
ляется в живой речи; вместо нее мы пользуемся на-
родным Акулина. Чтобы не затруднять поисков, именно
эта форма и дается нами. В других случаях сделано
иначе: если две формы отличаются слишком сильно и
попадают в далекие части списка, они приводятся обе,
со ссылками друг на дружку:
Устинья — см. Юстиния
Елеазар — см. Лазарь, и т. п.
Сразу же за именем в скобках дано, в сокращении,
указание на язык, из которого в свое время было цер-
601

ковью позаимствовано данное имя. Вот список наибо-
лее часто встречающихся таких «помет»:
(арам.) (вост.) (герм.) (гр.) (груз.) (е.) (егип.) (перс.) (Р-) ( сканд.) (слав.)	— из древнеарамейского языка. — из одного из восточных языков. — из древнегерманских языков. — из древнегреческого языка. — из грузинского языка. — из древнееврейского языка. — из древнеегипетского языка. — из древнеперсидского языка. — из римского (латинского) языка. — из скандинавских языков. — распространено в ряде славянских языков, помимо русского.
Тот, кто внимательно прочел всю эту книгу, не уди-
вится, заметив, что 90% наших имен, в том числе са-
мые, казалось бы, исконно русские — Иван, Марья,
Федор, Кузьма, Васи'лий,— на поверку оказываются
имеющими чужеязычные корни и происхождение.
Тому же, кто начал чтение с конца, с перечня, рекомен-
дуется вернуться на стр. 409 и предварительно внима-
тельно познакомиться с главой «Ономатомахия»: в ней
рассказывается о многовековой борьбе между русски-
ми и ввозными именами, протекавшей на Руси на про-
тяжении долгих столетий.
После пометы о происхождении, как правило, сле-
дует само объяснение первоначального значения име-
ни, точнее — значения того слова, из которого оно
было образовано у себя на родине. Например, имя
Георгий восходит к греческому слову «георгос» — зем-
леделец; славянские варианты его — Егор, Ежи, Иржи,
Юрий — тоже связаны с этим словом, но уже только
косвенно. Имя Георгий в Греции и сегодня может быть
понято как «земледельческий»; имени Юрий у нас ни-
кто и никогда без специального объяснения так не
поймет. Его и вообще никак нельзя «понять»: имя, и —
всё тут!
Во многих объяснениях мне показалось полезным
рядом с собственными именами привести и те, живу-
щие сегодня в нашем языке, слова, которые родствен-
ны этим личным именам, происходят от одних корней
с ними:
602

Лаврентий и лауреат.
Гликерия и глицерин.
Думается, такие сопоставления будут небезынте-
ресными для любознательных читателей, а книжка моя
рассчитана именно на них.
Некоторые объяснения довольно сильно разрос-
лись, и не без причин. Есть имена, в жизни которых
происходили такие любопытные приключения и которы-
ми испытаны такие неожиданные странности и повороты
судьбы, что казалось неразумным не коснуться этих
особенных обстоятельств. Таковы, например, путаница
с именем Герман, история изменений имени Магдали-
на, сложные взаимоотношения между именем Пра-
сковья и словом «пятница». Я позволил себе коротко
познакомить читателя с этими сторонами их «биогра-
фий».
Я убежден, что угодить на каждого мне всё же не
удалось. Один читатель не найдет в моем перечне того
имени, которое носит его дядя или двоюродная сестра,
другой огорчится по поводу отсутствия в нем имен не-
русских, но часто встречающихся теперь у нас (Аль-
берт, Эдуард, Аида, Виолетта). Найдутся и такие, ко-
торые будут сожалеть, что я недостаточно глубоко и
подробно изложил историю имен, фамилий, отчеств,
упустив и оставив в стороне огромный материал и за-
рубежных языков и языков братских народностей Со-
ветского Союза.
Таким читателям я могу привести в свое оправда-
ние одно — очень малый объем моего труда. Ответы на
все свои вопросы они могут найти, но уже в больших
специальных работах по ономатологии. Туда я их и
направляю, ограничившись здесь лишь кратким словари-
ком наиболее часто встречающихся календарных имен.
Абрам (е.) — великий отец народов. В русском быту
существовали варианты: Авраам, Авраамий, Аврам.
Август (р.)—величавый, священный. В русских
святцах не фигурировало. До революции слово «авгу-
стейший» значило «царственный».
Августа.—Женская форма к имени Август.
Авенир. — Значение и происхождение неясны.
603

Агата (гр.)—добрая, хорошая. Ср. название по-
лудрагоценного камня' агат. Народная русская фор-
ма— Агафья (ср. Агафон).
Агафон — добрый, благородный. Того же корня,
что Агата. Пушкин комически обыграл в «Евгении Оне-
гине» тот факт, что имя это числилось у нас «мужиц-
ким», «подлым». См. в сценке святочного гаданья:
«„Как ваше имя?” Смотрит он
И отвечает: Агафон», —
«отвечает» к неудовольствию Татьяны: по ее мнению,
«Агафон» — крайне неблагородное имя!
А г л а и д а (гр.) — дочь красоты, прелести. См.
стр. 477—478 (ср. Аглая).
Аглая (гр.) — красота, блеск. В пушкинскую пору
поэты любили именовать «Аглаями» пышных зрелых
красавиц.
Агнесса (р.) — овечка. Ср. русское слово «агнец»,
родственное латинскому «агнус» — барашек (ср. имя
Рахиль).
Агния — чистота, непорочность.
Адам (е.) — человек. Вылепленный из земли. Пер-
воначально и буквально — красная земля, краснозем.
Адриан (ант.)—житель Адрии. Ср. Адриатическое
море. Форма Андриан — неправильна.
Акакий (гр.) — беззлобный. См. стр. 392.
’ Акулина (р.) — (в святцах Аквилина)—орлица.
От «аквила» — орел.
Аким. — Русская форма от имени Иоаким.
Аксинья (и Аксенья). — Русск. нар. ф. от имени
Ксения. На Украине звучит, как Оксана...
Александр (гр.)—защитник людей. Ср. со сло-
вами «скаф-андр» (лодка-человек) и «алексин» (защит-
ное вещество в крови животных).
Александра.—Женская форма от имени Але-
ксандр.
Алексей (гр.)—защитник. Ср. Алекс-андр. Тор-
жественно-книжная форма — Алексий; распространен-
ное произношение Алексий — неправильно.
Алевтина (гр.) — натирающая благовониями,
умащающая. Также: чуждая дурного.
Алла (герм.). — Значение не установлено.
504

Анастасия (гр.)—воскресение. Первоначальное
значение: переселение.
Анатолий (гр.) — восточный.
Ангелина (гр., но с лат. суф. «-ин»)—ангелица,
ангельская.
Андрей (гр.) — мужественный, храбрец. Ср. Але-
кс-андр.
Ани кит а (гр.) — непобедимый. Ср. Вероника, Ни-
кита. На Руси имя это получило форму Аника. См.
стр. 599.
Анисим. — Неправильное написание вместо Они-
сим.
Анисья (гр.)—успешно свершающая.
Анна (е.) — благодать.
Антоний (гр.). — Точного истолкования не имеет.
Русск. нар. ф. — Антон.
Антонида (гр.)—дочь Антония. О суф. «-ид-»
см. стр. 477—478.
Антонина (гр., но с лат. суф.). — Женская фор-
ма от Антон.
Анфиса (гр.) — цветущая.
Аполлинарий (гр.) — посвященный Аполлону.
Аполлинария. — Женек, ф. от предыдущего
имени.
Аполлон (гр.) — погубитель. Имя бога солнца
Аполло у греков означало: солнце палящее, сжигаю-
щее.
Ардальон. — В христианских святцах толкуется,
как грязнуля, замарашка.
Ариадна. — Обычно толкуется, как верная жена.
Аристарх (гр.) — глава лучших. Ср. слова
«арист-о-крат» и «мон-арх».
Аркадий (гр.) — житель Аркадии, центральной
области древней Греции. Имя Аркадия того же корня,
что Арктика, значит: страна медведей.
Арий (<?.) — лев.
Арсений (гр.)—мужественный, мужской.
Артемий (гр.)—здоровый. Ср. Валентин.
Артем он (гр.)—парус (брамсель). Имя у нас не-
употребительное, но встречающееся в известной сказке
А. Толстого «Золотой ключик» в качестве клички соба-
ки-пуделя.
Архип (гр.) — начальник конницы. Ср. со слова-
605
Л. В. Успенский

ми «архи-плут» и «иппо-дром» (поле для конских бе-
гов).
Афанасий (гр.) — бессмертный. Ср, медицинский
термин «танатефобия» — болезненная боязнь смерти.
(О переходе звуков «ф» и «т» см. стр. 395.)
Афиноген (гр.) — рожденный богиней Афиной.
Бенедикт (р.) — благословенный. Русск. форма —
Венедикт.
Богдан (русск.)—данный богом. Имя (см.
стр. 417) не каноническое, церковью не признанное.
В древности означало: данный богами.
Боголеп (русск.) — угодный, приятный богу. Цер-
ковью рассматривалось, как перевод греческого Фео-
препий — богу приличествующий.
Борис (русск.) — возможно, сокращенное из Бо-
рислав, как древнее Борим из Боримир.
В а вил а (е.) — мятежник, бунтовщик. См. стр. 598.
Вадим (русск.) — смутьян, спорщик. От древне-
русск. глагола «вадити», сеять смуту, споры, Сокращ.
от Вадимир.
Валентин (р.) — здоровый, сильный. От римск.
«валерэ» — быть здоровым. См. в «Евгении Онегине»:
«В конце письма поставить vale» (т. е. «будь здоров»
по-латыни).
Валентина. — Женек, ф. от Валентин.
Валерий. — От той же основы, что и оба преды-
дущие, и с тем же значением.
Валериан. — То же.
Валерия. — Женек, ф. от Валерий. В древнем Ри-
ме: женщина из рода Валериев.
В а р а д а т (иранск.) — дар любимого. См. стр. 393.
Варахисий (вост.). — Значение не выяснено.
См. стр. 393.
Варвара (гр.)—дикарка, варварка. Первоначаль-
ный смысл слова «барбарос» близок к нашему «тара-
бара», «балаболка» — болтающий непонятное, т. е. «го-
ворящий не по-гречески». Имелась и мужск. ф. этого
имени — Варвар, малоупотребительная, но встречаю-
щаяся в литературе.
Варлаам (вост.)—сын народа.
Варух (е.)—благословенный. Ср. Бенедикт.
Варфоломей (арам.) — сын вспаханной земли,
сын полей.
606

Василий (гр.)—царский. Ср. со словами «бази-
лика»— царская усыпальница, «василиск» — «царёк»,
мифический дракон. Царь в др. Греции именовался «ба-
зилеус», но древнегреч. «бета» в византийскую эпоху
стала произноситься как «в». Имена из Византии пере-
шли на Запад с «бетой», к нам — с «витой»: Василий
и Базиль; Вакх и Бахус.
Василиса (гр.)—царица.
Василько (уменып. от Василий). — В святцах
числилось особым именем, которое носил ряд древне-
русских князей. Этого же корня и название цветка —
василек.
Вахтисий (перс.). — Значение не установлено. См.
стр. 393.
Венедикт. — То же, что Бенедикт. В России ря-
дом существовали фамилии: Бенедиктов и Венедиктов.
См. Василий.
Вениамин (е.), (Бен-ямин)—сын правой руки,
т. е. «сын любимейшей из жен». О значении частицы
«бен» в семитических языках — см. стр. 587.
Вера (русск.).—То же значение, что у слова «ве-
ра». Ср. Любовь, Надежда. Является русским перево-
дом греческого «Пистис» (вера).
Вероника. — Возможно, из греко-македонского
«Ференика» (победоносица).
Вивиан (р.)—живчик. Ср. со словами «виварий»,
«виват» (да живет!).
Викентий (р.)—побеждающий, преодолеваю-
щий.
Виктор (р.) — победитель. «Аве, Виктор!» (здрав-
ствуй, победитель!) — возглас, которым римляне встре-
чали полководцев во дни триумфов.
Виктория (р.) — победа. В XVIII в. по-русски
говорили: «Полтавская, Ганге-уддская виктория...»
В и р и н е я (р.) — зеленеющая, в смысле «свежая».
Известна повесть писательницы Л. Сейфуллиной «Ви-
ринея».
Виссарион (гр.) — лесной; от «бесса» (позднее —
«висса»; см. Василий) —лесная долина.
Виталий (р.) — жизненный. Того же корня, что
«витамины» (вещества, необходимые для жизни), ви-
тализм, витаскоп.
Владимир. — Казалось бы, имя — русское, с яс«
607

ным значением: владеющий миром. Однако известны
близкие германские имена: Вальдемар, Хлодомир. Воз-
можно, все они восходят к общему, более древнему,
первоисточнику, тем более что наши предки нередко
писали это имя, как Володимер. Об истории этого име-
ни на русской почве см. стр. 407—408.
Владислав (слав.) — владеющий славой.
Власий (гр.) — простой, грубоватый. Русск. нар.
ф. — Влас. На Руси, по созвучию, греческий Власий
слился со славянским богом домашнего скота Волосом,
или Велесом. Святой Власий стал покровителем жи-
вотных.
Всеволод (русск.) — властелин всего (народа).
Русское имя Всеволод было крайне неохотно признано
церковью. Даже в святцах XX в. все три дня, посвящен-
ных памяти этого святого (11 февраля, 22 апреля,
27 ноября), обозначены, как дни «св. Всеволода (Гавт
риила)».
В у кол (гр.) — пастух, волопас. От греч. «буколео»,
(пасу быков) произошли и слова «буколика», «буколи-
ческий», применяемые в поэзии, посвященной мирным
пастушеским темам. О переходе звука «б» в «в» —см.
Василий.
Вячеслав (слав.) — более славный.
Гавриил (е.) — божественный воин; божья обо-
рона.
Галактион (гр.) — млечный, молочный. Ср. в
астрономии термин «галактика» (млечный путь).
Галина (гр.) — тишина, кротость, в частности —
штиль на море, тихая погода. Рядом с этим именем
встречаются в употреблении Галли, западное, видимо
от «галлина» (курица, цыпленочек), и Галя, которое
старинные календари толкуют, как «кошечка», не ука-
зывая его происхождения. Известное на Украине лас-
кательное имя Галя не связано с ними, будучи умень-
шительным от Ганна (Анна).
«Нет, Галю; у бога есть длинная лестница...»
«Как тихо колышется вода!..»—продолжала Ганна».
(Н. В. Гоголь. Майская ночь. Гл. 1)
Гелий (гр.)—солнце. Ср. термин «гелиограф»
(солнечный телеграф). В настоящее время чаще фи-
гурирует как «новое», «советское» имя, связанное с на-
званием хим. элемента «гелий», впервые открытого на
608

Солнце. В старину в России часто встречалось в фор-
ме Елий.
Геннадий (гр.)—родовитый. Ср. научные тер-
мины— «генетика» (учение о выведении пород); «гене-
алогия» (родословная). Ср. также имена Евгений, Гер-
моген и др.
Георгий (гр.)—земледелец, буквально: землетру-
женик, землеработчик. От слов «ге» (земля), — ср. «гео-
графия», «гео-метрия», — и «эргон» (работа); ср. «эрг»
(единица измерения работы), «эн-эрг-ия». Имя это край-
не полюбилось народам Европы, где стало известно во
множестве вариантов: Жорж (фр.), Джордж (англ.),
Ежи (польск.), Иржи (чешек.); наши Егорий, Юрий,
Жоржик и даже древнерусск.' Гюрги —Дюрги— Дюк.
Г ера си,м (гр.)— почтенный.
Герман (р.) — родной, единоутробный (лат. «гер-
манус»),
Германн (герм.)—воин, дружинник (от «хеер» —
войско и «манн» — человек). Не следует путать это имя
с предыдущим. А. С. Пушкин хорошо знал это: героя
«Пиковой дамы» он назвал «Германн» и писал эту не-
мецкую фамилию через два «н». «Германн — немец»,—
замечает он устами Томского. Между тем путаница не-
редко происходит. Как известно, С. П. Титов назвал
сына в честь пушкинского Германна, но имя его все
всё-таки пишут через одно «н». Канадские репорте-
ры, интересовавшиеся у Ю. Гагарина, почему «космо-
навт-2» носит «нерусское имя», ошибались: имя Гер-
ман — ничуть не менее «русское», чем имя Юрий: пер-
вое заимствовано из латинского языка, второе — из
греческого. Кстати, и первый звук в двух «Германах» —
совершенно различен: в «Герман»—; «г» (Germanus),
а в «Германн» — «х» (Hermann).
Гермоген (гр.) — рожденный Гермесом (Меркури-
ем), потомок Меркурия. В древней Руси — Ермоген.
Ср. у Пушкина:
Но Эрмий сам внезапной тучей
Меня укрыл и вдаль умчал...
Тут Эрмий (Ермий) —Меркурий, Гермес, вестник бо-
гов.
Глафира (гр.)—гладкая, лощеная, красивая,
изящная.
Глеб (русск.). — Значение неясно. Ср. слово «глы-
Л. В. Успенский	609

ба» и народи, «глоба» — жердь. В латинск. яз. «gleba» —<
глыба. Слово близко к «глобус».
Гликерия (гр.) — сладкая. Ср. соврем, термины
«глицерин», «глюкоза». В древнегреч. яз., в разные пе-
риоды, буква «ипсилон» произносилась fo кар «и», то
как «ю» в слове «мюрид»; буква «с» (латинск.) позд-
нее читалась то как «ц», то как «к». Поэтому у нас
встречаются то «глИкоген», то «глЮкоза», то «Цезарь»,
то «Кесарь», то «КУпреян», то «КИприац». Таким же
путем образованы народные варианты имен Гликерия-
Лукерья; Кирилл—Чурила.
Григорий (гр.) — бодрствующий, неспящий.
Гурий (е.) — львенок.
Давид (е.)—любимый.
Даниил (е.)—божий суд. Нар. русск, ф, имени —
Данила.
Дарья (перс.)—победительница. Ср. имя персид-
ского царя Дария (Дарайавауша, если следовать перс,
произношению). Ср. также имена Виктор, Виктория,
Вероника.
Дебора (е.)—пчела.
Демид — см. Диомид.
Денис. — Русск. ф. от Дионисий.
Димитрий (гр.), (в народе Дмитрий)—принад-
лежащий Деметре, богине земли.
Диомид (гр.)—по воле Диона (т. е. главы гре-
ческих богов, Зевса) властвующий. Русск. ф. Демид.
Ср. фамилию Демидовы.
Дионисий (гр.)—посвященный Дионису, Вакху,
богу вина и виноделия, сыну Зевса. Русск. ф. этого
им. — Денис: Денис Давыдов, поэт пушкинской поры.
Дмитрий (гр.). — См. Димитрий.
Домна (р.) — госпожа. От «домус» (дом). «Доми-
на»— хозяйка дома. От этого же латинск. корня тер-
мин «доминион», глагол «доминировать», испанский
титул «дон» и многие другие слова европ, языков. Ср.
также имя Матрена.
Доротея (гр.). — То же, что Дорофея; женск, ф.
от Дорофей.
Дорофей (гр.) — дар богов, бога. От «дорос» —>
дар, «феос» («тэос»)—бог. Строение имени обратное
тому, что в Фео-дор, Фёдор; значение одно. См. стр, 395<
610

До си фей (гр.) — Равнозначный вариант имени
Дорофей.
Дула (гр.) — раб. См. стр. 393.
Ева (е.) — подательница жизни, жизнь. Имя мифи-
ческой библейской прародительницы.
Евгений (гр.) — благородный. Ср. название «ев-
геника» (пропагандируемая на Западе лженаука
о выведении «облагороженной» человеческой
расы).
Евгения (гр.). — Женек, ф. от Евгений.
Евграф (гр.) — хорошо нарисованный, «писаный
красавец». От «ев» — хороший и «графо» — черчу,
пишу, рисую. Ср. современные «телеграф», «графические
искусства», «графит».
Евдоким (гр.) — хорошо прославленный, добро-
слав.
Евдокия (гр.) — доброслава. Реже встречается
имя Евдоксия, означающее то же.
Евлампий (гр.) — прекрасно светящийся. Ср.
наше «лампа», «лампадка», от гр. «лампо» (светиться,
сиять). Весьма обычно духовные лица в старой России
свою фамилию «Евлампиев» (казавшуюся им просто-
народной, как и самое имя Евлампия) переводили на
русский язык, превращаясь в Благосветлова. Тут, как
легко заметить, имел место процесс, прямо противо-
положный описанному на стр. 546; там русское имя
заменялось латинским или греческим: Быстроногов —
Велосипедов, Надеждин — Эсперов и т. д., тут — на-
оборот.
Евпраксия (гр.) — делающая добрые дела, до-
бродетельница. Ср. слово «практика»—деятельность.
От этого имени — старорусская форма Апракса, встре-
чающаяся в фольклоре. От нее же — фамилия Апрак-
сины. «Ев» — как в Евграф.
Евсевий (гр.) — благочестивый. Того же корня
имя Севастьян и название Севастополь (достойный ве-
ликой чести, почета город).
Евстафий (гр.). — Буквально: хорошо стоящий,
т. е. постоянный, устойчивый. Простонар. русск. ф. —•
Остафий, Стахей. На Украине — Остап. У поляков —
Стась, Стах, Сташек.
Евфросинья (гр.) — радостная.
Егор. — Русск. нар. ф. от Георгий. Встречается н
39*
611

в виде Егорий: «У волка в зубе — Егорий дал!» (По-
говорка.)
Екатерина (гр.)—непорочная. В традиции За-
пада начальное «е» везде отсутствует: Катерина, Кат-
рин, Кэйтрин. У католиков существует и мужское имя
Катерин. Композитор Кавос, итальянец родом, живший
в России (1798—1840), именовался Катерин Альберто-
вич, а два его сына — Иван и Альберт—Катериновичи.
Елеазар (е.) — божья помощь. В России обычно в
форме Лазарь.
Елена (происх. догреческое). — Толкования неточ-
ны: избранная, светлая, пламенник и т. п.
Елизавета (е.) — божья клятва, обет богу.
Елисей (е.) — бог спас, спасение.
Емелиан (гр.)—ласковый, приветливый, весе-
лый. В русск. яз — Емельян, Емеля, в укр.—Омеля,
Омелько, откуда фамилия Омельченко. Западное Эми-
лиан означало (с лат.): сын Эмилия.
Еразм (гр.), (в литературе чаще Эразм)—возлюб-
ленный. Эразм Роттердамский—великий гуманист
эпохи Возрождения.
Ераст (гр.)—любимый. В книжной традиции
XIX в. чаще Эраст, как в «Бедной Лизе» Н. М. Карам-
зина, где это имя носит любовник, погубивший Лизу.
Ер ем ей (гр.) — посвященный Гермесу (Ермию),
т. е. Меркурию (см. Гермоген). В народе — Ерема,
Ярема. Имя нередко смешивается со сходным по зву-
чанию Иеремия, однако между ними нет ничего обще-
го. В святцах значилось и просто как Ермий, т. е.
Гермес.
Ер мил (гр.) — обитающий в Гермесовой роще
(при храме).
Ермолай (гр.)—народ Гермеса, Меркурия. См.
Николай.
Есфирь (е.). — См. Эсфирь.
Ефим (гр.), (точнее Евфимий)—благодушный.
Ефрем (е. Эфраим) —плодовитый. См. Карп, Поли-
карп.
Жанна (фр.). — Франц, вариант имени Иоанна,
женск. ф. к Иоанн, Иван. Жанна д’Арк — французская
патриотка, народная героиня. В последнее время имя
это используется у нас в качестве «нового» неканони-
ческого, причем нередко в неправильной форме: Жана.
612

Жорж (фр-). — Франц, ф. от Георгий. В дореволю-
ционной России считалось «более аристократическим»,
чем Юрий. Отсюда ироническое «жоржик» — щеголева-
тый матросик на Красном флоте 20-х гг., случайный
человек среди моряков.
Жюльетта (фр-)- — Франц, вариант от имени
Юлия (итал. ф.—Джульетта). Значение — Юленька,
Юлочка (уменьшительное); Юлия по-франц. — Жюли,
по-итал.—-Джулиа. Любопытно отметить, что в ста-
ром русском именослове имена, начинающиеся со зву-
ка «ж», не встречались среди «крестных»; среди «мир-
ских» — редко. Это объясняется источниками, откуда
наш народ почерпал имена.
Захар и Захария (е.)— бог вспомнил.
Зинаида (гр.) — рожденная Зевсом; из рода Зев-
са. Основа имени Зевс имела разновидность зен-, зин-;
Зене-ида— дочь Зевса. О суф. «-ид» см. стр. 477—478.
Зиновий (гр.) — Зевсова сила. В Греции Зено-биос,
от «Зен» (Зевс) и «биос» (жизнь, сила).
Злата (слав.) — золотая, золотко. Буквальный пе-
ревод греч. «хриса» (золотая).
Зоя (гр.) — жизнь. Ср. со словами «зоо-логия» (нау-
ка о живых существах), «палео-зой», «кайно-зой» (эпо-
хи древнейшей и новейшей жизни — в геологии).
Зоил (гр.)—-милостивый к животным. Имя в рус-
ском быту неупотребительное, любопытно тем, что сло-
во «зоил», в. память одного сурового критика Гомера
(IV—III вв. до н. э.), стало означать «несправедливый
и злостный ругатель»; такое его значение нередко ви-
дим у А. С. Пушкина.
Иакинф (гр.)—яхонт, гиацинт (название драго-
ценного камня). Ср. также название садового цветка:
гиацинт. В России имя преимущественно монашеское:
Иакинф Бичурин, известный китаист XIX в., был мона-
хом; «в миру» звался Никитою.
Иаков (е.). — Буквально: пятка; в переносном
смысле — второй по рождению из двух близнецов, по-
явившийся «по пятам» за первым. Русск. ф. — Яков.
Иван (в.)—дар бога. См. стр. 396. Заимствованное
имя это, как в русском языке, так и в других евро-
пейских, необыкновенно привилось и, приобретя зву-
ковое обличье очень далекое от первоисточника, стало
повсюду одним из любимых имен, превратившись из
613

Иоканаана (евр.), Иоанна (гр.) в типично русское
Иван, типично французское Жан, типично английское
Джон. Любопытно, что во многих странах носитель этого
имени стал характерным народным типом: у нас—
Иванушка (и «русский Иван» —в устах иностранцев);
у французов — Жан, Жанно, у англичан — Джон
Буль — чисто национальные образы. Таким образом,
хотя происхождение имени и уводит нас на Восток, само
имя в России стало чисто русским, во Франции — фран-
цузским, и т. д., как и многие другие имена (Марья —
у нас, Марианна;—во Франции, Мэри — в Англии).
Иеремия (е.) — бога возвеличит. Ср. Еремей.
Иероним (гр.) — носитель священного имени. Ср.
«иеро-глифы» («священные черты», письмена); «псевдо-
ним» (заменитель имени, как бы имя).
И е р о ф е й (гр.) — освященный богом. О частице
«те-», «фе-» см. стр. 395. В русск. нар. речи — Ерофей,
Ерошка, Ероха.
Иисус (е.) — божья помощь. В русск. именословии
отсутствовало, хотя в святцах и числилось. Во Фран-
ции— Жезю, в Испании — Хесус.
Игнатий (р.) — незнаемый, неведомый. Ср. слово
«игнорировать» (не обращать внимания, делать вид,
что знать не знаешь).
Игорь (оканд.). — От «вар» — воинство, сила. Пер-
воначально— одно из имен-эпитетов бога-громовержца.
Измаил (семит.)—да услышит бог. Вероятно —
о детях, как бы «выпрошенных у бога».
Илларион (гр.) — веселый, радостный. Русские
формы — Ларион, Ларя, откуда фамилия Ларины. См.
«Дмитрий Ларин... господний раб и бригадир...»
(А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»),
Илиодор (гр.)—из Гелиодор, дар Гелиоса
(Солнца).
Илия (е.)—Иегова — мой .бог. В русск. яз. — Илья.
Инна. — В старинных источниках: бурный поток,
без указания происхождения. Любопытно тем, что,
будучи мужским именем, как Пинна и Римма, да-
валось в последнее время исключительно женщинам.
См. стр. 430.
Иннокентий (р.)—невинный, безвредный.
Иоанн (а.). — То же значение, что у имен Феодор,
Дорофей: божий дар. См. стр. 396.
614

Иоаким (в.) — поддержка свыше. У нас — Еким,
Яким. Любопытна улица в старой Москве — Якиманка
(ныне ул. Димитрова)—по церкви Иоакима и Анны.
Иов (в-) — преследуемый, гонимый. Содержание
легенды о несчастном Иове и значение имени тесно свя-
заны. Ср. Моисей.
Иона (е.) — голубь.
Иосиф (е.)—приумножение, прибыль. В русск.
именословии — Осип.
Ипполит (гр.) — распрягающий коней, По одной
из легенд толкуется, как «растерзанный конями». Ср.
«ипподром» — конское ристалище.
Ираида. — Неправильное написание имени Иро-
ида.
Ираклий (гр.). — Из Гераклий, от имени Геракл,
означающего: слава Геры (супруги Зевса).
Ирина (гр.)—мир.
И р о и д а (гр.) — героическая, дочь героя. Еще в
XVIII в. у нас говорилось «ирои-комическая пиима» в
смысле «героико-комическая поэма».
Исаак (е.) — будет смеяться, смех. По Библии,
Сарра, жена патриарха Авраама, выслушав в глубокой
старости предсказание, что у нее родится сын, с недо-
верием засмеялась. Сын родился, и был, в связи с
этим, назван именно так. Ср. на стр. 399 историю не-
гритянского имени Датини.
Исидор (гр.)—дар богини Изиды. В русском
языке — Сидор.
Исмаил.—-То же, что Измаил.
Калерия (гр.)—зовущая, манящая.
Кал и ни к (гр.)—прекраснопобедный, триумфа-
тор. Ср. Калистрат, Никифор. В русском яз. — Калина
(откуда фамилия Калинины, а не от ягоды калина).
См. «Хорь и Калиныч» у И. С. Тургенева. У Н. В. Го-
голя в «Майской ночи» «старый Каленик» — украинская
форма того же имени.
Калистрат (гр.) — прекрасный воин. Ср. Кали-
форния, страт-егия.
Капитолина (р.) — рожденная на Капитолии,
славнейшем из семи холмов Рима.
Капитон (р.). — Вероятно, голован, от лат. «ка-
пут» (голова). В старых именословах объясняется, как
упрямец.
615

Карп (гр.) — плод. Ср. название науки о плодах
растений — карпология. Ср. имена Поликарп, Ефрем.
Касьян (р.), точнее Кассиан, — шлемоносец; от
лат. «кассис» (шлем). Второе значение — происходящий
из рода Кассиев, принадлежащий ему. В старорусских
верованиях — самый сердитый и неуживчивый свя-
той: «Касьян на что глянет, всё вянет»; «Касьян на
скот — скот дохнет, Касьян на траву — трава сохнет».
Связано с тем, что празднование этого святого прихо-
дится на 29 февраля, т. е. на день, который бывает лишь
в високосных годах, один раз в четыре года; несправед-
ливость испортила Касьяну характер.
Кир (гр.)— господин, владыка. В слово «Кирос»
греки переделали неудобопроизносимое, с их точки зре-
ния, имя персидского царя Куруш. См. имя Дарья.
Кира (гр.) — госпожа. Женек, ф. от Кир.
Кирилл (гр.)—господинчик, барчонок. Уменьши-
тельное к имени Кир.
Кифа (е.) —камень. Перевод на греческий язык
именно этого имени-слова дал имя Петр, имеющее то
же значение: камень, скала.
Клавдий (р.) — хромой. Прилагательное «клау-
дус» было одним из эпитетов хромоногого бога Вулка-
на, Гефеста.
Клавдия. — Женек, ф. от предыдущего.
Клара (р.) — светлая, ясная. Русск. именем нико-
гда не было, но хорошо известно через литературу
(«Клара Милич» И. С. Тургенева).
Клеопатра (гр.) — слава отца или дочь "слав-
ного отца. Часть «кл-» в греческих именах нередко
вводит понятие «слава»: Пери-кл — повсюду славный;
Патро-кл — слава отца.
Климент (р.) — милостивый. В русск. яз. чаще
Клим. Встречается и как Климентий.
Конкордия (р.) — согласие. Ср. в политике «кон-
кордат» (соглашение).
Константин (р.) — сын постоянного. Ср. науч-
ные термины: «константа» (постоянная величина),
«констатировать» (отмечать как нечто устойчивое, по-
стоянное).
Констанций (р.) — постоянный. Того же корня.
Констанция. — Женек, ф. к предыдущему.
Корнилий (р.) — рогатый. От лат. «корну» (рог).
616

В России чаще сокращенное Корней, но известно и
полное Корнилий. См. фамилии — Корнеевы, Корнило-
вы, Корнильевы.
Косма (гр.)—украшение. Ср. слово «косметика».
В России лит. ф. — Козьма (Козьма Прутков), нар,—
Кузьма, Кузя, Кузька. В Италии — Козимо.
Ксенофонт (гр.) — чужестранный. У нас встре-
чается редко. Но — Ксенофонт Полевой (литератор пуш-
кинского времени).
Ксения (гр.)—чужестранка, гостья. В др. Греции
«ксении» — язвительные двустишия, которыми хозяева
дома в шутку встречали гостей. От этого же корня —
древнегреч. название Черного моря: Понт Эвксинский
(море Гостеприимное). Русск. нар. ф. этого имени —
Аксинья — родилась, однако, не от греч. слова «аксей-
нос» (т. е. «.негостеприимный»), как может подуматься, а
из имени Ксения: русскому языку свойственно изменять
слова, начинающиеся с двух согласных, наращивая пе-
ред ними или между ними гласный звук; «пшеница» —
«пашеница», «ржаной» — «аржаной» и т. п. В укр. язы-
ке Ксения — Оксана.
Лавр (р.).—Название дерева, ветви которого
считались почетной наградой в античном мире. «Я не
герой, по лаврам не тоскую». (А. С. Пушкин)
Лаврентий (р.)—венчающий лаврами. Ср. на-
ше «лауреат» (увенчанный лавровым венком).
Лазарь (е.) — божья помощь. См. Елизар.
Л а р и о н (гр.). — Русск. ф. от Илларион.
Лариса (гр.). — От названия города Ларисса в
Греции. Другое толкование: приятная, сладкая (от
греч. «ларос»). Третье: чайка (от лат. «ларус»).
Лев — царь зверей, могучий храбрец. Слово
«лев» — русск., но само название этого животного че-
рез нем. «лёве», лат. «лео» восходит к древнеегип. «ля-
бу» — лев.
Леонид (гр.) — сын льва, из львиного рода, льво-
подобный. О значении суф. «-ид» подробно см. стр. 477—
478.
Леонтий (гр.) — львиный.
Лидия (гр.)—лидиянка. Имена этого типа, произ-
веденные от названий мест, часто давались рабам, вы-
везенным из того или другого города или страны.
Лия (е.) — телица, телушка. Кочевники древности
617

относились к домашнему скоту, как к величайшему со-'
кровищу. Имена вроде «телка», «овца» были у них не
менее почетны, нежели у позднейших народов Хриса
(золотинка) или Маргарита (жемчужина). Ср. Рахиль.
Стоит вспомнить, что в титулатуру фараона входил
эпитет «могучий бык».
Лука (р.). — Сокращение от Лукиан, с тем же зна-
чением.
Лукерья. — Русск. нар. ф. от Гликерия (другое
произношениеГлюкерия). С корнем «люк», как в
Лука, Лукьян, ничего общего не имеет, т. е. образова-
лось уже на русской почве.
Лукиан (р.)—светлый, светящийся. От латинск.
«люкс» (свет). Ср. современное «люкс» — единица осве-
щенности в оптике, и «блеск, роскошь, шик» в некото-
рых жаргонах.
Любовь (русск.). — Значение то же, что у слова
«любовь». Однако имя это — перевод греческого Ага-
пэ. Из легендарной семьи мучениц, в которую по цер-
ковным легендам входили гречанки-сёстры: Агапэ, или
Харис (Любовь), Пистис (Вера), Элпис (Надежда); не
переведенным на русский язык по каким-то причинам
осталось только имя их матери Софии (Мудрость).
Людмила (слав.)—милая людям. В Болгарии
употребительно и мужское имя Людмил. Людмил
Стоянов — известный болгарский писатель.
Люция, Лючия (р. и итал.) — светящаяся, сия-
ющая. Имя русским никогда не было, но хорошо изве-
стно из литературы. В настоящее время используется
в числе «новых имен».
Мавра (гр.)—темнокожая, смуглянка. Этого
корня племенное имя «мавр». См. у К. Пруткова:
«Но его для сраму я
Маврою одену,
Загоню на самую
На Сьерра-Морену...»
В старорусск. яз. вместо слова «мавр» употребля-
лось близкое к нему «мурин».
Маврикий (гр.)—черномазый. Того же корня,
что и предыдущее. На Западе известно в формах Мо-
рис (франц.), Мориц (герм.).
Магдалина (е.) — родом из гор. Магдалы в
Палестине (название этого города, Мидгал-эль, по-древ-
618

меевр.— башня божья). История имени Магдалина
поучйтельна. Сначала оно было просто эпитетом при
имени одной из Марий Евангелия и означало Мария
Магдальская, в отличие от других носительниц этого
имени. Потом прилагательное получило смысл само-
стоятельного имени, со значением «магдалка» (как,
скажем, «камчадалка»). Во Франции оно, например,
звучит как Мадлэн, полностью утратив сходство с ис-
ходным географическим термином. О сходных явле-
ниях в русском именословии см. Воин, Постник.
Макарий (гр.)—блаженный, счастливый. См.
стр. 598.
Максим (р.)—величайший. См. стр. 569. Ср. сло-
ва «максимум», «максимальный».
Максимиллиан (р.) — потомок величайшего.
Того же корня, что предыдущее.
Маланья. — Русск. ф. от Мелания.
Мам ант (реже Мамонт). — Происхождение и
значение неясны.
Ману и л (в народе Мануйла). — Русск. ф. от Эм-
мануил. Известны фамилии Мануйловы, Мануильские.
Марина (р.)—морская. Ср. «маринист» (худож-
ник, пишущий море), «аквамарин» (камень цвета мор-
ской воды).
Марианна и М а р ь я н а. — Того же корня, что
Мария. В церковном произношении — Мариамна.
Мария (е.)— горькая (по другим толкованиям —
превосходство).
Марта (арам.) — владычица, наставница. В рус-
ском яз. — Марфа.
Мартин (р.) — принадлежащий, или посвященный,
богу войны Марсу. В русск. произн. — Мартын.
Мартын. — Русск. ф. от Мартин.
Марфа. — Русск. ф. от Марта. Греч, буква «0»
в древности произносилась как «т» с придыханием
(«тх») и называлась «тэта», в средние же века и по-
зднее— как «ф» («фита»). Мы унаследовали более по-
зднее ее произношение, Запад — более древнее. Ср.
также Теодор и Феодор, «атеизм» и «афёй», как в
языке А. С. Пушкина, и т. п.
Матвей (в святц. евр.). — По значению совпадает
с Федор, Богдан, Иван: дар божий. См. стр, 396. В цер-
ковной традиции— Матфей.
619

Матрена. — Русск. ф. от Матрона.
Матрона (р.) — госпожа, мать семьи, матушка.
История имени любопытна. В др. Риме слово «матрона»
было весьма почетным, означая мать, как полновласт-
ную и примерную хозяйку дома. У нас же имя Матре-
на, возникшее из него, приобрело в старой России на-
рицательный смысл — «простушка», «деревенщина».
В названии «кукла-матрешка» оно и сейчас еще имеет
этот оттенок: «женщина в платочке, крестьяночка».
Мелания (гр.)—темная, смуглая (ср. Мавра).
От этого корня название Меланезия (острова темноко-
жих), «меланизм» (противоположность «альбинизму»,
черная окраска меха животных). В русск. яз. — Маланья.
Мелитина (гр.) — медовая. Женек, ф. от Мели-
тон.
Мел итон (гр.).—То же значение. Ср. Мелито-
поль (Медоград, Город меда).
Меркурий (р.). — Имя в честь римского бога
Меркурия, соответствовавшего греческому Гермесу.
См. Гермоген, Еремей. Само имя бога торговли связа-
но с латинск. глаголом «мёркор»—торгую; сущест-
вит. «мёрцес» — награда, прибыль. Таким образом, оно
оказывается родственным и испанскому имени Мерсе-
дес, означающему: дары, награды.
Мечислав (слав.)—прославивший себя мечом-
(т. е. доблестью).	-
Милица (слав.)—миловидная, милочка. Вероят-
но, перевод греч. Харита.
Мирон (гр.)—источающий благовонное миро,
благоухающий. Ср. «миропомазание» (один из церков-
ных обрядов).
Мисаил (е.)—принадлежащий богу. В народе —
редко; чаще у монахов и старообрядцев. В «Бо-
рисе Годунове» А. С. Пушкина его носит один из бро-
дяжничающих монахов. В повести А. П. Чехова «Д1оя
жизнь» герой в претензии на отца, давшего ему такое
вычурно-безвкусное имя.
Митродора (гр.)—дар матери. Ср. Нимфодо-
ра, Варадат.
Митрофан (гр.)—слава матери или: имеющий
славную мать. Ср. Феофан.
Михаил (е.) — богоподобный, божественный.
Букв.: кто как бог.
620

Михей (е.)—кто подобен богу.
Модест (р.)—скромник.
Моисей (е.)— извлеченный (из воды). Имя связа-
но с легендой о египетской царевне, усыновившей ре-
бенка Моисея, плывшего в люльке по Нилу. Впрочем,
египтологи считают имя египетским (Месу), а данную
этимологию—еврейской народной этимологией.
Мокий (гр.) — насмешник.
Мстислав (слав.)—славный мститель.
Муза (гр.)—вдохновительница. Музами в др.
Греции именовались богини покровительницы искусств
и наук. Слово «музыка» родственно этому имени.
Надежда (слав.). — См. пояснения к именам Ве-
ра, Любовь. Значение то же, что у слова «надежда».
Н азарий (в.)—посвященный богу. Русск. ф.
этого имени — Назар. Одного происхождения имя
иудейского городка Назарет.
Наркис (гр.). — В мифах Греции — имя само-
влюбленного красавца. То же, что Нарцисс. Связано с
глаголом «наркао» (цепенеть): юноша Нарцисс, уви-
дев свое отражение в воде, не мог оторвать от него
восхищенного взора и погиб, оцепенев над ним: превра-
тился в цветок. Наше слово «наркоз»-—того же корня.
Наталия (Наталья) (р.). — От латинск. «на-
талис» — родной, но также от латинск. названия пра-
здника рождества: «дйэс наталис» — день рождества,
рождения. Существует и иное толкование, возводящее
это имя к тому же еврейскому корню, что и в имени
Натан.
Натан (е.)—дарованный.
Нестор (гр.) — вернувшийся на родину (по тол-
кованию старых календарей).
Ника (гр.) — победа.
Никандр (гр.) — победоносный муж (муж
здесь —в значении мужчина, воин).
Никанор (гр.). —То же, что Никита.
Никита (гр.) — победитель. Ср. Виктор.
Никифор (гр.) — победоносец. Ср. Вероника.
Ср. также наши «светофор» (светоносец), «семафор»
(знаконосец), тоже построенные на основе греч. яз.
Никодим (гр.) — побеждающий народ. Здесь
«-дим» — вариант корня «дем-», который мы встречаем
в слове «демо-кратия» (народовластие).
621

Никола и Микола. — Русск. ф. от Николай.
В старину раскольники яростно отвергали греческое
имя Николай, как «собачье», из-за окончания «лай»,
считая, по невежеству, единственно правильной фор-
мой Никола. Любопытно совпадение с французским
вариантом — Никола, Кола.
Николай (гр.)—победитель народов. Ср. Ермо-
лай— народ Гермеса.
Никон (гр.) — победитель. Ср. Никита, Виктор.
Нимфодора (гр.) — дар нимфы. Ср. Митродора.
Нина (груз-.). — Значение не установлено.
Ной (е.) — утешение.
Нонна. — В старинных календарях: посвященная
богу (егип.). Возможно, от лат. «поппа» (мамка, ня-
ня-кормилица).
Олег (сканд.) — священный. У варягов — Хельги.
Олимпиада (гр.)—олимпийская. Ср. название
спортивных состязаний, проводившихся в древности в
греч. городе Олимпии: олимпиада.
Ольга (сканд.). — Женек, ф. от Олег. Из варяж-
ского Хельга, Хёльгла.
О нис им (гр.) — полезный. См. Анисим.
Онуфрий (егип.) — священный бык. У В. А. Жу-
ковского в «Войне мышей и лягушек» это имя исполь-
зовано в комическом плане: «Старая крыса — Онуф-
рий...»
Орест (гр.) — горец, дикарь.
Павел (р.) — малыш. От «паулюс» (малый, ма-
ленький) .
Павла. — Женек, ф. от Павел.
Павлина и Паулина. — Женек, ф. от Павел
(дочь Павла).
Павсикакий (гр.) — борец со злом. См. стр. 393.
Памфил (гр.)—милый всем, общий любимец.
См. стр. 598.
Панкратий (гр.) — властелин бога, всемогущий.
У русск. народа — Панкрат. Ср. такие слова, как
«аристократия» (власть «лучших»), «демократия»
(власть народа).
Пантелеймон (гр.) — всемилостивый. Частицы
«пан-», «панто-» при греч. словах придают им значе-
ние всеобщности, полноты охвата: «панславянский» —
всеславянский, «пантограф» — всё рисующий.
622

Парамон (гр.) — твердый, надежный.
Параскева (гр.) — канун праздника. Русск.
ф. этого имени — Парасковья, Прасковья. Так как до
введения «воскресенья» христиане, как и евреи, празд-
новали «субботу», а кануном ее была пятница, слово «па-
раскевэ», имевшее общее значение «ожидание, приготов-
ление», стало по-гречески значить «пятый день неде-
ли». В русском быту в старое время святая Параскева
так и именовалась: «Параскева-Пятница», откуда по-
шли многие церкви «во имя святой Пятницы», духов-
ная фамилия Пятницкие и т. д. Слово «пятница» чуть
не превратилось в самостоятельное женское имя,
которое могло бы существовать рядом с Прасковьей,
как имена Воин и Постник (см. стр. 430). Любопытно
при этом вспомнить единственного Пятницу-мужчину,
слугу Робинзона Крузо. Тут имя — перевод английско-
го «фрайди», как назвал своего героя-караиба Д. Де-
фо. Слово «фрайди», как все английские слова, лише-
но признаков грамматического рода и потому не про-
изводит в английском контексте такого странного
впечатления, как у нас: «мужчина, и вдруг — пятница!».
Парфений (гр.)—девический, девственный. Ср.
название знаменитого храма Афины-девы в Афинах —
Парфенон. Русск. нар. ф. — Парфён.
Патрикий (р.)—сын благородного отца. Ср.
слово «патриций» (аристократ). О звуках «к» и «ц» в
древних языках см. при имени Гликерия. В русск. нар.
речи — Патрикей: Лиса Патрикеевна.
Пах ом ий (гр.)—широкоплечий. Русск. ф. — Па-
хом—у писателей начала XIX в. использовалась как
типичная для пожилых крестьян, мужиков-бородачей.
Пелагея (гр.) — морская (параллельно лат. Ма-
рина). Ср. термин географии «архи-пелаг». В русском
языке — Палагея; уменьшительные: Палаша, Поля, Паша.
Пётр (гр.)—камень. См. Кифа. Произношение с
«ё» — только в русском языке; повсюду — Петр. Ср.
«петрография» (наука о камнях); «петроглифы» (древ-
ние рисунки на скалах).
Пин на, —См. Инна и Римма. В старых справоч-
никах: жемчужина (без указания источников). Судя по
«житию» этих святых, якобы вмороженных в лед где-то
на Дунае, в Малой Скифии, может быть, следовало бы
понимать, как сосна. См. румынское «пин» (сосна).
623

Платон (гр.) — плечистый. Ср. Пахомий.
Пол и карп (гр.) — многоплодный. См. Карп.
Поликсения (гр.)—гостеприимная, принимаю-
щая многих гостей. Ср. Ксения, а также «поли-вита-
мины» (смесь многих витаминов), «Поли-незия» (мно-
жество островов).
Порфирий (гр.) — пурпурово-красный. Ср. «пор-
фира» (пурпуровая царская мантия). У А. С. Пуш-
кина: «Порфироносная вдова». Красный камень пор-
фир.
Прасковья. — Русск. ф. от Параскева. Мать
Татьяны Лариной («Евгений Онегин») неслучайно в
юности «звала Полиною Прасковью»: имя это звучало
тогда как простонародное. Однако «Полина» — это
Павлина, а не Параскева: Ларина не была знатоком
в ономатологии.
Прокопий, Прокофий (гр.) — преуспеваю-
щий. В русск. яз. — Прокоп. См. «лейтенант Прокоп»
в романе «Гектор Сервадак» Жюля Верна.
Прохор (гр.) — запевала, предводитель хоров.
Разумник (русск.). — Значение понятно без
объяснений.
Раиса (гр.) — покорная, уступчивая, легкая.
Рафаил (е.) — исцеление помощью бога. Такие
имена, оканчивающиеся на «-ил» (Михаил, Гавриил,
Егудиил, Азазиил, Уриил и пр.) давались в честь «ар-
хангелов», начальников подразделений божьего воин-
ства, его «стратигов» и «архистратигов». Имя Рафаил
на Западе распространено (Рафаэль). У нас употреб-
лялось крайне редко, в среде монашества.
Рахиль (е.) — овца, овечка. См. Лия, Агнесса.
Ревекка (е.) — связывающая, берущая в плен.
Римма. — См. Инна и Пинна. Значение и происхо-
ждение неясны. В святцах: бросание (без пояснений,
откуда).
Родион (гр.) — розоватый. Ср. о-в Родос (крас-
ный, розовый); горы Родопы.
Роман (р.)—римский, римлянин. Рим — по-ла-
тыни Рома; отсюда и Романия — Румыния, как быв-
шая римская колония, роман — римская литературная
форма.
Ростислав (слав.)—да умножится твоя слава.
Савва (е.) — неволя, плен.
624

Савватий (г.). — Переработанное греками ев-
рейское слово «шаббат» — покой, затем — праздник
суббота; таким образом Савватий значит суббота, как
Параскева — пятница.
С а вел (е.) — тяжкий труд. В русск. именосло-
вии — Савелий.
Садок (е.)—друг царя. Имя было в ходу в рус-
ской древности; Садко в новгородских былинах.
Самсон, Шимшон (е.)—солнечный. От евр.
«шемеш» — солнце. В православных святцах обычно
Сампсон; Сампсоний — в народе.
Самуил (е.)—услышанный богом.
Сарра (е.) — родоначальница, мать множества
людей.
Севастьян (гр.) — почтенный, достойный по-
честей. Ср. Евсевий, Севастополь. В русск. яз. —Са-
востьян. «Гляди-ко, Савося, какое колечко...» (Н. А. Не-
красов. «Крестьянские дети»).
Семен. — Русск. ф. от Симеон.
Серафим (е.)—огненный, пламенный. Древне-
евр. слово «серафим» означает огни, светочи, огненные
ангелы: «-им» — окончание множественного числа.
У нас слово по недоразумению получило значение чи-
сла единственного** «И шестикрылый серафим на пе-
репутье мне явился...» (А. С. Пушкин. Пророк.) То же
произошло и с близким словом «херувим»: у обоих в
русском языке возникло, так сказать, «множественное
второй степени»: серафим-ы, херувим-ы. Можно ска-
зать, что наши имена Серафим и Серафима принадле-
жат к редчайшему разряду личных имен, имеющих
форму множественного числа.
Серафима (е.). — Женек, ф. от Серафим.
Сергей (р.). — В святцах обычно: высокий, высо-
кочтимый. Толкование несколько сомнительно. В цер-
ковной и торжественно-официальной речи прошлого
произносилось как Сергий: «святый Сергий Радонеж-
ский», «великий князь Сергий», «патриарх Всея Руси
Сергий».
Сидор. — Русск. ф. от Исидор.
Силантий (р.) — молчальник. Ср. название изве-
стного стихотворения Ф. Тютчева «Силенциум» (.Мол-
чание).
40 Л. В. Успенский
625

Си ль ван (р.)—лесной, лесистый. От лат. «силь-
ва» (лес). В др. Риме «сильваны»—-лешие, козлоногие
лесные божки.
Сильвестр (р.).— Того же корня и значения, что
предыдущее. Лесной.
Симеон (е.)—услышанный (имеется в виду:
услышанный богом в молитве).
Смарагд (гр.) — изумруд (драгоценный камень).
Сократ (гр.)—сохраняющий власть. Ср. Панкр'а-
тий и такие слова, как «демо-крат», «плуто-крат».
Соломон (е.)—мирный.
Соссий (гр.)—здравый. См. стр. 393.
София (гр.)—мудрость. Ср. «философия» (любо-
мудрие), «софисты» (последователи греч. философской
школы). Столица Болгарии носит название София
(ударение на первом слоге) по главному храму в честь
св. Софии.
Стефан (гр.) — кольцо, венок, венец. В русском
произношении Степан, во Франции — Этьен, в Венг-
рии — Иштван.
Степанида (гр.) — Степановна, дочь Степана.
Сусанна (е.)—лилия. Неправильно переводится,
как роза: «роза Сарона»,—-на самом деле «лилия до-
лин Саровских»: розы в Палестине дико не росли. У ар-
мян— Шушаник.
Тамара (е.) —смоковница. (Перевод «пальма»
неточен.) Этого же корня название небольшого южного
растения тамарикс.
Тарас (гр.)—беспокойный, бунтарь, смутьян. Ср.
Вадим.
Татьяна (гр.) —устроительница, учредительница.
Текла (гр.) — божья слава. Ср. Доро-те-я, Тео-
дор, Клео-патра, Пери-кл. «Слава» по-гречески —
«клебс». Русск. ф. этого имени — Фёкла — считалась в
дореволюционной России простонародно-грубой, Тек-
ла — изысканно-звучным именем. У А. Блока («Над
озером») поэт, пленившись встреченной незнакомкой,
«ей мысленно приискивает» красивейшее имя — Текла
или Аделина, а разочаровавшись в ней, презрительно
кричит: «Эй, Фёкла, Фёкла!»
Терентий (р.)—назойливый, утомляющий.
Смысл имени отражен в русской сказке о Тетереве и
Лисе: «Терентий, Терентий, я в городе была!» — «Бу-
626

бу-бу, была так была...» и т. д. Нар. ф. — Терех, Те-
рёшка.
Тигрий (гр.)—тигровый. Имя, встречающееся в
русской практике редко; но всё же у А. Н. Островского
полицейский — Тигрий Львович Лютов («Не было ни
гроша...»). В православных святцах числилось и еще
одно «зверское» имя: Пард, означавшее барс.
Тимофей (гр.)—богобоязненный. На Западе имя
фигурирует в форме Тимбтеус, Тимоти: на месте ви-
зантийской «фиты» там более древняя «тэта», как в
Марфа — Марта, Фёкла — Текла, Дорофея — Доротея,
и т. д.
Тит (р.) — защищающий честь. Ср. слово «титул».
Тихон (гр.). — В старинных справочниках: при-
носящий счастье, без указаний на происхождение.
Видимо, от имени греческой богини счастья Тюхэ. Ср.
Фортунат.
Трифиллий (гр.)—трилистник. См. стр. 393.
Трифон (гр.) — роскошно живущий. См. стр. 597—•
598.
Трофим (гр.) —упитанный, питомец. Ср. «дис-
трофия» (недостаточность питания), «а-трофия», «ги-
пер-трофия».
Ульяна. — Русск. ф. от Юлиания.
Устинья. — Русск. ф. от Юстиния.
Фаддей (е.) — похвала.
Фаина (гр.)—сияющая.
Фаустина (р.) — счастливая. Ср. имя Фауст у
Гёте.
Федор (гр.). — Русск. ф. от Феодор, Теодор.
Федора. — Русск. ф. от Феодора. Женек, ф. от Фе-
дор. Имени у нас не повезло: «Велика Федора, да ду-
ра» (пословица).
Федос. — Русск. ф. от Феодосий.
Федосья. — Русск. нар. ф. от Феодосия.
Федот. — Русск. нар. ф. от Феодот.
Ф ед у л. — Русск. нар. ф. от Феодул.
Фёкла. — Русск. нар. ф. от Текла.
Фекл ист. — Русск. нар. ф. от Феоктист.
Феклиста. — Женек, ф. от Феклист.
Фелицата (р.) — осчастливленная. Ср. извест-
ную оду Державина «Фелица».
Фемистокл (гр.)—прославленный за справедли-
40*
627

вость. Ср. Фемида — богиня правосудия. О корне «-кл-»
см. Текла. Клеопатра. У Н. В. Гоголя в «Мертвых ду-
шах» сынишка Манилова — Фемистоклюс.
Феодор (гр.) — божий дар. См. стр. 395.
Феодора (гр.). — Женек, ф. от Феодор.
Феодосий (гр.) — богоданный или отданный, по-
священный богам.
Феодосия. — Женек, ф. от Феодосий. Название го-
рода в Крыму с тем же значением.
Феодот (гр.)—Значение совпадает с предыдущим.
Фео дул (гр.)—раб божий. Ср. Феодор и Дула.
См. стр. 393.
Феодулия. — Женек, ф. от Фео дул.
Феоктист (гр.) — божье творение, создание.
Феоктиста. — Женек, ф. от предыдущего имени.
Феофан (гр.) — явленный богами.
Феофил (гр.) — боголюб.
Филарет (гр.)—любящий добродетель.
Филимон (гр.)—любящий.
Филипп (гр.) — любитель коней. Ср. Ипполит,
Филимон, Панфил. Существующее в нашем языке сло-
во «филиппика» (гневная обличительная речь) возник-
ло уже из имени Филипп. Филиппиками называли греки
страстные обличения оратора Демосфена, направленные
против царя Филиппа II Македонского (IV в. до н. эры).
Филолог (гр.)—словолюб, ревнитель языка. Имя
у нас крайне редкое, приводится только потому, что
настоящая книга посвящена вопросам науки о языке —
филологии.
Философ (ар.)—любомудр, мудрец.
Флавиан (р.)—происходящий из рода Флавиев
(или их вольноотпущенник). Римск. родовое имя Фла-
вий— от «флавус» (рыжеватый, белокурый).
Флегонт (гр.) — пылающий. Ср. «флегмона»
(нарыв, связанный с сильным воспалением).
Флор (р.)—цветок. Ср. «флора» (растительность),
название города Флоренция (цветущая). См. Фрол.
Фока (гр.) — тюлень.
Фома (е.) — близнец.
Фортунат (р.) — счастливец, баловень Фортуны,
богини счастья.
Фотий (гр.) — светлый. Ср. «фото-графия», «фо-
тон» (в физике частица света).
628

Фрол. — Русск. ф. от Флор.
X а р и т а (гр.) — прелесть, милочка. У древних гре«
ков «хариты» — богини радости, любви, красоты. Бол*
тары перевели это имя, как Милица.
Харитон (гр.) — Мужское к Харита.
Харлампий (гр.)—сияющий любовью. Ср. Ев*
лампий.
Хоздазат — см. Ху з д аз а т.
Хрисанф (гр.) — златоцвет.
Христина (гр.) —Христова, посвященная Христу.
Христофор (гр.) — христоносец. Самое слово
«Христос» по-гречески означает: помазанник, помазан-
ный на царство.
Хуздазат (вост.). —• По значению близко к Фе-
дор, Иоанн.
Эммануил (е.)—с нами бог.
Эсфирь (в.)—звезда.
Юлий (р.). — Принято толковать, как «сноп».
Юлия (р.). — В старых справочниках: пушистая,
что сомнительно. В Риме присваивалось женщинам из
рода Юлиев.
Юрий. — Слав. ф. от Георгий.
Юстин (р.)—правильный, справедливый. Ср.
«юстиция» (правосудие).. Русск. ф. — Устин, откуда фа-
милия Устиновы, Устиновичи.
Ю с т и н и я. — Женек, ф. от Юстин, Русск. нар. ф.—•
Устинья, Устиха.
Ювеналий (р.) — юный, юношеский.
Я к и м. — Русск. нар. ф. от Иоаким. То же, что
Аким.
Яков, —Русск. ф. от Иаков.
Ян. — Западнослав. и прибалт, ф. от Иоанн, Иван.

(ШШШ
СЛОВО О СЛОВАХ
Великолепная наука......................................  11
Стон и сон........................................   13
Било и крыло........................................ 14
За что бьют рынду? . ............................... 16
Что это такое?...................................... 17
В пространстве и во времени......................... 20
Великолепная наука ................................. 24
Эта книга . ........................................ 27
Слово и мысль . ......................................... 30
„Вечерний гость*.................................... 30
Чему дивился рабочий Изот?.......................... 35
„О, если б без слова сказаться душой было можно!* . . 39
. Сказки и были..........................................   52
Древние языковеды................................... 52
„Бекос, бекос!*..................................... 55
Теория „вау-вау*.................................... 58
Лесные звуки........................................ 60
От зинзивера до снегиря............................. 63
Устами младенцев.........•.......................... 65
Теория непроизвольных выкриков...................... 72
Человек и животное . ...................................  75
Люди и ласточки..................................... 75
Искусные неучи.............  .“..................... 79
630

Почему не говорят муравьи? .......................	81
Голос или рука?...............................     87
Как же это изучать?..............................  94
Q6 Иванах, помнящих родство......................  98
Сходное и различное ...............................  Ю?
От „волка" до „лу“ ................................1Q7
Языковые семьи.....................................  ПО
Овца и лошади..................................  ♦	126
Звуки и буквы , , . , ............................. < > < 131
Самая удивительная буква русской азбуки ....... 131
Буква и звук ....... .................... ......»<	134
Один за трех , .................................  137
Три за одного . , ..............................  139
Еще одна „редкостная" буква.......................140
Очень ли трудно русское правописание?..........  >	146
Буква-пугало и ее соперники...............•	. , . « 148
Удивительные приключения мистера Айвеноу............152
Самая дорогая буква в мире .......................156
„Ер" вне России ..................................161
Печальная история штабс-капитана Словоерсова .... 164
Евгений Онегин и его соседи . ....................166
Пир у царя Ивана IV...............................	166
Тайна Словоерсова раскрыта......................  168
Слово п его жизнь ...................................  170
Слова, слова....................................  170
Слова и словари................................   180
Слово слову рознь.................................184
„Музеи слов"....................................  188
В мире давно отзвучавших слов..................  .	192
В погоне за живым словом.......................  .	196
Язык, которым говорим мы.........................<	200
Не совсем обычные словари.......................  212
Живое слово ....................................  223
Лазея в прошлое...................................224
Сорок сороков.....................................229
Слова-ископаемые..................................235
Оттаявшие слова...................................240
Новое слово ......................................245
Самолет при Петре	I.........................246
Слово-ошибка ..............................   249
631

Слово, которое, собственно говоря,	ничего не значит 252
Лилипуты и струльбруги........................254
Два способа.................................. 258
Слова в масках....................................261
Большое гнездо ...................................266
Слово, которому 2000 лет .........................277
Родственники капитана............................282
Глокая куздра.......................................  	288
„Калейайа* й „Гайавата" '. .	 288
.Удивительный Робинзон Крузо	.	.	.	;..........  291
.Анатомия слова . . . ... . . ................   •	29э
.Языки „на шипах”, языки „россыпью" и языки „на клею"... 295
О флексии и о прочем..............................308
.Самое длинное слово Марка Твена .......... 315
.А- как же со словами-малютками? ..............  •	320
Глокая куздра..................................   324
Два слова о суффиксах . ........................  329
Место вашего рождения...........................  336
Поступь веков..........................................340
Что это за падеж? . ..............................341
Загадка грамматического рода......................347
Удивительный спор.................................350
Терзания переводчиков ........................... 351
Чистота нашего языка...................................363
ТЫ И ТВОЕ ИМЯ
От „куртки44 до „ономатологии44........................379
Знание и понимание...............................379
От слова к имени...............................  382
Крещу и перекрещиваю...........................  383
Различие или сходство?.........................  385
Ты и твое имя.........................................391
Гомер и Гоголь.................................. 391
Русские иностранцы...............................394
Фёдор = Иван, Иван = Матвей......................395
Ястребиные когти.................................397
Из дали времен...................................402
632

Свое — не чужое .................................404
Во святом крещении Иосиф .,....................  408
Ономатомахия — война имен......................  409
Всё перепуталось............................  .	. 414
Умойся Грязью..................................  417
Имена или прозвища?............................  419
«Добра же суть и та имена» ......................423
Поговорим о крестных	именах......................429
Роза Львовна и Фиалка Леопардовпа . ......... 431
Любовь Пушкина...................................433
Имя и человек..................................  436
Мулли Улли Гю....................................439
Будь проклят, Бирбон!..........................  442
Когда скончался июнь 1793 года? ........... 448
Бисмарк и Трампеданх...........................  451
Машенька Иван............................  ,	, . . 452
Современные номофилы............................ 455
Что же требуется от имени?...................... 463
Тяжелый случай...................................469
,,вич“ и ,,вна“.....................................  472
Александр Филиппыч и Наполеон Карлыч.............472
Волька-ибн-Алеша...............................  473
Родительский падеж...........................    475
Распребешен Невпопадович.........................477
На тысячу ладов................................  480
100 крон за фамилию..............................484
Здравствуй, Месяц Месяцович!.....................488
О том же, но с другой стороны....................492
Людские и лошадиные.................................  4	498
Гражданин Попсуйшапка ..........................498
О тех, кого никогда не было.....................500
У ног Чомолунгмы................................506
От Ромула до наших дней . . .....................511
Родословная семьи Посохов ........ ............ 513
Всюду одно..........'...........................517
Откуда такие?.................................. 520
Фон-бароны......................................529
От князя Шуйского до мужика камаринского........535
Колокольное дворянство........................  539
.Советы нечестивых"...........................  544
Вискряк не Вискряк ..............................548
633

Фамилия и прозвище . ............................554
Звучные и благородные..........................  559
Еще кое-что о фамилиях...........................564
От слова до фамилии и обратно....................568
Петры и Петрушки « ..............................574
Курам на смех....................................581
В милой Скандинавии ............................ 583
Розалия Аромат...................................585
Еще два слова....................................591
Список русских календарных имен ......................597

Лев Васильевич Успенский
.Слово о словах. Ты и твое имя"
Редактор Н. А. Чечулина
Художник-редактор О. И. Маслаков
Технический, редактор О. И. Котлякова
Корректоры Е. Н. Куренкова и Р. Ю. Лесина
Сдано в набор 13/IV 1962 г. Подписано к печати 16/V1I1 1962 г.
Формат бумаги 84 X 1081/зг Физ. печ. л. 19,88. Уел. печ. л. 32,6
Уч.-изд. л. 34,16. М-31522. Тираж 300000 экз.
(2-й завод — 100 001—200 000 экз.) Заказ № 1437.
Лениздат, Ленинград, Торговый пер., 3
Типография имени Володарского Лениздата, Фонтанка, 57
Цена 1 р. 52 к.