Автор: Крашевский Ю.
Теги: художественная литература романы исторический роман предтеча польский реализм
ISBN: 5-300-00412-Х
Год: 1996
Текст
ЮЗЕФ ИГНАЦЫ
КРАШЕВСКИИ
шшшш
, ;Л*>-А' l?&- *' -VI.! >: f"'.i •' . ч , , :
*
Scan Kreyder -14.03.2018 - STERLITAMAK
щ
и
Собрание сочинений в лесяти томах
Ю з е ф И г и а ц ы в
КРАШВСКИИ
том второй
Остап Бонларчук
Лва света
Хата за околицей
Романы
Перевол с польского
Москва
«ТЕРРА»—«TERRA»
1996
ББК 84.4П
К 78
Оформление художника
Р. АЮПОВОЙ
Крашевский Ю.
К 78 Собрание сочинений: В 10 т. Т. 2: Остап Бондарчук; Два
света; Хата за околицей: Романы / Пер. с польск.— М.:
ТЕРРА, 1996.— 608 с.— (Библиотека исторической прозы).
ISBN 5-300-00412-Х (т. 2)
ISBN 5-300-00395-6
Польский писатель Юзеф Игнацы Крашевский (1812—1887) известен как
крупный, талантливый исторический романист, предтеча и наставник
польского реализма.
Во второй том Собрания сочинений вошли романы «Остап Бондарчук»,
«Два света» и «Хата за околицей».
„ 4703010000-185 „ г™-ч т
К —А30(03)-96— Подписное ББК 84.4П
ISBN 5-300-00412-Х (т. 2)
ISBN 5-300-00395-6 О Издательский центр «ТБРРА», 1996
Остап Бондарчук
I
Происшествие, здесь описываемое, случилось вскоре после
губительного 1812 года, столь памятного в летописях мира и
ознаменовавшего след свой и в нашем краю развалинами, пожарищами,
могилами, не одной утраченной надеждой, не одной болезненной
потерей. После общего изнеможения настала минута тишины и
оцепенения, как бы преддверие новых бурь.
Войска нового Александра, нового Цезаря, поразив север в
самое сердце, отступили назад: полу замерзшие, полу отчаянные,
гонимые с оружием в руках волей завоевателя, они оставили после
себя следы, подобные тем, какие остаются после бури или саранчи.
Повсюду виднелись пожарища, груды костей, могилы и
развалины.
Большая часть края представляла собою грустную пустыню.
Крестьяне бежали из своих жилищ, господа из своих замков: каждый
спешил укрыться в городских стенах или в глуши лесов. Обгорелые
деревни опустели, барские дома уныло стояли с выбитыми окнами,
поля, носившие на себе следы бивуака, оставались незасеянными.
Страшно опустошение войны! Лет через тысячу, когда люди
будут жить согласнее и будут в состоянии оценить собственное свое
достоинство, когда они поймут, наконец, что не всякий же спор
должен вести к кулачному бою или к истреблению друг друга, —
тогда битвы наших времен покажутся страшными сказками для
наших внуков и правнуков. Всякий, кто будет читать описание
кровавой борьбы целых народов против подобных же себе, скажет
в душе: что за дикие варвары были отцы наши!
И по нашей Волыни тянулись отряды многочисленной
наполеоновской армии, и в ней они оставили следы своего похода.
Взглянем на деревушку в долине, между двумя холмами. Один
из них покрыт молодым дубовым лесом, другой окружен пашней,
борозды которой уже заросли травой. Под ними расстилается
зеленый луг, позолоченный цветущими одуванчиками. Возле речонки,
разлившейся на несколько луж, важно прохаживаются красноногие
аисты, летают чайки, жалобно оглашающие воздух своим
пискливым криком, блуждают утки, отыскивая свое в тростнике скрытое
гнездышко. С холма, против речки, спускаются крестьянские сады,
засеянные коноплей, огороженные плетнем, оттененные местами
цветущей грушей или пошатнувшейся вербой. Но сады эти не
обработаны, редко у которого поднят дерн, поваленные ульи поломаны
и только там и сям валяются стебли кукурузы или брошенные
кочаны капусты. По горе стоят хаты, каждая против своего огорода. Хата
волынского крестьянина достойна внимания. Я нимало не удивляюсь
избе крестьянина лесного края, хорошо построенной из толстых
бревен и покрытой тесом. Когда все под рукой, немного надо искусства,
чтобы выстроить такую избу. Но на Волыни, где часто у целого
селения нет прутика леса, где так трудно добыть материал для
постройки, крестьянская хижина так же достойна внимания, как
мазанка в Бессарабской степи. Впрочем, в Бессарабию то морем, то
Днестром подвозят еще иногда лес, к тому же большой достаток
тамошнего народа дает средство повсюду заменять дерево камнем.
На Волыни, Бог знает, из чего и как строится хата.
Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают ее
по сторонам. Березовые или осиновые полусгнившие кривые балки
служат подпорками крыши. О тесе и говорить нечего: он состоит из
ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к
другому, так что, когда солома облежится, то вся крыша или
подымается буграми, или образует ямы, через которые дождь ручьями
проходит в мазанку и ускоряет ее разрушение. Стены, подпертые
бревнами, служат целой семье защитой от зимней непогоды и
страшных вьюг. Внутри и снаружи хата ежегодно обмазывается и
огораживается завалиной из земли и навоза. Над прорубленным
маленьким окошечком висит кусок свернутой соломы. В таком виде
хата существует многие годы, зато старость ее очень печальна.
Нескоро поселянин думает о новой хате. Для него это
невозможно. Крыша развалится, порастет мхом, травою и житом. Стены
уйдут в землю, так что и окно придется на завалинке, сруб
разойдется вкось, а все зовут ее хатой, все живут в ней люди. Нередко
и крыша слезет, стены вывалятся, но и это не беда, их подопрут и
все-таки живут в них. Трудно выстроить жилье в безлесной
стороне. Гумно огораживается из плетня и из экономии одной стороной
примыкает к хате, хлев и сарай тоже прижаты к ней. Зато, когда
искра попадет на крышу, нет спасения: все горит! Тут уж поневоле
придется подумать о постройке нового жилья.
После двенадцатого года избранная нами деревенька
представляла самую грустную картину. Несколько хижин были совершенно
разобраны, торчали только оставленные столбы и развалившиеся
черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды покрыты
были хворостом и крапивой. Кое-где виднелись следы недавнего
пожара. Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших
тут лошадях. Груды костей валялись по дороге, вороны клевали
остатки падали.
Гробовая тишина прерывалась только их карканьем. Крестьян
возвратилось еще мало. Оттого редкая изба топилась и редко
человеческая фигура показывалась на широкой улице, частью поросшей
уже травою.
На конце селения был старый панский замок. Звали его замком
потому, что тот, кто жил в нем, назывался графом. Это было
желтое одноэтажное строение, с четырьмя колоннами спереди, с
двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными
столбами, и с высокими каменными воротами, украшенными двумя
глиняными сосудами. После войны решетка была выломана,
штукатурка со столбов осыпалась, и одна часть ворот обрушилась.
Замок представлял не очень красивый вид.
В большей части окон не было стекол и даже рам: иные были
затворены ставнями, иные забиты досками, а другие сделались
приютом воробьев и ласточек. Один из флигелей служил,
по-видимому, конюшней, в другом же одна половина была пустая, а другая
занята управляющим.
В переднем фасаде замка, не знаю, каким образом, пушечное
ядро пробило дыру над самым стертым гербом владельца. Ласточки
тут же прилепили себе гнездышко, разрушение послужило им в
пользу.
Грустно было войти внутрь здания. Поврежденная крыша
пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили на выбитый и
выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные
мозаикой стены.
Замок сам повествовал о своем бедствии. В сенях —
простреленные стены, обвалившийся потолок, разбитые двери.
В комнатах были кучи пепла и угля, кресла и столы без ножек,
вместо печей одни кирпичи. В столовой висело в беспорядке
несколько фамильных портретов, разрубленных, ободранных и
простреленных. Большой бильярд без сукна закрыт был соломою, к
зеленому шнурку, на котором висел паук, привязана была веревка,
служившая, вероятно, виселицей, под ней была черная запекшаяся
лужа. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели
и лохмотья одежды. Стены исписаны были разными неприличными
словами.
В кабинете стояло разрубленное сабельными ударами
фортепиано, а на полу валялись белые клавиши, разбитая арфа висела на
кольце, пустые рамы картин затянуты были трудолюбивым
пауком.
В библиотеке все шкафы были пусты, только несколько
растрепанных книг валялось в беспорядке, и вырванные листы белели по
углам.
Не уважили даже церкви, не пощадили святыни. А между тем
люди, так зверски обращавшиеся с чужим добром, не были
варварами, они пришли с образованного Запада, война сделала их
дикарями. Солдат многое себе позволяет. Завтрашний день не
принадлежит ему.
Церковный крест был рассечен на две части и пробит пулями,
из алтаря были сделаны ясли.
В саду лучшие деревья были вывернуты, мосты срублены,
беседки уничтожены, и кое-где из кустов выглядывали обломки камен-
ных статуй: то голова без носа, то рука без пальцев. Садки
покрыты были плесенью.
Во флигеле, почти заново отделанном, занимал две комнатки
пан Мржозовский, возвратившийся к своей должности, как только
все успокоилось и затихло, и оставивший в Луцке жену и детей.
Но он мог спокойно отдыхать, потому что некому и нечего было
работать и не за чем было смотреть. Крестьяне, хотя и возвратились,
но должны были опять уйти на заработки, потому что дома нечего
было есть, нечего сеять, нечем пахать и неоткуда было взять ни
хаты, ни косы, ни зерна, те, которые имели лошадь или вола,
должны были продать их, чтобы чем-нибудь кормиться. Обязанности
пана Мржозовского ограничивались вздохами, взглядами,
расспросами, курением трубки и прогулками по деревне. Озимые поля
остались незасеянными, да и ярового тоже некому и нечем было засеять.
Аккуратно, всякий день, Мржозовский, закурив коротенькую
трубку, отправлялся в барский замок.
Войдя в сени, он останавливался, смотрел, пожимал плечами,
качал головой и, подвигаясь вперед, все рассматривал, над всем
задумывался. Обойдя со вниманием весь замок, возвращался он в
свои комнатки, садился на сундук и грелся у очага.
Ежедневные размышления управляющего продолжались иногда
до позднего вечера.
После обеда, приготовленного бывшей некогда господской
кухаркой, Мржозовский ходил по деревне, гулял по незасеянным полям,
толковал с крестьянами, наделял их советами, ходил к арендатору
Лейбе, содержавшему уже постоялый двор на большой дороге и,
выпив стаканчик водки, возвращался домой. В праздничные дни он
ездил к жене в Луцк, но на другой день рано был уже при своей
должности.
Постоянно задавал себе пан Мржозовский один вопрос: как это
злодеи ничего не пощадили и что скажет граф, когда приедет? Он
писал графу, но не получил ответа и предполагал, что письмо его
не дошло.
Однажды утром, когда он уже окончил осмотр пустого замка и
собирался уйти к себе, до него долетели звуки почтовой трубы,
хлопанье бича и стук экипажа. По нему пробежала дрожь.
«Боже мой! Кто это едет?» — подумал он.
Труба звучала все громче.
— Да кто же это? — воскликнул Мржозовский и побежал как
угорелый.
И точно, по щебню катилась громадная желтая дорожная
карета, запряженная шестью лошадьми, за нею коляска, а за коляской
бричка.
— Ведь это граф! С чего начать? — вскричал, с отчаянием
ломая руки, управляющий.
Карета подъезжала уже к крыльцу.
Из окна кареты высунулась седая голова графа с румяным
лицом, отвисшими щеками и серыми заспанными глазами.
Ю
Граф взглянул и вскрикнул.
Мржозовский стоял с жалкой миной, как вкопанный, держа
шапку под мышкою.
— Что же это такое? — воскликнул граф.
Графиня высунулась, посмотрела, закрыла лицо руками и
болезненно вскрикнула.
— Что же это? Развалины! — сказал владелец.
— Как все бывает после войны, — прошептал, кланяясь,
управитель.
— Но такой ужас только у нас, нигде я ничего подобного не
видал!
— По большой дороге, ясновельможный граф, всюду так.
— И так все?..
— Разорено, — сказал Мржозовский.
— А деревня?
— Как и все.
— А люди?
— Половины их нет.
— А поля?
— Не засеяны.
— Но ведь это развалины, страшные развалины!
— Развалины, ясновельможный пан.
— Какое несчастье!
— Подлинно несчастье! — повторил со вздохом Мржозовский.
— Что же ваша милость тут делала?
— А что же я мог делать против армии?
— Как что? Просить, хлопотать у генералов, у старших,
жаловаться, наконец.
— Один немецкий генерал, напившись пьяным, приказал было
меня повесить в большой зале, насилу офицеры отняли. Жену и
детей я должен был скрыть в городе, а сам не без опасности
оберегал или наблюдал за имуществом ясновельможного пана.
— Что же вы сберегли?
— Как что? Все, что видит ясновельможный граф.
— А хозяйство?
— Не имею чем пахать, что пахать и что сеять.
— Ив самом деле, ничего не посеяно?
— Не посеяно, ясновельможный пан, но Лейба обещает.
— Но что же нам делать? — сказала графиня. — Дом в
развалинах, пустой, людей нет, здесь нельзя жить.
Граф потер себе лоб. Мржозовский стоял молча.
— Где, ваша милость, живете? — спросил граф.
— В двух комнатках, во флигеле.
— Ехать к флигелю!
Экипажи двинулись к флигелям. Тут граф, графиня, маленькая
дочь их Мизя, нянюшки и слуги — все вышли. Разрушение
произвело на всех сильное впечатление: все шептались вполголоса,
оглядывались со страхом, а некоторые побежали опять в замок.
п
Ясновельможные граф и графиня пошли тоже взглянуть на
барский дом.
Сурово и грустно прошел граф по комнатам. Жена его плакала,
повиснув на его плече, ежеминутно останавливалась и ломала себе
руки при виде своей любимой мебели — совершенно изломанной,
своих комнат — обезображенных. Люди, следовавшие за господами,
молча показывали друг другу то пули, то части обломков, то куски
разорванных тканей. Мржозовский шел сзади, потупив голову.
Из дома граф направил шаги свои к балкону, ведущему в сад.
Тут Мржозовский как будто чего-то испугался.
По сломанным ступенькам сошли они на луг, потом повернули
направо по аллее. Управитель следовал за ними, люди тоже,
Мржозовский только кряхтел неспокойно и вертелся во все стороны.
Пройдя темную аллею, приблизились к каменной лавке,
устроенной под старым дубом. Граф взглянул на управителя.
— Людей с лопатами! — сказал он отрывисто.
Управитель провел рукою по лбу.
— Ясновельможный пан, незачем, — пробормотал он, заикаясь.
— Что? Как? Почему ваша милость знает, для чего я их
требую?
— Сундука нет.
— Как нет! — воскликнул граф. — А почему вы знаете, что он
тут был?
— Когда сюда явились австрийцы, — сказал, смешавшись,
Мржозовский, — сейчас же стали искать денег, ломали стены,
вынимали полы и, не найдя ничего, отправились копать в сад и
нашли.
— Нашли? — повторило несколько голосов.
— Нашли, поделились и увезли с собой.
С необыкновенным хладнокровием обернулся граф к плачущей
жене, шепнул ей что-то и пошел назад. Мржозовский побагровел и
неспокойным шагом последовал за ними.
Люди побежали, чтобы удостовериться на месте в краже
графского сундука. Точно, неподалеку от лавки, была заметна вырытая
когда-то яма, хотя, впрочем, она уже немного поросла травой.
— Потеря наша велика, — сказал граф жене, — но мы не всего
лишились. Не плачь, милая Аннета, другие больше нас потеряли,
а у нас осталось еще столько, что мы можем изгладить следы этого
опустошения... A la guerre comme a la guerre... Но я подозреваю
Мржозовского. Впрочем, это еще откроется. Пойдем теперь во
флигель, а завтра займемся делом и приведем все в порядок. Не мучь
только себя, моя Аннета, люди нашего звания должны ставить себя
выше этих мелочей. Отчаяние удел черни.
В эту минуту из чащи деревьев выскочил оборванный
крестьянский мальчик — истощенный, желтый, бледный, весь в лохмотьях,
лет семи или восьми. Сшитая из разных лоскутков сермяга едва
прикрывала грудь и бока его, ноги были не обуты, голова не
покрыта, а на бледном лице, несмотря на наличие испуга, страдания,
12
следов болезни и глубокой бедности, господствовало выражение
неизъяснимой кротости. Серые глаза были полны слез, на узких,
сжатых, посинелых губах мелькала принужденная улыбка, улыбка
страдальцев. Ребенок был хорош, но печальная красота его была
красотой засохших цветов растения, побитого морозом. Лицо
прячущегося дитяти поразило графиню и без того уже потрясенную
видом опустошения. Мальчик перескочил через дорожку и скрылся
в близлежащих кустах.
— Что это за дитя? — спросила пани.
— Пан Мржозовский, что это за ребенок? — повторил граф.
— Это, ясновельможный пан, сирота из здешней деревни.
Целая семья вымерла от горячки, он прибегал сюда просить
милостыню. Сын Бондарчука, зовут его Остапом.
— Неужели у него нет родных или близких?
— Никого, ясновельможная пани! Родные Бондарчуков первые
ушли из деревни и еще не возвращались.
— Как же он существовал?
— Как червячки и птички, ясновельможная пани.
— И даже зимой?
— И зимой.
— И во все последнее время никуда не уходил?
— Нет, постоянно был у замка.
— Но чем же он занимался?
— Не знаю, право. Днем он никогда почти не показывался. По
ночам видали его бродящим по пустым хатам и стойлам, кормили
его из милости, и я сам видал, как они давали ему вылизывать свои
котелки.
— Бедное дитя! — отозвалась грустным голосом графиня.
Граф в свою очередь, под бременем тягостной думы, тоже
вздохнул, но по другой причине.
Затем настала минута молчания. Мальчик выглядывал на господ
из-за кустов, вполовину согнувшись, с выпученными глазами,
готовый, по-видимому, броситься в сторону, как дикий зверек.
Приблизившись к тому месту, где он спрятался, графиня стала
звать его к себе.
— Поди сюда ко мне, дитя мое, поди!
Мальчик посмотрел на нее.
— Иди же к ясновельможной пани! — закричал Мржозовский,
поднимая палку.
Остап при виде этой угрозы хотел было бежать, но, услыхав
вторичный зов пани, решился выступить вперед, искоса
посматривая на управителя. Тут уже во всем своем величии предстало
взорам присутствовавших нищенское положение сироты.
У графини покатились слезы.
— О, — воскликнула она, — нам не должно жаловаться и
роптать на судьбу при виде такой нищеты!
— Но это разница, — пробормотал граф, взглянув угрюмо. —
Они для этого созданы.
13
— Муж! Как тебе не стыдно говорить подобные вещи! —
прервала Анна.
— Иначе Бог не потерпел бы этого, — хладнокровно докончил
граф.
Графиня начала расспрашивать мальчика. Ободренный сирота
отвечал уже гораздо внятнее.
— Был ли ты здесь в последнее время?
— Был.
— Что же ты видел?
— А что и вы видите... Жгли, ломали...
Вдруг граф как будто пробудился.
— Может, ты видел, как вырыли сундук из-под скамьи, которая
стоит над водою?
Мржозовский страшно побледнел.
— Видел, — отвечал мальчик.
— В самом деле! — вскрикнули все. — Видел, как немцы!..
Управитель стоял, как приговоренный к смерти, едва дыша,
бледнея и шатаясь.
— Не немцы, — сказал мальчик.
— А кто же?
— Господин управитель с какими-то людьми приходил ночью,
выкопал, положил на воз и...
В это мгновение Мржозовский исчез в глубине сада. Люди
погнались за ним.
— Может, ты видел, куда они его завезли? — прибавила
графиня.
— Как же, я потихоньку пошел за ними. Видно, они боялись
везти его далеко, потому что, только в поле выехали, там и
выкопали яму под грушей.
— Скорей, скорей, — прервал граф, трясясь, как в
лихорадке, — поспешим под грушу! Мальчик, иди с нами!
И через несколько минут граф уже был в поле, с людьми и
Остапом. Под старой грушей, несмотря на тщательно прибитый
дерн, можно было по едва заметной впадине угадать недавно
взрытую землю.
— Здесь, — сказал Остап.
Люди принялись рыть, и, к неописуемой радости графа,
заржавленная крыша сундука скоро застучала под ударами лопат.
Добрались и до замка: он был не тронут. Граф, приказав везти в замок
отысканное имущество, поспешил уведомить о том жену. Об Остапе
же было совершенно забыто, и сирота отправился на луг, где
несколько ребят пасли тощее стадо, греясь у едва тлеющегося огня.
Может быть, граф, слишком обрадованный своей находкой, и
навсегда забыл бы о существовании сироты, но жена напомнила
ему о благодарности.
— А тот мальчик? — спросила она его вечером.
— Какой мальчик?
— Сирота, который показал тебе грушу.
14
— А, правда! Совсем забыл... Надобно бы велеть его накормить.
— Накормить! Только! — сказала графиня. —- Ведь кто тебя не
знает, может подумать, что ты неблагодарен, бесчувствен, что у
тебя каменное сердце.
— Но что же больше могу я для него сделать? — спросил граф.
— Мне кажется, — отвечала жена, — что ты можешь дать ему
вольную, прилично воспитать и устроить будущую судьбу его. Мне
кажется, что мы даже обязаны все это сделать.
— Ив самом деле, ты говоришь правду! Делай, как хочешь!
После этого разговора графиня послала за Остапом, которого
едва могли найти в садовой караульной будке.
На другой день, одетый, накормленный, принятый в число
дворовых, наш бедняжка совсем ожил.
Год спустя графиня послала его в школу, и таким образом,
покинутый сирота мало-помалу становился дельным человеком.
Мржозовский с женою и детьми поехал в Подолию, приняв в
управление разоренное имение. Граф никогда более уже о нем не
вспоминал.
II
В один из прекрасных весенних дней по берлинскому
публичному гулянью под липами, где вечером собирался весь высший круг,
между множеством экипажей, народа и верховых, шли спокойно
два молодых человека и как бы не обращали никакого внимания на
все окружающее.
По светлым волосам, а еще более по характерным чертам лица
можно было легко узнать, что в их жилах течет славянская кровь
и что они гости и пришельцы среди германского света. Кроме того,
заметно было, что молодые люди были разных сословий.
Они сели на лавку в печальном раздумье и равнодушно
смотрели на экипажи, пешеходов и всадников, старавшихся отличиться
перед щеголеватыми колясками прекрасных дам.
Старший из них, на первый взгляд, обращал внимание на себя
благородными, аристократическими чертами лица. Свободная,
веселая и праздная жизнь нескольких поколений, видимо, оставила
свой отпечаток на его красивой наружности и осанке: прекрасные
черты, глаза большие навыкате, осененные длинными ресницами,
нос очень хорошей формы, лоб высокий, руки маленькие, ноги
крошечные, как у женщины. Но во всем его существе легко
заметны были усталость, изнурение и миниатюрность: недоставало силы,
энергии. Жизнь не волновалась в его жилах, а текла тихо,
медленно, вяло. Черные лоснящиеся волосы стали уже так редки на
висках, что лоб его казался очень большим, цвет лица поблек, щеки
были бледны, матовы. Опершись на трость, со сложенными накрест
руками, он поглядывал на все с какой-то презирающей
задумчивостью и как будто ничего не видел перед собой.
15
Товарищ его, сидевший с ним рядом, широкоплечий, высокий,
белый, румяный, как дуб, выросший на хорошей почве, был
блондин, с голубыми глазами и свежим, здоровым цветом лица. Взор его
был тоже грустен, но что-то говорил. Скинутая шляпа,
развевающиеся волосы, сдернутая перчатка, согнутая трость в сильной
руке — все доказывало в нем страшную внутреннюю борьбу. В его
глазах, озиравших гулянье, в его чертах лица ясно отражалось
каждое впечатление.
Трудно было объяснить по первому взгляду, что соединяло
столь, по-видимому, противоположных друг другу людей.
Неравенство их во всем проглядывало, даже в одежде и осанке.
Первый из них держал в руках тонкий батистовый платочек, на
тоненькой венецианской цепочке висел золотой портрет очень
хорошей работы, трость с весьма щегольским резным набалдашником
взята была в Париже у знаменитого Верье, платье и белье были
роскошны и изящны, но просты.
Другой же, напротив, небогатый своим одеянием, напоминал
буржуа. Довольно грубая, хотя снежной белизны рубашка
мешковато пробивалась из-под черного неловко затянутого камзола,
галстук был очень небрежно повязан вокруг жилистой и мускулистой
шеи, руки, из которых одна была без перчатки, не носили на себе
следов того нежного попечения, которое прилагают о них люди
высшего круга, это были руки сильные, красивые, но большие,
/одним словом, руки труженика, с мозолями и поцарапанными
пальцами. Когда первый согнулся и оперся на трость, другой
придвинулся затылком к дереву, взоры их, казалось, избегали встречи.
Глубокое, долгое молчание продолжалось около получаса. Наконец
первый сказал с усмешкой товарищу:
— Евстафий, о чем ты думаешь? Не сердишься ли ты?
Евстафий, окинув быстрым взором вопрошавшего, отвечал со
вздохом и горькой улыбкой:
— А, пан граф, можно ли так шутить? Могу ли я сердиться?
— Ты снова предаешься своей дурной привычке?
— Быть может, пан граф.
Слово это «пан граф» выговорено было с таким ударением, что
уже очевидно становилось колкостью и даже насмешкой.
— Ах, милый Евстафий, оставь в покое мой титул! — сказал граф
хладнокровно. — Знаю очень хорошо, что значит это в твоих устах.
— Оно означает только выражение почтения, которое я к вам
питаю.
— Ну нет, милый Евстафий, меня ведь не легко вывести из
терпения, дай мне руку и заключим мировую.
Проговорив эти слова, граф протянул свою руку Евстафию, но
тот, подавая свою, медленно и низко кланяясь, произнес:
— Может ли пан дотрагиваться до руки такого простого
человека, как я?
— Опять колкость и шутки! Неужели ты все еще не можешь
простить мне нескольких слов, сказанных безрассудно, опрометчи-
16
во, но которые, к сожалению, так глубоко уязвили тебя. Клянусь
тебе, это в последний раз, и прошу вторично прощения.
Постараюсь быть постоянно осторожным и не говорить тебе всего, что у
меня на душе, чтобы опять какое-нибудь свободное, приятельское
доверие не оскорбило тебя чем-нибудь. Зная меня хорошо, ты
знаешь также, что я нисколько не разделяю мнения, по которому
одному классу людей отдается все, а другому — ничего. Извини
же!.. Ведь только одно слово.
— А это одно слово очень оскорбительно! — вздохнув, отвечал
Евстафий.
— Но забудь же о нем! Ведь я же не вспоминаю того, что ты
мне на него ответил, хотя имел бы тоже полное право сердиться за
твой ответ. Право, помиримся, милый Евстафий!
Наконец последний взглянул на него полными слез глазами,
подал ему руку и сказал:
— Могу ли я и в самом деле сердиться! Я тебе так много
обязан! Твоим же старанием выведенный из пределов моего звания,
мог ли я забыть хоть на минуту, какая преграда нас разделяет!
Напрасно и напрасно хотели бы мы сблизиться, одно слово
разъединяет нас. Извини же меня, и да будет мир и конец всему.
Евстафий тяжко вздохнул, посмотрев на Альфреда, который
окинул его холодным, но кротким взором.
— Сядь, — сказал Альфред, — сядь, успокойся, не сердись, и
не будем более об этом говорить.
— Не говорить — невозможно! Одно слово мне все напомнило,
а скорое возвращение на родину мучит меня. Постоянно слышится
мне голос, который, как бы из глубины души, взывает ко мне,
напоминая мне, кто я такой.
— Мой приятель.
— Ваш крепостной.
— Мой милый, оставь же ты меня в покое!
— Ах, граф Альфред, сердце мое тянет меня туда, а между тем
все как будто опасаешься, дрожишь, томишься. Многим я вам
обязан, но многое же и терплю по вашей милости. Зачем вы взяли
меня — сироту и вывели из моего положения?
— Понимаю тебя, милый Евстафий, но ничего нет легче, как
отречься совершенно от происхождения, которое так жестоко тебя
огорчает. Тысяча людей вышли из твоего положения и стали в ряд
порядочных людей.
— Мне! — загремел громовым голосом Евстафий так, что
проходивший в эту минуту немец отшатнулся в сторону и выбранил
его порядком. — Мне отречься от моего происхождения! Я солгу! Я
вотрусь туда, где не мое место! Присвою себе то, что не мое, тогда
как я горжусь моим происхождением. Я за одно только
воспоминание о трудолюбивых поселянах, которым я обязан жизнью, не взял
бы вашего графского достоинства!
— Но зачем же ты жалуешься? — спросил Альфред.
— Потому что страдаю.
17
— Отчего страдаешь?
— Потому что я пария между вами. Ни воспитание, ни талант
(если б я даже имел его), ничто в свете не заменит для вас
происхождения. Взгляни на мое положение между вами, и ты поймешь,
что меня ожидает. Возвратиться же к своим, как бы я хотел, мне
невозможно. Понятия, чувства, все отделяет нас друг от друга, а
предрассудок, или как ты там себе хочешь назови, отдаляет меня
от вас, и остаюсь я один, отверженный от всех...
— Мог бы не возвращаться на родину.
— О, это только легко выговорить, милый Альфред, — сказал,
прослезясь, Евстафий. — Вам, панам, всюду открыт и мил свет,
меня же привлекает моя земля, наша деревня, старая,
обвалившаяся хата, сельское кладбище, все! Но и кроме того, я обязан
возвратиться на родину: этого желает твой дядя, а он мой благодетель!
Альфред думал и молчал, встав с лавки, они отправились далее,
следуя медленно по липовой аллее. Под старыми дубами зверинца
они снова остановились, взглянув друг на друга.
— Знаешь ли, Евстафий, что старые эти дубы напоминают мне
мои леса над Смыровой, мой край, скоро там будем.
— И это тебя радует?
— Радует ли? Не знаю, как сказать. Сердце бьется, но почему,
не могу дать себе отчета. А ты?
— Радуюсь, грущу и боюсь, все разом.
— Боишься, чего?
— Неужели тебе надобно это объяснять?
Альфред пожал ему руку с участием.
— Но я буду с тобой.
— О, еще бы и ты оставил меня! Если бы не грустная моя
привязанность к моему краю, не знаю, возвратился ли бы я, не
знаю, принудил ли бы я себя к такой смелости. Мое положение...
— Ты вечно возвращаешься к этому грустному вопросу.
— Должен думать об этом.
— Почему же?
— Потому что я родился не барином.
— Напрасно ты так думаешь заранее.
— Нет, милый Альфред, в нашем краю это уже общее явление:
шляхтич только считается человеком, остальное же не имеет этого
названия. Не шляхтич старается корчить его, вкрасться в
дворянское достоинство, чтобы получить герб и позаимствовать хотя
каплю рыцарской крови.
— Сделай же и ты так.
— Ради Бога, не повторяй этого. Я горжусь моим
происхождением. Был, есть и буду крестьянином, сын крестьянина и ничего
более. Рассуди же теперь, что может произойти от неравенства
моего положения и происхождения.
— Что же может быть? — сказал Альфред, сгибая с
нетерпением палку в руке. — Я ничего не предвижу, не делаю напрасных
предположений. Воспитание дает тебе вход всюду.
18
— Где встретит меня унижение?
— Не понимаю, почему?
— Пусть унизят меня при входе, лишь бы учтив был бы прием,
но я уже нигде не встречу братства, равенства, связи. Холодная
учтивость, обидная и льстивая.
— Опять!
Альфред пожал плечами и спросил:
— Что я — аристократ или нет?
— Ты?
— Да, посмотри на меня хорошенько и ответь мне искренно.
— По многому да, по многому нет.
— Вот сам же ты говоришь, что по многому я могу смело
назваться аристократом, — усмехаясь, прибавил Альфред. — И
все-таки, несмотря на это, я остаюсь твоим приятелем и братом.
— О, ты исключение в этом случае!
— Евстафий, напрасно ты предаешься опасным мечтам,
подожди сперва доказательств, а заранее себя не тревожь. Вижу, что не
могу тебя успокоить, а хуже только дразню. Я вовсе не
исключение, а совершенно принадлежу весь обществу, порядочно постигаю
вещи и мог бы уверенно тебе их объяснить.
— Дай-то Бог. Я выше всего, милый Альфред, ценю твою
приязнь и знаю, что это для меня первый и, конечно, последний союз
такого рода. Постараюсь твердо стать на своем месте, перенести все
и в себе самом найти все. Назначение мое: помогать, утешать,
лечить братии моих, прочее же предоставляю судьбе и Богу.
Проговорив это, он встал растроганный и разгоряченный, видно
было, что он не высказал всего еще, что у него было на душе.
Альфред не говорил с ним более, наступал вечер, и они
направились к городу, к своей квартире.
По дороге присоединились к ним старые университетские их
товарищи без студенческих атрибутов, изрядно одетые, веселые,
упоенные жизнью, как все те, которые стоят еще на пороге жизни
с необманутыми надеждами. Разговор начался общий, беспечный и
веселый. Всякий высказал свои предположения о будущем,
нетерпеливые планы, жаркие грезы. Один Бвстафий шел с поникшей
головой, по чувству деликатности никто не вызывал его
присоединиться к этому шумному хору. Альфред отвечал умеренно, умно и
учтиво, шутя над окружающими, но не проговаривался ни о чем,
что сам думал.
Альфред был прекрасного рода и наследник хорошего имения. Но
у нас чаще чем где-нибудь случается, что богатые баре излишними
расходами доводят себя до недостатка и нищеты. Гордые славным
именем своих предков, они не умеют в упадке своем примириться со
своим положением и умно вынести последствия нищеты. Без
привычки к труду, бережливости и без уменья найтись в затруднительных
обстоятельствах, они становятся самыми несчастными людьми,
осужденными на тягостную ложь. Жизнь их делается жалкой комедией,
которая часто оканчивается трагедией. Желая казаться богатыми,
19
счастливыми, покойными, они корчат бар, проживают последнее и
внутренне страшно терзаются ожиданием завтрашнего дня. Таково
было положение и родителей Альфреда. Отец его, получив
расстроенное состояние и обманувшись в расчетах в женитьбе, никогда не
имел довольно смелости, чтобы уверить себя в своей бедности и
поэтому оставил сыну только имя и совершенно уже разоренное имение,
которым едва ли можно было успокоить должников.
Отец Альфреда и граф, о котором было упомянуто в начале этой
повести, были родные братья. Умирающий отец Альфреда поручил
сына брату, а у смертного одра данное слово обещало Альфреду
прекрасную будущность. Дядя Альфреда имел дочь, и легко можно
понять, что братья взаимно обещали друг другу.
Дядя принял в свое распоряжение имение, воспитал Альфреда с
полным старанием, какое только мог оказать. Это воспитание
ограничивалось приличным обучением французскому языку, музыке,
танцам, потом отправлением в Берлинский университет, куда,
впрочем, Альфред отправился скорее по собственному желанию, чем по
распоряжению дяди. Дядя принял эту поездку за вояж, в котором
племянник мог из Берлина легко объехать Швейцарию, Францию и
Англию. А так как вояж считался окончательным во всем
усовершенствованием для людей высшего круга и был необходимостью, то
дядя говорил всем, что Альфред вояжирует, но не признавался, что
он учится в университете. К счастью, Альфред, поняв
заблаговременно свое положение, чувствовал, что ему нужна наука и труд в
будущем, а потому горячо принялся за работу, приучал себя заранее
к умеренности и лишениям, потихоньку учился одному не совсем
опрятному ремеслу и вместе с Евстафием ходил слушать лекции
медицины, за что и получил степень доктора. Несмотря на все это,
Альфред наружно все-таки оставался барином в полном смысле
этого слова: одежда его, обхождение, наклонности были совершенно
барские, он любил удовольствия чисто аристократические, был
охотник до лошадей, до охоты, до роскоши и окружал себя всем
изысканным. В нем заключалось два существа, готовых идти по разным
путям, судя по тому, который судьба предназначит. Он готов был
идти по следам предков, а вместе с тем и следовать по тернистому
пути людей, добивающихся всего трудом.
Подготовленный таким образом ко всему, Альфред по выходе из
университета, вступил в свет, смело заглядывая в будущее. Евста-
фий жил сердцем, чувством и был открыт, молодой паныч,
напротив, был скрытен, холодно на все смотрел и был рассудителен в
каждом деле. Они действовали с равным мужеством, но совершенно
различно. Первый бросался на все, как лев, не соображая
препятствий, с которыми должен был бороться, другой же рассчитывал,
думал, боролся и отходил прочь. Сердце Евстафия было на ладони,
по выражению французов, а Альфреда — в голове. Одного узнать
можно было в полчаса, другого же трудно было изучить в полгода.
Наука имеет сильное влияние на человека — Альфред был тому
примером. Новые теории, новые понятия о свете, почерпнутые из
20
лекций, совершенно переродили его. Детские впечатления исчезли,
подавленные новыми понятиями, глубоко врезавшимися в душу.
Следствием их была потеря веры в дворянство, как главное условие,
по понятию его предков, для названия человека, — в дворянство,
которое себе все извиняло, пользуясь исключительной привилегией
на все.
Альфред не мог не верить тому, что люди все равны, все дети
одного Отца Небесного и что одно существо отличалось от другого
только индивидуально, но он не верил, чтобы один род людей был
шляхтичи, а целый другой что-то иное, недостойное быть первым.
Гений, заслуга определяли для него достоинство дворянства, род
был только приготовлением, помощником для приобретения
дворянства.
Можно родиться шляхтичем и можно им сделаться, и из
крестьянина может выйти шляхтич, а из шляхтича слабое, негодное
существо. Словом, только гений, заслуга перед обществом, человечеством
делают человека аристократом, то есть лучшим, высшим,
избранным, а гений не всегда наследствен!
Однако, из какого-то странного стыда Альфред не высказывал
этого убеждения, а глубоко хранил его в себе. Часто бываем мы
лучше, чем кажемся на вид. Трудно избавиться от старых
впечатлений, еще труднее сознаться, что мы им изменили. Один Евста-
фий, безотлучный товарищ Альфреда, знал, что было у него на
душе.
Только друг другу поверяли они тайные свои мысли. Приязнь
их имела ту редкую силу, которая, производя на деле в обоих
одинаковые впечатления, по наружности носила отпечаток
различия их характеров.
Два различных мнения об одном предмете дополнялись ими
обоими и составляли целое. Может быть, сама судьба содействовала
этому, поставив их на двух разных ступенях общественности,
разделив их положением и внушив понятия, совершенно сходные в
основании.
Дружба их была крепким союзом, мимолетные недоразумения
кончались всегда скорым и желанным для обоих согласием.
Альфред, холодный для всех, для товарища своего был
совершенно братом. На этой дружбе основывал Евстафий лучшую для
себя будущность, томимый беспрерывно мыслью о возвращении на
родину и о том, что может с ним случиться в свете, он прибегал к
этой приязни, как к единственному в будущем спасению.
III
Дом, разоренный и разграбленный в начале этой повести,
представляется нам теперь новым, с блестящей железной крышей,
оштукатуренный, окруженный зеленью и возбуждающий веселое
настроение своей наружностью.
21
Деревня же находится в точно том же положении, как была
после войны. Некоторые хаты подперты, иные еще ниже упали,
иные присунуты к обгорелым столбам: одним словом, стоят, как
стояли, в том же виде и порядке. Только заборы были целы, и
огороды засеяны, движения казалось более, потому что прежде
совсем его не было. Постоялый двор отличается своими яркими
желтыми стенами, около него стоит огромный почтовый дом,
окруженный конюшнями и затворенным двором.
На плотине шумит каменная водяная мельница, и виднеется
дом мельника. Вдали зеленеют луга, покрытые разными цветами,
обширные поля с белеющей гречихой и желтеющим житом.
Барский дом, обнесенный черной решеткой с каменными
столбами, оканчивался красивыми воротами из плитника. Посреди двора
расстилалась зеленая мурава, на которой расставлены были белые
вазы и разбиты клумбы цветов.
За домом был сад, состоящий из старых деревьев, прорезанный
протекавшей через него чистой речкой.
В доме царствовала тишина, на часах в столовой пробило девять,
слуга во фраке внес на серебряном подносе завтрак в большую
гостиную. Большой круглый стол накрыт был к завтраку a l'anglaise.
Кофе, чай, ветчина, яйца, хлеб и разные печенья расставлены были
на великолепных фарфоровых тарелках около серебряного самовара.
За столом, однако, никого еще не было. Камердинер в черном
фраке, в белых перчатках отдавал приказания лакеям, передвигал
тарелки и, озабоченный своим делом, готовился доложить, что все
уже подано.
Вдруг двери с левой стороны с шумом отворились, и в дверях
показался седой, старый, но еще свежий мужчина.
Можно было легко узнать хозяина дома по входу и по виду его.
С коротко остриженными волосами, среднего роста и не очень
полный, граф мог служить точным типом наших панов. Прекрасные
черты лица его несколько портились мрачным и угрюмым
выражением, высокий лоб был прорезан морщинами вдоль и поперек.
Серые, поблекшие глаза бросали взоры смелые, неустрашимые.
Молчаливые уста были надменно сжаты. Лицо, слегка румяное и
окруженное седыми и коротко остриженными бакенбардами, ничем
особенно не отличалось, но, всмотревшись, на нем можно было
прочесть выражение самодовольства и необыкновенной гордости.
Утренний туалет графа состоял из тафтяного сюртучка, таких же
панталон, желтых сапожков и ермолки, покрывавшей лысину. В
руке держал он номер французской газеты.
Посмотрев молча вокруг себя, он знаком приказал камердинеру,
стоявшему смиренно у других дверей, позвать дочь. Лакеи были все
у дверей, а граф, пройдясь по комнате и взглянув мимоходом в сад,
занял место перед столом на диване.
Двери снова отворились, и хорошенькая молодая панночка в
белом пеньюаре и большой косынке, небрежно наброшенной, вошла
с улыбкой.
22
Это была дочь графа, панна Михалина, по обыкновению
называемая Мизя. Высокая, стройная, ловкая, с благородными манерами,
веселой наружностью, брюнетка, но белая и свежая, как блондинка,
с черными быстрыми глазами, живая и резвая, как избалованное
дитя, — она небрежно поздоровалась с отцом, который заботливо
расспрашивал ее о здоровье, потом сбросила косынку, поправила
прекрасные волосы и уселась в приготовленное кресло.
Разговор отца и дочери начался, по общему обычаю,
по-французски. Отец, наклоняясь к ней и целуя ее руку, спросил ее тихо:
— Здорова ли ты, Мизя?
— О, здоровехонька.
— А вчерашняя головная боль?
— Проходит у меня всегда сном.
— Хорошо спала?
— Как сурок. Встала, однако, очень рано, ходила в сад
взглянуть на мои цветы, ездила немного верхом.
— Так рано?
— А тем приятнее.
— Одна?
— Был кто-то со мной, но, право, не заметила, кто именно. Что
тебе дать, папа? Чего прежде?
— Сегодня кофе, Мизя.
— По-старопольски?
— Так, так.
Граф тяжело вздохнул. Налив чашку кофе из серебряного
кофейника, стоявшего на конфорке, Мизя подала ее отцу. Сама же,
взглянув на завтрак, стала наливать чай. Потом, как бы вспомнив
что-то, обратилась живо к камердинеру:
— А пани Дерош?
— Докладывал, — отвечал старик с поклоном.
И действительно, в ту же минуту главные двери гостиной
отворились, и вошла третья особа. Высокого роста, худая, с ног до
головы одетая в черное, явилась пани Дерош. Она была теперь
компаньонкой Мизи, а прежде ее гувернанткой, женщина уже
немолодая, но на лице которой видны были еще следы неизгладимой
красоты. Белая, как мрамор, с глазами, полными огня, только уже
впалыми, с маленьким ртом, худыми щеками, важная, суровая,
строгая — она имела в себе что-то удивительно привлекающее.
Наружность ее так же интересовала, как наружность какого-нибудь
таинственного лица.
Мизя, улыбаясь, попросила ее сесть около нее, а граф, привстав
с дивана, очень учтиво поздоровался с ней и снова уселся,
извиняясь, что явился к завтраку в таком утреннем туалете.
Она простым наклоном головы отвечала на это извинение,
которое могла счесть и за неучтивость, а потому сделала вид, будто
не замечает туалета графа.
Несколько минут прошли во взаимно холодных восклицаниях.
Наконец, Мизя начала много болтать и смеяться.
23
— А, а! Я забыла спросить тебя, папа: ты должен был получить
известие от Альфреда, когда же он воротится?
Граф, взглянув на нее без выражения и холодно, отвечал:
— Вчера я получил письмо, что он уже в дороге.
— Почему же ты мне сейчас же этого не сказал?
— Что же тут важного, милая Мизя?
— Надеюсь, Альфред мне брат! Столько лет не видались, а ты
еще спрашиваешь, что тут важного? Право, папа, ты удивляешь
меня... И, наконец, он будущий жених мой, не правда ли?
И она начала смеяться, глядя в глаза отцу.
Граф нахмурился, а пани Дерош устремила украдкой на него
испытующий взор.
— Не отвечаешь, папа! — повторила Мизя, смеясь. —
Стыдишься?
— Что мне тебе отвечать, моя милая, — с принужденным
смехом сказал граф. — Скоро приедет Альфред.
— Но где же его письмо? Почему же ты мне его не показал?
— Ничего там нет любопытного, — сухо отвечал отец.
— Для тебя нет, а для меня, может быть, есть. Где оно? Я хочу
его непременно прочесть. Я женщина, я любопытна. В твоем
кабинете? — спросила она, приподнимаясь.
— После сыщу.
— Но я хочу сейчас, папа, я хочу!
— О, избалованное дитятко!
— Сам избаловал меня, так и сноси все теперь и слушайся
твою Мизю. Итак, где письмо?
— В моей комнате, — сказал отец.
Мизя быстро вскочила и побежала.
Граф сказал с улыбкой, обращаясь к пани Дерош:
— Что за беспокойное создание!
— Это ангел! — отвечала француженка.
— Горячий ангелочек. Но тем лучше, будет с характером.
Мизя возвратилась с торжественным видом и с письмом в руке,
которое уже, идя, пробегала глазами с большим вниманием.
— Не прощу тебе никогда, папа, никогда, что ты не сказал мне
сейчас же о письме, не дал мне его сейчас же! Письмо такое
интересное, такое любопытное...
— Но ведь ты получила его?
Она погрозила отцу.
— Увидишь, папа, что я тебе сделаю!
— Например?
— Все твои планы разрушу, не захочу идти за Альфреда и...
Тут она нагнулась к уху графа, шепча:
— Выйду замуж, как пани Д...
Отец сделал вид, как будто смеется, но вспыхнул:
— Делай, душка, как хочешь. Ты знаешь, как я люблю тебя и
ни в чем не могу тебе противиться! Напрасно ты уверяешь меня,
что у меня есть какие-то планы, я никогда их не имел.
24
— Превосходно. Так ты отрекаешься?
— Ничего не знаю.
— Ты не думал об Альфреде для меня?
— Нет, — с неудовольствием сказал граф.
— Я припомню эти слова.
Во время этого разговора отец был явно чем-то встревожен.
Мизя с любопытством дочитывала письмо Альфреда.
— Если он такой холодный педант и церемонный учтивец,
каким я представляю его себе по письму, — вскричала Мизя, свернув
и бросая письмо, — то из твоих предположений, папа, ничего не
выйдет! — Потом она снова схватила письмо и с новым вниманием
пробежала его.
— И ничего определенного не пишет мне о моем protege!
— О ком? — угрюмо спросил граф, хотя знал хорошо.
— Как, о ком! А о дорожном товарище!
— О товарище! — сказал отец. — Я не знаю ни о каком
товарище, кроме слуг, — продолжил граф с принуждением.
— Ты считаешь в числе их и пана Евстафия?
— И Осташку, — добавил граф.
— Папа, милый папа, не делай мне неприятности.
— Не понимаю тебя.
— У тебя много старых предрассудков.
Граф презрительно пожал плечами.
— Без шуток, — сказала Мизя, пробегая письмо. — Альфред
ничего о нем не пишет.
— Что же он мог написать?
— А, как я любопытна, как любопытна! Будет по крайней мере
одно существо необыкновенное в нашем обществе, новое,
оригинальное.
— В нашем обществе! — подхватил граф с гневом.
Мизя, как бы не замечая этого, докончила:
— Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик,
воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.
— О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! —
воскликнул отец. — Что тут удивительного! Что тут эксцентричного!
Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.
— Альфред, пишет, что он доктор.
— Это все равно, — хладнокровно добавил граф, — доктор,
цирюльник, — дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так
много говорить.
Мизя посмотрела на отца.
— Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не
увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком
случае...
— Будет, чем я ему прикажу быть, — сказал граф.
— Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно
желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное.
Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех,
25
которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне
скучно, что наше общество так однообразно, холодно.
Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.
— Поблагодаримте за комплимент, — сказал он.
— О, это только сущая правда, — поспешно добавила Мизя.
— Так ты находишь нас скучными?
— Это мне не мешает любить вас, но прежде всего — и это
правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые
дорожки — очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно
скучные.
— Ты хотела бы что-нибудь больше?
— Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-
нибудь новое.
— Восторженная голова! — сказал граф.
Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:
— Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой,
какова я есть.
— Большая задача!
— Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и
стала так самовольна, так шаловлива — si vouz voulez.
— C'est le mot, — сказал граф.
— Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли,
пани?
— Боюсь этого, — тихо отозвалась пани Дерош.
— Почему же боишься?
Француженка замолчала и задумалась.
— Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!
— Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.
— Надеюсь, что это не сбудется.
Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда
белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф
углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя
встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.
— Еще не жарко, — отозвалась она, вдыхая в себя воздух, —
madame Des Roches, voulez vous faire un tour au jardin?1
— Volontiers.
Графу подали в это время трубку с турецким табаком. Обе дамы
вышли свободно, но строгий наблюдатель физиономий сейчас же
увидал бы, как изменилось выражение лица Михалины. Едва
только она отошла от отца и осталась с глазу на глаз с пани Дерош, то
сделалась гораздо серьезнее (не теряя, однако же, своей
миловидности) и, обратясь к своей компаньонке, сказала:
— Неужели нельзя уже обратить моего отца, милая Софья!
Каждый день все то же самое и каждый день напрасно! Скажи мне,
всякое ли убеждение так глубоко вкореняется и разрастается в
человеке, что его потом ничем уже нельзя вырвать?
Хотите пройтись по саду? (фр.)
26
— Ты употребила превосходное выражение, — отвечала
француженка, — убеждение можно уподобить растению, которое посе-
вается и вкореняется и которое уничтожить невозможно. Но не
будем этому удивляться: молодость, долгая жизнь, общество людей
одних с ним понятий, сделали отца таким, каков он есть.
— Обратить его должно!
— Невозможно.
— Грустно уверять себя в этом! Такой благородный, такой
добрый человек, такое золотое сердце!
— Может ли быть иначе! Он родился, воспитался, состарился в
своем убеждении. А все, что он видит, что окружает его,
утверждает его в этом убеждении.
— Знаешь, милая моя Дерош, я ужасно боюсь приезда
Альфреда, желаю его и боюсь. Что-то говорит мне, что он не сойдется
мыслями с папа. Из этого произойдут недоразумения,
неудовольствия, а тут вдобавок и тот еще, кому я протежирую.
— Как тот, которому ты протежируешь! Разве ты его знаешь?
— Да, я очень хорошо его помню, моя добрая мама мне его
поручила! Пускай они скорее приедут, по крайней мере, у нас
жизни будет больше, будет о чем говорить, думать, хлопотать, хоть
бы даже изредка и ссориться. Я умираю с тоски.
— С нами, Мизя?
— Хоть с вами, наша деревня смертельна скучна, моя Софья,
мы не умеем жить в деревне.
— Может, это и правда.
— А наше деревенское общество?
— Правда, что скучно.
— И все правда, моя дорогая, что говорю я, вы ведь только
скрываете, а на самом деле сознаете все это. Я убеждена, что папа,
что ты, что все так же великолепно скучают, как и я. Папа в
особенности, де-Пнуд давно уже выводит его из терпения, но
только он не хочет в этом сознаться, живет он только своими газетами,
которые для меня наискучнейшее развлечение. Vous n'etes pas
legitimiste1, m'me Des Roches?
В это время показался граф.
Мизя обернулась, но не сконфузилась.
— А, папа, ты подслушиваешь нас? Это нехорошо!
Старик между тем держал письмо в руке, и лицо его выражало
сильное беспокойство.
— Что это за письмо? — спросила Мизя.
— Из Скалы.
— Альфред приехал?
— Приехал. Без толку, прямо к себе, вместо того, чтобы
приехать прямо ко мне. Сегодня вечером будет здесь.
— А, это прекрасно! Чудесно! Я невыразимо рада! Дай же мне
расцеловать тебя, папа.
1 Вы не легитимистка? (фр.)
27
— Постой, Мизя, дай сказать слово и не целуй меня заранее,
потому что то, что я имею тебе сказать, не стоит верно поцелуя.
— А что же такое?
Граф принял серьезный и торжественный вид.
— Ma chere, прошу тебя об одной вещи и требую, si vous,
voulez.
— Требую! Папа, что за слово?
— Не отступлю от него! — сказал серьезно граф.
Мизя посмотрела ему в глаза, скрыла улыбку и, нахмурясь,
нетерпеливо отвечала:
— Слушаю.
— Прежде мать твоя, потом ты взяли на себя
покровительствовать сироте, теперь я хочу один им распоряжаться. Предупреждаю
тебя еще, милая Мизя, что хочу быть господином у себя, прошу,
чтобы ты ни в какие мои распоряжения не вмешивалась. Мои
действия должны быть приказом для окружающих, и по ним уже они
должны знать, как быть и поступать им.
— Слушаю, но не понимаю тебя, папа.
— А мне кажется, что это очень легко.
— Легко понять, но трудно растолковать себе, для чего, милый
папа, ты хочешь лишить меня приятной возможности услужить
ближнему. Буду послушна, не буду ни во что вмешиваться.
Сказав это, Мизя повернулась и скорыми шагами пошла по
аллее. Граф остался один, смущенный, с письмом в руках. Каждый
раз, когда дочь расставалась с ним таким образом, его всегда
мучило дурное расположение ее духа. Тревожась этим, он всегда
кончал тем, что уступал ей. Но теперь он хотел употребить всю свою
власть и в то же время предвидел, что останется, как обыкновенно,
побежденным. С другой стороны, он чувствовал какое-то
отвращение, какую-то ненависть к этому сироте. Данное ему
первоначально воспитание страшно бесило графа, сто раз хотел он поставить
этого ребенка в первобытное состояние, противился всегда выезду
Евстафия с Альфредом за границу. Но в то время еще жива была
его жена, которая убедила его согласиться на эту поездку. Теперь,
когда сирота должен был возвратиться, граф испытывал какое-то
беспокойство и готовился к этому возвращению, как к страшной
борьбе. Всякий день он повторял себе: «Из этого добра не будет, я
отогрел змею и в этом убежден, нет примера, чтобы из мужика
вышло что-нибудь хорошее: выйдет завистливое, ненавистное,
подлое создание». Вести об успехах Евстафия в науке сердили графа.
«Тем хуже, — говорил он сам себе, — тем опаснее: он должен
иметь злое сердце, а при умной голове это далеко поведет».
Граф воображал себе неприятеля в Евстафии, чувствовал, что
ненавидит его и что ненависть почти всегда вознаграждается
ненавистью же и отвращением. Он от него не ожидал ничего хорошего.
«Кровь, — говорил он сам себе, — хорошая кровь, хорошая
порода — вот порука за все хорошее. Нет, надо его в руках держать, не
спускать с глаз. Кто знает, что делается в его голове! Что думаешь,
28
того переменить нельзя, но должно направить». Конечно, все эти
опасения графа ни на чем положительно не основывались, но иногда
человек из фанатизма, из предубеждения или Бог знает почему
чувствует какое-то болезненное отвращение к другому человеку, ему
еще неизвестному, и разжигает чувства свои до такой степени, что
воображаемое принимает уже наконец за действительное.
Во время пребывания Альфреда за границей от него приходило
много писем. Графа не столько тревожил племянник, как
воспитанник, граф все ждал чего-то неприятного от него, хотел, наконец,
придраться к чему-нибудь, чтобы иметь право приказать им
возвратиться домой. Но напрасно.
«Для чего этому Остапу вояжировать! Альфред совсем без
головы! Избалует его и отдаст мне его потом, так что я и знать не буду,
что мне с ним делать, ни на что не будет годен. Ах, опасно! Бог
знает, может еще быть домашним шпионом». Должно сознаться,
что страх и беспокойство графа оправдывались примерами
поучившихся мужиков, которые, бившись как птицы в клетке в своем
положении, лишенные свободы, доходили с отчаяния до
преступлений. Чем ближе приближалась минута возвращения
путешественников, тем более возрастало беспокойство графа, оно удвоилось еще
и от другой причины. Эгоистическим преследованием
исключительно только своего личного обогащения, без обращения внимания на
состояние своих подвластных, которые гибли от введенного порядка
и от жестокого обращения, граф увеличил свои доходы и улучшил
свое состояние. При таких обстоятельствах он мечтал выдать свою
Мизю за какого-нибудь древнего туземного магната. Ему уже
намекали на это.
Но его связывало данное брату слово, по которому Альфред
должен был быть мужем Мизи.
Он очень призадумался над возможностью не сдержать данного
брату слова и особенно с тех пор, как начали ему подшептывать с
разных сторон совсем неожиданные проекты.
Княжеская корона в гербе приходилась ему по вкусу. Такой
союз придал бы ему новый блеск, а если б титул графский
присоединился к какому-нибудь княжескому и сделался бы неразлучным
в будущем? Как бы это было приятно!
Подобные мысли значительно охладили графа к Альфреду, он
даже начал повторять: «Увидим! Увидим!» и готовился даже к
нарушению сделанного обещания. Не признаваясь ясно себе в этом,
граф охал о том, что придется таких близких женить, и что нельзя
быть уверенным, что они понравятся друг другу. Словом, готовил
всякие отговорки.
Между тем приближалась минута приезда Альфреда, а по мере
приближения совершеннолетия Мизи — визиты, приглашения,
новые знакомства, старые возобновленные связи необычайно льстили
гордости графа. Люди, совершенно к нему равнодушные, начали к
нему ласкаться, брать его под руку, звать его милым графом и часто
у него бывать. Несколько панов считали себя ему родными по пра-
29
бабкам, несколько князей вывели тоже родство по женской линии.
Граф чрезвычайно важничал. Но по мере того, как свет начал
придавать ему вес, он уже гораздо менее ценил данное брату обещание.
В это время он счел нужным разом приготовить дочь к наступающей
перемене планов. Но она его не поняла. Намеки отца о том, что нет
еще ничего верного относительно ее союза с Альфредом, что все от
нее зависит, что он не хочет ее принуждать и т. п., Мизя приняла
на этот раз за предосторожность, за боязнь с его стороны, чтобы
нареченный кузен из нареченного не стал бы отреченным.
Казалось, ей еще никто не нравился. Часто посещающая их
молодежь не производила на нее никакого впечатления, она
различала только хорошее воспитание, пышность, таланты, знатный род,
связи и состояние. Веселая, свободная и приятная в обращении со
всеми, она была со всеми одинаково учтива. Когда отец кого-нибудь
ей хвалил, она отвечала обыкновенно:
— Между всеми ними я не нахожу никакой разницы. Все,
кажется, имеют одни мысли, один характер, точно так же, как все
одинаково одеты и одной наружности, нравятся они мне все
одинаково, никто из них в особенности. Было бы несправедливо с моей
стороны отличать которого-нибудь из этих панов, так они все друг
на друга походят. Полюбив одного, я должна бы полюбить и всех,
подождем.
IV
Наступил вечер, в гостиной, двери которой были открыты на
балкон, находились граф, не умевший скрыть своего беспокойства,
Мизя и пани Дерош, по обыкновению грустная и молчаливая. Граф
каждую минуту вскакивал со своего места, прислушивался и,
уверяясь, что никто не едет, усаживался вновь, чем долее он ждал, тем
более терял терпение.
Мизя читала или, вернее, держала книгу в руках, пани Дерош
что-то такое работала. О разговоре и не думали, не было предмета
для этого. Изредка только восклицания графа прерывали долгое
молчание.
Совсем стемнело, граф встал и начал ходить.
Наконец он позвонил, вошел камердинер.
— Чаю! — сказал он.
— Не будем разве ждать? — отозвалась Мизя.
— Разве мы не довольно еще ждали? — возразил сердито
граф. — Альфред, кажется, пошутил со мной, объявив мне о своем
приезде.
Сказав это, он снова сел и погрузился в чтение газет.
Послышался на дворе топот, граф опять вскочил.
— Едут! — сказал он невольно. Мизя с удивлением услышала
это восклицание, означающее, что отец причислял сюда же и Евс-
тафия, он не сказал: едет, а едут.
30
Но вскоре, как бы опомнясь, граф прибавил, наконец: едет.
— Едут! — воскликнула Мизя, бросая книгу. — Ты
справедливо сказал — едут.
— Едет, — отвечал с неудовольствием отец. — Надеюсь, это
Альфред.
— С товарищем.
— Вечно свое! Крепостной не может быть товарищем. Вот
новости!
Мизя пожала плечами.
В то время, как все это происходит в гостиной и граф старается
воздержаться, чтобы не обнаружить своего беспокойства, другая
сцена была на крыльце. Из экипажа вышли Альфред и Евстафий,
но в ту минуту, когда они должны были войти в сени, Евстафий
задрожал, побледнел и, схватив за руку товарища, начал говорить
с ним по-немецки:
— Послушай, граф, зная хорошо твоего дядю и уважая его, как
моего благодетеля, я не смею войти с тобой без его позволения. Я
останусь здесь.
Выговорив эти слова, он отвернулся, отер с лица катившийся
крупными каплями холодный пот и сел на лавке, на крыльце.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Альфред. — Что с тобою
делается?
— Не могу войти!
— Был со мною не в одной гостиной берлинского посольства, а
здесь опасаешься?
— Потому что там всякий, кто бы ни показал мне
пренебрежение, был для меня чужим, понимаешь? Здесь же на мне лежат
обязанности, а я вместе с тем горд. Представь себе, если меня
встретят оскорбления, ведь я должен буду их хладнокровно
перенести. Не пойду, право, поди сам, оставь меня и спроси только обо
мне...
— Останемся оба на крыльце, — сказал Альфред, — потому
что я не пойду без тебя. Что за сумасшествие! Что за мысль! Разве
каждый не имеет права войти? А ты войдешь с признательностью.
— Так я не войду с тобой, войду как... как... я не знаю, я не
могу. Не пойду.
— Опомнись, — шепнул Альфред. — Ты выставляешь меня и
себя на смех людям, которые стоят тут, помилуй.
— Иди, — сказал Евстафий, — иди прежде... я войду потом.
Сказав это, он вскочил с лавки и спрыгнул на двор.
Альфред постоял с минуту, но, придя наконец в себя, надевая
перчатки и поправляя волосы, сказал:
— Приложи платок к носу, я скажу, что ты занемог.
— Говори, что хочешь.
В это время граф нетерпеливыми шагами ходил по гостиной,
хотел бы пойти навстречу племяннику, но, не желая
компрометировать себя поспешностью, топал, пожимался и усаживался вновь
за газеты.
31
Наконец двери отворились, явился Альфред, с распростертыми
объятиями бросился к нему дядя, показывая более чувства, чем
было на деле.
— Милый Альфред!
— Милый дядюшка!
Граф бросил взгляд на дверь, никого более не было.
— Что же это значит? — подумал он. — Никого? Где же тот?
Тот лежал у него, как камень на сердце, а спросить о нем, по
крайней мере в первую минуту, он не решался. Альфред и Мизя
нашли друг друга такими, какими надеялись видеть.
— Прекрасно, кузен приказал ждать себя и так давно обещался
быть, но не приехал прямо сюда, а в Скалы! Не очень ты, видно,
к нам торопился!
Альфред, улыбаясь, поблагодарил ее за это милое замечание.
— Простите мне, моя дорогая кузина, причиной тому
усталость. Я был болен от дороги и не хотел приехать к вам больным.
— Поэтому-то и надобно было ехать к нам, — сказала
Мизя. — Кто же мог там походить за тобой в этой тяжкой болезни? —
добавила она, шутя, но не без умысла, желая узнать, что сделал
Альфред со своим дорожным товарищем.
— Мизя a parfaitment raison, — прибавил отец, — надо было,
конечно, приехать прямо к нам, и я считаю это непростительным
с твоей стороны.
— Vous etes bien bon, — отвечал Альфред, — но что касается
до общества и присмотра за больным, то у меня в этом недостатка
не было.
— А, вероятно, нашел кого-нибудь в Скалах? — спросила
Мизя, зная хорошо, что там никого не было и что Альфред упоминал
в письмах о своем товарище.
— Никого, но со мной приехал...
— А, хорошо, что ты мне напомнил, — прервал граф (Мизя
покраснела и отвернулась). — Что сделалось с мальчиком, с тем...
с тем, как, бишь, его имя? Не припомню, одним словом, с моим
крепостным, который готовился в фельдшера?
— В фельдшера? — спросил удивленный Альфред. — Разве не
в доктора?
— Ну, это все равно. Но что же ты с ним сделал?
— Привез сюда с собой... Он здесь.
Все невольно переглянулись с любопытством.
— Почему же он не вошел с тобой? — спросила Мизя.
Альфред хотел отвечать, но граф прервал его.
— Почему не вошел? Но что же бы он стал здесь делать? Это
доказывает большой такт с его стороны. Это мне нравится. Он
пошел на хутор — c'est ca.
— Извините, милый дядюшка, — отозвался покрасневший
племянник, — мы, горячась, не понимаем совершенно друг друга. Я
привез с собой моего приятеля, — сказал он с сильным ударением
на последних словах, — доктора Евстафия, который не вошел со
32
мной, потому что внутреннее волнение или, может быть, другая
какая причина не допустила его до этого.
— Не болен ли он? — спросила грустным тоном Мизя, идя к
дверям.
Тут сцена изменилась. Граф почувствовал необходимость
ответить вдруг разом Альфреду и поразить уходившую дочь. Он
окончательно взбесился, схватил Мизю за руку и вспыльчиво закричал:
— Что ты бредишь, Альфред, какого приятеля?
— Так точно, приятеля, милый дядюшка.
— Человека...
— Весьма уважаемого и образованного человека, который был
со мной всюду в первых гостиных. Да, дорогой дядюшка, нынче
никто не отдает предпочтения исключительно только
происхождению.
Невозможно было сказать вещи страшнее, жестче и
откровеннее. Открытые уста графа вдруг замкнулись, губы сжались, он
посинел, побледнел и, окинув взглядом Альфреда, произнес:
— Всякий — господин своего убеждения и поступков. Ты,
милостивый государь, пан граф, можешь дружиться с кем тебе угодно,
жить, с кем тебе нравится, верить в то, во что приказывают тебе
суемудрые головы, я же держусь старых обычаев и веры. Un
manant est un manant, un vilain, s'il n'est pas pis1, — последние
слова он договорил с гневом, отвернулся и отошел.
Альфред замолчал.
— Тот человек, — шепнул он потом Мизе, — так деликатен,
что не смел прямо войти, хотя я и просил его, но прежде просил
меня спросить дядю, позволит ли он ему представиться и
благодарить его.
— Слышишь, папа! — воскликнула Мизя, повторяя почти с
досадой слова Альфреда. — Право, я не узнаю тебя, папа! Я иду
его просить сюда.
— Как хочешь, — с гневом проворчал отец и подвинулся к
балкону, как бы уходя.
Двери отворились, и спустя минуту Мизя возвратилась, ведя за
собой бедного Евстафия.
В сенях уже начался было у них смелый и живой разговор, но
при виде графа, который стоял нахмурившись и приняв строгий вид,
вошедший не знал, что делать. Альфред поспешил к нему на
помощь, в нескольких словах изъявил его признательность графу,
который стоял, как немой, пожирая взглядом человека, приезд
которого делался для него тягостью. Взоры всех обращены были на
Бондарчука, все удивлялись благородной осанке, прекрасной
наружности и тому выражению силы и мужества, которые его отличали,
только необыкновенная бледность покрывала его лицо в эту минуту.
Граф вышел на балкон, оттуда он мог слышать разговор, а
свидетелем его быть не хотел.
Мужик, так мужик и есть, если еще не похуже что.
33
Освобожденные от стеснительного его присутствия, Мизя и
Альфред начали живой разговор, стараясь вовлечь в него и Бондарчука,
чтобы придать ему потерянную при входе смелость, но напрасно.
Сознание своего положения, еще не изглаженного своего рабства,
какая-то душевная скорбь сковали язык Евстафия. Граф напрасно
напрягал слух, чтобы услышать хотя одно его слово. Наконец
Альфред умышленно обратился к нему с таким вопросом, который
требовал непременного ответа. Разговор шел по-французски. Евстафий
на том же языке правильно, чисто начал объясняться.
Изумление графа было очень велико. Если бы Евстафий
заговорил по-китайски, по-гречески или на другом каком-нибудь редком
языке, граф не так бы удивился этому.
— Мужик говорит по-французски! Это что-то такое
неслыханное, необычайное. Говорит по-французски! — сказал про себя
граф. — Говорит, и хорошо! Это слишком! А, понимаю, — и он
усмехнулся горько, грустно и гневно.
Приятный, милый звук голоса сироты поразил Мизю,
взволнованный его голос показался ей звучнее обыкновенного, она
посмотрела на него с состраданием и подумала: «Бедный, бедный человек!»
Альфред разделял ее мысль.
Стали подавать чай, а граф не возвращался с балкона,
раздосадованный, как ребенок, он не знал, что придумать. Войти —
значило признать себя побежденным, не войти — могло показаться
странным. Он стал на пороге, не зная еще сам, что делать. Его
занимала развязка вопроса, как поступить с Евстафием? Вид
приезжего, а еще более прелесть французского разговора совершенно
изменили мысли графа, выражения Альфреда о приятеле также
сильно подействовали на него. С чего же начать? С чего начать?
— Qu'il aille se faire pendre ailleurs1, — сказал он с досадой, —
не хочу его.
И, немного подумав, продолжал:
— А ведь он мог бы быть полезным?.. Ну, да там увидим. Но
если он при мне захочет сесть? Этого быть не может! Да нет!
Говорит по-французски, значит, после этого уже все может быть!
Убирался бы к черту! Ah, quelle perplexite!
Между тем разговор продолжался и делался все свободнее,
заговорили о балах, данных австрийским посольством, Евстафий
помогал Альфреду в рассказах. Граф кусал себе губы.
В это время у крыльца послышался топот. Граф, страшно
побледнев и лишась почти всякого присутствия духа, схватил себя за
голову. Он вспомнил, что в этот же день обещал быть к нему граф
Б..., называемый обыкновенно бригадиром, потому что когда-то
служил с этим чином в полку, из которого, впрочем, он вышел по
причинам, не совсем для него лестным. Что придумать, как
поступить с Остапом, находившимся в гостиной? Ожидаемый гость
принадлежал к числу людей, особенно чванящихся и не принятых в
1 Пусть бы его уходил, куда хочет, (фр.)
34
число аристократов, но имеющих страсть ими казаться. Дед его
обкрадывал князей по доверенности, отец следовал примеру деда,
сын же женился уже богатым и по мере того, как он выходил из
бедного класса, все более и более делался тщеславен. Он был
полубарин, тщеславный и гордый, с качествами, свойственными этому
классу, развившимися в нем до высшей степени. Не знаю, почему
никто не осмеливался быть близким к нему, а все его боялись,
разве причиной тому была злость его змеиного языка.
При одной только мысли, что прибывший граф-бригадир может
увидеть Остапа в гостиной, господин наш схватил себя за волосы,
бросился было к выходу и готов уже был выговорить: убирайся
вон, — как вдруг двери растворились, и в глубине передней
показалась фигура бригадира с румяным ухмыляющимся лицом, низким
лбом, блистающими глазами. За ним шел его сын с длинными
волосами и испанской бородкой, только что приехавший из Парижа.
Делать было нечего. Граф наш чуть не задохнулся и, проклиная
себя в душе, что не сохранил присутствия духа, поспешил
навстречу гостю. Проходя, однако же, мимо Альфреда, он шепнул ему:
— Представь его, как приятеля, как француза, иностранца,
черта, но не как... — Он не мог уже докончить: бригадир был тут,
взглядом окинул все лица, находящиеся в гостиной, и, угадав
некоторых и догадываясь, может, и об остальных, спешил
приветствовать всех. Евстафий, совсем сконфуженный, схватился за шляпу
и хотел уйти.
— Останься, — сказал ему Альфред, — я выдам тебя за
француза, моего приятеля, иностранца.
— Ни за что не хочу лгать.
— Граф приказал, ты рассердишь его ужасно, уход твой из
гостиной обратит общее внимание.
— Умоляю тебя, Альфред, пусти меня.
— Говорю тебе, останься.
Борясь сам с собою, Евстафий должен был остаться, он опустил
голову, запрятался в угол, чтобы как можно менее быть
замеченным, и стал смотреть в сад. После необыкновенно нежного
приветствия к Альфреду, бригадир, любопытный, как и все полубаричи,
шепнул ему на ухо:
— Кто этот молодой человек?
— Доктор, француз, мой приятель.
— А!..
Сын же бригадира, Оскар, отпускал в это время разные
любезности Мизе, которая показывала вид, что слушает его со вниманием.
— Кто такой тот пан? — спросил он, немного спустя.
— Это Альфред, мой брат, тот же другой...
Правда едва не обнаружилась, но вопрос долетел до Альфреда и
заставил его поспешно ответить, что это иностранец, доктор, с
которым он приехал.
Мизя, не зная ничего о приказании отца, посмотрела на него с
удивлением.
35
— Un homme tres-distingue, — добавил Альфред, нимало не
смешавшись. — Voulez-vous faire sa connaissance?
— Comment done!
Оба направили шаги к Евстафию, который, завидя их
приближение, невыразимо смутился.
Ему одному только пришла мысль, что ложь должна выйти
наружу. Конечно, после встреч в Париже Евстафий несколько
изменился, но граф Оскар должен был узнать его наконец потому,
что они виделись, и не один раз, в Париже. Альфреду и не пришло
это в голову, теперь только, в минуту представления, блеснула в
его голове мысль об этом. Нимало, впрочем, не сконфузясь, он
познакомил Евстафия с Оскаром. Последний, взглянув на нового
своего знакомца, хотел, казалось, что-то сказать, потом, как
человек сильно заботящийся о славе хорошо воспитанного джентльмена,
принял рекомендованного за француза и не дал даже
почувствовать, что предполагает какой-нибудь обман. Евстафий был как на
горячих угольях. Он, враг лжи, был пойман в обмане. Граф,
господин его, не подозревая того, что произвела его выдумка, прекрасно
разыграл свою роль. Скрывая свой гнев, он со всей любезностью,
учтиво просил мнимого иностранца приблизиться к кругу гостей.
Евстафий, вынужденный быть соучастником обмана, вмешан был в
разговор беспрестанными вопросами (потому что его, как
иностранца, забрасывали тысячами их), и это невыносимо мучило его.
Напрасно старалась Мизя одобрить его взглядом, улыбкой, приятными
словами. Он и граф сидели как два мученика. Оскар то подвигался
к Мизе, то осторожно и незаметно следил за всеми движениями
доктора.
Наконец, все более и более мучимый догадками и сомнениями,
он незаметно начал разговор с Евстафием, взял его под руку и
вывел на балкон.
— Прошу извинить меня, — сказал он, — может быть, я
ошибаюсь, но...
— Совершенная правда, — горько и живо отвечал доктор. — Я
тот самый, которого вы видели в Париже. Я не должен был бы
находиться в его гостиной, поэтому он приказал принять мне
ложное название, что мне противно. Не осуждай же меня, пан, за это,
и прости графа, надеюсь, что это останется тайной.
Граф Оскар фыркнул таким громким смехом, что взоры всех
обратились на него, но, опомнясь, он сжал руку Евстафия и сказал:
«Будь покоен!»
— Давно вы возвратились?
— Сегодня, почти сию минуту.
— И старик принял вас?
— Как видишь.
Оскар начал снова смеяться.
— Как жаль, что он не родился во время Людовика XIV! —
сказал граф тихо. — Надо, однако, признаться, что он это сделал
без злого намерения, но на этот раз попался.
36
Во время всего разговора на балконе Альфред, граф и бригадир
не выпускали их из виду, но наружность их не давала возможности
отгадать содержание их разговора.
Входя же в комнату, Евстафий и Оскар начали говорить о
Париже, и все успокоились.
Забавнее всего было видеть хозяина дома, пытавшегося бороться
с чувством неприязни, которое ощущал против Евстафия, а между
тем, связанный собственной ложью, должен был обходиться с ним
как можно вежливее, как с гостем и иностранцем.
Альфред также едва мог удержаться от смеха. Приближающееся
время ужина еще более навлекло бы затруднение, если бы
истомленный Евстафий не попросил позволения удалиться под предлогом
головной боли.
Новая тревога для хозяина.
Для большего унижения вновь прибывшего и не желая выводить
его из прежнего его положения, граф в первую минуту приказал
ему назначить жилье в одной из самых бедных избушек на хуторе.
Теперь же он боялся, чтобы все это не обнаружилось, и потому с
принуждением сказал, прощаясь учтиво с уходящим:
— Пан будет жить с Альфредом.
Его камердинер, который прежде получил совершенно
противное приказание, стоял, как окаменелый.
— Ясновельможный пан... — начал было он.
— Доктор жить будет с Альфредом, — добавил очень явственно
граф, значительно посмотрев на камердинера.
— Мне, вероятно, послышалось, что ясновельможный граф...
— Доктор будет находиться при Альфреде, — повторил хозяин,
еще внятнее и с гневом.
Раскрасневшийся Евстафий оставил наконец гостиную и
машинально последовал за камердинером.
Но этим не кончались еще его мучительные приключения.
История Остапа известна была всей деревне, его уже давно ждали,
приезд его взволновал всех и заинтересовал деревню и дворовых.
Разговорам, рассказам, насмешкам и догадкам не было конца.
Когда же он приехал, никто его не узнал, и только через людей
Альфреда они открыли, что это он назначенная же квартира
утвердила их в этом открытии. Каждый из дворовых, рассказывая по-
своему историю Остапа, хотел видеть его, слышать голос его,
посмотреть на мужика, вышедшего в паны. Старый Скальский
камердинер, шляхтич Аслива Герба, зная похождения Остапа, счел за
нужное проводить его до квартиры и поручил огромному и
сильному казаку Дубине довести этого пана до комнаты графа Альфреда.
С поникшей головой двинулся Остап, когда Дубина насмешливо
воскликнул без церемоний:
— Пойдем.
Сто глаз обращены были с разных сторон из отворенных дверей,
из окон, из-за углов на шествие по двору прибывшего Остапа.
Около хутора, где ему сперва назначена была квартира, стояла
37
толпа мальчишек, прачек, поваренков, кучеров, ожидающих его.
Около флигеля теснилась тоже многочисленная дворня.
— Это он, это он! — шептали они, приближаясь. — Смотри,
это он!
— Этого быть не может! Это не он!
— Право же, он.
— Не он!
Услыхав эти слова, Остап поднял голову и, вздыхая, с глазами,
полными слез, приветствовал любопытную толпу. Слезы, висевшие
на ресницах, потекли свободно по лицу его, но никто их не
заметил. В ту же минуту Дубина, отворив двери флигеля и показывая
предназначенное ему жилище, сказал:
— Тут.
Теперь возвратимся снова в гостиную, где шел обыкновенный
деревенский разговор.
Бригадир, постоянно желавший доказывать законность своих
связей с панами, беспрерывно приводил знаменитые фамилии
графов, князей, баронов, с которыми жил, к которым писал и с
которыми был в родстве. Это уже вошло у него в обыкновение, в
привычку. Молодой Оскар говорил постоянно о Париже, только об
этом рассказывал он легко, хорошо и с большим одушевлением.
Мизя слушала его шутливо, насмешливо, Альфред, грустный,
задумчивый, редко вмешивался в разговор. Хозяин же, против
обыкновения, показывая вид невозмутимой веселости, говорил более
всех, со всеми и обо всем с каким-то горячим интересом и почти с
болезненным жаром.
Около десяти часов все разошлись утомленные, Альфред
поспешил в свою комнату, чтобы скорее явиться к своему приятелю на
помощь.
— Где пан Евстафий? — спросил он, входя и не видя его.
— Был здесь и приказал принести свои вещи.
— Это хорошо, но где же он сам?
— Не знаю, вышел.
— Давно?
— Более часа.
Комнаты, назначенные Альфреду, выходили одной стороной в
сад, в котором сквозь тополя и старые ольхи виднелась готическая
часовня. Ночь была чудная, ясная, тихая, на безоблачном небе
блистали звезды и светился полный месяц. В это время Евстафий,
желая освободиться от тяжких внутренних терзаний, отправился в
назначенное ему жилье и, пройдя, как сквозь строй, под взорами
любопытных дворовых, упал на диван. Стараясь успокоиться, он не
мог никак привести свои мысли в порядок. Они бродили у него в
голове кучей, в беспорядке разные минуты его жизни мелькали
38
перед ним и сливались в одно нестройное целое. Детство,
отрочество передвигались то черными, то ясными тенями, соединяясь
вместе, не походя друг на друга, они имели какое-то сродство между
собою. Вот он, бедный ребенок — между погоревшей дворней,
ищущей приюта, потом воспитанник графини, угнетенный ученик в
школах, приятель Альфреда, наконец, теперь гость своего
господина. «Что будет со мной далее?» — задавал он себе вопрос и не мог
даже приблизительно ответить на него. Мало-помалу все стало
яснее и очевиднее обрисовываться перед ним, он опомнился, встал и
двинулся к двери, ведущей в сад. В эту минуту взгляд, брошенный
на деревню, сжал его сердце: отец, мать, деревенская родня, хата,
сельское кладбище — начали призывать его к себе.
Он схватил шляпу и вышел.
Долго блуждал он по саду, ища дорогу, по которой мог бы
выйти в деревню. Калитка, изнутри запертая, выводила на дорогу
к деревне, к ней-то он и направился.
Полный месяц, подымаясь все выше и выше, освещал избушку
и длинную деревенскую улицу.
По обеим сторонам чернели стоявшие в тени низкие избушки,
в окнах кое-где блистал красноватый свет лучины. Над крышами
возносились, как тени сторожей, верба, гибкий вяз, береза в белом
одеянии и осина с дрожащими листьями. Там и сям на улице и
дворах вытягивалась длинная журавлиная шея колодца,
закопченные трубы высовывались еще выше. Еще далее отражалась тень
церкви с тремя куполами, мрачными портиками, темная снизу,
светлая вверху, с блестящей железной крышей. Из-за заборов,
искусно устроенных из соломы, прутиков, кустов, свешивались
вишневые, грушевые и яблоневые деревья. В деревне было тихо, только
кое-где раздавался грустный напев песни, а из отдаленной корчмы
долетал крик и бренчание скрипок и цымбалов. Этот крик пьяного
разгула придавал еще более грустный вид деревне, как будто
ненаселенной, вымершей. Все уже были по хатам, некоторые ужинали.
Остап шел по деревне с невыразимой тоской, отыскивая
знакомое ему место, на котором стояла прежде изба его. Он приближался
к этому месту с биением сердца и нашел его.
Загороженный дворик заключал в себе новую хату, только
старая груша держалась еще. Остап узнал родное обиталище, оперся
на частокол и задумался.
Уверение управителя было неверно, когда он ручался графу, что
Остап не имеет родных в деревне. Родители его точно умерли в
горячке, но родные и старая бабка были еще живы, по
восстановлении тишины в 1813 году они все возвратились. Пока Остап не
уезжал, он часто виделся с ними, но теперь, давно уже не имея о
них известия, не знал, живы ли они. Брат его отца, заняв место
покойного, жил в хате с бабкой. Когда Остап уезжал с Альфредом
за границу, лачужка, врытая наполовину в землю, укрывала вновь
поселенных. Он с любопытством рассматривал избу, чтобы
определить по наружности ее положение своих родных.
39
Остап, как и все лишенные семейных сердечных связей, желал
их и жаждал, вся любовь его сосредоточилась на родных. С
большим беспокойным любопытством бросил он взгляд на дворик.
Загороженный плетнем и немудрыми воротами, тесный, топкий, с одной
стороны окруженный огородцем, а с другой хлевами дворик
заставлен был в эту минуту недавно выпряженным возом, сохою и
несколькими кусками осины. Узкая тропинка, выстланная
конопляной кострикой, вела к низким дверям хаты. В окне ее
мерцал еще дымящийся свет.
Остап взошел взволнованный, собака начала рваться с цепи и
приветствовала его неотступным лаем. Дверь скрипнула,
высунулась голова и, посмотрев, исчезла, вскоре потом высунулась с
любопытством другая голова, собака все еще лаяла, но уже тише, как
бы желая доказать, что бдительность живущих уже освобождала ее
от обязанностей.
— Добрый вечер! — сказал Остап.
— А кто там? — спросил голос из избы.
— Остап Бондарчук.
Говоря это, он подошел к двери.
— Остап! Остап! — повторили тихо несколько голосов. —
Остап приехал.
Из тесных сеней, отделенных от избы высоким порогом, вошли
в нее два мужика, которые стояли в сенях, Остап за ними. В избе
было почти темно, угасающая лучина горела перед печью и бросала
вокруг себя бледный свет, дым покрывал глубину хаты. Сначала
нельзя было рассмотреть даже лица близко сидевших.
Светлица не заслуживала совсем этого названия, потому что два
узенькие окошка пропускали в нее мало света. Нескладная печь с
лежанкой, служившей постелью и лавкой, занимала значительную
ее часть. Вдоль стен стояли шатающиеся лавки из необтесанных
досок, в углу — квашня под образами и стол, обделанный топором.
Ткацкий станок скрадывал еще одну стену, а за ним скрывалась
низкая кровать с ободранной постелью. На полке на веревке висела
качалка. У дверей лоханка и ведра, бочка, разный скарб,
состоящий большей частью из горшков, занимали целый угол. Теснота
была невыносимая, воздух удушлив, проникнут запахом пищи,
дыма и прели. Небольшой темный чулан и изба служили жильем этой
семье, состоящей теперь из двух братьев, сестры, жены старшего
брата, маленького ребенка и старой бабки. Постелями служили им
печь, лежанка, сырой, убитый глиной пол, одна кровать, один
свободный угол в чулане, потом амбары и житница. Изба, названная
светлицей, была общей, в маленьких сенях помещался мелкий скот
и птицы, поросята и хозяйская рухлядь. Едва можно было пройти.
Дождь, проходя через крышу, лился потоком под ноги, а зимой
только очаг согревал воздух, от печи пышет, от стен дует, а весной
лужи воды стоят в сенях и избе. Ясно, что человек в такой среде
не может быть здоров и весел.
— Остап! — повторило несколько голосов.
40
— Как поживаете? А бабка?
— Жива.
— А дядя?
— На том свете.
— А вы?
— Как видите! Живем, бедствуем.
— У вас бабка?
— У нас, но старуха спит, — отвечал брат.
Все окружили Остапа с любопытством, два двоюродных брата,
сестра, невестка с ребенком на руках — смотрели на него с
удивлением.
Братья были молодые ребята, проворные, сильные, высокие,
старший, женатый, имел взгляд и выражение мрачные, меньшой
же — хитрый, с насмешливой физиономией. Он никогда не смотрел
прямо в глаза, а всегда исподлобья и потихоньку усмехался, лоб
закрывал волосами, как бы боясь, чтобы на нем не угадали его
мыслей. Другой же, напротив, всегда высоко держал голову, лоб его
был преждевременно покрыт морщинами, взор печален и слезлив.
Сестра их была девушка лет двадцати, свежая, румяная, с
голубыми глазами, с приятным лицом, розовыми губами, высокой
грудью и сильными руками, полная жизни, не думающая о
завтрашнем дне. Веселые песни, воскресный танец, нашептывания
любви по вечерам украшали ее трудовую жизнь.
Невестка, смуглая брюнетка, стройная, с черными блестящими
глазами, маленьким ртом, красивым носом, была очень пригожа.
Малый ребенок дремал, убаюканный на руках женщины, свет
вспыхнувшей лучины падал на его кругленькое личико.
Такова была родня Остапа, которую он приветствовал, целуя
всех, пожимая им руки с невыразимым волнением.
Эти люди, как дети, с жадным любопытством окружили его,
наблюдая каждое движение, наклонение головы, слово,
высматривая платье, осанку, лицо.
— И кто бы сказал, что это наш брат! — воскликнул старший,
от души целуя Остапа. — Господь Бог поможет вам, что своих не
забываете. Садитесь.
Взяв его за руку, хозяин избы, Федька, посадил его около себя
на лавке, другой брат схватил его за другую руку, прижался с
другой стороны, невестка и Зоя, сестра, стали перед ними.
— Расскажите мне, — сказал Остап, — как вы здесь жили и
как живете, много, много времени мы не видались. Дядя умер?
— Умер! — угрюмо отвечал Федька. — Год тому, не своей
смертью!
— Как это?
— Землей засыпало, когда песок копал, не похоронили даже
на освященной земле! Вечный ему покой! Довольно потрудился в
жизни.
Невестка, уложив ребенка в качалку, подошла к Остапу и
спросила, обращаясь к нему и к мужу:
41
— Чем же бы нам угостить гостя? Водки, вероятно, не пьете?
— Благодарю, — сказал Остап. — Давно черного хлеба,
нашего хлеба не ел, дайте мне кусочек, это будет лучшее для меня
угощение.
— Сухим хлебом только нищих потчуют! — воскликнул
Ванька. — Ты хочешь нас пристыдить, как будто бы у нас ничего уже
более нет! Солонина есть и...
— Хлеба и воды, — повторил Остап, — ничего более не хочу.
Черного хлеба, которым питался в детстве, и воды из нашего ручья.
— Я принесу свежей, — весело воскликнула Зоя и, схватив
сильной рукой ведро, побежала скоро, напевая песню.
— Разве тебе сгрустнулось о черном хлебе, живя на белом? —
спросил Федька.
— Не веришь? Не раз тосковал я по нему и по родине, —
грустно отвечал Остап. — Родная земля влечет к себе отовсюду.
Страшно умереть на чужой.
— О, это правда! — повторила невестка. — Не то, что родная
земля, а даже свой угол. Наша деревня недалеко, а мне и то
тяжело. Как выйдем на барщину, я погляжу на деревья, которые
издали виднеются, так мне и отрадно становится.
В то время, как они рассуждали, а Ванька подбавлял лучин,
чтобы более осветить избу, из-за ткацкого станка поднялась и
забелелась дивная фигура, как бы выросшая вдруг из темного угла.
Это была старая бабка Акулина, свет падал на нее сбоку и освещал
фантастический уродливый ее образ.
Высокая, худая, полусгорбленная, с сухими ногами, желтой
грудью, кости которой можно было сосчитать, — она встала,
вытянула морщинистую шею и руку худую, черную, иссохшую. Серая
грубая рубаха, такая же юбка и фартук, служивший ей
покрывалом, составляли все ее убранство. На голове седые растрепанные
волосы, из-под волос виднелись желтые виски, на которых кожа
совершенно сморщилась. Глаза глубоко впалые, погасшие, едва
только светились остатком жизни, нос упал на нижнюю губу,
нижняя челюсть поднялась кверху. В эту минуту рот у нее был открыт
от удивления, и виднелся один уцелевший зуб.
Пробужденная от сна, Акулина встала и всматривалась с
любопытством в необыкновенную для нее сцену. Она как бы
догадывалась, что это Остап перед ней, но сны, ею виденные, не разошлись
еще в ее голове, и она сомневалась, видит ли она наяву или во сне.
Об эту пору, ночью, что ему здесь делать?..
Федька толкнул брата и показал ему старушку, Остап поспешил
подойти к ней.
— А это ты! Это ты! — вскричала она, плача. — Я думала, что
глаза мои не увидят тебя, милое дитя мое. Господь с тобою!
Возвратился, но дядю не застал! Умер! — и она начала утирать глаза
иссохшей рукой.
— Здоров ли? Здоров ли? Порадуй мое сердце, порадуй.
Остап ничего не отвечал.
42
— Молчишь? — промолвила она. — И тебе не лучше? Так Богу
угодно, пусть будет Его Святая воля. Вот, Господь послал Федьке
женку, а мне правнука! А ты не женился в это время за морем?
— Я! Никогда, никогда! — прервал Остап. — На что мне
жениться! Самому тяжело на свете, а вдвоем еще тяжелее.
— Легче, — молвила старуха, — поверь мне.
Зоя вбежала в избу со свежей водой.
— У нас будет вечерница, — сказала она, — вся деревня валит
к нам. Идя за водой, я встретилась с Васильем, который хотел меня
удержать, но я сказала, что мне некогда, спешу к гостю, как только
он узнал, кто у нас, то во всю прыть побежал к своим. Со всех
сторон сходятся.
— Не надо было говорить, — сказал Остап, — кто знает, что
подумает об этом пан!
— Правда, правда! — прервал Федька. — Могут позднее
повидаться, а не все разом, пойду, скажу им.
Он поспешил во дворик, где уже слышен был шум приходящих.
Между тем Акулина накинула худую сермягу, потому что других
старые не носят, и села на лавку, чтобы лучше расспросить Остапа.
Поставили хлеб, соль и воду перед гостем. Взяв в рот давно уже не
отведываемого хлеба, он облокотился печально на стол. Ванька
побежал уже за водкой в корчму, никакой прием без нее обойтись
не может, и хотя Остап объявил, что не пьет ее, но все-таки, по
крайней мере, надо было поставить ее на стол.
Один только старый Роман Кроба вошел в избу, упросив
Федьку, прочие же, хотя мучимые любопытством, стали поодаль и
болтали на улице. Роман был важнейшим и старейшим крестьянином
в деревне. Высокий, сильного сложения, почти черный от загара, с
выбритой по-старому головой, с чубом волос, с отпущенной
серебристой бородой, в синем кафтане, он вошел с поклоном в избу,
опираясь на палку, и с любопытством приблизился к Остапу.
— Кто бы это мог предвидеть? — сказал он. — Из бедного
ребенка вышел такой барин! Помню, когда у нас были французы,
сирота хлеба не имел! Вот счастье!
— Ты называешь это счастьем, Роман? — сказал Остап. — А я
вам завидую.
— Говори, что хочешь, — отвечал старик, кивая головой, — но
что правда, то правда.
Тут началось подчиванье, стаканчик начал ходить, а с ним
усилились и разговоры. Каждый рассказывал свои дела, свои
мучения, присутствующие, зачастую сами страдальцы, смеялись еще
над чужими бедами.
Картина, которую представляла в эту минуту внутренность
избы, достойна была кисти художника, так была оригинальна и
живописна. Среди загорелых крестьянских лиц белое прекрасное лицо
Остапа отличалось выражением грусти и величия, около него
седобородый Роман, дряхлая Акулина, румяная и веселая Зоя,
печальная невестка, угрюмый ее муж, насмешливый Ванька — все это
43
группировалось в одно целое и в глубине темной хаты освещалось
живым блеском лучины. Зоя не спускала глаз с Остапа, веселая
девушка помнила его мальчиком и любила его еще ребенком.
Теперь это чувство как-то сильнее, живее заговорило в ней при виде
взрослого уже мужчины, но она инстинктивно чуяла все различие
своего и его положения. Много раз лазоревые глазки ее
устремлялись на него и потуплялись, она беспрестанно поправляла себе
волосы, осматривалась, искала его взгляда, не взглянет ли он на
нее, но напрасно, вполне занятый старухой и братьями, он почти
не замечал сестру.
Время быстро проходило, и Остап наконец стал прощаться.
— Я провожу тебя, — сказал Федька, — конечно, ты
остановился во дворе?
— Да, во дворе, мне пора уже возвратиться, пойдем же.
Взоры всех провожали уходящих. Остап с братом пошли по
улице.
— Теперь, когда мы одни, — сказал брат тихо, — ты можешь
мне довериться и сказать, что думаешь ты предпринять, брат?
— Разве я знаю, — сказал Остап, — разве я могу
распоряжаться собою? Будет, что прикажут.
— Что, тебя не отпустили на волю?
— Нет, и не надеюсь, граф меня никогда не любил.
— Вся надежда на панночку, у нее доброе сердце, и если бы
она могла...
— Разве она может что-нибудь?
— Конечно, кое-что может. Ах, что-то будет!
Остап должен был повернуть на двор, но сердце вело его не
туда. С первого шага за ворота потянуло его к кладбищу, могилы
матери и отца влекли его к себе. Он знал, что это могло смутить
его брата. Наконец он решился сказать ему об этом:
— Федя, я был у живых, теперь надо зайти поклониться и
умершим.
— Где? — спросил изумленный Федька.
— На могиле.
— Ночью!
— Тем-то и лучше, никто нас не увидит, а хочется мне
поклониться родным могилам и помолиться за отца и мать. Пойдем со
мной?
— А духи?
— Ничего дурного они нам не сделают, иди с молитвой.
— Пойдем. А если бы ты был один, пошел бы? — спросил
Федька.
— Пошел бы.
— И я ничего не боюсь один, но ночью, на кладбище? Первый
раз там буду.
Они шли молча, Остап думал.
Ворота были отперты, а могилы заросли совсем куколем,
высокой травой и дерном.
44
Направо, под каменным крестом, была могила Бондарчуков.
Федька взошел, крестясь, но не без страха. Остап же стал на
колени и долго молился.
Когда он встал, то третья темная фигура показалась вдруг в
воротах кладбища. Федька пронзительно вскрикнул, отскочил,
повторяя:
— Дух! Дух!
— Это я! — отвечал громко Альфред. — Пойдем.
— Это ты? Здесь?
— Я. Пора возвратиться. Простись с товарищем, пойдем, я уже
час ищу тебя, очень беспокоился, к счастью, увидал две тени,
идущие к кладбищу, догадался, что это должен быть ты.
Говоря это, он взял Остапа под руку, оставляя Федьку,
который вертел в руках соломенную шляпу, не понимая, что бы это
значило.
— Мы должны поговорить, — сказал Альфред, отойдя
несколько шагов. — Вижу по всему, что вы с моим милым дядюшкой не в
состоянии будете понять друг друга. Он видит в тебе крепостного
мужика, словом, существо...
— Существо, которое не достойно быть с ним близко.
— Ты оставаться здесь не можешь.
— Не мог бы, если бы не должен был оставаться.
— Собственно об этом-то мы и должны поговорить.
— Переломить его невозможно.
— Я думаю напротив, граф освободит тебя.
— Не захочет.
— Я, — позволь и не обижайся, — я с ним об этом
потолкую.
— Послушай, Альфред, — сказал взволнованным голосом Евс-
тафий, — я обязан ему моим образованием и должен чем-нибудь
заплатить, выплачу трудом. Мог бы ты заплатить за меня и,
вероятно, думаешь об этом, но я этого не позволю. Пора мне самому
подумать о себе. Тяжелый, может быть, унизительный жребий
ожидает меня, но я перенесу его с мужеством. Чувствую в себе
силу. Кроме того, на мне лежат еще другие обязанности: у меня
есть родные, люди бедные, крестьяне, которых оставить из одного
только самолюбия мне не позволяет моя совесть. Оставшись здесь,
я могу быть им полезным, а потому и останусь, я люблю их.
Альфред молча пожал руку приятеля.
— Послушай меня, — сказал он, — ты прекрасно говоришь, но
это мечты. Оставшись здесь, что ты сделаешь один, бессильный,
против всех? Ты любишь их и поневоле должен будешь смотреть
на мучения собратий, не имея средств помочь им. Что же касается
испытаний, которые пали на тебя, то теперь, в эту минуту, я
должен тебе сознаться, что большая часть их проистекает совсем из
другого источника. Ты будешь вольным. Умоляю тебя, позволь мне
поговорить с графом.
Остап думал.
45
— Я останусь здесь, — сказал он. — Не говори, Альфред, что
я ничем не могу быть полезен моим бедным братьям: утешительное
слово, грош вспомоществования — великое для них дело.
— Но ни от слов твоих, ни от денег ты паном не станешь,
оставаясь здесь. А как вольный, свободный, ты больше можешь
принести им пользы. Наконец, может быть, я склоню графа
отпустить всю твою родню.
Альфред замолчал. Пройдя тополевую улицу, молча вошли они
в комнату Альфреда, где застали незнакомого им мужчину, с
огромными черными бакенбардами, выпученными глазами, длинными
усами, в застегнутом на все пуговицы сюртуке. Альфред со
свойственной ему учтивостью приблизился к нему, как бы желая знать,
что он тут делает.
— С позволения ясновельможного графа имею передать
распоряжение ясновельможного пана вашего дядюшки.
— Мне? — спросил Альфред, смеясь.
— А, сохрани Боже, ясный пан! Оно касается Остапа
Бондарчука, — вымолвил он, умышленно возвышая голос.
Альфред вспыхнул.
— Прежде чем вельможный пан скажет мне то, что должен
передать, — проговорил Альфред быстро, — я должен известить
тебя, что пан Евстафий мой приятель и что можно было бы
называть его поучтивей.
— Прошу извинения у ясного пана, — возразил живо
управитель, — я не привык говорить иначе с хлопцами.
Остап, видя, что Альфред за еще одно выговореннное слово
вытолкает вон грубияна, подошел и спросил спокойно:
— Что мне пан прикажет?
Управитель, окинув его свысока взглядом, сказал:
— Ясный граф желает, чтобы он завтра рано утром отправился
в деревню Белую Гору и занялся госпиталем, жиду-арендатору
приказано его отвезти, квартира назначена в соседней избе, где и
кормить его будут. Надзор за лазаретом будет на его
ответственности. Четверка запряженных лошадей приедет чем свет. Без вызова
и позволения ясновельможный граф не позволяет отлучаться ему
ни на шаг.
— Хорошо, сделаю, как мне приказали. Тут все, в чем
заключается распоряжение?
— Ясновельможный граф приказал добавить, что по своей
милости дает еще годовую плату, сто злотых и одежду.
Остап ничего не отвечал, но чтобы понять, как это было ему
прискорбно, прибавим еще, что люди Альфреда присутствовали при
этой сцене.
— Прошу, однако, несмотря на приказание, — прервал
Альфред, — остановить отправление, потому что я переговорю об этом
с графом.
— Я должен исполнять, — отвечал уходивший управитель, —
дожидаться мне не велено.
46
Альфред, в котором кровь начинала кипеть, вскочил и побежал
к дяде.
В комнате графа еще горела лампа, и люди сказали, что он не
спит, как молния, явился перед ним племянник.
Граф ходил в раздумье, с заложенными назад руками.
— А ты здесь! В такую пору?..
— Я пришел, — возразил Альфред, — с просьбою, которую не
могу отложить до утра.
Он, казалось, смешался.
— Что же это такое важное?
— В самом деле, я не мог бы заснуть от мысли, что завтра у
меня отнимут приятеля. Ты велел выехать Остапу?
— Велел.
— В Белую Гору, в госпиталь?
— Очень приличное место, как мне кажется.
— Милый дядюшка, — сказал Альфред, — прошу у тебя одной
милости, никогда, может быть, в жизни не пожелаю другой.
Какая-то светлая мысль пробежала в голове дяди, он улыбнулся.
— Скажи мне, чего ты желаешь? Чтобы я дал ему отпускную?
— Бесспорно, но не то, чтобы ты отпустил его на волю. Я внесу
тебе за него то, чего он тебе стоит.
— Пан Альфред!
— Милый дядя, это справедливо!
— Милый племянник, а если бы я не хотел принять?
— Я дам тебе взамен кого-нибудь из моих людей.
— А, конечно! Любопытно знать, кто может заменить такого
способного человека, — сказал насмешливо дядя.
— Деньги, — отрывисто возразил Альфред.
— Это требует размышления и времени, — хмурясь, сказал
граф, — я, может быть, совсем его не уступлю.
— Так нечего больше просить тебя?
— Подумаем.
— Но такие поступки, с таким человеком...
— Я судья моих действий, — сухо возразил граф.
Они замолчали.
Альфред взялся за шляпу.
— Прощайте, — сказал он, — желаю вам покойной ночи.
— Как прощайте?
— Я выезжаю завтра утром.
— Почему это?
— Без всякой причины, милый дядя!
Граф сделал вид, будто рассердился, но, ничего не сказав,
протянул руку и поклонился.
Альфред вышел.
Дядя потер руки, посмотрел на двери и сказал сам себе:
— Отлично, избавился от обоих разом! Что-то будет с Мизей?
И, снова отвесив поклон, потер руки и захохотал каким-то злым
и бессловесным смехом.
47
VI
Альфред вышел от дяди рассерженный и смущенный и спешил
возвратиться к себе, как вдруг в коридоре встретил Мизю, идущую
прямо к нему.
По ее лицу можно было видеть, как она была взволнована.
— Я все слышала, — проговорила она быстро.
— Слышала?
— Вернись со мной.
— Куда?
— Пойдем еще раз к отцу, я надеюсь его убедить.
— Очень тебе благодарен от имени Евстафия и моего, —
возразил Альфред, — но мне кажется, это напрасно. Если бы даже
речь шла о жизни, и то я не стал бы просить два раза.
— Ты слишком горд, милый кузен, если бы дело шло о
собственной жизни, так, но ведь здесь речь идет о чужой беде. Разве ты
оставишь это дело, не испробовав всех средств к освобождению
Евстафия?
— Ты слышала, я пробовал, — сказал Альфред.
— Позволь мне помочь тебе, мне кажется, что я буду полезным
союзником.
— Попробуй, Мизя, но избавь меня от попыток.
— Я буду смелее, если ты пойдешь со мной, прошу тебя,
пойдем.
Альфред остановился на минуту, подумал и повернулся.
— Готов к твоим услугам.
— Благодарю, идем.
Со спокойным видом отворила Мизя двери комнаты отца,
который все еще ходил скорыми шагами взад и вперед, бормоча что-то
про себя. Увидав ее с Альфредом, он остановился, пожал плечами
и нахмурился.
— Я встретила Альфреда. Он хочет завтра утром ехать. Папа,
что это значит? — спросила она.
— Не знаю, — отвечал смущенный граф, — ничего не
понимаю.
— Дорогой папа, это не натурально, растолкуй мне,
пожалуйста. Я очень рассчитывала на приезд этих панов, а они едва
показались, как уже оставляют нас. Прошу тебя, растолкуй мне это.
— Я не могу принуждать Альфреда, который сказал мне, что
он уже совершеннолетний.
— Но в чем же дело? — прервала Мизя с нетерпением. —
Здесь есть какое-то недоразумение.
— А, — добавил граф, топая ногой, — не притворяйся, ты
знаешь хорошо. Речь идет об Остапе, из которого хотели сделать
барина, чтобы он когда-нибудь отблагодарил нас, как Гонта —
Потоцких. Но из этого ничего не будет.
— Милый папа, — спросила Мизя, — что ты думаешь
предпринять с Остапом? Маменька, умирая, препоручила его мне, я его
48
покровительница. Меня он еще более интересует, и я хочу знать,
что ты с ним сделаешь.
— Я тебе расскажу, — произнес Альфред. — Присланный ко
мне управляющий принес ему приказание, чтобы он завтра рано
ехал в жидовской фураманке в Белую Гору, где должен заменить
фельдшера Мошку, с жалованьем в сто золотых в год, квартира ему
будет отведена в одной из крестьянских изб.
— Откуда вышел, туда пусть и возвратится, — сказал граф.
— Вот это любопытно! — воскликнула Мизя. — Разве он
виноват, что вышел из своего положения? Мы же этому виной, мы и
обязаны им заняться.
— Ввести его в первобытное состояние, — сказал отец. —
Прошу тебя, дорогая Мизя, не мешайся в мои распоряжения и не учи
меня, что я должен делать.
— Это твое последнее слово, папа? — спросила смело Мизя.
— Кажется, на этот раз последнее.
— Я еду с Евстафием в Белую Гору, — перебил Альфред, — я
тоже учился медицине, мы оба будем при лазарете.
— Вы, милостивый государь, учились медицине? — закричал
изменившимся голосом граф. — Вы, милостивый государь,
обучались медицине? Ты? Этого быть не может! — повторял он, все
более и более бледнея и меняясь в лице. — Медицине? Ты, граф,
предки которого...
— Учились воевать и наносить раны, а я лечить их, — холодно
отвечал Альфред.
— Альфред, этого быть не может! — вскричал, подскочив к
нему, граф.
— Совершенная правда, дядя, я не только обучался медицине,
но могу даже быть отличным шорником.
Граф окончательно остолбенел, Мизя, несмотря на
беспокойство, которое ей причиняла эта сцена, при виде ужаса отца не могла
удержаться от смеха. Изменившиеся черты лица и вытянутая
физиономия графа свидетельствовали, как горько было для него
признание Альфреда.
— Заклинаю тебя общим нашим именем, всем великим,
благородным и святым, не говори об этом, не повторяй этого никому!
Это просто сумасшествие!
Альфред молчал, счастливая мысль мелькнула вдруг в его
голове.
— Если ты дашь отпускную Остапу, то я буду молчать, —
сказал он.
Граф бросился в кресло, отирая пот с лица и не говоря ни слова.
— Тебе небезызвестно, — отозвался он после минутного
молчания, — что я дал обещание умирающему брату быть твоим
опекуном, предохранять тебя во всем и стараться поддержать тобою
старинную знаменитость и значение нашего рода. Не утаю тоже от
тебя, что имел мысль, думал... что может быть... что если... (Тут
он начал заикаться. Мизя прервала его.)
49
— Ты хочешь верно сказать, папа, что назначал меня Альфреду?
— Не назначал, но думал, надеялся...
— Не умею выразить моей благодарности, — возразил
Альфред, — но о таком счастье я желал бы спросить саму Михалину. От
нее лично я хочу получить согласие, не иначе.
Мизя поблагодарила его взглядом, граф продолжал:
— После твоего признания, мысль моя совершенно
уничтожается, и союз, мною предположенный, становится невозможным. Мы уж
чересчур расходимся в наших понятиях о будущем, о людях, о вещах,
ты уже слишком по-своему разумеешь свет. Не будем более и думать
об этом. Отпускаю на волю твоего приятеля цирюльника и
предоставлять тебе полную свободу заниматься медициной и шорничеством, но
с этой минуты все связи между нами навсегда прекращаются.
Альфред холодно поклонился, Мизя молчала, граф не мог еще
перевести дух.
— Покоряюсь и согласен на все твои условия, дядя, получив
полную, справедливую и формальную уступку этого человека. Что
же касается до давнишних проектов, то осуществление их, как мне
кажется, более всего зависит от самой Мизи.
— Мизя не имеет ни малейшего права! — воскликнул граф.
— Ты так думаешь, папа?
— Прошу тебя, Мизя...
— Предупреждаю тебя, папа, что я завтра отправляюсь к тетке,
там, по крайней мере, буду иметь право видеть, кого желаю.
Прощай, папа, желаю тебе доброй ночи!
И, не дождавшись ответа, она живо взяла руку Альфреда,
повернулась и вышла. Альфред издали поклонился дяде.
Было уже около полуночи, старый граф, погруженный в
размышления, сидел еще за столом, задумавшись, и не ложился. Что
происходило в его душе, не беремся описывать. Каждую минуту
вырывались у него восклицания: «Медик! Шорник! C'est distingue!
C'est jolie! А! Шорник Parfait! Но он, может быть, лжет! Он,
конечно, лжет!»
Между тем Альфред быстро вбежал в свои комнаты и приказал
укладываться.
— Ты отпущен на волю, — сказал он Евстафию, — и едешь
сейчас же, не дожидаясь утра.
— Я не могу ехать.
— Но я имею слово дяди, ты свободен, должен ехать со мной.
— Говорил я тебе, Альфред...
— Ничего не слушаю, все, что ты хочешь сказать, передашь
мне позже. Теперь поедем вместе в Скалу.
— Но я... — прервал еще раз Евстафий.
— Заклинаю тебя всем на свете, едем!
Отданные приказания исполнены были с необыкновенной
поспешностью, коляска в минуту была уложена, заложена, и месяц
не начал еще заходить, как Альфред уже выехал, посадив с собою
почти насильно Евстафия.
50
Мизя с равным нетерпением приказала людям своим готовиться
к дороге, имея твердое намерение отправиться к тетке. Поместья
графа, Альфреда и тетки Христины находились в соседстве.
Некогда они составляли одно большое целое, разделенное теперь на три
части, они занимали довольно значительное пространство, большая
часть принадлежала графу, меньшая — Альфреду, который
получил только Скалу с несколькими прилегавшими к ней хуторами.
Тетка Михалины, сестра графа, отличавшаяся когда-то
необыкновенной красотой и славившаяся на Волыни остроумием, прелестью
и гостеприимством своим, овдовела уже несколько лет и теперь
жила в Сурове с дочерью, тоже уже вдовою.
Влияние тетки на Мизю было так велико, что оно-то и сделало
ее такой, какой она была. Женщина поразительной красоты,
богатая, она провела одну часть своей жизни во Франции, другую — в
краю, где привыкла к знакам постоянной покорности, к уважению,
похвалам, она не понимала, что значит подчиниться чьей-нибудь
воле или быть кому-нибудь послушной. Начитавшись книг
восемнадцатого столетия и новейших авторов, она целую жизнь
подчинялась только собственной своей воле и доказывала, что женщина
имеет такое же право на все, какое дано каждому человеку. Не
рассчитывая ни на силы, ни на собственные дарования, она
беспрерывно говорила о равенстве прав женщины и мужчины, об
уничтожении зависимости, в которую поставили женщину мужчины.
Такими суждениями она напитала сперва свою дочь, а потом Ми-
халину, которая очень легко ей поддалась: она состарилась, но
нимало не изменилась и осталась верна своим убеждениям. Вдовье
положение, доставляя ей полную независимость, вероятно,
способствовало ее большому упорству в этих убеждениях.
Дом пани Христины остался по-старому открытым для всех, она
и дочь ее, также вдова, но бездетная, занимались вместе
хозяйством. Дочь во всем разделяла образ мыслей матери, но мать все
называли Esprit fort, а дочь была совершенная львица. Жизнь
обеих пани, несмотря на их странные убеждения, не имела на себе ни
малейшего пятнышка, и самые злейшие враги напрасно искали бы
случая чем-либо очернить их. Граф не любил сестру, но, по своему
снисхождению к дочери, не мог отвратить ее влияния и не имел
довольно смелости нарушить их отношения. Михалина под
руководством тетки и пани Дерош, которая была определена к ней по
рекомендации пани Христины, переняла совершенно образ мыслей,
царствовавший в Сурове.
Суров и Скала были в соседстве, их разделяла одна только
миля, и две неполных мили отделяли Суров от местопребывания
графа.
На другой день утром Мизя и пани Дерош сели в щегольское
венское купе и, прежде чем встал граф, были уже в Сурове.
Едва только граф успел проснуться, как ему доложили, что
бригадир с сыном уже уехали, что дочь также выехала и что
Альфред с Евстафием отправился к себе.
51
Граф встал в очень дурном расположении духа. К нему явился
управляющий и поспешил доложить, что распоряжения его
касательно Остапа не могло быть выполнено по случаю его выезда.
Граф приказал ему выйти вон.
— Не прикажете ли, ясновельможный граф, догнать его?
— Не вмешивайтесь в это, милостивый государь!
Он снова остался один, а надо признаться, что ничто его так не
мучило, как уединение. Читать он не любил, хозяйством занимался
только по обязанности, общество ему было необходимо, находясь
же один, от нетерпения переходил к раздражению, кончавшемуся
беспокойным состоянием. Целый день принимался он за различные
занятия, но напрасно: ничто ему не нравилось, ничто его не могло
занять.
Альфред в тот же самый день поехал в Суров, уговаривал ехать
с собой и Евстафия, но не преуспел в этом.
Увидев брата, Мизя прежде всего спросила:
— А Евстафий?
— Не хотел со мной ехать.
Пани Христина приняла Альфреда весьма нежно, забросала его
тысячью вопросов и не давала ему ни минуты отдыха. Он должен
был рассказывать им свой вояж, все случавшиеся с ним
приключения и описывать им Евстафия, который очень подстрекал их
любопытство. Как всякая необыкновенная вещь, судьба сироты занимала
всех. Пани Христина, руководствуясь своим убеждением, брала уже
его под свое покровительство. Мизя же так горячо, так живо
говорила о нем, так беспрерывно наводила разговор на этот предмет,
что Альфред первый же наконец начал подшучивать над ней.
Михалина покраснела и смешалась.
— А, а! — воскликнула старшая хозяйка дома, помирая со
смеху. — А, мой брат! Он умер бы, окаменел бы, с ума бы сошел, если
бы это могло придти ему в голову. Mais c'est une enormite!
Все смеялись этому предположению, Михалина, однако же,
менее всех. Альфред, привыкший к наблюдениям, легко заметил, что
эта гипотеза ближе была к правде, чем всем это казалось.
В самом деле, Михалина чувствовала уже дивное, непостижимое
влечение к единственному существу, отличавшемуся своим
положением от толпы. Сперва жалость, потом любопытство, наконец,
может быть, и дух противоречия притягивали ее к человеку, который,
как она говорила, ne ressemblait pas a tout le monde.
Наше образованное общество так однообразно, гладко, так
скучно, так бедно мыслями и духом, что поневоле всякое существо,
мало-мальски не лишенное способностей и самобытности, будет
привлекаться людьми другого кружка. Мизя скучала в этом кругу,
бесконечно однообразном, конечно, есть люди, которым нравится
пустая тщеславность этого круга, но живой ум остановиться на
этом не может. Он ищет и гонится за противоположностями, за
индивидуальностью, хоть бы даже и не изящной, не бонтонной,
но зато верной себе, самовластной. Может быть, и воспоминание
52
детства, когда маленькому мальчику приказано было забавлять
паненку, когда они часто были вместе, способствовало возбуждению
в ней чувства, как бы симпатии к Евстафию.
Граф пробыл недолго в уединении, ожидая дочь каждую
минуту. Мизя несколько раз присылала за вещами, но не обещала
возвратиться. Соскучившись наконец донельзя и доведенный почти до
отчаяния, граф отправился в Суров.
Но в Сурове в этот день он никого не застал дома, все были
приглашены на завтрак в Скалу. Сначала и он хотел было туда
ехать, но, подумав, что застанет там Евстафия, возвратился домой.
Евстафий находился еще там, но уже готовился к отъезду.
Глубокая его грусть, страсть к уединению, удаление от общества, в
котором он считал себя лишним, возбудили в нем наконец желание
сделать какой-нибудь решительный шаг. Он решился ехать в
Варшаву, скрыться, исчезнуть. Кто знает? Может быть, надежда
снискания славы или какого-нибудь возвышения понуждала его к
тому, хотя он в том и не сознавался. Альфред, внимательный взор
которого подсмотрел уже чувства Михалины к Евстафию, не
противился этому, но, напротив, хвалил эту мысль.
Мизе неизвестно было его намерение. Евстафий почтительно
избегал ее общества, она же, напротив, искала его.
Его надо было почти принудить показаться в Сурове, завтрак в
Скале был устроен по совету Михалины.
Пани Христина начинала задумываться, видя это нескрываемое,
стремительное, страстное сближение такой близкой ее
родственницы с человеком, который на ступенях общественной иерархии стоял
от нее так далеко. И она шептала Альфреду: «Пусть он едет».
Завтрак был на берегу реки, под тенью старых дубов. Остап
должен был тут присутствовать. Михалина вызывала его на
разговор и, не стесняясь присутствя нескольких чужих, осталась с ним
на лавке, не отпуская его, несмотря на его желание уйти.
Положение Евстафия было мучительно. Юный, полный живых,
неистраченных и неиспорченных еще чувств, выставленный теперь
напоказ всему чванному барству, рядом с женщиной, видимо, к
нему неравнодушной, он понимал свое положение и, по чувству
долга, искал защиты против рождающейся страсти. Когда начали
разъезжаться, он подошел к Михалине, которая ничего еще не
знала о его отъезде, и сказал ей:
— Позвольте, панна, проститься надолго, может быть, навсегда.
— Как, разве пан уезжает? Куда?
— Должен и еду.
— Но куда же, без нашего ведома?
— Сам не знаю, пущусь, куда глаза глядят, остаться же здесь
не могу.
— Но отчего? — живо опросила Мизя.
— Альфред сам советует мне уехать, я вижу, что это
необходимо, мне горько расставаться с теми, которым всем обязан,
которые, как крыло ангела, укрывали меня от всего грозного, но я
53
должен это сделать, это чувство долга придает мне силу исполнить
предположенное. Прими же, панна, последний привет от того,
который за тебя, за отца твоего готов пролить кровь, пожертвовать
жизнью.
Михалина опустила голову и замолчала.
— Так ты едешь, пан? — сказала она после минутного
молчания. — Не смею отклонять тебя от этого и не понимаю
побуждающих тебя к этому причин, поезжай, но не забывай нас.
— Никогда! — воскликнул Евстафий с юношеским жаром,
поднимая руку в виде клятвы. — Никогда! Если когда-либо
понадобится тебе жизнь моя, призови меня: я явлюсь и отдам ее с
удовольствием.
Две слезы навернулись на Мизиных глазах.
Альфред и Евстафий проводили гостей до самого Сурова. На
другой день утром простой экипаж, запряженный почтовыми
лошадьми, унес в Варшаву доктора Евстафия.
Не будем следовать за ним, потому что должны еще остаться в
Сурове и Скале.
Граф, все более и более мучимый уединением, писал к дочери,
которая отвечала, что еще хочет погостить у тетки. Вдвойне мучило
его пребывание ее в Сурове, во-первых, он остался один, потому
что всегдашние его гости, претенденты Михалины, перенеслись все
в дом тетки, во-вторых, соседство Скалы и каждодневные
посещения Альфреда не нравились ему. С того времени, как племянник
признался ему, что обучался медицине и шорничеству, граф не мог
даже допустить себе мысли, чтобы дочь его вышла замуж за
человека, который запятнал себя ремеслом.
Михалина сделалась грустна, задумчива, серьезна. После
отъезда Евстафия для развлечения она предалась живописи. Альфред
занялся весьма деятельно хозяйством и с большим усердием начал
лечить крестьян и даже некоторым пускать кровь. Дядя ужасался и
клялся всем, что не только не желает иметь его зятем, но даже
отвергает его и как племянника. Поняв обязанности пана и
обязанности человека, то есть отношение его к людям, Альфред не в
праздности и забавах, но в труде начал вести свою новую жизнь.
Поездки к пани Христине и к некоторым соседям составляли все
его развлечения, остальное время он посвящал чтению, разным
хозяйственным распоряжениям и уходу за своими больными.
Дядя не мог понять, как общество не отвергнет человека,
который осрамил себя ланцетом и громко признавался в шорническом
своем искусстве, как могли у него бывать и жить с ним люди
хорошего тона. Однако же, к невыразимому неудовольствию графа,
все бывали в Скале и всюду принимали Альфреда весьма
приветливо и радушно.
Прошло полгода без малейшей перемены, Михалина все еще
была у тетки. Граф очень часто ездил в гости, ища общества,
которого напрасно ожидал у себя. Альфред не изменял раз
принятому образу жизни. Немного успокаивало нашего пана то, что меж-
54
ду племянником и дочерью не примечали (о чем он заботливо
осведомлялся) никакого усиления дружбы, никаких коротких
отношений.
Холодный осенний ветер, сопровождаемый накрапывающим
дождем, завывал по голым желтым и чернеющим полям, столбы дыма
из крестьянских труб развевались в воздухе. Оставшиеся листья
падали с нагнутых к земле деревьев, бегущие серые и разбросанные
тучи шли с севера на юг. На дворе уже начало смеркаться, мертвая
тишина господствовала на дороге, пролегавшей через селение
графа, не видно было ни одной души, несколько собак выли на порогах
жилищ, которые не топились и стояли с выбитыми окнами и
обваленными воротами. Только в конце деревни работали два человека,
невзирая на позднюю пору.
Около них лежал на грязной земле вырубленный из тонкого дуба,
низкий крест, только что обтесанный. Подле выкопана была яма.
— Хмурится и темнеет, — шепнул Федька, вздыхая, — не
успеем кончить, а отложим до завтра.
— Ой, нет, брат, коли делать, так уж сегодня. Коли Господу
Богу угодно, поставим поскорее, пусть Он нас помилует.
Федька взглянул на небо и вздохнул.
— Хорошо бы было, кабы Господь нам помог!
— А благодетель наш говорит, что во всех деревнях, где
поставили кресты, послужило это в помощь!
— Ну, так понесем.
С этими словами подняли они приготовленный крест и начали
опускать его потихоньку в яму.
— Да будет он на хвалу Господа, а нам на спасение! — сказали
они и начали обсыпать и прибивать его землей.
— Много ли душ здесь умерло? — спросил Ванька.
— Не знаю, вчерась десятерых снесли на кладбище, сегодня,
говорят, еще более!
— Всякий день все больше и больше.
— И на господском дворе начали умирать.
— Наш пан хотел выехать в город. Как будто в городе можно
укрыться от воли Божией.
— Разве уже выехал?
— Кажется, еще нет! Но людям запрещено ходить на деревню
и даже во флигель, где умерла жена управляющего.
Окончив свое дело и помолясь, они отправились потихоньку по
деревне домой, Федька задумавшись, а Ванька в слезах.
— Незачем было бы и домой-то идти, — сказал он,
приближаясь к избе. — Старуха наша в могиле, жена твоя и ребенок тоже,
да и нас то же самое ожидает. Напрасно мы пахали и засевали
нашу землю, собирать-то уже за нас будет кто-нибудь другой.
Пройдя несколько пустых изб, они вошли наконец на свой двор.
Оба окинули вокруг себя грустным взором, как бы желая
кого-нибудь встретить, но напрасно. В избе было тихо, и только внутри
светелки слышен был беспрерывный стон.
55
— Еще жива! — сказал Ванька.
— Воды! Воды! — послышался голос из избы.
— Пойдем скорей! — воскликнул Федька. — Ей легче умирать
при нас, чем одной, как будто всеми покинутой.
Говоря это, они вступили на порог. Посреди избы, на сыром
полу и на клочке сена, лежала Зоя, скорчившаяся и покрытая
худой сермягой. Трудно было ее узнать, так было искажено и
изнурено слабостью румяное и полное жизни лицо ее. Потухшие
глаза едва блистали, щеки почернели и впали, судорожно сжатые
руки старались как будто укрыть сермягой обнаженные плечи,
открытые уста, казалось, как будто жаждали воздуха, и
помутившиеся взоры блуждали по избе. Изредка она тихо стонала и говорила:
— Воды! Воды! Холодно! Жжет меня, холодно! Матушка,
покрой! А!.. Понесите меня куда-нибудь в теплое место. Никого нет,
все умерли! Иисусе Христе, смилуйся надо мной.
Братья смотрели на нее со слезами.
— Если бы ей дать чего теплого? — сказал Ванька. — Говорят,
что это помогает.
— Но откуда же взять огня?
— Можно развести.
— Но из чего же? Дров нет.
— Есть забор.
Ванька вышел, и вскоре послышался треск перед избой, через
минуту он явился с вязанкой на плечах. Внеся дрова, он сел,
почувствовал слабость, в глазах у него потемнело, и он весь затрясся.
— Знаешь ли, Федька, — сказал он, — мне что-то дурно.
— И тебе?
— Ох, холодно, — отвечал Иван, — внутри холодно. Точно
ветер ходит по мне, и пальцы окоченели. Но все-таки разведу
огонь, потому что Зое нужно что-нибудь теплое. Она давно уже
слаба. Может, и выздоровеет.
Проговорив последние слова, он дотащился до печки, через силу
добыл огня и начал его раздувать, но промокший от дождя кусок
забора не зажигался. Пришлось раздобыть сухую доску, и огонь в ту
же минуту запылал ярким пламенем. Больная повернула глаза на
огонь и не спускала их с него. Ванька поставил к огню горшок воды,
а Федька уселся напротив сестры, опершись на руку, и плакал.
Несколько голосов послышалось на улице, Федька выглянул в
узкое окошечко и увидал, что пара волов тащила воз, на нем
колыхались три рядом поставленных и сбитых из неровных досок
гроба, старичок правил волами, а полунагой, босой и плачущий
ребенок цеплялся за воз и горько рыдал.
— Уж это остальные из той хаты! — сказал Федька.
— Трое?
— Да, трое! Только Роман жив еще и волов погоняет, а за ним
идет его внучок.
Пока Федька говорил, вдруг воз остановился и раздался
пронзительный крик, а потом громкий детский плач.
56
— А это что? — спросил Ванька, который не отходил от огня.
— Что? Старый Роман упал и лежит, ребенок бросился на него,
а волы стали с гробами. Что ж, мы так и бросим старого Романа?
— А что ж нам с ним делать?
— У нас, кажется, теперь достаточно места, —- сказал
Федька, — внесем его сюда, а потом я отвезу мертвых и похороню их.
Ванька не отвечал ни слова, только встал и, дрожа от холода,
отправился к дверям. В это время Зоя завопила:
— Не оставляйте меня! Не покидайте!
— Сейчас воротимся, — сказал Федька.
Выйдя на улицу, они увидали перед самыми воротами избы
лежавшего старого, седобородого Романа, синего и едва живого, на
остывшей его груди лежал последний его внучок, обняв шею его
своими ручонками и призывая его жалобным голосом. Два черных
вола стояли, опустив головы и дергая воз в разные стороны.
Косматый худой пес выл под возом.
Ослабевшие от болезни, труда и лишений Федька с Ванькой
едва могли приподнять старика и, внеся его в светелку, положили
на пустую кровать и укрыли.
Федька, взяв заступ, сказал брату:
— Смотри за больными, а я пойду погребать умерших.
Ребенок уселся у постели в беспамятстве находившегося старика
и надрывался от слез. Ванька грелся у огня и согревал воду.
— Воды! Воды! — вопила Зоя.
— Воды! Шубу! — стонал старик.
— Мамка, тятька! — звал, рыдая, ребенок.
Ветер выл на дворе, и дождь, пробиваясь через гнилую крышу,
лил по стенам хаты. Это была страшная картина. Едва сам держась
на ногах, Ванька напоил сперва сестру, потом старого, прикрыл их,
дал ребенку остаток хлеба, развел побольше огонь и, прижавшись
к углу, болезненно задремал. Силы понемногу оставляли его, им
овладевала дрожь и дремота.
Между порывами ветра доходили до слуха звуки церковного
звона, они то явственно звучали, то затихали и потом снова
прерывисто раздавались. Ветер все усиливался. Ванька несколько раз
открывал глаза и снова закрывал их, он чувствовал, что опять
грозит им какая-то новая опасность, но встать, спастись не имел
силы, судорожно прислонился к углу, дрожал и корчился.
На дворе все более и более набегали черные тучи, ветер срывал
крыши, ломал погнутые деревья. На другом конце деревни
светилось зарево пожара и распространялось все более и более. Пламя,
усиливаясь, перелетало с крыши на крышу, ветер раздувал его, но
ни одной души не было видно.
С господского двора никто не смел показаться в деревню, в
деревне же некому было тушить пожар, и огонь пожирал
опустевшие от холода хаты. Только несколько черных теней двигались
около огня, это были больные, которые бежали погреться. Тихо
звучал колокол, в который звонила ослабевшая рука. В это время
57
послышался на дороге колокольчик. Бричка, запряженная тремя
лошадьми, остановилась против пожара. Сильный голос приезжего
загремел над ушами оцепеневших людей, отогревавшихся перед
пылающими угольями. Огромного роста, сильного сложения
мужчина начал карабкаться на ближайшую, еще не сгоревшую крышу и
отбрасывать покрывающие ее снопы. Его примеру последовал кучер
и несколько прибежавших людей. Густой и черный дым начал
редеть, проливной дождь помогал им.
Оставив на крыше людей, приехавший Остап бегом отправился
к избе, где Ванька, Зоя и Роман стонали в беспамятстве и, не
рассчитывая уже на людей, призывали Бога на помощь.
— Где брат, где жена его и где бабка Акулина?
Ванька вытаращил глаза, открыл рот, но отвечать не мог.
Прибавив больше огня и сбросив плащ, Остап со вздохом начал
осматривать больных. Все надо было делать самому: поднимать их,
осматривать, укрывать, поить и давать лекарство. Сделав, что мог,
он уселся, подперся рукой и утомленный остался, как прикованный
к месту, изредка только стон или вздохи больных выводили его из
оцепенения.
— Это не все, — сказал он самому себе. И, встав, собирался
уже выйти, как в ту минуту вошел Федька с заступом в руке.
Братья молча обнялись.
— Где бабка? — спросил Остап.
— Умерла.
— Жена твоя?
— Умерла.
— Ребенок твой?
— Умер.
— Что делается на барском дворе?
— Возвращаясь с кладбища, я встретил дворовых людей,
ехавших за доктором. Пан занемог.
— Вовремя я прибыл! — воскликнул Остап. — Нельзя терять
ни минуты.
И он бросился поспешно к дверям.
— Куда ты, брат?
— На барский двор.
— А тебе туда зачем?
— Спасти пана.
Он быстро побежал к барскому двору. Двор был совершенно
пуст, в передней никого не было. Старый камердинер сидел на
кресле в зале и плакал.
— Что, граф слаб? — спросил, вбегая, Остап.
— Уже несколько часов.
— Никого нет при нем?
— До сих пор никого, кроме нас. Послали уведомить пана
Альфреда.
— Проводи меня к нему, ты сам знаешь, что доктор не должен
терять ни минуты.
58
Послушный старик поднялся с кресла, проводил его через ряд
пустых комнат в барскую спальню. На кровати из красного дерева
стонал истомленный болезнью старик, уже посинелый,
похолодевший и почти без сознания. При виде Евстафия лицо его
изменилось, он отдернул дрожавшую руку, уста зашевелились, желая как
бы что-то сказать. Больного посадили в горячую ванну и насильно
влили в рот лекарство.
Через час доктор с гордостью и радостью увидал добрые
последствия своих стараний. Граф крепко спал и потел.
Остап наблюдал за ним. Сильно взволнованный, проникнутый
благодарностью старый слуга со слезами уговаривал его отдохнуть.
После полуночи два экипажа подъехали к крыльцу. Альфред
спешил на спасение дяди. Михалина, несмотря на просьбы и отсо-
ветывания тетки, поспешила тоже к страждущему отцу. Молодые
люди встретились молча в зале и поздоровались только взглядом,
потом оба вместе отправились в комнату графа. Не было времени,
да и некому было уведомить их, что Остап предупредил всех. С
большим удивлением увидали они его, дремавшего в кресле у
постели графа. Михалина отступила назад, покраснела и потом
приблизилась к отцу. Он спал, несмотря на изнурение, покойным сном.
От шума входящих Остап проснулся, вскочил и, увидав стоящую
над больным Мизю, поспешил успокоить ее.
— Могу поручиться, что граф выздоровеет, — сказал он
тихо. — Оставим его в покое. Я очень счастлив, что вовремя прибыл
и успел спасти его.
Альфред и Михалина пожали ему руку.
— Не знаю, какое-то предчувствие говорило мне, — шепнул
Альфред, — что ты должен быть здесь. Сердце говорило мне, что
ты здесь.
— А теперь, — сказал Евстафий, — оставляю вас при нем, мне
пора к моим больным, к тем, которых еще застал в живых, потому
что многие уже умерли.
Он отправился снова в деревню, его никто не удерживал, все
были заняты расспросами о болезни графа. Приближался рассвет,
ветер затих, пожар потух, и ранние звезды блистали на бледном
своде осеннего неба. Черный дым еще поднимался из остатков
пепелища и далеко расстилался по сырой земле.
В избе одни спали сном отдохновения, другие — сном вечным.
Старый Роман уже не жил, внучок его кончался в страшных
мучениях, Зое и Ваньке было лучше. Федька наблюдал за ними.
Разостлав плащ свой на твердой лавке, Остап прилег и уснул на
минуту. Он уже третью ночь не смыкал глаз.
Через два дня после описанных нами происшествий граф
совершенно выздоровел. Альфред и Мизя не отходили от его постели.
Увидав их, он протянул им руку, как бы пробудясь от долгого сна
или как будто возвратясь из дальней дороги.
— Я обязан тебе жизнью, — сказал он Альфреду.
— Милый дядя, ты не мне ею обязан, а другому.
59
Знак Мизи, которая боялась, чтобы имя ненавистного графу
человека не слишком его взволновало, остановил Альфреда.
— Кто же был тут? — спросил граф.
— Доктор, — отвечала Мизя.
— И ты, однако, возвратилась? — с упреком проговорил
старик. — Если бы я не заболел, то, небось, и не вспомнила бы отца.
— Папаша, милый папаша, виновата, не брани теперь, а после,
когда выздоровеешь.
Ему не позволяли много говорить. Граф скоро оправился. Остап
не показывался более у графа, но каждый вечер, по приглашению
Михалины, проводил с ней и Альфредом по одному часу.
Страшная болезнь начала понемногу утихать, число больных и
умирающих уменьшилось. Альфред, поглядывая на Евстафия и
сестру, боялся нового их сближения, Мизя с большим усилием едва
скрывала свою привязанность к человеку, который приближался к
ней только с почтением, боязнью и грустью. Кажется, что
притворное или истинное равнодушие Евстафия еще более раздражало ее.
Не таясь перед Альфредом, она явно выражала свою сильную
любовь к Остапу и часто приходила от него в слезах, потому что он
не хотел ее понять. Напрасно пани Дерош, испуганная, как и
Альфред, возрастанием такой страстной привязанности без будущности
и надежды, старалась всеми средствами противиться и мешать
вечерним сходкам. Мизя самовольная, несговорчивая, всегда
настаивала на своем.
Однажды вечером, оставшись одна с Альфредом, она беспокойно
начала ходить от окна к двери, заглядывая, прислушиваясь, не идет
ли кто, громко и резко начала она высказывать свою скорбь о
замедлении визита. Брат наконец решился прямо объясниться с ней.
— Милая Мизя, — сказал он, — ты можешь поверить мне, что
я люблю Евстафия, глубоко уважаю его и вполне сознаю, как много
мы ему обязаны, но твое беспокойство о нем, твоя благодарность,
мне кажется, переходят границы...
— Границы чего? — спросила язвительно Мизя.
— Ради Бога, не сердись, сестрица, ведь я могу ошибиться.
— Скажи же мне все, что ты думаешь, передай всю твою
мысль, Альфред, — сказала она спокойно.
— Ты любишь его! — сказал он.
Михалина стала перед ним, взглянула на него, подала ему руку
и спросила тихо:
— Брат, а если бы и так?
— Если это так, то ты несчастна, Мизя, я скорблю о тебе,
потому что эта любовь безнадежна.
— О, знаю это! — отвечала она, садясь в кресло и закрывая
глаза. — Но можно ли, скажи мне, приказать сердцу, чтобы оно не
билось, когда оно кипит жизнью? Разве я не борюсь с собой? Нет
у меня сил противостоять этому влечению, это судьба моя,
вероятно, так Богу угодно. Ты можешь жалеть меня, но узнаешь силу
моей страсти, если придет тебе странная мысль потушить ее. Я
60
люблю его, Альфред, люблю и разве это что-нибудь такое
несправедливое, удивительное, неслыханное?
— Но твой отец?
— О, знаю, но для чего же ты мне напоминаешь об этом?
Каждая привязанность должна, конечно, скрываться за железным
замком! Мою же развеет ветер и унесут с собою долгие часы дум.
Знаю, что нет надежды, и поэтому-то он мне так дорог, поэтому-то
так беспокойно жду его, желаю его. Смейся надо мной, если это
тебе нравится.
— Я скорее должен бы плакать.
— Оставь меня в покое. Ты вечно шутишь. Знаешь мою
тайну — пусть она при тебе и остается.
— Твоя тайна, милая Мизя, — не тайна, как тебе это кажется.
— Как это? — вскочив, сказала Михалина. — Разве он знает ее?
— Он, не знаю, но все, которые тебя окружают, шепчутся и
догадываются: тетка, пани Дерош. Будь же скрытнее.
— Но разве это так заметно? — наивно спросила Михалина.
Альфред пожал плечами и ничего не отвечал, она же сделалась
грустна и задумчива на минуту, потом, гордо подняв голову, сказала:
— Пусть знают, пусть говорят, разве это повредит мне?
— А если кто-нибудь, желая подслужиться, донесет об этом
твоему отцу? Знаешь ли ты и можешь ли ты исчислить все
последствия? Ведь это может быть для него смертельным ударом.
— Но этого не может быть? Кто же бы посмел?
— О, — сказал Альфред, — не постигаю, как и до сих пор
могло это от него скрыться, позднее же...
— Но что же бы придумать? — спросила Мизя. — Скажи,
помоги мне, я, право, не знаю.
— Дорогая сестра, — с улыбкой сказал Альфред, — послушай
меня. Со всякой страстной привязанностью человек может
поступить двояко: поддаться ей или бороться с нею. Если бы ты хотела
послушать меня, я посоветовал бы тебе борьбу. Ты сама знаешь,
что любовь твоя безнадежна, для чего же ей поддаваться? Пусть он
уедет, и ты забудешь его.
— Забудешь! О, какой легкий и прекрасный совет! Видно,
Альфред, что ты никогда не любил. Забыть, можно ли забыть?
Забвение — это смерть, это убийство, и знаешь ли ты, какой скорбью
окупается забвение? И сколькими слезами и каким отчаянием
прикрывается этот гроб?
При этих словах Альфред побледнел и тяжело вздохнул.
— Мизя, как ты мало знаешь меня!
Они взглянули прямо друг другу в глаза и в первый раз друг
друга поняли.
Альфред упал в кресло и закрыл лицо рукой.
Михалина молчала.
— Братец, — отозвалась она тихо, — ты советуешь мне
лекарство, которое, как видно, немногим помогло тебе самому, ты
страдаешь?
61
— Потому что я обрек себя молчанию, не надеясь не только
быть любимым, но даже возбудить сострадание к себе. Я борюсь с
собой, терплю и жду.
Михалина притворилась, что не поняла его.
— Пусть едет, — сказала она, — пусть едет, ведь это, конечно,
то, что ты хотел посоветовать мне? Правда, это необходимо, но
почему же я не могу воспользоваться последними минутами и быть
с ним? Еще несколько часов, и мне останется одно только
воспоминание, не то слезное воспоминание, которое облегчает и смягчает
скорбь, но воспоминание страшное, как вечно терзающая, глубокая
сердечная рана.
Вошла пани Дерош, они замолчали.
Спустя полчаса явился и Евстафий, грустный и серьезный, как
всегда. Альфред занимал француженку рассказами о Париже и
Франции, а Мизя и Остап целый вечер тихо и шепотом
проговорили между собою. Когда они разошлись, Альфред под предлогом
важного дела взял приятеля под руку и увел его к себе в
комнату. Он чувствовал необходимость поговорить с ним откровенно и
решительно о его будущности и предположениях. Не открывая
ему, что видит что-нибудь необыкновенное, угрожающее, он
хотел под предлогом собственного блага Евстафия склонить его к
отъезду.
— Графу всякий день лучше, — сказал он, — несмотря на
благодарность, которой он обязан тебе, не знаю, следует ли тебе
выжидать, когда он будет в состоянии как бы сознаться тебе в
этом.
— Так я тотчас же выеду.
— Если же ты беспокоишься о своих, то поезжай в Скалу, но
не живи здесь.
— Я не желаю никакой благодарности, — отвечал с гордостью
Остап.
— Твое пребывание здесь могло бы породить в нем мысль об
этом.
Последние слова Альфред выговорил таким озабоченным и
нетвердым голосом, что Остап остановился и посмотрел ему в глаза.
Привыкнув отгадывать все по выражению его лица, он легко узнал,
что Альфред говорил одно, а думал другое, оба стояли, смешавшись
и раскрасневшись.
— Если бы я знал тебя менее, — сказал Евстафий, — то
подумал бы, что ты не открываешь мне всех своих мыслей.
— Евстафий! Ты веришь моей дружбе?
— О, можешь ли ты сомневаться в этом?
— Поверь же мне, что всякий мой совет происходит от моей
дружеской о тебе заботливости.
— Верю и слушаю. Ты едешь в Скалу? И я с тобой.
— Еду завтра. Граф уже не требует нашей помощи. А твои
родные?
Тоже! — отвечал со вздохом Евстафий.
62
— Так можем уехать?
— Поедем.
Этим окончился их разговор.
На другой день утром, прежде чем они отправились, Михалина
вышла просить их к себе. Целую ночь провела она в слезах, борясь
с собой, но ничего, кроме грусти, не могла себе добыть. Одно
только религиозное воспитание, научающее нас укрощать всякую
страсть, может дать человеку силу, необходимую для победы над
страстью. Михалина вовсе его не имела, привыкнув поступать
только по своей воле, удовлетворять каждую мимолетную свою
фантазию, она предалась в первые минуты со всею живостью своего
характера возрастающему чувству. Все в ней подстрекало эту
страсть. Несбыточность ее и исключительное положение Евстафия,
его глубокая грусть, испытанные им преследования, его
благородный характер и терпеливое мужество, упорное молчание, когда
взор его невольно изменял ему и высказывал, что происходило у
него на душе — все это говорило в его пользу. Тихо росла и
усиливалась любовь, но наконец дошла до такой степени, когда уже
человек теряет бодрость, получает горячку, сохнет и умирает.
Целую ночь продумала и проплакала Мизя, хотела украсить
будущность какой-нибудь надеждой, но напрасно. Отовсюду
вставали непреодолимые препятствия, она старалась обмануть себя, но
через минуту сама же открывала обман и горько плакала. На
рассвете она сказала себе, что видела его в последний раз.
Дорого стоит человеку такое решение: голова трещит, сердце
разрывается, и как бы душа расстается с телом. При этой мысли
бешенство овладевает человеком, кто благополучно переживает
такую минуту, тот должен благодарить Бога за спасение. Многие,
однако же, сходят с ума, у многих яд этой горькой решимости
медленно, но верно отравляет всю жизнь и преждевременно,
нравственно и физически убивает. Мизя не могла примириться с
мыслью о том, что она уже больше его не увидит, и послала просить
к себе Альфреда и Евстафия.
Альфред принял это приглашение с видимым неудовольствием,
но отказать не посмел. Они молча пошли на зов.
— Побудем минуту только, — сказал он, входя на крыльцо. —
Пора нам в дорогу.
Евстафий ничего не отвечал. Лицо его, носившее всегда
выражение тихой покорности, было бледно, глаза блистали, губы
побледнели. Альфред видел это, и внутренняя мука терзала его душу.
— Что с тобой? — спросил он, увидав Евстафия, хватающегося
за колонну.
— Ничего, так, устал, — отвечал доктор.
Михалина ждала их на пороге своей комнаты, она была
неузнаваема, бледна и смущена.
— Я хотела, — сказала она, — но извините, забыла, спросить
вас, как должно поступать с выздоравливающим отцом, и поэтому
должна была еще раз просить вас прийти ко мне.
63
Предлог был придуман весьма неловко, потому что Евстафий
дал уже подробное наставление об этом, но он ничего не отвечал,
так сам был сконфужен, и забыл о том, что сделал. Михалина
взглянула на него и задрожала при виде его перемены.
— Что с вами? Пан нездоров? — спросила она заботливо.
— Я? Нет, — отвечал Евстафий, принужденно улыбаясь, — я
никогда так хорошо не чувствовал себя.
Вошедший слуга попросил Альфреда к графу. Мизя и Евстафий
остались одни. Евстафий так был смущен, что не знал, что
говорить, окидывал взорами комнату, хотел улыбнуться, представлял
из себя веселого, а чуть не падал от грусти.
— Когда же мы снова увидимся? — спросила Михалина.
— Панна, ты можешь знать, что всегда, до самой смерти, я
готов буду являться по твоему зову.
— Как теперь, — прервала Михалина. — Вы спасли жизнь
моему отцу, а я не умею выразить вам, какую память оставляете вы
по себе в моем сердце, память, которую ничто не изгладит, вечную,
по крайней мере, продолжительную, как жизнь моя.
У Евстафия навернулись слезы на глазах.
— О, это мне, — сказал он, — мне надо быть благодарным!
Мне надо уважать вас всегда, вы извлекли меня из грязи, дали
более чем жизнь, потому что дали чувства и мысли, достойные
человека. Нет! Для этого нет выражения.
— Но когда же, скажите мне, когда мы снова увидимся?
— Я не могу быть уверен и в завтрашнем дне, но всюду, где
буду, не перестану молиться, думать и уважать вас. Вы и Альфред
всегда будете жить в моем бедном сердце, из которого ничто вас не
вытеснит, потому что никто другой не захотел бы с такой
ангельской добротой сблизиться со мною.
— Горькое же вы имеете понятие о свете, но кто же нынче
осмелится ценить человека по чему-нибудь другому, как не по его
внутренним свойствам?
— Но что же я такое, где мои достоинства? — сказал Евстафий,
ломая руки. — Я могу заслужить только сожаление, сострадание.
— О, в моем сердце, — живо прервала Мизя, — есть чувство
к вам, гораздо сильнее жалости и благодарности...
Она едва не выговорила страшного признания... Но в эту
минуту Альфред, беспокоившийся о тех, которых оставил наедине,
поспешно вбежал в комнату. Окинув взором обоих, он догадался, что
разговор их был многозначителен, но не мог узнать, на чем он
прервался.
— Едем! — воскликнул он как бы весело. — Будь здорова,
милая кузина, едем в Скалу, добрый мой Евстафий обещал мне
остаться там несколько дней, а может, и долее. Меня ждут мои
больные, вчера я получил уведомление, что в одной из деревень
появилась холера. Наша обязанность поспешить на помощь.
Прощание было почти равнодушно, так все были смущены. Едва
двери за ними затворились, Мизя вышла из дома в сад и скрылась
64
в густых аллеях. Пани Дерош, следившая за каждым ее шагом,
поспешила за ней.
Почтовый колокольчик все более и более терялся в отдалении.
Михалина с биением сердца отворила калитку, выходившую на
дорогу, она хотела еще раз его видеть. Как тень промелькнули
мимо нее мчавшиеся лошади, так что она даже не рассмотрела
лиц, тем более, что Евстафий, притворясь утомленным, дремал,
спрятавшись в самой глубине коляски. Альфред рассмотрел только
платье и калитку и сказал себе со вздохом: «Это уже непобедимое
безумие, бедная Мизя!» Вечером того же дня Евстафий лежал в
беспамятстве, Альфред наблюдал за ним. Сильная горячка все
более и более ужесточалась, вырывая из организма силы, разум
и память.
Евстафий выехал из Скалы, проговорив с Альфредом всю ночь,
и более не показывался.
За это время многое изменилось — прошло десять лет. Старый
граф узнал, кто спас его, но, несмотря на это, никогда не
вспоминал о Евстафий и никогда о нем не спрашивал.
Альфред остался в Скале, очень часто навещал дядю, очень
дружески обходился с Михалиной, но не показывал виду, что
думает о ней, как о невесте. Другие претенденты, которых
приманивало возрастающее состояние графа, исчезли один за другим, не
оставляя за собой даже и следов. Многих из них желал граф, но
Мизя решительно объявила, что не пойдет ни за кого по
принуждению и что при таком важном шаге в жизни она хочет быть
совершенно свободной.
Но когда проходил год за годом, и она выбора не делала, отец
начал беспокоиться. Однажды утром он даже решился напомнить
дочери, что пора было бы на что-нибудь решиться.
— Предоставьте это мне, — отвечала она.
Граф не смел настаивать.
Спустя некоторое время знатнейшие соревнователи сдались и
исчезли навсегда, новые не показывались даже и изредка.
Удивительные слухи начали распространяться о графине. Отец
уже помышлял об Альфреде, тем более, что Альфред по
возвращении своему из-за границы прекрасно занимался своим имением и
тем умножал свое состояние.
Граф отправился в Скалу и намекнул Альфреду, что данное его
отцу на смертном одре обещание должно быть исполнено и что пора
узнать об этом его мнение.
— Я, — сказал Альфред, — с благодарностью приму
исполнение этого обещания, но чтобы только Михалина добровольно на это
согласилась.
— Старайся достигнуть этого.
— Старался, — отвечал племянник, — но, кажется, напрасно.
— Могу я ей сказать, что ты мне об этом объявил?
65
— Да, скажите ей, что я почел бы за счастье этот союз, если
бы она приняла его по доброй воле. Все другие побуждения для нее
не должны быть обязательны.
Граф уехал. Он никак не мог понять, почему ему было так
трудно выдать замуж хорошенькую, молодую и богатую дочь и
почему Альфред так холодно принял его предложение.
На другой день утром он объявил об этом дочери.
— Я поговорю об этом с Альфредом, — отвечала она, — пусть
приедет.
Граф поспешил дать знать ему о воле дочери. Вечером,
оставшись наедине с братом, Мизя спросила его: правда ли, что он
просил ее руки у отца?
— Да, просил, и этот союз осчастливит меня, если только ты
желаешь его добровольно, без всяких внешних побуждений.
— Ты знаешь, Альфред, что чувствует мое сердце, — прервала
она его. — Несколько пролетевших лет не изменили меня, они
отняли только всякую надежду, но теперь, как и прежде, я все еще
люблю его. Если, несмотря на эту сердечную болезнь, на эту
вечную печаль и тоску, ты хочешь взять меня, как друга и товарища,
если хочешь сделаться моим законным защитником, я буду твоей.
К тебе я имею более привязанности, более уважения, чем к другим.
Если бы не он, чувствую, что любила бы тебя. Хочешь ли взять
меня с этим условием?
Альфред промолчал минуту и потом сказал:
— Настал час признания, дорогая моя кузина. Я тебя давно
люблю.
— Я очень хорошо об этом знаю.
— Я надеялся, что, может быть, время, разлука переменят твои
чувства.
— О нет, нет, никогда! — живо прервала Михалина. — Кто
любит, как я, тот любит навеки.
Альфред печально опустил голову.
— Ты приказываешь мне довольствоваться рукой, когда я
желал бы получить и сердце. Я должен бы возвратить данное слово,
но не имею сил.
Михалина с состраданием взглянула на благородное лицо брата,
на котором видна была глубокая грусть.
— Кончим все разом, — сказала она.
— Окончим, — отвечал он.
Эти слова были произнесены грустно, потом наступило долгое
молчание.
— Видишь, как я откровенна с тобой, — добавила
Михалина. — Ты один только узнал мою тайну из собственных моих уст.
Повторяю еще раз, я люблю его. Не сердись на меня ни за тоску
мою, ни за привязанность, ни за грусть. Кто знает будущее?.. Я
буду бороться с собой. Ты же люби меня, как брат любит сестру, —
и такие же чувства всегда найдешь ты в моем сердце.
— И это уже мне дорого, когда ничего более получить не могу.
66
— Брак наш будет тихий, скромный, только в кругу родных.
Потом мы поедем в Скалу. Не будем делать ни больших
приготовлений, ни веселой свадьбы. Не правда ли?
— Я на все согласен, делай, как хочешь.
Граф не мог понять, почему Мизя и Альфред непременно
хотели обвенчаться так тихо и почти тайно. У них был об этом
ужасный спор, но Мизя поставила на своем. Съехалось только несколько
родных, пани Христина и ее дочь.
Брак совершился рано утром в домовой церкви, а после обеда
молодые, согласно их желанию, отправились в Скалу.
Это было немного по-английски, и граф не имел ничего
сказать против этого, потому что все иностранные обычаи считал
хорошим тоном. Жизнь наших молодых была тиха и спокойна,
и даже счастлива в умеренном значении этого слова. В
сущности, их жизнь нельзя было назвать счастьем, а скорее
спокойствием.
Старый граф, глядя на них, говорил, что не видал в жизни
такого счастливого супружества и такого согласия, и много
утешался этим. Но недолго привелось ему наслаждаться.
Однажды за столом он объелся страсбургским паштетом с
голландскими колбасами, заболел, благословил детей и умер. Вскоре
после этого Мизя отпустила на волю всех родных Евстафия и
населила ими пожалованный им кусок земли. Этим она доказала, что
все еще думает о нем. Альфред присоединился к этому доброму
делу, дав со своей стороны щедрое пособие. Молодые переехали из
Скалы в знакомую уже нам деревню покойного графа. Михалина
по-прежнему была спокойна и грустна. Альфред хозяйничал. Он не
раз старался узнать что-нибудь о своем приятеле, но напрасно. В
продолжение этих десяти лет о нем не было никакой вести, и никто
не знал, что с ним сделалось.
Прекрасное раннее утро озаряло очаровательную Подолию. Ее
холмы и пригорки, скалы, ручьи, реки, долины, старые
развалившиеся замки, зеленые дубовые леса были в полном блеске свежей
красоты.
В отдалении белела башня Каменца, высокая доминиканская
колокольня, разукрашенный минарет и множество домов,
которые, теснясь на этой удивительно высокой скале, как бы желали
всех приютить у себя, свидетельствуя, что тут не безопасно от
турок.
Ближе к нам темнеет старый замок с остроконечными
верхушками своих башен.
Экипаж, запряженный шестью лошадьми, тихонько
приближается к городу, из него с любопытством выглядывает красивый
мужчина и прелестная головка женщины.
Разбросанные по скале каменные стены костела и знаменитый
замок все яснее и яснее вырисовывались. При виде этой неожидан-
67
но чудной картины наши путешественники вышли из кареты и
пошли пешком.
Этот мост существовал, вероятно, со времени турок и соединял
город с древней крепостью, крепкая стена необыкновенной высоты
узким проходом вела из замка собственно в Каменец.
Внизу шумит протекающая вокруг скалы река и белеют
хижинки, прицепленные, как гнезда ласточек, в глубине и по бокам гор.
Восхитительный вид!
Альфред и Мизя простояли тут долго в раздумье и упоении. Но
это только еще преддверие несравненного Каменца. Целый день
потом, подстрекаемые любопытством, они обходили эти остатки
прошлого, этот дорогой памятник давних времен, который, как и
все на свете, сбрасывает уже понемногу старое одеяние, чтобы
надеть новое. Не знаю, который из наших городов может
похвалиться такими древними памятниками, какие в Каменце. На
каждой улице привлекают внимание то старые гербы, вырезанные на
камне, то надписи, то разные знаки, то предания. Здесь все
заставляет думать о прошедшем. Отовсюду очаровательные, живописные
виды. Здесь увидим возле Станиславских, ягеллонские орлы и
турецкие цифры, на польских воротах старые гербовые знаки
шестнадцатого столетия. Вот дом, замечательный пребыванием
Станислава-Августа, и нечем ему похвалиться, на решетке другого дома
видим гербы литовской княжеской фамилии, из развалин судебного
дома надпись над окнами свидетельствует о знаменитости и
великолепии прошедшего.
«Nolite judicare!»
Над дверьми строения, служившего собранием для совещаний,
на заложенном в стене камне виднеется насмешливая надпись:
«Domine! Consrva nos in pace».
Это просьба угнетенных турками жителей Каменца!
Начиная с карвасоров, с польских поместий, повсюду
удивляешься числу этих памятников, соединенных на таком малом
пространстве. В Ветериских воротах, которые идут из польских
поместий, привлекает надпись, а еще более остатки крытого моста и
красивых развалин. Какой чудный вид! Все скалы, обделанные как
бы старанием людских рук и испещренные дорожками, кажутся
огромным муравейником, среди которого снуют муравьи. Что за вид
с валов! Каждый камень носит следы человеческой ноги, заросший
даже мхом, замазанный, залепленный, поврежденный и
умышленно разбитый он все-таки являл собою памятник.
Но более всего обращают внимание два остатка древности. В
доминиканском костеле амвон, удивительный в своем роде красоты,
высеченный из одного огромного куска гранита, украшенный сверху
надписью из Алькорана. Оригинальность рисунка, утонченность
исполнения описать невозможно, их нужно видеть. Очень жаль, что
его неудачно выкрасили и в середине поставили ангелов. Следовало
оставить его без малейшей перемены. Католический священник,
проповедующий с него, был бы ему лучшим украшением.
68
В соборе, как свеча прилепленная к одной из его сторон,
выдается тонкий, красивый минарет. Наверху его месяц, на
котором поставлено изображение Божией Матери. Что за поэтическая
мысль!
Внутри круглая лестница из полутораста с лишком ступеней
ведет на крылечко, с которого муэдзин призывал правоверных на
молитву.
Темные внутри собора древние своды дополняют впечатление,
производимое этим зданием.
Целый день Альфред и Михалина гуляли по Каменцу из конца
в конец, наконец усталые они уселись на валу, где могли
отдохнуть, наслаждаясь красотами природы. Видимый отовсюду замок
будил в душе много воспоминаний.
Исчезнувшие навеки знаменитые имена невольно приходят на
память. Вместо них видишь теперь имена, легко обогатившихся,
неведомо откуда явившихся пришельцев. Они заботятся только
набить себе карманы и вовсе не сознают обязанности прославить свое
имя чем-нибудь полезным для отчизны. Думать не о своем только
добре, а также об общем, как-то стало странно. А еще не так давно
древние имена достигли славы кровью и пожертвованиями.
Так думал Альфред, припоминая, сколько пролито было
польской крови под Каменцом, Хотимом, на Волыни и в Буковине, и
притом крови самых знаменитых людей. А теперь от новых панов
и панычей не добьешься в минуту опасности и одной капли крови.
Гордая и самолюбивая аристократия была большим злом для
края, но все же она отличалась великими деяниями и
бесчисленными жертвами. Со славными именами окончились и славные дела.
Размышляя о прошедшем, Альфред вдруг повернулся и вскочил с
лавки, на которой сидел с женой. Мимо них прошел странно одетый
человек, вид которого изумил Альфреда. Мизя тоже взглянула на
него, побледнела и отвернулась, проходивший исчез. Он был одет
очень просто, в крестьянском платье, с палкой в руке, в
соломенной шляпе. Прохожий, напоминавший Евстафия, скрылся за
деревьями.
Альфред хотел бежать за ним, но после минутного
размышления остался на месте. Они оба его видели, но каждый из них
старался скрыть неожиданную радость и беспокойство.
Они нарочно долго просидели на лавке в надежде вновь увидать
его, медленно возвращались домой, думая его случайно встретить,
но напрасно.
Вероятно, вам известны подольские живописные окрестности,
грешно ехать в далекие края, не насладясь сперва красотами своей
родины. Артист, который поехал бы искать там вдохновения и
древностей, возвратился бы с обильной добычей.
Альфред и Мизя остановились невдалеке от подольской
столицы, у родных, где намеревались пробыть несколько дней. Артист в
душе, Альфред обежал все места, с палкой в руке спускался по
утесам, обходил пещеры и развалины. В один день вечером, в
69
ясную погоду, при северном холодном ветре, он зашел далее
обыкновенного. Каждый холм привлекал его, обещая новый вид, красота
утесистых мест влекла его все далее и далее своей редкостью.
Взбираясь с пригорка на пригорок, из леса в лес, с утеса на утес,
Альфред наконец заблудился. Утомленный он сел на камень,
думая, что о нем будут беспокоиться, если он опоздает возвратиться.
Проходивший в это время крестьянин, увидав его сидящим на
холме, остановился и, поклонясь, спросил:
— А что, пан не заблудился ли?
— Почти, мой милый, не знаю, право, как я дойду назад до N,
устал-таки я порядочно.
— Вы могли бы отдохнуть тут недалеко, у Бондарчука.
При таком знакомом, хотя очень обыкновенном в этом краю
имени, Альфред изумился.
— Где же живет этот Бондарчук?
— В яре, недалеко. Вот там виден хуторок.
— Что же он крепостной чей-нибудь?
— А Бог его знает.
— Хозяин?
—- Нет, пан, так, добрый человек, не знаем сами, откуда: нам
Бог его как бы с неба послал. Поселился в этом яре, построил
домик, огородил садик, завел пчел.
Альфред начал думать, что он неожиданно попал к приятелю.
Все более и более убеждаясь в этой мысли, он подошел к
крестьянину, стараясь выпытать у него нужные сведения.
— Что, он уже старый человек?
— Кажись, нестарый, хотя борода и делает его старым. Никто
не знает, откуда он пришел, кто ему дал этот клочок земли. Для
нас, соседей, Бог его дал. Теперь есть с кем посоветоваться,
получить облегчение в болезни, в беде, мы очень привыкли к нему. Вот
я теперь засек ногу топором и иду к нему. Он знает травки, имеет
пластыри и многим помогает. Сестра у меня была больна без
надежды, у всех лечилась, призывала даже и цирюльника, никто не
помог, а он написал что-то такое, велел снести записку в Каменец,
а там все очень удивились и дали скляночку: едва сестра приняла
половину, как уже встала на ноги. И не нам одним он так удачно
помогает, все за него Бога молят.
Альфред еще более убедился, что счастливый случай навел его
на след приятеля. С биением сердца шел он протоптанной
дорожкой к указанному хутору. Солнце уже почти закатилось, и
последние лучи его отражались на верхушках деревьев, весь яр
объят уже был сумраком и дышал холодным ветром.
Распустившиеся цветы мелиссы, шиповника и других трав наполняли
воздух благоуханием. Густо сплетшиеся березы, дубы, орешник
загораживали домик, и только синяя струйка дыма, взвиваясь
кверху, возвещала о человеческом пребывании. Они подошли
наконец к окруженному терновником валу, и крестьянин тотчас же
отворил ворота.
70
Альфред еще раз убедился, что его привел сюда счастливый
случай, увидев это строение. Два старые кривые дуба охраняли его
своими листьями, а поляна, заросшая густым лесом, окружала ее
за валом. С северной стороны утесистая гора с выдавшимися
серыми утесами, через которую пробивалась зелень, совершенно
закрывала это тайное убежище. Между скал узенький чистый ручеек
стекал на каменья и разливался в глубине долинки по глубокому
вырытому руслу. Тишина прелестного вечера прерывалась только
говором колеблющихся от дуновения ветра деревьев. Они вошли во
дворик, у порога залаяла собака, подняла голову и осталась с
выпученными глазами, как бы желая распознать вошедших. Этот
маленький домик прилегал к другому небольшому строению. Оба
строения были окружены садиком, засаженным фруктовыми
деревьями, огородными овощами и лекарственными растениями. В
нем были поставлены в несколько рядов соломенные стулья. Под
старым дубом большой кусок скалы, брошенный как бы
умышленно, служил вместо лавки.
Маленькие сени разделяли домик на две части, крестьянин
показал Альфреду налево. Он уже не сомневался, что после
десятилетней разлуки наконец найдет давнишнего своего товарища, и
отворил двери. В маленькой избушке, белой и чистой, освещенной
двумя окнами, сидел за столом нагнувшийся над книгой мужчина,
одетый по-крестьянски, с отпущенной золотистой бородой, с
открытой почти лысой головой, со впалыми бледными щеками. Это
был тот самый человек, которого Альфред случайно встретил в
Каменце.
В этой избе ничего не было, кроме стола, лавки, двух простых
деревянных стульев, полки с несколькими книжками и маленькой
аптечки. Над камином висел литографированный портрет
Альфреда, сделанный когда еще они были в университете.
При стуке отворяющейся двери Остап повернул голову, узнал
Альфреда, вскрикнул и бросился к нему с распростертыми
объятиями.
— Ты здесь! — воскликнул он. — Ты у меня!
Они крепко обнялись.
Альфред рассказал о том, как случайно открыл он жилище Ев-
стафия. Далее у них завязался бесконечный разговор.
— Давно ли ты здесь живешь? — спросил Альфред.
— Несколько лет, — отвечал Остап. — В нашей стороне, сам
знаешь, мне нельзя было оставаться, я искал скрытного места,
купил клочок земли и построился, как желал. Я покоен и доволен
моим положением: близок с теми, которых зову братьями, служу
им наставником, утешителем и, без великих издержек, даже
благодетелем. Где же мне было бы лучше? Нигде! Поди, посмотри мой
садик.
Они вышли под старый дуб, где находился обломок скалы. Тут
Альфред увидал высеченную в горе глубокую пещеру, обросшую
при входе хмелем. Над нею был крест, сделанный из двух простых
71
бревен, под крестом лежал камень, служивший для отдыха. К нему
вела узкая тропинка.
Альфред почувствовал, как счастлива должна быть жизнь в
таком убежище человека, который должен искать уединения, потому
что свет не хотел его принять в свой круг.
— Хочешь ли знать, как я провожу жизнь? — спросил Евста-
фий. — Дни за днями проходят одинаково, кажется, медленно,
однако незаметно ведут к общей цели, к смерти. Один со старым
слугой, который обрек себя на монашеское со мною заточение, и
с собакой, которая встречает меня при возвращении, живу я
целый год. Редко какая-нибудь нужда вызывает меня в город.
Всякий день соседи приходят ко мне за советами и за лекарствами,
это для меня самое приятное занятие, иногда же сам отправляюсь
по деревням и отыскиваю больных. Сколько раз, спасая мать,
отца и ребенка, я благословлял тебя за то, что ты мне позволил
с собою учиться. Остальное время смотрю за пчелами, читаю,
копаюсь в саду. Простая жизнь, такая, какую вели древние
монахи и над которой смеется нынешняя цивилизация. Сколько раз
мне на мысль приходила непреложная необходимость монастырей.
Можно легко, вместе с протестантами, издеваться над монахами
и затворниками, но многие обрели в них покой, которого
напрасно искали повсюду.
Послав крестьянина к жене с запиской, Альфред остался
ночевать на Бондарчуковом хуторе, как его звали в околотке. До
поздней ночи их занимали воспоминания молодости, рассказы
приключений в знакомой им стороне. На другой день рано они снова
должны были расстаться. Без видимой печали, спокойно, принял
Остап известие о замужестве Михалины, он не дал заметить, что
его соединяла с ней не одна благодарность.
Смерть графа, отпуск Михалиной на волю родных тронули его
до слез. И не удивляйтесь этому: уединение возносит человека,
мягчит и, пожалуй, экзальтирует. Находясь постоянно в свете, мы
утрачиваем понемногу способность глубоко чувствовать,
сосредоточиваемся сами в себе и черствеем. В уединении же всякое
впечатление сильнее и продолжительнее.
Солнце взошло уже высоко, когда Альфред, сопровождаемый
Остапом, вышел из этого бедного жилища.
— Вот я нашел тебя, — сказал он Остапу дорогой. — Почему
же тебе не придти когда-нибудь к нам, к своим, к тем, которые
любят тебя?
— Никогда, никогда, — отвечал Остап, — я обрек себя
пустыннической жизни, оставь меня в ней. Для чего я нужен вам? Мне
здесь лучше, поверь мне.
— Но ведь пустынники и монахи показывались и показываются
иногда в мире, почему же тебе, добровольному затворнику, не
взглянуть на него?
— Я отвык от него, я уже не слушатель берлинского
университета, которого ты знал когда-то. Одежда, мысли — все изменилось
72
во мне. Одно осталось: приязнь, благодарность и убеждение, что
между вами нет мне места. Прощай.
Этим оканчивается первая половина жизни Остапа Бондарчука.
В прекрасный весенний вечер на мшистом камне, под крестом,
сидел Остап, грустное выражение лица его, казалось, было у него
врожденным. Он вспоминал о своих молодых годах, о
невозвратимом прошедшем. «Остаток дней моих, — думал он, — не
принадлежит уже мне, а людям, моей жизни было только несколько
минут, теперь кругом меня все бесчувственно, холодно, как вот
этот камень, на котором я сижу. Я, точно как умирающий с
голода гастроном, которому сначала подали лакомый кусок, а
потом обносят каждым блюдом. Он смотрит, ждет, мучается, но все
напрасно. Теперь уже настала очередь других... Обманчива жизнь
человека: она много обещает, но первый мороз губит цвет этих
обещаний, так что и зародышей их не остается. Такая жизнь
похожа на бесплодное дерево, которое, когда подрастет, может
быть, и будет на что-нибудь пригодно, например, на строение для
защиты других людей от непогоды, на устройство птичьих гнезд.
Будем же жить для других. Неисповедима судьба. Одни как бы
от колыбели предназначаются для счастья, а другие — на
поражение несчастьями и препятствиями жизни. Для одних течет
жизнь розовой игривой струей, а для других — кровавой,
мертвенной. Почему же это? Тайна! Тайна! Бог так устроил все,
стало быть, это имеет свою цель. Может быть, когда-нибудь все
это объяснится для нас и мы уверимся, что это к лучшему для
нас. Человек еще далеко не совершенен, мы еще не сознали и не
прониклись духом учения Христа Спасителя, еще и зародышей
этого учения не видать в наших убеждениях всякого рода.
Постоянная удача, счастье нас ослепляет, одуряет, и без того
чрезвычайно слабые духом любви и смирения, мы от беспрерывного
счастья становимся еще более тщеславными, гордыми и
безнравственными. Это ведет к тому, что мы в глазах брата сучок,
порошинку заметим, а у себя и бревна не видим, что мы
делаемся самыми наглыми тиранами нашей меньшей братии. Отсюда
происходят все дикие, невежественные и кровавые перевороты в
обществе. Тягостна моя жизнь, но плакаться ли мне на нее?
Родился я в нужде, вырос сиротой, благодетельный случай
исторгнул меня из среды нужды, мрака и насилия, озарил меня светом
науки и искусства, проповедующих об истине, добре и красоте,
словом, об очеловечении. И вот открылся мне новый мир. С
содроганием я взглянул на прежний мир, в котором так много
поставлено препятствий для всецелостного развития человечности,
в котором тысячи, миллионы моих братьев гибнут в борьбе с
этими препятствиями, не достигнув должной, желанной для
человека цели. Нет, они, оставшиеся там, по ту сторону, горькие,
безнадежные мученики, а я уже спасен, для меня есть будущее.
73
Будьте же благословенны вы, проложившие мне дорогу к
источнику человечности — к науке и искусству. И ты, Альфред,
который дружбой своей вызвал к жизни эту сторону моего
внутреннего мира, и ты, имя которой я не смею назвать даже
самому себе, которая взглянула на мужика, как на человека, и
ты даже, который, наказывая, отталкивая меня, развил тем во
мне чувство собственного достоинства, яснее определил мне мое
положение, и вы все, которых я встретил в жизни, потому что
даже зависть и ненависть ваши были плодотворны для меня!
Будьте благословенны, люди, доброжелательные и
недоброжелательные, будьте благословенны и скорби мои! В счастье я, может
быть, забыл бы мои обязанности, разнежился бы и упал,
страдания укрыли меня от нравственного усыпления, развили во мне
силы и возвысили мой дух. Хвала и слава Тебе, Господи, за все!»
Долго сдерживаемые слезы оросили его лицо.
«Зачем же я плачу? Затем, что нет у меня действительного,
живого, деятельного счастья, а есть только мечта о нем, вера в
него, ожидание его. Неужели же целые годы пройдут в этих
мечтаниях и ожиданиях, а там останутся только одни воспоминания об
этих мечтаниях? Покоримся железной необходимости».
Он хотел встать, но близкий шелест остановил его. По дорожке
оврага, которая полоской бежала в яр, спускалась белая женская
фигура среди темных листьев, тихо напевая песенку. То одной, то
другой рукой хваталась девушка за шиповник, за дуб и березняк,
чтобы не поскользнуться и не упасть. Потом, разбежавшись,
проворно и быстро прыгнула в долину, остановясь почти у самого дуба,
под которым сидел Остап.
Увидав его, она вскрикнула, покраснела, улыбнулась и,
пригладив черные свои волосы, начала оглядываться вокруг, как бы ища
чего-то. Остап посмотрел на девушку с состраданием и
любопытством и приветствовал ее.
— Добрый и вам вечер, — отвечала она, краснея и
оглядываясь. — Вы все еще под своим дубом?
— Да, вечер так хорош, что не хочется сидеть в хате.
— И я не могу сидеть взаперти, — подхватила она. — Я
прибежала к вам, чтобы узнать, не нужна ли я вашим коровкам.
— Благодарю тебя, Марина, — отвечал Остап, — старая Лепи-
ха, вероятно, уже подоила их.
— Уже! — воскликнула девушка, простодушно всплеснув
руками. — Вы, как я вижу, подрядили себе старую Лепиху: ну, так
будьте здоровы. О, какой же ты недобрый, Остап, — добавила она,
употребляя то вы, то ты. — Вы не хотите даже, чтоб я чем-нибудь
отблагодарила вас за излечение моей матери.
— Благодарю тебя, Марина, но ведь ты одна при ней, в избе
все на твоих руках, и у тебя немного времени. Я не могу
согласиться, чтоб ты услуживала мне, бегая так далеко.
— И что за далеко? — живо отвечала Марина. — Как раз за
оврагом, пройдя поле, луг, дубняк, плотину и деревню.
74
— А всего-то и выйдет с добрую полмилю.
— Ну, где же! Вам это так кажется, потому что с тех пор, как
мать выздоровела, вы, я думаю, и трех раз не были у нас. Для меня
это близко. Но скажите по правде, — сказала она, приближаясь к
нему, — ваши коровы уже подоены?
— Не знаю, — сказал Остап, — но, Марина, тебе за этим
бегать сюда нелегко, да еще и люди про тебя, пожалуй, что-нибудь
наплетут.
Марина рассмеялась, вся покраснела и, всплеснув руками,
сказала:
— Ах, Боже ты мой! Вас здесь все уважают и никто не
осмелится подумать о вас что-нибудь дурное. Оставим это. Вот, лучше
признайтесь, что я вам наскучила. Лепихе вы дадите молока,
скажете: добрый вечер, и конец всему. А я вам не даю покоя,
рассуждаю, привязываюсь, а это, может быть, вам не нравится.
Остап покраснел, пожал плечами.
— Как это все придет тебе в голову, Марина? — сказал он
тихо. — Конечно, мне приятнее поговорить с кем-нибудь, чем
сидеть одному, как в пустыне.
— Да, с каким-нибудь стариком, с ученым или с таким,
который помнит о старых временах, а не со мной. Но скажите мне,
подоены ваши коровы или нет? Я пойду, сама загляну в хлев. Ну,
а если Лепиха? Впрочем, ничего, я могу ей помочь.
Она проворно побежала, маня Остапа к садику, который
заслонял хлев. Остап остался под дубом в раздумье, потом начал тихо
прохаживаться по траве, поглядывая на красивую Марину, которая
не раз оборачивалась к нему с улыбкой.
Марина, в самом деле, была хороша, но рассмотреть это мог
только глаз неиспорченный. Лицо ее, совершенно овальное,
смуглое, полное жизни и огня, было покрыто ярким румянцем, черные
глаза блестели, нос маленький, правильный, с раздутыми
прозрачными ноздрями, губы мягкие, розовые, зубы белые, коса густая,
роскошная, как подольская рожь, обвивалась вокруг головы,
украшенной зеленью и цветами. Плечи круглые, как выточенные, стан
сильный, гибкий и тонкий, выражение лица выказывало сильное
чувство, несокрушимую волю и быстрое соображение.
Марина исчезла за кустарниками, перепрыгивая, как серна,
через плетни, а Остап снова, задумавшись, уселся под своим дубом.
«Вот, — думал он, — один из тех прекрасных диких цветов,
которым немного надо благоприятных условий для роскошного
развития. Но, едва отнятая от материнской груди, она прямо с колен
матери должна была уже прыгнуть к труду и, ползая, учиться
служить. Если и осветил ее луч мысли, то разве ниспосланный
Богом через ангела-хранителя, люди же и не подумали, что ей,
кроме пищи, одежды и сна, нужны еще мысли и чувства, нужен
свет, чтобы все это внутри ее зажглось и горело, как неугасимая
лампада, до конца ее дней. Душа ее рвется к этому свету, жаждет
его. Как она слушает, как схватывает и помнит каждое слово! Как
75
в ней самое маленькое зернышко разрастается и расцветает! Сколь*
ко раз удивлялся я, когда она, спустя несколько дней, повторяла
мои собственные выражения, а переданные ею самою, они казались
еще сильнее и ярче. Какой же жребий ожидает ее? Шумная, пьяная
свадьба, равнодушный муж, грязные дети, недостаток, труд через
силу, преждевременная старость, грустная, холодная, сварливая...»
Он не успел еще додумать этого, как вдруг Марина, выбежав
из-за кустов, остановилась с подойником в руке.
— Вот и не было Лепихи! — воскликнула она, весело смотря
ему в глаза. — Даже старый Иван признался мне в этом.
Оставьте Лепиху в покое и не зовите ее. Какая вам в том помеха, что
я буду прибегать сюда каждый день и доить ваших коров? Мне
это приятно.
— Но всякий день ходить так далеко?
— Что же вам до этого? Зато я услышу ваш голос, а я так
люблю слушать, когда вы говорите.
После этих слов она опустила глаза и закрыла их рукой.
— А люди? — сказал Остап.
— Ну, если у них есть охота, пусть сплетничают, мне это
решительно все равно.
— И замуж не пойдешь?
— Оставьте меня в покое. Сто раз пошла бы, если бы хотела,
потому что старого Кузьму люди знают, он ни в чем не нуждается,
а я у него одна. Но я сама не хочу.
— Почему же?
— А вы хотите это знать? Пожалуй, скажу: потому что другого
Остапа нет в деревне.
Она быстро убежала.
Остап при этом неожиданном признании остолбенел: ему было
грустно, потому что приходилось оттолкнуть любовь, этот
драгоценный дар на земле.
Солнце уже скрылось за горою, и начался резкий холод, часто
очень суровый в долинах. Остап отправился тихими шагами к
домику и, не входя в избу, сбросил с себя шапку и сел на порог.
Марина, незамеченная, прокралась через сад, вскарабкалась на
пригорок по едва заметной дорожке и, взглянув еще раз с высоты
на Остапа, побежала в деревню.
На другой день снова ясный, тихий вешний вечер озлащал овраг
Бондарчуковского хутора. Остап после своего странствования по
соседним деревням, в которых у него были больные весенней
лихорадкой, отправился под дуб, чтобы подумать и отдохнуть по
обыкновению. Несколько раз взор его обращался на дорожку, по которой
всегда приходила Марина, он желал, чтобы она более не являлась,
точно будто ее веселость давила его сердце и вид ее терзал его.
— После вчерашнего признания, — думал он, — она, по
крайней мере, несколько дней не покажется.
Но он не знал сердца женщины и забыл, воспитанник города,
сельские обычаи. Марина явилась снова в свое время веселая, как
76
и вчера, спокойная и первая его приветствовала обыкновенным
своим «добрый вечер».
Глаза ее еще смелее на этот раз повторяли то, что вчера уста
выговаривали. Остап встревожился. В сердце его осталось только
страдание, но не могло быть и не было страстной привязанности,
потому что он обратил всю ее к одной женщине. Он чувствовал
какую-то благодарность, приязнь и благосклонность к девушке,
которая так привязалась к нему. Он уже давно видел, как она с
трепетным уважением прислушивалась к его словам, не раз
замечал огонь в ее взгляде, обожание в голосе, краску в лице, но
объяснял это уважением, боязнью, благодарностью. Любовь,
неожиданно явившаяся на пути жизни, уже замкнутой у него в тесные
пределы, была теперь заботою. Как отплатить за это чувство, с чего
начать? Совесть приказывала оттолкнуть эту ненужную ему
любовь, жалость противилась этому. Поборясь с минуту, он наконец
решил, как многие другие, что это только минутная склонность,
что сильные страсти вообще редки, а у людей низшего класса
встречаются еще реже: эти люди не имеют времени раздувать этот
огонь, тяжелый труд защищает их от сильной скорби, это пройдет.
После этого размышления он поднял голову, отвечая на
приветствие красивой Марины ласковым «добрый вечер!». Марина, как и
всегда, убранная в полевые цветы, свежая, почти нарядная,
посмотрела на него с жаром, кокетливо прислонясь к пню дуба, под
которым он сидел, и вступила в разговор.
— Видите, как я проворно отделалась: вскопала часть огорода,
высадила и полила рассаду, приготовила ужин и, поручив его
матушке, поспешила к вашим коровкам. Справлялась у Лепихи,
правда ли, что вы ее приговорили, но она и не слыхала об этом. Она
не могла бы и сладить с коровами.
— Благодарю тебя, Марина, но ведь и тебе это будет нелегко.
— Тяжело-то ведь только то, что неприятно, — отвечала смело
девушка.
— Ты такая добрая, моя милая Марина, что тебе всегда хочется
сделать каждому приятное.
— Вы думаете каждому? О, нет! Я не такая добрая. Одному
делаю, чтобы только сделать, другому же делаю от всего сердца.
— Помоги мне Бог возблагодарить тебя за твое доброе сердце.
Девушка вздохнула.
— Но разве я требую вашей благодарности?
Слезы навернулись на ее глазах, но она снова улыбнулась и
сказала:
— Когда вы захотите отблагодарить меня, то помните, что вам
стоит только позвать Марину и позволить ей долго, долго слушать,
когда вы начнете говорить.
— Но о чем же?
— А о чем хотите. Я люблю слушать вас, хоть иногда и не
понимаю. Голос ваш звучит в ушах у меня, как самая приятная
песня птички.
77
— Благодарю тебя, — сказал с принужденной улыбкой Ос-
тап. — Я понимаю, что твое доброе сердце признательно мне за
мать.
— За мать? — тихо произнесла Марина. — Пусть хоть за мать!
Но мне кажется, что и без этого я чувствовала бы то же, что и
теперь, потому что это чувство Бог знает откуда пришло ко мне.
Прежде я вас боялась, очень боялась, думала, что такой умный
человек должен быть очень страшен, но когда убедилась, что вы
кротки и добры, мне любопытно было узнать ваш ум. Если бы
теперь я вас долго не видала, то мне было бы очень грустно, а если
бы мне кто сказал, что я вас никогда не увижу...
— Что же бы тогда, Марина? А ведь это, однако, может
случиться? Я ведь не здешний и когда-нибудь могу удалиться отсюда.
— О, не говорите! Зачем это говорить? Этого быть не может!
Но если б ты ушел от нас далеко, то я последовала бы за тобой.
— Ты шутишь, Марина, — сказал Остап с тяжким чувством в
сердце. — А мать? А отец? — добавил он кротко.
— Мать, отец, это правда! — продолжала она грустно. — Мать,
отец, хата наша, поле наше — все это тяжело покинуть, и что бы
они стали делать без своего единственного детища? Но если бы я
не могла последовать за тобой, то бы вот... я не знаю...
Выговорив это, она отскочила от дерева, схватила дойник и,
закрыв глаза передником, побежала в хлев. Остап встал,
задумчивый, грустный, почти рассерженный и заперся в своем домике. Час
спустя Марина искала его под дубом, в саду, на пороге, подкралась
к окошку и увидала наконец, что он сидит, опершись на стол, в
такую пору, в которую привык быть на воздухе, она подумала, что
он избегает ее.
— Так он хочет этого, — думала она. — Ну, и не увидит меня
больше, а я все-таки буду его видеть.
И скорым шагом поспешила домой.
Остап промучился взаперти до поздней ночи. Уверившись, что
Марина уже ушла в деревню, он вышел, по обыкновению, на порог,
потому что имел привычку сидеть долго ночью на камне у дверей
в размышлении и молитве. Приближалась полночь, глубокая,
таинственная, прекрасная тишина весенней ночи наполняла
окрестность, поражая своим величием. Вдруг послышался ему отдаленный
топот лошадей и говор людей.
— Может быть, кто-нибудь едет за мною, — подумал он и
пошел к дому. Легкий ветерок со стороны ехавших явственно
доносил голоса их. Остап мог расслышать отрывистые слова:
— А не ошибаешься ли ты, братец мой?
— Нет, пан, вот уже мы и под яром.
— А что, дома ли он?
— Кажется, что дома.
Остальные слова заглушил топот лошадей. Вопросы сделаны
были по-польски, ответы же на простонародном наречии.
— Это кто-нибудь ко мне едет. Слава Богу, что я готов.
78
Он ожидал на пороге. Отворили ворота, и въехал сперва один,
потом вошел другой, ведя за собой лошадь. Месяц осветил
мужчину, закутанного темным плащом, он остановился перед крыльцом и
готов уже был войти в дом, как, заметив Остапа у дверей, узнал
его и бросился ему на шею.
— Альфред!
— Остап! — вскрикнули они разом.
— Что за неожиданный милый гость, — сказал хозяин, ведя
его в неосвещенную еще комнату. — Приехал, вероятно, к
знакомым, к родным и не забыл обо мне. Но почему же так поздно?
Договаривая последние слова, они вошли в избу и затворили за
собою двери.
— Как я благодарен тебе! — сказал Остап.
— Не удивляйся и не благодари, — сказал Альфред грустным
голосом. — Я приехал именно к тебе и привез не дружеское
приветствие, а тяжкое бремя на твои плечи.
— Ты говоришь бремя, Альфред? Можешь ли ты быть тягостен
мне?
— О, не обо мне речь! Подожди, у меня нет сил рассказать тебе
все вдруг, дай отдохнуть, дай успокоиться. Отправь человека,
который меня сюда проводил, прикажи ему молчать, меня ищут,
пусть никому не говорит, что он проводил меня сюда.
— Почему это? Что это значит? Разве ты скрываешься?
— Я бежал!
— Ты?
— Я! Повидайся с ним, ты знаешь его, попроси его от себя, вот
деньги, они тебя все любят, для тебя будут молчать, не спрашивай
больше, а делай, что я говорю.
Отправляя знакомого ему проводника для отдохновения и для
подкрепления сил, Остап наградил его и наказал ему никому не
говорить, что он кого-то провожал на хутор.
— Мне могло бы это повредить, — добавил он, рассчитывая на
общую к нему привязанность.
— Будьте покойны, ни одна живая душа не узнает об этом, —
шепнул проводник.
Когда принесли свечу, Остап изумился, посмотрев на Альфреда,
удивительно переменившегося. Преждевременная старость
сморщила некогда прекрасные черты его лица, они сделались суровее и
покрылись сухой, пожелтевшей кожей. Редкие волосы начинали
уже седеть, щеки глубоко впали, взор потух, и сгорбленная спина
уменьшила рост.
— Что с тобою? — спросил Остап, садясь около него. —
Говори, прошу тебя, что с тобою? Ты должен все рассказать мне. Говори
скорее! И мне, и тебе будет легче.
— Мне, может быть, а тебе — не знаю, — сказал грустно
Альфред, — а вероятнее, что и обоим нам не будет легче. Но слушай,
мы одни, вот тебе моя исповедь. Видишь, как я изменился. Это
счастье мое отпечаталось на лице.
79
— Альфред, меньше иронии, больше сознания, — тихо сказал
Остап, сжимая его руку.
— Я не шучу и не злословлю, — важно подхватил граф, —
нет, говорю тебе истину. Я был счастлив и теперь счастлив, но
счастье мое терзает меня. Михалина прекрасная жена, ангел
доброты, но, взирая каждый день на то, чего стоит ей мое счастье, ты
видишь, как я изменился. Меня грызет и отравляет приносимая
этой женщиной жертва.
— Она тебя любит!
— Она не любит меня, не любила и не могла любить, — сказал
сурово граф. — Она одна из тех редких женщин, которые любят
только однажды и навсегда.
Остап опустил глаза, покраснел, притворился, что не понимает
и молчал.
Альфред продолжал далее:
— Но Мизя, как святая, присягнув раз у алтаря разделить
жизнь со мною, исполняет свою жертву геройски, мученически.
Живет мною и только для меня, хотя сердце ее не при мне и не
для меня. Господь Бог послал ей утешение — ребенка, у его
колыбели она нашла еще силы для несения своего креста. Я открыл тебе
нашу глубокую, семейную тайну. Другим этого никогда не узнать.
Михалина искусно прикрывает свою сердечную рану улыбкой на
устах и спокойствием взгляда.
— Альфред, — прервал Остап, — позволь припомнить тебе то,
что я уже не раз говорил давно, еще в Берлине. Вы, люди,
испорченные дурным воспитанием, привыкли в каждом цветке, прежде
чем заметите запах его и красоту, видеть червячка, который его
точит, а пыль, которую видите на конце цветочного стебелька,
кажется вам чудовищем. Ваши страдания более воображаемы,
нежели действительны.
— Это не мечта, а святая правда. О, как бы хотел я
обмануться! Но довольно об этом, сердце мое обливается кровью. Разбери
жизнь мою. Я не могу ни показать ей, что знаю, как она страдает,
ни утешить ее. Люблю ее, жажду взаимности и в то же время
потерял всякую на нее надежду. Одним словом, я несчастлив. Уже
два года, как я знаю, что Мизя не может перемениться в
отношении ко мне. Она уважает меня, ценит, но любить меня не может.
— Бедный Альфред, как же ты хочешь еще, чтобы она тебя
полюбила! Ведь ты говоришь, как двадцатилетний юноша.
— Нет, это не ребячество, я глубоко знаю ее сердце, знаю, как
она умеет, может любить и любит другого. Я целое лето следил за
ней и знаю...
— Продолжай, — прервал его Остап.
— Я вечно с веселым лицом, притворяюсь, что счастлив, целую
ручки с благодарностью, а тут, — добавил он, ударяя себя в
грудь, — у меня целый ад! Раздраженный и бешеный против себя,
я всю злость изливаю на других.
— Чем же они виноваты?
80
— Знаю, что не виноваты, но страсть не имеет логики, я
виноват сам, но на ком же мне выместить это?
— Для чего же тебе мстить?
— Я хочу мести.
— Альфред, я не узнаю тебя!
— Я сам не могу себя узнать ни в зеркале, ни в собственном
сердце.
— Бедный Альфред!
— Я искал этой глупой мести и нашел свою погибель! Все, что
жило в соседстве у меня, я успел раздражить, вооружить против
себя и вывести из терпения и нажил себе много врагов.
— Помилуй, Альфред, это заблуждение, это помешательство!
— Да, это сумасшествие, но я не могу владеть собою, мучаю
себя, мучаю других. Это сумасшествие, признаюсь, но вылечи же
меня от него! Не можешь?
— Кто знает?
— Я отравил жизнь ее и счастье, да и свое тут же. Кто знает,
может быть, я нашел бы другую? Я не любил ее, когда женился на
ней, любовь родилась и развилась от невозможности вполне владеть
Мизей. Остального ничего не знаю, не понимаю. Я несчастлив,
довольно этого.
— Но отчего же бежишь ты? Зачем скрываешься? Что с
тобой?
— Это последнее и самое высшее мое несчастье: я должен
оставить родной край.
— Почему же?
— Из-за ребячества, — угрюмо возразил Альфред. — Я был
зол и хотел на ком-нибудь излить свою злость, встретился со мной
какой-то сумасброд, я плюнул ему в глаза, он вызвал меня, мы
стрелялись и...
— Ты убил его! — вскричал Остап.
— Что же из этого? Убил, — сказал Альфред, пожимая
плечами. — Самое дурное то, что я должен бежать.
Остап содрогнулся.
— И эта кровь не тяготит тебя, кровь невинная, кровь
братская? — сказал он.
Альфред опустил голову и вздохнул. До сих пор он говорил как
бы в бреду, теперь же бросился на постель, воскликнув:
— Молчи, и так уж довольно!
После минутного молчания он поднял свое бледное лицо и
продолжал далее:
— Убил и должен бежать, за мною гонятся. На этих днях, по
милости друзей, я получил паспорт за границу. Но я не выеду
отсюда, пока ты мне не дашь слово, что жена моя и ребенок
останутся под твоим покровительством, хотя бы до моего
возвращения, хоть бы не знаю, до которых пор. Ворочусь ли я еще?
— Под моей опекой? — воскликнул Остап, как бы не понимая
смысла сказанного.
81
— Завтра я уезжаю за границу, а ты отправляйся в Скалу, как
опекун Мизи и Стаей.
— Я их опекун! Что с тобою делается? Взгляни на меня. В чем
может помочь простой мужик, как я?
— Все сделаешь и сумеешь, если только захочешь. Я оставляю
мое состояние в самом дурном положении: процессов множество,
люди от дурных управляющих разорены и почти взбунтованы
отчаянием, соседи все ко мне неприязненны, кредиторы беспокойны.
Мизя совершенно одна, отказ твой погубит нас.
— Как мне обещать, если я не знаю, как мне справиться с теми
обязанностями, которые ты возлагаешь на меня?
— Твое сердце, воля и ум укажут тебе, что делать.
— В делах приобретения и управления я ничего не понимаю.
— Для тебя нет ничего трудного.
— Альфред! Что за дикая мысль?
— Неужели же я ошибся, рассчитывая на твою приязнь?
Остап замолчал, Альфред взглянул ему в глаза и живо добавил:
— Я полагаюсь на тебя, ты меня понимаешь. Я тебе вполне
доверяюсь.
— Но я себе не доверяю, — возразил грустно Остап.
— Ты силен, ты можешь сделать, что захочешь, повторяю,
пожелай только, и ты спасешь нас.
— Но это превышает мои силы. Я обманул бы, если бы
обнадежил тебя.
— Послушай же, Остап, — сказал граф, вставая, — или я,
осужденный, пойду вместе с ними в минуту своего гнева искупить
тяжким страданием мой проступок в униженном изгнании, или
уйду, оставляя постыдно все, что есть драгоценного для меня, на
погибель, на нужду, на злобу неприятелей.
— Хочешь говорить откровенно? — отозвался Остап.
— Говори, но не покидай меня... нас.
— Михалина... — сказал Бондарчук с усилием, но его голос
замер.
— Любила тебя и любит еще, — прервал Альфред, — это я
знаю, но знаю вместе и то, что я доверяю судьбу мою
благороднейшему из людей. Этого я не боюсь.
— Может быть, увидав меня теперь, она рассмеется, пожмет
плечами и исцелится, хорошая и прекрасная мысль! — сказал
Остап, вздыхая и смеясь. — Я явлюсь перед ней так, чтобы она
не могла полюбить меня, нарочно искажу себя, покажусь ей
холодным, равнодушным, бестолковым, и она меня станет
презирать.
— Ты все это сделаешь для меня! — вскрикнул Альфред в
порыве радостного эгоизма.
— Для тебя? Нет! Для нее только! — возразил Остап. — Для
нее, потому что я люблю ее. Сделаю это, а потом скроюсь и умру.
Альфред бросился к нему на шею. Остап, истощенный, упал на
лавку и замолчал.
82
Альфред после долгого ночного разговора не сомкнул глаз ни на
минуту и на заре начал собираться в путь. Остап, утомленный,
грустно смотрел на отъезд Альфреда и, казалось, боязливо отступал
перед величием жертвы, на которую он согласился.
— Послушай, — сказал Альфред при отъезде, — сейчас же
поезжай в Скалу, не погуби их и меня. Ты для них и для меня
заменяешь всех и все. Знаю, что бремя тяжко, но ты великий
человек, снесешь его...
— Или изнемогу под ним.
— Не изнеможешь! — воскликнул Альфред. — Ты силен.
— Это известно одному Богу, — грустно отвечал Остап. — Но
поезжай спокойно, сделаю, что могу, посвящу себя, не оглядываясь
ни на себя, ни на что. Если жертва эта, как и много им подобных
на свете, останется бесполезной, то не сетуй на меня за это. Беру
свидетелем Того, Который все видит, что даже крови моей не
пожалею для вас.
Они обнялись, и Альфред погнал лошадь, не желая больше
видеть лица приятеля, потому что оно, бледное и пасмурное, было
для него грозным упреком.
Остап остался на крыльце, прикованный к месту,
остолбеневший, в том положении умственного изнеможения, из которого
тяжело выйти. Целый почти день прошел у него в размышлении о
будущем и в рассмотрении оставленных Альфредом бумаг, планов,
к вечеру, не похожий сам на себя, усталый от потрясений, мыслей
и чувств, он потащился под свой дубовый крест, взглянул на этот
знак, ежедневно напоминающий нам все величие Божеской
жертвы, и слезы, как у ребенка, обильно полились из его глаз.
— Творец креста, Творец терпения! Научи меня, что мне
делать? Ты видишь, что мне ничего не жаль, что я трепещу только
при мысли о громадности возложенной на меня обязанности, но
готов на подвиг, дай мне сил, управляй мною, подкрепи меня, если
я поколеблюсь или изнемогу.
И он почти без памяти опустился на камни.
— Добрый вечер! — раздался веселый голосок Марины. Но он
дико и неприятно зазвучал на этот раз в ушах Остапа.
Он поднял голову, взглянул, не узнавая говорившей и не
сознавая сказанного ему, потом медленно, всматриваясь в лицо
улыбающейся крестьянки, отвечал ей приветствием, но таким тихим
голосом, что она едва могла его расслышать.
Она ясно видела, что Остап был не в обыкновенном
расположении духа: лицо, глаза, голос выражали необыкновенное волнение,
печаль и утомление. Девушка с чувством посмотрела на него и
спросила:
— Что с вами?
— Со мною? Ничего, как видите.
— Нет, что-то есть! Уж не больны ли вы?
— Нет, нет.
— Но что же сделалось с вами?
83
— Ровно ничего, жаль этого спокойного яра, моей тихой
хижины и вас всех.
— Почему же жаль? — живо подхватила Марина, придвигаясь
к нему.
— Потому что все это я должен покинуть.
— Как так? Для чего покинуть? Я вас не понимаю.
— Завтра или не далее, как через несколько дней, я должен
ехать.
— Но ведь вы воротитесь?
— Кто знает, ворочусь или нет.
— Но разве вы едете надолго и далеко?
— Должен ехать.
— Вы меня только стращаете, этого быть не может, нет, нет!
— Однако, это так.
Марина выпустила из рук подойник, посмотрела блуждающим
взором и вскрикнула:
— Как? Вы в самом деле, не шутя, уезжаете?
— Далеко и надолго, — сказал Остап.
— А я? — воскликнула девушка. (Слово это невольно
вырвалось из ее уст.) Когда она услыхала собственный голос, то
сконфузилась, заплакала, не смела ни поднять глаз, ни опустить их, грудь
ее сильно подымалась от сдерживаемого чувства. Остап посмотрел
на нее с состраданием, потом, приблизившись к ней, взял ее за
руку и посадил около себя на камень.
Первый раз он прикоснулся к ее руке. Бедная Марина первый
раз почувствовала его так близко подле себя. Приятное упоение
вскружило ей голову, глаза полузакрылись и подернулись влагой,
уста улыбались, руки от прикосновения его охолодели и дрожали.
А Остап был холоден, как камень, на котором они сидели. Трепет
Марины не тронул его душу, в которой было одно чувство грустного
сострадания. В эту минуту он совершал преступление, обдумывая,
как воспользоваться этой чистой и восторженной любовью для
своих эгоистических целей. О, если б она знала, что она только
средство для выполнения выдуманных приличий?!
Смущенная и разгоревшаяся Марина подняла на него глаза,
надеясь найти в нем сочувствие. Но от взгляда Остапа повеяло
холодным замыслом. Стыд объял ее, и она горько заплакала. Она
хотела смерти прежде разочарования и унижения и вскочила.
Остап тихо удержал ее за руку.
— Марина, — сказал он голосом, которому она была послушна
как ребенок, — я вижу, что тебе, может быть, немного и жаль
меня?
— Немного! — шепнула девушка с досадой. — Ты говоришь —
немного? Зачем шутить? Зачем лгать? Я бы хотела умереть сейчас
же, мне тяжело жить без тебя.
— Свет велик, людей много, тебе так кажется сегодня, завтра
ты забудешь, — сказал не без волнения Бондарчук.
— Женщина не забывает.
84
— Пока любит, — грустно отвечал Остап. Но Марина не
слыхала его слов, она была вне себя.
— Разве немного потоскуешь обо мне? — спросил он снова.
Девушка молчала.
— Но через месяц, через два, через четыре, придут сваты из
соседней деревни от Вуйта, от Тимона, от старосты из богатой
хаты, от имени пригожего парня, и Марина выйдет замуж.
— Нет! — коротко, но решительно отвечала она, поднимая
глаза.
— А родители прикажут?
— Не прикажут, а если бы и стали настаивать, то упаду к
ногам их и упрошу их.
— А пан прикажет?
— Убегу, а замуж не пойду.
— Почему?
— К чему лгать? К чему далее лукавить? — воскликнула она
с жаром. — Не пойду ни за кого, потому что не пойду за Остапа.
— Но Остапа не будет?
— Буду ждать, когда воротится.
— А если не воротится?
— А разве жизнь долга? Длинны дни, а жизнь коротка, —
проговорила она тихо.
— А если бы, — сказал нерешительно и медленно Остап, —
если бы Остап перед отъездом пошел к твоему отцу и матери и
попросил бы у них руки твоей и повел бы тебя в церковь?
У девушки занялся дух, она кинулась к нему на шею, и крик,
дивный, дикий, вырвался из ее груди.
— Послушай, — холодно и с грустью сказал Остап, — ты
будешь моею женою, но надолго должна будешь остаться одна,
потому что я обязан отлучиться отсюда. Взять тебя с собой не могу, да
и сам не знаю, ворочусь ли.
— Но к чему же, — печально спросила Марина, — взглянуть
на солнышко и потом навеки ослепнуть?
— Кто же знает? Может, и вернусь, и будем вместе жить на
хуторе...
Он не договорил, потому что жизнь, которая для Марины была
светлым солнцем, казалась ему черной тучей.
Марина была почти как помешанная: в ее голове мешались
черные и ясные мысли, надежда и страх, она не понимала, что с
нею делалось, не могла объяснить себе слов возлюбленного, ни
обещаний его, ни угроз, которые в них звучали. Остап в это время
рассчитывал, страдал и терпел, мысль его была в другом месте. Он
говорил сам себе:
— Ни в ее, ни в моем сердце не погасло еще то чувство,
которое в обыкновенных случаях разжигается только молодостью,
а с годами медленно угасает. Для нас исчезла уже надежда
взаимного забвения, оба мы не так равнодушны еще, чтобы могли
сблизиться без трепета и безопасно... Альфред ясно повторял мне это
85
сто раз. Он отправился отсюда полный веры в меня, я не хочу
запятнать его доверия. С чего же начну? Явлюсь перед нею злодеем
таким, чтобы она не могла любить меня, покажусь ей одичалым,
поглупевшим в уединении, равнодушным, не помнящим
прошедшего, как будто его никогда и не было, явлюсь к ней счастливым,
приеду к ней мужем красивой Марины. Она отвернется от меня,
пожалеет обо мне, и сердце ее склонится — к отчужденному
Альфреду.
Остап, Остап, опомнись, не принимай одного греха на душу,
желая избежать другого! Ведь и под сарафаном бьется такое же
сердце женщины, которое не о хлебе едином мыслью живет, а
жаждет полной, вечной любви — этого святейшего таинства,
полнейшего блаженства на земле.
После некоторого молчания Остап обратился к Марине, которая,
сама не зная отчего, плакала.
— Пока я не возвращусь, ты останешься здесь, на моем хуторе,
будешь хозяйничать и ждать меня.
— Здесь? — спросила она с немного повеселевшим лицом. —
Но к чему же вам ехать?
— Нужно, непременно нужно, об этом не спрашивай.
Девушка пожала плечами.
— Завтра, — прибавил Остап, — приду просить твоей руки у
отца твоего и матери.
— Пойдем и к пану? — тихо сказала крестьянка. — Потому
что без пана ничего не будет, ведь я одна у отца.
— Правда, тут даже может быть затруднение.
— И я так думаю! Сколько раз уже меня сватали из другой
деревни, давно еще, когда я вас не знала. Родители выдали бы
меня, потому что они этого желали, но пан не позволил.
— Почему?
— Потому что лишился бы работника в деревне, — отвечала
Марина, — а наш пан большой хозяин.
Приближалась ночь, и девушка, простясь с Остапом, побежала
домой, не доверяя еще тому, что слышала и что должна была
передать своим.
На другой день Остап поспешил в деревню к родителям
Марины.
Он застал их обоих у ворот хаты, потому что старый Кузьма
собирался в поле, жена подавала ему суму с хлебом и солониной и
фляжку с водой, дочь стояла в дверях хаты.
Кузьма был уже пожилой человек, лет около пятидесяти,
широкоплечий, высокого роста, с загорелым лицом и с черными
подбритыми волосами, длинный ус придавал ему важный вид. Видно было,
что жизнь его прошла в труде, но он доволен был ею, ему надо
было только хороший урожай хлеба, здоровье скотины и хороший
сбыт ее на ярмарке.
Жена его была также добрая женщина, но беспокойная и
слишком хлопотливая, за что ей часто доставалось от мужа.
86
Увидав Остапа, они окружили его, приветствуя каждый
по-своему. Кузьма радостно улыбнулся, восклицая:
— Награди вас Бог, что о нас вспомнили!
Акулина, ударяя себя в голову, прибавила:
— Право, не имеем чем и угостить вас, как бы следовало и как
бы хотелось. Такое несчастье!
— Батька, — сказал важно, снимая шапку, Бондарчук, — я
служил вам, как мог, а теперь пришел к вам с просьбой, не
откажите же мне!
— Что прикажете, то и сделаем, разве мы такие люди, что нас
нужно просить? — сказал Кузьма.
— Сейчас вы все узнаете. Я уже забыл старые наши обычаи и
не имею никого, кроме Бога, кто бы мог приказывать мне. Он
внушил мне мысль просить у вас руки вашей дочери Марины,
потому что я люблю ее.
Кузьма от удивления выронил из рук шапку, а старуха,
всплеснув руками, обратилась к дочери:
— Эй, полно, правда ли?
Девушка спряталась за избой.
— С такою вещью шутить не годится, — важно сказал Ос-
тап. — Сообразите, посоветуйтесь с людьми, и что вам Бог внушит,
то и отвечайте. Скажу вам откровенно, что мне надо уехать отсюда
на полгода, может быть, на целый год, хорошенько не знаю: перед
отъездом хочу жениться, отдам вам мой хутор, и вы будете на нем
хозяйничать.
— И женитесь, и уезжаете сейчас же? — спросил Кузьма, еще
более удивляясь.
— Вот горе! — ворчала старая Акулина. — Женится да сейчас
и бросит бедняжку.
— Я должен ехать, а вы подумайте, что мне ответить.
— Конечно, что уже тут думать, зачем притворяться! — сказал
Кузьма, посмотрев на жену. — Нам нельзя отказать. Такого
счастья нам и на светлый праздник не снилось.
И они начали все обниматься и целоваться.
— Так я могу надеяться, что вы мне не откажете?
— Сохрани Боже! Только бы пожелала Марина, — сказала
мать. — Берите ее с Богом, сейчас же благословим. Только как я
справлюсь со свадьбой? — шептала она тихо.
— Она умная и послушная девушка, — прервал отец, — я в
ней не сомневаюсь. Никто, разумеется, не отвергнет хорошего.
В это время Марина показалась на пороге.
— Эй, поди сюда, моя милая! — воскликнул Кузьма. — Поди
и скажи нам... Ну, что уже тут и спрашивать! — продолжал отец,
взглянув на дочь, и добавил: — Уж разве она не знает, о чем идет
речь? Ой, ой! Не даром ходила она доить коровок к вам на хутор.
И он погрозил пальцем обоим.
— Ради Бога, не думайте ничего дурного, батюшка, — сказал
строго Бондарчук. — Дочь ваша ничего бы не знала до нынешнего
87
дня, если бы я сам вчера ей не сказал, а к алтарю она пойдет без
стыда, с венком и красной лентой.
— И за то хвала Богу, — сказал Кузьма, — что так хорошо
кончилось, а то бы люди пальцами стали показывать. Ну, Марина,
говори, что же ты?
— А что же сказать мне?
И она обернулась к стене, выглядывая исподлобья. Мать
добавила:
— Говори же! Вишь какой ребенок, притворяется несчастною.
— Вот тебя нашло счастье, — сказал отец. — Добрые люди
просят тебя, не будь же глупа, не откажи.
— Как прикажете, так и будет, — прошептала она тихо.
— Хорошо ответила, хорошо! — воскликнули вместе отец и
мать.
— Но что же мы тут рассуждаем и сватаемся, а о самом
важном и не подумаем, — сказал Кузьма, хватая себя за голову.
— Несчастье! — ворчала Акулина по обыкновению.
— О чем это вы толкуете? — спросил Остап.
— Ба! А пан-то наш!
— Он, конечно, не воспрепятствует?
— Бог знает! — грустно отозвался Кузьма.
— Это уж мое дело, — поспешно отвечал Остап. — Имея ваше
согласие, я пойду сам к пану.
Он уже собирался сесть на лошадь, но такое скорое сватовство,
без сватов, без вина, без обыкновенных свадебных обрядов, не
совсем нравилось старому Кузьме. Он привык уважать старые
обычаи, и свадьба без соблюдения их была не по нем.
— Подождите немного, — сказал он, усаживая Остапа. —
Зачем вы так спешите? На барском дворе, как обыкновенно везде, я
думаю спят еще, а мы разойтись так не можем, без подчивания,
без соседей и без всего, как исстари у нас водится.
— Обойдемся, — грустно отвечал Остап, поглядывая на
Марину. — Дали слово и довольно, а вам бы, батюшка, почему не
взяться за соху, вам в поле пора идти.
— Вы думаете, что я от такого важного дела отправлюсь в
поле? Нет, у меня работник есть, а самому-то надо угостить добрых
людей, стыдно без людей и соседей все так делать. Подождите же,
я вам изберу достойных сватов, и мы покончим дело
по-старинному — стаканчиком. Мы не нищие какие. Зачем делать сватовство
на улице? Я ничего не пожалею.
— Я и сам ничего не пожалею, милый Кузьма, но видите: я от
этих обычаев уже отвык, и мне надо спешить в дорогу.
— Но разве вы опоздаете? — сказал старик, почесав затылок и
ничего не понимая.
Он поплелся за сватами, за водкой и за шафером. По любви и
благодарности, которую Бондарчук заслужил у людей, и по
любопытству, которое возбудила неожиданная его женитьба, вскоре собралось
множество народу к великому удовольствию старого Кузьмы.
88
Наконец Остап, одетый довольно изящно и уже не
по-крестьянски, похожий, по мнению Акулины, на графа, направил шаги свои
к барскому двору.
Отец пана Суздальского был сын эконома, занимаясь
интересами других панов, он и сам сделался паном, оставив сыну
полмиллиона капитала и светские связи, потому что был женат на графине
П..., вышедшей за него по какому-то особенному случаю.
Происходя от графини, нынешний наследник деревень Кали-
новцы, Мышковцы и Тарногур, считался уже в числе тамошней
аристократии, отличался гербами и очень искренно вздыхал об
упадке этого класса людей. Он женился на богатой барышне,
точно так же высоко мечтавшей о своем барстве, хотя дед ее был
не более как поверенный, наживший состояние жадностью и
скупостью.
Пан Адольф Суздальский медленно старел, борясь между
желанием выказаться и блеснуть наружностью и страхом разориться. С
одной стороны, принужденный тратить, а с другой — тотчас же
пополнять, он проводил свое время в мелочных спекуляциях и
счетах, проявляя во всех делах властолюбие и надменность.
В это время пану Адольфу было уже больше сорока лет, жена
была моложе него, сын учился в Берлине, а дочь — дома, у
гувернантки. Четыре раза в год он принимал у себя высшее общество и
выказывал себя по-барски, что называл, по-своему, ананасным
приемом, остальное время хозяйничал, ездил по хуторам или посещал
соседей, чтобы показать им пышность своего экипажа, отличных
лошадей и ливреи своих людей.
Пан Суздальский был ни зол, ни добр, даже иногда имел
благородные и честные наклонности, но все это портили барство,
скупость и жадность.
Два или три раза перед этим Остап имел удобный случай с ним
сблизиться. Весть об его успешном лечении разошлась далеко,
оригинальная наружность, уединенная жизнь, затворнические обычаи
возбуждали любопытство и прославляли его в толпе, как одного из
чудесных лекарей, которые во всех краях обыкновенно привлекают
к себе простонародье. Часто присылали за ним из панских домов, а
раз и пан Суздальский призывал его к больной своей дочери, но
Остап, который в то время находился у постели бедной женщины,
матери семерых детей, отвечал посланному: «Он может подождать
или послать за другим доктором, пан найдет их много, а у бедных
только я один. Конечно, дочь его нужна для света и для родителей,
но сиротам мать еще нужнее».
Никто не смел повторить пану Суздальскому этого неучтивого
ответа. Пан рассердился на него и называл шарлатаном, уверяя,
что он делал ему великую милость, приглашая к себе. Убедившись
в безопасности своей больной, Остап пришел сам пешком в Кали-
новцы. Приход его расстроил отца и мать, но когда дочь, не совсем
опасно больная, выздоровела, тогда они хотели наградить его по-
барски, но он не принял денег.
89
— В деньгах я не нуждаюсь, — отвечал он пану, — а если мне
что понадобится для дома, то я пришлю попросить у пана.
Это непривычное обхождение, противное всяким приличиям,
очень удивило пана Суздальского, ревностного блюстителя
приличий и форм.
Однако Остап и в другой раз был приглашен к самой пани, а
потом к пану, который страдал печенью, особенно, когда ему не
удавались спекуляции. Сколько раз Остап не был в Калиновцах, он
никогда ничего не брал, всегда поступая достаточно гордо.
Не без надежды, но и не без страха входил Бондарчук во двор.
У ворот сказали ему, что ясновельможный пан находится во
флигеле, на экономическом заседании. Остап отправился туда и стал в
передней ожидать окончания этого заседания. О нем хотели сейчас
же доложить пану, но Остап не согласился на это. Заседание скоро
кончилось, и ясновельможный пан явился.
Он принял Остапа довольно учтиво, но не скрывая удивления,
которое вызывл у него такой неожиданный визит.
Лекарь, приветствуя его, шепнул ему, что хочет видеться с
паном-презусом (так величали его обыкновенно) наедине.
Суздальский, смешавшись, попросил его войти в избу, в которой за минуту
перед этим было заседание.
Нахмуренное лицо выражало внутреннее беспокойство
ясновельможного пана, который начинал уже мысленно вычислять,
сколько за все незаплаченные визиты может потребовать лекарь и
сколько следует дать ему для соблюдения приличного тона.
Бондарчук сказал ему:
— Я служил пану, когда мог, теперь имею просьбу к нему.
— От всего сердца удовлетворяю пана, что прикажете?
Это было выговорено с очевидным страхом и беспокойством.
— Я пришел со странной просьбой.
—- Со странной? — проговорил пан. — Признаюсь, я думал...
Остап не дал ему договорить и прервал его:
— Прошу вас не подозревать, что я пришел напомнить вам о
давно предлагаемой и отвергнутой мною награде за несколько минут,
посвященных мною вашему семейству, нет, дело не касается денег.
«Не о деньгах! Слава Богу», — подумал пан Суздальский,
ободрясь.
— Но о чем же это? Что же это такое?
— Пусть пан сядет и позволит мне тоже сесть. Пройдя много,
я чувствую усталость. Теперь скажу пану искренно и откровенно,
кто я и чего желаю.
Остап коротко рассказал ему часть своей жизни. Узнав, что он
говорил с простым мужиком, что мужик дотрагивался до рук его,
жены и дочери, пан вскочил с кресла, вспыхнул, но, удерживая
себя в границах приличия, ничего не сказал грубого.
Остап, увидав произведенное им на него впечатление,
притворился, что будто бы и не замечает его, и продолжал далее, не
вставая:
90
— Чтобы не быть бесполезным в обществе, я выхлопотал себе
вольную и дослужился дворянства, быв военным доктором.
При выражении: дослужился дворянства, пан незаметно
улыбнулся, пожал плечами, но постарался как можно скорее скрыть
свою улыбку и спросил:
— Но в чем же я пану могу содействовать?
— Дело весьма для пана ничтожное: я хочу жениться на одной
из панских крепостных, речь идет об отпуске ее на волю по
позволению пана.
Суздальский как бы одурел на минуту, не понимая, чтобы
человек, вышедший из крестьянского состояния, захотел снова с ним
сблизиться.
— Как это! Вы не шутите? — спросил он.
— Нет, — возразил Остап. — Если это может причинить пану
убыток, то я прошу его принять от меня плату за нее и за ее
родителей, которых очень желаю выкупить.
Владелец, казалось, был страшно озабочен: с одной стороны, в
нем заговорило барство его, с другой — алчность, с третьей —
гордость, но всех тише говорила ему его покорная совесть.
— Как это, пан? — спросил Суздальский. — Вы хотите
заплатить за них?
— Если пан этого желает, — сказал Остап.
— Но что же это за девушка? — спросил владелец с
любопытством.
— Марина, дочь Кузьмы из Мышковец.
— Марина Кузьминишна! А, знаю, — сказал пан. — Это,
кажется, самая красивая девушка из всей деревни. Недурной выбор!
Но в ту хату нужно бы было приемыша, потому что хата придет в
упадок.
— Я предлагаю вознаградить потерю, хата точно упадет.
— Но, — начал опять Суздальский, забывая о своем
барстве, — тут ведь нет никакого расчета. Считая по три дня мужской
барщины, исключая другие обязанности, мы получим уже сто с
лишком дней, полагая самое малое по злотому.
— Земля останется пану.
Пан-презус немного смутился, задумался и уже готов был
ответить по-барски, но вспомнил, что в Мышковцах очень мало
работников, и наивно воскликнул:
— Убыль и одной хаты будет заметна!
— Можно все рассчитать, попробуем, — прервал Остап.
Пан почувствовал что-то похожее на стыд и отозвался,
принужденно улыбаясь:
— Зачем пан хочет жениться непременно на крестьянке?
— Сделайте мне милость, пан, не спрашивайте ни о чем. Кому
будет убыток от того, что я куплю себе жену? Прошу пана сделать
условие.
— Следовательно, пан заплатит?
— Я готов и принес с собою деньги.
91
— Но ведь немало следует! — сказал владелец, глядя Остапу в
глаза.
— Я готов и немало заплатить.
— Гм! Но разве пан влюбился?
Остап горестно вздохнул, и пану показалось, что он угадал. Пан
пожал плечами и подумал: вот бы стянул-то с него, если б не было
совестно! Но нет, это будет неприлично. Хоть и мужик, но все-таки
таким образом поступать не должно, он ведь даром лечит. Он снова
поколебался, и жадность внушила ему вопрос:
— А что же бы пан дал за этих людей?
— Сколько пан назначит?
— Ну, если бы рублей тысячу, гм? — и он снова рассмеялся,
глядя Остапу в глаза.
— Я думал, что пан потребует не менее двух или трех тысяч,
включая тут и отпускную родителей моей Марины, — сказал
Бондарчук и готовился заплатить.
— Что? Дать три тысячи рублей за них! — вскрикнул пан-пре-
зус, всплеснув руками.
— И мне не показалось бы дорого, — отвечал холодно
Остап. — Случалось, платили за арабскую лошадь по несколько
тысяч дукатов, почему же подольская девушка не стоит, по крайней
мере, тысячи?
— Как? Пан даже имеет с собой готовые деньги?
— Вот они, — сказал Остап, вынимая пачку ассигнаций, и
начал считать их. — Видишь, пан, я плачу сейчас же, а пан-презус
тоже, не отлагая, дает им всем отпускную, не правда ли?
При виде денег пан смутился. Взять плату за человека стыдно
и неприлично, не взять и лишиться людей — большой ущерб
состоянию, притом он отчасти обязан лекарю... Что тут делать?
— Но в Мышковцах так мало народонаселения, — повторил,
задумавшись, презус.
— Следовательно, поэтому надо дороже заплатить?
— Видишь, пан, я продавать одних людей не могу, даже и не
имею права.
— Отпустите их только на волю, закон не запрещает этого
пану, напротив, еще поощряет к тому.
— За деньги?
— Это зависит от воли пана.
— А пан заплатил бы? — снова спросил владелец.
— Не только заплатил бы, но плачу! Много ли следует? —
спросил Остап, считая вторично деньги.
— Конечно, — сказал пан, — потеря для меня невелика, но
ощутительна, семья, хотя и небольшая, но все-таки на барщине
постоянно работает, мне остается земля, но что же я с нею буду
делать? Земли у меня с избытком, продать одних людей, это будет
предметом смеха.
— Даю пану слово, что дело это останется между нами. Прошу
пана дать им только отпускную и ничего более.
92
— А пан никому не расскажет, что заплатил мне за них?
— Никому, даже им самим, — возразил Бондарчук, — потому
что, скажу пану откровенно, не хотел бы унизить людей в глазах
их ближних.
Презус не понял слов лекаря и, предавшись совершенно мысли
о получении денег, не спускал глаз с пачки ассигнаций.
— Как бы это уладить? — добавил он тихо.
— Я пану заплачу с глазу на глаз, никто не узнает, никто не
увидит. Пан-презус поедет со мной до уездного городка и
добровольно даст отпускную всей семье.
— Три души?
— Но мужская только одна — старый Кузьма, две женщины не
считаются. И тысячу рублей.
— Мало.
— Полторы? Довольно? Нет? Две? Мало? Три? Наконец отдам,
что имею — и кончим.
Пан вдруг что-то припомнил, задумался и сказал, смеясь, но
глядя постоянно на ассигнации:
— Я пошутил, я пошутил!
Он отошел от столика, повернулся к нему, подошел еще и,
наконец собравшись с силами и приняв важный вид, сказал:
— Я пану обязан. Ты желаешь непременно, чтобы я дал
вольную этим людям, я отпускаю их, но денег взять не могу. Что, пан,
скажешь на это?
Он думал, что Остап, по крайней мере, бросится ему в ноги, но
он склонил голову, поблагодарил только молчанием и потом добавил:
— Я пану обязан на всю жизнь.
Суздальский сделал гримасу, как бы желая сказать: только! —
но уже не отступил.
— Все расходы, — сказал он, — то есть бумага, просьба,
земские подати и тому подобное, пан примет на свой счет. Завтра буду
в уездном городе и покончим.
Остап удалился с грустным чувством, вызванным всей этой
сценой, он не мог осудить пана, потому что не имел на это причины,
но не мог и не жалеть бедного пана, который делал более для света,
чем для собственной совести.
Кузьма узнал от Остапа о вольной с радостью, смешанной с
горем, потому что следовало расстаться со старой, дедовской хатой,
с полем, на котором привык работать, со всеми и со всем, к чему
он привык с младенчества.
Возвращаясь от него, Остап на дороге повстречался с еврейской
бричкой. При виде Бондарчука сидевший в ней старый еврей
приказал остановить лошадей и приветствовал лекаря с уважением и
почти со слезами.
Остап не мог его узнать.
— Сколько вы, пан, сделали добра на свете, — сказал старик
чистым польским наречием, — сколько людей благословляют вас!
Вы забываете даже о тех, которые вам всем обязаны.
93
— Благодарю вас за ваше доброе приветствие, но право...
— Я не сержусь, я только удивляюсь. Вы можете забывать, но
не мы.
— Но откуда же вы?
— Из Бердичева. Разве пан не помнит Герцика? Аи! Аи! А
помнишь, пан, когда ты приезжал на ярмарку в Петров день, а у
меня Ицко, мой единственный сын, был при смерти, болен так, что
и доктора отказались. Какая-то честная душа сказала мне: есть тут
великий медик, который лечит травами, я попросил пана к себе,
пан пришел и сидел день и ночь при больном Ицке, пока
совершенно его не вылечил. Пан думает, что мы это забыли. Мы давали
пану тысячу рублей, пан не взял их у нас. Разве это можно забыть?
Остап слегка улыбнулся.
— Почему же ты, пан, смеешься? Аи! Аи! Бог свидетель, что
вы, паны, не знаете нас. И еврей имеет сердце, а что он любит
гроши, так ведь без них он ни к чему не был бы годен.
— Что же ты тут делаешь, пан Герцик?
— Что делаю? Нарочно ехал к вам с поклоном, был недалеко
здесь по делам. Уже по милости вашей Бог утешил меня и послал
Ицке двух детей, и дела хорошо идут. Мне хотелось видеться с
паном и поблагодарить.
— Едем ко мне, пан Герцик, я буду сопровождать тебя верхом,
потому что иначе не могу.
— А со мной, пан, разве не усядешься? Лошадь мы можем
припрячь к моим, если она тиха.
— Ну, хорошо! — сказал Остап и уселся рядом с евреем.
По приезде на хутор Остапу пришла вдруг мысль, не может ли
помочь ему богатый еврей? Он открыл ему отчасти свое положение
и просил его дать совет.
Герцик в несколько часов пересмотрел бумаги, реестры,
документы и счеты долгов, передал Остапу ход дел в таком порядке и
с такою точностью, как будто бы он уже несколько лет занимался
ими. Остап удивился.
— Что же тут особенного, — сказал еврей, — я на этом зубы
съел! Пан думает, что у нас только торговля, нет! У нас в торговле
родятся и процессы, и разные интересы, надобно и закон знать. Я
уже не одного пана расчел и не с одним в суд ходил, это мне не
впервые. Вот, — продолжал он далее, — список долгов. Дела пана-
графа дурны, но ему можно помочь, и ты ведь, пан, с головой.
Нужны только деньги, но графу я дал бы их только за большие
проценты и при хорошем залоге, а пану дам письменное
обязательство Галперина, которое со мною.
— Но помилуй! — воскликнул Остап.
— Чего же ты пугаешься, когда я не боюсь? Я даю пану
потому, что кредиторы, увидав деньги, будут просить, чтобы их не
удовлетворяли. Ты выиграешь, пан, время, а это много, дай-ка мне,
пан, еще прожить сто лет, я Бердичев куплю. А если бы эти деньги
и разошлись, то, наверное, найдется еще, чем заплатить. Я буду
94
терпелив и не возьму ничего от пана, кроме простой расписки. Уже
я вижу по счетам, по описи этого пана, каков он: у таких панов
всегда наберется куча рухляди, серебра, разных безделиц, которые
стоят денег и которые не следует кидать. Продай все это, пан, когда
кредиторы захотят покупать с публичного торга. Лучше обратить в
деньги то, что ни на что негодно и лежит без процента.
После этого еврей, оставив почти насильно вексель и записку,
уехал из хутора.
Эта неожиданная помощь дала возможность Остапу спасти
состояние графа гораздо скорее, чем он мог бы это сделать сам по
себе.
Когда все уже было готово, Остап просил ксендза немедленно
приступить к обряду венчания.
Марина то видела в этой поспешности привязанность и
счастливо улыбалась своему нареченному, то сомневалась, предугадывая,
что у него в сердце ничего для нее не было.
Положение Остапа так же было мучительно: красивая
подольская девушка, похожая на прекрасное растение, цветущее на
роскошных полях, вешалась ему со своим чувством на шею,
вызывала с уст его трудное признание, требовала чувства, не
существовавшего у Остапа, а оттолкнуть ее он не имел сил.
Перед свадьбой беспокойство Остапа еще более увеличилось.
Он со всех сторон разбирал свой поступок, но отступить уже
казалось ему поздно.
Свадебный обряд совершился в Мышковецкой церкви, перед
толпой любопытных, и молодые на простой телеге поехали на
Бондарчуков хутор. Сюда собралась куча народу, любопытные
приятели, праздные, благодарные, все явились, принося Остапу или
подарок, по давнему обычаю, или хорошее и искреннее пожелание
счастья. Всех надобно принять, угостить и словом, и хлебом. Уже
наступал вечер, и к отъезду уже было все готово, а Остап не мог
вырваться от гостей, Марина следила за ним пылким,
внимательным и беспокойным взглядом.
Отозвав в сторону Кузьму, который был уже немного навеселе,
он начал, прощаясь, толковать ему о своем отъезде. Старый слушал
и не понимал, для чего так торопили со свадьбой, когда молодой,
не пожив и двух дней с женой, едва встав из-за стола, уезжал уже,
как будто кто выгонял его.
— Но это так должно быть, — сказал строго Остап. — Я еще
прежде об этом говорил вам. Я должен ехать, а вы живите здесь с
Мариной и смотрите за моим и вашим добром, я возвращусь.
— И что же, вы в самом деле думаете ехать, не дождавшись
завтрашнего дня? Нет...
— Лошадь готова.
— И не проститесь с паном? — спросил старый, качая
головой.
— Несчастье! — ломая руки, повторяла старая.
— Вызовите же Марину, — сказал Остап.
95
На знак мужа, никем не замеченная, вышла она из толпы и
прибежала к нему, положив ему руки на плечо и складывая их, как
у креста.
— Ну, — сказал Остап, — я хочу с тобой проститься.
— Проститься? — спросила она недоверчиво.
— Разве ты не знаешь, что я уезжаю?
— Да, ты мне говорил, что завтра или когда-то.
— Сегодня.
— Как сегодня?
— Сейчас.
— Сейчас?
— Помни, Марина, что ты мне присягнула, и я буду помнить,
что присягнул тебе, жди меня, я возвращусь.
Ничего не отвечая, молодая стояла перед ним, вперив в него
взор, немая, грустная, почти без памяти. В голове ее все
перевернулось, а в глазах блистали слезы.
— Я скоро возвращусь, — сказал Остап.
И не успел он еще окончить этих слов, как уже Марина с горьким
плачем бросилась к нему на шею и так сильно обхватила его руками,
что Остап не мог вырваться, затрясся и остался в ее объятиях.
— Не плачь, дитя мое, — сказал он тихо. — Ты ведь знала, что
я должен ехать, я уже приготовлял тебя к этому, о чем же ты
плачешь? Я возвращусь, и мы будем жить вместе, уже не расставаясь.
Но Марина не слушала его увещаний, повиснув у него на шее,
плакала и кричала:
— Я тебя не пущу, я не пущу тебя!
— Успокойся, прошу тебя, успокойся.
— Как же я могу успокоиться? Мне жаль тебя и вместе с тем
горько и стыдно, на меня будут все пальцами показывать, скажут:
вот та, которую муж в первый же день бросил.
— Пусть люди говорят, что хотят, Марина, мне нужно ехать, и
я поеду. Что за дело людям до нас?
— Тебе хорошо говорить, — возразила Марина. — Тебе вот не
жаль меня и не стыдно, тебе все равно, а мне, дождавшись
счастья... Нет, нет, я не пущу тебя!
— Ради Бога, заклинаю тебя, успокойся, перестань, моя милая
Марина. Я возвращусь, и мы будем жить вместе до конца дней
наших.
Видя упрямство мужа, она опустила руки и упала на землю,
рыдая. Напрасно старался Остап утешить ее и успокоить. На плач
ее прибежали отец и мать, но никто не мог уговорить ее. Со
стесненным сердцем сел Бондарчук на лошадь, оставив жену еще
плачущей.
Альфред оставил свои дела в самом жалком положении.
Множество кредиторов, из которых самый главный и озлобленный был
Цемерка, ожесточенно ожидали продажи его имущества. Кроме то-
96
го, осталось множество самых неприятных процессов. Крепостные
люди все были разграблены безнаказанным своеволием
управляющих и озлоблены.
При таких грустных обстоятельствах привелось Остапу принять
под свою опеку жену и ребенка Альфреда и управление над
разоренным имением. Он знал отчасти, что делалось в Скале, но только
на месте уверился в принятых на себя трудных обязанностях. Он
ехал с сильной решимостью сделать все возможное для спасения
любимых им существ, вез с собой вексель Герцика, все, что сам
приобрел в продолжение своей жизни, и, наконец, свою готовность
к труду и пожертвованиям. Но когда приблизился он к Скале, когда
показался ему дом, в котором жила Михалина, когда он подумал,
что она ждет его, то он невольно затрепетал и лишился присутствия
духа. Напрасно старался он придать себе бодрости и удалить
докучливые мысли, ослабев от борьбы, он должен был остановиться, не
доезжая до поместья, чтоб справиться со своими силами.
Был уже вечер, когда Остап, приняв на себя глупую и холодную
внешность, одетый небрежно, после сильной внутренней борьбы,
подошел к воротам господского дома.
Кроме обуревавшего его чувства, он еще сильно был поражен
видом разорения и опустошения несчастных крестьян.
Сердце у Остапа болезненно сжалось, когда он вошел в дом. Он
долго ждал в прихожей, потом в нечистой и невыметенной зале,
прежде чем отважился идти далее, наконец увидавшая его девушка
доложила о нем Михалине, и она приказала просить его к себе. Она
сидела в отдаленной спальне, у детской колыбели. Как изменилась
она! Только стан ее, стройный и гибкий, напоминал ее прежнюю
красоту, только прозрачная белизна украшала ее лицо. В черном
платье, с открытой головой, сидела она у колыбели и смотрела в
окно на сад.
Прибытие Остапа, о котором она знала, не взволновало ее, не
изменило выражения ее лица, не вызвало даже минутного румянца.
Когда она услыхала его шаги, то взглянула на спящее дитя и потом
посмотрела на входящего.
Остап с грубым видом вошел в комнату. Видно было, что
Михалина удивилась, увидав его совершенно другим, чем ожидала. Не
произнося ни слова, она указала ему на кресло, Остап сел.
—- Как давно, — сказала она прерывающимся голосом, —- как
давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.
— Давно, очень давно, — повторил Остап. Голос и слова его
были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:
— Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный
Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном
положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же
после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с
ними и нашла их в страшном беспорядке.
Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли
и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменив-
97
шейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего
внутреннего состояния.
— Пан будет защитником нашим и спасителем, — сказала Ми-
халина, — не правда ли?
— Я сделаю все, что будет от меня зависеть, — лаконично
отвечал Остап, — все, что пан граф мне приказал.
Михалина не узнавала Остапа.
Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и
собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным,
грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного
человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами
и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не
понимающим.
«Могла ли я так ошибиться? — подумала она. — Нет, нет! Это
притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство.
Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?»
Забыв на минуту о ребенке, она обратилась к Остапу,
посмотрела с трепетом ему в глаза и дружеским голосом сказала:
— Пан нас не оставит?
Звук ее голоса и выражение лица возмутили притворное
спокойствие Остапа. Сердце его забилось, и руки опустились, все
скрываемое чувство выказалось наружу.
— Никогда, никогда! — воскликнул Остап.
В этом страстно сказанном «никогда» Михалина услыхала все
свое прошедшее. Любовь, которую она до сих пор еще не могла
погасить, снова пробудилась со всей силою, ей казалось, что она
только что загорается в ней.
Михалина отгадала тайну и, утешенная, успокоенная,
упрекала себя за свою радость, не старалась более смотреть на него и
не пыталась уже более будить минувшее. Но разговор,
прерванный на минуту, пошел опять своим чередом, тем же
хладнокровным тоном.
— Ты не узнаешь, пан, своей стороны, — сказала
Михалина, — так все изменилось! И мы, и ты, и люди, и даже самый край.
Нас окружили недруги, завистники, люди недоброжелательные, не
могу понять, каким образом Альфред мог так много их нажить.
Бедный Стася!
— Все переменится, все забудется. Время лучшее лекарство.
— Время! Нет! — возразила Михалина. — Есть люди, на
чувства которых время не действует.
Проговорив эти слова, она невольно вздохнула.
— Но ты, пан, будешь нашим защитником, — добавила она
живо, — и мне отраднее за будущее.
— Я тоже надеюсь, — сказал Остап, — и если горячее желание
имеет значение и может чему-нибудь послужить, то надежда эта
может осуществиться.
— Я многого не желаю, — сказала Михалина, обращая взоры
на колыбель. — Возврати сыну отца, успокой недоброжелателей,
98
удовлетвори кредиторов, а нам сбереги хотя маленький уголок,
хотя небольшой домик.
Слезы покатились из глаз ее.
— Не плачь, пани! Ради Бога, не плачь! — воскликнул Остап,
который без волнения не мог видеть ее плачущей. Он чувствовал,
что силы оставляют его. — Слезы, — прибавил он, — не спасают,
а губят, в делах наших нужны мужество и твердость.
— Ты много требуешь, пан, от женщины, — отвечала графиня,
ободренная словами Остапа. Она взглянула на него, и прошлое,
дорогое ей прошлое, снова мелькнуло перед нею. — Мужество и
твердость — не наши добродетели, — продолжала она. — Но я уже
не так боюсь, видя пана здесь, поверь мне. При том же я многого
не желаю: Стасе — небольшой кусок хлеба, я уже приучаю его к
лишениям. Для себя же я желала бы только, — сказала она,
подумав, — спасти дом моих родителей, где я так счастливо провела
молодость, остальное же все, даже Скалу, отдам без сожаления.
Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он
весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Миха-
лины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.
— Пани, — отвечал он тихо, — клянусь, что сделаю все
возможное, все, что пани мне прикажет.
— Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит
тебе дружба твоя к Альфреду, и, — добавила она почти
шепотом, — и память о его ребенке.
Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось
и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не
слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки
красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу.
Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое
чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который,
прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на
незнакомца.
— Поклонись же, Стася, — сказала графиня, — поклонись
этому пану, ведь он тебе заступит место отца.
— О, пани, — сказал с чувством Остап, — я только один из
первых и ревностных ваших слуг.
Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.
— Пан уже уходит? — спросила его Михалина.
— Не могу терять ни минуты.
— Мне нужно было бы поговорить с паном.
— Прикажи меня, пани, позвать!
При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину
своей противоположностью с тем образом, который таился в ее
памяти.
Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его,
погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и
осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и
не могла не любить его.
99
Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить
волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.
Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.
Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил
богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь
последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего
заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.
На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с
раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько
евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с
одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя
внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук
из кармана, спросил сквозь зубы:
— А что тебе, милостивый государь, надо?
— Желаю видеться с паном управляющим.
— А кто ты такой?
— Милый мой, — отвечал Остап, — скажи только, что имею
очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки
пана Суселя.
— Письмо от ясновельможного графа? — спросил мальчик. —
Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту
пан управляющий не имеет свободного времени.
— Поди же и доложи только, — сказал тихо Остап.
— А когда я знаю, что он не свободен?
— Ну, так я сам пойду к нему, — сказал Остап, смело
приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но
строгий взгляд Остапа испугал его.
Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего
положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный,
полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками,
с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном
кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял
эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который
без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего
насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:
— Что нужно пану?
— А вот письмо.
— Но я занят... что такое?..
— Письмо это от пана графа.
— От графа?.. А хоть бы и от князя, — сказал
управляющий, — можно было подождать.
— Прочтите его, — сказал Остап, — и тогда убедитесь, что я
не мог ждать.
Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на
противостоящем диване, осматривая комнаты.
Пан Михаил Сусель, поглядывая исподлобья на прибывшего и
на его бесцеремонное обращение, начал читать письмо. Через
несколько минут он побледнел и сказал Остапу:
100
— Прошу извинить меня, милостивый государь, но я, право, не
знал...
— Напрасно извиняетесь, я, право, не сержусь.
— Для чего же пан сюда пожаловал?
— Я приехал сюда для принятия в управление имения, а так
как это требуется совершить немедленно, как видно по некоторым
бумагам, то я и прошу пана, чтобы он сейчас же занялся сдачей
мне всего.
Пан Сусель, уже довольно испуганный, потер лоб и молвил,
заикаясь:
— А, хорошо, очень хорошо, хотя видишь, пан...
— До сих пор ничего не вижу.
— По правде сказать, я не приготовился.
— Мы друг другу поможем, — отвечал Остап.
— Видишь, пан, я имел полную доверенность от графа.
— И надеюсь, что пан не употребил ее во зло.
— Видит Бог, видит Бог! Позволь, пан, я через минуту буду
готов.
Он вышел спросить совета и помощи у своей жены, как
обыкновенно делал во всех важных случаях.
Остап знал уже наперед человека, с которым имел дело, а
потому терпеливо ждал его возвращения. Он видел по приему, что
поспешный его приезд помешал плутням, надо было поторопиться
со сдачей бумаг и счетов.
В продолжение четверти часа слышна была большая суетня во
всем доме. Наконец пан Сусель возвратился в контору с более
веселой миной.
— Прошу у пана прощения, но обязанность пана очень трудна.
— Да, она трудна для того, кто исполняет ее ревностно и
добросовестно.
— Вот, что касается доходов, милостивый государь, то они,
видит Бог, не по моей милости, в ужасном виде. Слава Богу, что
пан возьмет от меня это бремя, я ничего бы уже не придумал,
просил бы только, чтобы пустили отсюда душу на покаяние. Между
нами сказать, долги превышают состояние. Но я в этом не виноват.
Ясновельможный граф, по своей нерешительности...
Тут он прервал речь и обратился с улыбкой к Остапу:
— А что, нельзя ли, милостивый государь, попросить вас к
жене моей на чашку чая?
— Очень вам благодарен, я не пью. Мне хочется сейчас же
приняться за дело.
— Сейчас? И не отдохнув?
— Сейчас, пан, сейчас.
— Но мы, пан, ничего не приготовили.
— Это нисколько не мешает, мне форм никаких не надо.
— Следовательно, пан прикажет призвать служащих?
— Сперва я попросил бы показать мне бумаги и объяснить, в
каком положении находятся дела при текущих обстоятельствах.
101
— Бумаги, милостивый государь? Что касается до бумаг, то они
все, то есть адвокатские или законные, лежат в уездном городе, а
те, которые относятся к управлению —- экономические и счетные,
те по рукам у служащих.
— Но они тоже и у пана?
— Завтра я бы приказал собрать их.
— Признаюсь, пан, что не могу терять ни минуты, завтра я
должен ехать в уездный город.
Управляющий почесал в голове, посмотрел внимательно на Ос-
тапа, хотел что-то сказать и замолчал.
— Видишь пан, — сказал он, помолчав, — прежде надо узнать
в этой путанице положение вещей, с чего бы нам начать?
— С чего пану угодно, только бы поскорее.
— Пан ведь не знает, что это очень сложная машина.
— Я уже это немного знаю.
— А, тем лучше! Скажу пану, что я здесь потерял силы,
здоровье. И теперь охотно, видит Бог, охотно пойду на покой.
Контору отделяли только двери от приемных комнат,
управляющий сильно крикнул раз, другой, и из сеней показалась пригожая
блондинка, довольно стройная. Взглянув на Остапа с кроткой и
привлекательной улыбкой, она, жеманясь, сказала:
— Могу ли просить милостивого государя к себе покушать
земляники и выкушать чашку чая?
—- Очень благодарен, чаю не пью, земляники не ем. Мы тут
сильно заняты.
— Но на минутку, ненадолго?
— Прошу извинить меня, пани, за отказ, но мне необходимо
заняться делом.
— Пан к нам немилостив, — добавил Сусель.
Красивая блондинка, взглянув довольно сурово и презрительно
на Остапа, повернулась и шепнула мужу:
— Я сюда пришлю чаю, когда уже пан так к нам немилостив.
— Следовательно, мы начнем? — торопил Остап.
— Вот бумаги! Пусть пан счастливо примется, — сказал
управляющий, постепенно переходя из приятного в грозный тон.
— Без помощи пана я не желал бы начинать.
— Что тут напрасно воду толочь? Скажу откровенно: пан
приехал сюда напрасно, потому что здесь трудно уже подать
помощь.
— Почему?
— Потому что тут даже человек, который на этом зубы съел,
ничего не присоветует.
— Что же будет?
— Что? А что быть должно. Ясно, что имение продастся, и
владелец пойдет с сумою. Вот и все.
— Давно ты, пан, здесь управляешь? — спросил его Остап.
— Для чего пан об этом спрашивает? Лет десять, но я не
виноват, я делал, что мне делать приказывали.
102
— И пан все позволял, не стараясь ни рассудительностью, ни
доброжелательным советом наставлять графа на путь истинный,
видя упадок имения, пан не удалился вовремя?
— А мне что же до этого? Мною распоряжались, я исполнял, а
что случилось после, в том я умываю руки. Я тут ни в чем не
виноват.
— Это окажется.
— Что же может оказаться? — воскликнул пан Сусель. —
Ничего, и ничего не будет.
— А поэтому что же мне тут делать? — спросил иронически
Остап.
— Делай, пан, что хочешь, а мой совет — не вмешиваться бы
не в свое дело, потому что ты тут, пан, не найдешь ни начала, ни
конца.
— Попробуем сперва, — сказал Остап, садясь за стол. —
Прикажите позвать, пан, кассира, писарей и служащих.
Пан Сусель остановился, посмотрел, пожал плечами и, идя к
дверям, начал что-то нетвердым голосом приказывать мальчику,
который на пороге показался с чаем. Потом, шагая по комнате,
отрывистыми словами, половину про себя, половину громко,
говорил:
— Делай, пан, что хочешь! Это не моя вина, я тут ни на волос
не сделал упущения, совесть моя чиста. Я потратил жизнь свою на
эти дела и никого не боюсь, пусть кто хочет, судит.
Видя, что Остап начинает рассматривать бумаги, он снова
спросил его:
— Так пан и в самом деле за дело берется?
— Не шутя, думаю заняться, и сейчас же. Желаю, чтобы и пан
без отлагательства принялся за сдачу бумаг и кассы.
— Кассы! — повторил Сусель. — Но разве ты, пан, думаешь,
что у нас есть касса? Я уже не помню, когда я тут грош видел.
— Это удивительно, — возразил Остап. — Однако я здесь у
пана не вижу недостатка, экипаж видел порядочный, и фортепиано
слышал, и в доме все так хорошо.
— Что ж ты, пан, воображаешь, что человек существовал и
жил только по милости графа? Жена моя, однако, тоже принесла
кое-что в приданое, а я явился сюда не с голыми руками. Еще и
то будет милость Божия, если я свое спасу, потому что все
истратил, помогая графу. А кто знает, кто за это заплатит, разве
Бог?
— Оставим жалобы, — сказал Остап, возвращаясь к столу, —
примемся за работу.
— Как видно, пану совершенно ново за дело-то браться. Тут
месяца высидеть мало, чтобы только этой азбуке научиться.
— Тем скорее надо начать.
— Я предостерегаю пана, что он не сыщет никакого ладу, это
хаос.
— Это вина пана, если так все запутано.
юз
— Моя вина! Так? Пан грозит мне? Но мы посмотрим, что из
этого будет! Моя вина! — ворчал пан Сусель. — Я выйду чист, не
знаю только, как другие-то выйдут. Я, пан, имел полную
доверенность от ясновельможного графа и служил ему десять лет, а потому
в один час не могу уйти и получить отказ.
— Это справедливо, пан, но к делу, пан, к делу.
— Делай же, пан, что хочешь, — грубо отозвался Сусель. —
Я сейчас выезжаю, и мы увидим, что пан тут придумает. —
Сказав это, управляющий вышел, хлопнув дверью, и отправился
к жене.
— А что, душка, скверно! — воскликнул он, входя в
комнату, убранную коврами, цветами, фарфором и мебелью красного
дерева.
— А что делает там тот пан?
— Взялся тотчас же за счеты и хочет меня, как вижу,
спихнуть.
— Но ты никогда ничего не умеешь придумать.
— А что же тут придумаешь?
— Не допускать его.
— Прекрасно. Как же это?
— Есть тысяча средств. Выгнать его из дома, запереть бумаги
и поехать в город, там тебе дадут совет и найдут средства.
— Прогнать его, когда он так уже влез в контору, что и ваша
милость не могла оторвать его оттуда. Что же, я его за двери
выпихну?
— Ты вечная разиня! — отвечала пани. — Что мне до этого!
Как постелешь, так и выспишься, а я сейчас выезжаю.
— И я с тобою.
— Для чего?
— Что же я здесь буду делать?
Пани важно прошлась по комнате, пожала плечами, позвонила
и приказала вошедшему слуге запрягать коляску.
Созванные служащие тотчас же собрались. На лицах их было
тоже видно замешательство.
Один старый кассир, Яков Полякевич, стоя за другими с
грустным лицом, ждал спокойно, но безучастно, приказаний. Старый
слуга, он один только не пользовался беспорядком, скорбел о нем,
но не имел силы остановить графа.
Холостой, безродный, всем сердцем привязанный к своим
господам он рад бы был спасти их, но один ничего не мог сделать. Весь
двор давно уже не считал Полякевича Божьим созданием: все над
ним смеялись, а более еще над аккуратностью, с которою он
записывал в реестры деньги, которых никогда в глаза не видал. Яков не
обращал на это внимания и делал по-своему. Хотя касса давно уже
была в руках управляющего, однако же, пан Яков весьма подробно
знал о всех приходах и вносил их в книгу.
Приказав всем приготовиться к сдаче счетов и объявив, что пан
Сусель уже не будет с этой минуты управлять имением, Остап
104
отправил всех вон из канцелярии, сделав знак Полякевичу, чтоб он
остался. Альфред при прощании с Остапом, указал ему на Якова,
как на самого верного служителя.
Уходившие посмотрели искоса на пана Якова.
— Ты уже давно здесь, — обратясь к нему, сказал Остап, — и
от тебя я всего более могу научиться. Граф поручил мне тебя, как
вернейшего своего слугу, помоги мне познакомиться с делами и
людьми.
— Милый пан мой, — сказал тихо Полякевич, показывая
пальцем на дверь, — много надо тут говорить, много делать и много
переделать.
— Есть ли что-нибудь в кассе?
— У меня давно уже ничего нет, — отвечал Яков, надевая
очки. — Но по приходу и расходу оказывается по моим
ведомостям, что должно бы находиться 2 злотых, 15 грошей. Вот книжка.
Уже лет пять, как в кассе никогда разом пяти злотых не было, —
добавил он с выражением.
— Куда же делись деньги?
— Пан управляющий заблаговременно назначил их на текущие
расходы.
— А реестр приходов?
— Формальные должны быть у него, у меня же мои
собственные, писанные только из любопытства: по ним, пан, можно тоже
немножко доискаться, пусть пан эту книжку просмотрит. Тут
каждая вещь записана в точности.
— Благодарю, — сказал Остап, взяв книжку. — Надеетесь ли
вы получить в сию минуту сколько-нибудь доходу?
— При хорошем порядке должно бы было получить, — отвечал
Полякевич. — Продан новый хлеб, последний из запасных
магазинов, нанимали матросов.
— Деньги за матросов не принадлежат кассе?
— У нас, пан, принадлежат.
— А еще?
— Что же? Разве за лес купцы принесут.
— Может, прежде времени заплатили?
— По контракту видно, что должны были выплачивать
частями.
При этих словах явился управляющий, рассерженный.
— Что ты слушаешь, пан, — воскликнул он, — этого старого
болвана? Это празднолюбец, дармоед. Я давно хотел удалить его,
только граф сжалился над ним. То-то, я думаю, наплел он тебе
вздору?
Старик молча вздохнул и потупил взор.
— Пусть пан спросит меня, — добавил Сусель.
— Да ведь ты, пан, не желаешь отвечать мне!
— Напротив. Я тут один только могу дойти до дела, не
обманывай себя, пан, один ты тут ничего не придумаешь. Если хочешь
послушаться меня, пан...
105
— Мы теряем время попусту, — прервал его Остап. — Прошу
сейчас же сдать мне бумаги.
Пан Сусель не торопился исполнить его требование.
Остап пошел к средним дверям, запер их, завесил окна и,
достав сургуч и печать, сказал Полякевичу:
— Прикажи, пан, подать мне свечу.
— Для чего? — спросил Сусель.
— Опечатаем контору.
— Но здесь мои вещи и мои собственные бумаги.
— Вещи можешь, пан, сейчас велеть взять. Бумаги же ваши не
должны тут находиться, впрочем, по рассмотрении, я их возвращу
пану.
Сусель вытаращил глаза, схватил себя за вихор и побежал снова
к жене. Прежде чем Полякевич принес свечку, управляющий и
жена его вбежали в контору. Но хорошенькая блондинка была
неузнаваема. Она дрожала и тряслась от гнева, а громкий голос ее
пискливо дребезжал в ушах.
— Что ты, пан, воображаешь? — кричала она. — Застращать,
что ли, нас хочешь? Схватить, арестовать, опечатать! Пан не знает,
с кем имеет дело! Муж мой не какой-нибудь эконом, которого
можно безнаказанно обидеть, тут речь идет о нашей чести, а не о
вашем скверном месте! Знает ли пан, кто я такая? Брат мой —
младший судья в земском суде, отец мой служит в губернском
правлении советником, слава Богу! Что ты, пан, думаешь, что ты
опутать, запугать нас можешь?
— Думаю, почтенная пани, — отвечал Остап холодно,
приготовляясь к ©печатанию, — думаю, что пани вмешивается не в
свои дела. Впоследствии можно будет на меня жаловаться, если
угодно.
Видя, что слова ее не производят никакого действия, пани Сус-
лина вышла, хлопнув дверью, муж ее остался у порога, Остап и
Полякевич в это время опечатывали двери и окна.
— Назначь сейчас же человека для присмотра за
канцелярией, — сказал Остап Якову, — а сам поедешь со мной.
Старик с сияющим лицом живо повернулся и сейчас же
возвратился.
— Староста Лебеда останется при конторе, я за него
ручаюсь, — сказал он.
— А мы поедем, — сказал Остап.
В сенях застали уже старика Лебеду, который из любопытства,
услыхав о приезде нового управляющего, притащился на барский
двор, при нем опечатали двери, оставили его на карауле с
приказанием не дозволять вывоза движимости пана управляющего.
Коляска пани Суслины стояла запряженная, она собиралась
отправиться к брату и родным за помощью от угрожающей опасности.
Пан Сусель, сам не свой, в беспокойном духе, ходил от двери к
двери, повторяя:
— О, когда так, то посмотришь, что из этого выйдет!
106
Остап с Полякевичем пошли на барский двор, когда они
остались одни, честное сердце кассира заговорило:
— А, пан! — воскликнул он. — Помоги нам, Господи, хотя и
кажется, что ничего не будет, что тут у нас делается, того описать
и рассказать невозможно. Содом, пан, и Гоморра! Графу все равно
было, что говорить, что нет, он с некоторых пор как бы одеревенел.
Человек терпел, плакал, а не смел пикнуть. Графа все выводило из
терпения. Бывало, приду к нему и только начну говорить, а он
меня отправит к управляющему, а управляющий-то первый злодей,
он теперь богаче графа. Будет много хлопот и вряд ли что выйдет.
У управляющего в уездном суде тьма защитников, родных,
приятелей и шпионов. Вертеп беззакония! — добавил он, вздыхая.
— На кого из служащих у нас можно положиться? — спросил
Остап.
— Есть двое старых, почтенных слуг, которые ходят без сапог,
как и я, прочие же, пан, все щеголи, — со вздохом молвил Яков, —
молодежь, родные управляющего или его жены, или родные
родных, или кумовья и сваты! Пану надо, как можно скорей,
поспешить, всех разом со двора долой, приказать им подать счеты,
лишить их власти и спасать то, что еще не погибло. Медлить нельзя,
а то и последнее растаскают.
После долгого совещания с почтенным Яковом Остап бросился
в бричку и поскакал в город.
Тут убедился он, что в самом деле трудно ему будет сладить с
управляющим, низшие чиновники, от которых часто все зависит,
были совершенно ему преданы.
Едва разошлась весть, что новый управляющий поверенный
Альфреда прибыл в город, как уже пан Цемерка с двумя другими
кредиторами явились на его квартиру и с угрозами требовали
должных им денег. Остап был на все готов, встреча с управляющим
придала ему новые силы. Умерив, сколько можно, свое
раздражение, он кротко и хладнокровно встретил кредиторов, которые
вошли с шумом, криком и с очевидным желанием напугать его. Остап
при первом же вопросе Цемерки отвечал, кланяясь:
— С кем имею честь говорить?
— Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за
моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?
— Слышу и понимаю, — сказал Остап, — но пан начал с нами
процесс?
— Конечно, и пущу графика-то с сумою, — возразил Цемерка,
махая палкой. — Я поучу его разуму, слышишь, пан?
— Позвольте, — прервал Остап, — о пане графе прошу при
мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что
он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и
против него.
— Наружность, милостивый государь?
— Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно
и просто. Процесс начат.
107
— И уже почти выигран.
— Еще нет, — отвечал Остап. — Долговая запись пана была
сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом.
Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан
выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно:
время все делает.
— Так-то! — крикнул со злостью Цемерка. — Вот они,
почтенные-то люди!
— Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, —
отвечал Остап, — но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов.
Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.
— Как заплатишь? — едва веря своим ушам, спросил
Цемерка. — А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не
знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза!
Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией
выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он
говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?
— Что принадлежит пану, тем и заплачу.
— Да не можете заплатить, слышишь, пан?
— Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед
сделаем сметы.
— Капиталы с процентами?
— Все.
Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он
возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.
— Этого быть не может! — воскликнул он.
— Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны
покупают имение с аукциона.
— Следовательно, и нас удовлетворит пан? — подхватил
другой кредитор.
— И вас тоже! — отвечал Остап.
— А банк? — спросил третий.
— Банк будет удовлетворен с первой почтой.
— А подати?
— Вношу их сегодня в казначейство.
Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво
плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:
— Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что,
пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все
долги графа?
— Все до гроша, знаю.
— Долг преогромный, около миллиона.
— Немного менее.
— Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.
— А почему пан это знает?
— Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.
Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спеку-
лятора.
108
— Пан смеется?
— Невольно, против желания.
— Что тут смешного?
— А то, что пан считает себя здесь Ротшильдом.
Цемерка хотел уже ответить грубостью, но как-то удержался.
— Но приступим к делу, — сказал он, — покажи мне, пан,
твою возможность покончить с нами, и я кончу.
— Считай, пан, а я плачу.
— Я хочу видеть, откуда и чем пан платит? Что говорить
напрасно: плачу, плачу.
— Мне кажется, я не обязан толковать, откуда и как я заплачу!
Для чего мне рассказывать пану о состоянии нашего кармана?
Однако же, чтобы успокоить пана, скажу, что у нас долгу восемьсот
семьдесят пять тысяч, включая сюда недоимки, незаплаченные
проценты, неотданное жалованье, законные штрафы и издержки.
— Согласен и на 875 тысяч, любопытная вещь, как вы из них
вывернетесь?
— В этом числе банкового долга 500 с чем-то тысяч на обоих
имениях графа и графини.
— Пусть хоть и так, остается 375 тысяч, все еще хорошее дело.
— Без сомнения, особенно для нас. В банк платится же почти
двести лет, и посему ясно, что первоначальная сумма уменьшена
вполовину, сделаем новый заем, оплатив незаплаченные сроки, и
на триста нашего долга получим около двухсот тысяч.
— Видишь, пан! Ну, ну! Еще несколько сот тысяч, мне
любопытно знать, каким образом вы из них выберетесь?
— Узнаешь, пан, подпись Гальперина из Бердичева? — спросил
Остап.
— Как свою собственную, — сказал Цемерка. — Ну, что же?
— У меня от него вексель на 180 тысяч злотых: это успокоит
остальных кредиторов, — возразил Бондарчук, вынимая бумагу из
портфеля.
Все задумались, а Остап спросил:
— Что же после этого сделаемся мы или нет?
— Конечно, сделаемся, — отвечали все.
— А я заплачу.
На этом окончилась первая конференция с кредиторами,
которые сейчас же разнесли весть по городу о прибытии нового
поверенного с огромным портфелем векселей и ассигнаций.
После их ухода Остап бросился в кресло, хотел отдохнуть, но
тут окружили его квартиру кредиторы другого класса — евреи,
предъявляя целые вороха расписок, квитанций и счетов.
Старый Полякевич случайно выручил Бондарчука. Они
возвратились в Скалу, где его ожидали такие же почти затруднения.
Прежде всего надо было успокоить Михалину. В первое короткое
свидание с ней Остап не успел ни объяснить ей положения вещей,
ни рассказать ей о неожиданной помощи, он ничего не смел
обещать прежде времени. Теперь, успокоенный, он спешил уверить
109
Михалину, что никто ее не выгонит из родного угла, спешил с ней
посоветоваться, как бы уплатить Герцику.
Он застал графиню в уединенном уголке, как и прежде, одну с
ребенком. Освоившись со своим положением, он гораздо храбрее
явился к ней, а она сделалась еще грустнее.
Маленький Стася играл у ног ее, поглядывая украдкой на
прибывшего, который, как и прежде, стал у дверей и, казалось, ждал,
чтобы сама графиня начала разговор.
— Прошу вас сесть, пан, — сказала грустно Михалина. — Я
очень благодарна пану. Я тут ничего не знаю, не слышу, сижу
покойно (если можно быть покойной в моем положении), а ты, пан,
несешь за меня, за нас, тяжкое бремя.
— Дела не так дурны, как думает пани.
— Пан хочет только успокоить меня.
— Нет, говорю правду, нам недостает только ста тысяч с
небольшим. У меня есть эта сумма, но надо подумать, как после
заплатить ее.
—- Сто с чем-то тысяч! —- повторила графиня. —- И я могла бы
возвратиться в мое любимое гнездышко, могла бы оставить его
Стасе!
—- Не только то имение, но Скалу и все.
— Пан слишком уже утешает меня. Может ли это быть?
Скажи, пан, искренно, откровенно? Я не испугаюсь, — сказала она
выразительно, посмотрев на него.
Остап едва совладал с собой и подал ей бумагу. Она взяла ее
трепещущей рукой, но, не заглянув даже в нее, отложила в
сторону.
— Я не понимаю этого, скажи мне, пан, лучше сам, что я
должна делать. Я все сделаю.
— Чего я вынужден потребовать от пани, может быть,
покажется унизительным для нее?..
— Что же это такое? — спросила немного встревоженная
Михалина.
— Мы должны искать средств выпутаться из разорительного
положения, должны, — продолжал он с возрастающей
смелостью, — обеспечить судьбу пани и Стася. Это не обойдется без
жертвы.
— Я готова.
— Надо изменить старый образ жизни, отказаться от всякой
роскоши, ввести большую экономию и порядок, избавиться наконец
от всего ненужного и все вещи обратить в деньги.
— Пан совершенно прав! — воскликнула живо графиня,
вставая с места. —- У нас есть семейные драгоценности, куча серебра,
а ведь мы принимать никого не будем. Еще есть у нас дорогие
безделицы лучших времен, статуи, картины, продай их, прошу,
продай. Если это может избавить нас от кредиторов, я все отдам,
вплоть до обручального кольца.
— Но, может быть, эта жертва будет дорого стоить пани?
по
— Стоить? Мне? Ты не знаешь меня, пан! Что значит куча
драгоценностей и детских игрушек? В жизни пожертвовала я
большим, — добавила она невольно, — теперь уже мне ничего не жаль.
Да, ничего! Я все отдам! Пусть Альфред будет уверен, что жертву
эту я охотно и легко принесла.
Остап замолчал.
— Но долги, — сказала она, глядя на него пристально (он
стоял неподвижно, как статуя, по-видимому, хладнокровный и
задумчивый), — только меньшая половина наших несчастий. Как быть с
бедной родней убитого, которая преследует Альфреда?
— В этом случае единственное спасение — время.
— Время, время! — сказала Михалина. — Все вы выставляете
время всеобщим лекарством, а оно никого не вылечивает.
— Может быть, только не скоро и не всех, — отвечал Остап.
Они замолчали. Стася, кружа вокруг Остапа, начал к нему
приближаться и задевать его, мать смотрела с чувством на уловку
ребенка, и видно было, что хотела узнать, какое он производит
впечатление на Остапа. Но Остап стоял неподвижно, опустив глаза
в землю, и, казалось, не замечал ребенка.
— Стася! Поди ко мне, — шепнула мать спустя минуту, —
поди ко мне!
Как бы пробужденный этими словами, Остап горестно
улыбнулся и отозвался:
— Он хочет со мною познакомиться и боится еще меня. Я так
люблю детей.
— Почему же пан не женится? — спросила его Михалина.
— Я женат, — тихо и без волнения отвечал Бондарчук.
Графиня, не умея скрыть своего волнения, содрогнулась. Видно
было, что целое здание грез ее рушилось от этого признания.
Собравшись с силами, с принужденной улыбкою и с опущенным
взором, она спросила далее:
— Как же мы до сих пор не знали об этом, я даже не
поздравила пана. Можно пана спросить, кто она?..
— Жена моя, — сказал Остап, — такая же крестьянка, как и я.
Михалина схватила себя за голову и, встав, вдруг вышла,
извиняясь усталостью и головной болью.
Остап тоже вышел.
Михалина до этой минуты верила в привязанность, в
непоколебимую любовь этого человека, постоянно мечтала о счастливых
днях прошедшего, вера эта поддерживала ее в жизни и была
единственным узлом, который соединял ее с потерянной, но дорогой для
нее молодостью. От этой-то веры она должна была теперь
отказаться. Он женился, следовательно, полюбил другую, он не был таким,
каким она себе его воображала: верным и молчаливым в страдании,
необыкновенным созданием, нет, он, как и все: нынче любит,
завтра забудет, да и вовсе не умеет любить. Идеал Михалины исчез.
Но чем дольше питаем мы в себе какое-нибудь чувство, убеждение,
тем тяжелее после с ним расстаться. И долго человек противится
in
даже действительности, борется с правдой, любит жить мечтой. Нет
у него сил расстаться с тем, что составляет как бы часть его
существа.
Роковое слово Остапа произвело страшную перемену во всех ее
самых дорогих мечтах. Пораженная, ослабевшая, она не имела
смелости окончательно увериться в сказанном, пускалась в самые
удивительные догадки и предположения и только не могла понять
одной истинной причины женитьбы Остапа. Какой-то внутренний
голос говорил ей, что он не мог жениться по любви, потому что
любит только ее. Но почему же без привязанности, так
хладнокровно, умышленно пожертвовал он собою, связал и продал себя? Это
превышало ее понятие: она предчувствовала в этом какую-то тайну
и дала себе слово разгадать ее. Ребенок, муж, удручающие ее
несчастья и все оскорбления исчезли в глазах ее. Только Остап, Остап
женатый, Остап, муж другой женщины, стоял перед ней, как
непонятная загадка. Для чего он это сделал? Кто такая была эта
женщина? Правда ли это? Счастлив ли он? Она задавала себе тысячу
вопросов и ни одного не могла разрешить. Сердце ее было полно
страшного беспокойства. Усыпленная страсть сильно и необузданно
вспыхнула. Отталкивая Стасю, она беспрерывно повторяла:
следовательно, он не любил меня! Жизнь моя разбита.
Она нетерпеливо хотела сблизиться с ним, заглянуть в глубину
души его и полнее убедиться в своем несчастье или счастье. Она
провела бессонную и страшную ночь и с рассветом вышла в сад
освежиться. Войдя в темную аллею и ничего не видя перед собой,
она начала по ней ходить скорыми шагами. Солнце еще едва
показалось, над рекой расстилался туман, на деревьях блестели листья,
покрытые росой, вокруг была глубокая тишина, как будто бы ночь
не сняла еще с земли своего покрова. Платье графини цеплялось за
репейник, обрывалось на ветках, волосы разметались от скорой
ходьбы, а по лицу катились горячие слезы, которых она не
чувствовала.
По странному случаю (в повестях это часто бывает, да и в
жизни нередко), на конце сада, в той же аллее уселся Остап на
валявшейся колоде. Страдание и труд отняли у него последние
силы, и, пришедши, а лучше сказать, дотащившись сюда, он сам
не почувствовал, как заснул. Графиня так близко прошла от
места, на котором заснул Остап, что платье ее зацепилось за
выставленную ветвь. Обернувшись, она увидала его и стала перед
ним неподвижная, вперив в него тревожный, испытующий взор.
Она как бы спрашивала его: скажи мне, тот ли же ты, каким был
прежде?
Лицо Остапа было угрюмо и бледно, глаза впали. Он страдал.
По судорожным его движениям можно было угадать, что и во сне
его преследовали события действительной жизни.
— Нет, нет! — воскликнула графиня, прижимая руки к
сердцу. — Нет, он не переменился. Он страдает из-за меня, он любит
меня! Слова его, вероятно, ложь! Да, это ложь, — добавила она,
112
обрадовавшись своей мысли. — Нет, он хотел оттолкнуть меня,
потому что отгадал меня.
У Остапа на коленях лежала бумага: это было письмо к
Альфреду. Не останавливаясь перед неприличием своего поступка,
графиня выхватила письмо из-под рук спящего и, сконфуженная,
убежала в середину аллеи: он не проснулся.
Отойдя несколько шагов, Михалина стала читать письмо, сердце
ее билось, в глазах мелькали искры. Письмо начиналось рассказом
о положении дел, затем следовали легкие упреки за удивительное
пренебрежение, с которым Альфред вел свои дела. Наконец, он
писал:
«Делаю, что могу, что должен, ты один знаешь, какое бремя
взял я себе на плечи, неведомое для всех, оно меня так угнетает,
что я, право, не знаю, живу ли я и выдержу ли. Но не дела
составляют для меня бремя. Я убедился в том, что предчувствовал,
о чем догадывался в последнем разговоре нашем. На что мне перед
тобою скрываться? Я уважал любовь ее, как никто, посвятил жизнь
свою чистым о ней воспоминаниям и отрекся от света, чтобы только
жить мечтою. Ты немилосердно раскрыл мои неизлечимые раны, и
кровь потекла.
Беда тебе, Альфред! Ты не был ее достоин, потому что не мог
сделать ее счастливой, вижу слезы ее, вижу грусть и чувствую, что
эта душа желает более, чем ты ей дать можешь. Твоя вина. Ты не
окружил ее такой заботой, любовью, попечением, уважением,
которые она заслуживала. Ты не верил ей, ты недостаточно работал
для ее счастья. Теперь она одна, несчастна... и я возле нее...
Но не опасайся за свое сокровище. Ты выбрал друга,
достойного полной доверенности. Я здесь слуга, я здесь Остап, твой
крепостной. Отправляясь сюда, я между воспоминаниями моими и
действительностью поставил новую железную преграду: я
женился. Ты не знаешь, ты никогда знать не будешь, что я для тебя
сделал!»
Михалина далее не читала. Две мысли только звучали в ушах
и сердце ее: он действительно женился, он женился умышленно.
Она побежала к спящему, бросила письмо к ногам его и скрылась
быстро за деревьями старого сада.
Солнце поднялось уже высоко, когда Остап проснулся более
утомленный, чем отдохнувший и увидел письмо у своих ног.
Схватив его, он скорым шагом поспешил к дворику, на котором жил.
Необыкновенный крик издалека обратил его внимание: он
предчувствовал, что это должно быть какое-нибудь необыкновенное
происшествие. Он увидал, что толпа людей с криком и бранью
бежала на господский двор, и поспешил туда же. Вся деревня была
в диком и неистовом волнении и требовала к себе на расправу
бывшего управителя.
Остап прежде всего бросился к Михалине, которая отдала ему
сына с просьбой о спасении и упала без чувств. Препоручив ее
заботам прислуги, Остап бросился к бунтующей, грозной толпе.
из
После долгих и неимоверных усилий ему едва-едва удалось
несколько успокоить крестьян и уговорить их разойтись по домам. Он
должен был дать им слово, что употребит все усилия к тому, чтобы
пан Сусель не увернулся от суда и подвергся должному наказанию
за те угнетения, которым он подвергал крестьян. Затем Остап
поспешил успокоить графиню, которая сидела как окаменелая в
страхе за Стасю, за себя и за храброго своего защитника.
Присутствие духа ее возвратилось, когда она увидала, что
народ, успокоенный речью Остапа, оставил намерение взять мызу
приступом и потихоньку отправился по дворам. Только взором
приветствовала она Остапа и подала ему руку, до которой он едва смел
коснуться.
— Прикажи запрягать, пан, — сказала она. — Я не могу тут
оставаться, поеду с ребенком к себе.
— Не думаю, чтобы это было нужно, — сказал Остап, —
потому что могу поручиться за спокойствие людей, они любят пани.
— Они неблагодарные! — воскликнула Михалина.
— Нет, они любят пани и помнят добро, которое она для них
делала, чтобы усладить их горькую долю. Нет ничего
удивительного в том, что долгими несправедливостями и обидами их довели до
минутного отчаяния.
— Это дикие звери.
— В минуту бешенства каждый делается диким зверем. Не
лучше ли простить им?
— Простить! Нет, это трудно.
Остап замолчал.
— Тебе нечего бояться, — сказал он после минутного
молчания, — но если прикажешь!..
— Выеду, выеду!
— Так я прикажу приготовить все к отъезду.
Михалина посмотрела на него со слезами, проводила его взором
и ничего уже не сказала.
— Уеду, — думала она про себя, боясь не за себя, а за него. —
Он меньше страдать будет, ему будет легче без меня.
Бондарчук побежал за лошадьми и за управителем, который в
смертельном страхе скрывался на мызе, под крышей. Надо было,
для избежания повода к новым волнениям, выпроводить его из
имения и вместе с тем воспрепятствовать его бегству, потому что
Бондарчук дал слово предать его суду. Для этого Остап отправил
его в город под надзором двух верных и сильных служителей.
Графиня отправилась. Остап для ее успокоения сопровождал ее
пешком.
Народ, разойдясь со двора по деревне, начал потихоньку
направлять шаги свои к корчме, где толпа советовалась со стариками
о том, что было сделано и что должно было сделать. У всех лица
были пасмурны и, как всегда после большого возбуждения, грустны.
Одни на других сваливали вину, делали взаимные упреки, и все
сознавались, что чересчур и неблагоразумно рассердились, надо бы-
114
ло подумать, как спастись от последствий. Старшие обвиняли
молодых, молодые же упрекали в примере старших, даже слышны
были колкие выражения и брань.
Вдруг дворовый мальчик вбежал в это шумное сборище с
известием, что пани оставляет Скалу. При этой вести на всех лицах
выразилось сожаление. Михалина была покровительницей убогих,
больных и никогда никого не отпускала без совета, утешения и
помощи. Отъезд ее опечалил толпу, и все в один голос решились
бежать навстречу своей пани, чтоб умолять ее остаться с ними.
Экипаж был уже на середине деревни, когда его встретила
толпа людей с непокрытыми головами. Михалина, увидав народ,
вскрикнула, приказывая кучеру скорее ехать. Но исполнить ее
приказание было невозможно: толпа окружила экипаж, и несколько
стариков приблизились к дверцам кареты.
— Чего вы от меня хотите? — воскликнула встревоженная
графиня. — Чем я перед вами виновата?
— Пани, — сказал один из близ стоявших мужиков, — что мы
сделали такое, за что ты хочешь бежать от нас? Деды наши
служили твоим дедам, дети наши будут верны твоим детям, почему же
вы с гневом покидаете нас? Разве мы ваши неприятели?
Михалина не поняла даже этих слов и в постоянном страхе
восклицала только:
— Пошел, пошел!
— Пани, милая пани! Останься с нами! — кричали все. —
Клянемся тебе, что мы будем спокойны, это мошенник управитель
довел нас до отчаяния, но мы и сами знаем, что дурно поступили.
Умоляем тебя, прости нас и воротись.
Остап приблизился к карете.
— Что же, пани, ты неумолима? — спросил он.
— Чего хотят они? Чтобы я осталась с ними? — говоря это, она
бросила вопрошающий взгляд на Остапа.
— Делай, пани, как тебе нравится, а я держу их сторону,
потому что они искренно просят.
— Но я боюсь, — тихо проговорила Михалина, прижимая к
себе ребенка.
После минутного размышления она медленно сказала:
— Я возвращусь, хотя и не должна была бы это делать.
«Да, — думал, уходя, Остап, — она не должна была оставаться,
а я не должен был просить ее об этом. Но, совершилось!»
Экипаж двигался назад на барский двор, обрадованная толпа
подбрасывала шапки, крича:
— Пошли, Господи, здоровья и многие лета нашей пани! Это
мать наша!
Занятый делами Остап избегал свидания с графиней, она тоже
не искала его. Один раз в два дня, даже в четыре, встречались они,
разыгрывая очень искусно роль самых равнодушных людей: он роль
слуги, она — барыни. Несколько раз, впрочем, в голосе и взгляде
их пробуждалось скрываемое с обеих сторон чувство. Иногда разго-
115
вор переходил незаметно из обыкновенного в дружеский и
сердечный. Михалина забывала свою роль и после с удивлением и
страхом возвращалась к ней.
Дела понемногу разрешались, хоть и трудно было размотать
клубок, спутанный руками злых и нерассудительных людей. Сусель
невидимо поджигал кредиторов, подсылал жидов, подговаривал
чиновников, упрашивал судебных своих приятелей и усердно работал
над тем, чтоб сразить Остапа. Всякий другой среди этих
преследований потерял бы и голову, и энергию, он выдержал.
От продолжительного дурного и несправедливого управления в
имении развились страшные злоупотребления: служащие были
соучастниками в грабеже с арендаторами, арендаторы с купцами,
купцы с управляющим, управляющий с заимодавцами. Когда Сусель и
его приятели заметили, что Остапа не одолеют ни угрозы, ни
просьбы, когда все полицейские придирки он сумел торжественно
уничтожить и противопоставить им влияние высших чиновников,
ему знакомых, тогда они смекнули, что надо было что-нибудь
другое придумать и лучше всего покориться ему.
Уладив все денежные дела, он должен был еще восстановить
репутацию Альфреда во мнении соседей, подчиненных и чиновных
людей, а главное, должен был, сколько можно, изгладить чувство
ненависти, питаемое к Альфреду семейством убитого им юноши.
Так прошло около полугода.
Альфред все реже и реже писал, Михалина, успокоенная насчет
будущности ребенка, казалось, мучилась только отсутствием мужа.
Остап был пасмурен и через силу ходил.
Но что делалось на Бондарчуковом хуторе?
Там день и ночь Марина плакала, выжидала, теряла терпение,
ворожила и думала. Напрасно старались утешить, развлечь ее
родители, родные и подруги, уверяя, что муж ее воротится, она
чувствовала, что ее бросили, рвалась за беглецом, но не знала, где его
сыскать. Наконец ей пришло на мысль, что Остап скорее всего мог
быть у своих родных, в родной ему деревне. Родные, которые
приезжали навещать его, рассказали ей дорогу, и она дала себе слово
отыскать своего Остапа хоть на краю света.
Старик Кузьма уступил беспрерывным ее просьбам, мать долго
противилась, но, утомленная тоской дочери, должна была
согласиться на путешествие.
Марина отправилась с отцом в путь.
Старый всю дорогу молчал и вздыхал, Марина плакала.
Наконец они приехали к родным Остапа, от которых узнали, что
он в Скале. Марина тотчас же хотела туда отправиться, но
родные упросили ее остаться ночевать, приняв ее гостеприимно и
радушно.
На другой день Остап сидел с Михалиной на крыльце, а
маленький Стася играл с собачкой на ступеньках. Вдруг крестьянский воз
застучал на дворе. Марина быстро соскочила, подбежала к мужу и
обняла его с бешеной радостью.
116
— Вот я вижу тебя! — восклицала она, заливаясь страшным
смехом, в котором слышны были слезы. — Нашла наконец своего!
Это я! Это я!
Она взглянула в эту минуту случайно на Михалину, которая,
бледная как мрамор, нагнулась к ребенку.
Остап потерял присутствие духа и едва не лишился чувств.
Ничего не отвечая жене, он поклонился смущенной графине,
схватил Марину за руку и быстро увел за собой.
Судя по пасмурному его лицу и суровому молчанию, жена
догадалась, что она явилась не вовремя. Место радости заступили
страх и печаль, она следовала за мужем, как бы приговоренная к
смерти, Остап тащил ее за собой. Они остановились на конце сада,
у дверей его домика, Кузьма пришел тоже очень смущенный и при
виде Остапа испугался. Они вошли в избу.
— Вы дурно сделали, — сказал Остап, даже не взглянув на
Марину, — что приехали сюда без моего позволения. Говорил я
вам, дожидайтесь меня, надо было потерпеть.
— А что же дурного, если мы будем вместе? — спросила
Марина, ободренная его кротостью. — Разве я не жена твоя?
— Это правда, Марина, но о моей работе, о моих надобностях
я позднее мог бы объяснить вам. Ты здесь не нужна. Ты тут
некстати, и с тобой не пойдет дело на лад.
— Со мной? Это правда, — возразила она, обидевшись, —
потому что та красивая пани очень побледнела, когда меня увидала.
Остап весь затрясся.
— Что ты сказала? — вскричал он. — Что у тебя в голове,
Марина?
— Что? Что? То, что и у других. Люди толкуют, я об этом
сама-то не догадалась.
— Люди! Люди глупы, люди подлы, а ты смеешь повторять их
слова!
— Видишь ли, Остап, если бы это была сказка, ты бы смеялся
и так бы не сердился.
— Ради Бога, молчи, — повторил Остап. — Кто смеет обвинять
мою пани? Кто?
Марина обомлела от испуга, она лишилась бодрости, языка,
опустила голову и молчала.
— Кто тебе сказал это? — спросил снова Остап.
Кузьма, почесывая в голове, обратился к зятю, явно
смущенный:
— Эх, милый зятюшка, оставьте все это в покое. Люди, все
люди, им только лишь бы болтать. Им черная палка покажется
змеей, сухой лист — жабою, только было бы двое — уж и пара.
Плюнь и брось, обыкновенно — бабьи сплетни. Не сердитесь, я вас
прошу. Не желаете видеть нас здесь, мы, попросив прощения и
поцеловав вас, поедем и будем ждать вас, где прикажете.
—- Лучше было бы, — сказал Остап, — чтоб вы и теперь не
трогались с места. У меня не жена в голове.
117
Марина, страдая от каждого слова, то бледнела, то краснела,
гнев начал подергивать ее дрожащие губы.
— Зачем же ты брал меня? — спросила она после минутного
молчания. — Чтоб посмеяться над несчастной? Нет, взял меня, так
и живи со мной.
— Возвращусь и будем жить, — сказал грустно Остап.
— Нет, я останусь здесь, — отвечала решительно Марина. —
Разве я какая-нибудь дурная женщина, что ты стыдишься меня
перед людьми?
— Марина! Марина! Это не стыд!
— А разве я знаю, что это такое?
При этих словах она зарыдала и упала, заливаясь слезами.
Кузьма пожимал плечами, не зная, что делать, помогать ли дочери,
или просить зятя. Остап боролся сам с собой, колебался и наконец
собрался с силами:
— Хочешь, — сказал он, обращаясь к жене, — так останься со
мною.
— Ты позволишь? — спросила она, весело вставая. —
Позволишь? Ты не будешь меня стыдиться?
— Останься, но выслушай то, о чем я буду просить тебя.
— Приказывай, сделаю все, лишь бы остаться.
— Тебе трудно будет здесь жить. Целый день будешь одна, я
постоянно в разъездах, никого при тебе не будет. Не лучше ли было
бы ехать тебе к моим родным и быть у них? Я бы посещал тебя.
Будешь близко.
— Близко, но не вместе.
Остап отвернулся с горестным чувством, голова у него
трещала, он не знал, что делать. За столько доказательств
привязанности он не мог заплатить даже одним добрым словом! Хотел
принудить себя приблизиться к ней, успокоить ее, приласкать, но
при мысли, что все это будет ложь, содрогался. Между ними
была огромная разница. Его воспитание, его жизнь, мысли
стояли так высоко от той земли, по которой ходила бедная Марина.
Они не могли понять друг друга, а где нет симпатии, там нет и
связи.
Кузьма вертел шапку в руках, желая искренно попросить за
дочь, чтобы ей можно было остаться в Скале, но не собрался с
духом. Целуя руку Остапа, он приблизился к нему, посмотрел
пристально и выразительно ему в глаза и рукой показал на
Марину, которая посматривала сквозь слезы то на отца, то на
мужа.
— Старый мой, — сказал тихо Бондарчук, — ты, может быть,
это легче поймешь. Я, вероятно, здесь недолго пробуду, где же мне
тут с женою хозяйничать? Вот еще бы несколько недель, и я бы к
вам воротился.
— Но ей скучно... — сказал шепотом старик.
— Но я прежде вам об этом говорил, и вы согласились.
— Это правда, но сердцу нельзя приказывать.
118
— Пусть же останется Марина, — сказал Остап, — я на это
согласен, две мили не Бог весть какое расстояние, я буду о ней
осведомляться.
— А для чего же за две мили, — проговорила Марина, — я и
здесь никому не помешаю. Разве мне много надо? Лишь бы был
уголок, краюшка хлеба, да кувшин воды. Я буду сидеть тихо,
спокойно, а если прикажете, то никто и не увидит меня.
Он почувствовал на себе действие этой полной упреков просьбы,
но не мог или не хотел уступить.
— Милая Марина, — сказал он ей, — разве ты не сделаешь
для меня того, о чем я в первый раз прошу тебя?
— Вы, — горячо воскликнула Марина, — желаете многого.
Если хочешь, чтобы я не верила тому, что говорят люди, то не
отталкивай же меня.
— Опять, — вскричал Остап, вскочив. — Опять то же самое!
Не упоминай об этом!
— Тс, тс, — шепнул испуганный Кузьма, толкая ее локтем, —
оставь это в покое.
Марина снова расплакалась и уселась на пол, заливаясь
слезами. Кузьма посматривал то на нее, то на зятя, Остап ходил взад и
вперед большими шагами.
— Пусть остается, пусть остается, — сказал он после
минутного размышления. — Пусть останется здесь, я позволяю. Вот изба
твоя, Марина, — добавил он. — Вот двор твой... Далее ни шагу.
Сказав это, он выбежал в сад почти в отчаянии, как
помешанный от страдания и горести. Он возвратился поздно ночью и
принялся за работу, за которой застало его наступившее утро. Марина
сидела, съежившись в углу, дремлющая, но не спящая, со взором,
устремленным на него, испуганная и грустная, она напрасно ждала
утешительного слова, взгляда. Наконец дорога, которую она
сделала, самое страдание усыпили ее. Остап бросил перо, запер сам
ставни, посадил слугу караулить ее и уехал.
Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Ми-
халина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение.
Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Ос-
тапом, и он еще более вырос в ее глазах.
— Не могу ли я что-нибудь сделать для него? — спрашивала
она сама себя и нашла ответ в своем сердце.
Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и
сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее
достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой,
почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже
легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на
откровенность.
Михалина поняла трудность своего предприятия, но не
отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый
раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного
плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не
119
госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и
незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка,
исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о
слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула,
вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.
На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что
она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка
ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский
двор.
Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами,
киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою.
Марина только у Михалины находила утешение.
Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя
ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее
душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем
к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным
восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая,
оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в
графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои
бесконечные вопросы.
Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал
о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему
о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением.
Так проходили дни и недели.
Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в
ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.
Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил
скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился
слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие
о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная
назначала Бондарчука опекуном ребенка.
Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:
— Да будет воля Твоя, Господи!
Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было
также к Остапу для передачи ей.
День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине
об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в
первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и
слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины
сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него
грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже,
кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее
находились только неприятели, жаждущие воспользоваться
состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он
покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и
нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула
120
и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей
улыбкой.
— Конечно, пан не воспретишь жене своей, — сказала она, —
проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.
— Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя
это не употребило во зло твою доброту.
— Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так
добра, кротка, мила.
— Между ней и пани такое расстояние! — сказал тихо Остап.
— И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом?
Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть
полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на
которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга.
Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим
образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в
котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое.
Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и
врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых,
которые учатся различать краски ощупью.
— Сравнение, — сказал Остап грустно, — слишком широкое, а
к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas
raison.
— Я остаюсь при своем, — сказала Михалина. — Если это
сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что
птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не
чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно
об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою
знакомку и приятельницу.
— Ты, пани, право, ангел! — воскликнул Остап.
— Без крыльев, без белой одежды... без счастья ангела, — тихо
добавила Михалина. — Почему же не можем мы быть вместе? —
сказала она громче.
— Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца,
делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие
жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не
хочу быть в тягость.
— Неблагодарный, недобрый друг, — вставая и подавая ему
руку, с чувством сказала Михалина. — Хорошо ли так говорить?
В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были
так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью,
вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К
счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным
видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво
всматривалась в нее.
— Ты, пан, оставишь ее у меня? — сказала тихо Михалина,
приближаясь к крестьянке.
Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как
приготовить графиню к страшной вести.
121
— Я получил письмо от графа, — сказал он наконец едва
внятным голосом.
— А ко мне он не пишет? — спросила Михалина.
— Нет, одно только письмо и било, и то даже писано не его
рукой.
— Что же это значит?
— Граф болен.
— Болен? — подхватила она с видимым беспокойством, хватая
себя за голову. — Очень болен? Прошу говорить мне правду!
— Довольно серьезно болен.
— Можно мне показать письмо?
— Я оставил его у себя, но после принесу.
— Что же с ним? Как же пишут?
— Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то
опасается.
— Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! —
воскликнула Михалина. — Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге
сегодня же, если можно.
— Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд
за границу, а этого мы не имеем.
— Но успеем получить?
— Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться
поспешить и уладить все.
— Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, — грустно
воскликнула Михалина, — что мое место при нем! Слабый,
покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна
быть при нем!
Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.
На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать
долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что
получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и
что он все приготовил к ее отъезду.
На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами,
решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.
— Что же мой выезд? — спросила живо Михалина, увидав его
в дверях.
— Приготовил все, но мне кажется...
— Что? Разве пан воспротивился бы этому?
— Я? Нет, но мне кажется, — повторил он, — что болезнь
графа так усилилась...
— Разве он так плох? Покажите мне письма.
— Со мной их нет.
Михалина посмотрела на него почти как безумная.
— Так Альфред очень плох?
— Очень.
— Он умер? — вскрикнула она вдруг. — Он умер, скажи мне
правду!
— Умер, — тихим голосом отвечал Остап.
122
Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила
Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.
В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней
не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его.
Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее,
целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал
гневом и ужасной грустью.
В таком положении она провела несколько дней. Молчание
прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в
беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем,
скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.
Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья,
ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней,
прося ее быть веселой.
После такого сильного припадка наступил совершенный упадок
сил. Лекарства не помогали.
Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:
— Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и
умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он
заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил,
для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от
света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он
нарочно женился.
И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом,
который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.
Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее
наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на
Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате,
уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала,
придумывая, что с собою делать.
Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о
Марине.
Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить
удрученную скорбью крестьянку.
— Пойду я на наш хутор, — подумала она. — Буду ждать его,
буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет
в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали
надеяться, чем отчаиваться вблизи.
Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было
снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала,
для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то
надеялась.
Однажды рано утром она вышла из своей горенки, чтобы еще
раз проститься с графиней, а потом уйти к своим.
К графине ее не допустили, у дверей спальни она увидала
лежавшего в креслах Остапа, изнуренного, почти без сознания, со
сложенными на груди руками, с поникшей головой, бледного, как
покойник. Остап не видел ее, хотя и смотрел на нее.
123
Глубокая тишина царствовала в комнате, пани спала уже с
полуночи. Сухими глазами взглянула на них издали Марина и
ушла.
Не возвращаясь уже более в свою горенку, она обернулась
лицом к солнцу, подумала, где должна находиться родимая ее деревня
и родные ее, и одна-одинешенька, без денег и проводника, смело,
как птичка, пошла на свою родину.
Старый Кузьма чинил резец у сохи, готовясь идти на работу,
мать, охая, собиралась идти в сад, как вдруг оба увидали в воротах
женщину, которую даже сначала и не узнали. Трудный путь,
совершенный пешком, тяжкая печаль очень изменили хорошенькую
Марину: загорелая, в пыли, худая, в запачканной рубашке, она
походила на нищую. Бледное лицо ее с отвислыми щеками
придавало еще более страшное выражение взгляду ее черных глаз.
Кузьма поднял голову, когда заскрипели ворота, и вскрикнул:
— Господи помилуй, кажись, это Марина?
— Это точно я, батюшка! — отвечала она тихо.
— Что с тобою, дитя мое? Одна? Кто привез тебя? Не сделалось
ли с тобою какое несчастье? — начали говорить отец и мать, спеша
подойти к ней.
— Никто не привез меня, пришла пешком.
— Одна?
— Как видите.
— А Остап?
— Остап и не знает, что я ушла, — молвила она со слезами. —
Разве я нужна ему!
— Как, разве он бросил тебя?
— Нет, он и не смотрел никогда на меня. Пани его получила
известие о смерти своего мужа и заболела. Он при ней день и ночь,
а я была не нужна им и ушла. Вот не умерла и дотащилась до вас.
Старый Кузьма и Акулина сидели у постели дочери, и хотя
невозможно было защищать Остапа, но Кузьма все-таки старался
извинить его, брал вину на себя, что позволил дочери ехать,
наконец, уверял по-своему, что Остап воротится, и все будет хорошо.
Но Марина все молчала. Ей немного легче было, что она
возвратилась к своим, что видела снова любимые свои места, более она
ничего не смела желать.
Спустя несколько дней усталость прошла, осталась молчаливая
грусть. Сидя на пороге хаты, с обращенным к воротам взором, она
смотрела на дорогу и, казалось, все чего-то ждала. Часто очень,
опершись на ладонь, упорно смотрела она в одну сторону, всякий
шум, каждый шелест, всякий доходивший до нее издали голос
заставляли ее поднимать глаза и волновали ее сердце, а когда
родители допрашивали ее, чего так напрасно ждет она, тогда она
отвечала:
— Ничего, так себе сижу.
Мать оставляла ее в покое и плакала тайком. Отец боялся, чтоб
дочь не сошла с ума, и однажды, придя к ней вечерком, сказал ей:
124
— Послушай, Марина, или ты очень больна, или не веришь в
Бога?
— А что?
— Да не годится человеку сидеть так сложа руки.
— А что же я буду делать?
— Что? Разве делать-то нечего? Слава Богу, есть поле и работа.
Что же делать, что грустно тебе, мой голубчик, вот я скажу тебе,
что и я не раз страдал в жизни, а бывало, хотя и плачу, а иду на
работу. Трудясь, человек как бы все легче переносит, потому что и
Господь труд любит. А сидя так и тоскуя и как бы любуясь на свое
горе, человек теряет здоровье и разум, и ничего из этого не
выходит хорошего.
Марина обратилась к нему:
— Батюшка, — произнесла она тихо, — позвольте мне так
остаться, я, право, не могу ничего делать.
— А все-таки попробовала бы! Право, работа как лекарство,
дитя мое.
— Мне не надо лекарства, я не больна.
— Что тут говорить? — молвил Кузьма, качая головой. — Для
тебя время прошло бы лучше, скорей, а там пани выздоровеет, и
Остап воротится.
— Хоть бы и воротился, он обо мне не думает.
— А для чего же он бы женился?
— Батюшка, милый батюшка, хоть бы я и сказала тебе, ты бы
не понял меня и не поверил бы мне. Я сама только чувствую, а не
понимаю, как это сделалось. Он женился, как бы это сказать, для
того, чтобы та пани, которая его давно любила, подумала, что он
забыл ее, и оставила бы его в покое.
— Видно, он не любил ее? И то хорошо.
— Кто их поймет! Батюшка родимый, он ее очень любил, но
любил и мужа и не хотел ничем вредить ему. Что я для него?
— Брось, Марина, у тебя, Бог знает, какой-то вздор в голове!
Ни ладу, ни складу!
На другой день Марина пошла в сад, хотела работать, но не
могла, она возвратилась снова к избе и уселась на пороге.
Прошла осень, а о Остапе и слуху не было. Марина, проводя
дни и вечера сидя на обыкновенном своем месте, вскакивала,
прислушиваясь к малейшему шелесту, плакала.
Однажды, рано утром, увидала она идущего с ребенком на
руках Остапа: вскочила, покраснела и, онемев, стала как
вкопанная.
Остап нес Стасю-сироту. Михалины уже не было на свете.
Увидев жену, он почувствовал сожаление к несчастной и, протягивая
ей дрожащую руку, едва мог выговорить:
— Видишь, я вернулся.
— И не покинешь уже нас?
— Никогда! — грустно сказал Остап. — Никогда, останусь с
вами.
125
Кузьма, Акулина, все жители хутора сбежались и встретили его
радостными восклицаниями, приветствуя его, обнимая, забрасывая
вопросами. Марина с грустной улыбкой смотрела на всех, как бы
желая сказать им: видите, он воротился ко мне, он меня помнит.
Этой радости не разделял только тот, кто был ее виновником.
После понесенной потери он чувствовал пустоту в душе и
потерял возможность найти утешение в окружающем. Там, позади, ему
виднелся гроб, здесь, в кругу этих добрых и простых людей, он
чувствовал себя неловко. Совесть говорила ему, что он нехорошо
поступил с ними. Ему оставалось загладить свой дурной поступок
перед Мариною и воспитать сироту, которому он обещал заменить
отца. С болью в сердце должен был он продолжать свое земное
поприще, не смея даже желать ни отдыха, ни спокойствия, ни
смерти.
Пожалей его, читатель, и прости ему, как простила его добрая
и кроткая Марина.
Для Стаей он был наставником и отцом, для Марины — другом,
мужем и простым крестьянином, как она, для братии своей —
лекарем и советником, как и прежде. Он снова надел кафтан и начал
обегать села, а вечера и утро посвящал домашним обязанностям.
Да, не многие умеют быть истинно счастливы. Труден и
скользок путь жизни.
Ава света
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
На почтовом тракте между Владимиром-Волынским и Устилу-
гом стоит большая каменная корчма, на вид очень красивая и
внутри довольно удобная и неизвестно с какой целью построенная
в самой живописной местности. Во Владимире нет недостатка в
постоялых дворах старинного покроя, потому что после каждого
пожара немедленно строят новые. В Устилуге, расположенном еще
ближе, находится «Золотая Варенька» и множество других ее
соперниц. Впрочем, корчма в лесу, как бы насмехаясь над городскими
харчевнями, стала здесь с очевидной претензией служить притоном
не только для множества крестьянских телег, возвращающихся из-
за Буга, но и для путешественников, требующих большего
комфорта. Огромный двор ее и обширная площадка перед воротами могут
поместить в себе множество фур, но при этом в корчме находится
несколько комнат довольно порядочных и содержимых даже с
некоторой пышностью: там есть диваны, столики, даже нечто вроде
бильярда. Присутствие последней мебели некоторым образом
обнаруживает мысль основателя корчмы, хотевшего, может быть,
устроить здесь место попоек для владимирских юристов. Но мы более
желаем верить тому, что хозяин влюбился в здешнюю прекрасную
местность, нежели тому, будто он рассчитывал на тощие карманы
канцеляристов. Подобный расчет был бы до крайности наивен.
Впрочем, довольно рассуждать о цели постройки здесь корчмы с
огромными издержками на кирпич, равно перестанем говорить и о
ее значении, а лучше начнем рассказ о том, что происходило в ней
в 18... году.
Это было летом перед вечером. Уже другой день попеременно лил
и накрапывал дождь, который не только затруднил езду и обратил в
грязь плотины, но, вероятно, до крайности надоедал
путешественникам. Черные, серые и бледные тучи неслись одна за другою с запада
и летели на восток, гонимые какою-то могучей силой, позволявшей
им останавливаться лишь на короткое время и поливать засохшую
землю дождевыми каплями. После кратковременной, но страшной
бури, прервавшей длинную засуху, небо покрылось темными тучами,
точно осенью, воздух похолодел, как будто невдалеке выпал большой
град, и ливень, перемежаясь мелким дождем, в такой же степени
надоедал людям, в какой недавняя продолжительная засуха.
129
Перед описанной корчмой стояли крестьянские телеги,
привязанные к ним лошади покрыты были старыми свитками и терпеливо
переносили ненужное для них купанье. Несколько мужиков с
мешками на головах лениво ходили около возов. Кроме того, тут же
стояла обтянутая полотном еврейская фура, с которой только что
слез возница для того, чтобы закурить трубку, одноколка нарочного
посланца, выгнанного из дома за экстренной нуждой и вовсе не
имевшего охоты ехать на дожде, который усилился к вечеру,
оседланный конь еврея и другие проезжие, несмотря на то, что солнце
не скоро еще должно было закатиться, в одной комнатке корчмы
сидел путешественник, приказав небогатую повозку свою с парой
жирных, но мелкой породы лошадок, поставить под гостеприимную
кровлю.
Это был молодой человек. Он, очевидно, досадовал на
вынужденную остановку, потому что он то и дело ходил от одного окна к
другому, выходил за ворота, глядел на небо, прислушивался к ветру
и, не видя ничего хорошего в метеорологических признаках, упорно
предвещавших непогоду, только пожимал плечами и потрясал
головою. По наружности в этом путешественнике ничего собственно не
было замечательного. Он был молодой мужчина, лет около
тридцати, довольно здоровый, но не толстый и мускулистого сложения. Его
одежда обнаруживала положение в свете, граничившее с бедностью.
Впрочем, хоть бурка у него была уж полинялая, а черный и
застегнутый на все пуговицы сюртук был старый, и вообще весь костюм
вовсе не щегольской, в чертах молодого человека отражалось
столько благородства и внутреннего достоинства, что среди толпы он
непременно обратил бы на себя внимание зрителя и заставил бы
теряться в догадках о том, какой именно случай поставил его так
низко. Очень загорелое и почти черное, но свежее, здоровое и живое
лицо его было замечательно не столько чертами, сколько
выражением. На нем отражались чувства спокойствия и самоуверенности,
составляющие принадлежность избранника судьбы, хотя и
рожденного в бедности. Возвышенное, гладкое, прекрасно сформированное
чело, темные быстрые, полные огня и понятливости глаза, самая
добродушная улыбка: все это сообщало физиономии молодого
человека черты особенного рода. Выбритое лицо его отличалось только
большими усами, оставленными на своем месте как бы в память
прежних времен, но они не были лелеяны с кокетством людей,
носящих усы только для сообщения своему лицу красоты или
важности. Усы путешественника росли, как Бог дал, то есть были
растрепанные, густые, и хозяин вовсе не думал и не заботился об них.
Их цвет немного светлее волос на голове, не переходил в рыжий,
как часто случается у нас, но походил более на золотистый. Из-под
усов улыбались немного выдающиеся уста, но на них не отражалось
ни насмешливости, ни иронии. С небольшим горбом нос и темные
глаза, глубоко впавшие под лобной выдающейся костью, довершали
целое, которое гораздо легче изобразить немногими чертами кисти,
нежели длинным описанием. Сбросив с себя промокшую бурку и
130
встряхнувшись после несносного сидения в бричке, молодой человек
живо ходил по комнате, чтобы привести свои члены в нормальное
состояние. Вошла хозяйка дома и, спросив, не нужно ль ему чего-
нибудь, предложила самовар и чай, но путешественник попросил
только стакан парного молока и хлеба. Это, к сожалению, дало
хозяйке самое невыгодное понятие о госте. Придя другой раз с
молоком, она уже глядела на него фамильярнее и даже не
соблаговолила поговорить с ним. Молодой человек также не был расположен
к разговору, а потому, закусив и выпив молоко, он закурил трубку
и опять начал ходить по комнате.
— Ну, что станем делать, Парфен? — наконец спросил он
своего кучера, который взглянул из-за дверей на своего пана. — Как
думаешь, перестанет ли этот проклятый дождь к вечеру? Ехать нам
или ночевать?
— Да что же? — возразил кучер, проворно пряча трубку в
карман своей свитки. — Пожалуй, поедем, погода собралась на
целые трое суток, мы не переждем ее, а там пани будет ждать и
беспокоиться...
— Но ведь еще две добрых мили остается ехать нам, дорога
прескверная... и вдобавок ночь на дворе!..
— Разве первый раз мы едем по этой дороге? Ой, ой! —
проговорил Парфен, кивая головою. — Хоть и ночь, а все мы попадем
домой, кони напоены, съели сено и отдохнули, значит, довезут нас
в сумерки...
— Не дать ли им по гарнцу овса?
— Ге, разве они голодны? — проговорил Парфен.
— Ох ты, плут! — прибавил молодой человек с улыбкой и
угрозой. — Тебе очень хочется скорее попасть домой?..
Крестьянин покраснел, почесал в затылке, поправил волосы, но
поставленный в тупик, только пожал плечами.
— Как прикажете, пане, только то, что пани будет
беспокоиться, они верно ждали вас еще к обеду...
— Пожалуй поедем, потому что и у меня вовсе нет охоты
ночевать здесь, — отвечал молодой человек, — когда кони доедят,
запрягай и дай мне знать.
Именно среди такого разговора между паном и слугою,
разговора, показавшего нам взаимное их отношение, достаточно
объяснившего вполне добрый, хоть не лишенный энергии характер
путешественника, вдруг у ворот дома поднялся шум. Пан и слуга
взглянули в окно и увидели быстро въезжавшую под кровлю
корчмы прекрасную коляску на рессорах, запряженную четверкой
лошадей гуськом, с кучером на козлах в шинели орехового цвета и с
лакеем в ливрее. Хозяйка проворно выбежала из-за стойки
взглянуть, кого посылает ей Бог, и, вероятно, узнала гостя или
обрадовалась только ливрее орехового цвета, потому что вместе с лакеем
вновь приехавшего пана, очень крикливо и с выражениями горячей
деятельности, сама начала раздвигать возы, стоявшие под навесом.
Исполнив эту обязанность, она вбежала в гостиные комнаты с пе-
131
редником для подтирки пыли, а между тем из прекрасной коляски
вышел с помощью слуги приезжий гость и вошел за нею в дом.
Первый путешественник занимал последнюю комнатку и, услышав
на дворе сильный шум, он взглянул из любопытства через дверь на
торжественный въезд, приветствуемый криками хозяйки, гусей и
всего, что жило на дворе, но едва он бросил взгляд на экипаж и на
прибывшего гостя, стрелой вернулся назад в свою комнатку.
Парфен, пользуясь прибытием новых гостей и поднявшейся
суматохой, во время которой и на его долю досталось острое словцо,
немедленно принялся надевать шлеи и запрягать своих лошадок.
Новый гость, принятый с таким торжеством, был молодой человек,
и когда он сбросил с себя резиновые шинельки, капоры, пелеринки,
шаль и другие принадлежности костюма, из-под всего этого
показалась прекрасная фигура молодого аристократа в цвете лет, то есть
с небольшим двадцатилетнего юноши, фигура статная, милая и
поражающая своей почти девической нежностью. Стройный,
высокого роста и ловкий, новый гость обратил бы на себя глаза каждой
женщины благородными чертами лица и кротким выражением
задумчивых глаз небесного цвета. Густые и тщательно причесанные
темно-русые волосы окружали его правильное с аристократическим
выражением лицо, которое, впрочем, скорее могло возбудить в вас
чувство какого-то сострадания. Такое нежное, слабое, бессильное и
не мужское было это создание! Правда, на верхней губе уже
пробивались усики, только что выбритая борода обнаруживала охоту
расти, несмотря на то, все черты лица, красота его и особенно
общий тип лица были совершенно женские. Если бы этот
кукольный панич имел силы, то, может быть, он был бы даже добрым, но
за недостатком сил он представлялся только боязливо-кротким.
Костюм его был до такой степени изыскан, что казался даже
неприличным для путешественника. Начиная с бархатной фуражки до
лакированных полусапожек, все, что было надето на нем, носило
печать самого прихотливого щегольства, а когда он снял лайковую
перчатку, то ручка его оказалась такой маленькой, белой, нежной
и красивой, как будто во всю жизнь она ни до чего не
дотрагивалась, кроме локона волос и батистового платочка. Наконец, вся
одежда его сделана была в великолепнейшем вкусе, не бросалась в
глаза пестротой, сшита была очень удобно, и портной, очевидно,
следовал английской моде, где comfort составляет почти все
украшение. Сюртучок, жилет и прочие принадлежности костюма были
одноцветные.
Войдя в гостиную комнату, путешественник долго не
отваживался положить снятые с себя платья на столе, диване либо стуле,
он поочередно оглядывал всю мебель, кивая головою, ходил, искал
и наконец, подостлав шинель на самом чистом стуле, начал по
порядку складывать шали, платки и другие принадлежности своего
наряда. Но вдруг он почувствовал пронзительный холод, какой
нередко даже в июле скрывается у нас в нежилых углах, холод иногда
более вредный, нежели декабрьский, потому он вздрогнул и, достав
132
сигарочницу, начал проворно ходить по комнате, чтобы
ускоренными шагами согреть себя. Вторая комната, занятая теперь
новоприбывшим паничем, находилась рядом с маленькой комнатой, где
помещался первый наш путешественник, даже двери между ними
не были затворены, а потому красавец панич вдруг очутился с
глазу на глаз с первым путешественником, уже надевавшим свою
бурку, чтоб сейчас же ехать.
Взоры молодых людей встретились, одного смелый и
доброжелательный, другого довольно робкий, но также дышавший добротою.
Панич вынул из зубов сигару и в величайшем изумлении одну
минуту колебался, потом двинулся с места, сделал шаг вперед,
остановился и наконец вскрикнул:
— Алексей!
— Юлиан! — отозвался голос с другой стороны порога.
В эту же минуту оба путешественника, проникнутые одним
чувством, подошли друг к другу, и Алексей, первый наш знакомый,
первый переступил порог, через который, следуя преданию,
славянин никогда не здоровается, грубая и покрытая мозолями рука
встретилась с белой ручкой, также дрожавшей от искреннего,
дружеского чувства.
У обоих в глазах сверкнули радость и почти слезы, какие
могут возбудить только воспоминания годов молодости,
проведенных вместе, в товариществе на школьной скамье либо в одном
лагере.
— Что ты делаешь тут, милый Алексей? — спросил Юлиан с
чувством. — По какому счастливому случаю ты здесь?
— Дорогой, благородный мой Юлиан! — проговорил немного
смешавшийся Алексей, — я живу в здешних краях... недалеко, за
две мили...
— Давно?
— Со времени окончания курса в университете.
— Где же именно?
— В Жербах...
— В Жербах? Да ведь это меньше мили от Карлина, видно из
окон...
— Кажется, так, потому что и я из окон своего домика смотрю
на ваш дворец и на огромные деревья вашего парка.
— Как? И ты до сих пор не навестил меня? — сказал Юлиан
тоном упрека. — Ах, — прибавил он, отпуская руку Алексея, —
этого я никогда не ожидал! Нехорошо поступать так!
Алексей печально улыбнулся.
■— Милый мой Юлиан! — сказал он тихим голосом. — Иное
дело наша благородная университетская скамья, уравнивающая все
состояния, а иное — свет, среди которого живем теперь.
— Алексей, право, я не узнаю тебя... Но об этом после, —
произнес Юлиан, опять схватив его руку. — Кажется ты
собираешься ехать? Куда же?
— Домой.
133
— Дождь льет, как из ведра, наступает ночь, я должен
ночевать здесь, сердись не сердись, а я решительно не пущу тебя... Ты
должен остаться у меня!
Алексей задумался, но слеза блеснула в глазах его...
— Пожалуйста, прошу тебя, а в крайности позволю себе
насилие, — прибавил Юлиан. — Не отказывай мне! Если ты уедешь,
то в здешней корчме мне будет вдвойне скучно. Я должен
расспросить тебя... наговориться... наглядеться на тебя... ты останешься,
непременно останешься!
— Но...
— Никаких «но», милый Алексей! Ты должен провести вечер со
мною.
И изнеженный панич увивался, просил и настаивал, точно
ребенок, так что Алексей должен был согласиться, сбросил с себя
бурку и, хоть Парфен ворчал от неудовольствия, однако решил
остаться.
Сколько раз в жизни прелесть подобных золотых минут
молодости, проведенных в одной сфере, согретых одним общим
чувством, сближает даже таких людей, которых в действительной жизни
ничто не может сблизить! Этот узел часто бывает крепче, чем узы
крови, так часто разрываемые интересом, потому что школьная
дружба исключает даже денежные отношения, самые
щекотливейшие из всех на свете. При взгляде на этих двух молодых людей,
столь непохожих друг на друга, столь отличных по образу жизни,
нельзя было предположить, чтоб какая-нибудь сила могла
соединить их и дала возможность хоть на одну минуту забыть то, как
далеко стояли они друг от друга в общественной классификации.
Но воспоминания молодости произвели это чудо: они сели рядом,
взялись за руки, устремили друг на друга глаза, казалось, искали
в себе перемен, происшедших со времени разлуки, и долгое время
молчали, может быть, сравнивая в своих мыслях картину,
оставшуюся от школьной жизни, с той, какую представила им теперешняя
нечаянная встреча.
— Боже мой, какой ты стал красавец, милый Юлиан! —
воскликнул Алексей, глядя на своего приятеля. — Какой вышел из тебя
панич! Как это видно, что тяжесть судьбы не тяготела над тобой:
ты свободен и счастлив!
Юлиан вздохнул и на восклицание товарища ответил в такой
степени наивным открытием:
— А из тебя образовался загорелый хозяин, милый Алексей,
шляхтич-земледелец! Правда, ты немного заржавел, братец, осел в
доме, работаешь, но зато, как ты возмужал, как поздоровел! Твоя
наружность превеликолепная!
В свою очередь у Алексея также вырвался из груди легкий,
почти незаметный вздох.
— Мы оба изменились, — сказал он тише, — иначе не могло
и быть: я — в трудах, ты — в спокойствии...
— Так ты не пошел по ученой дороге?
134
— А ты бросил дипломатическую карьеру, какую готовили для
тебя?.. Я должен был сделаться помощником... матери, — прибавил
Алексей.
— А меня дела по имению принудили остаться дома, я — глава
семейства!
— И я также...
Молодые люди опять взглянули друг на друга, опять пожали
руки и улыбнулись...
— Боже мой! Сколько перемен! — воскликнули оба.
— Посмотри же, — произнес Алексей, — мы казались равными
друг другу, когда сидели на школьной скамье, пред лицом науки,
склонявшей все головы. Теперь, если бы не воспоминание
тогдашнего братства, как далеко мы стояли бы друг от друга: я — среди
смиренных тружеников, обязанных работать из-за насущного
хлеба, а ты — среди людей, которые, вполне обеспеченные в
ежедневных потребностях, могут покоиться, мечтать, мыслить и только
головою трудиться для общества.
— Все звания, — живо перебил молодой человек, — в глазах
общества, кажется, равны между собою, если человек исполняет
свои обязанности с самоотвержением, с сознанием их важности и
пользы. Зачем же сеять несогласие между братьями? Зачем искать
между ними различия?
Алексей улыбнулся.
— Правда, молодые и старики, — сказал он, — все мы братья,
но возможно ли чем-нибудь уничтожить права первородства и низ-
кости происхождения? Все рассуждения о равенстве состояний
прекрасны только на бумаге, а в свете не могут иметь ни малейшего
приложения. Мы не можем на самом деле быть равными так, как
равны перед законами, пред лицом Бога и смерти... напрасная
попытка!
— Откуда ты выкопал такую сентенцию? — воскликнул Юлиан.
— Из опыта, милый друг, из опыта!..
— По крайней мере, ты должен согласиться, что умственное
образование вполне уравнивает нас, так что при нем должны
исчезнуть все разности состояний и общественных положений.
— К несчастью, мы живем не одним умом. Правда, иногда
встречаются минуты равенства, даже для людей низкого
происхождения бывают минуты превосходства, но ежедневная жизнь
наконец разделяет людей, случайно подавших друг другу руки.
— Эти слова, — произнес Юлиан, — вполне объясняют мне,
почему именно, живя за милю от Карлина и глядя из окон жербен-
ского дома на зеленеющие деревья нашего сада, ты не хотел
вспомнить, что там живет друг твой.
— Ты думаешь, что это когда-нибудь выходило из моей
памяти? — воскликнул Алексей. — Ошибаешься... Я помнил о тебе,
может быть, не раз вздыхал о твоем сообществе, но я умел
удержаться от искушения.
— Признаюсь, не понимаю причины!
135
— Потому что не понимаешь, какую разницу производят
между людьми их общественное положение, обязанности, круг, в
котором они обращаются, сфера, в которой живут. Мы обязаны жить
только с равными себе. В приятнейших сношениях с людьми,
которые имеют больше и живут иначе, мы испытываем, правда, минуты
высокого удовольствия, но должны потом заплатить за них
унижением, либо печалью...
— Это говорит в тебе старинная шляхетская гордость.
— О нет, молодая опытность, друг мой! Часто мы обязаны
отказываться от удовольствия, потому что оно грозит увлечением. Не
спорю, для тебя мое сообщество было бы минутным развлечением,
верно тебе не был бы неприятен вид человека, который в самой
простой бурке и сером сюртуке вошел бы в твои салоны, принес бы
с собой новую стихию, рассеял бы, может, тебя... А я? Я бы
поневоле должен был разнежиться, облениться, размечтаться,
позавидовать и предаться чувству, которое я не хочу, чтобы знало мое
сердце. Для тебя ежедневное сношение двух людей, совершенно
различных по своему положению, представляется ничтожным
делом, но я вижу в нем угрозу для самого себя, а потому из
самолюбивого опасения не хотел ездить к тебе в Карлин.
— Признаюсь, это обдумано слишком премудро, даже в таком
молодом человеке, как ты, милый Алексей, показывает
чрезвычайную прозорливость и, в добавок, мне думается, что ты ошибаешься.
Почему не предполагаешь, что я возмужал бы при тебе, а только
думаешь, что ты сам изнежился бы со мною? Почему не
рассчитываешь на собственное влияние, а боишься подчиниться чужому?
— Потому, что знаю людей, а еще более знаю себя. Мое
положение не нормальное, при высшем образовании и полном душевном
развитии, согласись, слишком тяжело жить сохою и бороною.
Затем, я употребляю огромные усилия, чтобы без вздохов и скорби
исполнять мои обязанности. Что же было бы, если б пред моими
глазами находилась картина, ежеминутно возбуждающая во мне
чувства зависти, горести и сожаления о самом себе?
— Следовательно, ты несчастлив? — с участием спросил Юлиан.
— На это не жалуюсь, — отвечал Алексей, — и остаюсь
убежден, что в каждом состоянии дается человеку одинаковая сумма
счастья и страданий, от нас зависит получать ее. Но для этого
необходимо сродниться, даже как бы срастись со своим положением
и отвратить взоры от того, которого жаждет сердце, но которого
достигнуть невозможно.
— Совершенная правда, — подтвердил Юлиан. — В каждом
состоянии, во всяком положении есть печали и заботы,
нераздельные с бытом человека, — панич вздохнул. — Поговорим же о чем-
нибудь другом... Расскажи мне свою историю, потом я передам
свою, сейчас подадут нам чай, закурим сигары и посмеемся, как в
прежние счастливые лета наши.
136
В молодости мы встречаемся, точно крестьянские девушки у
колодца. Придя за водой, они посмеются одна на другую, посмотрят
друг дружке в глаза, вместе оглянутся на проходящего молодого
парня, поправят на головах сбившиеся волосы, пропоют песенку и,
не спросив друг дружку, откуда они пришли и куда уходят, —
расстаются с детской беспечностью, какую производит одна
глубокая и невольная вера в жизнь и будущность. Так и мы, коща с
разных сторон света сбегались на школьную скамью, не
спрашивали товарищей: откуда они явились — из под соломенной крыши
или из палат, крытых железом, тогда никто из нас не имел
любопытства заглянуть за пределы настоящего, проникнуть в
прошедшее и будущее свое и собратий. Мы знали друг друга, любили,
делились всем и не нуждались ни в имени, ни в происхождении, ни
в откровенности. Но те же самые люди, состарившись в другом
свете, когда приходится нам пожать жесткую руку и вместе
вздохнуть о прошедшем, уже хотим знать: кто мы, уже нас беспокоит и
свое и чужое, завтра заботит то, что мы пережили, мы чувствуем
тяжести прежние и настоящие, уже хотим проникнуть в душу,
заглянуть в глубину сердца любимых друзей... Уже не столь
веселые, как прежде, мы спрашиваем друг друга: из какого мы света?
Ах, среди одного человеческого рода сколько отдельных светов,
недоступных один для другого, окруженных собственными
границами, разделенных высокими преградами!! А между ними особенно
резко заметны два главные света, которые с недоверчивостью
смотрят один на другой: с одной стороны — презрительно, с другой —
завистливо. Это свет богачей и свет бедняков, свет людей, живущих
в постоянном удовольствии, и свет тружеников, это два лагеря, два
легиона, которые должны бы общими силами двигать бремя
будущности, а между тем не хотят ни поделиться сердцем, ни подать
руки для пожатия.
С обеих сторон вина огромная, одни завидуют счастью, которое
создали воображением, другие считают себя избранниками потому,
что не понимают своих обязанностей и придают чрезмерную
ценность форме, смеются над грубостью там, где следовало бы ценить
сердце, презирают наружность, тогда как под грубой оболочкой ее
скрывается истинное золото... Да, с обеих сторон вина одинаковая
и ошибка непростительная.
Именно таких двух светов представители, Юлиан и Алексей,
старые товарищи по университетской скамье, а теперь почти
чужие, случайно встретились в корчме на большой дороге. На первых
порах оба они, живо вспомнив былое время братства, со слезою на
глазах подали друг другу руки. Но вслед же за тем начали мерить
друг друга менее доверчивыми взглядами и первый раз в жизни
заметили, какое пространство разделяет их.
Изысканный костюм и нежное личико Юлиана, промокшая
бурка и загорелое лицо Алексея — поразили обоих друзей — и бедняк
первый отступил от старого товарища. Это не осталось не
замеченным со стороны наблюдательного Юлиана, уже из разговора соста-
137
вившего заключение, что прежний товарищ не считал его, как
прежде, равным себе, и глубоко почувствовал это. До сих пор
Юлиан и Алексей ничего не знали друг о друге, кроме разве того, что
были из одних мест, из одного любимого уголка родины, что
первый был богат, а другой беден. Им не приходила мысль глубже
заглянуть друг в друга. Теперь же, сойдясь опять на новой дороге,
оба они почувствовали необходимость познакомиться короче.
Между тем слуга Юлиана в гербовой ливрее нанес в комнату
множество ящиков, шкатулок и узлов, без которых панич не мог
двинуться из дому, расставил чайный прибор, принес кипевший
самовар, и нашлось все, что могло составить ужин, поданный даже
с комфортом. Друзья сели за круглый стол, и Юлиан, сняв с себя
платье, оказался в дорогом атласном шлафроке, в персидской
шапочке, бархатных шароварах и вышитых золотом туфлях, под ноги
постлали ему маленький ковер, стену завесили персидским ковром.
— Пусть и твою постель принесут сюда, — сказал Юлиан, —
мы ляжем рядом и станем болтать до рассвета.
Алексей рассмеялся и произнес:
— Милый мой, я не езжу с постелью, а только выпрошу охапку
сена, брошу на него домотканый ковер с брички, когда немного
просушат его, оденусь буркой — и конец!..
Юлиан с удивлением взглянул на друга, но не сказал ни слова.
Когда путешественники согрелись, наговорились и повторили
все воспоминания прошедшего, Алексей первый переменил предмет
разговора и сказал Юлиану:
— Милый друг, мы с тобой жили когда-то очень дружно. Но я
столько же знаю о твоем положении, сколько и ты — о моем.
Только в Жербах я узнал, что ты, вместе с сестрою и братом,
владеешь большими деревнями, имеешь великолепный дом, одним
словом — ты пан... Хочешь знать что-нибудь и обо мне? Но
наперед познакомь меня с собою.
— С большим удовольствием, я сам желал этого, — отвечал
Юлиан, опираясь на руку и принимая печальное выражение. —
Сейчас расскажу все, что касается меня, только не надейся
услышать ни слишком многое, ни что-нибудь любопытное... Это будет
самая обыкновенная панская история, но я пан только по
наружности!
— По наружности?
— Да, — произнес Юлиан со вздохом. — Меня воспитали для
роли пана, потому что я ношу одно из имен, часто встречаемых на
страницах истории, а своими связями принадлежу к самой высшей
аристократии. Но панство наше слишком гнило и хрупко...
— Однако вы еще не банкроты? — спросил Алексей.
— До сих пор — нет. Но для громкого имени, для образа
жизни, какой надо вести, мы имеем очень мало!
— Я не воображал, что ты такой корыстолюбивый.
— Я? Помилуй, дружище! Я никогда не страдал жаждою
богатства, но... — Юлиан вздохнул.
138
— Жаль, — перебил Алексей, — очень жаль, что тебя
воспитали неженкой, паничем, таким слабым творением, которому
нужен золотой пух, чтобы сохранить в нем жизнь свою.
Юлиан потупил глаза.
— Правда твоя, — сказал он тихим голосом. — Может быть,
вследствие излишней заботливости обо мне и совершенного нерасс-
чета, сделали из меня самое несчастнейшее существо, потому что
я каждую минуту дрожу от воображаемых страданий, не надеясь
перенести их. Все страшит меня: и холод, и жар, и недостаток того,
к чему я привык... Моя жизнь ограничена тысячами таких условий,
которые для подобных тебе людей ничего не значат, над которыми
ты стал бы только смеяться... Матушка моя, — прибавил Юлиан,
спустя минуту, — выйдя другой раз замуж, должна была
расстаться с детьми и сдала нас в опеку добрейшему, но вместе с тем
самому слабому человеку... Он только изнежил нас... Ты знаешь,
что я не был в низших школах, следовательно, не испытал в
полном смысле жизни с ровесниками... Дядя отдал меня прямо в
университет, отправив туда вместе с поваром, двумя гувернерами,
дворецким, экипажем и целой толпой нянек, обязанных неусыпно
заботиться об удобствах жизни одного детища!.. Когда ты первый
раз познакомился со мною, тогда я был уже почти таким, каков
теперь, ваши насмешки на короткое время как будто поправили
меня, но я в этом случае больше маскировался перед вами, потому
что уже не мог переменить себя... Потом я воротился домой,
почерпнув немного жизни и более освежившись от людей, с которыми
встретился, нежели наукой, отчасти уже мне знакомой, которую
притом я легко понимал и постигал скорее прочих товарищей.
Когда вы готовились к неизвестной борьбе с судьбою, я шел под тихий
домашний кров, прямо видя, что лежит передо мною в будущем...
и заранее предчувствуя горечь там, где вы упивались надеждами...
У меня не было и нет сил к борьбе: калека расслабленный, — я
принужден всю жизнь сидеть за печкой, чтоб не умереть от
холоду... О, как я завидую твоей бурке и твоему веселому лицу, милый
Алексей!.. Глядя на меня издали, ты скажешь себе: «счастливец!»
Но если бы ты заглянул глубже!.. По наружной обстановке я —
пан, потому что имею достаток и ношу знатное имя, но не могу
быть счастливым и чувствую себя ни к чему не способным.
— В этом виновато воспитание, — проговорил Алексей. — Но,
мне думается, при посредстве трудов, ты еще можешь выйти из
своего положения.
— Правда, я сумею возвыситься духом... Но кто даст мне
новую оболочку, другое тело, силы, орудия для подвигов,
непоколебимость, энергию, мужество и самоуверенность, которых
решительно нет во мне?
— И это все приобретешь неослабными трудами, — произнес
Алексей с чувством, — поверь, ты найдешь удовольствия в жизни,
только не сиди сложа руки, жалея себя, вздыхая и не смея
приняться за какое-нибудь дело...
139
— Так, все это возможно, — возразил Юлиан, — но я не могу
иметь собственной воли. Тысячи обстоятельств связывают и
сковывают меня... Во-первых, я глава бедного моего семейства, далее —
на мне лежат обязанности в отношении к свету, с которым
связывают меня вековые сношения, наконец я обязан принимать формы и
надевать костюм моего ордена... Тут я не могу ни избежать
известных обязанностей, ни возродиться. Послушай... Дядя, воспитатель
наш, лишь только увидел меня взрослым, всю тяжесть домашнего
хозяйства и управления сбросил на мои плечи, у меня есть брат и
сестра... — Юлиан печально вздохнул. — Если б я был один, не
посмотрел бы ни на что. Но изменяя образ жизни, я невольно повлек
бы за собою и родное семейство, тогда как мне не дано права
распоряжаться их будущностью, я обязан вести их путем фамильных
преданий... Я пан — и умру паном!.. Притом видимый тобою наш
достаток более наружный, нежели действительный. Я еще имею
средства жить в довольстве, но будущность страшна! Я принужден
выкупать ее бережливостью и употреблением почти всего времени
на занятия по управлению имением и на бесчисленное множество
разных мелочей. Затем, я страшно скучаю, мучаюсь, стонаю и,
прикованный к работе, влачу за собой несносную тяжесть... из
которой строят мне тюрьму. В будущем — для спасения имени и
расплаты с долгами меня ждет расчетливая женитьба на владетельнице
необходимого миллиона и жизнь в новой неволе... до гроба. Вот
картина золоченой нищеты человека, которому ты, может быть,
позавидовал бы в душе своей!
Алексей задумался и крепко сжал руку друга, потом, обратив
на него глаза, полные выражения и огня, произнес:
— Следовательно, мы оба в одинаковой степени невольники и
несчастливы! И кто знает, чья судьба из двоих нас лучше?.. Я веду
борьбу, но вооруженный и готовый к бою, ничего не страшась, так
как душа и тело мои закалены. Я даже испытываю еще какое-то
удовольствие в борьбе с судьбою и усилиях сбросить с себя
гнетущее бремя бедности... Впрочем, и я также невольник, и для меня
будущее не обещает ничего, кроме беспрерывных трудов. Ты, при
своем образе жизни, по крайней мере, имеешь свободные минуты
возвыситься духом и совершенствоваться в умственном отношении,
я, выпряженный из сохи, точно вол, бросаюсь на землю, нуждаясь
в отдыхе... Совсем другую жизнь я воображал себе, пока был жив
отец, управлявший хозяйством и пустивший меня в свет искать
того, что люди всегда называли судьбой и счастьем. Я учился,
усиливался приобресть что-нибудь наукой, создать себе
будущность... Все это исчезло и рассеялось как дым... В последний год, по
возвращении домой, я застал там траур... Благородный мой отец
умер, томясь желанием отдыха, которого вполне заслужил
беспрестанными и неблагодарными трудами в продолжение пятидесяти
лет... После него остались маменька и трое меньших братьев. Как
старший сын — я должен ответствовать за их судьбу. На пять
человек у нас было только три бедных крестьянина в Жербах и
140
участок земли с податями... Крайность заставила отказаться от
предположенной дороги и посвятить себя семейству, чтобы оно не
умерло с голоду или по крайней мере не было выгнано с отцовской
земли на большую дорогу с котомками. Сначала я рвал свои оковы,
горячился от нетерпения, роптал, теперь объезженный тащу соху,
как хороший вол, которому ярмо уже натерло шею. А будущее...
ох, вижу ясно его... я заржавею, упаду в умственном отношении, в
этой беспрерывной борьбе с действительностью и больше ничего.
— Все это совершенная правда, но такой человек, как ты, во
всех обстоятельствах не может ни упасть, ни отступить назад, ни
заржаветь, — возразил Юлиан.
— Ха, ха, ха! — рассмеялся Алексей. — Тебе дела по
имению, а мне почти ручная работа не дают времени подумать о
себе... Лошадь захромала, беги пане магистр в конюшню,
занемогла корова, крестьянин напился и подрался, свиньи попали в
хлеб — бросай книгу и лети в поле... В иное время стоишь на
солнце, либо на дожде, а возвратясь домой уже ночью, надо
записать, что сделано, распорядиться на завтра, дать телу
отдохнуть... во все это время мысли должны быть выгнаны из головы
и сидеть пока за дверью...
— И мое положение не лучше, — отвечал Юлиан. — Целые
дни занимать болтающих по-французски гостей, которые только и
дело, что мучат меня рассказами о денежных курсах, любовных
интрижках и экипажах, спорить с поверенными, которые
рассчитывают на твою леность, проверять счеты, вздыхать и страшно
скучать — вот моя доля! Прибавь к этому недостаток сил, отсутствие
мужества, вечное опасение банкротства, упадка и ужасающей
бедности — и тогда поймешь, что мы не имеем причин завидовать
друг другу. О, не о такой жизни мечтали мы!!
— Помнишь, Юлиан, — весело перебил Алексей, — ты хотел
трудиться по дипломатической части и воображал, что
добросовестно и с правотою будешь управлять светом, людьми, государствами...
что создашь новые стихии и введешь их в застарелые предания,
основанные лишь на изворотливости и соображениях разума...
Кроме того ты хотел быть в Италии, желал теплого климата, мечтал о
вояжах и чернооких испанках...
— А ты, Алексей, а ты?.. Помнишь вечер на бульваре, когда
целую ночь мы занимали друг друга мечтами и планами на
будущность... Как ты хотел быть обязанным за все только собственному
трудолюбию и возвыситься честностью, как верил, что всего
достигнешь своей всемогущей волей? Как теперь помню, ты хотел в
скором времени сделаться богатым, знатным и, вдобавок, жениться на
своем идеале, который, если не обманывает меня память, был
слишком аристократический.
— А твой, милый Юлиан, твой идеал всегда был страшно
демократический! — возразил Алексей. — Когда, блуждая глазами
по окнам, я искал в них черные глаза своей богини, чтобы только
молиться ей, как звезде моего предназначения, в то время ты искал
141
на земле существ маленьких, улыбающихся, живых, веселых, с
вздернутыми носиками и розовыми губками... они так восхищали
тебя.
—- И до сих пор восхищают! —- рассмеялся Юлиан. —- Мой
идеал должен смеяться мне и петь, как вольная птичка.
— А мой... что-то вроде. Беатриче Данте... О, Боже! —
прибавил Алексей. —- Мне ли, возвращающемуся с ярмарки,
произносить бессмертное имя поэта, произносить устами, сегодня же
трактовавшими с крестьянами о кожах и хлебе? Мне говорить об
идеалах! Мне?! Исчезни мечта!.. Мой идеал уплатить подати и
предохранить свое именьишко от конфискации... О, прочь
искушения!! Прочь!!
Разговор, как бывает между старыми друзьями, не видевшимися
долгое время, переходил таким образом на разные предметы.
Юлиан и Алексей в одинаковой степени нуждались в сердечном
излиянии, в сообщении друг другу своих положений, так как это
облегчает тяжесть жизни. Впрочем, первый был гораздо искреннее,
другой скрывал свою бедность, точно порочную болезнь, и не
столько высказывал, сколько заставлял товарища предполагать насчет
своего положения в свете.
— Я не могу простить тебя, — произнес Юлиан, ложась в
кровать и зажигая дорожную лампу. — Не могу простить за то, что,
поселившись в Жербах; ты ни разу не навестил меня... Хоть ты
много сказал в свое оправдание, но, признаюсь, я не понимаю
хорошенько главной причины. Ужель и ты принадлежишь к числу
смешных демократов, которые всех людей, богаче и знатнее себя,
считают личными врагами?
— Я не отношу себя к категории подобных людей, — отвечал
Алексей. — Ведь ты довольно знаешь меня, равным образом ты не
имеешь резона обвинять меня в гордости, наконец, в твоем
присутствии, я, конечно, никогда не испытал бы унижения. Но я держусь
того правила, что все тесные связи мы должны заключать со
строгой осмотрительностью насчет их последствий. Вся практика жизни
основывается на этом. Кто необдуманно бросается в объятия всех,
тот обрекает себя на страдания и обманы. Иногда мне приятно бы
прокатиться в Карлин, провести с тобой вечер, но обсуди, к чему
поведет это?.. К мечтательности, наклонности к удовольствиям и
приволью, между тем как и без того я напрягаю всю силу
характера, чтоб устоять на точке моих обязанностей. Не прерывай меня,
позволь объясниться подробнее...
— Уж ты один раз говорил об этом! — воскликнул Юлиан. —
Но я не понимаю тебя.
— Поймешь, когда выслушаешь меня, милый Юлиан! Наше
общественное положение удаляет нас друг от друга... Я обязан не
стремиться вверх, а держаться на низу, чтоб моя голова не
вскружилась, чтоб не пришлось мне тосковать и плакать. Каждый шаг
142
мой в свет более веселый, более свободный и более близкий к тому,
к которому вело меня желание умственного возвышения, обливает
кровью мое сердце и ослабляет силы. У тебя я нашел бы книги, не
имея времени читать их, закаленный — полюбил бы приволье,
тогда как не должен привыкать к нему, наконец, говоря как перед
Богом святую правду... если уж все нужно знать тебе, может быть,
еще я встретил бы людей, которые поняли бы меня не так, как
понимаешь ты... и вообще наши сношения повели бы к расходам,
хоть мелким, но для меня обременительным... Не спрашивай
больше... тяжело признаваться...
— В твоих словах есть, может быть, немного и правды, —
сказал Юлиан после минутного размышления. — Но ты слишком
преувеличиваешь ее. Во-первых, наши сношения не стоили бы тебе
никаких расходов...
— А время?
— Разве ты не имеешь минут отдыха?
— Почти не имею... Ты не знаешь, что такое маленькое
хозяйство, где сам пан заменяет собой всех чинов домашнего
управления.
— Во-вторых, — говорил Юлиан, — у меня ты верно не
встретил бы ни одного человека, который бы осмелился не уважать
моего друга...
— А взгляды? А полуслова?.. А ваша-то холодная и
убийственная вежливость?
— Ты предубежден, милый Алексей! Поверь, трудно найти
людей более нас невзыскательных и более мягких в обращении. Кто
уважает себя, того все уважают.
— Наконец, — прибавил Алексей, желая прервать разговор, —
начиная жизнь, я сказал самому себе, что непременно пойду
дорогой, какую укажут мне обязанности, и не позволю себе ни
малейшей слабости. Я глубоко убежден, что отношения людей, далеко
поставленных судьбой друг от друга, должны быть для них тяжки
и опасны для их будущности. Даже приязнь и чувства сердца не в
состоянии завалить пропасть, какой разделяют людей
происхождение, воспитание, понятия, обычаи...
— За кого же ты считаешь меня? — вскрикнул Юлиан
полушутливо и полусерьезно.
— За самого прекраснейшего человека, — отвечал Алексей, —
но вместе с тем и за самого слабого... за благороднейшее дитя
аристократии, к которой ты принадлежишь телом, душой, жизнью
и своей слабостью.
— О, зачем же так изнежили меня! — прервал Юлиан. —
Зачем сделали из меня только боязливого ребенка! Этот недостаток
даже в твоих глазах делает меня недостойным дружбы, которой
жажду, потому что, омытый в ее водах, я, может быть, возмужал
бы и освежился!
— Благодарю тебя, Юлиан!.. Но мы с каждым днем будем
менее понимать друг друга. Теперь еще есть свежая нить, соединяю-
143
щая нас, но каждая минута будет постепенно разрывать ее, и
наконец наступит время, когда я тебя, а ты меня встретишь только
пожатием плеч. Ужели в кругу равных тебе не найдется такого
товарища, с которым ты мог бы жить как с братом?
— Подобных людей много и все они очень благородны, —
отвечал Юлиан с печальной миной, — но я не могу вполне
положиться на них, потому собственно, что они люди одного света со
мною и, подобно мне, слабы. Ты думаешь, что я не чувствую и не
понимаю болезни всего поколения, к которому принадлежу?
Ошибаешься, милый Алексей! Теперь мы не что иное, как остатки
разбитого в сражении полка, некогда предшествовавшего в походе
для приобретения цивилизации и проливавшего за нее кровь свою.
Но мы забыли даже и предания, светившиеся нам, точно звезды-
руководительницы, и переродились в существа бездейственные, для
которых главную цель жизни составляют наслаждение,
спокойствие, праздность... Заслуженное кровью богатство, знатность,
блеск — все обратилось нам во зло, одно или два поколения
изменили надлежащее направление целого класса, который, впрочем, не
может оставаться бесполезным наростом общества, а должен и
обязан быть живым его органом. Между тем мы стали выродками,
существами бесполезными, людьми без всякого значения и
живущими на свете для одного только наслаждения жизнью... Все это я
так же хорошо понимаю, как и ты... и скорблю над таким
положением вещей. Крики против аристократии, над которыми смеемся
мы все, если они летят из уст сумасбродных болтунов, имеют,
впрочем, причину и значение, эти проповедники не сами выдумали
их, а только повторяют, однако в них заключается упрек
справедливый: из рыцарей, учредителей орденов, посланников, героев мы
стали мертвой частью лениво догорающего общества. Избыток и
нега добивают нас испарениями, которые, подобно запаху цветов,
усыпляют, производят головокружение, отуманивают чадом и
морят...
— Все это совершеннейшая правда, — прервал Алексей, — но
если ты так хорошо знаешь болезнь, ужели не найдешь от нее
лекарства?
— То, что сделали столетия, невозможно переделать одному
человеку и в одну минуту. Житейские условия изменились, со
временем изгладятся следы веков прошедших — и аристократия
возродится, но нелегко и не скоро. Теперь убивают нас бессилие,
изнеженность, роскошь и отсутствие цели в жизни.
— И это правда, — сказал Алексей, — но вы легко нашли бы
цель, если бы хотели трудиться...
— Мы не привыкли трудиться... Мы только наслаждаемся и,
подобно пьянице в запое, постепенно умираем от напитка, не умея
воздержаться от него...
— Цель ваших предков, водивших войска к бою и проливавших
кровь свою, была совершенно другая. С того времени изменились и
условия, и свет, и все. Вам предстоят теперь другие завоевания, и
144
вы обязаны быть полководцами. Это приобретения разума, это
области познаний, а более всего возбуждение деятельной
христианской нравственности, потому что мы довольствуемся только ее
мертвой буквой и ограждаемся ею от упреков язычества, нисколько
не оставляя заблуждений последнего. Каждый класс людей имеет
свое предназначение и поприще для деятельности в общественной
машине. Теперь вы составляете лишь бесполезную частицу в этой
машине, сделанную из прекрасного металла, но недействующую,
поврежденную...
— Да, я все это понимаю по-твоему, — сказал Юлиан, — но
могу ли быть апостолом? Посмотри на меня: где силы для начатия
новой жизни?
Оба друга вздохнули.
— Знаешь ли что, милый Алексей? — рассмеялся Юлиан,
закуривая новую сигару. — Теперешний разговор наш как нельзя
живее напомнил мне университетские годы, когда за стаканом чая
мы преобразовывали свет, в одно мгновение перелетали с земли на
небо... пускались в самые серьезные рассуждения насчет
человеческих обществ и насчет религии... О, золотое было это время!
— Истинно золотое, но оно уж никогда не воротится...
— Помнишь ли ты Петра?
— А ты не забыл Игнатия?
— Что-то сталось с хорошенькой Маней?
— О, как гадко состарилась!
— А профессорша 3... умерла!
— Как-то поживает благородный наш Капелли?
— Что делают бесценные Я... и К...?
При этих словах вдруг вбежал полуодетый слуга Юлиана и
очень испугал друзей бледным лицом своим и поспешностью, с
какой влетел в комнату.
Увидя вбежавшего слугу, Юлиан проворно вскочил с кровати,
побледнел и схватился за грудь, потому что встревоженное сердце
болезненно забилось в ней, потом устремил глаза на Савву и,
предчувствуя что-то необыкновенное, ожидал только: какая весть
поразит его.
— Что это значит? Что случилось? — воскликнул Юлиан...
— Да, пане... из Карлина!
— Из Карлина? — перебил Юлиан. — Кто? Зачем? Что
случилось там?
— Еще ничего не случилось, пане! — сказал Савва. — Но
говорят, что там занемог кто-то.
— Да кто же приехал из Карлина? Говори проворнее!
— Изволите видеть, пане... мы с Грыцьком стояли себе в
воротах и курили трубки... вдруг...
— Да говори живее! — вскричал Юлиан с нетерпением и со
сверкающими глазами.
— Вдруг... глядим... что-то белеется и в одноколке мурлычет,
как будто Самойло на крестьянских лошадях, да и летит прямо по
145
большой дороге. Я стал кричать, он остановился и говорит, что едет
в местечко за доктором...
— Кто же занемог? — перебил Юлиан. — Говори — кто?
— То есть, изволите видеть, пане... вчера, когда уже нас не
было, приехала старая пани... и, говорят, больно захворала...
— Моя маменька, моя маменька! Запрягать лошадей! — кричал
Юлиан. — Укладывать вещи!.. А Самойло пусть летит в местечко...
Волнуемый чувствами, Юлиан в первую минуту вскочил с
кровати, но тотчас же начал дрожать, холодный воздух неприятно
пахнул на панича, и он взглянул на окно, сквозь которое виднелась
черная ночь с дождевой тучей, с ветром и бурей. Алексей уж был
на ногах.
— И ты встаешь? — спросил Юлиан.
— Не знаю, можешь ли ты положиться на своего Самойло,
притом доктор Гребер, может быть, занят, либо придется искать
его, прикажу запрячь лошадей и полечу за ним сам...
— О, какой ты благородный, какой бесценный! Я не смел
просить тебя, но ты угадал желание моего сердца!.. —
воскликнул Юлиан. — Извини меня и прими искреннюю мою
благодарность...
Пока Савва сбирал вещи своего пана и приготовлял ему платье,
Алексей, вымывшись холодной водой и встрепенувшись, в одно
мгновение оделся, побежал на двор, разбудил Парфена, помог ему
запрячь лошадей и потом пришел только проститься с Юлианом.
— Как я должен поступить с Гребером? — спросил он, подавая
руку лениво одевающемуся и печальному товарищу. Бледное лицо
и дрожавшие руки Юлиана ясно обнаруживали ослабление по
случаю бессонной ночи и внезапного волнения.
— Возьми почтовых лошадей и привези его в Карлин, —
отвечал Юлиан, — и, главное дело, скорее... наконец, распорядись, как
знаешь, но непременно привези доктора. Моя маменька только и
верует в одного Гребера, хоть я, говоря искренно, не очень люблю
его... Так найди, пожалуйста, Гребера и приезжай... сам я полечу
прямо домой. Какое же счастье, что мы встретились!.. До
свидания!.. До свидания!..
— Но смотри, чтобы и тебе самому не понадобился доктор! —
прервал Алексей с участием, видя, что Юлиан дрожал и почти
совсем потерял силы.
— Это ничего, решительно ничего, — сказал Юлиан с
улыбкой, — нервы женские... самая малейшая безделица валит меня с
ног, но одна минута отдыха поправит... поэтому обо мне не
беспокойся... Правда, езда ночью, по здешним дорогам и в такую погоду,
будет тяжела для меня, но я больше всего беспокоюсь о маменьке.
Не теряя времени на продолжительное прощание и увидя в окно
уже готовую свою повозку, Алексей закутался в бурку, закурил
коротенькую венгерскую трубку, от запаха которой Юлиан
закашлялся, и приказал живо ехать в местечко... По большой дороге до
этого местечка было с небольшим десять верст, а до почтовой до-
146
роги нужно было проехать только одну худую плотину, да
небольшое пространство размокших песков и глины... Парфен стегнул
лошадок, непривыкшие к кнуту, они понеслись во весь опор и
потащили за собой легкую бричку, точно шарик. Алексей ехал
задумчивый и печальный, в голове его мешались мысли,
пробужденные воспоминаниями.
«Еще вчера я быль спокоен, равнодушен и так глупо счастлив!
А сегодня? О, надо же было мне случайно встретиться с Юлианом,
надо было начать с ним разговор, чтобы воскресить в себе умершие
мысли и чувства. Обстоятельство, по-видимому, самое маловажное,
но я долгое время буду сам не свой... столько сожалений
пробудилось в голове, столько погребенных надежд воскресло в сердце!
Бедные мы люди! Нет, ни за что не поеду в Карлин: там я поневоле
рассеюсь, обленюсь, а на это у меня нет времени, отправлю доктора
Гребера и поспешу домой, ведь я не слишком нужен в Карлине...
Но, ах, что вышло из Юлиана? Бедный Юлиан! Такое слабое и ни
к чему не способное создание!..»
В таких мечтах Алексей не заметил, как приехал в местечко,
как пролетел среди мрака по грязным улицам и остановился у
ворот небольшого дома, где квартировал давно знакомый ему
доктор Гребер, ехавший сзади за ним на одноколке Самойло принялся
стучать в запертые ворота, за ними в одно мгновение сердито
залаяла целая стая собак, разбуженных стуком. На востоке едва
начинало светать, тучи покрывали все небо, и проливной дождь
упадал на землю. Алексей терпеливо ждал, пока отворят ворота,
либо калитку, но, видно, в домике все спали, точно убитые...
Наконец на лестнице послышалось движение, какая-то фигура
впотьмах подошла к калитке, Алексей разглядел слугу в
полушубке, который, ворча на приезжих, впустил молодого человека.
— Доктор дома?
— Дома, но он недавно приехал!
Не пускаясь в дальнейшие расспросы, Алексей вбежал в сени и
приказал вести себя к Греберу. Слуга несколько минут колебался,
потому что, судя по маленькой бричке и паре лошаденок, ожидал
не слишком богатого пациента, но, услышав о Карлине,
немедленно отворил двери в комнату, где спал доктор.
Гребер не скрывал, что происходил из рода израильского, так
как совершенно отрекся от его веры, заблуждений и костюма.
Крещеный и бритый — он ходил во фраке и ел ветчину, о шабаше
забыл, впрочем, натура явственно пробивалась в нем сквозь
наружную оболочку христианства, принятого им только ради интереса и
выгод. В самом деле, пан Гребер не имел никакой веры, хоть
уважал все, сметливый, чрезвычайно практический и умеющий
обходиться с людьми, он умно пользовался своим искусством и видел
в нем только кусок хлеба.
Гребер играл такую роль, какую следовало играть, льстил и
поблажал своим пациентам, но, выйдя за двери, смеялся над ними.
Умел трактовать о высокой важности своего призвания, о достоин-
147
стве и значении врача, но по существу руководствовался только
расчетом и всеми средствами наживал деньги. Хоть все видели в нем
склонность к материализму и расчету, однако же Гребер умел везде
найти себе приверженцев и все уважали его. Во-первых, ему везло
счастье, во-вторых, при счастье, хоть иногда не успевал
понравиться, однако, никогда и никому не противоречил, всем позволял быть
больными тем, чем хотели, употребляя, впрочем, лекарства по
крайнему своему разумению, при выборе методы лечения был послушен
и сговорчив и всегда так мило держал себя в обществе, что нельзя
было не любить его. Нравились ли кому пилюли — доктор Гребер
хвалил их больше всех прочих лекарств и приводил в пользу их
сильные доказательства, любителям порошков прописывал порошки,
кто хотел микстуры, хвалил и назначал микстуру, если кто просил
лечить гомеопатией — у него была под руками гомеопатическая
аптечка и множество доказательств в пользу новой методы. Он не
отвергал Приснитца, принимал Лероа, хвалил Миняева, защищал
Мориссона, позволял методу Распайля. Одним словом, лечил так,
как угодно было пациенту, даже лечил магнетизмом и
простонародными средствами, оправдывая их, в случае крайности, самым
древнейшим преданием. А как он был вежлив! Как скромен! Как ласков!
Человеку без сердца, кажется, легче всего представляться
чувствительным, ничто не взволнует его, ничто не переменит спокойного
расположения, столь необходимого для игры предположенной роли.
Равным образом слезы никогда не изменяли голоса доктора Гребера
у ложа умирающих, он всегда смеялся и шутил, за четверть часа
перед кончиной утешал больного надеждами — и прямо от
покойника шел завтракать, дабы подкрепить себя к новой деятельности,
ни один пациент не мог пожаловаться на суровое обхождение
доктора, особенно он умел обходиться с богачами, оказывая им столько
заботливости и неусыпного внимания, что ему прощали даже
еврейский акцент и слишком израильскую физиономию, повсеместно
называя его добрым Гребером.
Добрый Гребер был необыкновенно благоразумен. Он не был
слишком учен, но обладал такой ловкостью и умением играть
всевозможные роли, что его считали всем, чем он хотел, даже
чрезвычайно ученым.
Одной из главных манер — выставить себя напоказ — было у
Гребера трактовать о предметах, чуждых собеседникам, с лекарями
он никогда не говорил о медицине, с литераторами не решался
рассуждать о литературе и т. п. Он каждую минуту произносил
непонятные фразы, таинственно улыбался, сыпал тирады о
недоступных слушателям предметах и, натурально, возбуждал тем
удивление и уважение к себе. С товарищами жил в неизменном согласии,
во время консилиумов был крайне сговорчив, но когда доктора
расходились, то хвалил их сквозь зубы и под большим секретом
советовал что-нибудь другое.
Как видим теперь, Гребер был человек чрезвычайно ловкий, и
так как это достоинство обыкновенно заменяет многие другие и
148
бывает выгоднее прочих, то ему хорошо было жить на свете. Если
б не происхождение, он уже давно бы составил себе блистательную
партию, но поскольку он не думал жениться на бедной, то и жил
до сих пор надеждами и в юношеской свободе, хотя ему было почти
сорок лет.
Алексей нашел Гребера в скромной кроватке — скорчившегося
и спавшего очень сладко. Разбуженный прежде чем узнать, кого
имеет честь видеть, доктор несколько раз назвал себя покорнейшим
и без счету насказал гостю почтеннейших. Узнав наконец пана
Дробицкого по голосу, он вдруг сделался фамильярнее и начал
зевать, жалуясь на усталость и ослабление. Но когда Алексей
сказал, что его очень просят в Карлин, тогда, вскочив с кровати и
снимая ночной колпак, Гребер воскликнул:
— А, в Карлин, в Карлин! Еду, сейчас еду! Но кто там болен?
Разве вы знакомы с ними?
— Я знаю только Юлиана, бывшего моего товарища по
университету... Кажется, старушка-мать его захворала.
— Мать?.. Но ведь она не живет там.
— Ничего не знаю... кроме того только, что она теперь в Кар-
лине и больна.
— Посылайте же за почтовыми лошадьми, сейчас едем!
— Сию минуту... но вы поедете одни... я спешу домой.
Доктор искоса взглянул на Алексея.
— Гм, вы не хотите ехать в Карлин. Но... как хотите... только
я обязан сказать, что если старуха больна, то болезнь может быть
опасной, я давно замечал в ней болезненное предрасположение...
может быть, там нужен будет человек расторопный, пан Юлиан не
способен на подобные вещи... Как друг его...
— Вы хотите, чтоб я ехал?
— Нет, не хочу, но желал бы, трудно предвидеть, что случится
там... может быть, будут нуждаться в посторонней помощи... Ведь
вы друг его?
Алексей растерялся и, проникнутый фальшивым стыдом, не
смел признаться, что до сих пор ни разу не бывал в Карлине,
притом подумал еще, что в самом деле может быть нужен и
полезен другу — и не сказал ни слова. Какое-то предназначение гнало
его в Карлин.
Пока доктор одевался и пока готовили чай, без которого он не
хотел пуститься на сырую погоду, Алексей сел на стул и, не
обращая внимания на Гребера, так же не слишком занимавшегося
гостем, глубоко задумался. Уже давно не овладевали им столь
грустные мысли, он чувствовал себя как будто накануне
какого-нибудь важного происшествия, ужасно беспокоился, сам не зная от
чего, упрекал себя за то, что для чужой матери забыл свою, и
мучился мыслью, что уклонился от предположенного плана жизни.
Гребер, одеваясь, искоса посматривал на Алексея, но несмотря на
свою проницательность, ничего не мог понять и приписал состояние
молодого человека одному изнурению.
149
— Пейте скорее чай и поедем! — проговорил он наконец
зачесывая перед зеркалом волосы и обливаясь какой-то благовонной
жидкостью. — Уже белый день, надо спешить...
Алексей проворно допил стакан, и почтовые лошади понесли их
стрелою...
Карлин, древняя резиденция фамилии Карлинских, к которой
некогда принадлежали огромные удельные имения, составлявшие
княжество, был наполнен обросшими мхом и забытыми
памятниками прошедшего. В наших краях уже немного можно найти теперь
подобного рода священных развалин, живо напоминающих об
исторических происшествиях. Едва встретишь деревню, городок, либо
могилу, которых бы названия до сих пор неизменно повторялись в
истории. Большая часть древних развалин и селений относятся
только к XVII и XVIII векам, памятники XVI века редки, а XV еще
реже. Памятники более древних времен уже исчезли, и хоть
нередко находят в пущах заросшие лесом замки и могилы, но они
свидетельствуют только о том, что их жизнь уже перешла в новые
стихии.
Но Карлин составлял в этом отношении редкое исключение по
всему здешнему краю. Каким-то случаем он был счастливее других
поместий, но такого счастья нельзя было приписать местному
положению. В окрестностях Карлина находилось множество городков и
городищ, но на их месте паслись теперь стада и росла только дикая
трава, даже ни одного кирпича не осталось от них, между тем в
самом Карлине прошедшее отражалось еще очень явственно и во
всем своем величии.
Огромный замок, о котором упоминают летописи и акты XV
века, как о древнем почти городе, лежал над речкой, текущей по
обширным болотам, на холме, образовавшемся частью природой и
частью человеческими руками, его окружали прямоугольные валы
со следами башен по углам. В середине прямоугольника некогда
стоял один замок, но от него остался только главный корпус с
двумя выдающимися на углах башнями, с маленькими окнами,
широкими воротами и двухэтажной крышей. Несмотря на то, что
его поправляли в XVI и XVII веках, как показывают в некоторых
окнах столярные рамы и балясы на балконах, замок сохранил на
себе печать и древнейшего своего существования. Даже XVIII век,
любивший переделывать все на свой вкус, не тронул дряхлого
старца. К замку пристроили только два крыла в современном вкусе, да
еще совершенно пересыпали старые въездные ворота, отличавшиеся
стилем царствования Станислава, и выбросили из них оружие,
кроме того, сломали подъемный мост и построили гранитный, а на
месте бойниц, едва заметных теперь по бокам, устроили галереи
для музыки. В позднейшее время к этим воротам прибавили другие
мелкие украшения, как бы с целью обратить их в живописную
развалину, и обсадили Виргинией, вьющимися растениями, плюща-
150
ми и т. п. Вместе с тем преобразовали и передний двор тем, что,
разобрав старую мостовую, засеяли его травой, посредине устроили
цветочную клумбу, а в летнее время этот травник обставляли
апельсинными и лимонными деревьями дабы оживить эту сторону
подворья, не имевшую ни деревьев, ни другой зелени.
Фасад этого аристократического, не слишком хорошо
отделанного, впрочем, содержимого в чистоте, замка, имел вид, хоть унылый,
но великолепный, особенно прекрасно рисовался он на фоне густых
деревьев, возвышавшихся над стенами и закрывавших собою
обрывистые берега речки. В древние времена там росло только
небольшое число лип и пихтовых деревьев, в XVII веке были устроены
аллеи в несколько рядов уступами и большой итальянский сад, еще
позднее сгустили его тополями разных пород и кустарниками, так
что из него образовался наконец красивый английский сад — очень
обширный и замыкаемый с одной стороны речкой, опоясывавшей
его неправильной линией своего течения, с другой — дворовыми
пристройками, ручейками и дорогой. И здесь видно было несколько
поколений, садивших деревья для внуков и возводивших здания
для себя, здесь находились: древней архитектуры башня,
переделанная в беседку, старинная кладовая, китайский домик —-
памятник времен владычества татар и готическая часовня. Все эти
постройки, хоть разбросанные в причудливом беспорядке, очень
украшали и разнообразили густую зелень дремучего парка, за
которым находились теплицы.
Невдалеке от замка, до сих пор так называемого между простым
народом, находилось бедное еврейское местечко, проживавшее
немногими ярмарками и проходившей через него большой дорогой.
Главное украшение местечка составляли: маленький деревянный
костел, каменная церковь и пара постоялых дворов, стоявших близ
барского дома, в которые, по волынскому обыкновению, отсылались
лошади гостей.
Карлин принадлежал к числу местностей, где во всей целости
сохранились предания, сросшиеся с материальными памятниками
прошедшего. Там одну из замковых башен звали Турецкой, потому
что ее строили пленники, другую Кастелянской, садовая башня
называлась Вылазкой, на валах один пригорок искони назывался
Вечевым, другой Княжеским, в саду одна липа известна была под
именем Хозяйки... Клочки земли и урочища напоминали также
исторические случаи, о которых можно было заключить только из
их названий, над рекою в болоте лежало городище, на холме один
клочок поля звали Туржицей, старое кладбище на планах и у
простонародья называлось Пепельным.
К этому fundum, как видно из описей, принадлежало некогда
шестьдесят пять деревень, местечко и обширнейшие леса, теперь
едва осталось при нем шесть деревень и упадающий Карлин.
Судьба фамилии владельцев была похожа на судьбы местечка.
В древние времена Карлинские отличались великими заслугами,
произвели отважных рыцарей, знаменитых духовных, мудрых и
151
красноречивых сановников. Но когда значение этой фамилии
возросло посредством связей и богатством, когда слава их разнеслась
во все концы и благородное предание умерло в сердцах, будучи
искоренено чужеземщиной, тогда Карлинские начали умирать
морально и материально, и наконец обратились в слабых и
бессильных потомков. В царствование королей из Саксонского дома эта
фамилия держала сторону Лещинского, потому что была с ним в
родстве, и по окончании распрей по этому случаю, начала францу-
зить при Луневильском дворе, воспитывая своих молодых потомков
в Париже и постепенно делаясь в полном смысле чужеземной.
Всех молодых Карлинских посылали ко двору
благотворительного философа, не замечая того, что долговременное пребывание в
чужих краях делало их по возвращении на родину совершенно не
способными к обязанностям своего звания — и Карлин обратился
наконец во французскую колонию, где жители тосковали о
Франции под родным северным небом. Предавшись неге и совершенно
забыв, что человек не может и не должен жить для одного себя,
Карлинские, подобно многим другим, стали проводить все время в
одних удовольствиях, либо в минуты бездействия тосковали о том,
что служило для них забавой. Они совершенно забыли о своих
обязанностях и, сбившись один раз с надлежащей дороги, уже не
могли возвратиться на нее. Бог давал им людей способных, милых,
прекрасных сердцем, но мало давал им воли — этого могучего
двигателя к деятельности, без которого даже гений не может вполне
развиться, и таким образом бесплодно пропали у них таланты,
разум и сердце, будучи растрачены на пустые удовольствия. В
домашней жизни они сохранили чистоту нравов, не унизились
морально, подобно другим аристократам, и вообще отличались
безукоризненной честностью, но ни один из них не чувствовал
призвания к общественной жизни, к защите отечества, к великим
жертвам... и, оправдываясь в этом нерадении то временами, то
обстоятельствами, они упали с точки, на какой стояли прежде.
Супружества постепенно отняли у них значительную часть имения,
другую часть потребили нерасчетливые расходы, остальное
похитили злые люди, таким образом из огромных поместий теперь
существовали только бедные остатки, и надо было всеми силами
трудиться, дабы добыть из них средства к существованию.
Отец Юлиана имел двух братьев, затем после деда имения
опять разделились на три части и окончательно уменьшились. Он
носил только титул Коронного Хорунжича, потому что сам не
занимал никакой должности, ни к чему не был способен. Если б мы
решились положительно верить в характеристику родов,
изображаемую нашими геральдиками, то сказали бы, что главными чертами
Карлинских были: доброта сердца, снисходительность, нежность и
какое-то равнодушие к судьбам своим. Карлинские любили забавы,
пиры, свободную жизнь, особенно городскую, хороший стол,
роскошь, женщин и щегольство, а раем для них была чужая страна,
куда они всегда летели с радостной улыбкой и спешили в изгнание,
152
как будто на бал. Таким образом и Хорунжич большую часть
жизни провел в Париже, Флоренции, Дрездене и Вене. Все любили и
уважали его, потому что он был чрезвычайно милый человек, но,
с другой стороны, он был чужд всякой предприимчивости и, что
хуже, даже не воображал себя способным к какому-либо
предприятию. Вследствие изнеженности нескольких предшествовавших
поколений сильный родословный тип в нем уже совершенно
изгладился и преобразился в существо слабое, нервическое,
бессильное, не понимавшее ни борьбы, ни трудов, ни самоотвержения
для какой-нибудь высшей цели. Хорунжич не имел ни малейшей
склонности ни к верховой езде, ни к охоте, избегал необузданных
удовольствий, лечился часто, а хворал еще чаще. Но зато он был
человек идеального воспитания и с самым утонченным вкусом,
homme comme il faut, почитатель формы, вежливый, разборчивый,
великий пан по наружности и, хоть аристократ, умел так хорошо
обходиться со всеми, что никогда не наживал себе врагов. Ему все
прощали за нежность характера и милое обращение и, где ни
являлся он, везде был приятнейшим гостем. Не наделенный
особенными способностями, с головой довольно поверхностной и мелкой,
Хорунжич умел, впрочем, извлечь пользу из своих вояжей по свету
и из собранных в разных местах зерен образовал в себе не
поражающую постороннего глаза маленькую мудрость, взгляд на вещи,
ученость, религию, вообще все, что ему нужно было. Во всю жизнь
свою он не произнес такого мнения, которое могло бы рассердить,
обидеть, удивить или озадачить постороннего, он одевался по моде
и рассуждал также по моде, никаких новостей не выдумывал.
Старший из братьев, он не скоро, впрочем, женился, потому что
не чувствовал склонности к женитьбе и никогда сильно не
влюблялся, хотя очень любил женщин. И только в тридцать лет ему
пришло на мысль, что пора подумать о перемене жизни, а может
быть, еще братья напомнили ему об этом, и он решился жениться.
Ему стали сватать панну, единственную дочь родителей,
прекрасную, как ангел, чрезвычайно богатую, образованную и
воспитанную. Это была дочь человека, который, занимаясь
юриспруденцией, из бедного шляхтича сделался в полном смысле паном, и хоть
был происхождения вовсе не аристократического, но по другим
соображениям панна очень понравилась Хорунжичу, и в скором
времени молодые были обвенчаны, несмотря даже на то, что панна,
кажется, не слишком охотно шла замуж.
Взяв свою прекрасную, но угрюмую Теклюню в деревню,
Хорунжич совершенно утонул в удовольствиях новой жизни. Он
употреблял все возможные усилия возбудить в сердце жены
привязанность к себе, потому что по мере того, как убеждался в ее
равнодушии, сам чувствовал себя более и более влюбленным в нее,
но Теклюня, рукой которой распорядились без ее воли, единственно
для имени Карлинских, всегда оставалось мертвой статуей. Жизнь
молодых супругов была на вид самая счастливейшая, но по
существу решительно не заключала в себе удовольствий сердечного со-
153
юза, проистекающих от постоянного сближения двух слабых
существ. Текля была набожна и добродетельна, знала свойства мужа
и умела ценить их, но в ее жилах текла кровь самая живая,
неиспорченная, благородная и текла энергической струей, она питала
отвращение к ничтожному супругу, так как, пользуясь жизнью, он
не умел жить, порицала его бездействие и сибаритство, обижалась
бессильною его добротою. Хорунжич был самым влюбленным и
чувствительным супругом, но не умел расположить к себе сердце
молодой супруги. Трое детей были благословением этого странного
и тайными слезами облитого союза: сын Эмилий, которого сейчас
увидим, дочь Анна и младший сын Юлиан.
Снедаемый внутренними страданиями и, как человек,
любивший приличия, силясь скрыть эти страдания от постороннего глаза,
Хорунжич умер в скором времени, по рождении на свет Юлиана.
Его вдова целый год носила глубокий траур. Опекунами детей ее
назначены были два брата покойника: Атаназий и Павел Карлин-
ские. Последний, живя с покойным Яном в большой дружбе, питал
к жене его особенную ненависть за то, будто она отравила жизнь
мужа. Равно и Атаназий, которого ближе познакомим с
читателями, также сурово обходился с женою брата. Затем оба они стали
обнаруживать свои права на детей брата, взяли в свои руки его
имение и постепенно дело дошло до ссоры между вдовой и
опекунами.
Пани была еще молода и в полном смысле прекрасна. Большое
имение ее не только не упало до сих пор, но даже, по случаю
хорошего управления, было еще улучшено. Братья покойника
постоянно опасались, чтобы она не пошла опять замуж, и
беспрестанными намеками на это ускорили ее решимость в самом деле выйти
второй раз замуж.
В соседстве явился некто Дельрио, служивший прежде во
французской армии, а теперь отставной полковник русской службы. В
молодых летах он видывал панну Теклю в Варшаве. Теперь они
случайно вспомнили друг друга и красивый, хотя уже немолодой,
полковник начал часто ездить и гостить в Карлин. Заметив
опасность, Карлинские стали делать жене брата упреки, а она давала
на них довольно колкие ответы.
Между тем Дельрио серьезно влюбился во вдовушку, равным
образом и у бедной Текли, испытавшей в прошедшем самую
тяжелую жизнь, при воспоминании о молодости также сильно забилось
сердце. Надо полагать, что недоверчивые братья своими отсоветы-
ваниями до такой степени взбесили ее, что когда полковник сделал
формальное предложение, она, нимало не думая, подала ему свою
руку, дабы только сделать наперекор братьям покойного мужа. Она
не подумала даже об участи детей, так как не питала к ним
большой привязанности и видела в них, главным образом, только
потомков ненавистного ей человека, насильно взявшего ее замуж,
отравившего ее молодость и отнявшего у нее самые прекраснейшие
лета жизни.
154
Лишь только пробежала молва, что вдова выходит замуж,
опекуны малолетних детей прискакали к ней с упреками и угрозами,
но нашли ее холодною, самостоятельною и неизменною в своей
решимости. Она равнодушно сказала опекунам, что в самом деле
идет замуж, а на угрозы, что отнимут у нее детей, она прямо и
охотно сама отказалась от них.
— Я не имею ни достоинств, ни призвания воспитывать
потомков столь знаменитого рода, — произнесла она с улыбкой, —
потому охотно и спокойно отдаю их судьбу в ваши руки. Хоть вы и не
любите меня, однако, остаюсь уверена, что будете неусыпно
заботиться о детях брата... Вы не замените им матери, но возвратите
отца...
С таким же хладнокровием вдова немедленно уступила в пользу
детей половину своего имения, оставляя другую для себя. Но
напрасны были убеждения, просьбы, упреки и заклинания обоих
братьев, особенно Павла, многими чертами и свойствами похожего
на покойного Яна и потому-то, может быть, тем менее
пользовавшегося расположением вдовы. Она же не возразила им ни единым
словом, не спорила, а только пожала плечами, вышла в другую
комнату и спустя восемь месяцев по снятии траура обвенчалась с
полковником Дельрио в присутствии многих свидетелей.
После того полковница немедленно отправилась с мужем в свое
имение, оставив детей под опекой Павла, отказавшись даже и от
дочери, которой пан президент не хотел отдать матери. Этот случай
опять уменьшил имение Карлинских, но еще более печальные
последствия имел для детей, оставленных круглыми сиротами. Правда,
дяди заботились об их воспитании, выражали к ним величайшую
чувствительность и с самой строгой осмотрительностью избирали
людей, которые должны были окружать их, но, несмотря на все это,
дети всегда оставались сиротами и во всю жизнь должны были
носить на себе печать прожитой среди чужих людей молодости.
Напрасно мы хвалимся братством во Христе: на самом-то деле мы едва
двоюродные братья... никто из нас не умеет любить так, как
должен... Узы крови — чисто животные узы, гораздо более связывают
нас обязанности и союзы моральные, и только последние еще
поддерживают свет от падения и междоусобий... Пан Павел в самом
деле очень заботился о детях, для которых стал вторым отцом, но
поставленный в необходимость поручать их по большей части
чужим людям, он не нашел в них сердца, привязанного к сироткам.
Старые няньки и седые слуги любили детей, но учителя, наставницы
и все новое семейство, обязанное влить в них умственное
образование, служили только за деньги, а потому больше думали о себе и
своей участи. Гувернеры влюблялись в гувернанток, дядьки, скучая
от своих обязанностей, забавлялись, ездили на прогулки, а дети
росли без надлежащего присмотра...
Бог не допустил им испортиться, дал другое направление,
отвратил их глаза от дурных примеров, которые могли в самой первой
молодости привить к ним страсти и возбудить беспокойство в серд-
155
цах, притом дядя Павел неусыпно наблюдал за ними, а по
временам и пан Атаназий, и таким образом сироты вышли из
окружающей их холодной атмосферы чистыми и неиспорченными, хоть
мечтательными и грустными. Юлиан по окончании домашнего
воспитания выдержал экзамен прямо в университет, кончил там курс
и возвратился к сестре и брату — как глава семейства, потому что
Эмилий был существом, не только нуждавшимся в беспрестанной
опеке, но еще имевшим право только на сострадание и слезы своего
семейства.
Вдова после Хорунжича искала в новом супружестве сладких
удовольствий взаимной любви, отказалась от дома, от родных и
детей в той надежде, что найдет сердце, что любимая идеальною
любовью — она вознаградит себя за потерянную молодость.
Первый раз отозвавшееся чувство отуманило молодую женщину и даже
изгладило в ней на время материнский инстинкт, с детским
легковерием она бросилась в объятия человека, по-видимому,
выражавшего ей истинную и глубокую привязанность, выехала из Карлина
помолодевшей, свободной, со слезами радости на глазах,
представляла себе счастливую будущность, в которой почти отчаивалась. Но
на свете нет ни одной надежды, которая бы не кончилась обманом.
Впрочем, в теперешнем случае надо было иметь слепую, горячую,
неутолимую жажду привязанности, чтобы прямо не заметить, что
сердце ошиблось. Полковник Дельрио, гораздо старше вдовы, хотя
еще прекрасный мужчина, уже не был юношей в цвете лет, с
сердцем свежим и способным к страстной любви, зато он сумел
сыграть роль любовника с искусством старого актера, прекрасно
знающего где и какие употребить сценические средства. Будучи
некогда первейшим красавцем своего времени, полковник твердо
помнил об этом и всеми мерами поддерживал еще свежие остатки
знаменитой красоты своей. Путешествуя по свету, он испытал
много любовных интрижек, несомненно, верил в свое умение покорять
сердца и, подобно Ришелье, считал себя в этом отношении
непобедимым. Природа, дав пану Дельрио чрезвычайно красивое и с
меланхолическим выражением лицо, сделала из него себе только
игрушку, потому что обольстительная наружность его скрывала под
собою недостаток образования, холод сердца и самые прозаические
наклонности. Полковник был человек хорошо воспитанный, но
величайший эгоист, добрый, но неспособный на жертвы, довольно
кроткий, но ленивец, основывающий счастье лишь на спокойствии,
наслаждении и благословенном достатке. Он не имел никаких
основных правил и убеждений, служил силе, кланялся богатству,
благоговел пред красотою, дабы лестью привлечь ее к себе, одним
словом, он думал и заботился исключительно об одном себе.
Никто с достоверностью не знал о происхождении пана
Дельрио, потому что сам он никогда не говорил о нем, только всегда
слишком высоко ценил дворянство и род, а это, по-видимому,
доказывало, что и он обладает подобными достоинствами. Сын
счастья — пан Дельрио с саблей в руке добился известного положения,
156
титула, хорошей пенсии и значения, но не имея самолюбия больше
того, какое могло поместиться в нем при других требованиях
эгоизма, он не хотел идти выше. Первый седой волос на висках
заставил его подумать об упрочении своей судьбы и оседлости на одном
месте. Прежде знакомства с женою покойного Хорунжича пан
Дельрио проживал в ближайшем уездном городе в нанятом доме:
жил безбедно, давал вечера, бывал у соседей, иногда ездил в
столицы и жил, как человек свободный от всяких занятий и
обязанностей и во всем угождающий самому себе. Посещавшие его гости
не обращали внимания на прекрасную варшавянку, являвшуюся
иногда за чаем, считая ее кузиной полковника или бедной
воспитанницей... Но лишь только пан Дельрио посватался к вдове,
варшавянка исчезла, говорили, что она вышла замуж за мелкого
чиновника в провинции. Бедная вдова так печально провела жизнь
с первым мужем, старавшимся возбудить в ней любовь, а между
тем только сердившим ее и возбуждавшим одно лишь
нерасположение к себе, так жалела потерянных лет молодости, что первый
пламенный взгляд полковника, первое ласковое с его стороны слово
и вздох — сразу пленили ее. Пан Дельрио был слишком опытен,
чтобы не воспользоваться подобным положением вещей, он понял
чувства молодой вдовы, оценил ее достоинства, а самое главное,
сообразил ее состояние и решился покончить торг. Но как он ясно
еще заметил во вдове склонность к сентиментальности, то начал с
возможным искусством играть роль влюбленного, и хоть он уже,
пожалуй, забыл подобные роли, однако, при усилиях еще мог
постепенно припомнить главнейшие их секреты. Притом и
вдовушка — еще красавица, влюбленная и слепо готовая на все жертвы,
могла разогреть даже самое ледяное сердце.
Замечания братьев покойного Хорунжича, упреки Атаназия,
вежливые, но усиленные настояния пана Павла не только не
удержали вдову от ее решения, но еще больше раздражили ее. Она
отказалась от детей и, всецело предавшись чувству любви, с
жадностью спешила насладиться ею. Очарование продолжалось
короткое время. Любовь полковника оказалась очень похожей на любовь
первого мужа, его характер был совсем не такой, какого она
ожидала... и в скором времени первая тайная слеза упала на печальное
лицо полковницы. Вблизи пан Дельрио показался ей вполне
прозрачным и, при всей доброте своей, чрезвычайно холодным.
Многолетние мечты представляли ей будущее счастье чем-то неземным,
небесным и очаровательным — точно воспоминания молодости, но
любовь полковника, хотя он не маскировался, была далеко не та,
какой желала вдовушка. При ближайших сношениях, в нем резко
обнаружился эгоизм уже состарившегося и не привыкшего к
жертвам человека, потому что он всегда окружен был лишь
подчиненными ему существами. Сначала полковница полагала, что она
ошибается, а потому была снисходительна, ждала, надеялась и
выражениями привязанности пыталась пробудить в нем более горячую
взаимность. Увы! Человека не переделать, каждый дает только то,
157
что имеет, из порожнего сердца ничего почерпнуть нельзя. Пан
Дельрио был вежлив, даже по-своему чувствителен и ласков, но он
так скоро сделался мужем и перестал быть любовником! Вдова
Хорунжича больше всего желала иметь в нем любовника и с
отчаянием увидела свою ошибку, потому что на другой же день свадьбы
он стал чувствительнейшим мужем, но увы! Только мужем...
Вдобавок, искусственная его молодость и поддельная красота не
выдержали сближения и коротких сношений, любовь не могла хорошо
ужиться с фланелями, пилюлями, разными профилактическими и
гигиеническими средствами и лекарствами, между тем как
прошедшие годы принуждали Дельрио настойчиво употреблять все эти
пособия.
Открылись, но поздно, глаза обманутой женщины — и сердце
матери обнаружило права свои. Казалось, она не любила детей,
когда жила вместе с ними, теперь же, удаленная от них, она
умирала от тоски. Каждый день ей грезились Эмилий, Ануся, Юлиан...
Не видя их перед собою, она чувствовала пустоту, беспокоилась и,
охолодев от восторга, стыдилась равнодушия, холодности сердца и
особенно безумия, с каким покинула обязанности матери для
воображаемых наслаждений, вовсе неприличных летам ее.
Полковник всегда был самым чувствительным и примерным
супругом, ни одна подозрительная кузина не показывалась в его
доме, сам он безвыходно жил под своей кровлей, играл осторожно,
спал на ложе Гименея, но страшно постарел и в самое короткое
время отцвел до такой степени, что из юноши вдруг сделался
дряхлым старцем. Затем он уже не видел надобности более разыгрывать
свою трудную комедию. Бедная полковница не дала понять, как
была она несчастлива и как упрекала себя за легкомыслие,
напротив, еще показывала вид, что она счастливая жена, хотя втайне
горько плакала, и сожаление о детях с каждым днем сильнее и
болезненнее поражало ее сердце.
Может быть, во всем мире не было другой четы, более
противоположной своими характерами. Вдовушка имела настроение
сентиментальное и голову, вскруженную чтением французских романов,
полковник, вследствие образа предшествовавшей жизни, был
материалист и воспитанием прикрывал только эгоизм, развившийся до
огромнейших размеров. Пани Дельрио не нужно было много
времени на то, чтобы понять подобные свойства мужа и перестать
надеяться на счастье, прикованная к новому дому обязанностями, она
мыслями и сердцем ежеминутно улетала к своим детям.
Между тем опекуны, поверхностно судя об этой женщине и
считая ее вполне отступницей от родных детей, опасались ее
влияния на молодых Карлинских и потому постепенно удаляли ее от
всякого участия в их воспитании. Бедная полковница чем меньше
могла теперь быть матерью, тем пламеннее желала быть ею, с этих
пор вся жизнь ее была непрерываемой цепью материнских
желаний, беспокойств и недовольства своей судьбой. С мужем они жили,
по-видимому, прекрасно, однако с каждым днем удалялись друг от
158
друга и становились холоднее. Полковник, заметив, со своей
стороны, что жена как будто избегает его, всецело предался
заботливости о собственном здоровье, об удовольствиях и развлечениях, так
как чрезвычайно любил их. Живя на счет жены, он всегда выражал
ей высокое уважение, но перестал представляться влюбленным в
нее и начал вести жизнь прозаическую, регулярную, расчетливую.
Все эти удары и обманы, расстроив здоровье полковницы,
явственно отразились на печальном лице ее... она потеряла последнюю
надежду. Впрочем, пани Дельрио принадлежала к разряду женщин,
у которых даже несчастье и горе не отнимают красоты, данной
природою. Несмотря на лета, она все еще оставалась прекрасной,
только потеряла энергию, желание жизни и всех удовольствий. Ее
уста, казалось, забыли улыбку, всегда задумчивая, она рвалась к
детям и беспокоилась о них... по крайней мере, дочь хотелось бы ей
иметь при себе, но завистливые опекуны никак не хотели
согласиться на это. Затем она только изредка навещала Карлин, несколько
времени сидела и плакала с детьми и немедленно возвращалась в
Лютков, лишь только являлся пан Павел, а он аккуратно приезжал
через день или два после ее прибытия в Карлин, потому что ему
немедленно давали знать о приезде полковницы...
Когда доктор Гребер и Алексей Дробицкий подъехали к крыльцу
Карлинского замка, хоть было уже не слишком рано, там,
по-видимому, все спали, потому что еще нигде не видно было признаков
жизни, только один слуга, поставленный Юлианом в передней,
немедленно ввел к нему приехавших гостей. Первый раз в жизни,
сверх чаяния, Алексей очутился в неизвестной ему сфере и
почувствовал неизвестный страх, происходивший от самолюбия и
опасности унижения. Важный старинный замок, множество слуг,
признаки барства и аристократизма, заметные почти на каждом шагу,
произвели неприятное впечатление на человека, привыкшего к
равным себе или даже к низшим, с которыми он был совершенно
свободен. Еще на пороге Алексей пожалел, что решился войти в
дом, в который, по собственному убеждению, он никогда не должен
был входить. Но воротиться уже нельзя было: по лестнице,
покрытой коврами, его ввели вместе с доктором в бельэтаж бокового
крыла на половину пани графини, как называли ее слуги.
Бедному шляхтичу, родившемуся и жившему под соломенной
кровлей, все показалось здесь изумительным и совершенно
излишним: и самое здание обширнейших размеров, и мраморные
лестницы, и разостланные по ним ковры, и украшенные бронзой двери, и
передние, заставленные цветами, а больше всего — половина
Юлиана, в самом деле устроенная со вкусом сибарита и прихотливого
щеголя. Окна этой части дома выходили в сад и пропускали
немного света. Старинные, но прекрасно сохранившиеся обои еще более
бросали тени на комнату, заставленную множеством дорогой
мебели в старинном и новейшем вкусе. Стены обвешаны были картина-
159
ми в золоченых рамах, фамильными портретами превосходной
кисти, фламандскими и голландскими произведениями искусства,
старинными пейзажами, подобранными с большим вкусом, огромными
зеркалами, канделябрами и превосходными этажерками с
множеством дорогих, замечательных и прекрасных редкостей.
Из первой комнаты, составлявшей переднюю, гости вошли в
салон, которого не постыдилась бы ни одна щеголиха: так он был
свеж и полон игрушек, так превосходно драпирован, ароматен и
украшен самыми лучшими цветами! Здесь Алексей еще более
почувствовал себя не на своем месте, даже смешался при виде
множества таких предметов, ни цели, ни стоимости которых не мог
определить.
В ожидании хозяина доктор и Дробицкий сели в кресла, и
Алексей, посидев одну минуту, почувствовал, что можно очень легко
привыкнуть к ним. Доктор развалился без всякой церемонии и,
сознавая себя необходимым в здешнем доме, представлялся более
смелым, притом пышность для него не была новостью. Уже он
собирался попросить сигару и чаю, как разбуженный Юлиан, еще
завязывая галстук, вбежал к ним в утреннем бархатном сюртуке,
одетый чисто, но бледный и с красными глазами. Он взглянул на
Алексея и ему первому пожал руку, тихонько поблагодарив за
приезд, потом немножко свысока и протекционально поздоровался
с доктором, умевшим соблюсти свой тон и согласить его с
услужливой вежливостью.
— Очень благодарен вам, что потрудились приехать, — сказал
Юлиан, — по крайней мере, вы успокоите мамашу.
— А как чувствует себя пани полковница?
— Вчера, как говорили мне, у нее был сильный удар в голову,
потом небольшая лихорадка и жар, около полуночи она заснула, но
беспокойно, моя сестра осталась в ее комнате... лишь только
мамаша проснется, я приказал дать знать о вас. До сих пор еще не могу
опомниться от страха, каким поразила меня внезапная болезнь
мамаши.
С этими словами Юлиан позвонил. Немедленно вошел слуга в
прекрасной ливрее и получил приказание подавать чай. Алексей
подумал, что уедет сейчас же после чая, так как он был здесь вовсе
не нужен.
— Как же ты добр и благороден, милый Алексей, что приехал
ко мне! — произнес Юлиан, обратясь к нему. — Я боялся, чтобы
ты не проскакал прямо в Жербы.
— Если бы не я, верно, так бы и случилось, — отозвался
доктор, — но, полагая, что полковница очень больна, я уговорил пана
Дробицкого в подобные минуты не отказывать вам в своей помощи.
Ведь вы одни.
— Благодаря Бога, мамаше не так дурно, сколько я могу
понять, — перебил Юлиан, — но товарищ и хороший друг всегда
приятнейший гость в доме, особенно для меня, потому что я давно
не видал его.
160
Доктор, не пропускавший без внимания ни одного слова и
желавший притом узнать о связях молодых людей, спросил:
— Как так?..
— Да так, что любимый товарищ, уже давно живя почти рядом
со мною, о чем я, впрочем, не знал, ни одного разу не был в
Карлине. Я непременно предупредил бы его, но мне даже не
приходило в голову, чтобы для деревни он отрекся от юношеских
надежд своих.
Гребер взглянул на обоих друзей, хотел понять причину,
почему они так долго не видались, но ничего не понял.
При виде всего окружающего Алексей окончательно потерял
смелость и молчал. Юлиан, отдыхавший в корчме, и Юлиан —
хозяин этого феодального замка, представлялись ему далеко не
похожими один на другого. Первый не отталкивал его, последний
уже возбуждал в нем какое-то инстинктивное опасение. Бедному
шляхтичу нужно было время освоиться с тем, что окружало его, он
еще не понимал здешней, новой для него жизни.
Наконец подали чай, принесенный толпой лакеев на огромных
серебряных подносах, все приборы поданы были с великолепием и
пунктуальностью дома, где несколько веков на все существовали
известные правила и предания, даже на способ резания хлеба,
поданного завернутым в белую салфетку. Здесь опять непонятный
избыток поразил Алексея: столько находилось тут приборов,
неизвестных ему по своей цели и употреблению, а между тем
необходимых для здешнего дома, столько загадок для человека,
понимавшего только самый простой образ жизни! Смешно сказать, но
Алексей с изумлением смотрел на бесчисленный подбор белого
хлеба, булок, пирожных, кренделей, ножей и ножичков, ложек и
ложечек, блюд и блюдечек, маленьких и больших чашек и стаканов,
чайников, молочников... так что, по его мнению, всех этих
приборов было бы достаточно не для трех, а по крайней мере для
двадцати человек. Наконец, когда Юлиан с заботливостью спросил его,
в чем он хочет пить чай — в стакане, в большой или маленькой
чашке, он рассмеялся и сказал:
— Милый мой! Ты забыл, что говоришь со мною, я пью в том,
в чему могу, и не привык к разборчивости. Дай мне, как хочешь,
для меня все равно.
Доктор, желая показаться более цивилизованным в сравнении с
Дробицким, попросил подать себе... стакан.
— А что будете пить? — с улыбкою прибавил хозяин.
— Что хочешь, милый Юлиан, — отвечал Алексей, — мне
ничто не вредит и все вкусно, а потому, что находится на поле
сражения, то и неприятель мой.
— Счастливец! — прошептал Юлиан со вздохом.
— Мне, пожалуйста, чаю, — прибавил доктор, не позволяя
забыть о себе.
Потом сели за чай, и Алексей с изумлением смотрел на то, как
старому товарищу его разогревали кипятком чашки, как принесли
161
яйца всмятку, как наблюдали, чтоб его чай ни минутой дольше не
стоял на самоваре... Все это представлялось ему непостижимой
роскошью испорченного негою человека. Если бы не было Гребера,
может быть, даже Алексей попросил бы друга объяснить некоторые
тайны гастрономии, но присутствие постороннего человека
удерживало его. Потом Алексей стал рассматривать комнату и в душе
дивился пышности, казавшейся на половине мужчины совершенно
излишней, даже смешной. Он не завидовал Юлиану, напротив,
почти жалел его, потому что видимый избыток и изнеженность
считал в некотором роде цепями и неволей.
Было почти десять часов. Разговор между гостями и хозяином
как-то не клеился, в комнате было тихо, Алексей сидел, потупя
голову. Но вдруг шум и шелест женского платья пробудили его от
задумчивости и почти испугали. Он поднял глаза и увидел перед
собою самое неожиданное явление — женщину чудной красоты...
Мгновенно вскочил он с кресла и стал окаменелый от изумления и
восторга. Легко догадаться, что это была Анна, сестра Юлиана,
пришедшая с известием о матери. Если бы сходство по чертам лица
не обнаруживало родства, то по благородству и поэтичности этой
фигуры каждый назвал бы ее царицей здешнего замка...
Анна была одним годом старше брата, но по наружности
казалась моложе его, так нежно было выражение ее личика, потому что
жизнь с бесчисленными горестями еще не положила своей печати
на этом ангельском облике, озаренном ореолом спокойствия.
Черты лица Анны были потомственные Карлинских: глаза
черные, нос очень красивый, прямой, маленький, а под ним печально
улыбающиеся уста с самым наивным, почти детским выражением.
Несколько продолговатый овал лица приводил на память древние
мадонны итальянской школы предрафаелевской эпохи, в нем
недоставало красок, и только однообразная мраморная бледность
покрывала его, но как чудно шла она к лицу! Темные волосы не были,
впрочем, черные, а переходили в ореховый цвет, брови и ресницы
более резкого колера, густой локон как будто склонял отягченную
головку к плечу, а блеск его, подобно старой бронзе, отливал
золотом. Подобно Юлиану, и она была существом, которое, казалось,
от сильнейшего дуновения ветра могло рассеяться в воздухе, но то,
что в брате представлялось слабостью, в сестре составляло прелесть,
уподоблявшую ее идеалам поэтов. У этой девушки только не
доставало крыльев, чтобы с улыбкой улететь на небо, куда устремлены
были ее тоскливые взоры.
Может быть, сиротство, какое испытала Анна в летах,
составляющих границу между детством и молодостью, сиротство странное,
потому что, имея мать, она никогда не могла на долгое время
прижаться к родительскому сердцу, — сообщило ей выражение
печали, самоотвержения, безмятежности, спокойствия и
покорности, — выражение, более соответствующее существу эфирному,
окруженному облаками, едва касающемуся земли своими стопами.
Трудно было представить ее веселой, да она и никогда не была
162
такой, но, с другой стороны, ее грусть не выражала земного
огорчения с обмираниями, воплями и презрением к жизни, это было
нечто похожее на тоску о вечном отечестве, о светлом небе и белых
ангелах, это был тип изгнанницы, осужденной на вечное
жительство среди чужих и равнодушных людей. В Анне заключалось что-то
до такой степени ангельски чистое и возвышенное, что самый
безнравственный человек не смел взглянуть на нее с грешной мыслью,
ее присутствие проливало свет и теплоту на все окружающее, при
ней каждый чувствовал себя лучше, возвышеннее, спокойнее, как
будто ангел на светлых крыльях поднял его выше земли.
В самом деле, Анна не только была любима родными и слугами
в Карлине, по вообще располагала к себе сердца всех и возбуждала
уважение к себе в каждом случайно приблизившемся к ней
человеке. Созревшая раньше времени и серьезная, она против своей
воли управляла Юлианом, дядьями, всем домом и отрекалась от
молодости собственно для обязанностей, исполняемых охотно и с
самоотвержением. Не знаю, думала ли она когда-нибудь о себе и о
будущем: ее счастье заключалось в счастье других, и если она когда
улыбалась весело, то непременно для них, либо с ними.
Остановясь на пороге и, по-видимому, не надеясь найти у брата
никого постороннего, кроме доктора, Анна изумилась и как будто
сделала шаг назад при виде совершенно незнакомого и столь
невзрачного человека, каков был Алексей, хотя он находился в
обществе и фамильярно разговаривал с ее братом. Прежде всего ей
пришло на мысль, что это может быть другой лекарь, приглашенный
Юлианом, потому что она не могла иначе объяснить себе столь
раннего визита незнакомца и еще в таком костюме, в каком ни один
мужчина не представлялся ей. Алексей одет был совершенно
по-дорожному, и несмотря на то, что костюм очень шел ему к лицу, даже,
может быть, как сельский хозяин, он еще лучше казался в простой
одежде, впрочем, Анна в первую минуту не могла понять этого. Ее
озадачила странность этой фигуры, хотя сильной и энергичной, но,
на первый взгляд, поражавшей одной грубостью и пренебрежением
к наружности. Удивленная, она остановилась на пороге именно в тот
момент, когда Дробицкий, смешавшись от мысли, что
представляется в столь неприличном виде, вскочил с места и стал, точно
вкопанный, не зная, что сталось с ним, а только чувствуя, что какое-то
неземное явление стоит перед его изумленным взором.
Юлиан, заметив сестру, или, вернее, угадав ее предчувствием,
и доктор, который издали увидел ее, проворно встали с мест своих
и побежали к ней навстречу, оставив Алексея одного и в довольно
неприятном положении. Впрочем, Карлинский немедленно
вспомнил о товарище, шепнул что-то сестре на ухо и представил его.
— Один и, может быть, даже единственный из друзей моих,
товарищ по университету... Алексей Дробицкий, милая Ануся!.. Мы
обязаны ему искренней благодарностью, потому что он не только
сам ездил за паном Гребером, но, полагая, что может быть нам
полезен, даже решился вместе с ним приехать к нам в Карлин...
163
Впрочем, мы обязаны сделать ему маленький упрек за то, что,
живя от нас в одной миле, он не давал знать о себе.
Анна легко поклонилась и немного покраснела, Алексей
проговорил несколько невнятных слов, и немедленно заговорили о
полковнице.
— Проснулась мамаша? — спросил Юлиан.
— Как чувствует себя пани полковница?
— Кажется, сегодня ей лучше вчерашнего, но у нее очень
болит голова, — отвечала Анна. — Она спрашивала пана Гребера...
может быть, мы сейчас пойдем к ней?
— Пойдемте, — подтвердил Юлиан, — а ты, милый Алексей,
пока отдохни, возьми какую-нибудь книгу, я скоро ворочусь сюда.
— Благодарю, — проворно сказал Алексей, — как вижу, я
более не нужен здесь, поспешу домой, у меня время очень дорого, и
каждая минута составляет потерю...
— Всем сердцем хотелось бы не пустить тебя.
— Останьтесь, — прошептала Анна из вежливости.
Алексей поклонился.
— Необходимо ехать.
Сказав это и дав доктору время выйти с Анной из комнаты,
Алексей простился с Юлианом, проворно сбежал по лестнице и сел
в стоявшую у крыльца бричку. Выехав за ворота, он вздохнул легче
и почувствовал себя свободнее. В Карлине первый раз он испытал
какое-то неприятное и стеснительное чувство, необъяснимую
тяжесть и увидел себя в прежнем свободном положении тогда только,
когда проехал замковые ворота. Он смеялся над собою, размышлял
об испытанном впечатлении, обвинял себя в глупости, но не мог
переменить своего взгляда на вещи. Почему эти стены, пышность,
богатство, знатность, которых он не имел причины ни бояться, ни
уважать, эти люди, без которых мог обойтись, — произвели на него
такое странное впечатление опасности, неволи, стеснения? Всегда
отважный и прямой — отчего здесь он чувствовал себя скованным,
слова замирали на устах, а в сердце пробуждалось невольное
чувство боязливости? Почему здесь он не умел быть так же развязным
и откровенным, как в обращении со своими домашними и соседями?
Почему, будучи здесь сильнее всех характером и волей, вследствие
какого-то непонятного чувства он сознавал себя как будто слабее
всех?
Предоставим самому Алексею разрешить все эти вопросы, в
самом деле глубоко занимавшие его во всю дорогу, а сами
возвратимся в Карлин.
Лицо Дробицкого и вообще вся его фигура, исполненная только
энергии, прямодушия, силы, при первом взгляде сильно поразили
Анну. По привычке видеть всех послушными одной неизменной
форме, в какую вылиты люди ее света, она не поняла сразу
молодого человека, напротив, испытала неприятное впечатление, найдя
его совершенно не похожим на людей, считавшихся в ее доме
нормою приличия. Несмотря на высокий ум свой, Анна в первую
164
минуту не могла победить в себе родившегося чувства и призналась
в этом брату.
— Где ты, милый Юлиан, выкопал такого оригинального
друга? — спросила она с улыбкой.
— Он не понравился тебе, милая Ануся?
— Я так мало видела его, что еще не имею права судить о нем,
но, признаюсь, первое впечатление было не совсем выгодное, в нем
есть что-то страшное... физиономия такая резкая... почти
варварская... меня пронзал холод, когда я увидела его здесь...
Юлиан рассмеялся.
— Правда, моя милая, он резко отличается от людей,
посещающих дом наш... человек бедный, обязанный трудиться... был моим
товарищем в университете... но он с благороднейшей душою,
золотым сердцем, с огромными силами и энергией... Он уже давно
хозяйничает в Жербах и ни разу не был у нас, потому что ценит
свою независимость. Едва необходимостью услуги я мог убедить его
побывать здесь, он привез нам доктора... сам ездил за ним.
Анна обратила внимание на слова Юлиана и сказала:
— О, как же я благодарна ему!.. Должно быть, он человек
добрый, хоть и представляется странным в своем деревенском
костюме. Я не поняла, какой это гость у тебя... так извини, если я не
так хорошо обошлась с твоим другом, но я исправлю свою ошибку...
— Не думаю, милая Ануся, чтоб тебе удалось это, он не
решится больше приехать к нам...
— Почему же? Ведь мы ничем не обидели его?..
— Правда, но он немножко дик... боится, чтобы мы, праздно-
любцы, как говорит он, не испортили его... Бедняжка! Все
семейство сидит у него на плечах, но при высшем умственном образовании
такая доля, конечно, слишком тяжела для него.
— Так он — человек образованный?
— С такой головой, лучше которой я не знаю, милая Ануся...
А какой характер! Какое сердце! Сколько твердости!
— Ах, очень жаль, что я так дурно приняла его!
— Это нисколько не удивляет меня, — возразил Юлиан, — вы,
женщины, редко отваживаетесь судить о человеке не по
наружности, потому-то, может быть, очень часто обманываетесь в своих
надеждах. Только одни не стоящие никакого уважения люди
хлопочут о том, чтобы одеваться благопристойно для постороннего глаза.
С этими словами Юлиан и Анна подошли к комнате матери,
разговор и походка сделались тише, они осторожно отворили двери
спальни и вошли вместе с доктором.
Полковница сидела в кресле и была довольно изысканно одета,
потому что ждала Гребера: несмотря на свои лета, она не имела
еще отважности показаться постороннему, не разодевшись. Она
хорошо помнила, что была некогда красавицей, даже и теперь еще
следы прежней красоты оставались на ее лице — немного бледном,
изнуренном, может быть, часто орошаемом слезами, но, несмотря
на все это, силившемся улыбаться и выражать молодость.
165
Трудно было угадать, сколько ей лет, потому что она скрывала
их и была одарена одной из тех счастливых физиономий, которые
до известного времени сохраняют свежесть и молодость, пока какое-
нибудь ужасное потрясение в несколько часов не сделает их
старыми. Бе красивое лицо было в полном смысле прекрасно и носило на
себе печать горячего темперамента и пламенной мечтательности,
большие черные глаза, немного увеличившиеся от болезни, чудно
блистали среди пожелтевшего и одноцветного лица, озаренного
лихорадочным, необыкновенным, болезненным румянцем. Лоб у нее
был белый и высокий, нос маленький — орлиный, уста стиснутые и
с отблеском гордости. Густой и темный локон едва серебрился кое-
где сединами, явившимися раньше надлежащего времени, может
быть, в минуты страданий и скорби. Она даже не потеряла ни талии,
ни прелести, обыкновенно уничтожаемых болезнями, а ручка и
ножка ее поражали полными и самыми правильными формами, еще
нетронутыми секирой времени, как выражались в то время. Правда,
она угасала при идеальной, девической красоте Анны, но прелесть
последней была совершенно другого рода и чисто духовная, так что
ее никак нельзя было сравнивать с красотой полковницы, у которой
душа выражалась только следами горестей.
В чертах матери, хоть не слишком резко, но отражалась вся
жизнь ее, пробивались все ненасыщенные желания, разочарования
и беспокойство — этот спутник еще не угасших, но пораженных
отчаянием страстей чисто земного происхождения. В ней
попеременно обнаруживались и раздраженное материнское чувство,
которому она не могла дать пищи, и недоконченные сны молодости,
тянущейся дальше обыкновенных границ, при материнской
важности в ней пробивалось еще что-то молодое, девическое...
Полковница сидела в кресле, погруженная в задумчивость и
склонив голову на руки. При входе детей она подняла глаза и
улыбнулась.
— Ах, Юлиан, ты приехал? Когда же это?
—- Ночью, мамаша, я встретился с Самойлом, ехавшим к
доктору, и с ночлега прямо поскакал сюда...
— Благодарю тебя, благодарю! — с чувством произнесла пани
Дельрио. — Мне так хотелось видеть тебя... Надо ехать домой...
— Уж вы здоровы?
— Но Виктор станет беспокоиться обо мне... а ведь моя
болезнь... не правда ли, пане доктор, вовсе неопасна? Маленькая
простуда...
— Сейчас увидим, — важно произнес доктор, садясь близ
полковницы, — сейчас увидим. —- И он осторожно взял ее беленькую
ручку.
Во время исследования болезни лицо доктора ничего не
выражало. Он раздумывал о том, хочет ли в теперешнюю минуту
полковница быть больною или здоровою, потому что в самом деле
большой слабости не замечалось в ней, и Гребер, по принятому
правилу, хотел угадать мнение об этом самой пациентки... Не за-
166
метив ничего опасного, он заключил наконец, что слабость должна
быть более какой-нибудь моральной подпорой намерений, нежели
действительной болезнью, а потому произнес, потрясая головою:
— Ехать не позволю, у вас есть небольшая горячка, надо
отдохнуть... повременить... увидим... посмотрю хорошенько...
Лицо полковницы немного прояснилось. Гребер, поймав это
летучее выражение, прибавил:
— Нельзя и думать об отъезде, по крайней мере неделю вам
надо прожить здесь.
— Мы пошлем за полковником! — сказал Юлиан.
— Только не пишите ему, что я больна, а будто меня
задержали здесь дела... ваши нужды... Ануся... либо дядя... как
придумаете лучше...
— Успокойтесь, мамаша...
Полковница вздохнула. Гребер подобрался и приступил к
подробнейшему исследованию больной. Юлиан и Анна пошептались о
чем-то и вышли вместе из комнаты матери.
— Пойдем к Эмилию, — оказала Анна брату в коридоре, —
вся болезнь мамаши происходит от вчерашнего свидания с ним...
Ты знаешь, какое впечатление производит на мамашу этот
несчастный... Кажется, и он нездоров, со вчерашнего дня я не видала его.
— Ступай одна, — отвечал Юлиан, — только ты имеешь на
него влияние и власть, а я пойду отправить нарочного к
полковнику и потом приду к вам. Гораздо лучше нам разойтись так, потому
что в таком случае брат дольше посидит с кем-нибудь.
С этими словами Юлиан поцеловал руку Анны и проворно пошел
в противоположную сторону, а сестра тихими шагами направилась
в самую отдаленную и расположенную в самом углу часть замка.
Может быть, эту часть дома выбрали по причине обширной
перспективы, простиравшейся из окон на всю окрестность, а вероятнее
всего, для удаления человека, с которым сейчас познакомимся.
Анна осторожно отворила обитые сукном двери и тихо вошла в
прихожую, где на стуле дремал седой старик в очках и со
священной книгой в руке. По наружности в нем сразу можно было узнать
домашнего слугу, привязанного к своим панам, точно к родному
семейству, и с безусловною готовностью посвящающего им остатки
своей убогой жизни. Седой, сгорбленный, худощавый — Антоний
Мязга, еще в молодых летах взятый из деревни на службу в
барском доме, сделался как бы камнем и частицею замка, расстался с
родным семейством и отказался от него для тех, кого полюбил
вследствие многолетней привычки. Спокойное, мужественное,
задумчивое лицо его было очень доброе. Увидя свою панну, старик
проворно сложил книгу, улыбнулся, снял очки и поспешно отворил
двери в другую комнату. Анна вошла на цыпочках, но никого там
не было... Это жилище было так странно, что трудно было угадать,
кто занимал его, несколько ширм, бутылочки с лекарствами, пе-
167
чальные принадлежности болезни и немощи, — вот все его
украшение! Уже в третьей комнате Анна встретила брата, сидевшего в
кресле и обложенного подушками. За креслом стоял мальчик, с
участием и внимательно следивший за глазами больного, дабы
видеть, не нужна ли ему какая-нибудь помощь.
Как бы описать вам это существо, при виде которого глаза Анны
покрылись слезами, но она тотчас отерла их и обратила к больному
принужденную улыбку.
По наружности нельзя было определить его возраста. Лицо
Эмилия — похожее на черты Юлиана и Анны — казалось почти
детским, и ни одного волоска не росло на нем, хоть он был старшим
братом, только большие голубые глаза, без определенного
выражения, как будто блуждающие, но слезливые и полные
чувствительности, сообщали жизнь этому существу... Густые светлые волосы,
упадая с головы на плечи, закрывали собою лоб, низкий, но около
висков широкий и выпуклый... Уста, никогда не отворяемые ни
улыбкою радости, ни словом от сердца, потому что это был
глухонемой от рождения, — всегда полуоткрытые, обнаруживали ряд
мелких, острых и блестящих зубов. При первом взгляде на этого
человека, каждый видел в нем существо несчастное, неполное,
обреченное на мучительную жизнь, — существо, к которому люди
питают либо сострадание, либо отвращение. Лишенный дара слова
и слуха, Эмилий был, впрочем, сложения нежного, чувствительный
к страданиям, раздражительный, а иногда беспокойный до такой
степени, что домашние опасались дурных последствий... Хоть
слишком двадцати лет — он был точно ребенок и, несмотря на
заботливость сестры, матери и брата, даже при всех медицинских
пособиях, не обнаруживал ни физических сил, ни проблеска рассудка. Из
всех окружающих он более знал и слушался одну сестру. При виде
ее, Эмилий становился смирнее, глядел на нее с удовольствием,
когда она уходила, удерживал ее и рвался к ней из кресла, к
которому навеки приковала его немощь.
Одна Анна могла утешить несчастного, одну ее понимал он, и
при взгляде на нее, казалось, какая-то мысль на минуту
отражалась в глазах его. Если бы Эмилий имел силы и был только лишен
слуха и дара слова, то, может быть, этот ангел-сестра нашла бы
возможность пробудить в нем спящую душу. Но несчастное
существо редко поднималось с кровати и становилось на ноги, он
постоянно боролся с ужасной болезнью и после припадков ее долгое
время оставался неподвижным и только диким, звериным рычанием
поражал людей, надзиравших за ним.
Когда Анна вошла в комнату, Эмилий, увидя любимую сестру,
улыбнулся ей глазами, протянул руки, задрожал и начал манить ее
к себе. Из уст его вырвался ужасный звук, который могли слушать
без содрогания только люди, уже привыкшие к нему... Анна
подошла и тихо поцеловала брата в голову. Эмилий закрыл глаза, потом
через минуту открыл их и улыбнулся, как бы выражая тем
благодарность Анне...
168
В таком именно состоянии находился старший член семейства
Карлинских! Потому не удивительно, что сердце матери каждый раз
обливалось кровью при виде сына, которого хотела бы она видеть
лучше в могиле, нежели в настоящем, почти животном состоянии...
Старания сестры, брата, добрых слуг, особенно Антония Мязги,
всецело посвятившего себя Эмилию, никогда не покидали больного, но
не приносили ему почти никакой пользы. Он жил, каким-то чудом
переносил болезненные припадки, по временам приходил даже в
силы, развивался — и смерть, которую встретил бы с радостью, не
приближалась к больному, напротив, все доктора уверяли, что он
долго может прожить в таком состоянии. Брат и сестра принуждены
были неусыпно наблюдать за ним, и жизнь их, прикованная к этому
бессмысленному существу, отравлялась ежедневной горечью.
Одна Анна никогда не жаловалась на свою тяжкую обязанность,
исполняла ее даже с восторгом и, по мере возможности,
освобождала Юлиана от свидания с несчастным, всегда огорчавшим его.
Иногда по целым часам Анна сидела у кровати Эмилия, пытаясь
внушить ему понятия, которые бы усладили жизнь его, и объясняя
ему житейский быт, свет, окружающих людей и родное семейство.
Но ее усилия были напрасны: Эмилий не оживал... Иногда какая-то
искра загоралась в глазах несчастного, он силился схватить и
понять знаки, сообщаемые сестрою, но после этих попыток в нем
возникали только сильнейшее беспокойство и раздражительность.
Эмилий знал и слушался немногих, а именно: старика Антония,
который так хорошо изучил своего панича, что не только понимал
каждый жест его, но заранее предвидел, что ему нужно, Анну,
успокаивавшую его в сильнейших припадках бешенства,
Юлиана — видимый предмет его опасений, и, наконец, мать,
производившую на него неприятное и антипатическое впечатление.
Присутствие последней всегда усиливало страдания Эмилия, потому что
он не только не принимал ласк матери, даже не дозволял ей
подойти к себе, а это невыразимо огорчало несчастную женщину и почти
всегда делало ее больной...
Способности, отнятые у этого больного существа, всей силой
своей сосредоточивались в чувстве зрения и еще в не известном нам
свойстве, называемом предчувствием. Самым величайшим
наслаждением для Эмилия было смотреть на природу через окно, на небо,
солнце и звезды. Вообще, яркие цвета и все блестящие игрушки
очень занимали его, а картины он любил до такой степени, что по
целым дням неподвижно всматривался в них. Предчувствие, к
которому уже все привыкли, развито было в глухонемом до самой
высочайшей степени. За несколько минут перед приходом Анны,
голова его была обращена к дверям, глаза сверкали, и он
улыбался... Если она хворала, Эмилий так же страдал... Перед визитом
матери метался в беспокойстве, и если мог встать, то бежал и
прятался по углам. Таким же образом больной предчувствовал, что
могло случиться с ним, и уже никто не удивлялся этому странному
свойству, заменявшему в нем все другие способности.
169
Эмилий был слишком чувствителен к переменам природы:
тревожился перед бурей, во время хорошей погоды был веселее,
метался, когда на дворе выл страшный ветер и бушевала вьюга. Зима
составляла для Эмилия самый трудный период времени. Летом он
любил жить более на открытом воздухе, смеялся и прыгал, как
зверь, когда его выводили из комнат. Старик Антоний и младший
его помощник обыкновенно выходили вместе с глухонемым в парк
и там в уединенном месте, под тенью и среди цветов, просиживали
с ним целые дни. Заглядевшись на небо, следя глазами за облаками
и улыбаясь им, Эмилий забывал все, и в такое время трудно было
опять заманить его домой, особенно, если он дожидался восхода
луны, так как с особенною страстью следил за нею по небу,
сердился на тучи, заслонявшие ее... рвался к ней и протягивал руки...
Вот в каком состоянии находится старший член семейства Кар-
линских! Теперь легко понять, каким трауром покрывал он весь
дом, где болезнь и увечье несчастного служили для всех предметом
вечных забот и огорчений.
Когда в Карлине со всей заботливостью ухаживали за больной,
пораженной вчерашним впечатлением, в это же время Алексей
спешил в Жербы и сидел на своей бричке в глубокой задумчивости,
досадуя на себя за то, что решился прервать однообразный ход
своих занятий, с которыми желал сродниться навсегда, и
недовольный сегодняшним визитом, подобно необыкновенному сну,
неотвязно бродившему еще в голове его. Он только взглянул в другой свет
и опять увидел себя ниже прежнего... Достаток Карлинских дал ему
понять собственную бедность, их общественное положение еще
резче показало, как он ничтожен. Гордость запрещала бедному
шляхтичу брататься с Юлианом, а между тем сердце так сильно влекло
к нему... Алексею стало грустно... так грустно, как не бывало
никогда в жизни. Все желания молодости, подавленные трудами и
силой воли, вдруг подняли крикливые голоса свои... Но вот Жербы,
соломенная крыша, вот тяжкая действительность!.. Алексей
встрепенулся, возмужал, вспомнил о своих обязанностях и успокоился.
Пустое, по-видимому, обстоятельство также содействовало
пробуждению Алексея от описанной мечтательности. Ехавший с ним
Парфен, по мере приближения к дому веселел, улыбался и
поминутно говорил с самим собою, не имея сил скрыть чувств своих, так
что успел развлечь и своего пана. Он жил с Алексеем на степени
приличной короткости, пан никогда не запрещал ему быть
человеком и громко выражать свои мысли. Потому, увидя Жербы и погнав
скорее лошадок, Парфен, против воли, дал Дробицкому
наставление, высказывая свое мнение о Карлине.
— Вот и наши Жербы! — воскликнул он. — Ну, слава Богу!..
Ведь нигде так не хорошо, пане, как дома... Гм, мне там не
понравилось...
— Почему же не понравилось?
170
— А почем я знаю? — возразил Парфен, пожав плечами. —
Одним словом — у нас лучше!.. Там страх какие знатные паны и,
сказывают, они добрые паны, да не видят и не знают людей своих,
к ним нет доступа... Я сам говорил с одним деревенским старостой...
бедняга уж трое суток стоит у ворот, чтоб увидеть пана и
поговорить с ним... Ну, какого же добьется он толку? Пан, наверное,
отошлет его к комиссару, комиссар отправит к эконому, на
которого он пришел жаловаться... А уж лакей-то, лакей! В тысячу раз
хуже панов! Недавно снял с себя серый армяк, а уж корчит из себя
ляха и задирает нос выше пана... У нас панский дом и деревня —
одно, а здесь в замке другой народ... ни поговорить с ними, ни
пожаловаться... Нет! По мне Жербы наши лучше...
Алексей не сказал ни слова, но он глубже самого Парфена понял
слова человека, не умевшего хорошенько объяснить свое
впечатление. В самом деле, между великолепным замком и деревней с
людьми, между паном и даже шляхтой не было ни малейшей связи,
никакой симпатии, ни одного патриархального узла, соединяющего
их. Семейство Карлинских предстало теперь глазам Алексея в
истинном виде, в уединении, на которое обрекли его обычаи,
чужеземщина, болезненная и мертвая цивилизация, основывающая свою
возвышенность на разрыве с окружающим ее светом. Эти люди были
добровольно уединенными отшельниками среди народа, составляли
касту, сосредоточенную в своем собственном кругу, чуждую всему,
что делалось вокруг нее, и ведущую отличный образ жизни. А
между тем эти аристократы поднялись и выросли из недр того же самого
народа, хотя теперь далеко разошлись с ним на перекрестных путях
жизни. Они были предводителями, наставниками, представителями
потребностей, мыслью, умом и правою рукою собратий, от которых
постепенно отторглись! Вот причина странного и фальшивого
положения, беспрестанных ссор и неприязненных чувств, выражаемых
аристократами!.. Подобно больному человеку, общество
инстинктивно колеблется, если хоть один из его органов отказывается от
исполнения обязанностей, требуемых натуральным его положением, если
человек отвергает собрата, считая его чужим и стараясь
возникающую от этого пустоту заменить новой стихией...
Чувство зависти, невольно овладевшее сердцем Алексея, теперь
обратилось в сострадание. Сравнив положение Карлинских со
своим, Дробицкий понял, что он составлял живую часть общества,
тогда как те были мертвым его органом. Ему пришли на память
печальное лицо Юлиана, его болезненная боязливость, все
сказанное им о своем положении, и бедный шляхтич с улыбкой встретил
свой домик, показавшийся сквозь зеленые ветви.
Жербы граничили с землями Карлинских, даже эта деревня,
кажется, принадлежала некогда фамилии Карлинских, но
купленная небогатым шляхтичем — впоследствии разделилась на
несколько частей. На двадцать с небольшим крестьянских изб здесь было
шесть владельцев кроме Алексея. Самым беднейшим был Алексей
со своим семейством.
171
Дробицкие имели только три семьи крестьян или, выражаясь
официальным стилем, пятнадцать душ, к этому часть поля, по
тридцати моргов на каждый засев, клочок хорошего сенокоса,
немножко леса, небольшую частицу в общей аренде и мельнице и
самый старый дом во всей деревне, отененный липами, окруженный
садом и смотревший на соседние дома со свойственной своим летам
важностью. На такое маленькое имение Алексей должен был жить
с матерью и тремя младшими братьями. Впрочем,
распорядительный и трудолюбивый молодой человек так хорошо вел свое
хозяйство, а мать, со своей стороны, была так бережлива и экономна,
что у них никогда не было недостатка в хлебе, и, что удивительнее,
они вовсе не знали ни долгов, ни недоимок казне. Соседи —
гораздо богаче крестьянами и землею — с завистью смотрели на
достаток Дробицких и, не желая назвать себя плохими распорядителями,
всегда приписывали это каким-нибудь счастливым
обстоятельствам... Наконец все единогласно решили, что Алексей имел лучший
участок земли, что его часть, примыкавшая к старому дому,
лежала на лучшей местности, и даже хотели скупить ее, но Дробицкие
не думали продавать земли своей... Впрочем, один из соседей вывел
всех из заблуждения: его участок считался самым неурожайным, не
приносил почти никаких доходов, и так как притом у него
находилось большое количество земли за несколько миль, то он отдал свой
участок в аренду Алексею. Последний, несколько лет пользуясь
этой землей, показал изумленным соседям, что гораздо более
значит умение возделывать землю, нежели сама земля, составляющая
один материал. Лежавшие на отлогостях поля стали приносить
хороший урожай, шляхтич разлакомился на это и взял землю назад,
но на другой же год, ничего не получив от нее, опять возвратил ее
Алексею. Не желая отдать ему должной справедливости, все
сказали в один голос: «Пан Алексей счастлив!» Так Дробицкий и остался
со своим счастьем, тогда как достигал его исключительно
трудолюбием и умением вести хозяйство. Что ни предпринимал он, делал
не на авось или наудачу, а с оглядкой и знанием дела, не жалел
себя, не выручался другими, не боялся трудностей, не отставал от
своей решимости, и хоть многие завидовали ему, однако никто не
был врагом, потому что за неприязнь Алексей умел платить добром
и таким образом обезоруживал своих недоброжелателей...
Старый дом, занимаемый Дробицкими, стоял в конце деревни,
принадлежавшие к нему три крестьянские избушки стояли близ него
через улицу. Его окружали сад и удобные, хоть немного
состарившиеся пристройки. Алексей не имел средств построить новых, но, по
крайней мере, умел поддерживать старые. Самый дом был,
вероятно, столетним зданием, но с самого начала построенный из хорошего
леса, крепко и хорошо еще держался, постоянно оседая в землю...
Высокая кровля, крыльцо с четырьмя столбами, высокие, но узкие
окна придавали ему важную старосветскую физиономию, а
окружающие деревья со всех сторон заслоняли его от любопытных взоров.
Перед ним лежали довольно обширный передний двор с самым луч-
172
шим в деревне колодцем, маленький флигель, конюшни, погреб и
другие хозяйственные пристройки. Принадлежавшие к этому дому
изгороди везде были крепкие, деревья неповрежденные, нигде не
замечалось следов разрушения, пустоты, развалин и беспорядка.
Везде видна была хорошая рука хозяина... Зато, в свою очередь,
здесь ни в чем не выражалось желание блеснуть красотой,
услаждать глаза, потому что в Жербах не было времени на подобные
прихоти. На середине двора, у крыльца, стояли желоба для пойки
скота, от старой липы до колодезного очепа висела веревка для
сушки белья, на изгородях навешены были кринки и горшки, на
крыльце стояли забытые корыта и ведра... Старосветские ворота
покрыты были соломой, самый дом обшит снопами, хотя имел
прежде гонтовую кровлю... в сенных окнах было много выбитых,
некрасиво заштукованных стекол. Фламандскому пейзажисту, может
быть, очень понравился бы этот домик, со множеством живописных
и счастливо сгруппированных частностей, оживленный домашними
птицами, мелким и крупным скотом и лошадьми, заслоненный со
всех сторон деревьями и дикими цветами, но человек, привыкший к
пышности другого света, света забав и праздности, с омерзением
отвратил бы глаза свои от этой шумной усадьбы, куда с большим
трудом могла въехать большая повозка, запряженная четверней или
тройкой.
Подъезжая к дому, Алексей выскочил из брички и забежал в
хату Тивона узнать, что делается в поле. Между тем Парфен
побежал в конюшню, потому что ему нужно было скорее попасть
домой. Увидя лошадей на переднем дворе, Дробицкая проворно
вышла на крыльцо узнать о сыне, потому что уже беспокоились о
нем. Вслед за нею высыпали младшие сыновья, слуги и немедленно
раздались нетерпеливые голоса:
— А где панич? Где Алексей?
Почти в ту же минуту хозяин, не застав Тивона дома, вбежал
в ворота и показался на дворе. Тогда братья, мать и старый Курта
толпою вышли навстречу с выражениями беспокойства и радости.
— Где ты был так долго? — спросила Дробицкая.
— Сейчас, сейчас расскажу, где был и что задержало меня, —
отвечал молодой человек, целуя руку матери, обнимая братьев и
здороваясь с собакой, которая распихивала всех, требуя своей доли.
Дробицкая, мать Алексея, была женщина уже немолодая,
довольно обыкновенная и некрасивая по наружности, потому что
труды и горести совершенно изгладили красоту, какую могла она иметь
в молодости. На загорелом и морщинистом лице ее рисовались
только энергия и душевная сила. Это был один из множества типов,
которые сразу не говорят ничего, в которые нужно внимательно
всмотреться, чтобы прочитать в них характер, черты которых
забываются легко, но целое навсегда остается в памяти. Испещренные
сединами волосы окружали желтые и морщинистые щеки, в
больших и темных глазах выражались быстрота и разум, вообще вся
наружность казалась более суровой, нежели милой, но уста и полное
173
доброты их выражение несколько смягчали черты, отененные
печалью и какой-то важностью. При первом взгляде она не
привлекала к себе, даже не старалась быть милой, но, узнав ее короче,
каждый видел, что может рассчитывать на ее сердце. Она не была
чувствительна, но умела чувствовать глубоко. Подобно всем
беднякам, живущим в постоянной борьбе с судьбой и людьми, она не
вдруг верила: первым ее чувством были недоверчивость и опасение,
но если подобное впечатление было подавлено один раз, тогда ее
сердце растворялось деятельной и великой христианской любовью.
Чтобы оценить эту женщину, необходимо было ближе знать и
каждый день видеть ее, незнакомые люди большей частью
ошибались в ней.
В ежедневной жизни Дробицкая была, главным образом, мать
семейства и хозяйка — иногда слишком суровая и строгая, но
умевшая идти прямо к цели, потому что ясно и верно видела ее.
Крикливая, говорунья, не умевшая льстить никому, — она своей
искренностью нередко наживала себе врагов, хотя слова ее шли
прямо из сердца. Испытав обиду сама, она смеялась и, не помня
зла, всегда готова была подать врагу руку помощи, но в то же
время без церемонии говорила ему в глаза горькую правду. Дети
боялись и вместе с тем любили ее. Среди них сердце Дробицкой
отличало одного Алексея, потому что она основывала на нем
будущность прочих детей своих. Впрочем, если и старший сын, по ее
мнению, допускал ошибку, она не колебалась высказывать ему свои
мысли, вовсе не думая над выражениями, в которые облекала свое
наставление.
Три брата Алексея, из коих старший кончил курс в училище, а
младший только начинал учиться, мальчики рослые и воспитанные
в строгости, были очень похожи на него и друг на друга. Не
отличаясь ни наружной красотой, ни стройностью фигур своих, они
были крепкого сложения, здоровые, веселые, а в глазах их
отражались быстрая понятливость и обещающее хорошие надежды
любопытство.
— Ну, говори же, Алексей, где ты гостил так долго? —
воскликнула Дробицкая. — Еще вчера я ждала тебя. Хоть дождь там лил
точно из ведра, но ведь ты не лежебока какой-нибудь и не
испугаешься, если немножко воды попадет тебе за ворот. А тут без тебя
принялись расставлять копны, не знаю, что теперь там и делают, да
и пшеница-то, пожалуй, пропадет, если очень перезреет...
— Сейчас, сию минуту, матушка, — сказал Алексей, — уж я
заходил к Тивону, велел седлать лошадей и поеду в поле...
слишком опасаться нечего: кажется, будет хорошая погода.
— Верь ты этой погоде! По-моему, гораздо лучше, как пшеница
лежит в амбаре... это вернее... Так что же задержало тебя?
— Во-первых, ярмарка, — отвечал Алексей, входя в дом, —
потом...
— Ну, что — потом? — подхватила мать.
— Странный случай!
174
— Случай! — повторили братья и мать, обступая Алексея. —
Случай?
— Не знаю, как вернее сказать... пожалуй, хоть встреча... К
вечеру я заехал в корчму на большой дороге, чтобы покормить
лошадей, и, несмотря на проливной дождь, мы с Парфеном хотели
ехать дальше, как вдруг приехал туда же мой старый знакомый и
товарищ по университету — пан Юлиан Карлинский...
— Карлинский! — вскрикнула мать. — Из Карлина? В самом
деле? Ну, что ж дальше?
— Натуральное дело, когда мы вспомнили друг друга, он не
хотел пустить меня, и я должен был ночевать с ним. Между тем
приехал посланец с известием, что его мать...
— Полковница?
— Да, пани Дельрио занемогла, я поехал за доктором Гребе-
ром, свез его в Карлин и теперь возвращаюсь прямо оттуда.
Мать пристально посмотрела в глаза сыну, невольно
вспыхнувшему, и покачала головою.
— Вот тебе и раз! — воскликнула она, пожимая плечами. —
Теперь попали мы в ловушку, хоть долго бегали от нее. Напрасно
я советовала тебе не знакомиться с тем паничем и не вспоминать
старой дружбы, судьба хотела иначе... Что ж делать?.. Что делать?..
Но это огорчает меня... Верно, он был вежлив, увлек твое сердце,
вот и пойдет теперь дружба с замком... а для нас — бедной
шляхты — это очень вредно.
— Милая маменька! — произнес Алексей, немного тронутый
упреками матери. — Мог ли я поступить иначе, имел ли право
бежать прочь или отвечать равнодушием, если он оказывает мне
искреннее расположение?
— А на что тебе это панское расположение? — сердито сказала
Дробицкая. — На что, для чего? Оно только расстроит тебя,
поведет к лишним издержкам, ты привыкнешь к безделью, будешь то и
дело кататься в Карлин, либо он беспрестанно будет забегать сюда
и отнимать у нас дорогое нам время... Уж прямо скажу тебе: я не
люблю этого... что правда, так правда!..
— Бесценная маменька! — проговорил Алексей, целуя ей
руку. — Во-первых, я вовсе не хотел заключать с ним короткой
дружбы, хоть, может быть, желал ее и даже тосковал о ней,
во-вторых, это был нечаянный случай, потому нет резона
заключать, будто мы начнем теперь жить в коротких сношениях, хоть
бедный Юлиан, кажется, очень желает этого... Он такой добрый
человек!
— Добрый... они все добры — хоть куда, — отозвалась мать, —
но нам не ужиться с ними, они не умеют ценить ни времени, ни
денег, мы с ними испортимся, а они не исправятся. Лучше жить со
своей братией...
— Правда ваша, милая маменька, лучше жить со своими, —
отвечал Алексей. — Но что мне делать теперь? Присоветуйте, я
охотно послушаюсь, потому что вовсе не ищу другого общества.
175
— Да уж не оправдывайся, голубчик! — воскликнула мать. —
Разве я не понимаю, что ты умнее нас и поневоле должно тебя
тянуть к этим господам, которые лучше поймут тебя, как равного
себе по уму... Но не думай, будто я из самолюбия хотела приковать
тебя к нашей хате с соломенной крышей. Если я удерживаю, так
делаю это для тебя самого... Там — у панов ничего не встретишь,
кроме огорчений... Хоть бы ты был первый мудрец на свете, хоть
бы стал равен им головой и сердцем, никогда не найдешь там ни
искренней дружбы, ни братства, ни равенства, ты обязан будешь
занимать их, служить им, жертвовать собою, и за все это, если
будут иметь досуг и не найдут никого лучше, они издали улыбнутся
тебе, только бы никто не заметил этого. Поверь мне, поверь...
потом они предпочтут тебе первого мальчика с раздушенной
головой и поддельным титулом.
— Милая маменька, вы все представляете в черных красках, но
я решительно не думаю навязываться никому, даже Юлиану...
— Да что и толковать долго! Уж дело сделано — объясняться
нечего, но откровенно говорю тебе, что я не радуюсь этому... Вот
увидишь, Юлиан, соскучившись о тебе, верно приедет сюда,
возьмет тебя к себе, там познакомишься с другими, должен будешь
разъезжать, мы должны будем принимать, тогда ты уже не
справишься с хозяйством, родной дом опротивеет тебе, потому что
привыкнешь к панской роскоши — ведь это так легко!.. Но хоть
расскажи, по крайней мере, как это случилось?
Алексея обступили со всех сторон, и он должен был со всеми
подробностями пересказать о своей встрече в корчме, о разговоре с
Юлианом и приеме в замке. Он не умолчал о свидании с Анной,
не скрыл впечатления, какое произвело на него пребывание в Кар-
лине, одним словом: обо всем сказал откровенно. Мать с печальной
миной слушала сына, качала головой, но уж не говорила ни слова.
В это же время подвели к крыльцу оседланную буланую лошадь,
второй брат напросился ехать вместе с Алексеем в поле на
маленькой лошадке, которую Парфен немедленно и привел ему. Отправив
обоих сыновей на работу, Дробицкая с поникшей головою
возвратилась к своим обычным занятиям.
Уже несколько дней пани Дельрио прожила в Карлине, но ее
здоровье не поправлялось. Полковник, успокоенный присланным
известием, не спешил к жене, доктор Гребер еще находился там и
умерял раздражение бедной женщины противонервическими
средствами, но они мало приносили пользы. Юлиан и Анна неотлучно
сидели при матери, а если по необходимости удалялись на короткое
время, то печаль полковницы усиливалась до такой степени, что по
возвращении они находили ее в слезах. По принятому и строго
соблюдаемому в Карлине обыкновению, хоть Юлиан строго
приказал не извещать президента Карлинского о прибытии полковницы,
однако через три дня кто-то секретно дал ему знать об этом — и
176
президент, как водится, немедленно приехал в Карлин,
рассчитывали на то, что его присутствие будет для пани Дельрио
достаточным побуждением скорее отправиться домой.
Может быть, в первый раз теперешний визит Павла был
неприятен Юлиану и Анне, хоть они любили дядю и умели ценить его
заботливость о себе. Они хорошо поняли цель приезда его, но
между тем положение матери не без причины тревожило их... Павел
был очень вежлив к бывшей жене покойного брата, и хоть они
никогда не доходили до старых разговоров и объяснений между
собою, однако в душе ненавидели друг друга. Павел сердился на
полковницу за брата и не мог простить ее за вторичное замужество,
полковница видела в нем тень ненавистного мужа и
преследователя, отнявшего у нее детей и не хотевшего вверить их материнскому
сердцу. Они ни одного разу не высказали друг другу того, что
чувствовали, но в то же время ясно видели, что их взаимное
нерасположение и ненависть никогда и ничем не искоренятся.
Президенту довольно было только приехать в Карлин, чтобы
своим прибытием выгнать оттуда полковницу. Он никогда не
позволял ей пробыть у детей больше трех суток, а если дети решались
навестить мать, то через два дня обыкновенно сам приезжал за
ними. Такое удаление детей от матери было до такой степени
обидно для полковницы, что собственно за это она смертельно
возненавидела президента, но должна была терпеть и равнодушно
переносить подобное преследование, потому что в этом случае
президент поступал отчасти справедливо.
Как лицом, так и характером, похожим на покойного Хорунжи-
ча, президент был моложе его только одним годом. Воспитание вело
его к одной участи с братом, но склонности их были различны.
Подобно Хорунжичу — чужеземец и больше всего француз,
страстный обожатель цивилизации Запада, Павел старался стереть с
себя малейший след и печать происхождения — точно клеймо
первородного греха, сделался гражданином мира, европейцем, почти
стыдился родных обычаев и не любил своего прошедшего. Он часто
вояжировал, помнил много, обладал познаниями, но при всем этом
строго следовал мнениям современности, безусловно принимая
мнения, принятые в высшем кругу общества, и с уважением повторяя
все, что в известном месте было признано за аксиому.
Любя свет и все суеты его, жизнь забав, удовольствий и
праздности, Павел в сравнении с братом имел одной страстью больше:
он был тщеславен и горд, хотел пользоваться значением и искал
его в должностях, знаках отличия, в степенях служебной
иерархии. Это, по крайней мере, имело хорошую сторону в том
отношении, что Павел принимал участие в действительной жизни и
усиливался занять в ней самое видное положение. Чрезвычайно
вежливый, даже снисходительный в обращении, Павел имел
сердце благородное и доброе, но резко пробивавшаяся сквозь эти
свойства гордость отталкивала от него всех и делала его почти
смешным.
177
Постепенно возвышаясь в должностях, начиная с уездного
предводителя дворянства, Павел старался потом получить, и в самом
деле получил, титул президента, а в настоящее время добивался
звания губернского предводителя — цель тайных его надежд и
желаний, скрываемых потому собственно, что не надеялся получить
его. Все домогательства, впрочем весьма благородные,
предпринимаемые им в этом отношении, ограничивались пока поисками себе
друзей между лицами, имевшими какое-нибудь влияние. Он не
забывал ни одних именин значительных в губернии особ, не пропускал
ни одного бала в городе, участвовал во всех приемах высших лиц,
несколько раз в году скакал на почтовых для поздравления с чинами
и орденами, одним словом, всеми силами старался стать на виду,
даже был популярен среди шляхты, дабы склонить ее к выбору себя.
Всегда открытый дом его свидетельствовал, что будущий высокий
чиновник не пожалеет никаких расходов на великолепное
представление дворянства, усердное посредничество в делах соседей и
знакомых служило порукою, что он со всем радушием будет исполнять
обязанности посредника и покровителя... Но увы! Еще долго
приходилось ему ждать вожделенного мундира и титула. И никто столько
не вредил ему на этом поприще, как полковник Дельрио, который,
живя с президентом на степени холодной вежливости, вместе с
женою питал к нему непримиримую ненависть.
Павлу было лет около пятидесяти, иные уверяли, что больше,
но, судя по наружности, он казался моложе, так он еще был свеж,
здоров, красив, хоть немного лыс. Высокого роста, сухощавый,
статный, одеваясь хорошо, президент имел такую стройную талию, что
издали казался почти юношей.
Еще в самых молодых, горячих летах президент довольно
легкомысленно женился на редкой красавице-немке, разведшейся с
мужем или вдове после какого-то генерала. Подобно ему женщина
европейских салонов, не умевшая ни понять, ни полюбить родины,
пани фон Драген ничего не принесла с собою в приданое, кроме
прекрасного, набеленного и нарумяненного личика, в скором
времени испорченного белилами и румянами, да еще — нервов,
спазмов, неумеренной склонности к удовольствиям и прекрасного
таланта на арфе, играя на которой, она имела возможность
похвастаться превосходными ручками. Одних лет с президентом, она
состарилась скорее мужа, а это обстоятельство натурально
произвело в ней самое дурное расположение, она капризничала, если
сидела дома, — и Павел так привык к подобным причудам, что уже не
обращал на них внимания. Почти каждый год она ездила на
минеральные воды, к морям, в теплый климат, ища развлечения на всем
земном шаре и нигде не находя ничего, кроме одной зевоты. Детей
у них не было — это увеличивало их несчастье. Впрочем, по
отъезде жены из дому, президент становился веселее и свободно вел
холостую жизнь. Нерастраченные чувства сердца он всецело
перелил на детей брата Яна, особенно на Анну, вместе с Атаназием,
другим братом покойного Хорунжича, он был опекуном племянни-
178
ков и всего себя посвятил их воспитанию и устройству. Живя
недалеко в Загорье, Павел не спускал с них глаз, управлял имением,
помогал во всех делах и любил их точно родных детей, кроме того
еще любил их всею ненавистью, какую питал к полковнице,
стараясь заменить им мать и всеми мерами удаляя ее от Юлиана и
Анны.
Как Анна была в полном смысле душою всего Карлина, так
президент был в нем главным хозяином. Юлиан делал, что хотел и
сколько хотел, никто не противоречил ему, никто не руководил им,
но более практический и неутомимый президент неусыпно
наблюдал за ним и, не давая понять, что помогает или советует ему, не
затрагивая самолюбия Юлиана, даже оставляя на его стороне все
заслуги, умел так действовать на него, что, несмотря на
равнодушие к трудам и занятиям, Юлиан хорошо управлял имением.
Такой успех удивлял и даже иногда озадачивал молодого человека, но
как в нем не было большой надменности, то он с радостью
соглашался бы прослыть неспособным к хозяйству, чтобы ничего не
делать, но президент не допускал до этого.
Полковнице не говорили о приезде президента. Но так как она
жила в Карлине уже третий или четвертый день, то с
беспокойством предчувствовала его. Увидя карету дяди, Юлиан и Анна
переглянулись друг с другом и первый незаметно удалился из комнаты.
Он нашел президента уже расхаживавшим по салону и искавшим
зеркало, чтобы поправить волосы, платье и другие принадлежности
своего костюма, потому что президент чрезвычайно заботился об
этом.
— Ах, милый дядюшка!..
— Ах, милый племянник! — отвечал Павел с улыбкой.
— Как ваше здоровье?
— А ваше?
— Мы, слава Богу, но мамаша, приехав к нам, занемогла
опасно...
— Зачем же она ездит, зачем ездит? — с притворным
добродушием произнес Павел, подходя к зеркалу. — Вы бы сами могли на
какой-нибудь день побывать у нее... а то с ее здоровьем...
— Ей хотелось видеть Эмилия.
— Разве она поможет ему? — мрачно проговорил президент. —
Но где Ануся?
— У мамаши...
— Полковница не выходит?
— Уже три дня, Гребер запретил...
— А, и Гребер здесь?
— Но мамаше было очень дурно...
— А полковник не приезжал?
— Она не велела писать ему, что больна.
Президент слегка пожал плечами.
— Не думаю даже, чтоб здесь ей было удобно... кроме того она
должна беспокоиться о муже...
179
— Но и выехать ей невозможно, милый дядюшка,
невозможно, — сказал Юлиан с ударением. — Еще несколько дней она
должна прожить здесь, пока совсем не поправится...
— Против этого не спорю, — сухо отвечал президент. — Но
могу ли я видеться с нею?
Юлиан немного смешался.
— Дорогой дядюшка! — произнес он, приближаясь к
президенту. — Вы понимаете меня... пожалуйста, не принуждайте
мамашу к свиданию с собой, она ценит вас, но вы знаете, как это
расстроит ее...
— Я вовсе не знал, чтоб это могло расстроить полковницу...
если хочешь, пожалуй, я не буду видеться с нею... я никогда не
был нахалом и невежей.
Юлиан подошел, чтобы обнять дядю, президент со слезою на
глазах прижал его к сердцу. В эту же минуту вошел Гребер.
— Ах, пан доктор! —• воскликнул Павел, кланяясь ему издали
и хладнокровно. — Юлиан... вели подать мне чаю...
Юлиан вышел. Президент обратился к Греберу и спросил:
— Скажите, что случилось тут с полковницей? В самом ли деле
она больна, или ей только надо быть больною?
Политик Гребер пожал плечами, еще не зная, что сказать в
ответ.
— Уж три дня вы лечите ее, следовательно, должны знать,
какого рода болезнь вашей пациентки?
— Небольшое раздражение нервов, частью простуда и
маленький беспорядок в желудочных отправлениях...
— Ну, так слава Богу, тут нет ничего слишком страшного, —
сказал президент. — Дать ей апельсинной воды либо магнезии, и
будет здорова... а против простуды, пане доктор, я сам испытал, нет
лучшего лекарства, как езда и свежий воздух.
Гребер улыбнулся, вошел Юлиан, и разговор прервался... В эту
же минуту доложили, что приехал полковник. Президент немного
поморщился, потому что не мог сразу подавить в себе неприятного
чувства, но через минуту, силой воли, он опять сделался весел и
свободен. Павел с редким искусством умел владеть собою.
Для постороннего человека президент и полковник
представлялись одинаковыми типами, но в существе они резко отличались
друг от друга, хоть, по-видимому, принадлежали к одному классу
общества и к одному цеху. Оба некогда были красавцами и
помнили об этом дольше, чем бы следовало это пожилым людям, оба
любили свет с его суетами и, воспитанные за границей, оба
отличались чужеземными самыми утонченными манерами. Но несмотря
на такое сходство, легко было видеть, что их разделяло огромное
пространство. Полковник играл роль пана, не сознавая себя паном,
президент, хоть не был паном по богатству, но зная свое
происхождение и поддерживаемый родословными воспоминаниями, был
паном по внутреннему убеждению. Полковник, не умея скрыть под
благовидной оболочкой свои страсти, то и дело компрометировал
180
себя неумеренной игрой, пиршествами и особенно красивыми
личиками, до которых слабость его была до последней степени очевидна,
и не слишком тщательно скрываема, президент, слабый в такой же
степени, ни одного разу не был изобличен в доказательствах своих
слабостей, на счет его предполагали и даже говорили разные
разности, но никто не мог прямо в глаза назвать его виноватым, так
что Павел имел даже право громко и смело рассуждать о
нравственности.
Эти люди, питая взаимную нерасположенность, обращались
друг с другом холодно, вежливо, равнодушно. Полковник выражал
немного язвительности, президент, со своей стороны, платил за это
маленьким презрением. Впрочем, встретившись в обществе,
особенно многолюдном, они не обнаруживали антипатии друг к другу.
Президент в кругу посторонних отзывался о полковнике без всякой
тени нерасположения, полковник даже перед короткими друзьями
скрывал свои чувства к Павлу и почти хвастался дружбой с ним.
Несмотря на все это, они очень редко встречались друг с другом и
нигде не могли быть долгое время вместе...
Еще в передней, узнав о президенте, полковник немного
смешался, но сейчас же замаскировал это восклицанием:«Ах, так
давно я не имел удовольствия видеть его!» и вошел в салон с
улыбкой.
Президент на теперешний раз решился быть тем вежливее, чем
сильнее хотел дать почувствовать полковнику, что считает себя
здесь хозяином, а его чужим и гостем. Затем, очень чувствительно
поздоровавшись с полковником, Павел с величайшей заботливостью
спросил его о поездке, дороге и т. д.
Высокий, плечистый и прекрасно сложенный Дельрио
вследствие забот супружеской жизни значительно поседел, чувствовал
слабость в ногах, испытывал припадки подагры, хоть не признавался
в ней. А как напоминание о подагре могло быть для него крайне
неприятным, то президент, усаживая его, выразил заботливость,
чтобы ногам его было тепло.
— А что, пане полковник, ведь мы стареем? — сказал он с
веселой улыбкой. — Даже и я начинаю уже чувствовать, что
молодость вся израсходовалась...
— Я не сознаю этого! — возразил Дельрио.
— И дурно поступаете, — перебил президент, — люди начнут
видеть больше того, что есть на самом деле. Надо предупредить
их... Виделись вы с супругою? — спросил он, спустя минуту.
— Нет!.. Но я полагаю, что она войдет в залу...
— Едва ли, — равнодушно сказал президент, — кажется, она
не очень здорова...
— Нездорова? — повторил полковник, устремив глаза на Гре-
бера. — В самом деле?
— Не беспокойтесь, это ничего, ничего, так... маленькое
раздражение нервов...
— А, нервов!
181
— Мы хорошо знаем подобные вещи, пане полковник! —
отозвался президент. — Ведь и моя тоже нервная... Счастье, что ее нет
теперь дома... О, если бы она потеряла нервы где-нибудь в дороге!..
Видно, не по вкусу пришлась эта острота полковнику, потому
что он ни слова не сказал в ответ, а только улыбнулся и, схватив
шляпу, отправился к жене. Гребер взялся проводить его. Президент
остался один с Юлианом.
При входе полковника в комнату, где сидела полковница с
Анной, поначалу из груди жены вырвался крик удивления, потому что
если она и была к нему привязана, то единственно только по
привычке и не могла не взволноваться в первую минуту свидания
с ним, потом на лице ее резко отразилось чувство неудовольствия.
Полковник подошел к жене с выражением беспокойства и
чувствительности, но в скором времени переменил тон разговора и перешел
к любимым шуткам. Анна немедленно вышла вместе с Гребером,
супруги остались одни.
Это не слишком нравилось пану Дельрио, потому что он не
любил долгое время оставаться наедине с женою, так как
болезненная чувствительность жены очень надоела ему. Впрочем Дельрио
подсел к ней и начал разговор целованием ее ручек.
— Ты не поверишь, — отозвалась жена, — как мне было
дурно, если бы не доктор Гребер...
— Уж он говорил мне, хвастался... нервы, душа моя!
— Вот как вы легко трактуете о наших болезнях!
— Не хотелось бы понимать их иначе, это было бы слишком
больно для меня, но, благодаря Бога, все прошло, и мы опять
здоровы, cher ange, и молоды, и прекрасны! Какие сегодня у тебя
глазки!
— От горячки.
— Какое от горячки! В них просвечивается жизнь... еще, может
быть, немножко любви... и частичка тоски...
Найдя слова мужа неприличными, полковница потупила глаза
и покраснела, точно пятнадцатилетняя девочка. Он обнял ее с
улыбкой развратника и, поцеловав в голову, сказал:
— Только, пожалуйста, не хворай... Сколько раз ты ни
приезжала в этот Карлин, полный привидений и черных воспоминаний,
всегда платилась за это здоровьем.
— Здесь мои дети! — прошептала пани Дельрио.
— Кто же виноват, что ты не имеешь их больше? — сказал
полковник с шутливой улыбкой. — Надо было постараться, чтобы
хоть пара их кричали и в Люткове...
— Бог не дал... милый Виктор!
— Милая Теклюня!
Дельрио еще два раза поцеловал и обнял жену. Исполнив эту
обязанность, он сел на стул и сказал:
— Когда же мы поедем?
— Не знаю. Доктор не позволяет...
— Ну его к черту! Но вот в чем дело: президент уже явился!
182
Полковница в большом замешательстве вскочила со стула и
побледнела.
— Президент здесь? Кто сказал тебе?
— Да я сам видел его... сладенький, ни дать ни взять Лукреция...
Полковница опять села на стул и сказала:
— Приехал... ты говоришь правду, пора нам ехать, мы не
можем жить с ним под одной кровлей...
— И я, со своей стороны, не могу сказать, что обожаю его, —
подтвердил Дельрио. — Но один день как-нибудь проживем здесь...
Между прочим, не мешает показать, что мы не боимся его и не
бежим отсюда...
Полковница молчала и, потупив голову, погрузилась в
печальную задумчивость.
— Ну же, душечка, рассей печальные мысли, которые привез с
собою президент, — произнес муж, — перестань думать о нем, а
лучше взгляни-ка на меня своими пятнадцатилетними глазками:
они жгут меня до костей... Теклюня! Cher ange!
Но полковник напрасно пытался рассеять дурное расположение
жены своей веселыми шутками. Пани Дельрио оставалась
печальной и сердитой.
— Жизнь моя, — опять сказал полковник, спустя минуту, —
подобное нерасположение к президенту могло бы внушить мне
самые странные догадки, только одна любовь способна с такой
быстротой обращать сахарные чувства в кислые...
На столь неуместную остроту полковница пожала плечами и
воскликнула:
— О, решительно не понимаю, каким образом достает у тебя
сердца под предлогом развлечения так жестоко мучить меня?..
Президент... да это для меня самое ненавистное существо на свете!
— Не стану защищать его, — отозвался полковник, — можешь
ненавидеть его, сколько угодно... Но почему меня ты принимаешь
так печально и холодно? Поверь, я не заключил ни малейшей
дружбы с президентом...
При этих словах вбежала Анна и пригласила полковника
завтракать. Кажется, муж и жена очень обрадовались этому случаю,
потому что первый истощался на остроты, не имея чем поддержать
их, а последняя хотела быть одна... Супруги простились только
взглядами — и Анна, в замену мужа, осталась с полковницей.
Вышеописанная сцена ясно показывает, какова была жизнь в
Карлине. Прекрасный замок, на который верно не один бедняк
глядел со вздохом, воображая, что там проводят в полном смысле
золотые дни, — этот замок, на самом деле, заключал несколько
злополучных существ, несущих на плечах своих столь тяжелое
бремя, какого не могли бы выдержать люди, одаренные большими
силами и самым твердым характером. Там жил, во-первых,
несчастный, обреченный на жизнь дикого животного, а окружающие
183
родные, глядя на него с состраданием, не могли облегчить жестокой
его участи. Там находилась мать, разлученная с детьми, и сироты,
которых не Бог, а люди вырвали из родительских объятий.
Наконец, там встречались и другие существа, только мучившие друг
друга.
В тот день, когда мы заглянули в Карлин, президент, против
своего обыкновения, по просьбе Анны и Юлиана, решился своим
пребыванием не принуждать полковницу к выезду, а потому,
вскоре после обеда, уехал из Карлина, извинившись перед
полковником, что хоть он и считает себя хозяином здешнего дома, но по
делам должен оставить гостя. Узнав об отъезде президента, пани
Дельрио вздохнула свободнее и прямо догадалась, что этим
счастьем она обязана Анне. Полковник также стал веселее, но своею
веселостью никого не мог занять, кроме доктора Гребера,
считавшего для себя обязанностью смеяться на все остроты не только
своих пациентов, но и всей родни их. Полковница хотела опять
видеться с Эмилием, но ей отсоветовали это под предлогом
раздражительности больного, а в самом-то деле больше опасаясь вредных
последствий для нее самой.
Кроме Анны, не имевшей времени скучать и весело
занимавшейся своими обязанностями, все прочие члены семейства печально
проводили время в старом замке. Юлиан, особенно в минуты
отдыха, чувствовал тяжесть жизни и недостаток существенной цели, без
которой смертельная тоска овладевает человеком. Тяжелый и
однообразный труд убивал в нем остатки юношеской живости, но труд
был условием семейного быта, первой его потребностью. Дядя, хоть
и мог выручить его из такого состояния, но нарочно не хотел делать
этого, дабы в последующей жизни Юлиан умел сам управлять
имением и домом.
Молодой Карлинский, хоть имел очень много знакомых в своей
сфере, но не имел ни одного друга. Может быть, первый раз после
университетской жизни он мог открыть свою душу Алексею и
почувствовал к нему такое влечение, что через три или четыре дня,
взглянув на Жербы, видневшиеся вдали, решился съездить к товарищу...
Он хотел ехать в том костюме, какой был на нем, и приказал
запрягать лошадей, но, вспомнив, что у Алексея есть мать и что бедные
люди очень щекотливы на приличия, оделся во фрак, надушился,
взял шляпу и перчатки и, улыбаясь на самого себя, собрался ехать.
В таком положении застала его Анна и удивилась, увидя брата
во фраке и вообще в костюме, очень редко употребляемом в
деревне. Желая узнать, куда идет Юлиан, она спросила:
— Куда же ты собрался?
— Вот уж ни за что не отгадаешь, лучше прямо открою весь
секрет: еду в Жербы к Алексею, который не имел счастья
понравиться тебе... но как у него есть мать, а я делаю первый визит, то
иначе и не могу явиться к ним...
— В самом деле, ты очень интересуешь меня своим другом, —
отвечала Анна. — Уже стосковался по нем?
184
— Но, милая моя Ануся, ты не знаешь этого человека, не
постигаешь, какое сердце бьется под его простой одеждой, какие
мысли волнуют его невзрачную голову!.. О, для оправдания слов
моих прошу тебя ближе познакомиться с ним... Может быть, тебе
во всю жизнь не удавалось нечаянно находить бриллиант самой
чистейшей воды в неблаговидной оболочке человека без нашей
формы, без наших неизменных вежливостей и светских условий, с
самого начала этот энергический сын природы, будет поражать
тебя... но невозможное дело, чтоб ты не оценила его!
— Без сомнения, — отвечала Анна с улыбкой, — я сочла бы
его за эконома или домашнего бухгалтера, если б не застала его на
креслах в твоей комнате...
— Ты часто даешь мне разные наставления, ангел мой, прости,
если теперь я скажу тебе нечто в подобном роде. Мы — паны, а вы,
извини за выражение, женщины салонов, слишком много даем весу
форме и наружности, часто незнание языка, незнакомство со
смешными пустяками, так занимающими нас, равнодушие к моде,
новостям, политике, наконец, жесткость в обращении и необычайность
выражений, — в наших глазах делают человека недостойным нашего
общества, мы отталкиваем его, даже не заглянув, что кроется внутри
него. А между тем все это не больше, как мелочь, прибавки,
наружные украшения, под которыми гораздо чаще скрывается
ничтожество, нежели высота душевная, — все это общая принадлежность почти
всех, так как их приобретение не стоит больших условий: при
небольшом знании света и книг очень скоро и легко можно усвоить себе все
те мелочи, но зато даров Божиих, часто покрываемых грубой
оболочкой... мы не познаем из-за одного предубеждения...
Анна с любопытством и покорностью слушала эти слова и
наконец произнесла:
— Правда твоя, милый Юлиан! Но почему ты не
представляешь себе еще того обстоятельства, что как нам с ними — этим
грубым народом, так и ему с нами — людьми полированными,
будет нелегко и неприятно... каждый гораздо лучше понимает
своих... Не упрекай меня за женскую слабость: привези сюда Алексея,
я постараюсь короче узнать и полюбить его, только бы он развлек,
оживил и развеселил тебя!
Юлиан с чувством обнял сестру и, лишь только дали знать, что
экипаж готов, сбежал с лестницы и поехал в Жербы.
Алексей вовсе не надеялся на этот визит, по крайней мере, не
ждал его так скоро. Но мать была уверена в том, даже собиралась
холодно принять панича, потому что не очень желала короткого
знакомства с Карлином.
«Пусть только приедет сюда, — думала она про себя, — уж не
буду церемониться с ним, гость гостем, следует принять его
по-человечески, но решительно не буду хлопотать из того, что он панич:
встречать даже не выйду».
Алексей случайно был дома, когда карета Юлиана, поворотив в
ворота и въехав на двор, подвезена была перепуганными лошадьми
185
к крыльцу, потому что они испугались желоба у колодца. Дробиц-
кая не догадалась сразу, что это за гость, и полагала, что это,
вероятно, какой-нибудь чиновник, потому что у нас никто не ездит
параднее этих панов, но живое движение Алексея сейчас показало,
кого она должна встретить.
— Маменька! Мой друг Карлинский! Ради Бога, примите его со
всем радушием! — воскликнул Алексей, выбегая из комнаты.
— С радушием, только без парада и церемонии! — проворчала
мать, поправляя на себе холстинковую блузу и шейный платок. —
Вздумал панич жить со шляхтой, так изволь слушаться нашего
устава...
При этих словах показался Юлиан, вежливо подошел к матери
друга, поклонился ей с искренним уважением, потому что и в
женщине, одетой по-деревенски, с черными руками и говорившей
просто, умел оценить достоинства, приветствовал ее немногими
словами, но без принужденности, с самой милой и увлекательной
улыбкой.
Трудно объяснить, что сталось с Дробицкой, только при виде
красивого, нежного, деликатного, слабого юноши и при взгляде на
прекрасное лицо его она почувствовала себя совершенно
обезоруженной... Великую силу заключает в себе человеческое лицо, если
оно выражает не притворную, а искреннюю и сердечную доброту,
оно согревает самую твердую холодность, побеждает антипатию и
смягчает недоброжелательство, потому что за любовь и сочувствие
человек обязан платить сочувствием и любовью. Так точно
случилось и с Дробицкой. Она решилась принять Юлиана как можно
холоднее и равнодушнее, даже намеревалась чем-нибудь кольнуть
его и оттолкнуть от своего дома: но все эти прекрасные планы
разрушились в одно мгновение — и расцветшая на устах
благородной женщины улыбка чрезвычайно обрадовала Алексея, потому что
он совершенно успокоился, увидя ее на лице матери.
Еще более Юлиан увлек Дробицкую разговором. С первого разу
он был свободен, смел, на все смотрел без удивления и все понимал,
так что, спустя несколько минут, мать Алексея забыла даже о его
аристократическом происхождении. Впрочем, она не могла
совершенно преодолеть себя и не обнаружить перед Юлианом заранее
придуманных мыслей. Во время разговора она несколько раз
упомянула о своей бедности, о необходимости трудиться, о различии
жизни их от той, какую мог вести Юлиан, применяя последние мысли
к гостю и вместе к Алексею... И тут Карлинский сумел говорить
ловко и резонно, соглашаясь с хозяйкой и вместе ценя жизнь
трудолюбивую, несколько унижая себя и представляя картину тяжести
своего существования, хотя на вид оно было блистательное.
Слушая все это, Дробицкая с недоверчивостью и удивлением
смотрела в глаза гостю, вовсе не представлявшемуся паном. Спустя
немного времени Алексей и Юлиан ушли в другую комнату
покурить сигар, а хозяйка осталась в гостиной одна и глубоко
задумалась.
186
Дом Алексея после салонов Юлиана был слишком беден и
некрасив, но Карлинский нашел его милым и совершенно
удобным.
Половина Алексея, несмотря на свою простоту и бедность, даже
испорченным глазам Юлиана могла казаться красивой. Это была
комната довольно обширная, расположенная в сад, белая и
чистенькая, как будто в ней жила молодая девушка. Главное окно
обращено было к деревьям, — и Алексей с большими усилиями выпросил
у матери позволение сделать в саду просеку для перспективы на
блестящий пруд и темные леса, лежавшие в отдалении... Оттуда-то
именно тоскливый труженик не раз уносился глазами и мыслями в
бесконечную страну надежд и мечтаний... По обеим сторонам окна
росли стройные мальвы, все в цветах и, склоня свои головки, с
любопытством заглядывали в кабинет молодого человека. Впрочем,
эта комната, сама по себе, была скромная и сообразная с
состоянием хозяина, в углу стояла кроватка, покрытая коврами домашней
работы во вкусе, напоминающем, что мы подражали восточным
изделиям, в головах висел на овальной серебряной дощечке образок
Пресвятой Девы и Святого Антония, сбоку ружье и палаш
отцовский. На столе находились хозяйственные бумаги, реестры, счеты,
а среди них Гете, раскрытый на втором томе Фауста... В углу на
полке тщательно уставлены были книги, оставшиеся после
университета, количество их было небольшое, но давало хозяину
возможность обходиться без новостей. Там находились: Библия, Гомер,
Плутарх, Тацит и Ливии, Геродот, Шекспир, Гете, Шиллер, Коха-
новский и Красицкий, Монтань и Рей, Подражание Христу,
исповедь св. Августина... вот и все! Но в таком маленьком на вид
собрании как много заключалось содержания!..
— Ах, как здесь мило и прекрасно! — воскликнул Юлиан,
переступая порог.
— Однако не так, как у тебя, очень скромно и бедно...
— Да, но зато я чувствую, что здесь обитают спокойствие и
счастье, тогда как у меня, хоть везде богатство, но скучно... Здесь
хотелось бы петь, а у меня задуматься...
— Благодарю тебя, но не истощайся на похвалы, благородный
товарищ! — отвечал Алексей с улыбкой. — Будь со мною
откровенен, говори, что думаешь, не считай меня щекотливым, потому что
во мне нет подобного свойства... Садись... но сперва изволь
посмотреть, какое унижение для меня! Ты не можешь курить моего
табака, потому что до смерти закашлялся бы от него, приходится
позволить тебе курить свои сигары.
— И ты будешь курить со мною? — спросил Юлиан, доставая
сигарочницу.
— Нет, благодарю... боюсь привыкать к тому, чего употреблять
не в состоянии... Зачем позволять себе прихоть и потом испытывать
неприятность? Я закурю свою трубку.
— Как хочешь, — сказал Юлиан, подавая Алексею свою
руку. — Как хочешь, только не выгоняй меня отсюда, милый друг!..
187
Может быть, я мешаю тебе, отнимаю время, извини, но ты
окажешь благодеяние, если не оттолкнешь меня... Я крайне нуждаюсь
в друге, утешителе и наперснике...
— А я уже свыкся с моим одиночеством и умею жить только с
самим собою... В первые минуты после городского шума и дружбы
со школьными товарищами мне было здесь тяжело и грустно, как
в могиле, теперь уже не чувствую потребности в излиянии, привык
жить с одним собою, осматривать собственные раны и...
— И, может быть, тебе представляется смешным, что я до сих
пор остаюсь слабым и беспомощным юношей? — спросил Юлиан.
— Нет!.. Во-первых, не все мы созданы одинаково, во-вторых,
общество — потребность, и обойтись без него невозможно... Только
святые и мученики могли жить уединенно, потому что они жили в
Боге и с Богом... слабый человек поневоле нуждается в людях...
— Кто же ты, милый Алексей: святой или мученик? — весело
спросил Юлиан.
— Ты поймал меня... Увы! Я не святой и не мученик, а привык
к одиночеству собственно потому, что иначе не могло быть. Но как
в пустыне являются чудовища, так в моем уединении родятся
страшные привидения. Не один раз я был принужден бороться с
ними... но против этого лучшее лекарство — труд...
— Великое слово ты высказал... только бы это был труд, к
которому чувствуем расположение, а не какое-нибудь
машинальное, несносное и глупое занятие...
— Объяснимся хорошенько, милый Юлиан! Труд
привлекательный и приятный для нас не может назваться в полном смысле
трудом, это скорее будет забава, занятие или обязанность,
исполняемые нами с наслаждением... но труд ненавистный — как печать
доли человека... вот мое горькое лекарство! Мы часто слышим, как
тысячи людей жалуются на свои труды, требуемые от них
известными обстоятельствами, — сибариты! Хотят трудиться, но без
малейшего самоотвержения, желают приятных для себя занятий, дабы
назвать их трудами... такие люди — истинно празднолюбцы!
— Это совершенно новая теория... А домашняя-то бухгалтерия
и хозяйство?.. Надеюсь, и для тебя они несносны.
— Не назову их приятными занятиями. Но что делать? Деды
не оставили мне средств жить в бездействии, я обязан трудиться,
по крайней мере, для того, чтобы облегчить судьбу братьев и
приготовить для них лучшую будущность...
— Следовательно, ты думаешь, что я совершенно свободный
человек, каким все считают меня? Вот и ошибся!.. Каждый из нас
непременно несет какое-нибудь бремя: меня в такой же степени
мучат распоряжения по имению и светские обязанности, в какой
тебя — хозяйство, мне более хотелось бы читать, вояжировать,
мечтать, любить и размышлять, сидя в широких креслах...
Молодые люди взглянули друг другу в глаза и рассмеялись.
—- Но, —- живо прибавил Юлиан, — не отклоняясь от всеобщей
доли, я, по крайней мере, имею право требовать у судьбы того, что
188
древние драматурги давали своим любовникам — хоть одного
наперсника и друга... И, кажется, судьба сжалилась надо мною, если
мы опять встретились... ты должен посещать Карлин, ведь мы
живем в полном смысле уединенно! А ты, со своей стороны, дай мне
позволение хоть изредка заглядывать в твою тихую комнатку.
Алексей потупил глаза, подал товарищу руку и сказал
серьезным тоном:
— Обсудим подробнее наши положения. Не думай, чтобы я
мало ценил тебя и твою дружбу, не воображай, будто смешная
шляхетская гордость отталкивает меня от тебя потому только, что
ты пан, а я бедный шляхтич-земледелец с тремя семьями крестьян.
Есть более важные причины, побуждающие меня держать себя
вдалеке от тебя, хотя почти каждый день я вспоминаю о нашей
школьной дружбе. Во-первых, я должен был освоиться со своим
положением и свыкнуться с этой усадьбой, так как мне предназначено
возделывать ее, во-вторых, я боялся быть вовлеченным в
несвойственную мне сферу... Решась быть обязанным своей будущностью
собственным трудам, а не посторонней помощи и знакомству, не
милости судьбы и людей, — я иду к цели самою прямою дорогой —
без всяких проделок и хитрых расчетов.
— В таком случае я, кажется, не буду тебе помехой, милый
Алексей! Я сумею уважать твой труд, бедность, твое время и
независимость... и не думай, будто какая-нибудь болезненная
чувствительность или потребность излить жалобы влекли меня к тебе.
Глядя издали на Карлин, на этот старинный замок и его стены,
слушая рассказы посторонних людей, ты никогда не догадаешься,
сколько прямых страданий и скорбей послал Бог на нас, по мнению
всех, избранных и свободных людей!.. О, и мы несчастны! И, скажу
тебе откровенно, в своем кругу я ни перед кем не могу открыться
и излить сердце... Мы, паны, как вы называете нас, привыкли все
принимать наружно и обо всем судить поверхностно, мы питаем
сочувствие ко всем, но никому не подаем помощи, отталкиваем от
себя все, что пахнет обязанностью, что требует серьезного
размышления, чего нельзя обратить в шутку... Потому, если кто из нас
сделается болен, должен искать врача не в кругу своих знакомых,
а среди людей — таких же страдальцев, как он сам. Кроме сестры,
которой не во всем могу открываться, у меня нет друга! —
заключил Юлиан. — Я часто страдаю выше сил моих, тогда как одно
слово могло бы вылечить меня от этой душевной болезни...
Разговор друзей, вероятно, продолжался бы еще долгое время,
если бы его не прервало прибытие нежданного гостя. Алексей
оглянулся к дверям и немного смешался, но через минуту проворно
подошел к гостю и с уважением подал ему руку... Юлиан никак не
мог понять отношения хозяина к гостю, потому что костюм
последнего отнюдь не объяснял столь дружественного приема, впрочем, он
также встал и раскланялся с гостем.
Это была столь редкая и странная фигура, какую трудно
встретить. Пристальнее всмотревшись в нее, можно было сразу отгадать,
189
что необъяснимое стечение обстоятельств бросило этого человека за
пределы обыкновенных путей жизни и поставило в совершенно
отдельной сфере, не давая возможности отнести его к какой-нибудь
общественной классификации. По костюму он был почти
крестьянин, по лицу еще пан, по обращению и разговору чем-то средним
между ними, угадать его положение было невозможно.
Гость был старик уже седой, огромного роста, сложения самого
крепкого, с жилистыми, но красивыми руками, с важной и почти
гордой осанкой, длинная белая борода покрывала всю грудь его,
голова была почти вся голая, брови чрезвычайно густые и очень
нависшие. Благородные черты гостя отличались необыкновенным
выражением спокойствия и какой-то возвышенности, как будто
совершенно рассорившись со светом, он уже решительно не боялся,
не желал и почти презирал его. Подобное выражение иногда
сообщается человеку после употребления горячих напитков. Резкие
морщины на лбу, загорелые от солнца щеки, кожа, загрубевшая от
воздуха, ветра и непогоды, — все это не сделало его лица простым
и обыкновенным. В самой многолюдной толпе оно обратило бы на
себя внимание и поразило бы своей красотой. Костюм ничем но
отличал его от простого крестьянина или бедного земледельца: на
ногах у него надеты были липовые лапти, на плечах — чистый
серый армяк, подпоясанный красным кушаком, а жилистая шея
окружена была немного запыленной оторочкой полотняной
рубашки. За поясом в мешочке бренчали нож, огниво и кусок тонкой
проволоки, а наверху торчала глиняная трубка с коротким
деревянным чубуком. Войдя в комнату, старик смерил глазами обоих
молодых людей, потом, как бы силясь припомнить что-то, наконец
оглянулся, чтобы найти стул. Хозяин проворно нашел его, гость сел
и, не говоря ни слова, вынул свою трубку и начал тихо
накладывать ее, бросая взгляды по комнате.
В движениях гостя не замечалось ни малейшей неловкости, в
лице — никакого следа беспокойства. Раскланявшись с самым
немым равнодушием и сев на место, он закурил трубку, немного
развалился и начал пускать клубы дыма.
Юлиан не спускал с пришельца глаз и сгорал от любопытства
скорее узнать: что это за человек, потому что из-под армяка виден
был человек хорошего воспитания, но спросить о нем Алексея он
не решался.
Дробицкий, как бы угадав желание друга, обратился к гостю и
начал разговор:
— А что, пане граф, сегодня жарко?
— Чертовски жарко, — отвечал старик. — Уж я порядком
утомился, идя в ваши Жербы, но это мне здорово...
— Пришли пешком?
— Разумеется, ведь ты знаешь, что своих лошадей я не держу,
а садиться на чужой воз терпеть не могу.
Карлинский слушал. Его поразил графский титул, и он ломал
голову, желая угадать: кто это такой, и ничего не мог припомнить
190
похожего на вероятие... Не имея сил удержаться от любопытства,
он шепнул товарищу:
— Отрекомендуй меня.
— Мой сосед и товарищ по университету, Юлиан Карлин-
ский. — произнес Алексей, подходя с ним к старику.
Последний привстал, протянул свою широкую руку и склонился
немного на бок.
— Граф Мартин Юноша! — прибавил Алексей.
Юлиан ничего не понял.
— Я люблю молодых людей и рад познакомиться с вами, —
произнес граф. — Может быть, пан никогда не слыхал обо мне? Но
я хорошо знал твоего отца... Хорунжича, не правда ли?.. Он был
женат на Текле Гелминской... Гм, гм, старые вещи! Мы вместе
были в Париже, во Флоренции, на берегах Рейна...
Юлиан с самым напряженным вниманием всматривался в
старика, одетого в армяк, но трактующего о Париже и Флоренции.
Граф заметил это.
— Видно, никогда не слыхал о старике Юноше, если так
пристально смотришь на меня?
— Признаюсь, пане граф, первый раз встречаю вас и слышу
такую фамилию...
— И это представляется тебе очень странным? Но погоди,
поживи подольше, увидишь не одно подобное чудо: пана в сером
армяке и крестьянина в бархатах. Ludit in orbe Deus. Вот человек
жил да жил, целые шесть десятков лет оставил за собою и дожил
до армяка... не от крайности, потому что я, может быть, нашел бы
средства наряжаться не хуже других и своим панством пускать всем
пыль в глаза, а с доброй воли...
Старик пустил клуб дыма, склонил голову и вздохнул:
— Приходится объяснить тебе, пане Карлинский, этот армяк и
лапти. Надо рассказать хоть часть своей истории, чтоб ты не глядел
на меня, выпуча глаза. Знаешь Переверты? Это поместье из тысячи
душ в десяти милях отсюда, я отдал его в приданое моей дочери.
— Супруге пана Изидора? — воскликнул Карлинский.
— Моей Марысе! — отвечал старик с улыбкой. — Марыся в
кружевах и бриллиантах, а Юноша в армяке... Благородное
детище! Она не дала бы мне ходить так, если б не моя воля и
собственная охота... потому что, почтеннейший, в таком положении мне
гораздо лучше. Я много жил, много прожил и наконец убедился,
что самая лучшая жизнь — простая, меньше потребностей, а
больше свободы, немного прислуги, а прихотей, если можно, ни одной.
В молодых летах и у меня так же кружилась голова, как у прочих
людей, после родителей я получил несколько миллионов,
прекрасное имя и бешеный темперамент, я бросился в свет, точно в воду...
успевал быть везде: и за границей, и дома, и с прекрасными
паннами наших времен, а теперь дряхлыми бабами, и за игорными
столиками, и в самых лучших обществах, где только можно было
вкусить жизни из новой бочки. Пресыщенный одним напитком, я
191
жаловался не на себя, а на то, чем утолял свои желания, шел в
другую сторону, блуждал, боролся, мучился, безумствовал, но,
покрывшись сединами, наконец опомнился... Опыт научил меня, что
все люди повреждены... Мы воображаем, что в другом месте нам
лучше, что там живут иначе, что цвет платья, либо вкус кушанья
составляют счастье и спокойствие, но все это выходит чистейший
вздор!.. Люди, прости Господи, с ног до головы все созданы из
одной глины, жизнь везде одинакова, гораздо безопаснее там, где
меньше потребностей и где упадок не так страшен... Потому я
добровольно решился испытать самую простейшую жизнь после
самой роскошнейшей, и теперь мне так хорошо, что не хочу
переменять своей жизни на другую... Я поселился в хате, в собственном
лесу, простая женщина варит мне кушанье, охочусь, курю трубку,
отвык от всего, без чего человек обойтись не может, даже отвык от
салона, где прожил больше половины жизни, и поверь,
почтеннейший, в теперешнем положении мне очень хорошо...
Юлиан слушал с переменными чувствами удивления и
недоверчивости.
— И вам, пане граф, ничего не стоило вдруг переменить таким
образом жизнь свою?
— Как не стоило? — воскликнул старик. — А для чего нам дан
разум? В великолепных чертогах мне пришлось бы умереть с тоски,
я начал терять силы, глупые мысли стали крутиться в голове моей,
и я едва не женился другой раз... потом я стал хворать, стариться...
Наконец однажды сказал себе: прочь шлафрок и перины! Начнем
трудиться, бороться с нуждами и недостатками!.. Я возродился, и
жизнь уже не тяготит меня. Сначала было тяжело: изнеженное
тело просилось на подушки, желало разных разностей — то
итальянского шоколаду, то английских соусов, то французской горчицы,
я посадил его на хлеб да на воду, на молоко да галушки, не скоро
производилась перемена натуры, но я таки переделал ее и теперь
очень доволен.
— Это прекрасно. Теперь позвольте спросить: вы не грустите о
прежних обществах?
— Долго пришлось бы трактовать об этом предмете... но почему
и не поговорить? От книг я не отрекся, почти каждый день вижусь
с дочерью, равно я не отрекся и от того, что знал и до чего дошел,
подобно всем людям, сбирая по свету пустые сведения, маленькие
истины и большие заблуждения... но, поверь, в столкновении с
простыми людьми, равно как в сближении с природою, я приобрел
несравненно более, и это именно освежило меня... Конечно, мы
знаем, понимаем и составляем разных предположений гораздо
больше, чем простой народ, и собственно потому, что в нас сильнее
работает мысль в одном лишь умственном направлении, но... как
огромно это «но»!.. Мы живем в совершенном разрыве с природою
и человеческим обществом и заперлись в тесных пределах, среди
которых сотни тысяч людей из множества данных составляют
постоянно отменные друг от друга casse-tetes... Мы не заглядываем в
192
вечную книгу мира, в живое общество, в дела Божий, ничего не
черпаем из преданий, а всему учимся из книг, пишем книги также
из книг, делаемся умными и благородными тоже при посредстве
книг и, наконец высосав из них всю эссенцию, пьем десятую воду
на киселе... Христос и Апостолы были люди не книжные, а между
тем возродили мир, и будьте уверены, что если последует новая
эра, мы возродимся не суесловною библией мормонов, не
печатными теориями, не философиями, а живым словом. Простой народ не
знает наук, но видит, чувствует, обогащается опытностью и прямо
выражает истинное свое человечество, тогда как мы большей
частью бываем только фальшивыми учеными... Для нас,
цивилизованных людей, часто грубость народных обычаев, наивность языка и
простота мыслей представляются достойными презрения, а между
тем во всем этом жизни и правды несравненно больше, чем у нас...
Придет время, когда девяносто девять частей книг надо будет сжечь
и довольствоваться только остальными...
Старик замолчал.
— По всей вероятности, вы, пане граф, сочли меня большим
любителем той жизни, какую выражают моя одежда и
наружность, — произнес Юлиан, — но вы ошиблись... у меня только
недостает сил быть чем-нибудь другим, но я хорошо и ясно вижу
свое положение...
— Ну, так подобно мне, доживешь до армяка! — сказал граф с
улыбкой. — Верьте мне, пустые игрушки, которыми забавляетесь,
ничего не придают вам, напротив, каждая из них отнимает у вас
часть жизни и свободы...
Юлиан слушал старика с таким вниманием, что уже не садился
на свое место и стоял перед ним в изумлении и схватывал фразы,
вылетавшие из уст его.
Юноша также говорил с возраставшей охотой и жаром.
— Теперь скажи мне, — спросил он, спустя минуту, — вы все
живете в Карлине? Отец ваш умер... а мать?
— Мамаша вышла... вышла замуж...
— За кого?
— За полковника Дельрио.
Старик сморщился.
— А президент?
— Жив и здоров...
— А этот старый чудак Атаназий, которого душевно люблю...
хоть больше десяти лет уж не видал его?
— Всегда в своей Шуре и никуда не выезжает...
— Коща-нибудь пойду к нему пешком... И он не изменился?
— Нисколько, как помним его... Но каким образом вы, пане
граф, так хорошо знаете моих родных, а я даже не слыхал вашей
фамилии?
Старик рассмеялся во весь голос и сказал:
— Я прервал все сношения с вашим светом, а у вас, милые дети,
что с возу упало, то и пропало... сегодня самые сердечные друзья,
193
завтра совершенно чужие... Вы знаете и любите только своих... я
удалился, и меня забыли... и на что ж бы я пригодился вам?
Показаться в салоне не могу, потому что играть роль льва не хочу,
притом едва ли кто поймет меня, а набиваться со своими советами
кому бы то ни было, не думаю. Из числа старых знакомых, может
быть, многие уже считают меня умершим и давным-давно пропели
мне: «Со святыми упокой». Коротка и слаба человеческая память!
Но и я сам сколько уже забыл старых знакомых!
В это время дали знать, что чай готов. Босая и покрытая
румянцем девочка вбежала в комнату, проговорила несколько невнятных
слов и проворно убежала вон. Но прежде чем гости собрались идти,
сама Дробицкая показалась на пороге.
— Как поживаешь, маменька? — спросил граф.
— Ах, и граф здесь?
— Да что же, маменька, может быть, ты полагала, что мой
армяк не достоин войти в здешний дом или что-нибудь еще хуже?
Разве я такой старик, что мне уж неприлично согреваться около
молодых?.. Ведь и в святом писании упоминается об Авигасе,
согревавшей престарелого Давида!
— Старый гриб, а еще болтает разный вздор! — отвечала
Дробицкая, пожимая плечами.
Старик пошел вперед хозяйки и, несмотря на ее гнев,
продолжал говорить разные балагурства.
— Знаешь ли что, маменька? Если бы мы сочетались законным
браком?
— Мы? С какой стати?
— Тогда уж никто не переговорил бы нас... Всякий раз, как
сойдемся, мы непременно ссоримся...
— Да как не ссориться, — сердито сказала Дробицкая, — если
вы портите моего сына?
— Я — порчу? Напротив, исправляю!
— Прекрасно! Лишь только сойдетесь, сейчас начнете
философствовать, а о чем? И в толк не возьму... Его надо уговаривать к
умному хозяйству, а не внушать вздора, который и так бродит в
голове его...
— Но разве Алексей худой хозяин? Тебе все мало... Ведь хлеб
у вас есть, долгов ни гроша... Зачем же мучить его? Подрастут
другие мальцы, также будут работники, а теперь, если бы в
сундуке лежала у тебя лишняя тысяча, какая вам от того польза?
— Вот и посмотрите, он не портит! — вскрикнула матушка. —
Будьте свидетелем! — прибавила она, обратясь к Карлинскому. —
Уговаривает его к лености.
— Вовсе не к лености, маменька, нет, но если ты зарежешь его
работой, какая тебе будет прибыль? Дай ему и поговорить, и
повеселиться, и почитать...
— Да он целые ночи сидит над книгами...
— Милая маменька, — прервал Алексей, — чуть свет я уже в
поле...
194
— Если б не этот старый балагур, надевший лапти для того
только, чтобы болтать все, что вздумается, я бы сделала из Алексея
другого человека...
— Так и делай себе другого человека, если угодно, — сказал
граф, — только не из Алексея... уж его не изрежешь на куски,
чтобы переварить в котле... поздно!..
Сама матушка обратила эти слова в смех, и разговор
прекратился. Налили чай. Но граф попросил себе кислого молока и рюмку
старой водки, потому что от чаю уже отвык, и вечер начался очень
весело.
Мы сказали, что Жербы, кроме части, принадлежавшей Дро-
бицким, делились еще на шесть владельцев. Итак, в Жербах, к
несчастью, было шесть помещичьих домиков в недальнем
расстоянии друг от друга, обращенных входными дверями к большой
дороге и не пропускавших ничего, что только ехало, проходило и даже
летело на старый двор.
Редко кто приезжал в Жербы, особенно в старый двор. Дробиц-
кие никогда не зазывали гостей, родных почти не имели
поблизости, знакомств не искали и жили очень скромно. Поэтому карета
Карлинского, подъехавшая к ним среди белого дня, произвела на
соседей огромное впечатление.
Пан Мамерт Буткевич, самый богатый из жербенских
помещиков, потому что имел пятнадцать семей крестьян, дом,
выкрашенный желтой краской, и даже замышлял выкупить все Жербы, для
чего копил деньги, строго ограничивая свои расходы и думая
немедленно жениться, лишь только подпишет условие на последнюю
часть деревни, в то время, как проезжала карета, стоял у окна.
Потому он выпучил глаза, разинул рот, повел за нею взорами,
понюхал табаку и сказал самому себе:«К Дробицким, ей Богу, к
Дробицким!»
Пан Юзефат Буткевич, родной брат Мамерта, но гораздо беднее
его, женатый на Пержховской и обремененный семейством из
девяти детей, о которых говорил постоянно и почти с ропотом на такое
благословение Божие, стоял в воротах с трубкой, также видел
карету, вышел даже на середину улицы, хоть был в одном жилете,
дождался, пока экипаж подъехал к старому двору, и, что было
духу, побежал к жене.
— Душечка Анеля! — воскликнул он чрезвычайно полной
супруге, убаюкивавшей на руках ребенка. — Ну, вот тебе Христос...
кто-то поехал в карете...
— Тише... ребенок засыпает, а ты кричишь... Ну, что там
такое?
— Да в карете...
— Но кто именно?
— Самому ли пойти или послать Иванка, чтобы узнал? Только
Иванек улизнет в корчму, а я так давно не был у Дробицких.
195
Не знаю, чем кончился разговор, только пан Юзефат выбежал
из комнаты, вероятно, выгнанный женою, и в раздумьи остановился
на крыльце... Но вдруг, в нескольких шагах, он увидел своего
шурина, пана Пристиана Прус-Пержховского, который,
взобравшись на тын, наблюдал оттуда за поворотами кареты...
— Кто это приехал? — спросил пан Буткевич пана Пристиана.
— Молодой Карпинский.
— К Дробицким?
— Да, к Дробицким...
— Что ж£ это значит?
Пан Пристиан не соблаговолил дать ответа, соскочил с изгороди
и пошел в свой домик, а пан Юзефат остался в глубоких
размышлениях. Он только плюнул, глядя вслед шурину, и пожал
плечами...
Живший рядом пан Теодор Прус-Пержховский, родной брат
пани Буткевич и пана Пристиана, находился в конюшне, как вдруг
мелькнула перед ним карета, и нельзя сказать, чтобы подобный
феномен не произвел на него впечатления.
— Зачем к Дробицким? — начал он рассуждать с самим
собою. — Зачем? Не постигаю, истинно сказать, не постигаю! Но
хорошо знаю только то, что если приезжает редкий и милый гость,
достают из подвала бутылку и пьют за его здоровье... Не пойти ль
к Дробицким?.. Надо бы побриться... да, впрочем, вечерком... в
деревне можно и небритому... А ведь бутылка-то будет, непременно
будет!
Между тем он носом к носу вдруг встретился с Пристианом.
Хоть родные братья, они не были ни в каком отношении похожи
друг на друга. Теодор, шляхтич-земледелец, любил выпить и копил
деньги. Напротив, Пристиан — щеголь, не жалевший денег ни на
лошадей, ни на брички, более проживал в местечке, нежели в своей
деревушке, любил пропеть с аккомпанементом гитары и франтил...
даже курил сигары. Пристиан уже был одет по всей форме и шел
по улице в направлении к старому двору.
— Куда? — спросил Теодор, остановив его.
— Да так себе, прогуливаюсь, — равнодушно отвечал Пристиан.
— Дудки! Надуваешь, дружище! Идешь к Дробицким! К ним
кто-то приехал...
— Да говорят тебе, иду вовсе не к Дробицким. Толкуй свое,
любезный!.. Верно, там будет пуншик?..
— Ну так у тебя только пуншик и в голове! — рассмеялся
Пристиан.
— Признайся.
— Да говорю тебе, что иду прогуляться...
— Так ступай же себе с Богом!..
Отойдя на несколько шагов и не желая показать брату, что в
самом деле шел в старый двор, Пристиан повернул на боковую
улицу, где находились дома вдовы Буткевич и Яцека Ултайского,
двух еще неизвестных нам жербенских помещиков. Вдовушка после
196
покойного пана Целестина, брата Юзефата Буткевича, бездетная,
некогда хорошенькая, но, увы! уж, кажется, десять лет назад
считавшая себе тридцать первый год, хоть давно переступила порог
зрелости, но не простилась еще с надеждой опять выйти замуж.
Целые двенадцать лет она безуспешно старалась о муже, привлекая
к себе поочередно всех соседей и, не поймав никого, наконец
безумно, страшно, отчаянно влюбилась в Пристиана Пержховского,
шедшего теперь мимо ее дома. Судьба хотела, чтобы и она со своею
воспитанницей Магдусей, девочкою лет девяти, стояла у ворот в то
самое время, как показался у них Пристиан, и вдовушка
повелительно остановила его.
— Позвольте, позвольте, на одну минутку! Только на два слова.
— Что прикажете? — вежливо спросил Пристиан, сняв
фуражку.
— Видели?
— Что такое?
— Карета, которая подъехала к старому двору...
— Нет, не заметил...
— Кто же это может быть?
— Не знаю...
— Не угодно ли зайти ко мне? — кокетливо спросила
перезрелая вдовушка.
Пристиан стал в тупик, ему никаких причин не было отказаться.
И кроме того, желая скрыть свой след от брата, он решился зайти
ко вдовушке и до такой степени осчастливил ее своим визитом, что
она даже забыла о карете... Пройдя двор, они уже хотели войти в
сени, и вдова даже вздохнула, чтобы начать сентиментальный
разговор, как вдруг из-за забора раздалось оглушительно-басистое:
— Позвольте!..
Это был голос пана Яцека Ултайского, соседа вдовы Буткевич,
у которого, как мы сказали, Алексей арендовал землю. Пан Яцек
некогда был экономом и управляющим, на этих должностях нажил
небольшой капитал, купил участок в Жербах и сначала сам
хозяйничал на нем с женою, но так как при плохих урожаях он еще не
умел ладить с крестьянами, то и отдавал свою землю в аренду. Это
была коренастая фигура с огромными усами, являвшаяся по будням
в капоте, а по воскресеньям в венгерке. Впрочем, Яцек был
недурной человек, если только не задевали его, страстный охотник звать
к себе всех в гости и заводить знакомства. Вдова Буткевич подняла
голову и очень боялась, чтобы не отняли у нее пойманного
Пристиана, пан Пержховский также немного смешался от мысли, что сосед
заметил его вежливость к немолодой вдове. Оба они остановились.
— Знаете новость? — проговорил Ултайский.
— Какую?
— Какие-то знатные гости поехали в старый двор... коляска и
четверка лошадей...
— Ну, так что же? — отвечал Пристиан. — Пусть их ездят на
здоровье.
197
— Не пойдем ли посмотреть: кто именно приехал?
— Я не пойду, — сказал Пристиан, не желая сознаться в своем
любопытстве.
— У меня есть дельце к своему арендатору, так, может, и
пойду, — отвечал Ултайский, отступая от изгороди. — До свидания!
И он насмешливо взглянул на щеголя, тихими шагами
пробиравшегося в дом пани Буткевич.
— Смотрите-ке, — ворчал Яцек самому себе, — ведь-таки
поймала его! Вот уж я никогда не ожидал этого: баба старше моей,
правда — бездетная, но люди разные разности толкуют о ее
воспитании... неизвестно, где она получила его... участок крошечный,
долгов по шею... нужно предостеречь Пристиана, он мог бы найти
себе лучшую партию-
Алексей, Юлиан и граф спокойно сидели за чаем, как вдруг
лежавший на крыльце Курта начал лаять. Дробицкая хорошо
понимала голос собаки, потому что Курта на каждого лаял иначе: на
евреев нападал почти с бешенством, нищих отгонял кусаньем, о
прибытии знакомых возвещал отрывистым, официальным лаем.
Теперь Курта даже не сбежал с крыльца, а гавкнув только два раза,
замолчал. Дробицкая взглянула в окно и увидела Мамерта Бутке-
вича в старой куртке, переделанной из темно-синего фрака,
направляющегося прямо к их дому. Алексей также увидел его и, надо
признаться, на теперешний раз не очень был рад гостю, но что
было делать с ним?
Смешная фигура пана Буткевича в серых шароварах,
темно-синей куртке, с суковатой палкой в руке, с рыжим париком на голове
и маленькими пронзительными глазами, немедленно показалась в
комнате, с важностью и гордо приветствуя хозяйку и в то же время
лукаво оглядывая гостей. Все привстали, чтобы раскланяться с ним,
только один граф неподвижно сидел на своем месте и ел кислое
молоко. Юлиан всеми силами удерживался от смеха, потому что
никого не хотел обижать, хоть явившаяся карикатура и
представлялась ему необыкновенно смешною. Он и Алексей бросили
значительные взгляды друг на друга.
— Много у тебя соседей такого калибра? — тихо спросил Юлиан.
— Только шестеро! — отвечал Алексей. — И я уверен, что все
представятся тебе, потому что твоя карета непременно приведет их
сюда, ведь они сгорают от любопытства узнать: кто мог приехать к
нам, потому что здесь никто не бывает... увидишь.
— Незавидное же соседство! — сказал Юлиан сам себе. —
Бедный Алексей!
Между тем пан Буткевич, в такой же степени гордый, как и
скупой, поздоровавшись с хозяйкой и обозрев исподлобья гостей,
развалился на главном стуле и самыми странными минами старался
придать себе вид важности, не имевшейся у него ни в характере,
ни в наружности. Дробицкая, уважая пятнадцать семей соседа,
принимала его довольно вежливо, и разговор опять пошел было
своей чередой, как вдруг Курта другой раз залаял на крыльце.
198
— Да это наказание Божие! — проворчала Дробицкая. — Еще
гость...
Это был пан Яцек Ултайский, в темно-синей венгерке,
пришедший будто по надобности, а на самом-то деле из одного
любопытства и с тайным намерением, если можно, пригласить к себе гостя
на вечер... И этого посетителя, как хозяина арендуемой земли,
следовало принять также с улыбкой. Юлиан взглянул на Алексея,
и оба пожали плечами. Между тем пан Яцек, лишь только разинул
рот, прямо обнаружил свое происхождение, даже Карлинскому
показалось, что он где-то видел этого человека, и Карлинский не
ошибся, потому что последнюю должность Ултайский занимал в
карлинском имении... Если бы Яцек знал, что встретится с
Юлианом, верно не спешил бы со своим делом, но, уже войдя в дом, он
должен был сесть, отказавшись только от намерения просить к себе
панича на вечер.
Не успели гости и хозяева разместиться, уступая стул пану
Яцеку, передававшему хозяйке комплимент от жены своей, как
старый Курта опять гавкнул... Дробицкая уже не могла удержаться
и вполголоса пожаловалась на Божие наказание.
На пороге улыбалась маленькая жалкая глуповатая фигура,
отца девятерых детей и мужа Анели Буткевич, урожденной Пержхов-
ской, пана Юзефата, в полотняном сюртуке и без ведома жены
вырвавшегося в старый двор посмотреть, что там деется. Увидя
брата Мамерта, он смешался, но гораздо более озадачило его
присутствие Ултайского, потому что вследствие ссор между женами,
они жили в самых неприязненных отношениях: Юзефат и Яцек
беспрестанно грозили один другому, никогда не встречались и
поклялись при первой возможности отвалять друг друга палками.
Затем, обойдя Ултайского, пан Буткевич поместился в углу. Но
вслед за ними проворнее, а может быть, и смешнее всех вбежал пан
Пристиан Прус-Пержховский, вырвавшийся из объятий своей
вдовушки, дав слово зайти к ней вечерком и отрапортовать о своем
визите. Пристиан до такой степени был занимателен старомодным
щегольством своим и карикатурной миной Домиера и вошел с
такою самоуверенностью в превосходстве над соседями, что Юлиан,
уже начинавший досадовать на приходящих гостей, при виде Пер-
жховского сделался веселее.
Рыжие длинные и спадавшие на плечи волосы Пристиана
разделены были на лбу с симметрией, обнаруживавшей помощь какой-
то заботливой ручки. Прибавим к этому тщательно завитые усики,
запущенный подбородок, цветные шаровары с полосами, какие
можно видеть только на одеялах, такой же жилет а 1'anglaisе,
сюртучок, едва ли длиннее куртки пана Мамерта, фуражку с
кисточкой, висевшие на брюхе перчатки — и мы будем иметь верный
портрет человека, сумевшего возбудить к себе пламенную любовь
со стороны супруги пана Целестина.
Дробицкая уже не скрывала своего неудовольствия,
возбужденного наплывом соседей, она то и дело ворчала вполголоса:«Сколько
199
их нанесла нелегкая!..» и на предлагаемые вопросы отвечала им не
совсем вежливым тоном. Между тем граф, окончив свою порцию
молока, насмешливо глядел на гостей, Пристиан смело подошел к
Юлиану и Алексею, сознавая себя достойным сообщества с Карлин-
ским, и самыми смешными гримасами старался внушить высокое
понятие о себе, пан Мамерт сидел, надувшись, и наблюдал за
гостями, пан Юзефат, забравшись в угол, желал как можно скорее
вырваться вон, а Яцек Ултайский для разнообразия покручивал
только усы, задумываясь: к кому бы лучше пристать.
Разговор никоим образом не мог завязаться, тот и другой из
гостей бормотали какое-нибудь слово, но оно, не быв поддержано,
сейчас же упадало на землю.
Юлиан с тайным любопытством всматривался в общество, в
котором очутился первый раз в жизни, но заметив, что и сам он
служит предметом наблюдения, незаметно простился с Дробицкой
и вышел вон.
Алексей проводил его на крыльцо и спросил с печальной
улыбкой:
— Теперь скажи, милый Юлиан, разве мои соседи и
соучастники доли не стоят зашнурованных кукол, на которых ты жалуешься?
— Ambo meliores! — отвечал Карлинский. — Но здесь по
крайней мере виден характер, и у каждого на лбу написано, откуда он
вышел и куда стремится.
— О, если бы ты пожил с нами! Почем знать? Вероятно, тебе
надоел бы их характер, а может быть, и здесь ты увидел бы
комедии, разыгрываемые с притворной искренностью... и, вдобавок,
сколько здесь грубости, какая гордость!
— Везде люди как люди! — воскликнул Юлиан. — Впрочем по
сегодняшним гостям твоим трудно составить заключение, к какому
именно классу общества принадлежат они... Мне думается, что
Жербы составляют исключительную колонию оригиналов.
— Скажи лучше, карикатур!
— До свидания в Карлине!
Алексей молчал.
— Повторяю: до свидания в Карлине! — сказал Юлиан. — Не
правда ли? Ты приедешь ко мне... без церемонии, точно к брату,
мы будем одни... Дай слово, милый Алексей!
— Изволь, если приказываешь, только помни, чтобы и я не
представлялся у тебя тем же, чем представились тебе здесь мои
соседи... До свидания!
Юлиан вскочил в экипаж, и карета немедленно исчезла от взора
любопытных, смотревших на нее изо всех окон гостиной комнаты.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Хотя президент, по просьбе Юлиана и Анны, своим отъездом,
по-видимому, и уполномочивал полковницу пробыть несколько
времени в Карлине, но в то же время, впрочем, опасаясь, чтобы пан
Дельрио мало-помалу не поселился там, через два дня уже опять
приехал к племянникам. Полковница в самом деле находилась еще
в Карлине и значительно поправилась здоровьем, Гребер
возвратился к своим городским пациентам, а между тем пан Дельрио с
супругой как будто располагались долгое время гостить здесь.
Президент еще на пороге заметил это, даже сморщился, увидев, что
полковник почти принимает на себя роль хозяина, и без всякой
церемонии выразил удивление, что застал их в Карлине.
— Ах, вы еще здесь! — воскликнул он на пороге. — Это
обстоятельство очень огорчает меня, так как заключаю из него, что
здоровье пани полковницы не поправилось.
— Напротив, — возразил пан Дельрио, стараясь принять
веселую мину, — она здорова, но ее удержали дети.
Полковник сделал особенное ударение на слове: дети, основывая
на них право сколько угодно жить в Карлине. Президент не сказал
ни слова, кивнул головою и приказал только переносить свои вещи.
— Прекрасно же, — произнес он, спустя минуту, — очень рад,
что застал вас здесь, дома мне одному ужасно скучно, а вместе нам
будет и лучше, и веселее.
— Вы погостите у нас, дядюшка? — весело спросил Юлиан,
целуя его.
— Да, погощу... я сгрустился о вас. Но как поживает Ануся?
При этих словах вошла Анна.
— Здравствуйте, дядюшка... здравствуйте... как я благодарна,
что вы не забываете нас!
— Да уж приходится мне помнить о вас, если вы забываете
меня. Заманить вас в Загорье трудно: ты каждую минуту
беспокоилась бы там об Эмилии, так лучше я сам поживу здесь и
порадуюсь на вас...
Полковник сразу понял, что эти слова относились прямо к нему
и жене, а потому проворно и очень неловко выбежал из комнаты
для сообщения об этом полковнице. Пани Дельрио уже была
несколько приготовлена к настоящему ходу дела и не удивилась ни
201
приезду президента, ни его намерению на известное время
поселиться в Карлине.
— Значит, мы завтра едем? — сказала она мужу.
— Отчего завтра, cher ange? А если бы мы остались наперекор
этому старому волоките, вот бы удружили ему. Ведь он не
осмелится выгнать нас, дети не позволят этого...
— Конечно, я осталась бы, если б хотела, но ты знаешь,
Виктор, что мне пришлось бы опять поплатиться за это здоровьем... я
не имею сил беспрестанно вести подобную борьбу...
Дельрио, не говоря ни слова, пожал плечами, подал жене руку
и вместе с нею вышел в салон.
Президент встретил полковницу с самой предупредительной
вежливостью, с улыбкой любезника старой школы и с
комплиментами, придуманными собственно к теперешним обстоятельствам.
Полковница при всей вежливости не умела слишком хорошо
владеть собою и была довольно холодна, а полковник до такой степени
был расстроен, что уже не чувствовал охоты ни к остротам, ни к
шуткам. Дети, со своей стороны, всеми силами старались сблизить
между собою этих людей, навеки разделенных непримиримой
враждой. Анна ловила на лету каждое острое слово, чтобы усладить
и смягчить его каким-нибудь собственным прибавлением. Несмотря
на все это, карлинское общество, сколько раз ни собиралось в
салоне вместе, всегда выказывало принужденность, холодность и
беспокойство и, казалось, только ждало минуты свободы и разлуки
друг с другом, всем, не исключая и президента, трудно было долгое
время находиться вместе... После короткого разговора все
расходились в разные комнаты с чувствами внутренней тяжести и гнета, с
проклятиями друг другу или с подавляемыми слезами, дабы вражий
глаз не заметил их.
Такие отношения членов родного семейства чрезвычайно
огорчали Юлиана и Анну. Правда, они ни разу не высказывали друг
другу, как страдают от этого, но часто один взгляд объяснял все,
происходившее в их сердце. Анна менее чувствовала каждую
острую фразу в разговоре между окружающими родными, потому что,
обрекши себя на безграничное самоотвержение, она с восторгом
мученицы исполняла свое назначение ангела милосердия, мира и
утешения, но более слабый и более ценивший спокойствие Юлиан
чрезмерно огорчался отношениями родных и должен был все это в
то же время таить в глубине сердца.
Описывая жителей Карлина, мы не упомянули еще об одном
существе, по-видимому, занимавшем там небольшое место, но в
ежедневной жизни Юлиана и Анны игравшем весьма важную роль.
В том году, когда родилась Анна, эконом одного из карлинских
фольварков женился на горничной жены Хорунжича. Супруги
жили очень короткое время: бедная мать, родив дочь, тотчас умерла,
а через несколько месяцев умер и отец, страстно любивший жену
свою. Карлинские из сострадания взяли ребенка в свой дом и
занялись его воспитанием. Они вовсе не думали много заботиться о
202
сироте и воспитывали ее так, как поступают с воспитанницами
подобного рода, предоставляя их с самого детства прихотям всех
слуг, пока наконец они сами не добьются более независимой
службы. И, может быть, маленькая Аполлония осталась бы в
совершенном пренебрежении, если бы чрезвычайная живость, быстрота ума,
хорошенькое личико и невыразимая кротость характера не сделали
ее в молодых еще летах любимицей пана и пани. Господа
любовались хорошенькой Полей — так сократили ее имя домашние,
позволяли ей играть с Анной, которая также всей душой привязалась
к ней, и сиротка в скором времени перешла из девичьей в барские
комнаты, а когда наступило время воспитания хозяйской дочери,
Поля, являясь неразлучной ее подругой, получила прекрасное
образование и узнала столько же, а может быть, и больше, чем
первая.
Правда, не один раз говорили, что для такой бедной и низкого
происхождения девочки блистательные таланты и высшие науки
были излишни и на будущее время не только не обещали никакой
пользы, но могли даже повредить ее карьере. Но так как, с одной
стороны, одаренная чрезвычайными способностями Поля охотно
перенимала все, а, с другой, Анне уже трудно было расстаться с нею,
то и решили, что, сделавшись впоследствии гувернанткой, сирота
может обеспечить свое положение. Таким образом, Поля осталась с
Анной и сделалась в полном смысле восхитительной девушкой, так
что по ее лицу, обхождению и разговору уже никто не узнал бы ее
происхождения.
Равным образом и природа очень щедра была для этого ребенка,
почти в одно время потерявшего отца, мать и будущность. Поля
была в своем роде прелестное существо. Маленькая ростом,
стройная, точно куколка, проворная, веселая, со светло-русыми волосами
золотистого отлива, с прекрасными голубыми и всегда
увлажненными слезою глазами, с овальным свежим и оживленным личиком,
она восхищала всех, кто только видел ее. Остроумная нередко до
злости, но при этом одаренная добрейшим и страстным сердцем,
Поля своими взглядами, жестами, разговором и улыбкой
обнаруживала пылкие чувства и как будто искала только предмета, чтобы
воспламениться всей силой неугасимой страсти. В ее личике не
заключалось ничего аристократического, но это был чисто
славянский тип в одном из прелестнейших своих проявлений. Глаза,
говорившие прямо душе и почти всегда наполненные слезами даже во
время улыбки, уста, прелестно выгнутые, розовые, точно два
лепестка цветка и немного оттененные страстью, носик правильный и
чуть-чуть вздернутый, овал довольно круглый и с самыми
изящными чертами, напоминавшими лица ангелов и детей, вдобавок
ножка, ручка, талия, локоны — все это было гармонически прекрасно
и в совокупности составляло такое целое, что при нем угасали даже
более красивые, но не так счастливо сложенные женщины. При
столь привлекательной наружности, сколько заключалось в Поле
хороших свойств, возвышавших ее прелесть! Какая была в ней
203
доброта сердца, ничем не украшаемая и наивно
обнаруживающаяся! Сколько теплоты в душе! Сколько восторга и остроумия, как
чудно отражались в ней в одно время меланхолия и веселость!
Впечатлительная, как листок мимозы, Поля ничего не умела
скрыть в себе, любила страстно, ненавидела смертельно, каждую
мысль и чувство обнаруживала против воли и с благородной
искренностью, считая последнюю как бы священнейшим для себя
долгом.
Поля была неразлучной подругой Анны. Уже давно ей следовало
изыскивать собственное пропитание и трудиться для будущности,
даже представлялись очень выгодные места, но подруги не могли
расстаться, и Поля охотно посвятила себя панне Анне,
способствовавшей ее высокому образованию. Одна из них, можно сказать,
восполняла другую, одна другую поддерживала. Что бы стала
делать Анна одна? Где Поле могло быть лучше, чем тут? Где бы она
жила, как в родительском доме? Живость сироты, ее веселость,
истинная или притворная, натуральная или восторженная, отгоняли
от Анны печаль и меланхолию, в которую так легко она могла
впасть.
Из разговора Юлиана с Алексеем мы уже видели, что молодой
Карлинский всю жизнь мечтал именно о таком идеале женщины,
какой судьба поставила рядом с ним. Природа, везде
восполняющаяся контрастами, возбудила в нем стремление к существу, как
можно менее аристократическому, но полному сил и кипучей жизни...
Для него Поля была олицетворением юношеских мечтаний.
Отправляясь в город для окончания наук, Юлиан оставил Полю
почти ребенком, а по возвращении нашел ее красавицей, в полной
зрелости, увлекательною, и на первых же порах страстно влюбился
в нее. Но он был человек благородный, потому первое движение
сердца остановил разом и задумался над последствиями. Ему даже
не приходило на мысль подлым образом обмануть бедную девушку,
хоть она сама с детской наивностью привязалась к нему, искала
опасности, преследовала его. Он знал, что не может жениться на
ней, потому что родные употребили бы все средства
воспрепятствовать этому и соединение их сделать положительно невозможным.
Затем он решился преодолеть себя и подавить родившееся чувство.
Но любовь, это загадочное чувство, не подлежит каким-либо
определенным законам, против нее еще не изобретено верных
лекарств: одних она убивает, а других оживляет, нередко самая
борьба с нею сообщает ей новые силы. Юлиан, поставленный в
необходимость видеть Полю каждый день, жить в одном доме с нею
и подвергаться нападениям девушки, уже любившей его, хоть еще
не понимавшей, что делается с нею, и сжигавшей его словами,
взглядом, вздохами, наконец дошел до степени страсти,
граничившей с безумным отчаянием... Поля также не знала, какого рода
чувство питает к Юлиану, не заглядывала в глубину своего сердца,
и если ей иногда приходило на мысль, что это может быть любовь,
то она почти радовалась этому желанному гостю, приносившему с
204
собою вожделенные слезы, мучения и новый мир, хотя бы это был
мир одних страданий. Не один раз, смеясь над собою, она
спрашивала себя с бьющимся сердцем: «Что бы это значило?», и среди
улыбки по румяному личику ее текли слезы.
«Немножко полюбить и умереть — разве мало этого? Из чего
состоит наша жизнь, если не из слез и любви? Разве это не
составляет счастья быть несчастливой в любви, выпить полную чашу
жизни в одной капле яда и потом лечь в белый гроб с венком на
голове для вечного покоя? Чего больше могу я ждать в здешней
жизни?»
Так именно мечтала девушка в минуты тоскливого уединения
и, не будучи уверенной ни в своем чувстве, ни в любви Юлиана,
обходившегося с нею чрезвычайно холодно, заботилась не столько
о спокойствии своей ничтожной жизни, сколько о горестях и
счастье, какие могла принести ей минута страстной любви. О,
безумна, невыразимо безумна была Поля!
Анна, более холодная в сравнении с подругой, в душевной
простоте не замечая и даже не воображая чувств Поли, только
смеялась над ветреностью сироты и нередко старалась умерять взрывы
ее острот, веселости или печали, не видя во всем этом ни малейшей
опасности. Ее сердце, созревшее раньше времени, крепко запертое
от сердечных впечатлений, свободное от всех земных желаний и
страстей, спало тихим сном ребенка в колыбели... Она также была
женщина, но сокровища любви, какими одарил ее Бог, принесла в
жертву исключительно своему семейству и, как сестра милосердия,
служила только другим, забывая о себе. Любовь ей представлялась
ребячеством, игрушкою, чем-то слишком земным, низким и не
стоящим того, чтобы расточать на нее сокровища души и сердца...
Однажды, когда все карлинское общество, то есть полковник с
женою, президент, Анна, Юлиан и Поля, вели в салоне разговор и
нетерпеливо ожидали минуты, чтобы разойтись, не нарушая
приличия, вдруг отворились двери, и представьте общее изумление, когда
они увидели почти вбежавшего незнакомца, человека из другого
света, известного нам Алексея.
Несмелый, хоть энергичный, скромный, хоть не считавший себя
в нравственном отношении ниже других, Дробицкий не имел ни
малейшей светской полировки, не знал общественных форм, и
когда ему пришлось отдать Юлиану визит в Карлине, не знал ни
приличного для визитов времени, ни того, как следует одеться и
как представиться в первый раз. С одним Юлианом ему легко было
вести дело, но то, что окружало его, этот другой, незнакомый ему
свет, люди, говорившие иностранным языком и воспитанные
совершенно в других правилах, необыкновенно стесняли его. Алексей не
желал испытывать внутреннюю борьбу, боялся показаться смешным
и предчувствовал унижение. Затем, войдя теперь в салон и
очутившись в довольно значительном обществе незнакомых лиц,
покраснел, побледнел и смешался, бросая умоляющие взоры на своего
друга. К счастью, молодой Карлинский находился в салоне.
205
Алексей, скажем откровенно, прекрасный, когда в простой
сермяге скакал на диком коне среди полей и лесов или погруженный
в мечты сидел на древней могиле и повторял стихи престарелого
слепца Греции, — теперь во фраке, сшитом дурно, и вообще в
костюме без вкуса и изящества, представлялся почти смешным
среди общества, строго соблюдавшего моду, исполнявшего все ее
требования и не терпевшего даже малейшего безобразия. Прибавим к
этому еще неловкость положения человека, сознававшего себя не
на своем месте и служившего целью любопытных взглядов
множества незнакомых лиц, и тогда поймем, почему именно Алексей
опять показался Анне и особенно президенту самой мелкой и
нескладной фигурой.
Юлиан тотчас представил своего друга полковнице, президенту
и отчиму, Анна выразила ему радушие, желая тем приблизить к
себе дикого пришельца, и Алексей сел или, вернее, упал на стул,
еще не имея возможности разглядеть никого из окружающих его
лиц.
Чтобы избавить друга от неприятного положения и очевидного
расстройства, Юлиан хотел взять его на свою половину, но этого
не позволили ему, во-первых, Анна, любопытствовавшая
познакомиться со столь хваленым другом брата, потом Поля, уже
смотревшая на гостя с сочувствием, и частью президент, обрадовавшийся
прибытию постороннего человека, потому что он мог теперь
прервать разговор свой с полковником. Одна полковница под
предлогом головной боли немедленно удалилась в свою комнату, а прочие
члены остались в салоне.
В скором времени Алексей успокоился, сердце перестало биться
в нем, и разговор, переходя на разные предметы, начал постепенно
завязываться, хотя гость почти не принимал в нем участия.
Первый предмет, поразивший глаза изумленного Алексея, были
две панны, сидевшие рядом и так чудно гармонировавшие своею
общею красотою, что прелесть одной из них сообщала другой блеск
и привлекательность. Идеальная Анна, со своею важностью, и
Поля, со своим веселым остроумием, совершенно в одинаковой
степени заинтересовали его. Если кому приличнее всего жить в
атмосфере богатства и величия, то, конечно, женщинам: там их
климат и отечество... В бедной и душной хижине вянут
прекраснейшие цветы, труды не позволяют им развиться, заботы погашают их
взгляды, и едва сутки они бывают в полном развитии, на другой
день из них остается лишь засохший бутон. Алексей, мечтая об
идеале, столь возвышенном, как Беатриче Данте, об идеале,
который, подобно этой героине, должен был бы своей рукою и словом
возвесть его из ада на небо, до сих пор не встречал на земле ни
одного существа, похожего на образ, обитавший в душе его... Анна
вполне подходила под этот идеал. Ее красота, важность, наружное
спокойствие, душевная чистота, смелый взгляд ангельских глаз,
дышавший невозмутимою тишиною и кротостью, — все это
представляло ее Алексею существом, одаренным всеми прекрасными
206
свойствами души и тела, с какими фантазия рисовала ему будущую
подругу и любовницу. Пораженный таким явлением, Дробицкий не
смел более глядеть на нее и, облитый румянцем, взволнованный, с
отчаянием потупил глаза в землю. Анна, возбужденная похвалами
Юлиана, с детским любопытством и внимательностью
всматривалась в гостя, то предлагала ему вопросы, то пыталась проникнуться
его взглядами. Поля также хотела отгадать, что именно скрывается
под этой простой наружностью земледельца, и в то время, когда
Анна увлекала его добротою и вежливостью, она, со своей стороны,
понемногу раздражала его злостью, так как любила действовать
этим орудием даже в обращении с людьми, к которым питала
сильнейшую симпатию.
Президент ходил взад и вперед, смотрел, думал, стремясь со
своей точки зрения понять, и на первый раз нашел его только
грубым, невежей, оставляя на его долю некоторую дозу честности,
если только окажется таковая с течением времени.
Полковник, ценивший людей только по наружности и по той
пользе, которую он мог приобрести от них для самого себя,
нисколько не думая, назвал Дробицкого чистым нулем.
Не станем повторять тяжелого, отрывистого, странного
разговора, казавшегося Алексею бесконечной вечностью. Президент,
бывший безмолвным его свидетелем, наконец не вытерпел и тихонько
вышел вон. Но почти вместе с удалением этой фигуры, тяготившей
бедного шляхтича своей гордостью и притворной важностью, уста
гостя оживились под согревающими лучами молодых очей Анны и
Поли.
Предметом разговора была деревня с ее удовольствиями и
образом жизни, потом коснулись более важных, более общих вопросов,
и Алексей наконец осмелился показать себя в настоящем виде. Не
столько кротость и радушная вежливость Анны, сколько остроумная
и щекотливая насмешливость ее подруги вдохнули в него отвагу.
Юлиан, заботясь о друге, также вмешался в общий разговор.
Анна хвалила деревню.
— Я, — говорила она, — до такой степени люблю деревню,
что, кажется, умерла бы с тоски, если бы заперли меня в городе.
Вместо деревьев там грязные стены, вместо лугов каменная
мостовая, вместо крестьянских свиток — рубища, которые роскошь
бросила на плечи бедности, вместо благоухания цветов удушливый
дым, потом суета, шум, всё и все чужие...
— А я, — перебила Поля, показав белые зубки и склонив
набок свою маленькую головку, — хоть не знаю города, хотела бы
жить там, не столько для каменных домов, сколько для людей...
Можем ли мы здесь сказать, что знаем людей, если нас здесь так
мало, только один класс, а там их такое множество!
— Что касается меня, — отозвался Алексей, — то я жил в
городе и деревне и полагаю, что людей, подобно растениям, можно
разделить на классы и написать такую же классификацию
человека, как и растений. Одни из них способны расти только на горах,
207
другие — в долинах, а иные на скалах либо под водою, так точно
и между нами есть плесени и дубы, грибы и травы, колокольчики
и тростники. Для одних город — отечество, для других — ссылка...
Вот первые слова, которыми ничего не обещавший с первого
раза человек обнаружил мысль, более чем обыкновенную и если не
новую, то, по крайней мере, высказанную слишком ловко. Анна
взглянула на Полю, Юлиан на Анну, и Алексей сказанными
словами как бы слился с людьми другого общества, ободрился и уже без
малейшего принуждения продолжал начатый разговор.
— Скажу более, — прибавил он, — в жизни одного и того же
человека бывают разные минуты, производящие в нем различные
расположения. Страдальцам и больным, нуждающимся в
лекарствах, я назначил бы жить в городе, печальным и не желающих
утешения — на пустынных и диких побережьях моря, а нашу
улыбающуюся деревню я отдал бы счастливцам...
— О, значит, мы все должны быть счастливы, чтобы с
удовольствием жить в деревне! — прервала по-своему Поля, желая
смутить Алексея и более подстрекнуть его возражениями.
— Может быть, и не все мы счастливы, — отвечал Алексей, —
но свет еще не сформировался так, как следует... подождем немного,
новые реформаторы, вероятно, придумывают что-нибудь лучшее.
— Деревня, — перебила Анна, — заключает в себе что-то
райское и напоминает библейский сад, где на зелени деревьев почил
взгляд первого человека... здесь такая тишина... о, я не хочу жить
в городе!
Поля рассмеялась.
— Как же я преступна, бедная, если желаю его! Не правда ли,
пане Юлиан?
— Кто поверит такой непостоянной девушке, как вы, панна
Аполлония? — сказал Юлиан с улыбкой. — Завтра вы будете
тосковать по деревне...
— Прекрасно же вы описали меня, благодарю! — воскликнула
девушка. — Этот незнакомый нам друг ваш сочтет меня... в самом
деле, сочтет за...
— Просто-напросто не поймет тебя, как и мы, — шепнул
Юлиан.
Анна с невозмутимым спокойствием на лице прибавила:
— Сейчас готовы поссориться!
При этих словах Поля бросила на нее взгляд удивления, как бы
желая сказать: как ты слепа!
В самом пылу разговора опять вошел президент и с
любопытством стал прислушиваться к нему. Через несколько минут он кивнул
племяннику, отвел его к окну и спросил:
— Кто это?
— Мой товарищ по университету и лучший мой друг,
проживающий теперь в соседстве с нами... бедный шляхтич...
— Бедность я предвидел. В самом деле, он довольно
оригинален... Зачем же он приехал?
208
— Я сам пригласил его. С давних пор, живя близ Карлина в
собственном имении, вследствие какой-то необъяснимой дикости,
он не хотел заглянуть сюда.
— Человек рассудительный.
— Нечаянно встретившись на дороге, я зазвал его к себе.
— А, зазвал? Для чего же?
— Милый дядюшка, в моих летах дружба составляет
необходимую потребность сердца.
— Так он шляхтич? — спросил президент в задумчивости.
— Да, шляхтич, — отвечал Юлиан с улыбкой, — и, могу
сказать, хороший шляхтич.
Президент покачал головою.
— Допуская его к короткости с собою, обсуди хорошенько,
милый Юлиан, хорошо ли ты делаешь?..
— Но, милый дядюшка, я знаю его, я люблю его...
Президент молчал.
— Он необходим для меня, — прибавил Карлинский, — у меня
нет человека, с кем я мог бы поговорить со всею откровенностью...
— А я? — с чувством подхватил президент.
— Дорогой дядюшка! В некоторых отношениях мы едва ли
поймем друг друга... Наши лета так различны.
— Правда, молодому нужно молодого... Но эта мелкая
шляхта... — говорил президент с расстановками, — у тебя есть сестра...
Поля, в свою очередь, тоже горячий уголь.
Юлиан хорошо понял этот намек, но не отвечал ни слова.
— Повторяю, надобно серьезнее подумать о том, следует ли
заключать тесную дружбу.
— Но вы сами полюбите его, милый дядюшка, когда узнаете
короче, — отвечал Юлиан, — я уверен в этом.
Потом оба они присоединились к обществу. Алексей уже был,
как говорится, на своем месте и, потеряв робость, делавшую его
смешным, наконец стал помаленьку обнаруживать гордость и
независимость, столь необходимую бедным в присутствии богатых.
Чрезвычайно вежливый и почтительный ко всем гость давал,
впрочем, понять, что не позволит унизить себя и сознает свое
человеческое достоинство. Такой тон не слишком понравился
президенту, но он смягчился искренним признанием Алексея в
бедности, так как последний не только не скрывал этого недостатка, но
еще почти хвалился им. Анна, привыкнув всегда быть в обществе
равных себе или только представлявшихся равными, была изумлена
этой совершенно новой для себя фигурой. Поля, по собственному
положению, питала к Алексею симпатию, видя в нем как бы брата
по сиротству и бедности.
Таким образом прошло время до сумерек, и Алексей, не
заметив, как пролетели часы, почти испугался наступавшей ночи и
проворно встал с места, чтобы ехать домой. Это было в субботу.
— Ради Бога! — шепнул Юлиан, взяв его под руку. — Мы не
имели ни одной минуты времени поговорить наедине, не уезжай,
209
ведь крайности не предвидится, завтра праздник, ты должен
ночевать у меня.
— Не могу, — возразил Алексей, — что подумает об этом моя
маменька?
— Мы известим ее.
— Она будет беспокоиться, чтоб вы не увлекли меня своею
вежливостью...
— Я не пущу тебя. Не правда ли, дядюшка? — прибавил
Юлиан, обратясь к президенту. — Мы задержим пана Дробицкого?
— По старосветскому обыкновению прикажи у его повозки
снять колеса.
— Едва ли это остановит меня, — сказал Дробицкий, — я и
без седла сяду на лошадь или даже пешком могу уйти в Жербы.
— Но ты должен подарить мне день или два, от этого я не
отстану, — продолжал Карлинский. — Сегодня суббота, значит,
воскресенье день свободный, в понедельник и вторник тоже
праздники, следовательно, работы не будет. Так раньше вторника я не
пущу тебя в Жербы...
— Нехорошо заставлять так много просить себя! — с улыбкой
отозвалась Поля. — Ужели вам здесь так неприятно, что даже двух
дней не хотите прожить с нами?
— И я соединяю свои просьбы с требованиями Юлиана, —
прибавила Анна, — он так скучал, так ждал вас... принесите ему эту
жертву.
— С моей стороны тут не будет жертвы, — смело и с охотой
отвечал Алексей. — Но я буду вам в тягость...
Молчавший до сих пор президент наконец сказал
покровительственным тоном:
— Пане Дробицкий, не заставляйте просить себя!
Привязанность Юлиана приносит вам честь, поблагодарите его за это хоть
маленькой жертвой... и останьтесь. И я в этом случае буду иметь
пользу, потому что ближе узнаю друга моего племянника.
Пораженный тоном, каким сказаны были эти слова, Алексей
только поклонился, но, как бы то ни было, послали записку в
Жербы, и гость остался на воскресенье и понедельник.
Не могу сказать, что происходило на другой день в душе
бедного Алексея. Только одни сутки, проведенные в новом и столь милом
обществе, почти на целый век отделили его от вчерашнего дня. В
жизни человека бывают минуты, которые своей сокрушительной
силой подавляют воспоминания, изглаживают следы прошедшего и
своим впечатлением, остающимся на всю жизнь, проникают в
самую глубину сердца. Алексей предугадывал высший свет, но знал
только тот, какой представляли ему несчастные соседи в Жербах со
смешными своими претензиями, тщеславием, недостатками и худо
скрываемыми слабостями. В Карлине он мог вздохнуть свободнее.
Люди, которых он встретил здесь, были совершенно другие: образо-
210
ванные, они умели жить, не обнаруживали на каждом шагу своих
слабостей, но старались скрывать их, стремились к какой-то
идеальности, стремились быть милыми и нравиться...
Правда, его поражал диктат формы, которому здесь
подчинялись все, стараясь, так сказать, походить на одного человека и
скрывать свое «я», но после слишком свободно развитых характеров
соседей, он находил даже, что это хорошо. Он не знал, кто что
думал здесь, но ясно понимал, что борьба мнений, личных понятий
и взглядов на жизнь не имела тут никакого места и позволяла ему
отдохнуть, здесь он не имел надобности ни оглядываться назад, ни
беспокоиться о будущем, ни беспрестанно бороться с нуждою.
Через несколько часов пребывания в Карлине, невольно
сравнивая свой круг со здешним обществом, Дробицкий хоть заметил, что
здесь во время разговоров никогда не позволяли себе углубляться в
предметы и отзываться с серьезным о них мнением, что здесь
судили только поверхностно и самые важные сентенции большей
частью обращали в шутку, что добросовестный, прямой отзыв
возбуждал изумление, но он приписывал это случайно вкравшейся
сюда иностранной стихии и собственному присутствию.
Никто столько не занял и не привлек к себе Алексея, как Анна.
Необъяснимое чувство овладело им при первом на нее взгляде...
Ему представилось, что перед глазами его ангельское существо,
виденное им прежде только в снах, это чувство не имело названия
и, как положение самого Алексея, было неопределенно и странно,
оно не обнаруживалось, подобно обыкновенной любви, сильными и
страстными порывами, а выражалось уважением, благоговением и
молитвою души... Он боялся даже подойти к ней, а только хотел
бы всю жизнь издали смотреть на нее и вместе с тем сознавал, что
если бы пришлось отказаться от надежды видеть ее, он заплатил бы
за это вечной тоской. Если бы мог, он упал бы перед нею на
колени, как перед существом высшим, чистейшим, идеальным и
столь великим, что не считал себя достойным даже коснуться руки
ее, а о сближении с нею боялся и подумать...
Впрочем, подобного состояния души бедный шляхтич постарался
не высказать ни одним намеком.
Поздно вечером оба друга вышли из салона. Алексею отвели
комнату рядом с Юлианом. Наконец очутившись наедине, два
друга с радостью начали откровенный разговор между собой.
— Насилу-то поймал я тебя! — воскликнул Юлиан. — Уж ни
минуты не дам спать тебе. Так как ты довольно долго побыл здесь
и ближе увидел нас, я во всем уже могу открыться тебе... Как мы
показались тебе?
— Счастливцы, — проговорил Алексей.
— О, и тебя ослепляет наружный блеск! — сказал Юлиан со
вздохом. — И для тебя улыбающиеся лица служат доказательством
внутреннего веселья... Послушай: под завесою улыбки нередко
текут тайные слезы... а ты и не воображал их?.. Эта комедия
прикрывает печальную драму, где последним актом будет смерть...
211
— Что за странное у тебя настроение? — перебил Алексей.
-— Нет, это не минутное настроение, — отвечал Юлиан, — а
действительность. Ты видел, как мы в салоне вели живой разговор
и, натурально, подумал, что мы всем сердцем привязаны друг к
другу и, по-видимому, очень тесно соединены в один круг
связывающим нас чувством... Маменька, которая, вероятно, показалась тебе
прекрасною и столь же счастливою, как и все мы, страдает не
меньше нас, потому что судьба обрекла ее на вечный траур... она искала
счастья и горько обманулась. Дельрио, наш отчим, очень добр к ней,
но никогда вполне не поймет и не оценит ее. Как мать — она
потеряла своих детей, потому что наш дядя президент и они —
непримиримейшие враги, а мы состоим под его опекой... Анна —
этот ангел, которому только недостает ореола и крыльев... жертва,
совершенно отказавшаяся от самой себя — и земное счастье для нее
не существует... Ее сердце, увлекшись чувством милосердия,
сделалось чуждо всех других чувств, внушаемых природою... Ты уже
знаешь, что глухонемой и больной брат наш Эмилий требует
беспрестанного ее присмотра. Я также не мог бы жить без нее. Притом
Анна сказала, что для нас откажется не только от имения, даже от
собственного счастья... и она в самом деле отказалась... Теперь
видишь, какие здесь стихии счастья!! Грустно смотреть на подобное
положение, еще грустнее жить в нем... В заключение скажу, что я —
обязанный для возвышения имени Карлинских, для спасения Анны
и приобретения спокойствия Эмилию, жениться на богатстве, также
обречен на жертву... я люблю страстно и без надежды...
Юлиан оглянулся вокруг, а Дробицкий проговорил:
— Не говори кого, не надо, я уж догадываюсь.
— Ты? Ты? — воскликнул испуганный Карлинский. — Как?
Неужели это так заметно?
— Может быть, и нет, милый Юлиан, но дружбе дано
предчувствие и сила ясновидения... Притом я знал, какого рода всегда был
идеал твой — и угадал...
— Тише! Ради Бога молчи! — прервал Карлинский. — Теперь
советуй, что мне делать?
— Мне -— советовать?.. Тут нужна опытность, а в этом
отношении нет человека моложе меня...
— Каким же образом ты мог догадаться? Скажи, ради Бога!..
Ты очень испугал меня... Я думал, что кроме меня никто на свете
не знает моей тайны... я так храню и скрываю ее...
— Да и я, верно, не угадал бы ее, если бы не твое
признание, — сказал Алексей, успокаивая друга, — и если бы я прежде
не знал твоего сердца...
— Выслушай же меня и позволь оправдаться, — тихо перебил
Юлиан, оглядываясь на все стороны. — Не думай, чтобы это была
какая-нибудь низкая интрига... между мною и ею нет других более
коротких сношений, кроме обыкновенных, принятых в обществе, я
никогда не говорил ей и даже ни разу не дал понять, что именно
чувствую к ней... Не знаю, любит ли она меня... Моя любовь не
212
имеет и не может иметь будущности, а между тем так велика, так
сильна и неукротима, что бывают минуты, когда, забывая все, я
хочу схватить ее, похитить, задушить в своих объятиях и, по
крайней мере, умереть, так как не могу жить с нею.
При этих словах лицо Юлиана разгорелось, глаза сверкали и
две слезы блеснули на них, руки дрожали, во всей наружности
отражалось высочайшее восхищение...
— Кроме того, ты должен знать, — иронически прибавил
Юлиан, смягчаясь и понизив голос, — Поля — подруга и ровесница
Анны — просто-напросто дочь горничной моей маменьки и
эконома, сирота без имени и родных... Наше соединение — невозможное
дело, а любовь будет грехом, вероломством, подлостью.
Юлиан ударил себя в грудь.
— Вот теперь первый и последний раз в жизни говорю с тобою
откровенно, потому что я нуждался в излиянии, советах и
утешении!
Алексей глубоко задумался и, встав с места, сказал с важностью
старца:
— Послушай. Если ты требуешь моего совета, то, значит,
вполне доверяешь мне. Я не обману твоей доверчивости, не унижу себя
лестью, не приму за шутку того, что составляет вопрос жизни. Вам
надо расстаться, удалиться друг от друга, перестрадать, перетерпеть
и убить в себе чувство, которое никогда не должно было рождаться.
Вот единственный совет, какой могу дать тебе, другого не вижу.
Юлиан взглянул на него глазами, полными слез, и воскликнул:
— Мой благоразумнейший друг! Ты даешь совет, но знаешь ли
ты, что такое любовь? Понимаешь ли, что такое счастье? Передо
мною нет будущности, а только одни жертвы и тяжкие оковы, у
меня только и есть одна золотая минута, и ты велишь мне
добровольно отречься от нее... О, это выше сил моих. Я ничего больше
не желаю, как мечтать о ней, только видеть ее, слушать ее
щебетанье и веселый смех, глядеть на ее невинные забавы... мне
кажется, что я умер бы в ту минуту, когда бы коснулся устами лица ее!
Карлинский повесил голову, и разговор на минуту прекратился.
Но, начав говорить, Юлиан уже не мог удержаться и тотчас
воскликнул:
— О, зачем я не принадлежу к числу равнодушных людей,
которые, заботясь больше о себе, легко жертвуют для себя всеми!
Может ли быть что-нибудь легче, как сорвать минуту счастья, хотя
бы потом пришлось выкупать ее слезами.
— Только бы не угрызениями совести! — прервал Алексей. —
Притом, ведь ты еще не знаешь, любит ли она тебя?
— Любит ли меня? — повторил Юлиан. — Да, этого я еще не
знаю, ее уста не произнесли такого слова, потому что я не мог бы
слышать его, но ее глаза... но ее улыбка и тысячи других
признаков, от которых я отворачивался и нарочно объяснял их себе в
противную сторону... ясно говорят, что и она так же несчастлива,
как я... с тою только разницей, милый Алексей, что она, кажется,
213
вызывает опасность, летит к ней... и не видит ее, она влечет и
притягивает меня к себе, вполне, впрочем, уверенная, что хоть бы
я отдал ей свое сердце, мне никогда не позволят отдать ей руку...
Странное, необъяснимое существо! В какой степени я избегаю ее,
в такой она стремится ко мне, ищет меня с детской наивностью,
сама готова броситься в мои объятия. О, это невыразимое мучение!
— Дело в том, что ты невпопад обратился ко мне за
советами, — сказал Алексей. — Я не понимаю обоих вас... и слушаю с
удивлением, кажется, либо ты, либо я ошибаемся в понимании
любви...
— Как, что ты хочешь сказать?
— Согласен ты терпеливо послушать меня одну минуту?
— О, говори и будь спокоен, я буду слушать с любопытством и
с жадностью...
— Ваша любовь непонятна для меня. Чего она хочет? За чем
гонится? К чему стремится? К разочарованию, холодности и к
нравственному унижению... Не понимаю, чего можете вы желать?
Что мучит вас? Любовь, сколько я понимаю это слово, чисто
духовное чувство, так можете ли вы желать больше того, что
имеете? Вы живете вместе, никто не запрещает вам тайно любить
друг друга, имеете возможность помогать друг другу и
поддерживать в сердцах священный огонь... Можете года, десятки лет
жить этим чувством, тогда как земные связи, вероятно, ослабили
бы и погасили его.
— Поэт! Ты не знаешь человека! — подхватил Юлиан. — Твоя
любовь всегда подобна Беатриче Данте, которая водит его по
надземным мирам... Человек состоит не из одной души... я не умею
разбить своего чувства на две половины и одну из них уничтожить,
я люблю ее душою, сердцем, телом, люблю с ног до головы, люблю
в полном составе, как создал ее Бог!..
— Бедный, — вздохнул Алексей. — Так приготовляйся к
разочарованию и мучениям...
— Мучение уже началось, разочарования я не боюсь... нет!
Предмет любви моей, который я знаю, как самого себя, ни в чем
не обманет меня. Каждый день я нахожу в ней новые сокровища,
с каждой минутой сильнее люблю ее... Мне представляется, что
весь свет, подобно мне, должен сходить от нее с ума, и я желал бы
удалить всех, чтобы одному остаться с нею...
Алексей улыбнулся.
— Так терпи, не жалуйся... Впоследствии времени ты будешь
завидовать теперешнему несчастью и ослеплению... Но уж довольно
этого, право, довольно, не станем говорить больше...
Юлиан послушался и замолчал, разговор перешел к общим
замечаниям о людях, с которыми Алексей сегодня познакомился,
наконец друзья расстались печальные и задумчивые.
— Я имел счастье, — сказал Карлинский, уходя в свою
комнату, — бывши в Жербах, узнать всех твоих соседей, завтра я
отблагодарю тебя за это и предоставлю случай познакомиться ^ нашим
214
светом... Я ничего еще не говорил тебе из опасения напугать тебя,
но завтра именины Анны, президент пригласил множество гостей...
— Что же я буду делать?
— Останешься здесь, если любишь меня... ведь ты же дал
слово... и так же посмеешься над панами, как я в душе смеялся у тебя
над шляхтою... Спокойной ночи!
На другой день, среди толпы гостей, съехавшихся в Карлин,
Алексей еще более почувствовал себя не в своем кругу и несколько
раз покушался бежать в Жербы, но данное слово удерживало его.
Этот свет — нарядный, офранцуженный, надменный, ценящий
человека только по богатству и титулу, зараженный исконными
предрассудками, переделанными только на новый лад, свет, среди
которого Дробицкий сознавал себя чужим и пришельцем, —
поражал его невыразимым страхом. Он заметил, что все гости смотрят
на него, как на дикого зверя, и что он производил на них
неблагоприятное впечатление, так как, при всех усилиях нравиться,
лишь только открывал рот, он невольно ударял в какую-нибудь
щекотливую струну их. Потому Алексей даже боялся осматривать
и наблюдать гостей, дабы не приписали ему насмешливости и
неуместного любопытства, хотя на самом деле эти люди очень стоили
глаз наблюдателя.
Здесь собрались почти все значительные типы, представлявшие
современную аристократию, все характерные фигуры, не считая
бледных и истертых, составлявших фон общей картины. Вообще
покрытое на вид краской и однообразием космополитической
формы — это общество, при первом взгляде, не поражало ничем
особенно резким, очевидно, эти люди были слишком слабы для того,
чтобы отличить себя от толпы какой-нибудь яркой
оригинальностью. Одни покушались было на нее, но представлялись только
смешными, другие отличались странностями испорченных людей, а
большая часть формировалась на какой-то идеальный манер,
обнаруживающий только строгую разборчивость, холод и приличия, но
во всем этом не заключалось серьезного значения. Наружность и
умственное состояние здесь соответствовали одно другому. Разговор
был забавный, остроумный, веселый, но по существу пустой и
поддерживался только сплетнями. Впрочем, сравнивая свою шляхту
в Жербах со здешними панами, Алексей находил последних более
сносными, а глубже вникая в то и другое общество, в обоих видел
одни и те же недостатки, слабости и тщеславие, с тою разницей,
что шляхта была откровеннее, а паны старались принимать на себя
какую-то общую и, так сказать, заимствованную форму. Здесь
сердца были холоднее и даже совсем застывшие, ничто не могло ни
разогреть, ни взволновать их, улыбка сопровождала самые
печальные вопросы, на них отвечали явным равнодушием, а эгоизм, везде
составляющий основание человеческих заблуждений — и здесь,
хоть в прекрасной оболочке, ясно обнаруживал себя в соединении
215
с каким-то цинизмом и не удивлял ни одного человека. Никто здесь
не приходил в восторг, и первым условием приличия была ледяная
холодность, принятая за доказательство ума, а на самом деле
говорившая только об изнурении и старости сердца. Президент Карлин-
ский, постоянно старавшийся своим щегольством и суетливостью
затмить предводителя, на место которого он хотел поступить, и
полковник Дельрио, другим образом представлявший из себя
юношу и человека хорошего тона, хотя сквозь наружную оболочку его
пробивались казарма и старые военные привычки, — играли здесь
почти главную роль.
Около них стоял граф Замшанский — тип слишком известный
в свете и литературе, чтобы распространяться на счет его
характеристики. В наших романах так много лиц подобного рода, что
критика не один раз, и, кажется, справедливо, упрекала за их
повторение, но возможно ли обрисовать наше высшее общество,
пропустив пана космополита? В жизни мы встречаем его на каждом
шагу, поэтому не будем удивляться, если писатели так часто и
против воли должны изображать подобное явление. Граф
Замшанский был в такой же мере граф, как и все богатые поляки за
границей. Первую мысль об этом титуле подал ему, кажется,
управляющий отеля во Львове, назвав путешественника графом и
вписав его с таким титулом в реестр, в Риме, сделавшись кавалером
Золотой Шпоры, он уже в собственных глазах был граф и без
протеста принимал данный ему титул. Таким образом, постепенно
вошло в обычай звать его паном графом — и Замшанский, будучи
на самом деле шляхтичем, сделался уже графом par politesse, без
всякого постороннего возражения. Уже немолодой, с проседью, но
не позволявший еще себе состариться, пан Петр Замшанский
держался прямо, платье носил узкое, одевался чисто, брился два раза
в день и с восторгом говорил о парижских лоретках. На родине
бывал только случайно — за деньгами, либо по делам: настоящим
его отечеством были железные дороги и поочередно все столицы.
Лето обыкновенно проводил он на минеральных водах, которых не
пил, в Баден-Бадене, Гамбурге, Эмсе, Остенде, осень в Англии
либо в Италии, зиму где-нибудь на юге — в Неаполе или в
Сицилии. Он объехал всю Европу, короткое время жил в
Константинополе, в Египте и Алжире, но вояжи его совершались таким образом,
что граф не имел возможности извлечь из них более того, что
знали люди, никогда не выезжавшие из дому. Он вовсе не
заботился о познании чужих краев: железная дорога, пароход, а за
неимением их дилижанс или почтовая карета перевозили Замшанского с
места на место... так что он даже вовсе не видал света, перелетая
его запакованным в экипаже. Зато, в некотором отношении, он
прекрасно знал столицы, обычай дворов, придворные экипажи,
клубы, трактиры, увеселительные места и дома, где давались
блистательные балы. Славные галереи он посещал только по обязанности,
дабы впоследствии мог сказать, что знает Сикстинскую Мадонну,
«Ночь» Корреджио, был во Флорентийской трибуне и дотрагивался
216
до фресок Рафаэля... Но о картинах и произведениях искусства
знал только то, в какие они вставлены рамы, где осыпалась краска
или какую заплатили за них цену; Замшанский ни к чему не имел
пристрастия, но обо всем говорил горячо и без явной фальши,
кроме того, имел огромный запас маленьких анекдотов и мелких
наблюдений. Он собирал и всем показывал очень любопытные
визитные карточки, пригласительные письма, адреса и накопил их
целый портфель, прекрасно помнил, где, кого видел и в каком
костюме, буквально повторял самые маловажные слова знаменитых
людей. Несмотря на свои седины и с лишком пятьдесят лет, граф
был ветрен и легкомыслен, как юноша, забавлялся каждой
безделицей, все схватывал с горячкой, бросал равнодушно, забывал
скоро, приходил в чувствительность, легко прощался со слезами и на
следующей станции, вместе с пеплом сигары стряхивал
воспоминания, которые намеревался хранить до гроба.
С графом прибыл кузен его, кузен в то же время Карлинских,
а по бабкам, прабабкам, дедам и прадедам кузен всему свету —
пан Марцеллий Петраш, человек молодой и подозрительного
состояния, он поочередно приставал ко всем, жил в домах родственников
и, по-видимому намеревался жениться. Это тип так же слишком
истертый, но часто встречаемый в высших обществах. Петраш
ничего не знал, не кончил курса наук ни в одном учебном заведении,
но за панскими столами привык к комфорту и роскошной жизни,
говорил по-французски, танцевал, курил сигары, ездил верхом и
играл в преферанс. Многие довольно охотно использовали его на
услуги в ничтожных случаях, посылали за покупками, назначали
помощником распорядителя на балах, поручали принимать гостей
на поминках и вежливо благодарили секретными подарками. Хотя
и очень расчетливый, Петраш любил играть, всегда выигрывал,
жил без расходов и ждал обещанной судьбою панны, имевшей при-
несть ему собственный дом и независимое положение. Впрочем,
надо еще отдать ему справедливость за то, что, всегда стремясь в
хорошее общество, в случае недостатка или отсутствия знаменитых
друзей своих, он без церемонии ел бифштексы в домах уездных
предводителей и судей, несмотря даже на то, что они не
принадлежали к его знатной фамилии и только что вышли из разряда серой
шляхты.
Спустя немного времени представили гостям Алексея, который
должен был рекомендоваться всем — и, во-первых, какому-то пану
Проту Одымальскому. Как граф Замшанский был специалистом в
сигарах, так Одымальский был по ремеслу конюхом. Довольно
богатый человек, средних лет, он был оракулом всех конюшен,
знаменитейшим ездоком во всем околотке, судьей на скачках,
посредником в решении вопросов на счет гривы и хвоста, одним
еловом, — это был спортсмен в обширнейшем смысле или, вернее,
царь конюхов. Ни одна ярмарка не обходилась без него, ни одна
значительная закупка лошадей не состоялась без его советов. Прот
особенно славился талантом переделывать самых дурных кляч в
217
прекрасных лошадей — и притом в одно мгновение. Про него-то
именно рассказывали в Бердичевке, что, купив у одного шляхтича
четверку лошаденок, под конец ярмарки он опять продал их
хозяину, который узнал собственных лошадей только уже на первой
станции. Ни один коновал не умел так вычистить, постричь,
вымыть, подделать, выкрасить, вылечить и выполировать лошадь,
даже характер лошади изменялся в руках Прота, он придавал ей огня
или делал ее смирнее, смотря по тому, как требовалось.
В торговле лошадьми, натурально, нельзя требовать слишком
строгого исполнения правил совести и честности, здесь законом
служит знаменитое изречение: «от желоба да к желобу»... А потому
Прот только смеялся, если кто упрекал его в обмане и отвечал с
гордостью: «Милый мой! Надо смыслить в подобных вещах, где же
были у тебя глаза?..»
Наконец, если кто продолжал еще сердиться, Одымальский
всегда готов был на поединок и умел стрелять, но отдавать назад
деньги — никогда не имел привычки. Проту хорошо было
заниматься своим ремеслом, предоставив домашнее хозяйство и детей
жене, сам он всю жизнь проводил в бричке и в веселых компаниях
с мужчинами. В своем роде это был также знаменитый человек, все
чрезмерно любили его, потому что он умел со всеми ужиться...
кутить, драться, играть в карты, петь — на все бесценный человек.
Прот даже родного брата обманул бы лошадью, но это опять иное
дело: меновая торговля имеет свои особые нравы. Прот
Одымальский, принадлежа по своему имени, связям и богатству к панам,
хотя и занимался торговлей лошадьми, но вовсе не стыдился
ремесла своего, он даже утверждал, что в нем непременно течет
рыцарская кровь, если он питает такую страсть к лошади. Он жил на
барскую ногу, открыто, и все соседи обожали его. Сознавая свое
важное значение, Прот ходил с поднятой головой и, всегда имея в
кармане пистолет, не слишком был вежлив, но эту слабость его все
считали только прямодушием.
Здесь был также родной брат Прота пан Ян Одымальский.
Почти одних лет с Протом, Ян нисколько не был похож на него и не
имел ни усов, ни такой фигуры, ни наружного веса, как брат. Но
несмотря на коротко остриженные волосы, лицо, выбритое до
волоска, глаза без блеска и самую скромную одежду Яна, все низко
кланялись ему, потому что он был из числа первых богачей в
околотке...
Получив после отца прекрасное, но обремененное долгами
имение, Прот поправил свою часть приданым за женою, а Ян сам
нажил несколько тысяч душ и огромные капиталы. Везде говорят,
что в нас, поляках, нет врожденной способности или склонности ни
к торговле, ни к промышленности, однако наш капиталист
составлял в этом случае редкое исключение. Деньги были у него самой
главной целью, все прочее — предметами второстепенными. Пан
Ян наживал их изворотливостью, медленно, умеючи и хоть
честным образом, но без сострадания к людям и без малейшего внима-
218
ния к их положению. Как человек строгой справедливости, Ян
всегда поступал законно и честно, никогда не подвергался
ответственности перед людьми, с Богом и совестью у него были другие
расчеты. Следующие кому бы то ни было деньги он платил в
назначенный день и час, но неисправного заимодавца готоЬ был
запрячь в хомут. Суровый к самому себе и ко всем людям — Ян
молчаливо сознавал, что есть вещи важнее денег, и всем позволял
думать так, но своими поступками выражал, что не разделяет
подобного заблуждения. Он никогда не спорил, не обвинял других, не
защищал себя, но потихоньку и с непреклонностью все делал по-
своему. Природа не дала Яну ни особенных способностей, ни
быстроты разума, он даже был довольно туп и не учился в школе, но
эти недостатки вполне вознаграждались в нем силой воли... При
помощи этого могучего двигателя, без посторонних средств, Ян
нажил огромное богатство и достиг всеобщего уважения, которого, в
самом деле, заслуживал трудолюбием и постоянством, но не
отсутствием сердца, принимавшимся всеми за какую-то твердость
характера. В поместьях Яна крестьянам было не худо, но, строго отдавая
им все, что следовало, помещик ни словом, ни делом не оказывал
им сочувствия, милосердия или сострадания, в работах не давал
потачки и облегчения, в печали не утешал, виновных не прощал,
говорил кратко и сурово, а денежного долга не прощал даже
умирающему.
Так как Ян имел поместья в разных уездах и губерниях, то
получал с них разнообразные выгоды: в одном имении у него
делали гонты и брусья, в другом гнали смолу, в третьем фабриковали
сукно, а когда стали открываться сахарные заводы, он принялся за
свекловицу. Но, заметив в скором времени, что без милости немцев
многого не сделаешь, Ян, никому не говоря ни слова, достал
заграничный паспорт, поехал во Францию и Германию, несколько
времени просидел учеником на фабриках и, возвратясь домой, уже сам
мог хорошо управлять сахарным заводом — и дело пошло у него
очень прибыльно.
Хоть все хорошо знали, что Ян никому не помогает и даром
ничего не делает, однако богатство давало ему значение,
привлекательность и первенство, все — старые и молодые — улыбались ему,
точно хорошенькой женщине, а он принимал все это, как
необходимую дань, холодно и равнодушно.
В описанной толпе панов, кроме космополита, старого
любовника Лолы, с кузеном Петрашем, кроме двух Одымальских — конюха
и промышленника, находились еще и другие любопытные типы:
например, там был пан Альберт Моршанец, человек со знатным
именем и некогда владелец прекрасных имений, а теперь
совершенно разоренный двумя разводами и разнообразными житейскими
наслаждениями. В настоящее время у него остались только усадьба с
великолепным домом, любовница, которую он не мог сбыть с рук,
барские прихоти и аристократическая осанка. Но в наружности его
вовсе не было видно ни банкротства, ни упадка, ни отчаяния,
219
потому что он жил весело, постоянно смеялся, играл в большую и
свысока смотрел на шляхту в полной уверенности, что
какое-нибудь наследство опять поставит его на ноги. Впрочем, он был очень
добрый человек, для своих вежливый и обязательный, для женщин
чрезвычайно услужливый, прекрасно говорил по-французски, играл
на фортепиано, пел и был секундантом на всех поединках, какие
только случались в соседстве, иногда острил по-своему с
кредиторами, приказывая выгонять их вон, обливать водою, обстреливать
и употреблять другие средства против них.
С Протом Одымальским прибыл пан Эрнест Галонка — человек
самый милый в свете, пан не пан, но создание такой натуры,
которое могло существовать только в высшей сфере и выброшенное
из нее, точно рыба без воды, непременно бы издохло.
В прежние времена подобных людей называли дармоедами, а на
нынешнем вежливом языке Галонку звали другом панов.
Превосходный актер — Эрнест перенял их язык, обычаи, манеры, способ
мышления, вкус, прихоти, словом — все, даже способ стрижки
ногтей. Глядя на него издали, каждый побожился бы, что это пан из
панов, так он был похож на них, а в некоторых отношениях,
например, нежностью чувств и вкуса, даже превосходил
аристократов, прежде служивших для него образцами. Несмотря на то, что
он воспитан был на гречневой каше с салом и, квартируя прежде у
одной вдовы, может быть, не один раз съедал во время ужина
сальную свечу, а вместо завтрака кошачьи пироги, — Эрнест с
течением времени приобрел такую опытность в распознавании
доброты трюфелей, букета вин и ценности соусов, что, когда шло
дело о столе, его непременно приглашали в посредники. У шляхты
он не бывал никогда, потому что не мог есть ржаного хлеба, не
терпел белого мяса, а с солониной находился в самых далеких
сношениях. Притом, что бы он стал делать в низших кругах? Кто
мог бы там надлежащим образом понять и оценить его высокие
теории преферанса, систему подачи вин и кушаний, рассуждения о
бифштексе и анализ страсбургского паштета? Его взгляды
стремились выше... Сделавшись необходимым для знатного общества,
Галонка навсегда снял с себя серый капот, нашел себе дядю Епископа,
тетку старостиху, записался в паны и навеки соединился с ними.
Отдав небольшое число своих крестьян в аренду, Эрнест круглый
год ездил по знакомым, играл, пил, ел, веселился и, по слухам,
даже наживал деньги. Чаще всего он гостил у пани Д..., уже
довольно старой женщины, муж которой всегда жил за границей, и,
как говорили злые люди, Галонка служил для нее воспоминанием
молодости... Достоверно только то, что он хозяйничал в ее доме,
как в своем собственном.
Кроме упомянутых лиц, там был еще пан Каласантий Спан-
ский — человек немолодой, всю жизнь просидевший за сочинением
истории Болеарских островов. Каласантий переписывал ее уже
двадцать шестой раз, всегда составляя новое предисловие. Кроме
того, он занимался еще составлением коллекции мотыльков и шме-
220
лей... Первая страсть Каласантия была прослыть ученым, а между
тем, говоря по правде, сведения, нахватанные без толку,
совершенное отсутствие способностей и незнание систем, делали его только
самым плохим компилятором. Благороднейший человек, если не
считать скупости, Каласантий имел много прекрасных свойств и во
всю жизнь никому умышленно не сделал зла...
Вместе с ним прибыл родной племянник, пан Юзеф Спанский,
с нетерпением ожидающий наследства после бездетного дяди,
потому что Каласантий уже отказал ему мотыльков и шмелей,
предоставив распоряжение прочим имуществом дальнейшему
усмотрению. Юзеф — страстно любивший охоту — считал Жерара первым
героем в свете, выписывал Journal des Chasseurs, писал в него
статьи и называл ограниченными и бесчувственными людьми всех,
кто, подобно ему, не восхищался заячьими ушами и лисьими
хвостами.
Женская часть общества состояла из полковницы Дельрио,
назло президенту игравшей роль хозяйки, из Анны, оживлявшей кар-
линский салон своею улыбкою и красотою, из прекрасной Поли —
всегда полной жизни и привлекавшей к себе огнем, горевшим на
устах ее, и еще из небольшого числа приезжих дам. Из них мы
опишем только двух. Самое первое место занимала супруга пана
Прота Одымальского, мать многочисленного семейства и женщина
с самыми великолепными формами. Получивши некогда отличное
воспитание, что и теперь было в ней очень заметно, она была
проникнута важностью своего предназначения — воспитывать
потомков огромной фамилии Одымальских, и это чувство до такой
степени ослепляло эту женщину, что привело ее к самому
странному понятию о своих обязанностях. Считая Одымальских
поколением избранного рода, она внушала детям только понятия о
знаменитости фамилии, к которой они принадлежат, и о необходимости
поддержать свое достоинство. Более всего опасаясь, чтобы дети ее
не дружились с низшими, она держала сыновей дома и воспитывала
из них паничей со столь нежными чувствами, нервами и вкусами,
что была уже спокойна на счет их будущности.
Сестра графа Замшанского баронесса Вульская, вдова с двумя
детьми и необыкновенным множеством долгов, принадлежала к
разряду женщин потому только, что некогда была молода и
красавица. По смерти мужа она деятельно занялась имением и потопила
в нем последние свои чувства и прелести, употребляя все силы и
способности на поправку обстоятельств. Небрежный костюм,
рассеянность, глубокая внимательность при разрешении практических
вопросов о торговле, продаже, новых распоряжениях в сельском
хозяйстве сообщали Вульской резкую печать женщины-юристки.
Пользуясь случаями, она с одним советовалась на счет адвоката,
которого хотела употребить по делам своим, другому рассказывала,
какую намеревалась подать просьбу в суд, употребляя в разговоре
технические термины, с третьим рассуждала о цене на водку. На
вопрос о чем-нибудь другом она только улыбалась. И теперь, чтобы
221
посоветоваться с президентом, если позволит время, она взяла с
собою на всякий случай копию с указа опеки, резолюцию
губернского правления и письмо своего поверенного в С.-Петербурге. Не
было более деятельной, но вместе и более скучной женщины, чем
баронесса Вульская, все бежали от нее, и одно присутствие ее
всегда и всюду набрасывало мрачную тень на каждое веселое
собрание.
Здесь находилась и псевдо-графиня Д..., в доме которой часто
проживал пан Эрнест Галонка, обвиняемый в близких связях с нею.
В прежнее время необыкновенная красавица — она до сих пор еще
поддерживала в себе желание нравиться. Нос прямой, глаза черные
и глубоко впавшие, губы красивые, но уже не открывавшиеся, дабы
не обнаружить недостатка зубов, и белизна тела — все это
поддерживалось косметическими средствами. Пани Д... говорила только
по-французски, одевалась щегольски и держалась самого лучшего
тона. На маленькие грешки ее не обращали строгого внимания,
потому что она, хоть и была очень чувствительна, но умела,
впрочем, управлять своею лодкою так искусно, что ни разу не
разбивала ее о скандал, резко бросающийся в глаза посторонних...
Избегая новых знакомств и обращенных на себя взоров, Алексей
сел в самый дальний угол и в глубокой задумчивости рассматривал
общество, как вдруг близ него зашелестело платье, и он с
удивлением увидел перед собою смеющееся лицо Поли.
В этот день Поля была до такой степени прекрасна, что
Юлиан не мог оторвать от нее глаз своих. На ней было белое
платьице с голубыми лентами, в волосах немного голубых цветов,
возвышавших золотистый отблеск их, а белые обнаженные руки
и плечи ее восхищали строгой правильностью форм. Рядом с
Анной, одаренной красотою хоть поэтической, но строгой и
возбуждавшей только удивление и благоговение, — маленькая, веселая,
говорливая и пылкая Поля представляла как бы нарочно
подобранный контраст...
— Зачем вы сели в угол? — смело спросила она Алексея. —
Почему не хотите сблизиться с обществом?..
— Я здесь чужой...
— И не любопытствуете узнать нового общества? Ужели его
наружность так поражает вас?
— Скажите лучше: страшит...
— В самом деле? А меня так они больше смешат, нежели
пугают...
— Но для вас этот свет не чужой...
— Ошибаетесь, — с необыкновенной живостью перебила
Поля, — это не мой свет, хоть я воспиталась и живу в нем, потому
что я сирота и не имею ни одного родного на свете! С самого
детства живя в здешнем кругу, я поневоле должна была
заблуждаться и думать, что нахожусь в своем обществе... Но нет!.. Нет!
Какой-то инстинкт влечет мои мысли и сердце в другое место...
Поверьте, не один раз, глядя на Жербы, я завидовала вашему
222
старому двору среди густых лип... завидовала жизни в тамошних
маленьких и... крытых соломой домиках...
Глаза девушки налились слезами... Поля могла в одно время и
плакать, и смеяться...
— Я пришла к вам потому, — прибавила она, — что здесь,
кажется, только мы двое чужие и пришельцы... мы обязаны
поддерживать друг друга.
— Я, в самом деле, чужой, но вы...
— А я больше, нежели вы! Нечего лгать и показывать себя не
тем, что значишь на самом деле... Пан Юлиан, верно, говорил вам
о сироте...
И Поля устремила на Алексея самый проницательный взор.
Дробицкий испугался такого взгляда, боялся, чтобы Поля не
прочитала на дне души его всей правды, а потому смешался и,
покраснев, сказал:
— Юлиан ничего не говорил мне.
Поля поняла, что Алексей солгал, угадала по предчувствию, что
для старого товарища Юлиан не имел секретов: румянец Дробиц-
кого многое объяснил ей...
— Нехорошо лгать, — сказала она тихим голосом. — Но
перестанем говорить об этом... Как вам понравилась Анна? — спросила
она, спустя минуту.
При этом внезапном, неожиданном вопросе Алексей покраснел
еще больше и так растерялся, что не знал, как ответить девушке.
— О, вы боитесь меня! — воскликнула Поля, устремляя на
него дружеский взгляд. — Говорите всю правду... я не изменю
вам...
— Я так мало видел ее и почти вовсе не знаю...
— Фи, фи! Вы постоянно лжете. Во-первых, я хорошо
заметила, что вы не спускали с нее глаз... во-вторых, разве нужно много
времени, чтобы узнать и оценить ее?.. Довольно только взглянуть
на Анну, чтобы узнать в ней существо высшее, избранное,
идеальное!
— Да, вы угадали мысль мою.
— Мне сказал это ваш взгляд... Сердце, ум, наружность — все
в одинаковой степени превосходно в ней, это чистый бриллиант без
малейшего пятна, при ней все кажутся мне такими мелкими,
слабыми...
— Но и Юлиан имеет также редкое сердце... и редкий ум, —
невольно сорвалось с языка Алексея, хотевшего переменить
предмет разговора.
Тут Поля невольно покраснела, вздрогнула и не могла перед
взором Алексея скрыть впечатления, какое произвело на нее
сказанное имя.
И что еще хуже, она не нашлась, что сказать в ответ, вскочила
с места, не имея сил владеть собою, и убежала...
По-видимому, не обращая внимания на Полю и Алексея,
Юлиан видел издали только их сближение, и чувство ревности сдавило
223
его сердце. Он ходил взад и вперед, приближался, наконец сел
рядом с Дробицким и спросил с беспокойством:
— О чем вы говорили с Полей?
— Наш разговор был такого рода, что нет возможности дать в
нем отчета... она говорила тут многое... смеялась над чьим-то
костюмом и описывала мне гостей, которых я вовсе не знаю...
— Но почему в конце разговора она так покраснела?
— Разве она покраснела? Я не заметил этого...
— Не заметил? — произнес Юлиан, кивая головою. —
Обманывай кого угодно, только не меня...
В эту минуту ливрейный слуга подал Анне на серебряном
подносе запечатанный пакет, внимание Юлиана и всех гостей
обратилось на именинницу.
— От дядюшки Атаназия! — воскликнула Анна, взглянув на
пакет...
— От Атаназия? Но почему он не приехал сам? — подхватил
президент. — Вечный чудак!
Вместо ответа Анна проворно вскрыла пакет, обративший на
себя внимание всех, и вместо какой-нибудь игрушки, обыкновенно
даримой женщинам в день ангела, по подносу рассыпались
огромные четки из черного дерева... На конце их белелась мертвая
головка, превосходно выточенная из слоновой кости, и распятие с
изображением Спасителя, окруженное большим терновым венцом...
Символы смерти и страданий... Все отворотили глаза свои,
Юлиан вздрогнул, а президент не мог удержаться от восклицания:
— Ах, какой неисправимый чудак! Уместно ли это?
— Как можно подобные вещи присылать в именины? —
повторили другие.
Но лицо Анны вовсе не выражало, что ее поразил и опечалил
подарок, признанный всеми за какое-то зловещее предсказание...
Улыбка не изгладилась на устах ее, глаза сверкали живою радостью
и восторгом... Она долго всматривалась в изображение Христа и
терновый венец. Наконец, видя, что четки производят неприятное
впечатление на окружающих дам, вышла с подарками в свою
комнату. Поля опять подошла к Алексею.
— Видели? — спросила она.
— Видел, но до тех пор не пойму столь необыкновенного
подарка, пока вы не объясните мне его значение.
— Чтобы понять значение этого подарка, вам следует
познакомиться с паном Атаназием, — отвечала Поля. — Долго пришлось
бы говорить о нем, но он, в самом деле, человек замечательный...
Видели, как Анна приняла терновый венец?.. О, это ангел, в
полном смысле ангел! — воскликнула Поля в восторге.
Алексей стоял в задумчивости...
— Да, правда, —- проговорил он, забывшись, — человек
даже боится говорить с нею... такою представляется она святою и
чистою!.. Дыхание и слово, мысль и взгляд наш могли бы
осквернить ее.
224
— Ее ничто не осквернит! — с восторгом перебила Поля,
хорошо заметив благоговение, выраженное Алексеем. — Я радуюсь, что
хоть вы оценили и поняли ее, как я... Теперь мне есть с кем
поделиться своим уважением и любовью к Анне!
Первый раз в жизни Алексей сбился с предназначенной себе
дороги, поддавшись прелести дружбы, а может быть, и силе
впечатления, произведенного на него Анной.
Не могу сказать, что он влюбился в нее, эта фраза недостаточно
выражала бы редкое, необыкновенное, исключительное чувство,
овладевшее Алексеем. В человеческом сердце заключаются тысячи
оттенков привязанности, но его пробуждение зависит от искры
пробуждающей. Почти каждая женщина заставляет любить себя
по-своему, и встречаются женщины с такой огромной душевной силой, что
способны даже самого чувственного человека увлечь в неземную
сферу. Любят сердцем и головою, телом и душой, любят его смесью
всего этого и в различных степенях. В отношении Анны Алексей
стал испытывать такое чувство, которого определить невозможно: в
нем заключалось и удивление красоте, и очарование прелестями, и
предчувствие чистой души, и созерцание внутреннего ее величия, и
уважение к самоотвержению — все благородное самыми яркими
красками просвечивалось в этой девушке. Земная любовь —
пламенная, прихотливая, безумная вовсе не имела здесь места... Равно
в Алексее не возбуждалось и желание сблизиться, соединиться с нею
каким бы то ни было узлом, который бы сравнял и уравновесил их.
В его глазах Анна не касалась стопами земли, а была чем-то до
такой степени возвышенным, чистым, почти эфирным, что он не
смел бы коснуться края одежды ее и вечно лежал бы у ее ног
собственно для того, чтобы согреваться лучами очей ее...
Алексей, забыв свою мать и обязанности, забыв свою дикость и
унижение, желал подольше пожить в Карлине и наглядеться на
картину, которая должна была навеки запечатлеться в душе его...
Может быть, только один глаз заметил, что творится в
таинственной глубине человека... глаз Поли, одаренной необыкновенным
инстинктом узнавать людей и понимать их чувства...
«Бедняжка! — воскликнула она про себя. — Подобно мне —
он обречен на неизлечимую болезнь... Жаль мне его... знаю, что
он сумел бы любить искренно, горячо... но Анна... что за мысль?
Душа Анны обнимает мир, любит всех, но такая любовь, как
понимаю я, никогда не родится в ней... Она сжалится, утешит,
но спуститься со светлой высоты своей не решится... для кого бы
то ни было!»
Задумалась бедная Поля, села к фортепиано и унеслась в другой
мир, где мысль выражается звуками... там ей было лучше... Юлиан,
забравшись в дальний угол, смотрел на прелестную девушку и все
время сидел, точно мертвый, на одном месте, с устремленными на
нее глазами... наконец их взгляды встретились, и оба они позабы-
225
ли, что за ними наблюдают... Поля не спускала глаз, Юлиан не
отворачивал своих, и красноречивым взглядом они высказали друг
другу, что хотели. Потом вдруг Поля вздрогнула, опомнилась,
проворно встала с места и убежала из салона... Юлиан, пожаловавшись
на головную боль, взял с собою Дробицкого и вышел вон... Анна
через несколько минут пошла к Поле посмотреть — не захворала
ли она. Полковник также ускользнул на свою половину, и
президент, пожелав бывшей своей невестке спокойной ночи, хотел было
уйти, но вдруг полковница встала и попросила его остаться на
минуту.
Президент принял официальную мину, впрочем, проворно и с
вежливостью пододвинул ей стул и спросил:
— Что прикажете, пани полковница?
— Мне хотелось бы поговорить с паном президентом насчет
детей моих, — произнесла полковница, не скрывая, чего стоил ей
теперешний разговор с ненавистным человеком.
— Со всею охотою... будем говорить о них, ведь вам известно,
что они для меня, точно родные дети...
— Извините, пане президент, что я вмешалась в это, мне
хочется обратить ваше внимание на одно обстоятельство, кажется, не
замеченное вами...
— Что же такое? — спросил несколько озадаченный президент,
встав с места.
— Я никогда не воображала, чтобы Анна способна была
привязаться и коротко подружиться с девочкой такого низкого
происхождения, как Поля...
— Позвольте, пани полковница, — отозвался президент, —
надеюсь, вы ни в чем не можете упрекнуть панну Аполлонию...
— Для этого ангела-Ануси не существует никакой
опасности, — перебила пани Дельрио. — Но ужели вы не видите, что
пребывание здесь такой молодой и с такими горячими чувствами
девушки, как Поля, угрожает Юлиану большой опасностью... Он
влюблен в нее!
Президент, кажется, знал это не хуже полковницы. Но, видя,
что его предупредили, переменил тактику и рассмеялся с таким
выражением, как будто не верил словам ее...
— Он — влюблен? О, ваши глаза, кажется, видят больше того,
что есть на самом деле! Живая, смелая, остроумная, она,
бесспорно, могла понравиться Юлиану, может быть, даже занимает и
развлекает его, но...
— Но подобное развлечение может кончиться печально или
скандалом.
— Мне кажется, что материнская заботливость ослепляет глаза
ваши. Юлиан человек с большим тактом, знает свое и ее
положение... видит, какая пропасть разделяет их... Притом, он человек
благородный... следовательно, мы можем быть спокойны.
— Если угодно, вы будьте спокойны, но меня уж не успокоите.
Видели, как во время музыки они смотрели друг на друга?
226
— Ну, если Юлиан немножко влюбился, — сказал
президент, — это, может быть, развлечет, расшевелит и оживит его,
последствий я не боюсь... подобная любовь легко вылетит из головы
его... и, если уж мы начали рассуждать об этом, так я скажу вам,
что нашел для него жену.
Полковница покраснела от досады, что судьбою сына ее
располагают без ее ведома. Притворясь, будто не слышала последних
слов, она живо обратила разговор к Поле, которой не любила и
завидовала даже в том, что она приобрела себе сердце и
привязанность Анны.
— Вы не боитесь последствий потому, что не хотите видеть их,
но я, зная эту девочку с малолетства, может быть, имею
справедливые причины опасаться их... Дай Бог, чтобы мы не согрели змеи
у своего сердца... Живая, хорошенькая собою и коротко знакомая с
Юлианом, — можем ли мы знать, что она воображает? Я вижу
только то, что она самым коварным образом ласкается к нему... Он
человек молодой... его легко поймать в сети, нельзя ручаться, что
она не мечтает и выйти за него: в таких отчаянных головах все
может родиться...
Президент опять рассмеялся.
— Вы слишком горячо принимаете это обстоятельство, —
сказал он, — но я, право, не думаю о Поле так низко. Она девушка
рассудительная и, верно, понимает, что мы не позволим состояться
такой неприличной свадьбе... уж и так довольно было мезальянсов
в нашей фамилии! — закончил президент с ударением и вздохом.
Полковница опять покраснела от гнева, зная, что последние
слова относились прямо к ней. Президент продолжал:
— Притом оторвать ее от Анны, которая нуждается в ней, из-за
каких-нибудь пустых грез, совершенно осиротить этого ангела...
было бы жестоко!.. Анна любит ее!
— Правда, но не я же виновата, если она свою любовь
направила к такой странной девочке.
— Будьте спокойны, мы не дремлем.
— Я считала обязанностью сказать вам об этом обстоятельстве,
вы поступите, как вам угодно. Дай Бог, чтобы я была фальшивым
пророком, но очень боюсь вредных последствий от их сближения...
Теперь я сказала все, а вы действуйте, как знаете.
Сказав это, она самым церемониальным поклоном простилась с
президентом, а он, с такой же вежливостью откланиваясь ей,
прибавил шутливым тоном:
— Не бойтесь, пани полковница!.. Поля так горда, что даже
для счастья не унизит себя... я хорошо знаю эту девушку: ее натура
страстная, живая, но благородная. Наконец, если бы она не была
такой, то сообщество Анны должно возвысить и облагородить ее...
Теперь Юлиан мало будет дома... а хоть бы там и была между
ними какая-нибудь детская легкомысленность.
— Вы — паны, привыкли человеческое сердце считать за
нуль, — возразила пани Дельрио, — оно не входит в ваши расче-
227
ты... Дай Бог, чтобы впоследствии оно серьезно не напомнило о
правах своих...
— Спокойной ночи! — сказал президент с улыбкой. —
Спокойной ночи!.. Найдем средства и для сердца, если представится
надобность...
На другой день Юлиан уговорил Алексея ехать с ним в Шуру,
к пану Атаназию Карлинскому, едва известному нам только
данным ему прозванием чудака и присылкою в день именин Анны
четок и распятия с терновым венцом. Почти с самых молодых лет
он жил в имении, расположенном в нескольких милях от Карлина,
за рекой и среди дремучего леса. В нашем краю, сравнительно с
другими землями, еще недавно очищенном от непроходимых лесов,
находятся в некоторых местах случайно или нарочно оставленные
вековые пространства, хоть бесполезные, но прекрасные, потому
что среди них мы с удивлением встречаем почти американскую
растительность. Самой великолепнейшей в этом роде, бесспорно,
должна считаться пуща Беловежская, после нее Кобринская,
украшенная огромными болотистыми пространствами и покрытая
елями, наконец, леса Подлесьев Овручского, Пинского и Волынского.
В таком-то именно углу, близ деревни Шуры, пан Атаназий Кар-
линский избрал себе резиденцию. Несколько столетий ни один из
помещиков не жил в этом имении, принадлежавшем прежде Любо-
мирским и потом взятом в приданое за женою Тимофеем Карлин-
ским. Впрочем, один из Сренявитов для охоты или из одной
фантазии иногда проживал здесь, на что указывали старый и огромный
деревянный дом, огороды и сады, развалившаяся часовня, пустая
сторожка и другие пристройки, найденные Атаназием, когда он
получил это пространство по разделу отцовского имения. Атаназий
Карлинский имел еще другой фольварк с хорошеньким домом, но
поскольку он расположен был не в уединенном месте, то избрал
своей резиденцией Шуру, этот дикий, тихий и спокойный угол
больше всех пришелся по его вкусу. Он приказал немного
поправить дом, дабы можно было жить в нем, огородить запущенный сад,
отделать часовню и, поселившись здесь на всю жизнь, почти
никогда не выходил за границы сада и лесов своих.
Пана Атаназия не без причины звали чудаком, потому что он
не был похож на других людей. В первой молодости он на самое
короткое время удалился из дому, будучи послан родителями
вояжировать по Европе, потом, слушаясь также приказаний отца,
немного времени провел в военной службе, но, сделавшись
самовластным паном, оставил свет и добровольно скрылся в уединении.
Никто положительно не знал всех происшествий его жизни и
причин, образовавших в нем такой характер, какой обыкновенно
производят тайные чувства, обманы и страдания. Отрекшись от всего,
что люди называют счастьем, обществом, светом, пан Атаназий с
небольшим количеством книг наглухо заперся в своей Шуре и про-
228
водил все время в молитве, беседах и размышлении. Не занимаясь
ни хозяйством, ни другими делами, он свысока смотрел на все
людские заботы и даже смеялся над ними, все мысли его
устремлены были к вечности, к будущей жизни, к разрешению вопросов,
касающихся другого, высшего мира. Снисходительный и кроткий к
людям и чрезвычайно высокого характера, Атаназий, казалось,
только ждал смерти и уже ничего не искал на земле.
Он любил родных своих так, как любил весь свет, но к земным
нуждам их не был слишком чувствителен и не спешил с помощью,
потому что пренебрегал жизнью и ее случайностями, как
предметами преходящими. Любимейшим его чтением были Библия и
мистические творения. Будучи католиком, Карлинский заходил в этом
отношении так далеко, что не отвергал и протестантских
откровений, видений и взглядов на будущую жизнь, в его глазах даже все
заблуждения извинялись глубокою верою и заботливостью о
духовном мире, он все прощал, кроме материализма и равнодушия к
душевному спасению. Снисходительный к людям, неправильно
судившим о предмете, Атаназий был неумолим к людям холодным и
издевавшимся над важнейшими вопросами о другом мире. Подобное
религиозное настроение подавило в нем всякое расположение к
трудолюбию, отняло охоту к деятельности и сделало его аскетом,
отшельником, существом, отрешенным от человеческого общества.
Шура была истинною Фиваидой, где несколько человек, умевших
жить с Атаназием Карлинским, составляли для него все общество.
Он привык к этим товарищам, но охладевшее сердце его уже не
нуждалось в них до такой степени, чтобы способно было скорбеть
об их потере или решиться для них на какую-нибудь жертву.
Понятие о жизни было у него свое собственное, неизменное, а вера
столь глубокая, что даже на могиле друга он не мог плакать и
говорил только: «До свидания!»
Но несмотря на такое мистически-религиозное направление,
несмотря на самую глубокую веру и пламенную набожность,
Атаназий Карлинский имел одну, общую всем людям слабость, так как
нельзя назвать этого иначе, именно: он верил в аристократию, в ее
особенное назначение на земле и плакал над ее упадком. Умерших
предков он уважал почти наравне со святыми, а текущую в своих
жилах кровь считал драгоценнейшим наследием. Когда домашний
ксендз его, Мирейко — происхождением жмудин, опровергал
подобное понятие, Атаназий, в оправдание свое, приводил места из
Св. Писания, где говорится, что Бог всегда избирал известные роды
для высших целей и управления народом, изливал на них
особенные дары, награждал способностями, сообщал им яснейшее
познание современных потребностей, вручал им кормило правления и
назначал руководителями мыслей и духа народного... Из этого
Атаназий выводил законность и пользу аристократии вообще, ее
необходимое существование в каждом организованном обществе и
приписывал ей, сообразно своим понятиям, как бы религиозное
происхождение. Но подобные понятия не ослепляли его до того,
229
чтобы он не сознавал упадка современной аристократии. Карлин-
ский объяснял это обстоятельство только тем, что аристократия
отверглась от своего назначения, уверовала в тело и употребила
Божьи дары для себя и для собственных удовольствий — и Бог
наказал ее унижением, потерей силы и влияния.
Он доказывал, что и шляхта была также чем-то вроде
избранного сословия, богатство и значение, фамилия и соединенные с нею
привилегии были как бы заветом доверенности со стороны Бога —
не для собственной пользы людей, кому давались они, а для
всеобщего блага. Коль скоро неверные приставники над сокровищами
обратили их на самолюбивое удовлетворение своих потребностей,
Дух Божий отступился от них, благословение перестало почивать
на главах их — и люди, бывшие прежде честью народа, сделались
его посмешищем.
Вся жизнь Карлинского основывалась на изложенных правилах,
то есть на глубокой вере в бессмертие и на уважении себя, как
потомка поколений, предназначенных промыслом для великих
деяний. Теперь он как бы каялся и молился за грехи прадедов, сидя в
уединении, оплакивая упадок не только своей фамилии, но и всех
подобных ей, бесполезно гниющих в самолюбии, разврате и
забывающих, что вожди народа обязаны главным образом жертвовать
собою за ближних.
Юлиан, предвидя, каким странным должен показаться Алексею
его дядя, старался приготовить друга к первой встрече с ним,
рассказывая то, что мы повторяли здесь. Они оба не заметили, как по
самым дурным дорогам миновали длинную цепь лесов и въехали в
аллею из старых лип, за которой, впрочем, еще нельзя было видеть
дома. По обеим сторонам аллеи лежали поля, пересекаемые лугами,
кустарниками, болотами. Над Шурой царствовала глубокая,
таинственная тишина пустыни, прерываемая только щебетанием птиц и
далекими голосами стада. В аллее, под купами лип, лежали первые
желтые листья — предвестники наступавшей осени, песчаная
дорога прорезана была только двумя или тремя колеями. Юлиан и
Алексей взглянули друг на друга и вышли из экипажа, дабы идти
во двор пешком, потому что для прогулки было самое прекрасное
время. Друзья шли в задумчивости до тех пор, пока не показались
передний двор, дом и окружающие его ольхи, клены, пруды,
зеленые тополя и пихты. Местность была печальная, чем-то могильным
веяло от нее, но вместе с тем очень заметно было и
господствовавшее там спокойствие. Перейдя по старому длинному мосту главный
канал, друзья прежде всего увидели на правой стороне деревянную
часовню древней архитектуры, черный крест которой возвышался
над окружающими строениями и деревьями, снаружи не было
никаких украшений, только две ивы росли у ее входа, а у пней их
стояла большая и тяжелая дубовая скамейка, к которой вела
дорожка, протоптанная через поросший травой двор, прямо стоял
дом, хоть обширный, но запущенный. Несколько труб, одна перед
другой, возвышались на кровле, но много лет небеленые они почер-
230
нели от дыма. Массы деревьев за домом указывали на обширный,
но запущенный сад.
Направо находились не оштукатуренные и довольно некрасивые
конюшни, налево — длинный флигель, по-видимому, немного
моложе самого дома. Войдя на двор, Юлиан и Алексей напрасно
оглядывались во все стороны — не выйдет ли кто встретить их, везде
и все было мертво — как в заколдованном замке. Они перешли
передний двор, поднялись на крыльцо, вошли в сени — и никто не
вышел навстречу, хотя сильно загремевшая на мосту повозка и
конский топот, раздававшийся по двору, легко могли бы разбудить
спавших или спрятавшихся по углам жителей.
Пройдя совершенно пустые сени, где, может быть, сто лет ничего
не изменялось, где слышался только однообразный ход часов, где на
стенах висело несколько огромных картин из священной истории, а
на полу стояли окрашенные масляной краской сундуки, служившие
складочным местом постелей и кроватей, — Юлиан и Алексей
вошли наконец в огромную залу — довольно темную и угрюмую, но
поражавшую величием, которое сообщали ей стены, увешанные
бесчисленным множеством фамильных портретов. Очень немногие из
них отличались достоинством кисти, но зато они были замечательны
тем, что удачно изображали характеры, какими отличались эти
молчаливые тени прадедов.
Вероятно, большая часть живописцев, запечатлевших черты их
на полотне, вовсе не думали о сообщении им преднамеренного
характера, он часто выражался не от их воли, всплывал наверх
вследствие неспособности художника и увенчивал старания бездарного
артиста. Мрачные лица и полустертые от пыли и сырости черты
ясно показывали мужей, носивших на себе огромную тяжесть
общественных обязанностей, и вместе выражали, что они не любили
прихотей и бездействия, их лица говорили не об утонченной
цивилизации, не о блестящих формах, но о важных заслугах и
добродетели. Даже эмблемы портретов были не пустые безделушки, а
булавы, сабли, епископские жезлы и посохи, как бы говорившие вам
о подвигах и самоотвержении этих людей для общего блага... В
руках женщин находились книги, четки, цветы, дети — все, что
может и обязана носить женщина... Портреты древнейшей эпохи
представляли людей полудиких, проводивших жизнь более на
войнах, нежели в присутственных местах. По мере приближения к
нашим временам, лица становятся веселее, одежды великолепнее,
цвет тела яснее, на устах более веселая улыбка, а на самом
конце — измененные костюмы, переродившиеся черты, пудра и
парики ясно рассказывали историю фамилии и некоторым образом даже
государства... От медвежьих епанчей и железных панцирей до
кружев и бриллиантов — какое огромное расстояние!
— Пойдем к ксендзу Мирейко, —- сказал Юлиан, —- я немного
знаю его, потому что он ездит к нам со святыми дарами... По
крайней мере, он должен быть дома, сколько помню, его квартира
в углу флигеля.
231
Затем они вышли из залы и через передний двор, где не было
еще ни одной живой души, направились в угол флигеля. Здесь они
в одно время услышали щебетание птиц в клетке и громкий напев,
раздававшийся со стороны сада.
Юлиан узнал голос ксендза Мирейко, а переступив порог
флигеля, оба друга расслышали даже, что ксендз пел священные песни
в честь Пресвятой Девы. В коридоре голос указал двери, в которые
следовало им войти. Юлиан постучался.
— Ну, кто же так церемонится со мной? Пожалуйте,
пожалуйте!..
Отворив двери, гости вошли в чистую, маленькую и
выходившую в сад комнатку, где мебели было не больше, чем в капуцин-
ской келье: кровать, покрытая толстым сукном, около нее столик,
на столике требник, коробочка с облатками и клетчатый платок с
табакеркой, близ окна другой столик и на нем очки с календарем
и святцами, на стене образ Иисуса Христа в дубовой раме, около
дверей бутыль с водой и пивная бутылка... Ксендз сидел на самой
середине и, устроив между двух стульев нечто вроде кросен, плел
монашеский пояс... Это был человек с веселым лицом,
темно-русый, с проседью, с редкой и короткой бородкой, с быстрыми серыми
глазами, сильный, здоровый. Он был весь в поту, потому что день
был жаркий: ксендз сидел с раскрасневшимся лицом, а на устах его
блуждала невинная и чистосердечная улыбка. Довольно было
взглянуть на этого монаха, чтобы полюбить его и убедиться, что сердце
его дышит Евангельской любовью.
— Ого! — воскликнул он, бросив коклюшки, упавшие со
стула. — Вот дорогой-то гость!.. Когда же вы прибыли, откуда, как?..
Юлиан представил ему Алексея.
— Прошу покорно, прошу покорно! — отвечал монах, обнимая
того и другого. — Садитесь, если найдется на чем, потому что я
здесь не рассчитываю на гостей... Ах, право, и сесть-то почти не на
чем... Но откуда вы прибыли?
— Прямо из дому... Но у вас в здешнем монастыре нет ни
одной живой души. Если бы вы, святой отец, не пели... и ваши
птицы не щебетали, то мы не услыхали бы живого голоса.
— И пана Хорунжича вы не нашли еще?
— Нет, ни одной души не встретили, и первого вас имеем
удовольствие видеть.
— Ну, видно, все разбрелись по разным местам, — сказал
ксендз, подавая гостям стулья и убирая свои кресла, — пан Хорун-
жич, верно, в часовне, либо зачитался... Хоть бы пани Гончарев-
ская взглянула на двор и послала кого-нибудь для встречи гостей...
должно быть уснула — бедная... Ха, ха, ха! — рассмеялся ксендз
Мирейко, — у нас всегда так: приди чужой — должен сперва
досыта находиться, чтобы найти живого человека... Монастырь,
ясновельможный пане, настоящий монастырь!.. Но зато вдали от света
с его суетами мы живем здесь, точно у Христа за пазухой...
— Здоров ли дядюшка?
232
— Как рыба, скажу вам, да и с чего ему хворать? Он не грешит
никаким излишеством, разве одной горячей ревностью к молитве,
но это не вредит здоровью... Наша жизнь идет регулярно, как часы,
ни в чем нет у нас недостатка, печали не заходят в Шуру — и мы
все, благодаря Бога, здоровехоньки!
Договаривая эти слова, ксендз Мирейко потер руки и поднял их
вверх, как бы радуясь своему положению и благодаря за него Бога.
Но вдруг отворились двери, и в комнату вошла пани Гончаревская,
служившая здесь экономкой. Это была уже очень немолодая
женщина, сухая, желтая, одетая просто, с огромной связкой ключей у
пояса, в белом чепце, обшитом свежими кружевами и сделанном на
такой манер, который ясно говорил, что в Шуре вовсе не заботятся
о моде. Важной и суровой миной она хотела показать себя очень
хорошо воспитанной женщиной, ее обхождение было почти
аристократическое и, несмотря на бедный костюм, она хотела даже
играть здесь роль хозяйки. Под ледяной и суровой наружностью ее
билось добрейшее сердце, но она так строго следовала понятиям и
требованиям света, что никогда не обнаруживала своих чувств.
Ксендз Мирейко, вовсе не заботясь о приличиях, потому что
главную цель его составляло духовное спокойствие, и несмотря на
строгую взыскательность пани Гончаревской, встал с кровати, на
которой сидел, и воскликнул:
— Horrendum! Пани Гончаревская у меня! Хорошее ли дело
нападать на келью беззащитного капуцина?
Экономка бросила на него самый суровый взгляд.
— Ей-Богу, — прибавил ксендз Мирейко, — пожалуюсь пану
Хорунжичу... Прекрасно! Вы компрометируете меня в глазах гостей
и пришли сюда, верно, не зная о их приезде...
— Оставьте ваши неуместные шутки, святой отец! — сказала,
уже не шутя, обиженная пани Гончаревская. — Пожалуйте в
комнаты, дорогие гости!.. Может быть, вам угодно чего-нибудь с
дороги?
— Признаюсь — мы довольно голодны, — сказал Юлиан.
— Пожалуйте же в залу, я сию минуту подам кофе и
приготовлю обед...
— Очень приятно слышать о кофе, это прекрасный напиток! —
произнес ксендз Мирейко, громко кашляя и давая тем понять,
чтобы и на его долю не забыли приготовить.
Экономка сделала гостям поклон, бывший в моде во времена
княгини предводительши, проворно простилась с ними, погрозила
капуцину и вышла. Но за дверьми она громко вскрикнула... и
вскоре вошел в комнату, с улыбкой на устах, весьма
оригинальный молодой человек огромного роста, с густыми усами и
бакенбардами темно-орехового цвета, с черными и блестящими
глазами, с необыкновенными, хоть и не слишком красивыми
чертами лица. Высокий лоб и орлиный нос сотворяли пришельцу
одну из тех физиономий, какие мы чаще встречаем на картинах,
чем в жизни. В ней отражались какая-то сила, смелость, незави-
233
симость, разум и вместе вдохновение... Несмотря на бедный
костюм, потому что он был одет в худой чепан серого цвета, брюки
носил в сапогах и был без галстука, осанка и поднятая вверх
голова обнаруживали в нем человека, не привыкшего подчиняться
приказаниям и жившего в совершенной свободе. Белые руки и
незагорелое лицо показывали, что он не имел нужды трудиться и
вел жизнь независимую. Неглижируя наружностью, он резко
похож был на пана, а уединенная жизнь в здешней пустыне, где не
предстояло надобности приноравливаться к людям и нравиться
посторонним, сообщила его жестам и выражению лица что-то
дико свободное, так что в этом человеке живо отражалось каждое
внутреннее движение.
Капуцин и Юлиан взглянули на новоприбывшего, и первый из
них воскликнул:
— Вот, понемногу, и все мы сбираемся в кучу!
Юлиан фамильярно подал руку новому гостю, как хорошему
знакомому, но гость, не сказав ни слова, проворно сел на узкую
кровать ксендза Мирейко.
Алексей и незнакомец оглядывали друг друга... Капуцин, желая
поправить рассеянность Юлиана, сказал им:
— Позвольте познакомить вас... пан Юстин Поддубинец... пан
Алексей Дробицкий — друг нашего пана Юлиана.
Не привыкнув к вежливости, Юстин только протянул свою
руку, крепко пожав поданную руку Алексея и устремив на него глаза,
затем опять сел на кровать...
— А что, пане Юстин, кажется, вы испугали пани Гончарев-
скую? — спросил ксендз. — Несчастный день для нее сегодня... я
взбесил ее шутками, а вы, по привычке ходить повеся нос, должно
быть, изрядно толкнули ее.
— Как хорошо вы знаете людей и умеете по характеру
угадывать, кто к чему способен!.. Именно мы в дверях ударились
головами... и мне достался порядочный щелчок...
Капуцин ударил в ладоши.
— И, верно, пани Гончаревская порядком отделала вас?
— Да, нечего сказать. Если бы не ее воспитание, то, может
быть, я получил бы даже оплеуху, — рассмеялся Поддубинец.
— Однако мы сидим здесь да толкуем, — прервал ксендз
Мирейко, — а там, пожалуй, кофе совсем простынет. Пойдемте в
барский дом... притом здесь тесно для такой компании... Не знаете
ли, пане Юстин, где пан Хорунжич?
— Не знаю, он взял палку, соломенную шляпу, книгу под
мышку и пошел себе в лес...
— Ну, так до сумерек не ждите его! — проговорил капуцин,
махнув рукою. — Впрочем, кофе без него и он без кофе легко
обойдутся...
С этими словами все вышли вон, и когда ксендз Мирейко запер
на ключ свою квартиру, вероятно, заботясь о целости своего пояса
и коклюшек, тихо направились к барскому дому.
234
Здесь не было еще ни малейшего движения, только из комнаты
пани Гончаревской через отворенные двери слышались отчаянные
восклицания:
— О, я несчастная, ни одной души! Ну, я наперед знала это!
Ведь у нас всегда так бывает... когда нужно, все разбегутся! Уж не
приведи Бог жить с такой прислугой... осрамят каждый
благородный дом... посторонние люди подумают, что мы не умеем жить! Ни
одного! И подать, и накрыть некому! Господи Боже! Что я терплю?
Такая жизнь — истинное мучение!
Такое великое огорчение пани Гончаревской рассмешило
капуцина, и он только пожал плечами. Между тем, все вошли в залу и
сели вокруг стола, ожидая обещанного кофе. Все чувствовали
необходимость развлечься пока разговором, но он, как на зло, не
клеился.
Гости менялись с капуцином вопросами о разных предметах, а
Юстин, развалившись на диване и опустив голову на руки,
погрузился в глубокую задумчивость. Ксендз несколько раз прошелся
мимо него, наконец пожав плечами, воскликнул:
—- Позвольте разбудить вас...
Юстин рассмеялся, и если бы в это время не вошла пани Гон-
чаревская, может быть, пустился бы в большие рассуждения с
ксендзом. Но экономка в самую пору явилась на пороге с багдадским
платком на шее, надетым, очевидно, для гостей, и в чепце
меньшего размера и лучшей работы. За нею шел заспанный слуга, одетый
совсем не по-барски: он нес в руках поднос, а под мышкой держал
скатерть, и поспешность его ясно показывала, что ему досталось
хорошее наставление.
Пройдя скорыми шагами через комнату, повеселевшая пани
Гончаревская села близ гостей и, потирая руки, начала
расспрашивать о Карлине и его обитателях.
— А кофе-то стынет, — заметил ксендз Мирейко, — и гости
все еще голодны. Если Господь послал на стол такой милый
напиток с хорошенькими сухарями, то, прошу вас, пани, не искушайте
нашего терпения.
Пани Гончаревская принялась разливать кофе, все
пододвинулись к столику, но в эту минуту со стороны сада послышались
тихие шаги, направлявшиеся прямо в залу. Все оглянулись в ту
сторону и увидели на пороге мужчину высокого роста,
худощавого, в соломенной шляпе на голове, с суковатой палкой в руках и
большой книгой под мышкой... Это был пан Атаназий Карлин-
ский.
Представьте себе пуританина времен религиозных
преобразований в Англии — сурового, с бледным лицом, с глазами, иногда
погасшими, а иногда горевшими огнем аскетизма, и вообще с
наружностью, на которой резко запечатлевается жизнь, проводимая в
размышлениях и самоотвержении, жизнь духа, усиливающегося ос-
235
лабить и покорить себе тело: именно таким был и Атаназий Кар-
линский. Важное величие его фигуры происходило из двух
источников: оно порождалось набожностью и вместе с тем родословной
гордостью, проглядывавшей даже сквозь власяницу кающегося
грешника... Этот человек только одной слабостью оставался
человеком: на развалинах страстей, на пепелище чувств его стояла одна
гордость... Набожность все обратила у него в пепел, но гордости не
могла поколебать, а тем более разрушить...
Его лицо — лицо преждевременно одряхлевшего старца,
бесцветное, покрытое морщинами, суровое и задумчивое, носило на
себе выражение мрачное, строгое, неумолимое, как у людей,
привыкших углубляться в самих себя, даже приняло характер
окаменелости... На нем ясно видно было, что ни одна земная горесть не
возмущала спокойствия души, поднявшейся выше земной сферы, но
и не позволяющей другой душе стать наравне с собою. Костюм пана
Атаназия был самый простой, деревенский, только один железный
крест, висевший на груди на черной ленте й окруженный терновым
венцом — точь-в-точь такой, какой видели мы вместе с четками у
Анны, бросался в глаза постороннему человеку.
Погруженный в задумчивость, хозяин вошел в комнату с таким
выражением, как будто никого не застал здесь. Наконец
пробудившись и увидя незнакомого Алексея и нежданного Юлиана, тихо
снял с головы шляпу, открыл испещренную сединами голову,
бросил палку и книгу на стол и довольно хладнокровно поздоровался
со всеми.
При появлении его капуцин, находившийся в самом веселом
расположении, в одно мгновение сделался серьезен, экономка
выпрямилась как струна, а Юлиан проворно поцеловал его руку и
представил Алексея.
Атаназий принял все это очень холодно, сел на поданный стул
и, скрестив на груди руки, долго оставался безмолвным, как будто
ему нужно было докончить прерванные размышления прежде,
нежели он обратится к людям.
— Радуюсь, что вижу тебя, милый Юлиан, — сказал он, спустя
несколько минут. — Ты часто приходил мне на память... нам
нужно много поговорить... много... я чувствовал, что ты приедешь и
готовился к твоей встрече... Отдохни... но я скоро не отпущу тебя...
на мне строгие и важные обязанности в отношении тебя.
Юлиан покраснел. Старик замолчал и потупил голову. Все гости
из уважения к задумчивости старца также молчали... Наконец
Атаназий вздохнул, взял палку и книгу и, не взглянув на своих гостей,
удалился в другие комнаты.
— Пан Хорунжич что-то печален, — произнес капуцин, —
видно попал на какой-нибудь крепкий философский орех... Право,
исключая катехизиса, требника и еще двух томов, я бы сжег у него
все остальные книги, — прибавил он с простодушной улыбкой, —
подобные книги, как бы ни были хороши, только кружат людям
головы... Вот и пану Хорунжичу следовало бы только молиться да
236
жить спокойно, вовсе не заботясь о том: кто, где и как именно
провернул новую диру своим разумом... так нет!..
— Вы любите порицать то, что должно хвалить! — отозвался
Юстин. — Что же он стал бы делать? Охотиться или играть в
карты, есть и пить? На подобные вещи и без него много охотников.
— Хвалить Господа Бога! — воскликнул монах.
Юстин пожал плечами и сказал:
— Святой отец, каждый человек имеет свое назначение: один
хромает, но силен в руках, другой туг на ухо, зато быстрым
взглядом видит далеко... одному Бог дает хороший желудок, другому —
чувствительное сердце, в великом хоре один из нас рычит басом,
другой поет дискантом... и это хорошо... Невозможно же всех
запрячь в одну и ту же работу.
— Вот сказал мне новость! — сердито отвечал капуцин, взяв
уже четвертый сухарик, на что пани Гончаревская смотрела со
страхом. — По-человечески так, а по Божьему — все мы и руками,
и ногами, и глазами, и носами должны делать одно: возноситься на
небо!
— Против этого не спорю, но я надеюсь, что и наш пан
стремится не в другое место.
— Правда! Только вместо того, чтобы избрать себе прямую
дорогу, он блуждает по лабиринту, желая руководствоваться
человеческим разумом, и похож в этом случае на человека, который,
среди белого дня закрывшись от солнца, ходит с фонарем...
— Ого! — прервал вошедший пан Атаназий. — Верно, ксендз
Мирейко рассуждает тут обо мне?
— Конечно, — возразил, нисколько не смешавшись,
капуцин, — вы делаете свое, я говорю свое... а между тем, вот и муху
поймал в кофе, одним дармоедом будет меньше на свете...
Старик, сделавшись как будто веселее, сел близ Юлиана и
начал всматриваться в лицо его... потом тихо взял племянника за
руку, слезы навернулись на глазах его — и он отвел Юлиана в
портретную залу.
— Кого это ты привез мне с собою? — спросил Атаназий. —
Лицо благородное, энергическое, но в нем есть что-то
простонародное...
— Хороший мой товарищ и друг, — отвечал Юлиан, — такой
же шляхтич, как и мы...
— Как и мы? — повторил старик с видом удивления. — Как
и мы?
Юлиан улыбнулся.
— Ты еще молод! — проговорил будто про себя Атаназий. —
Но если он удостоился чести быть твоим другом... мне довольно
этого, чтобы счесть его за человека стоящего... Хоть сколько-нибудь
вы оживите мое одиночество. Я не желаю людей, мало люблю их,
но если Бог пошлет мне таких, каких вижу теперь, то иногда мне
будет приятно поговорить с ними, потому что запертая внутри
мысль делается слишком сильной и просится вон...
237
Старик молча поцеловал в голову Юлиана и благословил его...
Слезы опять навернулись на глазах его.
Сидевшие в смежной комнате гости не смели прерывать
разговора Атаназия с племянником. А так как в это время кофе был
уже кончен, то пани Гончаревская немедленно отправилась к
своим занятиям, почти вслед за нею вышел и ксендз Мирейко, для
исполнения вечерних молитв, и остались только Алексей с Юсти-
ном.
Молодые люди скоро сошлись друг с другом, так как Дробицкий
слишком интересовался новым товарищем, нечаянно найдя под
самой простой его наружностью необыкновенного человека.
Юстин Поддубинец, никому положительно не известный своим
происхождением, почти с малолетства взят был паном Атаназием
на воспитание, на его счет кончил курс в университете и даже
вояжировал за границей. Заботливость о его образовании не была
напрасна, потому что Юстин учился усердно и приобрел много
познаний. Но, к несчастью, вследствие ли влияния своего опекуна
или по собственному настроению, способный ко всему — он не
выбрал себе никакого занятия. Природа создала Юстина поэтом, он
внял ее голосу и стал поэтом — только по-своему и оригинальным
образом. Если бы он родился за тысячу лет раньше, то, по всей
вероятности, с арфою в руках, ходил бы от хижины к хижине,
воспевая древние деяния, мечтая, прислушиваясь к тысячеголосому
хору мироздания, и умер бы где-нибудь на могиле, с последней
песнью к заходящему солнцу... А теперь он жил немногим иначе:
читал, писал, избегал людей, размышлял, мечтал и до такой
степени был равнодушен к своей будущности, так мало заботился о
славе, что как будто ни в чем больше не нуждался, кроме того, что
получил от Бога.
Юстин не домогался даже сочувствия и похвал, какими живут
обыкновенные писатели, читал только лишь по необходимости и
ничем не хвалился. Впечатлительный, как дитя, он для прекрасной
картины, для хорошей песни, из-за нового вида бросал и забывал
всех, и не один раз приходилось отыскивать его по окрестностям —
точно заблудившегося коня, и приводить назад в Шуру. Он никогда
не жаловался на горести и отличался от обыкновенных поэтов,
беспрестанно воспевающих свои несчастья и страдания, особенно
тем, что, нисколько не тяготясь настоящим бытом, находил полное
вознаграждение за все в божественном даре — этой искре святого
огня, горевшего в груди его.
Сколько раз, найдя в книге или песне нарекание на свет и на
людей, особенно на бедность и недостатки, молодой человек
воспламенялся сильным гневом и восклицал в восторге:
— Это не поэты!.. Презирают мир, а желают благ его,
попирают золото и, как нищие, просят его... жалуются и страдают, тогда
как обязаны благодарственным гимном славословить Бога за
светлый венец, возложенный на главу их. Они не поэты, а фарисеи,
обезьяны! Иначе они не смели бы произносить таких нареканий, не
238
требовали бы от мира того, что обязаны попирать ногами!.. Поэт ни
в чем не может завидовать людям: он стоит несравненно выше их,
несравненно больше их чувствует и видит... Вечная одежда его,
сотканная из света, прекраснее всех нарядов человеческих, его
венец прочнее корон... а мысль и чувство возвышают его на трон,
приближающий его к Богу... Стоит ли плакать, роптать и страдать
из-за детских игрушек, если они холодны, мертвы и рассыпаются в
прах, лишь только возьмешь их в руки?..
Бедный Юстин! Он так еще мало знал себя и жизнь!
Подали самый скромный и простой ужин, потому что в Шуре
вели жизнь не роскошную, а о прихотях никто даже и не думал.
После ужина пан Атаназий с Юлианом, Алексеем, Юстином и
ксендзом Мирейко опять вошли в портретную залу. Время было
уже довольно позднее, но здесь часто проводили целые ночи в
молитвах или разговорах, не ограничиваясь принятым
распределением времени. Звездный, прекрасный и тихий вечер настраивал к
необъяснимой тоске, а через отворенные двери в сад влетал шум
старых деревьев вместе с холодом и благоуханием ночной росы.
Пан Атаназий, погруженный в задумчивость, начал ходить по зале,
изредка бросая взгляды на племянника. Юлиан молчал и с
почтительным удивлением глядел на старца, который, несмотря на свои
странности, по силе своей веры и образу мыслей представлялся ему
выше существ, ежедневно окружающих его.
Несколько минут царствовало глубокое молчание. Юстин
загляделся на звезды, ксендз Мирейко играл своим поясом и кокосовыми.
четками, Алексей не спускал глаз с хозяина, производившего на
него такое же впечатление, как вид тени, вставшей из гроба...
Никто не осмеливался хоть бы одним словом прервать тишину,
столь же торжественную, как молитва. Наконец пан Атаназий
остановился перед Юлианом и спросил его дрожащим голосом:
— Скажи, Юлиан, что ты думаешь делать с собою? Имеешь ли
ты какие-нибудь планы на будущность?
— Пока не имею никаких, милый дядюшка, потому что я
обременен домашними делами... Как главный опекун Анны и бедного
Эмилия, убиваю все время в исполнении обязанностей, а потому
мне нельзя взглянуть дальше и выше...
— Нельзя? Почему нельзя? — возразил пан Атаназий. — Кто
же тебе запрещает? Боже мой, Боже мой! Что сделал из вас
настоящий век мелких забот, испорченности и безумия? Обязанности,
какие ты исполняешь теперь, составляют самую ничтожную часть
тех, которые собственно лежат на тебе... Как дурно вы понимаете
свое предназначение! Сидеть, хозяйничать, сбирать деньги, жить
для себя и для своих — это хорошо для обыкновенного человека, а
не для потомка Карлинских... Следовательно, милый мой, и ты
остаешься на той же самой дороге, по которой наша фамилия
дошла до настоящего печального положения? И ты так же в
заблуждении, как наши предки, как вообще все люди?
Слезы блеснули на оживленных глазах старца.
239
— Прежде всего следует думать о душе, а потом о себе и своем
семействе, — спокойно продолжал пан Атаназий. — Главный долг
человека исполнить свое предназначение, все прочее — пустяки,
ребячество, посторонние предметы. Обязанности к людям в
нравственном отношении гораздо выше обязанностей телесных, но ты и
домашние твои заботитесь только о последних и только ими
ограничиваетесь. Печалюсь, страдаю и горькими слезами плачу о
вашем моральном упадке. Как лавочники и купцы, вы ломаете свои
головы только над тем, как бы поправить имение и нажить денег.
Ослепленные жаждою корысти, вы совершенно забыли, что имя,
знатность и просвещение — суть дары, обязывающие вас к чему-то
высшему. Что вы делаете? Веселитесь, скучаете, зеваете, жаждете
того, что никогда не напоит вас, и напрасно убиваете время, тогда
как, по словам Иисуса Христа, вы должны будете отдать в нем
самый строгий отчет.
Юлиан с любопытством глядел на старца, но не смел отвечать
ему, потому что чувствовал и справедливость сказанных упреков,
и собственное бессилие.
— Если бы о подобных вещах говорил я с кафедры, — прервал
ксендз Мирейко, громко нюхая табак, — это было бы прекрасно и
уместно, но вмешиваться в мои привилегии вам, пане Хорунжич,
право, не годится.
— Мы все ксендзы! — важно сказал Карлинский, отклоняя
шутливое направление, какое капуцин хотел придать разговору. —
Все мы в одинаковой степени обязаны говорить правду и заботиться
о благе ближнего.
— Все ксендзы? — с видом изумления воскликнул ксендз
Мирейко. — Это нечто новое... право, это отзывается безбожием!
— Люди, богатые великими примерами и славою своих
предков, по преимуществу, обязаны, — продолжал старик, не обращая
внимания на ксендза, — носить на себе важнейшие в сравнении с
другими обязанности — не земные, разумеется, а духовные.
Знаешь ли ты историю своей фамилии? — спросил он, подойдя ближе
к племяннику. — Не рассказывал ли я когда-нибудь тебе о ней?
— Знаю, но не подробно, — отвечал Юлиан.
— Смотри: вот они живые перед тобою! — подхватил хозяин,
воодушевляясь и указывая дрожащей рукою на развешанные по
стенам портреты. — Склони голову перед героями, помолись за
грешных, пожалей о заблудших и научись, что должен ты делать.
Господь Бог ничего не дал нам даром или для одной только забавы,
наши предки — это священное наследие, это долг, который
обязаны мы уплатить сыновьям своим: но кто теперь из равных нам
понимает свои обязанности так, как понимали их прежде? Никто,
решительно никто! Мы постоянно идем к ослеплению и погибели.
Кто не трудится рукою, у того бесполезная рука засыхает, кто не
действует духом, от того отступается дух Божий! Все на свете
имеет свое значение, ничто не существует для пустой забавы.
Человеческие учреждения представляются нам человеческими только
240
с земной точки зрения, но во всем находится перст Божий.
Посмотри, Юлиан, — прибавил старец, — до какой степени унизились
Карлинские. Они стали сельскими хозяевами, земледельцами,
юристами, какими-то куклами, стремящимися к пустым
удовольствиям... потом еще более унизятся, обеднеют, сделаются посмешищем
всех и совершенно исчезнут. Но это удел не одних нас, а, кажется,
всей людской аристократии. Возле нас возникают новые люди —
семя будущности, а мы — старцы, за то, что забыли предания и
заповеди Божий, должны сойти со сцены, оставить поприще
действия, сделаться погонщиками и обозной прислугой, питаясь
грабежом и обдирая трупы убитых на поле чести.
Послушай — чем мы были. Вероятно, никто не говорил тебе о
предках, — и я своим рассказом о них не гордость хочу внушить
тебе, потому что гордость — чувство дьявольское и самое вредное,
но хочу унизить и пристыдить тебя, изобразив теперешнее наше
ничтожество.
Взгляни на это суровое, почти дикое лицо со шрамом на лбу, в
красной, как кровь, одежде и в тяжелом вооружении, на нем нет
следов нежности, деликатности или преступного празднолюбия.
Этот человек представляется нам непривлекательным, потому что
мы не можем понять красоты его. Но всмотрись внимательнее в его
облик, рассмотри черты лица, обсуди жизнь, — и его черты,
обозначенные сильною волею и непреклонным характером, поразят
твои глаза ослепительным блеском.
Это Григорий из Карлина — первый предок, о котором мы
имеем уже достоверные сведения... От него-то именно нас прозвали
Шейными, в память благородной раны, полученной им в шею.
Григорий был братом Авраама — родоначальника линии Касперо-
вых-Карлинских, а наша, как старшая, называется линией Остои-
тов.
Григорий и Авраам родились во времена Ягеллонов, от потомка
славного Остои, которого меч, еще со времен Болеслава, стоит в
нашем гербе между двумя лунами. Ничего не скажу об Аврааме,
хотя и им, по справедливости, мы должны бы гордиться. Григорий
принадлежал к числу героев, которые, противоборствуя остаткам
уже остановленной, но еще не побежденной орды татарской,
сражались за спокойствие Европы. О, какой жестокой неблагодарностью
заплатила история племенам славянским! Взгляни в ученые труды
западных историков: как там представлен народ наш?.. Судьбы
человечества, по словам этих педагогов, всегда находились в руках
племен Романо-Германских, а мы названы бесполезными,
несамостоятельными, варварскими толпами, без малейшего значения в
истории, без роли и предназначения — собственно, за то, что
вместе с западом не участвовали в крестовых походах, что не
принимали участия ни в одном из великих, геройских и обильных
последствиями движений мира и будто равнодушными глазами
смотрели из-за своих пределов на лившиеся реки крови и на борьбу
за будущность. Эти господа забыли, что именно в ту самую пору,
241
во время тех самых крестовых походов, презираемые ими
славянские племена своею грудью удержали поток наездников,
угрожавших свету, что здесь — в глухой тишине наших лесов, кипели
беспрестанные, кровавые войны для ограждения неблагодарных,
которые за пролитую кровь теперь отказывают нам даже в
надгробном памятнике... Бедные славяне! Их участие было истинною
жертвою и огромно своими последствиями, но его нигде не видно в
истории, плоды дел наших рассеялись по всему свету, а между тем,
некоторые люди еще и теперь, прямо в глаза, упрекают нас в
несамостоятельности.
Григорий Шейный — наш родоначальник — был славным
вождем и воином своего времени. Его-то раны выслужили нам имя,
имения, славу и позднейшее значение.
Григорий был женат на княжне Глинской. Он жил долго, но ни
одного часу не провел в отдыхе, хорошо сознавая, что на земле мы
не имеем на него права. Двадцати лет отроду — Григорий сел на
коня и стал биться с татарами.
С тех пор он был дома только гостем, никогда не думал о себе,
о хозяйстве, об оставлении сыновьям обширных имений и больших
сундуков золота... В промежутки времени между двумя походами,
между двумя сеймами, между посольством и сражением, он по
дороге иногда заезжал в старый Карлинский замок, чтобы
несколько часов побыть с женою и детьми. Нередко последние деньги,
накопленные женою, он забирал на потребности республики, если
казна не могла покрывать всех расходов, и приносил подобные
жертвы с самой искренней охотой и радушием, не торгуясь ни о
своей крови, ни о деньгах, ни о награждении за заслуги, как будто
он был обязан за них отечеству, а не отечество ему.
Прочие сослуживцы во всем опережали Григория, получали
староства, кресла в сенате, жезлы, булавы, но никто не
превзошел его заслугами. Домашняя жизнь была для него, можно
сказать, посторонним предметом, другой, менее важной стороной
жизни, второстепенной заботой, даже чувства сердца молчали в
нем перед голосом беспрестанных жертв и самоотвержения. Из
семидесяти с лишком лет своей жизни, исключая первых двух
десятков, едва ли он провел один или два года под домашней
кровлей. Он находился везде, где нужно было сражаться,
рассуждать о делах общественных, платить и служить. Жена, проводя
всю жизнь в тоске, воспитывала ему сыновей, заботилась о
стадах, сбирала подати и пряла лен, уединенно сидя близ очага.
Бели ее осиливала тоска о Григории, она должна была искать его
по всему свету, выезжать к нему навстречу, ловить его по
дорогам, либо ехать в Вильно и Краков.
Смерть Григория Шейного была столь же прекрасною, как и
жизнь его. Уже дряхлый старик, он еще не хотел оставить службы
и спокойно жить дома: сам искал дела, начинал его, предлагал свои
услуги и так привык к лошади, что хоть его должны были сажать
и снимать с нее, потому что сам он уже не мог почти двигаться,
242
однако, по целым дням сидел на седле. В 1575 году он составил уже
завещание, разделив имение детям, как вдруг, по приезде его на
несколько часов в старый Карлин, дали знать о вторжении Адель-
Гирея. Другие соседи начали хорониться в леса, напротив,
Григорий приказал как можно скорее собрать людей и с небольшим
числом солдат поздно ночью полетел в погоню за врагами.
Напрасно старик гнался за ними день и ночь, потому что, по принятому
обыкновению, татары, захватив добычу и пленных, быстро
ретировались в степи. Эта погоня чрезвычайно его истощила, а, может
быть, убило и горе, потому что нагайцы взяли в плен его
родственника Шумлянца. На третий день старик занемог и повис на седле,
почти насильно его сняли с лошади и, передав начальство другому,
свезли в один домик близ дороги... Григорий очень беспокоился, что
дальнейшая погоня совершится без него, что ее, может быть,
исполнят не так быстро и успешно, как хотелось ему, но должен был
подчиниться воле Божией, чувствуя, что силы в нем совершенно
истощились. Под чужою бедною кровлею, приобщившись святых
тайн, он испустил геройский дух. Ни жена, ни дети не закрыли
глаз его. Он без ропота перенес это несчастье и мужественно лег
на вечный отдых. Вдова приказала перевезти его тело в Карлин, и
сама шла пешком за гробом.
Умирая, Григорий Шейный утешался тем, что оставлял двух
сыновей, достойных его имени. Они были уже зрелые мужи, и оба
шли по дороге, указанной примером родителя.
Старший из них, Павел, вот посмотри его: как две капли —
отец! — воскликнул Атаназий, указывая на другой портрет. —
Но в этом лице есть что-то не то, что-то другое, чем в первом:
костюм тщательнее, черты более нежны, глаза смотрят умнее и
быстрее. Сквозь воинскую наружность уже виден человек
государственный.
Ты уже догадываешься и понимаешь, что это отец семейства.
Около него, посмотри, младший брат Василий, как говорят,
похожий на мать: лицо угрюмое, но характер в нем сильный, он весь
закован в железо, в правой руке полковническая булава, борода до
пояса, смотрит дико, но зато и на полях битв своего времени он
сражался с безумной отвагой.
Но возвратимся к нашему Павлу...
— А не будет ли поздно? — прервал ксендз Мирейко,
поднимаясь с места.
— Нисколько! — отвечал старец, воспламененный
рассказом. — Но вы уже не один раз слышали отрывки о наших предках,
кроме того, вам еще нужно прочитать молитвы и приготовиться к
обедне... Может быть, и вам, — прибавил он, обратясь к Алексею
и Юстину, — уже надоело слушать старого сказочника?
— Я ни за что не пойду отсюда и готов слушать вас не одну
ночь, а сколько прикажете, — проворно отвечал Дробицкий.
— И я тоже, — подтвердил Юстин. — Неужели мы для сна
согласимся оставить вас?
243
— Милый дядюшка, —- воскликнул Юлиан, — не судите о нас
слишком строго и не заботьтесь о нашем отдыхе! Скорее самим вам
не нужно ли отдохнуть?..
Старик улыбнулся и произнес:
— Ну, я уж отдохну в могиле... О чем же я, однако?.. Да, о
Павле!.. Он ни в чем не уступал отцу и почти столько же трудился
на поприще общественной службы, но при всей готовности на
жертвы, он уже не мог в такой степени забыть о себе, о семействе и
частных выгодах, как Григорий. Павел уже построил себе дома,
заботился о хозяйстве, беспокоился о домашнем благосостоянии и
возвышении своей фамилии. Женившись на Шамотульской, он
вышел из своего старого гнезда и соединился с фамилией, которая
вместе с богатством принесла нам роскошь.
Знаете ли, как жили в старину на родине нашей паны и князья,
пока не испортило их влияние зараженных роскошью провинций?
Они жили не лучше бедного шляхтича, и если отличались чем от
шляхты, так единственно двором, количеством вооруженных
людей, толпами бедных, проживавших на их содержании, либо
щедрой раздачей естественных произведений земли своей. К обеду
готовили волов, баранов, но их ничем не приправляли и не
подавали на серебре. Овчинный кожух, покрытый серым сукном,
составлял ежедневную одежду, а медвежья шуба — праздничную.
Барыня пряла вместе со своими девками и сама заведовала кухнею,
дети ходили босиком, но если республика требовала помощи, то
немедленно поставляли людей и сыпали деньги по-барски.
В те времена ничего не значило закабалить наследственное
имение, чтобы платить жалование солдатам, которых в военное время
паны часто содержали на свой счет. Тот, кто за ужином ел простой
суп с копчеными гусиными полотками, без затруднения ставил
полк на собственный счет, ездил в посольства, из своей шкатулки
делал подарки владетельным особам, строил дворцы, давал
великолепные пиры, не спрашивая о том, вознаградит ли его когда-нибудь
республика за подобные расходы. Возвратясь домой, пан опять
надевал на себя кожух и с аппетитом ел житную кашу.
Роскошь возникла не вдруг и не сразу, но вкрадывалась
постепенно: ее принесли времена и люди, а больше всего — глупое
подражание чужеземцам, перед которыми мы стыдились того, чем
бы должны хвалиться. Во времена Ягеллонов сам король спал на
сене и мылся из медного кувшина. А при Сигизмундах самым
последним королевским слугам запах сена был уже неприятен, а
медные кувшины все пожертвованы были в костелы, дабы под
благородным предлогом сбыть их с глаз, как гласит старинная
пословица: «На тоби, Боже, що мини не гоже». По-видимому, это пустые
вещи, но, поверьте, совсем другой человек встает с сена, нежели с
пуховой перины.
Павел родился в царствование Сигизмунда Старого, а умер в
царствование Сигизмунда Шведа: следовательно, он пережил,
может быть, самую важнейшую эпоху народного быта — кризис или
244
решительный перелом, от которого зависела будущность. Перед
своей смертью, в 1607 году, пророческий взгляд Павла уже
проникал зародыши всех последующих несчастий, но тогда во всей
Польше был только один пророк, подобно Кассандре, вопиющий с
кафедры об упадке, который для других представлялся нелепостью:
он предсказывал все, что мы должны были претерпеть за грехи
свои. Ветер развеял слова вдохновенного Скарги1.
Во времена Батория Павел мог гораздо лучше показать себя:
даже самый выбор мужа, служившего для него образцом
подражания, ясно показывал, что Павел не был слепым орудием и умел
видеть, куда именно вели разные дороги, потому что он держался
Яна Замойского и королевской партии. Он был под Полоцком и
Сушей, где получил столь сильную рану в бедро, что прямо оттуда
привезли его домой и едва, по особенной милости Божией да при
помощи случайно найденного где-то грека, залечили рану зельями,
но Павел долго ходил с костылем, потому что его ногу свело.
Другой на его месте считал бы себя тогда совершенно
отслужившим, особенно потому, что и дома было очень много дела, так как
его имение было в неблагоприятном состоянии. Но в те времена
стыдились еще наслаждаться дарами Божиими, сидя на печке, и
хорошо знали, что они даются нам не для собственного только
употребления, но для благоразумной раздачи на общественную
пользу.
Уже под Бычиной, вместе с Замойским, Павел опять сидел на
коне и при всеобщих рукоплесканиях несколько раз врубался в
ряды неприятельские. В 1594 году, когда татары ворвались в Русь,
Павел также не дремал и преследовал их до Венгерской границы.
Впоследствии он опять, вместе с Замойским, участвовал в сражении
под Фелином и отличился там не менее Фаренсбаха и Гетмана,
потому что в той же самой стычке, когда у Замойского оторвало
пряжку от пояса, пробило насквозь епанчу Павла, не причинив,
впрочем, вреда ему самому. Но здесь оканчивается политическое
поприще нашего прадеда. Павел глубоко огорчен был тем, что и
смерть Венского воеводы, и все подвиги при осаде Фелина приняты
были за ничто. Потеряв всякую надежду, он вместе с Гетманом
прямо из-под Вейссенштейна поехал домой.
С этого времени он заперся в своем доме, дни и ночи проводил
в молитве и погрузился в такую неописуемую печаль, что почти
перестал говорить. Отпустив бороду, надев монашескую рясу Тер-
циариев и коадъюторов иезуитского ордена и не выпуская из рук
четок, Павел всю последующую жизнь провел на коленях перед
образом Богоматери, у которого горела неугасимая свеча, и до
такой степени изнурил свои ноги стоянием на коленях, что наконец
уже не мог почти держаться на них. Бели кто приходил за каким-
нибудь делом, Павел отсылал к жене и детям, отвечая, что он
1 Известный своим красноречием и ученостью ксендз-проповедник,
родившийся в 1536 году и скончавшийся в 1612 году.
245
бросил все дела и занимается одним лишь делом спасения. Во время
возмущения в 1607 году однажды донесли Павлу, что брат его
Василий изрублен королевскими партизанами, напавшими на него
где-то на постоялом дворе. Павел так глубоко почувствовал это
несчастье, что на другой день нашли его лежавшим без жизни,
лицом к земле перед алтарем домашнего костела.
Павел — важное и великое лицо в нашей шляхетской истории,
но это уже не Григорий Шейный: может быть, в нем было больше
ума, больше чувств, но и человеческих слабостей немало. Ему уже
нравятся и служебное значение, и почести, хотя он употребляет их
на добро, для него уже богатство составляет если не первую, то, по
крайней мере, важную потребность. Последние дни жизни Павла,
когда пробудилось в нем чувство и ослабела вера в человеческий
разум, конечно, столь же прекрасны, как и кончина отца, потому
что они представляют образец вдохновенного грешника,
сознающего свои грехи и стремящегося от земли к небу.
Совсем другой дорогой пошел Василий, женатый на шляхтянке
из фамилии Корбутов. По имени и богатству пан, но сердцем
шляхтич, нарочно избегавший коротких связей с панами, Василий,
вследствие гордости и беспокойного характера, всегда дружился с
мятежниками и восставал против власти.
Такое поведение не обходилось Василию без тяжких и
беспрестанных жертв. Правда, он снискал себе любовь панов-братий
шляхты, но мы знаем, что подобная любовь обманчивее панских
милостей: сегодня любят — носят на руках, а завтра, лишь пахнет
противный ветер, поднимают на сабли; он умер в битве с партией
Жолкевского.
Павел и Василий оставили только по одному сыну, оба сына
пошли по отцовским следам. Нашего прадеда звали Григорием
вторым. Вот он, на этой почерневшей картине, где теперь видно только
мужественное лицо его с огромным чубом.
Хорунжич пододвинул свечу и указал Юлиану на следующий
портрет, потому что они висели в генеалогическом порядке — в
двух отделениях, означавших две линии Карлинских, начиная от
великого Григория.
— Григорий второй, — продолжал Атаназий, — родился в 1576
году и смотрит на вас уже не так дико и сурово, как его предки. В
нем еще отражаются первоначальные родословные черты, но
высоко подбритая голова и возвышенный лоб придают им уже более
благородное выражение и даже некоторую гордость, костюм на нем
панский, рысья шуба, точно у Радзивилла, колпак — соболий, а его
застежки не купишь за теперешние имения. Огромный рубин на
поясе — это знаменитый камень, снятый с одного побежденного
татарского хана. Наш дед, а твой, милый Юлиан, прадед —
Тимофей Поликарп, взял за него в Париже миллион ливров.
Григорий второй, сознавая также, что он явился на свет не для
того, чтобы наряжаться, жить в удовольствиях, заботиться только о
себе и личных выгодах, делал много, был готов пожертвовать всем,
246
но в этом героизме участвовала и человеческая слабость. Первое
поприще Григория было под Любнями с Жолкевским, где в
присутствии благородного вождя он начал свою карьеру так блистательно,
что одним набегом приобрел себе славу на всю жизнь, потому что
собственною рукою взял в плен одного из казацких предводителей.
Григорий не пропустил и Лифляндского похода под
предводительством Замойского. Начав этот поход под Кокенгаузеном и дойдя с
отцом до Вейссенштейна, он везде сражался со славою, переходя из
отряда в отряд, от вождя к вождю, смотря по тому, где было теплее.
Не буду исчислять, что он делал до 1640 года, то есть до своей
смерти, так как в подобном случае мне пришлось бы повторить все
тогдашние войны, сеймы, поручения и знаменитые посольства, а
скажу коротко, что Григорий второй, еще более возвысил значение
своей фамилии, заняв важное кресло в Сенате, женившись на
дочери знаменитого дома и счастливо умножив свое богатство.
Приобретая славу в битвах, Григорий и в последующее время
не избегал их, но, как человек великого ума и чрезвычайно
способный к посольствам и дипломатическим переговорам, более
находился при особе короля. Он принадлежал к числу друзей и доверенных
Владислава Сигизмунда, разделявших молодость, удовольствия и
все судьбы его жизни. Это был государь, умевший располагать к
себе сердца, потому что сам имел сердце, и если приходилось
жертвовать за него здоровьем, имуществом и спокойствием, то ни один
из окружавших его не отказывался от этого. Григорий два раза
жертвовал своими имениями, а по вступлении Владислава на
престол ни на минуту не разлучался с ним и, осыпаемый королевскими
милостями, чрезвычайно увеличил отцовские имения. Григорий
был человек с большими достоинствами и великими слабостями:
любил пышность, не пропускал ни собраний, ни пиров, занимался
мелочами и почти каждый год делал своим людям ливрею нового
цвета. С другой стороны, необыкновенно щедрый к костелам, он
редко в который из окрестных костелов не пожертвовал то образа,
привезенного из Италии, то чаши, то посылал суммы на их
постройку или давал пособия викарным ксендзам. Смерть неожиданно
постигла Григория: собравшись ехать во Францию за королевичем
Казимиром, он сделался болен, доктор королевы — француз, дал
ему на ночь какое-то Electuarium, но поутру нашли его уже
мертвым.
Иван Кокошка, двоюродный брат его, умер гораздо раньше. По
смерти отца он дал нехристианский обет отмстить за смерть его и
до тех пор не ночевать дома, пока не погубит всех злодеев,
обагренных кровью Василия. Имена их записаны были у него на бумаге
и затем, подобрав себе значительную партию шляхты, Иван начал
преследовать их. И когда ему пришлось заехать по дороге домой и
пробыть там два дня, то не желая нарушить своего обета, он
приказал разбить на дворе палатку и проводил там ночи. Таким
образом, они уже убили троих из партии Жолкевского, четвертого
утопили в пруду, остальные всеми средствами искали примирения,
247
как однажды Иван, поссорившись с пьяною ватагой радзивиллов-
ских служителей из-за помещения лошадей в одном сарае на За-
мойском тракте, в одного из них выстрелил из пистолета, но, дав
промах, сам бесчестно убит был противником... После него
остались: жена, дочь, вскоре вышедшая за Весселя в Лифляндию и
семнадцатилетний сын Василий.
Григорий женат был на Забржезинской и оставил пять
сыновей, а потому, хоть богатство его было огромное, однако после
раздела на пять частей, Карлинские могли бы снизойти в разряд
шляхты. Но воля Божия, очевидно, еще считавшая нашу
фамилию нужной, не лишила ее сил, необходимых для действий. Из
пяти сыновей Григория, по случайному стечению обстоятельств,
только один был наследником всего имения после отца. Братья не
хотели сейчас делиться... Старший из них, Игнатий, кастелян
Мендзыржецкий, родившийся в первом году семнадцатого
столетия, был уже сорока лет, когда умер отец. Затем он принял на
себя всю тяжесть фамильных дел и распоряжений, выручая
других братьев.
Третий брат — Сигизмунд, еще при жизни отца умер в походе
на Россию под командой Стефана Хмелецкого. Он заразился
болотной лихорадкой, несколько месяцев переносил ее, наконец слег в
палатке и умер, сложив голову не на мягких подушках, а на
жестком седле... и целуя нагрудник, на котором находились крест и
чудотворный образок Божьей Матери...
Четвертый — Петраш, неизвестно, по своей или отцовской
воле, посвятил себя духовному званию и был наречен Хелмским
епископом... но о нем после... Пятый — Влодек, скромный и
набожный, любимое детище матери. Григорий хотел видеть в нем
другое направление и образовать к военному поприщу, но Влодек,
упав в ноги отцу и обливая их слезами, получил позволение
вступить в монастырь отцов Бернардинцев. Это был человек
чрезвычайно набожный и смиренный.
Второй брат Игнатия, Андрей, коронный обозный, был,
кажется, последним в нашем роде мужем, истинно достойным
бессмертной памяти, хотя мы совершенно забыли о нем, так что следы
великой его мысли и сердца едва остались в истлевших бумагах
наших. Не только забытый, даже презираемый и непонятый при
жизни, подобно людям, опережающим современность и
указывающим потомству тяжелый путь к совершенству, Андрей начал свою
карьеру блистательно, но решился лучше сойти с высокого
положения, нежели отказаться от собственных убеждений.
Доставшиеся мне по наследству и, может быть, первый раз в течение
двухсот лет попавшие в руки людей записки Андрея позволяют
мне сказать о нем подробнее, да он и в самом деле стоит этого...
Взгляни, склони голову, вон он!..
С этими словами Атаназий дрожавшею от волнения рукою
приблизил свечу и указал на темное полотно, среди которого едва
можно было рассмотреть портрет с лицом, мрачным, суровым и,
248
может быть, задумчивым, но поражавшим своими чертами,
отмеченными печатью какого-то религиозного фанатизма.
— Не правда ли, — произнес старец, — что по этому лицу
прямо виден человек, ни разу не склонившийся перед мирским
кумиром, не искавший людских милостей, не сгибавшийся перед
силою, не упадавший перед величием и не солгавший ни словом,
ни делом, ни молчанием? Смотри — какой искренний, глубокий и
проникающий прямо в сердце взгляд!
Воспитанный каким-то монахом, проживавшим в доме Григория
и с самого детства полюбившим мальчика, Андрей собственно его
влиянию обязан был тем направлением, по которому шел всю
жизнь свою. Этот монах, называвшийся отцом Дионисием,
неизвестно — какой фамилии, в глазах обыкновенных людей казался
суровым и чудаком, но чистота и набожность его заставляли
прощать неприятные выходки, какие он позволял себе не только с
дворовыми людьми, но и с самими хозяевами. Андрей и Дионисий
пламенно любили друг друга. Монах учил мальчика, неусыпно
наблюдал за ним и почти до шестнадцати лет не выпускал его из рук
своих. Когда Андрея отправили в школу, Дионисий умер от печали,
но дух его перенесся в грудь воспитанника. Все домашние с
изумлением заметили, что по смерти наставника Андрей как будто
вышел из лесу, раздражался и удивлялся тому, на что другие вовсе
не обращали внимания. Когда шло дело о правде, он не молчал и
никого не щадил, а если опровергали его, то смирялся, не жертвуя,
впрочем, своим убеждением. Определенный еще при Сигизмунде
III на военную службу, Андрей участвовал во многих походах с
королевичем Владиславом и так привязался к нему, что уже во всю
жизнь не разлучался с ним.
Впрочем, не думайте, что, приблизившись ко двору и государю,
Андрей потерял грубость и прямоту характера, какой отличался в
молодости: эти свойства остались во всей силе и крепости, но свет
только злоупотреблял ими. Андрей до такой степени был правдив в
словах, неустрашим и ничем не исправим, что величие характера
его в глазах испорченных людей представлялось непостижимой
странностью. Королевич, Казаковские, Оссолинские, Денгофы и
другие святотатцы смеялись над ним, как над придворным шутом.
По восшествии на престол, Владислав IV, как бы желая
вознаградить Андрея за то, что не слушался его, дал ему должность
коронного обозного и два староства. Карлинский принял звание
обозного с твердой решимостью добросовестно исполнить
возлагаемые на него обязанности. Что же касается старосте, то он оставался
только распорядителем их, потому что, считая себя недостойным
такой награды, употреблял доходы с них на помощь бедной шляхте,
на содержание раненых в сражениях, особенно на состарившихся и
изувеченных в рыцарском походе и скитавшихся по неблагодарной
земле, за которую они проливали кровь свою. Между тем он сам
остался при особе короля, и ни один пир, ни одно собрание не
обходились без него. Придворные с насмешками спрашивали у Ан-
249
дрея мнения о каждом поступке, и, хоть никогда не слушали слов
его и обращали их в шутки, однако его мнения нередко покрывали
краскою лица добросовестных сановников. Андрей никому не по-
блажал, даже самому Владиславу, хоть искренно любил его.
Андрей яснее и лучше других видел стремление общества в
пропасть, понимал характер современности, предвидел его
последствия и особенно порицал самолюбие, страсть к богатству, гордость
и языческие пороки двора Владислава IV. В записках Андрея
описана одна замечательная сцена. Однажды он сошелся во дворце с
познанским воеводой Христофором Опалинским. Воевода спросил
его мнения о своих сатирах. Вместо того, чтобы превозносить
автора до небес, Карлинский прямо в глаза сказал вельможе горькую
правду. Тогда Опалинский схватился за саблю — ultimam rationem
людей, не умеющих защищаться доказательствами. Только
присутствие короля обуздало Опалинского, но он всю жизнь помнил эту
обиду.
Андрей не был женат и удалялся от женщин, называя их
веселыми пташками, умеющими только прекрасно петь и высоко
летать, но неспособными поднять на своих крылышках тяжести
больше капель росы и пылинки цветов.
Он всецело был предан предметам нетленным и духовным,
глядел на землю только сверху и постоянно возвышался над нею.
Костюм его всегда был черного цвета, у пояса вместе с саблей
висели четки, на груди — крест. Большую часть времени он
проводил в костеле на молитве или дома, занимаясь чтением, а в кругу
людей играл опасную роль правдивого человека и апостола
истины — и эта роль приобретала ему бесчисленное множество
неприятелей.
Не знаю, как он устоял в этом положении. Надо было иметь
слишком глубокое убеждение, гигантскую волю, ангельскую
терпеливость, высочайшую независимость, чтобы не ослабеть, не упасть,
не поколебаться в ежедневной борьбе, где самым острым оружием
были ирония и насмешливость, направленные против самых
щекотливых убеждений.
Но Андрей в подобных преследованиях и борьбе, казалось,
приобретал новые силы, с каждой минутой возносился выше и крепче
утверждался в своем положении.
Коронный канцлер Оссолинский, как известно, подал
Владиславу IV мысль установить орден кавалеров Бессеменного Зачатия
Богоматери. Он хотел перенести на родную землю учреждение
других государств. Но шляхта, как в заграничных титулах, так и в
учреждениях подобного рода, всегда усматривала подрыв
шляхетского равенства и вспомогательное средство к отличию панов от
гербовых братии, поэтому она воспротивилась уставу, уже
утвержденному папою.
Кавалеры ордена Бессеменного Зачатия Богоматери имели свой
собственный устав, который не слишком многим обязывал их. Здесь
не заключалось очень глубокой мысли: хотели только прекрасной
250
цепочки на шею и великолепных плащей, дабы показываться в них
во время торжественных процессий.
Проект Оссолинского начинался изложением причин
необходимости означенного ордена, долженствовавшего быть щитом и
украшением рыцарей, сражающихся за веру. Число кавалеров он
назначал только семьдесят два, приписывая мистическое значение
цифре семь. Все кавалеры должны были быть дворянского
происхождения, а из других сословий предполагалось допустить к ордену
только двадцать четыре человека, которые прежде всего обязаны
были отречься от всех других обществ. Король был главою и
начальником. Наружным знаком, отличающим рыцарей, назначалась
золотая цепь на шее, составленная из лилий и пучков стрел, с
надписями: In te и Unita virtus, с пурпуровым крестом и на нем
изображение Девы Марии, попирающей змия, и надпись: Vicisti
vince... Этот орден кавалеры обязывались носить во время больших
процессий, в день Бессеменного Зачатия Богоматери и в праздники
патронов государства с допущением в первый праздник к
королевскому столу, в другие же дни носить простой крест без цепочки на
белой ленте. Их костюм обыкновенного покроя назначался
пурпурового цвета, сверх него длинный белый плащ с пурпуровой
подкладкой, шапки белые, с сиянием и изображением Пресвятой Девы. В
ордене предполагалось иметь двух вельмож: канцлера и подскарбия,
избранных из числа кавалеров. В статуте описывались также:
церемониал процессии, старшинство в выборах, молитвы за умерших
собратий, их погребение, возвращение регалий по смерти кавалеров,
форма журналов о действиях канцлера, избрание прелата, верность
государю и отечеству, обязанность являться на войну против
неверных, порядок приема кавалеров в костел во время обедни,
милостыни для выкупа пленных и для помощи бедным воинам, каковые
предполагалось складывать в нарочно учрежденную кружку и,
наконец, изложен был еще проект чисто религиозного братства
Бессеменного Зачатия Богоматери, которое предполагалось присоединить
к сословию рыцарей и т. д. Прочитав статут, Оссолинский начал
излагать доводы о своевременной потребности в ордене.
Присутствующие слушали в глубоком молчании, король думал о том, как он
будет раздавать свои регалии. Но вдруг обозный встал с места и
достал из-за пазухи толстую пачку бумаг. Глаза всех обратились на
него. Канцлер не скрывал своего неудовольствия, но Андрей, не
обращая на это внимания, обратился к королю и произнес:
— Ваше величество! Не такой статут и не такие рыцари нужны
нам в теперешнее время. Найдется кому воевать с языческими
дикарями, и семьдесят два кавалера немного помогут в этом деле.
Позаботимся лучше об истреблении язычества в самих себе, о по-
беждении силы, ежедневно восстающей против учения Христова в
стране, наполненной крестами на полях и на костелах, но так мало
заключающей крестного учения в сердцах своих жителей!
Канцлер хотел остановить Андрея, потому что все выходили из
терпения, но король дал знак рукою и произнес:
251
— Послушаем обозного, может быть, слова его принесут нам
какую-нибудь пользу.
Поддержанный Владиславом, Карлинский продолжал:
— И я также представляю вашему величеству проект ордена и
статут новых рыцарей, составленные не по внушениям мирского
тщеславия, а по Божию вдохновению и сообразно крайней
необходимости времени.
Потом Карлинский говорил с такой важностью и с таким
убеждением, что сам Оссолинский уже не осмеливался прерывать
его.
— Я долгое время думал, — говорил обозный, — и что Бог
вдохнул в мое сердце, тем и делюсь с вами, примете вы или нет,
но сам я буду стараться, чтобы мое желание не осталось тщетным.
Я не намерен критиковать статуты пана канцлера, потому что и
они хороши, но предполагаемый мною орден, кажется, гораздо
нужнее семидесяти двух кавалеров, одетых в белые плащи, потому
что где победа склонится на нашу сторону, там не нужно гнать нас,
мы и сами пойдем вперед, но мы не хотим и не умеем бороться с
самими собою и живущим в нас Адамом...
— Ad perpetuam rei memoriam, — начал обозный после
вступления, несмотря на шепот и улыбки, и прочел по латыни то, что я
передам:
«Обратив строгое внимание на мир, мы почувствовали
неизбежную необходимость в примере, в вспомоществовании, в поощрении
и подкреплении против душевного врага, постепенно и незаметно
подкапывающего существенные основания веры Христовой. Наше
общество — все без исключения — сделалось больным и слабым,
оно знаменует себя святым крестом, а живет по-язычески, дает
обеты при крещении и на каждом шагу нарушает их. Посему
необходимо, дабы что-нибудь напоминало ему о ежедневных
обязанностях и укрепляло к их исполнению. В таких видах, кроме духовного
сословия, мы признаем невыразимую пользу в собратиях, которые
бы, рассеявшись между всеми сословиями, с крестом на груди,
взывали о самоотвержении и, не платя никакой дани свету,
служили только Богу и людям. С этой целью мы учреждаем братство
светское под названием «Рыцарей Тернового Венца», приписывая
ему следующие права:
Число братии будет неограниченное, во главе всех — Монарх,
и вокруг него, подобно тому, как бесчисленны хоры ангелов,
архангелов, херувимов и серафимов при троне Божием, так пусть будет
неопределенно число людей, которые вместе с нами решатся
трудиться для спасения».
Тут канцлер Оссолинский пожал плечами, а король, взглянув
на него, улыбнулся. Андрей продолжал:
— К чести трудиться для всеобщего блага будут допущены:
сословие дворянское, потом духовные, юноши и старцы, купцы и
землевладельцы. Но исключаются отсюда женщины как замужние,
так и пребывающие в девственности...
252
Все захохотали во весь голос, но обозный, нисколько не
смущаясь этим, продолжал:
— Единственным условием приема в братство Тернового Венца
должно служить метрическое свидетельство о крещении, как
документ, что будущий брат принадлежит к сословию верующих во
Христа и уже исполнил самую важную присягу...
Начальство над орденом братии Тернового Венца принимаем
мы, а после нас — наследники наши...
Наружным знаком братства имеет быть железный крест на
груди, повешенный на черной ленте или на пеньковом шнуре и
обведенный Терновым Венцом, подобным тому, каким увенчан был для
поругания Господь Иисус Христос и оставивший его нам облитым
своею кровью, как образ самоотвержения и жертвы... Братия не
будут отличаться костюмом, каждый будет одеваться сообразно
своему состоянию, только цвет должен быть преимущественно черным,
как эмблема траура и смерти...
Главный начальник ордена — монарх, называемый вследствие
такой должности гроссмейстером, потом высшая в государстве
духовная особа — примас. Кроме них братство избирает духовника и
казначея. Последний обязан будет принимать милостыни и
распоряжаться ими по назначению братии. Исключая монарха и
примаса, братия не будет разделена ни на какие разряды, так как все мы
равны перед Господом.
Железные кресты по смерти каждого из братии отсылаются к
духовнику и казначею, и потом, с означением имени брата,
вешаются в главном костеле для примера наследникам... Братия
Тернового Венца, главным образом, обязаны не только сами деятельно
исполнять обязанности, предписанные учением Христовым, но
везде и не обращая внимания ни на что, не оглядываясь на людей,
указывать ближним истинный путь, говорить правду и то, что
внушает совесть, подавать собою примеры самоотвержения, веры,
любви к Богу и ближнему, одним словом — обязаны терпеть, дабы еще
на земле достигнуть мира по слову Божию, а в небесах — вечного
соединения с Христом. В случае надобности они должны охотно
жертвовать жизнью, не убегать унижения, не жалеть жертв и не
осквернять свои уста ложью. Во взаимных сношениях между собою,
братия обязаны исполнять все, что соединяет христиан, а еще более
обязаны заботиться не столько о себе, сколько о пребывающих в
равнодушном ослеплении и не хотящих носить креста с тернием:
особенно последних они торжественною присягою обязуются
обращать на путь истины, утешать, учить и поддерживать.
Обозный продолжал распространяться на счет обязанностей бра-
тий Тернового Венца, но громкий смех придворных не позволял
расслышать вдохновенных слов его. В заключение Андрей в
нескольких пунктах изложил наставления о том, как принимать бра-
тий и сестер во время обедни и причастия, вручая им в одно время
тело Христово и знамение креста, какую обязаны они собирать
милостыню, как распоряжаться ею и т. д.
253
Много смеялись над обозным и, натуральное дело, никто даже
не подумал об основании проектированного им ордена, потому что
в глазах испорченных людей он представлялся страшной утопией.
Но Андрей не оставил своего намерения. Он первый надел на себя
крест, обвитый терновым венцом, и через два года, отказавшись от
должности обозного, поехал в Рим с приготовленным статутом
братства, намереваясь быть его основателем.
Перед отъездом обозного Владислав IV и канцлер Оссолинский,
который в душе уважал Андрея и всегда говорил с ним серьезно,
когда они были вдвоем, и только в присутствии придворных иногда
смеялся над ним вследствие слабости и для угождения другим, —
советовали Карлинскому оставить напрасный труд, но Андрей не
послушался их.
— Ваше Величество! — произнес он. — Благородный и
добросовестный человек, если Господь вдохнет, в него добрую мысль,
обязан всеми силами стараться осуществить ее. Если не удастся
подобное предприятие, то не он будет виноват, но его долг
стараться об этом, ничего не опасаясь. Так и я, если не успею в своем
намерении, то успокоюсь мыслью, что это не угодно было Богу и
не нужно для людей, буду верить, что Промысел хочет употребить
другие средства для человеческого блага.
Король и многие сановники дали бывшему обозному
рекомендательные письма к кардиналам святого коллегиума, к его
святейшеству, к духовнику папы и другим особам, имевшим влияние на
решение апостольской столицы. Но это не принесло ожидаемой
пользы. Прибыв в город Св. Петра, Андрей прежде всего начал
молиться с пламенными чувствами, обошел все костелы и потом
уже принялся ходатайствовать перед папою об утверждении своего
проекта. Все слушали Андрея с вниманием, но статут встретил
много возражений со стороны духовных властей. Святой отец обнял
и благословил Андрея, поцеловал крест с терновым венцом, слезы
навернулись на глазах его, но, выслушав статут братства, он
покачал головою и сказал:
— Милый сын мой! Ужели ты не видишь, сколько предстоит
затруднений и препятствий к осуществлению представленного
тобою проекта? Твои желания прекрасны, но ужели сердце твое не
будет страдать, если они обратятся во зло и вред, в пустой признак
и злоупотребление святым знамением?
Карлинский не удовольствовался этим. Оставшись в Риме, он
ходил к кардиналам, к генералам разных орденов, трудился,
поправлял статут, молился и, наконец изнуренный в этом святом
труде, а, может быть, и потеряв к нему охоту, вдруг умер, ослабев
от поста, в ту минуту, как он приступал к причастию Св. Тайн в
костеле Св. Станислава.
— Это был великий человек, — прибавил взволнованный Хо-
рунжич, — как святыню берегу я вот этот крест, потому что он
ясно свидетельствует о пламенном желании добра, составлявшего
главный предмет и цель всей жизни Андрея. Глаза обозного раньше
254
и лучше других видели, до чего дошли мы теперь... Он искал
лекарства от неизлечимой болезни и умер, когда утратил надежду,
что люди воспользуются им...
По крайней мере, для нас должны быть священны и память о
нем, и это знамение креста с терновым венцом...
Никто не нашелся сказать что-нибудь против этих
вдохновенных слов и вообще против всего вышеприведенного рассказа.
Пораженный Юлиан сидел, точно прикованный к стулу, и
неподвижными глазами смотрел на дядю. Алексей погрузился в
глубокую задумчивость. Юстин загляделся на звездное небо,
которое через отворенные двери в сад блистало мириадами светил... На
бледном лице Хорунжича отражались усталость и волнение,
казалось, настоящий рассказ пробудил в нем заснувшие страдания... Не
говоря ни слова, он еще раз взглянул на портреты обозного и
Григория и тихими шагами удалился в другие комнаты...
По уходе Атаназия еще долгое время все сидели в неподвижном
положении. Юлиан блуждал глазами по изображениям своих
предков, но лицо его показывало, что, вполне понимая их величие, он
уже не чувствовал в себе сил сравняться с ними...
Совершенно другого рода впечатление произвел Хорунжич со
своей аристократической верой в предназначение фамилий и
мистицизмом на Дробицкого. Алексей удивлялся старику, но не мог
сочувствовать ему. Некоторым образом шляхетская гордость
отозвалась в его сердце, сын современности — Алексей сознавал себя
равным всем и никак не допускал подобного превосходства породы.
Впрочем, эта столь разительная, проникнутая религиозным
чувством, важная и непоколебимая фигура отшельника возбуждала в
нем какое-то уважение. Вообще мы любим людей мягких и
спокойных, но не можем высоко ценить их, чтобы расположить к себе
сердце и принудить посторонних к уважению, для этого необходима
известная сила характера... Алексей не соглашался с Хорунжичем,
но уважал его убеждение. Юстин уже давно привык к
эксцентричности Атаназия, потому что был ежедневным его слушателем, но
он смотрел на свет другими глазами. Для Юстина все было поэзией.
У него все рождалось для поэзии и вместе с нею умирало, где не
было поэзии, там для него оканчивался мир и начиналось
бездушное царство смерти и молчания.
Юстин перенял от своего наставника только одно убеждение о
суете мира и еще пренебрежение к земной жизни. Потому он
вовсе не заботился о своей службе, будущности и богатстве,
составляющих для других людей предмет самых усиленных
домогательств.
— Ужели мы решимся прозаически и в глупом сне провести
такую прелестную ночь? — спросил он наконец, посматривая на
Алексея и Юлиана.
— Мне спать не хочется, — проговорил Алексей. —
Теперешний рассказ чрезвычайно завлек меня... всех Карлинских я вижу
перед глазами...
255
— А я... я вижу весь этот прекрасный и непостижимый мир
Божий! — подхватил Юстин. — Пойдемте в сад... шум деревьев и
тишина природы лучше всего убаюкают нас. Если мы не сумеем
понять, то, по крайней мере, предчувствием угадаем гармонию
вселенной...
При этих словах Юлиан хотел было подняться с места, но у
него не стало сил, бледный, ослабленный — он с принужденной
улыбкой взглянул на Алексея и сказал:
— Ступайте одни, а меня оставьте здесь: я посижу, помечтаю
и отдохну... Хоть стыдно признаться, но я ужасно ослабел и не могу
встать с места...
Алексей и Юстин вышли в сад и исчезли в ночном сумраке.
Между тем мечты Юлиана вскоре перешли в странные грезы... ресницы
сами собою склеились — и при догоравшей свече, с улыбкою на
устах, он совершенно потерял силы и погрузился в глубокий сон...
Уже совсем рассвело, и церковный звон, разбудив Юлиана,
прервал также горячий разговор Алексея и Юстина, которые, не
смыкая глаз, всю ночь ходили по садовым аллеям...
Молодые люди сблизились друг с другом, как родные братья, и,
проведя сегодняшнюю ночь наедине, под сенью старых лип, они
были точно старые знакомые. Когда церковный звон опять призвал
их в дом, они нашли там Юлиана, пробуждавшегося от сна и с
удивлением оглядывавшегося на все стороны... Наконец бледный
Карлинский встал с места, немного стыдясь перед друзьями того,
что не мог преодолеть своей слабости. В эту же минуту вышел из
своих покоев Атаназий с книгою и четками.
— Пойдемте молиться, — сказал он важным тоном, —
единственное счастье человека в молитве... это для меня поэзия жизни...
Ксендз Мирейко ждет нас в костеле...
Вся дворня мало-помалу высыпала изо всех углов на площадку
перед домом и направилась к костелу... У главных дверей стоял
ксендз, одетый в длинную альбу и с беспокойством глядевший в
направлении к барскому дому, потому что, хоть человек набожный,
он не любил, если приходилось завтракать несколькими часами
позже обыкновенного... Все мы слабы!
Пани Гончаревская уже после всех вышла из своего флигеля,
спеша также к костелу, и через несколько минут собрались все...
Для гостей в костеле находились скамьи и стулья, но хозяин,
простояв короткое время на коленях на жестком полу, упал ниц и
начал молиться, испуская стоны... Костел в Шуре не был похож на
обыкновенные домовые, отличающиеся убранством и красотою, это
было старое деревянное здание, ничем не украшенное и более
похожее на деревенские наши костелы.
Ксендз Мирейко начал обедню. Юстин прислуживал ему, а
дворня Атаназия запела старинную церковную песнь и продолжала
ее хором во все время освящения Святых Даров.
256
Хорунжич всю обедню пролежал ниц на полу и по окончании
ее встал еще нескоро. Все уже вышли из костела, а он еще
продолжал молиться, хоть это очень не нравилось капуцину. Ксендз Ми-
рейко не смел сказать прямо, что ему хочется скорее покушать
кофе, кроме того, он беспокоился о том, дабы долговременное
лежание на полу не повредило здоровью старца. Наконец на пороге
костела показался Атаназий, как будто пробужденный от сна.
— Знаете ли, хозяюшка, — шепнул капуцин пани Гончарев-
ской, — наш Хорунжич не спал всю ночь, да и гостям-то, кажется,
не дал сомкнуть глаз... Это очень хорошо... но всему должны быть
границы... Хорунжич сделается болен...
— Но что прикажете мне делать? — отвечала пани Гончарев-
ская. — Видите — кто здесь слушается меня?.. Никто!.. Ни одна
душа!.. Пан Хорунжич, точно избалованный ребенок... делает, что
ему пригрезится, нет никакой возможности пособить ему...
Все окружили стол с завтраком, но Атаназий не подошел к
нему. Сегодня был пост, а в такие дни он ничего не употреблял,
кроме хлеба и воды.
— Для вас, — сказал старик с улыбкой, — кажется,
представляется смешным даже то, что искони признано вернейшим
средством к душевному подкреплению... Вы не верите в посты и
не можете поститься. Не удивляюсь этому: ваше тело привыкло к
неге и прихотям, оно умерло бы, если бы вы перестали
поддерживать его пищей, потому что вы живете только телом. Уже
несколько тысяч лет у всех народов, во всех религиях и
учреждениях, вы найдете пост, как вернейшее средство к свободе духа...
но для теперешнего поколения вековая истина стала
предрассудком... Притом, как можете вы поститься, если пост, равно как и
молитва, не согласуется с вашей жизнью?.. Так не глядите на
чудака, который, питаясь одним хлебом и водою, чувствует себя
гораздо бодрее, здоровее и сильнее, чем вы после самых
питательных кушаний...
И Карлинский, как бы проникнутый сожалением к Юлиану,
поцеловал его в голову.
— Бедное дитя! — произнес он шепотом. — Ну, скажи мне
что-нибудь об Анне, — прибавил он, спустя минуту, — не
спрашиваю об ее здоровье, а только о том, как она пьет свою чашу, как
носит свой терновый венец? Выражается ли на ее лице жизнь,
полная самоотвержения и милосердия к ближним?
— Нет, — живо проговорил Юлиан, — нет, дядюшка!..
Анна — это ангел, который никогда не смотрит на свои покрытые
ранами ноги...
— Только она достойна старинной крови нашей, — воскликнул
Атаназий в восторге, — потому-то именно ей, а не тебе послал я
терновый венец!.. Не упрекаю тебя, ты не мог быть другим
человеком... ты — живая правда слов Божиих и наказание за грехи
родителей наших, ты сознаешь добро, но не в состоянии исполнить
его, в твоих жилах водянистая кровь течет потоком заблуждений,
257
какие с природою перелились в тебя... твоя душа хоть порывается
вверх, но взлететь не может!..
Эти слова взволновали Юлиана. Старец крепко прижал его к
сердцу и произнес:
— Да совершится то, что написано в неисповедимых судьбах
Божиих! Нам предназначено упасть... ничто не изменит
предопределения...
— Пан Хорунжич! — прервал ксендз Мирейко. — Вы
произносите печальные пророчества... К чему это? Для чего? Сомневаться
в милосердии Божием противно нашей религии...
Покорный старец замолчал.
Завтрак кончился в тишине, прерываемой только вздохами пани
Гончаревской, с сожалением глядевшей на хозяина, и жеванием
капуцина, по очереди истреблявшего все, что находилось на столе.
Лошади Юлиана уже были поданы — и Атаназий, чувствуя
приближающуюся минуту разлуки, сделался еще печальнее,
прохаживался, взглядывал на племянника и вздыхал. Алексей с Юстином
вышли на крыльцо и продолжали прерванный ночной разговор...
Долго откладывали разлуку, потому что и Юлиану также тяжело
было покинуть Атаназия. Он чувствовал невольное влечение к
дяде, несмотря на то, что, может быть, не было на свете двух существ
более противоположных друг другу, как они, но эта-то самая
противоположность направлений и характеров и составляла связь
между дядею и племянником. Здесь сила и слабость взаимно
стремились одна к другой.
— Вы никогда не посетите нас, милый дядюшка? — спросил
Юлиан уже на пороге...
— А что я буду делать у вас? — возразил Атаназий. — В
здешней пустыне мне лучше, живые люди не поймут меня, а видеть
свет очень тяжело мне. Я был бы поставлен в необходимость,
подобно обозному, учить и обличать, и вы только смеялись бы надо
мною. Уж гораздо лучше мне старику здесь — в захолустье, с
Богом да молитвою, дожидаться наказания за грехи свои и чужие:
может быть, я умолю небесное правосудие и призову на свою седую
голову то, что должно поразить вас... может быть, я испрошу для
вас милости Божией...
Слезы опять покрыли глаза Атаназия, и он прибавил:
— Поезжай... свези мое благословение Анне... и бедному
Эмилию... Мир Христов да будет с вами!!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выехав из Шуры, Юлиан и Алексей долго не говорили друг с
другом, оба они еще размышляли о старце, произведшем на них
глубокое впечатление, стараясь согласить прежние свои мысли с
теми новыми, которые теперь пробуждены были в них с
необыкновенной силой. Чужой элемент всегда производит в нашей душе
беспокойство, продолжающееся до тех пор, пока мы не победим его
или не согласим с нашими собственными мыслями. Мысль в
области духа то же, что химический реагент в области материи. Как
последний все приводит в движение или останавливает,
преобразует или уничтожает, так и мысль никогда не проходит в нас без
последствий. Алексей и Юлиан равно не могли согласиться с
бесчисленным множеством мнений, высказанных старцем, потому они
пытались создать в себе какое-то среднее убеждение, чтобы при его
помощи уяснить себе взгляды Атаназия и помирить их с
собственными своими понятиями о свете.
Наконец на половине дороги задумчивость их стала
рассеиваться. Они взглянули друг на друга и начали разговор.
— Как показался тебе мой дядя? — спросил Юлиан.
— Очень необыкновенным человеком. Признаюсь, я еще до сих
пор разбираю и взвешиваю слова его, этот величавый старец стоит
еще у меня перед глазами и в мыслях...
— Президент, — сказал Юлиан с улыбкой, — сам в глубине
души знатный пан, зовет его не иначе, как аристократом во
Христе: это, может быть, остро...
— В суждении о таком человеке эти слова очень
поверхностны, — перебил Алексей. — Его фаталистическая вера в назначение
фамилий... может быть, не вполне согласна с моим убеждением: но
что сказать и против нее? По-моему, понятия пана Атаназия,
вероятно, гораздо лучше идей президента. У пана Атаназия есть
какое-нибудь основание, есть пункт, к которому сходятся все другие
понятия, именно дело спасения и вера. Ну, а президент, может
быть, и в костеле поставил бы шляхту у порога, да еще приказал
бы ей молиться шепотом, чтобы не мешала панам...
В наше время, да кажется, и во всякое другое, невозможно
обойтись без превосходства одних людей над другими... в гении
всегда есть аристократизм... Уравнять человечество в отношении
259
ума, сердца и духа — то же, что возложить на него оковы
несравненно тяжелее тех, какие оно теперь носит на себе... Не понимаю
исключений ради древности происхождения, но, с другой стороны,
не понимаю и безумной, дикой мысли всеобщего равенства: гений
не терпит ее.
— Милый мой Алексей, ты аристократ гораздо более, чем я, —
отвечал Юлиан с улыбкой. — Не соглашаясь с дядей Атаназием в
фаталистическом назначении фамилий, я, впрочем, готов допустить
предназначение для отдельной личности, основанное на дарах Бо-
жиих, гении, сердце, воле... Для чего, например, дядя хочет
сделать меня невольником моего прошедшего, хочет принудить меня к
самоотвержению ради имени, ради моих предков, ради какого-то
величия, которого я не желаю? За что он обрекает меня на
отречение от собственной воли, от свободы действий и добровольного
выбора моей карьеры?..
— Понимаю тебя! — воскликнул Алексей также с улыбкой. —
Тебе хотелось бы мечтать, отдыхать, наслаждаться... ты боишься
труда!..
— Нет, но я внутренне сознаю себя неспособным трудиться.
Виноват ли я, что не создан для труда. О, знаю, знаю, какое
счастье создал бы я для себя в тихом, прекрасном гнездышке!..
Поля играла и пела бы мне, я глядел бы в ее голубые глазки,
целовал бы ее нежные щечки, деревья шумели бы над нами, и
невозмутимое спокойствие окружало бы нас!..
— Юлиан! Опомнись!.. Это запрещенный плод... Счастье на
земле? Где ты видел его?.. Сотворены ли мы для него! Стоит ли
гоняться за тем, что не может быть прочно?
— Ах, только бы вкусить одну минуту счастья, и потом я готов
страдать всю жизнь: воспоминания утешали бы меня...
— Ты молод, Юлиан!..
— Нет, но меня сильно, даже сильнее, чем тебя, тяготит
неволя! — с отчаянием воскликнул Карлинский. — Мне запрещено
любить там, куда влечет сердце, я не могу жить так, как хочу, создать
будущее невозможно... везде препятствия.
— Но разве бывает иначе в жизни?
— О, есть и счастливцы! — произнес Юлиан. — Первый — ты.
Если бы я был на твоем месте!
Алексей рассмеялся так, что в его смехе отражалось более
внутреннее страдание.
— Я? Но что же счастливого нашел ты в моем положении?
Бедность? Разве в свою очередь я также не невольник моей матери,
ее понятий о счастье и житейских обязанностях? Разве я не
принужден продать себя за свободу братьев? Я невольник моей доли, мое
положение безвыходно. Извини, если я скажу тебе правду. Тебя
крепко занимает одна мысль, ты постоянно видишь во мне одно и то
же, то есть человека, имеющего возможность жениться на Поле и
жить с нею счастливо — не правда ли? Но послушай, друг! Еще раз
изложу тебе мои понятия о правосудии Божием... В мире есть раз-
260
личные предназначения, но Бог в одинаковой степени одарил
старших и младших детей своих: Он никого не обидел. Жизнь природы,
среди которой Творец поставил нас, совершается по ненарушимому
закону, в силу которого, по соображению всего, что мы имеем, что
испытываем и терпим, у всех окажется одинаковая сумма горестей
и счастья. Ты назовешь мои слова софизмом, но в сущности это
чистейшая правда, без которой свет был бы для нас непонятен, тогда
как земля служит видимою картиной правосудия Божия на небесах.
На земле все существует так, как должно быть, по заслугам и
необходимости, в общих судьбах человечества нечего исправлять.
Богачи и знатные, по-видимому, более бедняков наслаждаются
дарами природы, но поэтому-то самому скорее теряют вкус к
наслаждению. Кроме того, ужели холод и голод, переносимые бедняками,
мучительнее болезней и горестей, каким неизбежно подвержены
изнеженные богачи? Напротив, болезни бедняков гораздо сноснее,
потому что богачи не привыкли к страданиям. Все, чему бедняк
завидует в богаче, заменяют ему другие предметы — хоть другой
формы, но производящие в нем те же самые последствия. Голодному
кусок хлеба — лакомое блюдо, для истощенного удовольствиями
самое изящное кушанье — приторно и безвкусно. Если богач
избегает известных страданий, то с другой стороны встречает и такие, от
которых ничто не спасет его... Следовательно, и в том, и другом
случае количество счастья одинаково, бедняку не в чем завидовать
богачу... стало быть — ни я тебе, милый Юлиан, ни ты мне не
должны завидовать. Теперь взглянем на другую сторону вопроса...
— Говори, пожалуйста, говори, Алексей, я чувствую
потребность углубиться в себя и размышлять...
— Не знаю, принесут ли нам пользу теперешние рассуждения,
потому что мы уже не один раз говорили об этом предмете. Вы
презираете, осмеиваете нас за то, что мы не имеем вашей
полировки и ваших обычаев.
— Охотно сознаюсь, что презрение и смех наш преступны, —
отвечал Юлиан.
— Это не преступление, а просто глупость, — прервал
Алексей. — Вы, точно греки, называвшие весь свет варварами, хотя в
простоте этих варваров было иногда жизни гораздо больше, чем в
цивилизации греков. Высшее общество если не всегда, то часто
отвергает людей, не подходящих под его тон, хоть бы они были очень
замечательны в своем роде... Оно не хочет взглянуть под скорлупу.
— На счет этого скажу тебе, что скорлупа часто бывает горька,
а что скрывается внутри, не всегда услаждает ее...
— Правда, но как часто во многих людях из-за наружности,
над которою вы смеетесь, как дети, не видите вы существенного их
достоинства и превосходства!
— И это бывает...
— Вы держите себя слишком высоко, а мы своим унижением
также много содействуем укоренению в вас несправедливой
гордости... Почему же именно внешность должна служить вывеской
261
внутренних достоинств только в вас, а не во всех сословиях?
Почему нарядного глупца, болтающего по-французски, вы
предпочитаете человеку мыслящему, с глубокими чувствами, говорящему
родным языком и не одевающемуся по моде?..
— Со всем этим я согласен, — отозвался Юлиан, — только,
пожалуйста, уж не заставляй меня любить твоих соседей в Жербах,
не принуждай под их куртками и сюртуками искать и угадывать
высокие нравственные достоинства.
— Ну, этих-то всех я оптом отдаю тебе на жертву, — отвечал
Алексей с улыбкой.
Молодые люди подъезжали к Карлину. Вдали виднелись уже
каменные дома местечка, замок и старые деревья сада, но в аллее
из тополей, окружавших часть пруда, кучер вдруг остановил
лошадей. Юлиан выглянул из экипажа и увидел Анну и Полю со слугой,
идущих к ним навстречу.
Алексей и Карлинский немедленно вышли из кареты, и
поскольку погода была прекрасная, вечер теплый и располагавший к
прогулке, они присоединились к паннам. Анна улыбкою
поздоровалась с братом и дружеским поклоном приветствовала Алексея.
Поля, вероятно, желая скрыть впечатление, которое производил на
нее всегда Юлиан даже после самой кратковременной разлуки,
встретила их веселым восклицанием:
— Вот что значит предчувствие сестры! Мы в самую пору
вышли из дому, чтобы встретить вас и заставить пройтись с нами. Все
разъехались... Под предлогом отдыха с дороги вы ступайте себе
вдвоем, не думая о нас — и таким образом вы окажете нам
вежливость и составите приятное общество...
Анна только улыбнулась. Она показалась Алексею еще
прекраснее.
Поля, раздраженная отсутствием Юлиана, с румяным личиком
и влажными от слез глазками искала в его взорах надежды, может
быть, опасаясь найти его сегодня уже не тем, каким видела вчера.
Но этот страх был напрасен. Юлиан каждый раз возвращался все
более и более влюбленным в нее.
— Как поживает дядюшка Атаназий? — спросила Анна брата и
вместе Алексея.
Но Юлиан в это время страстно глядел на Полю, Поля не
спускала с него глаз своих.
Алексей должен был выручить приятеля.
— Мы застали пана Хорунжича со всем двором его, — отвечал
Алексей. — Он здоров, но, видя его первый раз, не могу судить:
лучше или хуже он против обыкновенного. Целую ночь он
рассказывал нам историю Карлинских, всю обедню пролежал на полу и
весь день питался только хлебом и водою...
— Необыкновенно твердый человек! — воскликнула Анна,
серьезно глядя на Алексея. — Как он вам понравился?
— О, это превосходный тип. Я глядел на него с удивлением и
до сих пор думаю о нашем пребывании в Шуре, как о необыкно-
262
венном сновидении... Он очень заботливо и с чувством спрашивал
о вас.
— Он любит меня столько, сколько сердце его способно любить
что-нибудь земное, — отвечала Анна, — и я люблю его как отца...
Как жаль, что приходится слишком редко видать его! Его слова
указали мне путь жизни... из его уст я приняла первый совет на
тяжком моем поприще...
Анна потупила глаза.
— По моему мнению, — продолжала она, задумавшись и как
бы разговаривая сама с собою, — по моему мнению, он как нельзя
лучше понял назначение человека-христианина, состоящее из
бесчисленных жертв. Но не имея возможности сообщить своего
убеждения другим и преобразовать свет, он решился скорее удалиться
от людей, жить в уединении и представляться чудаком, чем
отречься от правды... Как пришелец из чужой земли среди нас, он говорит
каким-то другим, непонятным для нас языком... В моих глазах это
образец совершенства, олицетворенная святость!..
Алексей слушал и ловил каждое выражение Анны. Разговор,
начатый об Атаназии, вскоре перешел на другие предметы, и Анна,
по убеждению брата, привыкнув считать Алексея домашним
другом, говорила с ним откровенно. Несколько слов, сказанных Анной
с глубоким чувством, окончательно ободрили все еще робевшего
Алексея. В ее присутствии Дробицкий сознавал себя ничтожным
существом, но когда, открывая свои мысли, Анна подала ему свою
руку, Алексей почувствовал себя невыразимо счастливым: каждое
слово ее приводило молодого человека в восторг. В свою очередь и
Анна с каждой минутой лучше оценивала Дробицкого, при первой
встрече неприятно поразившего ее своею наружностью. Она
старалась поправить свою ошибку и, найдя в Алексее здравый разум и
благородное сердце, отражавшееся в каждом его слове, стала
обращаться с ним гораздо откровеннее, чем позволяло их недавнее
знакомство: она уже смотрела на Дробицкого, как на друга.
— Верно, брат описал вам, — продолжала Анна, — нашу
здешнюю жизнь. Благородный Юлиан так много жертвует для нас!
Деревня, тишина, беспрестанные, но столь неприятные,
несоответственные его силам занятия изнуряют его. Но он спокойно переносит
труд, потому что трудится для Эмилия и для меня. Много, много
на свете невидимых неоцененных жертв, и в моих глазах Юлиан
принадлежит к числу их.
— Однако Юлиан не жалуется и сознает себя счастливым, —
возразил Алексей. — Страдание, если бы даже оно поразило его,
разве не составляет великого средства к совершенствованию?
Провидение часто посылает нам страдания, как дар, но мы не умеем
понять его.
— И, верьте мне, страдание имеет свою прелесть! —-
воскликнула Анна. — Страдание тихое, христианское, скрытое и
освященное какою-нибудь важною целью... Все существующее в мире
прекрасно, — прибавила она с улыбкой. — Как друг Юлиана, вы
263
уже знаете наше положение, потому и я ничего не скрою от вас...
И нам Бог послал известную долю горестей: мы имеем мать, но
живем, как сироты — одни... имеем брата, но должны каждый день
только плакать над ним, в будущем не видим для себя ничего более
отрадного... И, между тем, дайте мне самую блистательную участь
с условием, что меня вырвут из теперешнего круга страданий,
гоните меня из здешней тишины... я буду плакать о них.
— Потому что вы должны жить самоотвержением... иная жизнь
для вас невозможна.
— Но разве моя жизнь может быть названа жертвою? Я в
полном смысле счастлива, сердце щедро платит мне за все!
Анна подняла глаза к небу...
Так вполголоса говорили Алексей и Анна, а позади них Юлиан
и Поля вели другой разговор — немой, тихий, но во сто крат более
жаркий. Уже дурной признак то, когда двое молодых людей при
встрече не знают, о чем говорить, когда глаза их потупляются, уста
дрожат, каждое произнесенное слово тревожит, когда они хотят и
не могут быть равнодушны. Тогда уже ничто не может быть для
них незанимательно: они начнут разговор о посторонних людях и
заговорят о себе, станут рассуждать о растениях, тучах, дожде и
погоде, — и самые обыкновенные предметы получат для них
особое, им одним понятное значение, среди многочисленного общества
скажут они друг другу холодное слово, но под его оболочкой будет
скрываться огонь.
Поля всегда умела говорить с Юлианом так, что в сущности, не
сказав ничего и рассуждая, по-видимому, о самых обыкновенных
предметах, обнаруживала много чувства и ума, но теперь она была
так взволнована, так беспокоилась и дрожала, что — бедная — не
находила слов для разговора. Юлиан еще менее способен был
говорить и принужденный таить в себе чувства, которые пламенно
хотел бы открыть девушке, тоже не мог найти предмета даже для
самого легкого разговора. Поэтому молодые люди долго шли рядом
в молчании: он глядел то на небо, то на влажные от слез глазки
Поли, она то разбивала паутину на вербах, то срывала цветы и
вздыхала, будто тяжелое бремя давило грудь ее. Кто в состоянии
выразить, сколько иногда заключается слов в одной минуте
молчания!
— Сегодня вы печальны! — произнес Юлиан почти шепотом.
— Нет... но я не хочу только своим щебетанием развлекать вас
от впечатления, привезенного вами из Шуры, — отвечала девушка
тихим голосом. — Пан Атаназий, верно, напитал вас
спасительными наставлениями!
— Да, он почти всю ночь рассказывал нам историю Карлин-
ских...
Поля взглянула ему в глаза.
— Впрочем, — проворно прибавил молодой человек, — он
нимало не возбудил во мне охоты подражать предкам: Бог сотворил
меня не похожим на моих прадедов.
264
— Кем же именно Бог сотворил вас? — спросила шалунья,
стараясь в глазах его прочесть его душу.
— Он сотворил меня слабым, вялым... эгоистом.
— Вы намеренно черните себя, чтобы вызвать меня на
комплимент...
— Какая вы недобрая! Нет! Откровенно признаюсь вам, я
желаю счастья и надеюсь, что имею на него некоторое право.
— В самом деле? Вы хотите счастья здесь, на земле?
— По крайней мере, иногда я считаю его возможным,
доступным...
— А я — никогда! — вдруг прервала Поля, краснея, между тем
как Юлиан пристально смотрел на нее, потом, стараясь скрыть свое
волнение, она начала поправлять платок, закрывавший белые
плечи ее.
— Без сомнения, каждый из нас сумеет придумать для себя
счастье, но человеческий расчет всегда как-то не сходится с
действительностью.
— Почему же не мечтать, по крайней мере? — спросил Юлиан.
— Чтобы потом не разочаровываться! — отвечала Поля.
— Что же вы находите тут нехорошего?
— То, что в подобных случаях мы всегда сильнее чувствуем
свое положение.
— О чем вы так серьезно рассуждаете? — произнесла Анна,
обратясь к ним. — Сегодня я не узнаю Поли... потому что ни разу
не видала ее улыбки.
— Ужели только по одной улыбке ты узнаешь меня? — с
упреком и вместе с тем весело спросила девушка.
— Чаще всего по ней. Ты так добра, что одна приносишь нам
веселье и поешь в здешней клетке. Когда мы все печальны, когда,
может быть, и тебе хотелось бы плакать, ты еще усиливаешься
улыбаться и утешать нас...
— Анна говорит мне сладкие комплименты! — воскликнула
Поля. — Этого я никогда не ожидала от нее...
— Нет, это просто сущая правда, это говорит моя
благодарность... Среди нас одна ты имеешь и обнаруживаешь большую силу
воли.
— Уж не хочешь ли ты довести меня до слез? — перебила
раздраженная Поля. — Пожалуйста, перестань говорить обо мне!
В эту минуту они остановились против садовой калитки,
ведущей вокруг больших оранжерей в середину старого парка. Юлиан,
нимало не думая, отворил ее, Анна с Полей пошли в сад, мужчины
пошли за ними.
— Ах, я забыла спросить о моем возлюбленном! — произнесла
Поля, спустя минуту. — О пане Юстине... как он поживает там?..
Пан Юлиан так невнимателен, что даже не привез мне от него
поклона.
Все рассмеялись. Каждый раз, как Юстин приходил в Карлин,
Поля, шутя, преследовала его своей любовью и хоть искренно
265
ценила поэта, но не могла удержаться от насмешек над ним,
потому что замешательство и скованность Юстина очень
забавляли ее.
— Юстин дал слово, — отвечал Юлиан, — в один из
теперешних прекрасных дней, слушая по деревням песни и рассказывая
разные небылицы по дороге, прийти к вам пешком со своим
сердцем и поэмами...
— Да хоть спросил ли обо мне этот неблагодарный?
— Как же, он много расспрашивал меня о вас, — отвечал Кар-
линский.
— Какая бы чудная была из нас пара! — воскликнула Поля. —
Он не имеет ничего, кроме поэзии, я также ничего, кроме сердца,
он — самый восторженный из поэтов, я — самая прозаическая из
всех девушек на свете. Контраст превосходный! Он молчалив, я
болтунья... вдобавок мы оба почти одного происхождения... Ему
следовало бы влюбиться в меня и жениться.
— Только подсядьте к нему денька на два, и я ручаюсь за
успех, — шепнул Юлиан.
— Но ведь вы видели, что я пробовала это и убедились только
в том, что он бегает от меня, как от чумы... — продолжала
Поля. — Я серьезно бы полюбила этого благородного и добродушного
молодого человека... но он упорно избегает меня...
Совершенно забыв, что с ними был посторонний человек, Анна,
по привычке, пошла по дороге, ведущей в уединенное место, где
обыкновенно бедный Эмилий со старым слугою проводил самую
теплую часть дня.
Алексей уже знал об этом несчастном, но теперь увидел его в
первый раз. Анна хотела воротиться, чтобы не подвергать брата
равнодушному и любопытному взору постороннего человека, но
больной уже заметил ее или, вернее, угадал предчувствием,
протянул руку и диким голосом стал кричать ей, вырываясь из рук
слуги, хотевшего удержать его.
— Пойдемте к нему, — произнес Юлиан вполголоса. — Ты,
Алексей, останься здесь, для тебя это будет неприятная картина...
а для него каждое новое лицо страшно...
— Я провожу вас в замок, — перебила Поля.
— Нет, вы извольте идти все, я не заблужусь! — проговорил
Алексей, намереваясь уйти от них.
Анна уже побежала к Эмилию, простиравшему к ней руки —
точно ребенок к любимой няньке... Бессильный и бледный
глухонемой лежал на кожаном матрасе, разостланном на земле под
большими деревьями. За минуту еще, по обыкновению, он глядел на
небо, на воду и деревья, но, увидя сестру, начал метаться и
порываться к ней. Почти наравне с Анной, он любил и Полю: а потому,
видя и ее, опять крикнул, выражая тем желание, чтобы и она
подошла к нему.
— Поля, пойдем со мною! — сказала Анна, обратясь к ней. —
Бедный Эмилий увидел тебя, ведь ты знаешь, как он тебя любит...
266
— Ступай и ты, Алексей! — произнес Юлиан, взяв его под
руку. — Посмотрим, какое ты произведешь на него впечатление...
Если он испугается тебя, то мы сейчас же уйдем вместе, если нет,
то вид нового лица может развлечь его... Он одарен особенным
инстинктом понимать людей и, несмотря на свою болезнь, часто
служит для меня оракулом... Ручаюсь, что бедный Эмилий
улыбнется тебе.
Анна взглянула на брата и ничего не сказала, потому что не
хотела обнаружить своего опасения. Затем все подошли к липе, под
которой лежал глухонемой, бросая на них любопытные взгляды.
Видно, он уже прежде заметил Алексея, потому что взор его
сделался беспокоен, раскрыв рот, он долго смотрел на Дробицкого,
подобно птичке, которая, осматриваясь на месте, поворачивает
головку во все стороны. Впрочем, он не вскрикнул, не стал метаться,
как обыкновенно при виде неприятного ему лица, легкая улыбка
пробежала по белому лицу его — он схватил руку Анны и не
спускал глаз с Алексея.
— Видишь, — тихо проговорил Юлиан, — он тебя не
испугался!
Окружив глухонемого, все стояли печальные и серьезные:
чувство сострадания резко отражалось на лице каждого, даже Поля
насупилась... Впрочем, глубже всех поражен был этой картиной
Алексей, не привыкший видеть ее, ресницы молодого человека
невольно покрылись влагою... и хотя он старался скрыть слезы, Поля
и Анна заметили их, они сумели оценить это благородное, тихое
сострадание, этот случай дал гостю новые права на их
привязанность.
Несколько минут продолжалось тяжелое для всех молчание.
Наконец Эмилий опустил руку Анны и загляделся на небо, по
которому плыла светлая тучка, позлащенная лучами заходящего
солнца... Пользуясь этим случаем, Юлиан первый тронулся с места, а
за ним все незаметно удалились в темную аллею и в задумчивости
направились к замку.
Когда они подошли к крыльцу со стороны сада, Анна обратилась
к Алексею и, как будто высказывая вслух мысль, начатую во время
тихого разговора, произнесла серьезным тоном:
— При виде такого несчастья имеем ли мы право жаловаться и
роптать на свои мелкие неприятности?.. Кажется, Эмилий родился
для того только, чтобы страдать! Жизнь не улыбается ему, потому
что у него нет ни надежд, ни прошедшего, ни будущего, одаренный
человеческой мыслью, он должен стать почти наряду с существами,
обиженными природою... Этот несчастный никогда не услышит
голоса участия, не поймет слезы, которую мы роняем над ним...
Бедный Эмилий!
— Бедный!.. Но почем знать, не счастливее ли он всех нас? —
перебила Поля с глубоким вздохом. — Он глядит на небо, думает,
мечтает, и если страдает, так одним телом... душа спит в нем, как
спеленутый младенец в колыбели... а мы?..
267
— Поля! — воскликнула Анна, стараясь образумить ее.
Принужденной улыбкой бедная сирота прекратила разговор, ее
взор встретился с глазами Юлиана, и мужчины остались на
крыльце одни... Анна увела подругу с собой.
Алексей предполагал вечером отправиться домой. Такое долгое
отсутствие из дому возбудило в нем беспокойство о матери... а
между тем ему становилось все труднее и труднее расстаться с
Карлином, каждая проведенная здесь минута все теснее и крепче
привязывала его к замку. Здешняя атмосфера, напитанная
печалью и спокойствием, здешняя тишина после шума в Жербах,
после жизни в беспрестанных трудах и борьбе с самим собою
сладко раздражали Дробицкого, как первое дыхание весны после
зимних вихрей. Теперь он вдвойне любил Юлиана, благоговел
перед Анной, как перед небесным явлением, мечтал о том, как
бы сделаться полезным, необходимым для Карлинских, и иметь
право не оставлять здешнего дома, хоть издали глядеть на его
обитателей, или, по крайней мере, служить им. Шляхетская
гордость и привычка к независимости пропали в новом чувстве,
всецело объявшем Алексея.
Два дня, проведенные в замке, изгладили все, что прежде он
находил в аристократической жизни невыносимо для себя
неприятного и противного своим понятиям. Он увидел только свободную,
милую, улыбающуюся, веселую сторону этой жизни... Анна крепко
привязала молодого человека к дому, в который он входил прежде
с боязнью и почти неохотно, теперь уже все казалось ему здесь в
другом, лучшем виде.
Есть в молитве Господней несколько слов, на которые мы,
кажется, меньше всего обращаем внимания: и не введи нас во
искушение. Но Христос знал человеческую слабость, и святые уста Его
недаром произнесли эти слова: очень немногие умеют и желают
избегать искушений. Мы считаем себя способными устоять против
всех соблазнов, а в самом деле слабы до того, что малейшее
влияние непременно отражается в тайнике души нашей.
Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного
Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о
Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его
глазах... Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь
Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и
неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную
самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для
Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо:
посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при
неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.
Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином,
хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с
таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и
268
с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в
дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже
не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.
В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и
погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила,
как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в
углу и слушали... Свободная игра девушки прекрасно выражала ее
душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для
самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не
на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает
свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за
инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль,
страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против
воли вырывавшихся из-под ее пальцев... В ее музыке было все:
мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке
фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою,
романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные
псалмы... и все это сливалось в одно великое и мастерское целое...
Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему
светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении
пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать
красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля
играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам
Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена... и
когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную
песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum...
Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры
искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к
ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную... Но вдруг,
подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей,
вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.
— Когда же вы пришли сюда? — воскликнула она через минуту.
— О, еще во время увертюры из Эврианты...
— Разве я играла ее? В самом деле, не помню... Но хорошо
знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не
годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для
слушания... Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны
души моей?..
Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким
упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали
уста ее... как будто в самом деле она опасалась быть понятою...
— Так у вас есть тайны? — спросил Алексей.
— Да кто же не имеет их? Это наши сокровища.
Когда подали чай, вошла Анна, как всегда, спокойная и почти
с веселым равнодушием. Алексей подошел к ней, потому что она
тотчас сделала ему какой-то вопрос, а Юлиан, не имея сил
преодолеть себя, подошел к Поле, ходившей по зале... В эти минуты они
обыкновенно каждый день сходились друг с другом... и хоть почти
269
никогда не говорили ни о себе, ни о своих чувствах, хоть Юлиан
тщательно уклонялся от всякого признания, избегал рассуждений о
своей личности, однако, сколько, по-видимому, ничего незначащих
предметов, давали им случай узнать друг друга!
Поля была очень неосторожна, искала любви, и чувство ее было
столь искренно, глубоко и сильно, что она не могла и не хотела
скрывать его, и как будто бы сама бежала вперед и искала
несчастья. Юлиан должен был иногда делать вид, что не понимает ее,
обманывать на словах, но глаза изменяли ему.
Таким образом они ходили по зале и почти шепотом вели
разговор, из которого только отрывки долетали до ушей Анны и
Алексея. Между тем, Дробицкий, глядя на свой идеал издали, мысленно
поклонялся ему и совершенно утопал в своем счастье. Его
любовь — еще молодая, боязливая, почтительная питалась одной
мечтой, одним присутствием Анны. Он сознавал себя более сильным и
возвышенным, когда находился при ней, даже самый разговор его
в подобные минуты обнаруживал человека в необыкновенном
душевном положении. Но Анна не понимала возбужденного ею
восторга, принимала его за обыкновенное состояние человека,
которого начинала ценить все более и более.
— Боже мой, как обманчива наружность! — говорила она
мысленно. — Я считала его самым обыкновенным человеком... О,
Юлиан всегда говорит верно... и столько времени мы не знали о
нем!.. — Но через минуту она прибавила: — Как жаль, что он
человек не нашего света!
В то время, как Дробицкий по разным причинам продолжал
свое пребывание в Карлине, в Жербах готовилась сильная буря.
Мать, искренно любившая и даже уважавшая своего сына, по
какому-то предчувствию полагалась на него до тех пор, пока могла
держать его под своею властью.
— Что он там делает? — говорила она сама с собою со слезами
на глазах. — О, ему там лучше, веселее, свободнее, чем у нас!.. Но
ведь он имеет и здесь все необходимое... Да, все! Но он не создан
для нас и рано или поздно вылетит из гнезда, а я, подобно курице,
высидевшей утенка, останусь, бедная, на берегу и буду смотреть,
как поплывет он... Я всегда твердила покойнику, чтоб он не давал
сыну этого высшего образования: оно для нас несчастье: я теперь
не буду глупа и не пущу его братьев в университет! Это очень
вредно для бедняков... ясный пример — Алексей: из него уж не
будет проку. Он трудится — и вздыхает! Теперь попал к панам...
непременно полюбит праздность и погубит себя...
В минуту такого раздумья матери вошел старик Юноша и еще
на пороге прервал хозяйку своим обычным приветствием:
— Благословен Христос Бог!
— Ах, это вы, пане граф! — в испуге воскликнула Дробицкая,
вскочив с места.
270
— Я, покорнейший ваш слуга, но вы могли бы ответить мне:
вовеки веков, аминь!1 Это обратит милость Божию на ваш дом.
— Во веки веков! — с покорностью повторила Дробицкая.
Проницательный старик сразу заметил по лицу хозяйки, что
она была расстроена.
— А где Алексей? — спросил он.
Мать прослезилась... Граф в первый раз не застал Алексея дома,
но он не мог быть и в поле, потому что день был праздничный...
— Ах, лучше не спрашивайте, пане граф! — отвечала
Дробицкая.
— Да что такое? Что с ним сталось? — спросил опять граф,
садясь на место и высекая огонь. — Что это значит? Я не
понимаю...
— Попущение Божие, наказание! — воскликнула хозяйка, не
имея ни возможности, ни охоты притворяться. — Он встретился с
этим Юлианом Карлинским, теперь затащили его в Карлин, вот
третий день сидит у них, я уверена, что там совсем испортят его...
— Да, вы приготовьтесь к этому, — произнес граф, пуская
клуб дыма. — Я хорошо знаю людей, этот приманчивый свет
портит и одуряет... Нынешним молокососам грезится, что там они
найдут других людей, созданных из чистейшей глины... Впрочем,
смолоду человек всегда мечтает, сравнивает окружающих людей с
теми, каких создал в своем воображении, и так как они
оказываются малорослы, худощавы и не подходят под его мерку, то он
взбирается выше в надежде найти там великанов либо ангелов.
— Но, пане граф, — отвечала Дробицкая с наивностью, — ведь
на Алексее основано все наше благополучие: пока он здесь, мы еще
кое-как держимся... У нас ничтожное состояние, если б не его
голова, мы давно терпели бы нужду, что же будем мы делать без
него? А дело ясное, что придется потерять его...
— Позвольте сказать вам, что нельзя и думать на веки
закабалить его в Жербах...
— А разве в другом месте ему будет лучше?
— Лучше не лучше, а все-таки нечто другое, иногда и этого
хочется человеку. Притом он здесь умнее всех, взбирается мыслями
очень высоко... Если дали ему крылья, так позвольте летать...
— Но что же я, несчастная, буду без него делать? —
воскликнула Дробицкая, ломая руки.
— Ведь у вас еще есть три сына?
— Да, есть, мальчишки хорошие, — перебила мать с
чувством, — но ни один из них не вышел в Алексея и не сумеет сделать
то, что делает он...
Дробицкая расплакалась и отирала слезы передником.
Граф глядел на нее и курил трубку, наконец и его лицо так же
сморщилось, и он глубоко задумался.
1 Старинное приветствие, до сих пор еще обыкновенное у простого народа в
Польше, при входе в дом и при встречах на дороге.
271
— Тут слезы ничего не помогут, — проговорил он тихим
голосом. — Но в чем, однако, дело? Давно он там? Разве он уж все
бросил, оставил и забыл вас?
— О, нет! — живо перебила мать. — До этого еще не дошло,
но я чувствую, что непременно так будет... Никогда не случалось,
чтобы он сразу три дня провел в гостях... теперь же как поехал,
забыл Жербы и только прислал известие, что его задержали...
Когда воротится, я не удержусь от выговора, а это еще больше
оттолкнет его от дома...
Хозяйка махнула рукой и прибавила тихим голосом:
— Да будет воля Божия! Оставлю у себя Яна... он довольно
умен. На что еще учиться в школах? Пожалуй, и ему вскружат
голову... пусть-ка лучше сидит дома... Но все-таки он не Алексей.
— Этак, право, будет гораздо лучше, — подтвердил граф. —
Алексею дайте маленькую свободу, пусть попрыгает на воле,
поверьте, потом он воротится под родной кров. Ян уже тоже
подрастает, постепенно привыкнет к работе и, верно, никогда не покинет
вас...
— Все же это не Алексей! — шепотом повторяла Дробицкая.
— Для домашнего хозяйства он может быть гораздо лучше
Алексея, — рассмеялся старик. — Уж поверьте мне, опытному
старику, что из таких людей, как старший сын ваш, никогда не
выйдет хозяина... он всегда будет вздыхать, а у Яна по глазам видно,
что деревенская жизнь ему по вкусу.
— Да, у него есть охота! — произнесла Дробицкая. — Мальчик
неглупый, ловкий, проворный, но все-таки не Алексей!
Хозяйка опять вздохнула...
Но в самый момент этих рассуждений и жалоб вдруг приехал
Алексей. Увидя возок и Парфена, мать вся вспыхнула, хотела
бежать на встречу, но остановилась на пороге и взглянула на
графа.
— Кажется, я буду мешать вам, — сказал граф, — я хорошо
понимаю ваше положение... Но, с другой стороны, может быть, и
лучше будет, если буря разразится при постороннем...
При этих словах вошел в комнату покрытый румянцем и с
выражением замешательства Алексей, поцеловал руку матери и,
притворяясь веселым, обратился к графу. Мать остановила на нем
взор, полный упреков.
— Отчего ты так долго гостил там? — спросил граф.
— Не хотели пустить меня, — пробормотал Алексей.
— И, вероятно, употребили насилие, — подтвердил граф, — но
это, надеюсь, было une douce violence... И вам понравилось в Кар-
лине?
— Мы были также в Шуре, — сказал Алексей, уклоняясь от
ответа.
— И праздновали именины панны Анны? — подхватил граф,
выдувая трубку.
— Были и именины!
272
Любившая всегда поговорить и не жалевшая слов Дробицкая,
против обыкновения, грозно молчала. Алексей предчувствовал, что
таилось под этим молчанием. Граф случился здесь очень кстати,
потому что мать не могла при нем разразиться гневом, и
раздражение ее постепенно проходило, не обнаруживаясь. Однако через
несколько времени мать, покачала головой и воскликнула с
горячностью:
— Вы там пировали, ездили, гуляли, смеялись, говорили
разный вздор, а домашнее хозяйство убирайся к черту...
— Эти дни все были праздники, — проговорил Алексей.
— А разве в праздники хозяин не нужен дома? — спросила
мать. — Толкуй себе на здоровье... Глупость уж сделана...
— Милая маменька, простите меня! — воскликнул Алексей,
подходя к матери и желая поцеловать ее руку. Но Дробицкая,
забыв, что Юноша сидит в ее доме, сердито отняла свою руку и
начала говорить сыну:
— Не в чем мне прощать тебя! Как постелешь себе, так и
будешь спать. Я предостерегала тебя, пока могла, но мои советы
тебе нипочем... Уж я не буду виновата, если ты погубишь себя, а
мы и без тебя обойдемся.
— Но, милая маменька!..
— Милая? — отвечала Дробицкая. — Там у тебя есть люди
милее нас. Но помни... нельзя служить двум господам... Я полагала,
что ты не потеряешь ума, теперь вижу, что уж нельзя надеяться
на тебя... Пусть же, по крайней мере, мы не погибнем по твоей
вине.
Алексей стал в совершенный тупик и не мог понять, на что
намекает мать.
— Ты хорошо знаешь меня, — прибавила Дробицкая важным
тоном, — я не говорю попусту... С тех пор, как понравился тебе этот
Карлин, я считаю тебя потерянным... Ян не пойдет в школу, я
оставлю его заведовать хозяйством, а тебе даю полную свободу,
делай, что хочешь, и хоть всегда сиди в Карлине, не скажу ни слова.
Алексей не ожидал этого. Присутствие постороннего человека не
позволяло ему откровенно объясниться с матерью. Несколько минут
стоял он, не говоря ни слова, потом обернулся назад, но Юноши
уже не было. Закурив трубку, старик незаметно вышел вон, и его
увидели уже на дворе, сопровождаемого собакой, которая, идя за
сермягой графа, лаяла только по обязанности и зевала. Видя, что
они остались одни, Дробицкая дала волю своему гневу.
— Милая маменька, — сказал Алексей почтительным
тоном, — полагаю, что до сих пор вы ни в чем не могли упрекнуть
меня, я работал изо всех сил...
— Так что же? Ты делал, что обязан был делать для себя и для
братьев...
— Неужели после этого я очень виноват, если на два дня уехал
из дому для отдыха!
Дробицкая взглянула ему в глаза и отвечала:
273
— Правда, тут нет большой вины, а только есть дурной
признак, милый Алексей... Почему ты не сидишь по три дня у Бутке-
вичей, либо у Пержховского? Природа тянет волка в лес... Я
надеялась переделать тебя, но вышло иначе. Ступай же теперь,
куда хочешь, и дай Бог, чтобы там было хорошо...
— Но в самом деле, я не вижу, чем именно я провинился перед
вами?
— Ты не согрешил, а только наделал глупостей, — важным
тоном отвечала Дробицкая. — Отец дал тебе не нужное
воспитание, твоя голова набита Бог знает какими мыслями, а света ты
совсем не видел. Тебе грезится, что люди, умеющие говорить
складнее, чем ты, уж будто и лучше нас, ну, и ступай же к ним... Но
сообрази, подумай хорошенько, будет ли тебе там лучше? Горек
чужой хлеб, невкусно чужое угощенье. Там ты чужой и навсегда
останешься чужим, хоть бы отдал им половину твоего сердца, они
примут от тебя все жертвы, как необходимый долг, но подадут тебе
горькую чашу... Ты еще не знаешь, милый мой, того прекрасного
света, где у всех на лицах вечная улыбка, на устах вежливость, а
в сердце лед и пустота! Юлиан, верно, не любит тебя больше
меня... однако ты предпочитаешь его матери и братьям... Бог с
тобою, ступай, куда зовет тебя судьба.
— Но я никуда не думаю идти, — сказал Алексей.
— Рано или поздно это непременно случится, чему
предназначено быть, то пусть исполнится сразу...
Старушка-мать говорила торжественным тоном, и сын уже не
смел прерывать ее. В глазах ее блистали слезы, и во всем существе
ее обнаруживалось глубокое волнение.
— Слушай, Алексей! — прибавила она. — Когда ты воротился
домой, лишь только я увидела тебя, прямо сказала сама себе, что
ты недолго погостишь у нас. Я стерегла тебя, наблюдала — не
столько для себя и твоих братьев, сколько для тебя самого... Там
нет счастья... Но чему быть, того не миновать... У нас ты только
мучился бы, мы с тобою постоянно спорили бы, бранились и
раздражали друг друга... Надо этому положить конец...
— Милая маменька! — с чувством перебил Алексей...
— Перестань, пожалуйста, нам необходимо разделиться.
— Разделиться?.. Выгнать меня? — воскликнул сын. — За
что же?
— Выгнать?.. Да ты сошел с ума! — грозно произнесла мать. —
Что с тобою? Слушай... Не станем делать скандалу, а что нужно,
то пусть и сбудется... Тебе уж вскружили голову, заниматься
хозяйством ты теперь не способен, они то и знай будут ездить сюда,
а ты к ним... С этих пор я не могу на тебя полагаться... На земле,
арендуемой у пана Яцека, есть домик, поезжай туда и живи
отдельно, я останусь с Яном... дам тебе на обзаведение, не обижу...
— Но Ян не кончил курса наук...
— Он и то уж слишком много знает, пожалуй, и он готов
влюбиться в книги, как ты... Не рассуждай напрасно... Я буду
274
руководить им и приучать к хозяйству, надеюсь, ты также не
бросишь нас совершенно, но с этого дня ты уже отделен и сам себе
пан... Если мать заметит что-нибудь, то поплачет, но не перейдет
тебе дороги. Делай, что хочешь: ты свободен...
Не зная, что отвечать, Алексей стоял как убитый, в голове его
все смешалось... Он хотел умолять мать, думал, что все это было
только угрозой, но, взглянув на лицо матери, убедился, что она
говорит обдуманно, и что все слова ее были неизменным решением:
он потупил голову и замолчал. Дробицкая подошла к нему со
слезами на глазах, поцеловала его в голову и произнесла более
ласковым тоном:
— Как первородное детище, ты, милый Алексей, всегда
будешь занимать в моем сердце первое место, да благословит тебя
Бог... да хранит тебя, да наградит за твои жертвы для нас... Пора
тебе быть свободным... милый сын... Может быть, я не понимаю
тебя, а потому только бы стесняла и отравляла жизнь твою...
Будь же свободен!
Алексей залился слезами и спросил почти шепотом:
— Маменька, это последнее ваше слово?
— Последнее и решительное!.. Ведь мы не расстанемся навеки,
но ты должен иметь какую-нибудь собственность и быть свободен...
Довольно надоедала тебе мать, теперь ты увидишь, лучше ли
поступят с тобой люди, которые будут только хвалить да ласкать
тебя? Ступай в свет... Да хранит тебя ангел Божий во имя Отца и
Сына и Святого Духа...
— Аминь! — произнес Алексей, целуя руку матери...
— Да будет воля Твоя!
Соседи Дробицких всегда хорошо знали, что происходило у них
в деревне. Большей частью проводя время в праздности, они
исключительно занимались друг другом, и все служило хорошей пищей
для их любопытства. Коляска Юлиана Карлинского, подъезжавшая
к крыльцу старого дома в Жербах, вызывала всех на улицу. Потом
все узнали, что Алексей поехал в Карлин, что прогостит там долго,
и не прошло часа после его возвращения, уже по всей деревне
летала молва о том, как приняла его мать. Все это раскрашивали,
увеличивали и передавали друг другу в чрезвычайном виде. Самые
нетерпеливые из соседей уже сбирались на старый двор, дабы
взглянуть на Алексея и его мать... Перед вечером пан Мамерт
Буткевич уже надел на себя визитную куртку и совсем собрался
идти, как вдруг навестил его пан Теодор Пержховский, немножко
навеселе и только в таком состоянии искусственной бодрости
видавшийся с соседом, а в другое время избегавший его.
-— А что, пане сосед, — произнес он с улыбкой, -— на старом
дворе новости!., а?
— Ну, какие же там новости? — с важностью богача и свысока
спросил пан Мамерт. — Уж вы знаете что-нибудь?
— Все до капли. Алексея не было дома пять дней, на шестой
он воротился, мать порядком намылила ему голову, они поссори-
275
лись — и Дробицкий перебирается на дачу Ултайского, которую
они берут в аренду.
— О, о, о! — протяжно сказал Буткевич. — Важные перемены!
Но правда ли это?
— Палашка стояла у дверей, когда мать делала выговор
Алексею и приказала ему идти вон... Она сказала об этом моему Янеку,
а Янек — мне. Изволите видеть, этот старый граф Юноша всеми
силами старался помирить их, но Дробицкая выгнала его...
— О, о, — повторил Буткевич, — ужасные вещи!
— Истинно ужасные! Я всегда твердил, что у них непременно
так кончится, — отвечал Пержховский. — Есть у вас рюмка водки
для сварения желудка?
— Заперта! — сказал Буткевич, не желая ни дать водки, ни
признаться, что ее не было.
— А отпереть?..
— Ключница забрала все ключи и ушла...
— Я что-то еще хотел сказать... да, вот что... — прибавил пан
Теодор, — что бишь хотел я сказать?..
Вошел пан Яцек Ултайский, подал хозяину руку, а с Пержхов-
ским раскланялся издали, потому что был с ним в ссоре, так как
пан Юзефат Буткевич, женатый на Пержховской, ссорился с паном
Ултайским, а брат стоял за брата.
Буткевич и новый гость взглянули друг на друга.
— Что нового? — проговорил сквозь зубы скупой даже на
фразы пан Мамерт.
— Что? А говорят, Дробицкие разделяются. Алексей поселится
на моей части, мать, старая ведьма, выгоняет его из дому...
Посмотрим, как-то она управится одна...
— Подлинно... а зачем он лезет к панам? — спросил пан Мамерт.
— Зачем? Гм! Зачем? Известное дело, захотелось получить
хорошего щелчка... — отвечал пан Теодор.
— Понимаю, в чем дело! — воскликнул Ултайский. — Там
есть две панны...
— Что? Две? — спросил Буткевич.
— Две? — повторил Пержховский, подставляя ухо.
— Да. Во-первых, панна Анна...
— Сестра пана Юлиана?.. Эк куда хватил!
Все пожали плечами.
— Не для пса колбаса, сударь ты мой! — сказал пан Мамерт.
— И панна Аполлония, — прибавил Ултайский, — дочь
эконома, подруга панны Анны... красавица девка... верно, ее сватают
ему...
— Непременно так должно быть! — подтвердил, подумав, пан
Мамерт.
— Не сходить ли к Дробицким? — спросил Пержховский.
Всем очень хотелось идти туда, но никто не хотел сознаться в
этом, кроме Ултайского, который мог выставить предлогом свое
дело.
276
— Я пойду, — сказал он, — мне нужно поговорить с Алексеем.
— Я пошел бы, — отозвался пан Теодор, — да...
— Лучше воротитесь домой, мы пойдем с паном Ултайским, а
если придем втроем...
— Что ж за беда такая, что втроем... Вы ступайте сами по себе,
а я сам по себе... Пан Мамерт всегда повелевает, а между тем даже
водки не имеет в доме...
С этими словами пан Теодор надел фуражку и вышел, сильно
хлопнув дверью. Буткевич только пожал плечами.
— А что, пойдем? — спросил он.
— Пойдем, — отвечал Ултайский.
Вечер уже наступил. Подходя к дому Дробицких, они встретили
на дворе шедших с той же самой целью удовлетворения
любопытства пана Пристиана и Юзефата Буткевича. Последний, по случаю
ссоры с Ултайским, не желая находиться с ним в одном обществе,
показал вид, будто забыл что-то и воротился домой. Пан Яцек
понял этот маневр и проводил его презрительным взглядом.
Все соседи, по одному или по два, собрались в гостиную
Дробицких, где застали только старую пани. Она мерила полотно из
куска, лежавшего на полу. Алексея не было.
— Мое всенижайшее почтение! — произнес пан Мамерт со
свойственной богатому человеку важностью.
— Как ваше здоровье? — проговорил Ултайский
покровительственным тоном.
— А где Алексей? — спросил пан Пристиан, поправляя волосы
и мысленно сравнивая свой великолепный костюм с курткой пана
Мамерта и венгеркой Ултайского.
Нисколько не церемонясь с гостями, Дробицкая едва сказала
несколько слов на сделанные вопросы, не скрывая, что гости
пришли вовсе некстати, но последние, привыкнув к ее капризам, не
обращали на это внимание. Каждый воображал, что делает Дробиц-
ким большую честь своим посещением. Потому они сели, не
ожидая приглашения, между тем как хозяйка продолжала мерить
полотно.
У мелкой шляхты исстари существует обыкновение извлекать
для себя пользу из каждого малейшего обстоятельства. Подобное
обыкновение ведется и в других слоях общества, но там оно, по
крайней мере, принимает какую-нибудь благовидную форму,
например, хоть вид случайности, здесь же прямо и без церемонии
каждый хватает, кто что может и откуда может.
Когда в Жербах стали догадываться, что Алексей в хороших
отношениях с Юлианом Карлинским, каждый из соседей спросил
самого себя: какую бы извлечь мне из этого пользу? У всех были
какие-нибудь планы, и каждый спешил со своим, дабы
предупредить других.
Ни один не признавался в этом, но, идя на старый двор, каждый
имел в запасе свои просьбы или планы. Пан Пристиан Прус-Пер-
жховский недаром наряжался. Считая себя человеком, предназна-
277
ченным играть роль в высшем обществе, он летел просить Алексея
представить его в Карлине. Ему грезилось... кто знает? Панна Анна
или какая-нибудь другая богатая помещица, и он улыбался, глядя
в зеркальце на щетке, всегда находившейся в его кармане. Пан
Мамерт Буткевич составил проект: за бесценок купить лес в Кар-
линских дачах или, пожалуй, приобрести его и совсем даром... Пан
Теодор надеялся достать из замковых подвалов отличной старой
водки, о которой так много было наговорено ему. Наконец пан
Яцек... о, пан Яцек надеялся больше всех воспользоваться новым
положением Алексея... Узнав, что Дробицкий должен разделиться
с матерью и жить на его части, Яцек вообразил себе, что эта земля
будет крайне нужна Алексею, а так как срок контракта теперь
оканчивался, то он задумал заломить по новому условию страшную
цену. Все с беспокойством глядели на двери, ожидая выхода
Алексея, но он не являлся, а Дробицкая, не говоря ни слова,
продолжала мерить полотно.
— Мы слышали кое-что, — тихо произнес пан Мамерт, —
правда ли это?
— А что вы там слышали? — спросила Дробицкая.
— Будто пан Алексей хочет отделиться от вас, — вежливо
отвечал пан Мамерт.
— Разве не пора ему быть полным хозяином? — возразила
хозяйка. — Ян останется со мною...
— Значит, вы уж не отправите его на учение? — спросил пан
Ултайский.
— Он почти кончил науки.
— И гораздо лучше, — подтвердил пан Мамерт. — Вот и я...
только из третьего класса... ей-Богу, из третьего...
— А я не из какого! — рассмеялся Ултайский.
— Даже и этого не видно! — насмешливо прибавил Пристиан,
закуривая сигару.
При этих словах вошел Алексей. Все взглянули ему в глаза,
отыскивая перемену на его лице, и все поспешно схватили его за
руки. Какая-то зависть и вместе любопытство отражались в глазах
гостей.
— Ах, здравствуйте, здравствуйте, милый сосед!
— Долго же вы гостили!
— Зато теперь опять посижу дома...
— Едва ли! — возразил Пристиан. — Кто один раз побывает в
высшем обществе, тому уж трудно оторваться от него.
Так мало-помалу говорили гости, делая вопросы и выжидая друг
друга, чтобы избавиться от посторонних и поговорить наедине с
паном Алексеем.
— У меня есть дельце до вас! — начал Ултайский, сознавая,
что его отношение к хозяину не требовало особенных церемоний.
— Позвольте узнать, какое?..
— Хотелось бы сказать вам слово по секрету! — шепнул пан
Мамерт.
278
— У меня есть к тебе просьба, — прибавил Пристиан, — но о
ней скажу после...
Дробицкая только пожимала плечами. Некоторые из гостей
взялись за фуражки, показывая вид, что уходят, желая подать собою
пример другим, но, осмотревшись кругом, остались, потому что
никто не трогался с места. Более всех смелый пан Яцек взял
Алексея под руку и увел в другую комнату.
— Ну, что будет с нами? — наивно спросил он, решась не
показывать виду, будто знает о разделе Дробицких и
предположении жить Алексею отдельно, в полной уверенности, что последний
должен непременно опять взять в аренду его землю.
— Как так? Что же может быть?
— Возьмете вы опять мою землю или нет?
— Ведь она за мною...
— До марта, а далее?
— Кажется, мы уже условились.
— То есть, не совсем, — отвечал пан Яцек, — потому что я...
изволишь видеть, не могу уступить за ту же цену...
— Но ведь в прошлом году я сделал прибавку?..
— Этого мало! — воскликнул Ултайский. — Я не могу
уступить за прошлогоднюю цену, ей-Богу, не могу...
Алексей пристально взглянул в глаза соседу, понял уловку Ул-
тайского, предполагавшего, что Дробицкий, не имея пристанища,
должен будет непременно взять его землю в аренду, а потому,
пользуясь теперешним случаем, пан Яцек дорожился в полной
уверенности, что выторгует что-нибудь. Дробицкий пожал плечами и сказал:
— Больше не дам ни гроша!
— Не дадите?
— Не могу...
— Но вы приобретаете большие выгоды...
— Потому что тружусь, — хладнокровно отвечал Алексей, —
иначе для чего бы я стал покупать землю... Вероятно, вы знаете, —
прибавил Дробицкий, — что мы с маменькой разделяемся. Правда,
я предполагал жить на вашем участке, но если не возьму его, то
найду другой и как-нибудь устроюсь...
Ултайский покраснел, потому что был еще не совсем
бессовестный человек.
— Я не знал этого, ей-Богу, не знал... — сказал он, — может
быть, вы думаете, что я с намерением возвысил цену.
— Я ничего не думаю, — возразил Алексей, — но прошу вас
серьезно обсудить это дело, потому что не прибавлю вам ни одной
копейки и буду искать себе аренды в другом месте.
— Ну, ну! — произнес пан Яцек, улыбаясь и обнимая
Алексея. — Как-нибудь уладим дело... согласимся... потом.
Шум в первой комнате вызвал их туда, послышалось
восклицание Дробицкой:«Это что такое опять?» и вместе шепот гостей.
Очевидно, произошло что-нибудь необыкновенное. На пороге Алексей
встретился с Пал? ^кой, державшей в руках письмо.
279
— Откуда? — спросил он.
— Да из Карлина! — отвечала мать. — Теперь все будет из
Карлина, — прибавила она тише.
Алексей вздрогнул и смешался.
— Человек ждет ответа, — прошептала Палашка.
— Мы, кажется, мешаем вам, — отозвался пан Мамерт, уже
шестой раз взявшись за фуражку. — Мое вам почтение. А что
касается моего дела, то поговорю о нем завтра...
Таким образом, один за другим, все гости счастливо выбрались
из дома Дробицких, но они шли в задумчивости, сильно
заинтересованные новым письмом, останавливаясь и делая тысячи разных
предположений.
Алексей дрожащей рукой распечатал письмо. Оно было от
Юлиана и заключало в себе следующее:
«Карлин. 29 июля 18...
Не успел ты от нас уехать, как я снова преследую тебя письмом
своим. Ты угадал, что не будешь иметь от меня покоя, и не даром
так долго избегал Карлина. Друг, милый друг! Прошу у тебя
совета, помощи, даже, может быть, больше, нежели того и другой
вместе, но я знаю, кого прошу... Не для развлечения и забавы, не
вследствие потребности сердца, но по другим важнейшим
причинам, прошу тебя приехать к нам. Не могу подробно всего изложить
в письме, но умоляю — не откажи мне и приезжай не позже, как
завтра поутру. Президент и Анна просят тебя вместе со мною. Твой
Юлиан».
— Ну что? — спросила Дробицкая, глядя на сына. — Опять
зовут в этот Карлин?
— Милая маменька, прочитайте сами и уверьтесь, возможно ли
отказать?..
— Не надо! Коль скоро ты переступишь их порог, то уже весь
принадлежишь им и погиб для нас. Я хорошо знала это.
Матушка отерла слезы, скатившиеся на загорелые щеки, и
прибавила:
— Дай Бог, чтобы там встретило тебя счастье, дай Бог!.. Но
если когда-нибудь, огорченный и убитый, воротишься ты под
родную кровлю, то не обвиняй меня, милый Алексей. Помнишь,
несколько лет мы постоянно вспоминали о Карлине: ты говорил, что
там живет твой товарищ и друг, я уговаривала тебя не
возобновлять с ним знакомства, ничто не помогло... Да будет же воля
Божия!.. Напрасно я стала бы бранить тебя, милый сын!..
Перестанем даже говорить об этом... Делай, как хочешь... ведь я уже
сказала, что ты свободен.
Алексей почтительно поцеловал руку матери, которая быстро
пошла в свою комнату, и начал писать ответ, что приедет завтра
поутру.
Оставшись один в своей тихой комнате, Алексей с
предчувствием какой-то печали бросился на диван и погрузился в тяжкие
размышления. Все окружавшее живо напомнило ему его душевное
280
состояние несколько дней тому назад. Алексей испугался, сравнив
его с теперешним... он стал другим человеком — такое огромное
влияние произвело на него трехдневное пребывание в Карлине и
один взгляд на Анну! Молодой человек воображал, что не может
жить без нее, и желал, по крайней мере, глядеть на нее, слышать
ее голос и мысленно благоговеть перед нею. Борьба с этим чувством
была невозможна. Это чувство не требовало многого, не мечтало о
счастье, не надеялось достигнуть чего-нибудь, но жило само собою
и уже глубоко укоренилось в сердце Алексея. Потеря спокойствия,
перемена положения, сожаление о матери в сравнении с этим
новым чувством были предметами второстепенными. Алексей
предчувствовал страдания, но не боялся их, даже почти желал страдать
и жертвовать собою для Карлинских. Чем долее молчало сердце в
этом человеке, тем сильнее требовало оно теперь прав своих... В
нем не зарождалось даже желание преодолеть себя, разуверить,
удалиться в уединение и искать лекарства в занятиях, грозная
будущность представлялась ему уже необходимостью судьбы, а
любовь — предназначением, злополучием, но вместе и единственной
путеводной звездой жизни.
В Карлине, между тем, происходили такого рода сцены. Туда
приехал президент и, очевидно, чем-то расстроенный, но
притворной веселостью он постарался обмануть Полю и Юлиана и прошел
в комнату Анны, где, поцеловав племянницу в лоб, сказал тихим
голосом:
— Ты мужественная девушка, с тобой можно говорить обо всем
и требовать твоего совета. Мне хочется откровенно поговорить с
тобою о вашем положении.
Анна без страха, с улыбкой подняла на дядю глаза и отвечала:
— Извольте говорить, милый дядюшка, если нужно. Вы хорошо
понимаете меня и знаете, что я ничего не боюсь, кроме того
только, что может повредить нашей чести.
— Благодаря Бога, еще ничего нет такого страшного, — сказал
президент, — но мы обязаны заблаговременно принять меры, чтобы
потом неизбежное бедствие не постигло вас. Напрасно утверждают
некоторые, что не богатство служит основанием всего: оно дает
значение, положение в обществе... спокойствие, счастье.
— Дядюшка... — начала было Анна.
— Дослушай и не прерывай меня... Не спорю, что, по твоим
понятиям, богатство составляет вещь второстепенную, но я, ваш
опекун, ваш эконом, ваш отец, теперь ничего более не могу делать,
как только заботиться о вашем благосостоянии, остальное в руках
ваших и Божиих... Я положился на Юлиана, желая сделать его
сколько-нибудь сведущим, опытным в хозяйстве, чтобы
впоследствии он мог жить своим умом, я наблюдал за ним издали, видел,
что он трудится искренно, поощрял его, желая сделать из него
человека, но теперь убедился, что это невозможно...
281
— Как же вы хотите, дядюшка, переделать эту поэтическую,
великую и прекрасную душу, заключенную в таком нежном
существе? Я с самого начала видела, что Юлиан только истомится от
бесполезных трудов и жертв... Подобные занятия не по его силам...
— Однако грустно подумать об этом.
— Скорее уж я пригодилась бы тут на что-нибудь, — тихо
сказала Анна.
— Перестань, пожалуйста! — воскликнул президент. — Я
недавно и со вниманием вникнул в ваши дела, их направление, и
хоть вижу старания Юлиана, однако, испугался его неспособности
к хозяйственным занятиям... Он всюду примешивает свой
идеализм, а в хозяйственных делах это решительно вредно... Он
действует без всякого плана, везде видно сердце, но ум его блуждает в
другом месте. Он мучится без пользы, все путает и убивает себя...
Надо что-нибудь придумать против этого.
Анна печально потупила голову...
— Волосы поднялись у меня дыбом, когда я ближе рассмотрел
все, пора подумать, как бы поправить ваше имение. После меня вы
получите очень немного, даже, может быть, ничего, кроме одних
хлопот, моя барыня то и дело летает за границу, а я здесь только
уплачиваю векселя ее и наживаю новые долги... Притом, всегда
служа по выборам, я поневоле прожил свое состояние... О
наследстве после пана Атаназия нечего и говорить: дай Бог, чтобы у него
достало чем прожить до смерти, так у него в хозяйстве с каждым
днем все упадает...
— Но, милый дядюшка, не думайте, что мы рассчитываем на
ваши наследства... Для нас слишком довольно Карлина... Эмилию
ничего не нужно, кроме приюта и попечения родных. Я, со своей
стороны, не думаю идти и не пойду замуж...
— Да, пока не найдешь себе кого-нибудь, — рассмеялся
президент, — хоть, говоря правду, я еще не знаю достойного тебя
человека...
— Не потому, дядюшка! Вы не понимаете меня. Но на мне
лежат обязанности, которых я не могу оставить... А Юлиану, по
моему мнению, очень довольно Карлина, если никто не возьмет из
него части.
— Совершенная правда. Карлин составлял бы прекрасное
имение, но у вас есть долги, которые вследствие неосмотрительности и
неумения управлять имением с каждым днем увеличиваются, и это
угрожает совершенным разорением. Юлиан ничего не знает и не
будет знать о том, что поставил вас на краю пропасти.
— Как так? — спросила встревоженная Анна, ломая руки.
Президент взглянул на племянницу и, чтобы утешить ее, сказал
с улыбкой:
— Не бойся, пока еще нет ничего, все можно поправить... Но
для этого нужен деятельный и опытный человек, который
добросовестно занялся бы вашими делами и хозяйством... Юлиан пусть
отдохнет. Может быть, мы женим его...
282
— Да, женим, женим его! — воскликнула Анна. — Он скучает
в своем одиночестве, ему необходимо, чтобы мужественное сердце
и сильная рука руководили им в жизни.
— Да, да, нужна богатая помещица и благородная женщина с
прозаическим взглядом на жизнь... Скажи мне, Анна, не заметила
ли ты в нем склонности к кому-нибудь? Уж не питает ли он какой-
нибудь тайной привязанности?
Делая этот вопрос, президент думал о Поле, но Анна
простодушно отвечала ему:
— О, между нами нет секретов!.. Может быть, Юлиан потому
собственно печален и как будто недоволен, что его сердцу
недостаточно одного долга.
— Может быть, — рассеянно сказал президент, — может
быть... Но об этом поговорим тоща, как хорошенько обдумаем, у
меня даже составлен проект... А теперь надо что-нибудь придумать
для поправки дел. Я не скажу ему, почему именно желаю, чтобы
он поручил свое имение кому-нибудь другому, предоставив себе
только общее наблюдение за делами... но найду средство уговорить
его... Пойдем к нему, только о теперешнем разговоре не говори ему
ни слова.
Юлиан сидел в своей комнате, задумчивый, с сигарой в зубах,
перелистывая последний номер одного французского журнала.
— Что это ты сидишь один? — спросил президент. — И такой
невеселый...
— Ах, вы не можете себе вообразить, как надоел мне
бухгалтер... Кроме того, недавно было у меня три эконома и толпа
крестьян... Целые три часа я должен был толковать с ними о том, что
легко можно кончить в четверть часа, но с подобными людьми
длинный разговор составляет совершенную необходимость, если
отправить их скоро, то никогда не удовлетворишь их, хоть сделай для
них все, о чем просят... Им нужно досыта наговориться.
— По всей вероятности, это страшно надоедает тебе? — сказал
президент.
— Да, не скажу, чтоб оно приносило мне удовольствие... Мне
кажется, что для подобных занятий Господь Бог должен создавать
особых людей, но куда они девались и отчего их нигде не видать?
— Подобные люди толпами ходят по свету... Что для нас до
крайности неприятно и тягостно, то для них составляет приятное
занятие и почти главную цель жизни... Затем, серьезно подумав, я
сказал бы, что если кто не чувствует в себе ни способности, ни
охоты к хозяйству и управлению имением, тот вместо напрасных
усилий достигать сомнительных успехов непременно должен искать
чужой помощи...
Юлиан взглянул на президента.
— Что сказали бы вы, дядюшка, если бы я сознался вам, что
пришел к такому же заключению.
— Я сказал бы, что ты умница, милый Юлиан!
— Но не сами ли вы запрягли меня в эту барщину?
283
— Правда, но это было только временное, необходимое
испытание, тебе необходимо было освоиться с делами и домашними
распоряжениями, чтобы впоследствии не позволять обманывать себя. Я
хотел только испытать тебя... Но теперь, когда ты уже довольно
познакомился с делами, и опыт показал, что эти занятия не идут
к тебе...
— Так вы полагаете, что я распоряжаюсь очень дурно?
Юлиан покраснел.
— Нет, но это обходится тебе слишком дорого... милый мой. Le
jeu ne vaut pas la chandelle (игра не стоит свеч).
— И я так думаю, — прибавила Анна. — Подобные занятия
только убивают Юлиана...
— А если они составляют мою обязанность? — сказал Юлиан
со вздохом. — Найдется ли средство помочь моему положению?
— Найдется и самое простое. Тебе время отдохнуть, немножко
познакомиться со светом, поездить и, если представится случай,
жениться... Между тем, можно найти человека, способного
заменить тебя в Карлине и заняться твоими обязанностями с таким же
усердием, но с большим успехом.
— Где же найдем мы такого человека? — спросил Юлиан,
подходя к дяде и улыбаясь. — Признаюсь, я не стал бы противоречить
вашему плану.
— Я укажу тебе такого человека, и надеюсь, что ты
согласишься принять его, — отвечал президент, садясь на стул. — Это твой
друг Дробицкий!
— Он? Алексей? — воскликнул Юлиан.
— Послушай. Я видел его здесь, и он довольно понравился мне.
А как я имею привычку всегда спрашивать и узнавать о людях, не
ограничиваясь собственным впечатлением, то говорил о нем с
соседями: все они почти чудеса рассказывают о его трудолюбии,
домовитости и способности управлять имениями. Это единственный для
тебя человек!
— Мысль прекрасная, только жаль, что невозможно
осуществить ее.
—- Почему?
— По многим причинам... Во-первых, подобно мне, он только
по необходимости хозяин, а в душе поэт...
— Однако он исполняет свои обязанности благоразумно и честно.
— Правда, исполняет, но ради матери и братьев, а это другое
дело.
— То, что он приобретает дома, мы легко и даже с прибавкой
можем доставить ему здесь, в случае надобности, мы, я и дядя
Атаназий, сложимся и дадим ему хорошее жалованье. После этого
найдет ли он причину не принять здесь должности управителя и
по дружбе к тебе, и для поправки своих собственных
обстоятельств?
Разговор этот с некоторыми промежутками продолжался до
приезда Алексея, который нашел всех в комнате Юлиана. Через мину-
284
ту пришла Анна и поздоровалась с ним, как с приятелем.
Президент проводил ее назад и оставил друзей наедине.
— Ну, теперь к делу! — воскликнул Юлиан, подавая Алексею
руку. — Но прежде всего, дай мне дружеское слово не сердиться
на меня ни в каком случае.
— Я слишком уверен в доброте твоего сердца, — произнес Дро-
бицкий, — а от доброго сердца я все приму с благодарностью:
говори смело!
— Но если я потребую от тебя большой жертвы?
Алексей улыбнулся, пожал плечами и вдруг покраснел, потому
что ему пришла на мысль Анна.
— Что же это значит? — спросил он. — Право, не могу
понять...
— Милый Алексей, бесценный Алексей! — продолжал
Юлиан. — Сделай милость, только пойми меня хорошенько... я требую
твоей помощи в хозяйстве и домашнем управлении. Не желая
огорчать меня, президент ничего не говорит прямо, но я уже сам вижу,
что не могу управлять имением. Кажется, по моей вине мы понесли
значительные убытки... два срока платежа в банк пропущены,
проценты увеличиваются, в некоторых фольварках хозяйство
совершенно заброшено... спаси нас, друг!.. Я знаю, что слишком многого
требую у тебя, прося взять на себя эту тяжесть... но я не хочу
обременять тебя даром...
Юлиан взглянул на друга, лицо которого покрылось ярким
румянцем. Впрочем, Алексей принял сделанное предложение гораздо
лучше, нежели надеялся Карлинский.
— Поверь, милый Юлиан, я очень рад быть вам полезным и
тем доказать тебе дружбу мою, — возразил Алексей, подумав
минуту. — Но обсуди сам, чего требуешь ты от меня? Могу ли я
располагать собою, имея мать и трех братьев? Прежде всего, я
обязан трудиться для них...
— Во-первых, — перебил Юлиан, — Жербы так близко от
Карлина, что ты почти не расстанешься с ними, я подумал об этом.
Во-вторых, что можешь ты заработать там самыми усиленными
трудами? Мы гораздо больше можем дать тебе. Здесь ты можешь
быть во сто крат полезнее и для нас и для своего семейства.
Слезы показались на глазах Алексея.
— О, ты требуешь от меня, милый Юлиан, несравненно
большей жертвы, нежели воображаешь! Теперь хоть общественное
положение разделяет нас, мы еще друзья, еще равны друг другу в
минуты воспоминаний и сердечных излияний, но тогда... Что
станется с нашею дружбою? И ее придется принести в жертву... Ведь
я буду только твоим слугой.
Юлиан вспыхнул и проговорил:
— Ты не понял меня...
— О, нет, я верю в твое сердце, но гораздо более знаю людей и
свет... Есть положения, которым человек противиться не может, есть
права столь великие, что нет возможности освободиться от них...
285
Алексей задумался и, спустя минуту, прибавил:
— Я вовсе не верю в судьбу и предназначение, но в настоящем
случае, кажется, есть какая-то необходимость, невидимая сила,
устраивающая наши обстоятельства: напрасно я стал бы противиться
ей. Ты еще не знаешь, что маменька, уже не полагаясь на меня
столько, сколько полагалась прежде, хочет меня выделить, дает мне
совершенную свободу...
— Значит, ты независим?
— Совершенно независим, но не думаю, чтобы я был способен
к назначаемой теперь роли: заведовать маленьким хозяйством или
управлять имением — большая разница: в последнем случае и
труды другие, и метода совершенно иная: едва ли могу я исполнить
предлагаемую обязанность...
— По крайней мере, ты исполнишь ее гораздо лучше меня.
Президент и Анна так думают.
— Как? Это они внушили тебе этот план?
— Да, — отвечал Юлиан.
Алексею сделалось невыразимо грустно, но, с другой стороны,
ему улыбалась надежда постоянно жить в Карлине, и эта мысль
преодолела все прочие расчеты. Молодой человек забыл, что,
принимая роль слуги, он ставил вечную и непреоборимую преграду
между собою и своим идеалом, уже и без того отделенным от него
целым светом.
— Делай со мной, что хочешь! — воскликнул он. — Только
помни, чтобы впоследствии не пришлось тебе жалеть об этом!
Юлиан бросился к нему на шею.
Итак, все устроилось по желанию Карлинских, притом так
легко, как нельзя было даже надеяться. Но Алексею предстояло еще
трудное дело — сказать о своих намерениях матери. Сам он не смел
сделать этого. Зная, что старик Юноша имел на нее некоторое
влияние, что за добровольное отречение графа от аристократизма мать
любила и охотно слушалась его, Алексей решился съездить в Над-
аржин и возвратиться в Жербы вместе с графом, чтобы иметь себе
в нем защитника. С искренним чувством поблагодарили Алексея в
Карлине, Анна подала ему свою ручку, торжествующий президент
не скрывал своего удовольствия. Юлиан чувствовал, что тяжелое
бремя свалилось с плеч его. Мелочных условий не было. Алексею
оставалось только переговорить с матерью... Прямо оттуда, миновав
Жербы, отправился он в Надаржин: так называлась дача, где
поселился старый чудак. Она была расположена на окраине лесов,
принадлежавших к Перевертовскому имению дочери графа. Старик
всегда ходил оттуда в Жербы пешком, потому что дорога была
близкая, хоть очень дурная. Юноша сам избрал для себя Надаржин и
застроил его. Дача находилась на окраине огромного великолепного
леса. Невдалеке текла речка, местность была довольно
возвышенная, оттененная вокруг лесами, — и среди столетних дубов стояла
286
хата графа — иначе трудно было назвать ее. Хозяин строил ее по
собственному плану и даже частью собственными руками из толстых
сосновых бревен, покрыл соломой и окружил пристройками и садом.
Главную фантазию старика составляло то, чтобы довольствоваться
самым необходимым и вести жизнь самую простую. По этой
причине он добровольно отказался от всех удобств и удовольствий. Две
коровы, несколько овец, около десятка домашних птиц составляли
все его имущество, а дворню — одна женщина, девочка в помощь
ей, да один парень. Все они одевались и жили по-крестьянски. Хата
отличалась красивой постройкой, обширностью и чистотой, но по
внутреннему расположению немногим разнилась от простых
крестьянских домов. Налево была изба графа с чуланом, направо кухня и
изба для прислуги, в сенях ходили куры, хорошо откормленный
поросенок, несколько гусей и пара индеек. Вся мебель состояла из
простых скамеек, стола и постели, набитой сеном и покрытой
толстым бельем: две меделянские собаки обыкновенно лежали на пороге
избы. Юноша простоты ради отказался от воспоминаний
прошедшего, он, очевидно, хотел быть Диогеном, каждый день уничтожал
какую-нибудь приятную привычку, чтобы она не тяготила его, и все
делал собственными руками.
Старик вышел приехавшему Алексею навстречу, подал ему
широкую и жесткую руку свою и воскликнул с улыбкой:
— Вот благородный-то гость! Не боится моей хаты. Ну, садись
же и отдохни... Правда, у меня нет привычки искать с кем бы то
ни было короткого знакомства, потому что всякая привязанность
угрожает неволей и заботами, но тебя, милый Алексей, я почти
люблю... а уважаю еще более!
Эти слова были великой похвалой в устах бережливого на слова
старика, любившего более порицать, нежели хвалить. Он нарочно
прикрывал свое сердце грубой оболочкой.
— Но что же привело тебя сюда? Ты не приехал бы ко мне
даром. Ведь я каждый день бываю у вас, следовательно, ты не мог
стосковаться по мне... Говори прямо: ты знаешь, что я не люблю
околичностей...
— Вы угадали... К несчастью, я приехал к вам с просьбой. С
недавнего времени жизнь моя пошла новой, неожиданной дорогой.
Сам не знаю, куда иду... и что будет со мною?
— Ну, что же случилось?.. Да, Карлин! — воскликнул старик,
начиная догадываться. — Может быть, твоя мать своим старым
разумом говорит дело... это знакомство для тебя лишнее... Свет
тружеников и свет аристократов — две совершенно
противоположные сферы, нельзя в одно и то же время жить в том и другом,
потому что невозможно согласить их... Наш свет ближе к правде,
тот построен на фальшивом фундаменте и весь искусственный...
зачем же тебе искать его и брататься с ним?
Алексей терпеливо слушал графа, вздохнул, подумал немного и
отвечал:
— В жизни встречаются неизбежные необходимости...
287
— Только для тех, кто верит в них... — возразил Юноша, —
но продолжай, не бойся, я не буду противоречить тебе. Я уже давно
убедился, что человек не может и не должен существовать чужими
советами... говори!
— Юлиан, старый мой товарищ и друг, требует моей помощи.
Я почти дал слово заняться его делами и управлять Карлинским
имением...
— А Жербы? А мать?
— Маменька остается с Яном. Мы и без того решились
разделиться, я должен был особо жить на маленьком фольварке, который
мы берем в аренду.
— Это шаг важный, даже, может быть, гораздо важнее, чем ты
думаешь, — отвечал Юноша. — Он будет иметь влияние на всю
твою будущность, изменит твой характер... ты был беден, но
свободен, теперь добровольно продаешь себя... Обсуди, что ты
делаешь?.. Ты готовишь себе тяжкую будущность. Самые благородные
люди наконец представятся тебе неблагодарными, когда новое
положение сделает тебя слугою, а сближение с ними возвысит тебя в
твоем собственном убеждении. Что ты приобретешь там? Большое
унижение за небольшие деньги. Не лучше ли иметь меньше и
приучить себя довольствоваться малым?
— Все это правда. Но, пане граф, вы мало знаете Юлиана.
Юноша пожал плечами и спросил:
— Чего же ты хочешь от меня?
— Чтобы вместе со мною вы поехали в Жербы и помогли мне
объясниться с маменькой...
— Ну, это трудная задача! Она порядком намылит тебе голову...
Гм!.. Как вижу, ты уже попал в западню и нашел себе там теплый
уголок, поступай, как хочешь... Ребенок до тех пор не верит в силу
огня, пока не обожжется... и тебе надо обжечься... Едем!
Старик надел шапку, взял неразлучный кисет с табаком, трубку
и палку, сел вместе с Алексеем в бричку и поехал в Жербы.
Здесь счастливый Ян с самым горячим усердием вместе с
матерью занимался хозяйством. Ему очень нравились увольнение от
учения и название домохозяина, а потому он наслаждался счастьем
по-юношески, не спал, не ел и всюду бегал точно угорелый. Дро-
бицкая должна была даже удерживать его от излишней горячности.
Граф и Алексей встретили его летевшим на коне в поле и только
что миновавшим свой двор. Ян улыбнулся Алексею, поклонился
графу и стрелою поскакал из деревни. Дробицкая, стоя на крыльце
и глядя на Яна и въезжавшего Алексея, повторяла в мыслях:
— Все-таки это не Алексей! Но да будет воля Божия!
— Вот я привез вам беглеца! — воскликнул Юноша.
— Как? Вы оба были в Карлине?
— Я не был, — отвечал граф, — но мы встретились на дороге,
и, так как вы давненько не видали меня и, верно, стосковались...
— Есть о ком тосковать! — сказала Дробицкая. — Вот угадал,
так угадал...
288
— Женщины никогда не сознаются в своих чувствах, старая
штука, сударыня!
Оба старика рассмеялись.
— Теперь я приехал, — продолжал граф, —
засвидетельствовать вам мое уважение и поздравить...
— С чем?
— С двумя счастливыми обстоятельствами.
— Даже с двумя?
— Во-первых, с производством в домохозяева вон того молодца,
который от радости, что снял с себя гимназический мундир, готов
сломать себе шею...
— С чем же другим хотите вы поздравить меня?
— Второе поздравление, — сказал Юноша, садясь на
крыльце, — гораздо важнее, и даже вы еще не знаете об этом...
— Вот тебе и на!.. Не поел ли скот необгороженную скирду?
— Гораздо хуже, сударыня! Паны подъели у тебя сына.
— Знаю я об этом...
— Не совсем.
— Опять какая-нибудь новость?
— Пан Алексей назначен управителем имения, поверенным и
привилегированным другом Карлинских...
Дробицкая взглянула на сына и спросила:
— Что это значит?
— Так точно, милая маменька, я буду управлять имениями...
Карлинских. Ултайский возвышает цену за свой участок, гораздо
больше я заработаю для вас на новой должности, нежели на этой
ничтожной аренде.
— Ну, уж забил же он себе вздор в голову! — воскликнула
мать, всплеснув руками. — Да он прямо идет к погибели...
— Да что тут худого? — спросил граф.
— И вы еще спрашиваете? — грозно отвечала вдова. — Даже,
пожалуй, готовы уверять, что это хорошо?.. Да зачем же вы надели
свою сермягу? Видно, для того только, чтобы под нею легче
обманывать простаков? Неужели вы, в самом деле, полагаете, что для
моего сына большое счастье — из свободного человека сделаться
слугою на жалованьи?
Старик сердито насупил брови, погладил бороду, склонил голову
и сказал:
— Если уж мы начали говорить таким образом, то лгать не
буду... Я не одобряю намерения вашего сына, но верю, что
человеку следует предоставить полную свободу, пусть он делает, что
хочет. В противном случае, держа сына на привязи, вы сделаете его
на всю жизнь ребенком.
— Ведь я дала ему волю, — возразила мать. — Впрочем, дала
не для того, чтобы он пошел служить!
— Милая маменька, — перебил Алексей, — вы хорошо знаете
меня, я не закабалю себя во всякую службу, но ведь Юлиан друг
мой... это вовсе не будет служба...
289
— Да, рассказывай! Что ж ты будешь делать там? Сидеть сложа
руки? Но это еще хуже для тебя.
Алексей опечалился. Матери стало жаль его.
— Я должна была сказать тебе всю правду, — прибавила она
более ласковым тоном. — Не буду загораживать тебе дороги... я уж
сказала один раз навсегда, что ты свободен... Но сообрази
хорошенько: что ты готовишь себе? Подумал ли ты, какую тяжесть
берешь на себя? Поверь, ты и друга потеряешь, и себя уронишь в
общем мнении.
— Я уж говорил ему это, — отозвался Юноша, — но мы, с
нашей стариковской опытностью, пас перед его знанием света.
Алексей покорно и молчаливо перенес это первое нападение.
И только когда матушка несколько успокоилась, когда ему
позволили говорить, он объяснился подробнее, вернее, изобразил свою
будущность, исчислил все материальные выгоды, которые, в самом
деле, могли улучшить их семейное положение, и, наконец,
прибавил, что более для семейства, нежели для себя приносит
теперешнюю жертву.
— Мы, со своей стороны, освободили тебя от всяких жертв, —
отвечала Дробицкая, — но, как видно, и это на тебя не действует...
Я давно предчувствовала, что эти Карлинские принесут нам
несчастье, их фамилия всегда производила на меня неприятное
впечатление, а узнавши первый раз, что ты был у них, я даже
содрогнулась... Да будет воля Твоя, Господи!
Слезы сверкнули на глазах матери, но она проворно отерла их
и прибавила:
— Перестанем лучше говорить об этом. Твой дед, прадед и
отец никому не служили. Они были бедные люди, но умели
довольствоваться малым, жили хорошо... ты хочешь попробовать
чужого хлеба. Не запрещаю тебе, но предчувствую твою тяжкую
долю. Кто знает, что ожидает тебя? Ты приобретешь барские
привычки, возгордишься перед нами и будешь словно нетопырь,
который не похож ни на мышь, ни на птицу... Гораздо бы больше
хотелось мне видеть тебя честным земледельцем, весело
возделывающим свой собственный участок, в поте лица, но, верно, не
такова твоя судьба...
Она замолчала и движением головы попросила к себе в дом
молчавшего Юношу.
Ни советы матери, ни насмешки графа, ни собственное сознание
последствий настоящей решимости уже не остановили Алексея.
Оправдываясь роковой необходимостью, но, в сущности, увлекаемый
тайным чувством, он пошел служить Карлину и его обитателям.
Яцек Ултайский, дорожившийся своим участком в Жербах, в том
предположении, что он будет крайне нужен Алексею, узнав, что
Дробицкий вовсе не думает поселиться на нем, спустил тон и цену,
и аренда осталась на прежних условиях за Яном и его матерью.
290
Перемещение Алексея в Карлин было для Юлиана днем
невыразимой радости. Он сам выбрал для друга квартиру в нижнем
этаже замка, с выходом в сад, состоявшую из нескольких комнат,
убранную со вкусом и удобную до излишества. Но Дробицкому
скучно показалось в каменных покоях. Он сознавал себя здесь
чужим, второстепенным лицом, потому что привык в своем доме быть
паном и центром семейства. Когда он первый раз по переезде сюда
встретился с Полей, веселая девушка взглянула на него печально и
с выражением сострадания.
—- Ах, и вы уж здесь! — сказала она со вздохом. — Хорошо,
мы будем поддерживать и утешать друг друга. Мы оба здесь, точно
выходцы из чужой земли...
— Я и сам не понимаю себя, — отвечал взволнованный
Алексей. — За несколько месяцев я бы рассмеялся, даже
обиделся бы предложением подобных занятий, а теперь, как видите,
принял их...
— Судьба часто ставит человека в совершенно неожиданное
положение! — воскликнула Поля. — И после этого еще
проповедуют, что человек имеет волю, свободу!.. — И девушка рассмеялась,
бросая на Алексея взгляд, частью насмешливый, частью печальный.
Что касается до занятий, то Дробицкий принялся за них со всею
горячностью молодости. Первый взгляд на состояние дел поразил
его. Не желая огорчать Юлиана, Алексей ничего не говорил ему,
но президенту он прямо открыл, в каком дурном положении нашел
все. Юлиан в самом деле трудился, но был слишком снисходителен,
благороден и молод для исполнения обязанности, требовавшей
известного внимания к человеческим слабостям и недостаткам.
Нашлись люди, которые употребили во зло его доброту, а Карлин-
ский, видя это, старался еще оправдывать их перед самим собою
только для того, чтобы не делать им прямо в глаза выговоров и
упреков. Такая снисходительность или, вернее, бессилие, уже
произвели много вреда в имении. Экономы, управители и услужливые
ростовщики окружили Юлиана, представляли ему вещи в самом
лучшем и выгодном положении, никогда не огорчали его,
потворствовали и сокращали его занятия, но зато без милосердия
опоражнивали его карман. Алексей нашел два пропущенные срока
платежей банку, множество частных долгов, книгу заемных писем у
ростовщиков, беспорядок и обман в производстве продаж,
запутанность и бестолковость в счетах.
Жизнь среди занятий имела свои приятности. Почти целый день
просиживая за делами, Алексей не видал Карлинских: но вечером
все сходились за чаем, вели приятный разговор, и после ужина
Алексей еще долго беседовал наедине с Юлианом. Дробицкий
заметил, что Юлиан, исключительно говоривший прежде о своей
привязанности к Поле, с некоторого времени вдруг перестал говорить
об этом предмете. Принимая это молчание за дурной признак,
Алексей начал внимательнее следить за молодыми людьми, но
ничего нового не заметил в их обращении.
291
Между тем, в его собственном сердце постепенно росло
идеальное, тихое чувство к Анне, росло собственной силой, поддерживаясь
только усиливавшимся благоговением к этому ангелу. При
ближайшем столкновении Анна представлялась еще более
привлекательной: она существовала не для себя, никогда не думала о своей
будущности, но жила только для ближних и Бога...
Президент, смеясь, называл ее святой. Юлиан конфузился,
когда она смотрела на него, сидящего рядом с Полей. Алексей дрожал
при мысли, что Анна не поймет его и, как преступника, выгонит
из своей святыни, не один раз даже представлялось ему, что он
пятнает ее своим взглядом и оскорбляет своею мыслью.
Несмотря на все это, Анна была мила, привлекательна,
улыбалась. При всей строгости она была нежна, снисходительна к
ближним, необыкновенно добра и полна самоотвержения. Черты и
выражение лица ее, казалось, говорили больше, чем слова: иногда
взгляд ее сжигал и глаза горели, иногда следы глубокой тоски как
будто выражали душевное страдание, но эти тайны никогда не
выходили наружу. Ее жизнь была чрезвычайно деятельна:
молитва... ухаживание за Э мил и ем... лечение больных... бедные... чтение
священных книг... иногда рисование — занимали все время, так что
у нее не оставалось почти ни одной свободной минуты.
Между тем Алексей, может быть, больше всех других молодых
людей нравился Анне, но ее сердце не выразило ни малейшего
доказательства уважения и привязанности к нему, ни разу не
забилось для него.
В ее глазах Дробицкий всегда был существом другого света,
другой породы, другого происхождения, а, может быть она еще не
могла любить так, как любят другие, и еще ждала неминуемого дня
и часа, которые должны были принести ей в одну минуту и
чувство, и страдание...
Юлиан, сделавшись более свободным и веселым, со всей
страстью обратился к Поле, а так как Алексей всегда старался изгнать
эту любовь из его сердца, то Юлиан перестал открываться своему
другу и сосредоточился в самом себе... Наступили минуты сильной
борьбы. Юлиан твердо решил, что он никогда не выскажет первый
своей тайны, но она против воли выражалась во взглядах и словах
его. Поля, со своей стороны, с каким-то отчаянием шла вперед,
вовсе не заботясь о будущем, только бы настоящее вполне
принадлежало ей. С каждым днем она становилась настойчивее,
легкомысленнее, часто приходила в гостиную с заплаканными глазами,
сердилась, скучала, то вдруг лихорадочно веселилась, вызывала
Юлиана, ссорилась с ним и извинялась... Юлиан сопротивлялся все
слабей и слабей, горел, безумствовал, но не терял благородства,
сознавая, что не должен пользоваться исключительным положением
и минутной горячкой...
Впрочем, бывали у него минуты страшно тяжелые, он едва мог
бороться сам с собою, потому что любовь его к Поле с каждым днем
становилась сильнее и пламеннее. Анна во всем этом видела только
292
ребячество, забаву или дружбу, но не предполагала страсти, потому
что не могла понимать ее силы. Поэтому она была спокойна и, что
всего хуже, не один раз, в невинной простоте своей, еще помогала
сближению влюбленных. Каждую минуту развлечения Юлиана она
считала бы счастьем, потому что искренно любила брата... и не
воображала, какая опасность угрожала ему.
Алексей с беспокойством и раздражением смотрел на такое
положение вещей, но влюбленные тщательно избегали глаз его, и не
столько Поля, ни перед кем не имевшая секретов и почти
хвалившаяся своим чувством, сколько Юлиан, который опасался, чтобы
суровый упрек друга не отогнал его от порога рая. Наконец
Алексей ясно заметил, что молодые люди с каждым днем теснее,
искреннее привязываются друг к другу. Долго думал он, что делать.
Однажды, во время прогулки, оставшись с Полей наедине, —
потому что Анна ушла к Эмилию, а Юлиана позвали в гостиную для
приема какого-то гостя, Алексей решился откровенно поговорить с
сиротою. Ничего не было легче, как навести разговор на желаемый
предмет, потому что Поля ежеминутно обнаруживала свое чувство.
— Вы холодны, как гранит! — с улыбкой сказала девушка,
заглядывая в глаза Алексею. — Жаль мне вас, потому что вы
никогда не будете любить...
— Мне думается, что и вы должны бы желать того же...
— Так неужели равнодушие может принести счастье!..
Стыдитесь! Вы еще так молоды, а между тем, сердце ваше так холодно...
Алексей улыбнулся и сказал девушке:
— Не только я так холоден, но и вам желал бы походить на
меня.
— Значит, вы находите, что я слишком пламенна?
— Нет! Но... но...
— Что же — но? Скажите откровенно, что вы думаете обо мне?
— Я думаю, что никто так усердно не хлопочет о своем
счастье, как вы хлопочете о слезах и страданиях...
Поля взглянула на Алексея. Уже слеза дрожала на ее ресницах,
потому что у нее улыбка всегда мгновенно сменялась плачем, и она
спросила:
— Каким образом вы знаете это?
— Я вижу, даже против своего желания.
— Вам только так кажется.
— Не думаю.
Поля громко рассмеялась и воскликнула:
— О, ничего нет опаснее этих холодных и обиженных природою
людей! Ревность двоит и увеличивает в их глазах предметы, сами
они — камни — и кричат на каждого, кто только смеет тронуться
с места. Вы не понимаете жизни.
— Понимаю, только не так, как вы.
— Ну, конечно. Вы медленно и систематически устраиваете ее
себе, внимательно смотрите на каждое обстоятельство и уже
думаете о спокойствии под старость... о спокойствии близ теплого ками-
293
на. Фи, фи! А я так хочу проглотить весь свой запас в несколько
минут, упиться им, а завтра умереть весело и с улыбкою на устах...
— О, вы еще не знаете, как тяжело человеку нести бремя
жизни, если он потеряет силы...
— Откуда вы почерпнули подобную истину? Из опыта? Но,
поверьте, это ни более, ни менее как сказка старых сумасбродов,
не понимающих, что они говорят... Притом, какое вам дело до моей
будущности? Оставьте меня, не надоедайте мне вашими
наставлениями... О, вы думаете, что и я, со своей стороны, не сумела бы
прочитать вам маленькое наставление, если бы только захотела...
Она взглянула в глаза Алексею, он покраснел, но, приняв
смелое выражение, спросил Полю:
— Мне? Пожалуйста, дайте мне наставление, какое вам угодно.
— Есть вещи, которые, как далеко ни будете вы хоронить их,
никогда не скроются... одно чувство подобно мускусу... его запах
непременно распространяется в воздухе...
— Вы точно говорите в бреду! — отвечал Алексей, принимая
хладнокровное выражение.
— Сны бывают пророческие...
— Что касается до меня, — прибавил Дробицкий, — то я
гляжу, сожалею, опасаюсь и от всего сердца...
— Благодарю вас! — перебила Поля решительным тоном. —
Не говорите далее... Я только одну жизнь понимаю... самую
короткую, но полную, страстную, безумную... Жить два дня или сто лет
до минуты кончины — одно и то же... каждый избирает себе жизнь
по своему вкусу. Все, что вы сказали мне, я уж не раз говорила
сама себе и наконец пришла к заключению.
Поля вдруг остановилась и прибавила:
— Пришла к заключению, что я не давала вам права
вмешиваться в мое положение.
И она подала Алексею свою беленькую ручку, взглянула ему в
глаза, как будто желая сказать:«Я на все готова!» и начала
проворно сбирать цветы, потому что Юлиан подошел к ним. Видя на лице
Поли и Алексея следы замешательства и не зная причины его,
ревнивый молодой человек, подобно всем влюбленным, вообразил
себе, — и уже не в первый раз, — что друг изменяет ему. Он
взглянул на Дробицкого, но последний только пожал плечами.
— Пройдемся немного, — сказал ему Юлиан в
беспокойстве, — мне надо кое о чем поговорить с тобой.
— Пойдем.
Поля рассмеялась, глядя им вслед. Едва они отошли на
несколько шагов, Карлинский спросил Алексея:
— О чем вы говорили с Полей?
— О самых обыкновенных вещах.
— Алексей, ты не обманешь меня... Признайся, что ты влюблен
в нее?
Алексей разразился таким искренним смехом, что Юлиан
одумался и покраснел.
294
— Во-первых, я уже сто раз говорил тебе, что никогда не могу
полюбить Полю. Я только питаю к ней братскую привязанность.
— Неправда!
— Во-вторых... слушай хорошенько, — прибавил с живостью
Дробицкий, — если ты подозреваешь меня в измене, то скажи,
какой я подал к этому повод? Если бы я любил Полю, то, верно,
не скрывал бы любви своей, как ты...
— Извини меня. Страсть ослепила меня, и мне кажется, что
весь свет должен любить ее.
— Юлиан! Ради Бога, уезжай, беги отсюда... это худо
кончится... предсказываю тебе...
— Я не люблю пророков! Оставь меня! Еще ничего не началось
и нечему кончаться. Поговорим о чем-нибудь другом.
— Ты явно избегаешь откровенности со мною, это худой знак,
милый Юлиан!
— Ты не понимаешь меня.
— Давно ли?
— Прости меня, я не знаю, что говорю... но теперь говорить не
могу... когда-нибудь, после...
— Почему ты не хочешь уехать?
— Не могу... каждая минута для меня драгоценна...
— Ты не хочешь послушаться меня...
Юлиан замолчал, проговорив затем тихим голосом:
— Ты человек без сердца!
Алексей вздохнул и также замолчал.
Таким образом, для постороннего человека жизнь в Карлине
текла спокойно, тихо, счастливо... но на дне, под этой блестящей
поверхностью вод, озаряемых солнцем... много было черной тины и
нечистоты! Одна Анна была здесь самостоятельна и спокойна, — у
всех прочих жителей старинного замка улыбка только скрывала
тайные слезы. Алексей, искренно привязавшийся к ним, решился
секретно заняться бедным Эмилием и начал по возможности
собирать сведения о воспитании глухонемых, намереваясь, хоть поздно,
зажечь искру сознания у несчастного существа, до сих пор
чрезвычайно слабого и подверженного столь ужасной болезни, что все
окружающие должны были исключительно заботиться только о его
здоровье. Прежде всего Алексей постарался сблизиться с молодым
человеком, потом, во имя Божие, с трепетом сердца, пользуясь
минутами, когда Анна не могла застать его у Эмилия, начал учить
его... В подобных случаях затруднительнее всего начало, потом,
после первого шага, дело идет уже само собою, но первый шаг в
сознании чрезвычайно труден. Эмилий был своеволен, очень
рассеян и изнежен, его оставляли в совершенном пренебрежении и
только забавляли. Принудить его к внимательности и напряжению
душевных сил с первого разу казалось невозможно. Но Алексей не
терял надежды. При первом непонятном слове или явлении Эмилий
295
выражал нетерпеливость, вздрагивал... Учитель при первом
признаке усталости оставлял свои попытки, но на другой день опять
принимался за дело. Алексей долго колебался, долго без всякого успеха
испытывал пути, указываемые в книгах, наконец в любимых
картинах Эмилия нашел средство к объяснению с ним и к открытию
ему света... Блеснул первый луч... Эмилий был спасен.
Алексей по несколько раз в день приходил к нему, начинал
забавами, потом незаметно пытался учить его, оставлял это занятие
и начинал опять. Не знаю — каким чудом совершалось то, что
Эмилий не испугался, не возненавидел Алексея, напротив, он еще
полюбил его и привязался к нему. Анна, ничего не знавшая об
этом, — потому что Алексей действовал с величайшей тайной от
нее, только дивилась перемене в брате. К счастью для Дробицкого,
здоровье Эмилия вдруг поправилось. Доктор Гребер приписывал это
своей методе лечения и какому-то изобретенному им составу, а в
самом-то деле только молодые силы Эмилия да неусыпные старания
Алексея около бедного глухонемого произвели все это без лекарств
Гребера, большей частью выливаемых за окно. Эмилий начал
ходить без посторонней помощи, припадки болезни становились реже,
наконец почти совсем прекратились, даже лицо глухонемого
приняло какое-то новое выражение. Пробужденная мысль тотчас
отразилась в глазах, на устах и на челе, улыбка стала другая, взгляд
другой, движения сознательнее. Анна до небес превозносила
Гребера. Она даже не воображала, как много обязана была Алексею.
Только один старый слуга был безмолвным свидетелем трудов его.
Казалось, глухонемой как бы угадал желание Алексея до времени
скрывать свое дело — и не обнаруживал этого перед Анной.
Так прошли осень и зима. Наступила весна, всегда новая, всегда
прелестная. Распустились деревья, запели птички, отворились
сердца — начался новый акт вечной драмы человеческой жизни...
В Карлине не произошло никаких важных перемен. Только
Алексей несколько сблизился с Анной, смелее открывал ей свои
мысли, даже относительно таких предметов, в которых Анна не
соглашалась с ним, да еще любовь Поли к Юлиану сделалась более
осторожной и начала маскироваться наружным хладнокровием, а
это обстоятельство чрезвычайно тревожило Дробицкого.
Однажды вечером Алексей и Анна ходили по гостиной, откуда
отворены были двери в сад. Задумчивая и печальная Поля первая
вышла в них. Юлиан сначала ходил взад и вперед по комнате,
вмешиваясь в разговор, потом, сказав, что пойдет курить, вышел
также на крыльцо. Алексей видел, как сошлись там влюбленные,
заметил их шепот и пожатия рук и легко догадался, что, расходясь
в противоположные стороны, они, верно, назначили друг другу
новое свидание где-нибудь в саду. Теперь Дробицкий в первый раз
положительно уверился, что между Юлианом и Полей дело зашло
далеко... Опасность, в которой находились молодые люди, живо
296
предстала глазам благородного друга, особенно судьба несчастной
Поли сильно сжала его сердце...
Анна, не подозревая ничего подобного, спокойно разговаривала
с Алексеем, жалуясь ему только на грусть Юлиана и на перемену
его характера.
— Вы, конечно, не сомневаетесь в моей привязанности к
Юлиану, — сказал Алексей, — следовательно, не обидитесь, если я
скажу вам всю правду... Такая жизнь, какую ведет он, должна
принести печальные плоды: безнадежность, равнодушие,
изнурение... Юлиан не имеет ни цели, ни занятия, не составил себе ясной
идеи о будущем, слишком много бережет себя, и мы также, со
своей стороны, слишком бережем его...
— Какое же вы дали бы ему занятие?
— Какое угодно, только бы он был занят чем-нибудь... Почему
бы, например, ему не попутешествовать?
— Правда, но я в таком случае осталась бы одна, одна в этом
пустом Карлине!..
— Панна, я не верю словам вашим!.. Вы не можете жаловаться
на одиночество: ваша жизнь полна деятельности, размышлений и
трудов. Но хоть бы вам пришлось потосковать об Юлиане, что ж
такое? Ему необходимо путешествие.
— Необходимо?.. Да, по совету президента, я не раз советовала
ему отправиться в путешествие, но он всегда отвечает, что терпеть
не может вояжей, что, удаляя его из Карлина, мы жестоко бы
огорчили его. Он так любит нас!
Дробицкий не смел сказать всей правды и только прибавил:
— Как же вы хотите, чтобы больной подобного рода сам
добровольно согласился принять лекарство? Иногда больного не иначе
можно избавить от опасного положения, как только принуждением
и насилием... У Юлиана мало воли и решимости, стало быть, чужая
воля непременно должна заменить ему собственную...
— Этого я не понимаю... он не дитя... трудно принудить его...
— Президент и вы могли бы упросить... убедить его. Уверяю
вас — это единственное средство. Для молодости обязательно
нужна пища, молодость, неподвижно существующая на одном месте,
истребляет и уничтожает все окружающее и, когда не станет пищи,
сама вянет и умирает... Посмотрите вы, каким возвратится сюда
Юлиан! Здесь он состарится раньше времени, прирастет к стенам,
к подушкам и креслам, обленится и заснет. Напрасно вы думаете,
что угождение инстинктам больного спасительно для его
будущности, иногда он жаждет яда...
Анна глубоко задумалась и наконец проговорила тихим
голосом:
— Я не сумею убедить его. Надо попросить президента,
посоветоваться общими силами, если это будет необходимо... Но
президент упоминал о другом лекарстве...
Анна остановилась. Легкий румянец покрыл лицо ее.
— Какое же это лекарство?
297
— У нас нет перед вами секретов. Вы знаете наши дела по
имению. Они значительно поправились, но вы сами говорили, что
для обеспечения будущности, следовало бы продать две деревни...
Президент не видит против этого лучшего средства, как женить
моего брата на богатой... Он утверждает, что, женив Юлиана, введя
его в новую жизнь и наложив на него новые обязанности...
— Если б это было возможно! — воскликнул Алексей. —
Если бы...
Но он не мог кончить всей мысли. Анна торопила его:
— Ну — что ж? Если бы... извольте договорить...
Алексей улыбнулся и сказал с чувством:
— В этом-то если бы именно и заключается великая тайна
мира... Почему именно среди множества людей только одно
существо влечет нас к себе, а другое, во всем блеске красоты,
отталкивает от себя либо на веки остается предметом равнодушия? Почему
первый взгляд решает нашу судьбу? Почему, еще не зная нашей
избранницы, мы тоскуем о ней в предчувствии, а увидя ее,
привязываемся к ней навеки?
— Подобной тайны, — отвечала Анна, — я не только не могу
объяснить себе, но считаю ее мечтою... Можно к каждому
привязаться...
— Да, по-христиански или по-братски, — подтвердил Алексей.
— И этого довольно! — воскликнула Анна. — Признаюсь, я не
понимаю исключительных и страстных привязанностей, считаю их
заблуждением и непростительной глупостью... Человек не должен
так крепко привязываться сердцем к земле!
— Правда, не должен... Но если увлекающая его сила
могущественнее всего на свете? Если она заглушает в нем память,
рассудок, отнимает присутствие духа и совершенно овладевает им?
— В таком случае он должен бороться... хотя, — прибавила
она, подумав минуту, — я решительно не понимаю и не могу
понять вас...
— И никогда не поймете! — отвечал молодой человек
печальным тоном. — Вы слишком высоко стоите над землею и не можете
пожелать чего-нибудь земного... Не скажу, чтоб я хвалил в вас это
свойство... ваше величие страшит меня...
Анна рассмеялась и потупила взор...
— Виновата ли я, если не верю этому и не понимаю вашей
теории?..
— Но разумно ли опровергать истину известного чувства
потому только, что мы сами не испытываем его? Разве не может оно
существовать для других, если не существует для вас?
— Жаль мне таких людей!
— Не жалейте слишком, панна!.. Все на свете устроено так
премудро, что мучения стоят рядом с восторгами и душевными
наслаждениями, и чем огромнее жертва, тем драгоценнее добыча...
За страдания сердца платит само сердце, за страсть — одна минута
безумия, за минуту счастья — злополучие...
298
— Я слушаю все это, точно сказку о заколдованной царевне! —
воскликнула Анна. — Но, посмотрите, уж десять часов, а мы так
заговорились... У Поли целый день болела голова, она, верно, ушла
в свою комнату. Юлиан также печален и, должно быть, сидит у
себя и читает... Спокойной ночи!
Анна вышла из гостиной.
Оставшись один, Алексей тихими шагами пошел по темной аллее
и вдруг остановился, не зная, что делать, потому что за несколько
шагов нечаянно услышал долетевшие до него слова разговора. Он
опомнился и оглянулся вокруг... Месяц, как будто серебряной струей,
проник сквозь листья густой беседки, ще сидели Юлиан и Поля,
забыв все на свете... Они, казалось, забыли свет, людей, опасности,
будущее — все, на что оглядывается холодный человек... их слова,
как и взгляды, смешивались, сливались и обращались в одни звуки.
— Милый мой Юлиан! — серебристым голосом восклицала
Поля. — О, долго, невыразимо долго ждала я этой минуты... теперь
уже могу умереть, ничего не надо мне больше... Скажи еще, что
любишь меня... повтори сто раз! Может ли это быть? Ты... любишь
меня? Ты — ангел, чистое, небесное существо, идеал... любишь
меня бедную, столько лет страдавшую от внутреннего огня,
обиженную страстью, безумно бросающуюся тебе на шею? Ты не
презираешь меня?.. Не отталкиваешь?..
— Я люблю тебя, Поля. Поля! О, как люблю!.. Сколько я
страдал!.. Сколько боролся!..
— А, ты хотел сопротивляться? Ты думал, что найдешь силы
противиться мне? Я увлекла тебя... О, всемогущей волею любви
моей я мертвеца вырвала бы из могилы! Ты не знаешь, сколько и
я страдала... стыд, мысль о будущем, благодарность... все я
подавила в себе... А сколько проглотила я слез!.. Сколько раз хотела
умереть, думая, что не пробужу тебя из оцепенения!
— Я должен был бороться. Но разве мои глаза не говорили
тебе, что я чувствовал?..
— Глаза? Одних глаз мне мало было... Уста? И их также
мало... Ах, я схожу с ума от счастья! Ты любишь меня!.. О, если бы
теперь могла я умереть вот так, в твоих объятиях... Убей меня! О,
убей меня!.. Ты принесешь мне счастье... Передо мною встает
грозное завтра, я боюсь всего: людей, тебя, ее... света... несчастья...
самой себя... Теперь я достигла цели моих желаний... ты мой! Ты
у меня! О, как мне сладко умереть в эту минуту!..
— Поля, мы будем жить...
— Жить? Это говоришь ты и обманываешь, милый Юлиан!
Ведь ты хорошо знаешь, что мы не можем жить вместе... но зачем
этот час отравлять страшными мыслями? Они и без того придут
слишком скоро... Только сегодня принадлежит мне!
И она обняла его шею и осыпала поцелуями... Юлиан замолчал
и казался почти в обмороке... У Алексея волосы поднялись дыбом...
Идти назад он не мог, оставаться тут не хотел. Эта сцена поразила
его. Он стоял близ них — точно вкопанный, а они не видели его...
299
— Поля, пойдем домой! Нас увидят... догадаются...
— Пусть видят, пусть догадываются, пусть весь свет знает, что
я твоя!.. Я горжусь этим, хочу этого! Какое мне дело до людей!..
Сегодня я царица... потому что твое сердце принадлежит мне...
Из таких именно беспорядочно вырывавшихся фраз состоял
страстный разговор молодых людей, разговор, в котором слова были
уже ненужным, излишним прибавлением...
Опомнившись немного, Алексей на несколько шагов отошел в
сторону, начал громко свистать и опять подошел к беседке, давая
Поле время уйти...
Дробицкий полагал, что его прибытие расстроит это опасное
свидание, что девушка убежит, а Юлиан останется, показывая вид, что
возвращается с прогулки... Но он ошибся. Подойдя к беседке, он
только нашел на земле белый платок, а любовников уже не было...
Они мелькнули в темной аллее, как две тени, и исчезли... ничто не
могло разлучить их... Алексей, подняв и спрятав платок, пошел
далее и нарочно следил беглецов, чтобы разлучить их, однако он не
мог поймать их... Поля увлекла Юлиана в тенистую глубину сада.
Через полчаса напрасных поисков, раздраженный против Кар-
линского, Алексей пошел в его комнату, решившись ждать его там
и прямо в глаза высказать всю правду... Он даже упрекал себя, что
не сделал этого раньше, что не заставил Юлиана признаться и
заблаговременно просить у него помощи, которая придет теперь,
может быть, поздно.
Но Алексей изумился, найдя Юлиана в креслах, с сигарой в
зубах, по-видимому, изнуренного, холодного и с книгой в руке.
Впрочем, на лице Карлинского еще отражались следы сцены в саду:
замешательство, страсть и вместе досада. Он исподлобья взглянул
на Алексея.
Дробицкий, сперва оглянувшись — не может ли кто подслушать
их, стал перед ним, как грозный судья, вынул из бокового кармана
платок, бросил его Юлиану, как неоспоримый знак того, что он был
свидетелем их свидания, и сказал:
— Я нашел его в беседке, где вы с Полей разыграли такую
безумную сцену, я нечаянно сделался вашим поверенным, потому
что случайно напал на вас... Но, видно, благодетельная судьба
хотела этого...
Юлиан задрожал от гнева.
— Ты не испугаешь меня своим гневом, — перебил Алексей,
пока Юлиан собирался говорить. — Притом я пришел сюда не с
упреками, а из сострадания... Юлиан! Ради Бога, подумай, что ты
делаешь? Опомнись! Если ты уже не веришь дружбе и моему
сердцу — я извиняю тебя, но обратись, по крайней мере, к
собственному разуму!
Обезоруженный этими словами, Юлиан встрепенулся, бросился
ему на шею и воскликнул:
— Я знаю, чувствую, что зашел слишком далеко! Но это было
выше сил моих... я... я не мог сопротивляться... не мог... Поля
300
увлекла меня... спасай нас!.. Советуй... дорогой Алексей! Будь мне
другом, а не судьей!
— Я сам человек и даже слабый в такой степени, что ты не
можешь ожидать от меня жестоких упреков. Я пришел не с
укорами — они уже бесполезны, но с дружескою рукою, готовой
поддержать тебя...
Юлиан закрыл глаза руками.
— Теперь повторяю тебе, — продолжал Дробицкий, — скажи
себе решительно, что женишься на ней или сию же минуту беги
отсюда... Я на твоем месте не обратил бы внимания на
предрассудки и воображаемое неравенство, смело пошел бы к алтарю! Не
бойся трудов и бедности, раздели с нею жизнь, как разделил
сердце... Если же ты не имеешь довольно твердости, чтобы поступить
таким образом, то беги завтра же, немедленно, сию минуту!..
— Поздно теперь! — произнес Карлинский отчаянным голосом.
— Следовательно, ты знаешь, что делать, — отвечал
Алексей. — Мой совет был бы упреком... тебе предстоит только одна
благородная дорога...
— Не сомневайся, я поступлю так, как мне велит
обязанность... Она любит меня... я схожу по ней с ума... ничто не
разлучит нас. Но, ради Бога, прошу тебя, пусть это останется
пока в тайне. Мне надо приготовить дядю, Анну, надо самому
вооружиться мужеством, потому что хорошо знаю, что встречу
огромные, страшные препятствия... Но ты пока молчи... заклинаю
тебя, дай мне время...
— Поступай, как хочешь, — сказал Алексей, садясь на
место, — но не думай, что отсрочка даст тебе силы... Ты боишься
вспышки, но поверь, не избегнешь ее: сегодня или завтра — она
будет одна и та же...
— Мне нужно собраться с мыслями, составить план... умоляю
тебя — молчи до времени...
— Будь покоен... я никогда не изменял. Никто не догадается,
что случай открыл мне вашу тайну. Я буду молчать... закрою
глаза, потому что еще верую в тебя...
Когда на другой день все собрались в гостиной, Алексей не смел
взглянуть на Полю, опасаясь, что взгляд изменит ему и покроет
румянцем бедную девушку. Но любовь сироты была так сильна, так
искренна, что она не краснела. В простоте своей она еще хотела
хвалиться победою. Поля знала, что Алексей нечаянно видел ее с
Юлианом, но это нисколько не смутило ее: она рассчитывала на
благородство Дробицкого и даже не понимала надобности молчать.
Смелый взгляд девушки сказал Алексею все... Он невольно
смешался, когда Поля сама очень свободно сказала ему:
— Как поздно вы прогуливаетесь по саду! Закрывая у себя
окно, я видела, как вы возвращались в двенадцатом часу. Ночь
была прекрасная, не правда ли?
301
Алексей покраснел и не нашелся, что сказать в ответ.
Изумленный Юлиан должен был отворотиться, чтобы скрыть овладевший им
испуг. Поля была в самом восторженном состоянии, весела,
говорлива, как в прежние счастливые времена, смеялась и острила,
преследуя Алексея, не имевшего сил отвечать ей. Юлиан страдал от
этой чрезвычайной веселости, потому что не умел вторить ей.
Напротив, Анна, ничего не знавшая о случившемся, очень радовалась
веселости Поли и с ангельской невинностью постоянно вмешивалась
в разговор, хоть не могла даже вполовину понять его значения.
Хорошо помня вчерашнее совещание с Дробицким, она решилась
испытать Юлиана и отозвала его в другую комнату. Поля осталась
одна с Алексеем...
Смело глядя в глаза Дробицкому, девушка проворно подошла к
нему, подала свою дрожавшую ручку и спросила:
— Вы не сердитесь на меня?
— Я? За что?
— Я жестоко преследую вас...
На устах ее порхнула улыбка, в глазах навернулись слезы.
— Бедный молодой человек! — прибавила она. <— А я так
счастлива!.. Ведь вы все знаете?
— Решительно ничего не знаю.
— Я люблю вас, как брата... но молчите.
— В самом деле, вы говорите загадочно...
— Не считайте меня ребенком... Я видела вас вчера, вы также
должны были видеть нас...
Алексей смешался.
— Я не стыжусь! — воскликнула Поля с гордостью. — В самом
деле, я люблю его и готова пожертвовать для него жизнью... Что
мне свет? Что люди?
— Но подумали ль вы когда-нибудь о будущем?
— Нет, и не хочу думать... для меня нет и не будет его...
побешусь, насмеюсь, наплачусь... и умру... счастливою...
Алексей вздохнул.
— О, благословенная, легкомысленная молодость! Какие
творишь ты чудеса!.. Есть ли возможность убеждать вас теперь?..
— Вы — холодный, расчетливый, человек, — с живостью
возразила Поля. — Всю жизнь думаете о будущем и потому никогда
не имеете настоящего... Как вам не стыдно, как не жаль этого?
Завтра?! Да разве оно принадлежит мне?.. Я наслаждаюсь и смело
иду навстречу грозной будущности. Что ж такое, что я буду
страдать? Но разве не страдают даже среди счастья? Я умру?.. Но разве
не умирают среди восторгов? Вы мелки, вы дети, старцы, но никак
не мужчины и не люди!
— Все это прекрасно, — сказал Алексей, — но если дело идет
не об одной нашей, но вместе и о чужой будущности, то маленький
расчет, кажется, не лишнее дело.
— Чужая? Моя и его будущность это одно и то же, —
возразила Поля, забываясь. — Мы — двое, составляем одно полное и це-
302
лое существо, можем ли мы не иметь чего-нибудь общего?.. Во
всяком случае, холод, опасения, слезы и раскаяние придут слишком
скоро, так не нарушайте нашего счастья, пане Алексей!.. Притом,
знаете ли вы, — прибавила она шутливо, — и я в свою очередь
также держу вас в руках...
— Вы? Меня?
— Да, и несравненно крепче, чем вы думаете!
Алексей рассмеялся, но покраснел.
— Если вы помешаете мне или испортите что-нибудь и
станете на дороге... Вы еще не знаете меня... я готова страшно
отомстить вам! Я эгоистка, потому что мой эгоизм составляет счастье
двух существ... Я ничего не побоюсь... наговорю на вас... сочиню
сплетню... догадаюсь, выдумаю, наконец даже солгу, если будет
нужно...
— Что это значит? — хладнокровно спросил Дробицкий.
— Ничего... предположим, например, что во мне маленькая
горячка...
— Опасная...
— Но в ней я вижу блаженство!.. Оставьте меня... я не хочу
быть здоровой... и, верно, не изберу вас доктором...
С этими словами девушка отвернулась и ушла в другую комнату.
Алексей остался в крайнем изумлении и с горестью размышлял о
столь внезапной и необыкновенной развязке любви, которую еще
вчера надеялся подавить и разорвать. Теперь уж было поздно.
Юлиан безумствовал. Поля весело шла на мучения, не думая о будущих
жертвах и не боясь стыда, потому что — любила со всей силой
первой молодости, невинной души и пламенного темперамента.
Уж не вмешиваясь ни во что, Алексей только издали печально
смотрел на эту драму и удивлялся, что кроме него никто не замечал
перемены отношений между Полей и Юлианом. А между тем, Поля
вовсе не скрывала своей страстной привязанности, ни прав своих над
молодым Карлинским. Она то повелевала послушным любовником,
как госпожа, то из-за самых ничтожных причин начинала
капризничать, мучилась ревностью, разражалась гневом, делала сцены, не
говорила по целым дням, хворала и боролась с отчаянием... Но когда
любовники втайне мирились, то она также безумствовала от любви,
почти бросалась Юлиану в ноги, извинялась перед ним, жертвовала
своею жизнью. Почти каждый день она обливалась слезами,
питалась отчаянием, упивалась счастьем. Юлиан, хоть страстно любил
ее, однако с тяжелым чувством переносил эту мучительную любовь,
потому что она не довольствовалась спокойствием, верою и
надеждами, но беспрестанно требовала вспышек страсти, подозревала всех
и все, в каждом незначительном движении видела угрозу
равнодушия и металась лихорадочно... Карлинский мучился и падал под
бременем столь дикой, страстной привязанности, не имея сил ни
удовлетворить, ни успокоить ее.
Анна во всем этом не видела ничего, кроме невинной забавы.
Алексей почти избегал столкновений с влюбленными, потому что
зоз
Поля часто и несправедливо обвиняла его в каком-то влиянии,
делала ему жестокие упреки, наказывала его молчанием,
насмешками, угрозами.
Между тем, Эмилий проснулся для новой жизни... Мысль
постепенно начинала развиваться в нем, как в ребенке, и столь долго
запертая в головном черепе, — наконец обнаружилась перед
изумленными глазами... Он понимал, спрашивал, отвечал, учился...
всем этим он обязан был стараниям Алексея, и хоть плоды трудов
наставника становились все очевиднее, ученик еще не открыл себя
ни перед сестрой, ни перед братом. Один старый слуга догадывался
в чем дело, но с улыбкой сохранял тайну, так как она должна была
вдруг обрадовать все семейство...
В одно утро Алексей, по обыкновению, пришел к Эмилию, когда
в замке еще все спали, ученик встретил его со слезами радости и
объятиями. Они засели над книгой и стали учиться читать
посредством знаков, — этого благотворного изобретения милосердного
сердца, потому что для лишенных способности слышать звуки они
заменяли каждое слово. Алексей и Эмилий были так заняты, что
не заметили, как Анна, встав раньше обыкновенного и
привлеченная отворенным у Эмилия окном, тихо вошла в комнату и застала
их за тайным занятием. При виде столь изумительной и
неожиданной картины она остановилась как вкопанная, ее сердце забилось
благодарностью, руки сложились как бы для молитвы, слезы
блеснули на ресницах... Анна поняла, что то, что она видела теперь,
было следствием долговременных трудов, поняла сердцем, что Дро-
бицкий сделал для них, и взволнованная, счастливая, бросилась к
молодому человеку и с чувством благодарности схватила его руку.
Она не нашлась, что сказать, все выражения благодарности
были бы напрасны, слабы, она только взглянула на него своими
прекрасными черными глазами. Алексей стоял перед нею, как
преступник, смущенный и взволнованный до глубины сердца.
Потом она бросилась к Эмилию и расплакалась, видя, что не может
передать ему своих чувств, так как еще не знает языка его.
Эмилий обеими руками указал ей на Алексея.
— Ах, а я ничего даже не подозревала! — воскликнула
Анна. — Я ничего не угадала, даже не предчувствовала, что вы наш
благодетель... что вы возвратите нам брата... Но к чему эта тайна?..
— Я боялся подать и отнять надежду, хотел сперва
удостовериться...
— И Эмилий сумел скрыть перед нами тайну?
— Эмилий одарен чудным инстинктом... сердце у него
ангельское, он понял меня и был послушен.
Анна почти плакала. Но для нее не довольно было испытывать
счастье одной: она хотела скорее поделиться им с другими, тотчас
послала за Юлианом, за Полей, хотела созвать весь дом и не
находила слов благодарить Алексея... Юлиан прибежал в испуге,
остановился в изумлении и, не говоря ни слова, бросился на шею
Дробицкому. Поля пожала руку Алексея.
304
— Для меня это не было секретом! — воскликнула она с
улыбкой. — Я все знала. Вы принадлежите к числу избранных
людей, всегда приносящих с собою благословение в тот дом, где
поселитесь.
— Надобно дать знать президенту! Президент ничего не знает...
Матери! Сперва матери!.. О, какое будет счастье! Какою
благодарностью мы обязаны ему!
Во время этой сцены, Эмилий, принимавший в ней небольшое
участие, смотрел на всех, угадывал впечатление, глядел на Алексея
и, с чувством прижимая его руку к сердцу, улыбался...
— Пожалуйста, научите всех нас говорить с ним! Мы будем
вашими помощниками! — воскликнула Анна.
Любовь полна эгоизма, но не должно обвинять ее за это: как
земное чувство, она не может быть другою. Спустя несколько
минут, Юлиан занялся Полей, Поля подошла к Юлиану, и, забыв о
Эмилии, об Алексее, они продолжали шепотом разговор, начатый
вчера в саду и прерванный дождем... Анна тайно молилась, Алексей
незаметно удалился с душою, полной радости и спокойствия, какие
возбуждает в человеке исполнение великой и святой обязанности...
Он сознавал, что, возвратив Карлинским погибшего брата, оказал
им услугу и вполне отплатил за их расположение.
Лишь только вышел Алексей, Анна проворно подошла к брату
и сказала ему:
— О, ты сто раз был прав, когда упрекал меня за то, что я не
поняла Алексея! Что это за человек! Какое в нем сердце, сколько
благородства и характера!.. Чем мы возблагодарим его?..
В эту минуту Юлиан против воли стал паном.
— Надо подумать и что-нибудь сделать для него... Он беден...
— Брат, — воскликнула Анна, — за подобные вещи не
платят!..
Поля также бросила на него почти сердитый взгляд. Юлиан
покраснел и прибавил в замешательстве:
— Ты не поняла меня... Я не то хотел сказать.
— Заплатим ему сердечной дружбой, вниманием,
покровительством и уважением, какого заслужил он.
Поля насмешливо улыбнулась и произнесла с горьким
упреком:
— Какие же вы паны! Сейчас хотели бы заплатить, чтобы
расквитаться с бедняком и ничем не быть ему обязанными. Не
бойтесь! Алексею заплатит его собственное сердце и привязанность к
вам, которой, кажется, вы не поняли... Вы судите о нем строго,
безжалостно! Я лучше всех вас знаю его: вы смертельно обидели бы
бедного человека, если бы сказали ему о вашей благодарности.
Возвысьте его до себя, если даже и после теперешней жертвы он в
ваших глазах представляется ниже вас, назовите его братом... Вот
высшая награда, какую можете дать ему!
— Разве мы когда-нибудь смотрели на него иначе? — спросила
Анна.
305
— Уж позвольте мне и ему судить об этом, — прошептала
сирота, бросая взгляд на Юлиана, — и перестанем говорить об этом
предмете...
Избегая благодарности и желая на время удалиться из Карлина,
Алексей сел на коня и поехал в Жербы к матери... Он бывал там
довольно часто, впрочем, занятия и поездки иногда по две недели
не дозволяли ему посетить родного дома. Но когда у Дробицкого
страдало сердце, когда среди длинной, печальной и уединенной
жизни в Карлине его грызла тоска, тогда он по инстинкту летел к
своей соломенной крыше и, несмотря на то, что мать всегда была
к нему сурова и мало снисходительна, находил у нее и у братьев
сочувствие, которое заменялось в Карлине вежливостью —
холодною и заботливою, но не братскою, не материнскою.
Юлиан с каждым днем становился к нему холоднее, потому что
страстная любовь к Поле делала его равнодушным ко всему
другому. Алексей чувствовал необходимость подышать воздухом родной
деревни, взглянуть на свою комнатку, занимаемую теперь Яном,
немного выплакаться перед матерью, хотя он тщательно скрывал от
нее свое сердечное страдание и тоску, или точнее — тайные их
причины.
Когда Алексей показался на дворе, то не узнавший его и
залаявший Курта первый встретил его, потом торопливо выбежал из
конюшни Парфен, и затем Ян явился на крыльце, наконец и сама
Дробицкая с чулком вышла навстречу любимого сына: она сильно
тосковала по нему, просиживая целые дни у окна.
Надо было видеть, как пристально мать оглядела сына, стараясь
прочитать по одежде, лицу и малейшим движениям, что
происходило с ним и что привело его домой. Она не смела надеяться, что
Алексей возвратился навсегда, но втайне молилась об этом...
Алексей был одет лучше и наряднее прежнего, имел прекрасную
лошадь, английское седло и сам походил на панича... Ян отчасти
завидовал брату, но больше смеялся над ним. Дробицкая безмолвно
обняла Алексея, дала ему поздороваться с Яном и подать руку
улыбавшемуся Парфену, который сверкающими глазами выражал
радость, что увидел своего панича.
— Ты что-то мне не нравишься, милый мой, — начала она,
спустя минуту, — стал похож на панича... Одет как кукла, а на
лице видно утомление... Ты состарился от этого кумовства с
барами. Ну, каково тебе там? Говори — да только подробнее, длиннее,
пространнее... ведь ты не был у нас две или три недели... Хорошо
ли тебе?
— Хорошо, прекрасно, как видите, маменька: ни в чем нет
недостатка...
— Ни в чем? — спросила Дробицкая, взяв сына за руку. -— Ни
в чем?..
Алексей потупил глаза и прибавил:
306
— Человеку всегда недостает чего-нибудь... для чего он стал бы
жить, если бы наелся досыта?.. Ну, как идет у вас хозяйство? Как
живет Ян, вы, маменька?
— У нас — захотел!.. Разумеется, хозяйство да разные
хлопоты... Ян — золотой малый, трудится — и мне довольно этого...
только нам скучно без тебя... оба глядим на тот замок, что украл
тебя у нас, и часто, не говоря друг другу ни слова, поплачем...
— Они так добры ко мне!
— Почему же и не быть им добрыми? Они ко всем добры! Верю
и уважаю их. Но не обманывайся, Алексей, эта доброта —
насущный хлеб, которым они обделяют всех слуг своих, а ведь и ты
принадлежишь к числу их... Когда-нибудь они прямо дадут тебе
почувствовать, что в их глазах ты не больше, как слуга... только дай
Бог, чтобы не скоро и не горько! Еще никто не побратался с ними...
Даже те, кто после долгих вздохов достиг счастья породниться с
ними. Они видят в этом великую жертву со своей стороны...
— По крайней мере до сих пор они не дали мне почувствовать
этого...
— Значит — ты умен и еще не подал к тому повода! Поступай,
как знаешь, но чем скорее, милый Алексей, ты возвратишься сюда,
тем лучше!.. Помнишь, ты рассказывал мне об одном немце, что
показывал львов и тигров... он бил их и повелевал ими, пока
наконец послушные звери не разорвали неосторожного господина.
До сих пор я всегда боялась твоих Карлинских, точно львов и
тигров...
Алексей рассмеялся.
— Милая маменька, вы не знаете Юлиана, особенно Анны.
Дробицкая взглянула сыну в глаза, пожала плечами и
воскликнула:
— Знаю святую, благородную, добрую панну Анну, ведь она
бывает здесь в Жербах, довольно взглянуть на нее, чтобы
полюбить... Но... она такая знатная панна!
— Маменька, это старинное предубеждение.
— Шляхетская недоверчивость... может быть, но человек всегда
остается человеком: у всякого есть свои слабости... Если бы панна
Анна была дочерью бедного шляхтича, то я стала бы перед нею на
колени, а теперь... только боюсь ее...
— Потому что не знаете ее, милая маменька!..
— Не знаю? Взгляни-ка на мои седые волосы! Ты, что ли,
знаешь лучше? Ох, дитя, дитя!
Этим кончился разговор матери с Алексеем. На дворе показался
пан Мамерт Буткевич, за ним пан Пристиан, потом вдова Буткевич
с Магдусей...
— А вот они разве лучше? — тихо спросил Алексей.
— Если уж говорить правду, — отвечала Дробицкая, — так
гораздо лучше жить с ними, потому что их прямо видишь, как в
зеркало, не надо много думать о том, что у каждого из них за
пазухой...
307
— Мое вам всенижайшее почтение! — воскликнул богач Ма-
мерт. — А, и пан Алексей здесь! Дорогой гость... Как же счастливо
я попал.
— Мое почтение, ха, ха! — отозвался пан Пристиан, вошедший
по следам Мамерта. — Ну, как вы там поживаете?
Несчастный щеголь не знал, что влюбленная и уже слишком
надоедавшая ему вдовушка шла вслед за ним, и немного смешался,
когда увидел ее на крыльце. Разряженная в пух пани Буткевич
пришла с неразлучной Магдусей и, вместо палки, по случаю
необыкновенной дородности своей, опиралась на зонтик.
— Как жарко! — проговорила она сквозь зубы. — Магдуся,
стой около меня!.. Здравствуйте, пане Пристиан!
Пержховский раскланялся с холодной вежливостью,
выражавшей сильное неудовольствие.
Надо было попросить гостей в комнату, потому что они не
могли поместиться на крыльце. Дробицкая, пожимая плечами,
повела с собою вдовушку. Мамерт, никому не позволявший опередить
себя, вошел вслед за дамами. Пристиан пробежал перед носом
Алексея... Приход этих гостей был предвестником визита всех
прочих соседей, и в самом деле, они немедленно начали приходить и,
меняясь до самой ночи, занимали гостя, не давая ему ни одной
свободной минуты поговорить с матерью. Не зная почему, но после
общества в Карлинском замке Алексей почти с удовольствием
слушал смешные разговоры, наивные вопросы и ответы жербенских
помещиков и наслаждался простотой, позволявшей читать в них,
как в открытой книге. Алексей видел в них смешное, но сквозь это
смешное в них пробивалось сердце, тогда как в высшем обществе
под вежливостью и наружной искренностью ничего нельзя было
заметить, а тем более заглянуть в глубину сердца.
Около полуночи Алексей отправился в Карлин. Ян проводил его
до крестов...
— Ну, что же случилось у вас, милые дети? — спрашивал
президент выбежавших навстречу ему Юлиана и Анну. — Говорите
скорее, зачем вы звали меня, какое неожиданное счастье посетило
вас? Уж не выиграли ли вы миллион в лотерею?
— О, больше! — воскликнула Анна.
— Больше миллиона? В какой же лотерее? — вскричал
президент.
— Вы не поняли, милый дядюшка... мы приобрели больше
миллиона... только выслушайте!..
— Слушаю, — отвечал президент, садясь на стул, — но
решительно не могу представить, что бы это значило...
— Алексей, благородный Алексей, возвратил нам погибшего
Эмилия!
Президент начал слушать со вниманием, но выражая более
любопытства, нежели радости.
308
— Представьте себе, дядюшка, этот благороднейший человек,
ничего не говоря нам, занимался, трудился... пока не добыл искры
рассудка у больного брата... Эмилий — говорит! Эмилий читает!
Эмилий ожил!
— В самом деле? — равнодушно спросил удивленный
президент. — Право, это неслыханное... самоотвержение... это чудо... и
что же, Эмилий начал говорить?
— Нет, но он разговаривает знаками... читает... живет...
— А, по методе глухонемых, — сказал президент с недовольной
миной. — Только смотрите, чтобы это усилие не повредило его
здоровью: он такой слабый...
— Теперь ему гораздо лучше, его здоровье значительно
поправилось...
— В самом деле, это неожиданное счастье... Я решительно не
понимаю, как это удалось, потому что всегда считал это
невозможным делом... Пойдемте к нему...
— У меня есть брат! Алексей дал мне брата, возвратил матери
сына... О, чем можем мы возблагодарить его!..
— Насчет этого не беспокойся, — равнодушно сказал старый
щеголь. — Заплатить деньги — немудреное дело... Пойдем к нему. Даже
я полагаю, что пан Дробицкий сделал это не без цели... Натурально,
и мы, со своей стороны, не можем принять такой жертвы даром.
Анна схватила президента за руку.
— Ради Бога... дядюшка! Разве вы не знаете его?
Президент улыбнулся с сознанием своего достоинства.
Стук экипажа возвестил о приезде пани Дельрио, потому что и
за нею также послали. Полковник и она входили в гостиную.
Потом президент остановился, последовал обмен приветствиями, по
обыкновению, холодных и вежливых.
Искренняя радость блистала в глазах матери, уже знавшей все.
В одинаковой степени желая видеть Эмилия и его спасителя, она
искала их глазами, но ни того, ни другого не было в гостиной.
Алексей под предлогом каких-то распоряжений нарочно уехал из
Карлина. Через минуту все отправились к Эмилию.
Мать не видела глухонемого с тех пор, как ее присутствие
произвело на него неприятное впечатление. Она полагала, что,
придя в себя, Эмилий встретит и ее иначе... и не обманулась в
этом. Анна, опасаясь сразу ввести всех к Эмилию, сама
предуведомила его о приезде матери и потом вошла вместе с нею.
При первом взгляде на сына пани Дельрио нашла в нем
необыкновенную перемену... Эмилий первый раз в жизни улыбнулся
матери! И эта счастливая минута вознаградила ее за многолетние
страдания: она не могла удержаться от слез и прижимала к сердцу
несчастного сына... Она, верно, бросилась бы в ноги своему
благодетелю, если бы в эту минуту он явился перед нею. Эмилий глядел
на полковницу так, как будто видел ее первый раз в жизни,
улыбался ей и живыми знаками говорил Анне о матери, еще не
умевшей понимать его:
309
— Скажи, что это он все сделал... Он дал мне возможность
познать Бога, вас, маменьку и себя самого...
Вслед за пани Дельрио вошел немного ревнивый президент и
устремил беспокойные взоры на Эмилия... Он не так, как другие,
чувствовал воскресение несчастного, даже его лицо сделалось
печальным... Спустя полчаса и избегая полковницы, не могшей
нарадоваться сыном, он, в каком-то волнении, увел с собой Юлиана и
пошел с ним в сад, поручив полковника Поле, без милосердия
мучавшей старого любезника насмешками, за которые тот платил
девушке самыми отборными комплиментами.
Президент был очень задумчив и молчал, но когда они дошли
до Вылазки, где уже никто не мог подслушать их, он вдруг
обратился к Юлиану и, пожав плечами, воскликнул:
— Ну кто просил об этом нашего Дробицкого? С какой стати
ему пришло на ум вмешиваться в подобное дело?
— Что это значит, дядюшка? Я не понимаю вас...
— Сейчас поймешь... Все устроилось прекрасно, но, несмотря
на то, милый Юлиан... из Эмилия никогда не будет толку, потому
что он существо неполное и теперь, может быть, гораздо более
несчастное, чем прежде, а ты еще вчера был полным владельцем
Карлина, а теперь потерял половину...
Президент оживлялся по мере разговора.
— Закон не устраняет глухонемых от прав наследства, если они
могут говорить знаками и имеют самосознание... притом, кто стал
бы думать о подобных вещах? Это в самом деле было бы
несправедливо... Но в то же время, понимаешь ли ты, какие отсюда
вытекают последствия? И без того ваше положение не слишком
блистательно: что же будет теперь?
Президент пожал плечами и заключил:
— Нечего сказать, прекрасно услужил вам пан Дробицкий.
Юлиан вздрогнул и рассердился на такие расчеты.
— Милый дядюшка, ваша любовь к нам ослепляет вас.
Оставить Эмилия на произвол судьбы значило бы то же, что убить его!
Возможно ли даже в мыслях допустить что-нибудь подобное?
— Да кто убивает его, сумасшедший! — вскричал
президент. — Пусть он живет! Я радуюсь, плачу... сознаю себя
счастливым, но ты стал теперь вдвое беднее, милый Юлиан. Кто знает?
Если Эмилий еще более поправится, то, пожалуй, захочет
жениться: не одна, а тысячи пойдут за него. Сколько я знаю, эти
глухонемые большей частью бывают самого страстного темперамента.
— Дядюшка, дядюшка! Ради Бога, не говорите так, это очень
огорчает меня.
— Ты еще ребенок и не видишь, что теперешняя жизнь будет
для Эмилия несравненно тяжелее, чем при отсутствии
самосознания. Он захочет владеть собою и не сумеет, люди будут водить его
за нос — и, кто знает?.. Не утверждаю положительно, а может
быть, и Дробицкий имел тут свои виды... недаром же он привязал
к себе Эмилия.
310
Юлиан еще раз горячо опровергнул предположения дяди.
— Так перестанем рассуждать об этом предмете, — сказал
президент. — Я верю в него, уважаю... но что сделано, того не
переменишь... вы бедны — и дело кончено, надобно искать средств
поправить дело... и, вдобавок, подумать, как бы заплатить за это
благодеяние пану Дробицкому звонкой монетой.
— Дядюшка! — опять вскричал Юлиан.
— Если так, то уж замолчу, — отвечал президент. — Будем
вместе утешаться, радоваться и благодарить Бога... Ты, верно,
сочтешь меня материалистом, прозаиком, расчетливым человеком, —
прибавил он, поворачивая к замку, — но я знаю свет и людей. Не
спорю, что Дробицкий благородный человек, что его
самопожертвование без интереса, но он не сделал благодеяния ни Эмилию, ни
вам.
Юлиан задумался.
— Теперь уже необходимо кончить образование Эмилия. Он
будет походить на человека, или вернее, на существо, подчиненное
и несчастное, — и вы должны будете дать ему часть из Карлина.
— Что же? Я охотно поделюсь с ним...
— Притом, надобно дать что-нибудь и Анне, хоть она не
думает идти замуж, хоть имя и красота ее более отталкивают нежели
привлекают искателей... Надобно проверить долги и, наконец,
сознаться, что Карлина вам очень мало...
— Но разве нельзя жить малым? — спросил Юлиан.
— Прекрасно! — возразил президент. — Только для этого
необходимо человеку сперва получить соответствующее воспитание или
переделать себя, не иметь лишних потребностей и привычек,
ограничиться хатой, простыми щами и армяком... а главное, — не иметь
на плечах тяжести, какую составляет знатное, но упавшее имя...
— Мне кажется, что можно с честью носить его и в бедности.
— С честью, как Цинцинат? Обрати внимание на современные
обычаи и скажи, возможно ли это?.. И достанет ли у тебя воли
отказаться от своих привычек, надеть серый кафтан, не вздыхать о
роскошной жизни? Сомневаюсь... Но тебе предстоят две дороги: или
тяжелая роль знатности без состояния, или более легкая
перспектива — богатая женитьба.
— Ни за что, дядюшка!
— Как? Что это значит? — спросил президент, пристально
глядя в глаза племяннику.
— Это противно моим понятиям... унизительно... это бесчестная
торговля!
— Юные понятия, очень юные! Надеюсь, Карлинский тоже не
чистый голыш и, со своей стороны, даст что-нибудь девушке, на
которой женится: зачем ты прямо предполагаешь, что это будет
женитьба без привязанности? Или тебе, может быть, уже нравится
какая-нибудь панна?
Юлиан не сказал ни слова, и тем прекратился для обоих
неприятный разговор. Впрочем, президент, открывшись племяннику, пре-
311
красно замаскировал свои чувства перед полковницей и Анной. Он
много хвалил Алексея, утешался Эмилием и не показывал виду,
что прозаический расчет для двух любимцев сделал его
несправедливым в отношении к третьему лицу...
Поздно вечером возвратился Алексей и не пришел в гостиную,
избегая благодарности и оправдываясь нетерпящими отлагательства
занятиями. Президент ничего не сказал на это, потому что с
радостью готов был отсрочить фальшивую благодарность. Но
полковница, шепнув что-то Юлиану, вышла вместе с ним из гостиной и
прямо направилась к квартире Дробицкого. Истинно глубокое
чувство заставило ее забыть приличие... Алексей изумился, увидя
входившую к нему полковницу, и растерялся, но она не дала ему
времени опомниться.
— Вы возвратили мне сына! — воскликнула она с чувством. —
За это мало выразить вам одну благодарность, вы подарили мне
счастливейшую минуту в жизни, и я пришла сказать вам и
заверить при Юлиане, что с этой минуты считаю вас как бы
собственным своим сыном. После них вы будете занимать первое место в
моем сердце... Я не верила в людей, вы внушили мне эту
утешительную веру, да наградит вас Бог счастьем.
— Смею вас уверить, — скромно отвечал Алексей, — что
высочайшую для меня награду составляет цель, так счастливо
достигнутая мною. Я сделал то, что обязан был сделать и так, как только
мог сделать, если вы хотите доказать, что питаете ко мне хоть
слабое расположение, то не станем больше упоминать об этом.
Случай хотел, чтобы Поля в тот день была раздражительна и в
самом капризном расположении. Наблюдательный президент, следя
за молодыми людьми, хорошо заметил, как племянник, выходя из
терпения и забыв предосторожность, ежеминутно подбегал к Поле
и просил у нее прощения, хоть не сознавал вины своей.
— Что это значит? — сказал он самому себе. — Ужели
снюхались... Дай Бог, чтобы полковница говорила неправду. Пожалуй,
эта интриганка в самом деле готова завлечь его в сети. Эмилий, да
женитьба Юлиана на такой нищей окончательно унизят Карлин-
ских... Пора подумать о средствах...
Прежде всего президенту представилось, что Алексей должен
знать об отношениях молодых людей, что через него легко открыть
тайну и действовать. Но он тотчас одумался, вообразив, что Дро-
бицкий, по всей вероятности, участвует в этой интриге и даже
покровительствует любовникам...
Проницательные и, по-видимому, хорошо знающие свет люди
всегда имеют тот недостаток, что подозревают всех в
неискренности, притворстве и каких-то тайных намерениях. Оттого они часто
усматривают небывалые вещи, а избыток разума не позволяет им
идти к цели самой прямой дорогой.
Строго разбирая все обстоятельства, президент пришел к
заключению, что Дробицкий вырвал Эмилия из бессмысленного состояния
собственно для того, чтобы овладеть им, что, следуя демократиче-
312
ским принципам, он непременно помогает Юлиану и Поле и т. п.
Вследствие таких соображений он решился наблюдать, следить, ни
с кем не советоваться и, если представится необходимость,
поступить решительно, только действовать без посторонней помощи.
— Прекрасную птицу посадил я в здешнюю клетку! — говорил
он самому себе. — Даже Анну очаровал! Кто знает? Пожалуй, он
готов сойти с ума и посвататься за нее: подобным панам все может
придти в голову. Да, Карлинские погибли, если мы не предупредим
возникающего зла.
Вследствие такого тайного совещания с самим собою президент
во время чая отозвался веселым тоном:
— Как я рад, что дома покончил все и теперь не имею
экстренных дел!.. По крайней мере могу несколько дней прожить в Карли-
не и повеселиться с вами...
Полковница приняла эти слова за обыкновенную угрозу, чтобы
выжить ее, но она была теперь так счастлива, что даже не боялась
президента, а полковник сказал со вздохом:
— Что касается меня, то хоть я очень привязан к семейству, к
которому некоторым образом имею счастье принадлежать, однако
крайность заставляет меня ехать домой...
— Некоторым образом? Хорошо, что он прибавил эту фразу, —
проговорил президент вполголоса. — А я уж думал, что он в самом
деле подарит нас родством своим...
Юлиан и Поля вовсе не остерегались президента. Внешне они
не глядели друг на друга, но постоянно были вместе, не хотели
сходиться, но встречались каждую минуту, по временам менялись
такими словами, которые через головы всех должны были долететь
только до них двоих. Им не приходило на мысль, что дядя и мать
смотрели на все это и угадали их отношения... что прежде, нежели
кончился вечер, президент уже положительно уверен был в их
взаимной любви и вышел в страшном беспокойстве, потому что
даже понял и то, как далеко зашли молодые люди...
Что оставалось тут делать? Прежде всего необходимо было
удостовериться, что это правда, потом действовать... Вдобавок,
предостережение полковницы, ее предчувствие, так скоро сбывшееся,
жестоко мучили президента, потому что внутренне унижали его...
Он должен был сразу послушаться ее... Теперь мать имела полное
право сказать ему прямо в глаза:«Я давно предвидела это! Ты
ничего не делал... следовательно, вся вина должна пасть на тебя
одного!»
Удалившись в свою комнату, президент долго ходил в
беспокойстве. Ему нужен был чей-нибудь совет и убеждение, чтобы
немедленно действовать. Целый час он размышлял о том, кого спросить,
кому открыться, и наконец решил обратиться к Борновскому.
Это был старый слуга дома Карлинских, один из придворных
чинов старинного штата, человек в высшей степени честный. Гос-
313
пода любили его за верность и преданность и долго не решались
отнять у него звание ревизора по всем имениям, сопряженное с
должностью эконома в ближайшем фольварке. Наконец, когда дела
пошли хуже, ему под предлогом старости и слабого здоровья
предложили пенсию. Борновский получил домик с огородом, известное
количество мер хлеба, триста злотых и, не имея ни жены, ни детей,
жил в полном довольстве. Пятидесятилетний и седой старик — он
был еще проворен, свеж и, в виде милости, просил себе
какое-нибудь занятие, чтобы не есть даром хлеба. Наконец его назначили
блюстителем порядка между слугами, но последние только
смеялись над ним. Борновский ходил с места на место, суетился,
кричал, потому что во всю жизнь был необыкновенно деятелен, и голос
его слышен был за версту — так он горланил и ругался!
Измучившись от беготни и охрипнув от ругательств, он имел полное право
выпить в день пять или шесть рюмок водки, которую любил, и,
таким образом, все минуты жизни проводил, по-видимому, в
постоянных занятиях, но в сущности ровно ничего не делал.
Борновский принадлежал к числу людей, у которых вся
наружность — обман. Высокого роста, здоровый, сильный, вертлявый,
любивший поговорить, целый день на ногах, в поту и трудах, — он
решительно ничего не делал. Он каждую минуту ссорился в полной
уверенности, что делает дело, но был слеп, и все легко обманывали
его. В глазах Борновского выражалась сметливость, сверкал огонь,
а из уст сыпались одни только обещания:«Да у меня-то все духом!
Ведь у нас вот как! Они уж знают меня!» Но Борновский
бессовестно лгал, потому что на деле не было ничего подобного. Все время
проходило у него в разговоре, криках, рассказах и анекдотах. Он
страшно ругался, но никого не бил, потому что имел добрейшее
сердце, был глубоко привязан к помещикам и в строгом смысле
бескорыстен... Довольно ограниченного ума, он, однако,
присмотрелся к людям и превосходно угадывал характеры, но никогда не
пользовался этим, постоянно болтая с людьми, лучше всех знал,
что делается во дворе, кто что сказал или сделал. Кто хотел узнать
о чем-нибудь, тот прямо шел к нему, точно за справкой, и так как
Борновский не умел хранить секретов, то его выспрашивали обо
всем, даже под веселый час он, верно, не скрыл бы собственного
преступления.
Когда сам Юлиан заведовал имением, Борновский употребляем
был на посылки, для наблюдения за работами и в других подобных
поручениях. Алексей, хотя скоро понял прежнего слугу, но не
удалил его из службы и позволял старику воображать себя деятельным
членом карлинской администрации, поверяя ему только то, что
могло сделаться без него или даже вовсе не делаться.
Борновский носил огромные усы, держался прямо и походил на
отставного военного, имел глаза выпуклые и живые, щеки
румяные, нос большой, губы толстые и подбородок, покрытый волосами
с проседью. Старый холостяк — он еще любил волочиться и в
девичьей всегда имел две начатые интрижки: одну, в полном рас-
314
цвете, а другую на запас — в случае измены, чтобы ни на одну
минуту не быть огорченным или осмеянным. Девушки делали с
Борновским что хотели и немилосердно смеялись над ним, триста
злотых пенсии, до последнего гроша, шли у него на угощения и
подарки.
— Любезный Борновский, — сказал президент, засевши в
кресло наедине с ним, — скажи мне, что у вас слышно здесь?
— Да что, ясновельможный пане президент? Благодаря господа
Бога, все идет хорошо...
— Довольны вы паном Дробицким?
— Как же не быть довольными, ясновельможный пане? Человек
аккуратный, дельный, у него все идет, как по маслу... Было не худо
и при ясновельможном пане Юлиане, но ему ли возиться с делами?
Он, позвольте доложить, не создан для этого, а Дробицкому
теперешняя должность — чистый клад!
— Так он деятельный и честный человек?
— О, честный, и добрый, а голова у него... что за голова! Как
он умеет узнавать людей! Со мною, позвольте доложить, было так:
он только посмотрел на меня и уже пронюхал, на что я гожусь.
Если что понадобится ему, то сейчас меня зовут, а у меня все
явится духом, живо, по-военному... сказать правду, он слишком
строг, не любит потакать, но зато уж человек такой
добросовестный...
— Любят его люди?
— Дворовые не слишком, но крестьяне очень любят... Характер
крутой, в счетах не думай провесть его... трудится, точно вол...
— А что поделывает пан Юлиан?
— Что? Добрый панич! Теперь отдыхает себе...
— Послушай-ка, Борновский, — спросил президент, понизив
голос, — не грезится ли мне, что пан Юлиан пустился в любовные
связи с панной Аполлонией? Как тебе кажется?.. Не заметил ли ты
чего-нибудь?.. Ведь ты тертый калач...
Борновский с улыбкой покрутил седой ус. Ему очень льстил
этот фамильярный вопрос. Потому, оглянувшись на все стороны,
старик поднял руку, махнул ею, рассмеялся и утвердительно
кивнул головой.
— Обыкновенное дело — молодость...
— Да ты заметил что-нибудь?
— Извольте доложить, пан, дворовый человек знает свою
обязанность... должен быть слеп. Я никому не сказал бы этого, кроме
вас, ясновельможный пане... Известное дело... молодые люди
каждую минуту видят друг друга, могло ли быть иначе?
— Да ты сам видел что-нибудь, или только люди говорят об
этом?
— Люди говорить не смеют, но как не видеть, если они вовсе
не скрываются?
— Ну, расскажи, что знаешь... Может быть, нужно поискать
для них лекарства...
315
— Вы не измените мне, ясновельможный пане?
— Как ты глуп, любезный Борновский!.. Кому же изменял я?
— Покорно благодарю вас, ясновельможный пане! — отвечал
старый слуга с низким поклоном. — Я смотрю на них каждый
Божий день... и лучше всех знаю: это формальная интрига, я
хорошо понимаю подобные вещи...
— И свидания?
— Буквально каждый день — и в саду, и в комнатах, и на
прогулках...
Старик махнул одной рукой, а другой, засмеявшись, закрыл рот...
— И вовсе не скрываются?
— Им грезится, что никто их не видит и не понимает, но это,
позвольте доложить, разве только слепой не заметит...
— Как ты полагаешь: в близких они отношениях между собою?
— Этого не знаю... но, без всякого сомнения, они должны быть
близки друг к другу...
— А панна Анна?
— Этот ангел, позвольте доложить, ничего не видит, потому
что она невинна, как ребенок...
— Ну, а Дробицкий?
— Пан Алексей, должно быть, знает все дело, но он ловкий
малый, молчит, как рыба.
— Может быть, он помогает им?
— О, нет! Они не нуждаются в посторонней помощи, сами
ведут дело... Но и мешать им он также не может.
Достигнув, чего хотел, и даже узнав подробности, президент
отпустил Борновского и с душевным беспокойством лег спать.
Питая живейшую привязанность к своим, как называл он, детям, он
опасался гибельных последствий интриги Юлиана. Не имея сил
заснуть до полуночи, он вышел в сад, чтобы освежиться и
придумать, что делать.
Из его комнаты в нижнем этаже были стеклянные двери в
боковую аллею, и, отворив их, президент прямо очутился в
тенистом парке. Уже целые полчаса блуждал он по дорожкам, как
вдруг, проходя мимо липовой беседки, услышал там шум... Он
заметил какие-то две фигуры, сидевшие под деревьями на скамейке
и, нисколько не колеблясь в подобном случае быть шпионом,
тихонько подошел ближе.
Легко догадаться, что это были Юлиан и Поля, по
обыкновению, неосторожные и так сильно занятые друг другом, что даже
забыли о посторонних глазах. Живой разговор довольно громко и
явственно вырывался из-под лип, так что президент мог слышать
каждое слово.
— Не говори мне этого! — воскликнула Поля отчаянно,
страстным голосом. — Я не хочу обманывать себя надеждами, ничего
не желаю в будущем... хорошо знаю, что твои родственники не
позволяют тебе жениться на бедной сироте... Признайся, ведь я не
рассчитывала на это, бросаясь в твои объятия? Моя любовь вознаг-
316
раждена минутой счастья, ничего больше не нужно ей, будущее не
наше, кто может быть уверен в нем? Я ничего не желаю, кроме
твоего сердца...
Президент недоверчиво покачал головой.
— Бесценная моя Поля! — отвечал Юлиан слабым голосом. —
Ты не рассчитывала на будущее, но я для собственного счастья
должен упрочить его... Могу ли я прожить без тебя? Будь покойна!
— Только люби меня... больше ничего не нужно мне.
— Ты напрасно мучишь себя грозными предчувствиями.
— Не упрекай меня! Я знаю, что я отравляю желчью и ту
малую чашу счастья, которая послана мне Провидением... но я не
умею любить иначе: я люблю страстно и безумно отравляю и
убиваю себя моею любовью. Ты сам видишь в моих глазах то
равнодушие, то презрение, то изнеможение, я вспыхиваю, мучаю и тебя
и себя. Это наказание за мое преступление.
— И ты называешь любовь нашу преступлением?
— Не лги передо мною. Я знаю, что сделала... Сирота, слуга —
я из безумной потребности любви возмущаю семейное спокойствие
там, где меня призрели, изменяю самой нежной дружбе... Это
низко!.. Зато и наказание за преступление должна буду переносить
одна я... Для тебя любовь пройдет, как сон, в мечтах зрелого
возраста ты припомнишь ее себе, как что-то непонятное и
странное... Но для меня она оставит след на всю жизнь и, может быть,
по ту сторону гроба. О, я умру, должна умереть, если разлучат
нас... Тогда я не сумею переносить бремя жизни, ослабею... изменю
тебе и себе... с бешенством стану бросаться на людей...
Поля расплакалась. Юлиан утешал ее.
— Ребенок! Ты так мало надеешься на меня и на мое сердце...
— Золотое сердце! — возразила сирота. — Но волен ли ты
следовать его внушениям? Президент, полковница каждую минуту
могут понять нас, может быть, уж знают все, нападут на тебя, меня
выгонят... ты поддашься им...
— Никогда! — проговорил Юлиан, собираясь с силами.
— Молчи! Ничего не обещай мне, потому что я ничего не
требую. Ты воображаешь, что в награду своей навязчивой любви я
приму твою руку, твое сердце, твое будущее? Нет! Я предалась
тебе не с тем, чтобы ты заплатил мне за это браком... но потому,
что любила тебя... безгранично. Ты думаешь, что я позволю свету
оценить мое чистое сердце и сделать любовь торговлей и
преступлением?.. Нет! И во мне есть своя гордость. Я охотно сама приношу
жертву, но не приму ее от другого... потому что я бедна, что я хочу
дарить, а не принимать...
— Поля, ангел мой!.. Подумай, что ты хочешь сделать со мною.
— Ты выпил из моих уст первое, может быть, чистейшее
наслаждение жизни и не забудешь его сладости... Но ты мужчина!
— А ты женщина!
— Правда, и женщины бывают непостоянны... Но данное
счастье привязывает их к тем, для кого, хоть короткое время они были
317
ангелами, тогда как мужчин любовь истощает и делает холодными.
Вы любите, пока домогаетесь любви, а достигнув ее, бросаете под
ноги, как изорванный кусок вчерашнего бального наряда...
— Может быть, в самом деле, существуют подобные люди, но я...
— Каждый составляет исключение, пока любит, когда любовь
минет, все похожи друг на друга...
Президент уже не слышал конца разговора, да и не имел
надобности слушать далее. Пользуясь минутой горячего объятия, он
незаметно отошел прочь и возвратился в свою комнату в таком
беспокойстве, какого не испытывал во всю жизнь.
Впрочем, он благодарил случай, нечаянно приведший его туда,
потому что подслушанный разговор лучше всего объяснил ему
состояние сердец любящей пары. При всей недоверчивости своей
президент не обманулся в Поле, он не обвинял, а только жалел ее.
Вначале он колебался, но голос девушки, смешиваемый со
слезами и свидетельствовавший о своей искренности, рассеял в нем все
подозрения... Он уже не мог заснуть, сел и думал, что начать.
Полковница каждую минуту могла заметить нечаянно открытые им
отношения молодых людей. Надобно было предупредить ее и то,
что было делом случая, представить плодом своей
предусмотрительности. Президент составил полный план, как действовать. Он
порешил, не делая никаких упреков Юлиану, прежде всего обратиться
к Поле — и немедленно женить Карлинского, чтобы серьезными
обязанностями стереть и изгладить в нем память о теперешней
интриге.
На другой день президент сам искал полковницу. Пан Дельрио
уехал рано поутру, а она осталась, желая вполне нарадоваться
Эмилием. Счастье сделало ее равнодушной к мелким
преследованиям неумолимого врага. Они сошлись перед обедом в кабинете:
полковница — веселее обыкновенного, президент — бледный и
взволнованный, но он еще довольно искусно разыгрывал роль человека,
который умеет владеть собою.
— В последнее свидание, — начал он тихим голосом, садясь
рядом с невесткой, — вы сообщили мне свои опасения насчет
Юлиана и Поли.
— Полагаю, что эти опасения были не напрасны.
— Я давно... может быть, раньше вас, заметил, что они любят
друг друга, но могу уверить вас, что, как прежде, так и теперь, Поля
не хотела заставить Юлиана на ней жениться. С другой стороны, я
знал и Юлиана: это один из благородных, но слабых характеров, в
которых раздражением и препятствиями можно возбудить только
энергию и упорство. Я не нашел нужным заграждать им дорогу и
раздражать Юлиана, но решился дать его страсти развиться
обыкновенным образом, потом она должна истощиться в самой себе.
— Может быть, расчет ваш верен, — возразила полковница, —
но как бы он не обманул вас?
318
— Кажется, я довольно знаю человеческое сердце. Если бы мы
стали препятствовать, то Юлиан поступил бы наперекор нам. А
теперь — придет время, он сам собою разлюбит и бросит ее...
— Как хладнокровно вы говорите о подобных вещах!
— Как благоразумный человек. Печальная, но неоспоримая
истина... Поля не имела намерения поймать Юлиана в сети: она
искренно любила и любит его. Но она горда: довольно сказать ей
одно слово — и она возвратит ему свободу. Я хорошо знаю ее.
Теперь я хотел бы просить вас только о том, чтобы вы вполне
положились на меня, не мешались в это дело и не препятствовали...
— Но что я значу здесь? — с выражением обиды воскликнула
пани Дельрио.
— И прекрасно. Мне кажется, подобные дела более приличны
мужчинам, чем женщинам... Надобно, наконец, пощадить и бедную
Полю: дадим за ней небольшое приданое, выдадим ее замуж, а
Юлиана женим.
— А если это поздно? Если Юлиан искренно любит ее?
— Да, Юлиан искренно любит ее, и в самом деле уже поздно
сразу прервать их сношение, но в подобных случаях чем позже, тем
безопаснее... Страсть остывает.
Полковница с видом неудовольствия и досады пожала плечами.
— Делайте, что вам угодно! — живо произнесла она. — Я ни
во что не стану вмешиваться... Для меня обиднее всего та мысль,
что этот ангел Анна была несколько времени окружена атмосферой
этой странной интриги... Если бы все это кончилось поскорее...
— И я, со своей стороны, поверьте, буду стараться об этом же...
— Какая дерзость в этой девочке-сироте! Какая смелость!..
Поднять глаза на Юлиана, увлечь его, привязать к себе...
Президент рассмеялся.
— Вы несправедливы к Поле, — сказал он. — Возможное ли
дело — жить с Юлианом под одной кровлей и не привязаться к
нему со всей страстью? А молодость? А потребность сердца? Я не
обвиняю ее. Притом, все это останется втайне: мы выдадим ее
замуж, удалим отсюда, и никто ничего не узнает.
Нечаянный приход Анны прервал разговор. Президент начал
расспрашивать невестку о хозяйстве полковника, заговорил о
политике, стараясь быть веселым, хотя тревога грызла его сердце.
Потом пришел Алексей, с которым президент был чрезвычайно
вежлив, но издали строго следил за ним. Наконец явилась Поля,
по какому-то необъяснимому инстинкту, сообщаемому высоко
развитым чувством, она вздрогнула при виде президента. Еще вчера
она совершенно равнодушно смотрела на него, а сегодня уже
предчувствовала в нем недруга. Для нее довольно было одного взгляда,
чтобы угадать, что этот вежливый и холодный человек будет иметь
тяжелое влияние на ее судьбу и жизнь. Холодная дрожь пробежала
по ее телу, пораженная печалью, Поля старалась избегать его.
Президент наблюдал за нею, и волнение девушки не ушло от его
взглядов, но он старался как можно ласковее обращаться с Полей.
319
Юлиан в такой же степени был беспокоен и расстроен, как и
Поля, казалось, страсть сильно изнуряла его... Он любил, но
чувствовал себя как бы в оковах — и страдал... Последняя энергия его
истощилась в тайной борьбе...
В этот и последующие дни президент молчаливо занимался
наблюдениями, ловил выражения, подслушивал и окончательно
убедился, что иначе невозможно действовать, как через Полю. Он
только ждал отъезда полковницы, нарочно отправил Юлиана к
соседям, Анну отослал к Эмилию, Алексея занял делом и остался
один с Полей. Видя все эти приготовления, бедная жертва
предугадывала тяжелую минуту, которую должна была пережить, хотела
бежать, избавиться от встречи с президентом, сказалась больною,
легла в кровать... Но президент послал ей сказать, что непременно
желает ее видеть — и несчастная Поля с трепетом вышла к нему,
как приговоренная к казни...
То же самое предчувствие, которое указывало ей в президенте
врага, сказало теперь, что пробил ее последний час. Президент
встретил ее улыбкой, начал шутками и, видя блеснувшие на глазах
ее слезы, старался успокоить ее и придать ей смелости, но
напрасно... Голова Поли кружилась, в глазам у нее темнело, она едва
могла стоять...
— Пойдемте погулять в сад! — сказал наконец старик,
опасаясь, чтоб его не подслушали в комнатах.
— Вы, в самом деле, безжалостны! — отвечала Поля, едва
передвигая ноги. — У меня так болит голова... я так расстроена...
— Прогулка самое лучшее лекарство в таких болезнях! Мы
немного пройдемся и воротимся назад.
— Это необходимо? — спросила Поля умоляющим голосом.
— Если вы хотите сделать мне одолжение, — вежливо сказал
президент и отворил двери.
Они вышли, и несколько минут продолжалось убийственное
молчание. Сердце Поли билось так сильно, что слышен был каждый
удар его. Лицо девушки то обливалось кровью, то бледнело как
мрамор... дыхание становилось тяжелее... холодный пот выступал
на висках...
— Панна Аполлония, — произнес Карлинский, взяв ее за
руку, — мы должны поговорить откровенно, искренно, как добрые
друзья...
Поля ничего не отвечала. Она слишком хорошо поняла слова
президента... Неизвестность тяготила ее, она скорее желала
умереть, нежели испытывать жестокие мучения.
— Я знаю все! — заключил Карлинский с ударением. —
Теперь необходимо подумать и позаботиться об этом. Я принимаю в
вас искреннее участие и потому говорю прежде всего с вами.
Слезы ручьем брызнули из глаз сироты.
— Вы знаете все, да я и не хочу скрываться! — возразила она
с гордостью. — Что ж вы придумали? Конечно — прогнать
несчастную за то, что она принесла беспокойство, страсть, позор в тот
320
дом, который призрел ее?.. Если я сумею искупить мой грех, какой
бы то ни было жертвою, то говорите, я готова!
— Я всегда надеялся на чистоту души вашей, на характер, на
ваше здравое понятие о свете и людях, —- равнодушно отвечал
Поле президент. — Страсть в молодом возрасте есть потребность,
необходимость, жизнь: я не обвиняю, а только жалею вас. С другой
стороны, я хорошо знаю и то, что можно было только любить
Юлиана, но не жить с ним... Впрочем, он гораздо виновнее вас...
— Он? — перебила Поля. — Ошибаетесь! Он избегал меня,
отталкивал, защищался, я сама навязалась ему со своей безумной
любовью. Виновата я — и никто больше!
— Повторяю, вы не виноваты, но... — прибавил президент, —
вы все-таки должны были предвидеть, что вам угрожает. Надеюсь,
что вы никогда не имели в виду выйти за Юлиана: подобные вещи
случаются иногда в романах, а на свете почти никогда, если же
случаются, то ведут к огромным жертвам, к великим несчастьям.
— Но ведь вы и не обвиняете меня в таком низком расчете?
— Нисколько!
Поля закрыла глаза...
— Вы так привязали его к себе, — продолжал президент, —
что допущенное зло может быть исправлено единственно вами...
— Приказывайте, — хладнокровно проговорила Поля, — я
слушаю...
— Юлиан любит в первый раз, любит страстно,
раздраженный — он решится употребить крайние средства, ни убеждениями,
ни препятствиями нельзя остановить его... Только вы одни можете
сделать это...
— Я сделаю все! Я должна поплатиться за минуту счастья... но,
пане президент! — воскликнула девушка, сложив руки. —
Позвольте сколько-нибудь продолжить эту минуту... это первая и последняя
моя любовь!..
— Нет, нет, нет! — прервал неумолимый судья. — Чем дольше
Юлиан останется в этих оковах, тем крепче прирастет к ним.
— Дайте мне один месяц, хоть неделю, хоть несколько дней!
— Ни одного дня... и для вас, и для него, чем скорее, тем
лучше... надо кончить.
— Я ожидала этого! — воскликнула Поля, воодушевляясь
мужеством. — Я буду послушна, хоть и умру...
— Вы будете жить... и жить счастливо...
— Какое еще страдание вы придумали для меня?
— Любите вы его или нет?
— Люблю ли я? Вы еще сомневаетесь! — вскрикнула Поля,
заливаясь слезами. — Он сомневается!
— Всякая любовь должна иметь конец...
— Да, со смертью!
— Нет, конец ей — равнодушие! — возразил президент. —
Неужели вы хотите всю жизнь Юлиана отравить воспоминаниями?
— Но чего же вы требуете от меня?
321
— Теперь необходимо, чтобы вы сами прервали эту любовь,
полюбили другого, оттолкнули Юлиана, — вот единственное
средство уничтожить зло!
Поля разразилась истерическим смехом и воскликнула:
— Конец, достойный начала! Ради Бога, лучше выгоните меня,
убейте, очерните презрением!..
— Это не принесет ни малейшей пользы, — отвечал президент,
нисколько не волнуемый отчаянием Поли. — За изгнанной он
полетит во все концы света, презренную станет защищать, об убитой
будет плакать всю жизнь, а после измены останется у него только...
— Презрение?!
— Равнодушие! — вежливо поправил неизменно холодный
президент.
— Были ли вы когда-нибудь молоды? Было ли у вас сердце? —
вдруг спросила Поля.
Президент усмехнулся.
— Льщу себя надеждою, что еще до сих пор ношу часть его в
моей груди... и клянусь вам этим сердцем, что постараюсь
облегчить жертву, которую вы обязаны принести, вы изберете себе, кого
угодно, мы выдадим вас замуж, сделаем приданое...
Поля отскочила в сторону, точно раненная стрелою.
— И вы смеете говорить мне это, разорвав мою душу?.. О, это
низко, ужасно, бесчеловечно, подло!
— Ради Бога, говорите тише, нас услышат!
— Пусть слышат! — кричала Поля. — Знаете ли, какое чувство
пробудили вы в моем сердце? Чувство мщения — столь же сильное,
как любовь. Ваша судьба в моих руках, если я захочу, он женится
на мне... и я непременно сделаю это, если вы осмелитесь повторить
то, что сейчас сказали... Да что же я такое в ваших глазах?
— Самое благородное существо в мире! — воскликнул
президент, увидя себя на фальшивой дороге. — Я готов на коленях
просить у вас прощения...
— О, такие обиды никогда не забываются. Только этого
недоставало! Хотят заплатить мне... заплатить! О, это ужасно!
— У меня не было подобной мысли.
— Была!.. Вы не знаете бедных людей... Князья обыкновенно
платят своим любовницам и выдают их замуж: и вы хотели
поступить со мною точно так же! Но вы еще не князь, а я не
принадлежу к разряду развратных женщин.
— Вы сердитесь... для нашего разговора полезнее хладнокровие.
— У меня его нет и не может быть!
— Однако без него мы не кончим дела... Вы любите Юлиана:
поверьте, самым сильным доказательством вашей любви было бы
самопожертвование...
— Так бы вы и говорили, пане президент! Это я понимаю... Но
что же я должна делать? Что делать?
— Необходимо заняться кем-нибудь другим, бросить,
рассердить Юлиана и непременно, непременно выйти замуж!
322
— Сыграть комедию, драму! Притворяться, лгать и
собственными руками разорвать себе сердце!
— Панна! Я не виноват в этом.
— Так, виновата я, вы правы! Одна я должна терпеть
наказание за вину... избавить его от тоски и угрызений совести...
— Вы во всем видите трагедию.
— А вы смотрите на все так низко и равнодушно! Для вас все
ничего не значит. Любить и потом самой, собственными руками,
добровольно разорвать священные узы и притвориться, что любишь
другого. О, — прибавила Поля с насмешливой улыбкой, — какое
мне дело до других? Пусть страдают! Разве сама я не страдаю? Разве
для счастья Юлиана не стоит принести несколько бедных жертв?
— Следовательно, я могу надеяться на ваше слово? — спросил
президент.
— Послушайте, — сказала девушка решительным тоном, — я
сделаю все, что вы хотите, я, вероятно, умру и не перенесу своего
несчастья, но я сама виновата и — принимаю наказание: оно будет
доказательством моей любви к нему. Но если вы словом, даже
мыслью, выразите, что думаете заплатить мне за жертву, то я
разрушу все, и вы всю жизнь не вырвете его из моих объятий.
— Пожалуйста, простите меня за неосторожное слово...
— Предоставьте мне действовать и будьте спокойны! Я не
дорожу жизнью. Я с гордостью принесу себя в жертву, я умела
любить без расчетов и без трепета пойду на мучение... Оставьте же
меня с моими слезами!
Поля махнула рукою, президент тихо удалился в свою комнату.
Он достиг своей цели, но в душе его оставалось неприятное
чувство: он надеялся торжествовать над девушкой, уверен был, что
победит ее, а между тем она поразила и уничтожила его высотой
чувства и благородством сердца: президент чувствовал себя
униженным в глазах несчастной Поли и мучился этим.
Трудно выразить, что происходило в душе бедной девушки,
когда она осталась одна после разговора с президентом. Она прямо
побежала в беседку, бросилась на колени и плакала, плакала
горько и долго. Скорбь и отчаяние наложили на нее свою тяжелую
руку, на несколько минут она потеряла самосознание, чувство,
память, все... Пришел Алексей и как будто пробудил ее от сна. Он
был нарочно послан Юлианом, который очень беспокоился о ней,
но сам не имел возможности идти к ней, потому что президент
задержал его при себе. Поля подняла голову, услыхав шаги
Алексея. Почти нельзя было узнать ее: с опухшими и красными
глазами, разгоревшимся лицом, она едва могла стоять. Алексей полагал,
что какая-нибудь новая сцена с Юлианом была причиной
страданий девушки.
— Что с вами? — спросил он с замешательством. — Вы больны?
Поля подала ему ручку и воскликнула:
323
— Да, в самом деле я больна, не знаю, что сталось со мною...
я вся дрожу... О, не смейся надо мною!.. И ты... и ты, отважный
рыцарь, напрасно закрываешь свое сердце, так чтобы люди не
заметили его биения, скоро и ты узнаешь мою долю... Оба мы попали
не в свой свет, попали к людям, которые только представляются
нам равными: улыбка их привлекательна, ласковое обращение
внушает смелость, рука дрожит, душа, по-видимому, вся открыта... но
они, как боги, нисходят с облаков, чтобы говорить с нами,
смертными, в объятиях наших они расплываются... в каплю грязи. Оба
мы полюбили золотые статуи. О, нам не следовало идти к ним в их
общество, нам следовало оставаться в своей деревне: там мы скорее
нашли бы и сердца, и людей!
— Я не понимаю вас, — проговорил Алексей, — пойдемте, я
провожу вас.
— Пойдемте... но вы очень понимаете меня... О, не
воображайте, что ваша тайна могла укрыться от глаз женщины. Я знаю все,
но умею молчать.
— Увы, все это ничего не значит.
— Ничего?.. Ах, правда! Кто оценит наши страдания? Но зачем
же мы стремились к ним? Мы стоим того, чтобы нас оттолкнули с
презрением. Мы — слуги и должны были навсегда оставаться у них
слугами. Неужели в своем кругу мы не нашли бы ни сердца, ни
людей?
— Да что случилось? Скажите, ради Бога! — спросил
встревоженный Алексей.
— То, что завтра ожидает и вас, — отвечала Поля, — если вы
не уйдете, не убежите отсюда, нимало не медля, если не убьете
свое чувство...
— Кажется, мои чувства так невинны...
— Невинны? Но в их глазах мы всегда виноваты, и за глубокую
привязанность, даже за самое скрытое самоотвержение, мы должны
быть холодными куклами, послушными рабами. Но иметь сердце,
любить, приблизиться к ним... О, это грех, преступление!
Так говорили они, пока шли до дому. Алексей проводил Полю
в ее комнату. Анна, узнав о болезни подруги, хотела сейчас же
бежать к ней, но президент и мать удержали ее. Юлиан,
предполагая что-то необыкновенное, сидел, как на угольях.
Президент решился сделать вид, будто ничего не знает.
Лишь только встали из-за стола, Юлиан, молчавший во все
время обеда, схватил Алексея за руку, отвел его в сторону и спросил:
— Что случилось с Полей?
— Не знаю, жалуется, что больна...
— Президент ничего не говорил тебе?
— Ни слова.
— Он, кажется, уж все знает... я чувствую, что он будет
препятствовать мне, но я готов...
— Соберись с силами, милый Юлиан! Дай Бог тебе побольше
твердости.
324
— В людях, которые кажутся слабыми, поверь, сил больше, чем
в так называемых твердых... Эти падают, как дубы во время бури...
Я согнусь, но вихрь меня не сломает.
Алексей не сказал ни слова. Президент приказал принести
шахматную доску, подозвал к себе Юлиана и, представляясь веселым,
ни на минуту не отпускал его от себя.
Только на другой день Поля вышла из своей комнаты. Юлиан
искал на ее лице разгадки тайны, потому что с тревогой
предчувствовал ее. Он и Алексей внимательно смотрели на девушку, но в
ее наружности нельзя было ничего заметить, кроме изнуренных
бессонницей глаз, бледности и следов страдания, происходивших от
вчерашней болезни. Поля, по-видимому, хорошо владела собою и,
уже зная свое будущее, с геройским равнодушием начинала
переносить кровавую пытку за свою горячую страсть. Юлиан не мог
понять, в чем дело. Поля приучила его к своей причудливости, к
беспричинной печали, к горьким слезам, часто отравлявшим
короткие минуты счастья, к капризам воображения, раздражавшим
сердце. Потому и теперь он думал, что вчерашняя болезнь и следы
печали происходили собственно от присутствия президента в Кар-
лине, которое заставляло ее быть осторожной. Бедная девушка
даже хотела было сказать какую-то шутку и улыбнуться, но улыбка
ее тотчас была прервана глубоким вздохом, который был понят
одним только Алексеем.
«Он ничего не должен знать, — говорила Поля самой себе, —
одна я принесу эту жертву, в его сердце не останется ни тоски, ни
угрызений, вся вина падет на одну меня, а он будет совершенно
свободен и покоен. Пусть он любит меня хоть до тех пор, пока
судьба не пошлет сюда другого... Я притворюсь, что люблю этого
пришельца, и Юлиан забудет сироту. Первый, кто представится
глазам моим... первый довольно сносный человек будет моим
любовником. Это низко! Это ужасно!.. Но одно преступление влечет
за собою целый ряд других... и все это для него, для Юлиана, для
того, кому я охотно посвятила бы и себя, и весь свет!»
Вот в чем заключалась горькая, но неизменная решимость
Поли. Это самоотвержение превышало силы слабой женщины, но
глубокая любовь всегда полна героизма: без этого свойства она была
бы только низкой страстью. Презренная в глазах людей сирота
непременно хотела возвысить себя такой жертвой, ее счастье висело
уже на волоске. Каждый раз, как отворялись двери, она с трепетом
оглядывалась: не входит ли предназначенный призрак, который
должен принести ей смертный саван?..
—- Кто будет моей жертвой? —- думала Поля, и сердце ее
сжималось. — Вдруг ее мысль остановилась на Алексее. — Но он же
любит! — подумала девушка. — Надо уважать чистую, святую,
глубокую любовь его.
Юлиан несколько раз и даже неосторожно пытался подойти к
Поле и, принятый с обыкновенной улыбкой, успокоенный тайным
пожатием руки, нетерпеливо ждал вечера. Он не воображал, что
325
это будет уже последняя минута блаженства, что в это свидание
между ними станет страшная тайна.
Президент с величайшим тактом притворялся, что ничего не
видит, даже служил ширмой для других, потому что надеялся на
Полю и понимал ее гордость. Правда, иногда подобно молнии,
сверкала в голове его мысль, что любовь, тщеславие, жажда мести
могут увлечь девушку, но для подобного случая у него были готовы
другие средства. Полковница не скрывала своего раздражения и
ненависти к сироте и глядела на нее со страшной злобой. К
счастью, присутствие Анны удержало и спасло ее от неосторожного
шага.
Для постороннего зрителя день прошел самым обыкновенным
порядком: на всех лицах были ежедневные маски, ничто не
обнаруживало тайной драмы. Наступил вечер, и все были рады, что
могли разойтись. Чтобы не оставаться долго с президентом, Юлиан
сослался на нездоровье и выразил желание отдохнуть, отослал от
себя людей, переоделся и стрелою побежал к знакомой беседке.
Поля немного опоздала. Юлиан издали заметил девушку, она шла
тихими шагами, точно приговоренная к казни, а вслед за ней
летело страшное слово, самый ужасный из всех приговоров: «навеки!»
Юлиан схватил ее и прижал к сердцу.
— А, наконец-то! — воскликнул он. — Ты не знаешь, что я
вытерпел!
Поля печально улыбнулась и, опираясь на его руку, сказала:
— Бесценный мой! Не будем говорить о страданиях, не станем
отравлять нашего недолгого счастья мыслью о прошедшем или
будущем...
Глубокая скорбь прервала слова девушки.
— Ты печальна? — спросил Юлиан. — Что с тобою?
— Так, ничего. Печаль — это неожиданный гость,
навещающий нас и в минуты счастья. Кто может сказать, откуда она
приходит и какой ангел уносит ее с собою на крыльях? Я грустна
оттого, что чем дольше живу, тем менее верю в себя, в тебя и в
свет.
— В меня? — с упреком спросил Карлинский.
— Да, и в тебя.
— Поля, ради Бога, не отравляй мне этого блаженного вечера!..
— В самом деле, не будем говорить о печальном... минуты
дороги, а завтра... только один Бог знает... завтра для меня страшно!
Девушка вздрогнула.
— Как ты думаешь, — с беспокойством спросил Юлиан, —
президент узнал что-нибудь?
— Кажется, нет, но полковница...
— О, в маменьке я не сомневаюсь. Что же касается
президента, — прибавил он тише, — то мне хотелось бы, чтобы он сам
догадался.
— Правда. Ведь ты не имел бы смелости сказать ему, что так
унизил себя? — страдальчески проговорила Поля, целуя его в го-
326
лову. — Слабый ангел мой! Тут нужны необыкновенные силы,
потому что тебе пришлось бы бороться не с одним президентом, не с
одною матерью, а со всем вашим обществом. В состоянии ли ты
сделать это?
Юлиан покраснел от стыда, сердце сильно забилось в нем.
— Ты всегда упрекаешь меня в слабости, но теперь сама
убедишься...
— Молчи! — перебила сирота, прижимая его к сердцу. —
Молчи! Я не хочу убеждений, ведь я сто раз повторяла, что наша
любовь не имеет будущего... К чему возобновлять эти вопросы и
заклинания? Ты свободен, как птица, и когда надоедят тебе
объятия невольницы, ты оттолкнешь ее от себя и никогда не увидишь
более.
Так говорили молодые люди, и как ни старались они наводить
разговор на рассуждения о свободе и счастье, но невольно
обращались опять к горестям и отчаянию: над ними тяготело какое-то
черное предчувствие, какая-то душная атмосфера будущего. Юлиан
и Поля долго ходили по саду, и только первые проблески утренней
зари, первое щебетание разбуженных птичек разлучили их, как
Ромео и Юлию... еще не вполне насладившихся друг другом,
тоскливых, печальных, страдающих... Они прощались и провожали друг
друга из одной аллеи в другую постоянно дальше и дальше, так что
Поля наконец остановилась уже на пороге комнаты Юлиана, но
здесь слезы брызнули из глаз девушки, и, чтобы скрыть их, она
убежала.
«Долго ли я буду страдать таким образом? — говорила себе на
другой день бедная Поля. — О, пусть пройдет еще хоть день, хоть
один час. Как тяжело будет расстаться со счастьем и начать
страдания!»
Судьба сократила мучения девушки, ускорила развязку, в тот
же день Юстин явился сверх ожиданий в Карлин. Со спокойной
улыбкой на лице, в соломенной шляпе, в сером пальто, с палкой и
книгой под мышками, с огромным пучком лесных цветов в руке,
пришел добрый и простой сердцем поэт, не ожидая, что здесь
должна решиться его участь. Передав всем поклоны от пана Атаназия,
он равнодушно сел среди карлинского общества, потому что
никогда не подчинялся светским обыкновениям и приличиям и, отирая
пот с загорелого лба, с детской наивностью рассматривал
окружавшие его лица.
Поля вздрогнула, как бы угадывая, что именно этого человека
судьба соединит с нею, и почувствовала и гнев, и сострадание.
«За что же он будет страдать? — говорила она сама себе. — За
что я возмущу его спокойствие и отравлю ему жизнь? За что
наполню я душу этого человека вечною тоской, неверием, заставлю
его только смеяться над миром Божиим? Но почему и не страдать
ему? — продолжала думать девушка. — Ведь я сама мучаюсь, уми-
327
раю, безумствую, что ж я буду жалеть его? Пусть и он страдает!
О, с каким наслаждением я буду смотреть на его мучения! Я
очарую, привлеку, обольщу его красотой, он не найдет сил вырваться
из моих объятий. Прежде он смеялся надо мною, теперь будет
плакать у моих ног. О, пусть страдает и он, и все люди!»
И в то время, как Поля оглядывала гостя с ног до головы,
попеременно волнуемая гневом и состраданием, поэт после далекой
прогулки из Шуры в Карлин спокойно отдыхал в гостиной, как
дитя в колыбели. Алексей удивлялся равнодушию, с каким Юстин,
по своему костюму, разговору, занятиям и взглядам на вещи,
совершенно чуждый здешнему обществу, не старался
приноравливаться к окружавшим его лицам, не сознавал себя низшим, потому
что был человек другого света, и с полною свободой сына природы
держал себя в гостиной.
Президент, не умея ценить этого оригинального лица, гнушаясь
его простонародным костюмом, испытывал неприятное чувство, как
будто дотрагивался до чего-то колючего и шероховатого. Прочие
лица, может быть, не менее смущенные появлением этого редкого
гостя, были, однако, снисходительнее к нему ради пана Атаназия.
А между тем, поэт как будто не видал и даже не предполагал
впечатления, которое производил собою, не смотрел на других,
держал себя очень естественно, нисколько не заботясь о том, как
смотрят на него окружающие.
— Чудную прогулку сделал я теперь из Шуры в Карлин! —
громко оказал он, обращаясь к Юлиану и Алексею. — Так приятно
свободному человеку весною идти пешком туда, куда манят глаза
и сердце! Во-первых, в наших дремучих лесах сколько разных
картин, по целым часам останавливали меня на одном месте! Леса,
цветы, игра солнечных лучей, вой ветра и глубина оврагов...
благовоние, тысячи распустившихся цветов, мириады насекомых,
птицы, звери... куда ни взглянешь, везде картины. О, великий
живописец —- эта природа! Целый час стоял я на дороге и глядел
на луговую площадку, на которой стояли старые ольхи, цвели
желтые кувшинчики, паслось стадо и пастух играл на свирели. Потом
остановил меня старик-нищий, я шел с ним до первой деревни и
разговаривал, как с родным братом... В деревне у меня есть
знакомый парень, он поет мне славные песни, я засиделся у него на
завалинке. Потом я искал самой извилистой дороги, чтобы идти как
можно дольше, надышаться весною... налюбоваться цветами...
Президент едва не разразился хохотом.
Поля вдруг обратилась к поэту с шутливым упреком:
— Значит, вы не спешили придти к нам, если искали самой
длинной дороги?
— Спешил? Разумеется, нет, — отвечал Юстин. — Мне
приятно видеть вас, но я уверен, что зимою и летом найду здесь все в
одном и том же виде, тогда как красоты природы так часто
изменяются, так чудно разнообразны и говорят мне о многом...
— Чего мы не понимаем? — с улыбкой спросила Анна.
328
— Конечно, потому что вы добровольно отреклись от всего, что
может пробудить в вас вдохновение. Запертые в клетке,
невнимательно глядя на природу и притом еще подчищенную и
подстриженную садовником ради приличия, вы берете предметы разговора
только из холодной книги или друг от друга. Не думаю, чтобы это
было ново или любопытно.
Президент немного обиделся тоном пришельца и сказал ему с
гордостью:
— Но, любезный друг, суди пологичнее: и в природе,
повторяющейся каждый год, нет ничего слишком нового.
— Извините, во-первых, природа каждый год бывает вполне
новою, а люди, которые не смотрят на нее, с каждым годом
старятся... далее, она умеет соединить удивительное разнообразие,
наконец, она неисчерпаема, а люди, заимствуя все из одних себя, скоро
не будут находить пищи...
— Не буду спорить, потому что не стоит, — отвечал Карлин-
ский, — и благодарю за комплимент.
— Я не привык говорить комплименты, — с улыбкой сказал Под-
дубинец, — потому что живу с природою, людьми, поэзией и
сердцем. По мне, светские обычаи и вежливости — худые наставники.
— Это зависит от ученика, — прошептал президент, выходя из
комнаты и пожимая плечами.
Юлиан, искренно сожалея, что милого его гостя приняли так
грубо, подошел к Юстину, сел рядом с ним и пожал его руку. Но
на лице поэта не заметно было, что колкие слова президента
подействовали на него. Анна, очень любившая Юстина за то, что он
приносил с собою настроение «святого дяди» (так она звала Атана-
зия), также подошла к нему с улыбкой и шепнула:
— Не сердитесь... мы понимаем и любим вас.
— О, не беспокойтесь об этом! Мне очень жаль людей, когда
они иначе и хуже понимают свет и жизнь, но могу ли я
препятствовать им в выборе, если сам хочу быть свободным?
Поля, не спуская глаз, издали глядела на поэта, как будто не
решаясь подойти к нему и начать драму. Она измеряла противника
и, может быть, соображала трудность предприятия.
«А если он вещим духом узнает мою притворную любовь и
оттолкнет меня? — говорила себе девушка. — Во всяком случае,
Юлиан будет презирать меня... этак будет еще лучше, и все падет
на меня одну. Прежде я смеялась над ним, теперь, пожалуй, он
будет смеяться надо мною... Нет! Я не хочу верить, чтобы он
полюбил меня. Что я могу дать ему за благородную любовь, кроме
холодного самопожертвования?»
Лихорадочные мысли толпились в голове девушки. Между тем
Юстин с невозмутимым спокойствием отвечал на вопросы Юлиана
и Алексея.
— Как ты можешь вести жизнь исключительно среди
природы? — спрашивал Карлинский. — Как поэт, ты должен искать
сочувствия слушателей, венков и славы.
329
— Я поэт и живу вдохновением. Божий мир, собственное
сердце, старые песни, все прекрасное и святое — вот источники, из
которых я утоляю жажду и наслаждаюсь таким счастьем, что смело
могу встретить удары судьбы и они не возмутят веселого
спокойствия души моей.
Эти слова, сказанные так некстати, в минуту, когда его счастью
угрожал тайный замысел, заставили Полю вздрогнуть.
«Посмотрим, — сказала она самой себе, — посмотрим, бедный
храбрец!..»
— Никогда я не представлял себе жизни полнее и счастливее
моей, — продолжал Юстин. — Поэзия — это шестое, или, вернее,
единственное чувство, при помощи которого мы понимаем и
соединяем в одно целое все, что люди находят загадочным,
противоречащим и непонятным, она воскрешает и делает человека
бессмертным. Я никому не завидую и смеюсь над вашим величием, считая
все это детскими игрушками. Вас все страшит и беспокоит, а я,
странник на земле, на все смотрю равнодушно... моя великая поэма
составляет всю мою собственность... одна минута вдохновения
вознаграждает меня за целые годы бесплодных мечтаний, вид
чего-нибудь прекрасного восхищает меня и делает бесчувственным к самым
сильным огорчениям... Вы обладаете бесчисленным множеством
предметов, у меня — только одна способность, которой вы не
имеете, и она щедро восполняет для меня недостаток всех мнимых благ
мира.
— Поэма! — воскликнула Поля. — Вы пишите поэму? Но мы
так давно слышим о ней, что она должна быть уже окончена...
— Она окончится только с моею жизнью, — отвечал поэт. —
Она огромна и величественна. Чтобы обработать ее, я должен всего
себя посвятить ей... Я везде ищу для нее материалов, собираю
целое, мое сердце бьется при виде новой картины, нового образа,
но конец еще далеко!
— Как, даже и любознательным людям вы никогда не покажете
этой поэмы, столь матерински вскормленной вашей жизнью? —
спросила Поля.
— Конечно, вы догадываетесь, что содержание моей поэмы
почерпнуто не из нынешнего века, — это напев умершей старины...
Можете ли вы понять меня? Поверите ли вы, что человек, над
которым вы смеетесь, имел вещий дар говорить о будущем? Нет...
живая поэма убьет дитя свое. Когда я умру, когда имя мое
погаснет, тогда только полетит эта песнь, свободная, безымянная,
великая, как вдохновение Духа Божия, как рапсодия Гомера, и люди
лучше поймут ее, потому что за нею уже не будет человека, из уст
которого она вылетает.
Эти слова, произнесенные с какою-то наивной гордостью, в
других людях, может быть, возбудили бы только насмешливую
улыбку, но в Поле и Алексее они увеличили уважение и удивление к
поэту. В самом деле, надо было иметь огромную внутреннюю силу,
чтобы посвятить себя подобному творению без сочувствия, без на-
330
дежды рукоплесканий, и такая сила определяла степень достоинств
человека. Несмотря на свою наружность, среди окружающего
общества Юстин представлялся человеком из другого мира и века, а на
его вдохновенных устах порхала детская улыбка. Поле стало жаль
его.
«Нет, он не сумеет, не будет любить меня! Подобно Анне, он
любит весь свет, всех людей, любит прошедшее, природу, солнце,
цветы, но никак не полюбит одно слабое, ничтожное существо. И
это к лучшему. Я не сделаю его несчастным, потому что он не
привяжется ко мне... он слишком велик, его сердце, подобно
океану, разливается по всему миру... Теперь я спокойна! Судьба знала,
кого послать сюда, чтобы уменьшить мои страдания!..»
Поля совершенно посвятила себя решимости освободить
Юлиана... С самого начала, по-видимому, продолжая шутить над поэтом
и в то же время постепенно сближаясь с ним, она не вдруг отстала
от Карлинского. Но часто и без причины ревнивый Юлиан в скором
времени заметил, что Поля более и более занималась поэтом и
была к нему постоянно чувствительнее и доверчивее. Карлинский с
выражением досады сказал ей об этом, но Поля страдальчески
улыбнулась и отвечала:
— Я хочу, чтобы ты был ревнив: это будет доказательством,
что ты любишь меня...
— Разве тебе нужны доказательства?
— Непременно, и каждый день новые. Когда мы вместе, когда
ты в моих объятиях... ты мой, но когда ты удалишься, я вижу в
тебе чужого человека, только на одну минуту привязавшегося к
невольнице... Но старая Сарра рано или поздно непременно
выгонит бедную Агарь из своего дома.
Юлиан покраснел и проговорил:
— Знаешь ли что? Пойдем к президенту, к маменьке, смело
скажем им все и сразу покончим дело.
Поля улыбнулась и пожала плечами.
— Но достанет ли у тебя сил на подобный подвиг? Притом,
хоть я люблю тебя, но не пойду за тебя замуж. На другой день
после свадьбы искренняя любовь моя покажется тебе расчетом, ведь
ты не в силах прогнать подобную мысль. При первой неприятности
в твое сердце проникнет сомнение. Нет, я хочу, чтобы ты верил
мне и не буду твоею женою... Я могла быть для тебя только
любовницей.
Так иногда забывалась Поля. Но скоро опомнившись, она
возвращалась к своему предприятию, сближалась с Юстином и
представлялась занятой им и его поэзией.
Прежде Юстин замечал в Поле остроумие, веселость,
насмешливость, но не видел поэтической наклонности и потому думал, что
она теперь восторгается его поэзией, чтобы потом сделать его
жертвой своих шуток и иронии. Впрочем, душа его, не привыкшая к
скептицизму и анализу, не могла долго оставаться в состоянии
недоверчивости: поэт преклонился перед красотою девушки, так
331
хорошо понимавшей его и, может быть, первый раз в жизни,
встретив горячую симпатию к себе, улыбнулся ей с такою отрадою, с
какою путешественник улыбается дереву, под тенью которого он
может отдохнуть не больше минуты. Девушка представлялась ему
как бы новым существом... он не мог согласить прежнего
настроения Поли с теперешним.
— Скажите мне, панна, — наивно спросил он ее, — кто же из
вас настоящая Поля: та ли, которую я вижу теперь, или та,
которую видал прежде?
— И та, и другая, — отвечала Поля с улыбкой, — вы еще не
знаете: женщины... они легко меняют свое настроение.
— Может быть... может быть... но измениться в такое короткое
время...
— Теперь позвольте и вам сделать вопрос, — прибавила
Поля, — когда вы видите слезу и улыбку, то которой из них больше
верите?
— Слезе, — отвечал поэт.
Молодые люди замолчали. Юлиан с каждым днем явственнее
замечал ветреность Поли, которая, конечно, растравляла его
мучения.
Вскоре они уже перестали говорить друг с другом. Поля
прогуливалась с Юстином в саду, слушая его рассуждения о великой
поэме, раздражая поэта и в то же время подавая лекарство против
немощи, которую сама привила ему. В самом деле, необыкновенная
драма разыгрывалась между этими существами. В поэте
пробуждалось сердце, питавшееся до сих пор только мечтами о прошедшем.
В Поле попеременно проявлялись самые противоположные чувства:
сострадание к поэту и желание испытать свои силы, отчаяние о
потере Юлиана и решимость отказаться от него. У девушки была
сильная воля, но силы ее ежеминутно истощались. Впрочем, она
постоянно и постепенно шла к своей цели. Юлиан сначала
принимал все это за шалость, потом за испытание его постоянства, но на
третий день, доведенный до отчаяния, поздно ночью вбежал в
комнату Поли с твердою решимостью броситься ей в ноги, просить
прощения, согласиться на все условия, какие она предложит ему,
лишь бы воротить блаженство вечеров в беседке. При его появлении
Поля стояла на коленях у кровати, заливаясь слезами. Она была
очень слаба, лицо выражало утомление, растрепанные волосы ее
падали на плечи. Она судорожно сжимала свои маленькие руки,
уста ее, казалось, подавляли стоны, вырывавшиеся из
растерзанного сердца.
Юлиан остановился в дверях... Поля должна была найти в себе
нечеловеческие силы, чтобы, взглянув на него, не броситься ему на
шею: так он был бледен, так изменился, дрожал и страдал
невыразимо жестоко. Девушка встала, набросила на шею платок и молча
дала знак, чтобы он вышел.
— Президент? — спросил Карлинский с выражением
беспокойства...
332
Не говоря друг другу ни слова, они вышли в сад. Юлиан хотел
вести ее в знакомую беседку, но сирота боялась этого места, столь
сладкого воспоминаниями...
— Нет, останемся здесь, — сказала она решительным
тоном, — мы должны сказать друг другу только несколько слов.
— Поля! Заклинаю тебя Богом, всем на свете, объясни мне, что
все это значит? Что случилось с тобою? В самом ли деле ты
любишь Юстина и отталкиваешь меня, или это не более, как одно
жестокое испытание?..
— Я сама не знаю, кого люблю и что делаю! — проговорила
девушка слабым голосом. — Наше счастье было похоже на каплю
росы, она упала и навсегда впилась в землю... не станем искать
его... оно не воротится.
— Но я люблю тебя, люблю до гроба! Я всем готов
пожертвовать для тебя! — с жаром воскликнул Юлиан, подходя к ней.
Девушка вздрогнула и остановила его рукою.
— Я говорила тебе, что наш брак невозможен, потому что мы
далеко стоим друг от друга... Любовь связала нас... судьба
разделит... не сегодня, так завтра... расстанемся, пока можем сделать это
без упреков и презрения друг к другу...
Всегда спокойный и кроткий Юлиан теперь первый раз вышел
из себя и воскликнул с горечью:
— Да скажи же мне наконец, что ты такое? Неужели ты
развратная женщина, которая едва насладилась страстью одного
любовника и уже ищешь другого?.. Ты привлекаешь, привязываешь к
себе и, подобно злодею, ограбив, бросаешь жертву посреди дороги,
на милость и сострадание прохожих... Я был покоен! Я любил тебя,
но победил бы любовь, убежал бы от нее, преодолел бы себя, если
бы ты не очаровала меня своими объятиями. По какому праву,
отравив мне жизнь, ты сама не хочешь пить из чаши, налитой
твоею рукою?.. Ты не имеешь на это право! Ты моя!
—- Я свободна! — возразила Поля. — Вспомни, Юлиан, я
никогда не обещала пожертвовать тебе моей гордостью... ни разу не
говорила: хочу быть твоею пред алтарем и людьми. А когда ты сам
обещал жениться на мне, я смеялась над тобою... потому что этого
не может быть...
— Это должно быть!..
— Нет!
— Стало быть, ты уже не любишь меня? — вскричал Юлиан.
Поля потупила глаза и молчала...
— Да, не любишь, — прибавил Юлиан. — Я был обманут... но
этого не может быть, я не могу жить без тебя!..
Один только Бог знает, что происходило в сердце бедной
девушки. Она хотела бежать, она чувствовала, что скажет Юлиану всю
правду, — так сильно страсть и мучение давили грудь ее, но она
уже не могла владеть собою, слабела... К счастью, пораженный
отчаянием Юлиан вместо того, чтобы успокоить Полю, начал
смеяться над нею:
333
— Ты никогда и любить-то не умела... я всегда был жертвой...
Ты хотела испытать на мне чувства, которые предназначила
другим... Теперь явился другой, потом явится третий, десятый... Ты
чудовище — не женщина! Ты холодное творение, без сердца...
Поля не могла дольше переносить упреки, зашаталась,
задрожала, собрала последние силы и убежала... раздраженный Юлиан
возвратился в свою комнату, но одиночество томило его, и он побежал
к Алексею.
Бедный Дробицкий сразу увидел по лицу Юлиана, что
происходило в душе его. Подобно всем слабохарактерным людям, Карлин-
ский переживал решительный кризис, истощая весь свой запас
энергии на короткое отчаяние.
— Что с тобою? — с беспокойством спросил Алексей.
— Я умираю! — восклицал Карлинский. — Поля... Поля убила
меня!.. Я готов был всем пожертвовать для нее... она не любит
меня... отталкивает... Помоги мне, спаси меня!..
— Милый Юлиан! — произнес Алексей, глядя на него с
глубоким состраданием. — Давно я хотел тебе дать совет, да ты не
принимал его, потом я сам сказал себе, что воротиться уже
поздно... Признаюсь, я видел опасность твоего положения, но мог ли я
что-нибудь сделать? Ты упал в пропасть, в бесконечный лабиринт,
и теперь я даже не могу предвидеть, каким образом ты выйдешь
оттуда здрав и невредим... Пожалуйста, не мешай меня в это дело...
— Как? Ты покидаешь друга в опасности? Алексей, я не узнаю
тебя!
— Послушай, — возразил Дробицкий, — я понимаю любовь
или святую, тайную, холодную и безнадежную, или идущую прямо
к цели, то есть к алтарю. Ты говорил, что хочешь жениться на
ней... Женись! Больше ничего тебе не остается...
— Но она сама отвергает меня...
— Тут уж я не знаю, что делать...
— И я тоже... Пожалуйста, расспроси ее... тут что-нибудь да
кроется, я предчувствую измену... интригу... обман...
Алексей молчал, но, спустя минуту, отозвался:
— Употребляя меня в посредники, ты нисколько не поправишь
дела... скорее, ты сам можешь узнать от нее всю правду. Во всяком
другом случае я охотно готов оказать тебе помощь. Не буду
скрывать, что, решась жениться на Поле, ты встретишь противников не
только в матери и президенте, но и в пане Атаназии, в панне Анне,
во всей родне своей, которая погубит скорей несчастную Полю,
нежели позволит тебе на ней жениться... Собери же свои силы и
готовься к борьбе, к уединенной жизни, к трудам и бедности...
— С нас двоих будет очень довольно Карлина...
— Нет, — перебил Алексей, — рассчитывай не на весь Карлин,
как привык ты думать, а на часть, которая достанется тебе за
выделом Эмилия и Анны, они имеют в нем равную с тобою долю...
На этой третьей части у тебя останутся еще долги...
Юлиан взглянул на него сверкающими глазами...
334
— Бедности я не боюсь, — сказал он.
— Вспомни, что до сих пор все тебя ласкают, а тогда ты будешь
отвержен всеми...
— И Анной? Этого быть не может...
— Я уверен в панне Анне, у нее ангельское сердце... но
предсказываю, что она не поймет любви твоей... Она сама никогда не
любила...
— Что будет, то будет... только ты помоги мне! Я сам
расспрошу Полю... Не понимаю, почему прибытие этого безумца Юстина
вскружило ей голову: он совершенно отуманил ее своею поэзией...
или она хочет только возбудить во мне ревность? Необходимо
кончить это дело!.. Я готов на все! Уговорим ксендза, обвенчаемся
тайно, потом я откроюсь маменьке и дядьям... они должны будут
согласиться.
— Но ты говорил, что Поля отказывается...
— Не думаю, чтобы она говорила правду... она должна
согласиться, она любила и любит меня, а я схожу по ней с ума... я умру
без нее!..
И бедный Юлиан зарыдал, бросившись в кресло.
Поля в своей комнате лежала лицом к подушке и также
обливалась горькими слезами, проведя один невыразимо тяжелый день,
она должна была готовиться на следующие, чтобы испытывать
двойные мучения. Впрочем, она играла свою роль с каким-то
лихорадочным одушевлением, даже холодный президент глубоко тронут
был геройским самоотвержением девушки.
Мечтатель Юстин, который носил в душе своей только
идеальное понятие о любви, сначала с недоверчивостью глядел на Полю,
боялся насмешки, подозревал ее, но когда заметил в ее глазах
блеск какого-то дикого огня, когда наконец уже не мог
обманываться в словах девушки, то почувствовал в себе как бы новую силу, —
последняя завеса упала с глаз его и открыла ему действительный
мир...
Поля с трепетом и состраданием заметила любовь,
рождавшуюся в сердце поэта, и обмерла от страха. До сих пор она обманывала
себя надеждой, что сама падет жертвой. В первые дни Юстин
спешил возвратиться домой, тосковал о своем уединении и тишине,
потом охотно остался в Карлине, начал искать Полю, глядеть на
нее, улыбаться ей. Любовь поэта была так же проста и наивна, как
он сам. Он вовсе не скрывал своих чувств, не стыдился, не
преувеличивал и прямо обнаруживал их, так что постепенно
развивавшуюся любовь легко можно было читать на устах и во взглядах
молодого человека.
Юлиан видел все, но, связанный присутствием президента,
преследовал Полю упреками и с завистью глядел на поэта... Сколько
раз ни покушался он подойти к девушке, Поля избегала его,
садилась близ Юстина, начинала с ним странный разговор о поэзии и
прошедшем, восхищалась своим возлюбленным, а последний в огне
блуждающих глаз ее черпал неведомую до сих пор силу, рвался из
335
спокойной сферы, в которой жил доселе, и летел в другую —
высшую и более лучезарную. Он занимал девушку рассказами, читал
ей, открывал свои мечты и самые сокровенные мысли. Поля сидела,
точно на горячих угольях, слезы и улыбка светились на ее лице. В
девственном сердце поэта любовь была искрою на сухом костре,
предвестницей пожара, и одно дуновение разожгло ее. Юстин был
в горячке и не узнавал себя.
Несколько подобных дней, которых невозможно описать в
подробности, наконец обратили на себя внимание равнодушной Анны,
не замешанной и не умевшей участвовать в драме, которая
совершалась вокруг нее. Необыкновенное состояние Юлиана,
раздражительность Поли, восторги Юстина, неусыпная наблюдательность
президента — все это начало беспокоить и эту холодную девушку.
— Что значит все это? — подумала она. — Бедный Юлиан
страдает... Что же случилось с ним?
Она сочла самым лучшим спросить об этом Алексея, но Дробиц-
кий не умел и не мог объяснить ей настоящего положения дела.
— Мне кажется, — сказал он, — что Юлиану надоела
однообразная жизнь в Карлине, ему нужно развлечение, разнообразие.
Юстин, как поэт, может быть, влюбился в панну Аполлонию... а
она...
— Заметили вы, как она изменилась с некоторого времени? —
спросила Анна.
— В самом деле... может быть, это взаимная склонность!
— О, как бы это было прекрасно!
Анна радостно улыбнулась и прибавила:
— Он был бы счастлив с Полей, она поняла бы его, потому что
и в ней много поэзии. Дядя Атаназий предназначает своему
любимому питомцу хорошую деревню близ Шуры... Мы также могли бы
сделать что-нибудь для Поли...
— Но все это одни догадки, — произнес Алексей со вздохом, —
посмотрим еще...
— Я уверена, что мы угадали... О, как я радуюсь судьбе Поли!
Бедная сирота! Как трудно было ей найти... человека, который бы
оценил ее!.. Большая часть молодых людей испугались бы ее
происхождения!
Алексей улыбнулся.
— О, вы демократ! — воскликнула Анна, заметив его
улыбку. — Может быть, вы и правы, но старые предрассудки, как
старые болезни: их можно только облегчить, но вылечить совершенно
невозможно!
Анна ушла от Алексея в самом веселом расположении духа...
может быть, уже думая о приданом для своей подруги и о будущем
ее хозяйстве.
Трое молодых людей сошлись вместе на половине Юлиана.
Юстин сидел в задумчивости, Алексей печальный, Карлинский
беспокойный, он внутренне страдал. Он несколько раз измерил глазами
своего противника, пожал плечами и воскликнул:
336
— О чем ты думаешь, Юстин, о новой поэме или о новой
жизни?
— О той и о другой, — отвечал Поддубинец.
— Признайся, ты влюблен...
— Не думаю, чтобы любовь моя могла принести стыд мне или
кому другому... и признаюсь, что я люблю...
— Полю? — спросил Юлиан, стоя против поэта и дергая
платок в руках своих.
— Ты угадал, — отвечал поэт, — я страстно люблю.
— Но как возникло в тебе это чувство?
— Да так, как оно всегда возникает! Любовь посылает или
Господь Бог, или дьявол, не знаю...
— Но ты любишь?..
— Безумно и первый раз в жизни!
— А она?
Юстин поднял на него глаза и произнес:
— Об этом скажи ты, потому что сам я ничего не знаю,
посторонние глаза видят лучше, нежели свои...
Юлиан горько рассмеялся.
— Она, как все женщины, будет любить тебя до тех пор, пока
не овладеет тобою совершенно, а потом бросит тебя и предпочтет
другого! Юстин, ты начинаешь опасную игру. Берегись! Отдать
сердце легко, но нельзя взять его назад невредимым: всегда в нем
будет недоставать чего-нибудь. Женщина терзает сердце своего
любовника, как ребенок ломает игрушку...
— Сколько раз ты любил, был любим и обманут? — спросил
Поддубинец.
— Довольно одного разу, чтобы помнить во всю жизнь...
— Но не для того, чтобы судить о всех...
— Так ты не боишься?
— Я? Нисколько! — воскликнул поэт. — Для меня поэзия и
любовь такие сокровища, которые не потребуют от меня слишком
дорогой платы: они сами собою оплачиваются... Как поэт, я не
нуждаюсь в славе: я чувствую красоту и радуюсь, глядя на
Божий мир, этого мне вполне довольно. Как любовник, я сам
люблю, и моя любовь возвышает, облагораживает и восхищает меня...
Бели меня преследуют насмешками, я питаюсь моим
вдохновением... Бели мне изменят, то из земного существа, которое покинет
меня, я создам себе идеал, поставлю его в душе моей и всю
жизнь буду молиться ему... воспоминание сообщит этой Галатее
жизнь и душу...
— Ты упрям, как поэт! — произнес Карлинский. — С тобою
нечего делать... Но что тебе вздумалось влюбиться в птичку,
которая своим щебетанием прежде так надоедала тебе?
— Не случалось ли тебе когда-нибудь, — отвечал Юстин, —
гуляя по вашему парку, нечаянно находить новые картины,
которые прежде не поражали твое внимание, а теперь представляются
тебе невыразимо прекрасными? Так точно бывает и с людьми...
337
Поднимается завеса, скрывавшая блеск лица, одно слово указывает
нам брата, сестру, и из чужих мы делаемся навеки неразлучными...
Юлиан запел какую-то арию и побежал в сад. Увидя вдали
прогуливавшуюся Полю, он бросил поэта с Алексеем и поспешил к
ней. Поля шла тихими шагами и не заметила бежавшего Юлиана
с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами. Она
вскрикнула, увидя перед собою молодого человека.
— Ради Бога, — воскликнул Юлиан, — избавь меня от
сумасшествия! Скажи, что с нами делается? Поля! Не обманывай меня
и убей сразу... Неужели мне снилось, что я больше всех был любим
тобою?.. Или теперь снится, что ты избрала и полюбила другого?..
— Пане Юлиан! — отвечала сирота. — Прежде ты часто не
понимал меня, теперь я не понимаю тебя... Имеешь ли ты право
запрещать мне идти туда, куда я хочу?..
— Ведь ты была моею?
— Была, но не обещала всегда принадлежать тебе... Я знала,
что мы должны расстаться...
Слезы блеснули на ее глазах.
— Да, и начиная любить, ты уже знала, что перестанешь, —
горько отозвался Юлиан. — О, вы все обманщицы! Вы все...
Карлинский замолчал, видя, что Поля закрыла глаза и
заплакала, не говоря уже ни слова и равнодушная ко всему, даже к
упрекам. Эти слезы воодушевили его надеждой. Он схватил руку
девушки и почувствовал, что она задрожала, вырываясь от него.
— Поля! Бесцененная моя! Ангел! Прошу, умоляю тебя, скажи
мне, что с тобою... Испытываешь ты меня или уже не любишь?..
— Не люблю! — произнесла несчастная, напрягая все свои
силы. — Не люблю!.. Мы оба ошиблись... Я не умею быть
постоянной... ты тоже скоро забудешь меня... Нам осталось одно
прошедшее... забудем, чем мы были друг для друга... О, только
одного я прошу у тебя: не презирай и не проклинай меня! Будь
сколько-нибудь милостив и сострадателен ко мне, добрый Юлиан!
За то и Бог будет к тебе милостив.
С этими словами, совершенно непонятными для Карлинского,
Поля вырвала у него свою руку и убежала. Юлиан остался на
месте, как окаменелый.
Стоявший вдали президент был немым свидетелем всей этой
сцены. Когда Поля ушла, он, увидя, что племянник его в бессилии
упал на скамейку, тихо подошел к нему, сел рядом и спросил:
— Что с тобою? Ты нездоров?
— Нет!..
— Так ты скучаешь?.. Это неизбежная болезнь горячей
молодости — больше ничего. Тебе необходимо освежиться, рассеяться.
Юлиан отрицательно покачал головой.
— Я, собственно, пришел сообщить тебе превосходный план
прогулки, — продолжал президент. — Я сам хотел быть твоим
товарищем, поедем вместе...
— Куда?
338
— Увидишь... По двум причинам тебе необходимо думать о
женитьбе: во-первых, твой характер требует этого, во-вторых,
состояние...
— Но я не могу жениться, не любя! — воскликнул
раздраженный Юлиан.
— Женись, полюбя кого-нибудь, это, конечно, важное
условие, — подхватил дядя. — Но, чтобы найти жену, нужно поискать.
А так как тебе необходимо жениться на богатой, то и поедем искать
приличной партии...
— На богатой ли, на бедной ли... но я не хочу! — вскричал
Юлиан, выходя из терпения. — Я не хочу смотреть на брак, как
на торговлю...
— И я также, — хладнокровно подтвердил президент. —
Наконец, если тебе хочется быть бедным и жениться на нищей, можешь
поступать, как тебе угодно. Только в подобном случае ты должен
серьезнее представить себе, что ожидает тебя.
— А что, труды?
— Кроме того, строгая бережливость и совершенная перемена
жизни... Тебе необходимо будет отречься от довольства, к которому
ты привык, от того образа жизни, какой ведешь с детства, и
приноровиться к новому положению... Я высчитал, милый мой, что,
выделив свою часть Карлина, ты получишь около четырех сот душ,
имение заложено, кроме того, на нем есть частные долги. При
самых счастливых обстоятельствах и деятельном хозяйстве, такое
имение принесет тебе доходу не больше тридцати тысяч золотых.
Из них больше половины съедят проценты, и тебе останется на
житье около тринадцати тысяч. Конечно, можно прожить с такими
деньгами, но, кажется, до сих пор ты на одни сигары тратил до
тысячи рублей в год... Далее, ты любишь лошадей... портной
ежегодно стоит тебе до пяти тысяч... Теперь видишь, что тебе придется
слишком ограничивать свои привычки.
Юлиан слушал рассеянно, впрочем, понял слова дяди,
беспокойно взглянул на него и не мог сказать ни слова. Президент
продолжал:
— Бедность бывает привлекательна только в книгах — так
точно, как самые простые и разоренные хижины прекрасны только на
картинах фламандской школы, в них никогда не согласится жить
даже и тот, кто рисовал их. Надо слишком закалить себя, чтобы
устоять под железной рукой бедности, не испортиться и не
сделаться существом обыкновенным, раздражительным, прозаическим...
Правда, есть люди, умеющие с необыкновенной силой устоять в
подобной перемене судьбы, но они редки... и ни ты, ни я не
принадлежим к числу их.
— Потому что мы испорчены, милый дядюшка.
— Да... испорчены, непременно! — подтвердил президент. —
Но чертовски трудно исправиться, по крайней мере, я уж вовсе не
думаю переменять себя... Ты — как хочешь. Прежде всего хотелось
бы мне видеть тебя спокойным и счастливым... Я, как ты видишь,
339
не нападаю на тебя, не приказываю, а только прошу серьезнее
подумать о будущем и позволить мне вместе с тобою попытать
счастья... Я не думаю, чтобы ты был уже влюблен... и потому, как
молодой человек, сознающий потребность любви... кто знает?
Может быть, ты и заинтересуешь одну из тех панн, которых я хочу
тебе посватать... Сделаем маленькую прогулку к соседям... а?
— Очень рад, — отвечал Юлиан, — но...
— К чему это но? Ведь я не отнимаю от тебя свободы,
поступай, как хочешь. Визит ни к чему не обязывает...
На другой день президент и Юлиан сидели в карете. Карлин-
ский еще до сих пор не знал, куда они едут — для него это было
все равно: равнодушный — он позволял везти себя куда угодно и
даже не спрашивал об этом. Но коща они проехали полмили,
президент приказал поворотить в местечко Ситково.
— А, к Гиреевичам! — воскликнул Юлиан, пробуждаясь из
задумчивости.
— Да, — с улыбкой отвечал дядя, — к графу Юрию Кара-Хану
Гиреевичу... Правда, личность смешная, дом смешной, претензий
множество, но как бы то ни было, он носит титул австрийский,
воспитан не хуже других, тщеславен больше других... и, что важнее
всего, имеет единственную дочь и несколько миллионов наличными
деньгами...
— Скучные люди!
— Только смешные... это немножко лучше! — перебил
президент. — Мы досыта наслушаемся музыки, наглядимся редкостей,
щегольски пообедаем, ты увидишь панну — и мы возвратимся с
запасом смеху на целый месяц... Но что касается богатства, —
прибавил президент, — то имение огромное, капиталы в банках,
хозяйство великолепное, долгов ни гроша... Притом, Ситково
только в двух милях от Карлина, и фольварки даже граничат между
собою... Откровенно скажу тебе, что Господь Бог как будто нарочно
создал панну Зенобию Гиреевич для одного из Карлинских!
Юлиан вздрогнул.
— Помни, что я никогда не буду ни уговаривать, ни
принуждать тебя, поступай, как хочешь... Я вздохну, но предоставлю тебе
полную свободу... Только не очень скучай там... Мне не хочется
поселить в Ситкове мысли, что я против воли затащил тебя... Тебе
ничего не стоит быть немного повеселее!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Гиреевичи не принадлежали к древней шляхетской
аристократии нашего края. Но в аристократии всех народов есть одно общее
свойство: она легко пересаживается с одного места на другое, и ее
везде принимают с охотою. Так, например, в Италии есть Понятов-
ские, которые считаются там природными жителями, а у нас
встречается много немцев, итальянцев, французов и шведов, уже вполне
освоившихся с нашим отечеством и принадлежащих к нашей
аристократии. Наши паны привыкли производить свой род не из
отечества, а из-за моря, многие из них скорее решатся признать своим
родоначальником неаполитанского носильщика или немецкого бур-
гмейстера, чем бедного шляхтича или казака, почти каждый
отступается от родной земли и идет искать прапрадеда в Риме,
Скандинавии, Греции, Константинополе, в Истрии, Далмации и
других странах. Отец пана Юрия Гиреевича неизвестно как
составил себе огромное состояние, а сын его изобрел родословную,
испросил прибавку к своей фамилии титула Кара-Хан и над гербом,
изображающим мертвую голову и луну, прибавил княжескую
мантию с короною, как доказательство своего происхождения от Гире-
ев. Он утверждал, что один из Гиреевичей, Бурнас Гирей, при
набеге на Литву в царствование короля Александра имел при себе
малолетнего сына. Один литовский шляхтич, по фамилии Ятовт,
отняв мальчика от отца, взял и увел его в плен. Впоследствии
татары просили его назад, давая на обмен сто литовских
пленников, но соглашения почему-то не состоялись... Молодой Кара-Хан
Гирей, заключенный в Ковно, долго томился в неволе. Наконец
литовские татары, узнав об этом, сжалились над участью молодого
пленника и выпросили ему у короля свободу. Может быть, Кара-
Хан непременно возвратился бы в Крым, если бы не влюбился в
дочь какого-то Азулевича, татарина из Ваки1, и, женившись на
ней, не поселился навсегда в Литве. В скором времени король
Сигизмунд подарил Кара-Хану значительные пространства земель
в Белоруссии, обязав его за это исполнять службу против всех
врагов отечества, исключая своих единоверцев. Сын его принял
христианскую веру и посредством женитьбы, снискавшей ему ми-
1 Татарская колония под г. Вильно.
341
лость при дворе, соединился со шляхтой. Таким образом Гиреевичи
сделались литовцами, но что сталось с ними впоследствии, как они
переселились в Волынь, об этом ничего неизвестно. Мы видим их
уже богатыми, с короною на гербе, владельцами нескольких тысяч
душ и более или менее допущенными в высшее общество.
Граф Юрий Кара-Хан Гиреевич был женат ни больше, ни
меньше, как на графине Вилл ере, происходившей из тех именно графов,
которых так много уродилось у нас в последние годы царствования
Станислава-Августа. Французы, итальянцы и немцы прекрасно
пользовались в то время нашей легковерностью. Сперва, занимаясь
торговыми оборотами и мелкой промышленностью, они составили
себе огромное состояние, потом получили разные привилегии,
наконец добыли себе индигенаты, подтверждавшие их древние будто
бы иностранные титулы, и таким образом не один уличный
продавец ваксы в царствование королей из Саксонского дома являлся на
Гродзенский сейм уже паном, графом и секретно собирал остатки
невыплаченных долгов от своих должников. Это были странные
семена молодой аристократии, происходившие или из фруктовых
лавок, или от экономов и управителей, умевших пользоваться
беспорядочной жизнью обедневших вельмож и разграбивших наследие
некогда знаменитых гетманов. Толпы выскочек подобного рода, в
самое короткое время нажив состояние и в этом занятии довольно
освоившись с панами, не перешли в шляхту, так как она косилась
бы на них, но с помощью титулов прямо стали в ряды
аристократии. Сперва их осмеивали и презирали, но чего не сделают деньги?
Во втором поколении на них стали смотреть уже довольно
равнодушно, а в третьем не было даже и помину о прежнем!
Дом Гиреевичей, как и происхождение их, был очень
оригинален или, говоря по-старинному, походил на святилище Муз и
Аполлона. Сам граф Юрий, человек ограниченного ума, но в высшей
степени тщеславный, был страстный любитель музыки, с восторгом
играл на скрипке... и содержал квартет, кроме того, гордился своей
библиотекой, физическим кабинетом и множеством редкостей, и
каждый гость непременно должен был осматривать и хвалить их.
Никто не мог избежать ревизии всех Ситковских драгоценностей, а
хозяин, всегда показывая их сам, обыкновенно говорил о цене, за
какую приобрел их. Не умею объяснить, каким образом, однако эта
благородная любовь к искусствам и наукам мирилась с величайшей
расчетливостью, господствовавшей в доме Гиреевичей. Пани
графиня, игравшая только на стеклянной гармонике, привезенной из
Вены и купленной, по словам графа, за сто дукатов, во всем
сочувствовала мужу и от всего сердца помогала ему. Всевда вместе
показывали они гостям чудеса природы и искусства, находившиеся
в Ситкове, самым первым из чудес была единственная дочь
хозяина, избалованная и изнеженная по-царски девушка, родители в ней
души не чаяли, каждое дыхание ее наполняло их благоговением и
восторгом. Панна Зенобия была девочка лет пятнадцати, нежная,
слабого сложения, со светлыми волосами, голубыми глазками, не-
342
дурная собой, но и не красавица... впрочем, довольно стройная и
тонкая. Она знала, что будет иметь огромное приданое и что
многие будут добиваться ее руки. Ей в глаза превозносили ее красоту,
а способность ее к игре йа фортепиано считали столь
необыкновенной, что даже не знали, как и хвалить. Весь дом жил прекрасной
Зени, своей повелительницей и царицей, отец перед ней
благоговел, мать падала на колени, все угождали ее фантазиям, а
прихотей и капризов было у Зени очень немало.
Жизнь в Ситкове шла не слишком весело, потому что редко
приезжали туда гости. Каждый боялся музыкальной пытки,
гармоники пани графини, скрипок графа, скромно сравнивавшего себя
только с Липинским, фортепиано Зени, квартета, осмотра и
описания всех редкостей и не решался расточать бесчисленных похвал,
как необходимую дань за визит свой. К тому же здесь принимали
гостей с величайшим радушием, задерживали и не отпускали их до
тех пор, пока не были осмотрены все редкости.
Вот в какой дом президент вез Юлиана. Всегда живя в хороших
отношениях с Гиреевичем, особенно с его женой, потому что
пятнадцать лет назад он вздыхал по ней, президент питал надежду
избавиться от обзора, по крайней мере, половины тамошних
редкостей. Ситковские палаты стояли на холме и видны были очень
далеко, их окружали английский сад и красивые пристройки. На
фронтовой стороне дворца помещался герб хозяина с бесчисленными
украшениями. Начиная с большой дороги до самого дома, по обеим
сторонам стояли старинные статуи, а на дворе и внутри дворца
находилось бесчисленное множество разных редкостей. Самая
обыкновенная вещь по какому-то праву становилась здесь редкостью и
должна была непременно обращать на себя внимание зрителя.
Гости вошли в гостиную и никого не нашли там. Принявший их
слуга проворно стер кое-где пыль и полетел доложить пану,
занятому счетами, и пани, читавшей дочери какую-то книгу. Зени была
немного слаба зрением и мать сама читала дочери, чтобы
развлекать ее, потому что Зени не могла заниматься никакой работой.
Пока собирались хозяева, президент и Юлиан имели время
осмотреть гостиную. На первом месте стояло фортепиано Плейеля в
зеленом чехле, далее гармоника графини и, наконец,
палисандровый футляр со Страдивариусом самого хозяина. Вся мебель
покрыта была чехлами. На стенах висело множество картин, но они
ничем не отличались, и разве один хозяин мог понять и объяснить
их достоинство. На этажерках и полках стояло множество древних
безделушек, раковин, полуразбитых сосудов, мнимых этрусских
ваз, венецианских кувшинов, окаменелостей и т. п.
В скором времени вбежал сам Гиреевич. Это был мужчина
почти средних лет, довольно красивый, с обыкновенными чертами
лица, начинавший немного толстеть, с улыбающимся лицом, всегда
нарядный и во фраке, с огромной булавкой на шарфе и такими же
перстнями на каждом пальце. Увы, каждый из этих перстней имел
свою необыкновенно занимательную историю. Взглянув на Гирее-
343
вича, тотчас можно было угадать в нем человека, у которого все
только напоказ, в душу его мог проникнуть разве один Бог, потому
что только он может бросить взор в бездны ничтожества. Издали
граф походил на фокусника итальянца или владельца кабинета
восковых фигур, даже рукава его фрака были засучены, как будто
он сейчас примется за фокусы.
Вбежав в гостиную, хозяин встретил гостей самой искренней
улыбкой — так давно он никому ничего не показывал! — крепко
пожал и потряс руку президента, едва не съел Юлиана, так как
молодой человек в первый раз был у него в доме.
— Как я рад дорогим гостям! — воскликнул он. — Эй, человек!
Сейчас скажи барыне и Зени!.. Как я рад, как я рад!
И Гиреевич уже следил за блуждающими по гостиной взорами
гостей, чтобы найти повод начать обозрение своих редкостей.
Осторожный президент глядел только в пол, опасаясь, впрочем,
чтобы и на нем не нашлось чего-нибудь стоящего похвалы. Но
Юлиан взглянул на одну полку, и этого было довольно, чтобы
хозяин, потерев руки, тотчас объяснил себе взгляд его
возбужденным любопытством.
— Позвольте, — начал Гиреевич, — вы смотрите на те
сосуды... они составляют, может быть, единственный в наших краях
опыт искусства, перенятого венецианцами от греков... Это так
называемые Vasi a ritorti... необыкновенно дорогие... Я имею слабость
влюбляться во все редкости и уже огромные суммы истратил на их
покупку.
— Благородное стремление! — насмешливо заметил президент.
— Но у нас, — подтвердил Гиреевич, — почти никто не ценит
подобной страсти, и все обращают ее в смех!.. Принужденный жить
в деревне, я окружил себя маленьким музеем... Vasi a ritorti di
latticinio! — воскликнул хозяин, не давая времени прервать
себя. — Очень редки и дороги, немногие кабинеты имеют подобные
сосуды... особенно такие, как этот с фигуркой на крышке. Что за
работа! Или этот сосуд из разряда vasi fioriti mille fiori... А вот эта
фляжка, неправда ли, великолепная? Даже за границей она
большая редкость... У меня хотели купить ее для музеума Дюссомерара,
но я не поддался и поддержал честь родины!
Юлиан похвалил и обернулся в другую сторону, но, к
несчастью, взгляд его упал на стоявшие в углу часы. Хозяин усмехнулся.
— Настоящие Boule, высота два метра и тридцать сантиметров,
показывают часы, минуты, дни, месяцы и секунды... к несчастью,
теперь не ходят, это в полном смысле произведение искусства!..
— У вас много чудесных вещей, милый хозяин! — с улыбкой
сказал президент.
Гиреевич скромно потупил глаза, потер руки и произнес тихим
голосом:
— Прежде, чем придет жена, мы успели бы сходить наверх и
бросить беглый взгляд на кабинет и библиотеку... не правда ли?
Ведь мы не потеряли бы напрасно времени?
344
Для выходившего из терпения Юлиана было все равно: здесь или
в другом месте хвалить и зевать. Президент принял предложение, и
Гиреевич провел гостей через две комнаты, где, pro memoria, указал
только на картины и бюсты с отбитыми носами и привел их наверх.
Библиотека помещалась в полукруглом салоне. Посередине
комнаты стоял стол, заваленный рукописями и картами, тут был даже
кусок папируса... Но вообще было заметно, что собиратель составил
свой кабинет ради одной фантазии, что он знал очень мало и не
умел извлечь из этого собрания ни малейшей пользы. Рядом с
предметами, действительно прекрасными и любопытными, стояли
поддельные, фальшивые и неизвестно для какой цели помещенные
здесь ничтожные вещи.
— Тут, — с восторгом воскликнул хозяин, указывая на
полки, — под этим бюстом Бетховена заключаются первые мои
сокровища — музыка! Смело могу похвалиться, что в нашем
отечестве нигде нет подобной музыкальной библиотеки... об этом пусть
скажет вам Обергилль...
Обергилль был первый скрипач в квартете, директор музыки в
Ситкове и вместе лесничий и бухгалтер.
— Начиная от композиторов духовной музыки XV века до
настоящего времени, здесь вы найдете все... Может быть, вы еще не
знаете, — прибавил хозяин, обращаясь к Юлиану, — что мы здесь
все до одного fanatici per la musica. Славный Карл Липинский часто
говаривал, что в его композициях я открываю то, чего даже он сам
не предполагает. Понимаете, что значат подобные слова? Моя жена
играет на редком инструменте — стеклянной гармонике, нервные
люди млеют... это в полном смысле музыка ангелов! Зени, дочь
моя, всех, даже самого Листа, превосходит в игре на фортепиано и
притом удивительно аккомпанирует! Если бы она не родилась
миллионеркой, то сама собрала бы миллионы, как Женни Линд... как...
Гиреевич долго проговорил бы о себе, если бы взоры Юлиана не
упали случайно на коллекцию оружия.
— Это восточные оружия! Подлинно, уж есть на что посмотреть!
У нас, — прибавил хозяин, всегда повторяя любимую песню, — у
нас никто не видал ничего подобного, даже за границей это большая
редкость! Почти за все я платил на вес золота. Это сабля Тонг-Кон-
га... посмотрите, какая богатая отделка, как искусны в ней резные
украшения!.. Далее бирманский нож, крисс малайский, клеван
яванский, индейская сабля... канджар персидский, ятаган
алжирский... А вот этот щит сделан из кожи единорога и окован золотом...
индийское произведение! Подобного собрания оружие вы нигде не
найдете!!
Невозможно было избежать описаний. Куда ни обращались
глаза гостей, Гиреевич везде находил сказать что-нибудь
любопытное... Каждый шкаф имел свою историю, каждая книга — свое
предание.
В соседней комнате стояла электрическая и пневматическая
машины, Вольтов столб, превосходной работы гигрометры. Хозяин хо-
345
тел было сейчас же наэлектризовать голодных гостей и уже
протянул руки, чтобы позвонить Янку, служившему при машинах, но
президент как-то отговорился от подобного угощения.
— Электризация очень полезна для здоровья! — наивно
сказал хозяин. — Это испытал я на самом себе. Когда я измучен
или печален, или страдаю головной болью, то сажусь к машине
и приказываю наэлектризовать себя: в одно мгновение у меня
являются силы, возвращается веселье и как будто рукой снимают
болезнь.
Китайский сургуч и японский фарфор, стоявшие в углу, заняли
немного времени, зато гости вынуждены были хоть сквозь зубы
выразить удивление при взгляде на бронзовую индийскую
статуэтку, называемую «Вира Бгадра-Магадеви». Хозяин считал ее самой
важной и драгоценной в Ситкове древностью, приписывая ей три
тысячи триста с чем-то лет. Эта статуэтка имела четыре руки,
корону, необыкновенное вооружение, а у пояса нечто вроде четок
из человеческих черепов, хозяин воспользовался случаем, чтобы
рассказать гостям почти всю индийскую мифологию, и тут
кончился обзор, потому что слуга доложил, что графиня уже в гостиной и
ждет гостей к чаю.
Но это было только начало!
Гости нашли хозяйку, сидевшей на диване. Президент подошел
к ней со сладкой улыбкой прежнего обожателя, а она, покраснев,
издали подала ему свою ручку и встретила его очень радушно.
Графиня была не слишком молода, худое лицо ее хранило,
впрочем, следы прежней красоты, глаза ее были прищурены и
окружены густой сетью морщин, впрочем, вообще она не поражала ничем
особенным и была похожа на всех женщин. Рядом с ней сидела
дочь, блондинка, похожая на куклу, с миной избалованных детей,
которых необходимо кормить беспрестанными похвалами и
угождением. Мать и дочь одеты были чересчур нарядно.
Дядя представил Юлиана дамам, но несмотря на все его
наставления, печальный и расстроенный Карлинский не мог выразить на
лице своем ни веселости, ни даже живости. Зени оглянула молодого
человека с головы до ног, может быть даже, несмелость Юлиана ей
понравилась. Разговор пошел было обыкновенным порядком, но
здесь трудно было вести его без помощи окружающего старья.
Хозяин, хозяйка и уже привыкшая к этому Зени вскоре обратили
разговор на музыку, библиотеку, музеум и древности. Мать и дочь
прекрасно знали все эти вещи наизусть, как и сам хозяин. Чай на
короткое время остановил обзоры и описания, но, пока пили его,
уже составлена была программа, как провести остаток дня: прежде
всего предположен был квартет, потом следовал дуэт самого
хозяина с дочерью, далее — игра хозяйки на гармонике, в заключение
прекрасная Зени обещала сыграть Concertstuck Вебера и несколько
песен Шуберта... Если бы после всего этого осталось еще несколько
свободного времени, то предполагалось посвятить его на обозрение
редкостей, хранившихся и ящиках.
346
— Поверьте, у нас нашлось бы чем развлечь и занять вас хоть
на целую неделю, — произнес Гиреевич, потирая руки.
Юлиан почувствовал нетерпение и досаду, а президент вежливо
улыбнулся.
Слуги проворно убрали чай, потому что во время музыки
должна была царствовать глубокая тишина, даже на тех, кто кашлял
во время игры, смотрели здесь с неудовольствием. Лишь только
вынесли последний поднос, вдруг явился пан Обергилль, немец —
с лицом длиною в три четверти локтя и волосами, зачесанными на
затылок, в галстуке a la colin со скрипкой под мышкою. Гиреевич
представил его обществу, как воспитанника пражской
консерватории и творца знаменитой кантаты в честь Моцарта, публично
игранной в Вене, в... котором именно году, не помню.
Пан Обергилль раскланялся скромно и с сознанием своего
достоинства. За ним вошли: принадлежащий к квартету violino
secundo некто Брандысевич, с носом чрезвычайно красным, в
обыкновенное время домашний бухгалтер, а при гостях музыкант, в
темно-синем фраке, альт-скрипач, старик Мейер, бывший член
костельной музыки у Отцов Доминиканцев в Луцке, немножко
хромой и чрезвычайно глухой, но со строгой точностью игравший свою
партию, не обращая внимания на других, наконец, виолончелист
Ян Сумак, длинный, неуклюжий и полусогнутый мужчина: он
прислуживал во время стола, никогда не играл соло, но, по мнению
Гиреевича, имел хорошее ухо и сильные руки, последнее
достоинство артиста было очевидно для всех, потому что в нем больше
всего бросались в глаза огромные, с растопыренными пальцами,
руки. Немедленно поставили столики, раздали ноты, пан Обергилль
три раза ударил смычком, и началась музыка... Хозяин счел долгом
своей выразительной мимикой объяснить смысл этой музыки
гостям. В некоторых местах он прижимал обе руки к сердцу, то вдруг
одну из них поднимал к небу, мигал глазами, улыбался, стоял на
одной ноге, мотал головой, и хоть сам не играл в квартете, однако
своей мимикой принимал в нем самое деятельное участие. Музыка
шла живо, так как на безделицы здесь никто не обращал внимания.
Глухой Мейер пропустил два такта и несколько опередил
товарищей, но виолончель братски постаралась скрыть его ошибку...
Смелее и размашистее всех играл Обергилль, сам хозяин
переворачивал ему ноты и подавал знаки сочувствия... Наконец шумным tutti
музыка кончилась, глухой Мейер выехал двумя тактами дальше
окончательного аккорда — громкие рукоплескания были наградой
скромных виртуозов... Tutti bravi!
Гиреевич истощался на похвалы артистам, но говорил тихо,
чтобы не внушить им излишней гордости. Когда же артисты
вышли, он особенно распространялся в похвалах виолончелисту.
— Я должен прятать этого человека... это в полном смысле
клад! У меня давным-давно отняли бы его, заплатили бы какие
угодно деньги... К счастью, он сам не понимает своего таланта и
чрезвычайно скромен...
347
При этих словах Гиреевич уже вынимал Страдивариуса из
футляра и сперва показал его гостям своим.
— На вид самая обыкновенная скрипка, — прибавил он, — но
какой звук! Что за приятность, что за сила! Я купил ее в Италии...
Представьте, сам Паганини хотел приобрести ее, но я перекупил у
него и завладел этим сокровищем. Смело могу сказать, что
подобного инструмента нет в Европе, следовательно, и в мире...
Он повел смычком и бросил торжествующий взгляд на всех
присутствующих.
— А что? Пусть же кто-нибудь покажет мне подобную скрипку!
Зени села за фортепиано, а Гиреевич, с неподражаемой грацией
став перед пюпитром, с чувством и вдохновением начал играть.
Не стану описывать, как он играл, потому что музыку
подобного рода оценить невозможно. Скажу только, что он сильно
старался и ломался, а где не мог исполнить верно, то умел прекрасно
покрыть вариациями собственного изобретения. После каждого соло
он взглядывал на слушателей, как бы вызывая рукоплескания.
Дочь умела пожертвовать собой, вторила отцу и нисколько не
думала о себе... Потом следовали восторги и пожатия рук,
принятые артистом скромно, но с сознанием собственного достоинства.
— Эту композицию Липинского, — сказал Гиреевич, — я
играл в его присутствии в Дрездене... Поверите ли, он остолбенел...
я заметил тень зависти на лице знаменитого артиста: видно — и
гении бывают больны ею!.. Наконец, у него вырвались
достопамятные слова: «В моей композиции вы открыли прелесть, которой я и
сам не подозревал». В самом деле, я слыхал, как Липинский играет
этот дуэт... признаюсь — разница огромная!.. Может быть, и
скрипка много значила в этом случае... Липинский не мог
наглядеться на нее.
Тщательно вытерев своего Страдивариуса, хозяин уложил его в
футляр и запер на ключ, который всегда носил на шее. По
программе следовала гармоника, но как еще надобно было приготовить ее,
то гости имели время проглотить испытанные впечатления.
Графиня играла с большой претензией, но довольно плохо, впрочем,
прекрасные меланхолические звуки и необыкновенная звонкость
инструмента должны были непременно понравиться всем. При этой
тихой музыке Юлиан сделался еще печальнее, потому что она
пробудила в нем грустное чувство...
В заключение Зени села за фортепиано, прежде чем она начала
играть, родители распространились о ее таланте, триумфах и о
впечатлении, какое производила она на Мендельсона—Бартольди и
Мейербера... Панна играла верно, смело, отчетливо, но ни тени
выражения не было в ее игре, звуки дрожали, шипели и гудели, но
ничего не говорили душе.
Юлиан вспомнил игру Поли, полную искренности и чувства, не
столь блестящую, но столь для него понятную и ясную.
После Erlkonig'a Шуберта, заключившего концерт, когда
президент и Юлиан благодарили артистку и выражали восторг, родители
348
подошли обнять свою дочь — и мать посадила ее около себя, чтобы
она отдохнула... Между тем, Гиреевич потихоньку рассказывал о
дочери чрезвычайно любопытные историйки: как она училась, как
удивляла наставников, как собирала лавры еще в эпоху гамм и
экзерциций, какие сочиняет теперь вариации и фантазии.
Президент слушал все это с большим вниманием. Юлиан,
видимо, скучал: его мысль блуждала далеко, даже смешные причуды
здешнего дома не развлекали его, потому что он не имел охоты
наблюдать за ними... Юлиан с нетерпением ждал минуты отъезда
в Карлин, вечер приближался, но хозяин почти ничего не показал
им: столько предметов оставалось еще для обзора!.. Сад и в нем
необыкновенный пруд с тяжелыми испарениями, принимаемыми за
минеральные, два дерева, сросшиеся между собою ветвями, цветы
в оранжерее, теплица с ананасами, часовня, конюшни и т. п.
Президент, однако, не остался и дал слово подробнее обозреть все
редкости в следующий визит. Когда они выехали из Ситкова,
президент разразился спазматическим хохотом... Юлиан сидел, точно
убитый.
— Как? Даже и они не развеселили тебя?
— Ужасно надоели...
— А панна?
— Может стать рядом с индийской куклой.
— Но ведь она хороша собою?..
— Не совсем дурна.
— А миллионы?
Юлиан ничего не сказал в ответ, и путешественники в мрачном
молчании поздно возвратились в Карлин.
— Не думаю, чтобы устроилось дело, — бормотал про себя
президент. — Эти люди слишком смешны и причудливы для Юлиана...
ему нужно бы родню в другом роде, но где мы найдем миллионы
Гиреевичей?.. Можно бы и поскучать немного ради денег.
Мы почти забыли Алексея, но что нового можно сказать о нем?
Вся жизнь его сосредоточивалась в сердце и вращалась около одного
чувства: он постоянно все более и более любил Анну и с каждым
днем становился печальнее. Он должен был перед всеми, даже перед
самим собою, скрывать свою любовь, как тайну или преступление,
и лишенный всякой надежды только молился своему идеалу. Бедное
человеческое сердце!.. Кто-то удачно выразился, что в каждой
любви заключается частица ненависти, по крайней мере, положительно
можно сказать, что к любви непременно примешивается какая-то
досада и почти гнев: человек не может подчиниться без борьбы и
склонить голову, не вздохнув о своей участи. Так и Алексей в
печальные минуты одиночества, не видя Анны и увлеченный
мечтами, часто искал в ней недостатков и пятен, разочаровывался
мнимыми ее несовершенствами, но один взгляд девушки сразу
уничтожал подобные замыслы. Алексей не мог упрекать Анну за то,
349
что она не любила его, потому что считал себя слишком низким в
сравнении с нею, даже недостойным ее взгляда, но обвинял ее за то,
что она никого не любила, что в ней не обнаруживалось потребности
сильнейшей привязанности, что, спокойно проводя жизнь, она
никогда не простирала своих взоров за пределы того, что окружало ее.
Алексей старался найти в ней какую-нибудь слабую, нехорошую
сторону, чтобы перестать любить ее, но вместо того привязанность
его возрастала с каждым днем, он почти сходил с ума от страсти и
должен был казаться равнодушным, боясь, чтобы не выгнали его из
рая. Он готов был на величайшие жертвы, только бы остаться у
дверей Анны, слышать ее голос, видеть улыбку, иногда схватить ее
слово и дышать воздухом, напоенным ее дыханием... Таким образом
прикованный к своему идеалу, он жестоко страдал, хотя никогда и
никому ни единым словом не жаловался на судьбу свою.
Это страдание начало постепенно отражаться на лице, во всей
фигуре, в жестах и даже в образе мыслей молодого человека.
Алексей потерял выражение независимости, гордости, спокойствия,
веселья. Глаза у него потускнели, все черты лица стали мрачнее. Он
трудился по-прежнему, но труды уже не утешали его, потому что
он не видел перед собою цели... Каждый раз, как он приезжал в
Жербы, мать все печальнее и печальнее глядела на него, качала
головой, замечала в сыне развитие какой-то загадочной болезни,
чувствовала, что ее дитяти худо и тяжело жить в Карлине, иногда
уговаривала его возвратиться домой, но Алексей печально улыбался
и молчал. Не видя средств поправить дело, мать обратилась
наконец к графу Юноше.
— Пане граф! — сказала она ему. — Я имею к вам большую
просьбу... помогите мне спасти Алексея... Напрасно я старалась
удалить его от Карлинских, он не послушался меня и попал в
западню... Не могу понять, что с ним делается, но вижу, что он
сохнет... Спасите меня и его... присоветуйте, что мне делать, как
вырвать его оттуда?
Юноша покачал толовою и отвечал:
— Теперь уж я не очень люблю посещать салоны, потому что
там будут смотреть на меня, как на диво... А следовало бы сходить
туда и собственными глазами посмотреть, как живет там сын ваш.
Он постоянно твердит, что ему хорошо, но я знаю, как бывает
бедняку у панов. Теперь вы уж не ждите от него утешения: если
он и расстанется с Карлином, то всегда будет тосковать о нем... Уж
не влюбился ли он там?..
— Да в кого? — подхватила мать. — Конечно, не в панну
Анну, ведь он не сумасшедший, чтобы осмелиться поднять на нее
глаза свои... А если бы влюбился в другую, в Аполлонию, так тогда
отчаиваться нечего, потому что она бедная девушка, следовательно,
ровня ему.
— Почем знать, что там происходит? — сказал Юноша. — Вы
не знаете, что скрывается иногда под масками их равнодушия и
приличия... а я живал в салонах и хорошо знаю подобные вещи.
350
Дробицкая перекрестилась от страха...
— Но что могло случиться с ним? — воскликнула она. — Он
похудел, опустил крылья, стал бледен и задумчив, вздыхает, а если
иногда скажешь ему, чтобы он оставил этот Карлин, так точно
обваришь его кипятком... Для него Карлин, словно рай, но с чего
же он сохнет и пропадает в этом раю?
— Я попробую сам разузнать все, только не знаю, успею ли.
— Благодетель мой! Сто раз поклонюсь вам в ноги, —
воскликнула Дробицкая. — Только успокойте меня...
Долго раздумывал старик Юноша, как бы отправиться в
Карлин. Ему тяжело было явиться в сермяге в давно покинутый салон,
а, между тем, не хотелось отказать Дробицкой. Граф некогда
хорошо знал президента, пана Атаназия и все семейство Карлинских.
Правда, он не боялся насмешливого взгляда, какой мог встретить
его там, но для него крайне неприятна была мысль — переступить
порог, за которым ждали его неприятные воспоминания. Несмотря
на это, считая долгом помочь новым друзьям, он прямо из Жербов
отправился в Карлин. С пасмурным, но спокойным лицом вошел
граф на замковый двор и, спросив квартиру Алексея, прямо пошел
к нему. Президент и Юлиан стояли в это время на балконе и оба
узнали графа.
— Это сумасбродный старик Юноша! — воскликнул
президент. — Уж не к нам ли он с визитом?
— Вероятно, к Дробицкому, — отвечал Юлиан. — Но если он
будет у Алексея, то следует просить его и к нам...
— В таком костюме? — возразил президент, пожимая
плечами. — Впрочем, он дальний наш родственник, его мать была из
фамилии Карлинских. Тем более мы обязаны принять его, что он
пришел не к нам... Смешной старик! Пойдем к нему навстречу!
Они нашли графа у Алексея. Последний был очень расстроен
теперешним визитом и более беспокоился, нежели радовался
прибытию дорогого гостя. Встреча с президентом и Юлианом нисколько
не смутила графа, он только рассмеялся и, указав на свой армяк и
лапти, подал им жесткую руку свою.
— Что это сталось с тобою, милый граф? — спросил
президент. — Тебя, право, не узнаешь в этом маскарадном костюме. Я
слышал и не верил, а теперь смотрю и думаю, что глаза
обманывают меня...
— Нет, не обманывают, милый президент! Это я, собственной
особой, тот же, что был прежде, с той лишь разницей, что теперь
я молюсь за старые грехи и возродился...
— И ты называешь это возрождением?
— Да, как называю каждую вещь настоящим ее именем. Наша
прежняя жизнь была непрерываемым обманом, и мне наконец
опротивели поклонение деньгам, уважение к полированному
лицемерию, потребность в беспрестанных выдумках, наружная дружба и
вообще вся неправда вашей жизни, вот почему я решился насильно
переменить себя и сбросить с плеч старую оболочку...
351
— Ив этой тебе лучше?
— Гораздо лучше. Теперь я сознаю, что живу... и не скучаю...
Анна чрезвычайно удивилась, когда увидела в своем салоне
гостя в армяке, но несколько слов, сказанных графом, совершенно
успокоили ее, под грубым костюмом она тотчас заметила
человека высшего образования и происхождения. Разговор сделался
общим. Юстин, бедная Поля, снедаемая внутренней горячкой,
президент и Юлиан все принимали в нем участие. Старик Юноша
незаметно бросал взгляды на Алексея, стараясь понять его
положение в здешнем доме и отношение к окружающим лицам. Его
поразила необыкновенная красота Анны, и тайное предчувствие
сказало ему, что Алексей не мог равнодушно смотреть на это
чудное существо. Но, несмотря на свою проницательность, старик
не мог заметить никаких признаков любви и сочувствия ни в
Алексее, ни в Анне. В любви к Поле граф не мог подозревать
Алексея: во-первых, она очевидно была занята Юлианом, а во-
вторых, граф хорошо знал понятия Алексея о красоте и прямо
заключил, что веселая блондинка не могла понравиться Дробиц-
кому и увлечь его. Граф глядел, догадывался, сидел довольно
долго и следил, наконец по некоторым взглядам Дробицкого,
казалось, попал на след загадки.
— Ужели он обезумел до такой степени, — думал граф, — что
решился пламенно влюбиться в Анну и добровольно обречь себя на
вечные страдания? Ужели он так смешон, что вздумал тут мечтать
о какой-нибудь надежде? Значит, он совершенно не понимает ни
людей, ни кастовых предрассудков. Жаль бедного молодого
человека! Надо открыть ему глаза.
С этой мыслью граф переночевал у Алексея, и когда они
очутились вдвоем, начал заранее продуманный разговор.
— Радуюсь, что тебе так хорошо здесь, милый Алексей, —
сказал он. — Ты живешь точно дома, тебя умеют ценить, любят,
уважают... Но довольно ли этого для твоего сердца?
— Разве я могу желать чего-нибудь больше?
— Ты не понимаешь, к чему я говорю это, — возразил Юноша,
закуривая трубку. — Я хорошо знаю свет... Когда наша шляхта
сближается с так называемыми панами на том основании, что
считает себя равной им по своему образованию, уму и сердцу, то почти
всегда делает тяжелую, страшную ошибку... Это заблуждение
обыкновенно продолжается до тех пор, пока допущенный к сообществу
с панами не выскажет им чувств своей братской любви или не
попытается потребовать со стороны их какой-либо жертвы. Бывали
случаи, что аристократки влюблялись в прекрасных юношей, а па-
ничам нравились хорошенькие девушки незнатного
происхождения... Любовь на короткое время сближала обе стороны, но
необходимо помнить, что подобная привязанность у панов — одна
фантазия и не ведет к тому, к чему она привела бы в другом
сословии... Это для них маленькие забавы без последствий. Они
воображают, что все можно купить или за все заплатить.
352
— Не понимаю, к чему клонится ваше предостережение, —
отвечал Алексей. — Я знаю себя, Карлинских и не принадлежу к
разряду людей, стремящихся стать выше своей сферы.
— В таком случае, я без церемонии скажу тебе! — воскликнул
Юноша, отворотившись в другую сторону. — Ты немножко поэт,
каждый день видишь Анну и, пожалуй, готов подумать, что имеешь
право влюбиться в нее.
Алексей печально улыбнулся.
— Я не ребенок, — сказал он. — Для меня панна Анна не по
имени и происхождению, а по сердцу и уму представляется
существом столь высоким, великим и лучезарным, что я не смею даже
поднять на нее глаз. Любовь к ней была бы с моей стороны
непростительной дерзостью!
Эти слова сказаны были с таким энтузиазмом, что пристально
глядевший на Алексея граф многое понял из его голоса и глаз.
Пораженный глубокой печалью, он потупил седую голову, сдвинул
брови и больше не говорил ни слова.
На другой день, с рассветом, старик отправился в Жербы и,
дорожа спокойствием Дробицкой, скрыл от нее замеченную тайну
и сказал только:
— Алексею хорошо в Карлине, там все любят его... больше
ничего я не заметил... Маленькая Поля занята уже другим... Как
молодой человек — Алексей, может быть, мечтает, тоскует и
непременно по этой причине худеет и чахнет. По моему мнению, его
следовало бы стащить за ноги на землю и женить... Поэзия —
кушанье не питательное. Поищите-ка ему честную жену, будем
вместе сватать. И я еще напьюсь на его свадьбе.
— О, где уж мне искать для него жену! — отвечала Дробиц-
кая. — Тут не будет никакого толку... потом всю жизнь мучила бы
меня совесть... пускай лучше ищет сам и поступает, как хочет, я
решительно отказываюсь от этого дела.
Между тем, Поля продолжала играть свою тяжелую роль.
Иногда она совсем теряла силы, хотела идти к Юлиану, на коленях
просить у него прощения и потом утопиться... Но вскоре ей
приходили на мысль последствия такой вспышки, скандал — и бедняжка
одумывалась и возвращалась к Юстину.
Привязанность Юстина к Поле с каждой минутой делалась
очевиднее и возлагала на девушку обязанности. Она сознавала, что
должна пожертвовать собою и дать бедному поэту счастье, которым
манила его.
Итак, Поля с геройством приносила свою жертву, удерживала
бившееся в груди сердце, скрывала кровавые слезы и улыбалась
молодому человеку, а последний у ног ее забыл все на свете,
даже питавшую его до сих пор поэзию... Карлинский глядел на
все это с раздражением и бешенством... Сначала он насмехался
над Полей, потом впал в отчаяние и наконец, не имея возмож-
353
ности разрешить недоумение, совершенно упал духом. В сердце
молодого человека не было достаточной силы ни для
продолжительной борьбы, ни для постоянной привязанности, поэтому
первая борьба истощила Юлиана, и он не мог идти далее. Когда же
молодой человек увидал, что Поля явно и решительно покинула
его, то почувствовал, будто огромная тяжесть спала с его сердца...
Теперь он мог отдохнуть, тихая печаль вскоре заменила
отчаяние... Раздумывая сам с собою, Юлиан сказал себе, что ничем не
обязан Поле, что он более страдал от своей любви и что выходит
из этих отношений чистым и свободным... Но часто в нем опять
возбуждалось горячее сожаление о любви, воспоминание о Поле и
проведенных с нею и безвозвратно улетевших вечерах почти
сводило его с ума: он плакал и роптал. Вся эта драма, слишком
тяжелая для Юлиана, сильно томила его.
В один из летних вечеров, так живо напоминавших Юлиану
блаженные минуты, проведенные в беседке сада, он весь в слезах
вбежал к Дробицкому, схватил его за руку и, дрожа как лист,
вывел его в сад.
— Милый Алексей, — воскликнул он, — я несчастлив, не
понимаю ни себя, ни своего положения, надеюсь только на твою
дружбу... Голова моя кружится!.. Объясни мне откровенно Полю,
меня самого, наше положение и скажи, что происходит с нами? Я
решительно ничего не понимаю...
Алексей молчал.
— Заклинаю тебя Богом, честью, нашей дружбой... спаси меня!
Забудь — кто я, не думай — кто она... и прямо скажи, что бы ты
сделал на моем месте?
— Теперь все зависит от того, любит тебя Поля или нет,
необходимо разрешить, что такое любовь ее к Юстину: загадочная
комедия или горькая правда, которой необходимо покориться?
— А как ты думаешь? — спросил Юлиан.
— Не смею сказать тебе своего мнения...
— Если ты действительно друг мне, то говори откровенно! —
воскликнул Карлинский.
— Хорошо, я ничего не буду скрывать перед тобой, — отвечал
Дробицкий. — Все действия Поли представляются мне загадкой...
Кто знает?.. Президент и полковница могли иметь на нее влияние,
вы худо скрывали свою тайну, все знали о ней... По моему мнению,
Поля играет комедию, чтобы освободить тебя...
— И мне приходила подобная мысль, — несколько холоднее
отвечал Карлинский, — но может ли это быть?.. Она?..
Алексей пожал плечами.
— Очень может быть.
— Что же остается мне делать? — спросил Юлиан.
— Не спрашивай меня, ради Бота, не спрашивай, потому что
разбор этого вопроса сильно оскорбит тебя!.. Было время, когда тебе
следовало бежать от нее, теперь осталась одна дорога: пренебречь
всем, идти с нею в костел и обвенчаться...
354
Юлиан стоял точно вкопанный. Очевидно было, что он уже
колебался, хотел любить, но боялся жениться.
— В самом деле, я люблю ее, — наконец проговорил Карлин-
ский, — но можем ли мы быть счастливы?
— Не о том теперь речь, но ты обязан это сделать... С самого
начала ты мог оттолкнуть ее, а теперь не имеешь на это права: она
была твоя, и жизнь твоя принадлежит ей.
Карлинский смешался.
— Знаешь ли, — боязливо произнес он, — знаешь ли, какую
картину моей будущности, вероятно, не без цели, представил мне
президент, если бы я женился на бедной?
Алексей пожал плечами и сказал:
— Не знаю.
Юлиан слово в слово повторил весь разговор свой с президентом
перед поездкой в Ситково.
— Следовательно, у тебя нет отважности обречь себя на
бедность? — воскликнул Алексей. — Говори откровенно, Юлиан! В
таком случае, сердечно жаль тебя, потому что ты погибнешь...
Размысли, на чем основывается теперь твое счастье: на имение, на
деньгах — на одном из самых непрочных земных благ... И для
удовольствий тела, для светских пустяков ты готов пожертвовать
своими правилами, привязанностью, любовью, благородством?..
— Это довольно резко сказано! — проговорил несколько
обиженный Юлиан.
— Ты требовал моей откровенности, а я в подобных случаях не
могу и не умею говорить против собственного убеждения... Теперь
говори ты, я слушаю, я душевно желаю, чтобы ты оправдался.
Юлиан значительно охолодел и сказал себе, что, несмотря на
искреннюю дружбу, Алексей и он не равны друг другу. Голос его
обнаруживал обиженного пана, когда он произнес:
— Все это не более, как ораторские восторги! Правда, я люблю
Полю, но не предвижу счастья ни для нее, ни для самого себя, если
мы соединимся: оба бедняки, отверженные родными, и с такой
необузданной любовью, как наша...
Алексей печально задумался и загляделся на месяц...
— О, далеко, очень далеко улетело время университетских
прогулок наших в глубокий час ночи!.. Совершенно изгладились мысли,
которыми делились мы тогда... Исчезло даже и то, о чем с таким
восторгом рассуждали мы при встрече на постоялом дворе!.. Я,
кажется, все тот же, что был, но тебя изменило холодное
прикосновение вашего общества, тебя отравили вредные испарения его...
— Дорогой мой Алексей!.. Не думай так обо мне...
— О, я не обвиняю тебя! Ты беден, ты слаб, милый Юлиан!..
Но помни, что счастье не живет там, где оно грезится тебе, даже
спокойствия ты не найдешь в богатстве, если ставишь его на первом
плане в ряду условий жизни...
— Но ты не понял меня... Я не боюсь бедности один, но с
Полей...
355
— С ней? С ней, которая обожает тебя и готова отдать за тебя
жизнь свою?
— Так ее отношения к Юстину комедия, притворство? — вдруг
спросил Юлиан.
— Не знаю, но опять скажу, что столь внезапную перемену не
могу иначе объяснить себе...
Юлиан начал ходить по комнате и говорил в задумчивости:
— Все это превышает мои силы... Я не создан для борьбы и
страданий... Я хорошо знаю, что с Полей я не могу быть счастлив...
— Но, ради Бога, вспомни, чем ты обязан ей!
— Обязан... я? — воскликнул Карлинский. — Скажи лучше —
она... Я доведен был до сумасшествия... Никто не устоял бы на
моем месте... она увлекла меня...
Алексей сжал руки.
— Молчи! Ради Бога молчи! — вскричал он. — Ты
оскверняешь уста свои! Ты никогда не должен говорить этого! Она ребенок,
она существо, не понимавшее опасности, но виноват один ты, как
старший летами, виноват, как мужчина, наконец, сто раз виноват,
потому что смеешь обвинять ее!
Юлиан вспыхнул и сказал Дробицкому:
— Теперь я вижу ясно, что чем больше мы живем, тем меньше
понимаем друг друга. Ни возраст, ни опыт нисколько не научили
тебя: ты все еще смотришь на вещи по-студенчески, горячо и
свысока... Я созрел гораздо больше...
— Не хвались этим, — возразил Алексей, — Ведь ты сам
просил меня быть откровенным и имел бы полное право презирать
меня, если бы я дал тебе другой совет и не открыл всего сердца...
Прекратим, однако, разговор и пройдемся по саду. Может быть,
прогулка припомнит нам блаженные, счастливые минуты юности.
О молодость и жизнь! Какая ужасная антитеза!
Бывают минуты, когда самый обыкновенный гость нам приятен,
потому что он служит как бы отвлекающей случайностью, все
надевают для него маски, избавляются от угрожающей откровенности
или домашних сцен, принимают на себя официальные мины,
праздничные улыбки, говорят и рассуждают сообразно взглядам гостя и
весело проводят время.
В Карлине, казалось, все до одного были рады нечаянно
приехавшему гостю. Это был однофамилец и родственник графа Зам-
шанского, пан Альберт Замшанский, родом из Познани. Только что
возвратившись из вояжа по Европе и посетив родных, проживавших
в Империи, он вместе с дядей объезжал теперь самые лучшие дома
в здешнем околотке.
Мы уже хорошо знаем графа, славного знатока в сигарах и
обожателя Лолы Монтес. Племянник не превышал его
достоинствами, хотя в другом роде. Что касается наружности, то нельзя было
найти в нем ни малейшего недостатка: Альберт одевался превосход-
356
но и с большим вкусом. Среднего роста, живой и ловкий, потому
что танцеванию и гимнастике он учился в Берлине, с темно-русыми
волосами, с усиками и бородкой, содержимым, подобно голове, по
всем правилам моды и гигиены, стройный и хорошенький собою —
Альберт, при первом взгляде, должен был всем нравиться.
С первого раза Альберт озадачивал всех необыкновенным
знанием света и людей, ученостью, остроумием, смелостью взглядов и
умственным превосходством. Первое производимое им впечатление
всеща говорило в его пользу. Но даже для самого равнодушного
наблюдателя довольно было двух дней знакомства с этим человеком,
чтобы заметить фальшивый блеск его. Альберт Замша некий, в самом
деле одаренный талантами и быстротой понимания, весь был, так
сказать, снаружи, и самая лучшая сторона его блистала только
напоказ свету, но под этой вывеской, внутри, заключалась одна
пустота. Считаю лишним говорить, что, учившись дома катехизису, в
университете — философии, а в свете — атеизму, Альберт не имел
ни постоянных правил в поведении, ни точки, с которой бы он
неизменно глядел на свет. Он ничего не знал основательно, ничего
не любил, ничем не занимался, погасил в себе сердце и сделался
истинным сыном XIX столетия, прежде всего думающим о
комфорте, потом уже о доброй славе, и, наконец, и то очень редко, о
чистоте совести и внутреннем спокойствии.
Единственным нравственным правилом Альберта было для
собственной пользы избегать всего, что могло подвергнуть его
ответственности перед законами или перед общественным мнением... Альберт
не был развратен, но только вследствие предварительного
соображения, что излишество во всяком отношении вредно, он даже не был
страстен, но, как хороший актер, умел представиться и поэтом, и
страстным человеком, и даже в высшей степени религиозным.
Холодный, как лед, веселый, как птичка, вежливый, приветливый,
умея во всех случаях выказать себя с самой блистательной стороны,
Альберт всех очаровывал и привлекал к себе, и стоустая молва везде
прокричала о нем, как о редкости, феномене, воплощенном
совершенстве.
Надобно прибавить, что Альберт был член семейства,
состоявшего из шести человек, проживавшего в прекрасной деревне, но
бедного. Но он так искусно играл роль богача, так хорошо умел
вести знакомство с Сулковскими, Дзялынскими и другими
аристократами, что никто не смел даже подумать, что состояние молодого
человека довольно ограниченное... Между тем, существенной
причиной его приезда к родным была потребность узнать о состоянии
дяди графа и осведомиться: нельзя ли чего-нибудь надеяться от
него и, кто знает, может быть, он имел еще в виду жениться на
богатой.
Гость произвел в Карлине огромное, могущественное,
неотразимое впечатление. В самом деле, он говорил по-французски, как
природный француз, по-немецки, как шваб, по-английски — точно
Джон Буль, притом еще, он возвращался со скачек прямо из Эпсо-
357
ма и Шантильи, слышал Рашель, мадам Виардо, Женни Линд,
Крувелли, лично знал Дюма и Ламартина, был du dernier mieux с
Понятовскими во Флоренции, с аристократией всей Европы, с
журналистами и т. п., всех называл по имени, танцевал на вечерах у
принцессы Матильды, был одним из любимцев Бонапарта и как
нельзя лучше принят при Саксонском дворе, несколько раз
представлялся прусскому королю, и так далее.
Юлиан и президент живо почувствовали, какого знаменитого
человека они принимают в своем доме. А так как Альберт сразу
поставил себя на степень короткой дружбы и доверчивости с ними,
то они не могли нарадоваться чести знакомства со столь редким и
достойным гостем, положительно знавшим — какого цвета ложи в
Парижской опере, с которой стороны вход в Jardin d'Hiver и как
называются лошади, выигравшие последние призы. Даже президент
с этих пор начал предполагать, что графский титул Замшанских
принадлежит им по праву. Одним словом, Альберт очаровал всех.
Но удивительнее всего то, что Анна, святая Анна также поддалась
обаянию прекрасного юноши, бросавшего на нее самые
чувствительные, меланхолические взгляды.
Алексей, привыкший видеть Анну всегда холодной, важной,
самостоятельной и выше всех окружающих, был поражен
глубоким изумлением, когда на другой день заметил, что и она
находится под влиянием Альберта, занимается им, наряжается для
него и смотрит на молодого человека так, как еще ни на кого не
смотрела.
Что же было причиной такого переворота? Это неразъяснимая
загадка. На каждом шагу мы встречаем непонятные симпатии:
величайшие умы снисходят к самым обыкновенным, чистейшие
сердца чувствуют влечение к самым развращенным... Разум напрасно
усиливается противодействовать этому влечению и в подобных
случаях служит лишь печальным свидетелем нашего падения.
В свою очередь, и Альберту все понравилось в Карлине: он с
восторгом говорил об аристократическом замке, напоминавшем
счастливые времена феодализма, о здешних садах, о семействе, о всех
вместе и каждом порознь и охотно остался здесь на несколько дней.
Хороший тон и тонкий вкус гостя, очаровавшие всех, не
произвели только ни малейшего впечатления на Алексея. Он в каждом
человеке искал и добивался, так сказать, фундамента, но здесь он
не имел возможности докопаться до него. Сколько раз он ни
покушался завязать серьезный разговор, понять правила и взгляды
пришельца, Замшанский всегда отделывался от него то шутками, то
общими местами, то внезапным оборотом разговора, хоть очень
ловким, но явно уклонявшимся от главного предмета.
Через два дня Замшанские уехали, дав слово опять навестить
Карлин. По отъезде гостей, еще долго раздавались в стенах замка
похвалы молодому человеку, только Поля, Алексей и Юстин ни
слова не говорили о нем. Анна обратила внимание на беспокойное
молчание Дробицкого и сама спросила его об Альберте.
358
— Ну, скажите откровенно, как он понравился вам? Что
касается меня, то не скрываю, что я еще не видала подобного ему
человека.
— Не смею противоречить вам, — отвечал Алексей.
— Мне кажется, что даже зависть ничего не найдет сказать
против него. Какие манеры! Какой милый характер! Какой
образованный ум! Как он учен и вместе скромен! Как хорошо знает
жизнь! Одним словом: в этом человеке сосредоточены почти все
прекрасные свойства!
Алексей только вздохнул и прошептал:
— Счастливец!
— Мне особенно для Юлиана хотелось бы, чтобы он короче
познакомился с нашим домом, — прибавила Анна, понизив
голос. — Я уверена, что он произвел бы самое благотворное влияние
на моего брата.
— Не знаю... может быть, — проговорил Алексей.
— Кажется, вы предубеждены против него?..
— Я? Нисколько... но я не разделяю вашего общего восторга,
он ловок, мил, вежлив — и больше ничего.
— Так учен — и так свободно смотрит на вещи, так
наблюдателен и опытен!
Алексей замолчал. Но в эту минуту, как бы для выручки его из
неприятного положения, подошел к ним Юлиан и, угадав предмет
разговора, воскликнул:
— Верно, вы спорите насчет Альберта? Алексею он не
понравился...
— Нет, нет, нет! — возразил Дробицкий. — Может быть, я
только не понял его.
— Редкий человек! С какой силой воли и характером, но
вместе с тем, какой нежный и снисходительный... ум поэтический и
вместе практический... все есть в нем!
— Признаюсь, — отозвался подошедший президент, — я
смотрю на него, как на торжество современного воспитания. Это
человек в полном смысле свежий, с благородным сердцем и светлой
головой! Ему предстоит блестящая будущность.
При таких единогласных похвалах Алексею ничего не
оставалось делать, как потупить голову и замолчать. Он улыбнулся и не
говорил уже ни слова. При виде этого Анна почувствовала явное
неудовольствие, но, не сумев понять взглядов Алексея на жизнь,
назвала их только несправедливым предубеждением.
Отъехав немного от Карлина, старик Петр Замшанский —
любовник Лолы и молодой Альберт взглянули друг на друга.
— Ты покорил там всех, — сказал знаток в сигарах, —
поздравляю тебя...
— Это дом очень милый, хоть на нем лежит ржавчина
деревни, — отвечал Альберт. — Но панна Анна — редкая
красавица!..
— И, вдобавок, добра и свята, как ангел! — подтвердил дядя.
359
— А каково их финансовое положение? — спросил молодой
человек.
— О, я могу тебе это объяснить, — отвечал дядя, закуривая
новую сигару, — самым подробнейшим образом. По имени и
родственным связям Карлинские стоят очень высоко... имение их
немного расстроено, но все еще отличное. Во всяком случае, они
получат из отцовского имения по несколько сот тысяч, к тому же
пан президент и пан Атаназий бездетны: следовательно, панна
может принести за собой приданого слишком полмиллиона...
— Прекрасная партия...
— Для тебя, в самом деле, она очень приличная. Почему бы
тебе не постараться? — отозвался старик, очень желавший
породниться с Карлинскими.
— Да я бы готов, если бы только была верная надежда...
— Судя но первому приему, я почти не сомневаюсь в успехе.
Анна — холодная как лед, но ты и ей сумел понравиться... Теперь
остается только половчей обойтись с президентом, потому что он
прозаически смотрит на вещи и не позволит отуманить себя... да
еще понравиться пану Атаназию — аристократу во Христе...
— О, мы найдем против них средство.
— Прочие лица ничего тут не значат...
Альберт задумался и, спустя минуту, сказал:
— Ведь через два дня мы опять поедем к ним, не правда ли?
— Да, мы дали слово... Но сегодня побываем еще у Гирееви-
чей... тут чистоганом два миллиона... и панна недурна собою.
Правда, старики — смешные люди, но они имеют чем заплатить за это.
Альберт весело рассмеялся и произнес:
— Надо посмотреть и этих ичей! Поедем в Ситково.
В продолжение двух следующих недель без ума влюбленный
Юстин два раза ходил пешком в Шуру и возвращался в Карлин.
Он прямо признался своему опекуну, что страстно полюбил Полю,
старик, по-видимому, нисколько не удивился этому, даже не
противоречил молодому человеку.
— Рано или поздно, а я ожидал этого, — сказал он поэту. —
Радуюсь, что ты, по крайней мере, влюбился не в простую
крестьянскую девочку, признаюсь, я боялся подобной выходки.
Теперь слушай меня!.. Испытай, как можно строже, свое сердце,
ведь ты поэт и чувствуешь горячо, следовательно, легко можешь
ошибиться...
— Нет, — отозвался Поддубинец, — я люблю ее выше всего на
свете и умоляю не отказывать нам в своем благословении... Без
вашего согласия я не осмелюсь подойти к ней с предложением
разделить мою участь.
Старик молча прижал голову Юстина к сердцу и произнес:
— Благословляю тебя и вместе заклинаю: не ищи счастья там,
где нет его, не надейся и не желай его. Благословляю тебя на
360
страдания, потому что иначе не умею благословлять... Дай Бог тебе
вкусить каплю сладости из чаши, которую берешь в руки, а все
прочее да усладит тебе поэзия! Восторги — священная страсть
людей, любящих дело рук Создателя и умеющих смотреть на него
сердцем и очами... Но, безрассудное дитя! — прибавил старик. —
Прежде, чем навеки соединишь ты свою судьбу с женщиной,
подумал ли ты, куда приведешь ее, чем будешь кормить и чем
обеспечишь ее будущность?
Казалось, Поддубинец был наивно изумлен таким вопросом и
отвечал:
— Я никогда не заботился о подобных вещах, да нам немного
нужно. Вы дадите нам клочок земли под хату, мы будем сеять,
собирать, и Бог благословит труды наши... Я сам изберу себе
жилище на берегу реки, среди старых дубов... сам буду смотреть за
постройкой... вы также поможете мне...
— Дальше, дальше, говори, как ты предполагаешь жить? — с
возрастающим любопытством восклицал пан Атаназий.
— Не знаю — нужно ли нам что-нибудь больше сказанного?
Несколько коров, овец и пастушок... Несколько земледельческих
орудий и простых домашних принадлежностей... а главное дело —
лесная тишина и запах цветов, журчащая вода и зелень...
— И ты жил бы так по-крестьянски... а она?
— Надеюсь, она даже не заметит того, что будет окружать ее,
если любит так же пламенно, как я...
— Как беспокоишь ты меня, милое дитя! Ведь ты совершенно
не понимаешь жизни.
— Великую общую жизнь я прекрасно понимаю... но мелочей
ее, может быть, еще не знаю, да и никогда не буду знать их!
— Благодари Бога, что он дал тебе во мне покровителя, ты
пропал бы, совершенно пропал! Да, в твой рай нужна еще другая
Ева, чтобы она за двоих вас думала о насущном хлебе. Но не бойся,
уже давно я предназначил тебе Горы: там есть домик, сад, речка и
у вас не будет недостатка в хлебе.
Юстин не понял слов своего благодетеля.
— Эта деревня — твоя! — прибавил пан Атаназий.
— А на что мне деревня? — спросил Юстин. — И как вы
можете дать ее мне?
— Не спрашивай, не благодари и не отговаривайся. В Горах я
приготовил для тебя жилище, там будет лучше, нежели в хижине
среди леса, где ты умер бы с голоду... Остальное устроит Бог, я
сделал то, что было в моих силах. Теперь действуй по велению
сердца, и благословение Всевышнего да будет над тобой...
Пан Атаназий проворно отвернулся, взял соломенную шляпу,
палку, книгу и пошел в сад, избегая благодарности изумленного
питомца.
Юстин полетел в Карлин, и хоть не понимал вполне важности
подарка, но рад был ему для Поли. Теперь свет представлялся
поэту прекраснее прежнего, жизнь привлекательнее, будущность
361
светлее, а молодость еще крылатее. Мысль благодарственным гам-
ном выливалась из груди его: он свивал гнездо своему счастью,
лелеял мечту, плакал и вместе смеялся.
Но почему при виде восторженного поэта на лице Поли
отразились не радость, а ужас и бледность? Волнение ли так глубоко
проникло ее, или ангел-хранитель обвеял ее предчувствием?
Юстин подбежал к девушке, пожал ее руку и одну минуту
молча стоял перед ней.
— Знаете, панна, — сказал он, — с чем я пришел сюда?
— Не знаю, — отвечала бедная девушка.
— С просьбой!.. Нам здесь худо, тесно, грустно, слишком много
глаз смотрят на нас, слишком много свидетелей нашего счастья...
Дайте вашу руку — и уйдем отсюда...
— Куда?
— О, не бойтесь, нам есть куда уйти! — отвечал Юстин
торжествующим тоном. — Во-первых, в Шуру, чтобы старик святой отец
благословил нас, потом в Горы, эта деревня моя... Там есть домик,
тень, река, тишина... все!
Поля печально улыбнулась и воскликнула:
— Так ты, в самом деле, хочешь разделить отравленную и
облитую слезами жизнь мою?
С какой-то лихорадочной отвагой она поднялась с места, подала
поэту руку и повела его в сад, нарочно или случайно, в то самое
место, где она испытала столько счастья с Юлианом.
Юстин с беспокойством глядел на сироту, потому что на лице
ее отражалась самая жестокая внутренняя борьба.
— Теперь откровенно поговорим о будущем, — начала Поля.
— Нет, я не умею говорить в то время, когда глубоко
чувствую, — отвечал поэт, протянув к ней руку. — Вот моя рука и
вместе клятва, что до гроба не оставлю тебя...
— Сперва послушай, — перебила Поля дрожащим голосом, —
та, кому ты отдаешь руку и сердце, недостойна тебя... Знаешь ли
ты ее прошедшее? Изведал ли ты ее сердце?
— Прошедшее не принадлежит мне... но сердце... мое... не
правда ли?
— О, наконец надо открыть тебе всю правду, бедное дитя! —
воскликнула сирота, заливаясь слезами. — Хоть это признание
стоит мне слишком дорого, но я ничего не буду скрывать перед тобой...
не хочу, чтобы ты был невинной жертвой чужих заблуждений... Я
любила и люблю другого... принадлежу другому — и ничего не
могу дать тебе, кроме холодной руки, остывшего сердца, мысли,
прикованной к здешним местам, слез и угрызений...
Юстин побледнел и задрожал.
— Я обманывала тебя, — продолжала девушка, — ты был
жертвой... как и я сама... Надо было оттолкнуть того, кого я любила,
возбудить в нем презрение ко мне и, успокоив его этим
презрением, навсегда удалить от себя... Я притворялась влюбленной в тебя...
Молодой человек грозно взглянул на Полю и воскликнул:
362
— Женщина! Есть ли в тебе сердце?..
Но гнев его тотчас смягчился при виде покорного и умоляющего
взгляда девушки. Он прослезился и спросил:
— Что же я сделал тебе?.. О, ты жестоко наказала меня за то,
что я смел поднять на тебя глаза мои!..
— В свою очередь и ты оттолкни меня с презрением! —
воскликнула Поля. — Я не стою твоего чистого сердца и святой любви,
которую пробудила в тебе... Я не приму, жертвы — и ты простишь
меня...
— Простить? Но могу ли я обвинять, если жалею тебя? Нет, я
глубоко люблю тебя и все принимаю... пойдем со мной и будем
плакать вместе... Я не хочу знать и разбирать прошедшего... не
требую любви твоей, а только прошу позволения любить тебя и
смотреть на тоску твою... Надеюсь, что милосердный Бог, тишина
и мои старания со временем облегчат ее...
И поэт опять подал девушке руку. Поля молча пожала ее.
— Так ты не презираешь меня? — спросила она шепотом.
— Нет, а только сострадаю и скорблю... пойдем и не будем
больше говорить об этом... Завтра я открою мое намерение панне
Анне и Юлиану, поведу тебя к алтарю — и потом убежим в Горы.
— Да, убежим! — с трепетом повторила Поля, почти теряя
рассудок. — Здесь воздух отравлен... тут невозможно жить... здесь
все обманывает... это не наш свет и люди...
Поля замолчала, и молодые люди возвратились в замок...
Встретив взор Юлиана, Поля в бессилии упала на стул... Этот взгляд был
не тот, что прежде: в нем отражалась холодная подозрительность,
и место прежней страсти заступила какая-то боязнь. Карлинский
уже боялся подойти к Поле, не искал и даже избегал ее. Поля
достигла цели, но ее сердце обливалось кровью: Юлиану,
по-видимому, так немного стоила теперешняя перемена, для него так легко
было забыть прошедшее, отречься от любимой девушки... Любовь
его была так слаба и скоропреходяща, тогда как бедная сирота
сознавала, что для ее любви мало было всей жизни!
Анна с радостью услыхала о предложении Юстина и тотчас же
побежала к Поле.
— Ты идешь замуж? — воскликнула она. — И скрывалась
передо мной, неблагодарная! Юстин любит тебя, ты любишь его...
дядя Атаназий благословляет вас... Позволь же и мне — сестре по
сердцу — поделиться твоим счастьем.
Она взглянула на лицо бедной сироты и в изумлении отступила
назад... Поля побледнела, как смерть, и вся дрожала... глаза ее
были полны слез.
— Что с тобою?
— Ничего... видно, счастье производит на меня внешнее
действие, — произнесла сирота с горечью и бросилась на шею своей
подруге...
Несмотря на такое равнодушие, Юлиан задрожал, как лист,
когда сестра сказала ему о предложении Юстина: смертельная
363
бледность покрыла лицо его, зубы сжались, и страдание так резко
выразилось во всей его наружности, что Анна только теперь
заметила истину, догадалась и поняла то, чего прежде и не
подозревала.
— Что с тобой, милый Юлиан? — спросила она в
изумлении. — Неужели ты не радуешься счастью Поли?
— Я? Напротив, радуюсь... но меня всегда ужасно волнует,
если человека постигает какое-нибудь счастье.
— Но тут есть все условия для счастья, — весело перебила
Анна. — Равенство положений, сходство мыслей, взаимная
склонность сердец... притом же, дядя Атаназий обеспечивает их
будущность... чего же больше желать им?
— Правда твоя, милая сестра!.. Они будут счастливы, и я от
всего сердца желаю им этого, — отвечал Юлиан, быстро уходя из
комнаты. — Поговори об этом с президентом.
Удивленная Анна возвратилась на свою половину, а Юлиан
пожелал скрыться от человеческих взоров и заперся в своей
комнате. Человек никогда живее не ценит сокровища, как в минуту
потери его: теперь в Юлиане вдруг воскресали и подавленная
любовь, и чувство долга, и мучение, и невыразимая тоска. Он ходил,
как помешанный, ломал руки и упрекал себя за то, что не имел
силы воли сомнительному будущему предпочесть настоящее,
несомненное счастье. Он размышлял, колебался и в порывах
нетерпеливости то хотел бежать к Поле, схватить ее и убежать из Карлина,
то покушался убить неблагодарную или, по крайней мере,
насмеяться над ней, чтобы излить всю горечь сердца.
Видя, в каком состоянии Юлиан вышел из залы, Алексей сейчас
же отправился за ним и сказал:
— Я знаю все! У тебя не достало сил и смелости бороться за
собственное счастье и поссориться со светом. Теперь старайся
хладнокровно и мужественно перенести необходимые страдания... Не
избегай их, стой твердо.
— Ты прекрасный советник, — сердито воскликнул Юлиан, —
потому что сам холоден как гранит и построил свою жизнь так, что
она всегда идет регулярно, точно английские часы... Пожалуйста,
оставь свои наставления и забудь обо мне.
В эту минуту вошел президент, издали наблюдавший за
молодыми людьми. Он считал неудобным оставлять Юлиана наедине с
Алексеем и давать тому возможность иметь влияние на образ
мыслей племянника. С веселой улыбкой он еще на пороге сказал
Юлиану:
— Вот у нас готовится свадьба! Ты уже должен знать, что
Юстин женится на Поле. Я чрезвычайно рад этому, потому что
невозможно подобрать лучшей пары. Живая и горячая Поля
прекрасно поступает, что идет за слепого Гомера... по крайней мере,
он не будет видеть ее прихотей, в которых у нее, конечно, не будет
недостатка. Надобно, однако, нам что-нибудь сделать для Поли,
если дядя Атаназий дает им Горы.
364
— Без сомнения, — проговорил Юлиан в замешательстве. —
Анна распорядится этим...
— Она уже говорила мне о приданом — это само собой, но,
может быть, еще не мешало бы дать ей каких-нибудь пять сот
дукатов на булавки...
— Если только она примет...
— Об этом не беспокойся! Но дело повернулось так горячо, что
мы не успели даже заметить, как они влюбились, дали друг другу
слово, условились и через две недели назначили свадьбу... Если бы
тебе удалось так же скоро сладить с панною Гиреевич!
— Мне никогда и ничто не удастся, милый дядюшка! —
воскликнул Юлиан, взглянув на выходившего Алексея.
— Откуда же явилось в тебе такое сомнение?
— Это одно предчувствие!
— Если предчувствие, так, значит, вздор. Перестань набивать
голову подобными пустяками. Любовь Поли и Юстина, право, не
стоит того, чтобы завидовать ей — и я отнюдь не желаю тебе
подобного счастья. А если, в самом деле, они возбуждают в тебе зависть,
так ведь ты тоже всегда можешь завязать где-нибудь интрижку и
покончить ее, когда надоест... Да отчего бы не попытать счастья хоть
бы даже с Полей: ведь через несколько месяцев поэт, конечно,
надоест ей, и она с радостью улыбнется тебе... Ты, милый Юлиан,
должен быть откровенен со стариком-дядей, потому что он второй
отец твой... Мне кажется, что ты питал маленькую симпатию к
Поле. Да тут и нет ничего удивительного. Девушка хорошенькая,
головка умная, талантов много, сердце пламенное, вы жили
вместе... Но для тебя все-таки большое счастье, что Юстин берет ее.
Юлиан покраснел.
— Стыдиться тут нечего. Я рад, что первый огонь погас в тебе:
il faut que jeunesse se passe. Может быть, тебе неприятно будет
видеть ее в объятиях другого, но, по всей вероятности, ты никогда
не думал жениться на Поле и держать любовницу перед глазами
Анны, да еще сироту, воспитанную в вашем доме, как будто для
того, чтобы она служила для тебя предметом страсти... Затем все
устроилось, как нельзя лучше: ты пожалеешь, повздыхаешь и
забудешь ее, а если бы, со временем, вы вспомнили прежнее... ну!..
Президент расхохотался и начал приглаживать голову с самыми
комическими жестами.
— Но поговорим о чем-нибудь другом... Я уверен, что ты так
горячо принял к сердцу теперешнее дело только вследствие советов
этого глупого Алексея... Сказать правду, я терпеть не могу его, и
хоть сам старался заманить его в Карлин, но вижу теперь, что
сделал глупость. Он внушает вам фальшивые понятия, овладел
образом мыслей твоим и Анны, привязал к себе Эмилия так, что
бедный не может жить без него. Где ни ступишь -— везде видно его
влияние... А добросовестный человек никогда не домогается
подобного веса и влияния в чужом доме: все это подозрительно для
меня... Вероятно, у него есть какие-нибудь планы и цели...
365
— Он очень предан нам, — заметил Юлиан, — и если вы
обратите, дядюшка, внимание на его действия, вы не заметите в них
ни малейших следов личного интереса.
— Это показывает только, что он умен — и больше ничего...
Но для меня подобное качество представляется еще более
опасным — и я хотел бы избавиться от Дробицкого... Он интриган!.. Да
кроме того, он не нравится мне еще и потому, что всегда ставит
себя как бы наравне с нами: с тобой хочет быть запанибрата,
осмеливается приближаться к Анне, а ко мне — хоть и выражает
уважение, но не такое, каким обязан наемник своему господину.
— Милый дядюшка, — перебил Юлиан, — не забывайте, что
он товарищ и друг мой, что нас связывают старые и короткие
отношения.
— Все это прекрасно, только я могу переносить короткость от
людей равных мне, и скажу тебе прямо, что хочу удалить
Дробицкого.
— Это не так легко, — произнес Юлиан. — Какую вы найдете
причину?.. Даже Анна... надо бы спросить ее.
— Я и не сделаю ничего без нее, — перебил Карлинский. —
Посоветуемся, придумаем и вежливо расстанемся с ним: для меня
Дробицкий — существо антипатическое... я даже полагаю, что и
тебе он уже начинает быть в тягость... только ты не признаешься в
этом...
— Мне? Я люблю Алексея! — воскликнул Юлиан. — Мы так
много обязаны ему...
— Всегда помни, — строго перебил дядя, — что если подобные
люди делают какое-либо одолжение, то им обыкновенно платят...
так и мы заплатим Дробицкому...
— А если это долги сердца?
— Самое лучшее за все платить звонкой монетой.
Этим кончился разговор, после которого президент пошел к
Анне.
Здесь ему гораздо труднее было приступить к делу. Уважая
невинность чистой души и так называемые женские права,
президент не мог высказать Анне, как высказал Юлиану, что именно он
имеет против Алексея и в каком отношении опасается его. Ему
необходимо было найти другие благовидные причины и основаться
на других заключениях. Но старик недолго думал. Он желал
возможного счастья своим детям, искренно заботился о них и если
понимал их благополучие по-своему и фальшиво, то нельзя
обвинять его за это.
Затем он начал похвалами Алексею и сказал Анне:
— Какой он благородный и бескорыстный человек! Чем больше
я узнаю, тем выше ценю его.
— О, правда, милый дядюшка! Иногда он бывает груб и упрям,
зато всегда справедлив и честен.
— Душевно жаль, что этих свойств недостаточно для
составления полного идеала управляющего и доверенного.
366
— Значит, милый дядюшка, вы находите в нем какой-нибудь
недостаток?
— Решительно никакого! Напротив, я удивляюсь его усердию и
деятельности, но хотел бы видеть более счастливые результаты,
каких, верно, достиг бы на его месте другой человек, не столь
мягкий и честный и глубже вникающий в сущность дела. Поэзия и
хозяйство очень разногласят между собой.
— Но он практический человек.
— Не совсем, милая Анна, не совсем! Собственно об этом мы
только что рассуждали с Юлианом.
— И брат замечает этот недостаток?
— Да!.. Жаль потерять такого честного человека, а между тем...
Анна испугалась и, с выражением беспокойства встав с места,
воскликнула:
— Милый дядюшка! Не ошибаетесь ли вы? Чрезмерно заботясь
о нашем счастье, вы, вероятно, хотите сделать для нас больше,
нежели возможно, только подумайте, что, желая лучшего, мы
можем потерять и то, что имеем...
— Как вижу, ты очень расположена к Дробицкому! — сказал,
смеясь, Карлинский.
— От всего сердца... и не думаю, чтобы избыток благородства
составлял грех, а Дробицкий, если виноват, так разве одним этим
свойством.
Президент с улыбкой поцеловал племянницу в голову и
прекратил разговор, предоставляя исполнение своего намерения
дальнейшему ходу времени и обстоятельствам.
Наступил день свадьбы Поли. Казалось, сирота свыклась со
своим положением: по крайней мере, она сделалась по-прежнему
весела, но принужденные вспышки ее отравлялись горькой иронией,
невольно выражавшейся в каждом слове. Бедная девушка не могла
вообразить своей жизни за границами Карлина, а, между тем,
хотела и должна была оставить его, как можно скорее.
Накануне свадьбы отправлены были в Горы фортепиано и
другие вещи, которыми Анна хотела наградить свою подругу. Поля
расплакалась при виде улетающего прошедшего и заперлась в своей
комнате. На свадьбу пригласили только полковницу с мужем,
президента и пана Атаназия, но последний отказался от поездки в
Карлин. Ксендз Мирейко должен был благословить новобрачных.
Юлиан по мере приближения этого дня мучился все более и более,
запирался в своей комнате и томился воспоминаниями. Несколько
раз он покушался подойти к Поле, но девушка ловко избегала его.
Случайно прибыл туда также к свадьбе Альберт Замшанский —
гость незваный, но которому Юлиан крепко обрадовался, потому
что он приятно занимал его и тем отвлекал его внимание от Поли.
Анна также рада была Альберту и встретила его дружеской
улыбкой... как старого и хорошего знакомого.
367
Приготовление к свадьбе, равно как и день ее, были печальны:
на дворе было пасмурно и холодно, в комнатах пусто... каждый,
сидя в своем углу, либо думал, либо плакал. Один Юстин не
обнаруживал печали и молился, приготовляясь к великому таинству. В
главной зале устроили алтарь, сама Анна украсила его коврами и
цветами... Занятая этими распоряжениями, она изредка подходила
к Поле, целовала ее в голову и в душе молила Бога о счастье
сироты. Но что происходило в это время в душе Поли, этого никто
не выразит!
Наконец наступило время одевать невесту. На столах и стульях
разложен был белый наряд с вуалью, венком и букетом. Поля
сквозь слезы глядела на этот убор и не хотела надевать его.
—- Милая дочь моя, — произнесла Анна, — перестань грустить
и начинай одеваться...
— О, ты не знаешь, какие оковы наложите вы на меня с этим
нарядом! — возразила Поля. — С ним я должна буду навсегда
отречься от Карлина, тогда как я ничего не знаю на свете, кроме
здешнего дома. В нем я провела мою молодость и не воображаю
себя способной прожить в другом месте...
— Но ведь ты не одна и не навсегда оставишь нас, дорогая
Поля. Горы только в двух милях отсюда... Юстин поедет с тобой...
Перестань же грустить, начнем одеваться! — прибавила Анна. —
Перекрестись и начнем...
Поля взглянула на платье, венок, букет и сказала:
— Нет! Я не хочу обманывать и не надену ни этого белого
платья — эмблемы невинности, ни этих цветов, ни вуали! Бедная
сирота — я пойду к алтарю в будничном костюме, с одними лишь
чувствами смирения и без символов, на которые не имею права...
Скорее мне следует надеть траурное платье, опоясаться красным
поясом мученицы, взять в руки крест, вместо венка надеть
терновый венец и в таком виде приступить к алтарю...
Анна сжала руки и воскликнула:
— Ах, Боже мой! Какие фантазии приходят тебе в голову! Что
подумают об этом люди? Здесь посторонний гость, пан Альберт
Замшанский... пойдут, Бог знает, какие сплетни... выброси из
головы свои причуды!..
— Но я не имею сил надеть этого наряда...
— Поля! Если ты любишь меня...
— Это будет обман!.. Комедия!..
— Дорогая Поля! Ты помешалась...
Поля проворно встала с места, бросила лихорадочный взгляд на
Анну и проговорила с диким хохотом:
— Да, правда... все было обманом! Кончим так, как начали... Я
выйду белой и чистой... ха, ха, ха! Так быть должно!
Анна видела во всем этом только глубокую скорбь и
раздражение. При последних словах сироты она принялась одевать ее, и
Поля, как мертвая кукла, стояла перед зеркалом послушно и в
глубоком молчании, прерываемом одними лишь конвульсивными
368
сотрясениями. Когда наконец оставалось положить на голову венок,
в комнату важно вошла пани Дельрио, чтобы приколоть его. Поля
тотчас стала перед ней на колени, поцеловала ее ноги и сказала:
— Простите меня, простите несчастную!.. Может быть, я не
была так благодарна вам, покорна и послушна, как следовало.
Полковница горячо обняла девушку и, не сказав ни слова,
вышла вон. Вид свадебных нарядов глубоко поразил ее
воспоминаниями собственной жизни...
Вскоре затем заплаканную невесту почти насильно подняли с
полу и повели к алтарю, как жертву...
В зале уже собрались все, с приколотыми букетами. Юлиан
глядел на всех потупленными глазами... Воцарилась тяжелая
тишина, президент беспокойно следил за племянником. В числе прочих
гостей находился и Эмилий, первый раз допущенный к публичному
обряду, взволнованный Алексей наблюдал за ним.
Тихий шум возвестил о прибытии невесты, группы
раздвинулись, и показалась Поля. При входе в залу она пришла в себя,
воодушевилась отвагой и казалась почти веселой. Началось
благословение. Поля подошла первая к полковнице и президенту... потом
по очереди обошла всех прочих: Анне поклонилась в ноги и
наконец, сверх всякого чаяния, обратилась к Юлиану, стала перед ним
на колени и произнесла глухим голосом:
— И вы благословите сироту!
Юлиан подал свою руку, поднял Полю и облитый румянцем, со
стесненным сердцем скорее отошел прочь, избегая взгляда
невесты... Но взгляд Поли благословил Юлиана, потому что в нем
выразились не упреки, не гнев, а только сострадание и молитва о
его счастье.
Капуцин уже стоял перед алтарем, молодая чета подошла к
нему. Голоса ксендза, новобрачных и шум присутствующих
смешались... перевязали руки, разменяли кольца, и когда все кончилось
неизменной присягой, вдруг раздался глухой стук... Поля без
чувств упала на ковер... Юстин первый бросился поднимать ее.
Ална прибежала с уксусом.... Через несколько минут Поля пришла
в себя, открыла глаза и глухо вздохнула. Ее тотчас же повели в ее
комнату, и Юстин по праву мужа пошел за ней. В первый раз
после свадьбы молодые взглянули здесь друг на друга, и Поддуби-
нец прочитал в глазах жены такое страдание, что готов был
пожертвовать жизнью, чтобы только уменьшить его.
— Отдохни, — сказал он Поле, — впечатления, мысли и
чувства расстроили тебя... тебе нужны тишина и спокойствие...
— Но не здесь! — воскликнула Поля раздирающим и вместе
умоляющим голосом. —- Поедем, поедем... убежим отсюда... Я
твоя... бери меня и увези как можно скорее, я не могу, не должна
долее оставаться здесь... Поедем! Ради Бога, поедем!
— Как! Сейчас? —- спросил Юстин.
— Сию минуту! — отвечала Поля, срывая с себя венок, цветы
и вуаль. — Поедем, я готова...
369
В эту минуту вбежала Анна.
— Милая, бесценная моя! — проговорила плачущая Поля. —
Позволь мне ехать с Юстином... Чем больше продлится расставание
и прощание с вами, тем сильнее буду я страдать, теперь я боюсь
посторонних взглядов, они сжигают меня... Позволь мне ехать!
Анна не знала, что делать.
— Но что скажет дядя, маменька, Юлиан?..
— Извини меня болезнью, волнением, каким-нибудь случаем...
чем хочешь... иначе этот день убьет меня...
Лошади были готовы. Исполняя волю жены, Юстин проводил
ее, или вернее, снес по лестнице к экипажу, подъехавшему к
боковой калитке. И еще никто не знал о внезапном отъезде
новобрачных, как лошади уже несли их по дороге к Горам.
Анна вошла в залу одна.
— Больна и уехала с Юстином домой...
— Как? Не простившись и без обеда? — перебила полковница.
— Я не могла и не смела удерживать их, — отвечала Анна. —
Поля хотела непременно ехать, чтобы не плакать при гостях, так
тяжело было ей расстаться с Карлином!
Юлиан слышал этот разговор и страдал, но, непостижимое дело,
в то же время эгоизм утешал его, говоря о чувстве свободы. Может
быть, он даже радовался, что больше не увидит Полю.
Итак, свадебный пир кончился без молодых, и только для одной
церемонии выпили за их здоровье. Юлиан, поднося бокал к губам,
взглянул на Алексея и встретил серьезный, укоряющий и
страдальческий взор друга. Алексей понял, что происходило в душе
Юлиана, и при виде столь непостижимого легкомыслия и эгоизма
прежняя дружба к Юлиану совершенно погасла в его сердце.
Благородный Алексей живо представил себе мучение
хладнокровно покинутой сироты, бежавшей из здешнего дома в то самое
время, как Юлиан почти с радостью пил вино за счастье и
благополучие вчерашней любовницы!..
Молодые в совершенном молчании проехали две мили,
отделяющие Горы от Карлина. Поля, отодвинувшись в угол повозки,
плакала, Юстин держал ее руку и сидел, задумавшись. Для обоих
прибытие в неизвестный дом, где должна была заключиться вся их
будущность, представлялось страшным и, как все новое,
поразительным. Поэт живо чувствовал, что свободная жизнь, проводимая
до сих пор в путешествиях, созерцаниях и мечтах, навсегда улетела
от него. Он не мог уже быть свободен: обманчивая надежда навеки
приковала его к другому существу, но он видел, что не получит от
Поли счастья и сам не сделает ее счастливой. Рай на самом пороге
обратился в Голгофу, песнь замирала на устах, сердце страдало и
обливалось кровью, действительная жизнь схватывала в свои когти
свободного до сих пор Юстина. Он и Поля вздохнули, когда повозка
остановилась и надо было выйти. Они увидели перед собой старый
370
деревянный дом, окруженный огромными липами, пустой,
уединенный и без следов жизни.
Деревья плотно окружали двор, так что сквозь них не видно
было света, только в одном месте из-за пней виднелась луговая
площадка с речкой, как можно было предполагать по растущим на
ней тростнику и лозе, а на другом берегу речки лес окружал
небольшое поле. Воздух проникнут был сыростью, какая чувствуется
в лесах и под тенью. Старый деревянный дом покрыт был мхом и
плесенью. С давних пор никто не жил в этом доме, теперь, по
приказанию пана Атаназия, его поправили и немного очистили для
Юстина и вырубили окружавшие его дикие кустарники.
Ветви деревьев, свесившиеся к окнам, обнимавшие весь дом и
закрывавшие кровлю, составляли чудное, но печальное украшение.
Войдя в самый дом, молодые почувствовали могильный, подземный
запах, и глаза их нескоро освоились с сумраком, продолжающимся
здесь с утра до вечера.
Не встретив ни души на крыльце и на дворе с отворенными
воротами, они стали осматривать дом. Поля с грустными чувствами
глядела на серые стены... Все здесь веяло печалью, нигде не было
следов жизни. В это время в глаза Поли бросились вещи,
привезенные из Карлина, и она со слезами кинулась к ним: это были
фортепиано, за которым провела она много времени, кресло,
рабочий столик, корзинка с приборами для работы, стакан для букетов,
несколько книг и образа, висевшие над ее кроватью. Анна прислала
сюда все, что только могла, чтобы только оживить Горы
воспоминанием о Карлине и перенести сюда прошедшее сироты... Поля
встретила в своей комнатке все, что служило для нее отрадным
воспоминанием... но эти предметы, привезенные равнодушными
слугами, подобно самому прошедшему, были в беспорядке
разбросаны по полу и частью перемяты, частью переломаны.
Юстин тихо вел жену свою и также с любопытством смотрел на
все. Но как дом, так и заключавшиеся в нем предметы не
производили на поэта ни малейшего впечатления: чувство печали
проникло его еще на пороге и не развеивалось в нем во все время
осмотра нового жилища. Отворив двери в четвертую комнату и
подняв глаза, Юстин встрепенулся, потому что неожиданно увидел
пана Атаназия, сидевшего на стуле и в задумчивости читавшего
огромную книгу. Поля невольно прижалась к мужу. Она мало
знала дядю Анны, редко видела его, и эта важная, суровая,
погруженная в религиозные размышления фигура, при первом взгляде,
сильно поразила ее.
Углубленный в чтение пан Атаназий не заметил молодой четы
до тех пор, пока она не подошла к его стулу. Тогда Карлинский
оглянулся и молча поднял руку над молодыми, ставшими перед
ним на колени. Книга упала с колен старца... испытующий взор его
остановился на Поле.
— Вот ваше земное достояние! —- произнес он тихим
голосом. — Я благословил его молитвой... потому что люблю здешнее
371
место. Впрочем, не все ли равно человеку: там или здесь страдать
и жаловаться? После Карлина здесь скучно будет тебе, дитя мое! —
прибавил он, обратясь к Поле. — Но на земле все мы странники и
пришельцы. Мы тоскуем, сами не зная о чем, о небесах и древнем
отечестве души нашей... тоскуем о Боге, ища Его в людях и не
успокаиваемся до тех пор, пока не познаем заблуждения и не воз-
вратимся к Тому, Кто влечет нас к Себе, у Кого в руках истинное
спокойствие и счастье. Вот ваш дом, построенный в пустыне, где
время часто будет казаться вам продолжительным, а между тем,
пролетит, как молния.
Поля не поняла слов старца, потому что мысль ее блуждала в
другом месте и со слезами уносилась в Карлин. Пан Атаназий
поднял книгу и закрыл ее.
— Как старик, я не буду надоедать вам. Я зашел сюда только
посмотреть и возвращаюсь в Шуру. Если вам будет нужно
что-нибудь, то пришлите ко мне.
С этими словами он проворно встал со стула, взял палку, шляпу
и, бросив еще взгляд на сироту и Юстина, скорыми шагами вышел
вон, оставив молодых наедине.
А в Карлине в этот день было гораздо веселее. Правда, Анне
каждую минуту приходила на мысль подруга детства, но
окружающие люди, гости, шум, родные не давали ей возможности
поплакать в уединении. Может быть, и Альберт Замшанский также
содействовал веселости Анны, потому что в теперешний визит,
очевидно, стараясь понравиться девушке, он ни на одну минуту не
отходил от нее. Красноречие, остроумие и гибкая способность
приноравливаться к людям делали его более и более привлекательным
для Анны.
Есть люди, одаренные таким счастливым характером, что обман
непонятен и даже вовсе не существует для них, потому что сами
они не умеют обманывать, только посторонние открывают им глаза,
но сами они всегда остаются слепы. Анна, по доброте и чистоте
своей, была именно таким существом, для нее все представлялось
правдой, сама она не хотела и не могла нигде заметить обмана.
Потому и Альберт, хоть был только искусственным произведением,
хоть блистал только заимствованным светом и ничего не заключал
в себе, показался ей чудесным, очаровательным человеком.
А может быть, сердце ее увлеклось и привязалось к этому
призраку только потому, что давно жаждало любви.
Алексей с сердечной скорбью видел, как Анна конфузилась от
взоров молодого гостя, краснела, была весела и любезна с ним... Все
эти очевидные признаки рождавшегося чувства не ускользнули от
его наблюдательности. Невыразимая горесть сжала сердце бедного
Алексея: он видел свой идеал брошенным в жертву самому
обыкновенному человеку и трепетал, представляя его будущность. Он, не
смевший поднять на нее глаз своих, готовый всю жизнь стоять пред
372
нею на коленях, желавший только издали смотреть на это небесное
явление, теперь увидел ее упавшей на землю к существу
ничтожному и возбуждавшему в нем одно лишь презрение!
Может быть, Дробицкий был бы равнодушнее, если бы ему
предпочли, по крайней мере, равного. Но он глубоко страдал, когда
заметил посредственность, смело поднимавшуюся туда, куда он не
смел даже поднять свои взоры.
Президент и Юлиан в скором времени заметили в Анне
перемену. Полковница также поняла ее и решилась непременно
содействовать Анне. Юлиан нисколько не удивлялся этому обстоятельству,
он был равнодушен ко всему и притом, судя об Альберте по
наружности, оценил его так же, как и сестра. Но президент смотрел на
эту новость пасмурно и даже с некоторой тревогой.
Он любил Анну, как родную дочь, и опасался за ее участь.
Всегда считая первым условием счастья достаток, он беспокоился об
участи племянницы, потому что знал Замшанского только по дяде.
Президент несколько дней с большим вниманием следил за
молодыми людьми и наконец видя, что Анна с каждым днем более и
более сближалась с Альбертом, а последний, в свою очередь, не
скрывал своих чувств к ней, счел необходимым расспросить о нем
старика кузена.
После обеда, когда закурили сигары, и Петр Замшанский уже
начинал говорить о Лоле, президент вдруг обратился к нему со
словами:
— Какой милый человек этот Альберт... Но скажите,
пожалуйста, как он вам приходится с родни?
— Двоюродный племянник! — отвечал старик, несколько
смешавшись и стараясь переменить разговор. — Итак, незабвенная
Лола...
— Он живет в Познани? — опять спросил президент, не
позволяя сбить себя.
— В Познани, близ Костяна.
— Вероятно, они богатые люди?
— Да, состоятельные... только имеют большое семейство и,
кроме того, имения приносят там доходов гораздо меньше, чем у нас...
— Гм! — пробормотал Карлинский. — Очень милый молодой
человек... Как прекрасно воспитан! Вы обязаны задержать его здесь
как можно дольше, ведь жаль потерять такого человека.
— Разве не удастся ли женить его на здешней? — сказал пан
Петр, мигая одним глазом. — Даже у меня есть проектик...
— В самом деле? — воскликнул президент, опасаясь, чтобы не
попасть в западню.
— Зени Гиреевич! — прошептал Замшанский.
Президент вскочил, как облитый кипятком, и даже не понял,
что это был только маневр со стороны пана Петра, хорошо
знавшего, что президент караулит Гиреевичей для Юлиана и что опасение
потерять эту партию скорее увенчает их виды на панну Анну. По
всей вероятности, пан Петр охотнее женил бы племянника на Зени
373
и ее миллионах, нежели на имени Карлинских и скромном
приданом Анны, но он знал, что Гиреевичи не вдруг отдадут свою
любимую дочь за незнакомого человека. Потому Замшанский пустил
теперешнюю ракету собственно для президента, на всякий случай.
При всей ловкости и прозорливости, Карлинский испугался и не
заметил уловки.
— В самом деле? — воскликнул он. — Да, это прекрасная
партия и стоит похлопотать о ней. Кстати, скажу вам откровенно, что
и я думал о ней для Юлиана.
— Ах, извините, право, я не знал об этом, — отвечал пан
Петр. — Но вы и я не интриганы и, конечно, не станем брать
панну силой или хитростью, а кому Бог даст счастье...
Президент сел на место и, по-видимому, успокоился, но на
самом-то деле это обстоятельство чрезвычайно встревожило его.
Подумав немного, он прибавил:
— Но надо сказать, что Гиреевич до гадости расчетлив. Мне
кажется, что он будет смотреть в оба за своей дочерью и не
позволит ей влюбиться до тех пор, пока не сосчитает капиталов ее
нареченного.
— Мы были у Гиреевичей, — перебил пан Петр, — и,
натурально, осматривали все редкости его дома, слушали музыку, а этот
разбойник Альберт уверял, что даже за границей он не видал и не
слыхал ничего подобного. Гиреевичу чрезвычайно понравилось то,
что его brie a brae он сравнивал с кабинетом принца де Линя в
Бельгии, а его игру с игрой Виетана. Плут малый! О, плут!
— Плут? Хорошо и это принять к сведению, — подумал
президент.
В эту минуту их позвали к чаю.
Выручая мать, Анна занималась около столика хозяйством,
Альберт помогал ей, и между ними уже легко было заметить
короткость, служащую первой ступенью к более тесным отношениям.
Пани Дельрио, глядя на них, вспоминала свою увядающую
молодость. Юлиан большими шагами ходил по зале, теперь пустой
для него и пробуждавшей неизгладимые воспоминания. Алексей
глядел в окно, потому что не имел сил смотреть на короткость
Анны с этим ловким комедиантом без души и сердца.
— Какой это прекрасный старопольский обычай, — произнес
Альберт, — что у нас сами хозяйки наливают чай!.. Это придает
ему цену и вкус... В Париже...
— Почему вы так часто вспоминаете о Париже? — спросила
Анна.
— Потому, что у нас в большой моде кричать против него и
выдумывать про него разные небылицы, однако это, может быть,
единственный в мире город, где высшее общество умеет жить и где
жизнь чрезвычайно приятна...
— Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?
— Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне
утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Па-
374
риже... Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет
прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется...
проходит... все так прекрасно рассчитано, что жителю Парижа никогда
не может придти на мысль, чтобы в другом месте жизнь была в
тягость... О, жизнь — великое искусство, почти наука!
— Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас
изображенная вами — невозможна... Как жить только для того,
чтобы веселиться и наслаждаться?
— Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это
другое дело.
— Но человек живет еще сердцем, душой!
— Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все
входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства
красоты, для идеала, для всех потребностей человека — душевных
и телесных.
— Я думаю, что больше всего для эгоизма...
— Но* эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так
страшен, — подхватил Альберт, любивший парадоксы, — и не так
отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе
филантропические начала и никому не мешает...
— Это для меня совершенная новость! — заметила Анна.
— Отвращение к эгоизму есть предрассудок, — с улыбкой
продолжал молодой человек. — Эгоизм — это соединительная сила, и
мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими,
должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все
ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в
цивилизованном мире он спасает...
В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшан-
ским —- и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью
смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.
«Бедные женщины! — думал он. — Они всегда
предназначаются недостойным людям... По какой-то странной прихоти судьбы
самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого
скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими
вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет
очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей
почувствовать свою силу!»
Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности
Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил
президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что
хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и
проверить счета.
— Я всегда готов, — отвечал Алексей, — и каждую минуту
могу представить вам все, что угодно...
— Очень хорошо, увидим, — равнодушно сказал президент. —
По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и
придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет
вместе с Юлианом...
375
Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное
намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные
ему, потому что он довольно часто пересматривал их.
Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии,
чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел
и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо
высказать своего желания — и решился для Юлиана и Анны
незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно
удалился из их дома.
На другой день приступили к ревизии дел и совещанию.
Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для
формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил
ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства
для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только
предлога — и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга
евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое
запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось
только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но
Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя
за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.
Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:
— У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо
больше...
— Может быть, — возразил Алексей, — но тут дело шло
главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того
теряют проценты за десятки лет...
— Жиды никогда не теряют на нас! — воскликнул Карлинский.
— Здесь, пане президент, потери их очевидны...
— Уж вы слишком честны и добросовестны! — опять
воскликнул Карлинский.
— Особенно в чужих делах! — отвечал Дробицкий.
— И из чужого кармана! — прошептал президент.
Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему,
президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.
— Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое
собственное убеждение! — горячо воскликнул Дробицкий.
— Прошу не горячиться! — сказал президент. — При
рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.
— Я старался об этом! — воскликнул Дробицкий. — Впрочем,
если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не
связаны друг с другом навеки...
Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею,
имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал
его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на
него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился,
сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.
376
Тут Юлиан пробудился от задумчивости.
— Что случилось с вами, милый дядюшка?
— Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко
всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть
выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы
будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.
— Как? Он должен расстаться с нами? — спросил
встревоженный Юлиан.
— Вероятно... он вышел отсюда в ужасном раздражении.
Пожалуйста, не выказывай ему своей слабости, не ходи и не посылай к
нему. Таким образом, мы вежливо избавимся от него, вся вина
упадет на одного меня — и конец делу!
— Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?
— Из-за глупостей... Я в шутку сказал, что он слишком щедр
из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость,
положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.
Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в
крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои
вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду,
собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что
Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел
дружески поговорить с ним, — решился навсегда покинуть Карлин.
Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его,
дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него
невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина —
ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все
вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это
будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может
безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и
окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной, холодной, но
каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один
вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых
мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У
бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и
просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были
уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.
Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его
отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде.
Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и
не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей
сидел один, забытый всеми — и это ужасно печалило его. Он
сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как
они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких
воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг.
Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его,
целый день прошел в лихорадочном оцепенении... Каждый раз, как
Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна — и
тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от
377
угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал
духом и спрашивал себя: «Что я значу здесь, — имею ли право
сказать хоть одно слово?»
В такой борьбе с самим собою Алексей просидел до вечера.
Наконец он хотел подняться с места и ехать, но вдруг почувствовал
в голове шум, во рту — горечь, во всем теле слабость с сильной
дрожью и жаром, в глазах его потемнело — и, сойдя кое-как со
стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме
соломы... Скоро он впал в забытье...
Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать
кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились
привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.
Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали
ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий,
мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин,
Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц... Все эти
люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него,
горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им,
высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем,
Алексей, связанный, немой, бессильный — напрасно пытался
сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык...
цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и
груди...
В этом хаосе, на мрачном и беспрестанно колебавшемся фоне,
при необыкновенном шуме, Алексей постоянно видел новые
явления... но маленькое облако постепенно заслоняло их, люди вдруг
обратились в огромные клубы дыма и исчезли... черная, могильная
тишина наступила после бешеной бури...
Алексей уже не чувствовал и не знал, что происходило с ним...
Слуги ушли, никого не было при нем, в страшном бреду и
горячке больной пролежал на кровати до поздней ночи. Но когда
все разошлись из гостиной, президент и Юлиан вздумали посетить
Алексея.
Они нашли его без огня, на непостланной кровати, в страшной
горячке, с неподвижными глазами, запекшимися губами, со всеми
признаками опасной болезни...
На сделанный вопрос Алексей ничего не ответил, даже не узнал
их...
Президент сильно испугался. Юлиан почувствовал угрызение
совести. Немедленно послали за Гребером — и Карлинский хотел
сам ухаживать за больным, но президент, полагая, что болезнь
подобного рода может быть заразна, не позволил ему этого, почти
насильно вывел его из комнаты и приказал позвать Борновского,
считая его способным на все, даже в случае надобности умевшим
заменить при больных лекаря... Об этом случае не сказали Анне и
не дали знать в Жербы, чтобы не испугать старушку-мать... Юлиан
в сопровождении дяди, с поникшей головой возвратился в свою
комнату.
378
— Я не приписываю этой болезни утреннему волнению, —
начал президент после минутного размышления. — Ведь я не сказал
ему ничего слишком резкого!
— Однако, дело очень скверное... Хоть бы, по крайней мере, я
раньше пришел к нему, — отвечал Юлиан. — Все это будет лежать
у меня на совести. Мы вырвали его из спокойного быта, потому что
он привык к своему положению и был счастлив, именем дружбы
вызвали сюда для поправки дел, он всей душой посвятил нам себя,
спас брата, забыл о себе и за все это чем мы платим ему теперь?
Хуже, чем равнодушием, почти неблагодарностью!..
Это был последний проблеск благороднейшего чувства в
Юлиане, сразу уничтоженного следующими холодными словами
президента:
— Послушай, все зависит от взгляда на вещи... Мы дали ему
хорошее место, где он приобрел выгод несравненно больше, чем от
домашнего хозяйства, ввели его в наше общество, он делал, что мог,
но не сделал ничего особенного. Эмилий, скоро ли, долго ли,
поправился бы и без него... Наконец мы не выбросили его на улицу... Не
забывай — кто мы и кто он... за все прочее мы заплатим ему.
— Ах, дядюшка!
— Отстань, пожалуйста, со своей филантропией и идеалами!
Чего ты испугался? Оскорбленная глупая гордость произвела в нем
болезнь и горячку, вот сейчас пустят ему кровь, дадут каломели —
и все пройдет обыкновенным порядком... Отчаиваться не в чем...
Спокойной ночи!
С этими словами президент вышел вон, притворяясь более
холодным, нежели он был на самом деле, потому что он глубоко
чувствовал болезнь Алексея и сознавал себя главным ее
виновником. Но он не пошел спать, а тихо направился к квартире Алексея
и вызвал Борновского.
— Ну, как он чувствует себя?
— Да что, ясновельможный пане, обыкновенное дело —
бредит... Горячка, страшная горячка! Я приставил ему горчичник...
голова точно в огне! Говорит разные разности...
Волнуемый беспокойством, президент вошел в дом и стал в
дверях другой комнаты.
Вслед за ним вбежал встревоженный Юлиан.
Алексей лежал с открытыми глазами, изредка прерывая
окружающую тишину несвязными и быстро вылетавшими фразами.
Сначала никто не мог понять и угадать их значения, но спустя
минуту президент побледнел и затрясся от бешенства... Больной
несколько раз произнес имя Анны.
— Виноват ли я? — говорил он. — Ведь я должен был любить
тебя, но я ничем не обнаружил своего чувства — ни словом, ни
взглядом, ни жестом... Никто не знает этого, никто, кроме меня да
Бога... О, Анна, если б ты знала, как мне тяжело покинуть вас,
тебя... и никогда, никогда больше не видеть тебя, не слышать
твоего голоса и быть уверенным, что после меня, как после зимнего
379
снега, не останется даже воспоминания... Ведь собственно ты была
для меня Беатриче Данте, Лаурой Петрарки, вдохновением всех
поэтов, мечтой артистов! Виноват ли я, что упал перед картиной,
если и другие все стояли перед ней на коленях... Бог вложил в меня
частицу священного огня, озаряющего сердца и души... и я хорошо
вижу их... вижу и тебя... О, ты ангел — Анна!
Президент выслал Борновского и слуг, увидел Юлиана, схватил
его за руку и отошел с ним в другую комнату в чрезвычайном
раздражении, почти забывая себя и трясясь от бешенства.
— Слышал? — спросил он. — Слышал? Любит Анну! Смел
взглянуть на нее, смел полюбить ее, смел мечтать о ней!.. Это
нахал! Это негодяй, сумасброд! Люди услышат ее имя... ее имя в
устах подобной твари! Нет, я запру его и не пущу сюда ни Гребера,
ни их... никого... пусть умирает один! Я скорее решусь принять грех
на совесть, нежели позволить, чтоб малейшая тень упала на Анну!..
— Дядюшка, милый дядюшка! Ведь это горячка...
— Да, горячка... но она обнаружила тайную мысль, подобно
тому, как буря выбрасывает нечистоты и грязь, лежащие на дне
моря! Не старайся оправдывать его... это негодяй!.. Мерзавец!
Сумасшедший! — повторял президент в высшей степени
раздражения. — Иди отсюда и оставь меня одного!
Юлиан задрожал, потому что в первый раз видел президента в
таком состоянии.
— Если и в самом деле он полюбил Анну, — отозвался молодой
человек, — то с его стороны тут нет слишком большого греха, и
нам удивляться нечему... Но ведь он так хорошо скрывал свое
чувство, что никто но заметил его... Притом, эта вина не упадает
ли частью на нас, на вас, дядюшка, и особенно на меня, которые
почти насильно втащили его в Карлин?.. Право, он не в такой
степени виноват, как вы думаете.
— Не говори мне этого!.. — воскликнул Карлинский. — Анна!..
Сметь поднять на Анну глаза такому ничтожному существу,
твари — чуть-чуть выше земного праха!..
— Поверьте, дядюшка, что не следует нам сочинять новую
драму... Никто не поймет и не догадается, о чем говорит он. Скорее
по нашим лицам прочитают, что у нас произошла необыкновенная,
страшная история... Пойдемте отсюда, оставим все, как было, и
покажем вид, будто ничего не знаем... Ведь невозможно совсем
бросить или запереть Алексея: это будет все равно, что убить его...
Пойдемте!
Президент задумался и понял, что иначе быть не могло.
Поэтому, хоть глубоко взволнованный, он принял на себя хладнокровный
вид, тихими шагами пошел из комнаты, поручая больного Борнов-
скому и, проходя мимо слуг, сказал Юлиану так, чтобы все
слышали его:
— Всему этому причиной глупая любовь его к Анне Польков-
ской из Замечка... Видно, он узнал, что она выходить замуж за
Маршинского.
380
И, таким образом отклонив, как он думал, подозрение,
президент возвратился в свою комнату, но беспокойство не дало ему
сомкнуть глаз.
Анна до поздней ночи ничего не знала. Но когда она уже
ложилась спать, одна служанка пришла к ней с новостью и со слов
Борновского описала ужасную горячку Дробицкого, украсив свой
рассказ прибавлениями, ходившими между дворней, то есть будто
поутру Алексей поссорился с президентом, что он хотел уехать из
Карлина, что целый день сидел запершись в своей комнате и что
уже ночью нашли его без чувств на кровати. Анна испугалась и
тотчас же пошла к Юлиану, чтобы вернее узнать о случившемся.
Она считала сообщенные вести преувеличенными, но вместе с тем
не сомневалась, что в них заключается часть правды.
При входе Анны печальный и задумчивый Юлиан ходил по
комнате. Он догадался, зачем пришла сестра и устремил на нее
проницательный взор.
— Юлиан! Правда ли это? — спросила она. — Алексей
смертельно болен? Что такое случилось с ним?
— Болен, сильно болен... но от чего — не знаю. Поутру
президент довольно резко поговорил с ним... по всей вероятности, он
слишком принял это к сердцу и хотел уехать из Карлина... Мы уже
послали за Гребером.
Анна, по-видимому, сильно опечалилась и воскликнула:
— Боже мой! Как трудно людям ужиться .на свете!.. Я видела,
что президент не любит его, но за что? Почему он хотел удалить
его? Найдем ли мы другого, подобного ему человека, который бы
мог быть для нас в одно и то же время помощником, советником и
другом? Кто заменит его при бедном Эмилии?..
— Однако мы должны расстаться с ним, — сказал Юлиан,
подходя к сестре. — Президент видел лучше всех нас...
И он шепнул ей несколько слов. Анна живо отступила назад,
покраснела и обратила изумленные глаза на брата. На лице ее
отразились оскорбленная гордость, какая-то тревога и почти гнев...
Несмотря на свою святость, она сильно почувствовала слова брата
и покачала головой.
— Этого не может быть!.. Вам грезится...
— Мы оба слышали... в этом не может быть ни малейшего
сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не
видывал его в подобном положении...
— Бедный, — воскликнула Анна, — как он мог забыться до
такой степени?
— Не понимаю, — отвечал Юлиан. — Все это огорчает, мучит,
бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также... Ступай в свою
комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать
заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону.
Пусть будет, что будет!..
Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на
ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее
381
странное впечатление. Она почувствовала в сердце не
благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость.
Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова
была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени
смешной — и она боялась, что сама может сделаться предметом
насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем... Гнев
подавил в ее сердце врожденную сострадательность.
Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал
только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который,
вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как
вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его
положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга
развилась с необыкновенной силой.
Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем
случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно
им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом,
в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и
лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком
занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание,
зевнул, приказал приготовить для себя комнату с грэватью и
отправился спать...
По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний,
Борновский прежде всего для оживления сил приложился к
бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему
представилось/ что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все
свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только
вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно
заснул.
Алексей лежал без памяти...
На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После
чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося
заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали
решительной минуты кризиса.
Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого,
потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей — и
старик тотчас пришел к больному... Насупив брови, граф подошел
к кровати Алексея — и слезы оросили глаза его при виде страшно
изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал
на нем. Алексей, казалось, узнал его... Граф сел около больного и
уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались
сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал
Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг,
ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера:
нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор
находил это совершенно невозможным.
Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно
беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила,
что Алексей болен, стал проситься к нему... Сначала не позволяли
382
этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее
раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному,
то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец
согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное
время не видалась с братом...
Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати
Алексея сидел один пасмурный старик Юноша... Первый раз в
жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные
окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа
в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое
впечатление... В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал
руки и задумался... Глаза Алексея, казалось, угадали
предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно
шевельнулся на кровати...
Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной
таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и
остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не
расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней...
Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик
Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом
и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком
расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил,
каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.
Вскоре наступил решительный день, и кризис показал, что
больной останется жив. После перелома болезни Алексей стал
поправляться, постепенно приходил в чувство, но, вместе с этим,
в нем пробудилось сильное желание возвратиться в Жербы, и он
каждую минуту твердил об этом. Дробицкая до сих пор не знала
о болезни сына. Юноша два раза был у нее и благочестиво
солгал, что Алексей уехал по делам в город... Эмилий плакал и
неотлучно сидел при больном — и это до крайности не нравилось
президенту.
Наконец, по его настоянию, послушный Гребер позволил в один
теплый день шагом перевезти Алексея в карете домой. Юноша
пошел впереди этой печальной и неожиданной процессии, чтобы
приготовить Дробицкую.
Увидя его в третий раз, мать вышла на крыльцо и воскликнула:
— Ну, что там Алексей... воротился?
— Еще вчера, — отвечал Юноша, — но он немного болен.
— Болен? А почему вы не говорили об этом? — сердито
вскрикнула мать. — Разве я ребенок, если боитесь сказать, что с
ним делается? Я знаю, как у панов заботятся о больном: там,
верно, не будет недостатка ни в докторах, ни в лекарствах, ни в
питье, ни в пище, но кто там будет ходить за ним, кто поддержит
и утешит его?
— Алексей уж едет сюда, — отвечал Юноша. — Через час вы
увидите его, только нужно приготовить для него комнату, пусть Ян
переберется пока в другое место...
383
— Так он сильно болен? — спросила мать, дрожа от страха и
бросая на графа проницательные взоры.
— Был опасно болен — не буду скрывать... но теперь ему
гораздо лучше...
— Ох, Боже мой! И мне, и мне, матери, ничего не говорили! —
вскричала старуха. — Я чувствовала что-то недоброе... Каждую
ночь он снился мне бледный, страшный и как будто просил у меня
помощи...
Дробицкая несколько минут казалась пораженной и бессильной,
но чувствительность никогда не побеждала в этой женщине
сознания долга и не убивала деятельности. Она проворно стала очищать
комнату, приготовляла кровать, плакала и вместе распоряжалась...
— Только вы не робейте и не беспокойтесь, — сказал граф,
спустя минуту. — Я был около него во все время болезни, ни на
шаг не отходил от него, вместе со мной сидел Эмилий Карлинский,
был и доктор...
— А все прочие, верно, и не знали об этом? — воскликнула
Дробицкая. — Понимаю, они с радостью сбывают Алексея с рук
теперь, когда замучили его трудами и, может быть, убили
неблагодарностью!..
Юноша, хотя знал все обстоятельства, не сказал ни слова.
Впрочем, инстинкт матери угадал историю болезни сына.
Лишь только показался на улице экипаж, Дробицкая выбежала
навстречу, ничто не могло удержать ее. Почти все соседи также
один за другим вышли из домов своих и с любопытством глядели
на ехавшую шагом карету.
— Смотри-ка, смотри! — воскликнул пан Пристиан Прус-Пер-
жховский, пуская дым сигары. — Везут к нам пана Дробицкого, да
еще в карете!.. Это, говорят, целая история! Замучился бедняга,
изныл от скуки... Поделом ему! Не водись с панами!
— Вздор мелешь, любезный! — подхватил из-за изгороди пан
Яцек Ултайский. — А зачем тебе самому хотелось попасть в Кар-
лин! Ведь ты сам говорил, что представишься туда.
— Я? — возразил, смеясь, пан Пристиан. — Да если бы я
захотел, так, верно, бы сделал это. Чем же я хуже Дробицкого? Но
я знаю панов!
— Четыре лошади, форейтор, желтая карета, два человека...
Как бы не забыть и верно пересказать жене... Ведь она будет обо
всем спрашивать! — шептал самому себе Юзефат Буткевич.
— Поделом ему! — ворчал пан Мамерт, стоя с трубкой на
крыльце и поглядывая на тихо подвигавшуюся карету. — Гм! Не
хотел уступить и продать мне лес. Вот тебе, голубчик, и дружба с
панами!
— Что это значит? — спрашивал пан Теодор, протирая глаза и
выбегая из погреба, где он чуть не заснул после завтрака. — Что
это значит? Почему они так тихо едут? Кто сидит там?
И он в одном жилете полетел к Пристиану.
— Не знаешь ли, что это значит?
384
— Это с таким триумфом везут к нам назад пана Дробицки-
го, — отвечал Пристиан. — Он захворал, а в больных там не
нуждаются...
— То есть, Алексея? В карете? Что же случилось с ним?
Перепил, что ли? — спрашивал пан Теодор, не понимая другой
причины болезни, кроме пьянства. — Да, непременно спился! —
продолжал он, рассуждая с самим собой. — У него хранились
ключи от подвала со старой водкой, это опасное дело, однако,
приятное! Вот он пил, пил, да и спился с кругу!.. И он огромный дурак,
если хоть одного бочонка не захватил с собой... как только
выздоровеет, спрошу его... А славная водка!
Вдова Буткевич также вылетела на улицу вместе с Магдусей.
— Пане Пристиан, — спросила она, — что это значит? Кто это
приехал?
— Привезли Дробицкого!
— Как привезли? Он умер?
— Чуть-чуть жив... опасно болен!
— Ах, как жаль! Что же сталось с ним?
— Изволите видеть, — отвечал Ултайский, подходя ко
вдове, — обыкновенно — как водится с этими панами: президент
обругал его, а он слишком горячо принял это к сердцу... Зачем
подобные вещи принимать к сердцу? Прямой молокосос! После
этого он слег в постель, получил птифуса... Вот оно что! Я тысячу раз
предостерегал его насчет Карлинских! Они говорят сладко, а на
пальцах у них когти!
Между тем как соседи рассуждали таким образом, Дробицкая
с сухими глазами и волновавшейся грудью шла около экипажа и
не говорила ни слова. Слезы запеклись на глазах ее... Она
хотела как можно скорее увидеть сына, но не смела взглянуть в
карету...
Решившись наконец на это, бедная женщина в испуге отскочила
назад... только одна мать могла узнать Алексея. Болезнь
уничтожила всю молодость и силы его: волосы на голове вылезли, щеки
впали, глаза погасли, кожа пожелтела, выражение лица
совершенно изменилось.
— О, Боже мой, — воскликнула Дробицкая, ломая руки. —
Что они сделали из него? Алексей мой, милый Алексей! И я ничего
не знала, когда ты боролся со смертью!
Мать разразилась жестоким гневом.
— О, эта панская сострадательность, — говорила она, — не
известить мать, когда ее дитя умирает! Что ж, они воображали,
что я такая же слабая, как они сами? Это подлость! Это
злодейство! Ведь я имею силы исполнить то, что велит Бог... А там не
было при нем ни одного дружеского лица, ни одной руки, готовой
помочь!
— Ошибаетесь, милая маменька! — отозвался Алексей. — Там
был граф Юноша, благородный Эмилий — и оба не отходили от
меня...
385
— Знаю, но заменили ли они тебе мать?
— Ради Бога, будьте осторожнее! Ваша раздражительность
убьет сына, — перебил Юноша. — Ему нужно спокойствие, а не
болезненные воспоминания...
— Награди тебя Бог! Ты говоришь правду, — прошептала
мать, успокаиваясь. — Но что вы поступили глупо, так уж
глупо... Ведь я не ребенок... и не понимаю барских церемоний...
ваша скрытность обижает меня... Где мое место, там я должна
быть непременно!
Больного осторожно положили на приготовленную кровать, и
когда Алексей осмотрелся, когда опять очутился в своей комнатке,
где он провел несколько лет, хотя грустных, но спокойных, слезы
ручьем брызнули из глаз его. Он пожал руку матери и брату... и
взглядом поблагодарил Юношу.
— Здесь мне лучше, — сказал он слабым голосом, — теперь я
чувствую, что я под родной кровлей, что здесь можно мне и
простонать, и поплакать, и высказать каждую мысль мою. Спасибо
вам! Я выздоровею...
Но, несмотря на все старания и заботливость окружающих
родных, Алексей медленно и постепенно приходил в прежнее
положение. Несмотря на молодость, болезнь оставила в нем
неизгладимые следы на всю жизнь. Молодость, свежесть и силы
исчезли: он встал почти дрожащим старцем, с обнаженной
головой, с ввалившимися глазами и, что хуже всего, убитый душой...
Только любовь к Анне, как лихорадочный сон, по временам
томила его душу. Он любил еще, но это чувство обратилось в
какую-то идеальную мечтательность, отравляемую горьким
воспоминанием... Он постоянно видел Анну — этого ангела,
улыбающегося Альберту и подающего ему свою руку... Все эти прежде
любимые им люди предстали теперь в истинном виде, с
человеческими слабостями и неизменным легкомыслием... Алексей
теперь лучше знал их и более сожалел, чем ненавидел. Юлиан и
Поля, президент, их влияние на него самого, обращение с сиротой
вполне уничтожили прекрасные звезды, прикрывавшие их с
самого начала. Теперь Алексей видел, что нельзя рассчитывать на эти
слабые существа, что они ищут только удовольствий, развлечения
и, считая себя главной целью и центром всего — всех прочих
братии, смотря по надобности, привлекают к себе или
отталкивают. Этот высший, прекрасный, великолепный свет теперь
представлялся ему в том же самом виде, в каком он всегда видел
Жербы со своими соседями, только здесь эгоизм и слабости были
очевиднее.
Алексей встал с одра болезни освеженный, более зрелый, более
холодный, чем прежде, и заключил своей болезнью первую часть
жизни, когда мы еще верим в ангелов, в исключения и
совершенства. К счастью, он не впал в другую крайность, и разум удержал
его на границе, откуда свет представлялся ему тем, чем был на
самом деле, то есть страшной смесью стремлений к добру и слабо-
386
стям, мечты и горькой правды, добродетелей и пороков, поэзии и
прозы... грязи и золота, тела и души... драматической борьбой двух
начал, поочередно унижающих и возвышающих несчастного
человека.
Юлиан не скоро поехал в Жербы. Сознавая свою вину, он долго
и неохотно собирался туда, наконец приехал холодный, вежливый
и совершенно уж не тот, каким Алексей недавно еще встретил его
на постоялом дворе... Карлинский надеялся найти своего старого
друга сконфуженным, боялся, чтобы он не выразил желания
возвратиться в Карлин, ожидал упреков со стороны его матери, но все
эти предположения и догадки не оправдались.
Алексей принял Юлиана холодно и также вежливо, с
благородной гордостью и не вспоминая о прошедшем, он поспешил сказать
своему бывшему другу, что здоровье не позволяет ему исправлять
должность управляющего в Карлине, что другой, без сомнения,
гораздо лучше поведет дела и доставит им больше доходов. Дробиц-
кая ни слова не сказала Юлиану, приняла его с достоинством и
равнодушно ушла в свою комнату: она не обнаружила ни гнева, ни
обиды, хоть сердце ее кипело этими чувствами. Начались расчеты.
По совету президента Юлиан привез деньги... Но лишь только он
упомянул о них, Алексей покраснел и прервал его:
— Мы не согласились с паном президентом насчет направления
дела с наследниками Шаи, в твоем присутствии он прямо сказал
мне, что я был слишком щедр из чужого кармана. Так я назначаю
эти деньги на пополнение причиненного вам по моей
неосмотрительности убытка — и не приму их... Пожалуйста, не возражай,
ведь ты хорошо знаешь меня... я денег не возьму! Поступите с
ними, как вам угодно, а я не возьму ни одного гроша — даю тебе
честное слово...
Юлиан стал в совершенный тупик. Не зная, что делать, и увидя
входившего в комнату Юношу, он отправился к матери Алексея в
надежде, что с нею легче покончить дело. Дробицкая, пристально
взглянув в глаза Юлиану, прямо догадалась, что это значит, и
сказала паничу:
— Я не могу взять этих денег... Они принадлежат Алексею.
— Но Алексей, вследствие какой-то излишней щепетильности...
— Бедные люди должны быть щепетильны и даже до
излишества! — прервала Дробицкая. — Если Алексей не принимает
ваших денег, то, без сомнения, видит, почему должен поступить так...
Ведь и у нас есть вещи дороже денег, — прибавила она, — это
чувство собственного достоинства!
Юлиан сконфузился и опять побежал к Алексею. По
наставлению дяди, ему хотелось непременно кончить счеты с Дробицким,
так как президент боялся, чтобы эта история не повредила ему во
мнении шляхты и не помешала получить давно желаемое звание
губернского предводителя дворянства. Затем Юлиан решился еще
387
прибегнуть к посредничеству Юноши, но последнему надо было
откровенно объяснить все дело.
— Изволишь видеть, милый мой, — отвечал граф в сермяге, —
вы сознаете, что очень несправедливо поступили с Дробицким, а за
подобные вещи не платят деньгами. У вас не искореняется исконное
заблуждение, что все можно купить за деньги. Предание до сих пор
напоминает вам прежнюю шляхту: содержа ее в качестве слуги, на
собственном жалованье, вы и мы, целые двести лет пользовались ею
в своих интересах. Начиная от войны Кокошей1, в которую, как вы
знаете, шляхетская независимость последний раз обнаружила себя
раздражением и угрозами, до пьяных и безумных сеймов
Станиславских времен, — мы постоянно трудились над порабощением братии
шляхты — точно так, как в древнейшие времена сама шляхта
порабощала крестьянина... Но сегодня шляхтич, а завтра крестьянин,
должны будут почувствовать свое достоинство и увидеть в себе
человека, равного нам по душе своей... Вы обидели Дробицкого и
хотите заплатить ему деньгами. Он оставил без внимания и простил
вашу глупость, но ни он сам, ни окружающие его друзья и родные,
поверь, никогда не прикоснутся к постыдным деньгам.
— Пане граф, — воскликнул Юлиан, — прискорбно слышать,
что вы с такой точки понимаете нас... Президент...
— Я очень уважаю вашего президента, — перебил граф, — но
не вижу средства вознаградить обидное слово деньгами. Дробицкий
не возьмет их, и я хвалю его за это. Он не умрет с голоду и давно
знаком с бедностью, которая, право, не так тяжела, как
воображаете вы, паничи!
С этим и уехал Юлиан. Дядя нетерпеливо ждал его на террасе,
где подан был чай. Прекрасная Анна сама наливала его для
гостей — двух Замшанских и семейства Гиреевичей. Юлиан и дядя
отошли в сторону.
— Ну, что? — с улыбкой спросил президент. — Рассчитался?
— Нет...
— Как — нет? Почему?
— Дробицкий прямо сказал, что назначает эти деньги на
пополнение убытков по делу с наследниками Шаи.
Президент вспыхнул.
— Надо было...
— Я делал все, что мог, но трудно было сладить с их
шляхетской гордостью, а старик Юноша почти обругал меня.
— Все дело в том, — с улыбкой прибавил дядя, — что мы
должны будем заплатить вдвое против теперешнего.
1 Польский король Сигизмунд, названный Старым и Славным, желая
смирить Валахов, назначил общее ополчение и собрал около Львова до 150 тысяч
войска. Но в это время участвовавшая в походе шляхта вдруг и очень серьезно
начала обнаруживать права своей вольности, так что король уже не имел
возможности открыть военных действий и по случаю наступившей непогоды должен был
распустить войско. Этот случай современные писатели и назвали Кокснией, то есть
куриной войной.
388
— Нет, — возразил Юлиан, — могу ручаться, что они не
возьмут ни гроша. Дробицкий — человек с сильным характером.
— Однако, мы не можем принять его услуг даром! Пусть
отдадут эти деньги бедным...
— Мы должны смолчать и проглотить эту пилюлю за одно ваше
слово, милый дядюшка!..
— Но что я сказал обидного? — перебил президент. — Право,
не понимаю, откуда берется в них такая щепетильность... Впрочем,
довольно! Один я виноват в этом деле... я... Поэтому предоставьте
одному мне изыскивать средства загладить вину свою...
— Я хотел бы просить вас, дядюшка, об одном: даже не думать
об этом...
— Ну, ступай-ка к Гиреевичам! — воскликнул нетерпеливый
президент. — Ступай к панне и предоставь все мне. Альберт, хоть
и влюблен в Анну, но может понравиться Зеыи, а он — очень
опасный соперник!
Послушный Юлиан пошел к гостям.
Молодой Карлинский был уже не тот, что прежде. Любовь к
Поле давно исчезла в сердце его, — и, истощив в этой страсти весь
запас поэзии, какая была в душе его, молодой человек стал
совершенным материалистом, теперь главная цель его была —
наслаждение жизнью и полное довольство. Стремясь всеми силами к
упрочению себе такого положения, Юлиан старательно домогался
руки Зени, находя ее весьма сносной при миллионах, а
миллионы — очень нужными для Карлинских.
В свою очередь Альберт постоянно сближался с Анной: в ней
забилось сердце, обманутое искусной игрой молодого актера,
умевшего принимать на себя все необходимые роли. Президент
равнодушно смотрел на это и не смел противоречить Анне, потому что,
подобно ей, находил в Альберте Замшанском необыкновенные
достоинства и особенно, как говорил он, редкий такт и прекрасный
тон высшего общества. Молодые люди постоянно сближались друг с
другом. Анна сделалась печальна, изменилась, а мать, со страхом
следя за развитием этой болезни сердца, бросала проницательные
взоры на президента, так как собственно от него зависели
будущность и счастье ее дочери.
«Что бы ни случилось, — говорила она самой себе, — хоть бы
даже пришлось поссориться с президентом, но если Анна любит, я
непременно женю их!»
Между тем, в Шуре дни проходили ровно, тихо, однообразно.
Только пан Атаназий тосковал теперь о Юстине и часто ходил к
нему в Горы, чтобы послушать своего поэта, потому что он привык
к звукам его голоса, как к шуму деревьев в саду своем... Из Кар-
лина он редко получал известия, но возвратившийся оттуда ксендз
Мирейко сразу принес множество новостей.
— Во-первых, — говорил он, — пан Дробицкий крепко занемог
там, и президент, вследствие каких-то недоразумений, отправил его
домой. Борновский сообщил мне по секрету, что во время болезни
389
пан Дробицкий говорил в бреду разные диковинки и, между
прочим, высказал, что влюблен в панну Анну.
Старик с удивлением взглянул на ксендза и воскликнул
жалобным голосом:
— Бедный юноша! Бедный!.. Вздумал глядеть на солнце, не
думая, что может ослепнуть!!
— Обыкновенно — молодое дело, — продолжал ксендз Мирей-
ко. — Во-вторых, пан Юлиан, по наставлению президента,
старается получить руку этой миллионной татарки, панны Гиреевич!
Атаназий подвинулся к нему со стулом и воскликнул:
— Ах, президент, президент! Ну, он все основывает на
деньгах... Всегда то же самое заблуждение, одна и та же ошибка,
которая губила и губит нас!.. Юлиан также пропадет! Он не думает о
будущем и обязанностях, а хочет жениться... да еще на ком?.. А
Эмилий?
— Со дня выезда Дробицкого опять занемог, стал чрезвычайно
печален, просится к своему другу, но ему не позволяют даже
прокатиться в Жербы.
— Хоть бы это утешение дали бедняжке. Но Анна? Скажи
что-нибудь об Анне!
— И тут новость. Там приехал из-за границы какой-то молодой
человек и, как слышно, увивается около нее... Президент
протежирует ему...
Атаназий так вспыхнул, что даже соскочил со стула.
— Что вы говорите?.. Без меня? Без моего совета? Кто ж это
такой? Кто смеет ухаживать за Анной? А она что? Говорите
скорее... Кто этот молодой человек и каков собой?
— Родственник пана Петра Замшанского, заграничный щеголь!
— Этого быть не может! Замшанский! — воскликнул
Атаназий. — Президент не позволит этого... Но что Анна?..
— Именно говорят, что панна смотрит на него так, как до сих
пор ни на кого не смотрела, и очень...
Карлинский сжал руки.
— Анна! Анна! Святое ангельское существо!.. Ее отдадут
какому-нибудь животному, которое осквернит ее своей страстью... И
она жертва! Никто не открыл ей глаз... Ее жизнь имела другую
цель... Одна Анна могла подняться выше других, могла возвыситься
даже до самоотвержения, даже до святости умолить Бога за грехи
прадедов... Да нет, неправда это... Сплетни слуг... Этого быть не
может!
И Атаназий встал со стула, начал ходить по комнате и через
несколько минут послал за президентом, приказав сказать ему,
чтобы он как можно скорее приехал в Шуру. Президента искали
дома, потом в Карлине, и только на другой день он явился, частью
уже догадываясь, зачем требуют его.
Трудно найти на свете двух людей, так мало похожих друг на
друга, как эти родные братья. Их понятия и взгляды на вещи были
совершенно противоположные. Президент называл Атаназия ари-
390
стократом во Христе, Атаназий президента — старой ветряной
мельницей.
Они видались редко, обращались холодно и исподтишка острили
друг над другом.
Атаназий, привыкнув идти к цели всегда кратчайшей дорогой,
взял брата под руку, вывел его в сад и спросил:
— Что я слышу? Что там у вас делается? Ужели в ваших глазах
я уж не имею вовсе значения? Следовало бы хоть для одной
церемонии приглашать меня на домашние совещания...
— Милый брат! — отвечал президент. — По нашему мнению,
ты до такой степени занят делом спасения души своей, что наши
земные заботы вовсе не интересуют тебя.
— Да, я молюсь и тружусь за вас, — сказал Атаназий, — но
все-таки благоволите объяснить мне, какие составляются у вас
проекты... Уж посторонние люди доносят о них...
— Кажется, у нас нет никаких проектов... исключая женитьбы
Юлиана.
— Женитьбы Юлиана! Вы уж думаете женить его... Но что он
сделал? К чему вы предназначили его? Какую цель указали ему?
Ведь Карлинский не должен жить даром... А вы считали
достаточным только воспитать его, изнежить, испортить и научить
наслаждаться жизнью, не думая ни о чем...
— Юлиан и в настоящем своем положении может быть полезен
обществу. Зачем ему порываться к недоступным вещам? Он слабый
ребенок... Я люблю тебя, милый брат, однако, не могу согласиться
с тобой во всем. Я обязан смотреть на вещи так, как они есть, и не
примешиваю к ним твоего духовного элемента.
— Это худо!
— Но зато я рассчитываю верно...
— Расчеты обманывают, если в них не заключается духовных
целей...
— Иначе жить я не умею и делаю, что могу. Юлиан имеет
мало, поэтому я и женю его на миллионерше Гиреевич...
— Имеет мало? Так пусть сделает много! Пусть трудится!
Бедность не порок... Притом, не каждый человек умеет обойтись с
богатством и употребить его должным образом... Прежде всего,
сделай из Юлиана человека и не заботься о деньгах... деньги даст Бог,
который видит, кому они необходимы...
Президент рассмеялся.
— Милый брат! Нам невозможно согласиться друг с другом.
Унизься до меня, сойди немножко на землю...
— Лучше сам поднимись вверх, это будет для тебя полезнее,
пане брат! Но что Анна? Кто там домогается руки Анны?
— Один из замечательнейших молодых людей, каких только
мне случалось встречать в жизни... Альберт Замшанский...
— Ох, боюсь, что ты так хвалишь его...
— Сегодня он будет здесь, вот ты и узнаешь его сам... они
приедут после обеда.
391
— Очень рад буду ему и наперед говорю, что для Анны я
потребую от него слишком многого...
— И я не удовольствуюсь малым... Этот молодой человек...
— Хорошо, хорошо, мы увидим его.
После обеда, действительно, приехали Петр Замшанский с
племянником. Хозяин проворно вышел к ним навстречу и устремил на
искателя руки Анны такой испытующий, такой немилосердно
проницательный взор, что несмотря на свою самоуверенность Альберт
смешался от этого ясновидящего взора...
— И это вы называете совершенством! Это муж для Анны! —
говорил президенту Атаназий, до глубины проникнув Альберта. —
Это кукла, превосходно обученный попугай, но в нем нет ни души,
ни сердца... в нем язык заменяет все достоинства...
Президент молчал. Охолодев от первого впечатления, Альберт
по-своему старался понравиться старцу, ловко приноравливаясь к
известным ему понятиям Атаназия. Но здесь ему не так легко было
действовать. Атаназий всю жизнь свою провел в работе над
мыслями. Очаровать его парадоксами, отуманить гипотезами, ослепить
остроумием было невозможно. Он схватывал каждую идею,
высказанную Альбертом, заставлял анализировать ее, объяснять, задавал
свои вопросы и не позволял отделываться легкими ответами. Всегда
смелый и богатый запасом Альберт почувствовал слабость, изменил
план стратегии и перешел к ласкательству, поддакиванию и
выражению восторга от высоких мыслей старика... Доведя Альберта до
такого положения, Атаназий замолчал и больше не испытывал его,
как будто добрался до грунта: он вполне понял молодого человека,
первый взгляд не обманул его.
— Послушай, пане брат! — сказал он президенту, уже
собиравшемуся ехать. — Это попугай с красивыми перьями! Болтает он
хорошо, но я предпочел бы ему простого человека — с душой и
сердцем, а у него в груди пусто, это кукла, пане брат, кукла!
— Анна любит его! — отвечал президент с торжествующим
видом.
Атаназий побледнел, сжал руки и более не говорил ни слова.
Между тем Алексей по мере выздоровления все более и более
грустил о Карлине. Время, проведенное в замке, оставило в его
сердце столь глубокое впечатление, что даже гнев за обиду не мог
изгладить в нем тайной привязанности. Алексей оправдывал всех,
обвинял одного себя и, если бы не стыдился, верно, опять поехал
бы к Эмилию и к Анне, пошел бы к ним в слуги, в презренные
рабы, только бы опять жить в атмосфере, к которой привыкла грудь
его.
Напрасно Юноша насмешками, а мать ласковыми убеждениями
старались обратить его к действительности, к занятию хозяйством,
к прежней жизни. Алексей равнодушно слушал эти наставления и
тосковал так сильно, так глубоко, что ни о чем больше не мог
392
думать, как об одном себе. Большей частью он целые дни проводил
в своем садике — и там, опершись головой на руки, неподвижно
глядел на деревья Карлина и старинный замок, уносился мыслями
к Анне, угадывал, что делают в Карлине, потому что знал
распределение времени в замке и как бы видел их занятия. Он тосковал
об Эмилии, Юлиане, президенте, а между тем, дома не с кем было
даже поговорить о них, потому что Юноша молчал, а мать
сердилась... Однажды ему пришли на память Юстин и Поля, и он вдруг
решился побывать в Горах, потому что до сих пор не знал, как
живут эти люди, чрезвычайно интересовавшие его и некогда
жившие в близких отношениях с его любимцами.
Мать, опасаясь, что Алексей отправится к Юлиану, не прежде
согласилась отпустить сына в Горы, пока он не заверил ее честным
словом, что поедет только к Юстину и Поле, и строго наказала
Парфену отнюдь не возить панича в Карлин, хотя бы он
приказывал ехать туда. Для большей верности избрали другую дорогу,
прямо лесами ведущую в Горы. Эта дорога была гораздо хуже и
немного короче, но шла почти в противоположную сторону от
местечка и Карлина. Но и при этих предосторожностях Дробицкая с
горем отпустила сына и при прощании, целуя его в голову,
проговорила:
— Если любишь меня, сердце, то не езди в Карлин.
— Не поеду, маменька, не поеду! Верьте мне и будьте
спокойны.
— Если так, то да хранит тебя Господь Бог!.. Да скорее
возвращайся домой.
Алексей поехал. Знакомый наш Парфен, по-прежнему веселый
и говорливый, желал в дороге развлечь его и постоянно заговаривал
о разных предметах, но его усилия были напрасны. Дробицкий
только полусловами и вздохами отвечал ему.
«Как его свалило с ног! — наконец сказал Парфен самому
себе. — Совсем другой стал человек... Бывало, и посмеется и
пошутит, а теперь, как из камня, ничего не достанешь из него».
Парфен, прекрасно знавший окрестные дороги, заблудился в
лесу. При отъезде он заверял честью, что не собьется с дороги, а
между тем, так ошибся, что только к вечеру они увидели Горы.
Солнце уже село, сумрак вместе с росой обнимал лесистую и
безмолвную окрестность, чем-то печальным и траурным веяло от
этой картины наступавшей ночи, темноты и усыпления... Алексей
с любопытством глядел на здешнее захолустье, погруженное в
дремучие леса и напоминавшее Шуру, — когда возок его остановился
перед крыльцом. Но ни одна душа не вышла из дома, вероятно, по
непривычке к гостям, даже не было собаки на дворе, которая бы
своим лаем пробудила хозяев.
Оглядевшись вокруг себя, Алексей тихо вошел в комнаты, но и
здесь также никого не было. Наконец уже в третьей комнате, он
увидел Полю, сидевшую перед фортепиано, с опущенными руками.
Подняв голову, Поля вскрикнула при виде Алексея, потому что
393
хоть сразу узнала прежнего знакомца, но сочла его призраком,
вставшим из могилы: до такой степени он изменился и постарел!
Через отворенные двери в сад Алексей увидел Юстина. Поэт
сидел на берегу пруда и в глубокой печали смотрел на отдаленные
леса и, может быть, еще на последние лучи солнца, кое-вде
сверкавшие по небу.
Услышав крик жены, Юстин обернулся, встал с места и
проворно вошел в комнату, как будто надеялся видеть кого-нибудь
другого. Но, взглянув на Алексея, он с чувством обнял старого друга и
воскликнул:
— Ты ли это, Алексей? Что сделалось с тобой? Как ты
изменился!
Поля прослезилась. Она угадала, что именно так изменило
бедного Алексея. Но и она, в свою очередь, была только тенью
прежней веселой девушки, полной жизни, улыбавшейся и весело
бегавшей по Карлинскому саду. Исхудалая, с провалившимися и
сверкавшими лихорадочным огнем глазами, она похожа была на
цветок, свернувшийся от жара, и хоть на лице ее оставались еще
следы жизни и сил первой молодости, но видно было, что этот
цветок засох и умер от недостатка того, что должно было живить
и поддерживать его. Печальная и равнодушная, Поля
всматривалась в черты Алексея и читала в них свою собственную историю.
— Бедный! — воскликнула она. — И ты, и ты в свою очередь
был убит... Но это неизбежная участь всех, кто сближается с ними.
— Я был болен, — возразил Алексей. — Не знаю, каким чудом
я остался жив... и... покинул Карлин.
Слезы навернулись на глазах его.
— Мы ничего не слыхали, — произнесла Поля, — но, думая о
тебе, я предчувствовала конец драмы... У них все оканчивается
таким образом... И твое счастье не могло иметь другой развязки.
Алексей взглянул на Юстина — и он также не был прежним
поэтом, верующим в свои песни и будущее: страдание разбило его
и склонило к земле. Бледная улыбка мелькала на устах Поддубин-
ца, на глазах показывались слезы, взоры блуждали...
— Ты не забыл нас, — сказал он, — да наградит тебя за это
Бог! Садись и прежде всего рассказывай, что случилось с тобой.
— Ничего не знаю и ничего не буду говорить о себе, — отвечал
Алексей. — Я приехал посмотреть на вас, а не для того, чтобы
сообщать вам печаль свою... В один вечер я лишился чувств и долго
пробыл в таком положении, наконец встал, но, как видите,
стариком, убитым болезнью...
— Что нового в Карлине? — с беспокойством спросила Поля.
— Уже давно, давно я не был там. Мы разошлись, — прибавил
Алексей, потупя голову, — и больше не видимся...
Юстин незаметно удалился, потому что не хотел препятствовать
разговору жены, всматривавшейся в Алексея, но не смевшей
спрашивать его. Поэт видел, что при нем бедная Поля будет стесняться,
и хотел дать ей свободу.
394
— Говори прямо, говори откровенно! — сказала сирота. — Юс-
тину все известно, я открыла ему тайну. Он знает, кого я люблю,
и жалеет меня... Говори об Юлиане.
— Но что я могу сказать о нем? Разве то, что он живет весело
и женится...
Поля горько улыбнулась.
— На ком? Разумеется, на богачке?
— На Зени Гиреевич.
— Сказывают, что она хорошая музыкантша?
— Не знаю, не слыхал...
— А как поживает Анна? — спросила Поля, пристально
всматриваясь в Алексея. — Как поживает Анна?
— Анна, — отвечал молодой человек, пытаясь скрыть свое
волнение, — Анна идет замуж за...
— Альберта? Не правда ли? Я предчувствовала это... Наконец
и ее сердце забилось! Она любит!.. Счастливица!
Потом, схватив Дробицкого за руку, Поля произнесла с
глубоким волнением:
— Друг! Кто из нас угадает, почему Бог дает одним
незаслуженное счастье, а на других посылает непонятные испытания? Пан
Атаназий говорит, что все это происходит по законам правосудия...
Тайна судеб наших откроется в другом мире... В самом деле, без
будущей жизни, дополняющей бедную долю нашу, мы ничего бы
не поняли здесь и были бы поставлены в необходимость сойти с
ума... умереть с отчаяния... Вижу, что и ты, подобно нам,
страдаешь, влачишь за собой тяжкие оковы... Как хотелось бы облегчить
их... Взгляни на небо... Когда угаснут призраки молодости, тогда
уже ничего нет на этой бедной земле... решительно ничего... Тогда
мы видим перед собою огромное кладбище всего святого,
прекрасного, любимого нами. Невидимая рука открывает хранящиеся в
могилах кости и прахи, и мы поочередно видим в гробах: нашу
любовь в белом саване и с зеленым венком... веру в людей,
надежду на жизнь, друзей... На каждой могиле цветут невидимые наши
лилии для последующих поколений, на каждой читаем ужасное:
«Навеки!» и вместо Dies irae только насмешливая улыбка летает
над черным кладбищем...
С этими словами Поля вдруг отворотилась, чтобы скрыть свои
слезы и бросилась к открытому фортепиано. Ее руки с
лихорадочной нетерпеливостью коснулись немых клавишей и с диким
восторгом заиграли... известный вальс Штрауса, которому кто-то в
насмешку дал название: «Жизнь-танец, танец-жизнь»...
— Не играй, ради Бога, не играй этого! — воскликнул
прибежавший с крыльца Юстин. — Ведь ты знаешь, как этот вальс
расстраивает тебя... Поля, бесценная Поля!.. Прошу тебя...
Музыка умолкла. Вскоре зажгли огонь — и Юстин остался в
комнате, стараясь навести разговор на менее печальные предметы.
Поля молчала, потому что уже все вылила из души своей,
равнодушно слушала рассказы Алексея и старалась принять на себя
395
спокойное выражение, так как глаза мужа ни на минуту не сходили
с нее. Но, когда и Дробицкий также замолчал, она шепнула ему:
— Говори еще... говори о них больше.
И таким образом, освоившись с собой, излив первую скорбь,
старые друзья до глубокой ночи менялись печальными речами.
Алексей хотел слушать песни Юстина, спрашивал его о прежних
мечтах и планах, но пусто было в груди поэта: теперь наполняли
ее только глубокая печаль, испытанный обман и самое искреннее
сострадание. Уже ничто не занимало молодого человека, как
прежде: ни свет, ни люди, ни природа, ни история. Он забыл все это для
угасавшей на его глазах несчастной Поли.
В Ситкове происходила страшная суета по случаю
домогательства Карлинского получить руку Зени. Его услужливость и
внимание к родителям и панне с каждым днем выражались очевиднее, а
между тем судьба единственного детища чрезвычайно занимала Ги-
реевичей, желавших для нее самой блистательной партии. Имя
Карлинских, их связи, имение, по-видимому, еще огромное и следы
величия, так резко бросавшиеся в глаза, все говорило в пользу
Юлиана. Несмотря на то, граф Гиреевич колебался: он слышал, что
Карлинские обременены долгами, и положительно знал, что они
постепенно упадают, что президент был в довольно
затруднительном положении, а пан Атаназий еще беднее, потом он боялся, что
и Юлиан пойдет по следам своих предков. Графиня прямо держала
сторону Карлинских, хотя по словам ее, он и Зени были очень
молоды, и притом ей хотелось еще видеть со стороны Юлиана более
доказательств чувствительности. Но все эти соображения родителей
уничтожались волей избалованной, самовольной и уже занятой
прекрасным молодым человеком дочери. Посещение Карлина,
важность старинного дома, аристократический прием, следы величия и
древности произвели сильное впечатление на Зени: она питала в
душе желание быть госпожою местечка и жить в замке. Юлиан
также очень понравился ей — и она прямо объявила, что охотно
примет его предложение.
Юлиан казался счастливым и составлял планы супружеской
жизни. Молодые предполагали немедленно ехать за границу. Зени
хотела взять несколько уроков у Тальберга, Листа и Прюдана,
потому что серьезно воображала в себе гениальные способности к
музыке. Юлиан мечтал о Париже, Неаполе, Швейцарии и
минеральных водах, где так хорошо проводят время. Но по временам,
заглядывая в глубину своего сердца, нечаянно встречаясь с
воспоминаниями о Поле и сравнивая теперешние чувства с теми, какие
он питал к бедной девушке, Юлиан не мог обманываться в
характере настоящей привязанности. Она была холодная, искусственная
и требовала тысячи подкреплений, чтобы существовать долгое
время. Без миллионов, без надежды вояжировать, Зени была для него
самой обыкновенной девушкой. Единственную прелесть составляла
396
в ней свежесть молодости, что же касается ума и сердца, то Юлиан
вовсе но знал о них. Да и кто знает в этом отношении молодую
девушку, если она сидит в салоне всегда с матерью, а поговорить с
ней наедине можно только отрывочными фразами? Если в вас нет
чувства ясновидения, то из чего можете вы заключить, какие
неразвитые и спящие семена заключаются в душе девушки? А если
еще улыбка увлекает вас, если вы замечаете искру чувства,
расположения и внимания к вам, то вы уже ослеплены в полном смысле
этого слова!
Впрочем, Юлиан был уверен в своем будущем счастье...
Дядя чрезвычайно радовался такой счастливой перемене в
племяннике, обнимал его постоянно крепче, любил сильнее и, одобряя
наклонность Юлиана следовать его советам, обещал ему блестящую
будущность.
Полковница, как посторонняя свидетельница домогательства
Альберта и видов Юлиана, готовилась почти ссориться за детей
своих, если бы президент вздумал препятствовать их счастью. Она
вскоре заметила склонность Анны к Замшанскому, но изнеженная,
расхваленная панна Гиреевич со своей виртуозностью, миллионами
и властью над родителями не слишком нравилась ей.
Президент сватал ее — и одно это уже охлаждало мать. Она
имела основание думать, что Зени, привыкшая играть в своем доме
главную роль, и в Карлине никому не захочет подчиняться и
заставит всех служить себе. Но для пани Дельрио чувство всегда
стояло на первом месте, она готова была пожертвовать всеми
опасениями, если только Юлиан скажет, что питает привязанность к
Зени. Допросив сына, она замолчала и не смела напрасно стращать
его, так как ясно видела, что ее предостережения ни к чему не
послужат. Юлиан, секретно поговорив с будущей своей женой и
узнав ее мысли, наконец поехал с президентом к ее родителям и
сделал формальное предложение.
Излишнее дело описывать страшный испуг и ужасный вой,
поднявшийся в Ситкове, когда Гиреевичи, спросив дочь, узнали, что
она, со своей стороны, соглашается на предложение и хочет выйти
замуж. Зени была душой дома, родители жили только своей
дочерью и не могли представить, что будут делать, когда она покинет
их. Гиреевич почти занемог, графиня упала в обморок и
почувствовала спазмы, у Зени глаза были также красные, но, кажется, из
одного приличия, потому что она с невинной кокетливостью
глядела на Юлиана.
— Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? —
восклицал граф. — Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой
дочери!
— Ведь Карлин недалеко от Ситкова, — возразил
президент. — Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить
вместе и там, и здесь...
— Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! — восклицал
Гиреевич, ломая руки.
397
— Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете
выдать дочь свою замуж...
Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом
предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем
Зени, наконец постепенно делали уступки — ив тот же день
совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим
перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей —
старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по
преданию, принадлежало Марии Стюарт, — на что имелись
свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!
Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был
самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был
приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с
вдохновением — и своей игрой привела Юлиану на память Полю... Гиреевич
был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла
так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и
руки дочери... Юлиан также был взволнован, президент, не имея
понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его
необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной
чести их божеству.
Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать
пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это
требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый
разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл
дядю Атаназия и не попросил у него благословения... Надо было
немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил
его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.
Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу
дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к
дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с
племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит
его этим...
— Иду из Гор от Юстина и Поли, — сказал он. — Что-то не
везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету.
Решительно не понимаю их... Приехали со слезами и теперь сидят
дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг
в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не попробовали
его, а уже во рту стало горько.
Юлиан покраснел, смешался и поспешно отвечал дяде:
— Не станем говорить о них... Сегодня больше, нежели в
другое время, я боюсь печальных предвещаний для моей будущности...
— Так ты думаешь о будущем? Слава Богу! — перебил Атана-
зий. — А мне президент наговорил тут о каких-то планах насчет
твоей женитьбы... Да еще на ком? На дочери Гиреевичей! Ты очень
молод для женитьбы, притом еще не имеешь цели в жизни и,
наконец, должен сознавать обязанности своего звания. До сих пор
ты ничего не сделал ни для общества, ни для себя, ни для нас,
следовательно, имеешь ли право думать о женитьбе?..
398
— Милый дядюшка! — отвечал Юлиан, постепенно приходя в
большое замешательство. — Что же можно сделать в теперешние
времена?
— Все! Во-первых, быть полезным гражданином, во-вторых,
избрать себе дорогу, предположить цель... Но прежде всего и главным
образом, образовать в себе духовного человека... Ты колеблешься,
до сих пор не сделался никем и ничем, доброе, любимое дитя мое!..
И остаешься еще ребенком, каким был в колыбели, но я не хочу,
чтобы ты остался таким навсегда...
— Увы, во мне нет сил быть чем-нибудь больше, — вздохнул
Юлиан, — и я поневоле должен запереться дома...
— Можешь и дома трудиться, размышлять... Только обрати
взоры на будущую жизнь и сообразуй с ней настоящую. Ты —
Карлинский! Без слез, даже с душевной радостью я увидел бы тебя
умирающим для какой-нибудь великой идеи, мучеником,
апостолом, исповедником, юродивым, но без скорби не сумею смотреть на
тебя в то время, когда ты запрешься в холодную скорлупу черепо-
кожного животного... или сделаешься червяком, держащимся на
засохшем листочке.
Юлиан уже не знал, что говорить далее и решился прекратить
затруднительный разговор искренним признанием в том, что уже
было сделано. Потупя голову, он произнес:
— Дядюшка! Простите меня! Худо ли, хорошо ли, но я сделал
решительный шаг: я люблю и уже обручился... Через полгода
назначена свадьба...
— Ох, это худо, очень худо! — воскликнул Атаназий, отступив
от племянника. — Следовательно, ты погиб, а с тобой и все мы
погибли... Теперь придется ждать нового поколения — разве оно не
принесет ли нам новой надежды... И всему причиной президент! Но
на ком ты женишься? На дочери Гиреевичей? Проклятая корысть!
У них деньги выше всего на свете.
— Я знаю, что в глазах ваших я представляюсь безумцем! —
прибавил он, спустя минуту. — Мои советы вовсе не заслуживают
вашего внимания, только из вежливости и, может быть, из милости
вы приходите известить меня уже о решенном деле! Напрасно я
истощался в советах... Напрасно! Падение было неизбежно... И вы
падете! Но я большего надеялся от тебя, милый Юлиан, и мое
сердце жестоко страдает. Подобно всем нашим паничам, ты в
скором времени сделаешься бесполезной и холодной куклою... Анну вы
отдаете другому такому же человеку без сердца, он умеет
прекрасно болтать и проговорит всю жизнь, потому что в нем нет ни веры,
ни энергии для деятельности. У Эмилия отняли друга... Так уж
больше ни о чем не советуйтесь со мной, не ездите к старому
безумцу... Незачем! С горестью в сердце, всегда полном любви, я
пропою по вас Requiem aeternam. Ни богатство, ни связи, ни
светское остроумие не спасут вас от падения... Вы падете! Непременно
падете! И мои глаза закроются, и некому будет даже оплакивать
вас!
399
Юлиан не ожидал такой силы чувства в своем дяде. В испуге он
стоял, потупя голову и не зная, что сказать. Но вдруг он
почувствовал себя в дрожащих объятиях старца, и горячая слеза капнула
ему на голову.
— Свершилось! — проговорил ослабленный Атаназий тихим
голосом. — Свершилось! Более я не стану упрекать. Да благословит
тебя Бог и да отвратит от тебя гнев свой!
Атаназий отер глаза и начал говорить как будто самому себе:
— Напрасные усилия. Другие времена, другие потребности,
другой характер современности! Надо отказаться от родовых
предназначений... Теперь Провидение призывает других деятелей в
виноградник свой, всемогущая десница Божия, как в первые времена
христианства, нисходит теперь на бедных рыбаков, на мытарей,
простой народ... а мы сделались недостойны выбора, нас удалили от
мученичества и обрекли на участь животных, объедающихся у
корыта... Ах, прекрасно, величественно было наше прошедшее, но оно
умерло и никогда не воскреснет... Так сложим в костер все эмблемы
прежнего величия, покроем саваном и на веки забудем их... Мы
уже не в силах носить на себе эти великие знамения... они гнетут
нас к земле...
Дробицкий несколько дней прожил в Горах. Поля напоминала
ему Карлин, а ее положение возбуждало в нем самое глубокое
сочувствие и даже вдохнуло в него неожиданную силу. Он не мог
равнодушно смотреть на сироту, добровольно умиравшую от
горести, и на убитого тоской Юстина и стал думать, чем бы помочь им.
О самом себе он уже не заботился, но хотел спасти Юстина и
Полю. Первый раз после болезни он почувствовал в себе желание
деятельности. Поэт, как бы предчувствием угадав в Алексее друга
и помощника, часто оставлял его наедине с Полей, и в подобные
минуты бедная сирота изливала перед ним горькие воспоминания
об Юлиане и Анне. Она также поняла сердце своего друга... Раз
они вышли вдвоем под старые липы, окружавшие дом. Вдали сидел
Юстин — точно статуя, и, устремив глаза на воду, мечтал не о
великой поэме, потому что она улетела из убитой души его, но о
своем великом несчастьи. Алексей указал Поле на задумчивого
поэта и произнес:
— Посмотри — это твоя работа! Жизнь улетела из него...
Источник счастья высох, ты пожертвовала им для Юлиана... и теперь
не хочешь заплатить ему за эту жертву...
— Чем? — спросила Поля. — Что у меня есть, кроме слез?
— Надобно скрыть слезы и перестать плакать. Ты обязана
жить для него, возвратить ему здоровье, поднять его и помирить
с жизнью...
— Но посмотри на меня! Где силы? Где отвага? Я хочу смерти...
— И его хочешь положить вместе с собой в могилу? Поля,
это — эгоизм, это недостойно тебя и твоего великого сердца! Тру-
400
дись, молись, напрягай силы, и вы оба встанете... Не говорю, что
ты будешь счастлива, знаю, что есть чувства, отравляющие всю
жизнь, но ты, по крайней мере, будешь спокойна, если спасешь
его... Принеси еще одну жертву, возвратись к жизни для него...
скрой тоску свою... Бог даст тебе силы!
Поля расплакалась, схватила руку Алексея и с глубоким
чувством пожала ее.
— Благодарю тебя, — сказала она. — Значит, ты считаешь
меня лучше, сильнее и чем-то выше, нежели я на самом деле. Но ты
не знаешь меня... первая любовь все унесла с собой!
— Не будем говорить о ней. Человек, вдохнувший эту любовь,
не стоил ее. Ты больше обязана Юстину, нежели ему. Юстин имеет
право роптать на тебя и проклинать судьбу свою, он был обманут
и принесен в жертву для Юлиана... Ты разрушила его будущность.
Но посмотри — жалуется ли он, проклинает ли убийцу? Он
молчит, плачет и думает о тебе, потому что любит тебя, твой долг
вознаградить его за это...
Поля задумалась.
— Нет, не могу! Первый обман совершенно истощил, унизил
меня, — и я не найду в себе силы обмануть другой раз... хоть бы
даже для его счастья...
— Сжалься над ним! — прошептал Алексей.
При этих словах они подошли к пруду, где на берегу сидел
Юстин. Поля незаметно отошла в сторону и оставила друзей
одних. Однако Алексей успел заметить на лице Поли какую-то
серьезную задумчивость, происходившую вследствие внутренней
борьбы... Семя было брошено, — и Алексей не сомневался, что
оно взойдет.
Необходимо было оставить супругов наедине, и спустя
несколько часов Алексей поехал домой с чувством душевного спокойствия
от мысли, что его посещение принесет пользу страдальцам.
Между тем в Жербах мать очень беспокоилась о сыне и при
встрече с ним искала на его лице последствий поездки и следов
душевной борьбы. Спокойствие просветлевшего лица сына очень
обрадовало матушку. Она только взглядом спросила Парфена: не
заезжали ли они куда-нибудь в другое место, но тот ответил
отрицательным киванием головы... Эта поездка была для Алексея в
полном смысле спасительным лекарством. Теперь он думал о Юс-
тине и Поле и ожидал для них счастья, которого не вкусил сам. Но
что Алексей делал для друзей своих, то же самое Юноша старался
сделать для него...
Алексей ничего не делал, целый день сидел запершись в
комнате своей, иногда брал в руки книги, тосковал, вздыхал, но ни мать,
ни брат не могли убедить его приняться за что-нибудь, сделаться
повеселее, заняться хозяйством или избрать себе какое-нибудь
другое поприще... Алексей отвечал им равнодушием или молчанием,
избегал их и, выслушивая искренние советы, не мог и не хотел
исполнять их.
401
Таким образом прошло довольно времени — и бедная мать,
видя, что суровость ее не приносит никакой пользы и только лишь
раздражает сына, стала уже ласкать его — как будто еще больного,
наконец обратилась за советами и помощью к Юноше, потому что
это был единственный друг, которому она могла во всем открыться.
— Да что я могу сделать? — возразил граф. — Единственный
врач его болезни — время... Разве я мало говорил с ним? Но все
мои слова пристают к нему, как горох к стене...
— Испытайте другие средства! Делайте, что угодно, только
возвратите мне сына!
Старик покачал головой и больше не говорил ни слова. Он долго
размышлял, чем бы помочь Дробицкому, но ничего не мог
придумать.
Напрасно граф старался унизить Анну в глазах Дробицкого,
открывая смешные стороны в Альберте и выводя невыгодные
заключения из того, что она могла полюбить такого человека. Эта
слабость представлялась Алексею тем натуральнее, что происходила
вследствие благородных инстинктов Анны, обманутых только
искусной комедией.
В Карлине совершенно забыли Дробицкого. Один Эмилий
хорошо помнил, как объяснял он домашним, своего друга, отца,
благодетеля и с беспокойством порывался к нему. Президент всеми
средствами удерживал его. Анна, а по любви к ней и Альберт,
старались заменить Эмилию Алексея, но Эмилий почувствовал к
Альберту сильную антипатию, и, хоть не так резко выражал ее, как
в прежнее время, однако нерасположенность его к Замшанскому
была слишком очевидна.
Эмилий каждый день просил у сестры и брата позволения
съездить в Жербы и беспрестанно указывал на эту деревню, зная, что
там жил Алексей. Президент велел наконец сказать Эмилию, что
Дробицкий рассердился на них и не примет его, но это еще более
раздражало глухонемого: он непременно хотел извиниться перед
Алексеем и опять пригласить его в Карлин. Анна, всегда
красневшая при воспоминании о Дробицком, напрасно старалась внушить
брату, что он требует невозможного.
Эмилий качал головой и не мог понять этого.
Но когда брат и сестра, дядя и мать наотрез отказали ему в
удовольствии видеть любимого Алексея, тогда несчастный стал
каждый день просить и умолять своего надзирателя секретно
съездить в Жербы.
Старик Антоний плакал и утешал его обещаниями, но не смел
исполнить их.
Президент, Анна и Юлиан, выведенные из терпения
ежедневными настояниями глухонемого, служившими для них упреком
совести, наконец в один день позволили ему ехать в Жербы. Эмилий
обезумел от радости. Забрав книги с картинками, все детские
игрушки, нарвав в саду и в оранжерее любимых Алексеем цветов и
желая, по возможности, свезти к нему все свои вещи, он выбежал
402
из комнат и стоял в конюшне, понуждая скорее запрягать лошадей.
Старик Антоний едва мог остановить его от решимости отправиться
пешком, так как, собрав свои вещи и указывая на Жербы,
глухонемой хотел бежать туда, не ожидая лошадей. Он сел в повозку с
задумчивой улыбкой и во всю дорогу выражал жестами, как ему
хочется скорее приехать в деревню и обнять Алексея.
Дробицкий также грустил об Эмилии, но вовсе не ожидал его к
себе. Поэтому, когда, услыхав стук экипажа, он выбежал на
крыльцо и Эмилий бросился ему на шею, плакал от радости и покрывал
его поцелуями, тогда Алексей сам расчувствовался почти до слез,
потому что испытал в эти минуты самое чистое, святое
удовольствие...
Поздоровавшись с Алексеем, Эмилий схватил цветы, собрал
свои книги и сам снес их в комнату. Между тем на лице его
выражалось и удивление: привыкнув к замку и прекрасному кар-
линскому саду, он не мог понять дома, крытого соломой и
маленькой комнаты друга... Он с нетерпеливым любопытством осматривал
жилище Алексея, наконец сел и начались расспросы.
— Почему у тебя нет замка и прекрасных комнат?
— Потому что я беден, — отвечал Алексей.
Эмилий не мог хорошенько понять бедности, и Алексею
пришлось долго объяснять ему значение этого слова. Потом Эмилий
спросил:
— А я богат или беден?
— Вы богаты...
— В таком случае, я могу поделиться с тобой, — сказал Кар-
линский.
— Ты думаешь, что мне нужно это? Богатство не дает счастья...
В этом домике, где я родился, мне так же хорошо, как тебе в
Карлине...
Далее глухонемому хотелось узнать: почему Алексей оставил их
и почему не приезжал в Карлин? Трудно было сказать ему всю
правду или обвинить кого-нибудь — и Дробицкий отделался от
него общими местами.
Старушка-мать пришла посмотреть гостя и хоть была не
слишком чувствительна, однако расплакалась, увидя в первый раз
человека, лишенного слуха и дара слова и таким образом совершенно
отделенного от внешнего мира. При взгляде на нее Эмилий сначала
как будто испугался и боязливо всматривался в Дробицкую, потом
начал улыбаться и велел сказать, что любит ее.
Алексей забавлял Эмилия, как ребенка, и очень рад был
приезду несчастного, потому что во всем Карлине только он остался
верен старому другу.
Уже смеркалось, но Эмилий не хотел ехать назад, указывал на
софу, где он мог спать и посылал Антония в Карлин одного, целуя
и упрашивая старика, чтобы тот позволил ему остаться в Жербах.
Но как президент строго наказал сегодня же возвратиться домой,
то необходимо было ехать... Эмилий умолял Алексея побывать в
403
Карлине и назначил место свидания в саду, если он хочет избежать
встречи с другими лицами. Жалко было отнять эту надежду у
несчастного, но возможно ли было осуществить ее?
— Приезжай ко мне, я не могу быть там! — отвечал Дробиц-
кий.
Эмилий расплакался, как ребенок, и его насильно посадили в
повозку, даже старуха Дробицкая была взволнована этой
картиной... Эмилий почти помирил ее с Карлином.
Через несколько недель после визита в Горы Алексей,
побуждаемый желанием вырваться из своего оцепенения и неподвижности,
сильно беспокоивших мать и друзей, опять поехал к Юстину. Его
влекли туда любопытство и предчувствие, что усилия его не будут
напрасны. В самом деле, он нашел в Горах большие перемены.
Юстин выбежал к нему с лицом почти прежним — веселым и
воодушевленным надеждой. Поля сидела у фортепиано и
занималась музыкой, сделавшейся ее единственным удовольствием. Юстин
шепнул гостю, что надеется на выздоровление жены, что она
принялась за дела и возвратилась к жизни.
Так было в самом деле, но Алексей не заметил никакой
перемены на лице несчастной жертвы: желание счастья обманывало
Юстина. Правда, на щеках Поли был румянец, в глазах блеск, на
устах улыбка, но она показалась Дробицкому гораздо хуже, чем в
первый визит: ее истощение было очень заметно, а убийственная
болезнь еще заметнее...
— Видишь, — почти весело сказала она, подходя к Алексею и
подавая ему руку, — я послушалась тебя, тружусь, развлекаю
Юстина, забочусь о нем, хлопочу в хозяйстве и в самом деле теперь
мне лучше, гораздо лучше! Я спокойна... а ты?
— Я, — отозвался Алексей, — как видишь, еще держусь на
ногах... живу...
— Ты нисколько не поправляешься.
— Со временем поправлюсь, — с горечью проговорил Алексей.
Больше всего обрадовало Дробицкого состояние Юстина. Поэт
возвратился к любимым занятиям: опять собирал песни и предания,
опять мечтал о великой гомерической эпопее из славянских
преданий, опять говорил о будущности и жил в облаках поэзии. Ему
казалось, что Поля любит его, что они могут надеяться на
счастливую будущность, что все старое навсегда забыто...
Но не так было на самом деле. Поля еще раз с твердым
самопожертвованием отреклась от слез и страданий, улыбалась,
казалась веселой и спокойной, чтобы усладить несколько дней жизни
своему бедному мужу. Алексей ясно видел положение дела, но
обманывал себя той мыслью, что сильное напряжение воли часто
производит чудеса, если оно соединяется с твердой решимостью, он
полагал, что состояние Поли было только болезненным переходом
и не понял рода этой болезни и сильного истощения. Между тем
404
беспрестанная борьба с собой, внутреннее страдание и неутомимая
деятельность, держа ее в постоянной лихорадке, уже произвели
зародыш смерти... Дни Поли были сочтены, и иногда сирота
предчувствовала близкую кончину, но молчала. Равнодушная ко всему
и изнуренная страданиями, она хотела отдохнуть... хоть бы даже в
могиле.
Алексей уехал печальный и опять провел несколько месяцев в
одних предчувствиях и догадках. Наконец письмо Юстина
пробудило его. Поэт просил Дробицкого привезти доктора Гребера, потому
что жена его немного ослабела и должна была слечь. Из письма
поэта видно было, что он считал болезнь жены незначительной и
неопасной. Алексей тотчас полетел в местечко и нескоро уговорил
доктора ехать в Горы.
Гребер теперь еще более имел практики у панов и почти
исключительно занимался ими, утверждая, что хороший доктор
должен специально посвятить себя известному классу людей, потому
что каждый слой общества имеет свои болезни, следовательно, свою
патологию и отдельную медицину. Впрочем, он согласился на
усиленные просьбы Дробицкого только потому, что Поддубинец жил в
сношениях с Карлинскими. Он потребовал только экипаж на
рессорах и другие удобства, потому что уже привык к ним или, вернее,
притворялся привыкшим, в той уверенности, что изнеженность
сообщит ему вид человека высшего света.
Поздно вечером они приехали в Горы. Юстин встретил их на
крыльце со спокойным и даже веселым лицом.
— Как здоровье Поли? — спросил Алексей.
— Теперь хорошо, исключая маленькой слабости.
Когда Гребер вышел из комнаты больной и попросил чаю,
Алексей очень испугался мрачного выражения всегда равнодушной и
улыбающейся физиономии доктора. Юстин был в другой комнате.
— Что скажете о болезни? — тихо спросил Дробицкий.
Доктор пожал плечами и отвечал:
— В последней степени чахотка! Через два дня она умрет, нет
никаких средств спасти ее. Пропишу лекарство, но знаю, что оно
не поможет... незачем было и звать меня.
Дробицкий побледнел и сжал руки. К счастью, возвращающийся
Юстин не заметил его движения. Поля приказала просить друга в
свою комнату.
Алексей в глубоком волнении вошел к ней и не знал, что
делать. Приговор доктора тяжелым камнем давил его сердце.
Поля сидела на кровати, немного склонясь на подушку, и
была так прекрасна, как, кажется, не была во всю жизнь.
Страдание не оставило на лице ее никаких следов истощения, потому
что ее воодушевляла великая жертва, принесенная ею, только
черты ее стали идеальнее, взгляд глубже, улыбка невиннее и
прелестнее.
Когда Алексей подошел ближе, она положила палец на губы и
сказала тихим голосом:
405
— Тс! Не говори ни слова Юстину. Хорошо, если мы сократим
для него хоть один тяжелый день, а дни мои уже сочтены... смерть
приближается с быстротой молнии, он пострадает и переживет ее.
Бедный, благородный Юстин. Я знаю, что умру. Не понимаю, что
происходит со мною, но чувствую недостаток жизненных сил, что-
то быстро порывающееся к концу... какое-то нетерпение,
поспешность...
Она закашлялась и остановилась...
— Завтра позови ко мне ксендза. О, если бы и он вздумал
приехать сюда... Я могла бы, по крайней мере, сказать, что прощаю
его!
— Зачем? — воскликнул Алексей.
— Правда, нет, нет, не нужно! Я не могу и не хочу видеть его!
Это огорчило бы Юстина, но ведь ты скажешь ему когда-нибудь.
Ах нет, и говорить не следует.
Поля заплакала.
— Завтра — ксендза, пожалуйста, друг! Конец может придти
скоро, искра уже догорает... и погаснет... А ты?.. Как чувствуешь
себя? О, худо! Худо! Так же, как и я! Скажи мне, ведь я все знаю!
— Надо все забыть...
— Да, счастливы те люди, которые умеют забывать, а я не
могу! Каждый вздох напоминает мне о прошедшем, каждый звук.
Ах, если б я могла еще раз видеть его и услышать, что и он простил
меня... Если бы ты известил его!
Алексей молчал.
— Правда, это невозможно! — прибавила Поля, спустя
минуту. — Как я смешна с подобными желаниями!
Больная остановилась и, подвинувшись к Алексею, сказала еще
тише:
— Поручаю тебе Юстина. В первые минуты не дай ему
освоиться с тоской... Надо сейчас же выжечь ее, как укус бешеной
собаки, иначе она вопьется в сердце и сведет его с ума, как свела
меня...
— Разговор изнурителен и вреден для тебя, я пойду! — сказал
Алексей, заметив усиливавшийся румянец на щеках ее.
— Минутой раньше или позже, но я непременно умру... стоит
ли думать об этом? О, если бы я знала, что увижу его, то дорожила
бы жизнью! Но нет, ведь ты не привезешь его ко мне?
— Не могу... Не имею возможности, — отвечал Алексей. — И
для чего тебе видеть его?
— Да, это невозможно! Однако так хотелось бы последний раз
взглянуть на него, потом закрыть глаза, ничего больше не видеть
и отойти к вечному сну с его образом...
— Поля!
— Нет, нет! Видишь, я молчу... и больше не скажу ни слова!
Ты не позволяешь... О, ты жесток... и к себе, и ко мне. Но ты
видел ее?
— Кого?
406
— Анну! Не видал? О, ты силен, ты крепок... Как я завидую
тебе! Я отдала бы половину кратких дней моих, даже больше,
только бы снесли меня туда, только бы я могла умереть там... под
липами... Анна не имеет сердца!
Больная договаривала эти слова со слезами. Но вдруг во всем
доме поднялась суматоха, раздался стук экипажа. Юстин выбежал
на крыльцо, и через минуту послышались шаги в смежных
комнатах. Поля вскрикнула со свойственным больным ясновидением:
— Ах, это она! Это она!
Алексей в испуге вскочил с места, побледнел и оглядывался,
куда бы уйти. Юстин подошел к кровати жены и сказал ей с
улыбкой:
— Поля, приехал гость! Панна Анна была в Шуре... Она узнала
там о твоей болезни и приехала к нам... Позволишь ей войти?
Поля задрожала. Ей пришел на память Карлин, но у нее
перехватило дыхание, и, совершенно ослабев, бедняжка только указала
рукой на двери.
Алексей уже исчез... боковыми дверями он выбежал в сад,
приказал запрягать лошадей и, хоть была ночь, отправился в
Жербы.
Анна, не хотевшая встретиться с ним, уже не нашла его в
комнате Поли, потому, еще раз беспокойно оглянувшись во все
стороны, она поспешно бросилась в объятия больной, так как давно
хотела видеть свою подругу, но мать и президент не пускали ее. К
счастью, Атаназий, понимавший вещи иначе, прямо сказал Анне,
что она обязана ехать к больной, и потому, уполномоченная дядей,
Анна в тот же вечер приехала в Горы.
Долго не видавшись с Полей, Анна испугалась страшной
перемены, какую нашла в ней. Но хорошенькая сирота, уже отерев
слезы, с веселой улыбкой встретила подругу детства. Гостья и
хозяйка долго молчали. Поля напрягала последние силы, чтобы не
опечалить Анну и не отравить последней минуты свидания с нею.
Живо посыпались вопросы и ответы. Анна прежде всего начала
говорить об Юлиане, не воображая, что привезла с собой новую
болезнь для умирающей.
— Конечно, ты уже знаешь, — сказала она, — что Юлиан
страстно влюблен...
— Мы ничего не знаем здесь, — поспешно отвечала Поля. —
Горы спят в безмолвных лесах. Никто не бывает у нас.
— И уже обручен, — продолжала Анна. — Теперь он
постоянно живет у Гиреевичей. Зени также влюблена в него, через
несколько месяцев будет свадьба.
Поля улыбнулась, хотя эта улыбка дорого стоила ей.
— Невозможно представить себе более приличной, прекрасной
и счастливой партии. Оба молоды... происхождение... состояние...
вкусы — все превосходно сошлось у них. Президент устроил это
дело. Я боялась, чтобы Юлиан не причудничал, но он только с
самого начала был равнодушен, а теперь любит, ни о ком больше
407
не говорит и не думает, как о ней, чрезвычайно весел... теперь ты
не узнала бы его.
— Да, я так давно не видала его.
— Правда, ты имеешь полное право сердиться, что мы не
навещали тебя, но мамаша, дядя, президент... потом беспрестанные
гости. Может быть, ты знаешь, что и у меня есть надежды?
Анна покраснела.
— Да, слышала... жаль, что я так мало знаю его...
— Но вот узнаешь. Он приедет к вам. Стыдно признаться тебе,
но это человек, какого не случалось мне встречать в жизни... в
полном смысле превосходный!
— Так ты любишь, бедная Анна? — воскликнула Поля, не
имея сил больше владеть собой. — О, дай Бог тебе счастья!
— Еще не знаю, — прибавила Карлинская, — чем кончится
это. Мамаша решительно на его стороне: она спрашивала меня, я
призналась, что он мне нравится... президент еще не сказал
окончательного решения. Юлиан любит его, как брата. Только дядя
Атаназий, не знаю почему, не полюбил его. Но он такой добрый,
не будет препятствовать.
Разговор был неисчерпаем, потому что для Поли каждая
малейшая подробность, переносившая ее в Карлин, была приятна и
драгоценна. Она расспрашивала обо всем: о своей комнатке, о цветах,
мебели, о жизни в Карлине, обо всем, что случилось после ее
отъезда... она не вспоминала об Юлиане, но каждая мысль сироты
относилась к нему. Наконец, когда надо было расстаться, Поля
после ухода Анны упала в обморок, и ей сделалось гораздо хуже.
На другой день приехал ксендз Мирейко, потому что Алексей
послал ему из корчмы длинное письмо. Капуцин прибыл как будто
с визитом и, оставив Святые дары в часовне, вошел к больной с
веселой наружностью человека, уже привыкшего встречаться со
смертью.
Играя своим поясом и весело разговаривая с Полей, он между
прочим спросил: не хочет ли она исповедаться?
— В самом деле, я очень желаю этого, -— проворно сказала
Поля. — Но вы предупредите мужа, чтобы не испугать его... Я
готова.
С Юстином нетрудно было объясниться.
— Твоя жена больна, -— сказал ему ксендз, -— и пан Атаназий
прислал меня сюда исповедать и причастить ее.
— Кажется, она не в такой степени больна, чтобы думать об
опасности?
— Разве исповедь нужна только в опасности? — возразил
ксендз Мирейко.
— Но это может встревожить ее.
— Не бойся, милый мой, напротив, это еще успокоит... уж я
говорил с ней.
Юстин не противоречил более, и больная в тот же день, при
Анне, исповедалась, приобщилась Святых тайн и тотчас попросила
408
читать отходную. Это испугало мужа, но его еще успокоили. Гребер
между тем шепнул Анне, что Поля сегодня или завтра умрет.
Натурально, Анна осталась при ней.
В награду тяжких жертв милосердый Бог усладил последние
минуты жизни. Анна привела ей на память любимый Карлин, лета
детства, Юлиана...
Поэт не верил в смерть жены, и как будто для поддержания его
в этом неведении больная стала чувствовать себя гораздо лучше,
потому что кончине всегда предшествует последнее напряжение
жизненных сил... Целый день она дышала свободнее, лихорадка
уменьшилась, румянец исчез, но под вечер обнаружились грозные
признаки смерти... У больной отнялся язык.
Внезапно пораженный, Юстин оцепенел: но все еще не верил до
тех пор, пока Анна стала читать над больной предсмертные
молитвы, и толстая восковая свеча озарила почти безжизненное лицо
жены его.
В самую полночь из груди больной вырвалось несколько
тяжелых вздохов. Бедная Поля скончалась.
Юстин долго стоял на коленях у холодной руки ее в
самозабвении, без слез и рыданий, наконец ксендз Мирейко и Гребер отвели
его прочь. Анну тотчас отправили домой и послали за Алексеем,
даже и Юстину советовали ехать в Шуру, но он не соглашался на
это и сказал окружающим:
— Я останусь здесь, потому что обязан отдать последний долг
покойнице. За меня не опасайтесь... Моя жизнь уже потеряла свою
цену... Притом, я никому не нужен.
Придя в себя, поэт созвал людей и начал хлопотать о всех
подробностях для погребения... об одежде умершей, о гробе...
могиле... сам выбрал для жены белое платье и поддерживал Полю, когда
женщины убирали ее на вечный покой, сам дал ей в руки крест и,
запечатлев на белом мраморном челе последний поцелуй,
собственными руками перенес драгоценные останки в комнату со стороны
сада, обставил их цветами, украсил зеленью... потом сам положил
ее в гроб, устланный благовонными растениями и, не имея сил ни
плакать, ни успокоиться, как часовой, неотлучно ходил вокруг
гроба. Накануне погребения Юстин пошел на деревенское кладбище и,
найдя там тихое убежище для вечного покоя между двумя
березами, приказал построить большой склеп, где бы поместились не
один, а два гроба, и на собственных плечах снес жену в новое
жилище. Скорбь и отчаяние поэта были тем мучительнее, что не
обнаруживались ни слезами, ни стонами. Пока закладывали гроб,
он стоял на коленях, и когда уже все разошлись, он еще долго
молился над могилой. Наконец встав с места и не возвращаясь в
опустевший дом, он прямо с кладбища отправился в Шуру.
Атаназий уже знал о смерти Поли и ждал к себе Юстина. Увидя
его, старик открыл свои объятия и, не говоря ни слова, крепко
прижал к сердцу любимого питомца. Убитый страданиями, молодой
человек в безмолвии упал на землю.
409
Обливаясь слезами, Анна возвратилась в Карлин. Юлиан вместе
с Альбертом выбежал к ней навстречу с самым веселым лицом и
сигарой в зубах, но, видя изменившееся лицо сестры, страшно
испугался и спросил ее:
— Что это значит? Ужели какое-нибудь несчастье постигло нас
в Шуре?
— Нет, милый брат, нет! — прошептала сестра. — Но Поля,
наша бедная Поля, умерла...
Анна взглянула на брата. Дрожа всем телом, Юлиан искал, на
что бы опереться.
— О, я убил ее! — воскликнул он, забывая окружающих. — Я
убил ее!
Эти странные и с первого раза непонятные для сестры слова
глубоко огорчили президента. Он схватил племянника за руки и
повелительно потащил его за собой, пригласив Альберта помочь
ему. Так хорошо скрываемая до сих пор тайна внезапно
обнаружилась. К счастью, только сестра, дядя и один посторонний человек
были свидетелями восклицания забывшегося Юлиана.
Президент, чувствуя, что вина смерти сироты упала и на его
совесть и, жалея племянника, ни на шаг не отходил от него. Но
отчаяние Юлиана, выраженное с такой силой, что он даже забыл о
посторонних, было, однако, непрочно: легко можно было
предвидеть, что, вспыхнув на короткое время, оно погаснет. На другой
день вместе с Альбертом его отправили к соседям на охоту, с
визитами, и он не отговаривался. Опасаясь, чтобы какие-нибудь вести
не дошли до Зени, его через неделю свезли в Ситково. Впрочем,
президент был там еще раньше и печаль бедного племянника о
сироте объяснил братской привязанностью. В добром, хоть слабом
сердце молодого человека на самое короткое время отразилось
глубокое впечатление, но в тот же день рана стала заживать, а спустя
две или три недели уже не осталось и следов ее. В первые дни
Юлиан плакал и вздыхал, ходил по саду и выказывал президенту
свою скорбь и угрызения совести. Но холодный и прозаический
дядя умел представить происшедшее в таком свете, что постепенно
успокаивал племянника и обращал его внимание к Зени, вылечивая
любовь любовью, если только можно было теперешнюю
привязанность Юлиана назвать этим великим именем.
Совсем иначе страдал Юстин. Он уже не хотел возвратиться в
Горы и опять поселился в Шуре. Атаназий лечил его печаль верой,
молитвой и благочестивыми наставлениями, не принуждал
молодого человека забыть прошедшее, а объяснял ему обязанности земной
жизни и сладость союза, соединяющего нас с другим, лучшим
миром. Старец не запрещал своему питомцу опять блуждать по лесам
и ходить по деревням. Во время таких путешествий Юстин часто
заходил на Горское кладбище и проводил там целые дни.
Спустя несколько времени молодой человек заметил, что
жестокий удар судьбы открыл в нем новый источник мыслей и поэзии,
печаль сделалась вдохновением: пройдя горнило испытания, он луч-
410
ше понял свет и пламеннее воспевал его. Воспоминание о Поле
стало для него первым сокровищем жизни. Юстин не позволил
ничего тронуть в своем доме и все оставил в том виде, как
покинула его покойница. Иноща он заходил туда, по несколько часов
сидел в задумчивости перед немым ее фортепиано и блуждал
глазами по разбросанным и покрытым пылью нотам, то приходил в
темную комнатку, где она скончалась, и с грустью смотрел на
кровать, покрытую ковром и обставленную засохшими цветами.
И он пережил свое несчастье! Милосердый Бог нередко в самом
зародыше болезни уже посылает человеку спасительное лекарство.
Так было и с Юстином: собственно печаль о подруге привязывала
его к жизни. Поддубинец начал вести прежний образ жизни, ходил
по деревням, прислушивался к голосу песен и любовался природой.
Тень Поли везде сопутствовала ему и часто представлялась ему во
сне — белая, чистая, улыбающаяся: она протягивала к нему руку
из облаков и манила в свой мир. Только одного Юлиана он не мог
видеть, и каждый раз как тот приезжал в Шуру, Юстин бежал в
поле и леса, чтобы не встретиться с ним.
Таким образом, обманутые надежды и скорбь дополнили жизнь
молодого поэта, а без них она не была бы полной: они открыли в
его сердце новые источники, дали глазам новую силу, душе —
могучую твердость... Изменили, укрепили и возвысили существо
его. Свет нигде не представлялся Юстину так понятным, как на
могиле жены, и поэт собственными руками сажал на ней цветы,
деревья и с материнской заботливостью лелеял их. Нередко он»
путешествовал на кладбище вместе с Атаназием, тогда старец
бросал свою палку и книгу и вместе с питомцем окапывал могилу,
пересаживал цветы, поливал их и забавлялся этим, как ребенок.
Карлину опять улыбались надежды. Альберт был уже
нареченным женихом Анны, а Юлиан, занятый своей женитьбой,
экипажем и лошадьми, совершенно забыл о Поле. Президент лечил его
от неопасной, впрочем, печали одними шутливыми насмешками,
утверждая, что как холодная вода излечивает почти все болезни
тела, так насмешка полезна против всякого огорчения. И, надо
отдать справедливость методе президента, этот способ лечения
очень удался ему в отношении к племяннику, потому что печаль
Юлиана в скором времени обратилась сперва в тоску, потом в
апатию, наконец в полулыбки и легкомысленное веселье. Такой
перемене молодого человека содействовали еще приготовления к
свадьбе, счастливо обратившие его внимание к пустым предметам.
Надо было со вкусом и аристократически принять в Карлин панну
Гиреевич, так как, переходя сюда из Ситковского музеума, она
могла быть слишком взыскательна. Итак, для нее приготовили
особую половину со множеством редкостей, приобрели фортепиано
Плейеля, ноты, орган-гармонику. Юлиан исключительно занимался
выбором цветов ливреи, экипажей, лошадей, мебели, закупленной
411
в Варшаве, устройством и украшением гербов и был сильно
озабочен до тех пор, пока все это не было признано удовлетворительным.
Нечего и говорить, что свадьбу праздновали великолепнейшим
образом. Несмотря на свою скупость, граф Гиреевич усиливался во
всем соблюсти приличный блеск, и сам хвалил себя за это,
утверждая вслух, что в околотке никоща не видали ничего подобного.
Здесь не было недостатка ни в фейерверке с вензелями и гербами
новобрачных, ни во множестве других сюрпризов подозрительного
вкуса, но на вид великолепных. Зени, услышав что-то насчет Поли,
несколько времени дулась на будущего супруга, но как последний
ловко оправдался клеветой злобного света, то панна великодушно
простила ему эту вину и довольно весело прыгнула на персидский
ковер перед алтарем и сошла с него уже пани Карлинской.
Старик Гиреевич плакал, как дитя, и утешал жену,
заливавшуюся горькими слезами о том, что Зени еще так молода! Впрочем,
несмотря на неописуемую горесть, оба они, по неотступной просьбе
гостей, в тот же вечер играли на скрипке и гармонии и вызвали
множество рукоплесканий. Гиреевич исполнил дуэт с виолончелью,
а графиня сыграла две песни из Оберона. Одним словом, исключая
маловажных беспорядков, неизбежных при больших торжествах,
свадебный пир с китайской разноцветной иллюминацией и
бенгальскими огнями удался как нельзя лучше, только фейерверк запачкал
несколько человек из второстепенных зрителей.
На другой день, во время великолепного бала в Ситкове, к
которому приглашено было с лишком сто фамилий, Зени явилась в
старинных драгоценных камнях Карлинского дома, подаренных ей
мужем перед свадебным ужином. Старик Гиреевич, страстный
охотник хвастаться, поочередно рассказывал гостям на ухо, что
этот убор в свое время стоил с лишком десять тысяч дукатов, а
огромный смарагд на ожерелье подарен был одним султаном Кар-
линскому, бывшему послом в Стамбуле и т. п.
Эти два прекрасные бала отравлены были величайшим
несчастьем: танцоры уронили полку с этрусскими сосудами, и все они до
одного разбились вместе со стоявшей наверху драгоценной японской
вазой. Старик Гиреевич так глубоко почувствовал это несчастье,
что на следующий день ничего не мог взять в рот. Убыток, по
словам его, простирался на триста девяносто пять дукатов.
Теперь, почтенные читатели, вы имеете право еще опросить
меня: как зажил Юлиан со своей супругой? Это нетрудно понять.
Они зажили в полном смысле великолепно и прилично. К счастью,
избалованная Зени не имела никаких страстных желаний: она при
каждом удобном случае хвасталась своими музыкальными
способностями, искала похвал, потому что привыкла к ним, любила салон
и общество, требовала вояжей, и больше ничего не нужно было ей.
Но как Юлиан, в свою очередь, был добрым и снисходительным
существом, никогда не противоречил жене, а недостаток глубокой
привязанности заменял чрезвычайной вежливостью и
услужливостью, то они жили довольно счастливо и согласно. Правда, не даль-
412
ше как через два года после женитьбы, Карлинский часто, под
предлогом хозяйственных распоряжений, отлучался из замка и
проживал в одном доме в местечке, где, как говорили, жила его
любовница, прежняя горничная жены его, веселая, улыбающаяся,
черноглазая и чернобровая девушка, но об этом знал, может быть,
один президент и не считал преступлением того, что племянник
пошел по его следам. Через несколько времени Фанну поместили в
домике близ замка, но она вскоре вышла замуж за актера, а
Юлиан, погрустив короткое время, нашел вместо нее другую.
Эмилий жил у брата. Но по отъезде Анны Юлиан вовсе не
занимался им: бедняжка сидел один в комнатах вместе с Антонием либо
в саду под липами и редко приходил в гостиную, потому что Зени
боялась его. Эмилий секретно ездил иногда в Жербы. Даже хотели
было отправить его в Варшаву, но президент нашел это ненужным.
Пробужденный на короткое время рассудок опять заснул, потому
что ему не давали никакой пищи. Эмилий опять сделался ребенком,
стал печален, одичал, наконец, однажды сидя в саду и заглядевшись
на облака, он простудился и, не имея понятия о своем опасном
положении, умер от горячки. Гребер приехал уже поздно... Чтобы
не произвести неприятного впечатления на Юлиана и жену его,
старик Антоний в следующую ночь перевез тело глухонемого в
кладбищенскую часовню и при помощи одного Алексея распорядился
бедным его погребением. Президент приказал не делать
великолепных похорон, поэтому Эмилия положили только в сосновый гроб,
окрашенный черной краской и поместили в фамильном склепе.
Юлиан, слишком занятый переменой обоев и мебели, уже
спустя неделю узнал о смерти брата и то случайно, когда потребовал
к себе старика Антония, бывшего прежде обойщиком. Его супруга,
прекрасная Зени, всегда глядевшая на глухонемого со страхом,
нисколько не огорчилась его смертью, а президент прямо сказал, что
для Эмилия больше всего надо было желать смерти, и что Бог давно
должен был умилосердиться над ним. Немедленно представилась
крайняя надобность в двух комнатах Эмилия, в них поместили
старую горничную Зени с гитарой и двумя собачками, а оставшиеся
после покойника вещи выбросили вон. Старик Антоний со своим
молитвенником и очками пошел доживать последние дни в
маленькой избушке за флигелями. К счастью, Борновский протежировал
ему, иначе он пошел бы по миру, потому что целые два месяца
добивался аудиенции Юлиана и никак не мог увидеть его. В то
время делали в салоне новые занавеси, и Юлиан чрезвычайно занят
был ходом этого важного дела.
После обручения с Альбертом Анна немедленно поехала вместе
с Зени в Варшаву, чтобы сделать там великолепное приданое.
Жених полетел в Познань для покупки дома, потому что на первый
раз надо было куда-нибудь привести жену, но это не удалось ему.
Президент и Юлиан, влюбленные в него не меньше Анны,
значительно охолодели, когда узнали, что Альберт почти ничего не
имеет, но Анна уже чрезвычайно привязалась к нему, и дела зашли
413
очень далеко: следственно, невозможно было думать о разрыве...
Затем, уже не отправляя молодых в Познань, дядя и брат должны
были назначить Анне два фольварка из Карлинского имения. Гире-
евич, не желая раздроблять земель, принадлежащих дочери, внес
деньги, и Альберту купили в соседстве прекрасную деревню с двумя
или тремястами душ и с банковым долгом для того, чтобы он не
мог промотать ее.
Свадьбу праздновали в Карлине скромно и без пышности. Через
час после бала молодые сели в карету и отправились в Броги.
Против обыкновения, только одна пани Дельрио поехала с ними,
потому что она матерински заботилась о любимой Анне. Первые
дни супружеской жизни были в полном смысле прекрасны: счастье
молодых представлялось самым верным и надежным, Альберт был
чрезвычайно чувствителен, а жена — влюблена в него до безумия.
Полковница, услаждаясь видом этого Эдема, не могла расстаться с
ним и когда говорила о дочери, слезы радости орошали глаза ее, а
перед зятем бедная почти благоговела.
Надо отдать справедливость Замшанскому за то, что
впоследствии он исправился от многих недостатков. Ему нетрудно было
любить Анну, потому что кто не любил бы ангела? Но перед глазами
обманутой женщины постепенно исчезало очарование, окружавшее
до сих пор предмет любви ее.
Из высшего, остроумного, искреннего и чувствительного
существа, обладавшего великим разумом и многосторонними
познаниями, Альберт в скором времени стал для нее тем, чем был на самом
деле, то есть человеком ловким и, подобно всем современным
юношам, заботившимся только о хорошей жизни и наслаждениях.
Изумленная Анна постепенно открывала в нем не только
обыкновенного, даже ничтожного человека, в ледяной груди его нашла
мертвое сердце, в улыбающихся устах — холод скептицизма, а
вместо мыслей — одни фразы. Печаль отуманила лицо несчастной,
обманутые надежды поразили сердце, но, перестав уже верить в
блестящие достоинства супруга, она еще утешалась тем, что, по
крайней мере, посторонние люди не переставали удивляться
превосходству Альберта.
Анна сосредоточилась в самой себе, утешалась молитвами и
строгим исполнением обязанностей, сделалась еще серьезнее, никогда не
жаловалась даже перед Богом и, не имея сил ни любить, ни уважать
мужа, старалась, по крайней мере, от человеческих глаз скрыть
великую, болезненную ошибку, отравившую жизнь ее. А когда
родился у нее ребенок, то она увидела в нем луч Божьего милосердия:
теперь она была не одна и видела впереди для себя цель.
Скажем еще несколько слов об остальных Карлинских и, во-
первых, о президенте. Вскоре после свадьбы Анны неожиданно
возвратилась из-за границы жена его, так как вояжи наконец надоели
ей, и сейчас же объявила, что с этих пор она будет всегда жить
414
дома и только для одного милого супруга играть на арфе. Это
обстоятельство очень расстроило положение президента, уже
привыкшего жить по-холостому, но он с выражениями
чувствительности, даже с радостью принял беглянку и всем рассказывал, что
теперь только начнет жить и отдохнет в полном смысле этого слова.
В некоторых домашних порядках президентша немного помешала
своему супругу, потому что на другой день ее приезда кого-то
секретно отправили из барского дома в деревню, но зато она
помогала ему достигнуть звания губернского предводителя, с горячим
участием разделяя его желание служить дворянству и занять
высшую степень в избирательной иерархии.
В скором времени наступил роковой срок выборов, и супруги с
большими запасами поехали в столицу, открыли свой дом и всеми
силами старались расположить к себе сердца собратий. Президент
низко кланялся мелкой шляхте, с героической отважностью
обнимал людей, от которых пахло чесноком и луком, поил, кормил,
возил и принимал их так, что наконец не сомневался в плодах
своих стараний и единодушном выборе. Между тем, неожиданно
явился опасный соперник. Целых три года просидев дома,
последний, за несколько дней перед баллотировкой, так начал поить
мелкую шляхту, столько наговорил обещаний, так громко кричал
против панов и аристократии и так часто называл себя братом-
шляхтичем, что всех привлек на свою сторону.
Следствием такого обхождения было то, что самые искрение
друзья президента забыли свое обещание и выбаллотировали своего
бесценного N. N., хоть только три дня назад стали любить его...
Вечером его уже носили на руках и заливали триумф шампанским.
Жестоко обманутый в надеждах президент после этого случая
впал в сильнейшую мизантропию, с горечью твердил, что у нас
нельзя полагаться на общее мнение, ругал шляхту и уверял с
клятвой, что если бы его стали просить на коленях, он не принял бы
никакой должности... С тех пор он и уехал в деревню. Впрочем,
говорят, что он опять явился на следующие выборы... Но какой был
успех — неизвестно.
В жизни Атаназия, служившей только преддверием вечности, не
могли произойти важные перемены. Любовь к духовным предметам
неистощима, она не ослабевает и не пресыщает человека, одни
земные блага непрочны, а небесные вечны. Укрепляя и возвышая
душу молитвою, отшельник в безмолвном терпении провел жизнь
свою, спокойно встретил смерть и переселился в вечность, как на
великий и вожделенный пир, с трепетом нетерпения, с пламенным
желанием и сладким страхом...
Последним взглядом он благословил друзей своих: бедного Юс-
тина, старушку Гончаревскую и благородного ксендза Мирейко.
Когда не стало этой оживляющей всех души, когда на другой день
после погребения Атаназия домочадцы его увидели, как много
потеряли они в одном человеке, то ни один из них не хотел уже
оставаться в Шуре. Ксендз поехал в монастырь. Юстин, получив
415
себе Горы по формальному завещанию воспитателя, переселился в
свой пустой домик, чтоб чаще ходить на кладбище, пани Гончарев-
ская поплелась за своим воспитанником. Шура со всеми землями и
угодьями досталась Юлиану, потому что президент отказался от
нее. Даже носилась молва, будто доверенный Юлиана внимательно
рассматривал запись насчет Гор и покушался выгнать Юстина, либо
купить его участок, лежавший посередине между Карлином и
Шурой, но президент не согласился на это, сам поехал к Поддубинцу
и заключил с ним полюбовную сделку, предоставив поэту
пожизненное владение Горами и не удаляя его из места, столь дорогого
для него воспоминаниями.
В старом дворе в Шуре поселился управитель. Его дети
выстрелили все глаза в портретах Карлинских. Часовню, как вещь
совершенно ненужную, закрыли, но зато устроили там фабрику смолы и
терпентина в самых обширных размерах и по новейшей методе.
Юлиан выплачивал свои долги и наживал состояние.
Алексей, по смерти Эмилия и Поли, по выходе замуж Анны,
постоянно жил в Жербах, уединенно сидел в своей комнатке и
одичал до такой степени, что никто не мог ни вытащить его из
дому, ни развлечь, ни развеселить. Он уже не мог возвратиться к
деятельной жизни. Юноша смеялся над ним, даже нередко ругал
его, но это не принесло никакой пользы. Довольствуясь малым и
вовсе не думая о будущем, Алексей все предоставил матери и
брату, а сам проводил время только за книгами, в думах и тоске.
Только один раз, и то на самое короткое время, Алексей вышел
из своей апатии и тем обнаружил, что некоторые предметы на свете
еще занимали его. Это произошло по следующему случаю.
Мы сказали выше, что одна из жербенских помещиц, вдова
Целестина Буткевича, имела у себя воспитанницу Мащусю. Эта
девочка, несмотря на разные догадки и сплетни, неизвестно как
явилась на свет и попала под опеку пани Буткевмч. На вопросы о
ней вдова отвечала только, что это бедная сирота.
Приходя в возраст, избалованная с самого начала Магдуся стала
служить помехой своей опекунше, еще не перестававшей думать о
замужестве и ожидавшей предложения от пана Пристиана Прус-
Пержховского. Девушка бегала по деревне без всякого присмотра,
резвилась с крестьянскими детьми, и жалко было смотреть, как не
радели о ее воспитании. Магдуся часто заходила и в дом Дробиц-
ких, а мать Алексея, хоть на вид суровая, брюзгливая и всегда
занятая хозяйством, по доброте своей сжалилась над бедной
сиротой. Она позволяла девушке сидеть у себя, понемногу учила ее,
искореняла в ней вредные понятия и наконец так привыкла к Маг-
дусе, что девушка более жила в старом доме, нежели у своей
опекунши. Догадливая Магдуся в скором времени заметила
слабость к себе внешне всегда строгой соседки и потому решительно
не боялась Дробицкой, даже нередко злоупотребляла ее добротой.
А как пани Буткевич весьма нуждалась избавиться от взоров своей
воспитанницы, то она даже радовалась привязанности девушки к
416
Дробицким, потому что, с одной стороны, могла быть спокойной
насчет воспитанницы, а с другой — не имела надобности брать ее
с собой в гости и на прогулку или сидеть дома с ней.
Между тем Магдуся становилась хорошенькой девочкой, и,
можно сказать, истинная милость Божия сблизила ее со старым
домом, где она нашла искреннее сердце, зрелый ум и хороший
пример в матушке Дробицкой.
Последняя не позволяла Магдусе сидеть без дела, употребляла
ее на домашние услуги, не прощала ей ни одной шалости и
по-своему образовывала забытую всеми девочку.
Это продолжалось довольно долго: Дробицкая и Магдуся
привязались и привыкли друг к другу. Между тем пани Буткевич
потеряла последнюю надежду выйти замуж — и это обстоятельство до
такой степени огорчило ее, что, питая злобу на всех соседей, она
вдруг стала сердиться и на то, что Магдуся совершенно отстала от
нее.
— Пока нужно было заботиться и ходить за сиротой, никто не
помогал мне, — говорила она, — а когда она выросла и стала
способной помогать в домашнем хозяйстве, то все начали
приваживать ее к себе. О, эта пани Дробицкая не дура! Достала себе
даровую прислугу... Но уж я поставлю на своем и не позволю взять
от меня Мащусю.
Раздраженная опекунша строго запретила своей воспитаннице
ходить к Дробицким и велела прекратить знакомство с ними. Но
так как пани Буткевич не старалась расположить к себе Магдусю
ласками, а обходилась с ней жестоко, то сирота продолжала
каждый день секретно ходить к Дробицким.
Магдуся была в то время четырнадцати лет и такая
хорошенькая собой, такая умная, понятливая и благородная, что мать
Алексея искренно жалела ее. При встрече на улице Дробицкая и пани
Буткевич не скупились на упреки и ругательства из-за Магдуси...
И это еще более раздражило их: они перестали видеться и каждый
раз, коща случайно сходились у соседей, непременно ссорились
из-за девочки.
Может быть, эти отношения соседок со временем и
прекратились бы, если бы Ян, брат Алексея, каждый день видавший
хорошенькую Магдусю, не влюбился в нее со всей страстью, а она, в
свою очередь, не привязалась также к молодому человеку.
Старушка-мать сначала не замечала сочувствия молодых людей, а когда
поняла их, то была даже рада, что Мащусе запретили ходить к ней.
Впрочем, это обстоятельство нисколько не препятствовало
молодой паре встречаться и видеться каждый день. Возвращаясь с поля
и проезжая мимо домика пани Буткевич, Ян останавливался под
окном и целый час разговаривал с любимой девушкой. В свою
очередь Магдуся каждый день гуляла в своем саду, а Ян всегда
караулил ее за забором. Молодые люди под разными предлогами
находили случай встречаться, и не проходило дня, чтобы они хоть
несколько минут не поговорили друг с другом. Таким образом,
417
детская привязанность их постепенно обратилась в сильную
страсть, и поскольку пани Буткевич в подобных отношениях была
чрезвычайно догадлива, то в скором времени подкараулила их.
Впрочем, она не дала им понять этого — и неизвестно по каким
видам вовсе не мешала влюбленным, как будто ничего не знала.
Дробицкая долго не замечала в сыне привязанности к Магдусе.
Правда, она видела какую-то перемену в поведении сына,
беспокоилась, следила за ним, но не могла понять, что это значит.
Наконец один раз она застала молодых людей в саду, среди
самого чувствительного разговора, выслушала их клятвы и
разразилась сильнейшим гневом. Ей никогда не приходило на мысль,
чтобы Ян мог обратить внимание на сироту без имени и, Бог
знает, какого происхождения. А так как она всевда прямо
выражала свои чувства, то без всякой церемонии обругала Магдусю, а
сыну решительно объявила, что никогда не позволит
осуществиться его замыслам.
— Смотрите, — кричала она в раздражении, — смотрите,
какая умница! Изволит дурачить моего сына!.. Сирота, пришлая,
подкидыш!.. А глупый Ян сейчас же дал клятву, что женится на ней!..
Так никогда не бывать этому... Не позволю, пока жива, не
позволю! Еще ни один Дробицкий не искал себе жены под забором.
Напрасно сын плакал и умолял мать, ничто не помогло. Она
сказала, что не позволит, и больше ничего не хотела слышать. Это
продолжалось год или больше: отношения Яна с Магдусей не
прерывались, только они виделись уже в другом месте, а пани
Буткевич, как наперекор, смотрела сквозь пальцы. Не видя возможности
победить упорство матери, Ян сохнул, скучал и уже поговаривал о
поступлении в военную службу, наконец признался Алексею, что
не может жить без Магдуси и просил у него помощи и советов.
Алексей, не сказав ничего положительного, велел брату
повременить немного.
На другой день, когда во время сумерек мать молилась в своей
комнате, к ней вошел Алексей и, поцеловав ее руку, сел на стул.
— Что тебе надобно, милый мой? — с чувством спросила
Дробицкая. — Может быть, у тебя не достает чего-нибудь? Говори,
сердце...
— Собственно я ни в чем не нуждаюсь, милая маменька... Для
моей убитой жизни уж ничего не нужно...
— В том-то и беда, что ты сам убил свою будущность... О,
сколько слез стоит мне это!
— А знаете, милая маменька, что отравило мою будущность,
что отняло у меня веру и все надежды? Именно предрассудок,
разделяющий людей и не позволяющий им думать, что одни могут
сблизиться с другими...
В первый раз Алексей говорил с такой откровенностью. Слезы
потекли по морщинам матери, и она молчаливо слушала сына.
— Я безрассудно сблизился с известными вам людьми, —
продолжал Алексей, — тогда как эти люди всегда были для меня чу-
418
жие, хоть искали моей дружбы. Я полюбил девушку гораздо выше
себя и, не имея возможности, не смея высказать ей чувств своих и
даже взглядом попросить у нее хоть каплю сочувствия, впал в
неизлечимое отчаяние, сделавшееся для меня безвыходным.
— Безвыходным? Что ты говоришь?
— Да, маменька! Почем знать? Если бы все мы имели одни и
те же понятия о свете, то Анна, может быть, иначе смотрела бы на
меня, может быть, я расположил бы к себе ее сердце...
— И будь уверен, — перебила Дробицкая, — ты не был бы
счастлив, милый мой, жена всегда унижала бы тебя...
— Она — ангел...
— Ты богохульствуешь, Алексей...
— Но я не о себе пришел просить вас, милая маменька! Хотите
ли, чтобы и другой ваш сын был несчастен вследствие того же
самого предрассудка?
— Ого! Ты, кажется, хочешь заступиться за Яна...
— Да, за него. Может быть, вы не один раз проклинали в душе
гордость панов и их понятия о каком-то превосходстве своем. Но не
то же ли самое делаем теперь и мы, отталкивая бедную Магдусю,
тогда как брат был бы счастлив с нею? Следовательно, и в нас есть
чувство, которое мы порицаем в других... Мы считаем девушку
недостойной нас потому только, что она сирота без имени... Мы
обрекаем бедных на вечное страдание... Ведь вы любили Магдусю,
бесценная маменька, и не один раз говорили, что она добрая и
благородная девушка. Почему же вы не хотите назвать ее дочерью?
Ужели потому только, что не знаете, кто были ее родители?
Дробицкая внимательно слушала сына, два раза пожала
плечами, села на место и сказала:
— Толкуйте себе, как угодно, а люди будут смеяться над
нами... Знаешь, что говорят о ней?
— Люди над всем смеются! — возразил Алексей. — Но, милая
маменька, благоразумное ли дело руководствоваться людскими
сплетнями и бояться глупой насмешливости?
— Эта любовь со временем выйдет из головы Яна.
— О, нет! Я давно смотрю на них и ясно вижу, что брат
искренно любит ее, а Магдуся плачет дни и ночи... Милая
маменька, не будем жестоки, оставим ложный стыд...
— Уж я стара, — с чувством отвечала Дробицкая, — и
переделать меня невозможно. Мне будет горько, если Ян женится на
сиротке без имени, без родителей и без состояния... Но да будет
воля Божия! Если ты, милый Алексей, говоришь в их пользу, то
делайте, что угодно, только не заставляйте меня радоваться этому...
Алексей поцеловал руку матери. Она крепко прижала его к
сердцу и прибавила:
— Да будет воля Божия, если Магдуся так необходима для
его счастья!.. Не думала я, чтобы Ян так сильно привязался к
ней, впрочем, я сама виновата, потому что раньше не заметила
любви их.
419
Потом представились затруднения насчет того, где поместить
молодых и на что праздновать свадьбу. Но благородный Алексей
устранил все препятствия, уступил им свою половину, а сам
переселился на фольварк. Ян чуть не сошел с ума от радости и бросился
матери в ноги. Она только покачала головой, погрозила сыну и уже
не вмешивалась в дальнейшие распоряжения. В тот же вечер Ян
отправил брата к пани Буткевич. Вдова прямо поняла намерения
соседа, но представилась удивленной и, как водится у людей ее
класса, выставляла разные препятствия, потому что не хотела
расстаться с воспитанницей. Впрочем, через два дня дело кончили и
молодых обручили. Расчувствовавшаяся пани Буткевич
добровольно подписала Магдусе свой участок, предоставив себе только
пожизненное владение им.
Это был последний случай, в котором Алексей принял
деятельное участие. Остальная жизнь его протекала в уединении,
молчании и бесплодных размышлениях.
Он не мог и не хотел приняться за какое-нибудь дело. А когда
одиночество слишком тяготило его, то он отправлялся к Юстину
либо к старику Юноше, проживал у них по несколько дней,
разговаривая с ними более глазами, нежели языком, и опять
возвращался в Жербы — к своим деревьям и книгам.
Хата за околицей
I
На границе Волыни и Подолии есть селение, расположенное в
долине, под крутым склоном горы, на которой широкою равниною
стелятся золотистые нивы, кое-где пересеченные небольшими
темными рощами. Через селение бежит ручей, собранный запрудой в
довольно обширный став. Весело белеются хаты в зеленых купах
деревьев, прислоненные к склону горы, еще веселее отражаются
они в чистых водах става. Тихо, зелено, спокойно, уютно в этом
уголке, всему там приволье — и деревьям, и хатам, и людям. Небо
над ним всеща ясно, а ветер, когда заходит в долину, то только для
того, чтобы освежить воздух, бури проходят всегда стороною. Одну
только грустную черту в этой светлой картине составляет
кладбище, расположенное на высоком склоне и господствующее над
селением своими крестами.
Присматривались ли вы когда-либо, читатель, к кладбищу
многолюдного селения, где дорога каждая пядь земли? Как скупо
отмеряется место для мертвых, как им тесно и душно! Ближайшие
соседи, боясь, чтобы кладбище не забрало их собственности,
которой не хочется им уступить для общей пользы, не пожалели труда
и тщательно обвели его рвом и валом, чтоб ни один покойник не
мог быть похоронен на их участке. Только и видишь на кладбище,
что ров, вал, узенькие ворота да кресты. Никому в голову не
пришло насадить деревьев. А пусть бы шумели они над прахом
умерших: среди царства смерти хоть что-нибудь напоминало бы о
жизни, кресты прятались бы в чаще ветвей и все не так грустно
было бы смотреть на страшное для многих место вечного покоя.
Есть, правда, и здесь кое-какая растительность, но что же это за
растительность, и где же ее нет?.. Ее хоть бы и совсем не видеть!
Торчат кое-ще иссохшие стволы чертополоха, да местами
разрослась крапива, да изредка кое-ще на прошлогодней могиле синеют
колокольчики или блестят золотые почки жабников.
Печально и сумрачно стоят ряды крестов. Много дум наводят
они, и часто можно читать в них жизнь покоящихся под ними...
Вот над богачом стоит дубовый окрашенный крест, крепкий и
большой, на самом видном, почетном месте, бедняк приютил свой
крест в уголке, сколотил и поставил его небрежно, не надолго:
первый сильный порыв ветра сломит его или вынесет из кладби-
423
ща, несколько лет обратят в прах даже эту последнюю память
усопшего.
Там желтеет свежая могила, не успевшая еще зарасти травою,
здесь могильная насыпь давно исчезла, и вместо нее образовалась
яма. Вместо ворот на валу стоит только покосившая деревянная рама
с небольшим крестом, полотно, служившее когда-то воротами, давно
сорвалось с поржавелых петель и лежит через ров вместо мостика.
Тесен вход на кладбище, но для покойника простору в нем довольно.
Часто разгуливает между крестами ветер и дикой, печальной своей
песней нарушает крепкий сон мертвых. И душно, и страшно, и
грустно на кладбище! Не знаю, как люди, привыкшие к просторным
веселым избам могут спать в таком печальном месте! Вероятно,
многим, с миром отшедшим, не нравилась новая обитель, и не один
из них по ночам упырем посещал прежнее свое жилище. По крайней
мере в селении много рассказывают о подобных посещениях,
приписывая их непривычке покойников к сырой и душной могиле.
Если же и покойникам не нравится кладбище, что же живым?
А между тем, не далее, как в шагах пяти от него, через дорогу,
стоит изба не изба, даже не мазанка, а скорее разве шалаш или
что-то такое, чему и название не приищешь, хотя оно, очевидно,
служит жилищем человеку. Одной стороной оно обращено к
кладбищу, а другой упирается в горный обрыв. Трудно представить себе
что-нибудь подобное. В безлесном краю бедному человеку негде
взять леса на избу. Но чего не придумает человек, сам-друг с
нуждою! Обрыв горы заменил две стены, другие две примкнуты к
нему, словно птичье гнездо. Они сложены или, вернее, слеплены из
обрубков дерева, Бог весть откуда занесенных, из хворосту,
соломы, глины, все это смазано и держится каким-то непонятным
образом. Из таких же материалов, настланных дерном, составилась
крыша. Воля и нужда сделали что могли, остальное окончил Бог.
Он украсил крышу зеленью и корнями ее накрепко связал
разнородный материал. На избе шумит целая плантация куколя и других
трав, а из-за них боязливо выглядывает сплетенная из хвороста и
смазанная глиной труба. Чтобы стены не обвалились — доверять
им было опасно — зодчий обвел их завалиной и подпер двумя
кривыми шестами. Несмотря однако на эти предосторожности, хата
все-таки смотрит в землю — вот, кажется, сейчас присядет или
приляжет. Окнами ей служат два неправильно прорубленные
отверстия, в которые без рам вставлено несколько кусков стекла. Как ни
мало пропускали они света, все-таки в хате было видно, когда
солнце ударяло в стекла, стало быть, они довольно хорошо
соответствовали своему назначению, строитель вполовину достиг цели.
В постройке двери нужда опять оказалась великим художником,
творящим почти что из ничего. Дверь вышла чудом в своем роде.
Посмотреть издали — она как будто ушла под самую крышу, манит
прохожего, обещая свободный вход, а подойдешь ближе — она не
выше пояса. Одним словом, все в этой несчастной мазанке — дверь,
окна, труба — все было пародией на обыкновенные людские жилища.
424
Но как ни мала была дверь, а много пошло на нее труда. В безлесной
стране за одно «спасибо» никто не даст и полена, а строивший хату
за околицей никакой другой награды предложить не мог. Зато эту
дверь хоть бы прямо в комитет ученых, чтобы они в этом безмолвном,
но тем не менее выразительном памятнике прочли, сколько вздохов
сокрушало грудь трудившегося над ним! Сколько тут было сплочено
кусков и кусочков разного дерева, сколько дырок заклепано
колышками, сколько палок слабой рукой и тупым топором превращено в
дощечки! Сколько родов дерева сошлось тут в непривычным им
соседстве: сосна, дуб, явор, даже гордый граб соединились без чинов на
одно употребление. Много бедняга приложил тут мастерства, но его
теперь не видать, потому что ветер и дождь давно уже затянули
чуждых соседей одной сплошной окраской, за которой едва можно
рассмотреть различие их пород.
Представьте себе такую хату или мазанку, или лучше такое
безымянное убежище, прилепите его к голому обрыву горы, против
кладбища, и вы наверное спросите: кто же построил его, кто мог
жить в нем? Тот, кто обыкновенно живет в подобных убежищах —
нищий. Не страшно было ему соседство кладбища, не страшна
смерть нуждающемуся: ему смерть — успокоение, ему не из чего
дорожить жизнью.
Селение, нами описанное, называется Стависками. В некотором
расстоянии от него пестреет усадьба, утопающая в роскошных
нивах. Господский дом возвышается над окрестностью, из него можно
видеть все, чем Господь украсил эту окрестность — воды, горы,
избы, церковь, костел, даже синеющие вдали леса, не видать
только кладбища.
Кто жил в этой усадьбе, узнаем после, а теперь приступим к
рассказу.
II
За несколько десятков лет перед тем, как выстроилась усадьба
и английские сады заступили место скромных огородов, в Стависки
прикочевал табор цыган. Начальник его, как водится, занимался
кузнечным делом: родичи были ему помощниками, а прочие
ворожили и крали. В то время уже реже начинали появляться эти
загадочные бродяги, которых происхождение и язык покрыты
непроницаемой тайной. Приход их в Стависки был необыкновенным
происшествием. Все селение выбежало поглазеть на пришельцев,
сохранивших по прошествии нескольких столетий столь яркие еще
признаки своего не европейского происхождения и своего
изгнанничества. Даже бабы, месившие хлеб, с засученными по локоть
рукавами вышли из изб, крепко держа за руки любопытных и вместе
трусливых ребятишек, чтобы цыгане их не похитили.
Парни и девушки тоже высыпали навстречу незваным гостям, и
возвращавшиеся с полевых работ — вечер был летний — останови-
425
лись с плугами посреди улицы. Табор состоял из нескольких
человек и медленно подвигался к корчме. Сильный, атлетического
сложения мужчина правил повозкой, из которой выглядывали
запыленный кузнечный мех, сложенная палатка, наковальня и
разные приборы и всякого рода лохмотья. Среди хлама сидела,
поджавшись, женщина средних лет с ребенком у груди. Она была
настоящая ведьма. Черные волосы в беспорядке спускались по
обеим сторонам смуглого лица, украшенного блестящими глазами и
коралловыми губами. Огромный платок, обвивавший голову,
прикрывал ее почти всю. На коленях ее лежал младенец, совершенно
нагой, припав устами к материнской груди. На лице этой женщины
заметны были следы страданий, тоски и усталости. Взор ее ни на
минуту не отрывался от дитяти. Мужчина отличался огромным
ростом, широкими плечами и суровым выражением лица. Грудь его
была совершенно обнажена, дырявая, засаленная рубашка и
изорванные штаны едва прикрывали его смуглое тело, голова была
также непокрыта, только густые вьющиеся волосы защищали ее от
дождя, ветра и жгучих лучей солнца. Шел он на босую ногу, но
такой надменной поступью, что с первого взгляда можно было
узнать в нем предводителя Ромов1.
Вокруг него тащилась остальная ватага: трое нагих детей от
восьми до двенадцати лет, двадцатилетний юноша, девушка лет
семнадцати, поразительной, оригинальной красоты, стройная,
смуглая, одетая несколько опрятнее других, уродливая старуха,
пожилой мужчина, коренастый, приземистый, с возвышенным лицом,
подталкивавший сзади повозку, да еще две или три женщины,
укутанные в полосатые одеяла, тащившиеся по земле.
Весь этот сброд лениво подвигался к корчме, по временам все
посматривали на начальника, как бы с нетерпением ожидая
приказаний. К общей радости повозка, поравнявшись с корчмой,
остановилась: предводитель поднял голову и проницательным взором
окинул все окружавшее.
В то же время из корчмы высыпали несколько хозяев под
предводительством войта (старосты), на голове которого гордо сидела
высокая баранья шапка. Хозяева в глубоком молчании
посматривали на пришельцев. Они не решались начать разговор, чтобы не
уронить своего достоинства, и выжидали, чтобы гости сами повели
речь. Измерив всех взглядом, предводитель цыган подошел к войту,
узнав в нем по чутью, а может быть, и по новой, высокой шапке
первое лицо в селении, слегка кивнул головой и ломаным, но
полным какой-то осознанной звучности языком, сказал:
— Бог помочь, пане господарь, я думаю, ты здесь старшой?..
— Положим, ну так что ж?.. — гордо произнес Максим Лях.
— Если так, — отвечал цыган, лениво отирая с лица пот
куском изорванного рукава, — я просил бы твою милость позволить
мне переночевать в деревне.
1 Этим именем называют сами цыгане свое племя.
426
— Ого, го! Чтоб к утру не досчитаться парочки — другой
коней! — смело сказал войт, уперши руки в бока.
— Что попусту слова тратить! — со вздохом и полуулыбкой
отвечал цыган. — Есть ли еще у тебя кони-то, батюшка? А мы не
из тех цыган, что на чужое добро засматриваются: своими руками
зарабатываем хлеб. Воров между нами нет.
— А ты каким чертом знаешь, что у меня нет коней? —
вскричал изумленный Максим Лях.
— Вестимо дело, батюшка, цыган все знает! — двусмысленно
проворчал Апраш.
— То-то и беда, — продолжал смущенный войт, краснея и
поглядывая на своих, — знаете вы много, за то с вами как раз греха
наживешь, меньше бы знали, меньше бы и лиха за вами. Вишь,
знахарь какой! В деревне никогда не бывал, а уж знает, у кого есть
кони, у soro нет! Давно не видали вашей братии, покорно
просим!.. — с притворной улыбкой прибавил войт.
— Какой тут знахарь! — возразил цыган, слегка пожимая
плечами. — Рано, пан войт, изволишь жаловать меня в знахари. Знаю
я, что у тебя нет коней не за тем, что знахарь, а просто: вот,
послушай, так и не станешь удивляться. С неделю стояли мы в
Пятковцах, всего в полуторе миле1 отсюда. Славу Богу, никто там
слова дурного не скажет про Апраш а, много перебывало у нас
работы, угодили громаде2. Вот как стали мы сниматься, обыватели
указали нам дорогу в Стависки, зашла речь про тебя, как войта, а
тут старик Вуренец и сказал, что у тебя-де коней ковать не
придется, потому-де у тебя их нет. Вот тебе и вся мудрость!
Между тем как происходил этот разговор, усталые цыгане
растянулись на земле, ще кто стоял. Старики понурили головы:
молодежь поводила кругом взорами, стараясь хорошенько осмотреть
селение, девушки же не спускали своих черных глаз с
разговаривавших, как бы желая смягчить суровые, ничего доброго не
предвещающие лица обывателей.
— Рассказывай себе, — подхватил Максим Лях, — так ли, не
так ли, а вы сбирайтесь по добру-по здорову, да подальше!
— Только переночевать позволь, завтра чуть свет мы уберемся.
— Солнышко, слава Богу, еще не зашло, успеете добраться до
другой деревни, а у нас цыган не бывало, и мы проживем без
них.
Цыган вздохнул и замолчал, опершись на кнутовище, он, по-
видимому, размышлял. Подошла девушка.
— Скажите, что вам бояться от цыган? — сказала она смело,
выразительно и довольно чистым языком. — Вас так много, а нас
одна горсть, стыдно вам бояться, Бог весть чего!.. В Пятковцах
стояли же мы целую неделю и не сбежали оттуда, нас проводили с
почетом и просили приходить в другой раз.
1 Миля в Волынской и Подольской губерниях равняется 10 верстам.
2 Громада — община, мир.
427
— Молчи, Азаоро, — прервал Апраш, топнув ногой, — не в
свое дело суешься, ступай к бабам! — Потом, обращаясь к войту,
сказал: — Не выгоняй нас, пане войт, авось и мы тебе пригодимся.
Рассуди сам, пора рабочая, за кузнецом надо ездить за две мили,
ведь кому из вас, чай, не тяжело тратить целый день из-за починки
какого-нибудь меха или сошника? Позволь нам только остаться, и
нам будет кусок хлеба, да и для вас выгодно. Вот, — прибавил он,
указывая рукой, — отдай нам только конец выгона, лишь бы
разбить палатку и поставить котел, нам больше не надо!
Видно, хозяева нуждались в кузнеце. При последних словах
Апраша они начали переглядываться между собой, кивая головами.
Сам пан войт почесал в затылке, несколько раз поправил шапку и
в молчании посматривал то на одного, то на другого из обывателей,
как бы вызывая их на подачу первого голоса.
Апраш заметил, что успех на его стороне, и на загорелом лице
его заиграла улыбка. Пословица — куй железо пока горячо — была
ему очень хорошо известна, применяя ее к своему положению, он
не переставал представлять все выгоды для поселян от присутствия
его в Стависках и говорил так убедительно, что, несмотря на
нерасположение войта, ему позволено было разбить шатер на пустом,
несколько возвышенном берегу става. Цыгане этого только и
ждали. Все их желания ограничивались местом для шатра и видами на
небольшой заработок. Они не рассыпались с первого же дня по
деревне, как бывает обыкновенно, женщины не таскались по избам,
Апраш ничего не выпрашивал в долг: всю его деятельность
поглотило устройство кузницы. Зато и явилась она скоро — словно
из-под земли вышла, к вечеру была подкована лошадь одного
крестьянина за незначительную плату, в состав которой входил
черствый каравай хлеба, корм для лошади и худая, давно уже без проку
кудахтавшая курица.
На другой день работа валила к цыгану, а на третий, если б он
захотел снять свой шатер, крестьяне не отпустили бы его: так
нуждались они в кузнеце. Работа Апраша в Стависках не
переводилась. Правда, он был мастер на все: знал отлично кузнечное
дело, удачно лечил скот, охотно пускался в разговоры, не жалел
советов и знал с кем, о чем и как повести речь. Известно, что для
того, чтобы приобрести общее уважение и доверие, в деревне, как
и везде, нужно только уметь показать себя, Апраш же в этом
отношении не уступал никому.
— Смотри, — говорил он парню, разинувшему рот от
удивления, — смотри, что за подкова! Ты сроду такой не видывал. Даром,
что у твоей лошадки-то копыто такое хрупкое, а подкова как
пристала, словно приросла! И уж не захромает лошадка, не бойся, я
ее не за гвозжу, поезжай по какой хочешь дороге, подковы не
скинет на другой день, не то, что после ваших кузнецов. Будете
поминать цыгана Апраша и скажете ему спасибо.
Скоро Апраш отбил работу у всех соседних кузнецов, в одну
неделю он прослыл самым искусным кузнецом, и не раз мужички
428
с сожалением поговаривали: что-то станем делать, как Апраша не
будет?
Не знаю, хотели ль цыгане на первый раз задобрить поселян
или отблагодарить их за легко выпрошенное позволение жить на их
земле, только поведение их было беспримерно. В деревне не
пропало ни иголки, цыганки по целым дням сидели у своей повозки,
нигде их не было ни видно, ни слышно. Деревенские бабы сами
приходили к ним: одной нужно было погадать, другой полечиться,
но трудно было выпросить что-нибудь у смуглых цыганок, они
были грустны, боязливы, осторожны.
III
Через неделю Апраш хотел двинуться далее и начал уже
укладывать пожитки в повозку. Не тут-то было. Нашлось еще много
поломанных лемехов, неподкованных лошадей и разного рода
работы. Сам войт его удерживал.
Жили цыгане в Стависках, жили и наконец так хорошо
прижились, что Апраш приказал под шатром выкопать яму, обил ее
дерном, и под шатром неожиданно образовалась землянка. Никто на
это не сказал ни слова, напротив, все радовались, что в деревне
завелся свой кузнец, даже из других селений стали приходить с
сошниками и топорами.
Вся семья цыгана, как мы уже сказали, состояла из него самого,
из женщины с младенцем, называвшейся его женою, трех
подростков, двадцатилетнего парня и семнадцатилетней красавицы,
инстинктивно сознававшей силу своей красоты, из старухи, работника,
своим безобразием напоминавшего Калибана, и еще трех женщин,
о которых трудно было сказать, в каком качестве они
принадлежали к семье.
Впрочем, точно ли это семья? Кто тут был отец, кто мать,
сестра, брат, жена, муж — трудно было определить. Все между
собою назывались непонятными именами, власть одного
деспотически управляла всеми. Двое стариков не пользовались приличным их
летам уважением, ими распоряжались как слугами, как детьми, а
они беспрекословно повиновались. Однако это не был
обыкновенный сброд цыганский: что-то более благородное проглядывало на их
загорелых лицах, в их черных глазах заметно отражалась печаль
изгнания, тоска сиротства, бремя отвержения. Они не переходили
беззаботно с места на место, в их песнях не было дикого разгула
обыкновенных цыганских песен, да и певались они не так часто. По
целым дням сидела жена Апраша, недвижная, безмолвная как
статуя, не спуская младенца с колен, в углу палатки, редко
прикасалась к пище, ничем не занималась: глаза ее постоянно были
уставлены в противоположный угол. Муж иногда заговаривал с
нею, но слова его оставались без ответа. Прибегали ребятишки, она
и не смотрела на них, только плач младенца, бывшего у нее на
429
руках, на время выводил ее из этой апатии, она сильнее
прижимала его к иссохшей груди, и две глубокие морщины перерезывали ее
лоб. Молча прислуживала ей безобразная старуха. Дюжий
Калибан, которого цыгане звали «Цынок», вертелся около кузницы. Три
женщины варили кушанье и присматривали за детьми. Молодой
парень был вместе с Апрашем за наковальней, молча помогал ему
и работал больше хозяина. Хотя в чертах его лица, в глазах и губах
были несомненные признаки цыганской крови, однако он многим
отличался от своих братии Ромов, в нем заметно было нечто
чуждое этому племени, — словно чуждые мысли, стремления и страсти
волновали его грудь. Волосы его были не так черны и не так
волнисты, как у Апраша, они падали более прямыми прядями на
его широкие плечи, лицо было белее, чем у большей части цыган,
губы меньше и тоньше, очертание глаз было иное. Продолговатый
облик лица представлял русский тип, но смешанный с кровью
странников. Хотя он и исполнял приказания своего начальника,
однако не так слепо покорялся ему, как другие, часто на острое
словцо отвечал не менее едкой остротой, еще чаще менялся с
Апрашем грозными взглядами. Не раз хозяин судорожной рукой
заносил молот, как бы хотел ударить непокорного, глаза его наливались
кровью, брови хмурились, жгучие, как искры, слова сыпались с его
уст, но через мгновение какая-то неведомая сила сковывала его
ярость, и снова одни удары молота нарушали молчание. После
целого дня трудной работы молодой цыган не отдыхал под шатром
с товарищами, редко садился к их общей трапезе, а обыкновенно с
ломтем черствого хлеба взбирался на вершину холма, садился там
в раздумье, и там заставали его ночь и сон.
Упорное молчание жены и частые споры кузнеца с помощником
не укрылись от взоров крестьян, которые с удивлением и даже с
некоторым безотчетным беспокойством смотрели на непонятную
семейную тайну. Как нимало привыкли они следить и разгадывать,
однако они не могли не понять, что в узах, связывавших эти
немногие лица, крылась драма, полная кровавых сцен.
Действительно, эта мать, жившая, по-видимому, единственно своим ребенком,
этот помощник, отдававший хозяину свой труд, но не отдававший
ему души и воли, старики, исполнявшие, как волы, самые трудные
обязанности, и дивная юная красавица, которая, казалось,
повелевала всеми, даже самим общим их начальником, — было тут над
чем задуматься, было чему возбудить даже самое ленивое
любопытство. В лицах Апраша и Азы резче проявлялся цыганский тип, чем
в лицах остальных их товарищей. Чудное создание была эта Аза.
Кроме прелести молодости она поражала какою-то чужою нам,
дикою, огненною красотою, которой подобие находим в индийских
статуях и в картинах, украшающих древние индийские поэмы.
Черные глаза ее метали огонь, и каждый взгляд их проникал насквозь.
Темно-желтый, золотистый цвет лица, очаровательно изящная по-
гибь носа и выпуклые губы превосходно гармонировали с рамкой
черных, как смоль, волос, столь густых и длинных, что они не
430
только обвивали голову и шею, но часть их упадала роскошными
косами на плечи. На лбу ее, в глазах, в целом образе ее ангел или
дьявол написал: «Ты будешь господствовать». И с явною
уверенностью в себе шла Аза к своему назначению, сознание своей силы
неотразимым могуществом выглядывало из-под рубища бедности.
Красота ее стана едва ли не превосходила еще красоту лица.
Стройность и гибкость его поражали даже под лохмотьем, казалось,
вся она была вылита из бронзы, наподобие первообразу
человеческой красоты. Маленькой ее ножке, смуглой, но дивно изящной
ручке, казалось, только бы покоиться на подушках. На грациозно
округленной груди даже толстое, холстяное покрывало казалось
роскошным и ложилось пышными, свободными складками, как
самая тонкая восточная ткань.
Но красота этой девушки была доступна не всякому глазу, не
всякий мог понять ее, чтобы постичь ее, требовалось глубокое
сочувствие к истинно прекрасному, к первообразу красоты. Смейтесь,
сколько хотите, а все-таки поселянин видел в ней только гадкую
цыганку, поэт же готов бы благоговеть перед нею, как перед
чудным явлением.
А как же умела она, чаровница, одеваться! Кусок грубого
полотна, пестрый платок, красный пояс, нитка корольков, пучок
полевых цветов, несколько блестящих побрякушек — вот все ее
богатство, но из всего умела она создать истинно художественный
наряд, и все было ей к лицу. Бывало, станет над водою, подумает
немного, и с ног до головы, и каждый раз иначе, обвесит себя
своими бедными уборами, потом целый час любуется сама на себя,
и когда вернется под свой грязный темный намет, в нем как будто
светлее станет от ее красоты, даже Апраш нередко отрывал взор от
работы, чтобы посмотреть на нее, и печальная улыбка скользила по
его иссохшим губам.
Один только тот парень, что иногда осмеливался спорить с Ап-
рашем, не смотрел на свою прелестную товарку, впрочем, не из
равнодушия, а вследствие твердо принятого намерения. Бывало,
прислонившись к шатру, в тени, сверкая только своими огненными
глазами, Аза поет или резкими словами дразнит и пытается
рассердить Тумра (так назывался парень). Но слова ее, что листья,
падающие в реку: зарябят воду, уплывут и снова только небо смотрится
в реке. Тумр не слушает, не смотрит, не отвечает, иной раз
нахмурится или улыбается, продолжает ковать железо и ждет: вот сядет
солнышко, огонь в горниле погаснет и он уйдет на пригорок
отдохнуть.
Апраш и девушка иногда целый день досаждали ему
выговорами, насмешками, бранью, он терпел, изредка возражал хозяину,
отпускал неласковое словцо и красавице, чаще же сносил все молча
и, дождавшись конца дня, убегал от них. Не раз старик и Аза
пытались удержать его. Но напрасно девушка заводила чудную
песню, а Апраш истощал свое красноречие в длинных наставлениях
и льстивых обещаниях: Тумр был глух и нем по-прежнему.
431
Все это и много других сцен видали не раз поселяне, когда
приходили чинить свои орудия, но не могли понять, что делалось
под шатром странствующего кузнеца. Живой, жаркий разговор
пришельцев наводил на предположение, но никто не разумел их
языка и не мог уловить даже его звуков, не только что слов.
Был, впрочем, в селении один человек, понимавший несколько
язык бродяг, потому что сам происходил из их племени. По
прибытии своих единоплеменников он было заперся в избе, чтобы не
видать их, но какая-то непреодолимая сила тянула его послушать
хоть издали звуки языка, который он припоминал, как сон
детских лет, и он стал по ночам пробираться к шатру и тут по
целым часам, лежа на земле, упивался родными звуками,
отзывавшимся то в песне Азы, то в брани женщин, то в приказаниях
Апраша.
Лепюк, действительно, был родом цыган, но цыганство его
сохранилось у него в одном воспоминании, долгое житье среди
другого племени изгладило всякие следы его происхождения, и только
разве по лицу, да и то не всякий, мог бы угадать в нем кровь
Ромов. Рассказывали на селе, что когда-то очень давно, на дороге
между Стависками и Рудней в жестокую стужу прохожие нашли в
снегу два замерзших трупа: цыгана и цыганку. Должно полагать,
что они, застигнутые среди поля метелью, предвидя неизбежную
смерть, заботились только о бывшем при них дитяти. Сняв с себя
лохмотья, они положили на них ребенка, и окоченелые их трупы
защитили его от холода. Сострадательный поселянин, завернув
ребенка в тулуп, привез его в деревню и отогрел, цыгана же и
цыганку похоронили на перекрестке, на могиле их навалили
небольшой курган из булыжника, и это место доныне называется
«цыган и цыганиха». Найденыш этот и был Лепюк. Он взрос в
Стависках, перенял крестьянские нравы и язык, казалось, забыл
своих навсегда. Воспитатель его выдал за него единственную свою
родственницу, за нею отдал ему все свое имущество и свое
прозвание. Лепюк прижил детей и жил себе домохозяином в селении, как
на родине.
Но дивна сила воспоминаний и крови! Сколько раз старый
Лепюк ни проходил мимо могилы на перекрестке, всегда невольно
останавливался, задумывался и вздыхал, когда же к селению
пришли цыгане, он стал сам не свой. Старое, остывшее сердце так и
рвалось в его груди, словно хотело выскочить, он бросился в свою
хату и заперся в ней, по ночам не спал, днем был болен, бегал от
своих единоплеменников, боялся встречаться с ними, все казалось
ему, вот они сейчас признают в нем отступника. Промучившись так
несколько дней и ночей, он наконец решился ночью, как вор,
прокрасться к шатру Апраша и плакал как ребенок, слушая песню,
которой сначала и не понимал. Этот язык детства не умер еще в
памяти Лепюка, он только таился где-то глубоко в душе, неведомо
самому старику, надо было только забросить искру чувства, чтобы
он восстал совершенно живым в его памяги. Сначала до него доле-
432
тали только какие-то непонятные и нераздельные звуки, но мало-
помалу, в памяти одно за другим начали возникать слова,
становились все яснее и яснее, и вдруг старик узнал песню, убаюкивавшую
его в детстве.
Горячие слезы выступили на глазах старика, и стыдно ему
было, и сладко, и больно, на сердце словно камень. Мило было
прошлое, и страшно вернуться к нему.
IV
Итак, один Лепюк мог знать, что происходило под шатром
цыган. Он видал, как убегал оттуда Тумр и как красавица наблюдала
за убегавшим, он слыхал проклятия, которые кузнец посылал вслед
своему непокорному помощнику. Среди тихой ночи не раз слыхал
он тихий, но одушевленный говор, и различал голоса Апраша и
Азы.
Однажды как-то Аза высунулась из-под шатра и устремила
глаза на пригорок, на котором чернела фигура Тумра, цыганка
погрозила пальцем и произнесла что-то, чего скрывавшийся за шатром
Лепюк не мог расслышать.
— Аза, — сказал Апраш, — что тебе за охота заботиться о
нем. Пора нам махнуть рукой на этого изменника, он не наш, в
нем кровь гаджо!1 Отец его был мне брат, но мать не из наших,
белокурая — гаджи. Что ни делай, напрасный труд! Только капля
их крови примешайся к нашей и пойдет в их род, а не в наш. Так
уж определил Мроден-баро (великий дух), что племя Ромов сгинет
навсегда, как только станет родниться с чужими. Бросим его: пусть
себе идет, куда его тянет, пусть делает, что хочет, только сперва
заработал бы, что мне должен за учение.
— Будем гонять, известно, что пойдет! — отвечала девушка, —
не на стрелу птицу манят, а на зерно.
— А разве мы с тобой мало его ласкали?
— Я... может быть, но ты не слишком: ты всегда ненавидел его,
как чужого.
— Так мне еще любить чужого? — с горькой улыбкой возразил
Апраш. — Не за то ли, что из-за чужих нет у нас ни своего клочка
земли, ни воды, ни тени, ни приюта? Проклинают нас и мы
должны их проклинать!
— Чем же виноват Тумр, что родился от белокурой, чужой
матери?
— Виноват или нет — каждый терпит за чужие грехи, наши
грехи будут нести внуки, а мы несем дедовские... Слушай, Аза, —
продолжал он после произнесенного сквозь стиснутые зубы
проклятия, — брось его ласкать и приголубливать, и так уже он забрал
1 Гаджо, в женском роде гаджи — чужой, не цыган. Это название цыгане
дают каждому народу, среди которого живут.
433
себе в голову, что без него мы жить не можем! Найдем тебе мужа
и кроме него, а он провались к бынгу (черту)!
Улыбка промелькнула на губах цыганки, раскрыв два ряда
белых блестящих зубов, но в глазах ее улыбки не было, губы
зашевелились, как будто готовя возражение, однако она промолчала. В
продолжение разговора цыган несколько раз посмотрел на женщину
с младенцем, а потом, приблизившись к девушке, шепнул ей что-
то, еще раз помянув бынга.
— Вот и эта! Смотри, и в ней кровь гаджи! Вот уж три года
молчит, даже слезинки не проронит, бродит с нами, а сердце Бог
весть где! Нет, цыгану не следует брататься с белыми: наша доля
изгнание, наш удел вечно скитаться, а они — улитки, приросшие
к скорлупе. Родятся, чтобы жить на одном месте, и чуть оно из
глаз — чахнут и умирают.
— Оставь ее в покое, — возразила Аза, — она уже выплакала
все слезы, выстонала все стоны, я знаю: отними у нее ребенка, она
так на месте и умрет!
Апраш презрительно пожал плечами, выглянул за шатер,
посмотрел на звезды и, как сноп, повалился на землю. Долго еще
сидела Аза в раздумье и смотрела куда-то вдаль.
В усадьбе при Стависках жил в это время молодой человек,
только что выпущенный в свет. Имя его было — Адам, а
фамилия... но на что нам фамилия? На нежных его губах и подбородке
едва начинал пробиваться пушок, ему не было еще двадцати лет, а
он уже начинал тяготиться жизнью. Родятся же такие несчастные,
без сил и без охоты к жизни, без огня в душе, без стремлений, без
желаний и страстей, лениво открывают глаза на бесцветный для
них мир и ждут, чтобы бесстрастный сон опять сомкнул их, ничто
их не радует и не согревает, ничто не влечет на трудный путь
надежд, деятельности и состязания. Смерть и жизнь для них одно
и то же, люди им чужды, мир — пустая и бледная декорация.
К таким молодым старикам принадлежал Адам. Скучал он
ужасно, и со скуки сердился и злился, брюзгливость стариков ведь
не иное что, как следствие скуки. На всех окружавших вымещал
он свою скуку и досаду, как будто они были виновны в том, что он
живой мертвец.
Случалось ему иногда видеть, как другие наслаждались своею
скромной долей трудовой жизни — и пробуждался он на
мгновение от усыпления, и придумывал, что начать ему, но вслед за
тем утомление опять связывало ему руки, все помыслы кончались
продолжительной зевотой, голова опускалась и наставало прежнее
усыпление. Подчас сердце его начинало ныть болезненной тоской,
жаждой любви, сильных ощущений, борьбы, но это были только
мимолетные порывы, за которыми всегда следовал тот же тяже-
434
лый сон. Адам не любил еще, хотя не одна уже женщина
сжимала его в своих объятиях и обливала его лицемерными слезами,
и не одно, может быть, юное сердце билось действительной
любовью к нему. Для него женщина была одной забавой, он не
постигал, чтобы сердце могло сильнее биться для нее, чтобы
можно ее любить. Пресыщенный и истощенный, он уже не искал
новых попыток любви, скорее, избегал их, воображая, что испил
до дна это блаженство, которое многим другим кажется
неисчерпаемым.
Тяжело и бесцветно тянулась его жизнь, часто день казался ему
веком, а минута годом, случалось, что он сидел и смотрел на
часовую стрелку и, казалось, не мог дождаться, чтобы она
передвинулась с места.
Однажды вечером, после продолжительной зевоты, с трудом
поднялся пан Адам с дивана, оседланный конь был перед крыльцом,
собаки и приятели давно ждали его. Но он не сел на коня, не
отправился с приятелями на охоту, а побрел один, пешком, сам не
зная куда. Случай привел его к палатке цыган. Заходящее солнце
обливало запад багровым светом, косые лучи его чертили длинные
полосы, золотые и черные, на траве, местами уже окропленной
серебристой росой. Природа при этом чудном освещении
представляла что-то необычайное, что-то фантастическое. Величественная
картина поразила даже равнодушные взоры пана Адама, он
остановился и стал смотреть вокруг себя. Это было как раз перед
палаткой Апраша. С распущенными черными как смоль волосами сидела
перед ним красавица-цыганка, полная огня и молодости, черные
глаза ее пылали, как раскаленные уголья. Взор ее проник в самое
сердце пана Адама, он задрожал. Аза заметила это, усмехнулась, и
между ее алыми губами показались два ряда ослепительно белых
зубов. Чаровница откинула назад голову, подняла глаза, выгнула
свой стройный стан, словно хотела похвалиться перед ним своими
семнадцатью годами. Пан Адам стоял, смотрел и восхищался,
сердце его сильно билось, кровь в его жилах текла живее
обыкновенного, в первый раз в жизни зародилось в нем желание — он
действительно полюбил.
Только бы искру любви в иссохшее сердце — она разгорится,
как пожар в засуху, пламя запылает с негаданной,
всесокрушающей силой. Так было с Адамом. Не сошел он еще с места, как
мысленно решил: «Она должна быть моею, хоть бы пришлось ее
купить ценою крови... должна быть моею!»
Как только он отошел на несколько шагов, Аза с радостью и со
смехом побежала к Апрашу.
— Слушай, дод1, — сказала она, — брось свой молот и
отдохни, дивное дело делается: раклори2 поймала рыбку...
— Что, тебе опять пригрезилось? — резко отвечал цыган.
1 Дод — отец.
2 Ракли и уменьшительное раклори — девушка.
435
— Нет, не пригрезилось, я знаю людей! Обрекши нас на
вечное скитание, Бог дал нам чутье, как старому джукалу1, что
отыскивает себе целебную траву, мы также чуем людей и читаем
в них лучше, чем они в своих книжках. Давеча здесь проходил
здешний молодой рай2, тот, о котором рассказывают, что у него
в жилах вода вместо крови. И подлинно: посмотреть на него —
кажется, не станет у него силы дожить до завтра. Однако мои
глаза разожгли его. Да и я уж смотрела на него, смотрела так,
что он весь задрожал и свернулся, как уж под ногою. Лицо так
и вспыхнуло, руки затряслись — и побежал отсюда, как
шальной.
Цыганка дико хохотала и била в ладоши.
— Будут у Азаори богатые наряды, золото на голове, золото в
косах, и красные пояса, и все, что ни захочет!
— А ты продашь себя, раклори? — мрачно спросил цыган.
— Я? Навсегда — нет! На час! Отчего же и не продать себя?
На свете все продается, разница только в цене: чего не купишь за
грош, купишь за миллион. Сердца ему не продам, а глаза, косу,
холодные руки отчего ж не продать?
— Прелестница, — произнес сквозь зубы цыган, —
прелестница! Бынгескри дчаи!3
Аза отскочила, как бы пораженная громом, глаза ее запылали.
— Слушай, старик, — грозно закричала она, — ты не
имеешь еще права поносить меня и посылать к бынгу! Ты не знаешь,
что у меня на уме. Я продам себя, но не на позор, за его деньги
я дам ему только то, что дам каждому: улыбку, взгляд, песню! А
ты думал, что я век буду жить в ваших лохмотьях и грязи? Нет,
нет, я презираю и вас, и себя, я родилась на то, чтобы быть
рани4, мне нужны наряды, цепочки, блестки, самоцветные камни,
мне нужна власть!.. А после, — прибавила она задумчиво, —
когда пройдет молодость, когда увянет моя красота, оденете меня
опять в лохмотья, и я пойду за повозкой, послушная, как джу-
кал.
Кузнец только покачал головой, но клещи и молот дрожали в
руках.
— Собачья душа! -— проворчал он — Не дается цыган, так
надо ласкаться к барину. Вишь, с нами не живется! Ох, молодость,
молодость!..
— Ты никогда не был молод, — живо перебила Аза, — одни
женщины умеют быть молодыми, а мужчины уже родятся
стариками. Ваше дело работать, а наше — нет. Где же петь в голоде и в
нужде?!
— Вскружилась твоя головушка!
1 Джукал — собака.
2 Раи — барин, господин.
3 Чертова дочь.
4 Барыня, госпожа.
436
— Вскружилась! — подхватила цыганка, танцуя в тесной
палатке. — Посмотри, как я заживу. Буду веселиться, петь, плясать!
Завтра буду в барском доме, завтра буду рани! Счастливо
оставаться, старик!
VI
С тяжелой думой возвратился пан Адам домой. У крыльца его
встретили собаки и приятели, но он ни словом, ни взглядом не
наградил их. Туча собралась на его челе, в глазах загорелась
страсть, кровь его кипела желанием, любовью!
Хотелось ему, не теряя ни минуты, воротиться назад, подать
руку цыганке, ввести ее в свой дом, но стыд перед приятелями и
слугами удержал его.
Целую ночь прометался он в бессоннице. К утру, когда он
немножко успокоился, стало ему стыдно себя самого, он начал
смеяться над собой.
«Смешно, — рассуждал он про себя, — паныч влюбился в
цыганку, в черную грязную цыганку, когда стоит только съездить в столицу
и выбрать любую из сотен красавиц! В богатстве захотелось отведать
трудового хлеба! Нет, вздор, это невозможно, не должно быть».
Он старался отогнать мысль о цыганке, но мысль, как пиявка,
впилась в его сердце и терзала его без милости.
Он, так сказать, распался на два человека, как обыкновенно
бывает, когда в душу западет страсть, сильнее рассудка и стыда, и
мы попеременно страдаем и смеемся над своим страданием.
К вечеру паном Адамом овладел страшный гнев. Он приказал
созвать людей, чтобы узнать, кто позволил цыганам расположиться
на пустом выгоне. Сам он не решался опять идти к палатке, а
хотелось ему, чтобы палатка к нему пришла, и он гневно велел
позвать цыган.
Солнце было уже на закате, давно уже сидела Аза перед
палаткой, разряженная, веселая, с лукавой улыбкою. Апраш без милости
смеялся над нею, когда явились из господского дома посланные —
перепуганный войт и другие старшины. Аза радостно захлопала в
ладоши.
Старшины думали, что девка одурела. Им страшен был гнев
барина, который ей одной был понятен и одну ее не пугал.
Апраш шел на господский двор в раздумье, а Аза с веселой,
лукавой улыбкою, в полном блеске красоты.
На крыльце не было ни собак, ни приятелей, сидел один барин.
Аза подошла к нему смело, с полным сознанием своей силы, с
уверенностью в победе.
Испугался Адам ее черных блестящих глаз, вместо гнева в лице
его мелькнула улыбка, как бы выпрашивающая сострадания.
— Кто позволил вам стоять здесь? Откуда вы пришли? —
спросил он после некоторого колебания.
437
— Старик мой не умеет хорошо говорить, — живо подхватила
цыганка, — позволь мне говорить за него. Молчи, Апраш, дай мне
все устроить! — прибавила она шепотом по-цыгански.
С этими словами она подошла к самому крыльцу, наклонила
голову на сторону, подперла ее рукой и, как змея, впившись взором
в юношу, начала говорить вполголоса какие-то непонятные слова,
словно заговаривала жертву. Адам с минуту смотрел на нее, потом
хотел отвернуться, чувствуя, что взгляд цыганки потрясал его до
глубины души, но уже было поздно: красавица держала его в своих
сетях. Безмолвный, бессильный опустил он голову.
VII
На следующий день Аза была в господском доме, а цыгане с
кузницей по-прежнему на выгоне. Но Азы нельзя было узнать.
Черная цыганка в барских покоях была царевной берегов Инда,
видением из древних санскритских поэм и не доставало ей только
цветка лотоса, чтобы представить собою Лакшми, родственницу
Вишну и Брамы. Все богатства, все роскошные уборы, в
продолжение многих лет накопленные предками паныча, были отданы в
полное распоряжение цыганки. Сам пан Адам стал ее послушным
рабом, забыв вчерашних друзей, собак и все на свете, по целым
дням лежал он у ног чаровницы, принимая с подобострастием
малейшую милость, какою ей угодно было его наградить.
Так проходили дни за днями, она смотрела, он слушал. Иногда
она поражала его язвительной улыбкой, иногда ласкала нежным
взглядом. Адам страдал, она становилась нахальнее, непокорнее и
требовательнее, чем более встречала покорности в своем обожателе,
тем безжалостнее давила его. Аза жила своим торжеством, ей только
и нужно было видеть себя красавицею и госпожою, отведать жизни
богатых, упиться разом, как дикому зверю, всем, что было в ее
власти, наслаждаться богатством долго она не сумела бы. Молодой
человек, валявшийся у ног ее, измученный жаром бессильной
страсти, не возбуждал в ней даже сострадания. И понятно: цыганка
привыкла видеть мужчину крепким, сильным, трудящимся, а пан
Адам был в ее глазах карликом, на которого она смотрела с
любопытством и даже с некоторым презрением, она смеялась над ним и
только когда страсть совершенно обуревала безумца, она бросала
ему двусмысленную улыбку, как жадной собаке бросают объеденную
кость. Любовь в несчастном шла об руку с гневом, но в обоих
чувствах он был равно бессилен, и они только сжигали его самого.
Аза, между тем, переходя от одного предмета к другому,
забавлялась разнообразными богатствами, которые собрали в старинном
доме несколько поколений праздности, избытка, скуки и прихотей.
Каждый день требовала она новых украшений, новых игрушек, и
за все платила только обольстительной улыбкою, волшебным
взглядом своих черных глаз. Пан Адам не мог добиться от нее даже
438
самого холодного поцелуя, так хорошо понимала она, что
могущество ее заключалось в порывах неудовлетворенной страсти,
долженствовавшей угаснуть в первом объятии. Она раздувала искру
взорами и улыбками и спешила пожить этой жизнью богатства,
роскоши и власти, как обаятельным сном, который мог с минуты
на минуту прерваться. Она хотела почерпать все, что неожиданная
прихоть судьбы подавала ей, когда же припоминала она свои
лохмотья, дрожь пронимала ее, и она, как страус, закрывала глаза,
чтобы не видеть будущей нищеты.
VIII
Казалось бы, такая жизнь не могла тянуться долго, а она таки
тянулась уже немало времени. Чародейка сжигала хилого юношу
дотла, тяжело ему было, но с давнего времени впервые
почувствовав жизнь, он не мог от нее оторваться. Мало-помалу, однако,
Аза начала чаще помышлять о завтрашнем дне, о цыганском
шатре, о лохмотьях, о радостях и лишениях цыганского житья
под открытым небом. В душе ее происходила борьба. С одной
стороны, удерживал ее блеск богатства, с другой — манила
цыганская свобода. Хотя и в расписанных стенах, а все-таки она
чувствовала себя невольницей, в окна видела все одни и те же
печальные темно-зеленые ели, не чувствовала она порывов ветра,
а только слышала глухие стоны его в трубах, не приходила
беспрестанно к новому, неведомому, и в душе ее пробудилась тоска
по прошлому, тоска даже по бедности.
Кто разберет человеческую природу, кто разгадает человеческое
сердце? Как часто случается, что нами овладевают два стремления,
совершенно противоположные, и оба нам так милы, так дороги!
Так было и с Азой.
В доме Адама удерживали ее все наслаждения богатства и
роскоши, к табору влекла тоска о беспредельном мире.
Через неделю цыганка уже плакала от тоски и хотела бы
улететь, ей казалось, что она умрет в этой неволе, жаль ей было
только роскоши, которой не успела насладиться. Бледный, хилый,
млеющий поклонник не мог прельщать, она чувствовала к нему не
сострадание, а одно только презрение, с отвращением отирала она
руки после каждого прикосновения к ней иссохшей руки пана
Адама. А он сгорал, любил, но жил...
Однажды вечером из-за деревьев показался месяц, вечерняя
звезда загорелась на бледном небе. Аза с трепетом бросилась к окну,
отворила его, высунулась, чтобы вдохнуть вечернюю свежесть и
устремила к небу свои задумчивые глаза. Серебристый свет месяца
воскресил в душе ее прежние странствия и вызывал к новым.
— Что с тобой? — спросил Адам.
— Что? — произнесла Аза с язвительной улыбкой, едва
оборачиваясь к нему. — Не понять тебе, если я и скажу!.. Жаль мне
439
бедности, холода, голода и бродячей жизни, тошно мне на одном
месте, — недаром мы обречены на вечное скитание! Тебе и в
голову не придет, чтобы можно было тосковать по черному хлебу, по
жалкой нашей доле, по бездомовью! Наши старики рассказывают,
что в той земле, откуда мы выгнаны, почитают одну птицу... эта
птица и к вам прилетает... Смотри, вот на дереве ее гнездо... у вас
зовут ее аистом... Аист точно так же проклят, как и цыгане.
— Ив самом деле не понимаю, — зевая, отвечал пан Адам.
— Погоди, может быть, поймешь. У аиста, как и у нас, нет
родной земли. Давно, очень давно — лет тому столько, сколько
песчинок в кучке песка или сколько звезд на небе в зимнюю ночь —
была на людей большая кара. Люди были тогда одним племенем, но
они были нечестивы, и Мроден-баро решился наслать на них гибель.
Один только был между людьми благочестивый старик, его Мроден-
баро выбрал для возобновления людского рода, велел ему построить
большой корабль, в котором поместились бы по паре всех земных
тварей и несколько избранных людей. Когда небесные ворота
отворились и вода потоком хлынула на землю, все твари стали входить
в корабль и с грустью и скорбью прощались с матерью-землею. Не
было глаза, который бы не прослезился, глядя в последний раз на
родимый край, один только аист, с жабою в клюве, вошел на
корабль, не оглянувшись даже на свое гнездо. Мроден-баро видел это
и за такую бесчувственность проклял аиста и велел ему вечно
тосковать. И вот, как сошла с земли вода, аист начал вечно перелетать
из края в край и все стонет и тоскует по одной далекой стороне. Этот
аист — тот же цыган, что и мы. Все тоскуем, да все скитаемся с
места на место, и нигде нет нам ни родины, ни отдыху.
Произнеся эти слова, цыганка вздрогнула и бросилась к дверям,
как бы хотела бежать, пан Адам остановил ее.
— Ты должна остаться со мной! — сказал он.
— Почему же не тебе идти за мною? — надменно возразила
цыганка. — Ты мне и не мил, и не нужен, я тебе нужна! Из чего
стану я жертвовать собою для тебя? Хоть бы я влила в тебя всю
мою молодость, — завтра же она застыла бы в этом льду!
— Ты не пойдешь! — закричал Адам в отчаянии.
— Нет, сегодня не пойду, — холодно отвечала Аза. — Как
наступит полный месяц, циомуторо1 укажет дорогу — тогда пойду.
IX
Между тем как это происходило в господском доме, под наметом
Апраша по-прежнему стучал молот, сыпались проклятия и брань.
Жена по-прежнему сидела неподвижно, прижав младенца к груди,
нагие ребятишки бегали по выгону, Тумр по вечерам уходил из
1 Циомут или чомут, у иных цыган чон, луна, оро — уменьшительное
окончание.
440
шатра. Один Апраш грустил по черным глазам Азы, по ее песням,
то веселым, то унылым, по ее насмешливым речам.
Бедный Лепюк, в котором разгорелась кровь Ромов,
по-прежнему каждую ночь ходил к шатру прислушиваться к звукам
забытого с детства языка. А между тем перед хатой старика, на
завалине, долго просиживала по вечерам, в глубоком раздумье,
подперши голову рукою и устремив неподвижный взор за
околицу, молоденькая, пригожая дочь. Мотруне было лет семнадцать,
она вовсе не походила на прочих стависских девушек, и в толпе
их, когда они вместе отправлялись к обедне, тотчас можно было
узнать ее, как зерно гречи в куче золотой пшеницы. Лицо ее
представляло смешение крови опального племени с кровью
славянскою, в сердце ее кротость и нежность оседлого племени
соединялись с вечной тревогой и тоской скитальцев. Она была
хороша, как цыганка, и мила, как подолянка, в глазах горел
блеск юга, на устах светлая и ясная жизнь севера. Дочь Лепюка
была первой красавицей в селении и одною из самых гордых, в
выражении ее лица было нечто, как бы предчувствие, что на ее
долю выпадет более страдания, чем на долю всех ее сверстниц, и
что она перенесет их мужественнее. Редко она смеялась, редко
участвовала в плясках, не любила ничего, чем тешатся другие
деревенские девушки. Лучшим для нее удовольствием было по
целым часам просиживать на высоком холме и глядеть далеко,
как бы ожидая, не отзовется ли ей кто с другого края света. Мать
ее давно умерла, отец любил ее, но мало ее голубил, братья ее
пошли в мать — были веселые, бойкие парни и не понимали
грусти сестры. Мучением было для нее долго сидеть в избе, часто
она плакала, мысля о том, что прикована к завалине, когда же
надо было идти за водой, она с радостью бежала к самому
отдаленному ключу, выбирая всегда наименее знакомую тропинку.
Однажды вечером, идя с коромыслом на плечах, Мотруна
встретила Тумра: только раз встретились их взгляды, но они не
могли уже забыть друг друга. Тумр был слишком горд, чтобы
искать сближения с девушкой, которая могла с презрением
отвергнуть его, не Мотруне же было начинать знакомство. Но две
силы, независимые от их воли — случай и могущество
рождающейся привязанности — сводили их, бессознательно для них
самих. Днем Мотруне зачастую приходилось проходить мимо
цыганского становища, по вечерам скитание Тумра невольно
направлялось к избе Лепюка. В сердце молодого цыгана разом
заговорили два чувства, которые очень часто соединяются: любовь к
девушке и желание привязать свою судьбу к месту, к клочку
земли, на который могла бы излиться часть любви, наполнявшей
его сердце.
Тумр никогда не любил кочевья, теперь же сильнее, чем
когда-либо, мечтал он о своей избе, о своем клочке земли, о тихой
жизни у домашнего очага, о спокойной смерти под родным
кровом.
441
Вместе с тем развивалась в нем и любовь к Мотруне. Хотя не
было еще произнесено между ними ни одного слова о взаимном
чувстве, однако оно уже не было для них тайной: одно только
слово, одно движение — и чувство должно было вырваться наружу.
Однажды встретились они за околицей. Мотруна, задумчиво
опустив голову, возвращалась с поля, Тумр, по обыкновению, швырнув
молот, выбежал из шатра, чтобы подышать чистым ночным
воздухом на свободе. Селение пряталось в тумане, воздух был напитан
летними испарениями, запахом жнива и цветов. Взоры молодых
людей случайно встретились и встретились, как знакомые, родные,
как будто они уже целые годы прожили вместе. Мотруна несла
вязанку хвороста и сгибалась под тяжестью. Тумр сжалился над
усилиями девушки.
— Послушайте, — сказал он, подходя к ней, — позвольте мне
донести вашу вязанку до избы, вы совсем измаялись...
— Да вы идете не в деревню, вам не по дороге...
— Я никуда не иду.
— Как еще бежали-то!
— Так только освежиться. Довольно наглотался дыму.
— Стало быть, сами устали!
— Эх, нет!
Говоря это, Тумр взял вязанку, взвалил на плечи и пошел с
девушкой к селению.
Путь был недальний, но много ли нужно времени, чтобы
высказать всю душу? Немного слов было обменено между ними, но в
этих немногих словах заключалась вся их жизнь, все их надежды.
Еще не дошли они до избы, а уже знали друг друга совершенно. В
беседе и не заметили они, как приблизились к избе Лепюка,
Мотруна вспомнила, что их может увидеть отец, и только что хотела
взять вязанку и удалить своего проводника, как раздался гневный
голос. Лепюк стоял у ворот с трубкой в руке и таким суровым
взглядом встретил приближавшихся, что у Мотруны сердце замерло
от страха.
— Го, го! — закричал старик дочери. — Вот погоди, будешь у
меня таскаться по ночам с цыганами! Вишь, что еще вздумала! И
ты туда ж, оборванец! Смеешь ухаживать за хозяйской дочкою?
Это что значит?..
Цыгана обдало холодным потом. Испуганная и смущенная
Мотруна успела уже скрыться в ворота, когда Тумр собрался с
ответом.
— Велик грех, — сказал он, — что я помог твоей дочери нести
вязанку!
— Обойдется и без твоей помощи! — закричал старик
дрожащим голосом. — Ступай себе своей дорогой, да не заводи у нас
знакомства, не то, пожалуй, познакомишься и с дубиной, она у
старого Лепюка всегда готова для непрошеных гостей!
Старик отворотился и начал выбивать пепел из трубки, ворча
себе под нос:
442
— Того только и не доставало, чтобы к моей крови да снова
прилить цыганской! Вишь, чертовы дети! Уже успели снюхаться.
Да я выбью у девки дурь из головы! Цыганская кровь так к
цыганам и тянет! Эх, видно, что ты себе ни делай, а не сбросить этого
проклятого цыганства! Я ли не старался, и сколько лет, переделать
себя, чтобы люди забыли цыгана! А тут надо было нелегкой
принести этих оборванцев! Надо принять меры заранее, не то, пожалуй,
скажут: старик с умыслом просватал дочь за цыгана. Нет, не
бывать тому!..
Крепко билось у старика сердце. Задыхаясь от гнева, вошел он
в избу, где дочь уже суетилась около печи.
— Слушай, Мотруна! Да не отворачивайся и не прячь головы
и ушей за горшки, —- я шутить не люблю! Какое тебе дело до
цыган, а цыганам до тебя? Эй, нехорошо будет, право слово,
нехорошо! Я этого не похвалю. Ты хозяйская дочь, стыдно тебе
связываться с цыганом!
Девушка с минуту помолчала, потом подняла голову и кротко
сказала:
— Что ж тут дурного? Он сам подошел ко мне, я его не
просила.
— А тебе бы прогнать его!
Девушка пожала плечами.
— Да и что помог мне, что тут дурного?
— Вишь, какая разумница стала! Она же меня учить будет!
Много ты знаешь, глупая голова, где зачинается зло и чем
кончается! Положим, что сегодня ничего не было, назавтра он уже будет
считать себя знакомым, станет смелее, через неделю станешь
скучать по нему, а там, чего доброго, придется мне выгнать тебя
дубиною из хаты вместе с ним.
Девушка молчала.
— Эй, берегись, — прибавил Лепюк, бросаясь на девку, — не
своди таких знакомств! С цыганом водить дружбу нам не след!
Завтра он откочует себе, как дикий зверь, ну, а что будет, как
положит на нас позор? Что будет с твоим стариком-отцом? Эх,
берегись, Мотруна! Я не прощу... никогда не прощу! Ты меня
знаешь!
Несмотря на угрозы старика, знакомство молодых людей не
прекратилось. Не раз видались они на холме, за околицей, только
осторожнее, так, чтобы ни один глаз не мог их подстеречь.
Каждый новый день крепче связывал их. Мотруна мужественно пошла
по пути, указанном ей судьбою, Тумр твердо решился остаться в
Стависках, бросив своих братии цыган. Сильные страсти редко
проявляются в нужде и в уничижении, зато, когда проявятся, то
уже бушуют в сердце страшно, неукротимо: ничто не может пе-
443
реломить их, потому что сердцу, знакомому с бедствиями,
испытавшему горечь жизни, нечего уже бояться. Наша гостинная
любовь часто не выдержит одного вида истертого платья, не
выдержит мысли, что придется любить в дрянном домишке, среди
лишений и трудов. Не то у поселян: их любовь не пугается ни
голода, ни лишений, ни нареканий. Наша любовь — тепличный
цветок, не выдерживает ни острого ветра, ни морозов, любовь
крестьянская — редкий цветок, расцветает в много лет раз, но
зато переживает бури, не боится болезней, презирает судьбу.
Такая же была любовь Тумра и Мотруны. В сердце девушки она
побеждала боязнь отца, а цыгана заставляла забывать, что нужда
вдвоем тяжелее нужды одинокой. Они ничего друг другу не
обещали, не давали никаких клятв, а были вполне уверены, что
любовь их восторжествует и над отцом, и над людьми, и над
нуждою.
Готовность ко всяким жертвам была как бы предчувствием их
неизбежности — и скоро настала для обоих пора действительных
жертв.
XI
Давно уже стоял Апраш со своей семьей на Ставискском
выгоне. Цыгане ковали, пока было что ковать, остальное же
время отдыхали или скитались по окрестным деревням и
усадьбам. Аза владычествовала в господском доме, Тумр думал об
одной Мотруне.
В один весенний вечер Апраш стоял под отворенным окном
барского дома, брови его были сурово насуплены, на лице
изображалась досада. У окна сидела цыганка, грустная, бледная,
измученная, и на глазах ее блистали слезы. Адама при ней не было. Она в
глубоком раздумье смотрела на луну.
— Слушай, Аза, долго ли ты еще хочешь здесь оставаться? —
спросил цыган голосом, полным упрека, и с язвительной
улыбкою.
— А почем я знаю! — печально отвечала девушка. — Ничто
здесь не держит моего сердца, а как-то трудно собраться. Как
бывает в пути, иной раз выищешь тенистое дерево,
расположишься под ним на траве, да так засидишься на привольном месте, что
потом и подняться не хочется. Не знаю, что со мною делается,
иной раз возьмет такая тоска по нашему кочевью, а потом
страшно становится нищеты и жаль этого тихого приюта, под которым
столько людей родилось и умерло! Что-то непонятное привязывает
человека к месту, я даже готова плакать: тошно мне будет
оставаться здесь без вас, да и жаль будет этих серых стен, когда уйду
с вами.
— Избаловалась, Аза, избаловалась, говоришь не
по-цыгански, — сказал Апраш. — Пора нам подниматься, не то, пожалуй,
444
все засидимся, да и работы-то уж мало становится, все перековали.
Уж не жаль ли тебе твоего барича?
Старик горько засмеялся, стараясь скрыть гнев.
— А если и жаль? — спокойно возразила девушка. — Отчего ж
не пожалеть? Для него, бедняжки, — словно слепой родился, — и
свет Божий не существует, отжил жизнь прежде, чем борода
выросла. Этакое бедное, хворое, жалкое существо, и подумать жалко!
Что станет он делать без меня?
— Что? Найдет себе другую! — сказал старик, пожимая
плечами.
— Другую? Нет, не найдет, — возразила цыганка, качая
отрицательно головою. — Я одна понимаю его, знаю чем его оживить
и как его держать — другая не сумеет.
— Так ты думаешь оставаться! — прервал Апраш, и глаза его
засверкали, как бы угадывая мысли девушки.
— Я?.. Оставаться здесь? Разве ты меня не знаешь? — живо
вскричала девушка. — Оставаться с этим трупом... запертой в
четырех стенах, чтобы он выгнал меня, когда я ему наскучу! Нет,
старик, я брошу это богатство и пойду с вами. Да и надоело мне
это житье... Что в нем? День за днем все одно и то же, тянутся
часы, что хромые лошади. Однако сказать тебе, старик: жаль мне
будет этих хором, я вынесу с собою думу долгую, долгую, может
быть, по самую смерть.
— Ох, мудреная ты девка! — сказал Апраш, качая головой. —
Я всегда знал, что как только сложу шатер, ты все бросишь и босая
пойдешь к нам! Ты настоящая ромонэ- дчай1, не то, что Тумр.
— А что он?
— Назад тому неделя, как только кончился срок его заработка,
бросил шатер, не кивнул даже головой за марно-та-лон2, за приют
и науку.
— Пошел кочевать сам по себе?
— Куда! Влюбился, кажись, в какую-то здешнюю девчонку, да
и хочет засесть в Стависках: только и ждет, чтобы мы убрались.
Наша жизнь никогда не была ему по сердцу, в нем кровь гаджи,
ему бы только сидеть да дремать!..Но не так легко ему удастся, как
думает: отец девки сам-то ромонэ-чал3, ни за что не отдаст дочки
за цыгана, он уже, рассказывали мне, поклялся седыми волосами,
что пока жив не видать Тумру его Мотруны. Увезти девку не
может, куда он с нею денется? Пропадет Тумр, пропадет, как
джукал.
— А жаль его, старик, нам потеря.
— А нам-то что? Хочет пропадать, ну пусть себе привяжет к
шее камень, да в воду, правда, прибавится нам заботы без его рук,
зато спокойнее будет без его злости и упрямства. А ты, Аза, все-
1 Ромонэ-дчай — цыганская дочь.
2 Марно-та-лон — хлеб-соль.
3 Ромонэ-чал — цыганский сын.
445
таки собирайся в дорогу, а чтобы убраться без беды, чтобы не было
погони, брось все, что подарил тебе твой паныч, надевай свое
старое лохмотье, да и в путь!
— Так, в путь, в путь! Вперед и вперед! — говорила цыганка,
закрывая лицо руками. — Все вперед и вперед до последнего
издыхания... пожалуй и по смерти!..
— Эй, баба! — с досадой, крикнул Апраш. — Полно хныкать!
Стыдно тебе, ты не гаджи! Повеселилась немного, пожила в холе и
неге, будет с тебя! Пора расстаться с пуховиками — ив дорогу! В
дорогу!
— Завтра, — с живостью произнесла девушка, затворяя
окошко, — завтра!
— Помни же, завтра!..
XII
На другой день, рано утром, Аза была еще в барском доме, а
цыганский лагерь на выгоне был уже снят. Цыгане укладывались:
дети подавали старику кузнечьи орудия, которые он укладывал в
свой вурдэн1, женщины свертывали свои пожитки, безмолвная
мать, по обыкновению, равнодушно смотрела на сборы. Много было
хлопот, еще больше писку и крику.
С отдаленного холма Тумр наблюдал за движениями хорошо
знакомых ему лиц, и какое-то непонятное чувство шевелилось в его
груди: не жаль ему было старика Апраша и прочих цыган,
единственных его родственников в целом мире, а между тем, в минуту
расставания, когда он должен был остаться один-одинехонек, кровь
заклокотала в его висках, и сильнее забилось стесненное сердце.
Будущность предстала ему, мрачная, полная страшных тайн, как
бурная осенняя ночь, в темноте которой свистят только вихри и
мелькают привидения. Без куска хлеба, без приюта, без друга,
Тумр все-таки решился остаться ради девушки, на которую не
позволялось ему даже взглянуть издали.
«Что будет завтра? — думал он накануне, засыпая в терновых
кустах. — Кто знает? Может быть, умру с голоду, или поймают
меня, как бродягу, или я терпением и упорством добуду себе кров
и мирный приют?»
Надежда обещала немного, боязнь вызывала грозные
привидения, грусть по уезжающим сжимала сердце, однако Тумр не
торопился с места, когда заскрипел цыганский вурдэн, и только закрыл
глаза и погрузился в какую-то сонную думу, которая не походила
ни на сон, ни на действительность.
Апрашев вурдэн был уже за селом, когда через поля и огороды,
запыхавшись, прибежала Аза в прежней цыганской одежде, лицо ее
разгорелось от бега, она была безмолвна и мрачна.
1 Вурдэн — повозка.
446
— Ты здесь? — сказал Апраш с усмешкой. — А я было уже
сокрушался по тебе.
— Как видишь, старик, но сжалься надо мной, ступай живее,
меня так и тянет назад, не смею оглянуться: и грустно мне, и
больно... Ну, скорее в путь с цыганской песнью!..
— Гаджи!.. — с упреком произнес Апраш, погоняя ленивую
лошадь. — Запой веселую песню, да завяжи глаза, а мы поможем,
возьми флягу, глотни таргимому1, как раз от сердца отляжет.
— Тумр... ще он?
— Друкалескро-чал, гаджискрират!2 Остался со своими гаджа-
ми! Пропадай он с ними!
Разговаривая таким образом, цыгане спустились в глубокую
долину, и деревня скрылась из их глаз. Аза шла не оглядываясь,
молча, и, как бы опасаясь погони, все ускоряла шаг, другие едва
поспевали за нею.
Вдруг послышался конский топот, всклубилась пыль, и всадник,
обогнав Апрашеву повозку, подскакал к цыганке, которая даже не
вскрикнула, когда он схватил ее за плечи.
— Что это значит? — прозвучал дрожащий, сильный голос
пана Адама. — Что это значит?.. Аза, скажи мне, что это значит?
— Что?.. — холодно отвечала цыганка. — Просто мы идем на
другое место.
— И ты идешь с ними?
— А мне оставаться что ли в твоей клетке?
— Ты не пойдешь! Я тебя не пущу.
Девушка дико захохотала.
— Не пустишь? По какому праву?..
— Ты обещала остаться.
— Никогда! Никогда!.. Зачем мне оставаться?.. — прибавила
она с расстановкой. — Чтобы через неделю ты выгнал меня или
бросил, как объеденную кость, кому-нибудь из своих слуг, как
бывало с другими?
Адам остолбенел.
— Я тебе дам, — сказал он, задыхаясь, — все, чего ты только
захочешь!
— О, о! — возразила девушка, качая головой. — А если б я
захотела от тебя обручального кольца?
— Ты смеешься?
— Может быть, ну, а если б захотела?
— Кольца желать не можешь, ты знаешь, что я его тебе дать
не могу.
— Ну, не хочу я ни тебя, ни твоего кольца, ни твоего дома...
ничего не хочу! А ты думал, что я долго уживусь в твоем доме, в
этой клетке, замкнутая, как невольница? Нет, это житье не по
мне, оно годно только для вас, маменькиных сынков, стариков без
1 Таргимом — водка.
2 Собачий сын, чужая кровь!
447
крови и сердца. Посмотрела и будет с меня! Счастливо оставаться,
паныч! Апраш, трогай!
Опять заскрипел цыганский вурдэн, Аза пошла впереди, а
Адам долго стоял на одном месте, бледный, разгневанный,
бессильный, долго перебирал он в своей голове сухие, холодные,
мертвые, как осенние листья, мысли... Наконец он зевнул,
поворотил лошадь и медленно, ворча себе под нос, потащился к своей
усадьбе.
XIII
Тумр остался один. Сначала он должен был скрываться от Ле-
пюка, который проведал, что он бросил своих и скитался в около-
дке. К счастью цыгана, обывателям Стависок нужен был кузнец.
Узнав о желании его поселиться у них, некоторые хозяева даже
решились просить у пана на то позволения и, взяв с собою
будущего кузнеца, отправились на барский двор. Но пан Адам в это
время проклинал всех цыган на свете и клялся отомстить целому
их племени. С гневом выслушал он просьбу крестьян и прогнал их
всех.
Тумр был в отчаянии.
— Кончено! — вскричал он. — Теперь остается одно из
двух — повеситься или бежать.
— Не торопись, — сказал войт, положив ему руку на плечо. —
Не знаешь людей, так и не суди вперед. Не в пору сунулись, вот
он и выгнал, что ж, подождем: пан погневается, погневается, да
забудет. Посмотри, как некому будет подковать его верховую
лошадь, тогда на все согласится. Не унывай, дело еще уладится, а
покамест послужил бы ты у меня.
Так и случилось. Пан Адам вскоре забыл и гнев, и цыган, и
цыганок для тридцатилетней француженки-гувернантки, сманенной
у соседа, некрасивая, немолодая вдова, — как давно и по ком она
вдовела, никто не мог сказать, — очень ловко вела своего
поклонника на привязи к самому алтарю. Войт улучил благоприятное
время и испросил у пана позволения Тумру поселиться в Стави-
сках.
Лепюк ужасно рассердился, когда узнал это. Он старался,
сколько мог, вредить бедному цыгану, но не смел идти против воли пана
и мира, воспоминание о собственном цыганском происхождении
зажимало ему рот.
«А! — рассуждал он про себя. — Ему позволили поселиться у
нас, посмотрим: пусть себе живет, но пока я жив, прежде черта
съест, чем женится на моей Мотруне! Не допущу, чтобы цыганская
кровь еще раз привилась к моей семье!»
Когда пришлось отводить место под избу и кузницу, Лепюк так
мутил и хитрил, что место отвели цыгану за околицею, на пустыре,
против кладбища. Сначала вызвались было миром поставить хату,
448
но когда дошло до дела, Тумр скоро убедился, что кроме своих двух
рук ему неоткуда ждать помощи. Он не роптал: дано ему то, чего
он просил, клочок земли и позволение селиться, он больше не смел
требовать, чтобы и того не лишиться.
Печально было отведенное ему место — совершенно место
ссылки, почти на краю кладбища, далеко от деревни, так, что и голоса
человеческого не слыхать, неоткуда взять ни огня, ни воды, при
будущей хате ни деревца, ни запасного клочка земли. Но для
изгнанника, не имевшего ничего, и это было богатством. Когда
настала ночь, Тумр лег на голой земле и все думал, как бы ему
выстроить хату. Ни на чью помощь не мог он рассчитывать, никого
не мог просить. Лепюк перешел ему дорогу.
На другой день встал он на заре и принялся осматривать свой
участок. Он увидел обрыв горы: в голове его мелькнула мысль к
обрыву прислонить хату, и радостная улыбка озарила его лицо.
Глина для обмазки под рукою, но из чего сделать стену? Думал он,
думал и наконец отправился к войту за советом. Хозяин уже
собирался в поле.
— Ну, что скажешь, пан мастер? — спросил старик.
— Да, что сказать, пан, — отвечал Тумр, — кажись, ни от
громады, ни от пана мне хаты не дождаться, все завтра, да завтра,
ничего из этого не будет.
— Не знаю, не знаю, — чуть слышно произнес войт. — Я сам
думаю, что на завтра надеяться плохо. Ну, что ж ты думаешь?
— Да думаю сам строить себе хату.
— Сам? Как? Наймом?
— Пан войт знает, что у меня гроша нет за душою, две руки
добрые, да и все.
— Да ты только положи одно дерево, увидят люди, что сам
принимаешься, никто пальцем не поможет.
— Все равно... Что будет, то будет.
— Как же ты один справишься?
— Сколочу как-нибудь себе мазанку, место-то такое... Даже
грех ставить хорошую избу.
— А лес тебе кто свезет?
— Сам притащу.
— О-го-го! — произнес войт. — Начинаешь говорить дело.
— Выхлопочи мне только, пан войт, позволение вырубить
немного лесу, да дай какой-нибудь старый топор.
— Топора не пожалею, когда-нибудь его заработаешь. Где-то
валяется у меня тупица, не то, чтобы никуда негодная, а так
себе — злот даст всякий, а позволение на порубку будет завтра. Но
скажи по правде: точно ли ты думаешь один взяться за дело? Мне
что-то не верится.
— А что же? Нечего ждать... попробую...
На другой день, утром, Тумр работал против кладбища:
вырубал кустарник, копал, носил глину, очищал место для хаты.
Человек, предоставленный самому себе, побуждаемый к труду нуждою,
449
много может сделать — гораздо больше, чем мы думаем. Правда,
на каждом шагу тратит он силы вдвое больше, чем нужно, зато и
возвращается она ему втрое. Чудом выросла хата Тумра, каждое
бревно дерева должен был он принести на плечах или притащить
из леса, через поля и горы, сам отесать его, самоучкой дойти до
каждой мудрости незнакомого дела. Когда старый топор его
притуплялся, он должен был отправляться за две мили и за поправку его
работать дня два у кузнеца, а между тем проезжие и прохожие
крали у него лес, собранный в поте лица. Нередко и дождь портил
его работу: промытая водою гора обваливалась, худо сплоченные
бревна расходились и падали, сколько раз все строение валилось,
прежде чем Тумр успел покрыть его. Одному Богу известно,
сколько пота упоило эту землю, сколько тут было потрачено терпения и
силы! Препятствия только возбуждали труженика к усиленной
борьбе. Смеялись поселяне, глядя на медленно выходившую из
земли мазанку, но при всей своей неуклюжести, она была чудом
изобретательности и труда. Тумр так привязался к своему делу, что
забывал даже об отдыхе. Только два раза в день отрывался он от
работы, чтобы выйти навстречу Мотруне, взглянуть на нее,
улыбнуться ей, иногда обменяться парою слов.
Последнее удавалось ему редко. Старый Лепюк зорко смотрел
за дочерью. Не имея возможности выгнать цыгана из села, старик
поклялся не выдавать за него Мотруну, хотя бы ей пришлось век
сидеть в девках. Мотруна молчала, она не хотела раздражать отца,
но когда приходили сваты, несмотря ни на увещания, ни на угрозы,
она отпускала их ни с чем. Что ни делал Лепюк, ничто не
помогало, на все был один ответ: «Не пойду!».
Однажды утром Тумр усердно работал над своей хатой, которая
с каждым днем требовала более изобретательности. Подняв
случайно голову, он увидел приближающегося к нему Лепюка,
поравнявшись с избушкой, старик оперся на палку и устремил на труженика
пылающие гневом глаза.
— Работай! — проворчал он после некоторого молчания. —
Работай, тебе же будет на гибель. Не жить тебе здесь, цыганское
отродье.
И в гневе продолжал вслух:
— Эй, слышь ты! Для чего сколачиваешь ты этот хлев?
— Для чего? Буду в нем жить, — спокойно отвечал Тумр, не
отрываясь от работы.
— Что тебе вздумалось, на свою беду, приволочиться сюда?
Мир ведь велик, много в нем места для вашей братьи — слышь
ты, эй?
— А чем я тебе мешаю? — отвечал цыган, — воздуху я твоего
не выдышу, воды твоей не выпью, хлеба у тебя не выем, хватит на
всех!
— Да зачем тебе было селиться непременно в нашей
деревушке?
— Почему же мне в ней не селиться?
450
— Эй! Черт тебя побери, не прикидывайся простаком! Долго и
с тобой растабарывать не стану, дело тебе говорят: ступай отсюда,
иди на все четыре стороны, я куплю твою клетушку, только
убирайся отсюда, не то...
— Не то что же?
— Да уж то, что тебе здесь не жить!
— Чем же я тебе помеха?
— Вишь, словно он ничего не знает. Эй, брат, выкинь из
головы мысль о Мотруне. Говорю тебе, не будет в том проку, а честью
не хочешь, так возьмут тебя черти.
Тумр молча принялся опять обтесывать кривой березовый брус.
— Слышишь! Возьмут тебя черти! — повторил Лепюк,
взбешенный хладнокровием цыгана.
— Не знаю, кого прежде, — спокойно отвечал Тумр, —
увидим!
— Увидим!.. Так ты не пойдешь отсюда?
— Не пойду я, не пойду, напрасно хлопочешь, хозяин.
Лепюк стукнул палкой в землю, стиснул зубы, отвернулся и
поспешно удалился.
XIV
Через неделю хата была почти готова. Топор Тумра
притупился, чтобы отточить его, он отправился по обыкновению к
соседнему кузнецу и пробыл у него три дня. На обратном пути он
невольно задумался о последнем своем свидании с Лепюком, об
угрозах старика и о своих надеждах. Дойдя до поворота дороги к
Ставискам, он вдруг увидел на вечернем небе синюю полосу
дыма, уносимую ветром. Показалось ему, будто дым был как раз
над тем местом, где стояла его хата. Он прибавил шагу — и стал
как вкопанный: вместо своего будущего жилища он увидел груду
дымящегося пепла.
Некоторое время стоял он неподвижно. Вид пепелища отнял у
него всю бодрость, все мужество, крепко заныло его сердце, и
впервые со времен детства две крупные слезы покатились из его
черных глаз, обжигая непривычные к ним щеки. Он стоял, скрестив
руки, и смотрел, без слов, без мысли, почти как помешанный.
Впрочем, эта немая, тяжелая скорбь была непродолжительна и
перешла не в жажду мести, не в бешенство, а в решимость. Цыган
поднял голову, вздохнул и быстро пошел к пепелищу. Он решился
начать свой труд сызнова.
«Что раз сделал, сделаю и в другой раз, — рассуждал он про
себя, — может быть, еще легче и лучше... а уж поставлю на своем.
Покажу Лепюку — это ведь его дело — покажу ему, что меня не
выкурить, как пчел из улья или комара из светлицы!»
С этою мыслью подошел он к самому пепелищу и стал
осматривать, не осталось ли чего, что могло бы еще идти в дело. Тщет-
451
ная надежда: огонь не пощадил ни кола, и в куче золы только
дымились еще не совсем сгоревшие головни. Еще раз повел он
вокруг себя печальным взором и бросился на землю под глинистым
обрывом, который, накалившись от огня, рассыпался пылью, он
повесил голову и задумался. Шаги людей и шорох тащившегося по
земле перевернутого плуга прервали его думу. Войт возвращался с
поля со своими челядинцами. Поравнявшись с пепелищем, старик
остановился и раскрыл рот, он не смел начать речь, угадывая, что
происходило в душе цыгана. Тумр сам подошел к нему.
— Добрый вечер, пан войт! — сказал он.
— Не больно добрый для тебя, — отвечал войт с выражением
сострадания. — Весь труд пропал понапрасну! Одна искра, и все
ушло дымом!
— Не искра это виновата, а рука, что подбросила искру! — со
вздохом возразил цыган. — Да что тут говорить, словами не
воротишь прошлого, а мне не вешаться из-за этого!
— Что ж ты думаешь делать?
— Что?.. Завтра отправлюсь в лес и буду строиться заново.
— С ума ты что ли сошел? Где у тебя хватит силы?
— За силой дело не станет! — с уверенностью произнес
цыган. — Думаю только, как бы мне огородиться, чтобы приятель не
нажег мне опять угля, прежде чем я успею еще поставить кузницу.
Осторожный войт замолчал, даже не спросил, на кого падало
подозрение в поджоге, впрочем, он очень хорошо знал, что речь
могла идти об одном Лепюке.
— Так ты и в самом деле думаешь строить новую хату? —
спросил он после некоторого молчания.
— Не дальше как завтра, — решительно отвечал Тумр, —
благо я только что отточил топор: пойду завтра в лес.
— Помоги тебе Бог! — проворчал войт, погоняя волов и
пожимая плечами, как бы хотел прибавить: славный был бы из тебя
хлопец, жаль только, что цыган!
Тумр опять сел на пепелище, разгреб его дрожащей рукой,
вынул из-за пазухи несколько картофелин, бросил их в золу и
опять задумался. Картофель успел сгореть, а цыган не принимался
за ужин, он все думал да думал. Наконец стало рассветать. С
трудом поднялся он с места, усталый и разбитый, и, забросив топор
на плечи, побрел в лес.
К счастью, место, назначенное ему для порубки на хату, было
не так далеко, хотя и приходилось ему перебираться через два
овражка и две горы.
По тропинке, которой он шел, повсюду видны были следы
недавних его трудов, везде сохранились еще гладко убитые колеи от
проволоченных по земле бревен, а около них валялись то недоте-
санные обрубки, то порванные жгуты или концы веревок.
Тумр прибрал теперь все эти остатки, чтобы пустить их в дело.
Горесть его уже прошла, сменившись нетерпением приступить
снова к работе — лучшиму средству врачевания во всяком страдании.
452
Задумавшись, спускался он в лощину, как вдруг знакомый голос
пробудил его:
— Добрый день, Тумр, добрый день!
Он оглянулся: в двух шагах от него стояла Мотруна,
раскрасневшиеся глаза ее свидетельствовали о недавних обильных
слезах.
— Добрый день, — с улыбкою произнес цыган, приближаясь к
ней. — Что слышно?
— Разве ты не знаешь? Ходил ли ты к своей хате?
— Как же! Ночевал там при огне, — отвечал цыган, стараясь
казаться веселым. — Что же делать? Сгорела, надо приниматься за
другую.
— За другую? И опять одному? Да так долго ли себя во гроб
вогнать! — сказала девушка с выражением глубокого участия.
— Бог милостив, не бойся, — весело отвечал цыган, — надо
поставить на своем...
— А знаешь ли, отчего загорелась хата? — спросила Мотруна,
устремив на Тумра испытующий взгляд.
— Знать-то не знаю... а догадываться можно: некому было
поджечь ее, кроме твоего отца.
Мотруна печально опустила голову.
— Знаешь, — произнесла она тихо и осмотревшись кругом, —
третьего дня Грыгор Скоробогатый опять засылал по меня сватов,
отец отвел меня в комору и стал грозить, чтобы я не отсылала их
с отказом, но я все-таки отвечала, что не пойду. Вечор он выбежал,
как бешеный, взяв кресиво и трут. У меня так и замерло сердце:
быть, думаю, беде... и пошла плакать в огород. Спустя час вижу на
горе, около кладбища, дым, тут высыпал народ, смотрит да кричит:
цыганова хата горит! Никто и не думает тушить, только
посматривают все на меня, а у меня, как я ни крепилась, слезы ручьем, так
я и ушла скорее домой. Потом воротился отец, разгневанный,
смотрю — весь трясется, словно бьет его лихорадка, лег, не поужинав,
накрылся тулупом, и вот по сию пору не вставал, говорит, не
можется ему.
Девушка глубоко вздохнула, помолчав немного, она
продолжала:
— Ох, не на радость себе мы полюбили друг друга, а на горе и
кручину, да, видно, так уж было суждено нам. Не взять же назад
души, коли отдала ее. И какого еще ждать большего горя, коли
отец не благословит и проклянет...
— Слушай, Мотруна, — сказал тронутый цыган, взяв ее за
руку, — если боишься моей доли и отцовского проклятия, скажи
только слово, хоть я цыган, а есть у меня совесть, не хочу губить
тебя... уйду отсюда...
Мотруна уставила на него свои черные глаза и, отирая
передником слезы, повторила:
— Души назад не возьмешь, когда уж отдана, прошлого не
воротить! Что Бог судил, того не миновать.
453
— Наградит тебя Господь за ласковое слово, — отвечал Тумр с
глубоким чувством. — Не будешь жалеть о том, что полюбила
меня. Я покажу, что у цыгана руки железные и воля железная, не
сокрушат ее ни горе, ни люди. Видишь, я опять шел с топором в
лес, примусь за новую хату и, даст Бог, построю ее и скорее, и
лучше прежней: не пропадем!..
Говоря это, он хотел обнять девушку, но она взглянула на
него со страхом и поспешно пошла тропинкой, которая шла в
поле.
— Братья ждут обеда, надо спешить, — сказала она,
удаляясь. — Твоя булка там под камнем, как всегда.
Цыган смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, тогда,
забыв о хлебе, он пустился в лес, на работу. Опыт уже дал ему
умение взяться за дело, которого у него не было, когда он
приступал к постройке первой хаты, он и лучше выбирал лес и лучше
обтесывал бревна, наконец, он отыскал тропинки, по которым
прежде перетаскивал свои материалы. Но сколько бы опыт ни
прибавил ему умения, сил и средств не прибавилось, и потому новая
мазанка не могла бы выйти ни красивее, ни прочнее первой, он
строил ее точно так же из обрубков разных родов и размеров, так
же нескладно, только немного скорее.
Глазам не верили обыватели Стависок, когда через несколько
времени после пожара увидели против кладбища груду
заготовленного леса и обожженный бок горы, опять обращавшийся в стены.
Прохожие останавливались и недоверчиво покачивали головами, им
непостижимо было упорство цыгана. Старухи еще издали
указывали пальцем на начатую мазанку и перешептывались между собою:
«Недаром цыган, видно, знается!»
Решено было, что дело не обходится без нечистого, и мысль эта
быстро распространилась по всему селу. Самой даже Мотруне, хотя
она и покачивала недоверчиво головою на такие речи, стало
страшно, впрочем, ненадолго, потому что любовь всегда и все сумеет
объяснить, как ей хочется.
Старик Лепюк между тем лежал больной и осыпал дочь
ужасными проклятиями, как только она показывалась ему на глаза.
Он не смел даже никого спрашивать о цыгане: так бесила его
мысль, что он, пожалуй, останется на селе, несмотря на поджог
хаты.
Раз как-то, в воскресенье, зашли к нему в гости два соседа. Сев
у постели больного, они расспрашивали его о причинах его хворобы
и советовали каждый по-своему обратиться к жидовке-лекарке, к
бабе-знахарке или употребить те или другие средства. Лепюк все
слушал да молчал. Несколько погодя, он приподнялся, послал за
бутылкой водки и выпил два стаканчика, глаза его заблистали, он
сел на койке.
— А что слышно на селе? — спросил он сиплым голосом.
— Да известно, что слышно, — сказал Скоробогатый, — то же,
что и всегда, хлеба немного, а горя вдоволь!
454
— А что не расскажешь ему про цыгана, — перебил другой, —
есть что послушать!
Лепюк затрясся и дрожащей рукой еще раз схватился за
бутылку.
— Цыган! Цыган!.. — сердито проворчал он, осматриваясь
кругом. — Говорите же об этой негодной твари, коли начали. Что он,
все еще на селе?
— И не видать, чтобы он убирался, — отвечал Скоробога-
тый. — Говорят, знается с нечистым, да на то и похоже. Думали,
сгорела его землянка, он плюнет и уйдет из Стависок, ан нет: уж
другую почти что поставил.
— Бынческро чаво! — вскричал Лепюк, вскочив с койки, с
яростью истого цыгана.
Он, очевидно не помнил себя от бешенства, в другое время он
никак бы не позволил себе произнести цыганское слово. Неловко
стало ему, когда он опомнился, опустившись на койку, он с
беспокойством, украдкою посмотрел на гостей, стараясь угадать,
заметили ли они его промах. Дрожь так и била его, но он силился
улыбнуться.
— Нечего сказать, упрям, как черт, ваш цыган! — сказал он с
притворным равнодушием. — Другой и думать не посмел бы!
Нагляделся я, как он один таскал из леса бревна, казалось, вот сейчас
глаза выкатятся изо лба, а кровь хлынет носом, а он, вишь ты,
принялся в другой раз! Подлинно бесовское упрямство!..
В то время, как больной с усилием произносил эти слова, глаза
его пылали гневом, грудь сильно вздымалась, руки тряслись, как в
лихорадке.
— Эй! Ложись-ка лучше, сосед! — сказал Скоробогатый,
вставая. — Ты еще больно плох! С болезнью шутить уж кому другому,
а нам, старикам, не годится.
Уложив больного, гости ушли. Вечер прошел в мрачном
молчании. Наступила ночь, все уже собрались спать, а старик стал
ужасно стонать.
Дочь прибежала к нему, но он оттолкнул ее с проклятием и с
усилием кликнул старшего сына. Тотчас была зажжена лучина, и
все в доме — сыновья, работники, бабы, ребятишки вскочили на
ноги и бросились к больному.
— Что с тобою, отец? — спросил старший сын, подходя к нему.
— Что? — произнес Лепюк, повторяя вопрос по обыкновению
крестьян. — Знать, пришел мой смертный час! Добро бы еще была
пора, а то до сроку приходится умирать! Янко пусть едет за попом,
а ты слушай, что я тебе скажу.
Больной, осмотрев избу, грозно крикнул:
— Вон, бабы!
Женщины ушли в сени, а Лепюк, оставшись с сыновьями,
продолжал:
— Вы знаете, что Мотруна полюбила того цыгана. Я сжег его
хату, да не помогло, слышу, он строит другую, плюет на меня.
455
Я сам цыганского роду, — прибавил он, понизив голос и
оглядываясь, — не хочу еще родниться с цыганами, чтобы народ
пальцем указывал на нашу семью. Не отдайте сестры за цыгана, хоть
бы заливалась слезами и валялась у ваших ног... хоть бы даже
умирала! Слышите? Не отдавайте! А коли заупрямится, так вы
ее, как собаку, кочергой выгоните со двора, не смейте ей давать
ни рубашки, ни гроша денег в приданое, ничего! Я так
приказываю, слышите?
— А если господа ей позволят, — боязливо спросил старший
сын, — что тогда делать?
— То же, что приказываю. Захочет идти на гибель и на
позор — пусть идет, но она вам тогда не сестра и мне не дочь.
Вон ее!..
Долго еще говорил старик, а Мотруна, притаившись за дверью
и заливаясь слезами, слушала и не смела даже вздохнуть, только
бессознательно повторяла: «Ох, доля моя, доля горемычная!» К
полуночи приехал священник, а к утру Лепюк стал метаться на
койке в бреду горячки, то он пел какие-то незнакомые песни, то
отдавал приказания или вел разговор, и все по-цыгански,
казалось, он не находил других слов, кроме слышанных им в детстве.
Может быть, он и сам чувствовал, что выдавал свой род, который
всегда так старательно таил, казалось, собственная речь
раздражала его, он силился ее удержать, но не мог. Всех
присутствующих пробирала дрожь при виде его страданий. Наконец силы его
истощились, глаза закатились, у рта показалась пена, тяжкий,
громкий, пронзительный стон вырвался из разбитой груди. Лепюк
умер.
Крик и вопль раздались в хате и разбудили даже соседей. Мот-
руна одна стояла неподвижно в сенях, словно прикованная к стене,
и заливалась слезами, но без стонов и рыданий, как бы боясь еще,
чтобы не услышал отец, и только шепотом повторяла: «Ох, доля
моя, доля!»
Когда наступил день, с трудом заставили ее братья и невестки
приняться за обычные занятия. В крестьянском быту самая тяжелая
скорбь не освобождает от работы. Так судил Бог, затем, конечно,
что труд лучшее врачевание в скорби.
XV
Скромная хата у кладбища, хоть и медленно, а подвигалась,
уже стояли столбы, ряды кольев образовали стены, которые
оставалось только обложить глиной, кривые косяки указывали место
будущих двери и окна.
Тумр уже перетащил все свои материалы и неутомимо трудился
над своим сооружением. Сноп соломы, разбросанной на нескольких
жердях, защищал его от дождя, и хата служила ему временным
приютом. Только в условные часы выходил он на полевую дорогу
456
поджидать Мотруну, но, редко встречаясь с поселянами, он ничего
не знал ни о болезни, ни о смерти Лепюка, и отсутствие девушки
приписывал ее страху перед отцом.
Однажды, под вечер, послышались ему похоронное пение и
плач, приближавшиеся по дороге к кладбищу. Не одни уже
похороны проходили перед его хатою. Он в таких случаях должен был
оставлять работу и стоял с непокрытою головою, прислонившись к
стене. И теперь топор его остановился, он отошел на несколько
шагов и, скрестив руки на груди, с суеверной тревогой смотрел в
лощину, из которой начинали уже показываться верхушки
разноцветных хоругвей, а среди них одна черная с белыми блестками и
с изображением мертвой головы. Печальный поезд подвигался
медленно. Впереди шли со свечами братчики1, за ними дьячок и
священник, потом два серых вола лениво тащили в гору на простой
телеге белый крестьянский гроб, на котором лежал ломоть черного
хлеба, завернутый в грубый ручник — хлеб последнего прощания!..
За телегой шли в глубокой горести два брата Мотруны и она сама.
При виде поверженной в печаль семьи Лепюка замерло сердце
Тумра, он побледнел, угадывая, что не стало его врага. Полудикое
его сердце мало было доступно состраданию, чувство
удовлетворенной мести почти радостно заговорило в его душе, вскоре, однако,
ему стало стыдно этого чувства, и он спрятался за угол своей
мазанки. Погребальное шествие остановилось против самой хаты
Тумра, но Мотруна и не взглянула на нее. Сняли гроб с телеги и
понесли на руках на кладбище.
Во время последнего обряда, Тумр не слыхал ни пения, ни
стонов, он совершенно отдался надежде, мысли о достижении цели.
«Старика уже нет, — повторял он мысленно, —- братья не станут
упрямиться, войт мне поможет, она будет моею! Только бы мне
кончить хату...»
Не заметил он даже, как засыпали землею бренные останки
Лепюка, как заскрипела телега и разбрелся народ. Когда он
опомнился, на кладбище была глубокая тишина, прерываемая лишь
карканьем ворон. Какая-то непонятная душевная тревога понуждала
Тумра к работе, он схватил топор и выбежал из-за угла.
Мимоходом бросил он быстрый взгляд на кладбище: там никого уже не
было, только свежая могила против ворот и свежие следы колес и
людских ног по дороге свидетельствовали, что он не во сне, а наяву
видел похороны.
Не видя никого, цыган уже занес топор, чтобы приняться за
работу, как вдруг услышал тихий голос, приветствовавший его.
1 Во время утверждения Унии в Западной России образовалось братство
(общество) для противодействия нововводимому учению. Члены братства назывались
братчиками и все были знатные люди. Как защитники веры, они причислялись к
клиру и потому участвовали во всех церковных церемониях. Когда потомки
знатнейших родов приняли новое учение и православие осталось в низшем классе
народа, звание братчика перешло в этот класс и сохранилось в нем до сих пор, ныне
оно дается лицам, пользующимся общим уважением и доверием. Прим. перев.
457
Оглянувшись, он увидел войта, который стоял около него,
опершись на палку.
— Ну что, Тумр, все работаешь да работаешь, не отдохнешь
даже! —- сказал старик.
— Надо работать, пока есть силы, пан господарь, начал дело —
так кончай, говорит наша цыганская пословица.
— А мы тут пришли не в пору со своим посещением, —
продолжал Лях, кивая головою, — принесли тебе соседа, которому ты,
чай, не больно будешь рад по ночам!..
Цыган немного смешался, но хотел показать, будто и не знал,
кто умер.
— А кто же умер? — спросил он.
— Будто не знаешь?.. Лепюк умер и, кажись, прежде сроку.
Рассерчал больно, и себя мучил, и Мотруну мучил, да вот и не
выдержал.
Цыган потупил голову и молчал.
— А таки от своего не отступился по самую смерть, —
продолжал Лях, — перед смертью, говорят, настрого заказывал сыновьям,
чтобы не отдавали сестры за тебя.
Тумр вздрогнул и поднял голову.
— Правду ты говоришь? — спросил он с беспокойством.
— Сущую правду, мне рассказывала соседка, которая стояла в
сенях и все слышала, как он наказывал сыновьям. Ну, что ты на
это скажешь?
— Что скажу?.. Не испугался отца — не испугаюсь и сыновей...
Что Бог даст, то и будет, а я должен делать свое.
— Эй, бросил бы лучше! — сказал войт. — Хату свою отстрой
себе, да ставь кузницу, а хозяйскую дочку уж оставь в покое,
братья тебе не позволят, ну и вся громада будет за них. Разве взять
ее силой?..
— Кто ж берет жену силой! — вскричал Тумр. — Это у вас
невиданное дело, да и куда мне бежать с нею?.. Лучше и не
говорить об этом, хозяин.
Войт понял, что ему не убедить цыгана, и только пожал
плечами.
— Пусть будет по-твоему: не станем говорить об этом. Не
хочешь доброго совета, Бог с тобой!.. Как постелешь, так и спать
будешь, а я тут сторона. Но вот и месяц всходит, пора мне домой!
Доброй ночи!
— Доброй ночи! — отвечал Тумр и опять принялся за работу.
Солнце давно уже зашло, месяц лениво поднялся на небе, а
Тумр все работал. Работа была для него потребностью, она не
давала ему думать, спасала от тоски и томления, спать он не мог
против свежей могилы, которая беспрестанно торчала в его глазах,
представлялась ему везде, куда бы он ни обернулся, и принимала
тысячи разных образов.
Всю ночь работал Тумр, содрогаясь при малейшем шорохе в
ветвях вербы: то слышался ему хохот умершего — и мороз пробе-
458
гал по его телу, то больному его воображению виделось, будто
встал Лепюк из могилы, а с ним тысячи других покойников ему на
помощь.
Самая тишина ночи, среди которой так таинственно отдавался
каждый удар топора, пугала Тумра. Пот струился по его лицу,
силы его истощались, затуманилось в глазах, и среди мглы
запрыгали желтые могилы. Он все рубил, рубил без остановки, только
когда солнце показалось на туманном востоке, он бросил топор и
без памяти рухнул на землю.
Когда он очнулся, солнце ужасно палило, а вдали завывала
приближающаяся буря. Передовой ее вихрь гулял на взгорье, и
он-то, навеяв прохладу на грудь Тумра, прервал его лихорадочный
сон. Взглянув на небо и чувствуя дрожь и жар, Тумр поспешил
укрыться под соломенную крышу и опять повалился на кучу сухой
травы, он чувствовал, что железная рука болезни теснила ему
грудь и голову.
Вчерашние происшествия — похороны, разговор, ночные
грезы — все перепуталось в его голове. «Умирать, так умирать, —
подумал цыган, бросаясь на землю, — лучше смерть, чем такая
мука!»
И опять пошли грезы. Мысли, как буря на небе, забушевали в
его горящей голове. Время и место исчезли из его сознания, и перед
ним раскрылась целая жизнь, дивная, невыразимая, и сладостная,
и мучительная, длинный сон, сотканный из земных воспоминаний
и небесных видений. Чего тут не было! И горькая молодость, и
цыганские песни, и жалкие образы Ромов, и пляска Азы, и стук
Апрашева молота, и пар цыганского котла, и скрип вурдэна, и
Мотруна, и старый Лепюк, похороны, свежая могила, ночь, пожар
и какие-то незнакомые образы, страшные и прекрасные, и
невыразимо сладкие надежды, и все, чем мила жизнь и о чем говорит
наступающая смерть... Казалось ему, будто он умирает, но не
может умереть, будто он в одном гробу с Лепюком, а в грудь его
вколачивают осиновый крест и не могут вбить, потому что
клокочущая кровь выбивает его.
Потом стало спокойнее в его душе: страшные видения исчезли,
все вокруг больного облеклось в непроницаемую мглу, и тишина
могилы осенила его своим холодным крылом. Когда он открыл
глаза, ему снова показалось, будто он спит. Мотруна вся в слезах,
наклонившись над ним и с беспокойством ловя слабые признаки
жизни, подносила кружку к его иссохшим губам. Несколько
глотков воды укрепили больного, в глазах его стало светлее, он мог
даже приподняться. Мотруна говорила с ним, но он еще не
понимал. Слова ее звучали для него сладостною песнью, которой он не
мог уловить.
— Тумр, — говорила девушка, — что с тобой, Тумр?
— Что со мной? — отвечал он, стараясь припомнить
прошедшее, — ничего... видел похороны... потом всю ночь работал, потом
заснул... и снились мне все бури, могилы... и не знаю, как долго спал.
459
Девушка всплеснула руками.
— Уж третий день, что мы похоронили отца, — вскричала
она. — Ты болен, три дня лежал без памяти.
— Болен? Может быть... — слабым голосом произнес Тумр, —
что ж делать?.. Либо голод и сон одолеют болезнь, либо она сломит
человека.
— Я пойду к барыне, — перебила девушка, — она не даст
человеку умереть без помощи, она знает, чем помочь.
Тумр не отвечал, тупой, бессмысленный взгляд его еще более
испугал Мотруну, она поспешно встала.
— Вот тебе вода и хлеб, — сказала она, — а я сбегаю на
барский двор. Если и там не захотят помочь тебе, я приду одна,
пусть братья хоть убьют меня, а я тебя не покину.
И девушка пустилась через поля и огороды к усадьбе, думая
только о том, как и к кому обратиться с просьбой, и не заметила,
как случай привел ее прямо в господский сад.
В усадьбе жил еще пан Адам, но уже женатый. Сманенная им
гувернантка, мадам Леру, живо повела дело, и он не успел
оглянуться, как был уже мужем. Много произошло перемен в усадьбе,
которую пани забрала вместе с мужем в свои мощные руки. Хотя
прошло уже несколько месяцев с первого дня его счастья, а пан
Адам все еще был страстным обожателем и покорнейшим слугою
своей жены. Этим постоянством он был обязан глубокому
сердцеведению своей жены и умению ее управлять людьми.
Действительно, она была искуснейшая актриса, самая хитрая из женщин,
самая пронырливая из гувернанток, пригоняемых к нам бедностью
или надеждами из Франции. Испытав многое на свете,
приглядевшись вблизи к людям, она знала и свет, и людей в совершенстве.
Иной показалось бы невозможным делом удержать такого
человека, каков был пан Адам, для нее это было шуткой. Она
привязала его к себе или, вернее, управляла им посредством искусного
разыгрывания страстной любви, пан Адам считал себя обязанным
благодарностью за такую любовь и выражал эту благодарность
совершенною покорностью. Впрочем, не все было одним
притворством в его жене.
Вспомним, что действие нашего рассказа происходит за много
лет назад — и мы поймем мадам Леру. Это был остаток тех
сомнительных женщин, которые, следуя моде, не могли жить без
так называемой экзальтации чувств и ради этой экзальтации
убивали в себе всякое действительное чувство. Пани Адамова вечно
кружилась в сфере д'Арленкуровских героинь и в
действительности видела повсюду то, что вычитала из книг. Роман был для нее
потребностью, насущной пищей, погоня за чувствами — целью
жизни. Сердце между тем оставалось спокойным и холодным,
потому что это была блажь ложно настроенного воображения.
В это самое время, когда Мотруна прибежала в господский сад,
пани Адамова ходила над рекой с книгой в руках, вздыхала над
трогательными приключениями какой-то незнакомки, а отчасти и
460
над прозаичностью собственной помещичьей жизни. Шелест
листьев пробудил ее от думы.
Не знаем, ожидала ли она, что из-за кустов явится рыцарь и
падет на колени с пламенной речью пред ее перезрелыми
прелестями, в могуществе которых она, конечно, не сомневалась, как
бы то ни было, но она очень удивилась, увидев деревенскую
девушку, бежавшую к господскому дому в очевидном страхе и
беспокойстве.
Мотруна была в самом деле очень хороша, а волнение
придавало еще большую прелесть ее красоте. Француженка, подозревая
нечто похожее на сентиментальный роман, а пожалуй, и
приплетая к нему пана Адама, остановила девушку. В многолетнее свое
пребывание на Волыни она успела достаточно выучиться
местному языку и потому могла приступить к допросу скорбной
красавицы.
Мотруна умоляющим голосом принялась рассказывать о цыгане,
потом на вопрос своей барыни должна была рассказать и о себе, о
их знакомстве и любви, о смерти отца и болезни Тумра.
Француженка слушала ее с напряженным вниманием, наткнуться в
действительности на несчастных любовников, на угнетаемую любовь,
словом, на целый роман, хотя и в грубых, деревенских формах —
с героем цыганом и героиней крестьянкой — было лакомством для
ее сентиментального воображения.
Закрыв книгу и забыв даже заложить страницу, она схватила
девушку за руку и побежала с нею в покои. Пан Адам по
обыкновению дремал после обеда, стук стеклянной двери разбудил его,
он выслушал поспешный рассказ жены, ничего в нем не понимая,
и только бессмысленно смотрел то на нее, то на плачущую
девушку. Тем не менее однако, он согласился на все, чего желала
его милая Фанни. Тотчас же была послана за цыганом телега,
нарочный поскакал в город за доктором, а слуги заметались, как
угорелые, проклиная и ругая бродягу, из-за которого так
тревожили их покой. Солнце не успело еще зайти, как Тумр лежал
уже на мызе. Мотруна сидела у его изголовья, а подле стояла
сама пани с доктором.
По мнению доктора, больной занемог от истощения сил,
вследствие лишений и чрезмерного труда. Молодость и крепкое сложение
сильно боролись с недугом, и ему нужно было только немного
душевного и телесного спокойствия и подкрепления, чтобы встать
на ноги.
XVI
Чувствительная Фанни принялась со всем рвением своего
романтического сердца за устройство судьбы двух влюбленных, так
как для поправления расстроенного здоровья мужа, а еще более для
свидания с Францией и с милым Парижем требовалась безотлага-
461
тельная поездка за границу, то она очень спешила с предпринятым
делом, решившись непременно покончить его до своего отъезда.
Как только доктор объявил, что Тумр вне опасности, она
приказала позвать братьев Лепюков. Они пришли, недовольные и
сумрачные, не зная, что будет, но смекая в чем дело, потому что все
село говорило о милости господ к цыгану. Пан Адам не хотел, а
супруга его чувствовала себя не в силах повести с ними речь, а
потому их принял капитан Гарасимович, прибывший в Стависки
вскоре после свадьбы пана Адама и всем у него заправляющий.
Несколько слов о пане капитане не обременят читателя. Это
был отставной офицер, раненый в какой-то кампании против турок,
мужчина средних лет, богатырского роста, цветущего здоровья и
довольно приятной наружности. Было у него где-то по соседству
именьице, состоявшее из двух хат, но он отдавал его в аренду, а
сам кочевал по окрестным помещикам, с одним охотился, с другим
играл в карты, с третьим кутил. Был он посредником во всех спорах
и секундантом на всех дуэлях, претендентом на руку каждой
молодой девушки, непременным гостем на всех именинах, словом — он
был некоторым образом приживалом, и только собственное имение,
хотя и очень небольшое, давало ему нечто вроде независимости и
позволяло до известной степени поднимать нос.
Кроме вышеперечисленных занятий капитан торговал борзыми,
ружьями и всем, что у него было, у него всегда бывали хорошие
вещи, как бы приготовленные на случай. С мадам Леру он был
знаком с давних лет, злые языки даже поговаривали кое-что насчет
их дружбы, достоверно только то, что вскоре после свадьбы и он
появился в Стависках, занял квартиру во флигеле, перевел сюда
свою псарню и стал распоряжаться, как дома. Пан Адам
поговаривал даже об отдаче имения в его управление на все время своего
пребывания за границей. Ленивого, всем скучающего пана Адама
забрать в руки капитану было нетрудно, а с его женой они как
будто стакнулись и очень дружелюбно делили между собою
распоряжение поместьем и самим помещиком.
Капитан имел очень высокое понятие о своих способностях,
своем роде, ловкости и вообще о всех достоинствах, которыми
наградила его природа. С истинным видом громовержца вышел он к
Лепюкам, с длинным чубуком, которого один конец был в губах, а
другой волочился по полу, подперши руки в бок, в полной
уверенности, что скажет он слово — и никто не пикнет.
— Ну, — произнес он, садясь на лавку на крыльце против
мужиков, — знаете, зачем вас сюда призвали?
— Не можем знать, — отвечали Лепюки, низко кланяясь.
— Ну, так вот зачем, — сказал капитан, улыбаясь, —
слушайте!
— Слушаем, — произнесли братья.
— Господа хотят, чтобы вы отдали вашу сестру Мотруну за
того цыгана, что поставил здесь кузницу, так им угодно и так
должно быть.
462
Лепюки молча переглянулись, потом старший выступил вперед,
отвесил новый поклон в землю и, крепко сжимая в руках баранью
шапку, сказал:
— Мы, пан капитан, и не противились бы, коли такая панская
воля, да одно есть большое препятствие.
— Какое? — крикнул капитан.
— Да как мы пойдем против воли покойника? Он не хотел и
настрого нам заказал, чтобы не отдавали Мотруны за этого
бродягу. Слово отцовское, — сын должен повиноваться, а не
разбирать.
Капитан, всегда считавший нравственность необходимой для
простого народа, но необязательной для себя, презрительно
улыбнулся.
— Какое тут дело покойнику! — вскричал он. — Умер и
царствие ему небесное, а вы делайте, что приказывают.
— Да как же, когда мы ему обещали?.. — возразил старший
Лепюк.
— Ас чего вы взяли обещать то, чего не властны
исполнить? — закричал капитан, разгорячаясь. — Девка хочет идти
за него, господа согласны и приказывают, а вы станете
противиться!
— Мотруна не посмеет идти против воли отца, — возразил
младший Лепюк.
— Молчать! — крикнул капитан, стуча трубкой. — Смеешь ты
у меня рассуждать! Приказано, ваше дело исполнять господскую
волю.
Братья переглянулись, немножко испуганные вспыльчивостью
капитана.
— Но, — начал было старший.
— Без всяких но! Знать ничего не хочу, делайте, что вам велят.
Давайте, что следует за Мотруной, и справляйте свадьбу.
Меньшой Лепюк смело поднял голову и сказал:
— Когда приказывают господа, мы противиться не можем, не о
чем и рассуждать. Но для нас воля отца — святое дело, а он перед
смертью сказал, что если Мотруна пойдет за цыгана, то она ему не
дочь, а нам не сестра. Господа пускай делают, что хотят, а мы
справлять свадьбы не будем и ничего ей не дадим, хоть вы нас
наказывайте, как знаете.
Сказав это, Лепюк замолчал, а капитан, взбешенный
неожиданным отпором, вскочил с лавки.
— Ты смеешь еще говорить, — закричал он, — смеешь
противиться панской воле?! Вот погоди... Да ты знаешь ли, чем это
пахнет?
Молодой Лепюк не дрогнул, в лице его не было ни малейшего
признака боязни или смущения, он спокойно смотрел на
пыхтевшего от гнева капитана, но в этом взоре высказывалось столько
твердой, непоколебимой воли, что Гарасимович почувствовал себя
побежденным и, не зная, что делать, пробормотал только:
463
— Ступайте и делайте, что приказано. С тобой же мы иначе
разделаемся, — прибавил он, грозя меньшому Лепюку. —
Ступайте.
Братья поклонились и ушли, капитан же, несколько
успокоившись, отправился в гостиную, где пани встретила его с глазами,
горящими любопытством.
— Ну что, любезный капитан?
— Ничего! Мужики, как все мужики: поартачатся, а все-таки
сделают, что им велят.
— Так они не соглашаются?
— Да что их слушать! Отец, умирая, наказал, чтобы не
выдавали сестру за цыгана, — отрекутся от нее, все вздор. Как
прикажете, так и будет сделано.
— Да если они не захотят?
— Будто их спросят, хотят ли они, нет ли? Вы приказываете —
и кончено.
— Но я не желала бы употреблять во зло свою власть! Мне
хотелось бы, чтоб это уладилось кроткими средствами, ласкою...
Капитан пожал плечами.
— Какие тут кроткие слова да ласка?
Чувствительная француженка опустилась в кресла и закрыла
лицо руками.
— Ах, капитан, это ведь варварство! Я этого не хочу и не
позволю, не допущу никакого принуждения.
— Ну, так делайте как сами знаете, — отвечал капитан,
пожимая плечами, — я не мешаюсь.
— Вы должны сделать то, чего я хочу, — вспыльчиво
закричала француженка, топнув ногой. — Верните их и постарайтесь
уговорить — ласкою, обещаниями, деньгами, чем хотите, только не...
— Помилуйте, пани, я этого сделать не могу: верни я их
только, да они так задерут головы, что и не справишься! Завтра я,
пожалуй, поговорю с ними. Погодите до завтра.
Разговор был прерван появлением пана Адама, который, зевая,
пришел напомнить, что пора пить чай. Мы оставим их за чаем, а
сами перенесемся в село и посмотрим на возвращавшихся туда
Лепюков.
У корчмы собралось несколько лиц, пользовавшихся в селении
большим уважением. Все знали, что Лепюки были позваны к
господам, и с нетерпением ждали, чем кончится дело. Все поселяне,
разумеется, держали сторону Лепюков, как по врожденному
нерасположению к цыгану, так и потому, что в оказываемом ему
покровительстве видели непривычное им вмешательство в их домашние
дела.
Еще до возвращения Лепюков в кружке ожидавших шла
воодушевленная беседа о затеваемом браке и его последствиях.
— Что это? — говорил Скоробогатый, поправляя пояс и по
обыкновению подпрыгивая на одной ноге. — Всякий бродяга станет
брать у нас из-под носу невест и хозяйничать на нашей вотчине!
464
Такого сраму еще не бывало на Стависках! Какое дело пану, что
делаем мы со своими детьми? Они — наша кровь, и мы за них
отвечаем одному Богу.
— Так, так, твоя правда, — тихо произнес трусливый Сымя-
ха, — только ты, брат, так не кричи, неравно кто услышит.
Тише! Тише!.. А вот и Лепюки, пойдем лучше к ним в хату, а
то перед корчмой опасно: кто-нибудь из дворни подслушает, тогда
беда нам!
Скоробогатый пожал плечами, но принял совет, все пустились
за ним к хате Лепюков, куда с понуренными головами пришли и
сами хозяева.
— Ну что? — с любопытством спросил Скоробогатый. — О
Мотруне дело?
Братья, нуждаясь в совете опытного человека, рассказали ему
весь свой разговор с капитаном и последнюю его речь. Младший
повторил все, что сказал ему капитан в минуту горячности.
— Ладно, хлопец, так и следовало! — начал Скоробогатый. —
Вы так и делайте, поверьте, господа разумеют, хранцузка-то
испугается, а капитан... Э, славны бубны за горами!.. Он разве пан?
Ничего не будет!
— Ну, а как захотят поставить на своем?
— Захотят — так пусть выдают девку за кого угодно, только,
коли выдадут за цыгана, все село отречется от нее с ее цыганом:
никто с ними слова не промолвит, никто руки не подаст, никто их
знать не будет... Вот что!
Вся громада подтверждала каждое слово Скоробогатого.
— Так, так, пусть сидят в своей мазанке на кладбище, коли
им весело там, а в село и глаз не показывай — собаками
затравим!
— Вишь, поганый вздумал отбивать у нас невест!
Лепюки, поддерживаемые громадой, стали еще непреклоннее
прежнего и поклялись не отдавать сестры охотою. Потом они вошли
в хату, не говоря ни слова Мотруне, но мрачные, как ночь.
Девушка догадывалась, что делалось в селении, она видела, как
братья отправлялись в усадьбу, видела, как они совещались со Ско-
робогатым, понимала, какое могло быть решение, но должна была
показывать вид, будто ничего не знала и ни о чем не заботилась.
Как младшая в семье, она должна была нести самые тяжелые
работы в доме, братья беспрестанно бранили ее, она молчала и
плакала. Она не могла видеться с цыганом, потому что с нее не
спускали глаз и даже на барщину посылали за нее другую, чтобы
не дать ей возможности забежать на мызу.
На другой день, вечером, Лепюков опять позвали в усадьбу,
капитан, согласно новой инструкции, вышел к ним с приветливой
улыбкой.
— Ну, — сказал он, — надумались со вчерашнего дня? Полно
артачиться. Мотруна должна выйти за цыгана, а вы устройте
приличную свадьбу.
465
Лепюки поклонились в землю. Волынский мужик, хотя и не
намерен повиноваться, все-таки кланяется — такой уж у него
обычай.
— Как угодно господам, так и сделают, — с покорностью и
почтением произнес старший брат. — Но мы свадьбы справлять не
будем, отцовского завета нарушать не станем, как уже вчера
докладывали вашей милости.
Капитан посмотрел ему в глаза и увидел тот же спокойный, но
непреклонный взгляд, что и накануне, и прочитал в нем отпор
человека, сознающего свое бессилие, но готового ко всему и
ожидающего только приговора, с твердой решимостью не поддаваться
ни угрозам, ни просьбам, ни страданиям. На этот раз пан Гараси-
мович не расшумелся, а напротив, усмехнулся, хотя и досадно ему
было.
— Будь моя воля, — сказал он с расстановкой, — совсем не
так повел бы я дело... Ваши господа слишком мягки и милостивы,
не хотят принуждать вас! Да Бог с ними, их воля!.. Скажу вам еще
от ваших господ: они принимают на свой счет свадьбу, дают за
Мотруной приданое и вас самих наградят, только вы сделайте, что
им угодно.
Лепюки опять поклонились в землю.
—- Благодарим покорно за господскую милость, —- отвечал
старший, — но не можем идти против воли отца.
Капитан едва удерживался, чубук уже вертелся в его руках.
— Пани даст вам по паре волов, только сделайте ей
угождение... Слышите?!
Лепюки переглянулись, старший, поклонившись и вздохнув,
сказал:
— Что же нам делать?.. Отец заказал.
— А черт вас возьми! Так и этого не хотите? — крикнул
капитан.
— Воля господская и Божья! — сказал опять старший.
Напрасно капитан еще просил, грозил, кричал, сердился,
предлагал денег — ничто не помогло. Лепюки стояли на своем и ушли,
приготовившись перенести все, что пошлет судьба. Громада
единогласно была за них, и трудно сказать, какое сочувствие возбудил в
ней этот, по-видимому, столь незначительный случай. Чем сильнее
настаивали господа, тем упорнее были братья, а из всего вышла
еще сильнейшая ненависть крестьян к цыгану.
Убедившись наконец, что иных средств не оставалось, барыня
приказала взять Мотруну во двор и сама занялась приготовлением
свадьбы, желая непременно кончить все до отъезда за границу.
Зато как печальна была свадьба! Вина, пива и всякого угощения
было в изобилии, но гостей не было: из села не пришел никто,
братья не показывались, ни одна девушка не хотела быть дружкой,
ни один парубок не пошел ни в сваты, ни в маршалки, все
свадебные чины пришлось набирать из чужих людей, из дворни. Громада
упиралась.
466
Кроме господ никто не благословил невесты, из отцовского дома
она не получила ни платка, братья спрятались, чтобы не
встречаться с нею. Тумром овладевало отчаяние при виде ожидавшей его
жизни, он готов был бежать и отказаться от своего счастья, но
слезы Мотруны, боязнь отдать ее на месть родным и, наконец,
любовь удержали его.
Девичник прошел без песен, каравай был испечен на
господской кухне без тех обрядов, с какими обыкновенно месят и пекут
его подруги, в церкви было пусто, в селе пусто, а плясали
вечером дворня и пьяный сброд. Ни одной души родной, некому даже
приласкать, ободрить сироту. Бедняжка заливалась горькими
слезами, будущность представлялась ей в невыразимо страшных
образах. Цыган сидел прямо, так же погруженный в тяжелую думу,
только по временам под навислыми бровями сверкали его черные
глаза.
XVII
На другой день после свадьбы, пан Адам с женой отправился за
границу, оставив управление имением капитану. Пани уже забыла
о новобрачных: связав нежную чету неразрывными узами, она
совершенно успокоилась, как будто исполнила свою обязанность, ей
и не пришло в голову, что на следующий день молодые могли быть
без куска хлеба. Действительно, так и было: хата Тумрова не была
окончена, даже заготовленный для нее лес был частью изрублен им
самим в ночь после погребения Лепюка, частью растаскан
прохожими. В приданое за Мотруной пани велела дать корову, а братья
решительно ничего не дали. Молодые не знали, куда деваться и чем
жить.
Капитану не до них было, по отъезде помещиков им была
выдана худшая корова из всего стада и приказано выбираться из
избы, которую они занимали и которая почему-то понадобилась.
Таким образом, едва была справлена свадьба, как новобрачные
остались без крова и без пристанища.
Цыган взял Мотруну за руку, и оба молча отправились к
кладбищу. Чтобы не встречаться с людьми и не видать их язвительных
улыбок, Тумр повел жену не селом, а едва протоптанной обхожей
тропинкой, и шел, потупив голову, думая о том, как ему устроить
свою судьбу. Хате недоставало крыши, части стен, дверей, окон,
печи и всей домашней утвари, не было у молодых ни гроша денег,
ни муки, ни хлеба, даже ковша, чтобы зачерпнуть воды. Что
делать? С чего начать? Куда девать единственное их богатство,
корову? Чем прокормить ее? Мотруна тихо плакала и ломала руки,
припоминая отцовское проклятие. Оба шли, не смея перемолвить
слова, казалось, они желали бы продлить путь, чтобы отдалить
минуту неизбежного разговора, но тропинка скоро привела их к
воротам кладбища и к недостроенной хате.
467
Тумр молча привязал корову к столбу, а Мотруна оперлась о
стену, устремив тоскливый взор к кладбищу, на котором еще
желтела отцовская могила.
Слезы ее терзали несчастного Тумра, который чувствовал, что
был первым виновником их, как ни тяжело было у него на душе,
он перемог себя и приблизился к жене с улыбкой.
— Не плачь, — сказал он, — слезы не помогут, надо подумать,
что мы станем делать. Хату я кончу до зимы, будет нам где жить,
но только чем жить? Покамест надо продать корову.
Мотруна готова была всем жертвовать, но жаль ей было бедной
твари, которая была ей дороже денег, была для нее предметом
занятия, товарищем, утешением.
— Жаль коровки, — сказала она, — да что ж делать? Нужно,
так нужно...
— Чем мы прокормим ее? И самим жить нечем, время осеннее!
— Я пойду к братьям...
— К братьям? — перебил цыган, наморщив брови. — Нет,
никогда!.. Хотя бы пришлось нам умирать с голоду, мы не протянем
к ним руки! Об этом и не говори... Но время дорого: ступай с
коровой на базар, продай ее, купи что нужно для хозяйства... а я
буду достраивать хату. Ну, смело, Мотруна, пусть люди лопнут с
досады, а я покажу им, что чего-нибудь стою!
Цыган с жаром поцеловал жену в лоб, скинул кафтан и
схватил топор. Глаза его оживились, работа загорелась у него в
руках. Мотруна с участием поглядела на него, и легче стало у нее
на сердце, подумав немного, она отвязала корову от столба,
отерла глаза передником и, молча простившись с мужем, пошла на
базар.
Тумр работал, как в горячке: откуда только взялась у него сила!
Он не ел, не отдыхал, пот с него катил градом, а он все работал и
даже не заметил, как настала темная ночь. Он взглянул на небо,
собрал в кучку несколько щепок, развел огонь — и опять за работу.
Ветер бросал ему в глаза клубы горячего дыма, огонь то потухал,
то вспыхивал, а Тумр и не думал бросить работы. Он устраивал
небольшую горенку, в которой мог бы приютить жену до окончания
всей хаты. Утром не было еще для нее леса, а к ночи она была уже
почти готова, даже маленькое оконце за неимением стекла было
снабжено тонким деревянным волоком, недоставало только
двери — да не из чего было и сделать!
Наступила полночь, в селении пропели первые петухи, луна,
пробиваясь сквозь редкие тучи, разливала слабый свет по земле.
Тумр сидел и все думал и передумывал о двери. Сон наконец
сомкнул его веки, а дверь все-таки не давала ему покою: заснуло
тело, но душа не прекращала своей тревожной деятельности, и —
как часто случается в минуты сильного душевного напряжения —
во сне явилась мысль, которой Тумр тщетно доискивался наяву. У
самого кладбища, во рву, лежал полусгнивший, негодный мостик,
сброшенный при перестройке ворот, которые стояли уже поперек
468
прежнего его места. Тумр мог без ущерба для кого-либо
воспользоваться несколькими гнилыми досками. Сильно забилось его сердце,
он проснулся. Надо было тотчас же привести в исполнение
счастливую мысль: откладывать было нечего, днем кто-нибудь мог
подстеречь и обвинить в краже. Как ни страшно ему было идти на
кладбище, и еще против самой могилы Лепюка, необходимость
превозмогла страх. Месяц словно следил за ним, выглянул из-за
набежавшей тучки и указал Ту мру предмет его поисков. Цыган отобрал
несколько досок и пустился с кладбища, словно бы его кто гнал.
Долго еще сердце сильно билось в его груди, но потом радость
торжества вытеснила всякое другое чувство, он улегся около своей
добычи и уснул.
Когда он проснулся, первой его мыслью было, что может он
теперь сколотить дверь, и он принялся за работу. Но радость его
скоро исчезла: на досках были вырезаны крест, год и еще какие-то
знаки, по которым легко можно было открыть похищение. Руки у
него опустились.
Он пытался было стесать знаки: но влажность проточила доски
насквозь, и как он ни тесал, изображение креста все оставалось в
глубине дерева. Суеверный страх овладел цыганом: он схватил
доски, поспешно перебежал через дорогу и бросил их опять под
мостик. Затем он закинул топор на плечи и отправился в лес. Мысли
его были так напряжены, что он припоминал все доски, им прежде
виденные, со всеми их щелями, сучьями, гвоздями, но ни одна из
них не годилась.
Он шел не по проложенной тропинке, но целиной, все далее и
далее, пока громкий смех, раздавшийся вблизи, не остановил его.
Подозревая врага в каждом встречном, Тумр насупил брови,
приготовился к обороне и осмотрелся вокруг себя. В нескольких шагах
от него под сосною сидел карлик Янко. Это был давнишний и
добрый его знакомый, который в селении назывался не иначе, как
дураком-Янко, калека телом, не то полоумный, не то юродивый.
Ему было немного за двадцать лет, но он казался гораздо старше,
хотя на желто-бледном, болезненном лице его не было и следа
бороды. Чрезвычайно малый рост, непомерно длинные руки и
тощие короткие ножки, огромная голова, в которой щурились два
маленьких, круглых, мутных глаза — все в Янке напоминало те
уродливые существа, которыми воображение народа заселяет
темные леса и непроходимые болота. С детства считался он ни к чему
не способным, таскался где хотел, делал, что вздумалось: спал на
печи или бродил по лесу. В селе знали его все собаки и все
ребятишки: -первые кусали, а вторые немилосердно дразнили его.
Родные его не любили и попрекали каждым куском хлеба. А между
тем Янко добровольно исполнял самые трудные работы: носил дрова
и воду, ходил за грибами, бил коноплю и вообще охотно брался за
то, от чего другие отказывались. Дурак-Янко был совсем не так
глуп, как о нем думали, но он вечно скалил зубы, смеялся всему,
что ему говорили, и прослыл за дурака. Страшное положение не
469
вооружило карлика против людей, напротив, он был всегда весел и
доволен, с каждым охотно вступал в разговор, хотя был несколько
косноязычен, каждому и во всякое время готов был помочь как
умел, словом — был полезнее многих умников. Но в деревне, как
и в городе прокричат кого дураком, так навек дураком и останется.
Янко остался дураком, а благодаря этому пользовался совершенной
свободой.
Не раз уже он встречался в лесу с Тумром, и в душе
бесприютного цыгана пробудилось невольное участие к такому же бедняге,
гонимому людьми, часто они вступали в разговор, и дурак
показывал, где какого искать лесу, иногда даже давал часть своей добычи
грибов. Тумр скоро так освоился с ним, что уже не считал его за
недруга.
— А, здорово, брат! — вскричал уродец, искривив рот в виде
безобразной усмешки. — Чего ищешь в лесу?
Цыган потер лоб и не решался отвечать, хотя знал, что Янко
мог помочь ему.
— Не собираешься ли сделать кленовый стол? Или тисовый
порог к хате? — продолжал дурак и затянул какую-то свадебную
песню о калиновом мостике, но вскоре прервал пение и ласково
сказал, приблизившись к цыгану:
— Ну, скажи, дружище, что так задумался? Что с тобой?.. Ведь
не годится на другой день после свадьбы шататься по лесу да
поглядывать на деревья, словно повеситься хочешь! Скажи, что тебе
нужно, авось я помогу...
— Ни ты, ни кто другой, а разве черт... — мрачно отвечал
Тумр.
— Тьфу!! Охота тебе, сердечный, призывать этого молодчика,
а еще в такой теми, я и в чистом поле боюсь его! Лучше скажи,
чего тебе нужно, и постараемся без него помочь делу.
— Где тебе! — махнув рукой, отвечал цыган. — Клетушку я
себе кое-как состряпал, да вот двери-то не из чего сделать, доски
ни выпилить нечем, ни купить не на что и украсть даже негде!
— А ты украл бы?! — перебил Янко, смеясь и грозя. — Нет,
голубчик мой цыган, не дивлюсь теперь, что ты кого-то
призываешь! Да что, братец, чужое-то таскать, когда и без того можно все
уладить!
— Как же?
— Да так же, что ничье — то возьмешь, не украдешь! — с
важностью отвечал дурак.
— Оно конечно.
— Ну, так вот же. Есть здесь в лесу старая будка, —
таинственно продолжал Янко, — такая старая, что того и гляди, свалится.
Когда-то жил тут лесник, да повесился на притолоке, с тех пор
будка брошена и никто от нее щепки не тронет, может быть, ты
будешь посмелее. Я не тронул бы, а коли ты за дранкой черта
призываешь, так и той не испугаешься.
— Где же она? — с нетерпением спросил цыган.
470
— А вот пойдем, я укажу, — отвечал Янко, схватив палку
больше себя ростом, и пустился через пни и кочки.
Несмотря на нескладное строение своего тела, он был отличный
ходок, и цыган едва поспевал за ним. Карлик хорошо знал лес и
быстро шнырял под ветвями деревьев, время от времени
останавливался и, улыбаясь, поджидал отставшего спутника и потом опять
пускался скорым шагом, дорогой он то подбирал гриб, то вырывал
куст ягод, то глазел на белок, прыгающих с дерева на дерево. Тумр
шел за ним и молчал...
С добрый час шли они в лесу, наконец в чаще молодого
кустарника Янко издали показал цыгану нечто похожее на развалины
избы. Трудно было угадать, что за строение стояло тут когда-то:
кровля провалилась, стены обрушились, плетеная труба
рассыпалась, дикие травы завладели прежним жилищем человека... В одной
стене, несколько защищенной от дождя, была давно сколоченная
дверь, а от притолки еще висел конец гнилой веревки.
У цыгана заблистали глаза, он бросился к двери, схватил ее, но
она рассыпалась в его руках.
— Вот-те раз! — вскричал Янко. — Жаль наших ног, даром
проходились! Совсем сгнило!
Дверь, однако, была не совсем гнилая, можно было отобрать
несколько досок, хотя и дырявых. Тумр поблагодарил своего
проводника, взвалил доски себе на плечи и поворотил назад.
— Что ж, ты думаешь нести все сам? — сказал дурак. — А
мне-то, своему другу, ничего не дашь?
— Где тебе! С места не двинешь! — с усмешкой отвечал цыган.
— Дай хоть половину, авось понесу.
Немало удивился цыган, увидев, как легко и бодро, без всякого
усилия хилый на вид калека поднял свою ношу и понес ее,
припевая какую-то песню.
Когда они вышли на опушку леса, Янко бросил свои доски, снял
соломенную шляпу и сказал:
— Ну, теперь, дружище, неси сам, не то увидят наши меня с
тобою, скажут, что мы вместе колдуем, и мне, пожалуй, дома
хлеба не дадут. Вот видишь, что и дурак-Янко может на что-нибудь
пригодиться. Ха, ха, ха!
Дурак упер руки в бока и хохотал, наконец нахохотавшись до
сыта, пустился со всех ног к селению.
XVIII
Мотруна со своей коровой шла медленно в город и плакала,
горько плакала, так что за слезами и света не видела. Дорога шла
через села и деревни, народу по ней шло много, и каждый
посматривал на молодую пригожую женщину, которая гнала худую
корову и плакала. Жидки, догадываясь, что скотина ведется на базар и
что ее надо продать за столько, сколько дадут, не раз останавлива-
471
ли Мотруну и с каждым разом меньше предлагали за корову,
впрочем, и то сказать, ее исхудалые бока и взъерошенная шерсть не
обещали в ней выгодное приобретение покупщику.
Таким образом дошла Мотруна до города, ветер осушил ее
слезы, людская тревога рассеяла ее мысли. Да и надо было
подумать о будущем хозяйстве. Мотруна стала на базарной площади.
Тут ее мигом обступили жидки, жидовки, жиденята, крестьяне, и
живо пошел торг на скотинку, которой невзрачность, а
следовательно, и дешевизна привлекала сих беднейших покупщиков. И
не успела Мотруна оглянуться, как ударили по рукам, отсчитали
ей деньги, веревка ушла из ее руки в руку покупщика, и коровка
угнана! На ладони молодой крестьянки было тридцать злотых. Не
много было этого на покупку всего, что было нужно в хозяйстве.
Мотруна закупила что могла, но тут новая беда: хоть немного
накупила, а все-таки не взвалить ей на плечи и горшки, и ведро,
и жбан, и сито, и лоток, и не унести все это на плечах в
Стависки.
Только к ночи отыскала она попутчика, возвращавшегося домой
порожняком, сложила свою кладь и отправилась. Ехали на волах,
наемный работник был пьянехонек, дорога гористая, ночь темная,
один Бог берег путницу. С громом катилась телега с каждого
холма, и всякий раз, казалось, разлетится в щепки, однако
благополучно скатывалась в долину, и волы лениво тащились далее, между
тем как возничий, положив под голову новый лоток, спал как
убитый.
Уже давно рассвело, когда телега остановилась у кладбища.
Мотруна застала мужа тщательно сколачивающим дверь. Она не
верила глазам, когда увидела приготовленную для нее горенку. В
изумлении стояла она перед работающим мужем, даже страшно ей
стало: уж не колдун ли цыган? Это было только волшебство воли
и упорства.
Покупки были перенесены в хату, но беседовать и отдыхать
было некогда. Тумру надо было кончить дверь, а Мотруне принести
воды, за которой она должна была идти далеко кругом, чтобы не
встретиться с кем-либо из поселян, замесить вместо хлеба лепешки,
потому что для хлеба не было еще печи, сварить хоть немного
картофеля, привезенного с базара, на обед.
Цыган между тем не выпускал из рук топора, он спешил с
работой. Наконец он управился с дверью, хотя работы в ней было
больше, чем в любой наборной штуке. Старые доски распадались
в щепки от первого удара топора, дыр и проточин было без
числа, цыган где подрезал, где вставлял кусочек, где заклеивал,
где связывал колышками, щепками, даже веревочками, все ему
было годно, только бы держало. Зато сколько было радости, когда
в первый раз заскрипела дверь на осиновых навесках и щелкнула
щеколда. Сколько довольства и гордости заблистало в глазах
цыгана, когда он посмотрел на дело своих рук, исполненное почти
из ничего!
472
Его гордость вызвала улыбку и на печальном лице Мотруны.
Они уселись в углу своей новой хаты, на мху, приготовленном для
забивки щелей, и разломили первый кусок хлеба под собственным
кровом. Слезы ручьем полились из глаз цыгана. Перед ним была
целая будущность!
XIX
Есть сила в человеке великая, могучая сила, редко кто осознал
ее, редко кто умел употреблять ее. Она производит чудеса,
покоряет все окружающее, не знает препятствий и вступает в
победоносную борьбу с природой. Сила эта — воля.
Одно слово, не так много в нем смысла! В нем соединены все
силы человека, все его бытие. Стоит только тронуть эту
пружину — и она приведет в действие неведомые дотоле неземные силы,
которых ничто не может поднять. Посмотрите, как изменяется,
плошает, чахнет, падает и погибает человек, когда ослабевает и
останавливается деятельность воли. Эта чудная сила не есть
исключительная принадлежность гения, таланта, ума, зародыши ее лежат
в каждом из нас, их нужно развить, воспитать, и тогда
ничтожнейшее существо земли произведет чудеса. Вся практическая жизнь
основана на воле. На этой оси вращается колесо судеб, управляемое
невидимой рукой, но движимое только силой воли.
Не знаю, чему больше удивляться — египетским ли пирамидам,
келье ли пустынника, выбитой в твердой скале дрожащей рукою,
или избушке цыгана, сколоченной из ничего?
Попробуйте измерить силы и их следствия, и вы получите
верный результат. Величие дела измеряется силой и средствами его
творца. Едва заметная дырочка, просверленная в дубе бессильным
червячком, для меня столько же удивительна, как тоннель под
Темзой, созданный руками и мыслью тысяч людей. Ноша муравья,
составленная почти из микроскопических частиц, возбуждает во
мне больше удивления, чем Луксорский обелиск, перевезенный в
Париж.
Взгляните на дела людские: там, в этом маленьком, ничтожном
мире, оставленном без внимания, найдете те же пирамиды и
обелиски, созданные одною волею, более достойные удивления, чем
все создания искусства, которые каждый день возбуждают наше
удивление.
Против кладбища явилась избушка — создание одной сильной
воли, поражающее своей громадностью, хотя и неказистое на вид.
Никто не помогал носить толстые срубы, никто, кроме цыгана, не
тесал и не складывал их, никто не подкрепил даже добрым
словом одинокого работника. За каждым бревном ходил он в лес,
каждое особо тащил на своих плечах, притом работал у кузнеца
за то, что тот точил его топор, потому что только временем мог
заплатить ему, однако ж сколотил свою избушку. Через несколь-
473
ко недель после свадьбы и рассказанных событий изба была почти
кончена.
Много помогала цыгану жена: ее присутствие одушевляло,
ободряло его, ее рабочая рука притащила к кладбищу не одно полено.
Вдвоем работа спорилась, а вечером, когда усталый работник падал
на жесткую скамью, ему было кому промолвить словечко,
обменяться тяжелою думой.
Мотруне, привыкшей к хозяйству, роскошному в сравнении с
нагими стенами цыганской лачуги, трудно было свыкнуться с
новым положением, чтоб обзавестись новым хозяйством, нужно было
сделать все из ничего. Так пусто кажется в крестьянской избушке,
а сколько здесь всякой почти невидимой рухляди, посуды, орудий,
которые исподволь приобретает бедняк. В избушке Тумра не было
ничего, кроме необходимейших вещей, купленных на базаре Мот-
руной.
Цыган довольствовался печеным картофелем и холодной водою,
зачерпнутой ладонью. В их хозяйстве не было даже ведра,
первейшей необходимости! Им предстояло обзавестись столом, скамьей,
корытом, ведерком, кадкой. Притом, трудно одним хлебом
питаться, а об огороде думать поздно.
Сначала думала Мотруна, что село и братья, смотревшие на нее
так неприязненно, склонятся к прощению, но вскоре она убедилась,
что для того нужно время. Чувство, заронившееся в душу
крестьянина, не скоро изменяется и исчезает. Ему некогда передумывать
того, на что однажды он решился, разбирать того, что чувствовал,
что думал: труд поглощает всю его жизнь. Чувство, возбужденное
в его сердце сегодня, остается и завтра, мысль, с которой он
засыпал вечером, просыпается с ним поутру.
Твердо остановились братья Лепюки на однажды принятом
решении — и попробовал бы кто изменить его! Участие панов, общее
настроение целого мира, основанное на завещании покойного Ле-
пюка, уничтожили для них возможность перемены.
Селение нуждалось в кузнеце, но крестьяне решились никогда
не обращаться к Тумру. Братья прервали все сношения с сестрой,
и никто даже издали не поглядел с состраданием на изгнанников,
избушка которых медленно росла и накрывалась.
Проездом, каждый с любопытством глядел на эту избенку, но
как скоро глаза проезжего встречались с глазами Мотруны, конь
прибавлял шагу, лицо отворачивалось к кладбищу, и молодая
хозяйка не слышала обычного привета. Самые смелые крестьяне, не
раз вступавшие в открытую борьбу с миром, подчинились его
приговору.
Дни шли за днями печальной чередой, чужая нога не
переступала порога новой избы, голос постороннего человека ни разу не
нарушил ее безмолвия. Наступили длинные осенние ночи с бурями
и вихрями, и молодые хозяева не раз дрожали от суеверного
страха, внушенного им окружной пустыней и близостью могилы старого
Лепюка.
474
Изгнанникам некогда было предаваться скорби о настоящем,
непрестанный труд, страшная, неведомая будущность не позволяли
им входить в свое положение. В том-то все утешение несчастных,
что они будущего не видят. Счастливцы за сегодняшнее счастье
платят беспокойством о завтрашнем дне. Бедняк, подавленный
нищетою, опутанный своим горем, о нем только и плачет. Так было
и с жителями новой избушки.
В постоянном труде, окончив избу и начав кузницу, Тумр не
заметил, как в новом его жилище поселились холод и стужа. Мот-
руна своим женским чутьем могла бы проникнуть в грядущую
будущность, но ее одолевало настоящее горе. А будущность была
грозна, в ней не было никакой надежды на улучшение участи
страдальцев. От опустелой усадьбы, управляемой капитаном Гара-
симовичем, нельзя было ждать ни малейшего пособия, селение
оставило новобрачных на произвол усадьбы, даже Максим Лях забыл
о прежних своих отношениях к молодому цыгану. Тумр надеялся,
что с постройкой кузницы дела его пойдут лучше, но без сторонней
помощи кузница не могла явиться: откуда было взять железо,
молот, наковальню?
Тумр, как цыган, умел обходиться чем попало, но меха, клещи,
молот, наковальня все-таки были необходимы. Для горна нужен
был кирпич, а кто поставит горн? Без кузницы какая им предстоит
будущность? Откуда они возьмут кусок хлеба? Он питался
надеждой, что поселяне, увидев на краю деревни то, чего так далеко
искали, начнут понемногу обращаться к нему, хотя украдкой, с
нужнейшей работой, а за смельчаками пойдут и трусы. Но до этого
было еще далеко.
Деньги, вырученные Мотруной за продажу коровы, расходились
на покупку продуктов, необходимых для жизни: муки, крупы и на
пополнение разных хозяйственных принадлежностей. О покупке
орудий для кузнечного дела нечего было и думать.
Цыган не отчаивался, не терял еще мужества, притом им
некогда было предаваться печали и роптать на судьбу. Избенка по
крайней мере кое-как была сколочена, оставалось законопатить щели в
потолке, вставить окна из кусков стекла, собранных в кучах сору,
поставить скамьи, стол, койку. То и дело бегал он в лес, а дома с
утра и до вечера тесал да приколачивал. Едва хватало времени на
обед и вечерний отдых, соединенный со сладостно-горькой
беседой...
Мотруна не сидела без работы. Нужно было испечь хлеб,
варить кушанье и, что труднее всего, наносить воды. Ближайший
источник находился у дороги, ведущей к селению, возле става, по
крайней мере в версте от избы, к нему нужно было спускаться
тропой, пробитой по глинистому обрыву, чуть только дождь
смачивал тропинку, она делалась скользкой, и Мотруне стоило
необыкновенных усилий с полными ведрами подняться в это время
на гору. А в день нужно было раза два сходить за водою. К
счастью, крестьянки редко ходили к этому колодцу, иначе Мот-
475
руне тяжко было бы встретить угрюмые, молчаливые лица когда-
то знакомых соседок.
Спустя несколько недель после переселения в хату за
околицей, Мотруне вздумалось попробовать счастья. Не говоря ни слова
мужу, она отправилась к братьям. Она не видела их с тех пор,
как покинула отцовский дом. Они избегали с ней встречи и
колесили Бог знает куда, лишь бы не проехать мимо сестриной
избы.
— Неужто я для них чужая? — думала Мотруна. — Ведь мы
росли вместе, одну грудь сосали, не оттолкнут они меня. Родной
побранит, посердится, да и помилует. Расскажу им про нашу
горькую долю, они помогут, они простят меня.
Утешаясь и ободряясь подобными мыслями, Мотруна, проводив
в лес мужа, взяла ведра на плечи и пошла, будто за водой. В
кустах у колодца она спрятала ведра и неверными шагами, с тоской
и страхом поплелась к отцовской избе.
Сильно забилось ее сердце, когда увидела она знакомую
соломенную крышу, теперь чужую... Но когда-то под ней Мотруне было
так уютно, так весело, покойно! Этот мох, эти желтые снопы и
темные стены напомнили ей много прекрасных, светлых минут,
когда она была весела, спокойна и кто знает? — может быть,
счастлива. На заборе и березах чирикала знакомая стая воробьев, из
трубы, как и прежде, спокойной струей поднимался синеватый
дымок, немного покосившиеся ворота по-прежнему были наполовину
открыты: все так знакомо, так близко сердцу, и между тем так
чуждо, так холодно смотрит ей в глаза! С каждым шагом вперед
все страшней и темней становилось на сердце Мотруны, слезы
повисли на ее ресницах, вся ее молодость вышла навстречу из этой
калитки с букетом красивых незабудок... Но кроме этих
прекрасных видений никто не встретил возвращающейся изгнанницы.
Долго не решалась она переступить порог родной избы, заглянуть туда,
сказать слово прежде родным, а теперь чужим людям. А если не
застанет она братьев дома, как примут ее невестки, всегда
исподлобья смотревшие на нее, хотя и не щадила она в былое время
своих сил, чтоб им угодить. Оперлась на забор бесталанная, горько
заплакала и закрыла глаза толстым передником. Страх и надежда
боролись в ее сердце, она долго стояла, не трогаясь с места, как
вдруг кто-то дотронулся до ее плеча.
Она вздрогнула, открыла глаза: уж не брат ли, не сестра ль?
Нет... старый черный кот, издали узнавший Мотруну, вскочил на
забор и начал к ней ласкаться. У нее отлегло на сердце.
— А! Добрый Васька, — произнесла она, — ты один не забыл
меня.
Впрочем, не один только кот узнал руку, недавно кормившую
его, скоро со всех сторон к гостье начали сбегаться куры, пара
старых голубей взвилась над ее головой.
Эта встреча до слез растрогала Мотруну, но не внушила ей
смелости отворить дверь избы.
476
Изба была заперта, несмотря на то, что была суббота и в поле
не было работы. Проникнутая страхом Мотруна готова была уже
воротиться домой, как знакомый скрип двери остановил ее. На
пороге остановился старший брат ее, видимо, недавно оставивший
полати. Крик кур разбудил его, думая увидеть коршуна, он
приложил руку ко лбу в виде зонтика, поглядел кругом, и глаза его
встретились с глазами сестры.
Эта неожиданная встреча смутила его. Он схватился одной
рукой за скобку двери, другою махнул в сторону, готов был уйти и
хотел остаться. Он боролся с собою. Внезапное движение Мотруны
решило борьбу.
— Брат Максим! — вскрикнула она, протянув к нему руки.
— Нет тут ни братьев, ни сестер твоих, — сурово и грозно
произнес хозяин, — ты не здешняя, тут нету твоей родни.
Проваливай, проваливай! Что, небось пришла высматривать, как бы
твоему цыгану поверней вывести нашу скотину!..
— Максим! Ведь я сестра тебе... Что тебе сделал мой муж?..
Чем я провинилась перед тобой!.. За что ты так нас обижаешь!..
— А отца забыла? — грозно закричал Максим. — Не ты ли его
убила! Пошла просить на нас во двор! Пущай и теперь паны тебе
помогают... Мы тебе не братья!
— Максим, ты не знаешь нашего горя!.. Мы с голодухи
помрем... Вы все село взбунтовали на нас... Не хочешь признать меня
сестрой, я не навязываюсь, за что ж вы нас гоните?
— Нет, нет! — кричал Максим. — Так вам, поделом...
Проваливайте отсюда за вашими, за цыганами. А село и без кузнеца
стояло сколько лет и теперь, значит, не надо... Убирайся!
В сердце Мотруны пробудилось чувство, похожее на гнев.
— Мы цыгане! — вскрикнула Мотруна. — А вы-то кто! Вы
небось лучше, что сестру родную со двора гоните умирать с голоду,
лишь бы на глаза не попадалась!
— Вон пошла! А нет, так затравлю собаками! — крикнул
Максим, делая шаг вперед.
— Собаки добрее тебя, — сказала Мотруна, — они
по-прежнему признают меня хозяйкой... коли ты не признаешь сестры...
— Ты отказалась от отца, — перебил Максим.
Бросив на брата горделивый взгляд, Мотруна отступила на
несколько шагов от забора. Кот, куры, голуби, проснувшийся от шуму
дворовый пес, — все шумной толпою последовало за прежней
хозяйкой.
Максим скрылся за дверью.
В мгновение Васька соскочил с забора и, ласкаясь к Мотруне,
тихо плелся за ней, но видя, что она миновала ворота, остановился,
присел, долго посматривал в ту сторону, где скрылась Мотруна, и
наконец уснул безмятежным сном.
Куры все еще поглядывали на знакомый передник и провожали
его за ворота, но лишь только она перешла границу их поисков и
прогулок, ватага остановилась и начала рыться в кучах сору.
477
Голуби долго летели за нею, по временам садясь на груши,
колодцы и крыши, словно звали хозяйку назад, но и они
воротились к своему гнезду.
Старая собака трогательнее всех прощалась с женою цыгана,
она провожала ее за ворота, ворча лизала ее руку и, виляя хвостом,
старалась заглянуть ей в глаза. Но, видя безучастие к себе, она
остановилась, залаяла и, опустив хвост и потупив голову, медленно
побрела к своей конуре.
Дорога к кладбищу пролегала мимо гумна Лепюков.
Поравнявшись с ним, Мотруна услышала стук цепа, дверь была
полуоткрыта, ничто не мешало ей узнать, кто работает, она заглянула и
увидела меньшого брата, который усердно работал возле
нескольких снопов.
«Может быть, он милостивее Максима», — подумала Мотруна и
тихо вошла в гумно, работник поднял голову и удивился, увидев
перед собой сестру.
— Что тебе надо? — произнес он.
Этот вопрос был вызван скорее удивлением, чем гневом.
— К тебе пришла, Филипп. Ходила к Максиму, думала, добрым
словом встретит, а он прогнал меня, словно бродягу...
— Максим прогнал, — повторил Филипп, опираясь на цеп. —
Что ж я сделаю?
— Скажи хоть доброе слово, Филипп, — простонала
несчастная. — Все нас покинули, никто и не посмотрит на нас, словно мы
окаянные!..
— Эх, что ж тут делать, — произнес брат, явно
смущенный. — Уж коща Максим прогнал, так мне что делать?.. Все
село с ним заодно, хотят выжить вас. А мне-то с ним вздорить
из-за вас не приходится, он всех поднимет, ни мне, ни бабе
моей житья не будет. Уходи, Мотруна, а то как увидят нас тут,
беда...
Мотруна плакала, опершись на ворота.
— Ох, горе мое, горе! Что же мне делать, горемычной, коли
братья родные гонят со двора?
— Послушалась бы отца, — нерешительно сказал Филипп, —
не было бы горя. Сама же виновата: связалась с цыганом, наделала
и нам сраму.
— Что сделано, того не воротишь, — произнесла она после
минуты молчания. — Не дай Господи детям вашим такой доли, мы
с голоду помрем, как зима придет.
— А паны? — спросил брат.
— А где они?..
— Вам дали корову?
— Мы ее продали, нечем было кормиться самим.
Филипп задумался.
— Ступай себе с Богом, мне нечем пособить тебе. Пожалуй,
набери, сколько можешь, ржи, да ни слова никому, слышь?
Сохрани Боже! Максиму скажу, что копна в стороне стояла, так гуси и
478
воробьи ощипали. Бери, бери, не стыдись, изъян не сделаешь,
только беги скорее, неравно Максим увидит...
Слова Филиппа оживили Мотруну, не так дорога ей была эта
жертва, как сознание, что есть еще одно сердце, в котором она
может найти участие. Она бросилась целовать руки доброго брата.
— Да наградит тебя Господь за твое добро!
Филипп, казалось, также был тронут, но взоры, часто
бросаемые на дверь, обличали в нем беспокойство и опасение, он сам
принялся сгребать рожь и чуть не силой сыпал в передник сестры.
— Теперь ступай домой, — чуть слышно произнес
Филипп, — ступай себе с Богом, пока Максим не встретил тебя
здесь... Хоть краденым добром буду помогать, сохрани Господи,
если подстережет... и меня съест, и тебе хуже будет. Ступай,
ступай, Мотруна.
Все лицо Филиппа выражало смущение и беспокойство, он то
сгребал в кучу солому, то поглядывал в ворота, то выпроваживал
сестру.
— Максим, — прибавил он наконец, — голова в доме, он
знает, что делает, и покойник также знал, что делал. Не след тебе
было приставать к цыгану, жили бы вместе и горя б не видала,
теперь все пропало...
— Заладили вы одно и то же, — жалобно сказала Мотруна.
Филипп покачал головой.
— Да как же нам переменить, что отец приказывал? Он умер,
некому тебя прощать, против его воли кто пойдет?
— Никогда, никогда! — закричала Мотруна, ухватясь руками
за голову.
— Да, верно, что никогда, — произнес Филипп, слегка толкая
ее. — Уйди же, уйди, — продолжал он, — беда будет, да и мне
пора сгребать рожь, вишь, солнце садится.
Молча несчастная женщина бросила последний взгляд на брата,
который будто устыдился своей доброты и опустил глаза в землю.
Сердце Мотруны сжалось, из гумна она вышла богаче несколькими
гарнцами ржи, но безнадежнее, чем прежде.
Вот она с тяжелой грустью, медленными шагами пробирается
мимо заборов к плотине, проходит пруд и приближается к кустам,
скрывающим ее ведра.
У источника не было живого существа, она торопливо
разогнула ветви и в отчаянии всплеснула руками: в кустах не было
ведер.
XX
Тумр долго проходил по лесу, ища материала на кузницу. В
опустошенном бору трудно было найти дерево, годное на брусья,
потому он воротился домой поздно вечером. Остановившись перед
входом в избу, он увидел плачущую Мотруну.
479
Глаза цыгана налились кровью, щеки запылали, в голове его
мелькнула мысль, что кто-нибудь обидел жену, бросив свою ношу,
встревоженный цыган подошел к ней.
Мотруна вздрогнула, услышав нежданный шум, хотела бежать
навстречу раздраженному мужу, но остановилась.
— Что с тобой, Мотруна? Тебя обидели эти проклятые гады? —
спрашивал цыган, сжимая свои могучие кулаки. — Клянусь, —
прибавил он, — я не вытерплю более, уж коли пропадать, так
пропадать, а я им устрою праздник, полетят они все к чертям!..
Пусть погибнут в огне, пропадай они, как собаки!
Говоря это, цыган был так страшен, глаза его так дико
сверкали, что Мотруна, крестясь, отступила от него.
— Ах, Тумр, перестань, что попусту сердиться? Ничего не
случилось, ничего, мой милый.
— О чем ты плачешь?
— Сама я сделала глупость, — сказала Мотруна, думая скрыть
от мужа свои похождения, — ведра пропали.
— Ведра? Как так?
— Поленилась идти к колодцу, а пошла к пруду, там вода
быстро бежит, я упустила ведра, а вода и унесла к мельнице.
Цыган пристально посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал
головой.
— Ведь там коноплю мочат, — с расстановкой произнес
кузнец, — небось, ты не пошла бы туда, а если бы и так, то ведра не
поплыли бы далеко, там весь берег зарос. Нет, тут что-то не так,
не обманывай меня, Мотруна.
Трудно было Мотруне лгать перед мужем, стыдливый румянец
окрасил ее щеки, она произнесла что-то невнятно и пожала плечами.
— Говори, Мотруна, правду, ведь я все узнаю.
— Да я уж говорю тебе, как было, — отвечала смущенная
жена, переступая порог избушки.
Цыган последовал за нею и увидел узелок с рожью, брошенный
Мотруной посреди избы.
— А это что?
— Мерка ржи, я купила у мужика из Рудни за пятнадцать
копеек.
— За пятнадцать копеек? — недоверчиво произнес цыган. —
Нет, не правда, быть не может, говори правду, Мотруна, грешно
тебе лгать передо мною! Ты плакала... Тут что-нибудь не так, я
узнаю, я все узнаю.
Мотруна молча перебирала концы передника.
— Ты напугал меня, ты такой сердитый, — медленно отвечала
жена. — Зачем тебе сердиться, мало, что люди против нас?
— А если бы я дал слово, что без твоей воли ничего не стану
делать?
Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.
— Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только
скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?
480
— Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень
много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!
Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и
умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.
Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган
печальную повесть.
— Собаки! — закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ,
залилась слезами. — Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню!
Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!
— Филипп не виноват, — боязливо произнесла Мотруна.
— Филипп — баба! — крикнул цыган. — Боится меня, боится
брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу
ему в рожу!..
— Ради Бога, — бросаясь к нему, прервала жена, — и его, и
меня, и себя погубишь! Максим как узнает, просто загрызет его
бедного: за его же добро накличем беду. Этого я не позволю!
— А ты ела бы этот хлеб? — спокойно возразил цыган. —
Тебе, сестре, как собаке, бросили кусок... Подавись ты этим хлебом!..
— Выбрось его, только не отдавай брату, — кричала
Мотруна, — не губи его, не губи меня!
Ответ Тумра был прерван стуком в неплотно запертую дверь.
Шум этот так странно прозвучал в ушах одиноких изгнанников,
что оба они в испуге переглянулись и остановились среди избы.
Цыган, предчувствовавший беду, — он всего начинал бояться —
бросился к двери, готовый грудью встретить врага.
В воображении Мотруны мелькнули тени покойников,
мстительный образ отца, и она невольно перекрестилась.
— Кто там? — громовым голосом закричал цыган, отпирая
дверь и стараясь проникнуть в непроглядную тьму.
— А, а, добрый вечер! Добрый вечер! Цыц! Не бойтесь! Ведь
голышу разбойники не страшны, у вас, чай, нечем поживиться.
Слова эти принадлежали заике Янке-дурачку, странная фигура
которого обрисовалась перед изумленным хозяином лачужки, он
тащил на плечах ведра с водою и насилу переступил порог.
— Мои ведра! — крикнула Мотруна, в восторге хлопая
руками. — Да, да, мои! — прибавила она, наклонивши голову к ведрам
и рассматривая их. — Это Янко-дурачок!
— Да не так еще глуп, — отвечал тот, — коли нашел то, что
умница потеряла! А! А!
— Бог наградит тебя, Янко, — сказал цыган, — я второй раз у
тебя остаюсь в долгу.
— Что ж ты мне должен? — пробормотал карлик, почесав
затылок.
— Да где же ты нашел их? — спросила Мотруна. — Какой ты
добрый: еще воды принес.
— Коли нести ведра, так уж и с водой. Зачем тебе эта посудина
в такую пору без воды? А где нашел их — все равно, где ни нашел,
а нашел.
481
— Скажи же, где нашел? Отнял у кого-нибудь, а?
— Ни у кого не отнимал.
— Как же они к тебе попали?
— А! Ты думаешь, что мой язык так легко вертится, как твой,
подожди маленько, подожди!
Тумр и Мотруна стали пред карликом, занявшим место у
порога.
— Вот как было, — начал медленно он. — Иду я себе, да
иду, куда глаза глядят, выгнали, вишь, меня из избы, захотелось
им ужинать — затем и прогнали, заперли дверь за мной, что
делать? Я и пошел... Прошел я плотину, мостик, да пришел к
колодцу. Стал я и думаю: сесть бы здесь да воды напиться, коли
есть не дают... Посмотрел в колодец: вода глубоко, напиться
нечем... Думаю, думаю, как бы воды напиться... а должно быть,
можно, говорят, все можно сделать, коли захочешь... Вот я сел да
начал думать, как бы достать воды. Потом отошел я в сторону от
колодца и бух в кусты! Да как грохнусь боками о что-то твердое,
так и в глазах потемнело. А чтоб тебя черти побрали! Оглянулся,
вижу два ведра и коромысло, все этакое новенькое. Вот, думаю,
и можно напиться. Кто затащил их сюда? Гляжу во все
стороны — нигде никого. Пришла Настя, Ляшкова дочь. «Добрый
вечер, — говорю, — Настя!» А она и не глядит на меня. «Не
достать ли тебе воды?» — говорю. — «Убирайся к черту», —
говорит. Только и было... «Настя, — говорю, — не знаешь, чьи эти
ведра?» — «Ведра? Ведра?» Подошла, да говорит: «Мои ведра,
мои, я их искала...» — «Твои! — говорю. — Как же твои?» «Ну,
мои не мои, а я их возьму». — «Как так?» — «Да так, ты мне
отдай». — А я ей и говорю: «А если б твои кто взял?»
Покраснела, молчит. — «Скажи, — говорю, — лучше, чьи они? Nke
ведь знаешь.» Посмотрела, покачала головой. — «Новые, —
говорит, — не знаю... не знаю... не наши, у наших таких ведер нет...
Они куплены, но не здешней работы...» — А мне и довольно, я
думал, да и догадался, что они ваши. Потом пришла еще
Григорьева жена, как начали калякать, так вот и стемнело. Я набрал
воды, да и принес.
— Спасибо тебе, Янко! Эх жаль, нечем тебя попотчевать...
— Не надо меня потчевать, — перебил юродивый, — меня хоть
бьют и гоняют из избы, а все-таки накормят... Э, да у вас тут так
пусто, — прибавил карлик, пристально посмотрев кругом.
— А где нам взять? — сказал цыган. — Все, что видишь, все
я сам сделал, на своих плечах таскал. Теперь что дальше, то
хуже, сердце надрывается, как подумаешь... А что делать, чем
пособить?
— Что и говорить! — тихо заговорил Янко. — Я тоже знаю. И
тут как ни бейся — ничего не сделаешь.
— Надо сделать, — сурово заметил хозяин.
— Надо, ха, ха! Надо! Кто тебе поможет? Из чего ты
выстроишь кузницу?
482
— Возле кирпичного завода много кусков валяется, снесу их
сюда понемногу и начну строить.
— Ну, ну, а дальше что? Кто горн сделает?
— Печник из Рудни.
— Даром?
— Нет, неделю поработаю у кузнеца, кузнец заплатит
печнику.
— Ну, а дальше? Думаешь, я кузницу не видел! Ого, го, го!
Бывал я на ярмарке и в Рудне, и в Пятковичах, и в Чумарах,
видал я всякие кузницы, и жидовские, и цыганские, и
христианские.
— Целый год буду работать днем и ночью у кузнеца, заработаю
хоть на старые меха, наковальню, клещи да кусок железа.
— А жена?
— Пойдет на заработки, — быстро подхватила Мотруна.
— А там оба по миру пойдете? Ну, так это еще хуже!
— Эх, дай только кузницу поставить, куплю угля, примусь за
дело, и один, другой проезжий похвалит в корчме мою работу, а
приедет транспорт в гололедицу, придет пора с сохою ехать в
поле...
Янко качал головой.
— Та, та, та! Так вы не знаете наших ставишан, — сказал
он. — У них, как у евреев, когда херим, так херим1. Может быть,
в старину так и было бы, а теперь нет, не те времена, теперь вы и
с голоду помрете...
Мотруна вздохнула, Тумр потупился.
— На ставишан не надейтесь, — сказал Янко, — они уже
сходились, и руки давали, и сговаривались, и водкой запивали, я их
знаю. Зашел бы кто в твою кузницу, да на другой же день невесть
куда прогнали бы. Вот узнай только кто-нибудь, что я был тут и
говорил с вами — домой не пустили бы, ей-ей! И хату заперли б,
а там делай, что хочешь...
— Тебе так кажется, Янко.
— Пусть кажется. Коли мое не в лад, так я со своим назад. Не
слушайте Янку-дурака! На то он дурак, чтоб его не слушали. Я
все-таки скажу вам, что коли что-нибудь взбредет в мою голову,
как начну говорить, так не сегодня, то завтра, а на моем станет.
Вот как старого-то Лепюка привезли сюда на кладбище, а потом
как позвали молодцов на двор, тотчас я и сказал себе: будет
кузница, да хлеба не будет.
Мотруна вздохнула, Янко продолжал, заикаясь:
— Со мной ведь то же случилось... Разве я хуже Васьки али
Андрюшки? А как сказали все в один голос, что я дурак, все
пропало, как есть... Словно меня и нет на свете — никуда не годен!
Мне нет дела ни в хозяйстве, ни в поле, ни дома! А жениться!
1 Херим — религиозная клятва евреев. Она произносится только в важных
случаях и соблюдается чрезвычайно строго.
483
Куда — и не думай!.. А как выйдет потяжелее работа, так кто? Все
я же работай! А чтобы хоть тулупчик кое-какой дали... э, да что и
говорить! И слова доброго не дождешься. Уж так на всю жизнь и
пошло!
— Так пойдем отсюда, не в другом, так в третьем, в десятом
селении найдем работу и кусок хлеба. Не брошу я им своей
мазанки даром, больно дорога мне она.
— Делай, как хошь, — сказал поднявшись Янко, — мне пора
домой. Дадут мне доброго пинка за то, что опоздал, а коли запрут
дверь, так и не впустят в хату: в хлеву или в мякиннике ночевать
придется. Да мне все одно: шкура попривыкла. — Говоря это, Янко
перешагнул за порог мазанки и скрылся в темноте.
Тумр и Мотруна снова остались одни, оба одинаково печальные
и унылые.
В печи заблистал огонек, в избушке стало будто веселее и на
круглом столе появилась миска.
— Пропади они, — свирепо произнес Тумр, садясь возле
жены, — не покорюсь, хоть бы пришлось прождать всю жизнь. Бог
видит мою правду. Не плачь, Мотруна, за твои слезы твои братья
ответят.
XXI
Среди мелочных забот и тяжкого труда проходили медовые
месяцы молодых супругов. За минуту отдыха, за сладкую мечту они
платили изнурением сил, огорчениями и гневом, который грыз их
собственную грудь: все обходили цыганскую лачужку, избегая
встречи с ее владельцем и его женой.
Были ли они счастливы друг с другом?
Мечтать о счастье не то, что наслаждаться счастьем. Счастье,
созданное своевольной мечтою, непостоянно, как сама мечта. В
вечерних встречах, в первое время знакомства, они и не
воображали, какими обильными потоками слез оросят они свое брачное
ложе. Мотруна любила Тумра, но воображение невольно рисовало
перед нею картину лучшей, привольной молодости. Мысль об
изгнании из родного круга часто выжимала из глаз ее горючие слезы.
Не одну ночь провела она без сна, стараясь забыть о прошлом,
забыть о настоящем, но в ушах ее раздавалось отцовское
проклятие — и холодная дрожь пробегала по всем ее членам. Иногда
думала она о будущем, о завтрашнем дне, о зиме, о долгих годах,
которые, быть может, суждено ей провести в этой пустыне в
постоянных мучениях и быть свидетельницей чужих мучений, тогда она
хваталась за голову и крепко сжимала ее, как бы стараясь
заглушить в ней тяжелую думу.
А возвратиться назад было поздно. Ей угрожало изгнание из
родной деревни, страшная участь детей, бродячая жизнь, скаредная
бедность с сумой на плечах...
484
Цыган ни о чем не думал, пока его руки с утра до ночи были
заняты работой, он одушевлял себя надеждой, и силы его, казалось,
росли вместе с работой.
Но когда пришла осень с проливными дождями и остановила
начатую работу, когда утратилась последняя возможность
выстроить кузницу, пришлось сидеть дома по целым дням без дела —
тоска пала и на его сердце. Затосковал цыган о своей привольной
бродячей жизни, вспомнил веселую, игривую, пламенную Азу,
вспомнил всех, кого бросил для Мотруны, ему так живо
представились молчаливая жена Апраша, крикливые ребятишки, старухи-
ворожеи, кузница, телега, перевозившая ее с места на место, и
весь цыганский быт, правда, скаредный, но полный деятельности
и жизни.
Теперь он был осужден на сидячую жизнь, он должен был
любоваться печальным видом сельского кладбища, вести
однообразную беседу с женою, бояться невидимых врагов, томиться в
пустыне.
Уже перетолковал он обо всем со своей страдалицей-женой, они
разом выпили до дна свою чашу, и новые дни не несли ничего
нового для их однообразной, унылой жизни. Тумр хотел бороться и
страдать, как прежде, лишь бы только выйти из оцепенения. А
между тем, с каждым днем мысль упорнее и упорнее обращалась к
прошедшему, недавно ненавистному, а теперь прекрасному,
обольстительному.
Сначала бродил он по лесу без цели и это развлекало его, но
скоро однообразный лес надоел ему. Цыган все сильнее и сильнее
чувствовал потребность движения, ему нужны были новые места,
новые лица, иное небо. То была потребность, всосанная с молоком
матери, подавленная на время сильной страстью. Какое-то
беспокойство мучило его: он выходил за порог избы, пристально глядел
во все стороны, тащился без цели по дороге, возвращался домой, и
снова что-то манило его на простор.
Если случалось ему провести целый день дома, то он впадал в
такое оцепенение, что едва можно было заметить в нем признаки
жизни. Мотруна видела это и молчала: она старалась утешить его,
думая, что его мучит мысль о завтрашнем дне, но и ей самой день
ото дня становилось тяжелее.
Скоро их мысли разошлись по разным направлениям: одна
направила их к селению, которое так заманчиво дымилось в
долине, другая устремила их в широкий, неведомый свет, который
манит к себе обольстительной надеждой и новизной. Оба они
тосковали, они еще любили друг друга, но втайне плакали о
своем прошедшем.
Мотруна сидела на обрыве горы и, сжавши руками голову,
сквозь слезы смотрела на спокойное село, мысль, окрыленная
тоской, летала по отцовскому дому, по родной кровле и отдыхала в
маленьком садике, она вся предавалась мечте, пока вид новой
могилы не вызывал ее к действительности.
485
Бывало, мельком взглянет на желтую могилу, осененную еще
белым крестом, и в ужасе крестится и бежит в угол избы, чтобы
только не видеть страшного креста, с которого, кажется, несется
грозный голос отца.
Ковда тоска сжимала сердце Тумра, он с обнаженной грудью,
растрепанными волосами выбегал из избы и шел, сам не зная куда:
то бросался он в лес и рыскал по чаще, то, словно дикий конь,
вырвавшийся на волю, без цели перерезывал поля и горы и,
выбившись из сил, падал на берегу пруда, реки или засеянной поляны.
Не раз среди тишины леса звучала цыганская песня, не раз дикий
смех сливался с завываниями ветра. Одна и та же болезнь, только
с различными симптомами, у обоих развивалась в гигантских
размерах. Сначала это была только временная тоска: иное впечатление
могло ее рассеять, но потом она превратилась в змею, которая днем
и ночью грызла их сердце.
Часто по целым дням они молчали: цыган, как зверь,
посаженный в клетку, бросался из угла в угол, Мотруна смотрела в окно,
из которого видно было село, отцовская изба, старая собака,
Васька, куры, пара голубей, тихий двор, да старушка груша.
После печальной осени на серых облаках быстро примчалась
зима в белом саване, зима страшная, холодная, пронимающая до
костей. В мазанке стало холодно, засветились щели, сквозь них
пробился ветер и диким голосом запел печальную песнь
опустошения. Тумр лепил, конопатил, работал снова, но дождь и ветер
упорно навещали избенку, и первые морозы проняли до костей ее
обитателей. Напрасно разводили они огонь, напрасно цыган таскал
ветви и перегнившие деревья: горький дым выедал глаза, а теплота
улетала сквозь щели.
Иногда избу совершенно заносило снегом, но вдруг наставала
оттепель, снег таял, и в мазанку бежали потоки воды. Идя за водой,
Мотруна не раз падала на тропинке, покрытой замерзшим снегом.
Еще осталось у них несколько грошей и муки, но пришел день,
тяжелый день, когда они съели последний запас. Мотруна в ужасе
всплеснула руками, заглянув в квашню, пустую, как пропасть.
Тумр давно заметил, что пущена в ход последняя копейка... А
кузницы все еще не было, не было работы, не было надежды на
чужую помощь.
Однажды вечером, дрожа от стужи, они молча сидели у
затопленной печи. Цыган тяжко вздохнул и первый прервал
продолжительное молчание.
— А что, Мотруна! Хлеба-то нету, сам не придет, думал я
долго об этом. Нечего делать, нужно идти в другое село на
заработки. Да ведь беда, как ты останешься здесь одна?
Мотруна, опустив глаза, перебирала концы передника.
— Останусь, останусь, буду стеречь свою избушку да
поджидать тебя...
— По воскресеньям стану ходить к тебе, даст Бог, принесу
хлеба, аль грошик...
486
— А я наймусь прясть, авось кто-нибудь возьмет...
— Нет, и не думай! Я не хочу, чтобы ты просила, обойдемся и
без них...
— Ну, хорошо, хорошо, — живо проговорила она, — я буду
сидеть дома.
—- А тебе не страшно остаться одной против кладбища? Иной
раз ночью, как ветер завоет, и меня дрожь пронимает.
Мотруна вздрогнула.
— Проживу как-нибудь, Бог не без милости, умру — тебе же
легче будет: братья схоронят, кладбище недалеко, а ты опять
будешь по свету ходить, куда задумаешь...
— Молчи, Мотруна! — крикнул цыган, вскочив с места, как
ужаленный. — Пробьемся эту зиму, — прибавил он спокойнее, —
а там, коли не удастся выстроить кузницы, подожгу избу, да и
пойдем за нашими.
— Да зима-то длинна!
— Длинна! И жизнь не коротка, а как-нибудь прожить ее
надо... Вот опять беда: кто тебе дров наносит?.. Ты останешься одна-
одинехонька, не с кем будет слова промолвить...
Мотруна молчала, огонь потух, разговор прекратился как-то сам
собою, снова в избушке воцарилась мертвая тишина, и мысли
собеседников разошлись каждая по своей дороге.
На другой день утром, несмотря на проливной дождь и вьюгу,
Тумр, явно занятый какой-то новой мыслью, выбежал из своей
избы и направил шаги к селению, казалось, он искал кого-то. В
деревне было совершенно пусто: изредка мужик, покрытый
мешком, или женщина, с закинутой на голову юбкой, пробегали через
дорогу, только густой дым расстилался по крышам изб и серой
мглой укутывал деревню.
Тумр до полудня шнырял по всем закоулкам и, промокши до
костей, воротился домой с вязанкой дров за плечами. Жена
развела огонь, цыган высушил платье, отдохнул и снова пошел на
поиски. Ветер разогнал тучи, немного прояснилось и местами
проглянуло синее небо, предсказывая мороз. Тумр почти до вечера
бродил вокруг селения. Уж смеркалось, когда он встретился с
Янко.
Дурачок тащил на плечах мешок, набитый только что смолотой
мукою, расчетливые хозяева пожалели волов и послали брата.
Жалко было смотреть, как согнувшийся в три погибели босой
уродец брел по замерзавшей грязи. Но когда он, услышав приветствие
Тумра, поднял голову, желтое его лицо вовсе не выражало той
усталости, какой бы следовало ожидать, по губам его пробегала
улыбка, глаза ярко блистали.
— Куда ты тащишься, Янко? — спросил цыган. — Ищу тебя с
самого утра.
— Знать, плохо ищешь, — отвечал. Янко, спустив мешок
наземь, — искал бы там, где бьют, где холод, голод, где грязь да
стужа, где беда всякая ходит... так нашел бы.
487
Цыган разразился диким хохотом.
— Неужто ты сидел в моей лачуге? Там ходит всякая беда...
— Ха, ха! И голод?
— И не сегодня... Слава Богу, давно уже не видим и хлеба.
— Ха, ха, ха!
Дурачок захохотал и принялся согревать движением свои
закоченелые руки.
— Ну, что ж будет? Помоги, Янко, не то можем издохнуть!..
Маленький человечек покатился со смеху, услышав
восклицание твердого, как гранит, цыгана.
— Аи, аи! Отпусти хоть душу на покаяние, — закричал
Янко, — ей-ей, умру от смеха, вот как! Аи да, Янко-дурачок! Да на
что я годен? Разве мешки по грязи таскать да дрова рубить!
— Помоги, Янко, не то пропадем, — твердил цыган.
— Ой, ой! Муха у комара помощи просит! Ей-ей, умру от
смеха! — кричал юродивый, качаясь от смеха.
— Хлеба нет, — сказал цыган, — муки ни горсти, денег ни
гроша...
— Я так и знал!
— Пойду, авось заработаю хоть кусок хлеба, Мотруну оставлю
одну.
— Куда ж пойдешь?
— В Рудню, к кузнецу...
— Что ж ты у него заработаешь?
— Хоть хлеба на неделю — и то хорошо, да Мотруну-то как
оставить?
— Ну, и ее возьми.
— Двоих не пустят в избу.
— Что ж будет? — спросил Янко, улыбаясь на этот раз доброй
улыбкой. — Я-то чем пособлю тебе?
— Снеси Мотруне дровец, да под вечер поглядывай за нашей
избенкой, зайди к Мотруне, чтоб ей было с кем хоть словом
перекинуть.
Янко задумался, покачал головою и длинными руками начал
колотить себя в грудь, думая возбудить движение застывшей крови.
Казалось, он не принимал никакого участия в положении
Тумра. Из-под обмерзших ресниц урода выкатилась слеза, кто
знает, сострадание ль выжало ее или трескучий мороз? И
последнее, кажется, вернее: дурачок одет был в лохмотья, изорванная
свитка едва прикрывала его тело, соломенная шляпа, найденная
в куче сору, торчала на голове, на необутых ногах замерзла
грязь.
— Ха, ха! А если ей чересчур весело будет со мною? Если она,
ну, понимаешь, полюбит меня? Такого красавца, как я, полюбить
нетрудно. Что ж? Ты не боишься меня?
— Эх, брат! Видно, правду люды сказали: чужое горе — людям
смех. Можешь пособить — пособи, не можешь — не смейся, —
сурово добавил цыган.
488
— Чем же я пособлю? Попробую, да с моей подмогой далеко не
уйдешь. Мне самому нелегко уйти из избы. И мне не больно весело
жить с братьями, видишь, как одевают, бьют, голодом морят. А
проведают, что я к вам хаживаю — беда!..
— Так тебе у них нехорошо? — сказал цыган после минутного
молчания.
— Ха, ха, ха! Мой милый, неужто ты думаешь, что у тебя
лучше будет?.. Уж как ни вертись, от своей судьбы не уйдешь: она
на плечах, крепко вцепилась, не скинешь... А своя изба, брат,
лучше княжеских палат, я в ней родился, там была у меня и
мать, — прибавил Янко, опустив голову и понизив голос.
Последние слова невольно сорвались у него с языка, за ними
последовал тяжелый вздох, на глазах блистали слезы, и Янко стал
говорить умно и важно.
— Послушай, — сказал он совершенно другим тоном, — избы
своей для тебя не брошу, где родился, там и умру, а перестань я
работать на братьев — выгонят, выгонят и на порог не пустят. А
твоему горю и без того я пособлю.
— Как же?
— Буду служить и им, и вам. Правда, колотить будут больше,
что за беда! Я привык уж, слава Богу. Каждую ночь буду заходить
в твою избенку, а чтоб не заприметили, буду спать в мякиннике...
холодновато, правда, ну, да не замерзну, даст Бог.
— Не вытерпишь, Янко.
— Уж я про то знаю, — с уверенностью произнес Янко. — Это
мое дело. Удастся, принесу Мотруне дров, да хлеба ломоть...
Ступай в Рудню, не горюй.
Дурачок опять засмеялся глупым, язвительным смехом.
— Награди тебя Бог! — произнес цыган.
— От вас не дождешься награды. Я богат, мне платить не надо!
Понадобился же тебе дурачок, да еще буду твоим благодетелем!
Батюшки! Дурачок-благодетель! Славно! Аи, да дурачок!
Говоря это, он ловко забросил мешок на плечи, прошел
несколько шагов и закричал цыгану:
— Не печалься, брат, все сделаю, что надо, в обиду вас
никому не дам. О, Янко большой пан! Ха-ха-ха! Юродивый
благодетель!
И он загорланил песню и потащился вдоль улицы по колена в
грязи.
Цыган воротился домой и стал собираться в дорогу.
— Я говорил о тебе с Янко, — произнес цыган, когда сборы
были кончены. — Он тебе помогать станет. Во всем селе одна
честная душа!..
Цыган и его жена проплакали целую ночь, прощание было
печально, но и тут явились утешения, облегчающие горькие
минуты душевных страданий.
Мотруна утешала себя тем, что найдет возможность побывать в
селе, а Тумр горел нетерпением увидеть новые места и новые лица.
489
Но когда наступила последняя минута расставания, когда они
подали друг другу руки и впалые глаза их встретились, решимость их
исчезла. Цыган остановился на пороге, как вкопанный, Мотруна не
могла оторваться от мужа.
Наконец Тумр, собрав всю силу воли, поцеловал жену в лоб и,
подняв свою дорожную палку, выбежал на дорогу, словно кто
гнался за ним.
В самом деле его гнала нужда...
Долго он бежал, не переводя духа, не озираясь назад, наконец
он остановился, и глаза его невольно обратились к избушке, но
глаза встретили желтую могилу старого тестя с белым крестом, на
котором сидел ворон, крик которого разносился по всему кладбищу.
Цыган вздрогнул и бросился вперед.
XXII
Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество
напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна
работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски
и страдания.
В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех
воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина
не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы,
никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского
труженика.
Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя
в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не
чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под
окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то
зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через
полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.
— Здорово, хозяюшка! — весело воскликнул дурачок. — Вот и
я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?
— А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне
страшно становилось одной.
— Вот я затоплю, — сказал Янко, — будет веселее. Принес я
тебе немного картофеля, хлеба, крупы... У тебя, чай, ничего не
осталось?
Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и
хворост и стал раздувать огонь.
— Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой
сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.
— Ох, Янко, — шепнула Мотруна, — было чем хозяйничать,
так было хозяйство, а теперь!..
— Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! — смеясь,
произнес Янко. — Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так
штука!
490
— Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.
— Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь — и муж
не поможет!
— Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец... пропадем...
— Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается,
беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.
Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил
к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну,
посиневшую от стужи.
— А я и новости принес, — сказал Янко после минутного
молчания, — ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.
— Зачем мне они? — равнодушно отвечала Мотруна.
— А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш
пан приехал из-за моря!
— Пан приехал?! А пани? — живо спросила хозяйка, встав со
своего места.
— Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на
барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня:
к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих
могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в
усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.
В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью,
стоявшую у печки. Янко готовил ужин.
— Вчера на барщине никто ничего не делал, — продолжал
он, — все говорили о том, что пан приехал.
— Зачем ты мужу не сказал об этом?
— Думал, что знает.
— Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто
помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там
говорили?
— А вот сейчас... Сказывали, что пани наша где-то далеко
померла, и пан воротился один.
— Померла? — всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. —
Боже мой!
— Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так
хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал
желтый, бледный, такой и воротился... Чуть только переступил
через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то
такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и
начал собираться в дорогу... Скоро уедет... говорят, поссорились,
наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все
пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!
— А у меня только и было надежды, что пани, — со вздохом
сказала Мотруна.
— Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, — сказал
Янко, — да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну,
да и пан добрый... ленив только, подчас и слова не скажет.
Попытай счастья, сходи к нему...
491
— Напрасно, — тихо отвечала Мотруна, — напрасно!
Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать
сухой хворост.
— Мне нужно идти отсюда, — сказал он, — я издали буду
поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока
не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй.
Будешь суетиться, работать — легче будет. Доброй ночи, Мотруна!
Я переночую здесь недалеко.
Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две
серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину,
фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.
«Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог,
приедет, поможет, пожалеет меня... И эту надежду Бог отнял у
меня, горемычной», — думала Мотруна, и слезы обильным потоком
струились по ее бледным щекам.
До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы
теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное
одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не
являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые
веки хозяйки хаты за околицей.
Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он
успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и
воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные
горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на
том же месте, где он оставил ее вечером.
Скрип двери разбудил ее.
— А! Мотруна! — проговорил Янко. — Должно быть, из тебя
не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша
хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем
плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за
что-нибудь взяться.
— За что же взяться? — спросила женщина. — Посуда
рассохлась, хлеба ни крошки.
— Отчего же посуда рассохлась? Сама виновата.
— Я виновата!
— Бывало, — говорил Янко, — Мотруна работала и за себя,
и за цыгана: носила воду, работала в избе, справлялась так, что
любо! Я все видел! А теперь и с места не встанет. Стыдно,
стыдно!
— Что же ты бранишься?
— Нельзя не бранить, ей-ей, нельзя, — отвечал карлик,
хлопотливо бегая по углам избы, — мне стыдно за тебя. Нечего
сказать, славная хозяйка! Хата не выметена, горшки не мыты, в печи
потухшие угли и золы пропасть!.. Ты не помощь, а горе цыгану.
Ну, пошевеливайся, голубушка! За работу!
Последние слова он произнес так удачно, что Мотруна
соскочила со скамьи и бросилась к огню, а дурачок захохотал во все горло
и пропал за дверями.
492
— Аи вправду так, — подумала Мотруна. — Что я, в самом
деле, сижу, сложа руки?..
Между тем в сенях послышалось кудахтанье и запищал щенок.
— Что это? — произнесла Мотруна, вздрогнув и остановившись
среди избы. Сердце ее радостно забилось, когда она прислушалась
к этим знакомым, давно забытым звукам. На душе у ней стало
легче: так живо представилась ей родная изба.
— Куры! Да, куры! И щенок! — вскричала Мотруна и
бросилась отворять дверь, держа в руке зажженную лучину.
Сени снаружи были заперты, две курицы бегали из угла в угол,
а петух, увидев огонь, вскочил на порог, захлопал крыльями, и в
избушке раздался его звонкий голос. Мотруна растерялась от
радости.
— Ах, Боже мой! — закричала она. — Хохлатки, хохлатки, да
какие хорошенькие!
Тут же у порога визжал и ползал щенок, пытаясь перелезть
через высокий порог.
— И собака! Это будет мой Каштан, — крикнула она, хватая
на руки рыжего щенка. — Добрый Янко! Это он принес. Украл,
бедняга, ще-нибудь... Бог ему простит...
Между тем куры вскочили в избу и, бегая по углам, начали
рассматривать свое новое жилище.
— Какие красотки, какие жирные, какие веселые! Выкормлю
Каштана, будет сторожем нашей избы, а куры!.. А чем я их буду
кормить?
И Мотруна остановилась, уныло поглядывая на бедных
животных, которым предстоит делить участь новой хозяйки. Ни в пустой
избе, ни в куче сора десятки кур не нашли бы зерна, здесь всякая
пылинка была дорога.
Стараясь отыскать что-нибудь для новых жильцов, она начала
осматривать углы избенки и тут только увидела узелок,
принесенный Янко. Мотруна с радостью схватила его, там была крупа,
которая, разумеется, тотчас же полетела на пол. Думая о том, чем
накормить щенка, она нашла хлеб, возбудивший в ней аппетит,
подавленный тяжелыми думами.
Таким образом, благодаря доброму Янке, не являвшемуся
целый день в цыганской избе, у Мотруны было занятие, товарищи,
голос, который ее будил и ободрял.
XXIII
Гордый своей обязанностью опекуна, Янко-дурачок работал за
четверых, стараясь скрыть от братьев свои ежедневные экскурсии и
угодить на всех. Он не пренебрегал никакими средствами помощи,
украсть для бедной Мотруны у богатого соседа не считал делом
преступным и потому всегда являлся к ней с ломтем хлеба, миской
толокна или мешочком крупы и других съедобных предметов. Все
493
это было украдено, не исключая щенка, но так искусно, что
подозрение не могло пасть на настоящего вора. Янко самого братья
высылали отыскивать покражу, он исполнял приказание, шарил по
всему селу и, с пустыми руками воротившись домой, увлекал
невесток рассказом о том, сколько кур у соседа, где спрятана крупа и
сколько ее. Пропажу щенка дурачок приписал лихости какого-то
дикого зверя, этим объяснением остались совершенно довольны,
потому что потеря щенка беда небольшая.
При всем своем старании дурачок едва мог управиться с
суточной работой в двух избах, отброшенных одна от другой на
такое дальнее расстояние, о себе он вовсе не думал и вполне
удовлетворял нуждам своих хозяев. Несмотря на то, что дома ему
поручали самые тяжкие работы, он все-таки находил время
навестить избу цыгана, сходить за водой, наносить дров, украсть где-
нибудь хлеба.
В воскресенье утром цыган в первый раз навестил жену. Он
торопился отдать полкаравая сбереженного хлеба и несколько
заработанных грошей своей, быть может, умирающей с голоду Мотруне.
Каково же было его удивление, когда он увидел, что хозяйство его
в одну неделю так стало богато! Слезы навернулись на его глазах,
когда Мотруна рассказала о подвигах Янко, но цыган сильно
встревожился, когда в голове его родился вопрос — откуда нищий мог
добыть все это?
«Украл, — подумал цыган, — украл. Ну а что, если на селе
спохватятся? Ему ничего, а на нашу голову новая беда!»
Однако ж он не открыл жене своих опасений, боясь лишить ее
последней радости.
— А слышал ли новость? — спустя минуту, сказала
Мотруна. — Пан приехал, говорят, выгоняет отсюда капитана, пани
умерла.
— Нужно идти на барский двор, — произнес цыган, мало
обративший внимания на последнее известие и совершенно занятый
своею судьбою. — Авось он как-нибудь поможет.
— И дурак говорил, что надо идти, — прибавила Мотруна, —
да ты не знаешь пана! К нему трудно приступиться, раз десять
сходишь — слова не добьешься, он больной, все словно спит.
— Попробую, — сказал Тумр и в полдень, помывшись и
принарядившись как можно лучше, отправился к пану.
Сопровождаемый целой стаей собак, цыган решительным шагом
прошел двор и остановился в почтительном отдалении от барского
крыльца в ожидании милостивого позволения войти в покои.
Проходившие слуги не обращали на него внимания, наконец один
спросил, что надо, и махнул рукою, другой сказал, что барину недосуг,
но цыган не покидал своего места. Тумр не обладал искусством
людей, бывалых на барских дворах, умеющих вовремя подойти к
окну, кашлянуть за дверью и так наскучить своим терпением, что
их или прогонят, или выслушают. К счастью, пан Адам случайно
взглянул в окно и увидел мрачное лицо цыгана, который стоял,
494
опершись о дерево и потупив в землю глаза, не смея двинуться с
места и терпеливо ожидая решения судьбы.
Пан Адам и теперь скучал точно так же, как прежде. Он
отправился за границу с намерением излечиться от скуки и усталости,
но и за границей он так же скучал, как в своем имении. Жена,
окруженная толпой любовников, кокетничала по-прежнему и
таскала мужа с места на место, чтобы скрыть от него свои
похождения. Судьба сжалилась над бедным невольником и расторгла брак,
который был связан несчастным случаем и ослеплением.
Мадам Л еру, возвращаясь с бала, простудилась и умерла в
чахотке. Это событие нарушило на время монотонную жизнь Адама,
он предался страшному отчаянию и думал, что вскоре последует за
существом, к которому время и привычка привязали его, с горя он
перебирал вещи, оставленные женою, и мало-помалу дошел до ее
шкатулки.
Здесь тихая печаль превратилась в страшную злобу: столько
нашел он любовных записок, столько чистейших доказательств
подлого обмана, столько насмешек над собой! Он старался ничему не
верить, но действительность была открыта, и он силился задушить
в себе воспоминания о женщине, которая так спокойно глумилась
над ним.
Возвратясь на родину, он при первой встрече с Гарасимовичем
бросил в глаза любовные письма его к француженке и приказал
убираться вон. Капитан, убежденный в нравственном бессилии
своего принципала, попробовал было отстоять выгодное право на
управление чужою жизнью и имением, но пан Адам не хотел о нем
и слышать.
Еще, быть может, и остался бы он на своем месте, но жалобы
крестьян так раздражили Адама, что управляющий был немедленно
изгнан и с тех пор не смел являться в Стависках.
И снова в доме Адама однообразной чередой потянулись
печальные дни. Опять завладел им страшный душевный недуг,
порожденный ранней потерей нравственных сил и пресыщением в жизни:
ничто не занимало его, на все он смотрел с неизменным
равнодушием. Целые дни проводил в полусонном состоянии сибарита,
размышляющего о том, чем бы потешить себя. Иногда в голову его
приходили дикие желания, приличные Нерону или Калигуле: он
жалел, что не может сжечь Рима и воспеть его пепелище или
обоготворить скотину и людей превратить в животных. Случалось,
что слуги не могли угодить капризам и причудам своего пана, а
иногда он становился добрым простаком, и всякий лакей водил его
за нос, были и такие минуты, что пан бесновался без всякой
видимой причины — и тогда всем доставалось.
Когда порывы очнувшихся страстей охладевали, наступала
апатия, бесчувствие.
Таков был пан Адам в лучшую пору жизни. В тот день, когда
цыган стоял у крыльца, расслабленный сибарит чувствовал
припадок доброты. Более часу он ходил по комнате, закинув за спину
495
руки, и, подходя к окну, всякий раз видел цыгана. Упорство
бедняка, не трогавшегося с места, несмотря на проливной дождь и
стужу, заняло его.
— Слякоть, холод! А этот человек стоит так спокойно и так
долго! Должно быть, ему очень нужно говорить со мной.
Еще полчаса походил он по комнате, посматривая в окно, следя
за движениями цыгана, это занятие интересовало праздного пана,
и потому он не спешил удовлетворить своему любопытству.
Наконец начало смеркаться, а цыган все-таки не двигался с места, пан
не вытерпел и приказал позвать его.
Закурив трубку, развалившись в креслах, пан заговорил:
— Кто ты? Зачем тут стоишь?
— Я кузнец, — отвечал Тумр, — цыган, — прибавил он после
короткой паузы, понизив голос.
— А-а! Помню, помню, какая-то история у тебя вышла...
свадьба... моя жена... что-то... что с тобой сделали?
Цыган, никогда не воображавший, что кто-нибудь может забыть
его горе, вытаращил глаза на зевающего барича.
— Так расскажи мне все от начала до конца, — прибавил
Адам, — я ничего не помню.
Кто был в положении Тумра, тот поймет, как тяжко было
ему исполнить приказание, но он собрался с духом и рассказал
свою историю, а пан выслушал ее, не сделав ни малейшего
движения.
Несмотря на то, что рассказчик в общих только чертах
представил бедственную свою участь, однако ж, он успел расшевелить
внимание пана.
«Странная идея родилась тогда в голове моей жены, — подумал
он, — состряпала свадьбу и вооружила против молодых все село.
Не случись этого, цыган пошел бы своею дорогой, а девку выдали
бы за кого-нибудь другого. Теперь что я сделаю?..»
— Чего ж ты хочешь? — спросил он, подумав немного. — Я не
могу приказать, чтобы любили тебя, с миром трудно сладить! Не
лучше ли было бы, если б ты переселился в другую деревню?
— Куда? — спросил цыган. — Я поставил здесь избенку, уж
довольно поту пролил я на этой земле. Жена родилась тут,
привыкла, да ей и не время тащиться за мной... Хочу выстроить кузницу,
да не на что, будет где работать, будут ходить наперед чужие, а
там и свои...
Пан улыбнулся и покачал головой.
— Попробуй, если хочешь, — сказал он холодно, — я тебе,
пожалуй, помогу, но я знаю, ничего не будет.
Говоря это, он вынул из кармана деньги, отсчитал десятка два-
три рублей и бросил на стол с такой гордой холодностью, что его
доброе дело почти оскорбило цыгана. Но делать было нечего, он
принял милостыню и, потешив щедрого пана рассказом
подробностей своего горемычного житья, вышел со двора довольный,
счастливый.
496
«Нужно посмотреть на эту хату за околицей, о ней, кажется,
уже мне люди говорили, — думал пан, — да, любопытно, очень
любопытно... Счастливы эти люди! Как им хочется жить, как мало
им надо!»
Настроив мысли на прежний лад, пан снова начал зевать, а
между тем Тумр бежал к избенке порадовать жену. Сумма в самом
деле была достаточна для того, чтоб выстроить кузницу и купить
необходимые орудия, но приниматься за работу было поздно.
Мотруна, завидев мужа, вышла к нему навстречу. Увидев
деньги, она обрадовалась и изумилась.
— Что мы теперь станем делать? — спросила Мотруна.
— Кузницу выстрою, надо ждать до весны, теперь немного
сделаешь, а денег трогать не будем... На хлеб пойду опять работать.
Помаемся зиму, а там все пойдет хорошо.
— А может быть, этих денег и на хлеб, и на кузницу хватит? —
нерешительно заметила Мотруна.
Цыган в ответ покачал головой.
— Нет, голубушка, о том нечего и думать, - сказал он после
минуты раздумья. — Деньги, как вода, уходят... Эти истратим,
других не найдем... Закопаем вот здесь, в уголок, пусть ждут до
весны.
— Пусть ждут, весна недалеко.
— Теперь легче будет ждать, посмотрим, что скажут в селе,
как тут, на горе застучит мой молот?..
Медленно протащилась зима со своими вьюгами, морозами,
оттепелями, а в хате за околицей ничто не изменилось. Янко привык
служить жене цыгана и привязался к этому скаредному жилищу
нищеты, потому что здесь только говорили с ним как с человеком,
любили его как брата. Предусмотрительный Янко сплел корзинку
для люльки и во избежание дурных предзнаменований повесил ее
под крышей.
Тумр постоянно ходил в Рудню, его услугами там
пользовались с тем большей охотой, что он мастер своего дела и усердно
работал за самую ничтожную плату. Жители Рудни не раз
смеялись над ставичанами, имевшими у себя дома отличного кузнеца
и ходившими за несколько верст точить топоры. Случалось, что
ставичане приходили и в Рудню к кузнецу, Тумр работал для
них так же, как и для других, но ни разу не обменялся с ними
ни полсловом.
Только что начала показываться зелень, Тумр нанял работника
и принялся за постройку кузницы, он рассчитывал, что рабочее
время принудит упрямых ставичан обратиться к нему. На деньги,
зарытые в углу избы, едва-едва можно было приобрести кузнечный
инструмент, необходимый для выполнения неприхотливых сельских
заказов.
Печник, ставивший горн из купленного кирпича, и сапожник,
тачавший мехи, совершенно истощили карман цыгана: но зато
кузница была почти готова.
497
К несчастью, прежде чем все было готово, время посева ушло,
а у Тумра еще не было ни клещей, ни молота, ни угля. Бедняга
стал рассчитывать на починку серпов, кос и плугов. Иногда
казалось ему, что все готово, но каждый день доказывал ему, что много
еще не достает, и цыган с новою ревностью принимался за работу.
Весна была уже на исходе, когда Тумр, вечером возвратившись
в избу, воскликнул:
— Ну, слава Богу, кузница кончена! Надевай фартук и
работай!
Вслед за ним вбежал в избу запыхавшийся Янко.
— Ха, ха, ха! Новость! Новость!
— Что с тобой, Янко? Какая новость? — улыбаясь, спросила
Мотруна.
— Возвращаюсь из леса, — залепетал Янко, — вижу — шайка
цыган... вон тут на лугу, недалеко, будут ночевать.
Тумр вздрогнул всем телом и пробормотал что-то невнятно,
Мотруна, инстинктивно испугавшись, заломила руки.
— Зачем же они пришли сюда? — произнесла она. —
Зачем?
Сердце несчастной сильно забилось, почуяв невзгоду. Тумр явно
был встревожен, но хотел казаться равнодушным.
— Да нам какое дело до того, что цыгане пришли? — произнес
он медленно. — Пришли и уйдут.
— Все-таки, Мотруна, посматривай за мужем, до беды
недалеко, пожалуй, уведут, — прибавил дурачок.
— Ох, горе, когда мужа придется сторожить!
— Береженого и Бог бережет, — сказал гость. — Но мне домой
пора, доброй ночи!
Янко проворно выскользнул из двери.
Тумр и Мотруна сидели одни, не говоря ни слова, мысль их
летела к цыганскому шатру. Тумр не мог ни минуты остаться на
месте, бледное лицо его пугало жену, которая изредка устремляла
на него глаза, исполненные тревожного любопытства. Никогда еще
он не казался ей таким страшным: глаза его дико блистали, губы
дрожали, на лбу выступили крупные капли пота, грудь тяжело и
высоко подымалась, словно хотела разорваться.
Сели ужинать, цыган и ложки не обмакнул, а когда посуда
была убрана, он снова начал ходить, молчаливый, мрачный, почти
помешанный. Он бежал от порога в противоположный угол избы,
но непреодолимая сила опять влекла его туда, казалось, он готов
был отворить дверь, но рука судорожно опускалась, и он бросался
назад. Глядя на него, можно было подумать, что гладиатор борется
с диким зверем — так он боролся с собою.
— Послушай, Мотруна, — сказал он, наконец остановившись
посреди избы, — цыгане могут испортить все дело. Я спешил
окончить кузницу, надеясь, что в рабочее время народ волей-неволей
придет ко мне с работой, а вот как эти бродяги расположатся
здесь — всех заманят к себе, а нам пропадать придется.
498
— Отчего ты так думаешь?
— Те ничего не сделали, а я...
— И что же ты сделаешь? — спросила Мотруна, устремив на
него глаза.
— Что? Я не знаю, — нерешительно отвечал Тумр, — пойду к
ним, буду просить, чтоб ушли отсюда.
— Ты! Ты к ним! — крикнула Мотруна вскочив со своего
места. — Зачем? Они потащат тебя с собой, они забьют тебя, отравят,
околдуют! Нет, нет! Я не пущу тебя... Ты не пойдешь?
Последние слова Мотруна произнесла с таким отчаянием, что
Тумр, пораженный болезненным выражением ее лица, принужден
был замолчать, но смертная бледность покрыла его щеки, он
опустил голову, будто приговоренный к казни.
— Ну, так пропадем, коли ты мне не веришь, — произнес
цыган, внешне совершенно спокойный.
— Я... я верю тебе, да как мне им поверить? Цыгане — народ
мстительный, ты ушел от них — они тебе мстить будут...
Тумр язвительно усмехнулся.
— Много ты знаешь цыган! — сказал он медленно. — За что
они будут мне мстить? Сколько цыган сидит на месте и пашет, а
разве мстил им кто-нибудь?
— Ведь они колдуны, — перебила Мотруна.
— Против колдовства есть колдовство, — хмурясь, отвечал
Тумр, — и моих глаз не выносил никто.
И он посмотрел на Мотруну этим непобедимым взглядом, она
задрожала и опустила свои глаза, она почувствовала, будто горячее
острие пронизывало ее сердце, будто тяжелая цепь сжимала слабую
грудь и останавливала дыхание.
— Скажи лучше, что мне не веришь, — закончил Тумр. — А
цыган тебе опасаться нечего. Между твоими страшнее жить, чем
между Ромами, однако ж я жив и здоров.
— Да зачем же ходить к ним? — умоляющим голосом
произнесла Мотруна.
— Чтобы уговорить их идти дальше.
Мотруна не отвечала. Цыган посмотрел на нее, заметил слезы
на глазах и снова начал ходить по избе, так бешено, что можно
было опасаться за слабые стены мазанки, в которых он бился, как
зверь, посаженный в клетку.
Тумр лгал. Не опасение остаться без куска хлеба призывало его
к цыганскому костру, но сердце, не разум, но та таинственная сила
воспоминания, которую ослабляет старость, ослабляет счастье. Тум-
ру нельзя было забыть бродячего житья, огненных глаз Азы,
цыганского котла, песен, голоду, преследования и мести.
Так таинственно сложилась жизнь людская, что как бы ни была
она жалка, а все же найдутся в ней зародыши счастья и
наслаждения. На дне всякого страдания человек находит оружие победы,
когда страдание доходит до крайнего предела, из него рождается
противодействующая сила.
499
Тумр много выстрадал, в прошлом, как и в настоящем нашел
он мало счастья, но прежние язвы уже зажили, на месте их явились
новые — и в прошлом он видел возможное для себя счастье.
Сердце, пробужденное чародейским словом, рвалось к оставленным
братьям, мысль витала в обольстительной сфере воспоминаний о
счастливой юности.
— Что, если это они? — думал он. — Что, если это Аза, Ап-
раш, старуха Яга, Пегебой, Пуза и тот самый изорванный шатер,
под которым столько капель моего поту упало на землю, и
скрипящая телега, и слепая лошадь?.. Живы ли еще дети и жена Апраша?
Хоть бы взглянуть на них! Разбили где-нибудь у опушки леса
шатер, расположились на ночь... не смеют войти в село... Апраш
сидит у огня, жена молчит и качает дитя, Яга болтает, мальчуганы
пляшут, лошадь пасется на поле! Эх, черт возьми, как им там
хорошо, хлеба нет, зато есть свобода! Хоть бы раз взглянуть!
Взор Мотруны, казалось, проникал сквозь череп цыгана и
наблюдал его мысли, с каждой минутой она становилась печальнее, а
Тумр глядел, словно помешанный.
Бог знает, в котором часу легли спать хозяева лачужки, цыган
никак не мог сомкнуть глаз и наконец закрыл голову, чтоб
показать жене, что спит. В его душе кипело желание хоть издали
взглянуть на бродяг, и борьба в человеке, не привыкшем побеждать
себя, довела его почти до бешенства. Усталость смыкала глаза, но
цыгане не давали покоя, он засыпал и просыпался, стонал и
наконец впадал в состояние, не похожее ни на сон, ни на бодрствование.
Из борьбы страстей часто возникает физическая сила, и,
напротив, болезнь, изнуряющая тело, нередко побуждает душу к
необычайной деятельности.
Не успел Тумр уснуть, как какая-то непонятная сила подняла
его и направила к двери.
Последняя вспышка потухавшего огня осветила цыгана, и Мот-
руна увидела дикое выражение его лица. Она испугалась и, не смея
крикнуть, ни даже шевельнуться, затаив дыхание, заломила руки
и опустила голову.
Тумр казался великаном, так вытянулся он под гнетом
невидимой силы: волоса взъежились, неподвижные, безжизненные глаза
уперлись в дверь, брови мрачно сдвинулись, во всем его образе
выражалось столько могущества и непоколебимой воли, что Мотру-
на не смела и подумать восстать против нее.
Тяжелой поступью дошел он до двери и, оставив ее отпертой,
скрылся в темноте.
Дрожа всем телом, Мотруна вскочила с постели и бросилась к
двери, при свете месяца она увидела как Тумр, не останавливаясь
ни на секунду, побрел к кладбищу и, будто привидение, исчез за
могильными крестами.
Она хотела догнать мужа, но силы оставили ее, она схватилась
за грудь и упала на пороге. Цыган уже был далеко и не мог
слышать пронзительного крика жены.
500
Тумр не шел, а бежал, сам не зная, куда принесут его ноги.
Миновав кладбище, перепрыгнув через несколько рвов и
заборов, взобравшись на гору, он увидел в долине огонь и прибавил
шагу.
В это время из-за туч показался месяц и удвоил красоту
картины, развернувшейся пред ослепленными глазами Тумра. Ночь была
тепла и спокойна, ветерок лепетал на вершинах деревьев, темно-
серое небо подернулось белыми волнистыми облаками. На дне
широкого рва, с трех сторон окружавшего лес, сквозь полупрозрачную
ночную тень виднелся цыганский обоз.
Вокруг пламени в дыму, как привидения, бродили черные
фигуры. Ближайшая часть леса, освещенная пламенем костра, чудно
рисовалась на темном фоне бора. Каждая ветвь при малейшем
дуновении ветерка, казалось, выскакивала из густого мрака и
принимала тысячу образов, трепеща сверкающими листьями.
Но Тумр ничего не видел, он все более и более ускорял шаги и
наконец остановился под цыганским шатром, у самого огня.
Теперь, казалось, он очнулся, вскрикнул пронзительно и пал на
землю, будто дерево, поваленное бурей.
XXIV
Шайка, предводимая Апрашем, по выходе из Стависок успела
побывать и разных странах, испытала много превратностей
судьбы: неизвестно, случай ли или воля Азы снова привели ее сюда.
Аза так искусно управляла всеми, что хотя предводителем шайки
считали Апраша, но голос ее брал верх над распоряжениями
атамана.
Кто знает, что делалось в сердце дикого дитяти? Довольно того,
что цыгане воротились в Стависки. Хотела ли Аза увидеть Адама,
думала ли она о судьбе Тумра — не знаем.
После того, как Тумр оставил свою братию, Аза во многом
изменилась: по-прежнему она была жива, но на лице уж не
заметно было беззаботного веселья. Пребывание в панском доме
познакомило ее с роскошью и лучшей жизнью и научило тосковать по
ней.
Она возненавидела свои лохмотья и толстую рубаху, ей нужна
была тонкая рубашка, кумач, который так пристал к ее черным
глазам.
Она умела прекрасно одеться в лохмотья: просто-напросто
опахивалась одеялом, убирала голову цветами и чистотой заменяла
пышность, но ей жаль было шелку, оставленного в доме Адама.
Часто, гораздо чаще, чем желал Апраш, вспоминала она Тумра,
казалось, чем больше увеличивалось разделяющее их пространство,
тем чаще и тем беспокойнее произносила она его имя. Не раз Аза
начинала ссору со своим атаманом, который, по ее мнению, был
причиною бегства Тумра.
501
Однако ж, Аза клялась и предсказывала, как цыганка, что
кто изведал прелести бродячей жизни, тот недолго останется на
одном месте и рано или поздно воротится под тень прохладного
шатра.
«Только бы нас увидел, только бы почуял запах нашего котла,
сорвется с цепи, прибежит к нам».
Во время медленных переходов из села в село, из местечка в
местечко цыгане лечили, ворожили, заговаривали, и великая
ворожея Аза всех очаровывала прелестью своею и влекла за собой
толпы поклонников: она любила водить за собой своих пленников,
а их было немало. Кто мог устоять против этих страстных взглядов,
этой улыбки, обещавших столько блаженства! Но, когда невольник,
окованный цепями, лежал у ног цыганки, она отворачивалась от
него с насмешкой и презрением. Ее каменное сердце не билось для
других, не отвечало ничьим мольбам и вздохам.
С каждым днем она становилась прекраснее, с каждым днем она
совершенствовалась в своем ремесле. От старух научилась она
пляске, вынесенной из Испании, и, кружась при звуках балалайки,
она, казалось, разыгрывала целую драму страсти.
Старики и юноши со всех сторон сбегались смотреть на
чудную пляску, простое любопытство приводило их к цыганке, но
никто не оставался на этом чувстве, ее движения могли зажечь
страсть в охладелом сердце старца. С каждым днем Аза
становилась славнее в местечках и больше зарабатывала пляской, чем
Апраш молотом и наковальней. Старухи-цыганки видели в ней
опору в будущем, предсказывали красавице славную жизнь и
ухаживали за ней, как за королевой. Апраш, смотревший на нее
мрачными и вместе раскаленными глазами, наряжал и лелеял ее,
особенно после смерти жены. Вечно безмолвная, несчастная
женщина, казалось, ждала, скоро ли последнее дитя оставит ее
тощую грудь: лишь только нога его ступила на землю, нежная
мать пошатнулась и, не испустив даже стона, умерла,
по-видимому, спокойно. Смерть настигла ее в печальном сосновом лесу,
цыган зарыл холодное тело и забросал могилу сухими ветвями.
Никто не пожалел о ней, никто не уронил слезинки на ее
могиле, детей более изумила, нежели опечалила потеря матери,
взрослых не изумило и не опечалило это событие: безмолвная
жена начальника была им чужда и происхождением, и
характером.
Опустив товарку в могилу, бабы нашептывали заклинания,
муж, обернув тело широким покровом, проворчал что-то сквозь
зубы, ничто, похожее на слезу, не омрачило его черных глаз.
Меньшое дитя, увидев, что мать опускают в могилу, протянуло к трупу
ручонки, пошатнулось и упало на бездыханную грудь. Апраш
вытащил его из ямы, высек, и скоро земля закрыла бренные останки
несчастной женщины.
Теперь, казалось, Азе предстояла честь сделаться супругой
атамана. Через несколько месяцев после смерти жены, действительно,
502
Апраш объявил ей свое желание, но в ответ услышал колкие
насмешки.
— Что с тобой? — вскричала Аза. — Рехнулся, кажется, на
старости лет! Да ты мне в дедушки годишься. Ты стар — я молода,
у меня нет вовсе охоты быть матерью цыган, а пуще всего твоей
рабой.
— Видишь, — отвечал мрачно Апраш, — что в нашей шайке
нет для меня жены, кроме тебя.
— Возьми какую-нибудь старуху: она за детьми присмотрит и
тебе угодит.
— Аза, ты знаешь, что я не терплю насмешек.
— Я насмехаюсь, — отвечала она, — потому, что ты заслужил
того! Вырви горсть волос, посчитай седые, их будет больше, чем я
прожила на свете.
Несколько раз Апраш повторял свое предложение, но упрямая
цыганка, ободряемая всеми старухами, осыпала его градом
насмешек и сильно защищала свою свободу.
Начальник сердился, горячился, грозился, но победить не мог.
Заметив, что Аза ведет табор туда, куда тянет ее воспоминание о
бариче и Тумре, Апраш воспротивился, но пересилить ее прихоти
не мог.
По мере того, как табор приближался к селению, Аза
становилась задумчивее, важнее, одевалась заботливее, старалась казаться
красивее и на угрозы Апраша отвечала смехом.
Наконец цыгане приблизились к Ставискам, Аза хотела разбить
шатер на знакомом месте, но начальник заупрямился и
расположился, как мы знаем, во рву, окружавшем лес.
Азе вздумалось тотчас же бежать в селение, Апраш поднял
топор и обещал разрубить ей голову при первой попытке бежать.
Все старухи под предводительством Яги вооружились против
начальника: поднялся крик, вышла страшная суматоха, даже дети
приняли сторону Азы, кузнец, уступая общему озлоблению,
бросил топор, а Аза, измерив его презрительным взглядом,
закричала:
— Теперь я не пойду, потому что не хочу, пойду, когда мне
вздумается. Слушай, Апраш, я не боюсь ни твоих угроз, ни топора!
С этих пор ты мне не начальник: мы друг другу чужие. Ступай
куда хочешь: мои пойдут за мною.
Цыган стиснул зубы, засверкал черными глазами, замолчал и
молча уступил поле битвы.
Только одна Аза знала, что происходило в сердце начальника.
Целый вечер просидел он у очага, не двигаясь с места, ни во что
не вмешиваясь, не говоря ни слова. Аза на время взяла в свои руки
управление шайкой, разместив людей, разделив ужин, она, чтоб
дать почувствовать Апрашу его унижение, приказала поставить
перед ним миску щей с ломтем хлеба. Цыгане не питали более
никакого уважения к вчерашнему начальнику, и, будто льва больного,
каждый бодал, если не рогом, то словом.
503
XXV
Не далее, как в двух шагах от печального Апраша, грохнулся
полусонный, полупомешанный Тумр и своим появлением
встревожил весь табор.
Пораженная Аза схватила пылавшую ветвь и побежала к Тум-
ру. Она осветила фигуру упавшего человека и с тревожным
любопытством начала всматриваться в бледное, исхудавшее, почти
мертвое его лицо.
— Так! Это он! — закричала она. — Я так и думала, он, рано
или поздно он должен был прийти. Да как он переменился! Словно
мертвец! А! А! — прибавила она, вспрыскивая Тумра свежей
водою. — Что с ним сделали поганые и белокурая жена!.. Для нее он
покинул наш табор и наше привольное житье, а она замучила его!
Бедный Тумр! По лицу видно, как он много вытерпел: постарел,
измучился!
В это самое время Тумр открыл глаза, поднялся и, окинув
удивленным взором окружавшие его лица, остановился на
прекрасной девушке, которая, как небесное явление, освещенная пламенем
факела, стояла пред ним с улыбкой на устах. Видение это казалось
ему продолжением сна.
— Где я? — спросил он хриплым голосом, посматривая то на
Ромов, то на свои окровавленные ноги, руки, грудь. — Я, ведь, лег
спать в своей избе, а теперь где? Что это? Где же Мотруна? Кто
перенес меня сюда? А, а! Неужели все это сон — и изба, и
Мотруна?..
— Так, так, твоя жизнь сон, — отвечала цыганка, подавая
воду. — Пей, освежись и поздравь себя с возвращением под
родной шатер! Отведал ты счастья сидячей жизни: скажи теперь, чья
лучше?
— Полно, да разве это сон? — протирая глаза, снова начал
Тумр. — Ах, да! Янко говорил мне о вас, целый вечер хотелось
посмотреть, как вы живете, страшно хотелось! Да помню, я лег в
избе и заснул: какая ж сила перенесла меня сюда?
— Та, которая птицу гонит в гнездо, а зверя в берлогу, —
смеясь, отвечала Аза, — знать ее не знаем, только она сильнее
человека.
Тумр смотрел кругом и мало-помалу приходил к сознанию.
— Где же Апраш? — спросил он. — Где его жена?
— Жена его спит далеко в лесу, — отвечала Яга.
— Апраш спит себе спокойно у очага, — сказала Аза со
значительной улыбкой, — уж он не предводитель, поднял на меня руку,
и сам упал. Смотри, — прибавила она, отодвигаясь в сторону, —
вот Апраш! Этот дряхлый старик хотел жениться на мне, сделать
меня своей невольницей! Сорви с него голову или плюнь в глаза —
и ничего не смеет сделать.
Апраш, оскорбленный насмешкой, схватил топор и бросился на
Азу, но прежде, чем он успел поднять топор, Тумр кинулся на
504
него, одним движением руки опрокинул старика и, наступив на
горло, вырвал из рук его топор.
Глаза бойцов, налитые кровью, встретились. Апраш зарычал,
как дикий зверь, и отпустил руки.
— Так! — глухо произнес Апраш. — Я обессилел. Не
господствовать уж мне над вами, а рабом идти за телегой. Пусти меня,
Тумр. Клянусь Богом, смертью, болезнью, днем, ночью, что
никакого не сделаю вам зла, отпусти меня, невольника!
Но Аза, припав к нему, кричала:
— Еще раз повтори, повтори десять раз — тогда тебе поверю.
Апраш стал повторять свою клятву.
— Отнимите у него топор и нож! — закричала Аза. —
Благодарю тебя, Тумр, — прибавила она, обращаясь к Тумру, — ты спас
мне жизнь, оставь его. Сам Бог послал тебя, чтоб спасти мне
жизнь. Садись, согрейся у знакомого очага, расскажи, как ты жил
после разлуки с нами... Ты бледен, худ, ты много страдал?
— А! А! — опираясь на локоть, отвечал Тумр. — Тяжкая была
моя доля, поганые изгрызли и меня и жену, и отступились от нас,
я терпел и боролся. Помер отец Мотруны, своими глазами проводил
я его на кладбище, братья должны были выдать за меня сестру, да
счастья от того не прибавилось: беды только нажил, никто и не
смотрит на нас, кроме одного Янки.
— Ну, а твоя белая жена?
— Жена любила и любит меня, да что в любви, когда и голод
и холод одолевают? Моя изба была для меня просто гробом, как в
гробу, в ней душно, и тесно, и скучно, только и видишь могилы,
кресты, пустыри...
— Ведь вас двое?
— Нет, сам — третий с нуждой, сам — четвертый с голодом,
сам — пять с добрым Янкой, — возразил Тумр со злобной
усмешкой. — Вы как проживали? — спросил он. — Где были, зачем
перешли сюда? Что вы мне принесли, счастье или несчастье?
— Мы?.. — произнесла Аза. — Я хотела увидеться с тобой,
Апраш противился было, да я настояла на своем. Жили как
обыкновенно, каждый день все ново, кроме лохмотьев, жгли угли в
кузнице, сопели мехи, работали руки, а Аза пела и кричала за
деньги... И вот, как видишь, пришли, может быть, за тобою, а
может быть, и к молодому пану... Что делает пан Адам?
По-прежнему скучает да сердится, сам не зная, за что и на кого?
— Не знаю, — тихо отвечал Тумр, — он женился было и,
говорят, жена обманула его.
— Что же ей было делать, несчастной! — смеясь, возразила
Аза.
— Уехали было лечиться куда-то далеко, да пани, говорят, с
веселья умерла.
— Умерла! Вот хорошо сделала! — всплеснув руками,
воскликнула Аза. — Снова начну мучить его... Так в барском дворе
пусто?
505
— Да.
— Что-то он скажет, как увидит меня? Завтра, непременно,
завтра, оденусь, как пани, и пойду к нему!
Аза взглянула на Тумра, он молча вертел в руках погасшую
головню.
— Пойду мучить его, смеяться над ним, — повторила Аза. —
Ах, если б ты видел, Тумр, как эти паны за мной ухаживали, как
они сыпали деньги, обещания! Я водила их за собою и бросала
потом на дороге, как обглоданную кость.
В словах цыганки было что-то свирепое, но она была так
прекрасна, что Тумр смотрел на нее, слушал и не мог
налюбоваться.
Свет очага придавал ей еще более прелести, а недавняя беда —
степенность и самоуверенность. Тумр не видывал еще Азы в
подобных условиях.
— Да говори же что-нибудь о себе, — более мягким тоном
произнесла она, — говори о своей избе, жене, жизни.
— Я сказал, — печально и медленно произнес цыган. — Жена
добрая и честная, да все скучает и горюет о том, что не видит
родных. Изба моя стоит за селом одна-одинехонька и смотрит на
кладбище, в ней тесно, холодно и пусто.
— А не пищит ли в ней дитя? — задумчиво спросила Аза.
— Нет еще, но — кто знает — сегодня или завтра услышу его
писк.
— Так?! Ну, пропала твоя головушка! Иссохнешь в своей избе,
будешь сидеть со своей больной женой, да нянчиться с
ребятишками! — потом, махнув рукой, она продолжала. — Ступай себе с
Богом, теперь ты не наш. Ступай! Не смотри на наше житье.
Теперь ты невольник! Ты поганый!..
Слова эти Аза произнесла без гнева, скорей с состраданием, но
они пронзили сердце Тумра: он опустил голову, медленно поднялся
с земли, повел вокруг печальным взглядом, и глаза его
остановились на прекрасной цыганке.
— Ступай, — повторила она, — тебя ждет жена. Что
надрывать сердце? Ведь не воротить того, что прошло.
XXVI
Разбитый, усталый Тумр медленно возвращался домой той же
дорогой. Израненные его ноги едва передвигались, отяжелевшая
голова свинцом повисла на шее, сердце то шибко билось, то
замирало в тощей груди.
Пространство, так быстро пройденное в беспамятстве, теперь
показалось бесконечным, он искал дороги, бросался в разные
стороны и не мог найти. Изредка он оглядывался назад с надеждой
увидеть Азу и потом усталыми глазами отыскивал избу, селение,
кладбище.
506
Наступило утро — ночная тьма уступила место утреннему
солнцу, небесные огни с каждой минутой становились бледнее, и
темные тучи стали мало-помалу окрашиваться заревом востока.
Цветы боязливо высовывали из мрака свои разноцветные
головки и освежались прохладной росою. Торжественная тишина
прерывалась песнью ранних птиц и криком воронов.
Тумр шел, спотыкаясь, прохлада утра не поднимала его
ослабевших век. Наконец он увидел серые кресты, сухие вербы, желтую
могилу Лепюка и низенькую трубу своей избенки.
Он бессознательно прибавил шагу.
— Что делает Мотруна? — подумал он. — Видела она, как
я ушел из избы? Эх, жаль ее, жаль! Зачем же полюбила
цыгана?
Дрожа всем телом, цыган миновал кладбище. На пороге не было
Мотруны, и он смелее приблизился к двери. Он готов был
перешагнуть через порог, когда из хаты послышался голос, чуждый для уха
цыгана. Этот голос сказал ему, что он... отец.
Переступив через порог, он увидел жену, которая, лежа на
полу, прижимала к груди ребенка, забыв свои страдания.
На пороге сидел Янко, он пропустил Тумра, дозволил ему
подойти к жене, нагнуться к ее жалкой постели. Но коща Тумр через
минуту бросился вон из избы, чтоб вздохнуть свободней, карлик
явился перед ним с выражением гнева и угроз.
— Что с тобой, Янко? — спросил цыган, вытирая оборванным
рукавом лицо, облитое холодным потом.
— Что с тобой, проклятый цыган! — воскликнул карлик,
сжимая кулак. — Где ты таскался сегодня? А! Жена тут стонет, а он
к цыганам побрел!..
— Я не знаю, что со мною делалось.
— А я знаю, — произнес Янко, — дьявол тебя попутал — ты
ходил к ведьмам плясать.
— Брани меня, — сказал Тумр, — но Мотруна тебе скажет, по
своей ли воле я пошел, виноват ли я?
Дурачок сурово посмотрел на Тумра.
— Эй, берегись, поганое отродье! — сказал он. — Хоть я и мал
и горбат, а убью тебя, как собаку, если не будешь беречь жены и
дитяти!
Тумр презрительно улыбнулся.
— Янко, тебе не след грозиться.
Но Янко не слышал слов Тумра, он опрометью бросился в село,
а цыган, оставшись один, поглядел ему вслед и воротился в избу.
Сердце его сжалось при виде любимой женщины, распростертой
беспомощно, мертвая бледность покрыла ее лицо, крупные капли
пота выступили на лбу, цыган бросился на колени перед ней, в эту
минуту он почувствовал себя виновным, хотя и не знал, что
вовлекло его в преступление.
— Я не хотел уйти от тебя, — повторял цыган, — я не знал
что делал!..
507
— Тебя увела колдунья, — слабым голосом произнесла
Мотруна, — ты спал, потом вдруг вскочил и убежал, я хотела было идти
за тобой и упала на пороге... Не знаю, что со мной делалось и когда
Бог дал мне дитя. Открывши глаза, я увидела Янко, он перенес
меня на постель...
Тумр взглянул на плачущего младенца, и умственному взору
его представился целый ряд новых обязанностей. Вдвоем кое-как
еще перебивались, втроем — придется умирать. Больная нуждалась
в помощи и в питательной пище, дитя в пеленках, а в избе не было
и куска хлеба! Если бы Тумр опять пошел зарабатывать, жена
осталась бы без всякого пособия. У цыгана затрещала голова.
— Что делать? — воскликнул несчастный отец. — Не на кого
нам надеяться, не от кого ждать помощи! Я позову Ягу, она нам
поможет.
При этих словах Мотруна схватила ребенка и крепко прижала
к груди.
— Цыганку! — закричала она. — Не нужно! Не нужно! Она,
пожалуй, отравит меня и дитя украдет.
Тумр пожал плечами.
— Да ты сама жена цыгана.
— Да, да! Но я боюсь их. Пожалей меня.
— Сама пожалей себя, — умоляющим голосом произнес
цыган, — придется умирать без чужой помощи.
— А Янко?
— Тебе нужна женщина.
— Я встану, я встану! — торопливо заговорила Мотруна.
— Это невозможно: ты должна несколько дней не вставать с
постели... Кто станет ходить за тобой и ребенком, кто будет варить?
Мотруна замолчала, но по лицу заметно было, что боязнь не
оставляла ее, она не знала, на что решиться, она попробовала
подняться с постели, но упала, испустив болезненный стон. Тумр
сел возле нее на земле, и в его неподвижных глазах, устремленных
на мать и дитя, выразилось безнадежное отчаяние.
В это самое время заскрипела дверь, Мотруна обернулась и
задрожала, увидев безобразное лицо старой цыганки. То была
Яга. Внезапное появление этой старухи могло бы испугать любого
смельчака, не только родильницу. Бронзовый цвет морщинистого
лица, курчавые всклокоченные волосы, улыбка, обличающая
отсутствие зубов, и взгляд хищной птицы сделали Ягу идеалом
ведьмы. Грязная рубашка, изорванная юбка и наброшенное на
голову покрывало составляли все ее убранство, из-под которого
выглядывали нагие костлявые руки и иссохшая грудь.
Сгорбленная старуха опиралась на сучковатую палку, которая давно была
в употреблении, судя по ее избитому концу.
Окинув избу проницательным взглядом, она вошла и без
обиняков предложила Тумру услуги. При виде ее Мотруна судорожно
схватила дитя, а Тумр вскочил с места, удивленный внезапным
появлением старой ведьмы.
508
Переступив через порог, она в одно мгновение успела
разглядеть все закоулки, сосчитать горшки, и тотчас в голове ее
составилось ясное понятие о нуждах Тумра, о том, чем он живет и что у
него есть. Тихо, как кошка, Яга стала приближаться к постели
больной.
— Стой! — по-цыгански закричал Тумр. — Жена тебя боится,
вишь, как дрожит и плачет, уйди к двери.
— Чего ж боится твоя жена? — спросила Яга, усаживаясь на
скамью, стоявшую у порога. — Разве она не цыганка? Разве мы не
свои, не родственники?.. Я бы пособила ей нянчить дитя, а то она
зацелует, задушит его. Ведь это мое ремесло, и дай мне, Господи,
столько лет здравствовать, сколько им, роженицам, я помогла. Не
бойся, милая, — продолжала ведьма на ломаном крестьянском
наречии, стараясь, как можно приятнее улыбнуться, и смягчая свой
сильный голос, — не раз я на своем веку принимала и у
благородных, у богатых барынь... Ты, матушка, от любви задушишь эту
крошку.
Яга встала с намерением подойти к больной, но Мотруна снова
тревожно схватила дитя, и цыганка убедилась, что ее услуги не
будут приняты.
— Слушай, Яга, — сказал цыган, — можешь пособить мне
иначе: разведи огонь, приготовь есть... Она есть хочет... Я тоже
целый день ничего не ел, да и дитя нужно будет чем-нибудь
покормить...
Этого только и ждала старуха, ей хотелось пошарить по углам
и по цыганскому обычаю стащить что попадется, при первом слове
хозяина, она сняла с себя покрывало, поставила в углу палку и
засучила изорванные рукава.
— Где же у тебя уголья? Где вода? Где кладовая? Есть ли
молоко?
Этими вопросами баба осыпала Тумра.
Тумр испугался, услышав все эти требования.
— Уголья?.. Поройся в золе, найдешь, может быть. Вода?..
Загляни в ведра... Кладовая? Кладовой нет, а молока, с тех пор, как
живем здесь, и капли не видали.
— Как? И у тебя нет даже козы? — спросила цыганка.
— Да, и козы нет, — вздохнув, отвечал Тумр.
— Какой же ты хозяин! — вскричала цыганка. — Видно, в
тебе нет и сметки цыганской. Столько времени сидит — и козы не
нашел! А сколько их ходит по выгонам! Ужели до сих пор не
пристала к тебе? Ха, ха, ха! Боялся, чтоб не узнали? Повел бы в
город и променял бы на рынке... Рынок не за горами. Плохой ты
хозяин! Что же варить-то? — помолчав, спросила старуха. — И
воды-то у тебя нет.
— Я пойду за водой.
— Не ходи, не оставляй меня одну, — шепнула Мотруна.
— Я пойду, — отозвалась Яга.
— Ты знаешь, где мы берем воду?
509
— Учить меня не нужно: вестимо, где тропинка лучше
вытоптана, где-нибудь нашла бы колодец. А попадется коза или корова,
так и молочка принесу, дай-ка в запас горшочек какой.
— Яга! Беда будет! — сказал Тумр.
— А разве еще мало беды? Не все ли равно: умирать с голоду...
или отплясывать трепака с петлей на шее? Давай горшок!
Старуха схватила первый попавшийся под руку горшок,
накинула на голову покрывало и уже готова была выйти, как на пороге
явился Янко. Оставив на скамье хлеб, мешочек крупы, кувшин
молока и ведро воды, Янко побежал домой. Яга схватила все это и,
засунув мешок с крупой за пазуху, принялась переливать молоко.
Ни Тумр, ни Мотруна не заметили воровства, которым она начала
свою службу в мазанке цыгана.
XXVII
Около полудня Аза собралась на барский двор, отдав последние
свои приказания. Не надеясь удержать за собой надолго
завоеванное достоинство предводителя, она не без хитрых видов
предоставила его Пузе, пожилому приземистому и отвратительному цыгану,
который был мучеником Апраша. Аза надеялась, что новый
предводитель не упустит случая отомстить старому врагу.
Шайка охотно согласилась повиноваться указанному вождю, и
Апраш волей-неволей стал рабом того, которого вчера еще так
жестоко преследовал.
Молодая цыганка вошла под шатер и после продолжительного
размышления стала одеваться. Выбрав все, что было в ее
гардеробе, вымывшись в чистой ключевой воде, она надела белую
рубашку с красивым шитьем, цветную юбку, шелковый фартук,
шитый золотом кафтан, обвесила шею кораллами и янтарем и в
довершение всего артистически драпировалась шелковой фатой.
Искусно подобранные цвета одежды возвышали прелесть смуглого
цветущего здоровьем лица цыганки, среди которого, как снег,
белели зубы и белки. Всякий раз, когда она смотрелась в зеркало,
улыбка удовольствия пробегала по ее губам.
— Пропадешь пан, — произносила Аза, — иссохнешь, как
щепка!.. Отчего мне так приятно видеть слезы людей? — подумала
Аза, спустя минуту. — Не понимаю. Лишь только услышу
рыдания, замечу слезу, так и хочется мучить, терзать. А все же,
кажется, если б Тумр заплакал, мне бы жаль его было, я бы сама
заплакала. Тумр! Тумр! Э! да он уж не цыган! Что ему Аза?
Полюбил белокурую... а меня бросил... Однако же вчера прибежал
сюда... и как смотрел на меня, и защитил меня! Нет, нет! —
громко произнесла Аза, покачивая головою. — Тумр погиб!.. Пойду
мучить Адама!
И еще раз посмотревшись в зеркало, прелестная Аза
выпорхнула из-под шатра, старухи-цыганки, хорошо знавшие, с какою
510
целью она так нарядилась, долго провожали ее злобной улыбкой.
Апраш, издали наблюдавший за нею, съежился от досады и кусал
губы.
Нагнувшись несколько вперед, распустив платье на произвол
ветра, она, казалось, летела к хорошо знакомой усадьбе, заливаясь
звонкою песней. Приблизившись к селению, она остановилась на
минуту, поглядела кругом и опять бросилась вперед по дорожке к
барскому дому через огороды.
Пан Адам, недавно восставший от сна, сидел на крыльце в
пестром халате и сосал длинный чубук, вдруг, словно привидение,
явилась перед ним знакомая, красиво одетая, улыбающаяся
девушка, первые движения Азы были самые сладострастные позы
испанской пляски.
— Ха, ха, ха! Пан Адам тосковал по мне, а я тосковала по
нему и вот воротилась в Стависки. Видишь, опять пришла пожить
с тобой, бросить тебе за пазуху горячий уголь и улететь как
аист...
Безжизненное лицо молодого вдовца мгновенно изменилось при
виде страстной цыганки, глаза заблистали, уста искривились
улыбкой. Наконец он вскочил с места и бросился к Азе.
— А! Это ты? Возможно ли?
— Я! Я! — крикнула Аза, бросаясь ему на шею и бешено
сжимая его в своих объятиях. — Ты не забыл меня, нет?
— Откуда ты?
— Упала с неба, ветер принес... Сгрустнулось что-то, пожалела
тебя — и опять пришла.
— И ты будешь моей? — воскликнул пан в увлечении.
— Нет, —- оттолкнув его, отвечала Аза, — ты будешь моим, а
я ничьей не буду. Я свободна!
Она гордо выпрямилась и еще раз повторила свое отрицание.
Не знаю, как назвать отношение пана к Азе: любовью, страстью
или капризом? Достоверно, что он нуждался в ней, она была для
него развлечением, при ней он чувствовал, что еще живет.
Цыганка жгла его глазами, словами, объятиями, обещаниями,
насмешками, он страдал, но чувствовал, что в нем есть еще искра жизни.
Другой на месте его или заставил бы жестокую девчонку
перемениться, или выгнал бы из дому, но он с удовольствием подчинился
ей, не в силах будучи ни расстаться с ней, ни остановить ее
безжалостных проказ. Он проклинал и в то же время любил ее. Аза
превосходно знала свое положение и старалась как можно более
извлечь из него пользы. После долгих странствований и
бедственной цыганской жизни ей любы были изобилие и роскошь панского
дома. Иногда ей казалось, что попусту истрачивается огонь,
пылающий в груди, и темная дума омрачала светлое чело ее, и улыбка
замирала на устах: по целым часам сидела она неподвижно в
мягких креслах, полусонная, полумертвая, а иногда вскакивала с
места, радостная, ясная, как ясный день, и начинала свою дикую
страстную пляску.
511
Но в том и другом расположении духа она отталкивала от себя
Адама безжалостной насмешкой и презрением.
— Как мне любить тебя? — спрашивала его. — Скажи, можно
ли найти на свете двух человек, которые бы так мало походили
друг на друга, как мы? Я — зверь лесной, а ты — бедное, худое,
слабое дитя! Я могу сжечь тебя одним поцелуем, задушить
объятием, а при первой ссоре — без этого любви не бывает — я убила бы
тебя, если не рукой, так словом.
Адам молчал, счастливый тем, что имеет еще возможность
валяться у ног цыганки, смотреть ей в глаза и предугадывать ее волю.
Каждый день Аза приходила в табор. Житье бродяг теперь
пошло лучше: они расположились на выгоне, поближе к селению,
и, покровительствуемые паном, безнаказанно нарушали
спокойствие крестьян. Вечером Аза, сопровождаемая старухой,
возвращалась к Адаму, стараясь пройти мимо избушки Тумра, хотя ей
было не но пути. Часто она с любопытством останавливала свои
глаза на бедной мазанке, казалось, она силилась проникнуть
своим взором не только во внутренность ее, но в глубь души хозяев.
Ее глаза зажигались страстью, гневом, ревностью и не знаю,
каким чувством — смесью тысячи чувств, волнующих сердце дикой
предводительницы цыган. Первый раз она долго стояла перед
мазанкой, долго смотрела на нее, как будто хотела вычислить,
сколько трудов и усилий употребил Тумр на постройку этого
жалкого приюта, и, покачав головой, махнув руками, Аза пошла
к Адаму. С этого времени она почти каждый день проходила по
той же дорожке, не смея переступить через порог жилища Тумра,
она ограничилась одними наблюдениями, — но никогда никого
она не встречала.
Быстро пролетали дни в доме Адама, и медленно, тоскливо
тащились в избе кузнеца. Изнуренная Мотруна не отрывалась от
дитяти, боялась отпустить его от груди своей, не смыкала глаз,
опасаясь, чтоб кто-нибудь не нарушил покоя младенца. Старуха
Яга пугала ее улыбкой, услужливостью, взглядом, в каждом
действии цыганки-ведьмы она видела злой замысел. Напрасно больная
просила Тумра удалить цыганку, он только смеялся над
опасениями жены.
После рассказанного ночного свидания Тумр не видел Азы, но
Яга рассказывала ему обо всем, что делалось в барском доме и в
таборе. Его уста дрожали, лицо бледнело при каждом новом
известии.
— Говорят, — прошипела беззубая старуха, — что если бы
только она захотела, пан с радостью женился б... да глупая девка!
Где б приласкать — она глумится над ним, да, глупая, глупая! —
шептала Яга. — Как хорошо можно было бы повести делишки!
Правда, он бледный, больной, скучный, ну, да не век же с ним
жить!
Она заключила свои размышления сатанинской улыбкой,
которая могл^ смутить Тумра, не только Мотруну. Эта старуха была
512
так же безобразна духом, как и телом, от всего, что составляет
духовную природу человека, остались только жадность и зависть.
Как проявление эгоизма, эти две страсти долее других живут в
человеке. Что прежде служило основанием других чувств и
страстей, выражающихся в приличных формах, то обнажает старость и
делает своей отличительной чертою. В душе Яги время заглушило
все — сочувствие, любовь, воспоминания, а неотступная нужда
развила животные инстинкты и водворила в ней необузданную
жадность. Красть, грабить, прятать — вот все, к чему обращалась
вся деятельность физических и нравственных сил этого
отживающего существа. Она крала все, что можно было украсть, не думая
о том, годна ли к чему украденная вещь. Побуждаемая своей
господствующей страстью, она крала у Тумра, в таборе в ее углу
всегда находили покражу, не раз приходилось ей поплатиться за
воровство, но на другой же день она снова принималась за
постыдное ремесло. Не удивляйтесь же. И в нашем обществе немало
видим старцев, которые, так же, как она, грабят, копят, трясутся над
своим богатством, удовлетворяя страсти к приобретению.
Довольный обществом Яги, Тумр и не знал о ее проказах,
погруженный в немую тоску, он целые дни просиживал против
постели Мотруны, не произнося ни слова.
Кузница была готова, под цыганским шатром раздавались звуки
молота, но никто не приходил к нему, крестьяне обращались со
своими заказами к кузнецам соседних деревень. Янко не переставал
помогать несчастной семье, и без его пособий все трое умерли бы
голодной смертью.
Тумр думал еще раз прибегнуть к помощи пана, но у него не
достало смелости, он колебался, откладывал со дня на день и сидел,
сложа руки, предавшись произволу судьбы.
Аза от Яги получала самые подробные сведения о жизни Тумра,
но не хотела помогать ему.
— Пусть страдает, — сквозь зубы проговорила она, — сам
виноват. Связался с поганой, не захотел быть цыганом, пусть мучит-
ся! Он живуч, не скоро голод одолеет!
Между тем, проходя мимо кладбища, Аза с каждым днем
печальнее посматривала на мазанку Тумра. Однажды, когда Адам
после обеда отдыхал у ног ее, ожидая новых мучений, она
сказала:
— Послушай, Адам, чем провинился Тумр перед тобой и
твоими крестьянами, что вы его морите голодом?
— Кто? Где? — спросил Адам, стараясь вспомнить, где и когда
он слышал это имя.
— Кузнец Тумр, тот самый, который живет против кладбища.
— Я ему дал жену, корову и денег, чего ж он хочет?
— Не ты, но твои крестьяне преследуют его: хочет работать, а
они не дают ему работы, братья, невестки отталкивают его,
отреклись от него. Ведь ты можешь приказать, чтобы было иначе!
— Приказать любить — мудрено, — с улыбкой отвечал пан.
513
— Любить! Нет! Они должны тебе повиноваться, ты пан: что
ж, разве не можешь послать их к кузнецу точно так же, как
посылаешь куда-нибудь в другое место.
— Послать можно, что ж пользы?
— Попробуй, может быть, и будет польза.
— Пожалуй, попробую, — отвечал пан и приказал на другой
день созвать крестьян.
Снисходительный, бесхарактерный пан Адам никогда не
вмешивался в дела крестьян, никогда не говорил с ними, не знал, что
делается в селе. Приказание его было необыкновенным
происшествием и возбудило любопытство и догадки ставичан. Максим Лях,
Скоробогатый и Сымяха вечером собрались за корчмой для
предварительных совещаний.
— О, знаем, знаем, — сказал Максим, — это цыганское дело.
Полюбилась ему эта ведьма, цыганка: уж, верно, прикажет, чтобы
к тому, к поганому кузнецу...
— Ого! — гневно возразил Скоробогатый, сопровождая
восклицание энергическими жестами. — Тут пану нечего делать. Я
помню, что говорил старый Лепюк, наделал сраму на всю деревню
этот бродяга, взял девку из-под носа... Пусть его убирается откуда
пришел!
— А что ни говори, он славный кузнец! — сквозь зубы
проворчал Сымяха, качая головой. — Бывало, придешь в Рудню с
сошником, с косой, с топором, не успеешь оглянуться — все готово! И
скоро, и хорошо. Мастер он славный!
— Да разве на свете только и есть кузнецов, что он? — начал
Скоробогатый. — Жили и без него, а мир должен поддержать свое
слово.
— А как прикажет? — спросил Лях.
— Так что ж? Разве кузнец взял нас в аренду?
— Го! Го! Какой ты умный! — отвечал Лях. — Ну, как завтра
придется говорить, так уж ты говори за всех, смотри же.
— Что ж, думаешь, молчать буду?! У-у-у! Только бы беды!..
Скажу и пану, что с чертовкой связался!
— А если б так, батенька, подумать, погадать, — перебил
Максим, — стоит ли овчинка выделки? За чьи грехи мы терпим: кузнец
в селе, а черт знает, куда ходим с работой. Ведь себе же зло, не
кому!
— А наше слово? А покойник Лепюк? — спросил
Скоробогатый.
— Что ж, Лепюк умер, мы уважали, похоронили старика — и
вечная ему память! Пусть спит себе спокойно, зачем его
тревожить?
Тут подошли еще несколько очень важных физиономий. Пошли
новые догадки, толки, советы о том, как отвечать пану, если ему
вздумается заговорить в пользу кузнеца.
Мнения были весьма различны, однако ж голос старшего брата
Мотруны и Скоробогатого сильнее других звучал в толпе, то и
514
дело слышен был крик: «А наше слово!». Упорных, как
обыкновенно, может быть, было меньше, но они кричали громче и
увлекали за собой слабых, заглушив несмелых. Максим Лях не
осмелился возвысить голоса, Филипп, брат Мотруны, и рта не
раскрыл.
На другой день утром сельские представители молча окружили
крыльцо панского дома. Долго пан колебался, наконец около
полудня вышел с потухшей трубкой в руке и вежливым поклоном
приветствовал собрание, которое молча, покорно ждало господского
слова. Пан стал расспрашивать об урожаях, посевах и насилу
собрался с духом.
— Послушайте, голубчики, — сказал он почти смело. — За что
вы преследуете бедного кузнеца-цыгана? Он человек полезный,
пригодится вам. Он выстроил кузницу, а вы говорить с ним не
хотите.
Скоробогатый с низким поклоном выступил вперед.
— Уж если говорить правду, так... мы его не просили сюда. А
если все миром сказали не ходить к нему с работой, так на это есть
причина.
— Какая?
— А зачем он против воли отца силой взял дочку Лепюка?
Такого нам сраму наделал! Мы с ним не хотим якшаться. Так,
пожалуй, цыгане перехватают всех наших девок...
Пан посмотрел на мрачное лицо Скоробогатого и растерялся.
— А если бы я просил вас за него? — спросил Адам.
— Не делайте этого, — сказал Скоробогатый, — пусть цыган
убирается, куда хочет, свет не клином сошелся, пусть ведет и
жену...
— Да мало ли цыган переженилось на крестьянских дочках?
— Точно, бывали примеры, да с позволения родительского, не
так, как этот, — отвечал Скоробогатый, потряхивая головой.
— Все это вздор, — проворчал неуверенно помещик, —
посердились, погневались, пора и помириться.
— Ни мы, ни Лепюки, никто не может мириться, покойник не
простил ни дочери, ни цыгану.
Видя, что со стариком трудно сладить, Адам обратился к брату
Мотруны, стоявшему в стороне со сложенными на груди руками, в
позе человека готового к возражению.
— Это ты затеял все эти глупости, — сказал пан, — вы
вооружили всех против цыгана, вы виноваты, что меня не слушают...
Смотрите, из этого добра не будет.
— Воля ваша, — отвечал Максим, — а я должен исполнить
волю отца. Мотруна хотела идти за цыгана, вы изволили выдать ее
замуж, — мы и словом не поперечили, а брататься с цыганом не
хотим.
Пан Адам потерял терпение, он вовсе не имел охоты спорить с
крестьянами, но принудил себя говорить, чтоб исполнить обещание,
мало доверяя последствиям своих слов.
515
— Полно вздор болтать, — прибавил он строго. — И слышать
не хочу ваших причин. Я так приказываю, чтобы было исполнено.
Слышите!
Пан Адам еще раз повторил последние слова и скрылся.
Крестьяне переглянулись, поклонились и молча разошлись по домам.
Аза, сидя у окна, все слышала и видела. Когда пан, смущенный
неудачей, вошел в комнату, она захохотала во все горло.
— О, какой строгий! — закричала она, бросаясь на диван. —
Какой страшный! Как они тебя боятся, теперь я уверена, что все
твои крестьяне пойдут к Тумру. Ха, ха, ха!
Адам покраснел.
— Что же ты хочешь? — сказал он. — Я сделал, что нужно, да
это такой упрямый народ... Не моя же вина... Да мне кажется, они
могут думать, как им угодно.
Презрительный взгляд цыганки был ответом на эти слова, она
надела платок и, не кивнув даже головой, ушла со двора.
По обыкновению, Аза направилась к избе Тумра, и по мере
того, как она приближалась к ней, шаги ее становились тише.
Глаза девушки остановились на дверях мазанки и загорелись
гневом. Она сделала два шага вперед и остановилась в раздумье. В это
самое время дверь заскрипела, и на пороге явился бледный,
измученный Тумр.
По всему было заметно, что он двигался бессознательно, он
шел, может быть, затем, чтобы перевести дух, остановился потому,
что не чувствовал надобности идти далее, для него было все равно,
здесь ли быть или в другом месте. Опущенные руки, повисшая
голова, бледные щеки, потухший взор делали его похожим на
человека, оправляющегося от тяжкой и продолжительной болезни.
Не замеченная им Аза устремила на него любопытные глаза,
выражавшие что-то вроде сострадания и радости. Она сделала
несколько шагов вперед, но Тумр все еще не замечал ее, наконец
цыган услышал ее шаги и медленно поднял голову.
— Тумр! Что с тобой? — спросила Аза. — Ты болен?
— Болен, — отвечал цыган.
— Яга ни слова не говорила мне о твоей болезни.
— Не о чем было говорить.
— Можно было бы помочь?
— Мне нечем помочь, — с горькой улыбкой отвечал Тумр.
— Это почему?
— Потому что и голод, и болезнь, и отчаяние одолевают меня.
Цыганка, начав разговор, медленно шла к табору, и Тумр
бессознательно брел за ней, рассказывая про свое житье-бытье.
— Ну, а жена твоя? Ребенок? — спросила Аза.
— Мучаются, как и я! — отвечал цыган.
— Что ж ты думаешь делать?
— Думать нечего: пришло умереть.
— Вздор, — быстро перебила цыганка, — смерть не придет по
приказанию. Нужно искать средства жить.
516
— Для меня нет средств.
— А если б я нашла?
— Ты?! — недоверчиво улыбаясь, отозвался цыган. —
Побереги их для себя, пригодятся при случае.
— Мне? Зачем?
— Затем, что и ты связалась с погаными, и не сдобровать
тебе!..
— Я? Я? — цыганка засмеялась. — Что же ты обо мне
думаешь?
— Думаю то же, что все думают: пропадешь даром!
Аза продолжала смеяться.
— Тебе кажется, — произнесла она, успокоившись, — что Аза
так же бесхарактерна, послушна, как вы все, ты думаешь, что
довольно Азе слово сказать или показать игрушку, деньги, и она
пропала? Да, я хожу в усадьбу, но ведь я приказываю пану, а не
он мне.
— Да, — сказал Тумр, пристально всматриваясь в лицо
девушки, — он твой возлюбленный.
— Такой же, как и ты! — резко отвечала девушка.
— Такой же, как я? Как я?! — произнес цыган, приходя, по-
видимому, в сознание. — Когда же я был твоим возлюбленным?
— И он никогда им не был.
— Отчего ж ты сидишь у него по целым дням и дурачишь его?
— Сижу потому, что мне там хорошо, удобно, тепло, потому
что там я сыта. Счастье цыгану, если он может хоть один денек,
один час украсть из своей бедной жизни!.. Как ты мог думать, чтоб
цыганка, как я, влюбилась в вашего изнуренного пана? Ему нужен
доктор, а не любовница. Эх, Тумр, плохо ты меня знаешь!
— Когда-то я знал тебя, — тихо произнес цыган, — да кто за
вас может ручаться и сказать, какими вы будете завтра?
— А я тебе скгжу, что будет завтра и что всегда должно
быть, — перебила Аза, останавливаясь.
Они были уже далеко за селом. Остановившись вместе с Азой,
Тумр оглянулся и тут только вспомнил, что оставил жену одну,
больную.
— Что ж будет завтра? — спросил он с принужденной
улыбкой. — То же, что и сегодня: голод, нужда! Не правда ли? Вы скоро
бросите Стависки и пойдете куда глаза глядят, а я умру тут на
привязи, как собака.
— Можешь идти с нами.
— Я? С вами? А жена?
— С женой и с ребенком. Чего тебе ждать здесь? Чего доброго,
еще повесят. Из наших никто еще не умирал голодной смертью,
найдется у нас и для тебя работа и кусок хлеба.
— Жена-то не захочет.
— Что ж это у вас, жена правит домом, а не муж? — с
насмешкой произнесла Аза. — И ты ей повинуешься? Вот еще?! Она
вышла за цыгана — пусть и идет за ним!
517
— Нет! — отвечал Тумр после минуты раздумья. — Я этого не
сделаю.
Видно было, что он хотел сказать еще что-то, но замолк.
— Почему? — настоятельно спросила цыганка.
— Почему?! Потому что и ты была бы вместе с ними!
Слышишь, Аза? — произнес цыган, ухватив за руку свою собеседницу.
— Я? Так и я сделалась твоим врагом, что ли? — спросила Аза
голосом, в котором был слышен упрек.
— Нет, таиться нечего, — решительно отвечал Тумр, — ты бы
и меня, как этого пана, сожгла своими глазами, у тебя нет сердца!
— О! Да к чему тебе мое сердце?
— Ты спрашиваешь?
— Спрашиваю потому, что ты полюбил белокурую крестьянку.
Тумр опустил глаза.
— И ты когда-то любила пана...
— Так же, как и теперь, — отвечала Аза. — Какое тебе дело
до моего сердца? Оно свободно. Ты любил меня прежде... теперь
любить не можешь, пора прошла.
— Пора прошла. Пора прошла! — вскричал цыган, выпуская ее
руку. — О, я это знаю. Вот когда мне пришлось с ума сойти от
тебя!
— Ужели? — спросила девушка, несколько смутившись.
— Подлая! Еще смеешься надо мной!
—- Нет, я только спросила тебя.
Тумр дико посмотрел на нее из-под нависших ресниц и
замолчал.
Долго они шли не говоря ни слова, их мысли и лица вскоре
изменились.
Аза вдруг стала задумчива, вместо веселости, на лице
появилось грустное выражение. Тумром мало-помалу овладевало то же
бессознательное чувство, которое привело его за несколько дней
перед тем к табору цыган. Прежняя страсть забушевала в его
груди и выразилась в его глазах. Когда взоры их встретились, Аза
испугалась и почувствовала себя ничтожной пред этим
Геркулесом.
— Ступай домой, — произнесла она дрожащим голосом, —
ступай! Еще увидимся...
— Где? Когда?
— Не знаю... не знаю, — торопливо отвечала Аза, стараясь
уйти, — сегодня или завтра...
— Ты опять побежишь в усадьбу?
— Нет, я иду к своим...
— А завтра опять пойдешь к нему? — произнес Тумр, делая из
вопроса упрек. — Стыдись, — прибавил он, не ожидая ответа, —
на что тебе этот изгнивший труп? Сама знаешь, что он не для тебя
создан, а все-таки тащишь его за собой и мучишь...
Девушка пожала плечами, глаза ее снова запылали, на лице
изобразилась прежняя гордость и презрение.
518
— Зачем же мы созданы? — спросила Аза с заметным
одушевлением. — Разве затем, чтобы скитаться, страдать? Нет! Нет!
Каждый из нас по-своему исполняет завет, приняв его из уст матерей:
старухи ворожат и страшат ворожбой, крадут детей, убивают
матерей, а мы, девушки, мучим поганых иначе! Я его замучу, уморю,
отравлю взором!
Ожесточенная злоба и какой-то инстинкт уничтожения
говорили устами прелестной цыганки.
— Они все лучшее прибрали к своим рукам, а нам оставили
нищету, и нам быть их друзьями?! Пусть пропадают!
— Пусть пропадают! — прошептал Тумр задумчиво. — Однако
ж я бы пожалел о нем!
— Немудрено! — подхватила Аза. — Ты сам поганый, и душой
и телом... ты враг наш!
— Ты с ума сошла, — произнес Тумр.
Аза улыбнулась и показала два ряда своих прекрасных
зубов.
— Ну, полно, полно! Ступай в свою конурку, собака! Прочь от
меня! К жене! К жене иди!
Тумр хотел было спросить, где и когда встретится с нею, но Аза,
опомнившись и овладев собою, понеслась как ветер и скоро исчезла
из глаз.
XXVIII
Вечером Аза опять пробежала мимо кладбища и направилась к
барскому дому. Что влекло ее туда? Жадность или любопытство,
или, в самом деле, инстинкт мщения и преследования, который так
часто управлял ее действиями? Кто знает!..
Адам, сжигаемый страстью, так искусно возбужденной и
поддерживаемой, всегда принимал Азу с распростертыми объятиями, но,
коща она уходила, пан, предоставленный самому себе, думал о ее
поведении и давал себе обещание серьезно поговорить с цыганкой,
взять ее в руки или выгнать из дому.
— Что она думает? — говорил пан, оставшись наедине после
безуспешной беседы с крестьянами. — Она просто дурачит меня! Я
сам себя не узнаю. Нет! Нужно все покончить разом: или задержу
ее навсегда, или, отдувши порядочно, выгоню скверную
обманщицу. Довольно! Надо знать меру!..
И, стараясь придать себе более решимости и храбрости, он
твердил: «Пора покончить с этой проклятой девчонкой!»
Но когда проклятая девчонка опять появилась в его комнате и
лицом, полным жизни, озарила печальные покои старого дома,
Адам забыл все свои клятвы и онемел пред нею.
Аза, не сказав ему ни слова, бросилась на мягкую постель,
поджала под себя ноги, голову положила на подушку и, устремив
глаза в потолок, долго сидела, задумавшись.
519
Молчание Азы дало возможность Адаму собраться с духом и
ободрить себя.
— Аза! — строго произнес пан. — Я намерен серьезно
поговорить с тобой, пора нам покончить.
Цыганка, уверенная в своей силе, не изменяя позы, отвечала:
— Ну, говори, с охотой слушаю, как ты хочешь покончить?
— Довольно уж ты глумилась надо мной и обманывала меня.
Твое поведение становится невыносимым. Выбирай: или навсегда
оставайся здесь, или вон отсюда вместе со своими цыганами.
Последние слова он произнес так тихо, что, казалось, он сам их
боялся.
Аза захохотала, не переставая смотреть в потолок.
— Если я уйду с цыганами, что ты тут станешь делать? Будешь
грустить, тосковать, зевать, и, наконец, в другой раз женишься, и
жена тебя станет обманывать.
Воспоминание о неверной жене, всегда неприятное для Адама,
теперь окончательно раздражило его. Глаза его налились кровью,
он вскочил со стула и затопал ногами.
— Молчи, змея! — крикнул пан в припадке бешенства.
— А! Вот каков! Он и сердиться умеет! — спокойно произнесла
цыганка.
Спокойствие ее болезненно подействовало на бессильного пана.
— Еще одно слово, — закричал он, — и...
— И что? — спросила Аза с убийственным спокойствием.
Адам затрясся от гнева, бессильная злоба остановила в груди
дыхание, и он молча схватился за волосы. Азе уже было известно,
каким неистовством сменялась иногда его постоянная апатия.
Измерив силу его гнева и опасаясь за самое себя, она постаралась
успокоить разгневанного, конечно, для нее это было нетрудно:
стоило только взглянуть иначе, и взбешенный пан сделается кроток,
как овечка. Действительно, пан Адам не мог противиться этим
глазам: они преследовали его и влекли за собой непреодолимой
силой, он хотел было казаться раздраженным, гневным, пыхтел,
надувался и в то же время чувствовал свое бессилие, но он, не
сказав ни слова, бросился в кресла.
«Еще не время мне уходить отсюда, — подумала цыганка, —
прежде нужно опутать и потянуть за собой Тумра. Уйду, когда мне
будет угодно, меня не выгонят, но со слезами будут умолять, чтобы
я осталась. О, подожди пан! Дорого заплатишь за свою дерзость!»
— А! Неблагодарный какой! — произнесла вслух Аза,
принимая веселое выражение. — За то, что воротилась к нему, он еще
бранит меня!..
Эти слова, сопровождаемые нежной улыбкой, и тон кроткого
упрека вмиг разрушили всю бодрость и храбрость, которыми так
долго запасался пан Адам, снова ползавший у ног своей злодейки.
— Прости меня, прости, не сердись!.. — вопил пан Адам, стоя
на коленах и осыпая поцелуями руки Азы. —- Скажи, любишь ли
ты меня? Ты будешь моя?..
520
Аза покачала головой.
—- Если я отдам себя кому-нибудь — отдам на всю жизнь! А
если кто-нибудь хочет закабалить меня, тот пусть хорошо
подумает, пусть спросит свое сердце. Я не могу отвечать тебе сейчас.
Видишь, я воротилась к тебе, разве этого мало?..
— Так ты любишь меня? — с восторгом произнес Адам,
схватив руку цыганки.
— Я не знаю, люблю ли кого, — отвечала Аза, — не знаю,
буду ли любить. Мое сердце спит, кто разбудит его, тому и владеть
мною. Попробуй!
— Но мое?.. — произнес Адам.
— Пусть подождет, потерпит.
«Удивительно, непонятно, — думал Адам, расхаживая по
комнате, — где эта цыганка могла научиться всем этим уловкам? С
ней труднее сладить, чем с любой нашей кокеткой. Я для нее
игрушка!..»
Выходка Адама не нравилась Азе. Предотвращая возможную
бурю и желая восстановить его преждевременные планы и
надежды, она подозвала его и посадила возле себя, приняв самый
ласковый вид и опустив голову на его плечо. Опять пан Адам подчинился
ее обольщению и опять забыл свои угрозы и требования. Он был
счастлив уже тем, что мог сидеть возле нее, ловить ее взгляды,
чувствовать ее присутствие. Они молчали.
В это время чьи-то черные глаза с выражением немого отчаяния
и злобы проникли сквозь ветви и стекла внутрь полуосвещенной
комнаты и остановились на этой чете.
Аза вдруг очнулась и отскочила от Адама, словно ужаленная.
Тумр, постоянно следивший за нею с тех пор, как она в
последний раз пробежала мимо кладбища, пришел в усадьбу, подкрался к
окну и увидел Азу в объятиях пана. Кулаки его сжались, и сквозь
стиснутые зубы он проворчал:
«Я их убью! Сожгу двор, все село сожгу! Пропадай они!.. Она
обманула... Чем он заслужил это счастье? Пропади ты, гнилой
скелет!»
Тумр смотрел в окно и видел перед собою картину,
возбудившую в нем ожесточение и злобу. Между тем, среди тишины
раздалась спокойная, чуть слышная песня, и Тумр, прильнув к
оконному стеклу, жадно вслушивался в знакомые, заветные
звуки, сначала тихие, унылые, потом полные, звучные и бурные,
как жизнь певицы. Цыган с болезненным трепетом ловил слова,
проникнутые страстью, полные обольстительной силы. По этой
песне он вспомнил все прошлое от колыбели, все прошлое Азы,
которая на его глазах превратилась из ребенка в прекрасную
девушку — в колдунью.
Воспоминания, вызванные песней, заняли место гнева,
бушевавшего в груди цыгана, который не мог понять, как в его душе могла
родиться новая любовь, родиться привязанность к жизни, прежде
тяжелой, ненавистной? И долго цыган стоял, погруженный в неоп-
521
ределенные думы о настоящем и прошлом, об Азе, Мотруне,
ребенке, и наконец решился идти домой, но из комнаты неслись новые
звуки и приковывали его к месту. Каждое слово вызывало из
глубины его фантазии новые видения, новые места и обстоятельства,
и все это группировалось вокруг одного светлого образа
волшебницы, которая медленно, незаметно вела цыгана к погибели.
«Проклятая! — ворчал Тумр, пожираемый разнообразными
чувствами. — Она знает, что я слышу ее песню и не пускает меня,
рвет мое сердце... Уйду!»
На этот раз цыган овладел собою и побрел домой, ноги его
дрожали, сердце замирало в груди.
В избе было пусто и скучно, как и всегда, Мотруна,
пользуясь отсутствием Яги, поднялась с постели и начала ходить по
избе, убаюкивая ребенка. Сделавшись матерью, Мотруна
почувствовала, что перед нею развернулась новая жизнь, она
совершенно предалась дитяти, и не раз жгучие слезы скатывались с
ее щек на личико ребенка, который и не предчувствовал еще
своей судьбы.
Слабая, больная, с трудом передвигающая ноги Мотруна
должна была заботиться о дитяти, о муже, который явно угасал и
становился ей в тягость. Притом, ее материнское чувство немало
перенесло в тот день, когда она понесла свое дитя к священнику
крестить, никто не хотел кумиться с женою цыгана, и священник
должен был пригласить двух нищих принять участие в обряде.
Окрестив дитя, Мотруна побрела к братниному гумну, надеясь
встретить меньшого брата.
К счастью, в это самое время он возвращался домой с кулем
соломы на плечах, и Мотруна успела остановить его.
— Филипп! Филипп! — закричала молодая мать, схватив его за
полу кафтана. — Подожди!
Филипп испугался, взглянув на сестру.
— Что тебе? — спросил он.
Мотруна хотела отвечать, но рыдания заглушали ее голос.
— Брат, Филипп! — начала она прерывистым голосом. —
Сжалься надо мной, над этим ни в чем не повинным ребенком!
Хлеба нет! Тумр и руки опустил! А тут на беду цыгане пришли:
изба полна ими. Я их боюсь, а он рад сидеть с ними.
— Что ж мне делать? — спросил Филипп.
— Дай что-нибудь ради младенца! Я умру с голоду — и он
умрет, дай, ради Христа, хоть молока да кусок хлеба.
Слезы навернулись на глазах Филиппа.
— Ступай за мной, — сказал он.
Мотруна повиновалась. Филипп решительным шагом пошел к
избе, но, увидев Максима, который с топором в руках хлопотал
возле телеги, остановился и после минуты раздумья сбросил с плеч
куль соломы и дал знак Мотруне следовать с ним.
Внутреннее чувство говорило Филиппу, что жалкое положение
сестры может и в камне возбудить участие. В самом деле, нельзя
522
было без сострадания смотреть на эту женщину. Это была уже
далеко не та пригожая, румяная Мотруна, какой знали ее в селе.
Душевные и телесные страдания вконец иссушили ее и стерли с ее
лица следы красоты и молодости.
Максим, услышав голос брата, поднял голову и не узнал сестры.
Она подошла к нему, но не могла выговорить ни слова: только
указала на плачущего ребенка. Максим отступил на несколько
шагов.
— Что тебе надо? — спросил он, стараясь придать своему
голосу сердитый тон.
— Посмотри, до чего вы нас довели! — отвечала Мотруна.
— Мы, — нерешительно сказал Максим, — нет, не мы, а ты
одна всему причиной. Бог наказал тебя, не послушалась отца...
— Разве этого тебе мало?
Максим растерялся, видно было, что он не знал, на что
решиться, и искал выхода из неприятного положения.
— Помогите! — отозвалась Мотруна. — Многого ли я прошу?
Кусок хлеба — у меня и того нет.
— У нас самих хлеба-то немного, год был неурожайный, а
семья — сама знаешь, какая. Чего упрямились? Идите
зарабатывайте себе кусок хлеба.
— А изба?.. Да куда идти? — прибавила Мотруна.
Ей больно было признаться, что муж с каждым днем все более
и более пугает ее, что он охладел к ней, одичал и утратил
способность к работе.
— Филипп, — сказал Максим, — дай ей мерку ржи, только
баба чтоб не видала: у нас у самих хлеба немного. Ступай,
Мотруна!
Мотруна нерешительно взглянула на брата.
— Чего ж тебе еще? — сказал Максим, хорошо понимавший
колебание сестры. — Не будь твоего цыгана, еще можно было бы
что-нибудь сделать... а с цыганом нам не след водиться. Отец
приказывал, и мир решил.
Несчастье сестры взяло верх над суровым упорством Максима,
изменившийся тон его речи ободрял Мотруну и ясно доказывал, что
Максим колеблется. Мотруна спокойно ушла, боясь вооружить
брата возражениями и оставляя за собою право еще раз явиться на
отцовском дворе.
Возвращаясь домой, Мотруна встретила Янко, который гнал
куда-то ленивого хромого вола.
— Откуда ты, Мотруна? — спросил дурачок. — Куда Бог
несет?
— Что к нам глаз не кажешь? — в свою очередь спросила
Мотруна.
— Зачем я к вам пойду? — сказал дурачок. — Я думал
сначала, что твой цыган и вправду хороший человек, а он такой же
мошенник, как и все они. Будь я на твоем месте, бросил бы собаку,
пусть идет, куда хочет... еще бы вытолкал.
523
— Что же он сделал? — спросила Мотруна. — Я ничего не
знаю.
— Добрая ты душа, Мотруна, ничего не видишь. Хотел бы и я
сосватать где-нибудь себе такую жену!.. Да ведь твой за цыганами
бегает, ему бы идти в Рудню, а он сидит дома да дремлет, либо по
полю шляется. Нет, и нога моя у вас не будет, скажи ему, что я
сердит! Прощай, Мотруна! А к вам не пойду... Ну! — крикнул
горбун, обратившись к своему хромому волу, и поплелся своей
дорогой.
XXIX
В избе Тумра никогда не было воображаемого счастья,
радужных надежд, воспоминания разрушили их еще прежде прихода
цыган. Страдания, всегда следующие за необдуманной переменой в
жизни, подавили все силы цыгана. Сердце Мотруны теперь
принадлежало одному дитяти. Узнав от болтливой Яги о любви Тумра к
Азе, она с твердостью, свойственной немногим женщинам, затаила
в глубине души свое горе и исключительно посвятила себя ребенку,
жила им одним и на него изливала свою безграничную,
самоотверженную любовь. Теперь она хорошо знала, что рано или поздно
муж, ради которого она столько страдала, оставит ее — и, скрепя
сердце, ждала развязки. Причина этой покорности судьбе лежала в
новом чувстве, явившемся в сердце Мотруны вместе с появлением
ребенка.
Тумр после первого свидания с цыганами сделался холодным,
равнодушным, безучастным к судьбе своей семьи. Напрасно было
бы побуждать его к прежней деятельности, казалось, последние
силы иссякли, и он бродил по полям без цели, с немым
равнодушием слушал колыбельную песню и крик своего малютки. Никогда
голова его заботливо не склонялась над люлькой, крик дитяти
иногда будил его, но никогда не проникал в душу.
Несмотря на то, что Тумр и Мотруна жили под одной кровлей,
она была одинока, слабая надежда, внушенная сострадательным
словом Максима, была для нее последней подпорой.
Цыган то сидел на скамье, насупившись, то по целым дням
бродил, отыскивая Азу и проклиная ее в душе.
В тот вечер, как головка Азы покоилась на плече Адама, когда
унылая цыганская песня пронзила сердце Тумра, он не мог отойти
от окна, к которому прикован был страстью, и не мог отправиться
домой, куда звала совесть. Насилу дотащился он до избы и, дохнув
ее тяжелым воздухом, как сумасшедший, побежал к табору цыган.
Этот табор, под новым господством Пузы, сделался жертвой
беспорядков, а прежний начальник, Апраш, язвительно улыбался,
слушая распоряжения нового счастливца. Но и Апраш изменился.
Каждую минуту он имел случай почувствовать свое унижение, но
безропотно покорился судьбе в надежде возвратить свое влияние.
524
Он молча служил тем, которые вчера со страхом исполняли его
приказания, иногда только выражение глаз и судорожные движения
губ обличали в нем непреклонную гордость и жажду мести. Под
шатром не видно было деятельности: молот лежал на телеге,
вывороченные наизнанку кузнечьи мехи и все инструменты лежали в
куче. Никто ничего не делал, кроме Апраша и старых баб,
хлопотавших у котла. По ходатайству Азы, с помещичьего двора
поставляли все нужное для праздных бродяг, и цыганки, уверенные в
могуществе своей королевы, таскали в свою берлогу все, что ни
попадалось под руки.
Наслаждаясь недавно приобретенным господством, Пуза
преследовал Апраша и дремал с трубкой в зубах пред пылающим
костром.
Лень полюбилась ему и целой шайке. Аза, редко посещая
табор, не замечала оплошности нового начальника. По всему
видно было, что новый предводитель не удержит надолго в своих
руках управление, и рано или поздно шайка почувствует нужду
в Апраше.
Приблизившись к обозу, Тумр остановился у телеги, под
которой покоился прежний атаман. Глаза их встретились, оба они были
несчастны, один другому не мог завидовать, и прежняя вражда
легко исчезла под влиянием новых, сильнейших ощущений.
В их взглядах не было ни гнева, ни ненависти. Старик, увидев
исхудалое, бледное лицо своего врага, близкого к помешательству,
почувствовал, что он довольно уже наказан. Со своей стороны,
Тумр, видя смиренного повелителя, подавил свою злобу.
— Га! — слегка оскаливая зубы, произнес Апраш. — Опять
притащился сюда, кажется, душно тебе в твоей избенке.
— Не лучше, я думаю, и тебе в обозе, — резко отвечал Тумр.
— Кто знает? — сказал Апраш. — Может быть, ты бы
поменялся со мной горем.
— А ты разве не захотел бы меняться? — спросил Тумр.
— Ни за что, — гордо качая головой, отвечал предводитель. —
Даже теперь я свободнее тебя. Захотелось им, чтобы Пуза был
предводителем — пусть попробуют, а увидят, что будет дальше...
Мучают меня, как умеют, ну да мне и горя мало — я привык
работать, бранят — я их не слушаю... Что ж они мне сделали?
Скажи!..
— Как? И ты доволен своей судьбой?
— Нечего роптать, когда нужно терпеть! Я не голоден —
горшок всегда полон, рубить дрова и носить воду не тяжелее, чем
работать молотом.
— Но повиноваться им?
— Правда, нелегко повиноваться тем, кому всю жизнь
приказывал, но научиться можно.
Тумр вздохнул.
— А потерять надежду? Потерять навсегда Азу? Ведь она была
в твоих руках?
525
— Женщина, как змея, — медленно отвечал Апраш. — Никто
не держал ее в руках. Возьми ее в руки — она выскользнет, да еще
и укусит...
— Ты ведь любил ее?
— А ты, кажется, полюбил поздненько, — возразил Апраш. —
Для меня это не первая любовь, я успел даже свыкнуться с этой
болезнью, вот ты, другое дело... новичок еще... О, я нисколько не
завидую тебе! Если ты, точно, полюбил ее, так недешево
отделаешься.
— Это дьявол, а не женщина, — задумчиво отвечал Тумр, —
никак не угадаешь, что она думает, кого любит, кого не любит...
— Такая же, как и все женщины, — холодно заметил
Апраш, — цыганка, не цыганка — все равно... все они одного поля
ягодки...
— Нет, такой еще не было на свете.
Апраш повернулся на другой бок и захохотал.
— Всюду бегает, манит и дурачит всякого встречного, а в
самой — ни капли чувства.
— Чего захотел!.. Ну, известное дело: молода еще!.. Я бы все
ей простил, лишь бы согласилась идти за меня...
В этих словах высказалось себялюбие старости, готовой на
все, лишь бы продлить вспышки невозвратно минувшей юности.
Не поняв этого чувства, Тумр воскликнул с явным выражением
злобы:
— А если б она была моей женою, я бы убил ее!
— Кажется, ты и вправду рехнулся.
Тумр замолчал.
— Может статься, она и будет твоею, — насмешливо произнес
Апраш, — подожди... рано или поздно, пан бросит ее, тогда сама
придет к тебе, сама захочет согреться у твоей груди.
— Нет, никогда! — с запальчивостью перервал молодой
цыган. — Клянусь, я убил бы ее, если б она улыбнулась кому
другому!
— Поживи с мое — иначе заговоришь, — с расстановкой
сказал Апраш, продолжая жевать табак. — Ты долго не видал Азы и
не знаешь, какова она. Уж кому она не продавала своих улыбок,
поцелуев, кого не тащила за собой, кому не сворачивала головы?
Не раз зависть грызла и мое старое сердце, но, бывало, посмотришь
на плутовку и подумаешь: полюбила бы меня — простил бы все!
Да как раздумаешь хорошенько, так не за что сердиться на девку:
ведь она только мучает поганых, а сама никому не поддается. Ей
так же нужно дурачить, мучить мужчин, как есть, пить, спать. Я
не раз видел, как она нежила Пузу своими глазами и улыбками...
а потом посмеется над ним же.
Тумр потер лоб, покрытый крупными каплями пота.
— Так ей нельзя верить?
— Когда в ней говорит злоба — верь, но когда она поклянется
тебе, что любит, плюнь ей в рожу — врет!
526
Молодой цыган поднялся и ушел медленным шагом, Апраш
посмотрел ему вслед и повернулся на другой бок.
Тумр потащился к избе, по временам он останавливался и долго
смотрел на цыганский табор и потом ускорял шаги.
«Надо разом покончить, чем скорей, тем лучше, — думал
Тумр. — Что мне остается? Она вешается на шею этого гнилого
трупа, в селе от меня бегают, как от бешеной собаки! Петлю на
шею и черту отдать душу!»
Мысль эта уже не раз посещала голову Тумра, а теперь она
неотступно преследовала его. Жизнь сделалась для цыгана
тяжким, невыносимым бременем: он ясно сознавал, что не любит
Мотруны, что дитя не пробуждает в нем никакого чувства, что
тоска грызет его сердце, Аза обманывает. Что ж осталось ему в
этом мире?.. Одна смерть... Решимость отчаяния прокралась в его
душу.
«И ей будет легче, — думал Тумр, — братья примут ее, и та
не заплачет... Зачем же мне попусту жить... быть в тягость себе и
другим».
Цыган поднял голову, остановился и посмотрел кругом, небо
было мрачно, свистел суровый ветер, сквозь мрак и туман
окрестность казалась печальной, пустынной, дикой. Уже Тумр готов был
развязать пояс и глазами искал толстого дерева, хотя кругом
лежало чистое поле, как из-за холма появилась Аза. Тумр отступил
назад и свирепо взглянул на нее.
— А! Ты здесь? — со смехом вскрикнула цыганка. — Ходил к
нам или ждал меня?
— Тебя ждал затем, чтоб плюнуть тебе в глаза и распроститься
навсегда, — отвечал цыган.
— Что, с тобою, Тумр?
— Ничего! Я слышал, как ты пела песню в усадьбе.
— Ты песню слышал?.. — холодно спросила Аза.
— И смотрел, как твоя голова лежала на плече пана...
— Еще бы несколько времени постоял под окном, — гневно
прервала Аза, — ты увидел бы, как мы расстались.
— Или как сошлись! — с презрением произнес цыган.
— Тумр, ты с ума сошел! — топнув ногой, вскрикнула
цыганка.
— Нет, я только протер себе глаза, — крикнул Тумр, — и
думаю все кончить, как следует.
Во все время он перебирал в руках концы своего красного
пояса.
— Нет, в самом деле, у тебя кружится голова, — заговорила
Аза более ласковым голосом, испугавшись страшного выражения
лица Тумра. — Скажи, что ты хочешь делать?
— Думаю идти в лес и повеситься, — спокойно отвечал
цыган. — Как ты думаешь, ведь это недурно? А?
— Из-за чего? Что я позволила этому жалкому старцу
обнимать меня? Старику?
527
— Ого! Не думай, чтобы из-за тебя я шел на виселицу! —
прервал Тумр, поглядывая на пояс. — Мне без тебя жизнь надоела,
а ты не стоишь жизни!
Аза не на шутку испугалась, увидев, что гнев не помогает, она
бросилась Тумру на шею, но тот оттолкнул ее.
— Прочь, змея! — крикнул он. — Иди, продай себя, кому
хочешь и за что хочешь. Я нищий, мне не на что тебя купить!
Он побежал по направлению к лесу и скоро скрылся в ночном
тумане.
XXX
Тумр был в таком же состоянии, как и в ту ночь, когда он
увидел возвратившийся табор. Он не видел, куда бежал, не слышал
воплей догонявшей его Азы, не заметил, как темная чаща
окружила его и как он ударился лбом о толстый пень дуба и упал,
обливаясь кровью.
Над ним шумела непогода, ломались деревья, летали стаи
воронов, спугнутые завыванием ветра и дождем. Тумр в беспамятстве
целую ночь пролежал на голой земле, только холод утра и
истощение сил разбудили его. Но с ним вместе проснулась и мысль о
самоубийстве и теперь сильнее, чем когда-нибудь, овладела своей
жертвой.
Он схватил пояс и стал искать толстую ветвь. Тут он вспомнил
шалаш, когда-то указанный ему Янкой, и побрел отыскивать место,
отмеченное народным проклятием.
Но, не зная хорошо местности, он долго ходил взад и вперед,
истощил последние силы и, может быть, все кончил бы на первой
кривой сосне, если бы сквозь чащу леса не проглянула развалина
жилища лесника.
Тумр вперил в нее блуждающие глаза и остановился.
Одна балка была укреплена не слишком высоко и в куче
разбросанного, изгнившего дерева сохранилась от повреждения. Не
колеблясь ни минуты, он развязал красный пояс и один конец
забросил на балку. В то самое время, как он завязывал петлю и
затягивал узел, невдалеке раздался пронзительный смех.
Испуганный цыган оглянулся, на пне против развалившегося шалаша сидел
Янко-дурачок и хохотал во все горло.
-— Доброго утра! — крикнул Янко, снимая свой сломанный
колпак и низко кланяясь. — Наконец-то ты принялся за работу!
Хорошо, что я тебе указал место, пригодилось! Ничего, ничего! Я
не мешаю, — продолжал Янко, смеясь. — Я не мешаю, мне
хочется посмотреть, как это делается, пожалуй, пригодится при случае.
Продолжай, любезный. Небось, я не обрежу, у меня и ножа
никогда не бывало!..
Тумр дрожащими руками связывал и развязывал узлы, ему
стало стыдно.
528
— Я давно знал, — продолжал Янко спокойнее, — что ты так
кончишь, только не думал, чтобы так скоро. Ну, и лучше! Кончай
же, кончай! Не теряй попусту времени, а как околеешь, я дам
знать в село, чтобы не искали долго.
— Провались ты сквозь землю! — закричал цыган
иступленным голосом. — Не смейся!
— Как можно смеяться над тем, кто держит в руке жизнь
человека? Да ты не стыдись, продолжай, ведь мы старые
знакомые...
— Дай хоть умереть спокойно!
— Разве я мешаю? Сохрани Бог! Если бы ты спросил меня, что
тебе делать, я давно посоветовал бы тебе повеситься! Мотруне без
тебя, дармоеда, легче будет, да и тебе, я думаю, в петле будет
приятнее, чем в холодной и пустой избе, а? Не правда ли? Э! Да
ты, я вижу, плут! Ты шутишь только! —- закричал Янко со смехом
после непродолжительного размышления. — Ты мастер делать
виселицы, а повеситься не сумеешь. Помог бы я тебе, да боюсь, того
и гляди, беду наживешь... Хитрое ли дело, продеть в петлю голову,
отбросить бревно, вон то, что под ногами и...
Слова эти в ушах Тумра звучали как-то несвязно и неясно, как
шелест осиновых листьев, но он чувствовал, что в них заключалась
злобная насмешка.
— Э! Да ты и вправду шутишь и пробуешь, — продолжал Янко
с убийственным хладнокровием. — Мне некогда ждать... да и тебе
оттого не легче... Вижу, ты трус... и повеситься не можешь.
Тумр ясно сознавал смысл последних слов: в другое время он
бы почувствовал себя смертельно оскорбленным, но теперь, не
слушая дурачка, не глядя на него, он сунул голову в петлю,
оттолкнул бревно, служившее подмостком, и повис. Янко
спокойно встал с места, поклонился трупу цыгана и медленно
потащился в село.
— Хорошо сделал! — подумал дурачок. — И себе, и другим
был в тягость! Нечего сказать, осудил себя поделом и без лишних
хлопот отдал душу черту... Мотруне с дочкой теперь будет полегче,
а его никто не пожалеет... кроме меня, быть может. Не будь он
цыган, из него вышел бы славный парнюга. Как избу строил, любо
было смотреть. Эх, кабы не эта проклятая девка! Замучил ведь
жену, мне самому хотелось ему петлю на шею... Ну, теперь все
кончено! Вдова! Вдова! Все-таки легче будет...
Тут Янко закинул за плечи вязанку валежника и, затянув
песню, медленно и спокойно потащился домой.
XXXI
Поздно ночью у очага сидела Мотруна и качала люльку,
приготовленную дурачком. Печальная песня шевелила ее уста, но мысли
блуждали далеко.
529
В тот день Мотруна почти не видела Тумра, и беспокойство
начинало овладевать ею. В последнее время, после того, как цыгане
поселились в Стависках, Тумр только на ночь приходил домой и,
не говоря жене ни слова, бросался на жесткую скамью, Мотруна
могла подслушивать тяжкие вздохи, вырывавшиеся из его разбитой
груди. На дворе завывал ветер, и свежий вихрь, ударяясь в
непрочную стену избушки, потрясал ее до основания, Мотруна поминутно
прикрывала дитя, подкладывала хворост и трепетно ждала, не
послышится ли шум шагов и скрип ветхой двери.
Но напрасно она ждала, прислушивалась, дрожала, никто не
возвращался в хату за селом, она утешала себя, наконец, мыслью,
что муж остался ночевать в цыганском таборе. Когда уснуло дитя,
она задремала, сидя у люльки, ко малейший шелест прогонял
дремоту. Наступило утро, затих ночной ветер, а Тумр не возвращался.
Мотруна поминутно выходила на дорогу и долго смотрела во все
стороны — напрасно. Солнце уж поднялось высоко и забросило
свой луч в жилище цыгана, а хозяин еще не приходил.
— Боже мой, когда же он придет? — говорила Мотруна, ломая
руки и подходя то к окну, то выглядывая из двери на тихую
дорогу. — Неужели Янко говорил правду, что цыгане уведут его,
что он бросит меня одну с ребенком? Нет, это невозможно! Он
заболел... послать бы... да кого ж?
Конечно, один Янко мог оказать ей эту услугу, Мотруна, взяв
на руки свою драгоценную ношу, готова была выйти, как на пороге
появилась Яга.
Мотруна обрадовалась этой неожиданной встрече.
— Что с ним?
Цыганка пожала плечами и таинственно приблизилась к Мот-
руне.
— Вечор был у нас... был... такой страшный... Потом видели,
он бежал по полю... Аза говорила мне, что он выругал ее и грозился
сделать себе что-то дурное.
— Пойдем искать его! — крикнула Мотруна.
— Оставь, голубушка, — сказала Яга, удерживая ее за
руку, — напрасно! Чему быть, того не миновать, со вчерашнего дня
много уплыло воды. Твоего мужа уж, верно, нет на свете.
Яга так холодно и спокойно произнесла эти слова, что Мотруна
вскрикнула.
— Ну, что ж делать? — холодно начала старуха. — Ты еще
молода, горю пособить нетрудно, найдешь другого! Вот нам,
старухам...
Утешение цыганки было так же страшно, как и самое известие,
но возможно ли было ждать от нее чего-нибудь другого?
— Я побегу, я найду его! Может быть, он заблудился! —
закричала Мотруна и, оттолкнув Ягу, собиравшуюся взять дитя,
бросилась на дорогу и побежала вдоль кладбища, сама не зная куда.
Цыганка не последовала за нею, но лишь только Мотруна
скрылась за холмом, она вошла в избу и начала шарить по всем углам.
530
Увидев цыганский табор, Мотруна остановилась и долго не
могла решиться идти далее, наконец, рассудив, что одни цыгане могут
сообщить ей верные известия о Тумре, она пошла к шатру.
Бедное дитя, встревоженное непомерной качкой, уже начинало
плакать, но Мотруна не останавливалась и только сильнее
прижимала его к груди. Наконец она увидела костер и встретила Апраша,
несшего воду в жестяных ведрах.
— Не видел ли ты Тумра? — спросила она.
— Тумра? — сказал Апраш, пристально глядя в изнуренное
лицо женщины. — Он, должно быть, твой муж? Вчера он был
здесь. Что же? Разве не ночевал дома?
— Нет, нет! — вскрикнула Мотруна в нетерпении.
— Ну, так никогда не воротится, — холодно отвечал цыган и
пошел далее.
Мотруна осталась на месте, не зная, что делать, и не смея
просить помощи у цыгана. Опять она вспомнила Янко и пошла в
село. Поднимаясь на вершину горы, Мотруна встретила Азу,
бледную, усталую.
Они измерили друг друга проницательными взглядами и
остановились. Посещение Мотруной табора показалось цыганке
происшествием необыкновенным.
— Что случилось с Тумром? — спросила Аза, быстро
приближаясь к Мотруне.
— А тебе-то что? — гневно произнесла Мотруна.
— Мне? — с насмешливой улыбкой отвечала цыганка. — Ты
не знаешь, кто я?
— О, я узнаю тебя! — воскликнула Мотруча. — Ты Аза!
— Да, Аза, где же Тумр? Что с ним? Говори скорее!
— Вероятно, ты лучше знаешь, где он?
— Так он не возвращался в избу? — поспешно спросила
Аза.
— Нет! — тихо произнесла несчастная женщина.
Аза заломила руки, завыла по-цыгански и грохнулась о землю.
Мотруна испугалась.
— Она знает! — вскрикнула Мотруна. — Она убила его!
Вдруг Аза, одушевившись надеждой и собрав все силы, встала,
оглянулась, сделала несколько шагов по направлению к лесу и
побежала в усадьбу. Она бежала так быстро, что Мотруне нечего
было и думать следовать за нею. Бедная женщина, заливаясь
слезами, пошла к своей избушке, между тем, как толпа цыган,
вызванная из-под шатра криком Азы, любопытными взорами
преследовала ее и, указывая пальцами, кричала:
— Вот, вот жена Тумра!
Аза давно уже скрылась за возвышением. Преследуемая мыслью
об опасности, угрожающей Тумру, она добежала до барского двора,
ни разу не переводя духа. Ей казалось, что еще есть возможность
спасти несчастного, и она бежала к Адаму просить, чтобы он послал
людей во все стороны искать пропавшего цыгана.
531
— Спаси! Помоги! — закричала Аза, вбежав в комнату, вде
Адам сидел, развалившись в креслах. — Вчера Тумр хотел лишить
себя жизни, а вот и до сих пор нет его ни в избе, ни в таборе:
разошли людей искать!
— А мне какое дело? — почти с завистью сказал Адам,
выпуская облако дыма.
— Но мне есть дело! Слышишь! Мне!.. Мне!.. — кричала она,
дергая его за руку. — Жизнь отдам, себя, спаси его!
Адам взглянул на нее, не трогаясь с места.
— Ты с ума сошла! — сказал пан. — Он брат тебе, что ли?
— Не брат — больше! Я люблю его, мне не жить без него! —
невольно вырвалось из уст цыганки. — Спаси его!
— Ну, если это правда, так мне нечего торопиться, — сказал
Адам. — Ты будешь моя!
— Он умрет, и я умру, ничьей не буду! — болезненно
вскрикнула цыганка, разорвав свое платье. — Вышли людей!
Крик ее встревожил весь дом. Сбежались слуги, Аза стала
умолять их, чтобы шли искать Тумра.
Но дворовые не могли исполнить ее просьбы без позволения
пана, а он сидел неподвижно, как статуя, и гладил усы. Судьба
цыгана не возбуждала в нем ни малейшего участия.
— Спаси его, я навсегда останусь здесь! — кричала Аза, дергая
его за рукав.
Адам холодно улыбнулся и не проговорил ни слова. Напрасно
цыганка умоляла его и в беспамятстве бегала по комнате с
распущенной огромной косой, пан молчал и не трогался с места,
наконец, потеряв терпение, с отчаянным криком она выбежала из
покоев, увлекая за собою толпы любопытных.
На шум собирался народ. Все повторяли слова цыганки и из
одного любопытства хотели искать пропавшего цыгана, но никто не
знал, где его искать. Наконец, раздумав, пан Адам послал своих
лакеев узнать, где кузнец. Все разбрелись по окрестностям, а Аза,
увлекаемая тайным предчувствием, направилась в лес... Несколько
человек пошли за ней.
Наполовине дороги им повстречался Янко, который шел домой,
напевая протяжную песню. Никто не захотел бы тратить время на
разговор с дураком, но так как с некоторого времени в селе
поговаривали о его связях с цыганом, то войт остановил его вопросом:
— Эй, ты, дурак, не видел ли цыгана-кузнеца... того, того, что
живет у кладбища?
— Кого? Кого? — насмешливо спрашивал Янко, придав своему
тону самое глупое выражение. — Кузнеца, цыгана, что у кладбища
живет? Цыгана! Тумра! Да, да, видел третьего дня, вчера и
даже... — говорил Янко, показывая вид, что старается вспомнить. —
Да, да, сегодня тоже видел.
— Сегодня? Где? Где? — подхватила Аза.
Янко тотчас же смекнул, что рассказывать все, как было,
опасно, поэтому, не говоря ни слова о последнем разговоре с цыганом
532
и о том, что был свидетелем самоубийства, он отвечал, почесав
затылок:
— Да где же, как не в лесу.
— Давно?
— Ну, да так, часа два будет. Еще было утро.
— Что он там делал?
— А я почем знаю! Может быть, ходил за дровами, в руке
держал пояс, верно, хотел дрова перевязать, ведь у него в избенке
нет даже нитки, не только веревки...
Аза вскрикнула, закрыв глаза.
— Где ж ты встретил его?
— А вот, погодите! На пановской ниве! Нет, нет! На Заросли-
не! Нет, нет! В лисьих норах, ах, нет! А! А! Вот, вот! Возле избы
лесниковой.
Все бросились в лес по тропинке, ведшей к шалашу. Янко с
улыбкой глядел вслед бежавшим и наконец, подняв дрова,
отправился в село.
— Га! Га! — ворчал он себе под нос. — Поздненько придете,
голубчики! Я тут не виноват. Он замучил добрейшую женщину!
Поделом ему!
С замирающим сердцем бежала Аза по дороге, указанной
крестьянами. Не скоро, однако же, они добрались до шалаша.
Множество извилистых дорог вело к проклятому месту, иногда им
приходилось огибать чащу кустарников, которые сплетались длинными
ветвями.
Аза первая вбежала на поляну и, увидев висящий труп Тумра,
испустила пронзительный крик.
Затем последовала минута немого отчаяния, крестьяне не
решались подойти к самоубийце и издали смотрели на него с тупым
любопытством. Аза вскочила на брус и что было силы начала
дергать пояс, но так как он не подавался, а ножа не случилось, она
начала грызть петлю, и через минуту труп закружился, задрожал
и с шумом снежной глыбы упал на землю. Аза бросилась за ним и,
прильнув губами к посиневшему лицу, приложив руку к сердцу,
напрасно старалась отыскать признаки жизни. Последняя искра ее
погасла в холодном теле, но она прильнула к трупу и, казалось,
своим дыханием хотела оживить его.
Крестьяне переглянулись, пошептались, обошли вокруг мертвого
тела, покачали головами, помахали руками и, оставив цыганку
одну над останками любимого, пошли в село рассказывать своим
бабам о виденном и слышанном.
XXXII
На распутье за селом, к вечеру следующего дня была вырыта
яма, и пара черных волов привезла к ней гроб Тумра, сколоченный
Янкой из сосновых досок. С ребенком у груди, с распухшими от
533
слез глазами тащилась за гробом Мотруна. За ней, с заступом на
плечах, с соломенной шляпой в руке, молча, задумавшись, брел
Янко. За Янкой шли, как привидения, две-три безобразные
цыганки, закутавшиеся в широкие простыни. Не было ни стыпы, ни
кутьи и ни одного из тех обрядов, которые с давних времен свято
соблюдаются крестьянами, верными обычаям предков.
Когда волы остановились у могилы, два человека сняли гроб с
телеги и молча бросили его в яму. Янко первый взял заступ и
начал засыпать могилу, цыганки долго бессмысленно глядели на
исчезавший гроб и следили за движениями могильников. Мотруна
в немой печали сидела на траве и также смотрела на работников,
а дитя, изнуренное голодом, оглашало воздух жалобным криком.
Могила засыпана, Янко утаптывает землю ногами, а его
помощники насыпают курган и покрывают его дерном. Все кончено!
Всякий, следуя обычаю, бросил на одинокую могилу несколько сухих
ветвей, к которым проезжие и прохожие будут прибавлять по
ветке. Могильщики ушли, закинув на плечи свои заступы, а Мотруна
все еще не трогалась с места.
Теперь взгляды цыганок обратились на Мотруну, но когда
волы потащили скрипучую телегу, и они поплелись к табору.
Остался один только Янко: он то утаптывал насыпь, то складывал
ветви так, чтобы не разнес их ветер, то посматривал на бедную
мать.
Глаза Мотруны блуждали по окрестности, иногда она
останавливала их на могиле мужа, на Янке, на головке дитяти и,
казалось, ничего не видела. Изредка по бледному ее лицу
струилась слеза, вздрагивали губы, и руки судорожно сжимали
ребенка. Янко исподлобья поглядывал на Мотруну и не переставал
работать.
Уже начало смеркаться, небо подернулось тучами, а Матруна не
трогалась с места.
— А что? — сказал Янко после продолжительного молчания. —
И нам пора домой.
Мотруна покачала головою.
— Не ночевать же тут, — прибавил он, — еще тебе ничего, а
дитя, пожалуй, заболеет от такой стужи.
Мотруна еще сильнее прижала к груди ребенка и значительно
посмотрела на Янку.
— Да! Да! Чего доброго, — продолжал Янко. — Простудится и
захворает! И что тут делать? Уж зарыли, как следует покойника,
пусть спит! Вставай, Мотруна! Пойдем!
Закинув заступ на плечо и надев шляпу, Янко подошел к ней.
Мотруна закрыла глаза и снова залилась слезами.
— Плакать, — сказал Янко, — можно и в избе, дитяти
холодно, нужно идти... Пойдем, пойдем, — повторил он
настоятельно.
— Куда? — произнесла Мотруна. — Ах, доля моя, доля! Что
мне делать?..
534
Янко, несмотря на слезы и моления, взял ее за руку, поднял с
земли и почти насильно повел вдову домой.
Мотруна оглянулась, хотела поднять лежавшую у ног ветвь
терновника и бросить на могилу мужа, но пошатнулась и упала. Янко
поднял ее.
— Не забывай, что у тебя дитя, — начал он тихо, — оно
теперь на твоих руках и на твоей голове. Пойдем домой, полно
плакать!
Уж далеко оставили они за собой могилу, как Янко оглянулся
и увидел тень цыганки, бежавшей к кургану. Она бросилась на
свежую могилу, и воздух огласился дикими воплями и стонами.
Боясь, чтобы Мотруна не заметила цыганки и не услышала ее
стенаний, дурачок ускорил шаги и быстро спустился в долину.
Курган с девушкой исчез из глаз.
Оставшись одна на распутье, подавленная, убитая горем Аза
совершенно отдалась первый раз в жизни возгоревшейся страсти и
отчаянию. Она вскакивала с места, бегала вокруг насыпи, садилась
на ней, рычала, как дикий зверь, и среди крика из груди
вырывались то непонятные стоны, то отрывки какой-то песни, вопросы,
упреки, проклятия...
Трудно представить всю силу того отчаяния и бешенства, какое
овладело девушкой, не привыкшей ни укрощать страстей, ни
бороться с ними. Казалось, она забыла себя, будущность, весь мир и
жила одним страданием.
Не знаю, как долго просидела бы она и чем бы кончились ее
страдания, если бы в темноте не предстала пред нею суровая
фигура Апраша.
— Аза, — крикнул он громовым голосом. — Иди в шатер.
Аза подняла на него свои опухшие глаза.
— Ступай в шатер! Нужно огонь разводить, кушанье готовить,
заниматься делом, а не таскаться по ночам.
Цыганка не успела опомниться, как Апраш схватил ее за плечи
и потащил за собой. Она не противилась, не произнесла ни слова,
опустив голову, она покорно последовала за своим повелителем. И
с этих пор на могиле цыгана шумят буйные ветры, и вещун-ворон
оглашает ее своими криками.
В ту же самую ночь табор, предводительствуемый Апрашем,
ушел из Стависок, и скрипящая телега увезла Азу, отданную под
строгий надзор Яги.
XXXIII
После того, как привязанность Азы к цыгану сделалась явной,
паном в первое время овладело неукротимое бешенство, всего более,
однако ж, он оскорблялся совместничеством с цыганом. Он создал
тогда множество планов мщения, но впоследствии мало-помалу
успокоился и погрузился духом и телом в совершенное бездействие.
535
Но не так легко совладать с сердцем тому, кто смолоду не
научился управлять собой. Скоро пан Адам почувствовал, что
любит цыганку более, чем ковда-нибудь воображал себе.
Несмотря ни на привязанность ее к Тумру, ни на ее холодность
и сарказмы, он решился догнать цыганку и принудить возвратиться
к нему. Но прежде чем эта мысль могла перейти в дело, шайка
цыгана была уже далеко от Стависок, она исчезла, Бог знает где,
оставив по себе след в кладовых и амбарах оседлых жителей и
вызвав потоки слез и проклятий.
В людях, подобных Адаму, грусть бывает сильна только на
первых порах, в черствых душах этот недуг никогда не остается долго
и проходит, не оставляя следа. Через несколько дней страдание
перешло в печаль, потом в скуку и жажду развлечений, а это-то и
было верным признаком забвения о прошедшем. Зевнул, вздохнул
пан Адам, приказал запрягать лошадей и поехал в город.
В хате за околицей воспоминание о зодчем, воздвигнувшем ее,
не скоро угасло, рука труженика везде оставила по себе
неизгладимые следы, каждый кусок дерева напоминал о нем. Бедная Мотруна
принуждена была остаться в мазанке и, глядя на ее голые стены,
оплакивать свою горькую долю.
После смерти цыгана братья не чуждались Мотруны, но не
оказали большого участия к судьбе несчастной. Братья, может быть, и
рады были бы помочь сестре, но один намек на возвращение ее в
родную избу произвел страшную бурю в семействе Лепюков,
которые при этом случае убедились, что, не нарушая домашнего
согласия, нельзя было и думать о более или менее действительной
помощи. Итак, Мотруна по-прежнему осталась в мазанке против
кладбища, но и там Максим и Филипп не улучшили ее состояния,
причиной тому были их жены: они опасались, чтоб им самим не
пришлось к лету остаться без куска хлеба. Братья доставляли Мот-
руне самое скудное вспомоществование и то тайком от жен.
В лице Янко-дурачка Бог послал бедной вдове опекуна и
деятельного помощника. Тяжко было этому горемыке в родной избе,
его преследовали, презирали, нередко выгоняли вон, несмотря на
его беспримерное трудолюбие, давно уже опостыл ему родительский
дом, сбросив с себя маску дурачка, он всеми силами души
привязался к цыгану, к Мотруне. Участь Мотруны сильно занимала его,
из-за нее он возненавидел Тумра. После смерти кузнеца Янко не
оставлял вдовы: распорядился похоронами, проводил домой Мотру-
ну и остался при ней настороже. В тот же вечер он устроил в сенях
соломенную постель и на другой день отправился домой за
лохмотьями, составлявшими все его богатство и, не сказав ни слова,
навсегда оставил родительский дом.
Для Мотруны он был не слугой, но заботливым братом.
Руководясь искренной привязанностью и состраданием к
несчастной женщине, Янко старался предупреждать ее нужды,
употреблял всевозможные усилия, чтобы сколько-нибудь облегчить ее
жалкое существование, продлить жизнь, необходимую для слабого,
536
болезненного ребенка, по селу узнавал, нет ли где работы,
приносил пряжу с целью доставить Мотруне занятие, развлечение,
заработок. Нужно было посмотреть, как горячо торговался Янко,
принимая заказы, другой бы на его месте, имея в виду даже
собственную пользу, не решился бы так горячо спорить со скупыми
бабами из-за ничтожной копейки. Он носил дрова, воду, разводил
огонь, варил кушанье и по целым часам просиживал над люлькой,
если дитя было неспокойно. После неимоверных трудов он
подкреплял себя куском черствого хлеба и, боясь отнять у Мотруны ложку
борща или каши, довольствовался тем, от чего отвернулась бы иная
собака.
Родственники не скоро заметили отсутствие Янко, только по
прошествии нескольких дней он как-то всем понадобился: братьям
некого было посылать за себя на барщину, их женам не над кем
было насмехаться, а сестрам некого было бранить и посылать туда
и сюда. Пока Янко был дома, — упрекам, толчкам не было
конца, а как в избе его не стало, — он оказался необходимым
человеком.
Узнав, что дурачок живет у Мотруны, старший брат пошел туда
с решительным намерением привести его домой. Войдя в Мотруни-
ну избу, он увидел Янко за работой.
— Что ты тут делаешь, проклятый? — закричал брат. —
Пошел в избу! За работу!
Янко поднял голову, прищурил глаз, посмотрел на вошедшего,
плюнул в сторону и продолжал работать.
— Что ты задумал, окаянный?
— Ничего, — спокойно отвечал Янко, — задумал остаться
здесь.
— Мы так и позволим тебе таскаться!
— Разве я вам нужен? — произнес Янко, пожимая плечами. —
Сами же вы на все село кричали, что я хлеб ваш ем даром. А дали
ли вы мне портянку или сермягу какую, рубашку или лапти? Вам
я не нужен: так незачем и звать. Ступай себе подобру-поздорову,
да не забудь поклониться от меня старику Лыске...
Брат со сжатыми кулаками бросился на дурака, но Янко,
схватив его за ворот, выпроводил вон, припер дверь бревном, и долго
слышались из-за двери бранные слова, в изобилии расточаемые
умником-братом брату-дураку. Спустя немного времени, Янко
потребовали на барский двор, но дурак повел дело так искусно, что
ему позволили оставить семью. Обвиненный доказал, что ему
ничего не выделяют из отцовского наследства, не дают никакой
одежды, не засевают на его долю особого участка и что труднейшие
работы возлагают на него безвозмездно, да как придет обеденная
пора, подадут ему кусок хлеба и остатки от общего стола. После
этого судьи единогласно признали, что он не обязан долее служить
братьям и может выбрать себе место жительства, где пожелает.
Братья грозились, кричали, сулили золотые горы — все
напрасно.
537
— О, полно, полно, — говорил дурак, — теперь вы меня не
проведете. Настоящий был бы я дурак, если бы послушался вас.
Старого воробья на мякине не обманешь, в другой раз на удочку
не попадусь. Не дождетесь, голубчики!.. Ноги в ярмо не всуну, я
уж узнал, как оно крепко жмет. Будьте здоровы, братцы,
кланяйтесь от меня старику Лыске.
А Лыско был дворовый пес, единственный друг Янко.
Мотруне и ее опекуну и в голову никогда не приходила мысль
о том, что они могут сделаться предметом общего внимания и
сплетен, злые языки не оставили их в покое: в корчме певались про
них песни, на сходках у колодца рассказывались невероятные
истории.
Янко был так уродлив, что предположение незаконных связей с
Мотруней могло родиться только в головах болтливых баб да
озлобленных невесток, а между тем совершенно неправдоподобная
сплетня распространилась быстро по селу, уж был определен день их
свадьбы, а Янко, ничего не подозревая, работал как поденщик.
Работа отнимала у него все время, только иногда, в длинные
вечера, Янко рассказывал Мотруне замечательнейшие события в
жизни ставичан, надеясь рассказом рассеять ее скуку. Мотруна
слушала и молчала, молчание вошло у нее в привычку, изредка
затягивала она колыбельную песню, но песня прерывалась тяжелым
вздохом, и опять наступало молчание.
Свято исполняя материнские обязанности, она забывала и
нужду, и горе, находила в них утешение, отрадные надежды и цель
своей жизни, улыбка дитяти вызывала и на ее устах печальную
улыбку, и ни на минуту не отрывалась она от колыбели, — возле
нее она работала, отдыхала и засыпала.
Такова была жизнь обитателей бедной лачужки, так протекали
дни и ночи, месяцы и годы. И на селе жизнь текла обычным
руслом: старики отправлялись на вечное житье, их места занимала
молодежь. Прошли длинные годы, а в мазанке только крыша
зарастала мхом, Мотруна побледнела и нагнулась к земле, Янко
пожелтел, и с каждым днем горб его становился тяжелее, девочка начала
ходить, но участь наших героев нисколько не изменялась.
В селе уж не чуждались Мотруны, но все-таки неохотно
вступали с нею в сношения, и всему виной была одна бедность: на
сплетни мало кто обращал внимания.
Трудно было отыскать для Мотруны работу, потому что как
поверить нищей? Благодаря усердию Янко, препятствия несколько
устранялись: в избенке был кусок хлеба, и всегда находились
средства для удовлетворения необходимых потребностей. Когда дитя
подросло, Мотруна стала в летнее время наниматься жать, Янко
никогда не сидел без дела и зарабатывал вчетверо больше своей
хозяйки. На заработанные деньги они проживали всю зиму.
От беспрестанных трудов силы Янко незаметно начали
истощаться, что было приписано недоброжелательству и колдовству
невесток. Он начал ходить от знахаря к знахарю, пил разные
538
целебные снадобья и вскоре до того ослабел, что не в силах был
подняться на ноги.
Наконец в один осенний вечер больной почувствовал
приближение смерти и, опасаясь причинить несчастной вдове беспокойство,
взял палку и, не сказав ни слова, поглядев только сквозь щель на
девочку, которая уже бегала и играла, побрел к избе братьев.
Насилу дотащился бедняга и, переступив порог, упал.
— Ха, ха, ха! Вот и я к вашим услугам, вам хотелось, чтобы я
воротился — вот и воротился. Из отцовского наследства хоть домо-
вынку1 мне сделайте, да похороните, как следует.
Через час его не стало, братья долго бранились и сердились, а
все-таки принуждены были похоронить покойника.
Внезапное отсутствие Янко возбудило в душе Мотруны
зловещие предчувствия, трудно сказать, что она перечувствовала, когда
разнеслась весть о смерти дурачка. С ним лишилась она
единственного существа, которое сочувствовало ее горю и светлым надеждам,
бескорыстно делилось с нею трудами и часто облегчало ее горькую
долю.
Воспоминание о нем никогда не могло изгладиться в душе Мот-
руны. Сядет ли она в хате, выйдет ли в сени — всюду видит пред
собой следы его трудолюбивой руки и смышлености: из одной
необходимости он сам собой выучился бочарному и слесарному делу и
трудами своими снабжал пустую мазанку. На колышке над
скамьей, против печки, где обыкновенно сиживал Янко, еще висела
его запыленная дырявая шляпа.
Поцеловав гроб, положив на него последний кусок хлеба и
холста, Мотруна проводила в вечность другого друга. Поздно ночью
воротилась она домой и долго думала о грозной будущности.
Лепет малышки пробудил ее, и она усердно принялась работать.
Но теперь уж некому было торговаться и разносить оконченную
работу.
XXXIV
В нужде, среди всякого рода лишений, не раз грозивших
смертью, росла сиротка Маша.
Мать, как все матери, видела в своем детище что-то
необыкновенное и возлагала на него великие надежды. Девочка в самом деле
была замечательной красоты. Все любовались ею, когда она,
подобрав фартучек, идет бывало с матерью на работу. В прекрасном
детском личике соединились черты двух типов — восточного и
северного. Прекрасные черные глаза, каштановые волосы, белый цвет
лица, прямой нос, высокий лоб, немного выдавшийся вперед,
розовые улыбающиеся губки — все это производило самое приятное
впечатление на всех, даже старики не раз засматривались на Машу
1 Так в Волынской губернии поселяне называют гроб.
539
и не раз повторяли: «Славная будет девка!» А Мотруна души в ней
не чаяла: последний грош отдавала, чтоб одеть, накормить
ненаглядную дочку.
Маша отличалась сметливостью и трудолюбием, на десятом году
она уже работала с матерью, предупреждала ее желания и
неожиданным советом удивляла мать, готовую стать на колени пред
своим разумным детищем. С утра до вечера девочка резвилась, пела,
суетилась, а когда мать, по обыкновению предавшись печали,
опускала голову, Маша бросалась на ее колени и поцелуями
рассеивала мрачную думу.
Воспитанная в нужде, девочка как-то инстинктивно отгадывала,
чем пособить всякому горю, отстранить всякую неприятность.
Красота и расторопность расположили к Маше ставичан, всякий
охотно говорил с нею, а бабы нередко, возвращаясь с базара,
давали ей яблоки, баранки и другие лакомства.
Так росла последняя героиня хаты за околицей.
В несколько лет хата эта сделалась дряблой старушкою и для
дальнейшего существования требовала заботы и труда. То
проваливалась крыша, то наклонялись стены, то открывались огромные
щели. Мать и дочь вместе лепили, замазывали, конопатили, но все
напрасно. С первым дождем являлись промоины и пропускали воду,
а ветер врывался в избенку и шумно ходил по ее пустым углам. И
холодно, и сыро, и темно было в мазанке, но по-прежнему жили в
ней горемычные хозяева, и длинные дни тянулись в этом приюте
нищеты такою же печальной чередой, как тянутся они во многих
великолепных палатах.
Девочке, не знакомой с людьми, не видевшей даже светлицы
зажиточного крестьянина, никогда не грезилось, чтобы кто-нибудь
имел более удобное жилище. Благодаря этому счастливому
заблуждению, не знала она многих печалей.
И росла и расцветала прекрасная Маруся среди ветхих и голых
стен мазанки, как цветок, Бог весть, какими судьбами занесенный
на песчаный утес, Бог весть, откуда получающий жизненные соки
и дневную пищу. Видела она печальное, бледное, увядшее лицо
матери, слышала только стоны, вздохи, жалобы, куда бы она ни
взглянула — все было грустно, уныло, мрачно, отовсюду веяло
холодом смерти, и однако ж румянец жизни нередко окрашивал
хорошенькое личико прекрасной девочки, любопытство оживляло
глаза, а тревожное желание узнать людей, броситься в омут жизни
волновало молодую, свежую грудь.
Читатель, вероятно, видел или слышал о том, как
воспитываются крестьянские дети. Один Бог печется о них, точно так же, как
печется Он о птицах небесных и о цветах полевых. Деревенские
ребятишки слушают басни, песни, учатся практической мудрости у
своих родителей, размышляют в поле за работой, смотрят на
разнообразное небо — и сердце мало-помалу развивается, а ум, с
каждым днем обогащаемый новыми опытами, крепнет, растет,
мужает. Узнают они меньше, чем мы, но чувствуют так же, если
540
только не больше, угадывают гораздо лучше, потому что им
говорит неиспорченное сердце, а его слову они привыкли покоряться...
Маруся не пользовалась и таким воспитанием. Мать по целым
дням упорно молчала, из села никто не заглядывал в избу.
Правда, Мотруны теперь не отталкивали, но все еще называли
ее цыганкой. Дети боялись Маши, и за все ласки ее часто
отплачивали какой-нибудь оскорбительной шуткой. О, дети иногда
бывают жестоки!
Не раз на возвышенности против кладбища пастухи пасли
стада, почти у самой избы разводили огонь, пекли картофель,
бегали, беспечный смех их проникал в избу и вызывал оттуда
сиротку. Но чуть только показывалась она на пороге, смех
замирал на устах веселой толпы, слышался шепот: «Цыганка! Дочь
знахарки!», все разбегались, и Маруся печально возвращалась в
избу. А как часто старалась бедняжка угодить этой буйной толпе:
собирала щепки, разводила огонь, носила воду, недоверчивые дети
принимали услугу, но не говорили, не резвились, не дружились с
нею.
Маруся была одна-одинешенька. Часто, сидя на пороге избушки,
всматривалась она в пустую окрестность и пристально наблюдала
предметы, на которые другой не обратил бы внимания.
Пролетали ласточки, чирикали воробьи, расхаживали сороки у
самой избы — и Маша следила за их движениями, вслушивалась в
их голоса, в чиликаний она искала мысли, отгадывала желания.
Настанет лунная ночь, и маленькие суслики высунутся из своих
нор, усядутся в кружок и поведут таинственную беседу, — девочка,
затаив дыхание, долго наблюдает за ними... Кружится ли над
избушкой шумное стадо скворцов, тянутся ль утки, расхаживают ли
журавли по дороге, или заяц боязливо пронесется через дорогу и
пропадет в кустах, — все это в глазах сиротки были явления,
достойные внимания и размышления.
Пытливый ум дитяти во всем находил пищу. Оно насквозь
видит, кажется, предметы и без сторонней помощи легко приобретает
познания, в душе загорается искра поэзии, сердце воспламеняется
любовью к жизни, ум согревается живительным дыханием веры.
Но вот наступило время осеннее, с бурями, слякотью и холодом,
пришлось запереться в избе, — и то детский ум не остается без
действия: девочка лепечет, и матери становится веселее, слушая ее
простую болтовню, и мать начинает поучительный рассказ и
наставляет дочь в науке жизни, вынесенной из горького опыта.
Правда, это случалось редко и мало приносило пользы. В каждом слове
Мотруны слышалось воспоминание о прошлом, голос, прерываемый
вздохами, стонами, жалобами, иногда проклятиями, звучал как
разбитый колокол, и в душе невинного дитяти зародилось понятие
о неведомом зле, сокрушившем силы матери. Разлад матери с
прекрасным, обольстительным миром сильнее и сильнее занимал
девочку. В стонах матери она впервые узнала страдание, болезнь,
которых не замечала ни в одном из тех вечно поющих, веселых
541
созданий, которые она так прилежно и долго изучала, но не могла
она дойти до причины этой безответной грусти.
Неопытная девушка имела такое превратное, детское понятие о
жизни, что самый положительный человек, выслушав ее исповедь,
ее светлые надежды, готов был бы умилиться. Будто жертва,
увенчанная цветами, шла она навстречу грозной судьбе, не видя ни бед,
ни страданий, безмолвно и холодно ожидавших ее впереди.
И жила Маруся теми беспечными наслаждениями, которыми
Бог позлащает рассвет нашей жизни, а Мотруна между тем с
каждым часом старела и быстро приближалась к могиле: она доживала
свой век, смерть стояла за ее плечами, страшнее смерти для Мот-
руны была мысль о том, что станется с беспомощным слабым
ребенком среди холодных, бесчувственных людей, эта мысль повергла
ее в глубокую, немую печаль. Ей хотелось пожить еще, пожить для
того, чтобы под ее надзором выросло, поумнело, окрепло ее
единственное детище, надежда долго не покидала нежную мать, но
природа брала свое: она уж не могла носить ведер, едва-едва
передвигала ноги, — и последняя звезда надежды скрылась за черную
тучу...
Больная упала на жесткую постель и зарыдала, Маруся и не
подозревала причины этих слез, воображая мать дряхлой старухой,
она приписала ее болезнь и слабость летам и начала думать, как
бы вступить в должность хозяйки дома.
— 'Не беспокойся, мамонька, — произнесла девочка, — я уже
выросла и могу работать за тебя... отдохни на старости лет. Я могу
и воду, и дрова носить, правда, когда ведра полны, так сгибаюсь
немного, а дров хоть какую вязанку, как перышко, заброшу на
плечи.
Наивный лепет девочки еще больнее сжал истерзанное сердце,
и мать, прижав дочку, проговорила:
— Голубушка моя, сокровище мое! Охоты-то у тебя много, да
силенки мало. Где ж тебе воду и дрова носить?
Маруся покачала головкой.
— Слушай, мамонька, а помнишь, ты, бывало, говорила, если
захочешь сделать, непременно сделаешь.
— Только в сказке так говорится, Маруся.
— Что ж такое сказка?
— Да ничего! Выдумка, правды в сказке мало. Может быть,
когда-нибудь и было то, что в ней говорится, да не теперь, теперь
уж не то, а люди хуже стали.
— И полно, мамонька, будто все такие? Ну, а если попадется
какой злой человек, так что ж он сделает? Добро защищает
доброго, зла он не боится.
— Так! Так!
Она хотела было спросить Мару сю, что бы она делала, если б
лишилась матери? Но у Мотруны язык не поворотился, она боялась
опечалить, испугать дитя. А Маруся уже тешилась мыслью, что
теперь будет хозяйкой дома и опорой для слабой матери. У девочки
542
разыгрались мечты. Долго не могла она заснуть: в голове ее
создались планы на целую жизнь. Она воображала себя хозяйкой,
матерью, седой старухой! Чудилось ей огромное богатство, видела у
себя закрома, наполненные разного рода хлебами, хлева, битком
набитые скотом, двор, пестреющий стадами, и едва к рассвету сон
сомкнул ее глаза.
На другой день, лишь только Маруся проснулась, увидела над
собой бледное, в одну ночь заметно постаревшее лицо матери. По
свитке, накинутой на плечи, по платку, повязанному на голове, и
сапогам Маруся догадалась, что мать намерена идти куда-то, и
быстро вскочила с постели.
— Куда ты собиралась, мамонька?
— Спи, дитятко, спи, мне нужно сходить на село.
— На село? Да зачем? Я сбегаю.
— Нельзя, голубушка, нельзя. Я к Солодухе пойду, болезнь
одолевает, а Солодуха, может быть, пособит мне.
— Так я приведу сюда Солодуху, а ты, мамонька, оставайся
дома... чего доброго, совсем ослабеешь, как сама пойдешь. Солодуха
живет далеко.
— Ничего, ничего, пойду, легче будет... скоро ворочусь.
Маша хотела поставить на своем, по Мотруна молча отворила
дверь и вышла.
Девушка тревожно посмотрела ей вслед, еще раз попросила
остаться, но Мотруна пошла.
— Если так, — подумала Маруся, надевая юбку и набрасывая
на голову фартук, — принесу-ка я воды, разведу огонь, да к
приходу матери сварю что-нибудь... Вот она увидит, какая я хозяйка.
И девочка ревностно принялась за работу, между тем как
Мотруна плелась по дороге в село. Изба Солодухи стояла на
другом конце деревни, следовательно, довольно далеко, но
больной женщине это расстояние показалось в десятеро больше, ноги
у нее подкашивались, и она, несчастная, то и дело
останавливалась, переводила дух и снова тащилась вперед. Долго шла она к
известной знахарке, но вот, слава Богу, показалась желанная
изба, и легче сделалось на сердце изнуренной женщины.
Несчастья легко сближают людей. Для Солодухи свет не был
раем, впрочем, она не испытала и сотой доли того, что изведала
жена цыгана. Муж ее, слепой, сварливый старик, не раз тузил ее
и тузил бесцеремонно, но зато нередко приносил денег и полную
суму хлеба. Они смотрели за сельскими воротами и за труды
пользовались избой. Знахарство доставляло Солодухе средства к
жизни. Бог знает, как далась ей эта мудрость: один как-то
попросил совета, не отказала — и больному стало лучше, с тех пор и
счастье повалило на двор Солодухи, сперва ухаживала она за
беременными, потом научилась лечить лом в костях и лихорадку,
потом уж и всякие болезни, так что ее советом дорожили во всем
околотке, приглашали к себе не крестьяне только, но и сельские
аристократки.
543
Правда, знахарка не пользовалась большим почетом, язык у нее
был слишком остер, никому не спускал, все боялись злой бабы, и
никто не чувствовал к ней никаких сердечных влечений, но
посещала болезнь, и все забывалось, тот, кто вчера проклинал ее,
сегодня нес ей деньги, и жила таким образом Солодуха чужой бедою.
Муж ее, Ратай, не всегда побирался, был довольно ленив и
потому предпочитал корчму и свою берлогу шатаниям по белому
свету, но, надо правду сказать, не пропускал ни праздника, ни
ярмарки, обвешивался мешками и ровным шагом отправлялся в
поход.
Недостаток зрения не мешал ему ходить без поводыря, Ратай
даже не любил спрашивать дорогу. В поле, в лесу, в селе, на
перекрестке — Ратай не останавливался и верной стопой шел, куда
было нужно.
Муж и жена ни в чем себе не отказывали, пока были деньги, и,
поставив ребром последний грош, расходились в разные стороны на
поживу. Солодуха, Бог весть где, пропадала по целым месяцам, и
Ратай отведывал разного хлеба: бывал и на телеге и под телегой.
Так прожили они многие годы и, наконец, сошлись сторожить
сельские ворота и ссориться да драться. Солодуха была баба высокая,
толстая, крепкая, настоящая знахарка. Не знаю, как она лечила
людей, но знала их вдоль и поперек: бывало, поглядит на человека
и узнает самую сокровенную его думу.
Старики могли бы жить, не зная нужды: Солодуха имела
обширную практику, а Ратай искусно выманивал милостыню, но беда
в том, что, собирая деньги, они не помышляли о черном дне, а
отправлялись в корчму и в один день проматывали то, что
приобретено в месяц.
Но, несмотря на эти слабости, они были не злые люди, многим
делали добро, а зло только себе.
Когда Мотруна приближалась к избе, Солодуха, опершись
подбородком на колени, сидела на пороге, а за ней в сенях на соломе
лежал старый Ратай.
— Аи, аи, аи! — вскрикнула знахарка, увидев больную. — Как
постарела, хуже моего! А мать ее была моложе меня. Вот те и
цыган! Вот те и любовь!..
— О ком ты говоришь? — спросил Ратай.
— Известно о ком — о цыганке. Тащится бедная, уж верно, за
советом иль за лекарством. Ну, да ничто не поможет, до зимы не
доживет.
— Эх, черта ты знаешь! Другим смерть пророчишь, а сама
когда околеешь? Морочишь только народ христианский.
— Молчи, еще и тебе скажу, когда черт приберет.
— Молчи проклятая баба!
У них уж не далеко было до драки, когда подошла Мотруна.
Солодуха вдруг переменилась, на лице не осталось и следа гнева,
оно приняло ласковое и задумчивое выражение.
— Что с тобой? Больна, голубушка?
544
— Больна-то я, больна, только мне не пособишь, матушка.
Пришлось умирать...
— Христос с тобой! Кто знает, когда придется умирать. Вот
скажи лучше, что у тебя болит: может быть, и пособим! Да ты ведь
не зачем другим, а за советом пришла.
— Ох, нет!.. Что мне совет твой!.. Не поможет! Не поможет.
Не жить мне более!
Дед и баба стали внимательнее вслушиваться, а больная
прерывистым голосом продолжала:
— Я знаю, что мне не дожить до седых волос. Что ж делать! Я
и не желала бы жить, да дитя, дитя-то как сиротой оставить?.. Вот
так-то, матушка, проклятие батьки сбывается! Все-таки было бы
легче умереть, если б не детище, как подумаю, что станется с
сиротой, так надрывается сердце. Ох, ох! Жила бы, жила, мучилась
бы, только бы дитя на ноги поставить, ан нет! За грехи мои наказал
Бог, не дожить уж мне до того.
— Бог с тобой, голубушка, не беспокойся, — отвечала Солоду-
ха, — ведь люди не волки, да и Бог не без милости.
— Бог милостив и правосуден: за грехи карает, а люди...
— Что люди? — прибавил дед. — Не лучше волков!
Никто не обратил внимания на замечание слепого Ратая, а
Мотруна постоянно повторяла:
— Дитя мое, дитя!.. Что станется с Марусей? Умирать
приходится, она держит меня за сердце.
— Не тужи, голубушка, — усаживаясь возле нее произнесла
Солодуха. — Выздоровеешь еще, скажи, что у тебя болит?
— Что говорить? Все болит! Э!.. Не сегодня, завтра умру... Все
напрасно! Мне помощи никакой не надо, вот помоги, матушка,
лучше дитяти.
— Как же помочь? — качая головой, сказала знахарка. — Ведь
родня скорей поможет...
— Родня! А! Что про них говорить, теперь свои хуже чужих,
присоветуй, матушка, что-нибудь другое.
— Во двор бы ее, голубушка.
— О! Не хочу, не хочу, — махая рукой, вскрикнула
Мотруна, — там она пропадет! Пригляделась я к сиротам, что выросли в
панских покоях... Маруся пригожая... Красота ее погубит.
По-моему, лучше бы ей умирать с голоду, только без сраму. Вот знаешь
что, родимая: ты бедная такая ж, как я, детей у тебя нет... Возьми
к себе Марусю.
В ответ на эти слова, произнесенные с отчаянным усилием,
Солодуха и дед вскочили на ноги и от удивления произнесли что-
то, чего Мотруна не поняла. Настала минута зловещего молчания.
Ратай уставил свои белки в жену, а жена посмотрела на мужа.
Мотруна перевела дух и, не давая им времени отвечать,
продолжала:
— Она вам не сделает изъяну, а трудиться и работать будет за
троих, такого дитяти в селе не найдешь: ее можно и в избе оста-
545
вить, и послать куда угодно, все поймет и сделает, и смирная
такая, послушная! Будете иметь и дитя и слугу.
Старики молчали и, казалось, обдумывали решение столь
важного вопроса. Наконец Солодуха, вертя в руках угол фартука,
произнесла:
— Ну, надо подумать да подумать, а то неравно пригласишь к
пустой миске. Знаешь, голубушка, и наше житье не Бог знает
какое: милость Божия и добрых людей... У самих, подчас хлеба-то
нет. Твоему дитяти не спрятаться от нужды под нашей кровлей.
— Да где же ему будет лучше? Богатый хозяин помыкать
сиротой будет... У вас детей нет, а с горем, нуждой знакомы,
попрекать своим хлебом-солью не станете.
Опять наступило молчание, которое было прервано стариком, он
подошел к Мотруне и сказал:
— Слушай, матушка, что тут долго говорить... Мы возьмем
твою Марусю, а не захочет Солодуха, так на то палка...
Старуха захохотала во все горло: ей не хотелось при чужой
женщине заводить драку.
— Эх, старичок, старичок, — начала она сладеньким
голосом, — у тебя все шутки на уме! Полно, спрячь палку на собак.
Ратай пробормотал что-то и замолчал, Мотруна заплакала.
— Вы ее возьмете, да! На вас вся моя надежда, а не возьмете —
пропадет моя Марусенька. Солодуха, кормилица, будь ей матерью,
я в гробе за тебя буду Бога молить.
— Не беспокойся, милая, сама еще взрастишь свою дочку и в
люди выдашь...
— Нет, нет, — отвечала больная, качая головой, — не жилица
я на белом свете... Теперь умру спокойнее.
С каждой минутой силы больной упадали, она хотела было
воротиться домой, но не могла надеяться на ноги.
— Куда тебе идти! Больно устала, отдохни, — начала Соло-
духа.
— Нельзя, нельзя! Как-нибудь добреду до избы.
— Не думала б ты лучше об этом. А если уж так тебе надо
быть дома, так подожди немного. Ба! Да вот и Моисей едет.
Попрошу, он свезет тебя к кладбищу, намедни залечила ему болячку вот
этакую, в кулак, и рюмки водки не поднес, вот теперь должен меня
послушать за доброе дело.
Сказав это, она вдруг крикнула батраку:
— Слушай, а что сделал бы ты, если бы на пояснице у тебя сел
еще один чирей?
— А сохрани Господи! — испугавшись, отвечал Моисей.
— Так не хошь другого?
— А тебе что?
— Да я только спрашиваю... А ты знаешь, что коли меня не
послушаешь...
— Знаю, знаю! Что же, ты, матушка, хочешь? — спросил
парень, тревожно почесывая затылок.
546
— Подвези цыганку к кладбищу, — шепнула старуха
Моисею, — сама уж не дойдет...
— Подвезу, подвезу, — весело произнес Моисей, довольный
тем, что так легко отделался от знахарки, — только скажи
цыганке, матушка, чтобы получше закрылась: народ увидит, так в
корчму и глаз не кажи...
Мотруну положили на телегу и прикрыли мешком. От опасения
ли на счет судьбы дочери или от изнурения сил, болезнь быстро
усилилась, когда Моисей снял ее с телеги, она едва-едва
проволоклась к койке.
В избе она не застала Маруси, девочка собирала на дворе сухие
сучья и воротилась тогда, когда мать успела отдохнуть немного.
Не знаю, откуда снова взялись у вдовы силы, поцеловав дитя,
она с живостью подошла к кадке, в которой хранилось несколько
штук белья, зипун, юбка, еще кое-какие лохмотья и начала
одеваться.
— А что, мамонька? Уж не думаешь ли еще куда идти? —
спросила удивленная девушка.
— Да, думаю.
— И, полно, родная! И без того устала. Завтра пойдешь.
— Дело-то нужное, сходить к пану надо. Ты не бойся... я бы
не пошла, если б уж чересчур было дурно...
— Ляг лучше, мамонька. Вот я огонь разведу, да вчерашнюю
похлебку разогрею... Подкрепишься немного.
Говоря это, девушка бросилась к печке, а Мотруна, одевшись,
прошлась по комнате и легла в постель.
Маруся успокоилась. Чуть только блеснуло пламя, она
вытащила из печи горшок и, сняв крышку, приставила к огню нарочно
оставленный для матери суп.
Мотруна, казалось, уснула, и дитя на цыпочках ходило в избе,
боясь разбудить спящую. Вот и суп уже согрелся, поставлена миска
на стол, а Мотруна все еще спит. Желая разбудить мать, девушка
несколько раз кашлянула, но спящая и не проснулась.
— К чему ей эта водица, — подумала Маруся, — сон ей
полезнее.
Она села на скамью и пристально стала смотреть на мать.
Мотруна была спокойна, ни один вздох не шевелил груди, лицо
постепенно бледнело, полуоткрытые глаза, казалось, глядели на дочку,
рот был немного открыт...
Мотруна заснула навеки, но дитя, никогда не видавшее
мертвых, и не думало о смерти, напротив, Маруся радовалась, что мать
спит так спокойно. По временам она посматривала на постель и
боялась шевельнуться, чтобы не прервать благодетельного сна.
— Ну, слава Богу, — думала она, — со сном пройдет болезнь,
сон подкрепит, она встанет здоровая, веселая. Вот спит! Не
запомню, чтобы когда-нибудь она так спала, бывало, шевельнусь
как-нибудь неосторожно — сейчас встрепенется! Ну, хорошо! Хорошо! Ей
нужно поспать...
547
Так утешала себя бедная сиротка и не подозревала своего
сиротства.
Наступил полдень, а Мотруна не повернулась даже на другой
бок. Тишина и скука навеяли на Марусю сон, положив голову на
руки, она заснула и очнулась только тогда, когда заходящее
солнце заглянуло в избу и тусклым светом облило пожелтевшее лицо
умершей.
Удивилась девушка, увидев, что мать еще спит, но она все еще
была убеждена в благодетельности этого сна.
Смерклось, настала ночь, — в избе ничто не изменилось.
— Матушка спит, крепко спит, — проговорила Маша, —
тревожить не стану, выспится, легче ей будет, а ночью, кажется, есть
не захочет.
И, отодвинув горшок от огня, Маруся легла спать.
Ожидание, беспокойство, усиленная работа изнурили
несчастную, и лишь только приложила она голову к подушке, тотчас же и
уснула крепким сном, безмятежным, который только юность
вкушает.
День заглянул в избу сквозь закоптевшие окна, девушка
открыла глаза и посмотрела на мать, по-прежнему лежала она
неподвижная, бледная, желтая... Пуще прежнего удивилась девушка,
подошла к спящей, начала всматриваться, вслушиваться, но не
заметила ни малейшего движения, ни следа дыхания.
— Удивительный сон выдался, — подумала она, — не дохнет,
не шевельнется!
И слегка прикоснулась к руке матери и сильно задумалась, рука
была холодная. Но мысль о смерти и на этот раз не пришла ей в
голову, бесчувственность матери дочь приписала болезни.
День прошел так же, как вчерашний. Маруся начала
беспокоиться: она то выходила на двор, то снова возвращалась в избу,
подходила к кровати, прислушивалась, кашляла, стучала
горшками, ковшом, а мать все лежала в одном положении.
Целую ночь не спала девушка, каждую минуту ожидая, что
мать проснется. Но вот и день настал, а Мотруна не двигалась.
— Не разбудить ли ее? — подумала Маруся. — Два дня и две
ночи спит. Это уж слишком много!
С этой мыслью она бросилась к матери, схватила ее за
тяжелую, оледеневшую руку и испугалась. В страхе она начала дергать,
шевелить мать — напрасно.
— Сходить к Солодухе, — подумала Маруся, — она знахарка,
мамонька, бывало, как заболит что-нибудь, к ней все ходила, ну,
вестимо, знахарка должна знать, как снять такой крепкий сон. Да,
да, приставлю к огню горшок и побегу...
Спустя минуту, Маша бежала к Солодухе.
Ратая не было дома, он отправился на ярмарку, Солодуха
суетилась около печки, когда Маша вошла к ней в избу.
Старуха с любопытством поглядела ей в глаза.
— Что скажешь, голубушка?
548
— Ох, бабушка, — быстро произнесла девушка, — мамонька
моя больна.
— Что с ней? — качая головой, спросила Солодуха.
— Да Бог ее знает! Все спит, бабушка... Как пришла от тебя,
да легла, так до сих пор и не шевелилась — все спит, и такое
холодное у нее тело, так побледнела, что и сказать нельзя! Не
дышит даже!..
Знахарка всплеснула руками.
— Что ты говоришь? — произнесла она и пристально
посмотрела в глаза девушке.
Маша, испуганная выражением лица Солодухи, в свою очередь,
так же пристально посмотрела на старуху влажными глазами.
— Спит, спит, — сказала она, понизив голос, — я старалась
разбудить ее, да никак не могла, и такая холодная...
— Христос с тобой! — перебила старуха. — Она, верно, умерла!
Маша хорошо не поняла этих слов, но они, как раскат дальнего
грома, отозвались в ее ушах, задумалась на минуту сиротка и вдруг
произнесла:
— Ах, она спит только! Бабушка! Ты знаешь много разных
лекарств, дай ей какого-нибудь, чтобы проснулась.
Старуха опустила голову, наморщила брови и, ничего не
отвечая, надела тулуп.
— Пойдем, — сказала она, заливая огонь, — посмотрим, что с
ней делается.
Заперши избу деревянным ключом, она медленно поплелась по
направлению к кладбищу. Девушка не могла следовать за ней,
ленивые шаги старухи представлялись ей чересчур медленными, а
она готова была бежать.
Но вот кое-как спутницы добрели до горы. Солодуха насилу
взобралась, отдохнув несколько раз, она дотащилась наконец до
избы и села на пороге. Маруся между тем вбежала в избу и
посмотрела на постель: на лице матери показались пятна, и оно так
исказилось, что мысль о смерти сжала сердце дитяти.
Вошла и Солодуха, взглянула на вытянувшееся тело Мотруны
и с ужасом подняла руки.
— Да подойди, бабушка, поближе.
— Зачем? — произнесла знахарка. — Она умерла, она давно
умерла.
Маруся так и покатилась на пол.
XXXV
Много было хлопот по случаю похорон Мотруны. О болезни ее
никто ничего не знал, думая, что цыганка умерла скоропостижно,
священник не хотел хоронить, а крестьяне боялись, чтобы не
наехали приказные. Благодаря стараниям Солодухи, опасения были
устранены, и умершей отдан последний долг без участия полиции.
549
Когда зарыли страдалицу, Маруся села на свежей холодной
могиле и залилась горючими слезами. В нескольких шагах от нее
стояла Солодуха и думала крепкую думу, в голове знахарки
решалась судьба сиротки. Старуха хорошо понимала последнюю просьбу
покойницы, но не решалась исполнить ее.
«Покойница поручила ее мне, — думала Солодуха, — да не
так-то легко посадить себе на шею чужое дитя, не столько она
сделает, сколько съест, не столько доставит радости, сколько
хлопот... Э, да и жаль бедняжки... Нас бы она не обременила, куска
хлеба даром не съела бы: хоть воды принести помогла бы. Да было
бы и веселее, а то как уйдет этот старый черт, хоть со стенами
говори! Что тут делать!.. И так дурно, и так не хорошо... Ну, так
и быть: возьму сироту. Дитя-то не избалованное, привыкло горе
мыкать».
Солодуха подошла к Маше.
— Послушай, Маруся, — произнесла нетвердым голосом
старуха, — полно плакать. Делать нечего, перекрестись, помолись Богу,
да пойдем...
Девушка ничего не слышала и не трогалась с места, старуха
взяла ее за руку и повела за кладбищенские ворота, поравнявшись
с избушкой, она спросила:
— Возьми теперь, что надо...
— Откуда? — произнесла девушка, с удивлением взглянув на
старуху.
— Из своей избы. Ведь ты будешь жить у меня.
— Как? У меня есть своя изба, зачем мне чужая?
Солодуха остолбенела, пробормотала что-то под нос, пожала
плечами и медленно перекрестилась.
— Ужели ты думаешь одна остаться здесь?
— Что же делать? Пришлось остаться одной...
— Христос с тобою, голубушка. Что ты тут станешь делать?
— Жила же с матерью, проживу и одна... С голоду не помру,
а своя изба все лучше чужой.
Солодуха не верила своим ушам, никогда и не думала она,
чтобы дитя могло так смело, так спокойно говорить в труднейшую
минуту жизни. Маруся в самом деле говорила так спокойно, что
всякий подумал бы, что ее сиротство и будущность не заключают
в себе ничего страшного, необыкновенного. Знахарка снова начала
ворчать и качать головой.
— Так ты не шутя думаешь остаться здесь? Ты не боишься?
— Останусь! — произнесла девушка решительно. — Как же
быть! Избенка-то дорого стоила тятеньке, да и мамонька в ней
жила! И умерла тут же, голубушка, и оставила мне избу! Как же
покинуть ее? Еще развалится, или отдадут кому-нибудь...
— И, полно! Кому она понадобится? — перебила
Солодуха. — В ней никто не станет жить, хоть заплати. Пойдем-ка в
хату, там поговорим да помаракуем, ты сама не знаешь, что
говоришь...
550
Взяв за руку Марусю, старуха вошла в избу. В бедной мазанке
никогда не было весело, теперь она представляла картину, еще
более печальную, чем прежде: на полу лежала куча щепок,
стружек и два полена, на которых стоял гроб, на скамье коврига хлеба
и толстое полотенце, принесенное какой-то сердобольной бабой для
исполнения обряда погребения, но оказавшееся ненужным, на
постели остался след тела, долго лежавшего в ожидании погребения,
по углам все было в страшном беспорядке. Огонь совершенно
потух, и холодный ветер, пробирающий до костей, дул в щели и окна
бедной лачуги.
Девушка при виде предметов, возбуждавших множество горьких
воспоминаний, снова залилась слезами. Солодуха усадила ее на
скамье, а сама начала ходить взад и вперед по избе. Маруся не
сводила глаз с постели, на которой так недавно лежала мать, и
слезы обильными ручьями катились по ее щекам.
— Тут настоящий пустырь, — произнесла Солодуха, тщательно
осмотрев все углы, — словно метлой кто вымел... И что ты тут
станешь делать? Я старуха, довольно пожила на свете, больше
твоего знаю, а заплати мне — не стану жить здесь. Ты пропадешь!
Мы знаем, что знахарка не слишком охотно согласилась взять
сироту под свое покровительство и даже придумывала средства
сбросить с себя такую обузу, но, быть может, противоречие
сиротки возбуждало в ней и укрепляло желание поставить на своем,
потому Солодуха употребила все средства, чтобы привлечь к себе
Марусю.
— Что болтать-то попусту, — сказала она наконец,
остановившись перед сироткой, — как была у меня в последний раз твоя
мать, со слезами просила, умоляла меня и старого, чтобы призрели
тебя... Что же? Умирающему отказать нельзя... Вот мы и дали ей
слово. Хотя и нам тяжело жить, да кусок хлеба для тебя найдем, а
служба у нас не Бог весть какая... У нас найдешь, что перекусить,
и угол теплый, а тут что? С одного холоду умрешь.
Маша, слушая старуху, вытерла глаза, встала и, всхлипывая по
временам, отвечала:
— Послушай, бабушка, доброе у тебя сердце, Господь наградит
тебя! Да меня не уговоришь: я ни за что не покину избы. А если
захочешь делать доброе дело, так когда-нибудь принеси кусок
хлеба—и будет с меня!
— Христос с тобою, милая! Да где ты слышала, чтобы девушка,
нет, не девушка, а дитя... Ведь ты дитя... Чтобы дитя жило одно-
одинешенько? Да и мужчины не живут одни.
— Да мало ли чего, бабушка, не бывает на свете, — отвечала
девушка, качая головой. — Что же? Другой матери не купить.
Думаешь, бабушка, что я опущу руки и умру с голоду?
— Ну, так разве пойдешь милостыню просить?
— Никогда мы милостыни не просили, и я просить не буду, —
произнесла Маруся, смело глядя в глаза старухе, которая,
вероятно, вспомнив Ратая, прикусила язык.
551
— И выпрошенный хлеб такой же, как всякой другой, —
одумавшись, поправилась сиротка, — только я не хочу его. Еще я,
слава Богу, молода, не бойся, голубушка, что-нибудь да
заработаю.
Она бросилась к Солодухе, с чувством поцеловала ее жилистую
руку и заставила старуху забыть неосторожное оскорбление.
— К чему, бабушка, обременять себя сиротой? Ведь хлеба у вас
не больно много, — сказала Маша, спустя минуту. — Да коли
будет возможность, так, не бравши меня к себе, будешь помогать.
Вот позволишь придти к себе, поговорить, посоветоваться, а коли
не хватит у меня куска хлеба — дашь перекусить чего-нибудь — и
довольно!
— Ох, дитя, дитя! — улыбаясь и покачивая головой, отвечала
старуха. — Что там сидит в твоей головке! Хоть бы имела ты кусок
хлеба, все же трудно будет прожить одинокой. Я старуха, а и то
подчас становится тяжко, когда побредет куда Ратай, и некому
слова вымолвить, не на кого посмотреть, собаку поцеловала бы,
если бы та заговорила, вот как скучно и тошно! А ты что? У тебя
язык чешется, а сердце разбивается... О, не вытерпишь, говорю
тебе, не вытерпишь.
— Ничего, — печально отвечала девушка, — не буду я
одинокой, стены разговорятся со мной, а мало ли у меня знакомых
воробьев, мышей...
— А вот увидим. Поживешь, другую песню запоешь, —
заключила знахарка, взяв в руку палку. — Прощай! Да не забывай: как
круто придется, иди ко мне...
Солодуха вышла, не веря решимости Маруси, она ждала, что
сирота догонит ее, но напрасно оглядывалась старуха: дверь
оставалась закрытой, никто не думал гнаться за бабой.
XXXVI
Нелегко было одинокой Марусе со своими девственными силами
начать новую жизнь, но в трудных обстоятельствах Бог вливает в
человека крепость и силу: даже дитя, находящееся в нужде и
наделенное волей, производит чудеса. К вечеру девушка
почувствовала голод и холод, это заставило ее подняться с места, развести
огонь, подумать о пище. Кроме похоронного хлеба, до которого
нельзя дотронуться, в избе не нашлось ничего. Голод победил
суеверие, Маша отрезала ломтик ковриги, зачерпнула воды и съела
свой нищенский ужин.
Потом она села у очага, поплакала немного и, вспомнив, что
один только труд избавит ее от голодной смерти, принялась за
прялку. Бедняжка слишком устала, чуть только начала тянуть
нить и вертеть веретеном, как крепкий сон сомкнул ее веки.
Веретено тихо покатилось на пол, прялка пошатнулась и уперлась
в печь, а сирота уснула сном невинного, изнуренного трудом
552
дитяти, только когда ясный день проглянул сквозь узкие окна,
она вскочила, встрепенулась и, ожив снова, с ужасом вспомнила
свое сиротство.
Маруся вышла на порог избы. Долго любовалась она
прекрасной, свежей, улыбающейся природой, и грусть на время отхлынула
от сердца, но взор ее невольно перешел на кладбище и остановился
на свежей могиле матери, дверь избы, как была, так и осталась
открытой. Маша тихо пошла на кладбище и, прижавшись к
холодной насыпи, разливалась-плакала.
Между тем на дороге, ведшей к кладбищу, показался дюжий
старик. Несмотря на свою слепоту, он смело и быстро подвигался
вперед. Палка указывала ему дорогу, и он ступал так твердо, с
такою уверенностью, что, казалось, будто слепец видит сквозь
бельма.
Поравнявшись с кладбищем, он вдруг остановился и начал
прислушиваться. Слух у него, как у всех слепых, был удивительно
тонок, и плач девушки не мог не обратить на себя его внимания.
Старик тотчас же догадался, кто плачет, почти с гневом пожал
плечами и двинулся к кладбищу. Эта местность ему была знакома,
как и все закоулки селения. По гнилому мостику он пробрался к
калитке и, пробираясь между могилами, подошел к девушке. Маша
тогда только узнала об его приходе, когда услышала его хриплый
голос.
— Полно плакать, да тревожить мертвых, вечный им покой и
царство небесное, а нам, грешным, пора за работу. Ну, вставай,
пойдем отсюда.
— Куда? Куда? — не узнавая Ратая, с беспокойством спросила
девушка.
— Куда же, как не к нам, твоя мать перед смертью просила.
— А! Это дедушка Ратай! Да я, дедушка, еще вчера сказала
твоей жене, что не пойду к вам, я ни за что не брошу своей
избушки.
— Что ты, с ума спятила?
— Пусть так, а я все-таки не пойду.
— Так ты все и будешь сидеть на могиле и плакать?
— Ах нет, дедушка, я знаю, что нужно работать, я буду прясть,
а слезы приберегу на воскресенье.
Ратай разинул рот от удивления, он предполагал встретить
дитя, а услышал вовсе не детский голос. Старичок не знал, что
говорить.
— Ну, так проводи меня в хату, — оказал он, помолчав. —
Никогда я в ней не был, надо посмотреть...
Хотя Ратай ничего не видел, однако же, выражался так по
привычке и погрешал немного, он с величайшим искусством
пользовался своим чутким осязанием и часто узнавал более, чем люди,
пользующиеся здоровым зрением. Ратай и Маруся вместе вошли в
избенку. Старик ощупал дверь, печь, скамью, зашел в клеть,
обшарил все углы и, запыхавшись, уселся на скамье.
553
— Ну, как тут жить? — произнес он себе под нос. — Избенка
хуже любой конуры.
Девушка услышала слова старика.
— Ой, жили мы, дедушка, никакой крайности не было, с голоду
не перемерли. А уж коли вдвоем кое-как жилось, так одной отчего
же не прожить? Мне немного нужно!
— Что же ты думаешь делать? — произнес Ратай.
— Стану работать, как работала с матерью. Бывало, пойдет
покойница на село — ей и дадут пряжу, мы вместе сидим и
прядем, а как кончим, так за работу дадут где хлеба, где крупы, сала,
а иногда и кусок полотна. Я, дедушка, пряду не хуже других.
Ежели нитка потолще, так в день напряду моток... Мать сама
учила, а она пряла лучше всех в селе...
— Красно ты баешь!.. Да к нам-то отчего не хочешь идти? Ну,
скажи, отчего? Уж не боишься ли ты Солодухи? Вот, попробуй она
только обидеть тебя — так ей кожу вздую, что ручки твои целовать
станет.
— Да я никого не боюсь, — перебила девушка.
— Так что же мешает тебе жить у нас?
Маруся колебалась, слезы навернулись у нее на глазах.
— Дедушка, неужто ты не понимаешь меня? Может быть, это
и глупо, и смешно, а... таиться пред тобой нечего... избенку ни за
что не брошу, не могу. Ты слышал, дедушка, как трудился над ней
тятенька, а сколько мы с матушкой перенесли тут горя!.. Я здесь
родилась, она умерла... Эх, нет, не пойду, не могу расстаться с
избою, до смерти тут доживу.
— Ну, делай, что хочешь, — с волнением произнес нищий. —
Бог с тобой, только помни, коли придется плохо, приходи к нам,
на печи в избе Солодухи всегда найдется для тебя место, а в моей
суме кусок хлеба. Только не горюй, не убивайся попусту. Сохрани
тебя Бог. Туда, на могилу тебе что ходить... плачем ни себе, ни
матери не поможешь... ты, дитя, не знаешь еще, что значат слезы
да горе!.. Молись в избе, Бог и там услышит твою молитву...
Пряди, будь в своей избе хозяйкой... Да мне все сдается, что это
ненадолго, трудненько, трудненько, моя рыбочка, жить так-то, од-
ной-одинехонькой. Вот я, чего бы не отдал, чтоб хоть раз увидеть
человека...
Говоря это, дед поднялся с места, снял суму с плеч и высыпал
на скамью весь запас хлеба, собранный на последней ярмарке.
— Вот тебе на обзаведение, — сказал он угрюмо, — по руке и
милостыня, будь здорова, голубушка!.. Помоги ей, Господи! —
проворчал старик, подходя к двери.
Ратай вышел, в проводнике он теперь не нуждался: смело
перешагнул через порог, даже не задев головой косяка, и двинулся
вперед ровным, верным шагом.
«Все они такие упрямые, — ворчал Ратай, направляясь к
селению, — дитя от земли не видать, сирота, а поди ты! Судит, рядит
не хуже нас старых! Родилась уж такая. Все они такие. Мотруна с
554
горя покончилась, а все-таки пошла за цыгана, даром что старый
проклинал... Вот и эта такая же будет!..»
Старик вдруг остановился.
— А что! — воскликнул он почти вслух. — Не сходить ли к
Максиму и Филиппу? Авось, что-нибудь и будет. Собаками не
затравят. Попробую.
По дороге к избе Максима лежала корчма, которой Ратай не мог
миновать, и в этот раз, несмотря на важные соображения,
занимавшие его, он завернул в корчму, вынул последних два гроша, выпил
косушку, после этого он смелее и решительнее двинулся к Лепю-
кам.
В избе было и душно, и тесно, но братья все еще жили вместе,
потому что у пана пустопорожних мест не было и прибавить земли
не было возможности.
Плохо шли дела Максима и Филиппа, послал Господь детей и
вместе несколько неурожайных годов, жены ссорились у печки,
дрались в хлевах, ругались на дворе, а приходилось идти на
барщину, так высылали друг друга, дело не раз доходило до схватки,
тогда мужья вступались за жен и оканчивали брань взаимной
потасовкой. Дух раздора поселился в избе и разжигал в них страсть
к междоусобным браням.
Один полагался на другого, и никто ничего не делал, братья
беднели и проклинали судьбу. Трудно было узнать богатый,
опрятный двор старого Лепюка, его чистенькую, веселую избу. Все
теперь пришло в запустение, следы беспечности и лени на
каждом шагу оскорбляли глаз своим безобразием. Штукатурка
осунулась, на крыше солома сгнила, все было в этой избе и шатко, и
валко, и на сторону. А прежде цвело тут хозяйство, и все
свидетельствовало о зажиточности хозяина. Теперь у братьев осталась
пара волов, и каких волов! Один худой старик, другой, хотя
молодой, но уже хворый, стыдно было на такой паре и показаться
в поле.
Приходила весна, в закромах не оставалось ни зернышка, братья
принуждены были брать взаймы у соседей и отдавать после с
процентом. Беда поселилась в избе, но никто не хотел признаться, что
первый открыл для нее двери. Максим сваливал вину на Филиппа,
Филипп на Максима, их жены подражали мужьям и постоянно
ссорились.
В деревне все знают, что делается у соседей, знал и Ратай, как
живут Мотрунины братья, однако же их положение не расстроило
его планов: братья были во сто раз состоятельнее сироты и могли
помочь ей.
Тут выдался такой день, что старик нашел всех дома. Максим
наколачивал обручи на рассыпавшуюся бочку, Филипп, собираясь
в лес, опоражнивал миску с борщом, а жены, стоя в
противоположных углах, вели жаркую перестрелку. Мужья, привыкшие к
подобным сценам, равнодушно посматривали на них и только по
временам почесывали затылок.
555
Когда дед, сопровождаемый лаем собак, явился в дверях, все
обратили на него внимание.
— Э! Бог подаст, дедушка, — закричал Максим, думая
предупредить докучную просьбу нищего. — Ступай подальше, у нас у
самих нет хлеба!
— Да разве я за милостынею пришел к вам? — крикнул старик
обиженным тоном. — Не бойся, не попрошу хлеба, отдохну
маленько.
Максиму сделалось совестно, он покраснел и, стараясь
поправить ошибку, сказал:
— Ну, полно браниться, дедушка. Садись, отдохни!
— Спасибо, голубчик. — И, забыв оскорбление, старик уселся
на скамью и насторожил уши, он прислушивался к малейшему
шелесту, стараясь определить, сколько человек было в избе, потом,
тяжело вздохнув, начал:
— А слышали ли вы, какое досталось мне наследство?
— Какое наследство? — спросили в один голос братья.
— Да после вашей сестры, Мотруны.
Братья онемели от удивления, старик медленно продолжал:
— Вот я всю жизнь горевал, что детей Бог не дал, Господь
услышал мои грешные молитвы и утешил меня на старости лет,
послал дитя, да какое дитя! Умницу такую, что хоть кому покажи,
не стыдно будет. Мотруна отдала свою дочку на мои руки.
— А? — отозвались братья.
— Славная будет девка, только упряма больно, как и все вы. Я
было и обрадовался, старый дурак, что в избе моей заболтает дитя,
да не тут-то было, иди, говорю, ко мне жить — так и руками и
ногами уперлась: не хочу, говорит, ни за что! Как я ни уговаривал,
осталась одна-одинехонька в своей мазанке. Ведь это чудо, а не
девка! Молоко на губах не обсохло, а уж сама хозяйничает.
Хозяева и хозяйки переглянулись и пожали плечами, наконец
любопытство развязало их языки.
— Что ты говоришь, дедушка? — произнес Филипп. — Ведь
она еще маленькая, дитя!
— Так, дитя, да ничуть не похоже на ваших. Что ваши? И за
порог сами не выйдут, и есть сами не умеют — дай им ложку,
миску, да еще и рот открой...
— Да будь оно золотое, — медленно сказал Максим, — все же
пропадет, как собака на ярмарке. Цыган пропал, как собака, Мот-
руна умерла с голоду, и эта того же дождется.
— Полно, Максим, — перебил Ратай, — будто она виновата,
что другие нагрешили? Кто согрешил, тот и наказан.
— Да скажи на милость, дедушка, — отозвалась жена
Максима, — что она думает? Что станет делать?
— Уж я и сам не знаю: сдается мне, что погорюет немного,
а потом и придет к нам. Все же вам не мешало бы чем-нибудь
помочь ей: хотя бы кусок хлеба дать. Святое, угодное Богу дело
сделали бы.
556
Этот вовсе неожиданный оборот речи вызвал общее
неудовольствие.
— Что тебе вздумалось, дедушка! — закричали в один голос
Максим и обе хозяйки. — Ведь у нас самих хлеба-то нет, сами
занимаем.
— Гм... знаю, знаю, прежде было больше, Господь отнял у вас
за то, что бросили сестру... Ну, да хоть и не богато живете, все же
кормите двух собак, найдется, я думаю, и для сироты кусок
лишнего хлеба.
— Полно, дедушка, вижу, зачем пришел, болтовней не
закроешься, зачем говорить и то, и другое, скажи лучше, что хочешь
навязать нам на шею сироту, — да попусту хлопочешь.
— Чур тебе, чур! — закричал старик, стуча палкой. — Ишь
какая разумная голова, угадал, что я думаю, да, да, угадал!.. А
штука-то в том, пойдет ли она к тебе? Вот, голова, подумай лучше
об этом, а я тебе скажу прямо, что пока я жив, она не умрет с
голоду, коли вы помочь не хотите, так Бог не без милости, на свете
не без добрых людей...
С этими словами старик вышел, сердито хлопнув дверью.
Оставшиеся в избе долго поглядывали друг на друга, на всех лицах
заметна была нерешительность.
— Умен старый черт! — отозвалась наконец жена Максима. —
Хотел навязать нам еще одно дитя, мало у нас этого добра...
— Молчи, — грозно крикнул Максим, — не смей жаловаться
на детей...
— Что тут говорить, — вставая из-за стола и надевая шапку на
уши, сказал Филипп (в его голосе слышалась решимость), — мы
должны помогать сироте. Стыдно и грешно нам оставить ее без
помощи, а как кто догадается, да возьмет дитя к себе, так
пальцами станут тыкать, нигде глаз нельзя будет показать.
— Вот еще! Брать это цыганское отродье! А отец что
наказывал? Забыл?.. Пусть идет за цыганами.
— Да, да! Туда ей и дорога, — прибавила жена Максима.
Жена Филиппа, кисло поглядев на мужа, шепнула ему на ухо:
— Неужто мы так богаты, что можем брать на свою голову
чужих детей? Гляди, чтобы своим было что есть...
Филипп пожал плечами, покачал головой, еще глубже
нахлобучил шапку, забросил узелок за плечи, заткнул за пояс топор и,
раскурив у печи трубку, отправился в лес.
Оставшиеся долго молчали, не с кем было спорить, притом и
первый порыв озлобления прошел, от нечего делать стали думать и
гадать, как-то сирота станет жить одна, что будет делать, никто не
осмеливался открыть рта, но всем до смерти хотелось поговорить о
том, о чем говорило все село и вся усадьба.
Живое представление несчастий и трудностей, ожидавших
сироту впереди ее печальной, уединенной жизни, возбудило в сердцах
хозяек сострадание. Сильно старались они скрыть это чувство, но
оно само собой пробивалось наружу.
557
— А любопытно посмотреть, — заговорила жена Филиппа, —
как станет хозяйничать цыганка. Ей ведь не больше тринадцати
лет, как-то она станет жить одна... Поглядеть бы, что она делает в
своей мазанке. Слыханное ли дело, дитя живет одно-одинехонько
во всей избе!..
— Ратай возьмет ее, — перебил Максим.
— Где ему!.. Солодуха мне говорила, что цыганка ни за что не
хочет идти к ним.
— Увидишь!
— Мой хорошо говорил, — несмело произнесла жена
Филиппа, — без помощи сироту оставить нам нельзя, Бог знает, что
станут говорить про нас. Иное дело, когда жила мать... а теперь
чем-нибудь надо помочь сироте...
Она произносила эти слова с величайшим трудом, боязнь
привязала ей язык, она старалась подсмотреть, какое впечатление
производит каждое ее слово, и каждую минуту ждала бури, но, к
величайшему изумлению, ничего подобного не было, Максим
вынул изо рта трубку, сплюнул и медленно проговорил:
— Ишь какая богачка! Было время, что закрома круглый год
были полны, а скирды по два года стояли не тронуты, тоща можно
было помочь... А теперь что? Весна на исходе, а у нас и зернышка
уж нету, одно поле пополам с Семеном засеваем.
— Да много ли ей нужно? — отвечала жена Филиппа, уже
смелее. — Что-нибудь, лишь бы люди не болтали, да и совесть
была спокойна.
Максим замолчал, хозяйки сошлись и начали шептаться,
одинаковость чувства помирила их, сварливые женщины давно не
говорили так откровенно, так дружелюбно. Результатом этой
беседы была решимость помогать сиротке, сколько позволят
обстоятельства.
XXXVII
Между тем, Маруся, ничего не зная о намерении своих
тетушек, усердно занялась устройством хозяйства. Она осмотрела все
лохмотья, оставленные матерью, сложила их в кадку, с
замирающим от страха и грусти сердцем перестлала постель, на
которой лежала покойница, вымела избу, развела огонь и пошла за
водою.
И сколько мыслей бродило в этой головке, не искушенной
опытом! Она придумывала, как обзавестись всеми предметами,
нужными в хозяйстве, ще добыть дров, горшков, хлеба, денег.
— Буду работать прилежно, — думала она, — а чтобы на все
хватило времени, нужно вставать пораньше, вода недалеко — для
меня довольно и одного ведра в день, а дрова — хворосту валяется
немало, вечером, когда уж нельзя прясть, стану собирать... Бог не
без милости, кусок хлеба заработаю пряжей... Материны рубахи
558
перешью... во всю жизнь не изношу, в будни буду ходить в старой,
в праздник надену новую... А как эта износится, материна будет в
пору! Не об чем тужить! С Божьей помощью все ладно будет!
Вот она принесла воды, дрова разгорелись, живо и весело пламя
охватывало сухой хворост, Маша вымыла горшок и, налив в него
воды, приставила к огню, вопрос о том, что приготовить, остановил
ее на минуту. Нечего было выбирать: накрошила черствого хлеба,
всыпала щепотку соли и приготовила блюдо, куда какое вкусное
для голодного желудка.
— Ведь и этим жить можно, — говорила Маруся,
опоражнивая миску. — Вечером поем сухого хлеба, не умру, не умру с
голоду!
В избушке сделалось теплее, Маша старательно вымыла горшок,
перекрестилась и принялась прясть.
А время между тем летело на легких крыльях, в судьбе Мару си
ничто не изменилось. Однажды маленькая хозяйка услышала у
входа в избу чьи-то голоса. Не думая, чтобы кому-нибудь кроме
Ратая или его старухи вздумалось посетить хату за околицей,
Маруся спокойно осталась на своем месте и продолжала работу, но
дверь отворилась, и в избу вошли две незнакомые женщины.
Это были жены Лепюков. Маруся никогда их не видела, они не
знали Маруси, настала немая сцена, хозяйка и гостьи начали
пристально осматриваться, любопытство так овладело обеими бабами,
что они не произносили ни слова и только глядели во все стороны,
изредка останавливая глаза на своей племяннице.
Маруся, поставив прялку в сторону и встав со скамьи, ждала,
пока заговорят гостьи, наконец жена Максима, получив сильный
толчок от своей спутницы, с улыбкой начала:
— Бог помощь!
— Благодарствуйте.
— Хотя мы и не знакомы, голубушка, да так что-то вздумалось
навестить тебя, посмотреть что делаешь, как живешь.
— Награди вас Господь, — отвечала Маруся, — кое-как
живется, хотя и с горем пополам.
— Гляди-ка, гляди, — шептала одна посетительница, — какой
у нее порядок, как чисто!.. А кто тебе пособляет?
— Никто! — печально отвечала девушка. — Две руки, третья
голова, кому охота пособлять сироте? Иногда Ратай наведывается,
да его старуха — больше никто.
— Ах, Боже мой, Боже мой, — отозвалась жена Филиппа, —
я не понимаю, как ты, голубушка, живешь здесь, тут страшно
жить!
— Да, тут пусто. Да мне не скучно, тут чирикают воробьи,
сороки, подчас засветит солнышко, а то мышь вылезет да ищет чего
поесть: есть на что поглядеть, к чему прислушаться.
Жена Максима от удивления закрыла лицо руками, а ее
спутница разинула рот.
— А ночью как? — спросила последняя, боязливо осматриваясь.
559
— Э, что ночью? Как поработаешь днем, так ночью славно
спится. Покойница-маменька мне говорила, что ангелы стерегут
того, кто, перекрестясь, с молитвой ложится спать.
— Как она говорит! — подумала жена Филиппа. — Вот
наделил Господь умом-разумом, иной старик так не сумеет...
Маруся, прося гостей садиться, принялась за работу, они
отказывались и продолжали с любопытством осматривать избу, не
переставая шептаться и локтями сообщать друг другу свои
замечания. У обеих в передниках были для сироты подарки, но они
не умели их предложить. Дитя своей простотой, смелостью и
отвагой, вместе с сочувствием возбудила в сердце женщин и
уважение к себе.
— Садитесь, — говорила Маруся, — нечем мне вас потчевать,
в избе только есть несколько кусков хлеба.
— Как? Неужто окроме хлеба ты ничего не ешь? — спросила
жена Филиппа.
— Да покуда кое-как перебиваюсь хлебом, а вот даст Бог,
окончу пряжу, так будет и крупа, и еще что-нибудь. Добрые
хозяйки дают мне работу, они видят, что клочок мочки не пропадет
в моих руках, под весом отдаю. Семенова, Коцюкова, Павлова,
Лебедева меня хорошо знают, я пряду самую тонкую пряжу.
Бабы прислушивались к каждому слову девушки, не могли
надивиться ее смелости и рассудительности. Они всматривались в
прекрасное личико и в душе желали, чтобы их дочки были так же
умны и красивы.
— Так ты и дрова сама носишь? — спросила жена Максима.
— А что ж делать? Все, все сама делаю: сил, славу Богу, на все
хватает.
Маруся начала рассказ о том, как она живет, бабы слушали, не
проронив ни слова.
— Господи, Боже мой! — говорили они. — Чудо, а не девка!
Не надивиться, не наслушаться!
Они просидели еще несколько времени и не отдали своей
милостыни: она показалась им слишком ничтожной.
Весть о сироте разошлась по всему селению: бабы встречному и
поперечному рассказали все, что видели и слышали в хате за
околицей, в Стависках только и говорили о дочке цыгана. Ненависть
к ее отцу и матери давно остыла, а данные, сообщенные Ратаем,
Солодухой и тетками, возбудили всеобщее любопытство и даже
участие к Марусе.
Слухи о ней проникли наконец в барскую усадьбу, к несчастью,
участь ее не вызвала сочувствия. Знакомый читателю пан
готовился сбросить с себя бренное тело. Давно бы он умер, если бы
обстоятельство, о котором читатель сейчас узнает, не подлило в его
чахлый организм несколько капель жизни.
Давно уже Адам продолжительной болезнью, отчаянием и
бесчувственностью выкупал растраченные в разврате силы молодости.
Боже, как тяжки были эти дни расплаты! Страдалец рвался, бро-
560
сался, извивался, как ящерица, не раз с удовольствием помышлял
о самоубийстве, когда Бог послал ему новую встречу. Вот как это
было.
Однажды утром изнуренный пан, сам не зная зачем, вышел на
крыльцо и тут чуть-чуть не наткнулся на человека, которого легко
можно было принять за нищего.
Это был плешивый, больной старичок в сером кафтане
монашеского покроя, с четками у пояса, с палкой в руке. Он стоял
неподвижно у ступеней крыльца, опершись обеими руками на палку,
лицо его было совершенно спокойно.
Пан Адам, всегда закрывавший глаза при встрече с бедностью,
бросился было назад в комнату, а старик, даже не изменив позы,
продолжал стоять на прежнем месте. Удивило пана равнодушие
незнакомца, и он подошел к нему.
— Послушай, чего ты хочешь? — спросил он.
— Одежда, возраст и лицо мое, кажется, должны бы сказать
тебе, что я хочу.
Хозяин нехотя бросил пятиалтынный и произнес почти с
гордостью:
— Ступай с Богом!
Старичок с покорностью принял милостыню и не тронулся с
места.
— Чего ж тебе еще? — с нетерпением повторил пан.
— Да так, хочу присмотреться к тебе.
— Ко мне?
— Да... Ты не узнал меня, а я и родителей твоих, и тебя
когда-то знал хорошо. О, Боже!.. До чего ты дожил! Как ты
жалок!
— Я? Да ты кто такой? Что это значит? — с любопытством и
гневом спросил хозяин.
— Я Осип Мнишевский... Помнишь, мы были соседями?
— Как? Ты Мнишевский?.. — Пан начал всматриваться в лицо
нищего с удивлением, возраставшим с каждой минутой. —
Мнишевский, в таком положении?
— Как видишь! Владел двумя деревнями, жил на широкую
ногу, кутил... а теперь с палкой таскаюсь, прошу милостыни... А
знаешь ли, Адам, теперь я чуть ли не счастливее, чем был
когда-то, вот и ты, я думаю, при всем своем богатстве, беднее
меня...
Пан Адам припомнил веселые пиры, богатство, роскошь,
постоянное падение и наконец исчезновение целого рода Мнишевского,
подал старику руку и довольный тем, что мог развлечь себя, ввел
его в покои.
Мнишевский яркими красками изобразил всю пустоту жизни,
проведенной в роскоши, и тот благодатный случай, который вынес
его из страшной пропасти.
Разбитый, больной, пожираемый злобой и отвращением к
жизни, лежал он в больнице, и тут-то семя исправления упало в душу
561
из уст сестры милосердия, ухаживавшей за ним. Поднося к губам
страдальца лекарство, она шептала молитву, вливала в грешную
душу сладкие надежды и вела ее к спасению. Кроткое слово,
дышащее чисто христианскою любовью, вносило в душу больного
неведомое доселе спокойствие. Здесь впервые он узнал сладость и
силу молитвы.
Мнишевский с пустыми руками, но с чистой совестью оставил
больницу и пошел ко святым местам.
— И в то время, — продолжал он, — когда с палкой в руках
и сумой за плечами очутился я среди большой дороги, —
спокойствие, дотоле чуждое мне, посетило мою душу. Никогда я не был
так счастлив! Думаешь, я завидую тебе или жалею о том, что
бросил то, что не имеет никакой цели и ведет к погибели? Нет!
Нет! Я забрел в эту сторону, чтобы навестить гробы отцов,
помолиться над ними, а потом снова отправлюсь и буду спокоен,
счастлив.
Так говорил Мнишевский, и каждое слово его глубоко
запечатлевалось в мозгу и сердце Адама. Никогда еще пан не слышал
ничего подобного. Когда-нибудь он должен был перемениться,
лишние годы жизни не для чего иного, как для исправления даны были
ему.
И задумался пан Адам над своей глупо растраченной жизнью.
Голос совести впервые раздался в его сердце, он требовал
перерождения. Нравственный переворот не мог совершиться правильно,
тихо. Природа Адама привыкла к бурным чувствованиям и жаждала
потрясении. Он вдруг круто повернул в сторону и очутился на
пути, совершенно противоположном первому.
Через год никто не узнавал Адама, к несчастью, исправление
его не было совершенно: он перешел на другую дорогу и сделался
аскетом, фанатиком.
Бросив все занятия, он по неделям ничего не ел, носил
власяницу и вериги, бичевал себя: в этом он видел нравственную
реформу.
Но, надевая власяницу, он не изгнал из своего сердца гордости
и эгоизма, в нем не было ни христианского смирения, ни любви к
ближнему, по-прежнему оставался он неприступным, не знал
снисходительности, так же строго осуждал других, как и себя, требовал
от человека подвигов, превышающих силы, — и заслужил название
ханжи и изувера.
А тут на беду в сердце закралась скупость. Как могла
совместиться эта страсть с фанатизмом — решить не берусь, но Адам
умел удовлетворять их. Барский двор, свидетель многих бурных,
бешеных сцен, превратился в печальную темницу.
Очевидно, Маруся не могла рассчитывать на милость такого
пана, тем более, что никто не осмеливался напомнить ему о сироте.
Принимая участие в девушке, управляющий долго качал головой и
кончил тем, что утвердил за нею участок, подаренный когда-то ее
отцу.
562
XXXVIII
В одно воскресное утро, сидя над могилой матери, Маруся
услышала голоса колоколов, сзывавших народ христианский к
обедне.
— Пойду и я, — сказала Маруся. — Нужно немного
приодеться.
Сказано — сделано. Она умылась, причесалась, вынула лучшую
белую рубашку и праздничный фартук, надела новенькие,
купленные еще матерью сапожки, и вдоль оврага спустилась в село. Она
была прекрасна в этом бедном праздничном наряде. Лишь только
она явилась на улице, глаза и пальцы устремились на нее.
Бедняжка покраснела, ускорила шаги, но толпа любопытных преследовала
ее до самой паперти. Здесь в праздничных нарядах сидели жители
Стависок и в ожидании богослужения вели шумную веселую
беседу. Много было тут старых наших знакомых: Ратай сиплым голосом
пел что-то, Солодуха глубокомысленно рассуждала о чем-то с бабой
из соседней деревни, в разных кружках можно было найти
Филиппа, Максима и жен их.
Лишь только девушка показалась в воротах, все знакомые и
незнакомые с любопытством обступили ее. Взрослые подходили к
ней с вопросами, дети приглашали погулять, девушки поправляли
на ней платочек и красный поясок. И сколько тут было шуму,
шепоту, вопросов! Старухи издали мерили сироту взглядами, а
одна, отозвав Солодуху в сторону, таинственно произнесла:
— Видишь ли, кума?..
— Кого?
— Да Марусю, цыганку.
— Вижу, вижу. Девушка пригожая.
— И как еще пригожа! — начала баба, качая головой. — Тут
что-нибудь да есть.
— А по-моему, ничего тут нет.
— А вот я тебя скажу, что думаю, пожила я-таки на свете,
много видела: что ни говори, кума, а тут что-нибудь да нечисто,
уж я знаю цыган, народ не христианский, с чертями хлеб-соль
водит. Запереть бы наше дитя в какую-нибудь конурку, да трех
дней не выдержала бы!.. Сам бес девчонке помогает.
— Полно вздор молоть! Ишь ее распустила колеса! Гдэ Рим, щэ
Крым, где бабиньска корчма!1
— Вот погоди, увидишь, что я правду говорю. Уж я много
кое-чего слышала. Мотруна была баба бойкая, ничего у нее не
было — ни коровы, ни козы, а молоко не переводилось. Вот оно
что! А муж! Что и говорить: уж кто не знает, что по ночам ему
черт помогал избу строить... Они теперь упыри, по ночам встают,
кормят и поят свое детище.
1 Пословица осмеивает сочетание разнородных представлений, не имеющих
между собою ничего общего.
563
Эти слова, произнесенные с важностью, с глубоким убеждением
и таинственностью, даже на Солодуху произвели впечатление: она
взглянула на Марусю, пожала плечами и не нашлась, что ответить
суеверной бабе, а та между тем продолжала:
— Глянь-ка, глянь, кума! Волосы будто прилизаны, щеки,
словно снегом выбелены, и сапожки, и кушачок, и рубашка —
подумаешь, из зажиточной семьи. Откуда ж она берет все это? С
неба, вишь, окромя дождя, снегу и граду ничто не падает. А на
лице не заметно ни голоду, ни холоду, никакой беды. Я свою
молоком пою, да что толку? — урод уродом.
Вокруг разговаривавших собралось много народу. Все с
величайшим любопытством слушали речи догадливой старухи. Мысль,
брошенная с дерзкой смелостью, охватила умы всех, и начали бабы
говорить о том, будто бы Солодуха с Мартыновой собственными
глазами видели, как Мотруна вставала из гроба, шла в избенку,
зачесывала дочку и пряла с нею нитки. К вечеру нелепая басня с
приличными прибавлениями обошла все избы селения.
Странным показалось Мару се, отчего при выходе из церкви
никто не подошел к ней: дети издали только искоса посматривали
на нее, женщины отворачивались, и бедная сирота печально
побрела домой.
Но так как делать было нечего, то она решилась зайти к
Семеновой за новой работой. Когда вошла в избу, Семенова, сидя на
скамье, снимала свой головной убор, на лице ее выражалось
крайнее беспокойство.
Это была жена зажиточнейшего в Стависках крестьянина, баба
важная, толстая, седая, самовластно управлявшая мужем и целым
домом, женщина была она добрая, но суеверная, как и все бабы.
Сплетня о Марусе, так удачно пущенная с церковной паперти,
глубоко и неприятно подействовала на нее, она с замирающим от
страха сердцем думала, что мотки, предназначенные, может быть,
в приданое одной из любимых дочерей, прялись нечистой силой.
С первого взгляда узнала Маруся, что старухе не нравится ее
появление, бедняжка сделалась еще скромнее, поцеловала
жилистую руку богатой старухи и остановилась у самых дверей,
мысленно моля Бога, чтобы не отпустили ее ни с чем.
Старуха, посматривая из-под седых бровей, продолжала свое
занятие.
— А, что скажешь, Маруся? — спросила она наконец.
— Да что ж, мамонька... как всегда, пришла просить работы.
Не откажите, ради Создателя. Без вас у меня не было бы и хлеба.
— Так ты работы просишь, — произнесла мрачно Семенова, —
легко тебе говорить, а тут в избе и мочки, может быть, не найдется.
— Христос с вами, матушка! У кого и быть работе, как не у
вас. У такой хозяйки кадки битком набиты льном, белым как снег.
Семенова подавила самодовольную улыбку.
— Есть, правда твоя, есть, — сказала она, — свои пусть
прядут, ведь Катька, Парашка и работница сидят, сложа руки.
564
— А на мою долю неужто и клочка не останется? — произнесла
сиротка с таким сожалением и такой глубокой печалью, что
старухе совестно стало кривить душой. — Коща-то вы были милостивы
к нам, — прибавила девушка, — не оставьте сироты...
Семенова поднялась со скамьи, поковыряла в печке и несколько
раз прошлась по избе, заметно было, что в голове ее решался
важный вопрос.
— Вот в чем дело, моя голубушка, — сказала она наконец. —
Про тебя ходят нехорошие слухи: ты, говорят, рода знахарей, все
ваши с нечистым водились... и Бог знает, что такое, и прядешь
будто не сама, а нечистая сила тебе помогает...
Услышав это, Маруся перекрестилась и в ужасе всплеснула
руками.
— Боже мой! — воскликнула она. — Перед кем я провинилась?
За что меня обижают, сироту беззащитную? Ведь я и в церковь
хожу, и крещусь, и молюсь так, как и другие.
Слезы полились ручьями из светлых глаз Маруси.
Семенова была добра и сострадательна: слезы встревожили ее, с
искренним участием она произнесла:
— Полно плакать, полно! Они, Бог весть, что еще выдумают.
Я ничему не верю и верить не хочу! Не любили они ни твоего отца,
ни матери, они и тебе готовы пакостить... Я рассказала тебе все,
что знала, а ты не плачь, да подумай хорошенько, что делать... Они
не перестанут клепать, пока будешь сидеть в своей мазанке. Надо,
чтоб они тебя видели. Они не возьмут в толк, как ты можешь жить
одна, да еще против самого кладбища, что ты ешь, кто тебя
одевает, потому и болтают всякую дрянь...
Маша не переставала плакать, а старуха всеми силами
старалась успокоить ее, наконец сама вынула из печи горшок, налила в
миску какого-то кушанья и, погладив по голове сироту, посадила
ее за стол.
Тут посыпались вопросы за вопросами. Внимание девушки
мало-помалу обратилось к другим предметам, слезы высохли, и она
смело и расторопно отвечала на все вопросы доброй хозяйки.
Совестно стало старухе, что без причины огорчила невинное дитя,
стараясь как-нибудь загладить вину, она не только дала Марусе
работу, но и хлеба, сыра, круп, сала и даже хохлатую курочку-наседку.
Поцеловав руку доброй хозяйки, успокоенная, осчастливленная
сирота с самыми светлыми надеждами отправилась в свое бедное
жилище.
Так занималась заря новой жизни одинокой обитательницы
хаты за околицей. Средства ее с каждым днем увеличивались.
Семенова щедро платила за работу, Солодуха и Ратай делились с Мару-
сей последним куском хлеба, даже дяди иногда оказывали ей
помогу. И нелепая басня о вмешательстве нечистой силы в дела
сироты скоро рассеялась. Узнав, каким образом скромная,
трудолюбивая девушка приобретает средства жизни, люди рассудительные
сами посмеялись над своим легковерием и старались выкупить на-
565
несенное сироте оскорбление. Благодаря милости добрых людей, у
Маруси явилось несколько голубей, целое стадо кур, трое гусей,
кошка и собака. В мрачной избушке, так долго бывшей обителью
плача и скорби, стало веселее, и жизнь ее одинокой владелицы
потекла ровно, спокойно и ясно... Но новые события изменили ее
течение.
XXXIX
Жаркий летний день оканчивался одним из тех прекрасных
вечеров, какие и в нашей стороне редкость, ветерок не колебал
утомленной зноем растительности, ни одна тучка не виднелась на
небе, воздух был так прозрачен, что внимательный глаз, казалось,
мог бы заметить, как цветы вбирали в себя прохладную росу.
Кончив моток, Маруся вздумала пойти за водой, послышавшийся
издали топот коня остановил ее.
Дорогой, мимо кладбища, насвистывая разгульную песню, на
малом саврасом коньке, крупной рысью ехал в селение молодой
парень. Завидев вдали девушку, он поехал тише и, прервав
песню, пристально посмотрел на незнакомку. Это был белокурый,
скромно и опрятно одетый юноша, с охотничьей сумой на
плечах, в охотничьих сапогах, в соломенной шляпе собственного
изделия. По наружности можно было принять его за писаря или
лесничего. Сквозь загар, покрывавший щеки, просвечивал яркий,
свежий румянец молодости, в глазах, полных огня, выражались
любопытство и смелость, по устам пробегала веселая и лукавая
улыбка.
Молодые люди с любопытством посматривали друг другу в
глаза. Марусе стало как-то неловко: ей пришло в голову, что
незнакомец слезет с лошади и начнет говорить с ней, попросит
воды... Но ничуть не бывало, он посмотрел только на избенку, на
кладбище, на Марусю и поскакал, продолжая насвистывать свою
веселую песню.
Маруся начала спускаться к колодцу, а глаза ее как-то сами
собою следовали за незнакомым. Приятно было ей глядеть, как
смело скакал он через плотину, не обращая внимания ни на
глубокие ямы, ни на высокие пни, как конь его рвался, фыркал и
подымался на дыбы. Его разгульная песня приятно щекотала слух
девушки: ей почти стало грустно, когда всадник скрылся за избами
и замерла в воздухе удалая песня.
Впечатление, произведенное этой внезапной встречей, не
изгладилось подобно другим, и хотя Марусе некогда было мечтать,
однако ж, в ее воображении часто рисовался всадник на саврасом
коньке. Она старалась забыть его, но вместе с тем возникало в ее
сердце бессознательное желание узнать — кто он? откуда? Спустя
несколько дней, когда Маруся, по обыкновению, рано утром шла
на могилу матери помолиться, вдали послышался конский топот,
566
и вскоре она увидела того же парня на саврасом коне. Он скакал
так же быстро, как и тогда. Поравнявшись с избенкой, всадник
остановил лошадь и долго всматривался в низкую дверь и узкие
окна. Заметив, что дверь заперта, он хотел было хлестнуть
лошадь и ехать далее, но, взглянув на кладбище, увидел Марусю и
остановился.
Всадник, не зная, как начать разговор с девушкой, долго
молчал, вертясь на одном месте, и наконец, собравшись с духом,
крикнул:
— Девушка, а, девушка! Ты живешь в этой избе?
— Я... а что?
— Что ж ты делаешь на кладбище?
— То же, что и всегда — молилась, а теперь пряду.
— А не можешь ли мне водицы дать?
— Подожди, сейчас.
Оставив прялку на кладбище, Маруся побежала в избу и через
минуту явилась с ковшом и подала его незнакомцу.
Парень с выражением особенного любопытства, словно не веря
глазам своим, присматривался к каждому движению девушки.
Дрожащей рукой взял он ковш, медленно, будто нехотя, поднес
его к губам, тем временем конь рыл копытом землю, а собачка,
выбежавшая за Марусей, вероятно, желая определить, что за
человек приезжий, по собачьему обычаю, обнюхивала его со всех
сторон. Должно быть, по ее исследованию в молодом человеке не
оказалось ничего дурного, потому что она скоро успокоилась и
начала глядеть ему в лицо.
— Так ты тут живешь? — сказал парень, то на девушку
посматривая, то на ковш. — Удивительно!..
— Что ж тут удивительного?
— Против кладбища! — проворчал всадник. — И с тобой
батюшка и матушка живут?
— Нет у меня ни батюшки, ни матушки.
— Так с кем же ты живешь?
— Ни с кем. Одна.
— Будто одна? Да это невероятно.
— С кем же мне жить? Я сирота!
Незнакомец почти бессознательно делал вопросы и вовсе не
слушал ответов, мысли его были устремлены к предметам совсем
другого рода. Чтобы продлить разговор, он хотел было спросить еще
кое о чем, но ему стало совестно. Овладев собою, он дернул узду,
конь махнул головой и стрелой помчался к лесу. Собака, сидевшая
дотоле совершенно спокойно, с пронзительным лаем бросилась за
конем, а Маруся, задумчиво и печально проводив глазами
таинственного всадника, возвратилась к могиле матери.
Не успела улечься пыль, поднятая копытами скакуна, как у
самого кладбища раздалась хорошо знакомая Марусе песня старого
Ратая. Он вышел из корчмы, где, вероятно, осушил пару косух,
потому что ревел во все горло, уж такая была натура: трезвый —
567
молчит, сорвет две-три косухи — на весь свет затягивает песни,
всегда, впрочем, серьезного содержания.
На песню старика собачка отвечала лаем.
— Ага! Маруся уж на кладбище! — зарычал Ратай. — Доброго
утра. Бог в помощь. А что слышно?
Говоря это, он вошел на кладбище и сел подле девушки.
— Ничего не слышно, — отвечала девушка.
— О, брешешь, цыганенок! — смеясь, сказал Ратай. — А кто
намедни проезжал мимо твоей избенки? Кто сегодня был тут, а?
Маша покраснела, как пион, и выпустила из рук веретено.
— Да кто тут был?
— На саврасой лошадке, а? Был, кто-то был, не запирайся. А
славный парень, хоть глаза не видели, да зато уши слышали.
Молодец, говорят... Полно, Маша, таиться, признайся!
— Отчего ж и не признаться? Перед тобой, дедушка, таиться
нечего. Вот как это было: намедни, вечером, мимо избенки
промчался парень, правда... поглядел на меня, а сегодня опять
проехал, водицы захотел выпить, попросил, я и подала... А ты,
дедушка, его знаешь?
Ратай покачал головой. Маруся была как в лихорадке, ей было
как-то неловко.
— Ну, так и я расскажу тебе, что и откуда знает моя слепая,
старая голова. Был я в корчме, слышу, там только и говорят, что
об этом парне. Без нужды, говорят, что-то начинает рыскать
мимо кладбища, а недавно, говорят, заехал в корчму и спрашивает:
кто живет, говорят, в хате, что там, за околицей? Какая там
девушка? Известно, догадались: знать, у молодца там
зазнобушка — вот и подняли его на смех! Повертелся еще, поглазел, да
и убрался. Шальной он, голубушка, берегись его! А то как раз
голову свернет. Ведь ты не знаешь, он паныч, отец его богат, —
шляхтич из Рудни... Отца-то зовут Адам Хоинский, а сына
просто — Фомка. Деньжонки у батюшки, как слышно, водятся
большие, торгует чем Бог пошлет и счастливо торгует, а сынишка и
протирает глаза батькиным деньгам, — так уж ведется у этих
панов: коли батюшка дельный, работящий, сынок — ветрогон,
сорванец. Вот и Фомка точно такой же, нечего сказать, парень
он непьющий, да к вашему роду больно падок, в огонь и в воду
готов броситься за вами. Увидит девку пригожую и начнет
подвозить турусы на колесах, гостинцы покупает, на вечерницы
ходит, по заборам лазит. Уж не одну дуру молодец надул. Много
перебрал и шляхтянок, и мужичек. Да и к тебе недаром в другой
раз наведался: надоела, должно быть, Катерина, так к тебе
пристать хочет. Смотри, берегись!
— Спасибо, дедушка, за совет, — отвечала Маруся, — хорошо,
что сказал, кто он такой... Пусть только теперь покажется мне на
глаза, сумею как выпроводить...
— Вот люблю! Молодец, девка! — произнес старик, хлопая в
ладоши. — Проучи паныча, да все-таки сама будь осторожна, бе-
568
реженого Бог бережет, на себя много не надейся: ты молода, и он
тоже, у обоих кровь горячая, коли пристанет беда, не отвяжешься
после.
— Э, дедушка, нечего опасаться! Хранил Господь от беды...
— Хорошо, хорошо, голубушка. Да вот я с тобой больно
заговорился, завтра тут недалеко ярмарка, нужно идти, хромой
Лайда, пожалуй, притащится да станет на лучшее место... Ну,
прощай, Маруся, да покрепче двери запирай, чтобы не ввести
вора в грех.
В веселом расположении духа вышел старик с кладбища и лишь
только ступил на дорогу, снова затянул песню, начав с того стиха,
на котором прервал его лай Марусиной собаки. Маруся продолжала
прясть, и, Бог знает, какие чувства волновали ее девичью грудь,
она часто вздрагивала, то посматривала на дорогу, то на обширное
поле, то погружалась в думу, и веретено падало из рук. В этот день
работа тихо подвигалась вперед.
Стало смеркаться, Маруся ушла домой, заперла дверь на
задвижку и уже готова была лечь спать, как на дороге послышался
топот и в то же время раздался лай собаки, расположившейся на
ночь у двери. Но вот на дороге все стихло... Фомка (это был он)
осадил коня. Маша подбежала к окну, посмотрела и отскочила на
середину избы.
Наступила минута молчания, после которой раздался стук у
двери, сердце бедной девушки застучало еще сильнее, а собака
залилась звонким лаем.
Фомка опять постучался в окно.
— Кто там? — дрожащим голосом спросила Маруся.
— Я, — ответил Фомка.
— Какой я? Чего хочешь? — спросила девушка смелее.
— Да я! Чего боишься?.. Что это у тебя так рано дверь заперта?
— Я одна, я ночью никого не впускаю.
— Жаль! А я хотел водицы испить да и сказать тебе что-то, ну
впусти!
— Ступай себе с Богом, село недалеко, там напьешься.
— Отопри окно, возьми, вот это тебе... гостинец.
— Спасибо за подарок, я их не беру, а окно у меня не
отпирается.
— Проклятая избенка, — проворчал парень. — Ну, так
прощай! — прибавил он громко. — Я на завалинке оставлю подарок.
На дворе послышался топот, и веселая песня вместе с ним
понеслась в село.
Сердце Маруси билось сильнее и сильнее, слово «подарок» еще
звучало в ушах, воображение чудными красками расписывало
первое приношение любви молодого богатого человека, бедной
девушке хотелось хоть взглянуть на него, но инстинктивный страх
хватал ее за сердце и подкашивал ноги. «Фомка далеко, никто не
увидит», — подумала девушка и неверным шагом направилась к
двери. Тут встретила ее верная собака и с сердитым лаем броси-
569
лась к хозяйке. Маруся, приняв это за предостережение,
воротилась к постели.
Долго не могла она заснуть, нужно было немало сил, чтоб
победить желание принять подарок, усмирить взволнованное
чувство. На другой день, лишь только рассвело, Маруся высунула
голову, чтоб посмотреть на свою неожиданно приобретенную
собственность, стоившую ей нескольких часов душевного
спокойствия, она увидела свиток неопределенного цвета, долго колебалась
бедная девушка, но возбужденное любопытство решило борьбу.
Она подошла поближе и увидела несколько аршин лент
малинового цвета и большой красный платок, какого бедная девушка
сроду не видывала. Дрожащими руками она развернула чудный
платок, жадными глазами начала рассматривать его. Она бы и
взяла эту, по ее мнению, драгоценную вещь, но какое-то
непонятное чувство заставило навсегда отказаться от нее. На душе ее
стало легко, но она принялась за свою обыкновенную работу уже
не с той беззаботностью, которая рисовалась во всей ее фигуре.
По-прежнему, в определенный час вышла она на могилу матери
со своей прялкой, по-прежнему тянулась из рук ее длинная
нитка, но работа шла как-то вяло, а мысли упорно вертелись около
платка и лент. Так прошло несколько часов, уж солнце поднялось
высоко, когда с дороги послышался знакомый топот, дрожь
пробежала по всему ее телу, она торопливо начала дергать мочку —
и веретено засвистело в воздухе.
Всадник остановился против избушки и оглянулся, лай собаки
обратил его глаза в ту сторону, где сидела Маруся.
«Что за черт! Зачем она сидит всегда на кладбище?» —
соскакивая с коня, проворчал раздосадованный ездок.
Фома, как и все мелкие обитатели деревень и местечек, был
суеверен и ни за что не решился бы, как говорится, точить девушке
лясов на кладбище, ему сделалось досадно на самого себя, на Ма-
русю, и он не знал, что делать.
— Здравствуй, голубушка! — сказал он, опершись на
кладбищенский вал. — Ну, а что? Как тебе нравится мой гостинец?
Чего-нибудь я могу ждать от тебя за него! Не правда ли?
— Вот еще!.. — поднимая голову, произнесла Маруся. — Твой
гостинец лежит на том месте, где ты положил, если только ночью
кто-нибудь не прибрал...
— Так ты не взяла?
— Нет. К чему мне твои подарки? Увидя у меня твои подарки,
невесть что станут говорить — засмеют.
— Будто так уж все обо всем и знают, — сладко сказал
искуситель, закручивая усы и страстно поглядывая на девушку.
— А Бог?
— Так что ж? Ведь он не запрещает брать подарков.
— Этого я не знаю, — сказала Маруся, подумав немного. —
Дело в том, что я никогда ничего не брала даром и — не
возьму.
570
Не доверяя бедной девушке, Фома оглянулся и на завалине
увидел платок с лентами: досадно стало волоките.
— Ну, как хочешь, — произнес он, как мог холодно, — не
взяла ты — другая возьмет.
— Вот такой и неси свой гостинец... хоть бы Катерине, — с
язвительной улыбкой отвечала Маша, припомнив рассказ Ратая, —
завидовать не стану.
— Плутовка! — подумал парень, кусая губы. — Нашла коса на
камень... Да не одна она на свете.
Прием девушки слишком не понравился лесничему,
привыкшему к легким победам, гордому своим шляхетством и богатством.
Стараясь, однако ж, казаться равнодушным, он засвистал песню,
вскочил на коня, подъехал к избенке, схватил платок с лентами,
сунул его за пазуху и, не взглянув даже на Марусю, умчался в
село.
Маруся старалась не глядеть вслед ветрогону: она уставила
глаза в прялку и между тем видела каждое движение обиженного
Фомки, сердце ее болезненно сжалось, когда он, не сказав ни слова,
не бросив даже взгляда, скрылся вдали.
И она заплакала.
Никому, даже самой себе, не могла Маруся объяснить причины
этих слез, а между тем бедняжке было так грустно, как будто она
лишилась одного из любимейших существ, долго деливших с нею
одиночество и труд. И все как-то не шло ей на лад: веретено
выпадало из рук, нити рвались, песня замирала на устах, а когда
наступила ночь, сон ни на минуту не сомкнул усталых очей. Ухо
вслушивалось в каждое неправильное движение воздуха, ждало, не
заколеблется ли он от звуков песни и топота быстрого коня... Но
на дороге царствовала глубокая тишина.
XL
Фомка подумал так, как поется в песне:
Не велыка сердцю туга,
Не будешь ты, буде друга...
и поскакал в корчму на танцы. Тут собралось множество девок,
оркестр, составленный из скрипки, баса и бубна, играл так хорошо,
увлекательно, что не было возможности усидеть на месте, ноги
сами собою, кажется, без желания и без участия своих хозяев,
отплясывали трепака. Лесничий, окруженный толпою прекрасного
пола, был в своей тарелке: любезничал, ухаживал, угощал, шептал,
поил, плясал напропалую, казалось, он вовсе забыл сильную
неприятность. Но когда воротился домой и лег в постель, прекрасное
лицо цыганки долго мешало ему заснуть.
— Как она хороша! И не видывал такой... — думал Фомка,
сердито ворочаясь с боку на бок, — ну, да черт с ней! Нищенка, а
571
поди ты какая амбиционная! Проживу и без тебя, голубушка. Вон
из головы цыганку!.. Что проку в ее красоте! Думаешь, стану
слоняться да ручки лизать.
Вследствие такой решимости, купленной бессонной ночью,
парень целую неделю не являлся на дороге, пролегавшей мимо хаты
за околицей.
Маша грустила, Фомка не переставал сердиться, и в один
прекрасный день сам не заметил, как саврасый конек примчал его к
кладбищу.
Маша, по обыкновению, пряла, сидя у могилы матери. Парень,
насвистывая какую-то дикую песню, пронесся, как привидение —
тем и кончилось свидание.
Прошло несколько дней, и Фомка забыл о своей решимости и,
заметив в какое время ходит Маруся по воду, приехал пораньше,
чтобы остановить ее на дороге.
— А, здравствуй, красавица! — произнес он.
— Здравствуйте.
— Что это? Неужто ты сама ходишь за водою?
— Кто ж для меня носить ее станет? А мне принести два ведра
водицы ничего не значит!
— Мне жаль твоих ручек, у тебя они не то, что у мужички
какой...
— Так неужто надо сложить их, да и сидеть без дела? Этак
может жить разве какая-нибудь пани, а я умерла бы от скуки.
— Славная из тебя будет хозяйка! — сказал Фомка, стараясь
польстить девушке.
— Что говоришь «будет»: ведь я теперь хозяйка. Одна в своей
избе сужу да ряжу...
— Слышал я, слышал, в селе надивиться не могут твоему
прилежанию.
— Ну да, когда бы каждый день, вот, как сегодня, болтала с
парнями середь дороги, так плохо бы пошло хозяйство! Солнце
высоко, надо скорее идти за водой.
— Пойдем вместе! — сказал Фомка, наскоро привязывая
лошадь к соседней березе. — Пойдем вместе.
Маруся не отвечала, парень, вероятно, принял молчание за знак
согласия и медленно последовал за девушкой.
— Отчего ты, Маруся, никогда не придешь в корчму
поплясать? — произнес Фомка, стараясь завязать разговор.
— Некогда.
— А в воскресенье?
— Ив воскресенье есть свои занятия: кормлю кур, гусей,
голубей, готовлю для себя кушанье, хату прибираю, отдыхаю.
— И тебе не скучно в этом пустыре?
— Нет, некогда скучать... работы столько, что всей не
переделаешь...
— Я удивляюсь тебе, Маруся, другая на твоем месте умерла бы
от скуки. Тебе кто-нибудь да помогает.
572
— Кто ж мне помогает? Одна милость Божия...
Маруся вздохнула.
А между тем Фомка пожирал ее глазами, в первый раз
случилось ему говорить с Марусей так долго, он наблюдал ее пристально,
не упускал ни одного жеста, ни одного взгляда, и с каждой минутой
все более и более убеждался, что во всем околотке нет, да кажется,
и не было никогда такой красавицы. Он сравнивал ее со всеми
своими знакомыми и нашел, что даже белокурая и белолицая Пет-
ронелла, горничная с соседнего двора, и в подметки не годится
цыганке.
Фомка никак не мог понять, отчего он, одержавший столько
блистательных побед, умевший так искусно овладеть всякой
женщиной, завлечь ее веселой беседой, так легко заглушавший внутренний
голос красавицы богатыми подарками, — отчего он, не
останавливающийся ни пред какими преградами и препятствиями, вдруг потерял
все эти драгоценные способности, приобретенные долгим опытом,
стал робок, застенчив, почти нем и глуп.
«Неужто мне не сладить с этим цыпленком? Ведь она не
королева какая!.. Сирота, цыганка, дрянь! А как удобно видеться с
нею, — раздумывал лесничий, мрачно закручивая усы, — хата за
околицей... живет одна, приезжай когда вздумается, никто не
увидит...»
Между тем они подошли к колодцу, Фомка рассчитывал
вытащить ведро и за услугу сорвать поцелуй. Но прежде чем паныч
собрался подойти к колодцу, Маруся успела вытащить оба ведра, и
таким образом прекрасно задуманный план рушился. Маруся
собралась в обратный путь, и Фомка последовал за ней, он не знал, что
с ним делалось: куда девалась прежняя смелость и болтливость? С
каждым шагом вперед лесничий становился молчаливее,
задумчивее и трусливее, а Маруся веселее и смелее.
«Хорошо! — подумал Фомка. — Теперь я зайду в избу, там
дело пойдет успешнее».
Но цыганка поставила ведра у порога и села на завалинке.
Фомка проклинал в душе сметливость цыганки. Делать, однако ж,
было нечего. Он тоже уселся на завалине, но лишь только вздумал
придвинуться к Марусе — как догадливая собака показала ему ряд
своих острых белых зубов, готовых защищать прекрасную
владелицу заколдованной избы. Фомка, приобретший вид рыцаря
печального образа, помолчал несколько минут и, убедившись, что с
упрямой девочкой не так-то легко сладить, сел на коня и выместил на
нем свою досаду, дав себе вторичную клятву — объезжать хату за
околицей, если б даже действительная надобность заставила его
проезжать по этой дороге.
Маруся не тронулась с места, она о чем-то думала, и не знаю,
как долго просидела бы она на завалинке, если бы не явилась
Солодуха.
Сирота бросилась старухе на шею. Она нуждалась в совете
опытной женщины, ей необходимо было решить вопрос о своих
573
отношениях к Фомке, так внезапно открывшем пред нею новую
сторону, новые требования жизни, притом же сердце девушки было
переполнено различными чувствами, и не было никакой
возможности скрыть их от чужого взора. Неудивительно, что сирота в такую
трудную минуту обрадовалась приходу женщины, которая должна
была заменить ей мать, отца, сестру...
— А, матушка, голубушка! —- крикнула Маруся, повиснув на
шее старухи. —- Как я рада, что ты пришла ко мне! Я хотела
бежать к тебе.
— Ну, что? Уж не напроказил ли этот сорванец? Признайся, —
с улыбкой прибавила Солодуха.
— Не то... — отвечала девушка, — я не знаю, что с ним
делать, привязался и не отстает.
Баба покачала головой.
— Что ж ты думаешь? —- спросила старуха.
— Сущую правду сказать, матушка?
—- Да, да, сущую правду, — и старуха уставила в сиротку
глаза, полные любопытства.
— Вот, что я думаю, — смело сказала Маруся, — жениться на
мне — он не женится, никто не согласится меня, сироту, взять в
свой дом, повертится тут, да и ускачет, как надоест, тоску только
на сердце оставит... По что кумиться, коли крестин не было?
Солодуха оскалила свои десны.
— Правда, правда, — сказала она. — Этот негодяй не одну
девку одурачил, пора косе попасть на камень. Ну, а понравился он
тебе? — лукаво спросила старуха.
Маруся потупилась и покраснела.
— Еще бы!.. — прошептала она. — Из себя-то он недурен,
одно то — паныч! Да что говорить! Он не для меня...
Маруся вздохнула.
— Э, на свете и не такие дела делаются, не диво, если бы сын
Хоинского женился на цыганке. Поглядела бы ты, на каких мада-
мах подчас женятся великие паны. Сумей только голубчика
поводить за нос — дело само уладится...
Старуха помолчала с минуту.
— Коли уж на то пошло, — продолжала она, — так не лучше
ли тебе на время перейти к нам? Оно как-то безопаснее, а тут еще
эти проклятые бродяги пришли... —- прибавила Солодуха, понизив
голос.
—- Кто? — спросила Маруся.
— Ну, да цыгане, с ними когда-то и твой отец зашел в нашу
сторону, да и засел тут...
Девушка вскочила с места. Слова старухи произвели на нее
странное действие, лицо побледнело, губы задрожали, слезы
брызнули из глаз. Намек, сделанный Солодухой, открыл сироте многое,
чего она до сих пор не знала, в бродягах она увидела племя
родственное, она подумала, что в обществе пришельцев найдет и приют,
и сочувствие. Мечта нарисовала ей в одно мгновение целый ряд
574
тихих наслаждений, которые вкушает человек только в семейном
кругу.
Солодуха не понимала, что сделалось с Марусей.
— Что с тобой, голубушка? — спрашивала она. — Ты их
боишься? Ну, так ступай со мной, я никому не позволю обидеть тебя,
бояться нечего.
— Я не боюсь! Ведь они мне свои, свои...
Солодуха мгновенно запылала гневом.
— Какие они свои? Ты бредишь, что ли? Это бродяги,
нехристи. Твоя мать была христианка, а отец...
— То-то же, — перебила девушка, — они братья отцу.
— И, полно! Стыдись! Плюнь на них! Какие они братья!
Покойник от них бежал...
— А разве лучше маменькины братья?
Солодуха сделала гримасу.
— Да ты знаешь, что это за народ? — горячо спросила
старуха. — Мать тебе ничего не говорила, а больше и сказать было
некому: так я тебе скажу —- от этих бродяг все бегают: они воры,
разбойники, колдуны, дрянь, нехристи! Понимаешь, нехристи?!
Маша слушала и дрожала всем телом, непонятный страх
овладел ею, она сама не знала, что делать. Любопытство влекло ее к
табору цыган, а привычки заставляли остаться дома. В голове Ма-
руси все перепуталось, заломила руки несчастная и посмотрела на
могилу матери.
— Ну, что ж ты думаешь? — спросила Солодуха.
— Вот, что меня останавливает, — собирая мысли, отвечала
девушка, — сама не знаю, что делать с хозяйством. Ты, матушка,
думаешь, что мне стоит только узелок с лохмотьями взять — и
сборам конец? А куда прикажешь девать кур, гусей, голубей,
собаку, кошку? Ведь они без меня пропадут.
—- Так ты из-за поганой курицы погубить хочешь себя, что ли?
— Знаешь что, матушка? — произнесла девушка. — Цыгане
долго у нас гостить не будут, а Фомка как-нибудь отвяжется.
Посиди ты у меня несколько дней?
Старуха задумалась. Спустя несколько минут, она сказала:
— Пожалуй, коли старик мой потащится куда-нибудь на
ярмарку или на праздник, так приду, посижу денек-другой.
Маша поцеловала ее руку.
XLI
Действительно, за селом, на равнине уже расположилась та же
шайка цыган, которая посещала Стависки за несколько лет перед
тем.
Много в ней переменилось.
Дети Апраша выросли, сам он от трудов, изнурения и
старости согнулся в три погибели, прелестная Аза далеко уже не была
575
так прекрасна. В последнее время она волей-неволей сделалась
женою Апраша и, пользуясь упадком сил его, правила им, как
и целым табором. Ее суровый взгляд бросал старика в озноб, его
дети боялись на глаза попадаться мачехе: остальные
повиновались ей, как предводителю. После продолжительных
странствований по миру захотелось ей снова навестить село, в котором
оставила по себе так много — увы! — горьких воспоминаний.
Кто знает, может быть, чья-нибудь могила привлекла ее в эту
сторону.
И вот, когда с возвышенности открылась широкая хорошо
знакомая равнина с зеленой могилой, со светлым ставом и пестрым
лугом, глаза Азы засверкали неестественным диким огнем и губы
судорожно сжались.
Потеряв прелесть молодости, Аза приобрела красоту,
свойственную зрелому возрасту. По-прежнему она была стройна, черты
лица нисколько не изменились, только глаза не горели тем
блеском, неизвестно, отчаяние ли, слезы ли их помрачили, зубы
по-прежнему были белы, а курчавые волосы, как осенние листья,
уныло падали на плечи... Цыганка, несмотря на свои лета и на
тоску, снедавшую сердце, не переставала заботиться о наряде,
между тем, как ее увядшие сверстницы едва прикрывали тело
каким-нибудь одеялом, она одевалась изящно, роскошно, как
королева.
Впрочем, черты ее лица с каждым годом принимали более
суровый оттенок, углы губ опускались и придавали улыбке
презрительное выражение, глаза с большим отвращением глядели на мир.
Она, казалось, хотела мстить всем за свои страдания, не щадила
никого и ничего. Апраш, до безумия любивший жену, делал все,
что ей было угодно.
В первую же ночь после прибытия в Стависки, Аза исчезла.
Апраш схватился за седые волосы и побежал на барский двор, но
жены его там не было. Немая, задумчивая, страшная, как
привидение, целую ночь просидела она на могиле Тумра.
Засияло дневное светило, и вместе с ночью улетели мрачные
думы. С диким смехом вскочила с места цыганка и, засунув горсть
земли за пазуху, побежала к Адаму, чтобы насмешкой охладить
страдания. Она пришла именно в то время, когда старый грешник
куда-то собирался... В этот день кучер опоздал и за неисправность
отведен был на гумно, ще и получил приличное палочное
возмездие, а пан ждал, пока кончится отеческое наставление и
вразумленный парень подкатит к крыльцу на маленькой тележке... В
это-то время явилась Аза.
Адам с первого взгляда узнал цыганку. Взглянув на нее, он
конвульсивным движением закрыл лицо руками, а цыганка, не без
труда узнав в дряблом старике своего поклонника, покатилась со
смеху.
— А, это ты, голубчик? — произнесла она. — Здравствуй, мой
милый! А... а! Что с тобой?
576
— Пошла вон, вон, бесстыдница! — закричал пан, не отнимая
рук от глаз. — Исчезни, дьявол! Или розгами велю отхлестать!..
Вон, чтоб и духу твоего здесь не было слышно!
— Как он вежливо меня принимает, — смеясь, возразила
цыганка. — Да посмотри на меня, еще я не так стара и гадка, как ты.
На днях два молокососа так ухаживали за мной, что не знала, куда
деваться: насилу отогнала.
Пан Адам не слышал уже этих слов, испуганный, он убежал во
внутренние комнаты.
Аза поглядела ему вслед, плюнула и пошла к избе Тумра. На
дороге она остановила какую-то девочку, спросила у нее, кто живет
в хате за околицей, выслушала рассказ о дочери Тумра и пошла
далее.
В нескольких шагах от избы Марусина собака с пронзительным
лаем встретила цыганку. Она остановилась, окинула взором
знакомую мазанку, взглянула на кладбище и увидела прекрасную
девушку. Черты лица Маруси живо напомнили ей Тумра, сердце ее
облилось кровью, горячая слеза упала на землю.
«Боже, как хороша! — подумала она. — Я никогда не бывала
такой! Как жаль, что заброшена она в глушь, терпит нужду, голод,
пропадает красавица! Нужно приманить ее к себе!..»
Аза долго смотрела на Марусю и что-то ворчала, Маруся, со
своей стороны, с любопытством и страхом всматривалась в
прекрасное, но свирепое лицо незнакомки.
Между тем собака заливалась лаем и грызла землю от злости.
— Голубушка, — закричала Аза, — позови к себе собаку, мне
надо поговорить с тобой.
Маша позвала своего верного товарища, но тот повилял
хвостом, кувыркнулся раза два и снова залаял.
Цыганка вошла на кладбище, села подле девушки и впилась в
нее глазами, после продолжительного молчания сирота тихим,
ласковым голосом спросила:
— Что ты так присматриваешься ко мне, добрая женщина?
Аза горько засмеялась.
— Я добрая!.. Нет, я совсем не добрая! Но я знала твоего отца,
ты мне напомнила его...
— А мать мою знала?
Аза ничего не отвечала.
— Давно умерла твоя мать? — отрывисто спросила она после
некоторого молчания.
— О, давно! — печально отвечала Маруся. — Вот и могила
ее... видишь, как зеленеет.
Она указала на насыпь, у которой сидели обе. Аза вздрогнула и
отодвинулась подальше.
— Как же ты жила без отца и матери? Кто о тебе заботился?
— Один Бог!
— Так ты жила одна? Кто же кормил тебя?
— Я сама работала, мне платили за работу...
577
— И никто не пожалел тебя? Никто не помог?
— Я ни на кого не жалуюсь, — возразила Маруся, — я не
требовала ничьей помощи и сострадания, я привыкла жить
собственными трудами. Ну, нельзя сказать, чтоб благодетелей у меня не
было.
— Кто же эти благодетели? — с любопытством спросила
цыганка.
— Солодуха и муж ее Ратай, они нищие.
— Ну, воображаю, как тебе было хорошо под их опекой!..
Брось эту гадкую жизнь, ты достойна лучшей участи. Ступай с
нами, в широкий свет. Что тут за жизнь? Живешь, как собака,
перед глазами все одно да одно: везде труд и горе, а вот у нас
совсем другое дело: вся земля в нашем владении, границ никаких
не знаем. Худо здесь — идем дальше, в Венгрию, к морю, а там
целый город плавает на воде. И просторно нам и привольно, с
тоской не знакомы, потому что тосковать некогда: поем песни...
каждый день новые предметы... Брось свою землянку, иди за нами,
тут тебя не любят, отталкивают: у нас будешь королевой, как я.
Сердце Маруси перевернулось, в душе проснулись цыганские
инстинкты, и онемели уста. Аза, между тем, все более и более
одушевлялась, речь ее переливалась в обольстительную песню,
бушевала, дичала и готова была превратиться в бесконечный поток,
на устах блуждала страшная улыбка, — и горькая, бездомная,
нищенская жизнь в описаниях цыганки казалась раем, совмещавшим
в себе все удовольствия, к которым стремится душа, жаждущая
свободы.
Она кончила, а Маруся все еще слушала, картина незнакомой
родины и бурной, деятельной жизни с неотразимой силой манила к
себе невинное дитя, но в то же время священное воспоминание о
матери и привычки удерживали мысли при душной могиле у
печального кладбища.
— Нет, добрая женщина, — отвечала Маруся после
продолжительного молчания, — нельзя мне идти за вами, не кинуть мне
материной могилы, не расстаться с отцовской избой, я умерла бы с
тоски, если бы, проснувшись, не увидела черных углов своей хатки
и зеленой могилы. Что мне свет? Я не хочу любоваться синим
морем, чудесами земли... Куда кого кинула судьба, там и проживет
век и умрет с Богом! Не лучше вам от того, что бродите да
разбрасываете свои кости в разных концах света.
— Ну, так сиди да сгнивай тут! — с гневом крикнула
цыганка. — Хочешь быть камнем — будь им! Я ошиблась, думала, что
у тебя не остыла еще цыганская кровь, а ты...
Аза встала и готова была разразиться потоком ругательств, но,
взглянув на печальное лицо Маруси, вспомнила образ Тумра,
замялась и, значительно понизив голос, сказала:
— Ну, какая твоя доля? Молодость просидишь на могиле, никто
над тобой не сжалится, и пойдешь с сумой по миру... Щенки от
твоей собаки будут хватать тебя за ноги!
578
— Пусть и так! Жизнь, не Бог весть как длинна.
— Жаль мне тебя, не так бы тебе следовало жить... О, если б
я одела тебя по-своему да научила плясать и петь наши песни —
не отвязалась бы ты от знатных поклонников: деньги сыпались бы
градом... Кто знает! Подчас и цыганки одеваются в золото и
горстями рассыпают его.
Маруся не слушала этих соблазнительных слов: внимание ее
было обращено совершенно к другому предмету. На дороге
послышался топот, кровь хлынула к лицу девушки, и в голове мелькнула
радостная мысль: «Фомка увидал меня с цыганкой и говорить со
мной не станет».
Аза не могла не заметить беспокойства Маруси, оглянулась и,
увидев всадника, пожиравшего сироту глазами, отгадала все.
— А, теперь понимаю, — смеясь, произнесла цыганка, — вот
кто тебя здесь держит! Рано, моя милая, слишком рано! Да ты, я
думаю, и любить еще не умеешь? И ты думаешь, что этот молодец
женится на тебе? Довольно взглянуть на него, чтобы пожалеть о
тебе! Вот теперь ездит, а увидит слезу — поминай, как звали.
Мужик тебя не возьмет: и тот ведь захочет красного пояса и
бутылки с розовой лентой на свадьбе... У нас — другое дело: только
мы, цыганки, можем любить кого угодно, мы всегда свободны, не
боимся ни пересудов, ни сплетен, за любовь никто не клеймит нас
презрением.
Аза покачала головой и дожидалась только ответа, но Маруся
упорно молчала, слезы навертывались на ее глазах.
— Что ж, не пойдешь с нами? — спросила Аза.
— Нет, нет! — скороговоркой отвечала сирота. — Чему быть,
того не миновать, от судьбы не убежишь!
— Так пропадай, коли доброго совета не хочешь слушать!
Аза медленно пошла с кладбища, и собачка со звонким и
сердитым лаем далеко проводила незнакомку.
XLII
Фомка, как и все шляхтичи, не успевшие разориться до
последнего, имел высокое мнение о своем происхождении и лучше всего
помнил пословицу об огороде и воеводе.
Первый шаг в отношениях с Марусей он сделал с мыслью
обольстить бедную девушку. Мало-помалу он сблизился с нею,
познакомился и убедился, что не легко достигнуть цели, но это убеждение
составилось в его голове уже слишком поздно, когда возврат был
невозможен: он почувствовал, что не сумеет жить без упрямой
девочки, из глаз которой вдруг заблистало столько райских надежд.
Собственно говоря, эти мысли никогда не приходили в голову
удалому Фомке, он смеялся над тоской и стремлениями сердца, но
в то же время не мог ни рассеять тоски, ни укротить стремлений.
Выедет из дому совсем не в ту сторону, где лежат Стависки, дает
579
крюку, загонит саврасого и непременно проедет мимо Марусиной
избы, а не удастся увидать Маруси, так чуть не плачет и волосы
рвет с досады и тоски.
Таким-то образом Фомка, сам того не замечая, забрел так
далеко, что потом и самому было страшно подумать о возвращении к
прежнему образу жизни и о совершенном разрыве с Марусей.
«Не первый раз мне любить, — думал он, — и никогда еще не
приходилось так жутко... Ишь, дьяволенок какой! Голыш, а туда же
дуется так, что и приступу нет. Ох, цыганка, цыганка! Что-то
недоброе подсунула ты мне с водою! Ну, к чему я пил эту воду? Дурак!..»
Так думал Фомка и ничем не мог пособить своему горю, уже он
решился было подчиниться произволу страсти, как судьба еще раз
подшутила над ним: паныч увидел Марусю с цыганкой и так
осерчал, что дал себе слово и не глядеть более на девушку.
Целый день он был вне себя от гнева, немилосердно хлестал
своего саврасого и наконец излил весь гнев на цыган, по его
распоряжению бродяги принуждены были снять шатер и идти в соседнее село.
Прогнав цыган, Фомка поклялся также выгнать из своей головы
мысль о Марусе и, чтобы легче достигнуть цели, решился
ухаживать за Груней, дочерью сотника. Тут он мог рассчитывать на
полный успех, но, к несчастью, в двадцать четыре часа план этот
рухнул, притом же паныч находил время шажком проехать мимо
мазанки и хоть искоса посмотреть на Марусю. А на другой день он
почувствовал, что связал себя по рукам и по ногам решимостью,
вынужденною обстоятельствами. Нечего было делать, наш паныч к
сотнику. Груня девка здоровая, пригожая, молодая, сотник вдов, в
избе одна вечно ворчавшая служанка, девушка неравнодушна к
панычу, словом, при других обстоятельствах, все шло бы как по
маслу, да вот беда: дочь сотника не выдержала сравнения с
Марусей. И Фомка воротился домой, сказав, что нужно объезжать лес.
Фомка грустил, жаловался на скуку, неотступно
преследовавшую его. Нужно было рассеяться, поделиться с кем-нибудь горем,
тут он вспомнил, что давно уже не видел родителей, и, выхлопотав
позволение у своего принципала, он отправился к ним.
Посад шляхтичей, в котором жили Хоинские, находился на
самой границе между землями Стависок и Рудни. Он состоял из
десятка хат, разбросанных среди леса, на гористой поляне, которая
с каждым годом все более и более расширялась. Беленькие
опрятные домики этого посада были залиты зеленью фруктовых садов и
пашен. С краю, на возвышении, стояла изба зажиточнейшего в
посаде хозяина — Хоинского, который имел до двадцати рабочих
лошадей, много рогатого скота, свиней, овец, торговал волами да
свиньями и прослыл Крезом между своими. Новенький, довольно
высокий домик, с трубой и крыльцом о двух столбах, окруженный
множеством пристроек, приветливо улыбался проезжим и ясно
говорил о смышлености и деятельности владельца.
Фомка, единственный сын богатого шляхтича, был, что
называется, матушкин сынок, батюшка хоть и любил его, но не позволял
580
сидеть без дела да бить баклуши, старик хлопотал о нем и
намеревался со временем пристроить к месту в губернском городе, а пока
выхлопотал место лесничего. Сынок жил недалеко и часто виделся
с родителями, а если не приезжал в определенное время, то мать
немедленно отправлялась навестить любимое детище, узнать, что с
ним делается. Итак, Фомка поехал к родителям. Он явился туда
именно в то время, когда отец готов был сесть в телегу и ехать
куда-то на ярмарку. Но, несмотря на хлопоты и сборы, заботливый
родительский взгляд заметил в нем большую перемену. Отец,
однако ж, промолчал, но мать не удержалась, чтоб не спросить сына,
не болен ли он, отчего так бледен?
— Да так, — сказал лесничий, — что-то тяжело на сердце.
— Ну, ну, — отозвался отец, подслушавший и вопрос, и
ответ, — не дивно, что побледнел, за девками бегает, потому и
бледен. Эх, родимый, выбей дурь из головы: «добра тая бредня... алэ
не изгодня...»
Надо заметить, что Фомка не только уважал, но и боялся отца.
— Мне некогда, тятенька, подобными глупостями
заниматься, — заговорил лесничий, заметно смущенный, — и без того
трудно стеречь лес, каждый день приходится отнимать топоры... Пан не
шутит, по дорогам сам спрашивает, есть ли у мужиков квитанция,
нет времени перевести духу.
— И хорошо, спасибо пану, что работать заставляет, спасибо.
— Трудись, голубчик, только и себя береги, не работай через
силу, — прибавила мать.
— Полно, баба, — прервал старик, — труд не повредит
здоровью, если только Фомка не врет, так беды тут нет: наестся,
выспится и здоров будет.
Мать посмотрела, вздохнула и замолчала. Когда старик собрался
на ярмарку, мать дала волю своим нежным чувствам, накормила
сына, приласкала, и мало-помалу завязалась у них беседа.
Впрочем, надо сказать, что Фомка всегда платил матери за ласку
откровенностью.
— Вот, матушка, недоброе что-то ко мне привязалось, — начал
он, потупив глаза в землю.
— Ну, уж, верно, снова какая-нибудь проклятая девчонка
влезла в голову. Говори же, говори скорее, — торопливо произнесла
мать.
— Ох, влезла, влезла, да так далеко, что выбить нет сил, —
отвечал Фомка.
— Что ж такое? — спросила мать.
Фомка не заставил повторять вопроса, он начал рассказ о своих
последних похождениях, а мать слушала его, стараясь не проронить
ни слова.
— Гм... гм... — сказала она, спустя несколько времени, —
отделайся от нее как-нибудь... Цыганка, черт ее знает, может быть,
и точно подсунула зелья. Об отце и матери ее такие истории
рассказывали, наслушалась я, так что волосы и теперь дыбом стано-
581
вятся. Цыган повесился. Все дрянь такая... и нужно тебе было
совать туда нос?
— Что же делать, такая пригожая и скромная, такая умница.
— Э, плевать на нее! Откуда ей набраться ума и скромности?..
Дурачит народ и только. Смотри, Фомка, будь осторожнее, не то,
Бог весть, что может статься! И не гляди на девку. Много у нас
шляхтянок: выбирай, всякая с радостью пойдет за тебя... лучше
жениться, чем дурачиться и убиваться так-то.
Долго еще мать говорила на эту тему, сын молча слушал, но
легко можно было заметить, что увещания не трогали его сердца,
напрасно мать истощала свое красноречие, сын молчал и уехал, не
дав никакого решительного ответа. Тут только нежная
родительница поняла, как опасно положение Фомки, и слезы покатились
ручьями. Задумавшись над будущностью сына, она и не заметила, как
наступил вечер и в избе потемнело. Бог знает, как долго бы она
просидела, если б не отворилась дверь и сиплый голос не произнес
приветствие:
— Добрый вечер, сударыня.
Хозяйка оборотила голову, встрепенулась и спросила:
— Кто там?
— Эх, неужто меня не узнаешь, матушка? — произнесла,
улыбаясь, Солодуха. — Ратаева я старуха, из Стависок. Была у шлях-
тянки Мартыновой... ей Бог сына дал... а вот и к твоей милости
пришли с «варом».
Шляхтянка вскочила, кликнула слугу и велела зажечь лучину.
Приняв подарок и приказав взамен него подать «крупнику», то есть
водки, приправленной медом и пряными кореньями, шляхтянка
усадила гостью за стол и сама подсела к ней. Она обрадовалась
приходу Солодухи: зная отношения бабы к Маше, хозяйка
надеялась разведать всю подноготную. Чтобы развязать язык
знахарке, она заставила гостью выпить четыре или пять стаканчиков и
достигла наконец цели.
— Вот, — начала она, вздыхая, — беда! Фомка у вас в Стави-
сках. Парень молодой, а у вас все такие гулливые, срамные девки,
изведут молодца.
— Эх, матушка! Коли на то пойдет, чтобы испортился человек,
ничто не поможет... Ну, да я не так дурно думаю о твоем сыне, и
девки наши тоже не срамницы какие, теперь уж совсем не то, что
было тогда, как пан был молод...
— Ну, и теперь найдется такая, что как раз обойдет парня... а
может быть, и нашлась уже? — с любопытством спросила шляхтянка.
— Не знаю, не знаю, — отвечала баба, улыбаясь. — Вестимо
дело, улыбнется одной, другой, и все тут: на то он молод...
— Да, там, у вас, — с нетерпением произнесла чадолюбивая
мать, — есть какая-то цыганка, все говорят, будто бы уж очень
пригожая...
Язык Солодухи после радушного угощения приобрел
удивительную гибкость.
582
— Как вижу, ты, сударыня, говоришь, о Марусе, — прервала
Солодуха, быстро поднявшись с места, — вот удалась девка! Дай
нам, Господи, всем добрым людям таких детей, другой такой не
сыщешь, матушка, даром что цыганка. А ты, матушка, разве
ничего не слышала о ней?
— Ничего.
Солодуха только того и ждала. Красноречивый рассказ о жизни,
трудах, красоте, добродетели, твердости цыганки рекою лился из
безобразных уст старухи. Шляхтянка по временам вздрагивала,
наморщенный лоб ее покрылся крупными каплями пота, сердцем ее
овладело беспокойство, она заломила руки и, не в силах будучи
долее скрывать тайну, сказала:
— Нечего таиться. Мой Фомка без ума от нее. Он был тут
сейчас... Сам повинился предо мной... Что мне делать, Солодуха?
— Не знаю.
— О женитьбе на цыганке, нищей, да еще крепостной вашего
пана тут и речи не может быть, — горделиво прибавила
шляхтянка, — а парню будто кто чего недоброго, какого-то зелья подсунул.
— Девушка скромная, дурачить его не станет, — перебила
Солодуха. — Фомка скоро ее забудет.
— А если тут колдовство?
— Какое колдовство! — отвечала баба, пожимая плечами в
знак удивления. — Черные глаза, румяное личико — вот тебе и
все колдовство...
— Э, а Фомка чуть с ума не сошел! Ему ведь этак не впервой
приходится...
Бутылка была уже пуста, а потому баба собиралась уйти,
обеспокоенная хозяйка открыла шкаф, вынула монету и, сунув ее
старухе, просила принять этот незначительный подарок.
— Послушай, родимая, — произнесла она тихо, — помоги мне,
посматривай за сыном, я тебя в обиде по оставлю...
— Что ж я могу сделать? — отвечала Солодуха, пятясь к
дверям. — Будьте спокойны, сударыня, а я схожу к Марусе, что
можно — сделаю. Бог милостив, беды не попустит...
Сказав это, баба поспешила уйти, чтобы спьяна не разболтать
лишнего. Выйдя за ворота, баба с торжествующим видом прибавила
шагу и замахала рукой.
«Вот оно что! — проворчала она. — Я думала, Фомка хочет
только одурачить девушку и счастья пробует, а он не на шутку
врезался! Ну, славно! Может быть, Господь пошлет счастье».
Довольная таким предположением, Солодуха пошла к Мартыно-
вой. Здесь ей нужно было просидеть, по крайней мере, дня два, но
участь Маруси так беспокоила ее, что на другой же день, не
дождавшись телеги, она пешком поплелась в Стависки.
Приближаясь к кладбищу, Солодуха начала всматриваться, нет
ли там Маруси, но несмотря на то, что день был ясный, никого не
заметила. Вдали поднялась туча пыли, и через минуту промчался
Фомка на своем саврасом.
583
«Летай, летай, — подумала баба, — поймаем соколика, но куда
девалась она, моя голубка? Где же Маруся?»
Перейдя дорогу, она приблизилась к дверям мазанки, на шум ее
шагов откликнулась собака. Дверь была заперта, старуха
постучалась, и через минуту на пороге явилась Маруся. Солодуха
подозрительным и вместе проницательным взглядом окинула спокойную и
печальную девушку.
— Отчего ты в избе в такую пору?
— Да так, — отвечала Маруся, — не хотела, жарко стало на
солнце...
— Вздор мелешь! Говори правду!
— Да этот паныч все тут таскается, — шепнула девушка,
покраснев, — пристает так, что и отбою нет! Я спряталась от него.
Солодуха мигнула глазом и улыбнулась.
— Цыганка опять приходила, чудеса такие рассказывает...
Боюсь выйти на кладбище.
— И хорошо делаешь, — отвечала Солодуха, садясь на
завалину. — Вот я бежала из Рудни, чтобы посмотреть, что ты делаешь.
Парню и кончика носа не показывай! Уж я знаю, что говорю, ты
слушай!.. Я знаю...
— А что же ты знаешь, бабушка? — перебила Маруся.
— Да он до смерти полюбил тебя, — на ухо шепнула баба. —
Будь только умна, женится, непременно женится.
— Он! Ой, нет!.. — возразила Маруся, покраснев до ушей. —
Ты шутишь, бабушка.
— Нашла чем шутить!.. Я тебе толком говорю, будь умна и
носа ему не показывай, поймаешь соколика, твой будет... Ты
глупенькая, а я пожила, слава Богу, на свете: знаю, коли поводишь
мужчину за нос, так сильней полюбит.
— Я не понимаю, что ты говоришь, бабушка...
— То-то же... не понимаешь, не пора еще! Слушай, что
говорю... увидишь, будет хорошо: пойдешь за шляхтича на зло всем
чертям, дядьям-то... Порадуешь меня, старуху... Эх-ма! Тогда-то
Солодуха, взявшись под бока, скажет всему селу: «А что? А что?
Вот за кого вышла моя цыганочка, не хотели глядеть на нее, а
теперь станете кланяться, а кому спасибо? Солодухе!»
И баба гордо уперлась в бока, выпрямившись, будто желая
сказать: «А что, каково?» и стала перед Марусей, девушка скорее была
смущена, чем обрадована таким известием и обратилась к собаке,
которая, не узнав Солодухи, заливалась лаем.
— Ну, и что ж мне прикажешь делать? — сказала девушка,
помолчав немного. — Я ровно ничего не понимаю.
— Вот что делать... сидеть в хате и только! Яблоко само в рот
влетит, увидишь!
Сказав это, старуха опять присела и, отдохнув несколько
минут, начала такое объяснение:
— Я уж вижу, паныч не на шутку вляпался, мать воет, стонет,
зашла я к ней, а она меня и ну упрашивать, расскажи, дескать, что
584
за цыганка такая обворожила сына... Я и порассказала, что надо...
Теперь все готово — подуешь, загорится! В воскресенье оденься
получше, ступай в церковь, а как встретит тебя молодец-то, слово
какое скажет, смотри, не отвечай, не гляди даже... Фомка увидит,
что ему остается жениться — и женится, беспременно женится, уж
я знаю, на то у меня голова сидит на плечах... Ни слова: шуму да
крику будет много, да что ж? Отец с матерью покричат, покричат,
а после и согласятся. А парень, нечего сказать, пригож, хорош,
хата сущий, рай, а денег, что хоть шапкой загребай. Тогда ты,
пожалуй, забудешь Солодуху, — прибавила баба, пригорюнившись.
Слезы брызнули из глаз девушки, баба от удивления чуть не
подавилась последними словами.
— Что с тобой? Чего ты? — крикнула она.
— Э, бабушка! Хоть бы и случилось это, так не большое для
меня счастье. Мне меж шляхтой житья не было бы. Отец и мать
Фомки не согласились бы признать меня своей дочерью. Слова
доброго ни от кого не услышала бы,
— Что ты городишь? — возразила баба. — Старикам не век
вековать!
— Их смерти выжидать я не хочу.
— Что ж ты думаешь?
— Думаю, что мне ни Фомки, ни его счастья не надо.
Баба остолбенела от удивления и перекрестилась.
— Мне и здесь хорошо, хлеб, вода есть, больше ничего мне не
нужно. Я привыкла к своей избенке и век в ней проживу... Выйди
я замуж, так после глаза выколют, все скажут: цыганка, отец,
скажут, повесился... Нет, здесь мне лучше.
Солодуха долго стояла молча, разинув рот от удивления.
Казалось, она употребляла все усилия, чтобы понять девушку, и не
понимала ни слова.
— Вот-те и разум, — захрипела она наконец, — вот-те и доля!
Счастье ей в рот лезет, а она бежит от него. Тьфу!.. Подумаешь,
чего подчас захочется человеку!.. Я и слушать ничего не хочу, что
знаю, то знаю, а что говорю, то и будет...
Говоря это, она вскочила с места и ушла в полной уверенности,
что Маруся бредит.
Маруся вошла в избу и села на скамье: глаза ее не высыхали
от слез, грудь колебалась от беспокойства. Что тут делать? Как
согласить столько противоположных чувств? Заметив печаль на
лице хозяйки, собачка тихо подошла к ней и начала лизать ее
руки.
XLIII
Между тем Фомка, несмотря на клятвы и решимость не глядеть
на Марусю, с каждым днем все более и более поддавался своей
страсти и наконец так свыкся с нею, что если б она простыла,
585
почел бы себя несчастным. Он преследовал бедную Марусю своей
любовью.
Мы одарены особенно способностью видеть дурные стороны в
своих братьях, эта вековая истина подтверждалась в настоящем
случае: скоро все село заговорило о волокитстве лесничего, а пан
Адам каждый день ловил крестьян, без квитанций таскавших дрова
в лесу. Фомка забыл о своей обязанности: несколько раз
выслушивал от пана строжайшие выговоры, упреки и угрозы, но дело от
того не выигрывало. Напрасно разгневанный владелец Стависок дал
слово отставить Фомку от должности, если поймает еще раз кого-
нибудь в лесу без квитанций, на другой же день пойманы были
крестьяне соседнего селения, обдиравшие без всякого позволения
кору для кожевенного завода. Пан Адам тотчас же исполнил
обещание. Потеря места не слишком опечалила Фомку, он только
затруднялся тем, как объяснить это печальное событие. Впрочем,
до времени счел он нужным ничего не говорить родителям и, чтоб
удобней волочиться за Мару сей, поселился у сотника.
Любовь юноши теперь уже глубоко укрепилась и выросла до
громадных размеров, а в первые минуты это была игра
воображения, инстинктивное влечение к хорошенькому личику. Фомка
хотел провести с девушкой несколько приятных минут и бросить ее,
на деле вышло иначе: захотелось ему жениться во что бы то ни
стало. Знал он, как не по сердцу придется родителям эта женитьба,
видел их отчаяние, слышал упорный отказ, но воображение
развертывало перед глазами прекрасную картину жизни в скромном
уголке, наедине с любимым существом, вдали от шума людской
суеты—и страсть пуще прежнего клокотала в груди.
Правда, находили иногда на него минуты прозаического
благоразумия и стоицизма, и он смеялся над собой, над своей любовью
к цыганке, над глупостью и нерасчетливостью, над увлечением, но
эти минуты были коротки: воображение направляло мысли и
расчеты в другую, совсем противоположную сторону. Фомка как-то от
ставичан узнал, что Маруся находится под опекой Ратаев, и тотчас
же отправился к ним.
Солодуха этого только и ждала. Завидев издали паныча, она
толкнула старика за печь, чтобы гость не стеснялся его
присутствием и был откровенен. Дед осерчал было, но баба шепнула, что
дело идет о сироте, и зажала ему рот, старина спрятался и
захрапел, насторожив уши. Старуха, как ни в чем не бывало, начала
суетиться около печи и горшков, даже не заметила, как вошел
Фомка.
— Здравствуй, матушка, — сказал шляхтич, немного смутясь.
— А, это паныч! Какими судьбами? — с удивлением отвечала
старуха. — Уж не заперты ли ворота, вот сию минуту отворю.
— Нет, нет, не надо! — садясь на скамью, произнес Фомка. —
Я пришел к тебе посоветоваться.
— Господи, уж не шутите ли вы? Э, да так и быть! Говорите,
что вам нужно, только наперед скажу, —- лукаво прибавила стару-
586
ха, — любистику у меня не найдете... Ну, батюшка, извините,
проговорилась, на что вам это зелье? И без него вам стоит мигнуть
и — девка ваша.
— Что много говорить? — вставая, сказал Фомка. — Скажи-
ка лучше, матушка, родня ли тебе та девушка, что живет за
селом?
— Не то, что родня, а так, все равно, что родня... Вот видите,
мать ее перед самой смертью упрашивала меня присматривать за
сиротой, и только, а больше ничего!.. А вам на что это знать?
— На что? — произнес парень, глубоко вздохнув. — Таиться
нечего: откровенно тебе скажу, что я с ума схожу от нее.
Старуха выразила удивление, всплеснула руками, наморщила
брови, зачмокала и подсела поближе к нему.
— К чему это? — сказала она, подпирая дряблое лицо сухой,
сморщенной рукою. — Вы думаете, обмануть сироту так же легко,
как поднять гриб в лесу? Ну, нет... вы не знаете Маруси.
— Ох, знаю, знаю! Неприступная такая, что Боже упаси!
— Ну, так в чем же дело?.. Бросьте ее. Из этого ничего не
выйдет: одурачить вы ее не одурачите, а жениться панычу на
сироте-цыганке тоже не приходится.
— Зачем мне и жить без нее? Уж лучше смерть!
— И, полно! Вам так только думается... Господи, разве она
одна! Вам нетрудно найти другую. С этой связываться нечего,
хитра — каким-нибудь подарком не заманишь, ничего не сделаешь,
паныч, пока не поведешь в церковь.
— Ну, так я женюсь! — смело и бойко произнес парень. — Что
будет, то будет, а я-таки женюсь!
— Э, что вы? Куда ж вам жениться на цыганке? Будто не
знаете своих? Батюшка да матушка прогнали бы вас, и в дом не
пустили бы, и сыном не признали бы...
Фомка повесил голову, а Солодуха продолжала:
— Вот только кровь даром портите. Девка неприступна... ну,
брось! А девка-то в самом деле красотка, жалко кинуть, —
продолжала старуха, раздувая огонь, и без того пожиравший отставного
лесничего, — такой не то что в селе, а в целом свете не сыскать.
Лесничий глубоко вздохнул.
— А тут такая беда, — горько произнес он, — ни подойти, ни
поговорить, наглядеться даже вдоволь нельзя.
— То-то же, она такая опасливая и скромная у меня: чуть
только услышит топот или шум какой на дороге, тотчас и спрячется
в избу...
— Неужто ты, матушка, ничего не можешь сделать? Я ведь
ничего особенного не хочу: поглядеть бы мне да поговорить и
только! Сделай мне такую милость... Вот кладу рубль на стол, пособи
только!
Старуха с ужасом отскочила от паныча.
— Что? Что ты? Одурел, что ли? Хочешь, чтоб я из-за рубля
погубила сироту? Хоть и бедна я, да в Бога верую!
587
— Да послушай, матушка, — умоляющим тоном произнес
Фомка, — дурного я ничего не требую и не хочу, вот только как
будешь там в избе, дай мне знать и впусти в дверь, позволь на
своих глазах посидеть да поговорить с нею.
— Нет, ни за что!
— Ради Бога, сделай милость.
— А как твои родители узнают?
— Не узнают, ты только сделай то, что я прошу, а там что
будет, то будет. Мне хоть умирать, не могу жить без нее.
Все устраивалось по желанию Солодухи, но она прикинулась
стесненной, озабоченной, и только начмокавшись вдоволь, шепнула
Фомке на ухо что-то, отчего у него засверкали глаза, довольный
результатом визита, он выскочил за дверь и исчез за избами.
А тут из-за печи высунулся слепец, подкрался к столу и ну
искать целкового, но так как старуха давно успела припрятать
деньги, то дед не нашел ничего.
Поднялась буря. Солодуха утверждала, что не приняла подарка,
а Ратай отчаянно размахивал палкой, к счастью, на столе явилась
косушка и усмирила буйство почтенной четы.
Как только начало смеркаться, старуха отправилась к Марусе.
Девушка, окруженная стадом домашних птиц, сидела на
завалине. Завидев ее, Солодуха остановилась, чтобы приглядеться к
картине, открывшейся перед глазами.
В самом деле, тут было на что посмотреть. Прекрасная девушка
в белой рубашке, в красном фартуке щедрой рукой сыпала во все
стороны зерна, а голодные питомцы ее на лету хватали пищу.
Серые и белые гуси, пестрые голуби, хохлатые куры, собака и
кошка окружили хозяйку, даже более смелые воробьи по временам
врывались в чужое стадо и, схватив одно-другое зерно, прятались
под крышу!
Завистливая собака, желая узнать, над чем там хлопочут
пернатые, тоже пробралась в толпу, понюхала зерна и с таким видом
отошла в сторону, как будто хотела сказать: «Фи, какую гадость
едят эти твари!» Маруся смеялась над причудами своего любимца,
повторявшимися почти каждый вечер.
При появлении Солодухи, она вскочила с места, и собака
залаяла, и птицы, схватив что попало, с шумом и толкотней
рассыпались в разные стороны, место их заняли воробьи.
Последние лучи заходящего солнца освещали эту простую
деревенскую картину. Быстро приблизилась Солодуха и, взяв девушку
за руку, вошла в избу.
— Послушай, — сказала она с таинственной важностью, — не
будь глупа. Фомка без ума от тебя, значит, непременно женится на
тебе. Сейчас он тут будет, пусти его в хату — пусть поговорит
немного... при мне ведь не съест тебя.
Маруся зарделась, как пион.
— Ах, нет, я не хочу! Что скажут на селе? — отчаянно
закричала она.
588
— Да что они могут сказать, коли я тут! — сердито сказала
баба. — Я тебе зла не желаю, слушай только меня, все уладится.
Ну, тише, тише!
В это время послышался знакомый топот. Маша, растерявшись,
бросилась было к двери, но старуха усадила ее на скамью, а Фомка,
распахнув дверь, очутился в мазанке. Затем последовала сцена
самого романтического характера. Фомка прерывающимся голосом,
как мог, старался объясниться в любви, говорил, что всем готов
пожертвовать для девушки, что жить без нее не может, что
женится на ней непременно.
Маша краснела, закрывала лицо фартуком и наконец
собравшись с духом, сказала:
— Что ты сказал, Фомка? Ты мне не ровня. Забываешь ты отца
и мать свою, они богаты, а я бедная сирота... Нет, пожалей себя и
меня. В твоем доме я буду лишняя. Родители еще, пожалуй,
проклянут нас, а знаешь, как тяжко жить проклятому. Моя мать, дай
Бог ей царствия небесного, была добрая, работящая женщина, а
проклял ее дедушка, и житья ей не было...
— Так ты не любишь меня? — вдруг спросил юноша. Девушка
поглядела на него со стыдливой улыбкой.
— Не любить тебя не за что. Ты первый заговорил со мной, ты
не бегал от меня, как другие. Если б не твой шляхетский род,
я... — Она не кончила.
Фомка схватил ее руку и с чувством прижал к губам. Старуха
вырвала руку Маруси и заставила его успокоиться.
— Брось, — сказала она, — полно! Вот садись да говори
толком.
Заметив, что старуха собирается уйти, Маруся загородила ей
дорогу.
— Ради Бога, останься, бабушка! — крикнула она. — Пожалей
меня! Я ни за что не хочу остаться здесь одна.
— Садись, матушка, — произнес Фомка, — и позволь мне
поглядеть на нее хоть издали.
Маша оперлась на руку и залилась слезами, сердце Фомки
сжалось, он попятился к дверям и стал у порога, словно
вкопанный.
— Эх, дети, дети, — произнесла Солод уха, — глупенькие вы!
Вместо того, чтобы поговорить толком, как следует, смотрят друг
на друга, словно петухи!.. Ну, что стал? Маша тебе по сердцу, ты
ей не противен, хочешь жениться, чего ж мямлишь!.. Пляшите,
радуйтесь.
— Не веселье мне на уме, — отвечала Маша, — мне что-то
страшно, бабушка!
— Да не бойся, Марусенька, — отозвался Фомка, —
приказывай, что хочешь, все сделаю, не гони меня только.
— Э, полно, что говоришь? Вот узнают родители и вышлют
тебя куда-нибудь далеко, а на селе срамить меня станут, и без
вины виновата буду...
589
Трудно было успокоить сиротку, напрасно Фомка и Солодуха
говорили, увещевали ее: разговор не клеился, а ночь приближалась.
Посидев еще несколько минут, Солодуха сделала знак Фомке, и тот
со вздохом вышел вон. За ним последовала старуха. Едва только
она переступила порог, как мимо мазанки проехал Мартын,
шляхтич из рудинского посада. Фомка, занятый Марусей, ничего не
заметил, но баба тот же час сообразила, что от этой встречи дело
ее может принять не совсем хороший оборот, и, схватившись за
волосы, побежала в село.
С Мартыном она была коротко знакома, еще недавно ухаживала
за его больной женою, теперь хотела знахарка догнать мужа своей
пациентки и заставить его молчать, но это оказалось невозможным.
Мартын исчез в туче пыли, а Солодуха мерным шагом,
опираясь на палку, поплелась в корчму.
Знала она, что Мартын краснобай, каких мало на свете, знала
также, что корчмы ему не миновать и рассчитывала там
переговорить с шляхтичем, — но ошиблась в расчете. Пока она сошла
с горы, пока перешла плотину, пока прибрела к корчме, Мартын
успел уже осушить чарку, наговориться вдоволь и ускакать в
Рудню.
Раздосадованная баба вошла в корчму с целью разведать, что
говорил шляхтич. Шинкарь Шумко, стоя среди корчмы, шептался
с крестьянами: они все так были заняты, что никто не заметил
знахарки.
— Так-то, — говорил шинкарь, вынув из кармана тавлинку и
поднося ее по очереди своим собеседникам, — он тут гоняется за
девками, а батьки (родители) думают, что службу справляет.
Поглядели бы вы, какую рожу скорчил Мартын, как я сказал, что
теперь лесничим у нас не Фомка, а Павел!.. А к тому еще вышла
такая оказия. Вчера старик Хоинский хвастал, что сыну дал такое
место только для того, чтоб к службе привыкал, а там, говорит, в
губернию отправит. Вот оно что!
— А подавиться бы вам, проклятые сплетники! — крикнула
остановившаяся за плечами Шумки баба. — Кто просил вас
болтать всякий вздор Мартыну.
— Тьфу! Пропади ты, ведьма! — крикнул испуганный
шинкарь. — Ишь как напугала!
— Болтун, болтун! — кричала Солодуха, задыхаясь от
злобы. — Кто тебя просил разбалтывать, сплетник? Пропади,
окаянный.
— Да меня никто не просил молчать, Мартын спросил: что,
говорит, ваш лесничий на кладбище вербы сторожит, что ли? Ну,
я ему и сказал всю правду, не лгать же мне было.
— Эх ты, сплетник, сплетник! — гневно кричала Солодуха,
размахивая руками. — Ну, скорее давай водки! Чтоб тебе
подавиться, проклятому!
Шумко пошел за штофом, компания замолчала, и Солодуха,
опорожнив две рюмки, потащилась домой.
590
Мартын, возвращаясь домой, по праву соседства не преминул
заехать к Хоинским, у него так и чесался язык сообщить
диковинную новость своему приятелю.
Старик с трубкой в руках сидел на завалинке и не без
удовольствия посматривал на свое возвращавшееся с поля стадо.
— Добрый вечер, кум! — сказал Мартын, воткнув в телегу
кнутовище.
— А, здорово, пан Мартын! Что слышно в местечке? Что,
продал рожь? А цена какова?
— Что цена?.. Низкая, больно низкая, да еще эти поганые
скупщики хотят, чтобы мерить мужицкой десятигарнцевой мерой...
Я назад везу рожь.
Старик Хоинский улыбнулся.
— А я давал христианскую цену, так мне не захотел продать.
Вот и пропал день даром, да еще коня измучил...
— Даром или нет, это для тебя еще дело темное, — лукаво
улыбаясь, отвечал Мартын. — Кум, вот что: дай мне шесть злотых
за куль, а я в придачу к товару такую тебе новость скажу, что
выше избы подскочишь.
— Пять с половиной и ни полушки больше. Ба, какая новость?
А, плут! Вот как он торгует! Новости выдумывает!
— Не хочешь покупать, твоя воля... Ползлотого жалеешь
теперь, а пройдет пора — дашь вдесятеро больше, да будет поздно. —
С этими словами Мартын подошел к телеге.
Старика словно кто-нибудь кольнул, и энергическим жестом он
остановил соседа:
— Послушай, кум, скажи по правде, ты не надуваешь?
— Сохрани Господи! Вот все бы сказал, да что ж, коли ты
жалеешь ползлотого! Пусть будет то, что Бог дает, а я лучше
промолчу.
— А рожь-то у тебя, небось, мокрая, только что собранная? —
спросил старик вкрадчиво.
— Какая мокрая? Прошлогодняя, соседушко, уж так сушилась!
Боялся, чтобы не пересохла.
— А весовая?
— Тебе не первый раз покупать — и без меня знаешь...
— Э, да в ней всякой дряни наполовину.
— Ну, так не покупай, — сказал Мартын, снова подходя к
телеге, — тебя никто не неволит.
— Ну, не сердись, кум: какой горячий! Думаешь, что я
барышник какой... Вот пересыпь рожь, я деньги отдам, да скажи, что
такое привез?
— Вот что... — оглядевшись, сказал Мартын. — Как ты
думаешь, кум, что твой сынок поделывает в Стависках?
— А что ж ему делать? — произнес старик, отступив назад с
видимым неудовольствием. — Ведь знаешь, что служит там.
— Так? А знаешь ли, что его отставили от должности?
— Неправда!
591
— Правда, кум, ей-Богу, правда.
— Я третьего дня сам его спрашивал и он говорил...
— Врал, врал, не служит, выгнали голубчика, шатается,
бедняжка...
— Фомку выгнали! Что ж это значит? Говори же, кум, да
тише, чтобы Агафья не слыхала, говори... Ну, что он сделал?
— Да ничего особенного, обыкновенная вышла история, —
сказал Мартын, наклоняясь к уху Хоинского. — Врезался в какую-то
девчонку, цыганку, или не знаю уж в какого черта... совсем
растерялся малый, не стал справлять службы, пан осерчал и выгнал
молодца. Вот и все тут... Да еще, слышно, у сотника квартиру
нанял, чтобы каждый вечер ходить к девке, а тебя, старика, за нос
водить. Я сам видел, как молодец выходил из мазанки, где цыганка
живет.
Старик схватился за голову.
— Наказание Господне! — простонал он. — Цыганка! Что это
за дьявол?
— Да, именно дьявол, а не девка, — сказал Мартын. — В Ста-
висках об ней только и говорят, к тому ж горда и плутовата больно,
и далеко заведет она твоего сынка. Она сирота, как есть, круглая,
ни отца, ни матери! Сохрани Господи, беда какая случится, тогда
Фомка не отвяжется. Говорят даже, что она знает...
Набавленный ползлотый развязал язык словоохотливому
шляхтичу, догадкам его не было конца, но Хоинский больше ничего не
слышал — так сильно и неожиданно поразило его известие!
Опершись на ворота, он стоял как вкопанный. Голос жены разбудил
глубоко огорченного отца.
— Пересыпь же рожь, Мартын, — сказал Адам, — да гляди, не
проболтайся перед женой, а то съест меня, уж и так чуть глаз не
выцарапала за то, что приискал сыну место лесничего.
— Ну, а шесть злотых дашь?
— Еще и рюмку водки.
Два соседа вошли в избу.
Зоркий глаз Агафьи при первом взгляде на мужа заметил в нем
перемену, несмотря на то, что Хоинский старался подавить в себе
горькое чувство.
— Что с тобой, Адам? — спросила Агафья.
— Ничего... сивка что-то захворала.
Это была любимая кобыла Хоинского, произведшая на свет уже
знакомого читателю саврасого скакуна. Агафья поверила мужу, и
Мартын, выпив рюмки две водки, отправился домой, совершенно
довольный вечером.
На другой день, обманув еще раз жену, Хоинский сел на коня
и поскакал в Стависки. Много выстрадал бедный конь от гнева и
нетерпения своего седока, который сжимал кулаки, ворчал, ругался
на все стороны и немилосердно хлестал лошадь.
Не доезжая до села, шляхтич остановился, подумал и круто
поворотил к мазанке.
592
По рассказам, дошедшим до него, он составил о Марусе
невыгодное понятие и собрался излить на нее весь запас желчи,
скопившейся в течение ночи.
Было утро. Маша, по обыкновению, сидела на могиле матери и
работала. Услышав топот коня, она сначала подумала, что едет
Фомка, но вместо Фомки явился перед нею старик. Маруся
испугалась.
Старик и не взглянул даже на кладбище, соскочив с коня, он
прямо бросился к дверям. Маша встала и пошла к кладбищенским
воротам, предшествуемая собачкой, не покидавшей ее ни в каких
обстоятельствах жизни.
— Что вам угодно? — спросила девушка.
Старик измерил ее взглядом.
— Ты живешь здесь? — спросил он гневно.
Настала минута молчания. Старик с кислой гримасой посмотрел
на кладбище и позвал ее к себе. Та повиновалась.
— Ты живешь в этой мазанке? — повторил Адам.
— Я. А вам что?
— Мне что? — сердито вскрикнул шляхтич. — Мне что?
Бесстыдница! Нарочно приехал сказать тебе, что если еще раз
впустишь в свою лачугу моего сына — Фомку, так не видать тебе
более ни Ставксок, ни мазанки, ни кладбища... понимаешь!..
Слезы ручьем полились из глаз девушки, пораженной
запальчивостью старика, старик наполовину был обезоружен.
— Черт возьми, — произнес он, несколько спокойнее, — чего
хнычешь? Слезы тут не помогут.
— Я ни в чем но виновата. Я не принимала его, не говорила с
ним... Вчера первый раз был в моей хате и то при людях...
Старик все пристальнее и пристальнее всматривался в кроткое
лицо сироты и, Бог знает почему, смягчился.
— Приказываю тебе, понимаешь, приказываю выбить из
головы эту дурь... На тебе он не женится.
Шляхтич силился поддерживать принятый тон, но к крайнему
удивлению замечал, что притворялся неудачно.
— И тебе нехорошо, — сказал он тоном наставника, — из-за
какого-нибудь сорванца наживешь себе дурную славу. Он обещает
тебе черт знает что, а дать ничего не даст... погубит только... Ты
недурна, можешь выйти замуж... а он шляхтич... на какой-нибудь
девке не позволю ему жениться.
— Вы бы сказали это своему сыну, да запретили бы ему ходить
сюда.
— Не держать же его на привязи? Хоть привязал бы — не
усидит дома, молод... А тебе что? Пошла бы к кому-нибудь в
услужение.
— Я?.. В услужение? Кто меня возьмет?.. И к чему мне это: у
меня есть своя хата, хлеб зарабатываю своими руками, мне и так
хорошо.
— Кто ж тебе помогает?
593
— Да никто.
— Что ж, разве у тебя никого нет?
— Я сирота, живу одна!
— Как одна! Вот оно что! — проворчал старик. — Ах, он
окаянный! Ишь, куда затесался! Вот я его! А ты не смей и носа
показывать ему.
Маша закрыла глаза и ушла в избу, шляхтич остался на дороге,
а собака, обойдя вокруг незнакомца, последовала за хозяйкой и,
став на пороге, принялась лаять.
Старик задумался.
— Знает озорник, где раки зимуют, — подумал шляхтич. —
Девушка — просто яблочко наливное! Сирота только... Жаль ее!
Ведь сгубит бедную этот дьявол. Эй! — крикнул старик, подумав
минуту. — Позови-ка собаку, еще слово нужно сказать!
Не знаю, слышала ли Маруся это восклицание, но собака
оставила свою позицию. Хоинский вошел в избу и онемел от
удивления, увидев порядок, царствовавший в мазанке. Вероятно,
в голове его промелькнуло представление о всех усилиях,
пожертвованиях, при помощи которых дитя приобретало маленькое
состояние и пользовалось им.
«Однако ж, девчонка неглупа, — подумал он, — в каком ладу
у нее все... Бог знает, может быть, и грехом живет, да все-таки
умница».
Опомнившись, старик начал совершенно другим тоном.
— Послушай... я зла тебе не желаю, но ты сама можешь
понять, что я не на то воспитывал сына, чтобы женить его на
цыганке: берегись! Я не хочу такого сраму!
Старик говорил почти умоляющим голосом.
— Видит Бог, я невинна, — произнесла Маруся с чувством. —
Я все сделаю, что вы приказываете, только не браните меня,
запретите ему...
Слезы и эти слова, полные неподдельного чувства, проникли в
сердце шляхтича, теперь он думал уже не о том, чтобы наговорить
побольше дерзостей, но о том, чтоб убраться скорее, он чувствовал,
как тяжко сироте выслушивать несправедливые обвинения, и в
душе упрекал себя за горячность.
«Чем она, в самом деле, виновата? — подумал он. — Вот этому
шалопаю стоило бы отсчитать палок со сто. Молод еще, правда,
кровь не вода, цыганка — загляденье... Черт ее принес сюда. Если
б знал, нашел бы для него другое место... Вот, коли б не Мартын
да не рожь его, наделал бы сорванец сраму, ну, да я натру ему
уши».
— Чтоб и ноги его тут больше не было, — сказал он громко и
вышел.
Что происходило в душе сироты, поймет тот, кто может
поставить себя в положение другого: бросилась она на скамью и долго
сидела, опершись на локоть и всхлипывая по временам. Не
думайте, читатель, чтобы Маруся обвинила старика: совсем нет.
594
Она сумела овладеть оскорбленным чувством и войти в
положение родителей, заботившихся о счастье единственного сына, она
с их точки зрения взглянула на неравный брак, живо представила
себе скорбь и отчаяние стариков в случае, если бы этот брак
состоялся, и для устранения такого несчастья решилась
пожертвовать всем, что было для нее драгоценно, что составляло ее
радость и счастье, что приобрела кровавым потом. Невыносимая,
глубокая тоска была следствием такой решимости, ей стало и
душно, и страшно, она выбежала на двор, чтобы перевести дух,
чтобы поглядеть на могилу матери, может быть, в предпоследний
раз.
На дворе было совершенно тихо, ничто не могло развлечь
мыслей, обременявших разгоряченную голову сироты.
Между тем, как она всматривалась вдаль и думала о темной
будущности, о разлуке с заветной могилой, из-за мазанки
выдвинулась фигура Азы.
Цыганка, качая головой, долго всматривалась в неспокойное
лицо девушки и, казалось, читала на нем все, что происходило в
страждущей душе, наконец со смехом бросилась к Марусе.
— А, это ты! — вскрикнула испуганная Маруся.
— Да, дитя мое, — отозвалась цыганка, — я пришла за тобой.
— За мной? — спросила удивленная сиротка.
— Не правда ли, теперь ты пойдешь с нами? Ну, что? Можно
ужиться с этими погаными?
— Ты знаешь, что было?
— Все, все знаю... Я все видела, я смотрела за стариком и
знала, чем все это кончится. Оставаться тебе здесь нечего, ты хоть
и невинна, да тебя уж осудили: вчера видели в мазанке парня и
ничего знать не хотят...
Девушка побледнела.
— Эх, — произнесла цыганка, выпрямляясь, — у всякого своя
доля и никому не убежать от нее: беги хоть в ад — и там она
сыщет тебя... Зачем мы пришли сюда, зачем именно теперь, когда
Господь послал тебе несчастье, слезы? Смотри, как все устроилось
для того, чтобы ты, дитя Ромов, пошла за своими... В твоих жилах
наша кровь... Что тебе эта избенка, что эта могила? Для нас свет —
изба, небо — кровля, а могила — целая земля... Где ни ступишь,
всюду топчешь кости праотцев.
Слушая это, Маруся дрожала, она, видимо, была тронута и уж
готова была произнести: «Иду», — но при каждом взгляде на избу
горечь сильней и сильней охватывала ее сердце.
— Как же мне бросить все это!.. — сказала Маруся со
вздохом. — Ты не понимаешь, как горько мне подумать о разлуке...
даже с ними...
Маруся указала на птиц.
Аза оскалила ряд белых зубов.
— Вздор! Кто без тебя не может жить, тот пойдет и за тобой:
кто не стоит слезы — останется.
595
— Кости деда!.. Кости матери... — произнесла девушка.
— Дитя! Души твоих родителей пойдут за тобою.
— А изба? Ведь это труд отца?
— Валится, того и гляди задавит кого-нибудь. Для нас сам
Господь построил вечную избу. В дорогу! В дорогу! Мы уйдем
сегодня ночью, ступай за нами, завтра же все забудешь.
— Никогда! — прошептала сирота.
Аза улыбнулась.
Мы только умеем говорить — никогда, а сердце — камень, кто
бы ни сидел на нем, не оставляет следа.
И с дикой энергией Аза ударила себя в иссохшую грудь.
— Наш обоз в Руднинском лесу, собирайся! Завтра чуть свет
отправляемся, я сама приду за тобой, только, смотри, никому ни
слова!..
Сказав это, Аза ушла.
Теперь Маруся видела необходимость оставить Стависки, на
предполагаемое бегство она смотрела как на неизбежное
определение судьбы и вместо того, чтобы замедлить минуту разлуки с
дорогими для сердца предметами, старалась ускорить ее. Тотчас же
отправилась к Семеновой, отдала ей пряжу, попрощалась и,
возвращаясь домой, встретилась с Солодухой.
— Знаешь что, бабушка?
— А что?
Девушка начала рассказывать о своей встрече со стариком Хо-
инским, обо всем, что происходило утром. Солодуха от гнева до
крови искусала губы.
— Так я и думала, что этот Мартын все перескажет. Ну, что
ж теперь станем делать?
— Что делать? Завтра я уйду отсюда, вот продать бы только
свое хозяйство, — решительно отвечала девушка.
— Что ты, одурела?
— Говори бабушка, что хочешь... Проездом мещанин из Табор-
жиска спрашивал служанки, я и согласилась, задаток даже взяла...
— Когда? Каким образом?
— Сегодня в полдень.
Солодуха покачала головой.
— Куда ж тебе так скоро распродать?
— Что останется — ты возьмешь.
— Да зачем идти, Бог весть, куда? Брось мазанку, переходи
ко мне, у нас никто тебя не увидит, а тем временем на селе
наговорятся досыта, а как забудут о тебе, опять вернешься в свою
хату.
Слезы навернулись на глазах девушки, но все-таки она
отрицательно покачала головой.
— Нет нельзя! Деньги взяла вперед, слово дала... Только
хочется мне попрощаться с дедушкой Ратаем, за хлеб-соль сказать
ему спасибо.
— Он в Березовую Гору на праздник ушел, ни слуху о нем.
596
— Жаль, жаль!
— Не уходи лучше: там в городе сгубит тебя твоя же красота...
— Бабушка, — прервала ее Маша, — завтра утром приходи в
избушку, что в ней останется, возьми себе. Это твое... Возьми
бурку, собаку, голубей, кур, чтобы с голоду они не подохли.
Солодуха хотела еще что-то сказать, но Маша быстро схватила
ее за руку и, осыпав ее поцелуями, побежала по направлению к
кладбищу. Ей нужно было в последний раз натешиться избушкой и
своими верными друзьями, в обществе которых выросла и провела
молодость.
И вот, к вечеру она опять на кладбище: прильнув губами к
могиле матери, она лежит и молится...
Не знаю, как долго находилась она в таком положении, но когда
поднялась, месяц уже всплыл высоко и задумчивая Аза стояла у
ворот кладбища.
— Пора, пора! — произнесла она, заметив движение
девушки. — Ступай за мной.
Маруся вздрогнула, крикнула, но, одумавшись, бросилась в
избу, быстро схватила приготовленный узелок и, словно самой себя
боялась, без оглядки выбежала к Азе, на широкую дорогу, ведущую
в неведомую даль...
Перед ней расстилалось кладбище... Аза потянула ее за руку, но
сироте еще раз захотелось помолиться на могиле матери. Цыганка
не осмелилась перешагнуть в обитель мертвых, где, как
привидения, взносились бесчисленные кресты, охраняя вечный покой
мертвецов. Маруся вошла одна, обычной тропинкой пришла к
знакомому месту и, упав на колени, долго и жарко молилась, обливаясь
горькими слезами...
— Прощай, матушка, голубушка, — шептала она, — мне
нельзя оставаться здесь: тут все для меня чужие, был один...
Шепот замер на ее устах, дрожащие руки обняли вербу,
осенявшую могилу Мотруны. Наконец послышался нетерпеливый голос
цыганки, и девушка, покорная ему, как голосу судьбы, убежала с
кладбища.
Месяц серебристым цветом облил мазанку, Маруся могла
увидеть на крыше голубей, гуся, дремавшего у порога, положив голову
под крыло, ленивого кота, дремавшего на завалине... Все оставляла
Маруся, кроме собаки, которая неотступно следовала за своей
горемычной хозяйкой.
Беглым взглядом окинула Маша эту картину и бросилась
вперед... Аза следовала за ней, приговаривая: вся в отца вышла!
Молча прошли они мимо селения и приблизились к кургану,
возвышавшемуся на распутьи...
— Стой! — крикнула Аза. — И с этой могилой надо
проститься, тут почивает твой отец!.. Молилась на могиле матери, помолись
и тут, и я помолюсь...
Девушка остановилась, цыганка медленно взошла на курган,
оборотилась лицом к месяцу, вырвала горсть травы, собрала в кучу
597
несколько ветвей хвороста, добыла огня и зажгла таинственную
жертву.
Бросив в огонь благовонные травы и еще что-то, вынутое из
узелка, она начала шептать непонятные слова и таинственные
заклятья: рука ее простиралась к селу, а взоры впились в спокойный
месяц, который обливал эту картину своим меланхолическим
серебристым светом. Тихий ветерок раздувал пламя, и сухие ветви,
треща, догорали, пламя поднялось вверх — и исчезло.
— Теперь в дорогу! — сказала Аза, сходя с могилы. — В
широкий свет, дитя мое!.. Не забывай только, что поганые убили
твоего отца, не забывай!..
XLIV
Спустя два дня, знакомый читателю пан Мартын, возвращаясь
из Стависок домой, снова остановился перед воротами двора Хоин-
ских.
Адам сидел на ступенях крыльца и мрачно курил трубку.
— Добрый день, кум!
— Здорово, сосед!.. А что? Не с рожью ли опять?
— Откуда ее набрать? В Стависках на мельнице был.
— Бог в помощь!.. А дорого там берут?
— Десятую часть с чубом, — отозвался Мартын, вздыхая. —
Тяжкие времена!.. Да, да, кум, ржи-то уж нет, а новость
привез...
— Черт бы тебя побрал с твоими новостями! Что, уж не
продашь ли этой за ползлотого?
— А как же! И злотый не постыдился бы взять за нее.
— Ах ты, обирало! Да теперь не попадусь тебе в когти, сын
дома, правда, хворает что-то, да черт не возьмет, молод,
выздоровеет! Дурь пройдет...
— Прощай, кум! — произнес с улыбкой Мартын, показывая
решительное намерение уехать.
— А новость?
— Есть у меня для продажи четверть гороху: чтобы ты, так
примером сказать, дал за нее?
— Тьфу, жидище! На черта мне твой горох?
— А хоть для свиней? Отдам недорого.
— Знаю я, какой у тебя горох: наполовину источен червями...
Да новость-то, новость?
— Что дашь за горох?
— Убирайся ты со своим горохом, глупо шутишь.
— Доброй ночи, кум!
В это самое время больной Фомка вышел в сени, но, увидев
отца, не осмелился идти далее, остановился и начал вслушиваться
в разговор стариков.
Мартын уже собрался было ехать, как пан Адам остановил его.
598
— Ну, Бог с тобой, — сказал он, — куплю горох, только скажи
эту проклятую новость.
— Чудеса, братец! Ты так напугал намедни девушку, что она
оставила все свои пожитки, бежала...
Хоинский вскочил с места.
— Ужели правда? — радостно воскликнул он.
— Как Бог свят, правда...
— А, добрая, знать, девка... Куда же она ушла?
— Бог ее знает... Одни говорят, что в услужение куда-то
пошла, другие, что с цыганами бежала.
— Жаль, жаль бедной! Ну, да к лучшему...
— А когда горох привезти прикажешь? — спросил Мартын, но
Адам, занятый бегством сироты, ничего не слышал, а торопился к
жене — сообщить известие.
Фомка, между тем, затаив дыхание, только и ждал, пока
пройдет отец. Лишь только старик скрылся за дверью, он бросился в
конюшню, оседлал саврасого, судорожно сжал его коленами и
выехал на дорогу. Мартына уже не было, наворчавшись вдоволь, он
убрался домой, ворота были отворены, и никто не заметил бегства
Фомки.
Старики не успели еще вдоволь наговориться о благородном
поступке сироты, как сынок был уже в лесу.
Он прискакал к поляне, находившейся в дубовой роще, и
остановился, чтобы поправить седло и подумать о том, где искать Ма-
русю.
Вдруг конь наставил уши, всхрапнул и бросился в сторону.
Ожидая погони, Фомка испугался, но вскоре успокоился, в
нескольких шагах от него показалась Солодуха.
— А, это ты, паныч! — произнесла она.
— Солодуха! Черти тебя тут носят!
— А несу Мартыновой лекарство, а ты куда?
Фомка вздохнул.
— В свет! — сказал он.
— Ишь как далеко!.. — шутливо произнесла старуха. Коли
найдешь, паныч, моего знакомого, не забудь поклониться.
— Разве я знаю, куда мне ехать?.. А надо отыскать ее...
— А отец, а мать?
— На что я им? Не хотели, чтобы я был счастлив, — произнес
Фомка. — А ты не знаешь, тетушка, куда она девалась?
— Куда же ей деваться? Верно, с цыганами ушла... Там какая-
то чертовка ее подговаривала, а тут еще батька твой погрозил...
Что ж ей было делать?..
— А цыгане куда пошли?
— Ищи ветра в поле!.. Третьего дня еще были в Руднинском
лесу, там у мужиков и спрашивай...
— Да, да! Какой я дурень! Давно бы мне ехать туда...
И Фомка, не сказав даже спасибо старухе, скрылся в лесу.
Солодуха улыбнулась и лукаво подмигнула глазом.
599
— Вот до чего доволочился молодец!.. Вот тебе, старик, и
награда за то, что чересчур уж задирал нос!.. Посмотрим, как-то ты
будешь качать в люльке цыганских детей.
XLV
На другой день в доме Хоинских поднялась страшная суматоха.
Сын пропал без вести, словно сквозь землю провалился, отец
сваливает вину на мать, мать на отца, и оба безутешно плачут. Весь
посад собрался на двор Адама: кто пришел с советом, кто с
утешением, а Мартын с горохом. Солодуха, прижавшись к забору, с
самым невинным видом молчит да вздыхает.
Пан Адам ломает руки, Агафья рвет волосы, слуги
перешептываются и выводят самые невероятные заключения о внезапном
исчезновении паныча.
— Пусть бы себе женился! — вопила мать. — Но бежать,
покинуть меня! Ах, доля моя, доля!
— Неблагодарный! — кричал в свою очередь Адам. — Только
попался бы мне в руки, завалил бы ему, негодному, сто палок
отцовской рукой!
— Молчал бы ты! — отвечала Агафья. — На языке у тебя то
и дело вертится пятьдесят да сто, а на деле и пяти не дал бы...
— Да это не может быть, — прервал Адам, — я его найду, хоть
бы он сквозь землю провалился!
— А если ушел за границу? — отозвался кто-то из соседей.
В ответ на это замечание Хоинский вздохнул глубоко: Рудня
находилась всего в двадцати верстах от границы, правдоподобное
предположение соседа сразило старика. В голове его все
перемешалось, а жена между тем кричала:
— Беги, поезжай за ним, Адам, догони, вороти его во что бы
то ни стало.
— Куда бежать? Кого догонять? — отвечал растерявшийся
отец.
Тут. Солодуха выдвинулась вперед.
— Позвольте мне слово молвить, — сказала она, — вчера я
встретила его в лесу.
— Ты?.. Его?.. Встретила?.. — крикнули в один голос отец и
мать, бросившись к ней. — Где, как, когда?
Все окружили Солодуху, и довольная вниманием
многочисленного и большей частью почетного собрания старуха принялась
рассказывать все, как было, — разумеется, не без маленьких
украшений, необходимых для того, чтоб произвести особое
впечатление на слушателей.
— Иду я вчера, иду, — начала она, — а уж смерклось, ну, иду
дорогой, все дорогой той самой, что тянется мимо пасеки батюшки,
и молюсь себе... а тут, Матерь Божия и все святые! Поднялся такой
шум и треск, что мне причудилось, будто дуб валится на голову,
600
еле-еле отскочила в сторону: гляжу, крещусь, жду лешего, а предо
мной Фомка — бледный, худой, страшный, без шапки, волосы
взъерошены... Я и крикнула, а он смотрит: ух, как страшно
смотрит!., глаза такие мутные! А после и говорит мне: «Здорово,
тетушка!» — «Здравия желаем панычу, — говорю я, — а куда так?» Он
рукой только махнул: «В свет, — говорит, — куда глаза глядят!» А
я ему: «Куда? Зачем? Что это значит?» А он как вздохнет, так у
меня так и заползали мурашки по спине. «Не хотели, —
говорит, — чтобы я был счастлив, значит, я им не нужен, пойду за
цыганами...» А я давай его уговаривать и просить, куда! Еще на
меня напал, ругать начал... а потом поуспокоился и говорит:
«Слышь, старуха, на то уж пошло... за ней я и в ад пойду,
удержать меня никто не удержит, умру, говорит, лучше, а с ней не
расстанусь!» «Вот так-таки и сказал», — заключила Солодуха.
Наступило общее молчание, мать посмотрела на старика-отца,
тот сомкнул губы, опустил голову, при этом Мартын не упустил
случая спросить, куда снести горох.
Адам не отвечал ему ни слова, слезы навернулись на глазах
у него. Приказав батраку запрячь лошадь, он выбрал троих
соседей, назначил им лошадей, осмотрел свою колымажку, составил
план погони и, простившись с женой, так сказал окружавшим
друзьям:
— Ты, пан Викентий, поезжай по дороге, что идет в Стависки,
туда хоть и не пошли цыгане, да я не хочу миновать ни одной
большой дороги... Ты, кум Матвей, отправляйся к границе через
Порванцы, гони, что есть мочи, лошадей не жалей... Ты,
Варфоломей, поезжай мимо Мехежинецкой корчмы, а я порасспрошу в
Рудне, куда девались цыгане, и поплетусь, куда укажут... Если
наткнетесь на цыган, хватайте Фомку и девку... Скажите сыну... —
прибавил старик, запинаясь, — скажите, что я его прощаю... что
благословляю, благословляю!.. Пусть будет так, как Богу угодно! —
И махнув рукой, старый Адам взобрался на телегу. Услышав это,
Солодуха от радости чуть не захлопала в ладоши.
Когда все собрались в дорогу, вдали показался слепец Ратай,
шедший к Руднинскому посаду.
— Погодите, погодите, — закричала знахарка. — Вот и мой
старик тащится, он знает, что делается на три мили кругом, у него
расспросите, он скажет, где цыгане.
Хоинский спрыгнул с телеги, шляхтичи с лошадей и осыпали
слепца вопросами прежде, чем тот успел остановиться и перевести
дух.
— Погодите, дайте вздохнуть, — сказал нищий. — А на что
вам цыгане? Лошадей, небось, покрали?
Солодуха подошла к нему, старик узнал ее по походке.
— Э, и старуха моя тут! — сказал он. — Избы и ворот не
стережет, по свету таскается!
Но Солодуха не дала ему продолжать, шепнула ему что-то на
ухо, старик покачал головой и снял шапку:
601
— Зачем вас так много? Пусть пан Адам возьмет меня на воз
одного — и довольно: прямо приведу его к табору цыган.
— Да ты слеп.
— Чего не бывает на свете! Слеп, да лучше вашего вижу.
Садись, пан Адам, да времени попусту не трать, тебя я не стану
обманывать...
Как ни неприятно было пану Адаму сидеть рука об руку с
нищим, но делать было нечего: усадил Ратая в свою колымагу и
погнал лошадей.
XLVI
От Рудни к самой Галицкой границе тянутся темные вековые
леса, кое-где прерывающиеся полянами и лугами. Трудно было
найти человека, который бы так хорошо знал эту местность, как
Ратай. Исходил он эти леса, поля и луга по всем направлениям,
пока не потерял глаз, день и ночь таскал он тут контрабанду, да и
теперь еще не раз между кусками черствого хлеба в грязной суме
можно было найти дорогую заграничную ткань без таможенного
клейма. Он знал как свои пять пальцев всех евреев,
промышлявших на границе одним ремеслом, их притоны так же хорошо были
ему знакомы, как своя собственная изба, каждую тропинку он
описывал с таким искусством, что пан Адам не мог надивиться, каким
образом слепец так хорошо все помнит.
Целый день блуждали они по лесам, а когда настала ночь,
Ратай посоветовал оставить телегу в кустах и идти пешком, потому
что дорога совсем пропала и нужно было пробираться узкой
тропинкой. Тут-то Ратай на деле доказал, что можно иногда обойтись
без глаз: он вел своих спутников с такой уверенностью, как будто
перед ним шел огненный столб, и ни разу не остановился, ни разу
не сбился с дороги.
В молчании путешественники пришли к долине, со всех сторон
обрамленной горами, в глубине ее Хоинский первый заметил
огонек, тотчас все остановились и ну подкрадываться все ближе и
ближе, наконец пред глазами их открылась суровая, дикая, в своем
роде прекрасная картина.
Целый табор цыган копошился вокруг огромного костра,
расположенного под развесистым дупловатым дубом: тут же растянут
был полотняный шатер, а невдалеке стояла телега и паслись
спутанные лошади.
Все видел Адам: и котел, висевший на трех палках, и Азу,
сидевшую с поникшей головой, и Апраша, лежавшего у ног ее, и
несколько цыганенков, прыгавших вокруг какого-то парня,
бренчавшего на домре. Беспокойный глаз нежного отца не заметил
только сына и Маруси.
— Их нет здесь, — произнес он, заломив руки. И лицо его
исказилось отчаянием и бешенством: но в то же время Варфоломей
602
указал на две слабо освещенные фигуры, старик легко узнал Фомку
и Марусю. Сиротка сидела на гнилом пне, у ног ее лежал узелок,
в стороне стоял Фомка, он, казалось, говорил что-то и
немилосердно колотил себя в грудь. Собака с навостренными ушами сидела
тут же, возле хозяйки, и беспокойно посматривала во все стороны.
Изредка взгляд Азы, полный любопытства, горечи и мести,
останавливался на паре влюбленных.
Разглядев все это, Хоинский думал уже броситься в толпу
бродяг и схватить сына, но Ратай остановил его и, приказав спутникам
спрятаться, один пошел к табору, придерживаясь направления
теплого дыма.
Коща он приблизился, Марусина собака залаяла и вслед за тем
послышался звонкий лай цыганской собаки. Апраш вскочил с
места, за ним поднялась вся ватага и бросилась навстречу старику.
Увидев Ратая, Маруся закричала от радости, у нее отлегло на
сердце.
— Здорово, дедушка, здорово!
— А, это ты, Маруся, — произнес старик, только и ждавший
того, чтобы отозвалась сирота. — Что это, ты полюбила ляха да и
бежала с ним? Ну, славно, славно.
Маруся потупилась.
— На роду уж, верно, мне так написано, дедушка, — сказала
она, спустя минуту, — мне и не снилось никогда бросить избушку
и могилу матери, а вот, ни с того ни с сего привязался лях,
погрозили проклятием и бросила... На то уж, верно, была Божья воля!
Девушка глубоко вздохнула.
— Плакала, просила его и теперь прошу, чтобы воротился
домой — не хочет, не слушается меня... Вот ты, дедушка, не
упросишь ли?..
— Я сейчас из Рудни, — сказал Ратай. — У Хоинских такая
кутерьма, что Боже избави!.. Не следовало тебе, парень, заваривать
каши, батьки твои так горюют, что жаль смотреть на них. Стыдись,
брат! Сердца у тебя нет, что ли?
Фомка упорно молчал, а Маруся закричала:
— Так, так, дедушка, расскажи, как они плачут, пусть
воротится домой...
— Воротишься ты, так и я ворочусь, — отвечал Фомка, — а
иначе ничего не будет...
— Ах, доля моя, доля несчастливая! — произнесла Маруся.
Ратай вынул из сумы кусок черствого хлеба и начал сосать. Аза,
до сих пор издали прислушивавшаяся к разговору, приблизилась и,
всматриваясь в лицо старика, с язвительной улыбкой закричала:
— С ума сойдут старики!.. И поделом им! Не хотели, чтобы
сын был счастлив, так пусть другого ищут...
— У тебя, должно быть, нет детей! — сурово возразил Ратай.
— Да, нет! На что они! Только и потехи с ними, пока висят у
груди, а спустишь на землю, у тебя же вырвут хлеб изо рта, не
дадут покоя, не так ли, старичок?
603
Старик отрицательно покачал головой.
— Так-то, — продолжала Аза, — ни он, ни она не воротятся
домой: они пойдут с нами. Она наша, а это ее муж. Для нее он от
всего отказался — и хорошо сделал, хорошо!.. Один час нашей
разгульной, свободной жизни лучше каких-нибудь десятков лет
вашей сидячей, поганой жизни.
— Не совсем-то, моя голубушка, — отвечал Ратай. — Что
кому, разумеется, по сердцу: а я так не променял бы своей
несчастной доли на вашу.
— Ну, врешь, старик, — сказала цыганка, — нет жизни лучше
цыганской. Мы плюем на долю, каждый день она у нас новая,
потому что и небо новое, и земля новая, и жизнь новая. Вот так,
все дальше и дальше, лишь бы день к вечеру!
— Э, что ты, тетушка? — несмело прервала Маруся. — Я
половину жизни отдала бы за могилу матери, за свою избушку...
Недавно оставила Стависки, а умирать с тоски приходится.
— Не диво, не свыклась! — смеясь, перебила Аза.
— Коли тебе так грустно, воротись назад, на то у тебя воля и
разум есть! — сказал Ратай Марусе.
— В том-то и дело, что нельзя мне воротиться: там и глаз
показать никому нельзя, меня заедят, проклянут...
— Ну, ничего, — закашлявшись, произнес старик, — хочешь,
я провожу тебя домой?
— Я и без тебя, дедушка, нашла бы дорогу, — отозвалась
Маруся, — лучше отведи туда ляха.
— Да не говори этого, Маруся, — сказал Фомка, — ты знаешь,
что я поклялся остаться с тобою и останусь.
— А, горе мое, горе! — закричала бедная девушка и закрыла
лицо руками.
Тут Ратай вскочил, выпрямился и обернулся назад: по этому
условному знаку из кустов явилась фигура Хоинского. Лишь только
отблеск пламени осветил лицо его, и крик Фомки, подхваченный
тысячью отголосков, распространился по лесу, целый обоз
встрепенулся, как стадо диких птиц от выстрела охотника. Аза
крикнула — и все, что только владело руками, взялось за топоры, палки
и огласило воздух страшными криками. Цыгане, вообразив, что на
них нападают, под влиянием панического страха, кричали: «Кто,
откуда?» Маруся упала на землю, Фомка хотел было бежать, но
Ратай крепко держал его за полу и кричал во все горло:
— Эй вы, поганые, нехристи-цыгане! Нас только двое, зла
никакого вам не сделаем... А ты дурень, лях, что бежишь от счастья?
В ноги отцу, проси прощения!..
— Я не ворочусь домой.
— Полно, молчи, дурень! — перебил слепец. — Батька тебя
прощает: женишься на Марусе... В ноги, в ноги!
Наконец парень опомнился и грохнулся оземь, обнял ноги отца
и осыпал их поцелуями. Между тем Маруся встала и, дрожа от
страха, скрылась за Азой в толпе цыган.
604
Хоинский не мог выговорить ни слова, он молча прижал сына к
груди.
— Прощаю тебя, — проговорил он наконец, — бери ее,
возвращайся домой, только помни... — Слезы прервали его слова.
Фомка вырвался из объятий отца и стал искать Мару сю, которая
вдали шепталась с цыганкой.
Вдруг весь табор, как будто по мановению волшебника,
зашевелился и начал собираться в путь. Шатер уложен в телегу, лошади
запряжены, бродяги толкают друг друга, каждый несет к телеге
свои нищенские пожитки.
Фомка насилу прочистил себе дорогу к Марусе.
— Маруся, отец простил нас, поедем к нему, пойдем!
Но Маруся залилась слезами, спряталась за плечами Азы.
— Она не хочет, — закричала цыганка, — слышишь, не хочет!
— Что? — крикнул Фомка.
— Спроси ее, она уйдет с нами...
— Не может быть! — отчаянно закричал Фомка.
— Что это? Что такое? — спрашивал Ратай, пробираясь к ним.
— Она не хочет? — отозвался старик Хоинский. — Ради Бога,
ужели ее станем еще просить?
И оба приблизились к сироте.
— Что с тобой, мое дитятко? — начал нищий. — Одурела, что
ли? Отказываешься от такого счастья? Ну, говори! Уж, верно, эти
цыгане научили тебя уму-разуму...
— Никто меня ничему не учил, — сказала Маруся, подавляя
слезы. — Да сами скажите, какое же счастье ждет меня в вашем
доме? Любить вы меня не можете — я вам не ровня, я цыганка!
На другой день, из одного стыда, вы меня прогоните или станете
попрекать сиротством, бедностью... Я боюсь!..
Хоинский задумался.
— Слушай, — сказал он, спустя минуту, — скажу тебе всю
правду. Прежде я считал тебя греховодницей, а теперь, как
поразведал, как собственными глазами увидел, что ты девушка
честная — не хочу лучшей жены для сына. Денег у него будет
довольно: только был бы он счастлив...
Маруся поцеловала руку старика и тихо, прерывающимся
голосом отвечала:
— Награди вас Бог за доброе слово, да что скажут ваши соседи,
мать?..
— Э, полно вздор-то молоть! — крикнул Ратай, с нетерпением
поднимая суковатую палку. — Больно глупа ты еще, возвратишься
домой, увидишь могилу матери, будешь сидеть в родном уголке в
холе и в счастье, чего ж больше? Поклонись старику в ноги и делу
конец!
В то время, как в кружке, составившемся из Хоинских, Ратая,
Варфоломея и Маруси, происходила эта сцена, толпа цыган
остановила свои сборы и молча ожидала конца. Но когда Маруся
бросилась к ногам старика — раздался свирепый, сатанинский смех Азы.
605
— Глупая девка! Пропадай! Прочь с глаз моих!
И, обратись к толпе, закричала:
— Апраш, в дорогу! В Венгрию!
— Пора и нам в дорогу, — произнес Хоинский. — Там ждет
старуха, глаза, чай, выплакала...
Маруся хотела было попрощаться с предводительницей цыган,
но та с презрением ее оттолкнула.
— Прочь, поганая! — проворчала Аза сквозь зубы. — Ты
недостойна ни нашего очага, ни нашего сердца. Пропадай, поганая!
Спутники Хоинского схватили Марусю, усадили в колымагу,
вытащенную из кустов и, опасаясь погони, ускакали с такою
поспешностью, что забыли взять с собой Ратая и Фомкина коня.
Слепец, ворча, пешком побрел домой, а саврасый последовал за
цыганами в Венгрию.
Спустя несколько недель Хоинские сыграли богатую, веселую,
шумную свадьбу.
Чего же дальше? Свадьба сыграна, молодые поцеловались, гости
выпили за их здоровье, поужинали и разъехались по домам. Но
только в сказках кончают шумной свадьбой. В действительности,
сказанный конец — начало. Когда-нибудь, когда на душе будет
легче, на свете веселее, расскажу о том, что нашла молодая чета в
небольшом опрятном дворике, выросшем, словно из земли, возле
старухи-хаты, которая все еще стоит и напоминает жителям Ста-
висок о наших героях... и ждет новых жильцов.
СОДЕРЖАНИЕ
ОСТАП БОНДАРЧУК 5
ДВА СВЕТА 127
Часть первая 129
Часть вторая 201
Часть третья 259
Часть четвертая 341
ХАТА ЗА ОКОЛИЦЕЙ 421
Юзеф Игнацы
КРАШЕВСКИЙ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В 10 ТОМАХ
ТОМ 2
Редактор И. Aeemucoea
Художественный редактор И. Марев
Технический редактор Я. Прывезенцева
Корректор В. Антонова
ЛР№ 030129 от 02.10.91 г.
Подписано в печать 04.03.96.
Уч.-изд. л. 44,64. Цена 24 000 р.
Издательский центр «ТЕРРА».
113184, Москва, Озерковская наб., 18/1, а/я 27.
Оригинал-макет подготовлен ТОО «Макет».
141700, Московская обл., г. Долгопрудный,
ул. Первомайская, 21.
Scan Kreyder -14.03.2018 - STERLITAMAK