П. ГРУДАЧЕВ
БАГРЯНЫМ ПУТЕМ ГРАЖДАНСКОЙ
ВОСПОМИНАНИЯ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ТАВРИЯ» — СИМФЕРОПОЛЬ — 1»71


9(С)21 Г-90
Автор этой книги Петр Александрович Грудачев служил на легендарной «Авроре», воевал на фронтах Гражданской под командованием выдающихся полководцев И. Ф. Федько, П. Е. Дыбенко, хорошо знал их и других борцов революции. На страницах книги оживают многие интереснейшие события тех славных лет, происходившие в Крыму и на юге Украины.


ГЛАВА 1
В ШТОРМОВУЮ ОКТЯБРЬСКУЮ ПОРУ...
Волны едва плещутся о борта кораблей, чуть-чуть покачивая их. На рассвете, в полдень, ночью... Удивительно тихим было Черное море в июньские дни 1917 года. Оно лежало у севастопольских причалов до глубины прозрачное, встречало ласковым ветерком, терпким запахом водорослей.
То были первые дни моей службы на Черноморском флоте. Севастополь поначалу мне показался тоже спокойным. Но это только по контрасту с раскаленной, бушующей Балтикой, которую я только что покинул.
Балтика... Все примерялось к ней, не мыслилось, что где-то может быть иначе — тише, глуше. Балтика была жизненным, революционным университетом для сотен, тысяч матросов, и, расставаясь с ней, уносили как напутствие, наказ, клич: «Да здравствует революция!», который прозвучал здесь в феврале 1917 года в полную силу.
Как же воспитывала, как звала и приводила в революцию Балтика? Часто задумывался я над этим и в первые дни службы на Черноморском флоте, и много позднее, когда пришло время, выверив свою жизнь, определить в ней главное. И, как ни примеряй, главное началось с флота, с Балтики, а еще точнее — с «Авроры».
...Призвали меня в 1914 году. Некоторое время мы, новобранцы, томились в Крюковских казармах Петрограда, ожидая распределения по кораблям. Но на корабль сразу я не попал. Служил в морской учебно-стрелковой команде. Если бы не муштра, издевательства господ офицеров, было бы все хорошо. Служба давалась легко. Силы физической было не занимать. Стрелял метко. Фехтовал. Пять-шесть километров запросто проплыть мог. Борьбой занимался. Начальство это поощряло. А мне своя выгода — на молитвах не присутствую. Дескать, на тренировку надо, командир разрешил.
Что религия дело пустое, я еще в детстве усвоил, а потом, среди рабочих Феодосийского порта, утвердился в этом убеждении окончательно. Случалось, анекдоты рассказывал теперь матросам о проделках попов. И буржуев не щадил. Только так поначалу и проявляли матросы ненависть к угнетателям.
3


Начальство не жаловало «бузотеров». Давали и мне понять, что плохо могу кончить. Может, так бы и получилось, да в ноябре 1915 года вся наша команда высадилась в составе десанта в Курляндию, в тыл немецкой группировки.
Воевать пришлось недолго — в декабре 1915 года перевели меня на «Аврору». Поначалу здесь все было, как и в морской команде. Ходил на тренировки в орудийную башню (в ту самую, из которой прозвучал в октябре 1917 года первый выстрел по Зимнему). Читал матросам газеты, приправляя собственными комментариями.
Как-то заговорил со мной лейтенант Басов. Симпатичный был, сын сельского учителя, немного таких среди офицеров тогда встречалось.
— Ты, Грудачев, — говорит, — поосторожней. Слышал, в черные списки намечают тебя кандидатом.
Выслушал, поблагодарил. И — забыл. Осторожности-то смолоду труднее всего обучиться. А еще через несколько дней подозвал меня судовой плотник Тимофей Липатов — неторопливый такой, рассудительный.
— Приглядываюсь я к тебе, браток. Вижу, грамотный, читать любишь и правильно разъясняешь своим годкам, что в газете написано. Да только будь осторожней. Особенно боцмана Диденко опасайся, баталера Голубева и попа. Шпионят. А теперь... Хочу тебе вот что предложить... — и книжку мне дает. Тоненькая. А на обложке: «В чем моя вера...», Лев Толстой.
— Нет, — говорю, — до божественного склонности не имею.
А Липатов посмотрел так пытливо и в ответ:
— Возьми, возьми. Потому и даю, что склонности в тебе этой нет. Только читай с оглядкой. Запрещенная.
Взял я. Прочитал. Отдаю Липатову.
— Ну, как, — спрашивает, — все понял?
— Нет, не все. Что же делать нам дальше, где правду искать?
— Этого в двух словах не объяснишь. Вот возьми еще, — и дает брошюру, тоже запрещенную.
Лежу как-то вечером на койке, читаю. Вдруг кто-то Руку мне на плечо кладет.
— Чем занят, Грудачев?
Смотрю, боцманмат Полищук.
— Вот читаю газету... — а сам стараюсь книгу спрятать, она в газету была вложена.
Полищук улыбнулся понимающе и отошел. Ну, думаю.
4


будет буря. Однако сошло. И только позже узнал я, что Полещук большевиком был. Об этом мне дружок шепнул, судовой писарь Костя Душенов.
В общем, шло время, и все реже я стал в носовую башню к гирям похаживать. Все чаще — в кочегарку. Помню долгие разговоры здесь с матросами из машинной и трюмной команд. О чем? Да о многом...
Рассказывали о прошлом корабля. Его, самый быстроходный в то время крейсер в мире, построили на верфи Ново-Адмиралтейского завода по проекту русских инженеров. Много морей и океанов избороздил корабль. На мачте его вился самый длинный вымпел во всем Балтийском флоте. Тогда существовал обычай: с каждым заграничным походом вымпел удлиняется. В Цусимском сражении «Аврору» благодаря ее быстроходности, а также находчивости и отваге экипажа, миновала печальная участь многих кораблей русской эскадры. Крейсер избежал плена, пробился во Владивосток.
Когда в 1905 году дошла до экипажа «Авроры» весть о том, что в России революция, матросы заволновались, потребовали, чтобы им отдали письма с родины, которые начальство пыталось утаить. Это имело свои последствия: в марте 1906 года, по приходе «Авроры» в Либаву, команда была снята с корабля и отправлена в Вильно. 14 только очень немногим удалось вернуться на крейсер.
Часто велись в кочегарке рассказы о прошлых сражениях, в которых принимал участие корабль, о мужестве русских матросов, которые выигрывали эти сражения, и о том, как мордовали их самодуры боцманы, издевались господа офицеры.
Толковали о войне; ей не видно было конца. Кому она нужна, за что, за кого матросы проливают кровь? Ну, допустим, достанутся России Германия и Австрия. А зачем? У России своей земли хватает, а народ ее все одно не видит. Вот за эту землю бы повоевать... С кем? Давайте разберемся.
Исподволь, постепенно становилось для меня ясным, в чем правда и в чем сила трудового народа. Узнал я, кто такие большевики. Услышал впервые о Ленине. Понял, что выход — в борьбе за лучшую долю для народа. Почувствовал — не за горами решающие сражения.
А внешне, если не приглядываться, все на «Авроре» оставалось прежним. К рождеству решили мы организовать самодеятельный концерт. Начальство одобрило. Оно тогда смотрело так: все, что угодно, только не политика.
5


Стали мы сцену ладить на палубе. Работал я рядом с Тимофеем Липатовым. То он ко мне приглядывался, теперь я его поближе узнал. Был Липатов неспешен не только в движениях, но и в речи. Из тех, кто подумает хорошенько, прежде чем вымолвить слово. А уж скажет, как припечатает. Не раз переговорили мы с Липатовым о нашем корабельном житье-бытье, пока делали сцену. Вначале я больше высказывался, а Тимофей помалкивал да слушал. Потом стал задавать вопросы. Ну, а позже стали мы вечерами встречаться на баке у его верстака...
А концерт мы подготовили. Надо оговориться: на репетицию никто из офицеров не заходил.
Открылся занавес. Вышел дружок мой, Сеня Исаев, с балалайкой. Ударил по струнам, запел. Не помню сейчас дословно те частушки, но очень недвусмысленно доставалось в них тому, кого матросы не любили.
После первого же куплета старший офицер Огранович велел задернуть занавес. А «артистов» всех на гауптвахту.
Липатов на баке как-то вечером мне здорово выговорил:
— Баловство это, парень, и ничего больше. Для настоящего дела силы надо беречь.
Коммунисты «Авроры» готовились к серьезным событиям. Когда в ноябре 1916 года крейсер встал на ремонт у франко-русского завода в Петрограде, матросы-большевики связались с революционно настроенными рабочими. Они скрытно проносили на корабль большевистскую газету «Социал-демократ», листовки Петроградского комитета большевиков, которые призывали к всеобщей политической стачке, четко формулировали направление борьбы: «Долой царя! Долой войну! Хлеба!». Хорошо помню тайные читки в кочегарке, горячие обсуждения листовок, газет.
Немного пришлось мне послужить на «Авроре», но закалку я здесь получил основательную. Не могу не упомянуть о дальнейшей судьбе матросов-большевиков, которые немало потрудились над революционным воспитанием молодых матросов на «Авроре».
Боцманмата Полищука я встретил позднее в Севастополе, он приезжал вместе с балтийскими моряками-агитаторами. Повидались мы мельком, даже поговорить как следует не успели, впоследствии не встречались. Костя Душенов активно участвовал в революционных событиях 1917 года, в гражданской войне, прошел путь от матроса до командующего Северным флотом в предвоенные тридцатые годы.
6


С Тимофеем Ивановичем Липатовым переписывались много лет. До самой своей смерти в 1963 году он бессменно служил на «Авроре».
...В декабре 1916 года меня в группе матросов перевели в Гельсингфорс на крейсер «Россия», а в конце февраля 1917-го списали в роту береговой минной обороны, она же служила пересыльным пунктом. Мы ожидали назначения на корабли.
Гельсингфорс был главной базой Балтийского флота, цитаделью революции на Балтике. Среди матросов здесь работала сильная, сплоченная организация флотских большевиков, они активно агитировали против войны, установив тесную связь не только с отдельными кораблями, но и с командами судов, стоявших в других портах Балтийского моря.
В казармах береговой роты размещались призванные на флот из запаса старые моряки. Зачастую они беседовали с нами, молодежью. Все, о чем говорилось, как бы служило продолжением того, что рассказывали моряки машинной и трюмной команд на «Авроре».
Агитаторов слушали охотно. Сама обстановка в царском флоте с его палочной дисциплиной, кастовой замкнутостью офицеров, в основном дворян, воспитывала у нас жгучую ненависть ко всякого рода угнетению. Да и условия флотской жизни содействовали тесной сплоченности, организованности матросов. Большинство матросов с нетерпением ждало революцию, чтобы при первом зове стать на ее сторону.
Когда разразились февральские события в Петрограде, командование флотом скрыло их от матросов. Но слухи просачивались, мы узнали, что рабочие выступили против царя и солдаты поддерживают их, что бастуют путиловцы и дирекция закрыла завод, а с бастующими солидарны крупнейшие предприятия столицы.
Распространилась весть, что получена важная телеграмма. Как выяснилось впоследствии, из Петрограда действительно сообщили по телеграфу о свержении самодержавия, но командующий Балтийским флотом адмирал Непенин положил телеграмму под сукно.
Флот бурлил. Возникали стихийные митинги. У нас — прямо в казарме береговой роты. Обратились за разъяснениями к начальнику минной обороны Балтийского флота адмиралу Максимову — его любили, выделяли среди офицерства. Но ему ничего определенного известно не было. Обещал точнее все узнать и сообщить нам.
7


После ухода адмирала в коридорах казармы шумели по-прежнему. То здесь, то там закручивались людские водовороты. К концу дня о событиях в Петрограде мы уже знали многое.
Наутро — снова митинг, во дворе. Вдруг в ворогах показалась легковая открытая машина: в ней стоял командующий Балтийским флотом адмирал Непенин. Зычным голосом он заорал:
— Смирно, подлецы! Разговоры отставить! Господа офицеры, молодых матросов в сторону. Найти зачинщиков, арестовать!
Несколько офицеров и боцманов бросились выполнять приказание, пытались оцепить молодых матросов. Но их команды тонули в голосе толпы: «Долой войну!», «Требуем мира!», «Да здравствует революция!»
Кольцо вокруг машины адмирала сжималось все теснее. Адмирал сказал что-то шоферу, и тот дал задний ход. Вслед неслось: «Палач, кровопиец!»
Вечером офицеры покинули казармы, боясь оставаться с матросами. На то были основания. Накопившаяся ненависть к грубым, жестоким офицерам, которых было немало, с огромной силой выплеснулась наружу. На кораблях расправлялись с самодурами.
У нас ночь прошла спокойно. За командиров остались старые матросы-большевики. Вокруг и внутри казарм расставили караулы.
Утром следующего дня, 4 марта, на вокзальной площади должен был состояться митинг всех матросов кораблей, стоявших на гельсингфорсском рейде, и береговых команд.
Когда я пришел на площадь, митинг уже начался. Начался бурно. Весь флот взбудоражен был страшной вестью. В Ревеле матросы захватили тюрьму, где томились политические заключенные, а среди них — еще с 1905 года — революционные матросы с крейсера «Память Азова». 11 лет эти люди были замурованы в каменном мешке. Многие из них умерли на глазах своих освободителей...
Меня подозвали трое пожилых матросов из береговой роты. Одного из них, сухощавого, невысокого, с темными усами, чем-то похожего на Тимофея Липатова, я уже знал. Это он на митинге в казарме говорил, что надо усилить охрану порта, ни в коем случае не допускать беспорядков. Порт теперь наш, и ответственность за его сохранность лежит на нас.
— Кто пойдет на охрану? — спросил матрос в заключение.
8


В числе прочих вызвался тогда и я.
Сегодня мы опять встретились с этим матросом. Он стал расспрашивать, кто я, откуда. Из Феодосии, говорю, сын каменщика.
— А к революции как относишься?
— Да здравствует революция, — ответил я словами- кличем, которые в те дни были на устах матросов.
Матросы переглянулись, потом пожилой сказал:
— Считай, что революция дает тебе первое серьезное задание. Выполнишь?
— Спрашиваете!..
— Так вот. Идем с нами на «Кречет», в штаб.
— Зачем?
— Дорогой расскажем.
Пока шли в штаб, я узнал, что адмирал Непенин приговорен к расстрелу; приговор должен быть приведен в исполнение сегодня же.
Услышав об этом, я поначалу растерялся.
— Чей приговор?
Пожилой матрос сурово, веско ответил:
— Революции. Непенин скрыл телеграмму из Петрограда. Он поступил, как враг революции. И не тебе, друг, сомневаться в правоте и необходимости приговора: не новичок ты на флоте. Знаешь, что адмирал нашего брата, матроса, ни в грош не ставит, людьми не считает. За малый проступок, оплошность жестоко и подло казнит. А уж за политику — пощады не жди. Гибель матросов с «Памяти Азова» и его, кровопийцы, душителя проклятого, рук дело.
И все же у меня не проходило чувство какой-то неловкости. Выстрелить в человека... На фронте, на острове Эзель, во время десанта в Курляндии мне приходилось делать это неоднократно. Да, но там ведь были бои, а здесь?.. Но и не выполнить задания революции я не мог.
Поднялся на корабль, через вахтенного начальника вызвал адмирала. Непенин ответил отказом. Пришлось, опять-таки через вахтенного, пригрозить, что выведем адмирала силой.
И вскоре на причал порта с яхты «Кречет», где находился штаб Балтийского флота, сошел командующий адмирал Непенин.
Я вглядывался в адмирала, когда он медленно спускался по трапу. Невысокого роста, широкий в плечах, с рыжей бородкой, вислыми усами и бровями он был похож на моржа. Вспомнились рассказы матросов о его жестокости,
9


бесчеловечном отношении. И скованность моя, смущение отступили: передо мной был враг. Враг всех матросов, а значит, и мой личный враг.
Спустя несколько минут приговор революции был приведен в исполнение. Ни у кого из нас четверых не дрогнула рука, ничей револьвер не дал осечки.
Впоследствии буржуазные газеты немало кричали о жестокосердии матросов. А разве не они, реакционные офицеры, были в этом повинны? Разве не они сами своей изощренной жестокостью годами, десятилетиями разжигали в матросах ненависть? Они кроваво расправились в Севастополе с участниками революции 1905 года, в 1912 и в 1916 годах беспощадно расстреливали одесских рабочих и очаковцев, загубили тысячи матросов. И возмездие настигло их, справедливое и грозное...
Дни бежали торопливо, наполненные волнующими событиями. Закрашивали красным царские кокарды. Снимали нашивки. Не просто слушали, а брали на вооружение речи большевистских агитаторов о революции.
В апреле 1917 года меня направили на эсминец «Изя- слав» в Ревель. Обстановка на кораблях здесь была сложная, в судовые комитеты входили преимущественно меньшевики, эсеры, беспартийные.
Как-то подошел ко мне командир корабля, ткнул пальцем в ленточки от медалей, нашитые на бушлате:
— Это что еще такое?
— Награды, — отвечаю.
— С-снять! — заорал и пошел дальше, заложив руки за спину.
Назавтра опять встречает:
— Я приказал снять!
— Не сниму, я их заслужил. Вы ведь носите ленточки на кителе!
— Офицерам дозволено.
— А какая теперь разница — офицер или матрос?
Под вечер боцман ко мне привязался, из тех, кто тянулся перед офицерьем, старался выслужиться.
— Послушай, Грудачев, тебе бы лучше не ерепениться. За тобой хвост-то с душком...
— А пояснее?
— Можно и пояснее... К ротному командиру, капитану Гладину, в денщики идти отказался — раз, опять же унтер-офицера побил — два, князя, офицера своего, в морской команде чуть на штыки не подняли — ты зачинщиком был- Книжки запрещенные на «Авроре» читал. А на рождество
10


какую самодеятельность устроил? Ну, и так дальше... Все это нам известно. Не тем курсом идешь, Грудачев... Большевикам-то твоим в Петербурге по шапке... И здесь доберутся, — и попятился, разглядев, видно, выражение моего лица.
А на другой день вызвали меня в корабельную канцелярию. Сказали коротко:
— Получай пакет. На Черноморский флот.
Итак, июнь 1917 года. Черное море, Севастополь.
Во флотском экипаже, куда я прибыл, меня окружили матросы.
— Откуда, браток?
— С Балтики.
— Да ну?! Давай рассказывай, что там...
Стал рассказывать, увлекся, замахал руками, голос повысил. Смотрят на меня матросы, молчат. Потом один, угрюмый, приземистый, говорит:
— Чего орешь? Мы тут всяких ораторов наслушались... Ты толком расскажи. Разобраться хотим.
Говорю, что Балтийский флот дружно поддерживает большевиков, матросы «контру» офицерскую прижимают решительно, что судовые комитеты везде матросские.
Вдруг офицер входит. Дежурный, видно. Сразу ко мне. Кто таков? Откуда?
Сказал. Пакет ему отдал. Он мои бумаги наспех просмотрел, поднял глаза, посверлил ими меня да как крикнет:
— Как стоишь перед офицером?! Честь почему не отдаешь? Что за вид?!
А что у меня за вид? Кокарда красная. И стою вольно.
— А вы разве, господин офицер, не знаете приказа военного министра — честь теперь отдавать не обязательно, а солдат и матросов «тыкать» запрещено.
— Где отдан этот приказ?
— В Петрограде...
— А у нас порядки другие. И заруби себе на носу — не подчинишься, отправим обратно. — Помолчал и повторил зловеще: — Отправим... Может, и не на Балтику... Понял?
Молчу. И матросы вокруг стоят молча. Глаза опущены. Руки по швам. Да, думаю, это тебе не Балтфлот!
Так оно и было. После Февральской революции 1917 года на Черноморском флоте обстановка сложилась иначе, чем на Балтике.


Ряды севастопольских большевиков были немногочисленны: царская охранка разгромила революционные организации черноморцев в 1912 и 1916 годах; сотни «политически неблагонадежных» матросов были отправлены на другие флоты и флотилии. Те же из большевиков, которым удалось остаться в Севастополе, на флоте, только в апреле 1917 года смогли снова оформиться в самостоятельную, первую в Крыму большевистскую организацию.
Эсеры же и меньшевики, поддерживавшие царизм в империалистической войне, сумели сохранить свои кадры почти в полной неприкосновенности. Среди них было немало опытных ораторов, их краснобайство порой не так- то просто было разоблачить. После Февральской революции социал-соглашателям удалось захватить руководство в Советах, профсоюзах, других массовых организациях.
Особым влиянием на флоте пользовались эсеры с их демагогическим девизом «Земля и воля». За годы войны в составе рабочих Севастополя, а также моряков Черноморского флота произошли большие изменения. На заводы было принято множество выходцев из мелкобуржуазной среды, во флоте более трех четвертей матросов составляли крестьяне, среди них немало зажиточных, кулацких элементов.
И все же в этих сложных условиях большевики-черноморцы вели борьбу за массы, одерживая в этой борьбе победу за победой.
...Все это я узнал, конечно, позднее, а пока начал служить на эсминце «Дерзком». Служу, приглядываюсь. В судовом комитете председателем — командир эсминца капитан второго ранга Салов, еще три офицера, один только матрос, да и то какой-то тихий, безгласный. Подробности о событиях в Петрограде, даже в Севастополе, матросы узнают с большим опозданием. Корабли минной бригады, в том числе и «Дерзкий», часто уходят в дальние рейсы к турецким берегам. И тогда связь с берегом обрывается. Для командования так спокойней. Командующий Черноморским флотом адмирал Колчак считал, что боевые операции должны были лишить матросов возможности «заниматься политикой и митингованием». Запрашивая разрешение на проведение одной из операций, Колчак писал, что ей придается большое значение, как средству возродить интерес к боевой работе флота, поддержки духа дисциплины, престижа Черноморского флота.
12


Поближе присмотревшись к матросам, я сразу выделил среди них двоих: пожилого, крепкого, как дуб, старшего унтер-офицера Николая Коновальчука и боцманмата Сидора Фармагея, худощавого, голубоглазого, тоже серьезного и немногословного.
Как-то вечером подсел к ним на корме.
— Что же это, братцы, — говорю, — вроде неладно многое у вас... Офицерье как было силой, так и осталось. Даже в судовом комитете верховодят.
А Коновальчук отвечает сразу, видно, не один раз над тем же задумывался:
— Ты горячку не пори. По внешнему виду не суди, мы тоже сложа руки не сидели, кое-что сделали.
Долго мы в тот вечер беседовали. Неторопливо говорил Коновальчук, изредка вставлял слово и Сидор.
...Слухи о том, что в Петрограде революция, распространились среди солдат и матросов очень быстро, несмотря на то, что Колчак и его приближенные тщательно скрывали полученные из Петрограда сообщения. Однако отмалчиваться долго было невозможно. 15 марта Колчак отдает приказ по флоту. Да, произошла революция, там, в Петрограде. Но разве политика матросское дело? Наше дело, наш долг — защита отечества.
Севастополь бурлил, собирался на митинги. 18 марта вечером у здания городской думы собралось несколько тысяч солдат, матросов, рабочих. Симпатии митингующих были явно на стороне большевиков и революционно настроенных матросов, которые агитировали за установление нового, революционного порядка. На митинг явился Колчак. Он дал обещание сместить ненавистного севастопольцам коменданта крепости Веселкина, издать приказ об освобождении политических заключенных и вынужден был исполнить эти обещания.
Проводятся выборы судовых, бригадных, ротных, полковых комитетов. Некоторое время командование флотом отказывалось признавать комитеты. Затем Колчак дал установку: дисциплинарная власть подорвана окончательно, необходимо установить «нравственное влияние» на матросов. Пробудить в них патриотические чувства, играть на этих чувствах. Не бойкотировать судовые комитеты, как было поначалу. Наоборот, войти в них, утвердиться в большинстве, взорвать судовые комитеты изнутри.
Во второй половине апреля севастопольские большевики оформились в самостоятельную организацию, вскоре в
13


Севастопольском Совете стала работать большевистская фракция. Она состояла всего из четырех человек, по призыв большевиков прекратить братоубийственную войну, заключить справедливый мир, передать всю землю крестьянам, а власть Советам солдаты и матросы, присутствовавшие на заседаниях Совета, доносили до самой широкой массы. Каждую свободную минуту в плавании обсуждали матросы события на берегу. А во время стоянок в порту заходили в бывшую столовую на Рыбной площади, где помещался штаб севастопольских большевиков и где часто выступал матрос Куценко, который побывал в Петрограде, связался с ЦК партии большевиков, доставил в Севастополь Апрельские тезисы В. И. Ленина.
Пламенное большевистское слово матросы несли на корабли, где все чаще возникали митинги; более половины личного состава флота отказалось присягать Временному правительству.
Все острее выступала матросская масса против контрреволюционного офицерства. Не помог соглашателям визит в Севастополь Керенского, его попросту не стали слушать. Зато приезд в конце мая делегации балтийских матросов-большевиков сыграл большую роль.
Большевики-балтийцы выступали на митингах на кораблях и в самом Севастополе, призывая черноморцев следовать примеру Балтики.
Команды кораблей принимали большевистские резолюции. Разоружали офицеров. Не избежал этого и Колчак. Меньшевики и эсеры не решились поддержать адмирала: слишком сильна была ненависть к нему матросов. С устранением Колчака по решению матросского делегатского собрания вынуждено было согласиться и Временное правительство.
Однако велико еще было влияние на матросов и солдат меньшевиков и эсеров, многочисленных националистических группировок, таких, как «севастопольская украинская рада», «великорусское вече», «белорусское вече», «мусульманский комитет», и других.
Так обстояли дела в Севастополе летом 1917 года, когда я начал службу на «Дерзком».
Командование Черноморского флота по-прежнему придерживалось тактики: боевые действия отвлекут матросов от политики, от революции. Россия в это время была в состоянии войны с Турцией.
Часто ходил к турецким берегам и «Дерзкий». Как-то под самым берегом обстреляли турецкое парусное судно.
14


В Другой раз атаковали подводную лодку. Было и такое: задержали небольшой турецкий пароходик, а на нем беженцы, идут из Синопа. В основном буржуи. Кто-то из офицеров заикнулся было: выкуп взять надо. И тут Коновальчук решительно возразил, и матросы его дружно, поддержали: не пираты-де мы, а русские моряки, стыдно вам, господин офицер. Так и отпустили суденышко.
В августе обсуждался на Черноморском флоте вопрос о введении Временным правительством смертной казни в армии и на флоте. Проводилось по этому поводу собрание и на «Дерзком». При поддержке Салова несколько офицеров в своих выступлениях пытались навязать матросам решение согласиться с провокационным актом Временного правительства.
Переглянулись мы с Коновальчуком и, видно, об одном подумали: нельзя позволить офицерам протащить явно контрреволюционную резолюцию.
Прошу слова.
— Что же это получается, — говорю, — на других кораблях революционные матросы решительно протестуют против смертной казни, требуют ареста вожаков контрреволюции, а мы, тоже матросы, пойдем против них, против своих же братьев? Да если примем мы резолюцию, которую офицеры нам навязывают, выйдет, что революцию мы предаем...
— Я попрошу выражаться поосторожней, — перебил меня Салов.
— Дело не в выражениях, господин капитан, — отвечаю. — Вы толкаете матросов на предательство. Не верьте капитану, братва. Голосуйте против.
Матросы заволновались, кричат:
— Правильно, браток, в точку...
— Долой смертную казнь...
— Долой Салова...
В общем большинством голосов действия Временного правительства осудили. Тогда Салов и весь президиум, состоявший из офицеров, категорически отказались подписать резолюцию собрания.
А Коновальчук поднимается и очень спокойно говорит:
— Предлагаю переизбрать президиум...
И переизбрали большинством голосов. Новый президиум принял решение осудить смертную казнь.
Коновальчук снова просит слова.
15


— Вот что, братцы, надо нам еще одно переизбрание провести. Судового комитета. Как нам друзья-балтийцы поясняли еще в мае, помните? В судовой комитет нужно выбирать не по званию, а по заслугам. А у нас — по званию получается. Матросскими должны быть судовые комитеты. Уже многие на кораблях перевыборы провели. На «Свободной России», например, восемь офицеров в комитете было, осталось два. Пора и нам действовать. Ну как, согласны?
— Согласны...
— Даешь матросский комитет!..
— Пиши себя, Коновальчук.
— И Фармагея, Золотухина.
— Грудачева тоже пиши...
— Не надо нового комитета, недавно только этот избрали! — вопил Артюхов, вожак меньшевиков на эсминце.
— Хороший у нас комитет, не хотим другого, — поддерживал его матрос Олейников, тоже меньшевик.
В общем, жаркие дебаты развернулись. Но большинством голосов был избран новый состав судового комитета. От офицеров в него выдвинули мичмана Жидкова, любили его матросы. Председателем судового комитета выбрали меня.
Почти весь сентябрь и октябрь мы были в море. По возвращении в конце октября в Севастополь узнали радостную весть: в Петрограде свершилась социалистическая революция. Матросы с кораблей, стоявших рядом с «Дерзким», рассказали нам о манифестации в Севастополе, которая была организована накануне большевиками. Над манифестантами — моряками, солдатами, матросами, — двигавшимися по главным улицам города, реял лозунг: «Да здравствует социалистическая революция!»
Судовой комитет «Дерзкого» записал этот лозунг в решении заседания, посвященного великому событию. Над эсминцем взвился красный флаг.
Мы снова уходили в море и возвращались, сходили на берег, жадно впитывали новости. Социалистическая революция победила, но борьба с меньшевиками, эсерами не окончилась. Они продолжали клеветническую кампанию против большевиков, но не могли уже одолеть их растущего влияния на массы. На собраниях и митингах принимались резолюции, поддерживающие решения Вто-
16


рого съезда Советов. Когда генерал Каледин поднял па Дону белоказацкий мятеж, ростовская большевистская организация обратилась за помощью к морякам-черноморцам. Севастопольские большевики организовали и послали в Ростов революционный отряд, в который добровольно вступило 2500 человек.
На «Дерзком» судовой комитет обсуждал и разъяснял матросам суть и значение происходящих событий. За большевистские резолюции голосовала теперь почти вся команда.
Командир, офицеры «Дерзкого» продолжали держаться обособленно, мероприятия судового комитета саботировали. Как-то в декабре во время стоянки в порту в судовой комитет пришел матрос, член Севастопольской следственной комиссии ВРК. Показал найденный в архиве приговор военно-полевого суда Черноморского флота о расстреле «за участие в революционном восстании» лейтенанта Шмидта и еще нескольких человек. Под приговором стояла подпись: секретарь суда Салов. Сверили эту подпись с росписью Салова на приказах по эсминцу — они оказались абсолютно тождественны. В тот же день Салова отвезли на катере во флотский экипаж. По требованию матросов уже было арестовано немало наиболее известных контрреволюционеров. Над ними состоялся суд, и впоследствии в № 2 «Известий Севастопольского военно-революционного комитета» было напечатано о том, что арестованы и расстреляны некоторые офицеры, «про которых матросам стало известно, что они еще при старом режиме участвовали в подавлении революционного движения». Среди приведенных в списке значился и капитан 2 ранга Николай Салов.
В эти горячие декабрьские дни наступил окончательный крах эсеро-меньшевистского Севастопольского Совета. И революционный город и флот высказывали решительное требование: переизбрать Совет, действующий по существу не в поддержку, а против Советской власти.
Власть перешла в руки большевистского Военно-революционного комитета. Выборы в новый Совет принесли победу большевикам — вместе с сочувствующими они получили 200 депутатских мест из 365.
Севастополь был первым крымским городом, где победила пролетарская революция
17


ГЛАВА II
В ФЕОДОСИИ
В конце декабря, получив известие о тяжелой болезни матери, я с разрешения судового комитета выехал в Феодосию,
Шел по самой середине феодосийской мостовой, чуть схваченной морозцем, и она звенела у меня под ногами. Я не был в родном городе всего несколько месяцев — по пути из Балтики в Севастополь заезжал сюда, — а чувство было такое, будто отсутствовал годы. Вероятно, всегда бывает так, если возвращаешься на родину после разлуки, какой бы недолгой она ни была. И потом столько событий произошло за это время, что недели вполне могли сойти за месяцы, а месяцы — за годы, если измерять их напряженностью пережитого.
Я шел по феодосийским улицам, где каждый дом, каждый камень были мне знакомы, и перебирал в памяти годы своего недолгого детства, ранней юности.
Одноэтажное, с узкими оконцами здание приходской школы имени Айвазовского. Здесь я учился... Учился жадно. Никто не понукал, не заставлял — просто стремился каждый день узнавать как можно больше нового. Кстати, такая неуемная тяга к знаниям была тогда вообще свойственна многим детям бедняков, чьи отцы и матери всю жизнь оставались неграмотными, как мои родители.
Возле окон школы замедляю шаг и заглядываю... Что я хочу разглядеть там? Детство свое? А может, первую учительницу, старушку Олимпиаду Селифонтовну, которая так бережно и умело поддерживала и направляла нашу тягу к знаниям?
Фруктовый магазин Кара. Первая моя трудовая копейка была заработана здесь. С самого утра и дотемна бегал по городу, разносил покупки. Бывало, зовут мальчишки купаться, а у меня слезы на глазах: жарко, устал, окунуться бы, но — не смею! В нашей семье с ранних лет развивалось у детей чувство долга. В рабочие часы должен работать, хоть до полного изнеможения.
Мимо магазина Кара прохожу не задерживаясь. Невеселые воспоминания, что и говорить.
Да и вообще в детстве было мало радостного. Вот только школа. Да еще море... И в бурю и в мороз подолгу мог я стоять на леденящем ветру где-нибудь на высо¬


ком берегу и смотреть, смотреть... Часто даже в классе ловил себя на том, что загляделся па голубой или темповато-свинцовый кусок моря, ограниченный рамой окна.
После второго класса во время каникул отдал меня отец на табачную фабрику Майтопа. Часами рубил корешки секачом. Едкая пыль, духота, предельная усталость: однажды, придремав, отрубил себе кусочек пальца.
Служил в магазине Альянаки. Полы натирал, только недолго. Послал как-то хозяин в банк выручку отнести. Отнес, квитанцию отдал хозяину, а он:
— Куда пять рублей дел, паршивец?
Чуть с кулаками на него не бросился. Самое страшное оскорбление он мне нанес. Дома нам с пеленок внушали: чужое взять, хоть малость — бесчестное дело. Когда у Кара в магазине работал — яблока не тронул. А как хотелось, — ребенок ведь...
В общем, ушел я от Альянаки. Был помощником у гробовщика, потом — на побегушках у хозяина колесной мастерской. А сравнялось четырнадцать, отец объявил:
— Кончены твои школьные науки. Ремеслом всерьез надо овладевать, — и отдал учеником в столярную мастерскую Пархоменко.
По душе мне там пришлось: запах лака и свежей стружки, незлобивый нрав хозяина. А особенно любил я смотреть, как из груды досок получается красивая вещь. Сразу видно, к чему человек руки прикладывает.
Приглядываюсь к работе хозяина месяц-другой, все примечаю. Смотрю однажды, как он стол полирует, и вдруг само собой вырвалось:
— И я так сумею.
— Ой ли? — хитро прищурился он.
Стою на своем:
— Сумею! Доверьте!
— Что ж, попробуй!
Сладил шкатулку, отполировал. Неплохо получилось. Долго помнилась радость, которую приносит человеку сделанное его руками, нужное и красивое.
А вскоре сгорела столярная. Стал работать плотником на стройках с отцом и старшим братом. Не раз случалось, конечно, и в безработных ходить.
...Воспоминания цеплялись одно за другое — не заметил, как дошел до порта, ноги сами привели. Еще бы! Здесь для меня святое место. Море — вот оно!
Снимаю фуражку, словно кланяюсь ему. Дорог мне порт еще потому, что впервые почувствовал я тут креп-
19


чайшую спайку рабочего коллектива, ощутил поддержку дружеских рук.
Было мне тогда неполных двадцать. Работал в порту грузчиком. Увлекался цирком и особенно любил смотреть французскую борьбу. Вот бы, думалось, самому попробовать!
В порту, в минуты отдыха, часто забавлялись мы, грузчики, борьбой. Непобедимым среди нас слыл молодой, геркулесовского сложения немец Иоганн. А мне удалось положить Иоганна на обе лопатки и раз, и другой. Двое наших грузчиков числились борцами-профессионалами, выступали в цирке—Поликарп Лазуткин и Михаил Барсов. Вот они и говорят:
— Тебе бы, Петро, подучиться да в чемпионат настоящий.
Грузчики остальные стоят, слушают.
Прихожу наутро в порт, Митя Зайцев — ко мне:
— А ну, давай руку, — и выкладывает на ладонь несколько рублей и железнодорожный билет.
— Что это? — спрашиваю.
— Посоветовались мы с ребятами, решили: надо помочь парню на свою дорогу в жизни выйти. Талант у тебя и сила, а тут надорвешь ее...
Стою, горло перехватило. А ребята с пятипудовыми мешками на спине пробегают мимо, и каждый ободряюще улыбнется да подмигнет.
Море от жары млеет, на пароходе «майна», «вира» лениво покрикивают, полуголые могучие люди бегают по сходням. Туда, сюда... С мешком, без него... Родные мне люди, и все вокруг родное. Куда же ехать от этого? Кому, как не этим людям, отдать свою силу? Но уговорили — поехал тогда в Петербург...
...Из порта я направился домой. Пройти предстояло через весь город. И тут вдруг отошли воспоминания. Разом придвинулся сегодняшний день. Поначалу даже не осознал, чем мне не нравится родная моя Феодосия. Всмотрелся, понял. Какая-то она притихшая, настороженная, словно прислушивается к чему-то и выжидает, и боится. На улицах безлюдно, потому-то и отдаются так звонко мои шаги по каменистой мостовой.
Но вот из-за угла выехали двое верховых. На плечах — погоны. Шашки бряцают. Эскадронцы!1 Приходилось слышать о них, теперь вот и увидеть довелось. Поравнялись
1 Солдаты эскадронов Крымского конного полка, сформированного в основном из татарских буржуазных националистов.
20


со мной, посмотрели пристально, однако мимо проехали, не зацепили. Распахнул я пошире бушлат, фуражку на затылок сдвинул, иду дальше. Вдруг слышу:
— Петро! Грудачев!
С другой стороны улицы бежит Женя Калединский — он на несколько дней раньше меня из Севастополя уехал. Непривычный такой Женька, в штатском.
— Ты вот что, Петр, давай быстрей домой да переоденься во что-нибудь.
— Зачем?!
— Эскадронцы моряков не жалуют. Порубать могут.
— Ах, вот что! Ну, а моряки эскадронцев? Большевики есть в городе?
А как же. Сегодня, кстати, собрание у них в конторе союза портовых рабочих. Знаешь где это?
— А то. Значит, до встречи.
— Провожу тебя.
Дорогой Женя рассказал о положении в городе, прямо сказать, неутешительном. Кое-что мне, правда, уже было известно.
Буржуазно-националистическая контрреволюция решила задавить революцию в Крыму. В Крым спешно стягивались эскадроны Крымского конного полка. Националистическое воинство щедро оплачивалось буржуазией и помещиками. Владелец имения «Гурзуф» Денисов пожертвовал эскадронцам 27 тысяч рублей, торговец Сарач пять вагонов продовольствия. Татарские националисты собираются в Бахчисарае на съезд (курултай). Их цель — борьба против большевиков, создание татарского национального буржуазного государства под протекторатом султанской Турции — они говорят об этом открыто. Действуют тоже открыто. Формируют свое буржуазно-националистическое правительство.
Следующий их шаг — начало вооруженной борьбы с большевиками. По Феодосии они расклеили «Воззвание к татарским солдатам»: «К оружию, товарищи!.. Теснее, чем когда-либо раньше, сомкнитесь в рядах... Без разрешения начальников своих ни на минуту не отлучайтесь из казарм, — говорилось в воззвании. — Кто до 25 декабря не явится в свою часть, будет считаться дезертиром и будет наказан по законам военного времени».
Вот так татарские буржуазные националисты, прикрываясь именем народа, словом «товарищи», собирались отнять у народа власть, жизнь, вновь ввергнуть его в кабалу.
21


Предстояла борьба. И Феодосия готовилась к ней. Она не была ни тихой, ни испуганной. Большевики были готовы к решительной схватке с эскадронцами, с контрреволюцией, II в настороженности города была угроза.
За плечами феодосийских большевиков было немало революционных боев. Они начались еще в 1902 году, когда была создана подпольная социал-демократическая организация. Я был мальчишкой, но события тех лет сохранились в памяти отчетливо. Бастовали портовые грузчики, и мы, ребята, бегали в порт смотреть на суда, неподвижно стоявшие с полным грузом. А потом из ворот фабрики Стамболи выходила толпа забастовавших рабочих... Помню и то, как в июне 1905 года на феодосийском рейде стал броненосец «Потемкин» под красным флагом.
Февральская революция. В марте в Феодосии был создан Совет рабочих депутатов. Однако в составе его преобладали меньшевики и эсеры.
Организовывалась, крепила свои связи с рабочими большевистская группа, которая в июне 1917 года самостоятельно оформилась. Большевиков активно поддерживали рабочие железнодорожного депо станции Сарыголь. Феодосийские большевики работали без устали. И дневала и ночевала в порту Елена Корницкая — тетя Леля, как называли ее все в Феодосии. Невысокого роста, худенькая, неприметная, тетя Леля пользовалась непререкаемым авторитетом среди портовых рабочих.
А Никифор Краснобаев и Иван Головин сражались за большевизацию союза железнодорожников. Иван Суворин боролся с влиянием меньшевиков и эсеров в союзе булочников, председателем которого он был. Большую организационную и пропагандистскую работу вел Александр Густавович Дауге, учитель, член партии с 1905 года.
Большевики агитировали за подготовку социалистической революции, под их руководством феодосийцы копили силы для вооруженного восстания против буржуазии.
Радостно встретила трудовая Феодосия весть о победе Октябрьской революции в Петрограде. Когда в ноябре 1917 года проходили выборы в Учредительное собрание, большевики получили 1937 голосов, меньшевики — 907.
В начале декабря контрреволюционным силам был дан открытый бой. Меньшевики и эсеры задумали провести манифестацию в поддержку Учредительного собрания после его разгона в Петрограде. С этой целью было созвано собрание всех правлений профсоюзов города.
22


И вот тут-то феодосийские большевики разоблачили меньшевиков и эсеров как буржуазных соглашателей, открыто предающих интересы революции. А потом покинули собрание. Вслед за большевиком Жулевым ушли рабочие- строители, за Сувориным — пекари, за Краснобаевым — железнодорожники, за Барсовым — грузчики. Манифестация была сорвана.
А несколькими днями позже сарыгольцы попытались захватить оружие в украинизированном полку, однако вмешались эскадронцы и разогнали рабочих.
Большевики понимали: нужно брать власть в свои руки, покончить с засилием в Советах меньшевиков и эсеров, объявить войну эскадронцам. Вот эти вопросы и должны были обсуждаться на собрании.
...Вечером, даже не поговорив как следует с отцом и матерью, я снова был в порту. Калединский пошел со мной. Подходим к конторе грузчиков — никого, окна темные. Вдруг из темноты:
— Товарищи матросы, если на собрание, то давайте сюда...
Мы с Женей шагнули на голос, поднялись на второй этаж и вошли в небольшую комнату, заставленную скамейками. Огляделись: сидят человек двадцать-двадцать пять. Собрание уже шло.
Сразу узнал многих: Ивана Денисенко, Ивана Суворина и его брата Антона Клепчинова, нашего портовика, бывшего матроса Михаила Барсова, доктора Александра Семеновича Констанцева, тетю Лелю, Петра Слободчикова, Меркулова, Лебедева, Александра Густавовича Дауге.
Сел рядом с Барсовым, он шепчет:
— Здоров, Черноморский флот! Как там, в Севастополе?
Сказал коротко. Слушаю, присматриваюсь к тем, кого не знаю. Незнакомых было двое. Оба военные, прапорщики. Один из них сразу привлек внимание. Лицо открытое, волевое, твердое. Большие, широко поставленные глаза смотрят внимательно. Красив, подтянут. Хотя сидит, видно: ростом высокий и хорошо сложен. Но не внешность прапорщика обратила на себя внимание. Знаю, встречал я где-то этого человека. Только — где? А как только он реплику какую-то бросил, сразу вспомнилось.
Было это, когда по дороге в Севастополь заехал я в Феодосию. Шел с дружком своим, солдатом, по улице. Навстречу офицер, поручик Горницкий, адъютант командира 35-го полка, как узнал я впоследствии. Идем, разго-
23


вариваем, внимания на него не обращаем. А он как вскинется:
— Солдат! Почему честь не отдаёшь!
— Какую честь! — вступился я за солдата. — Вы что, приказа военного министра не знаете? Честь отменена.
— Наш гарнизон подчиняется командующему Юго-Западным фронтом генералу Алексееву. Он честь не отменял.
— Идите-ка своей дорогой по добру, по здорову, господин офицер.
Офицер аж в струну вытянулся. Дрожит от злости, за кобуру хватается. Прохожие стали прислушиваться — рабочие, солдаты. Некоторые вмешались. Толпой пошли к начальнику гарнизона. И вылился наш с ним разговор в митинг. Митинговали до самой ночи. Вот тогда и выступил этот прапорщик. Заявил решительно: нет, честь не обязательна. И что удивительно — говорил он, голоса не повышая, а сумел заставить слушать себя. Звали прапорщика Иван Федорович Федько.
Позже я узнал, что в Феодосию Федько приехал весной 1917 года, после окончания Киевских курсов прапорщиков. Вскоре установил связь с сарыгольскими большевиками,. Стал выполнять партийные поручения, а в июле сам вступил в партию.
Энергичный, волевой, целеустремленный, Федько быстро завоевал авторитет у феодосийских большевиков. Он вел агитацию среди солдат. Первым выступил на том собрании, когда меньшевики пробовали протащить резолюцию о поддержке Учредительного собрания.
На собрании феодосийских большевиков встретился с Федько вторично. И не подозревал тогда, конечно, что свяжет меня с ним боевая дружба, что по многим огненным дорогам гражданской войны прошагаем мы вместе.
Сижу, прислушиваюсь к тому, что говорят товарищи. Выступает Иван Суворин.
— За что арестовали Бодняка? Конечно, хищение хлеба только предлог. Да и не брал он ни крохи. Как большевика его арестовали. Решили, видно, поодиночке нас перехватать. Нельзя этого допустить. Предлагаю: с завтрашнего дня объявить забастовку. Требовать немедленного освобождения Бодняка.
Спрашиваю у соседа, кто такой Бодняк. Оказывается, секретарь союза булочников. Венгерский военнопленный. Большевик.
Меньшевики обвинили его в хищении муки при выпечке сухарей. Потребовали явиться в суд. Иван Суворин сразу
24


же стал на защиту Бодняка. Договорились: перед началом заседания Бодняк заявит, что не признает решения буржуазного суда (судьей был князь Микеладзе).
Бодняк выступил очень веско.
— Я признаю любое решение суда, избранного народом. Такой суд — ревтрибунал, созданный при Совете Народных Комиссаров в Петрограде. Вы судите меня как политического противника, потому что обвинение, выдвинутое против меня, смехотворно...
В зале послышался гул одобрения: предусмотрительный Суворин пригласил в суд человек пятьдесят рабочих, сочувствующих большевикам. Арестовать Бодняка в суде Микеладзе не решился, его схватили позже. Большевики решили бороться за Бодняка.
Предложение Суворина о забастовке поддерживают Констансов, Барсов, Дауге — он председательствовал на собрании.
Прошу слова:
— Надо самим освободить Бодняка и всех политзаключенных. Нас поддержат рабочие. Знаю многих ребят в караульной роте, на них тоже можно рассчитывать.
Короткое молчание. Потом наперебой голоса:
— Не выдержим, побьют нас эскадронцы!
— А оружие где взять? Ведь в караульной роте ни одной винтовки, обезоружили ее эскадронцы, не доверяют.
— Найдется оружие. Севастополь должен нам помочь. Давайте завтра же пошлем туда своего человека.
И тут выступил Федько. Спокойно, неторопливо, очень аргументированно.
— Товарищ меня опередил. Он прав, — сказал он. — Пора ставить вопрос о вооруженном восстании. Сейчас это как раз своевременно. Нельзя дать возможность эскадронцам, эсерам и меньшевикам, которые засели в местном Совете, прочно забрать власть в руки. Я предлагаю завтра созвать митинг на территории 35-го запасного полка. Всем большевикам провести соответствующую работу в своих союзах. Мы должны выступить единым фронтом.
Учтите, на территории полка арсенал. Ну, тут действовать придется по обстановке. Сегодня тридцатое. Митинг назначим на второе января. Два дня на подготовку. Хватит? Должно хватить, потому что медлить нельзя. А в отношении Бодняка, по-моему, так: он должен принимать участие в восстании. Следовательно, вызволить его надо раньше. Выделить делегацию, пойти к местным властям, предъявить им ультиматум: освободить нашего товарища
25


немедленно. Если не согласятся, будем Думать, как Действовать дальше.
Утром мы проводили рабочего железнодорожного депо Денисенко в Севастополь. Потом с Антоном Клепчиповым отправились к местным властям. Судьи Мнкеладзе в городе не оказалось, а городского голову Бианки и начальника милиции Малашкина почти силой (удалось захватить их врасплох) привели в портовый союз. Там уже собрались феодосийские рабочие-большевики. Разговор был коротким, очень категоричным:
— Требуем немедленного освобождения Бодняка!
Малашкин то и дело протирает пенсне, руки его дрожат. — Мы не имем права освободить, князь Микеладзе... Это «князь» нас взорвало. Мы решительно заявили:
— Вы можете освободить нашего товарища, и вы освободите его сегодня же, а то как бы не пришлось вам с ним местами поменяться...
Пошептались «власти», потом Бианки говорит:
— На вашей стороне сила. Это беззаконие, но мы вынуждены подчиниться. Сейчас Бодняк будет доставлен сюда, — и оба одновремено устремляются к двери.
— Э, нет, — преградил им дорогу Барсов, — придется вас разлучить. Вы, господин городской голова, здесь останетесь, Малашкин вполне один справится.
Малашкин ни слова, скорее к двери. Но Иван Суворин задержал его.
— С вами пойдут наши товарищи, так надежней. — И организовал человек пятнадцать рабочих из союза булочников. Они и составили «эскорт» вконец перепуганного Малашкина.
...Проходит час, другой. Начинаем беспокоиться. Бианки мечется.
В конце дня привезли нашего товарища. Встречали мы его на улице с красными флагами.
Бианки отпустили. Слово есть слово.
Подготовка к восстанию шла полным ходом. Агитаторы наши бывали среди рабочих, служащих, во всех профсоюзах, которые должны были обеспечить явку рабочих на митинг. И везде большевистских агитаторов выслушивали сочувственно, с одобрением, обещали помощь, поддержку. В караульной роте почти все солдаты были настроены по-большевистски. А среди рабочих прочно укоренилась неприязнь к эскадронцам, которые вели себя нагло, грубо.
26


Разъезжая по улицам Феодосии, они «наводили порядок»: разгоняли людей, если собиралось вместе больше трех человек.
...Второе января выдалось солнечным, теплым. Когда мы с Николаем Сладкомедовым, секретарем союза строителей, пришли во двор Виленских казарм, там уже собралось человек триста, и еще подходили. Были здесь два офицера и два унтер-офицера — эскадронцы. Некоторые наши товарищи все еще не отдавали себе ясного отчета в реакционности эскадронцев. Они надеялись на мирный исход всех разногласий. По их настоянию эскадронцы и были приглашены на митинг.
Митинг открыл Федько.
— Товарищи! — и сразу замолчала толпа, опоздавшие заходили тихо.
— Товарищи! — повторил Федько, произнося это слово с силой и в то же время с подкупающей задушевностью. — По всей стране власть перешла в руки Советов, подлинно народные органы власти. Мы с вами непростительно отстаем, товарищи, у нас все еще у власти городская дума. Она потворствует всяким буржуазным обломкам; в городе бесчинствуют эскадронцы, расправляются с рабочими. А солдатам доверия нет. Караульную роту обезоружили.
Нельзя терпеть такое, товарищи, — сдерживая гул возмущения, прокатившийся в толпе, Федько повысил голос: — Вот здесь присутствуют офицеры. Они, конечно, будут утверждать обратное...
Ответил один из офицеров, надменно, дерзко:
— Оружие караульной роте возвращено не будет. А вообще мы не собираемся входить с вами в обсуждение каких-либо вопросов. Митинг не считаем правомочным органом. О чем и доложим своему командованию! — И все четыре эскадронца покинули митинг.
Так разлетелись в прах иллюзии некоторых наших товарищей о возможности мирных переговоров с эскадронцами.
Митинг продолжался. Речь Федько, призыв его к свержению власти меньшевиков и эсеров были единодушно поддержаны.
И в это время раздался крик:
— Товарищи, эскадронцы едут митинг разгонять!
На середине двора стоял невысокий, щупленький писарь. Не верилось, что ему принадлежал зычный, покрывающий шум толпы голос.
— Сейчас в штабе подслушали наши ребята разговор.
27


Адъютант звонил командиру эскадронцев, отряд вызывал...
Толпа замерла. В тишине на минуту стал слышен отдаленный цокот копыт. Федько крикнул:
— Товарищи! Сбивайте замки со склада, разбирайте оружие!
Многие бросились к арсеналу, ломами, кирками сбили замки. Стали разбирать винтовки, берданки, патроны. Винтовки были разных систем, да и тех всем не хватило. Пулеметов и гранат вовсе не было.
Когда я с винтовкой выскочил из склада, во дворе показались первые всадники. Стоявший у ворот грузчик Терентий Пименов схватил за повод коня. Свирепого вида офицер вскинул винтовку, раз за разом выстрелил в упор. Терентий упал.
Убийство Пименова было словно сигналом к схватке. Ярость захлестнула солдат, рабочих.
— Огонь по эскадронцам! — этот возглас подхватили десятки голосов.
Выскочили на улицу. Эскадронцы стреляли из-за углов, но их смяли, погнали. С большой группой солдат и рабочих я выбежал на Генуэзскую улицу. Сбросили эскадронцев с железнодорожного моста, выбили их и с Галерейной. Они упорно сопротивлялись, цеплялись за каждое дерево, камень, но их гнали все дальше и дальше.
Когда эскадронцы были выбиты из городской купальни, мы разделились на две группы. Одна продолжала преследовать врага вдоль берега, с другой группой я бросился к почте, которую эскадронцы особенно упорно защищали. С криком «ура», стреляя на ходу, ворвались мы во двор и здание. Затем выбили эскадронцев и с Лазаретной улицы.
Так с боями прошли до самой окраины города, до гвоздильного завода. Отстреливаясь, эскадронцы уходили виноградниками к Лысой горе и поселку Бакурба.
Надо было дать бойцам передохнуть, разобраться и выделить командиров. У высокой водонапорной башни заняли позицию. А 3-го января отряд вытеснил эскадронцев из поселка Бакурба.
Во второй половине дня пришел к нам на позицию Федько — он был назначен начальником штаба Красной гвардии. Кроме него в состав штаба вошли Демьяненко, Бодняк, Барсов и я. Мне поручалось командование отрядом Красной гвардии. Иван Суворин должен был снабдить отряд продовольствием, что и было сделано в короткий срок: нам на позицию доставили хлеб, ветчину, колбасы, взятые с фабрики Неофита.
28


...По городу расклеены воззвания:
«Ужасное совершилось. Братоубийство нашло место на улицах нашего города. Этого не должно быть! Это должно прекратиться. Призываем всех граждан к спокойствию. Необходимо создать общую власть — военно- революционный комитет.
Призываем всех представителей Советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, представителей всех профессиональных союзов, всех социалистических организаций, представителей от матросов, солдат и крымчан собраться сегодня, 2-го января в 8 часов вечера в помещении совета солдатских депутатов. Граждане! Оружие разграблено, могут начаться грабежи и хулиганские убийства.
Дружно прекратим все эти безобразия.
Временное бюро для образования военно-революционного комитета».
Это бюро составили меньшевики и эсеры. Они пустили в ход обычное, свое оружие: прикрываясь демагогическими фразами, пытались ввести народ в заблуждение относительно истинных своих намерений. Им удалось проникнуть в ревком фактически самозванно, и они сразу же принялись действовать. Вслед за воззванием выслали к эскадронцам делегацию с просьбой вернуться в город. Правда, ничего из этого не вышло: командир войти в город отказался. Меньшевики набрались наглости собраться в ревкоме, чтобы решить вопрос о посылке новой делегации к эскадронцам. В самый разгар их совещания я случайно зашел в комнату, услышал, о чем они договариваются, и разогнал предателей властью командира отряда Красной гвардии. Заговорщики трусливо разбежались.
Надо сказать, что в Феодосийский ревком вошли от союза строителей Жулев, Филиппов, Грязнов, Севрюгин, от союза портовых рабочих Барсов, от союза булочников Суворин, Бодняк. Но при решении важных вопросов меньшевики и эсеры очень искусно устраняли наших представителей. Что и говорить, дипломаты из нас тогда были не ахти какие. В открытом бою наши ребята выходили победителями, в дипломатических же битвах, случалось, терпели поражение.
Забегая вперед, скажу, что этот ревком продержался недолго. По существу никакой решающей роли в городе он не играл, действительным хозяином положения был большевистский штаб Красной гвардии. А в середине ян-
29


варя по инициативе большевиков и сочувствующих им решено было выбрать новый ревком, в котором большевики составляли большинство. Председателем ревкома стал Констансов, заместителем председателя — Федько, секретарем Дауге.
...Ивана Денисенко я встретил 4-го января ночью.
— Когда вернулся?
— Да только что.
— Ну, как там, в Севастополе?
По довольному лицу Вани вижу: не даром съездил. Так и есть. Отвечает:
— Подмогу нам пришлют обязательно. На «Дерзком» был. Он на ремонте.
Больше ничего не успел я у Вани спросить, спешил он.
Зашел в ревком. Дежурил там Иван Суворин. Переговорили, я собрался уже идти на позиции, как вдруг зазвонил телефон. Беру трубку. Говорит Головин, председатель большевистского комитета станции Сарыголь. Взволнован:
— Мне сейчас позвонили из Джанкоя, просили дать паровоз под эшелон с матросами, который идет в Феодосию из Севастополя.
Посоветовавшись с Сувориным, коротко объясняю Головину:
— Липа. Провокация. Через Симферополь курултаев- цы ни за что моряков не пропустят. Морем они придут. Да и по времени рано. Ни в коем случае паровоз не давать.
— Есть!
С Сувориным сходимся в том, что паровоз затребован для эскадронцев. Нельзя допустить, чтобы их эшелон пришел в Феодосию. Надо выехать навстречу, любым путем задержать, хотя бы до прихода к нам севастопольских моряков.
Подозрение, что в Феодосию едут эскадронцы, еще более окрепло после того, как я позвонил в Джанкой и спросил начальника станции об эшелоне. Он ответил, что отправления не давал и тем не менее поезд отошел на Феодосию. А на вопрос о пассажирах невнятно пробормотал: «Кажется, моряки», — и тотчас же повесил трубку.
Итак, эшелон двигается на Феодосию. Медлить нельзя. Еду на станцию Сарыголь. Там разыскал дежурного Мельникова.
— У вас на путях стоит паровоз под парами. Могу я выехать на нем к Джанкою?
— Нет. Паровоз предназначен для пассажирского поезда, который должен идти на север.
30


— У меня дело революционной важности. — Но и этот безотказный пароль того времени нс подействовал. Более того, создалось впечатление, что никакого пассажирского поезда Мельников не отправляет, а паровоз не дает преднамеренно. И тут же обожгла мысль: а вдруг этот паровоз тоже для эскадронцев? Рванул из кобуры пистолет:
— Выезжаю через пять минут. Ну?
Побледневший Мельников убежал отдавать распоряжение.
С кем же ехать? На станцию Сарыголь я прибыл с одним красногвардейцем. Вдвоем против эшелона врагов?
И тут кто-то окликнул меня:
— Товарищ Грудачев, вы?
Оборачиваюсь — Головин бежит. А с ним Никифор Краснобаев. Коротко рассказал о цели приезда.
— Я с вами поеду, — Головин чуть подумал. — И еще человек десять добровольцев найдется, кроме нас с Краснобаевым. Я здешний народ знаю.
...Постукивает на стыках паровоз, тянет два вагона. Мы с Головиным рядом с машинистом. Добровольцы, кое- как вооруженные, в первом вагоне. Во втором — железнодорожный инструмент.
Вдалеке замаячили первые дома Владиславовки. И вдруг Головин хватает меня за плечо: «Смотри!»
По обе стороны полотна стоят вооруженные люди.
— Что будем делать, Головин?
— Прыгайте вы, командир, и машинист пусть прыгает. Вагоны отцепите.
— Что-о? — Я ничего не понимаю. Лицо у Головина бледное, решительное.
— Ты что это задумал?
А он почти кричит:
— Вы тут с этими расправляйтесь, а я врежусь в эшелон! Успею — соскочу. А если нет... Ты понимаешь, нельзя их в Феодосию допускать!
— Понимаю! Не пустим. Только идти тебе на верную гибель не дам.
А Владиславовка — вот она, совсем рядом. И тут уже я хватаю Головина за плечо, кричу: «Смотри!»
Вдоль путей стоят не военные — гражданские. Не эскадронцы — крестьяне, рабочие. А в руках у них ломы, кирки, мотыги.
Кричу машинисту «стой», спрыгиваю с подножки, бегу к ним.
— Кто такие? Что за сбор?
31


Степенного вида старик внимательно оглядел нас и видно, решив для себя, что говорить можно на чистоту ответил:
— Да вот, слушок прошел, что идет поезд с эскадронцами, Советскую власть из Феодосии выбивать. Так мы поднялись, порешили стрелки порушить, чтобы не прошли враги.
Смотрю я на людей этих, и горло спазмой горячей сжало.
— Спасибо, — говорю, — товарищи, всем вам от Красной гвардии, от всей советской Феодосии спасибо! Грузитесь в вагоны. Пути разбирать будем под Ислам-Тереком 1.
Полезли все в вагоны, и только тут я разглядел, что в основном нежданные помощники наши — молодежь. Много подростков и девушек лет по 15—16. Хотел было их вернуть, да куда там! Ни за что вылезать из вагона не желают.
И опять постукивают на стыках колеса. Мы с Головиным стоим рядом с машинистом. А позади — два вагона, оба заполненные людьми...
Не доезжая немного до Ислам-Терека, стали разбирать пути. Звеньев пять разобрали, погрузили в вагоны. Тут показался со стороны Джанкоя поезд, и мы укатили, увозя с собой рельсы.
Приехав в Феодосию, доложил обо всем подробно Федько. Он полностью одобрил наши действия.
А мне надолго запомнились два эпизода из этой поездки: Головин, готовый идти на таран вражеского эшелона, и крестьяне на перроне Владиславовки — наглядные примеры самоотверженности революционного народа, единения его с армией революции.
Подобных примеров, кстати, было множество. На позициях, которые занимали отряды Красной гвардии, часто можно было видеть такую картину: приходят родственники к бойцу. Поговорят о тОм, о сем, как там дома, как старики, дети. А потом вдруг вопрос:
— Лишней винтовки не найдется?
— А зачем?
— Да вот... Хочу тоже с вами. Чего дома-то сидеть. На миру оно веселей, да и дело у нас общее.
Помню, пришел старик, крепкий еще, с большими запорожскими усами.
— Что тебе, батя? — спрашиваю.
1 Ныне пос. Кировское.
32


— Да вот сынка где найти, не подскажешь? Бслощуцкие мы. Меня Евсеем кличут, а сынка Петей.
Сказал я Евсею Севастьяновичу, где найти сына. Разыскал его старик, поздоровался, расцеловался. А потом говорит:
— Ну, Петруха, давай винтовку.
— Это зачем, отец?
— А пойди домой, отдохни, мать успокой, я здесь за тебя повоюю...
Никуда, конечно, Петр не ушел. И Евсей Севастьянович остался у нас в отряде. Сын во главе роты стоял, а отец стал взводом командовать.
Случалось, к брату братья приходили и оставались. Всех желающих бороться за революцию зачисляли мы в отряд. Сражались в нем братья Добрицкие, братья Кузенко, Кочмарские, Ивановы, Маркины, Бугайченко, Эмеретли и многие другие.
Работали мы с бойцами много, воспитывали, вводили революционную дисциплину. С молодежью поначалу трудновато было. Делаем утром перекличку — того нет, другого. Куда делся? Никто не знает. В полдень, а то и к вечеру является. Где был? Мать или деда там, или невесту ходил проведывать. Пообедал заодно. Да как ты смеешь? Где же твоя революционная сознательность? Дисциплина?! Молчит, потупясь. И ясно — не сознает, в чем его вина. Приходилось разъяснять, беседовать с людьми.
Отряд разбили по взводам, отделениям, назначили командиров, ребят покрепче, боевых, авторитетных: феодосийцев Петра Белощуцкого, Михаила Эмеретли, Трофима Бузанова, Михаила Иванова, Григория Вертелицкого, Чернышева. И не ошиблись, все они славно воевали. Кто жив остался и вернулся в родную Феодосию, и в мирные дни постоянно и горячо боролся за новую жизнь.
Очень много работал комиссар отряда Иван Михалько. Николаевский рабочий, большевик с подпольным стажем, на вид болезненный, сутулый, медлительный. Прекрасный агитатор, очень умелый оратор, беспощадный ко всему, что порочило имя красногвардейца, что бросало тень на священное дело революции.
Случалось, спорили мы с комиссаром, казался он мне иногда очень крутым. Как-то отчислили из отряда двоих бойцов, которые дважды нарушили дисциплину: ушли ночевать домой и явились пьяными в отряд. Я был против отчисления: ребята боевые, в схватке с эскадронцами от-
2 П. Грудачев
33


лично себя показали, честно говоря, даже пошумел на комиссара. А он в ответ:
— Храбрость, отвага — для революционера необходимые качества, а без дисциплины революционера пет вообще. Начинается с малого, а кончиться может большим.
Вскоре слова комиссара подтвердились. Выхожу как-то из казармы, Михалько мне навстречу, а за ним под конвоем трое бойцов. Глаза у Михалько прямо бешеные.
— Вот, полюбуйся, командир, па своих орлов, — голос рвется от гнева. — Грабили, сукины сыны, старика-инвалида ограбили и убили.
Я — за кобуру.
— Не дело, командир, — перехватил мою руку Михалько. — Судить будем гадов.
Тут же собрали митинг. Ни один не выступил в защиту бандитов. Расстреляли их.
Пятого января утром смотрю, к командному пункту поднимается от города отряд моряков, человек 30—40. Впереди невысокого роста моряк, коренастый, кареглазый, из-под фуражки выбивается и падает на лоб прядь волос, шинель расстегнута. Подошел, представился:
— Мокроусов.
Приходилось мне до того слышать об Алексее Мокроусове. Донбасский шахтер, он начал свою революционную деятельность еще в 1905 году. Был начальником десятки- в боевой дружине шахтеров, которая готовилась принять участие в вооруженном восстании. После разгрома первой русской революции полиция внесла Мокроусова в «черный список». Немало пришлось поскитаться в поисках работы. Царицын и Самара... Оренбург и Средняя Азия... Закавказье и Кубань... Везде только случайные, недолгие заработки.
Потом служба на флоте. Гельсингфорс. Подпольная работа. Горячий Мокроусов изувечил провокатора, не стал ждать следствия и суда, решил бежать за границу. Товарищи помогли пробраться в Стокгольм. Стал Мокроусов Савиным. Опять потянулись годы скитаний. Стокгольм, Копенгаген, Глазго, Лондон, Буэнос-Айрес, Харбин.
Когда Мокроусов вернулся в Россию, шел уже 1917 год. В Севастополе, в экипаже, Мокроусов сразу стал на сторону тех, кто твердо верил в правоту Ленина. Потом на революционной Балтике он командовал отрядом моряков- балтийцев, взявшим петроградский телеграф.
34


И опять Севастополь. Черноморский флот формирует отряд для борьбы с контрреволюцией на Допу. Черноморским революционным отрядом, отстояв саму идею его создания, против которой яростно выступали всякого рода соглашатели, командует Алексей Мокроусов.
Белгород, Харьков, Александровск... Отряд дерется отважно. Белогвардейцы сдают ему одну позицию за другой.
И только вернулся Мокроусов в Севастополь, как узнал о том, что нужна помощь Феодосии. Сформировал отряд и с ним прибыл к нам на миноносце «Пронзительный».
Так Севастополь сдержал свое слово.
Вместе с моряками двинулись мы на эскадронцев. После непродолжительного боя они отошли в направлении Старый Крым — Джанкой. Преследовать их мы не стали. Обстановка в городе стала спокойнее. Штаб Красной гвардии во главе с Федько занялся переформированием и вооружением отряда. Он полностью переведен был на казарменное положение. В президиум Военно-революционного комитета вошли его представители: Михалько и я.
Вскоре штабом было решено, что отряд вместе с отрядом Мокроусова пойдет на Симферополь. Задача: пробиться к городу, вытеснить эскадронцев, помочь в установлении Советской власти.
И января погрузились. Эшелон с отрядом моряков вышел первым. За ним двинулся бронепоезд с двумя орудиями и пулеметами, собранный железнодорожниками, затем — эшелон с отрядом Красной гвардии.
В Джанкой прибыли на рассвете. Эскадронцы никак не ожидали нашего появления. Многих захватили врасплох, поодиночке — кого в кофейне, кого прямо с постели стащили.
В центре эскадронцы пытались оказать сопротивление, но вскоре дрогнули и разбежались. Через час город был полностью очищен.
Затем отряд отправился в Симферополь. Настроение было приподнятое, боевое: бить эскадронцев до последнего, чтобы ни одного не осталось на крымской земле.
На станции Сарабуз мы узнали, что власть в Симферополе с помощью моряков Черноморского флота перешла в руки ревкома. Мокроусов с отрядом направился в Симферополь, наш отряд вернулся в Феодосию. По пути в районе Сарабуза (ныне Гвардейское), Курман-Кемельчи (Красногвардейское), Биюк-Онлара (Октябрьское) ликви-
2*
35


дировали группу отступивших из Симферополя эскадронцев. Помогли нам местные крестьяне.
Во второй половине января Феодосийский отряд Красной гвардии принял участие в большом городском митинге в Керчи, организованном керченскими большевиками. Отряд прибыл, чтобы оказать им моральную поддержку в борьбе с меньшевистским засильем.
Вернувшись в Феодосию, я доложил штабу о результатах нашего похода. Внимательно выслушав меня и поблагодарив отряд за отличную службу революции, Федько, сказал, что один матрос, побывавший в Севастополе, просил передать: на «Дерзком» обеспокоены долгим моим отсутствием — поехал мать больную проведать и застрял, полмесяца «гуляет».
— Видимо, надо тебе ехать, Петр. Понимаю, дел впереди немало и здесь, в Феодосии. Но «Дерзкий» — место твоей службы... Еще решат матросы, что председатель судового комитета дезертировал, меньшевикам-то это, представляешь, как на руку... В общем, как говорит Михалько, без дисциплины нет революционера. Так-то.
...Вечером, накануне отъезда моего в Севастополь, мы с Федько долго стояли в порту, у самого моря. Оно штормило, вместе с ветром бросало нам в лицо колючие брызги.
Низко над морем бежали тучи. Всегда есть что-то тревожное в быстром их беге. И на душе было грустно и тревожно.
— Вот так-то, Петр, — говорил Федько. — И знакомы мы недавно, каких-нибудь две недели, а как будто годы дружили. Правду говорят, что в боях да в трудностях месяц, а то и день порой году равен... А впереди еще много боев. И у меня, и у тебя... Увидимся ли?
Мы крепко обнялись. Уходя, я несколько раз оглянулся. Федько все еще стоял на берегу, придерживая сползающую с плеч шинель.
Думал и я: увидимся ли? Пришлось увидеться, да еще и не раз. Воевали вместе на многих фронтах. Дружба с этим замечательным человеком — ярчайшие страницы моей жизни. Мы встречались вплоть до 1938 года, и какую бы высокую должность ни занимал Федько (2 февраля 1938 года И. Ф. Федько был назначен первым заместителем Народного комиссара обороны СССР), он оставался все таким же скромным, внимательным и сердечным к людям. Никогда не слышал я, чтобы Федько повысил голос на своих подчиненных, не было такого случая, чтобы во-
36


прос или просьба, обращенные к нему, оставлены были без ответа.
Сохранился в моей памяти Иван Федорович всегда спокойным, улыбающимся. Он никогда не терял присутствия духа, в какие бы сложные положения ни случалось ему попадать. Он был спокойным и в то же время стремительным, энергичным. Решения принимал уверенно и быстро и умел добиться их осуществления.
Федько был душевно богатым человеком, одаренным революционером, военачальником, он не только сыграл большую роль в истории борьбы трудовой Феодосии за власть Советов, но и встал в один ряд с такими прославленными полководцами Гражданской, как Чапаев, Щорс, Пархоменко, Фрунзе. Мы не раз еще встретимся с Федько на страницах этой книги, и каждая такая встреча откроет читателю еще одну сторону этого богатейшего характера, выкованного революцией.
Время ничуть не притупило волнение и боль, с которыми я вспоминаю и пишу об Иване Федоровиче: слишком рано ушел из жизни настоящий большевик-ленинец и настоящий человек Иван Федько.
ГЛАВА III
ТРАПЕЗУНД. СУХУМ
«Дерзкий» режет носом встречную волну. Курс — к турецким берегам.
Только успел вернуться в Севастополь и сразу — в поход. К этому времени военные действия на Кавказском фронте и на Черном море прекратились. Однако командующий турецкой армией Вахиб-паша послал командованию Кавказского фронта провокационное заявление о том, что якобы мусульманское население на территории, занятой русскими войсками, подвергается гонениям. Под предлогом защиты «правоверных» турецкие войска заняли Эрзинджан и подошли к Трапезунду.
Корабли Черноморского флота получили задание охранять наши войска, которые эвакуировались в Россию. С таким же заданием шел в Трапезунд и «Дерзкий» на смену дежурившим там миноносцам. Нам было известно, что вместе с русской армией бегут из Турции греки, армяне: еще живы в их памяти преследования со стороны правительства этой страны.
До Трапезунда дошли без приключений. Встали на
37


внешнем рейде. Мы с Коновальчуком и еще несколько матросов катером пошли к берегу.
Порт и окрестные холмы запружены людьми и лошадьми. Все движется, кричит, ругается, рвется к молу, возле которого стоит один только транспорт. Толпа пестрая. Тут и солдаты, и беженцы: старики, женщины, дети. Усталые, худые, запыленные. Валяются разбитые ящики и бочки с сахаром, галетами, солониной. На них не обращают внимания. У всех одно желание — уплыть отсюда как можно скорее.
Вернувшись на корабль, созвали судовой комитет. Решили вмешаться и попробовать навести хоть относительный порядок. Один из меньшевиков заикнулся было: не наша забота. Мы с Коновальчуком тотчас же его осадили. Как это не наша? Революционный порядок — наше кровное дело. Везде, во всем. И вот мы снова на берегу.
У одного из солдат спрашиваем:
— Какие части?
— Четвертый корпус.
— Где командиры?
— А там, — следует неопределенный жест куда-то в сторону города.
Разговорились с солдатами. Они в один голос возмущаются:
— Уже сколько дней сидим здесь. Вчера оружие, лошадей лучших погрузили на транспорт и увезли в Батум, а мы все сидим.
— Кто отправлял транспорт?
— А тут один из Батума приехал. В шинельке, без погон. Невысокий, с рыжей бородкой. Говорят, кавказский меньшевик.
Пошли мы на розыски. Нашли этого представителя у причала. Интеллигентное лицо, бородка клинышком, пенсне... Одет в шинель со следами погон.
Спрашиваем:
— Кто вы такой? Предъявите полномочия.
— Представитель Закавказского правительства.
— Точней — меньшевистского правительства?
Молчит.
— Чем занимаетесь?
— Вы что, не видите? Погрузкой.
— Сколько уже отправили?
— Два транспорта.
— С оружием и лошадьми? Так? А людей почему не эвакуируете?
38


— Им нужно в Николаев, Одессу, Феодосию... А мы — в Батум, — и, видимо, почувствовав неубедительность своих объяснений, вдруг взорвался:
— Позвольте, а вы кто? По какому праву вмешиваетесь? Ваши полномочия?
— А вот мы сейчас покажем наши полномочия, — шагнул вперед Коновальчук.
В общем, погрузили мы этого представителя на катер, приказали отвезти на эсминец и посадить под арест, в канатный ящик.
Опять собрался судовой комитет — надо было обсудить, что делать дальше.
Заседали поздним вечером, на палубе. Сидим на корме. Волна с шуршанием лижет борта корабля, с берега, приглушенный расстоянием и поздним вечером, доносится глухой ропот толпы.
Сидим, курим, слушаем очередного оратора. Это вожак меньшевиков Артюхов. В темноте не разглядишь его, но я хорошо представляю лицо со впалыми щеками, обросшими рыжей щетиной, горящие глаза. Да, опытный оратор. Искусный демагог. Такого разбить не легко.
— То, что Грудачев и Коновальчук учинили сегодня на берегу, — беззаконие. Арестовать представителя Закавказского правительства... неслыханно! Для чего? Чьим именем?
— Именем революции, — басит Коновальчук.
— Именем революции нельзя творить беззаконие, насилие, произвол, — тотчас же подхватывает оратор. — Ее имя священно. Им нельзя прикрываться, когда...
Перестаю слушать. Еще и еще раз обдумываю случившееся.
Два транспорта с оружием ушли в Батум. Там сейчас контрреволюция поднимает голову. Кто поручится, что это оружие не ей в помощь?
Солдаты остались здесь безоружные. Вот уже неделю ждут отправки. Измученные женщины, старики, дети... И все это рвется в порт, откуда уходят транспорты, груженные только оружием. Нет, все это незаконно. Несправедливо.
— Мы действовали сегодня именем революции. И мы действовали правильно, — это опять Коновальчук.
Выступают Золотухин и Фармагей, затем я — все заодно. И наши слова убеждают. Судовой комитет решает взять эвакуацию в свои руки. Меньшевик уже не спорит, только устало машет рукой, заявляя, что остается при сво-
39


ем мнении. Ушел он, а с ним его подголоски Сазонов и Олейников. Ладно. Победило наше, справедливое мнение. Это главное.
А когда утром мы с Коновальчуком направляемся к катеру, чтобы идти на транспорт, подходят к нам юнги- рулевые Федя Васюренко и Жан-Мари Мюнье. Парнишек этих я и раньше примечал: на митингах, собраниях они всегда держались поближе к ораторам. Ловят каждое слово, а по лицам видно: думают ребята крепко, решают для себя что-то важное. Часто с ними вместе еще один парень был, Владимир Цюпа — юнга-гальванер. Верховодил у них явно Федя Васюренко. Да и не мудрено: боевой был, успел лиха хватить и пороха понюхать.
Родился Федя в семье криворожского рабочего, работал на лакокрасочной фабрике, на железной дороге. В 1915-м ушел добровольцем на Юго-Западный фронт. Был разведчиком, получил за храбрость Георгиевский крест. Потом ранение, лазарет, школа юнг, школа рулевых.
Так вот, подходят к нам Федя Васюренко и Жан-Мари (он из обрусевших французов был).
— Чего вам? — спрашивает Коновальчук.
— Хотим ехать с вами
— Зачем?
— Революционный порядок наводить.
Мы с Коновальчуком переглянулись. Говорю:
— А Темкин разрешит вам с корабля отлучиться?
Семен Иванович Темкин был старшиной рулевых.
— Да он сам нас послал... Идите, говорит, ребята, пощупайте ее, жизнь-то, посмотрите, как в ней порядок делается. Тогда ко многому и свое мнение будете прикладывать. Свое, а не с чужого голоса.
Молодец Семен Темкин. Не ошибся судовой комитет, поручив ему беседовать с молодежью, помочь ей дойти до правды, вырвать ее из-под влияния меньшевиков.
С командирами транспортов договорились быстро. Сказал, что я председатель судового комитета эсминца «Дерзкий», старший на рейде. Руководить эвакуацией поручено мне. Без приказа к стене порта для погрузки не подходить. Все.
А следующей ночью два транспорта (второй стоял на рейде) ушли из Трапезунда в Новороссийск и Феодосию, загруженные людьми и военным снаряжением. При этом командира одного из транспортов мы арестовали: судовому комитету стало известно, что за золото он сажает на корабль богатых беженцев.
40


...Только успел уснуть после бессонной ночи, будит вахтенный:
— Товарищ Грудачев, на берегу непорядок!
Тотчас же вскакиваю.
— Что такое?
— Склады горят...
Склады... Там снаряды и боеприпасы. Если не потушить пожар сразу, погибнут сотни людей. Нельзя медлить ни секунды. Но когда группа матросов уже садилась на катер, на берегу ахнул взрыв. Там, где были склады, поднялся высокий столб черного дыма и огня, и тотчас же поползли от него длинные, растрепанные языки. Когда мы подъехали к молу, берега не было видно — все затянула черная дымовая пелена. И оттуда, из-за этой пелены, неслись крики, стоны, отчаянное ржанье лошадей.
На молу убитые, разорванные в клочья, контуженные. Страшная картина. Ближе к складам — еще ужасней. Высокая костлявая старуха с безумными глазами несет на вытянутых руках странно короткое туловище девочки лет пяти. Солдат, распростертый на спине, все силится встать, у него разворочен живот. В море у самого берега плавают трупы убитых, барахтаются раненые.
На месте складов — огромная воронка. Вокруг — пустота, ни камней, ни убитых — все разметано взрывом.
Стоим у края воронки, как над могилой. Лица у матросов гневные и скорбные. Отворачиваются, украдкой вытирают глаза.
Весь день провели мы на берегу. Вызвали с эсминца фельдшера с медикаментами, помогали раненым. Но пострадавших было слишком много.
Вечером опять собрался на палубе судовой комитет. И тотчас же стали подходить матросы, молча садились поодаль, слушали.
Вот тут-то мы и продолжили разговор с меньшевиками. Начал я прямо с обращения к ним.
— Вот вы, Артюхов, в прошлый раз все говорили о беззаконии... Что, дескать, нельзя вмешиваться, не наше это дело. А мы себя сейчас за другое корим, что мало вмешивались, надо было наших часовых, матросов со склада не снимать. Надо было еще два транспорта отправить. Тогда, возможно, не было бы этого, — я махнул рукой в сторону берега, откуда все еще тянуло дымом, гарью. — Теперь вот известно стало, турецкое командование, вопреки всем договорам, подослало к складам диверсантов. Ни с кровью, ни с жертвами не посчиталось. А если бы мы
41


не вмешались, еще бы больше народу погибло. Вот вам простая арифметика. А тот представитель Закавказского правительства, он же вредительством занимался! О людях, об охране боеприпасов, продовольствия и не думал.
Матросы-большевики знали, какое сложное положение было в то время на кавказском побережье. По Сухуму разгуливали белые офицеры в полной форме, при погонах. А когда революционные матросы крейсера «Дакия» потребовали, чтобы поручик абхазской сотни князь Эмухвари снял погоны, он отказался. Матросы сорвали с офицера погоны, Эмухвари убил одного из матросов, другого ранил и скрылся. Все это мы знали и сейчас старались использовать, чтобы окончательно развенчать меньшевиков. На этот раз они не возражали. Чувствовали, видно, что обстановка против них и каждое их слово будет враждебно принято матросами. А я продолжал:
— Вы думаете, этот, с бородкой, за революцию? Нет! Он спешил доставить оружие князю Эмухвари и таким, как он, чтобы в нашего брата стрелять.
По глухому ропоту матросов почувствовал — слова попали в цель.
— Вот почему, товарищи, обязаны мы вмешиваться. Именем революции, именем народа. И диверсию мы тоже так не оставим. Завтра представители нашего экипажа должны заявить протест турецкому командованию, настоять, чтобы нашим раненым солдатам и беженцам была оказана помощь. Так, товарищи?
— Правильно. Так держать!
Наутро с несколькими матросами мы поехали верхами в Трапезунд в штаб турецкой армии. Заявили протест представителю турецкого командования. В тот же день по радио сообщили в Севастополь о взрыве в порту, о положении с эвакуацией, попросили оказать помощь. Нам ответили, что высылают госпитальное судно «Петр Первый». На нем будут эвакуированы раненые.
Сами же мы были вынуждены уйти в Батум: уже несколько раз главный механик докладывал, что кончается пресная вода и нефть, надо заправиться. Мы были уверены, что в самом скором времени вернемся в Трапезунд и продолжим эвакуацию, но все сложилось по-другому.
Вечером эсминец «Дерзкий» покинул Трапезунд.
И как только ушли с рейда, подозвали меня Коновальчук и Фармагей.
42


— Надо немедленно решить вопрос о Литвинове. Опять он всю свою мягкотелость проявил, пошел на поводу у меньшевиков, был против того, чтобы мы на берегу решительно действовали, дескать, не наше это дело.
На миноносце помимо судового комитета был еще и выборный комиссар. Наш комиссар Литвинов был человек смелый, а вот большевистской стойкости, убежденности ему порой не хватало. Случалось так: выступит меньшевик, Литвинов слушает, слушает, задумается... Потом подойдет, полуутвердительно спросит:
— А прав он?..
Или еще. Летом и осенью 1917 года флаги на клотиках кораблей менялись порой каждый день, в зависимости от того, кто кого одолел на митинге. Если большевики верх взяли — флаг красный; украинские националисты — желто-голубой, а если меньшевики, то вообще никакого, так как своего флага они не имели.
Литвинов выйдет поутру, посмотрит вверх, а там флага нет. Он руками разведет, протянет:
— Ну дела-а... — да на том и покончит. А ведь отважный парень был. С любым врагом в бой вступит и драться крепко будет. Только надо было точно указать — вот он, враг.
Коновальчук возбужденно продолжает:
— Нельзя дальше тянуть. Мнение есть такое: переизбрать Литвинова.
— А кого на его место?
— Тебя.
— Меня?! Ну что вы, товарищи! Я ведь в судовом комитете, да и на корабле не так давно, как другие.
— С матросами мы уже советовались. Они за тебя. А мы рядом, если нужно, поможем. Понимаешь, Грудачев, ты с Балтики. Сам знаешь, что такое Балтика для наших. Ну, потом характер у тебя решительный.
Тут же созвали общее собрание, поставили этот вопрос на обсуждение. Выбрали меня комиссаром эсминца.
К Батуму подошли ранним утром. Город лежал перед нами зеленый, чистенький, вода у берега светло-опаловая, прозрачная. Вился дымок над прибрежными духанами, несло оттуда чем-то острым, необыкновенно аппетитным. А поодаль от пирса уже собирался шумный, пестрый восточный базар.
За горами вставало солнце, огромное, размытое тума-
43


ном. Вода чуть толкалась в борта корабля. Вот такое, на¬
сквозь мирное было то февральское утро 1918 года, когда «Дерзкий» пришвартовался к батумскому причалу.
Мы с Коновальчуком стояли у борта, смотрели, как по трапу сходили на берег матросы, им разрешено было двухчасовое увольнение. Лицо у Коновальчука чуть сонное, очень усталое. Большие рабочие руки свесились через перила — отдыхали. Разговаривали мы лениво, нехотя. И не думали, что через несколько часов идти нам в бой и один из нас в последний раз стоит вот таким просыпающимся для мира утром на борту родного корабля.
...Вначале послышалось отдаленное, прерывистое стрекотание, потом на горизонте появился тяжелый большой шмель, мы следили за ним так же бездумно. А через несколько минут к эсминцу подрулил гидросамолет. Еще через час эсминец взял курс на Сухум. О положении, сложившемся там, летчик рассказал следующее:
После того, как князь Эмухвари убил матроса, в городе не прекращались волнения. Напрасно призывал «граждан к спокойствию» меньшевистский окружной комиссар Захаров. Сухумские большевики, по его же словам, «вызвали движение во всем городе». Председатель Сухумского Совета Эшба, большевик Сванидзе и другие выступали на митингах, затем пришли к начальнику городского гарнизона Юркову и потребовали подчинения воинской части большевистскому комитету.
В этот же день стихийно вспыхнул еще один митинг у городского театра, на котором вместе с рабочими порта выступили представители гарнизона. К вечеру городские власти получили ультиматум от матросов крейсера «Дакия»: передать власть ревкому, разыскать и отдать под суд Эмухвари, а семье убитого матроса выслать 15 тысяч рублей.
Это требование под влиянием большевиков поддержала и местная караульная рота.
«Грузинские части нам не повинуются», — скулил меньшевик Захаров.
Совет рабочих и солдатских депутатов сформировал ревком. Председателем его стал Эшба. У большевиков было много сторонников, к ревкому фактически переходила власть в городе. Меньшевики паниковали.
А потом случилось непонятное: «Дакия» снялась с якоря и ушла по направлению к Севастополю, не ожидая ответа на свой ультиматум.
Город бурлил. Большевики решили дать бой всей нечи-
44


сти, скопившейся в Сухуме. Город был объявлен па осадном положении — ему угрожала банда князя Эмухвари. Образовался военный штаб Красной гвардии, его возглавил большевик Георгий Атарбеков. Из тюрьмы были выпущены все политзаключенные, вооружившись, они примкнули к отряду Красной гвардии.
Во что бы то ни стало большевикам надо было покончить с врагами одним ударом, рисковать было нельзя, а вооруженных сил явно не хватало. И вот тогда, узнав, что в Батуме стоит революционный миноносец «Дерзкий», Эшба и Атарбеков послали к эсминцу гидросамолет. Летчику поручено было просить моряков о помощи.
...Пока шли к Сухуму, члены судового комитета готовили экипаж к предстоящему бою, в том, что он будет, никто не сомневался.
Семьдесят моряков вооружили карабинами. Расчехлили и привели в боевую готовность орудия и пулеметы. Дали пять-шесть выстрелов из орудий, чтобы предупредить сухумцев о том, что идет подмога.
Как только корабль пришвартовался к деревянной пристани, отряд вооруженных матросов сошел на берег.
В порту тихо. Только несколько черноволосых ребятишек стоят поодаль, любопытно поглядывая в нашу сторону. Где-то вдалеке перестрелка.
Эшбу встретили неподалеку от порта на улице. Высокий, красивый, очень стройный абхазец. Большой лоб, прикрытый черными прядями, огромные глаза, аккуратная студенческая куртка. Смотрит щеголем. А в руке — пистолет. И предохранитель спущен... Из боя только что или сейчас в бой.
Познакомились. Говорю:
— Пройдемте в ревком, потолкуем, план действий наметим.
Эшба мнется. Румянец волной по лицу прошел. Потом тряхнул головой, говорит решительно:
— Ревком у нас далеко, за городом.
— Как же так? Власть в городе большевикам принадлежит, а для ревкома места не находится? Да вот хоть здесь что? — махнул я в сторону двухэтажного здания.
— Гостиница.
— Подходяще?
— Да, только она занята.
— Кем же?
— Буржуи, бежавшие с севера, ее заселили. Среди них и офицеры белогвардейские есть.
45


— Тем лучше. Сразу двух зайцев убьем. Вот что, говорю Коновальчуку, — возьми половину матросов и — за город. В Драндах — селение здесь неподалеку такое, — этот самый Эмухвари и его шайка теснят красногвардейцев. Надо им помочь. А я сейчас еще матросов с миноносца вызову... Ну, Николай, успеха тебе!
Заходим в гостиницу. Матросов оставили у входа.
В вестибюле роскошные ковры, зеркала. Двинулись мы к лестнице, навстречу бежит испуганный, растерянный толстый низенький грузин.
— Хозяин... — говорит Эшба.
Через час ревком работал уже в помещении гостиницы.
В этот день многое было сделано. Эшба, Атарбеков и другие сухумские большевики действовали очень оперативно и решительно. Наши моряки от них не отставали. К ревкому перешла вся власть в городе.
А еще раньше судовой комитет потребовал от сухумских меньшевиков выполнения ультиматума, предъявленного командой «Дакии». Меньшевики выполнили его частично. Городская буржуазия внесла контрибуцию в размере 15 тысяч рублей.
Князя Эмухвари и ближайшего его приспешника Смела Бадия матросы взяли в плен во время боя под Драндами и доставили в ревком. Мне довелось присутствовать при допросе бунтовщиков, который вели Эшба и Атарбеков.
Вначале Эмухвари или отмалчивался или огрызался. Спрашиваю его:
— За что вы убили матроса с крейсера «Дакия»?
Князь помолчал, а потом заговорил дерзко, надменно:
— Почему я должен вам отвечать? Кто вы — суд, власть? Нет, вы — посторонние. И наши внутренние дела мы разрешим без вас. Кто вас звал сюда?
— Революционный народ позвал их на помощь, — спокойно ответил Эшба. — Народ, который ты, князь, предал, чью кровь проливаешь.
После допроса повели арестованных на миноносец, так как держать их в городе было небезопасно — шел слух, что банда Эмухвари хочет отбить своих вожаков.
Когда Эмухвари узнал о том, что его отправляют на миноносец, забеспокоился. Стал просить, чтобы сопровождали его матросы. Да, немало зла, видно, причинил князь сухумцам, если боялся идти без усиленного конвоя по улицам города.
46


Матросам было приказано вести пленных в офицерскую кают-компанию. Мы с Эшбой и Атарбековым остались на пристани, а Коновальчук вместе с арестованными пошел на корабль.
Мы облегченно вздохнули: дело сделано, преступник не уйдет от возмездия, и тут...
До сих пор четко хранится в памяти все происшедшее. На миноносце сухо, коротко щелкнул выстрел, и нас словно обожгло, поняли: беда! Все трое бросились на эсминец.
...Когда мы склонились над Коновальчуком, он был мертв. Прямо в сердце ударила матроса белогвардейская пуля. Пистолет Эмухвари прятал в рукаве черкески, стрелял в упор. Сейчас он стоял в офицерском коридоре. Дуло его пистолета, поплясывая, смотрело на меня. Однако выстрела не последовало — как потом выяснилось, патрон стал ребром, а перезарядить пистолет князь не успел: левая рука у него была контужена. Спустя еще минуту он лежал, продырявленный моей пулей.
Смел Бадия, испугавшись, что возмущенные убийством Коновальчука матросы расправятся с ним, бросился в офицерскую кают-компанию и задраился на барашки. Под кают-компанией находился артиллерийский склад, где хранились снаряды. Туда вел из кают-компании люк, прикрытый крышкой. При желании Бадия мог проникнуть в артсклад и взорвать эсминец — терять ему было нечего.
Бадия нужно было немедленно извлечь из кают-компании. Тем более, что меньшевики подняли панику. Артюхов и Олейников наперебой орали во весь голос:
— Он взорвет миноносец!
— Там же люк в склад со снарядами. В полу люк!
— Ему все равно гибель, так он и нас за собой потянет.
— Мы все погибнем!
И сдается мне, что не только страх двигал меньшевиками, но и желание подтолкнуть Бадия к преступлению, уж слишком явно они растолковывали ему, что в кают- компании есть люк.
Меньшевики соскочили на берег, Сазонов оттуда вопил: — Братцы, давай сюда, сейчас все в воздух взлетите. Но команда не покинула эсминец. Открыть кают-компанию не удалось. В ответ на предложение отпереть дверь Бадия категорически заявил:
— Нет! Не верю вам, вы меня сейчас же убьете.
Пришлось взломать дверь. Бадия стоял у одного из ог-
47


крытых им иллюминаторов жалкий, дрожащий... Позже, в Севастополе, мы сдали Смела Бадия в следственную комиссию.
Перед вечером, за час до того, как сняться «Дерзкому» с якоря, пришел Эфрем Эшба попрощаться с Николаем Коновальчуком.
Лежал Николай на корме. Спокойное лицо овевал морской ветерок, шевелил русую, крепко тронутую сединой прядь волос на лбу. По лицу, по закрытым плотно векам пробегали тени, и казалось, вот-вот Николай откроет глаза... Большие руки лежали на груди спокойно и в то же время тяжело.
Эшба сказал, что чувство у него такое, будто провожает он друга многих лет, больше того, всей жизни. Горе застыло в усталых глазах Эфрема — крепко сроднили эти два горячих сухумских дня русского революционного матроса и абхазского коммуниста с 1914 года, студента юридического факультета Московского университета, участника первых революционных боев в Москве, первого председателя Сухумского окружного комитета РСДРП (б).
...Мы встретились с Георгием Атарбековым в 1922 году на пароходе «Пестель», который шел в Батум. Вместе отправились в город. На батумском вокзале Атарбекова ждал Эшба. Посидели втроем. Вспомнили боевые февральские дни 1918 года, Коновальчука...
В Сухуме тоже помнили о тех днях. В порту о причал, где швартовался когда-то «Дерзкий», слабо плескались легкие волны. Было тихо и солнечно. Седоусые старики, сидевшие около причала,' рассказали мне о севастопольских матросах, которые помогли абхазским большевикам выкинуть с этой земли князей и прочую нечисть.
ГЛАВА IV
ВДАЛИ ОТ КРЫМА
Когда мы вернулись из Сухума в Севастополь, обстановка в молодой Советской Республике была очень тревожной. Нарушив условия перемирия, 18 февраля 1918 года австро-германские войска перешли в наступление. Одновременно, сговорившись с националистической Центральной радой, они начали оккупацию Украины.
21 февраля Совнарком опубликовал подписанное В. И. Лениным воззвание «Социалистическое отечество в опасности!»


Уходили на фронт севастопольские большевики, рабочие, матросы. Приняли и мы на судовом комитете «Дерзкого» решение идти в боевые отряды. Каждый выбрал себе свой путь. Моя дорога была в Феодосию, в родной отряд.
До Феодосии добрался благополучно, сразу же пошел в казармы, где размещался отряд Красной гвардии. Там- пусто. Разыскал кое-кого в городе. Узнал, что отряд ушел на Украину.
Забежал домой. Мать в слезы, обнимает, твердит:
— Сынок, сыночек, насовсем?
— Нет, мама, до утра только.
Она опять в слезы, упрашивает остаться. А отец:
— Напрасно, мать, не удержишь. Да и прав он...
Вечером мы с отцом долго толковали о том, куда, зачем еду я из родного дома. Говорил отец, что и сам пошел бы со мной, да уж больно хворь одолела в последнее время.
— Ничего, батя! Уж как-нибудь мы вас защитим. Оставайтесь, живите спокойно, мать берегите.
Утром поцеловал я мать, с морем попрощался и — на вокзал.
Из Феодосии уехал в Александровск (Запорожье). Ночью выскочил на перрон.
Двое красногвардейцев бегут. Спрашиваю:
— Местные, братва?
— Ага. Из железнодорожной охраны.
— Не видели, из Крыма отряд не проезжал?
— Вроде бы не было. А так, кто знает? Много идет. За всеми не усмотришь.
Доехал до Екатеринослава (Днепропетровск). Сошел. У красногвардейцев, которые толпились на перроне, спросил про феодосийцев. Они — то же:
— Многие проходят.
Решил побывать в городе. Может, точнее узнаю. Не успел и квартала от вокзала отойти — стрельба. Смотрю, группа красногвардейцев ведет огонь.
— С кем сражаетесь, братва?
— Бундовцы, гады, вооружились, а на фронт не едут, грабежом промышляют.
Окружили и атаковали дом, в котором засели бундовцы. Те выбросили белый флаг. Стали выходить с поднятыми руками. Я у одного красногвардейца узнал, где штаб, пошел.
Командир отряда В. К. Аверин, старый коммунист, рабочий, говорит:
49


— Ничего не знаю о феодосийцах. Не могу помочь тебе, моряк. Знаешь, что я тебе скажу, оставайся с нами. Здесь тоже дел хватает. Да и люди нам позарез нужны.
Но не мог я остаться. У меня задача вполне определенная: найти Феодосийский отряд.
Поблагодарил Аверина, попрощался с ним. Вернулся в Александровск, там узнал, что отряд прошел в сторону Крыма.
Догнал своих в Васильевке: эшелон стоял у самого вокзала.
Прямо — к Федько. Обрадовались друг Другу. Обнялись.
— Да-а, — говорю, — пришлось мне поколесить, пока отряд нашел...
Приглядываюсь к Федько — вроде изменился он. Постарел, осунулся.
Позже стала мне известна дорога, которой прошел отряд за это время.
Украинские города и села ожесточенно сопротивлялись германским оккупантам. По зову и под руководством Коммунистической партии трудящиеся массы поднимались на борьбу с захватчиками. В Николаеве против врагов выступили рабочие, матросы, портовики. В марте 1918 года по приказу Севастопольского революционного Совета на помощь восставшему Николаеву пошел отряд Федько.
Двигались феодосийцы через Джанкой, Александровск.
Когда эшелон дошел до станции Снегиревка, неподалеку от Николаева, начальник штаба Феодосийского отряда Иван Михалько пошел на связь с николаевскими большевиками. Ему и еще нескольким разведчикам удалось пробраться в город, связаться с рабочими. Договорились ударить по оккупантам с двух сторон одновременно.
Триста красногвардейцев, вооруженных винтовками и пулеметами, было в отряде Федько и бронепоезд с двумя орудиями. A у немцев — два полка, множество артиллерии, бронемашины, авиация, два бронепоезда. Однако решено было дать бой.
Когда прозвучал, как было условлено, сигнальный выстрел с феодосийского бронепоезда, николаевцы пошли в наступление. Ударил и отряд. Часть бойцов Федько повел на прорыв к немецкому штабу, Михалько другую часть — к флотскому полуэкипажу.
Сутки гремел бой. Рассвет вставал огненный, дымный, в свисте пуль, грохоте взрывов. Немцы стягивали силы к
50


Штабу. Красногвардейцы прикрывали отход рабочих отрядов.
Отряд нес потери, истекал кровью, а подкрепления — должен был подойти отряд Рязанцева из 800 человек с пулеметами и орудиями — не было. Потом выяснилось, что Рязанцев прибыл со своими бойцами на станцию Водопой, но вместо того, чтобы атаковать врага, расположился на отдых.
Отряду Федько пришлось оставить Николаев. Многих не досчитались феодосийцы после боя. Рассказывали, что почернел командир за сутки... Долго не мог он забыть николаевские бои 1918 года. И вынес из них урок для себя на всю жизнь: только железная дисциплина и согласованность действий могут принести победу.
Но неудача не деморализовала ни отряд, ни его командира, окрепла их ярость против врагов, стремление к победе и вера в нее.
Федько говорил мне тогда:
— Боев впереди еще много, жесточайших боев. Большая сила против нас. Крепко придется драться... Но сломим всех.
Меня Федько назначил начальником конной разведки. Ребята-разведчики подобрались боевые, и заместитель мой им под стать — феодосийский грузчик, красногвардеец Мартынов.
Немцы шли за отрядом буквально по пятам. Их бронепоезд обстреливал наш эшелон и наши цепи. А нам и ответить нечем: артиллерии-то не было, бронепоезд отряда по приказанию командующего Украинским фронтом Антонова-Овсеенко из Мелитополя ушел сражаться с белогвардейцами на Дон. Однако нашли выход: стали взрывать за собой пути пироксилиновыми шашками. Удалось оторваться от противника.
Около Сальково остановились. Немцев не видно, а под вечер прибегает крестьянин из соседней Ново-Дмитриевки:
— Ночью петлюровцы на нас налетели. Всех большевиков побили. Кулаки гайдамакам помогли. Грозятся: кто за большевиков — смерть всем будет.
Я к Федько.
— Разрешите, товарищ командир, с разведчиками село прочесать. Отомстить за убитых...
— Езжай. Только не горячись. Людей береги.
Подъехали к селу — разделились по двое. Еще до первого дома не добрались, вдруг окрик из-за плетня и одновременно затвором щелкают,
51


— Стой! Кто такие?
— Свои, господа. Большевики есть у вас?
— Нет. В Сальково ищите.
— А разведки от большевиков не было?
— А кто ее сюда пустит? У нас на каждой улице заслон. Да вы кто такие?
— Кто мы такие? Сейчас узнаешь... — Они и выстрелить не успели — уложили мы их на месте.
А на селе перестрелка началась. Заспешили мы товарищам на помощь. Навстречу — двое. В темноте сразу не разберешь, свои или чужие. Мы остановились, и они. Мы молчим, и они молчат. А в это время луна из-за тучки выбралась, у одного плечо блеснуло: петлюровцы! Его я пристрелил. Второй убил товарища моего наповал, а у меня как назло пистолет заело, тот самый, из которого Эмухвари стрелял в меня. Тогда он мне жизнь спас, а сейчас... Отбросил пистолет, пришпорил коня и прямо на петлюровца. Тот не ожидал, растерялся, отпрянул в сторону. Успел я проскочить. Петлюровец вслед палил, да бестолку.
Нашел своих. А когда на рассвете выезжали из села, ни одного петлюровца в нем не осталось.
И опять шли мы под обстрелом бронепоезда. Взрывали за собой железнодорожное полотно, отрывались от противника.
Чонгарский полуостров. Крым. Взорваны Чонгарский и железнодорожный мосты. На берегу Сиваша стали возводить линию укреплений: по решению Севастопольского военно-революционного комитета в Крыму создан Восточный фронт. Федько назначен главкомом.
Впоследствии Федько так вспоминал эти дни:
«...Положение в Крыму... чрезвычайно осложнилось: немцы, захватив Херсон, начали угрожать Перекопу, Севастопольский областной комитет принял ряд мер к тому, чтобы создать фронт на Перекопе и под Сивашом. К тому времени феодосийский отряд был уже переименован в первый Черноморский революционный полк».
Иван Федорович пользовался непререкаемым авторитетом среди бойцов, его очень любили. Как равный с равными, беседовал он с бойцами, а в трудную минуту боя сам ложился за «максима» — пулеметчик он был отличный.
В середине апреля враг получил подкрепление, прорвал фронт у Перекопа и ворвался в Крым. Федько принял решение отступить к Джанкою и тут занять оборону.
52


Через Джанкой шел путь в южную часть полуострова, Поэтому важно было задержать здесь немцев, чтобы дать возможность эвакуировать Симферополь и организовать оборону под Севастополем. Эта задача первым Черноморским революционным полком была выполнена.
Потом опять пришлось отойти. Несколько раз переходили в наступление — под Колаем, Сейтлером и Владиславовной.
«Отойдя на Владиславовку и дальше, мы поняли, что дальнейшее наше сопротивление в Крыму теряет свое значение, так как мы получили к этому времени сведения о том, что Севастополь взят немцами. Сведения о падении Севастополя фактически оказались неправильными и явились результатом оторванности, отсутствия связи с Севастополем. Но так или иначе, Черноморский флот приступил к эвакуации», — эти строки И. Ф. Федько характеризуют события тех дней.
Мы покинули Крымский полуостров.
Вернулся я в Крым весной 1919 года. Моя судьба сложилась в эти месяцы не очень ладно. Из Ейска послан был Федько с разведзаданием в район Тихорецкой. Заболел воспалением легких. Долго пришлось проваляться. Потом воевал в 5-м Глуховском повстанческом полку в должности командира конной разведки.
Все это время, насколько удавалось, я следил за событиями в родном Крыму. Полуостров стонал под пятой германских оккупантов. Когда же в ноябре 1918 года немецкие части под ударами Красной Армии и повстанческих отрядов обратились в бегство с украинской земли, в Севастополь вошла эскадра Антанты, а затем ее корабли стали швартоваться у пирсов и других крымских портов. К февралю 1919 года Крым, южная часть Украины были захвачены интервентами и белогвардейскими войсками Деникина.
Требование Временного рабоче-крестьянского правительства Украины о немедленном выводе оккупационных войск осталось без ответа. Началось наступление Красной Армии на врага.
Я получил направление в Заднепровскую дивизию. Она с боями двигалась к Крыму. И по всему фронту гремела слава о командире дивизии Павле Ефимовиче Дыбенко.
Помню его ярко, как будто между теми боевыми днями и сегодняшними не легли десятилетия. Помню и не могу
53


не рассказать о нем, хотя бы вкратце, потому что это был замечательный человек, борец за революцию, большевик- ленинец, и биография его — пример потомству, пример молодежи, пример всем, кто жизнь свою готов отдать за Родину.
Высокий, плечистый богатырь. Шинель нараспашку, папаха сдвинута на затылок, буйно выбиваются из-под нее пряди смоляных вьющихся волос. На красивом, мужественном лице еще не остыло возбуждение от только что отгремевшего боя.
Удивительная биография была у командира Заднепровской дивизии. Родился он в семье крестьянина. Еще совсем юным сформировался как революционер.
Балтийский флот. Здесь в двадцать три года Павел Дыбенко становится коммунистом. Он — опытный большевистский агитатор, умелый конспиратор, ведет большую работу среди матросов. В 1915 году — один из руководителей восстания на линкоре «Император Павел I». Когда после Февральской революции образовался Центробалт, Дыбенко становится во главе его. В штормовые дни Октября он, по указанию Ленина, формирует и направляет отряды революционных моряков в Петроград. С 8 ноября 1917 года Дыбенко — первый советский Наркомвоенмор. Его подпись рядом с подписью В. И. Ленина на декрете об организации Красной Армии.
«Матрос из легенды», «Сквозь тюремные стены проходит», «Словом своим большевистским может в плен дивизию врага взять», — говорили о нем.
Конечно, был в этом и домысел. Но Дыбенко действительно был заточен Керенским в «Кресты»1; под нажимом всей революционной Балтики пришлось его освободить. Дыбенко действительно отправился на переговоры с казаками в захваченную ими Гатчину в сопровождении одного только матроса. И силой страстного большевистского слова сумел убедить казаков вынести решение об аресте Керенского. Это была очень опасная поездка, Дыбенко рисковал жизнью.
Севастопольское подполье. Дыбенко приезжает сюда из Одессы, чтобы установить связь с большевиками Севастополя, помочь им.
Начало 1919-го. Дыбенко формирует в Харькове особый отряд, который участвует в освобождении городов и сел
1 Петербургская одиночная тюрьма, по преимуществу политическая.
54


Украины от немецких оккупантов, петлюровцев и деникинцев. Пополненный добровольцами из крестьян, партизанами, отряд становится группой войск. В феврале на базе группы создана Заднепровская дивизия. Дыбенко — ее начальник.
Апрель 1919-го. Заднепровская дивизия дерется на подступах к Крыму. Дорогу на полуостров преграждают отборные деникинские полки. На Перекопе и Чопгаре — укрепления.
У Сиваша задержались мы на два-три дня. А потом ночью началась переправа через Сиваш. Кавалерия шла вброд, пехота — по наведенному Чонгарскому мосту и железнодорожной дамбе. Когда вынес меня конь на крымский берег, спазма сжала горло: родная земля, вот она — вернулись!
Шли бои теперь уже на крымской земле. Днем беспрерывный грохот. Ночью короткое затишье. А утром вновь гремит могучее красноармейское «ура-а!», и вновь обрушиваются наши полки на врага, отметая его все дальше на юг полуострова, к Черному морю.
Главные силы белогвардейцев отступали вдоль железной дороги Джанкой — Феодосия. Не доходя Феодосии километров 8—10, белогвардейцы завернули свой левый фланг от деревни Байбуга (Боевое) в сторону Керченского полуострова. У Байбуги последний раз схватились с белыми. Они отступили на Керченский полуостров. Путь на Феодосию был открыт.
В Байбугу и Коронель (с. Береговое) приходили феодосийцы, разыскивали среди бойцов Заднепровской дивизии своих родных, близких. Тяжело было у меня на душе, знал, что в родном городе никто из родных не ждет, разве только друзья. Еще на Кубани как-то повстречал я знакомого феодосийца. Невеселые вести сообщил он. Брата Сеню убили белогвардейцы при отступлении наших из Феодосии. Говорили в городе: «Это за брата-большевика Сеньку порешили». Отец и мать, опасаясь расправы, покинули Феодосию, уехали в Дмитровск, на свою родину.
ГЛАВА V
ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ
21 апреля 1919 года Феодосия стала свободной. Уже к вечеру на улицах был расклеен первый приказ начальника Феодосийского гарнизона Шагаева, который объявлял
55


город на военном положении. Всем гражданам, имеющим холодное и огнестрельное оружие, предлагалось сдать его лично начальнику гарнизона в течение 48 часов; вводился комендантский час; категорически запрещалась продажа спиртных напитков, появление на улицах города в нетрезвом виде; всем учреждениям — банкам, почте, магазинам— предлагалось функционировать нормально. Лицам, виновным в неисполнении приказа, грозило строжайшее наказание, вплоть до расстрела на месте.
Неподалеку от Феодосии на Акмонайском перешейке белогвардейцы с помощью интервентов создали укрепленные позиции, фланги которых со стороны Черного и Азовского морей прикрывали иностранные военные корабли. Наступление Красной Армии было приостановлено на линии Акмонайских позиций. Там шли бои, и по ночам, когда город затихал, слышалась перестрелка.
В самой Феодосии осело множество замаскированных белогвардейцев, открыто саботировали Советскую власть торговцы, некоторые служащие государственных учреждений. Еще случались грабежи и стихийные погромы, особенно на окраинах, еще учинялись всяким отребьем пьяные дебоши.
Вот почему таким жестким, категоричным был приказ № I по городу Феодосии начальника гарнизона.
Пожелтевшие, очень тонкие листки оберточной бумаги... Приказы коменданта города тех лет... Они лежат передо мной целой стопкой. Они написаны порой наивно, но взволнованно, убежденно, в них нет и следа обычной канцелярской бесстрастности. В них нет слов «именем революции...», но они легко могли вписаться между строк...
Когда мне сейчас случается приезжать в Феодосию, я всегда вспоминаю весенние дни 1919 года.
Даже днем улицы были пустынны. Жители отсиживались по домам. Над городом появлялись английские самолеты, на феодосийском рейде стояли корабли интервентов— они нагло, без всякой на то веской причины заходили в бухту. Ночью, случалось, заплывали и подводные лодки, им сигнализировали с берега белогвардейские шпионы.
Войск в городе не было. Поначалу не было и милиции, порядок поддерживал лишь отряд гражданской самообороны.
Служащие государственных учреждений не являлись на работу. Заводы и фабрики, магазины — безжизненны. Работала только табачная фабрика Стамболи, да и то не на полную мощность из-за отсутствия сырья.
56


В первые же дни после освобождения был создай Уездный комитет партии, его первым секретарем избран Карл Томас, председателем ревкома стал Гильдии, его заместителем Искандер. Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и уголовными преступлениями возглавил Миронов. Комендантом города был назначен Петр Новиков, а я — его помощником.
Ревкомы в то время фактически руководили всей политической и хозяйственной жизнью Крыма вплоть до образования Временного рабоче-крестьянского правительства Крымской Советской Социалистической Республики. В соответствии с декретами Советского правительства распоряжением ревкомов национализировались банки и крупные промышленные предприятия, помещичьи имения, дворцы, транспорт. Некоторые промышленные предприятия вводились в строй, открывались мастерские.
В налаживании мирной жизни участвовали и работники феодосийской комендатуры. Опыта работы, правда, не было у нас никакого, но жизненного — достаточно. Мне пришлось испытать немало, и Петра Новикова жизнь бросала из одной схватки в другую.
Петр вернулся из Севастополя в Феодосию как раз в то время, когда курултаевцы предприняли попытку наступления на власть Советов. Группа татарских националистов напала в Судаке на ревком, захватила его председателя Суворова и зверски замучила. Феодосийский ревком послал в Судак два отряда. Одним из них командовал Петр Новиков. Тут проявилось его мастерство агитатора. Он убедил восставших (не руководителей, конечно, а рядовых) сложить оружие. Виновные в гибели Суворова были наказаны. Власть в Судаке снова перешла в руки ревкома. В 1919 году Новиков вошел в Крым в составе Заднепровской дивизии, был назначен начальником боевого участка на Карасубазарско-Феодосийском направлении.
Каждый день ставил перед комендатурой множество вопросов, подчас довольно сложных, часто неожиданных.
Как-то появился над городом английский самолет. Он летел очень низко, хорошо было видно даже лицо летчика. Возмущенные такой наглостью, бойцы комендантского взвода обстреляли самолет из винтовок, а вечером один из кораблей интервентов, стоявших на рейде, обстрелял город и поселок Сарыголь. Больших разрушений он причинил, однако паника поднялась страшная: жители решили, что в Феодосию возвращаются белогвардейцы.
57


Военно-революционный комитет обратился к жителям с
воззванием:
«Товарищи и граждане! Орудийная стрельба англофранцузских судов произвела в городе панику. Спокойствие и порядок! Никакой опасности городу не грозит. Он надежно защищен от налетов контрреволюционных банд. За работу, товарищи!».
Петр Новиков доложил штабу Красной Армии в Симферополь о наглой вылазке интервентов. Штаб послал интервентам ультиматум: «Ни один самолет не должен пролетать над Феодосией, ни один выстрел — прогреметь с кораблей. Судам уйти из Феодосийского залива».
А Новикову было дано очень ответственное поручение. Ему предстояло связаться с английским командованием и от имени Советской власти заявить протест против агрессивных действий кораблей.
В тот же день Новиков, представитель ревкома и переводчик английского консульства Рогальский направились на шлюпке к миноносцу, который стоял на рейде. Едва шлюпка отошла от берега, как ее осветил мощный луч прожектора и не отпускал до тех пор, пока шлюпка не подошла вплотную к борту миноносца. Рогальский ежился, то и дело принимался убеждать Новикова в полной бесцельности поездки, но, наткнувшись на твердый взгляд коменданта, замолкал и только похрустывал суставами пальцев да вздыхал потихоньку. Когда подошли к миноносцу вплотную, Рогальский, выполняя приказ Новикова, прокричал, что едут представители советского командования. Был спущен трап. Командир миноносца принял Петра в кают-компании. Новиков внимательно вгляделся в окружение командира миноносца. Английские офицеры. Среди них несколько русских.
У командира надменный прищур. Слова роняет небрежно. Переводчик подхватывает их налету.
— Что угодно господину коменданту Феодосии? Чем обязан столь нежданному визиту?
Петр отвечал, твердо, чеканно:
— Переводите. Нечего делать английским судам у наших берегов. Вы помогаете белогвардейцам. Советское командование заявляет протест.
Офицер небрежно уронил несколько слов. Переводчик заспешил:
— На каком основании в Феодосии были обстреляны английские аэропланы?
— Они летали не только над Феодосией, но и над Ак-
58


монакским фронтом. Летали нс наши, следовательно, вражеские аэропланы, вот с ними и поступили соответственно.
— О, да, да... — переводчик был очень старателен, — мы учтем... Мы — против осложнений. Командующий английской эскадрой на Черном море будет поставлен в известность обо всем случившемся... Мы за невмешательство...
И тут Новиков не выдержал:
— Знаем мы ваше невмешательство. Зачем за словами прятаться.... Сказали бы начистоту...
Английский офицер отвернулся. Переводчик прятал глаза.
Вскоре часть судов интервентов ушла по направлению к Акмонайским позициям. Там они прикрывали атаки белогвардейцев огнем своих дальнобойных орудий. Несколько судов осталось на феодосийском рейде. По ночам они подходили близко к берегу, и по-прежнему кто-то им сигнализировал.
Как-то с Петром Новиковым стояли мы на волнорезе, откуда виден был весь город.
Было тепло и тихо. Чуть шелестели волны. Уже заполночь показались невдалеке от берега темные силуэты вражеских кораблей, и тотчас же справа — там был пустынный обрывистый берег — мигнул огонек, мигнул — погас, мигнул — погас, еще раз мигнул. Ему ответили с корабля. Мы с Новиковым переглянулись; и вдруг он резко толкнул меня в плечо:
— Смотри!
Я обернулся. В противоположной стороне, там, где был поселок Сарыголь, тоже мигнул и погас огонек.
Возвращались мы медленно, погруженные в мрачные мысли.
— Веришь, тезка, — говорил Новиков, — на фронте легче. Вот тебе враг, бей его и никаких гвоздей. А тут... Прячутся, хитрят. Опять по городу слухи всякие ползут...
— Ползут, верно... Мне вчера уборщица из комендатуры говорила, что на базаре какой-то старичок бабам шептал; мол, красные здесь ненадолго, снова белые город возьмут, и это уж навсегда.
— Эх, этого бы прорицателя да за шиворот...
— Много их, Петро. По всем закоулкам прячутся.
— И все же мы одолеем их. Нас-то побольше! Рабочий-то люд с нами.
— А, черт! — выругался я, споткнувшись о груду мусора — Грязь вот тоже в городе развели...
59


На утро по городу был расклеен приказ военного коменданта Феодосии:
«...Мною замечено, что несмотря на приказ мой, чтобы все окна, выходящие на сторону моря, тщательным образом завешивались, дабы свет не проникал в сторону неприятельских судов, это не исполняется. Вторично строго приказываю, лиц, уличенных мною с неисполнении моих приказов, буду предавать суду Военно-Революционного Трибунала самым беспощадным образом и наказывать по всем строгостям военного времени».
А вот еще приказ:
«В целях борьбы со спекуляцией и ввиду невероятного повышения цен на предметы первой необходимости приказываю: всем гражданам города Феодосии ни в коем случае не продавать вышеуказанные предметы перекупщикам...».
И в пункте третьем:
«При объезде города мною замечено, что как улицы так и тротуары, а равно и дворы содержатся грязно и не убираются; почему приказываю всем домовладельцам строго следить за чистотой мостовых, тротуаров и дворов в санитарном отношении».
Конечно, одними приказами многого не достигнешь. Еще какое-то время оставались грязными некоторые улицы Феодосии, а по ночам посылались кораблям сигналы. Но постепенно жизнь в городе налаживалась.
Один из приказов комендатуры:
«Приказываю всем гражданам города Феодосии, обложенным контрибуцией, получившим повестки и вообще имущим, немедленно явиться в управление коменданта, имея при себе каждый лопату... к 8-ми часам утра по советскому времени».
И вот с утра собралось во дворе комендатуры человек двести феодосийских буржуев.
Я поздоровался с ними насколько мог приветливо и скомандовал:
— А теперь, в две шеренги ста-ановись!
— Что такое?
— Зачем нас собрали?
— Это издевательство, — послышались возгласы.
— Нет, граждане, не издевательство, а революционная необходимость. Фронту нужна рабочая сила для укрепления позиций. Вы граждане Советской Республики и обязаны активно участвовать в ее защите. Так что берите лопаты и — во Владиславовку.
60


И снова гул возмущенных голосов, отдельные выкрики: — Я болен, у меня подагра, еле хожу, какая из меня рабсила...
— Стариков на фронт... Это возмутительно.
— И двух шагов не сделаю, сюда насилу доплелся.
Стараюсь перекричать:
— Граждане, кто болен — на правый фланг, — не успеваю договорить, как вся толпа отхлынула, устремляется вправо, отталкивают друг друга, спешат.
— Э, нет, господа, так дело не пойдет... Вон какие вы все резвые, а кричите — больные...
Вызываю комендантский взвод. Бойцы раздают буржуям инструмент. Потом под конвоем отряд идет к Владиславовке. И представьте себе, работали. И про болезни забыли — только бы скорей закончить и домой.
К тем же, кто встал на сторону Советской власти, честно и добросовестно служил народу, отношение, конечно, было иное.
Каждое почти утро, идя на работу, встречал я на Приморской улице человека преклонных лет. Низенького роста, седой, он медленно шел, помахивая палочкой. Генерал Маркс. Комиссар народного просвещения по Феодосии и Феодосийскому уезду.
Поздороваемся, идем рядом. Маркс всегда приветлив, разговорчив, близко к сердцу принимает все, что происходит в городе.
Бывало, подробно расспросит, как дела, о здоровье не забудет осведомиться, потом вздохнет:
— Опять сегодня на окраине постреливали, да-с...
— Ничего, скоро мы этих бандитов всех в кулак сожмем.
— Вот-вот, и я так считаю. Самое главное, помните, за вами будущее, вам строить новую Россию, молодой человек, и вы построите ее, обязательно. Трудности, конечно, неизбежны, но вы молоды, сильны, вы все одолеете...
Помню выступления Маркса на совещаниях в ревкоме, очень дельные выступления.
С уважением относились мы и к Викентию Викентьевичу Вересаеву, писателю и врачу, работнику феодосийского Наробраза. Очень много сил отдавал Вересаев делу народного образования, возглавил первый в Феодосии кружок молодых пролетарских литераторов.
Я далек был от литературных кругов, с Викентием Викентьевичем встречался редко, но очень хорошо помню его — высокого, полноватого, в очках, всегда спокойного,
61


приветливого, неутомимого; о нем говорили в ревкоме и у нас в комендатуре: «свои человек, такому можно доверять».
С самыми различными вопросами обращались феодосийцы в комендатуру, и наши работники всех выслушивали внимательно, старались помочь. Бедняков из подвалов и полуподвалов переселяли в дома бежавших за границу буржуев. А вещи их конфисковали и отдавали тем, кого ограбили белогвардейцы. Помогала населению комендатура и продуктами хотя мы имели очень ограниченные возможности.
В общем, все делали мы, что могли, для людей, старались удовлетворить их требования и просьбы. Так оно и бывало в большинстве случаев.
Вот только разве Сима Альянаки, владелец мануфактурного магазина, мой бывший хозяин, остался недоволен...
Он появился у меня как-то в середине апреля, когда в связи с исключительно трудным финансовым положением Крымский областной ревком решил обложить контрибуцией торгово-промышленную буржуазию, домовладельцев, помещиков. Решение это преследовало также цель ослабить экономическую мощь эксплуататорских классов.
В эти дни и пришел ко мне Сима Альянаки. Заискивающе посматривая на меня черными масляными глазами, театрально вдавил большие руки в грудь:
— Петя, ты меня знаешь?!
— А то, Сима Шепетеевич, знаю, конечно.
— Ты знаешь, Петя, как мне трудно?
— Чего так?
— Дела плохие, совсем не торгую, не с кем, а тут какая-то советская комиссия налог положила двадцать пять тысяч рублей. Ну где я возьму такие деньги, Петя?
Вот, думаю, в чем дело, значит, не можешь внести контрибуцию? Погоди же...
А он продолжал вопить:
— Петя, ты можешь помочь мне! Пусть уменьшат проклятый налог. Разорюсь, по миру пойду, Петя!
— Значит, двадцать пять тысяч?
— Да, да, — горестно закивал головой Альянаки. — Такая сумма!
— А что же. нет никого в комиссии, кто бы знал вас?
С ума сошли. С Альянаки такую сумму...
Посетитель мой весь расплылся в довольной улыбке.
Вытер пот со лба, заговорил устало:
— Ну, значит, договорились, замолвишь словечко, я в
62


долгу не останусь, вот увидишь. Да, вот еще что, там, — он махнул в сторону окна, — сидят Ачкинази и Зельцер, ты их тоже прими, помоги.
— Ладно, Сима Шепетеевич, а вы куда? Сидите, я при вас позвоню, чтоб спокойны были.
Звоню в ревком, Искандеру, говорю:
— Что же это, товарищ Искандер, получается. Неужели в комиссии по обложению контрибуцией нет людей, которые хорошо знали бы местных буржуев?
— А что такое, Грудачев? Давай яснее...
— Да вот, сидит у меня Альянаки, недоволен, что па него наложили 25 тысяч. Я тоже считаю это неправильным, 50 тысяч, не меньше, он должен выплатить.
— Хорошо, — смеется Искандер, — учтем.
Смотрю, а мой Альянаки посерел и медленно сползает на пол, похоже, на колени вот-вот бухнется. Ну, я его живо успокоил:
— Не внесете завтра 50 тысяч, послезавтра придется 100 внести. Запомните это. Теперь идите. Присылайте сюда Ачкинази и Зельцера.
Ушел Сима Шепетеевич. Смотрю в окно, идет по улите согнувшись, еле ноги передвигает, а те двое сбоку забегают, расспрашивают. Альянаки лишь отмахивается.
А деньги он внес на следующее утро. Товарищи часто с тех пор надо мной посмеивались:
— Петя, твой лучший друг Сима Альянаки привет тебе передавал. Мечтаю, говорит, распить с Грудачевым бочку вина из голицынских подвалов...
С этими подвалами связаны у меня не очень приятные воспоминания.
Пьянство — одно из наследий белогвардейщины, доставляло нам немало хлопот. Вина в городе было очень много, почти на каждом углу торговали спиртным. И нередко кроме жителей города в кутежи оказывались втянутыми приезжавшие с фронта бойцы. Случались драки, дебоши. Вдруг среди ночи вспыхивала стрельба то в одном конце города, то в другом. Крики, паника, а выяснялось: подрались пьяные, затеяли перестрелку, и вот уже кто-то ранен, кто-то убит, бывало и такое.
Решили мы с Новиковым бороться с пьянством. Но как? Взять на учет все винные точки, все подвалы и подвальчики, выставить возле них охрану мы не могли. Выделили специально одного сотрудника комендатуры Макеева, возложили на него «винный вопрос», но функций
63


своих он, честно говоря, не представлял и ничего почти не
делал.
Неоднократные предупреждения торговцам спиртным ничего не меняли.
В общем, когда в мае Новикова перевели в Ялту и комендантом Феодосии остался я, то считал вино врагом номер один и решил разделаться с ним одним ударом. А именно: приказал в 24 часа уничтожить все винные запасы в городе и уезде. Разбить все винные бочки, цистерны, бутылки, все до единой капли спустить в море.
Не знаю, что там в душе думали торговцы о моем приказе — кляли, вероятно, на все корки, но меня поддержали феодосийцы, и приказ был выполнен буквально. По городу к морю стекали хмельные реки...
В тот же день вызвали меня в ревком и хорошенько взгрели за то, что не согласовал приказ свой злополучный ни с ревкомом, ни с уездным комитетом партии.
В общем зол я был на всех пьяниц и всех виноделов на свете страшно. И вот утром сижу в комендатуре пасмурный, заходит мой помощник Федор Новиков, брат Петра, и, посмеиваясь, говорит:
— Там, Петро, делегация к тебе.
— Какая еще делегация?
— Да винная, — а сам смеется. — Приглашать?
— Пусть заходят, — вздохнул я, а сам думаю: — «Что за напасть, вот заварил кашу, не рад, что и связался».
Заходят трое. Интеллигентного вида, представительные мужчины, в летах уже. Одного из них я сразу припомнил: это был Глонти, управляющий знаменитыми подвалами князя Голицына в Новом Свете, а с ним представитель Судакского ревкома и винодел.
— Что у вас, товарищи? — спрашиваю.
— Да вот, — отвечает Глонти, — получили мы ваш приказ уничтожить все винные запасы.
— Получили, значит, выполнять нужно.
— Помилуйте, — всплеснул руками Глонти, — да вы представляете, что такое подвалы в Новом Свете?
— Что я винных подвалов не видел? За эти два дня опыт приобрел, — и вдруг взорвался: — Да вы что защищаете? С чем пришли-то ко мне? Пьянство, драки, скандалы, убийства. А начало всего в бутылке. И слушать ничего не желаю. Разговор окончен. Выполняйте приказ. Все.
Ну, а через час вызывают меня в уком, к Томасу. За-
64


хожу, в кабинете у него Искандер сидит и вся делегация. Вот черти, думаю. И чего вцепились в это вино?
Томас говорит со мной строго, а глаза, вижу, смеются.
— Ну, воитель трезвости, значит, решил уничтожить голицынские подвалы?
— Не вижу оснований приказ отменять, — упрямо говорю я.
— Не видишь? Так, так... А ты представляешь себе, что это такое — винные подвалы Нового Света? Миллионы бутылок, тысячи бочек, а протяженность подвалов более трех верст.
— Ну да? — признаться, такие цифры ошеломили.
— Вот тебе и «ну да». Впрочем, поезжай, посмотри сам. Поезжай, поезжай... Полезно будет.
И вот мы в Судаке, у подвалов. Но где же они? Передо мной скала, в нее вделаны огромные ворота. Они раскрываются медленно, сразу резко тянет сыростью, холодом. И вот мы идем, идем... Никогда не думал, что может быть такое: стеллажи, бесконечные стеллажи, на них лежат бочки, по 500 ведер, полированные, перехваченные медными обручами. И еще хранилище за чугунной дверью, там семидесятипятилетнее вино из французского города Бордо.
...Из подвала вышел я заметно смущенный. Приказал Глонти опечатать подвалы, ключи хранить у себя и без письменного разрешения моего никому ни грамма не выдавать.
Боевые действия на Акмонае продолжались. В Крыму формировались новые воинские части для пополнения Крымской армии — так теперь называлась Заднепровская дивизия. В военкомат приходили грузчики, строители, булочники, рабочие фабрики Стамболи, заявляли о своей готовности с оружием в руках защищать дело революции. Вскоре первый отряд добровольцев — сто человек, пошел на Акмонайский фронт.
Фронту нужны были также обмундирование, белье, обувь. На подводах мы отправляли все это. Несколько раз посылали и обозы с продовольствием: мукой, рыбой, фруктами, табаком, папиросами.
Шли бои и в окрестностях Феодосии.
26 мая только пришли мы рано поутру в комендатуру, вбегает полуодетый механик, который ремонтировал комендантский катер на заводе минной пристрелочной станции в Двуякорной бухте.
1/4 З П. Грудачев
65


— Десант... белогвардейцы... — бессвязно заговорил механик, — еле ноги унес.
— Где, какой десант?
— Сегодня на рассвете белогвардейцы высадили в Двуякорной бухте.
По тревоге собрались комендантский взвод, милиция, человек пятнадцать конной разведки первого особого Крымского полка — они находились в городе. И — немедленно в Двуякорную.
Белогвардейцы уже захватили возвышенность у дачи Юнга, заняли там позиции, установили пулеметы. Взвод конной разведки бросился в атаку. Навстречу — пулеметный огонь. Десант, видимо, довольно крупный. Пришлось отойти, подождать пехоту.
В полдень на экипажах и линейках приехала группа вооруженных советских работников, главным образом коммунистов и комсомольцев. Группу возглавлял Петр Слободчиков. Почти весь день шел бой, к вечеру белогвардейцы отступили к заводу. Заняв возвышенность, мы увидели неподалеку от берега в бухте белогвардейский крейсер «Кагул». А у пристани буксирный катер «Гурзуф».
Белогвардейцы под прикрытием пулеметов и орудий «Кагула» спешно спустились к пристани и катером переправились на крейсер.
Взяв две фуражки в руки, я стал сигналить «Кагулу». Вижу, сигнальщик на крейсере принимает сигналы.
Продолжаю:
— ...Товарищи матросы, если вы дети трудового народа, то кому вы служите? Посмотрите и подумайте, кого защищаете? Я — матрос с эсминца «Дерзкий». Здесь есть еще моряки. Все мы в Красной Армии, боремся за свободу против буржуев и иностранных капиталистов. А вы им помогаете. Мы обязательно победим белогвардейцев. И ваше место рядом с нами, в Советском Флоте и Красной Армии. Одумайтесь!..
Но тут на палубе появился офицер, сигнальщик прекратил прием.
Спускаемся на завод. Только зубы стискиваем, видя, что наделали белогвардейцы. Оборудование и машины выведены из строя. Ценные части увезены.
На пристани лежит труп. Возле него толпится народ. Плач, гневные выкрики по адресу налетчиков.
Молодой широкоплечий парень, рабочий, рассказал о событиях этой ночи:
66


— В полночь, приблизительно, приходит к заводу человек, молодой, не здешний, сразу видно. Уставший очень, глаза воспаленные, костюм сильно помят, перепачкан. Ну и рассказал нам, что из Анапы приехала на моторно-парусном судне группа большевиков, удалось им скрыться от деникинцев. Собрали мы им поесть, отнесли. Звали сюда, они говорят — мы на паруснике заночуем, а утром — в Феодосию.
Ну а поутру эти нагрянули. Мы с товарищами бросились к пристани, а там на судне уже белогвардейская охрана. И когда уходили, судно к буксиру пришвартовали, с собой увели. А этот человек,—кивнул он в сторону убитого, — пытался бежать, спрыгнул с судна на пристань, они его тут же из пулемета пристрелили. Что делают, гады, что делают!
...Когда мы уходили из Двуякорной, этот парень и еще несколько его товарищей пошли с нами.
— Бить будем белых гадов, пока ни единого не останется, — заявили они.
Погибшего товарища Омадовского мы с почестями похоронили в братской могиле в центре города. Судьба его товарищей, увезенных белогвардейцами, неизвестна...
После вылазки белых оживились враждебные элементы. Каждый день — происшествие. Грабили магазины, склады, квартиры. Были даже попытки учинить погромы. Но попытки эти мы тотчас же пресекали, а виновных в подстрекательстве наказывали по всей строгости законов военного времени. Комендатура и милиция не знали ни одной спокойной ночи.
Однажды поздно вечером позвонили. Задыхающийся голос проговорил в трубку:
— Грабят на Симферопольской двадцать квартиру Пилиди... бандиты... — голос прервался.
Я как раз находился в комендатуре. Немедленно сажусь с ребятами в машину и — на Симферопольскую. Захожу в квартиру и вижу: хозяева лежат связанные на кровати, а в комнате орудуют трое молодцов. Складывают в узлы белье, одежду, драгоценности. Все трое вооружены.
Мы с ребятами их обезоружили, связали, увезли в комендатуру. Все трое оказались ворами-профессионалами из Екатеринослава. Всех троих по моему приказу расстреляли в ту же ночь на городской свалке. Крепко мне досталось за самосуд от Томаса и Искандера, но и по сей день считаю, что никакого преступления не совершил. Ведь они
3+1/4 П. Грудачев
67


не только грабили, они в случае сопротивления жертв попросту убивали их, в чем сами цинично признались.
Другое дело, когда человека можно еще вернуть на правильную дорогу. До сих пор помню Котьку Мищенко, недолгую, путаную его жизнь и неожиданные повороты ее, и нового Котьку, который рождался и родился на наших глазах и погиб от белогвардейской пули, не успев пожить в новой своей и нашей жизни...
И комендатуре, и феодосийской милиции не давала покоя мысль: как бы это покончить с бандитизмом одним ударом. Облаву устроить? Но бандиты вооружены, без жертв не обойтись. Посоветовались с начальником милиции Алексеевым и решили действовать иначе.
Как-то спрашиваю Федора Новикова:
— Слушай, Федя, у бандитов феодосийских главарь есть?
— А как же, есть такой Котька Мищенко, всеми воровскими и бандитскими делами заправляет.
— Ты знаешь его?
— Приходилось встречаться...
— Ну, и как впечатление?
— Что тебе сказать? В общем, ворюга, мокрых дел за ним не числится.
— Разыщи-ка его, пусть зайдет в комендатуру.
— Пойдет он!..
— А ты скажи, у коменданта, мол, дело к тебе важное, неотложное.
Уж не знаю, что там Федор Котьке говорил, но только является: кривоногий, высокий блондин, морда плутоватая, а глаза смышленые, умные. Сел, нога за ногу, держится независимо:
— Зачем звал, начальник?
— Как живешь, Котя, где работаешь?
— Ха, какая сейчас работа? Так перебиваюсь...
— А если я тебе работу дам, интересную, ответственную?
— Это где же?
— А здесь, в комендатуре.
Котя удивился безмерно:
— Что же я здесь делать буду?
— А вот, слушай. Надоело мне с братвой твоей возиться. Других дел по горло. Так вот, воевать с ворами и грабителями будешь теперь ты. Как хочешь делай, а чтоб безобразия в городе прекратились. Людям дышать, жить нужно, а вы не даете.
68


котя озадаченно посмотрел на меня, подумал. Потом говорит;
— Темнишь, начальник. Против братвы я не пойду. Не по мне такое.
Делаю вид, что не слышу его возражении. Вызываю адъютанта Илюхина, говорю:
— Вот гражданина Мищенко зачислить в штат комендатуры.
Тот удивления своего не показывает. Взял под козырек: — Есть!
Дал я ошеломленному Коте револьвер, сроку семь дней, крепко пожал руку и проводил до двери. Мог ли я предвидеть Котин «ход»?
Вечером в город выслали удвоенные наряды — мало ли что. Ночь прошла спокойно, вторая — тоже тихо. Еще ночь — пошалил кто-то на окраине, но пока наряд добрался туда, уже стихло.
Дней через пять является Котя. Кладет на стол пистолет:
— Вот, начальник, получай. Что мог, Котя сделал.
— Так что же ты сделал, рассказывай.
— Собрал своих урок и говорю: такое дело, братва, надо когти рвать из Феодосии, не то комендатура всех перестреляет, как тех троих, что на Симферопольской засыпались. И судить не станет, шлеп — и все. Ну, братва было зашумела, а я ей — ша! С вами добром, так и вы добром, а то хуже будет. Совсем плохо будет вам, урки, в Феодосии.
Вот уж чего не ожидал! А Котя разошелся, прямо речь передо мной держит.
— Доверие твое, начальник, мне вот куда зашло, — и бьет себя в грудь. — Ты со мной, как с человеком, а то все: Котька — вор, катюга... А я катом никогда не был, нет. Вывих в жизни случился, а то, может, тоже в начальниках бы ходил да доверие людям оказывал. В общем, я так скажу: Советская власть, она правильная. Я поперек ее идти не желаю, так что считай, начальник, меня на службе. По-правильному считай.
А вскоре Котя отличился.
Как-то врывается ко мне один боец комендантского взвода и кричит:
— Там Котька милиционера повязал, сюда волокет.
— Как милиционера? — вскочил я.
— Кричит — он переряженный, белогвардеец взаправду...
69


Тут и Котя подоспел. Идет, толкает перед собой человека в милицейской форме.
— Вот, получай, — говорит, — начальник, фрукта. Мон ребята узнали его. В Мелитополе в контрразведке заправлял. Стрелять в меня вздумал, когда понял, что раскололи его. Да я стреляный, меня пуля не берет...
Крепко я Котю поблагодарил. А белогвардеец — по документам, начальник милиции третьего феодосийского участка — был передан в особый отдел. Оказалось, действительно задержал Мищенко белогвардейского шпиона, сумевшего пробраться в органы милиции.
В конце мая приехал в Феодосию заместитель командующего Крымской армии Иван Федько. Уком партии созвал большой митинг в помещении картинной галереи имени Айвазовского. Федько, председатель ревкома Гильдин, матрос Гапон и комиссар 2-й бригады Крымской армии Селиверстов рассказали о событиях на Акмонайском фронте, о положении в Крыму.
Белогвардейцы упорно держались за Керченский полуостров. Фронт перепоясывал полуостров в самой узкой его части — от Черной балки у Феодосийского залива до деревни Акмонай.
В течение двух месяцев все контратаки наших войск на Акмонае разбивались о белогвардейские позиции. Однако и белогвардейцам не удавалось потеснить наши части. Такие попытки предпринимались неоднократно, но каждый раз с большими потерями белым приходилось откатываться на исходные рубежи.
Их фронт здесь держала Крымско-Азовская добровольческая армия. Военные корабли интервентов брали под прицел своих пушек все 18 километров перешейка.
В. И. Ленин писал: «Мы знаем, что ушедшие и вынужденные уйти из Одессы и Севастополя военные суда союзников блокируют побережье Черного моря и даже обстреливают около Керчи ту часть Крымского полуострова, где засели добровольцы. Они говорят: «Этого мы вам отдать не можем... потому что вы будете господами над Азовским морем, отрежете нам путь к Деникину, не дадите возможности снабжать наших друзей»1.
— Мужественно дерутся полки Красной Армии на Акмонае, — говорил Федько на митинге. — За их борьбой
1 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 38, стр. 335.
70


следит весь Крым и помогает им тоже весь Крым. В Симферополе готовится выступить на фронт отдельный отряд, сформированный в основном из коммунистов и комсомольцев. В Старом Крыму формируется из добровольцев батальон пехоты. Севастопольцы послали на фронт полк. Весь он, товарищи, состоит из севастопольских подпольщиков, матросов, солдат, рабочих. Еще из Севастополя прибыла рота связи.
По всему Крыму формируются отряды Красной Армин. Люди самых мирных профессий добровольно идут в народную армию, чтобы защитить свою народную власть.
Я обращаюсь к вам, феодосийцы, с призывом пополнить ряды защитников Крыма, чтобы как можно скорей сбросить с полуострова, со всей нашей земли врагов всех до единого.
Феодосийцы горячо откликнулись на призыв заместителя командующего. Через два дня отряд молодежи — более ста человек — ушел на Акмонайский фронт и влился в состав 1-го Советского полка.
А вскоре феодосийцы узнали имена молодых своих земляков, которые дрались геройски и погибли.
Дуся Пономарева, Толя Резниченко, Саша Выходцев, Юра Кариев... Они были друзьями. Ребята работали в порту. Дуся на табачной фабрике.
Дружба их родилась в детстве и первые испытания выдержала в трудное время, когда Феодосию заняли интервенты и деникинцы.
...Дуся носила ребятам в порт завтрак. Передавая узелки, звонко говорила:
— А мама лепешки прислала...
Ребята удовлетворенно переглядывались. «Лепешки» — это значит в узелки положены листовки.
Друзья присаживались, готовясь завтракать, и тотчас же их окружали загорелые дочерна мальчишки, до того удившие с причала рыбу.
— Дяденька, а нам! — кричали мальчишки. Их оделяли щедро. Вареную картошку — в рот, листовки — за пазуху. Потом мальчишки бежали в город и ловко расклеивали листовки на заборах, столбах, стенах домов.
У нас в комендатуре хранилась одна такая листовка. Небольшой листок бумаги, исписанный угловатыми, крупными буквами. Потертый, помятый, прошедший, видно, не один десяток рук. Свидетельство мужества, несгибаемости самых юных из тех, кто боролся за революцию.
«Товарищи! — призывала листовка. — Все, в ком не
71


угасло желание освободиться от гнета, произвола и насилия, становитесь в ряды борцов...»
Оккупированная интервентами, деникинцами, Феодосия не желала сдаваться. Подпольная большевистская организация поднимала город на борьбу, молодежь заняла первое место в рядах борцов.
Теперь все четверо комсомольцев ушли на Акмонайский фронт в составе молодежного отряда. Ребята — бойцами, Дуся — санитаркой. Ночью двадцать пять отважных пошли в разведку. Четверо друзей были среди них. К берегу приблизились незаметно. Невдалеке чернели силуэты вражеских судов. Они могли взять ребят на прицел своих орудий и пулеметов. Но ребята были бесстрашны. Они доставили командованию точные сведения о расположении противника.
Потом были бои. В одном из них кавалерия белых прорвалась к Дальним Камышам, окружила комсомольский отряд. Только на минуту ребята дрогнули. И тогда Дуся метнула в белогвардейцев гранату, потом бросилась вперед. Отряд устремился за ней.
В этом бою погибли все четверо: Дуся Пономарева, Анатолий Резниченко, Александр Выходцев, Юрий Кариев.
Феодосийцы хранят память о них.
Корабли интервентов упорно не уходили с феодосийского рейда, несмотря на все ультиматумы советского командования. Заходили корабли и в бухту, на палубе можно было увидеть офицеров, которые рассматривали город в бинокли.
31 мая английский миноносец «Монтроз» под парламентерским флагом в сопровождении белогвардейского крейсера «Кагул» вошел в бухту и ошвартовался у широкого мола.
В бинокль отчетливо было видно, что оба корабля в полной боевой готовности, орудия и пулеметы наведены на город.
Я отправился в порт. По дороге старался как можно хладнокровней обдумать положение. Ясно, что ничего хорошего от интервентов и белогвардейцев ждать нельзя. Очередная провокация — это вероятней всего. Как лучше пресечь, предотвратить ее? В любом случае держаться нужно уверенно, независимо, а остальное видно будет по обстановке.
Вот и широкий мол. Крейсер «Кагул» стоит у конца волнореза, а «Монтроз» медленно заходит в порт.
72


Вижу, на палубе среди англичан русские офицеры в морской и сухопутной форме. Ага, значит, говорить будем без переводчика.
Беру рупор.
— По какой причине входите в порт, кто разрешил?
Один из белогвардейцев, офицер, показывает па клотик передней мачты, там развевается белый флаг.
В свою очередь показываю рукой па миноносец.
— Что означает ваш жест? — кричит офицер.
— А ваш?
— Разве вы не видите — парламентерский флаг.
— Но я вижу и другое, пушки и пулеметы. Как же это увязать?
Смотрю, на палубе засуетились, и вот уже прислуга отходит от орудий.
Миноносец продолжает вдвигаться в бухту. Кричу в рупор:
— Пушки должны быть развернуты по борту и накрыты чехлами. И все же ответьте: кто разрешил вам входить в порт?
Один из офицеров спрашивает:
— Кто вы такой?
— Комендант города.
— Тогда мы просим у вас разрешения пристать к стенке.
Я разрешил, и миноносец застопорил ход, подошел к концу широкого мола. Все, как офицеры, так и матросы, столпились у правого борта, с любопытством рассматривали нас. На молу — мой адъютант Дементий Илюхин, несколько сотрудников комендатуры и советских учреждений. На всякий случай комендантскому взводу было отдано распоряжение находиться поблизости в укрытии.
Миноносец пришвартовался. Вижу — матросы готовятся сойти на берег. Категорически возражаю против спуска трапа. Тогда один из офицеров спрашивает:
— Как же мы будем, господин комендант, вести переговоры, если вы не разрешаете сойти на берег?
— Вы находитесь на территории Советского государства. Прежде чем ступить на его землю, надо иметь разрешение.
Пришлось господам офицерам просить разрешения.
На берег пытались сойти все белогвардейские офицеры, но я остановил их, сказал, что трех будет вполне достаточно. И вот стоят передо мной три парламентера врага: два пехотинца, один моряк.
73


— По приказанию командующего английским флотом на Черном море нам предложено осмотреть феодосийские портовые амбары, в которых собираются подводные лодки, для действия против английского флота.
Видя мою улыбку, офицер раздражается:
— Вы что, намерены отрицать этот факт?
— А вы, морской офицер, утверждаете, что подводную, лодку возможно собрать в портовых амбарах?
Он отводит глаза:
— У большевиков все может быть.
Выдумка. Провокация! Неумная, наглая. Но нельзя дать волю возмущению. Нас слушают команда миноносца, работники комендатуры, феодосийцы, собравшиеся на молу. Надо выиграть эту схватку. Невозмутимо, спокойно, убедительно.
— Осмотреть амбары не могу разрешить.
— Хорошо. Нам хотелось бы услышать ответ вашего командования. Просим поставить в известность штаб армии. Поворачиваюсь к Илюхину:
— Возьмите экипаж, поезжайте на телефонную станцию, свяжитесь со штабом Крымской армии. Доложите обстановку и наше решение.
В ожидании ответа из штаба армии стоим тут же, у трапа миноносца. Один из офицеров вглядывается в воду, потом говорит:
— Счастливые рыбешки, плавают себе и никакой революции не знают...
— Да. И никакой контрреволюции.
Офицер пристально посмотрел на меня, потом подошел вплотную, протянул руку к командирскому значку на моей груди. Резко отвожу его руку. Заметно смутившись, офицер спрашивает, что это за значок. Я ответил: командного состава Красной Армии.
— Интересный... — он заложил руки за спину, прошелся по молу, опять подошел ко мне:
— Как у вас в Феодосии, спокойно?
— А у вас в Керчи?
— О, вполне.
Я напоминаю ему о партизанах в керченских каменоломнях. Офицер недовольно морщится.
— Партизаны серьезно не угрожают ни фронту, ни тылу нашей армии, и потом мы с ними все равно справимся.
— Навряд ли вам это удастся. Скоро Красная Армия войдет в Керчь.
Офицеры засмеялись. Один из них говорит:
74


— Вы, господа большевики, настоящие захватчики, себе все, а другим ничего.
— Нет, почему же, вот дно моря можем предоставить в ваше распоряжение. Кстати, вы завидуете рыбам, так чего лучше!
— Ну, ладно, — миролюбиво говорит один из офицеров. — Давайте о другом. Хорошо бы сделать Феодосию нейтральным городом, где могли бы собираться и вы, и мы, в спокойной обстановке отдыхать, развлекаться.
— Этот вариант абсолютно неприемлем.
На этом разговор о нейтралитете был закончен.
Помолчав немного, морской офицер спросил:
— Почему так долго нет вашего адъютанта?
— Не беспокойтесь, он вот-вот будет. Вы лучше скажите откровенно, что заставило вас прийти в Феодосию. Неужели вы, морской офицер, серьезно верите, что в амбаре можно собрать подводную лодку и опустить ее без стапелей в воду? Да и как мы могли бы доставить сюда разобранные подводные лодки, если железнодорожное полотно от Владиславовки до Феодосии разрушено вами? И корабли ваши стоят очень близко от берега, контролируют все подступы к фронту и городу.
Это было действительно так. Все время, пока шли бои на Акмонайском фронте, не только эшелон, но даже паровоз или дрезина не имели возможности пройти по железной дороге, интервенты систематически обстреливали ее. Однажды днем мне необходимо было проехать к фронту в деревню Дальние Камыши. Не успел я на мотоцикле выехать из поселка Сарыголь на шоссейную дорогу, как орудие миноносца открыло огонь. Пришлось вместе с мотоциклом немедленно укрыться в кювете...
Морской офицер, не отвечая прямо на мой вопрос о причине захода в Феодосийский порт, спросил:
— Откуда вы знакомы с морским делом?
— Я матрос. Служил на эсминце «Дерзкий».
— На «Дерзком»? Значит, вы знаете знаменитых борцов матросов подводного плавания Посунько, Габуренко, Голоколосова, Виниченко.
— Знаю очень хорошо.
Улучив момент, когда пехотные офицеры отошли в сторону, спрашиваю:
— Что вас привлекло к белым?
Он задумался ненадолго, потом пожал плечами.
— Знаете, трудно ответить на этот вопрос. Так судьба сложилась. А вообще-то я из бедных...
75


— Из бедных буржуев?
— Нет. Из бедной семьи, поверьте. Может быть, мне с вами более по пути, но, повторяю, так получилось вначале, а теперь... не знаю, как и что можно изменить.
К нам подошли другие офицеры, и разговор оборвался.
Сотрудник комендатуры сказал мне, что английские и белогвардейские офицеры фотографируют меня миниатюрными аппаратами, стараясь делать это незаметно. Я громко ответил, так, чтобы слышали все, кто находился па палубе миноносца.
— Пусть фотографируют, будут иметь на память карточку большевика.
Тут же послал сотрудника комендатуры в город за фотографом, а сам пошел по молу. Проходя вдоль миноносца, заметил, что в иллюминаторы смотрят английские матросы и машут руками, приветствуя нас.
Матрос, стоявший за башней орудия на баке, жестами показал, что с офицеров нужно срывать погоны. Я в ответ приветственно помахал рукой. Тотчас ко мне подбежал белогвардейский офицер и раздраженно заявил:
— Вы не имеете права агитировать английских моряков.
— Какое отношение, — отвечаю, — имеете вы к английским матросам и кем являетесь на миноносце? Вы что, вестовой у командира миноносца?
— Это не ваше дело! — срывающимся голосом выкрикнул белогвардеец.
— Вы не кричите, здесь у вас подчиненных нет!
В это время английский офицер подал команду, и все матросы с верхней палубы быстро спустились вниз. Наш разговор слышали многие и улыбались, отчего офицер все больше выходил из себя.
Подъехал экипаж с фотографом. Я предложил ему сделать несколько снимков. Увидев фотографа, который направлялся к корме эсминца, многие офицеры ушли, спрятались за надстройками и минными аппаратами на палубе. Кое-кто повернулся спиной.
Подхожу ближе, громко говорю:
— Видно, совесть не чиста у господ, вот они и боятся попасть на пленку, — и к фотографу: — Придется подождать, пока господа офицеры повернутся к нам...
В это время подоспел из города Илюхин. Сказал, что отказ англичанам штаб одобрил и с Акмонайского фронта выехал в Феодосию начальник Акмонайского боевого участка А. А. Шишкин. Офицеры согласились ждать его приезда
76


Я обратил внимание на револьвер неизвестной мне системы с очень длинным стволом. Спрашиваю у офицера:
— Зачем вам этот револьвер, разве вы бываете на фронте?
Он скользнул взглядом по моим двум револьверам, один из которых был на поясе в кобуре, а ствол второго торчал из кармана френча, и ответил вопросом:
— А вам зачем два револьвера, разве вы бываете па фронте?
— Да, бываю, — ответил я, — не прочь бы с вами в бою встретиться, но вы все больше с детьми да стариками воюете.
Офицер покраснел, злобно бросил:
— Прошу без оскорблений.
— Так ведь это правда. Вон там, видите, деревня Кур- баш (Самойловка, видна с феодосийского мола). Месяц тому назад при отступлении вы расстреляли в этой деревне женщин, стариков и детей, да и в соседних деревнях оставили много жертв. Вот для чего вам нужен револьвер, господин офицер. А я ношу свои, чтобы мстить за кровь женщин, стариков, детей. Ясно?
На дороге из города показалась машина Шишкина. К его приезду все офицеры, английские и белогвардейские, столпились у правого борта на верхней палубе. Фотограф, воспользовавшись этим, сделал несколько снимков.
Сойдя с машины, Шишкин направился к миноносцу. Подав команду «смирно», я четким строевым шагом пошел навстречу Шишкину, держа руку у козырька.
Не дожидаясь рапорта, Шишкин спросил:
— Что этим башибузукам нужно?
Я изложил ему суть дела. Потом вместе с Шишкиным подошел к офицерам. Они предложили вести переговоры где-либо в помещении. Шишкин не возражал. Пошли в контору пароходного общества, которая находилась здесь же на молу. Сели за стол. Один из парламентеров, армейский белогвардейский офицер, повторил Шишкину то же, что говорил мне. И в заключение добавил:
— Английское командование поручило мне передать вам: если осмотр амбаров не будет разрешен, флот вынужден будет обстрелять город.
Андрей Александрович Шишкин отличался умением ориентироваться в любой обстановке и принимать верные решения. Эти его качества, а также незаурядная воля и самообладание проявились и в ситуации которая сложилась тогда в Феодосии.


Очень спокойно и твердо Шишкин заявил, что советское командование не может допустить осмотра портовых амбаров. Мне вторично пришлось изложить свои доводы против осмотра, доказать всю абсурдность предположения, что в амбарах могут собираться подводные лодки.
Во время переговоров русский офицер все время шептался с английским. Потом повторил:
— Если ваше решение окончательное, мы вынуждены будем обстрелять город.
— А при чем тут мирные жители, которых вы собираетесь убивать? — спросил Шишкин. — Ведь и так народ вас ненавидит. Без зверств вы не можете обойтись. Мало вам жертв в деревнях Курбаш, Дальние Камыши, хуторе Ламберов, где вы почти все население уничтожили? В Феодосию вы пришли с явно провокационной целью. Английские корабли уже несколько раз за это время без разрешения и предупреждения заходили в Феодосийскую бухту. Это тоже провокация. Вы ищете столкновения с городскими властями, чтобы обстрелять город. Ищете мифические, несуществующие подводные лодки в амбарах. Но ведь это смешно, откровенно шито белыми нитками.
Помолчав немного, офицеры поднялись.
— Так что же, будете обстреливать город? — спросил я.
— Это наше дело, — и, выйдя из помещения, офицеры направились к миноносцу.
Андрей Александрович Шишкин уехал на фронт. Я пошел вслед за офицерами.
— Нам не нужно, чтобы вы нас сопровождали, — заявил один из них.
— Я вас не сопровождаю, выпроваживаю с советской территории.
Промолчали, только ускорили шаг.
...Миноносец поднял трап, отчалил, развернулся и направился к своим кораблям, стоявшим на рейде. За ним ушел и крейсер «Кагул».
Обстрела не последовало. Вражеские корабли заняли свои места в эскадре.
Провокация интервентов была сорвана.
На расстоянии, говорят, все видится отчетливей и определенней. Время вносит свои коррективы в оценку явлений и поступков. С высоты прожитых лет, вглядываясь в прошлое все пристальней, видишь ошибки и так ясен путь, по которому надо было идти, чтобы избежать их.
78


Иногда кажется, тогда, в девятнадцатом, в мирной Феодосии мы мало занимались мирными вопросами. По ведь еще шла по стране гражданская война, бешено сопротивлялась контрреволюция, еще предстояло столько боев.
И феодосийская комендатура сражалась за будущую мирную советскую Феодосию. Каждый приказ пашей комендатуры отдавался именем революции. И каждый паш шаг был во имя ее.
ГЛАВА VI
СТАРОКРЫМСКИЙ ОТРЯД
Летом 1919 года обстановка на юге Советской страны сложилась очень неблагоприятно. После поражения Колчака Антанта решила сделать ставку на Деникина. С помощью Антанты Деникин вооружил стотысячную армию и усилил натиск на Советскую Республику. В конце мая наши войска оставили Донбасс, спустя месяц Харьков, затем Екатеринослав. Ободренные этими успехами, белогвардейцы активизировали свои действия на Керченском полуострове, на Акмонайском фронте.
В июне к нам в феодосийскую комендатуру стали просачиваться слухи о том, что где-то в районе Феодосии белые готовятся высадить десант. Подтвердили это и пойманные диверсанты, шпионы, которые пытались проникнуть в расположение наших войск.
Запомнились мне двое, их высадили с белогвардейской подводной лодки около Дальних Камышей. Многого они не знали, однако уже само задание — разведать расположение, количество наших войск, береговые укрепления — говорило о том, что побережьем нашим белые интересовались всерьез. А вскоре как-то рано поутру пришли в комендатуру двое рыбаков из Коктебеля (Планерское). Одного из них, Степана Перонко, я хорошо знал — крепкий мужик, кряжистый, решительный. С рыбаками был третий — сухощавый, среднего роста, невзрачный на вид, с явной, ничуть не скрытой штатским костюмом военной выправкой. Лицо тонкое, высокомерное, и только в глазах нет- нет да плеснется страх.
— Вот, — говорит Степан, — смотрите, какую рыбку сегодня на рассвете выловили. Спросите его, чего это он еще затемно на берегу у Кара-Дага оказался, откуда шел, зачем? Мы спрашивали, молчит. А то ругается. Вам-то он
79


скажет, так мы думаем... Ну, пошли, ребята, а то нам ехать далеко.
Поблагодарили мы рыбаков. А потом состоялась у нас беседа с непрошеным гостем. Вначале упирался, однако, почуяв, что пахнет расстрелом, разговорился. И вопросов не пришлось задавать — сам все выложил.
Высадили его в Коктебельской бухте с подлодки. Задание — разведать систему наших береговых укреплений, установить, как охраняется побережье, как расположены вдоль него части, в каком количестве, где. Сведения эти нужны для готовящегося десанта. И еще: на Акмонайском фронте вот-вот начнется решительное наступление. Интервенты ожидают подкрепление, и тогда ударом с Акмоная и места высадки десанта предполагается взять красные войска в клещи и разгромить.
Обо всем, что рассказал шпион, немедленно было сообщено в штаб Крымской армии.
17 июня я выехал на мотоцикле в Симферополь, в штаб армии, где должен был получить пакет для товарища Шишкина. До Симферополя добрались благополучно. Получил я пакет и — в обратный путь. Хотелось выполнить поручение как можно скорей, я то и дело наклонялся к водителю и кричал:
— Рви, Коля!
И Коля «рвал». Шоссе неслось под колеса так стремительно, что смотреть на него было больно глазам. И вдруг под Карасубазаром (Белогорск) скрип, скрежет, удар — терпим аварию. Только поздно ночью, исправив мотоцикл, двинулись дальше.
Между деревней Салы (Грушевка) и Старым Крымом пришлось ехать все медленней и медленней. Все больше встречалось подвод. Вначале мы не придавали этому значения, но что-то тревожное было в ночном шествии, в том безмолвии, в котором двигались подводы с неподвижными, застывшими фигурами людей.
На рассвете, въехав в Старый Крым, мы узнали, что в Коктебельской бухте белогвардейцы под прикрытием флота интервентов высадили десант. Утром они обстреляли Старый Крым из орудий. Все снаряды разорвались на западной окраине города, где дня три-четыре назад размещался батальон, сформированный матросом коммунистом Кулаковым и его помощником Василием Викторовым. Отряд ушел на Акмонайский фронт. Значит, кого-то из белогвар-
80


дейских разведчиков не поймали, не обезвредили. И он передал командованию белых шпионские сведения.
Позднее мы узнали, что противник получил сильное подкрепление с Северного Кавказа и вражеские войска, во много раз превосходящие численностью советские, перешли в наступление на Акмонайском фронте. Ударили ио нашим позициям и мощные корабельные орудия интервентов.
Через Старый Крым тянулись подводы с беженцами.
Мы с Колей двинулись было на Феодосию. Но на одиннадцатом километре от города встретили работников феодосийского особого отдела Николая и Александра Добрицких, Семена Карга, Владимира и Николая Кузенко, Антона и Ивана Гнедышей, Федора Пономарева, Поликарпа Лазуткина и других. Они рассказали, что Феодосийское шоссе под огнем белогвардейцев — со стороны села Насыпкой (Насыпное) беспрерывно строчит пулемет. Прорваться удалось чудом. Симферопольское шоссе перекрыто. С восьми часов утра у поворота на Судак противник выставил пулеметы. Федор Новиков и Мищенко на экипаже пытались проскочить в Старый Крым, но не смогли. Константин Мищенко убит. Ездовой Парамон Резун ранен. Новиков с телом Мищенко вернулся в Феодосию.
Возвращаемся в Старый Крым. Трудная, сложная обстановка. Наши войска вынуждены отступать. На Старый Крым движется казачий полк, усиленный легкой артиллерией.
Путь на Феодосию противнику был открыт — все наши части отходили с Акмонайских позиций на Джанкой вдоль железной дороги.
Феодосия не могла защищаться, потому что в ней не было гарнизона. Только караульный взвод при комендатуре, городская милиция и случайные бойцы, приехавшие в отпуск, в большинстве раненые.
Надо было срочно принимать меры. Советуемся с товарищами. Первая мысль — сформировать здесь же, в Старом Крыму, отряд. Оцениваем, анализируем обстановку. Начальник старокрымской милиции Семен Касимов собрал всех милиционеров города и ближайших деревень, а также всех мужчин-беженцев из Феодосии, тех, конечно, кто способен воевать.
Этого было мало. Готовясь к встрече с белогвардейцами, надо было располагать куда большей силой. Тогда я сел за телефонный аппарат. На проводе ревкомы Судака, Карасубазара, Кишлава (Курское), Цюрихталя (Золотое поле).
81


— Высажен белогвардейский десант, под угрозой Феодосия, Старый Крым. Срочно формируйте вооруженные отряды и направляйте в Старый Крым.
В эти дни партработники и активисты Старого Крыма не знали ни минуты покоя. Особенно активно действовали Касимов, его помощник Фотий Ангелов. В ближайшие деревни на помощь формирующим отряды были посланы большевики, бывшие красногвардейцы Павел Андрейченко, Герасим Крючков, Марк Кучеря и другие.
Павел Андрейченко приехал из Карагоз (Гончаровка) в тот же день. Вбегает в комендатуру и кричит:
— А ну, командиры, принимай пополнение.
Выскочили мы на крыльцо, во дворе неровным строем стоят человек десять (деревенька-то небольшая) и подвода с винтовками.
И пошло, пошло. Люди все подходили — группами, в одиночку. За один день пришло более ста человек. У всех винтовки. Вот только патронов маловато.
Связались мы со штабом армии. Доложили Федько обстановку, рассказали о том, что почти уже сформировали отряд для борьбы с десантом.
— Молодцы. Постарайтесь задержать десант хотя бы на несколько дней. Установите связь с регулярными частями. Все ясно? Пришлю вам пулеметы, патроны, людей — хороших, боевых ребят. Если сможем, даже броневик. Помни, у тебя пакет. Или уничтожь его, или...
— Нет, товарищ Федько, пакет сохраню обязательно, привезу в штаб. Вот дайте только с десантом покончить.
— Ну, хорошо, — голос у Федько потеплел. — Хорошо, что вы так уверены в победе. Всем товарищам передай мою личную благодарность. Молодцы, что не растерялись в трудной обстановке.
Передав товарищам разговор с Федько, звоню в Феодосию, в комендатуру.
Связь еще есть. К телефону подходит Федор Новиков. Объясняю ему обстановку.
— Федор, Федя, помни, сейчас самое главное действовать очень быстро и решительно. На тебе большая ответственность. Собери к комендатуре всех вооруженных людей, слышишь, всех! Как только стемнеет, иди правее Султановки1. Тех, кто понадежней, — вперед. Ручной пулемет им дай. Если наткнешься на белых, знай, это разведка. Вы с ними вполне справитесь. Прорывайтесь в Старый Крым,
1 Ныне с. Южное.
82


к нам. Ночью с отрядом будем ждать вас у горы Бродской Слышишь?
— Слышу, — донесся до меня слабый голос Федора.— Что делать с документами?
— Сожги, все сожги... И прорывайся сюда... Федор алло, Федор! — но напрасно я кричал и дул в трубку Связь прервалась...
К вечеру в нашем отряде насчитывалось уже сто пятьдесят человек. Выставили посты на окраинах Старого Крыма. Постарались вооружить людей. Следовало также подумать об организации питания. Назначили ответственным за хозяйство и снабжение Александра Добрицкого. Уже к вечеру появились у нас подводы. Сало, брынза, мясо, хлеб, котлы для кухни — жители Старого Крыма снабдили отряд всем необходимым. Денег не брали, тогда любящий но всем порядок Касимов стал выдавать расписки.
Еще днем выслали разведку для установления связи с регулярными частями. Однако вернулась разведка ни с чем — очень далеко от нас были отходящие с фронта части. Ночью 18 июня отряд выступил под Султановку, куда должны были пробиваться феодосийцы.
Метрах в двухстах-трехстах от дороги Коктебель — Феодосия залегли. Прождали всю ночь. Напряженно всматривались в темноту — никого. Разослали дозоры, они вернулись и доложили то же: никого, никаких отзвуков боя. Утром возвратились мы в Старый Крым, а вскоре разведка донесла, что километрах в двух противник цепью движется на деревню Изюмовка, а около двухсот белогвардейских кавалеристов спускаются в Карагозы.
На этот раз отряд выходил из города по боевой тревоге. Позиции заняли на восточной окраине Старого Крыма. Около полудня пошли было на нас белогвардейцы, но, наткнувшись на частый ружейный огонь, отступили.
Разведчики снова доложили, что конница противника движется к нам в тыл справа по горе, километрах в трех. А у деревни Кринички, километрах в четырех, белая конница обходила наш левый фланг.
Такой маневр противника заставил крепко призадуматься, трезво оценить обстановку. Против нас не менее роты пехоты, возможно, такое же количество, а то и больше конницы, ручные и станковые пулеметы, артиллерия.
Мы почти не вооружены. Патронов по десять—пятнадцать на человека. Подкрепления пока нет.
Решаю отходить на Салы. Вечером 19 июня заняли позиции на западной окраине села, вдоль Судакской дороги.
83


Шел сильный дождь. Все промокли насквозь, обсушиться и приготовить пищу негде. Но никто не роптал. Золотые люди были в отряде!
Войти в село мы не могли. Подступы к нему лесистые, противник легко мог подобраться вплотную и застать пас врасплох. Дозоры же в такую дождливую ночь тоже могли не заметить белых.
Ночью и утром было тихо. Видимо, противник осторожничал, изучая наши силы. В это время затишья появился в Салах бывший командир одного из полков Заднепровской дивизии Несмеянов. Подходит ко мне — я был на позициях — один из бойцов отряда, говорит:
— Там, товарищ командир, вас спрашивают, — а сам усмехается.
Спускаюсь на шоссе, смотрю — машина, в ней Несмеянов, а из-за его плеча выглядывает какая-то женщина. Подхожу. Здороваюсь. Несмеянов протягивает мне бумагу.
— Что это? — спрашиваю.
— Приказ о моем назначении начальником Феодосийского боевого участка.
— С чего начнете, товарищ командир?
— Садись, поедем в твой штаб, — и распахивает дверцу. Вижу, на дне машины навалом бутылки с вином. Возмутился, однако сдерживаюсь.
— Мой штаб? Вот мой штаб, — и киваю в сторону позиций.
— Как? У тебя нет штаба? — удивился Несмеянов, а я подумал, как далек этот человек от понимания действительной обстановки. — Отлично. Тогда начнем с организации штаба. Считай, что это первое твое боевое задание. Да, кстати, пакет при тебе?
— При мне.
— Дай-ка его сюда. Ну, чего стоишь? Тебе Федько звонил по поводу пакета?
— Да, разговор о пакете был с Федько. Только пакет никому не отдам. Доставлю в штаб сам.
— Да брось ты, я тебе расписку..
— Нет, — повторил я твердо. — Не отдам пакет.
— Ну, ладно, — Несмеянов, недовольный, захлопнул дверцу автомобиля, тихо сказал что-то своей даме. Та поморщилась, схватилась за виски.
— Вот что, Грудачев, где тут отдохнуть можно? Кстати и помещение для штаба присмотрю.
— Поезжайте по селу, найдете жилье.
Несмеянов уехал в село. Останься он еще минуту, не
84


сдержаться мне. Как обидно, как больно, что к святому делу революции примазываются такие вот негодяи, пользуясь недостатком у молодой власти Советов военных специалистов. С Несмеяновым встречался я не первый раз. В дивизии шла о нем дурная слава. Пьяница, грубиян, чванливый. Любил вспоминать, что в прошлом — офицер царской армии, на красных командиров смотрел свысока. А в Феодосии комендатура не раз арестовывала его за пьянство.
Впоследствии Несмеянов объявил себя «батькой» и возглавил банду, которая орудовала под Киевом. Здесь был пойман и расстрелян.
В полдень белогвардейцы перешли в наступление. Они двигались по склону противоположной горы цепью. Завязалась перестрелка. Белые залегли. Наступать они не пытались. Мы тоже оставались на своих позициях: подкрепление, которого мы ждали из Судака и Карасубазара, не подошло.
Данные разведки говорили о том, что положение опять складывается неблагоприятное: нас снова обходила конница противника. Чтобы сохранить людей до подхода подкрепления, мы медленно с боем стали отходить вдоль шоссе на Топлы (Тополевка) — Бахчи-Эли (Богатое). Кавалерия противника все время висела на наших флангах, ведя обстрел из ручных пулеметов.
По пути в отряд влились пришедшие из Судака, Коктебеля, Отуз (Щебетовка) и других сел около ста человек партийных и советских работников, бойцов судакской караульной роты. Теперь мы могли дать отпор противнику,
Решили передохнуть, обсушиться, обогреться, накормить людей в Бахчи-Эли и с новыми силами ударить по белогвардейцам.
К вечеру в Бахчи-Эли приехал с приказом штаба армии Михаил Добрицкий. Он назначался начальником феодосийского боевого участка. С ним прибыл уполномоченный политотдела армии Голодец на должность комиссара отряда. Несмеянов уехал в Симферополь в распоряжение штаба.
Пришло пополнение из Карасубазара — человек пятьдесят.
В Бахчи-Эли мы закончили формирование отряда Разбили его на три роты. Командирами назначили людей обстрелянных, умелых организаторов. Первую роту возгла-
4 П. Грудачев
85


вил старокрымский милиционер Коваленко, вторую — Федор Варивода, третью — Г. Крючков.
Запомнилось такое. Сижу в штабе. На столе телефонный аппарат. Дай-ка, думаю, позвоню в Салы, какова там обстановка. Снимаю трубку. Отвечают. Спрашиваю:
— Кто говорит?
Молчание. Слышу, кто-то громким шепотом:
— Господа, тише, кажется, красные на проводе.
— Вы угадали, это действительно красные.
— По ошибке попали или специально?
— Если говорить на чистоту, по ошибке попали в Салы, да и вообще в Крым, вы.
— Да вы разговариваете, как победитель.
— А разве вы не считаете себя побежденными? Более того, вы обречены.
— Вот как?
— Да, именно так!
— Вы откуда говорите, из Симферополя?
— Нет, из Старого Крыма.
— Как?! — в голосе явный испуг. — Но Старый Крым у нас в тылу...
— У вас нет тыла. Везде для вас фронт, — и вешаю трубку. Хорошо поговорили! Перетрусили, видно, господа белые. Ничего, мы им еще не такого страху нагоним.
В это время вбегает в штаб наш разведчик Марк Кучеря.
— Товарищ командир, разрешите доложить. Цепи белых подходят к Чокраку...1
Вызываю командиров рот. Объясняю боевую задачу:
— Второй роте занять оборону левее третьей уступом вперед. Первой роте — правее и чуть позади третьей. Второй и первой ротам иметь по одному взводу в резерве на внешних флангах. Все ясно?
— Так точно.
— Тогда действуйте.
Выезжаю на командный пункт, в расположение третьей роты. Идет проливной дождь, все вокруг словно затянуто густой, молочно-белой кисеей.
Начался бой довольно ленивой перестрелкой. Вторая и первая роты под прикрытием дождя вышли на боевые позиции, включились в бой, обеспечивая фланги третьей роты.
Когда ослабевал дождь, было видно, как белые офицеры, размахивая наганами, заставляют своих солдат подни-
1 Ныне с. Неточное.
86


маться и делать перебежки. Противник накапливал силы на рубеже для атаки. Но мы опередили его. Первой решительно атаковала правый фланг противника рота Вариводы. За ним повел своих бойцов Коваленко. Пошла в атаку и третья рота. Дружное «ура!» не смогли заглушить даже раскаты грома. Противник в беспорядке отступил.
Дождь опять усилился, ничего не было видно буквально в двух шагах, но увлеченные азартом боя бойцы гнали противника дальше и дальше.
Впереди — молодые бойцы старокрымцы Николай Бойцов и Михаил Черняев. С ходу ворвались они в расположение вражеского артиллерийского расчета. Белые, бросив орудие и пулемет, побежали к Чокраку.
Орудие и пулемет были захвачены смельчаками. И в это время со стороны Чокрака налетела вражеская конница. Николай и Михаил отстреливались до последнего патрона. Черняев, тяжело раненный в живот, не бросал винтовку. Раненого Бойцова белогвардейцы захватили в плен, а Черняева удалось отбить. Нужна была парню немедленная медицинская помощь, а у нас в отряде ни врача, ни фельдшера... Так и умер Михаил Черняев на руках у товарищей. Бойцова белогвардейцы казнили в Карасубазаре...
Полковник Закрепа слал своему командованию телеграмму за телеграммой с просьбой о помощи.
Вот, например, 22 июня: «В течение трех дней с боем продвинулись на 70 верст. Все время под проливным дождем продвигаемся по пересеченной местности, не имея резерва для смены, части отряда утомились. Прошу вашего распоряжения о высылке оставшейся в Феодосии сотни и бронеавтомобиля».
Или еще донесение, датированное 23 июня:
«Прошу вашего распоряжения экстренно приказать выслать на грузовике сто тысяч ружейных патронов, 25 гранат, сто шрапнелей трехдюймовых...».
Рассчитывая, видимо, встретить незначительное сопротивление, белогвардейцы вскоре поняли, что просчитались. Но, получив помощь, противник активизировал свои действия. Стало ясно: своими силами нам линию фронта не удержать. Мы отходили, на каждом удобном рубеже завязывая бой. К вечеру 21 июня подошли к деревне Карачель (Чернополье). Измотанные беспрерывными боями, вымокшие, голодные, бойцы нуждались в отдыхе. Одна рота осталась в заслоне, две расположились в деревне. А утром из Симферополя прибыла бронемашина Петра Сердюка. Прислали нам и патроны. Федько сдержал свое слово.
87


Утром же перешли мы в контратаку. Бронемашина вышла на передний край, открыла пулеметный огонь. Тогда противник изменил тактику: пошел в обход наших флангов. Бронемашина не могла сойти с дороги, так как вокруг была непролазная грязь, а противник кавалерией все растягивали растягивал своп фланги, стремясь отрезать дорогу на Симферополь.
Вечером отряд подошел к восточной окраине Карасубазара. Звоню в Симферополь, в штаб. Дежурный сообщил, что на помощь нам, по приказу Федько, выслан отряд курсантов под командой матроса Глущенко. Мне приказано сдать ему отряд и явиться в штаб армии.
Вывожу отряд за город. Нужно занять удобные позиции, чтобы с подходом подкрепления атаковать врага. Идем улицами Карасубазара, его — не узнать. Обычно в кривых пыльных улочках кипела жизнь. Городок был очень шумным, пожалуй, даже крикливым, по-южному ярким, суматошным и беспокойным. А сейчас он замер перед надвигающейся опасностью. Наглухо запертые двери, закрытые ставнями окна. Ни огонька, ни единого возгласа, даже собаки не лают. И такой беззащитностью повеяло от затаившегося перед бедой города, что даже сердце сжалось...
Рано поутру с позиций меня вызвали нарочным в Зую. Здесь ожидал меня матрос Глущенко с отрядом курсантов. Мне было приказано поступить в распоряжение штаба Крымской армии.
Жалко расставаться с отрядом. Вернусь ли я сюда, к этим людям, с которыми за несколько дней столько пережито, которые стали очень близкими?
Действиям Старокрымского отряда Федько дал впоследствии высокую оценку: «Отряд... задержал наступление противника на пять дней, чем способствовал эвакуации частей из Симферополя, Ялты, Севастополя и других городов».
ГЛАВА VII
СПАРТАКОВЦЫ
Главные силы Крымской армии отходили на Джанкой с боями. Под Джанкоем перешли в контрнаступление, которое должно было задержать противника.
88


Бои продолжались весь день. Была занята станция Колам (Азовское). Это позволило основным силам Крымской армии в полном порядке отойти из Джанкоя. Попытка противника, окружить и уничтожить наши войска не удалась.
Пройдя через Перекоп и Чонгар, красные полки переправились у Каховки, Большой Лепетнхи и Никополя на правый берег Днепра.
Крымская Красная Армия заняла оборону от Кичкас до Херсона. Здесь она была реорганизована в 58-ю стрелковую дивизию, командиром ее стал Федько. Дивизия вошла в Южную группу советских войск.
Обстановка на Южном фронте крайне осложнилась. Не добившись существенных успехов на Курском и Воронежском направлениях, белогвардейское командование бросило все силы на овладение Украиной. Наступление на Левобережной Украине шло в направлении на Полтаву, Киев. На Правобережной Украине белогвардейцы наступали от Екатеринослава на Знаменку, Елисаветград, Умань.
Южная группа наших войск должна была удержать юг Украины, активно действуя в тылу и на коммуникациях деникинцев, оттягивая на себя как можно больше их сил и этим содействуя контрнаступлению Красной Армии в центре Южного фронта.
До августа мы вели беспрерывные бои. Бои не только на линии фронта. В то время я был назначен начальником охраны тыла и железнодорожного пути Никополь — Кичкас — Николаев. Тыл... Его по сути не было. Вокруг рыскали банды с «батьками» и атаманами самого различного толка во главе. Среди них одним из самых опасных был Махно.
Во время оккупации Украины кайзеровскими войсками анархист Махно стал во главе повстанческих крестьянских отрядов, выступавших против помещиков и австро-германских оккупантов на Екатеринославщине, в районе местечка Гуляй-Поле. Повстанческая масса была вначале разнородна по социальному составу, под давлением бедняцкой и середняцкой части Махно вынужден был заявить о признании власти Советов, его отряды, сведенные в бригаду, влились в Красную Армию. Бригада под командованием Махно действовала в составе войск донецкого направления, участвовала в боях с деникинцами.
Верховодили в махновских отрядах кулацкие элементы. В бригаде процветали самоуправство и партизанщина. Пропагандируя «вольные Советы», то есть «Советы без коммунистов», Махно и его приближенные чувствовали се-
89


бя полными хозяевами на занятой ими территории. Дошло до того, что в феврале 1919 года в Гуляй-Поле махновцы самовольно созвали «съезд» представителей отрядов, а также рабочих и крестьянских депутатов. На съезде анархисты и левые эсеры приняли антисоветские резолюции, избрали «реввоенсовет» Гуляйпольского района.
Следующий «съезд», уже в более широких масштабах, махновцы созвали в апреле, несмотря на категорическое запрещение начдива Заднепровской дивизии П. Е. Дыбенко, который осудил их действия как явно контрреволюционные.
Совершенно обнаглев, Махно не принимал политработников, которых командование Красной Армии присылало в бригады, саботировал его приказы, самолично расправлялся с неугодными, поощрял пьянство и грабежи. Махновцы захватывали эшелоны с углем из Донбасса, с продовольствием — идущие для рабочих в Донбасс. Всем этим снабжалась «республика махновцев». Бандиты беззастенчиво грабили население. В мае 1919 года бригада Махно ушла с фронта на участке Мариуполь — Волноваха, и Деникин тотчас бросил сюда конницу Шкуро. Советские войска вынуждены были отойти.
За бандитские действия, невыполнение приказов Махно был отстранен от командования бригадой, после чего начал открытую борьбу против Советской власти.
Отряды Махно не раз нападали на тылы и нашей дивизии, убивали связистов, хозяйственников. Им помогали кулаки, ярые враги Советской власти. В общем в тылу дивизии дел — горячих, боевых — было не меньше, чем на передовой линии фронта.
Начдив Федько говорил мне:
— У дивизии сейчас по существу нет тыла, а тыл нам необходим. Помните, главное — железная дорога, в особенности мосты. Не досмотрите — повредят их махновцы, и останемся мы без бронепоездов, без вооружения.
Ребята в отряде подобрались один к одному — отважные. Часто приходилось нам вступать в стычки с бандитами, которые пытались взорвать то мост, то железнодорожное полотно.
Банды бродили вокруг дивизии, засылали провокаторов, которые распускали панические слухи о гибели Советской Республики, обвиняя во всем комиссаров и командиров Красной Армии.
Мы уходили все дальше от Днепра, прикрываясь бригадой бронепоездов. Дошли до Николаева. Здесь штаб диви-
90


зип расположился в помещении вокзала. Сюда п явилась делегация от Махно, которую возглавлял одни из приспешников «батьки», начальник штаба Щусь.
В то время моего отряда в Николаеве не было, и о попытке махновцев деморализовать бойцов дивизии мы узнали из рассказов товарищей.
Воспользовавшись тем, что на станции Николаев было большое скопление наших бойцов, Щусь, высокий, пестро одетый, увешанный оружием, вскочил на платформу бронепоезда, взмахнул инкрустированной серебром нагайкой, закричал, что большевики ведут народ на гибель, что Федько ставленник Деникина и заслуживает смерти за свое предательство.
— Братишки! — горланил Щусь. — Предают вас, братишки! Пр-родают всякой сволочи. Комиссары все... И вот этот, — ткнул он пальцем в сторону спокойно стоящего Федько. — Этот — первый. Мы, ваши братья, зовем вас к истинной свободе. Она — у батьки Махно...
Махновцы шныряли среди красноармейцев, разжигая страсти, выкрикивая:
— Долой комиссаров!
— Даешь батьку Махно и свободу!
Толпа волновалась, шумела. Бандиты начали группироваться за ее пределами. Надо было немедленно действовать. Командир батальона связи Левинсон собирает своих бойцов, они берут махновцев в кольцо.
А на платформе бронепоезда рядом с Щусем уже стоят командир третьей бригады Алексей Мокроусов, комиссар дивизии Михалевич. Горячими, гневными словами уличают они махновцев в клевете, беззастенчивом обмане.
Несколько наших ребят — Семен Урицкий, Сугак и другие — направляются к бронепоездам. И вовремя: в тот момент, когда начал говорить Федько, орудие одного из бронепоездов медленно стало поворачивать ствол на него. Ординарец Федько Ваня Израенко был настороже, готовый каждую минуту заслонить собой командира. А Федько говорил спокойно, властно, уверенно. И толпа затихла, вслушиваясь в каждое слово.
— Товарищи! Товарищи бойцы и командиры! Вместе с вами мы начали бить беляков в Крыму. Прошли немалый путь через много боев, схватывались с врагом не раз... К чему зовет нас батько Махно и кто он и его соратники? Они врываются в села, грабят и насилуют. Они убивают тех, кто кровь проливал за истинную свободу народа. Зверски убивают, вы это знаете. У них находят приют белогвар-
91


дейцы... Они кричат о свободе! Но это свобода от совести, от родины, от всего, что свято для человека, чем он живет. Нужна ли вам такая свобода, равная предательству дела| революции, — решайте сами...
Бойцы знали Федько как отважного, справедливого командира, они верили ему, он был понятен им, близок, ясно и понятно было все, что он говорил.
А Федько продолжал так же спокойно и уверенно:
— Товарищи! Нам приказано идти на Киев, на соединение с другими частями Красной Армии, сдерживающими наступление петлюровцев. Нужно выполнить приказ.
И в ответ ему взметнулись сотни голосов:
— На Киев!
— Ура Федько!
— Даешь победу!
Щусь что-то выкрикивал, но его уже никто не слушал. Вскоре он и его люди покинули митинг.
Но махновцы продолжали свою тактику провокации. Федько и Михалевич докладывали в эти дни командующему Южной группы И. Э. Якиру:
«Возбужденное состояние красноармейцев и команды бронепоездов несколько успокоилось после митинга, но к вечеру некоторые вновь стали поддаваться агитации провокаторов, наводнивших вокзал. Ночью махновцами подожжены эшелоны с двух противоположных концов... один поджог удалось ликвидировать быстро и безболезненно, другой же быстро распространился и охватил сразу несколько десятков вагонов, которые сгорели...».
Вскоре был получен приказ Федько: бригадам Мокроусова и Федотова оставаться для обороны Николаева, остальной части дивизии переправиться на правый берег Южного Буга. Оружие с бронепоездов снять, поезда взорвать.
Полки покидали Николаев. На душе было тяжело. Не потому, что предстояли бои с деникинцами, петлюровцами, прочей нечистью, нет — тяжело было оставлять Николаев. Но это был приказ, продиктованный суровой необходимостью. Армия Деникина, захватив Запорожье и Днепропетровск, вот-вот перекроет все дороги на Киев. Тогда дивизия окажется в глубоком вражеском тылу, отрезанной от других соединений Красной Армии, отходящих к Киеву. Ко мне подскакал ординарец Федько, передал приказ немедленно прибыть к нему.
Никогда не видел я. комдива таким взволнованным, гневным. В нескольких словах рассказал он мне, что баи-
92


диты разобрали железнодорожный путь между Николаевом и деревней Гурьевкой на левом берегу Южного Буга и подожгли Гурьевский мост, по которому дивизия должна отходить на Киев. В тот момент мы еще не знали, что вспыхнуло крупное контрреволюционное восстание, оно охватило берега Южного Буга от Николаева до Вознесенска. Восстанием руководил полковник царской армии Макаров, заброшенный с этой целью в наш тыл Деникиным. Белые рассчитывали придать восстанию видимость народного, партизанского выступления. Они возлагали на него очень большие надежды. Командующий белогвардейскими войсками Новороссийской области генерал-лейтенант Шиллинг писал в своем приказе:
«В деле уничтожения большевиков... не малое значение имеют и те партизанские отряды, которые, организуясь в тылу большевиков, наносят им тяжелые удары и отвлекают части Красной Армии для борьбы с собой. Один из таких отрядов образовался... по левому берегу реки Южный Буг на направлении Николаев — Вознесенск... Твердо верю, что среди крестьянского населения местностей, еще находящихся под большевистским игом, увижу достойных им подражателей!».
Господин Шиллинг не увидел «подражателей среди крестьянского населения», потому что восстание на берегах Южного Буга не было народным, а только лишь кулацким. Но справиться с ним было тем не менее нелегко. Нам с первых же шагов пришлось это почувствовать.
— Вот что, Грудачев, — говорил мне Федько, — назначаю тебя командиром сводного отряда спартаковцев. Он сейчас находится у Гурьевского моста, командует им Белов. Веди свой отряд срочно к мосту, принимай отряд Белова, если возможно, восстановите мост, он необходим для отхода дивизии по линии железной дороги. И продолжайте движение авангардом дивизии на Колосовку. Белова — бывшего командира отряда спартаковцев... — Федько помедлил и закончил резко: — Расстрелять за то, что не уберег мост. Но пошли его сюда, в штаб.
Ночь... Мы двигаемся эшелоном к Гурьевке. Издалека виден огромный сноп пламени. Подъезжаем. Мост — громадный костер. Спасти его нечего и пытаться. Передаю Белову распоряжение Федько. Беседую с комиссаром, матросом Кузьмой Сульженко, с начальником штаба отряда Иваном Демкиным. На мост нападение было совершено ночью. Его деревянные устои облили керосином, натаскали много соломы, и он сразу же вспыхнул, как факел.
93


— Где бандиты?
— А вон в том селе.
Вместе с отрядом спартаковцев у Гурьевского моста стояли бронепоезда им. Урицкого под командованием черноморца Марченко и им. Свердлова, командиром его был Ступак. Отдаю приказ: обстрелять село, где засели бандиты.
После обстрела бронепоезда ушли в Николаев в распоряжение штаба дивизии.
Утром из штаба получен приказ: «Отряду двигаться по левому берегу Южного Буга на Киев авангардом дивизии». Перед тем как собрать командиров и политработников отряда, припомнил все, что знал о спартаковцах.
За победу Октябрьской революции в России вместе с нашим народом боролись славные воины-интернационалисты. И хотя количество их по сравнению с огромной массой советских революционных бойцов было незначительно, их участие в этой борьбе играло большую политическую роль. Особенно активно патриоты-интернационалисты действовали на Украине, где проходило не одно решающее сражение гражданской войны.
Перед Октябрем на Украине проживало много поляков, румын, военнопленных германской и австро-венгерской армий. Февральскую революцию они встретили с радостью, надеясь вернуться домой, многие мечтали о революционных преобразованиях в своих странах, однако надежды их не оправдались.
Большевистская партия, проводя ленинскую интернациональную политику, вела большую агитационную работу среди иностранных трудящихся в России, иа Украине, стремясь привлечь их к активной политической борьбе за победу социалистической революции. Образовались войсковые революционные комитеты, в состав многих первых Советов рабочих и крестьянских депутатов входили представители зарубежных трудящихся. Активное участие принимали сотни бойцов-интернационалистов и в вооруженной борьбе за установление в нашей стране Советской власти; создавались интернациональные красногвардейские подразделения, которые сражались с белогвардейцами и интервентами. Всей революционной, боевой деятельностью иностранных трудящихся руководили коммунистические группы, созданные при РКП (б), а с мая 1918 года — Центральная федерация иностранных групп при ЦК РКП (б), первым председателем которой был выдающийся венгерский революционер Бела Кун.
94


Среди интернационалистов, активно боровшихся за установление Советской власти, были и представители немецкого народа. При Московском Совете рабочих и крестьян был создан отряд немецких агитаторов из военнопленных, их посылали на германский фронт, идеи коммунизма проповедовались также через революционные немецкие газеты, брошюры, листовки.
Немецкими интернационалистами, боровшимися в подполье и с оружием в руках против белогвардейщины, руководили спартаковские группы, революционные организации германских левых социал-демократов1. Спартаковцы твердо стояли на интернациональных позициях, организовывали у себя на родине, в частях германского фронта антивоенные выступления, боролись против антисоветской интервенции, возглавив выступления немецких трудящихся в защиту Советской России, оказывали военную помощь нашей республике.
Активно действовали спартаковцы, в частности, в Николаеве. Они помогли николаевским большевикам взять власть в городе. В Николаевский Совет рабочих вошли семь спартаковцев, в освобожденном городе был создан Германский Совет солдатских депутатов.
А вскоре в Николаев приезжают шестьдесят спартаковцев из Одессы. Формируется сводный спартаковский отряд. В нем не только немцы, но и австрийцы, венгры, румыны, китайцы — отряд становится интернациональным. Командиром его назначен венгр Задер, политкомиссаром немец Фаст.
В мае 1919 года отряд получает первое боевое крещение — в Николаев шел эшелон атамана Григорьева. Спартаковцы занимают вокзал и разоружают эшелон.
Потом отряд принимает участие в освобождении арестованных председателя Совета рабочих депутатов Соколова уполномоченного украинского правительства Скляра и других советских работников, подавляет кулацкое восстание в селе Нечаянном, вместе с подоспевшей из Одессы подмогой отбрасывает остатки григорьевской банды от Николаева.
Позднее отряд спартаковцев под командованием Ни-
95
1 «Союз Спартака» оформился в 1914—1918 гг. Основателями и руководителями его были К. Либкнехт, Р. Люксембург, К. Цеткин, В Пик и др. Вначале группа левых социал-демократов называлась «Интернационал»-, с 1916 г. — «Спартак», в ноябре 1918 г. в ходе революции в Германии оформилась в «Союз Спартака», революционная деятельность которого подготовила создание Коммунистической партии Германии.


колаевского губернского комиссара Белова влился в 58-ю дивизию. Отряду были приданы курсанты Николаевских военных курсов, моряки, николаевская караульная рота, рабочий батальон, два бронепоезда, кавалерийский дивизион, артиллерия.
И вот теперь я — командир отряда спартаковцев... Почетно и очень ответственно.
Провожу короткое совещание, знакомлюсь с командирами и политработниками. Довожу до их сведения приказ штаба дивизии. Мы должны двигаться к Киеву по левому берегу Южного Буга. Поход предстоит трудный. Впереди кулацкие банды, возможно столкновение с регулярными частями белых. Нужно сейчас же познакомить бойцов с обстановкой.
Утром начали свой путь, о чем немедленно сообщили И. Ф. Федько. Мотоциклист вернулся с приказом комдива: двигаться на Вознесенск правой колонной дивизии, поддерживая с ней постоянную связь. Связной доложил, что, взорвав бронепоезда и спалив эшелоны, дивизия переходит через Варваровский мост на правый берег Буга.
В тот же день отряд вступил в бой под деревней Себино. И здесь мне впервые довелось увидеть, как беззаветно, отважно воевали спартаковцы. Ошеломив бандитов неожиданной атакой, отряд ворвался в деревню. Через полчаса она была взята. Противник откатился на Новопетровское.
Село было окружено оврагами, балками — отличный рубеж для обороны. По тому, как восставшие укрепили этот рубеж, было видно: здесь они предполагали оказать нам упорное сопротивление. Но мы наступали, отбрасывая противника все дальше и дальше.
Маленький, чудом уцелевший блокнот, в котором делал я тогда краткие записи, позволяет восстановить события тех дней.
«15 августа. Сегодня штурмовали Новопетровское. Короткий артобстрел, потом в атаку пошла пехота. Ее поддержал пулеметный огонь. Очень мало патронов. С целью их экономии спартаковцы подходили к противнику почти вплотную. Какая выдержка! Кулаки сопротивлялись упорно, цеплялись за каждый овражек, за каждый дом.
К вечеру Новопетровское мы заняли. Освободили арестованных коммунистов и советских работников. Им грозила зверская расправа.
16 августа. Освободили деревню Кашперовку и местечко Новая Одесса. Отличился в бою кавдивизион. Ре-


бята — на подбор. И командир — Николаи Александрович Ротарев — человек редкой отваги.
Тревожит отсутствие связи с дивизией. Посылали не
один раз разведчиков на правый берег Буга. Они возвращались ни с чем. Видимо, дивизия ушла вперед. А может, наоборот, отстала от нашего отряда. Неопределенность тяжела. Скорей бы Киев. Прорываемся к нему из огненного кольца. На западе — Петлюра, на пути крупная кулацкая банда, с востока вот-вот могут подойти деникинцы, где-то поблизости рыщут тридцать пять тысяч махновцев. И все же идем вперед. Каждый день бои... Сегодня был вынужден отдать приказ: расходовать каждому бойцу не больше двух-трех патронов. Другого выхода нет — патронов осталось всего-ничего.
18 августа. Сегодня отбили еще два села. Решил дать людям возможность отдохнуть. Долго разговаривали с комиссаром Сульженко. Решили созвать всех большевиков отряда, поговорить, посоветоваться.
Стали распространяться среди бойцов отряда провокационные слухи, что до Киева мы не дойдем — всех перебьют по дороге, потому что путь отрезан белыми дивизиями, да и Киев в их руках, что патронами нас не снабдили намеренно, что это дело рук каких-то предателей. Эти слухи следовало пресечь немедленно.
Вместе с Сульженко пошли проверять роты. Комиссар беседовал с бойцами. Они его любят, это сразу видно. Авторитет Сульженко высок. В бою он отважен, на привале — с народом; внимателен, отзывчив. Рассказывает толково — все у него ясно.
19 августа. Сегодня на рассвете обходил заставы, разговорился с командиром артбатареи спартаковцев. Едва загорался восток, а он уже плескался около бочки с водой. Минут через пять вышел на крыльцо — сапоги начищены до блеска, гимнастерка чистая, без единого пятнышка. Подтянут, свежевыбрит. Я невольно потрогал свой изрядно колючий подбородок. Вчера вернулись с Сульженко очень поздно. Всю ночь почти не спали. Командир, видимо, заметил мой жест. И когда присел рядом, речь зашла о внешнем облике наших бойцов и командиров.
Он прав: боец революции — очень высокое звание, его нельзя ронять ни в чем. Да, приходится круто: беспрерывные бои, ночевки под открытым небом. И все же мы не имеем права ни в чем давать себе послабления. Надо будеть обратить особое внимание на внешний вид бойцов.
...Сегодня в бою за Троицкое убили моего адъютанта,
97


Молодого казака Андрюшу Строгова. За эти дни я привязался к Андрею. Тяжело».
Иногда просто удивительно, до чего отчетливо сохранились в памяти события тех дней, словно вчерашние.
Тот бой за село Троицкое... Оно расположено недалеко от Новой Одессы. Места там удивительно живописны. Сады, лента Южного Буга на горизонте, а прямо под нашими ногами широкий нежно-зеленый луг, — таким мы с Сульженко увидели Троицкое, когда смотрели на него с холма перед атакой. Я не удержался:
— До чего красиво, комиссар. Мирно, приветливо.
— Растаял, — криво усмехнулся резковатый Сульженко, — красота, отдых! Это — топь. Топь перед нами, понимаешь? Шагни — засосет, а шагнуть к Троицкому нам, командир, нужно. Вот и пораскинь умом, что и как. А красота... Хватит на нас еще ее, коль живы останемся.
Созвали мы командиров на совещание: как быть. Споры возникли.
— Надо артиллерией ударить, а потом отряду идти, — это Ротарев.
— А куда стрелять будешь? В болоте снаряды топить? В штыковую не пойдешь, перебьют на открытом месте, пока до них доберешься, — размышлял Сульженко.
— А может, темноты дождаться? Подобраться вплотную и — накрыть, — советовал начштаба Демкин.
— Ты забыл. последнее донесение разведки, — возразил Сульженко, — Bot-bot могут подойти деникинцы! Нет, ждать нельзя. Нужно немедленно действовать.
И снова мы склонились над картой. Еще советовались и пришли к единому мнению: глубже обойти противника правым флангом, выйти ему в тыл и оттуда ударить.
Успех был полный. Кавдивизион сделал глубокий обход. К вечеру с боем взяли Троицкое. Потом — Михайловку. Потом — Арнаутовку.
Мы шли на Вознесенск и, когда оставалось до него километров 9—11, услышали за Бугом далекую канонаду. Значит, где-то неподалеку дивизия. Тоже ведет бои с противником, бьет его. Но разведчики, посланные на правый берег, не вернулись...
Подошли уже почти вплотную к Вознесенску. Здесь остановились на отдых. Кроме того, следовало тщательно обдумать план наступления на этот город — центр кулацкого восстания.
Для нас Вознесенск был очень крепким орешком. Во- первых, опять-таки местность. Надо сказать, что она силь-
98


но подводила нас на всем пути отряда от Николаева — овраги, бугры, балочки, за каждую из которых цеплялся враг, были удобны как раз для обороны, но не для внезапных атак, которые были основной тактикой спартаковцев.
Вознесенск тоже опоясан глубокими оврагами. Через город течет речка, отличный для противника рубеж обороны.
Были причины и иного порядка: в Вознесенске отсутствовали рабочие отряды, которые могли бы помочь нам с тыла. Подполье разгромлено, многие советские люди, большевики засажены бандитами в тюрьму.
Учитывая всю эту обстановку, штаб отряда разработал план захвата города. Вначале предполагалось заночевать в селе Новогригорьевке, но к вечеру кулацкие повстанцы получили подкрепление — об этом донесла наша разведка. Решили ударить с наступлением темноты. Глубоко обойти город и обрушиться с правого фланга, чего противник не мог ожидать. Наметили и удар отвлекающий, лобовой. Командиру курсантской роты было приказано навязать противнику бой и держаться до тех пор, пока спартаковцы, моряки, кавалерийский дивизион не ударят с фланга.
К окраинным улицам подошли почти бесшумно. Дозоры сняли без единого выстрела. Совсем близко лежал враждебный, затаившийся город.
И вдруг:
— Стой! Кто идет? Пароль?
И тут же тишина взорвалась выстрелами, конским топотом, криками, яростным шумом короткой штыковой атаки.
Захваченные врасплох бандиты, беспорядочно отстреливаясь, группировались в овражках, пытались перейти в контратаку. Отряд сражался яростно и беспощадно. Зажатый в огненное кольцо, примерно через час противник прекратил сопротивление. Часть бандитов бежала, перебравшись вплавь через Буг на правый берег, около двухсот были взяты в плен.
Среди них выделялась группа человек в пятнадцать. По внешности, презрительно-нахальной манере держаться, одежде сразу можно было распознать главарей банды. Разгоряченный боем, еще под впечатлением гибели товарищей, приказываю бойцам отвести всех в ближайший овраг и расстрелять. Услышав мое приказание, из группы вышел высокий, плотный, рыжеусый человек и надменно проговорил:
99


— За что, собственно говоря, вы приказываете расстрелять нас? Вы отобрали у нас все: имущество, деньги, лишили всех прав. Мы, естественно, защищаемся...
Стоявшие вокруг бойцы прислушивались. Надо было отвечать.
— Ваше имущество, ваши деньги... Чьим трудом нажитые? Вашим, что ли? Значит, мы, те, кто всю жизнь трудился, забираем то, что нам принадлежит. Мы — народ, истинная власть. А за восстание против власти — наказание.
— Мы идейные противники, — пытался удержать свои позиции пленный. — В споре сегодня побеждает один, завтра — другой.
— В споре побеждает правый. И потом мы не только идейные противники, мы классовые враги, — забасил Сульженко. — Враги насмерть. И вы это не раз доказывали. Нас вы не щадите, себе же требуете пощады... Впрочем, расстреливать мы вас не будем, хотя, попади вот я, например, комиссар, или командир в ваши руки, — без суда, без раздумья и жалости кожу бы с живых срезали. Так ведь? Ну, а мы вас передадим на суд народа.
Этой же ночью были выпущены из тюрьмы все политические заключенные. Организована охрана важнейших объектов города, патрулирование.
Мы с Сульженко отправились на вокзал, решили связаться с Колосовкой, откуда ранее доносился орудийный гул.
Связались. Оказалось, в Колосовке штаб войск, двигавшихся от Одессы.
— Да как вы оказались в Вознесенске? — радостно гудела трубка.
— А вот так. С боем заняли город, выгнали бандитов.
— То-то сегодня они войска свои оттягивали, чуяли, видно, опасность, гады. Как держитесь, крепко?
— Да вроде бы так.
— Держитесь!
Утром на станцию пришел бронепоезд, кавалерийский полк под командованием Урсулова, пехота, артиллерия. Приехал с эшелоном и штаб, во главе которого стоял Княгницкий.
Мы с комиссаром были в то время на станции.
Княгницкий пригласил нас в вагон, усадил, стал расспрашивать, каким маршрутом мы следовали, с какими силами противника вступали в бой.
100


Мы докладывали подробно. Сульжепко подчеркнул, что настроение в отряде боевое. А сейчас — особенно приподнятое, что и понятно: вместе к Киеву пробиваться будет гораздо легче.
Внимательно выслушав нас, Княгницкий предложил:
— Пойдем по линии железной дороги, через Помощную, Новоукраинку, Елисаветград, Знаменку. Выступаем завтра. Кавалерийский полк будет прикрывать тыл и фланги. Бронепоезд пойдет со штабом. Все ясно? Вы, товарищ Грудачев, назначаетесь начальником боевого участка. В ваше подчинение поступают бронепоезд, кавалерийский полк Урсулова, рота курсантов Одесских пехотных курсов, караульный батальон, красносводный пехотный батальон, артбатарея.
...Чем ближе к Помощной, тем становилось тревожней. Махновцы рыскали совсем рядом. Не вступая в открытый бой, они выжидали, видимо, удобного момента для нападения. Опять появились махновские шпионы и провокаторы. Политработники почти ежедневно проводили беседы с бойцами, старались все время быть среди людей.
В это время к нам присоединился небольшой отряд моряков, ими командовал матрос Мягкоход. Моряки составляли в Николаеве бригады бронепоездов, когда же при отходе их взорвали, из команд сформировался отряд и ушел в степи.
Все моряки были хорошо вооружены, на тачанках, был и небольшой кавалерийский взвод, пулеметы.
Но на второй день после прибытия отряда пошли слухи, что Мягкоход, надеясь на свою хорошую вооруженность, хочет оторваться от нас, пробиваться самостоятельно и подбивает лучших наших бойцов уйти с его отрядом. На привале в селе Благодатном разыскали мы с Сульженко Мягкохода. Отозвали в сторону, говорим:
— Слышали, отряд собираешься уводить?
— Правду слышали.
— Чего так?
— Вы боевой корабль с баржой на буксире видели?
— Не приходилось.
— А увидели, обхохотались бы. Так ваш отряд со штабом, привязанным к железной дороге, то же самое.
Попытались мы разубедить Мягкохода, но ничего у нас не вышло, в тот же день увел он отряд. О судьбе его мы больше ничего не слышали, а след оставил Мягкоход недобрый. Разговорчики пошли, что вот, дескать, лезем махновцам в пасть, словно нарочно, и что нужно отры-
5 П. Грудачев
101


ваться от штаба Княгницкого и уходить самостоятельно. И все же пока отряд, особенно ядро его — спартаковцы, представлял крепкую боевую единицу.
А вскоре произошло событие, которое усилило брожение в отряде, что привело к трагическим последствиям.
Мы подходили к Помощной, когда конная разведка донесла, что на станции идет бой. Выехав вперед, мы с Демкиным припали к биноклям. Левее Помощной по косогору беспорядочно двигалась конница Махно, проносились тачанки, а с севера по ним вел огонь бронепоезд, дым которого был виден на горизонте. Ясно было, что бой за Помощную, где засели махновцы, ведет какая-то часть Красной Армии. Приняли решение идти ей на помощь. Наша артиллерия открыла огонь. Под ударом с двух сторон махновцы, не оказав почти сопротивления, покинули Помощную и отошли на запад к селу Песчаный Брод.
Выяснилось, что поддержали мы посланный из Киева штабом 12-й армии отряд курсантов пехотного училища, который вместе с бронепоездом «Память Иванова» и эшелоном с патронами и снарядами шел к войскам Южной группы с задачей доставить им это снаряжение. Оставив нам небольшое количество патронов и снарядов, эшелон ушел на юг.
Вскоре в Помощную прибыл и штаб Княгницкого. Было решено дать бойцам отдохнуть день-два. Тут-то и случилось неладное.
Стоявший ночью в дозоре боец по несчастной ошибке застрелил другого бойца, который почему-то не ответил на его оклик. Хоронить убитого Княгницкий приказал с салютом не только винтовочными залпами, но и ракетами.
Одна из ракет упала на мажару, где в открытых ящиках лежали снаряды. Загорелась солома. Несколько матросов бросились тушить ее и разгружать снаряды, и в это время грохнул взрыв. Двое матросов были убиты, шестеро ранены, причем двое очень тяжело. Когда я подбежал к подводе, один из матросов — у него оторвало обе ноги ниже колен — все просил: «Браток, пристрели, мочи нет...».
Несчастный случай, который никто, конечно, не мог предвидеть. Но на Помощной шныряли махновские лазутчики и воспользовались им, стали мутить отряд. Матросы роптали. До открытого протеста не доходило, только враждебные взгляды исподлобья, только внезапно обрывающиеся при появлении командира речи. Но все это порой
102


опаснее открытого взрыва. Мы шли на Новоукраинку и готовы были ко всяким неожиданностям. Однако пока все обстояло благополучно.
По данным разведки, в Новоукраинке находилась крупная часть Деникина. А в тылу у нас гуляли махновцы...
Еще раз совещались мы с Сульженко, Демкиным. Сходились в том, что лучше не ввязываться в бой с противником, а пробиваться на северо-запад. Но был приказ Княгницкого двигаться на Новоукраинку, Елисаветград. Его надо было выполнить.
Весь день бились мы на подступах к Новоукраинке. Отряд пытался ворваться на окраину местечка, но безрезультатно. То левый, то правый фланг выдвигается вперед, атака за атакой — все бесполезно. Мы несем потери. На исходе боеприпасы.
Уже вечером пошли на решительный штурм. Промчался мимо со своим дивизионом бесстрашный Ротарев. Покатилось на белогвардейцев красноармейское «ура-а!».
Беляки дрогнули, бегут... Дом за домом, улица за улицей. Железнодорожное полотно. В дыму справа возникла коренастая фигура командира моряков Дубины. За ним его ребята, в распахнутых бушлатах, в тельняшках. И в это время случилось непонятное. Тяжело пыхтя, в темноте со стороны Елисаветграда к станции подходил эшелон. Из вагонов выпрыгивали вооруженные люди, но не вступали с нами в бой, а бросая винтовки, пулеметы, мчались вслед за отступающими. Впоследствии выяснилось, что на помощь белогвардейцам подошло подкрепление. Не ожидали вояки попасть в самое пекло, не пытались даже сопротивляться нашему натиску. Эшелон со всеми трофеями достался нам.
Посылаю на Помощную донесение о взятии Новоукраинки. Посланные возвращаются с ошеломляющей вестью: штаба в Помощной нет. Убыли в неизвестном направлении. Посылаю еще двоих кавалеристов, приезжают с тем же.
Срочно совещаемся с Сульженко и Демкиным. Куда девался штаб, неизвестно. Но разыскивать его некогда. Надо действовать самостоятельно. Причем не медля.
Ночью отряд снимается с позиций, движется на запад с расчетом пройти между махновцами и деникинцами севернее Помощной в направлении Киева.
А что случилось со штабом, стало известно впоследствии. Княгницкий связался по телефону со станцией Гол-
5*
103


та. Через нее в то время проходили войска 58-й дивизии. Княгницкий решил к ним присоединиться.
К утру мы отошли от Новоукраинки на довольно приличное расстояние. И вдруг впереди на бугре — кавалерийские части. Махновцы. Их очень много. Из-за бугра появляются все новые и новые всадники, вылетают тачанки.
Остановив отряд, приказываю командиру артиллерии занять огневые позиции. Ротами рассыпаться в цепь.
Махновцы полукольцом двигаются на нас.
ГЛАВА VIII
ЧЕРЕЗ ТРИ ПЛЕНА
— Ну как, командир, даешь слово служить мне верно? — тяжелый взгляд маленьких глаз Махно, кажется, хочет пронизать меня насквозь.
— Верните людям оружие, с голыми руками много не навоюешь.
— А если ты это оружие да на меня? — Махно мелко хихикает и вдруг бешено кричит: — Не крути! Смотри в глаза! Отвечай!..
Вот уж никогда не думал, что придется мне встретиться с Нестором Махно не в открытом бою, а в его штабе...
Через два часа уводят меня под конвоем из штаба Махно. Конвой-то, правда, негласный, но за мной долгое время буквально по пятам следуют два дюжих махновца.
Наконец я один. Но одиночество не приносит облегчения. Еще и еще раз оживают в памяти события последних дней. С того момента, когда двинулись на нас махновцы. Тогда я скомандовал ротам рассыпаться в цепь. Подчинились только бойцы спартаковского отряда и курсанты, остальные беспорядочно топтались на месте. Подскакав к матросам, повторил команду. Тут матрос Дубина и сказал хмуро, что братишки бучу подняли, никаким командирам подчиняться не хотят. Желают, дескать, быть сами по себе, и дело с концом. Кляня на чем свет стоит Дубину, я поскакал к спартаковцам. И тут со свистом, с гиком между мной и ними ворвалась махновская конница. Отряды оказались разрозненными, разобщенными, а мы с Сульженко и Демкиным в плотном кольце махновцев.
— Что делать, комиссар? — говорю быстро.
— А что поделаешь? Их вон какая силища! Сопротивляться — перебьют.
104


— Так что же, плен?!
— Плен не смерть. Не только оружием, а и головой сражаются. Морячки — дуры, скоро поймут, что свобода махновская — шиш с маслом...
— Да ведь оружие отберут у нас!
— А его назад забрать можно.
К нам подскакала группа бандитов.
— Какой отряд? — спросил главарь, как мы потом узнали, адъютант Махно Калашников.
— Спартаковцы.
Нас с комиссаром обезоружили. Калашников бросил: «Следуйте за мной», — и поскакал к Песчаному Броду.
Обернувшись, я увидел, что махновцы отбирают оружие у бойцов отряда. Матросов они не трогали, те держались независимо, вызывающе.
И вот — Песчаный Брод. На тачанках махновцы в обнимку с бутылями самогона. Жителей почти не видно. Только какая-то старуха возится у колодца, слепой дед сидит на завалинке, двое ребятишек играют у хаты. Крепко, видно, насолили жителям «рыцари свободы», боятся их, прячутся...
Приблизительно через полчаса кавалерист привез мне записку от Махно: «Командиру отряда спартаковцев немедленно явиться в штаб».
Штаб Махно — в просторной избе в самом центре села. Над воротами черный флаг. За столом в комнате три человека. В центре Махно. Небольшого роста, смуглый, черные сальные волосы падают на плечи, курносый, кожа на лице нечистая, глаза бешеные.
По правую сторону от Махно — Калашников, слева — Щусь. А позади меня, у окна, сидит старик в засаленной защитной гимнастерке, подпоясанной простым ремешком, темные длинные волосы зачесаны назад. Черная окладистая борода. По описаниям узнаю «теоретика» и первого советчика батьки, председателя махновского реввоенсовета Волина. Батько называл его своим идейным знаменем, Махно говорит недружелюбно, резко, отрывисто.
— Грудачев? Командир спартаковцев?
— Да.
— Офицер старой армии, штабс-капитан, теперь коммунист?
— Нет. Матрос-балтиец с крейсера «Аврора». Председатель судового комитета эсминца «Дерзкий» Черноморского флота.
105


Глаза Махно полыхнули бешенством, однако он сдержался.
— Коммунистов много в отряде?
— Не считал. В отряде недавно. Людей знаю пока еще плохо.
— Идете из Николаева... Куда?
— На Киев.
— Когда последний раз в бой ходили?
— Под Новоукраинкой. Выбили деникинцев.
— Ваш отряд выбил деникинцев из Новоукраинки? — в голосе Махно удивление.
— Да.
— Так почему же вы пошли против меня? Что вам, беляков не хватало? — И вдруг сорвался на крик: — Не забуду вам Помощную!..
Волин поднялся, подошел к Махно, медленно опустил руку ему на плечо. Тот дернулся несколько раз и стих. Спросил уже почти спокойно.
— Ну как, командир, даешь слово отныне служить мне верно?
Вот тогда я и заговорил об оружии.
Поздно вечером опять вызвал меня Махно. На этот раз был он один? Не сидел, ходил, вернее, бегал по комнате, маленький, почти горбатый, мне по плечо. Бывший казнокрад, двуличный, изворотливый.
Он бегает взад и вперед, а я думаю: Махно нужно взять хитростью. Оружием этим владею не ахти как, и все же надо попытаться.
— С кем воевать пошлете? — спрашиваю.
— Вот это разговор, — сразу остановился Махно. Подошел вплотную, приподнявшись на цыпочки, впился мне в глаза своими, расширенными, неподвижными. — А не подведешь? Впрочем, тогда пеняй на себя... Воевать поставлю против Шкуро.
Едва сдержал радость. Против Шкуро охотно поведу отряд, а там — степь вольная... Уйдем. Не могут не понять моряки, где истинная правда. Не могут не понять, что только на стороне Красной Армии, на стороне Советской власти правда. Должны понять. Поймут!
— Ладно. Поведу отряд.
— Поведешь? — и ехидно прищурился. — Посмотрим, ты будешь вести или... У нас начальники не назначаются, у нас свобода, вот и решат морячки твои.
Вскоре в отряд приехал Волин.
Опытный оратор, Волин говорил уверенно, четко, речь
106


свою закончил коротким лозунгом-программой «Анархия — мать порядка». Потом предложил выбрать командира.
— А у нас есть уже командир, — послышались голоса. — Оставим Грудачева!
— Конечно, мы с ним вон сколько прошли!
Так получил я «новое» назначение — остался командиром отряда.
Сразу же после митинга Волин уехал, а ко мне протолкался Сульженко. Посовещались мы накоротке.
— Тише, братки, слушай меня. Где бы ни пришлось воевать, драться будем за революционное дело. Так?
Спартаковцы и курсанты дружно поддержали Сульженко.
— А ну, давай наш гимн, — и комиссар первым запел «Интернационал».
Бойцы дружно подхватили. Смотрю, и моряки подтягивают. Молодец Сульженко! Молодец комиссар! Созвали митинг анархисты, а мы повернули его по-своему, по-революционному.
...Вечером мы с Сульженко провели собрание коммунистов отряда.
Первым говорил комиссар:
— С командиром мы совещались предварительно. Решили: уходить из банды как можно скорее. Мы — бойцы революции, нам под знаменем анархии позорно воевать.
Всем сразу не уйти. Не так мы вооружены, чтобы схватиться с Махно. Нужно небольшими группками выйти ночью по балкам, оврагам. Отряд Грудачев завтра поведет против Шкуро. И завтра же постарается уйти. Многие уйдут сегодня ночью... Возражения будут? — и вдруг осекся.
Я обернулся: к нам подходил вестовой Махно. Оказалось, батько приказал немедленно меня разыскать и привести в штаб.
Жму руку Демкину, Сульженко. Он ободряюще похлопывает меня по плечу: дескать, не робей.
Махно встречает меня криком:
— Вы где находитесь?
— У вас в штабе.
— Кто разрешил петь «Интернационал»?
— Это гимн свободы, а вы ведь тоже за нее сражаетесь/
— Гимн свободы?! Нет, это гимн коммунистов, а у
107


нас есть свой. Волин, — крикнул Махно в открытую дверь соседней комнаты, — дай-ка гимн...
Вышел Волин, с постоянной иронической своей улыбкой протянул мне листок бумаги. Не глядя, я сунул его в карман. Усмехнувшись, Волин опять пошел в соседнюю комнату.
Когда я вернулся в отряд, возмущенный Демкин рассказал мне, что группа пьяных махновцев учинила дебош, трое наших бойцов убиты. Так, ни за что убили их махновцы, придравшись к пустякам. Демкину удалось уговорить бойцов не затевать крупного скандала. Это могло стоить нам больших жертв.
Надо уходить; так, как решили на собрании коммунистов отряда.
Вернулся в штаб, решив заявить Махно протест против бесчинства, которое учинили его люди. Махно не было, меня выслушал Волин. Выслушал безразлично и так же безразлично сказал:
— Хорошо, примем меры.
Было очевидно, что никаких мер он не примет. Бесчинства здесь творятся каждый день и никого не беспокоят, став нормой поведения махновцев.
Поздним вечером, когда затихли в селе пьяные голоса батькиного воинства, небольшие группы стали уходить на запад. Попрощались мы с Сульженко и Демкиным — они повели каждый группу бойцов. Уходили спартаковцы и курсанты, артиллеристы и матросы. Ушли все коммунисты.
А утром я повел остатки отряда на Шкуро. Сменить мы должны были полк Полонского. Знал я Михаила Полонского и до того. Разные о нем ходили слухи. Многие считали его изменником: рабочий-печатник, партиец, красный командир, а надо же — служит Махно.
Встретил я Полонского настороженно. Поздоровались. Он скупо рассказал об обстановке. Атаки шкуровцев полк его отбивал не раз, устали бойцы дальше некуда. Отдохнуть надо. Сейчас затишье, но похоже, скоро Шкуро опять в атаку ринется.
Я кивнул. Понятно, мол. А Полонский не уходит. Стоит, в низко надвинутой фуражке, рот плотно сжат, глаза усталые.
— Что же, — говорю, — уходить из банды будем?
Полонский усмехнулся невесело:
— Так-таки все изменником меня считают?
108


— Считают. Говорят, за подвиги тебе батько черное знамя собственноручно вручил.
— Вот что... Попал я к Махно, верно, той же дорогой, что и ты. А сейчас — иное. Многое ребята поняли. Шкуро — бьем. А против своих — никогда! — с силой выдохнул Полонский. — Представится случай — уйду. Вместе с полком. И еще уведем с собой батькиного воинства. Большего сказать тебе не могу, а только партии своей Полонский не изменил. И — не изменит. Вот так.
Позже я узнал, что Махно расстрелял Полонского. Об этом тоже ходили разные слухи. Некоторые говорили, что, дескать, славы не поделили. А мне не верилось. Запал в душу тот разговор с Полонским, слова его, чеканные, как клятва.
“Правды, как и лжи, не утаишь, выйдет наружу. И со временем было установлено, что не служил Полонский Махно; он и другие коммунисты с помощью местных партийных организаций боролись с махновщиной, вели большую подпольную работу среди махновцев, создавали в войсках коммунистические ячейки.
...Рубеж обороны наш отряд занял на вершине бугра, заросшего кукурузой и подсолнечником. Впереди легла голая равнина, за ней, приблизительно, в километре — лесок. Вся местность отлично просматривалась.
Схватка была жаркой. Конникам удалось ворваться в расположение отряда. Шкуровцы рубили нас, в упор расстреливали из револьверов. Мы стаскивали их с коней, били прикладами, штыками.
Когда на помощь пришел полк Полонского, шкуровцы дрогнули и побежали.
Многих недосчитались мы после этого боя. Дорогой ценой была добыта победа. Ведь не было у нас ни одного пулемета. Махно пообещал и не дал.
К вечеру похоронили убитых. Обнажив головы, постояли над братской могилой.
Короткое летучее совещание, и небольшими группами — по три — пять человек — наш отряд стал уходить степными дорогами на запад, в сторону Голты, где, как мы знали, проходила 58-я дивизия.
Я уходил последним. Ездовой Федор Мащенко стегнул коней, и понеслась навстречу ночная степная неведомая дорога.
Ехали всю ночь. Наутро въехали в село Лысая Гора. Напоили лошадей — и дальше. Миновали околицу, две молодайки идут. Поздоровались с женщинами. Они отве-
109


чают сдержанно, поглядывают искоса. Предложили подвезти. Женщины согласились. Едем, разговариваем.
— Куда идете, бабоньки?
— Ав Ольвиополь.
— Красных не встречали?
— Вчера прошли на Умань и мосты взорвали.
Въехали в Ольвиополь. Около дома — приметного, под соломенной крышей — сошли молодайки. А мы с Мащенко дальше отправились. Нашли заезжий двор. Распрягли лошадей. Выхожу к воротам, там народ топчется.
— Ты чей? Откель явился? Белый али красный? Или еще какой расцветки? — спрашивает невысокий юркий мужичок с хитро бегающими глазами.
— А вот войдут наши, узнаешь тогда, какой расцветки.
— А что, я ничего, только спросил,—и скрылся в толпе.
С лошадьми решили расстаться. Ни к чему они нам — мосты взорваны, придется через Буг вплавь перебираться. Под вечер говорю Мащенко:
— Ночью будем дальше двигаться. А сейчас поспать! бы где-нибудь. В заезжем как-то нет желания.
Вижу, Мащенко мнется, что-то сказать хочет, да не решается.
— Ты чего? Говори...
— Знаете, товарищ командир, давайте дальше порознь. Поодиночке лучше.
Что ж, может, так вернее. Расстались мы с Мащенко.
Иду по местечку один. Местечко — ничье: ни белых, ни красных. Приглядываюсь, где ночь перебыть, у кого дорогу получше разузнать. И тут вспомнил молодаек, что утром повстречали. Женщины славные, думаю, приютят, не выдадут.
Навстречу трое. По виду — махновцы. Поравнялись.
— Куда, хлопцы, путь держите?
— На Одессу.
— А может, вместе на Умань пробьемся?
— Не, мы к морю, в Одессу... Хватит с нас этой заварухи. Мы и паспортами запаслись подходящими. Тебе не нужно? Есть лишний. Со своим документом далеко не уйдешь: мы тебя маленько знаем, из красных командиров ты.
Я поколебался, но решил, что такая маскировка может пригодиться.
— Вот, — один из махновцев протянул мне небольшом бумажный сверток. Разворачиваю — паспорт. Родичев Андрей Григорьевич. И возраст почти сходится.
— Ладно, ребята, спасибо. Доброго пути.


— И тебе, командир. Не обижайся, что с тобой пс идем. У каждого своя дорога.
Нет, думаю, дорога настоящая для всех одна. Только нелегко выйти на нее некоторым, тропинками вокруг наплутаются, пока выберутся. Есть и такие, что все дальше в сторону уходят...
Зашел во двор, тот самый, где дом под соломенной крышей. Приземистый, бедненький. На стене криво выведено: «Сапожник Модлинский». А у дверей возится одна из молодаек.
Подхожу, она улыбнулась приветливо.
— Еще раз здравствуйте.
— Здравствуйте вам.
— Вот в гости пришел.
— Милости просим.
— Вот что, хозяйка, не будем в прятки играть. Я — красный командир. Мне нужно до ночи где-то перебыть. Можно у вас?
— А что ж? Заходьте в хату...
В комнате бедновато, но очень чисто. На скамейке у окна — двое детей, девочка и мальчик. Хозяйка следом за мной вошла.
— Сидайте. Сейчас вареники поспеют. Покушаем.
— Мне бы одежду сменить. В штатское переодеться, а
свою взамен оставлю.
— А сейчас... — выбежала, минут через десять, смотрю, несет.
Переоделся, сели за стол. Вдруг с улицы шум послышался. Выскакиваю во двор, к воротам. По улице едет черная машина, над ней сине-бело-красный флаг. В машине офицеры. Генерал... За машиной рысью по трое казаки. Над ними лес пик.
Сейчас, думаю, по квартирам пойдут. Заскочил обратно в дом. Надо уходить...
А хозяйка говорит:
— Вы оружие спрячьте, а сами ложитесь. Вот вам полотенце мокрое, на голову положьте, одеялом накройтесь и лежите. Остальное я сама...
Маузер я во дворе спрятал. Только лег, идут по двору. Хозяйка вышла. Слышу, спрашивают у нее:
— Что у тебя, хозяйка, за хоромы?
— Тесно, бедно у нас. Да еще муж хворый, тиф у него...
Ушли. Хозяйка их до ворот проводила, потом возвращается, шепчет:
— Ой, беляков сколько... По квартирам расходятся.
111


Еще к женщине этой приходили, но она и тех тифом отпугнула.
Спрашиваю:
— Скажите, где Буг лучше переплыть?.
— А зачем переплывать? Завтра воскресенье, я на базар пойду курен продавать. Вот и вы со мной. Я тут знаю место, там уже мостик построили. Переведу. А под Уманью у меня знакомые. Они помогут.
...Ночью не спалось мне. Вышел во двор. Казаки песни поют. Лошади ржут. По небу тучи бегут, низкие, тревожные. И на душе смутно, тревожно.
Поднял руку, пошуровал под соломой — маузер лежит. Взять или оставить? Оружие при себе надо иметь, с оружием спокойней. Но, с другой стороны, хозяйка просила не брать «пушку». У нее дети, за них боится. Махнул рукой — из хаты выскочить успею, если что неладное. Вот так тогда я размышлял, и вроде все правильно выходило. А вперед заглянуть никому не дано...
Заснул я уже под утро. И только забылся, будит хозяйка:
— Патруль... Патруль...
А в дверь уже ломятся. Вскочил с постели, и первая мысль — маузер! Бросился к окну, а там беляк ходит.
Открыл дверь, вваливаются четверо офицеров и сразу ко мне:
— Руки вверх. Стать в угол.
Один из офицеров, в кубанке, кавказским пояском перепоясанный, спрашивает:
— Фамилия?
— Родичев Андрей Григорьевич.
— Где документ?
Я показал.
Он вытащил паспорт из-под подушки, не посмотрев, разорвал. Щелкнул нагайкой.
— Твоя настоящая фамилия меня интересует.
Молчу.
— Куда идешь?
— В Одессу, работу искать.
— Хм, безработный, — офицер иронически улыбнулся, — ты что думаешь, мы камыш с хутора привезли на базар? А это не ты под Карасубазаром отрядом командовал? Запомнилась мне твоя физиономия, не раз на мушку брал, да не повезло, ну, сейчас осечки уж не будет.
Значит, встречались, думаю. Неужели вот так сразу узнал? Нет, не может быть! Кто-то донес, навел. Но кто?
112


Грешным делом мелькнуло у меня подозрение на хозяйку. Глянул — стоит она у порога, детей к себе прижимает. В лице ни кровинки, а в глазах такая боль. Стыдно мне стало за мое подозрение. А офицер своим говорит:
— Большая птица нам поймалась. Большевик. Матрос. Командир. Так, что ли? — это ко мне.
— Да. Большевик. Матрос. Командир.
— Куда шел? По чьему заданию...
— Этого не скажу.
— Где дивизия Федько?
— И этого от меня не узнаешь.
— Ах ты, бандитская морда!
— Сам ты бандитская мор... — резкий удар нагайкой ожег лицо, потом плечи, опять лицо.
«Что делать? Броситься к столу, сбить лампу? Стол далеко. Выхватить у офицера наган? Не успею — тот, у двери, нажмет курок. В окно не выбросишься. Что же делать?». Молнией пронеслись в голове эти мысли, а офицер орет:
— Расстреляем, бандитская морда! И расстреляет тебя, как бешеную собаку, князь Оболенский. Перед смертью знай: как дурень влип. Тебе сегодня махновцы паспорт дали, а потом нам все рассказали: думали шкуру свою спасти.
Тошно мне стало... Однако вида не показываю.
— На то они и махновцы, — говорю.
— Хватит. Кончай его, — махнул рукой офицер, стоявший у двери.
И тут бросилась к Оболенскому хозяйка:
— Ой не надо, не надо! Дети же здесь...
— Выходи, — кивнул мне Оболенский.
Когда уводили, посмотрел я на хозяйку. Ничего не мог сказать ей, но так хотелось хоть взглядом отблагодарить за то, что не побоялась укрыть красного командира.
Сколько их было тогда, таких женщин, стариков... Они не воевали с белогвардейцами, с бандитами оружием, но как они помогали нам! Обстирывали, обмывали, прятали, выхаживали раненых, рискуя жизнью своей, своих детей...
Судьба свела меня с Ольгой Савельевной Модлинской несколько лет спустя, и я был рад сказать ей горячие слова благодарности, которую испытываю к ней и поныне.
И с князем Оболенским довелось встретиться: в 1920 году, в Симферополе, когда он уже приговорен был к смертной казни ревтрибуналом...
...Ночь светлая, лунная, тихая. Только собаки лают и


петухи перекликаются. Ведут меня офицеры — два спереди, два сзади, — видимо, к кладбищу: хозяйка говорила, что там, у ям, где берут глину, белые обычно расстреливают наших.
Нет, думаю, еще не все потеряно. Пока жив, должен бороться. Впереди забелела стена кладбища. Нужно решаться. Говорю Оболенскому:
— Ладно, князь, ваша на этот раз взяла. Ведите в
контрразведку. Там все расскажу: и про задание, и про дивизию.
— А ты мне и так перед смертью все как на исповеди выложишь. Не нужна тебе контрразведка.
Я резко остановился, повернулся. Задние конвоиры налетели на меня. Наотмашь, обеими руками я ударил их, Всю силу вложил в удар. Оба упали, тарахтя винтовками. Побежал. Вдогонку крики: «Стой! Стой!» И выстрелы.
Бегу зигзагами. Заскочил во двор, где ночь провел, ищу в соломе маузер, впопыхах не могу найти. Преследователи мои уже в воротах, выстрелы со всех сторон. Я — в сад. Вдруг высокая стена. С ходу перемахнул — и через улицу во двор на противоположной стороне. Там под стогом соломы казаки спят. Один встрепенулся.
— Кто тут?
— Это я, хозяин, — отвечаю наугад.
— Чего ж ты по заборам сигаешь, — а сам уже ткнулся в солому.
Я — опять дворами. Смотрю, лошади привязаны. Хотел одну отвязать, голос сонный:
— Кто?
— Хозяин.
— Принеси воды.
Я — дальше. В одном дворе — две скирды рядом, между ними дыра. Залез туда, надергал соломы, прикрылся. Меня не видать, а я все если не вижу, то слышу.
Утро. Старушка цыплят стала созывать. Потом совсем рядом мужские голоса:
— Опять лошадей чистить...
— Не говори. И кто выдумал этот парад!
Через час казаки уехали. Стало тихо. Решил до вечера перебыть. Все бы ничего, да учуяла собака. Лай подняла, рвется в дыру; хорошо, никого не было, а пес потом поутих, только рычал зло.
Весь день просидел скорчившись. Когда стемнело, вылез с трудом — колени, локти затекли, онемели.
Задами пробрался к окраине местечка. Потом шел
114


степью туда, откуда все явственней тянуло речной прохладой. Когда очутился па берегу Буга, припал к воде и пил, пил — не мог оторваться. Потом разделся, поплыл.
Выбрался на другой берег, долго шел. Поднялся на один бугор, мажара стоит, двое мужиков за сеном приехали. Пригляделся, вроде ничего мужики, подошел.
— Нет ли поесть чего?
Тот, что помоложе, отвечает:
— Зараз наберемо сина, поедем додому, матерь накормит... Здалеку идешь? Куда?
— На север.
— А чего такой расхристанный?
— Та тикать пришлось...
— Мабудь Деникина боишься?
— А у вас есть белые?
— Есть. Трошки. А фронт под Балтой. Но ты не бойся, не выдадим.
Повезли меня мужики к себе домой, накормили. Дали сала, хлеба, посадили на мажару и ночью отвезли от села километров за двадцать пять. И дорогу рассказали. Предупредили:
— Осторожен будь, беляки тут на каждом шагу.
Опять шел я ночами, а днем отле?кивался или. в кукурузе, или в стоге сена. Заходил в села, стучался в избы — дружеские руки кормили меня, указывали дорогу. Все быстрей, быстрей старался я идти на север, ночами покрывая помногу километров. И вот как-то поутру, еще не совсем рассвело, выбираюсь из оврага, вдруг: «Стой!» Петлюровец. На папахе голубая и желтая ленты, винтовка наперевес.
— Шпигун?
Молчу.
— Кто такой? Куда идешь? Зачем?
— Да вот... К своим пробираюсь.
— Кто у тебя свои?
— Да захотите — вы будете.
— А ну, давай в штаб. Там разберутся.
Привел в штаб. Вот попал, из огня да в полымя! Однако держусь спокойно, виду не подаю. Офицер-петлюровец спрашивает:
— Фамилия, имя, отчество?
— Грудченко Петро Александрович. Украинец. Шел до вас, до тех, хто за свободу родной Украины, — и сам удивился, до чего же складно получилось.
— От кого же пришел к нам?


— От красных.
— Шпионить?
— Никак нет, господин офицер.
— Ладно. Пока иди. Проверим.
Заперли меня в амбаре. Осмотрел стены, потолок — ни одной щели. Отсюда бежать, пожалуй, не удастся. А бежать надо.
Вечером опять повели в штаб. В этот раз за столом сидел пожилой полковник.
— Пока мы тебе верим. Что у тебя с ногой?
— Когда Буг переплывал, о камень ноготь сорвал.
— Какой же из тебя вояка?
— Оно заживет быстро.
— Ладно. Иди пока на кухню.
Варю кашу петлюровцам. Осматриваюсь. День, два... Нога поджила. Да и вообще оправился, окреп. Решаю: пора. Ночью залез в подводу, которая — я это знал — должна была идти на станцию Кодыма, закопался в сено. Все обошлось благополучно, на станции сел в первый попавшийся товарняк, что шел на Жмеринку. Километров через двадцать спрыгнул на ходу — дальше ехать было опасно: на станциях вагоны могли осматривать патрули.
До Жмеринки добрался пешком. Здесь узнал, что фронт за Бердичевым, километрах в восемнадцати. Сунулся в Бердичев, а дальше пробраться не удается. Решил податься в Казатин, может, там повезет.
Ехал в товарном вагоне. В Казатине зашел в вокзал. Стал к стене, глаза прикрыл, еле удерживаюсь, чтобы не задремать. И сквозь полусон чувствую: кто-то пристально на меня смотрит. Открыл глаза, железнодорожник, обросший бородой, на меня уставился. И шепотком: «Петр? Грудачев?» — и снял фуражку. Я так и рванулся к нему.
— Демкин!
Да, это был начштаба спартаковского отряда. Обнялись мы, наскоро рассказали друг другу о событиях последних дней. Оказывается, Демкин заболел тифом, отстал от своих в одной деревне. Вскоре она оказалась на территории, занятой Петлюрой. Когда оправился, пробрался в Казатин. Жил у знакомого железнодорожника. Он и форму Демкину достал.
— А теперь куда, Петя?
— На север. В свою пятьдесят восьмую...
— Я с тобой.
Ночевали в ночлежке. Легли в самом углу. Рядом кто- то тягуче стонал и вдруг заговорил тихо:
116


— Товарищ, товарищ...
— Что, что ты?
— Вы не Грудачев?
Нагнулся я к нему. Нет, вроде незнакомый.
— А ты кто?
— Я Мащенко. Тиф у меня. Уже столько дней здесь валяюсь... Скрутило совсем, вот вы и не признали.
— Ладно, Мащенко, ты постарайся уснуть. Утром что- нибудь придумаем. Без помощи не останешься.
Тот заплакал.
— Товарищ командир... Я понял, многое понял. Я вас бросил в трудную минуту, а вы — нет. Все большевики так.
— Ладно, ладно. Вот и хорошо, что понял. Для тебя же хорошо, а теперь спи.
Ночь ползла тревожная. Слышалась стрельба, шум, крики,
И надо же: выбрались мы с Демкиным наутро из ночлежки и узнаем, что петлюровцы из города убрались, наступают им на пятки наши полки. Мы — навстречу, по дороге заскочили в больницу, настояли, чтобы за Мащенко послали в ночлежку санитаров.
Уже за городом повстречались с красноармейцами. Бросились к ним, рассказали, кто мы, откуда идем. Отвели нас в штаб Богунской бригады, оттуда добрались до 44-й дивизии на станцию Коростень. Там начальник штаба с нами беседовал.
— Чем докажете, что вы Грудачев и Демкин, командир и начальник штаба отряда спартаковцев?
— Если Федько подтвердит, вам этого достаточно?
— Конечно...
— Можете связаться с ним?
— Попробуем.
...Тугой комок поднялся к горлу, когда услышал я в трубке голос Федько:
— Петя? Ты?! Живой... Откуда? Быстрей сюда...
— Есть, товарищ комдив, завтра же будем.
Здесь, в Коростене, ждала меня еще одна большая радость. Следующим утром вызывает меня начштаба, а я уже совсем в путь собрался. Захожу с Демкиным вместе.
Начштаба сидит за столом, перебирает какие-то бумаги.
— Скажите, товарищ Грудачев, кто у вас комиссаром был?
— Кузьма Сульженко.


— Где он сейчас?
— Не знаю. Отряд уходил от Махно по частям. Он повел одну из групп.
— Значит, не знаете, а вот я знаю... — Подошел к двери, распахнул ее, порог переступил Сульженко.
Обнялись мы все трое, а глаза, слезы друг от друга прячем. Начальник штаба, глядя на нас, тоже растрогался. Говорит:
— Я доложу о вас комдиву товарищу Дубовому. Думаю, он поручит вам полк сформировать. Опять все вместе будете: командир, начальник штаба, комиссар.
— Нет, — говорю, — я к Федько поеду. Там все родные, крымчане. Да и перед Иваном Федоровичем должен я отчитаться.
Распрощался с друзьями — они остались в 44-й дивизии — и уехал в Радомышль.
ГЛАВА IX
ПОСЛЕДНИЕ ОГНЕННЫЕ ВЕРСТЫ
Встречу с Иваном Федоровичем Федько после всех моих мытарств никогда не забуду. Проговорили мы с комдивом почти до рассвета.
Да, за это время дивизия под командованием Федько прошла большой, поистине легендарный путь.
С боями шли от Николаева к Голте. Перед Южной группой войск, куда входила 58-я дивизия, а также 45-я и 47-я, была поставлена задача пробиться через Умань, Белую Церковь на Фастов и в районе Киева — Житомира соединиться с 44-й дивизией Николая Щорса.
20 августа Федько получил приказ по Южной группе, который заканчивался словами:
«Вперед, бойцы, нам не страшны жертвы, не страшен враг, наше дело — дело рабоче-крестьянской Украины должно победить. Вперед, герои! К победе, орлы!»
И вот степными проселками и дорогами дивизия двинулась в героический поход к Киеву.
В день одолевали в среднем по тридцать верст, и это в непрерывных стычках с деникинцами, с бандами Махно, Петлюры, Ангела, Зеленого и прочих «батьков» и «атаманов» помельче.
А тут дороги... Размыли их дожди, как глубокой осенью, зарядившее в августе. И — еще осложнение: дивизия обрастала беженцами. Их становилось все больше
118


п больше. Не бросишь людей на произвол судьбы! Обозы эти замедляли движение, снижали маневренность, но они были органической частью 58-й дивизии, и в мыслях не было от них отделаться. Иван Федько часто бывал в «штатской колонне», привозил подарки детям, успокаивал матерей.
Дивизия наносила врагу удар за ударом. Под Покотилово разбила петлюровцев, освободила Умань, потом Белую Церковь и Сквиру. 13 сентября в районе Сквиры установили связь со штабом армии. Радостный день!
Потом — свободный Житомир. Бои за Киев, занятый деникинцами. В эти дни был получен приказ за подписью Ленина: дивизия награждается Почетным знаменем революции. Высокая награда! И дивизия вполне заслужила ее. Сколько было по пути к этому городу сражений, доблестных, памятных всем, кто принимал в них участие.
Четверо суток шли бои в Киеве. Четверо суток ни на минуту не позволял себе заснуть начдив Федько. И, наконец, город был полностью очищен от врага.
...Я слушаю взволнованный рассказ Федько и горжусь дивизией, которую считаю своей, родной. Горжусь товарищами, командирами, начальником дивизии...
Закончился наш разговор тем, что Федько дал мне приказ выспаться. Но получилось так, что ни к вечеру, ни к следующему утру я не встал: надолго свалил меня тиф.
Несколько дней пролежал в квартире Федько. Потом Иван Израенко, ординарец Федько, перевез меня к Кириллову, комиссару отдела снабжения дивизии: Иван Федорович уезжал в Москву, в академию Генерального штаба. Прощание припоминается очень смутно. Здесь виноваты не годы, которые пролегли между теми и сегодняшними днями, виновата, конечно, моя болезнь.
Федько сменил Княгницкий. И когда я, выздоровев, явился к нему, Княгницкий сказал:
— Решено послать вас в Новозыбков. На командирские курсы.
Очень не хотелось уезжать из дивизии, но приказ есть приказ. Впрочем, так и остался он невыполненным. После тифа у меня что-то случилось с глазами: все виделось словно сквозь густую сетку. Показался в Киеве профессору-глазнику, он категорически запретил читать и писать; ни о какой учебе, понятно, речи идти не могло. Некоторое время пришлось жить в Киеве, друзья всячески помогали, поддерживали. Наконец, зрение стало улучшаться, я смог
119


вернуться в строй. Повстречал знакомых феодосийцев, они рассказали, что в Мелитополе находится обком партии и другие крымские учреждения: Крымский полуостров оставался еще в руках контрреволюции, там укрылись остатки разгромленной армии Деникина. Я поехал в Мелитополь, явился в обком, встал на партийный учет. Получил назначение в губернскую милицию Крыма.
К этому времени закончилась для Советской страны недолгая мирная передышка. В конце апреля 1920 года перешли в наступление на Украину белопольские армии. В Крыму Врангель с помощью Антанты готовил удар по частям Красной Армии, стоявшим под Перекопом.
Мы каждую минуту были готовы к предстоящим боям, и они начались 6 июня высадкой 2-го армейского корпуса генерала Слащева на побережье Азовского моря у деревни Кирилловки, южнее Мелитополя. Корпусу, как мы позднее узнали, была поставлена задача взять Мелитополь и ударить в тыл 13-й армии севернее Сиваша.
В Крымский обком в Мелитополе были вызваны секретари всех коммунистических ячеек крымских учреждений. Явился в обком и я, в то время секретарь комячейки губернской милиции Крыма.
Нас принял секретарь обкома Юрий Петрович Равен.
— Положение серьезное, товарищи, — сказал он. — Воинским частям нужна помощь. В нашем распоряжении всего одна ночь. Утром выступление.
Сразу же после совещания я пошел в Мелитопольский горком партии. Там получил приказание принять под командование отряд особого назначения.
Отряд разбили на роты, взводы. Возглавили их опытные в военном деле, отважные ребята, рабочие-коммунисты Вакуленко, Черный-Столбин и другие. Распределили оружие — винтовки, пулеметы. К сожалению, ни пушек, ни кавалерии не было.
К утру наш отряд расширился: в него влились железнодорожники, рабочие мелитопольских предприятий. Мы выступили на рассвете. Шли колонной, бодрые, несмотря на бессонную ночь, навстречу противнику, который уже двигался на Ефремовку — Мелитополь.
Командованию 13-й армии стало известно о высадке передовых частей десанта лишь к вечеру 6 июня — связь штаба с авиаотрядом, сообщавшим о действиях противника, работала нечетко. В результате наши войска оказались мало подготовленными к отражению удара. Кроме того, штаб 13-й армии недооценил силы врага. Против де-
120


сайта Слащева были брошены Малочисленная кавалерийская бригада Упраформа 1-й Конной армии и находившаяся в резерве 138-я бригада 46-й стрелковой дивизии, два бронепоезда, 8-й воздухоплавательный и наш отряды.
Части эти не имели общего командования, действия их не были согласованы — каждая действовала на свой страх и риск, в зависимости от сложившейся обстановки.
Всего командование 13-й армии смогло бросить навстречу врагу 2000 штыков и сабель. А враг располагал 6450 штыками и саблями, артиллерией и пулеметами.
...Отряд шел уже целый день. Двигались сторожась. Вечером высланная вперед разведка донесла, что замечена конная группа противника, видимо, тоже разведка. А вскоре прозвучали и первые выстрелы: километрах в трех севернее Ефремовки наш головной дозор обстрелял пехоту врага.
Врангелевцы залегли, открыли огонь. Мы ответили. Отряд двигался теперь короткими перебежками, временами врастая в землю.
Когда наступила ночь, перестрелка стихла. А утром белые пошли в наступление. Лежавший рядом со мной феодосиец Ваня Коханов, сжимая приклад винтовки, прошептал:
— Эх, пулеметик бы...
Да, пулеметы! Вглядываясь в наступающие цепи белых, я так ясно представил себе: вот с флангов полоснули короткие очереди... Еще, еще... И затакали друзья-«макси- мы», и смешались цепи, дрогнули, побежали... А вслед им наше «ура!» и наша яростная рукопашная.
Пулеметы строчили, но — белогвардейские. Наши ребята дрались отчаянно, но враг намного превосходил нас силами. Пришлось отходить.
Подошло подкрепление: Мелитопольский райком партии и Крымкий обком, зная, как трудно отряду, отдали ему все свои боевые резервы. Опять бои. Но враг теснил.
В Родионовне остановились на ночь, а утром услышали артиллерийскую перестрелку в нескольких километрах правее. Так и осталось неизвестным, какая часть сражалась по соседству с нами.
Все брошенные против десанта подразделения дрались героически. Уже позже узнали мы, что бронепоезд у станции Акимовка подбил три орудия противника, сорвал атаку пехоты...
К полудню наши разведчики привели пленного. Оказалось, противник, обходя отряд, вот-вот возьмет его в
121


кольцо. Положение угрожающее. Мы отошли к Мелитополю. По цепи передается приказ: «Мелитополь не отдавать!»
Северная окраина города, поселок Кизляр. Пошли всем отрядом в решительную контратаку. Белые этого не ожидали: уверены были, что мы выдыхаемся. Па какое-то мгновение они растерялись, но вскоре опомнились. Особенно ожесточенно схватился отряд с врагом около городской тюрьмы.
Площадь простреливалась, а ее нужно было пересечь во что бы то ни стало. Минутная заминка. И тогда выскочил из укрытия Ваня Коханов. Пробежал шагов десять, упал, но уже пошли в атаку другие, и вскоре, внезапно захлебнувшись, замолк вражеский пулемет... Многих друзей не досчитались мы в этом бою возле тюрьмы. Мы потеряли земляков моих феодосийцев Ваню Коханова, Колю Корниенко, Сережу Гурова...
Бой шел за каждую улицу, дом. Снова и снова водил в атаки своих бойцов командир взвода Федор Варивода, но было нас по десять человек на роту врага. Мелитополь пришлось оставить.
Отходили с боями на север вдоль правого берега реки Молочной. В районе деревни Троицкое наши разведчики принесли радостную весть: удалось связаться с 138-й бригадой 46-й стрелковой дивизии, на левом фланге которой наш отряд и стал действовать в дальнейшем. Пополнившийся большим числом коммунистов, он значительно вырос и стал именоваться Коммунистическим батальоном.
В районе села Линденау батальон влился в 46-ю дивизию. С радостью узнал, что командир дивизии — Иван Федорович Федько.
На второй день принял 406-й полк.
Сдерживая напор противника, дивизия вынуждена была отойти на линию Жеребец — Орехов — Пологи. Нам предстояло наступать на Большой Токмак и далее на Мелитополь.
Бои шли жестокие, каждодневные, с утра до ночи. Не счесть было наших атак и контратак противника.
Особенно тяжело достался нам Большой Токмак. Растянутый на семнадцать верст, город представлял очень удобный рубеж обороны. Отборные полки марковцев, корниловцев, дроздовцев цепко держались за этот рубеж. Переходя в частые контратаки, белогвардейцы остервенело рвались в Донбасс. Не раз наш полк попадал в окружение и с боями прорывался на соединение со своими.
122


В конце июня мы все еще не могли войти в Большой Токмак. Бросались в бесчисленные атаки, по всякий раз приходилось откатываться на прежние позиции.
28 июня утром был получен короткий приказ Федько: «Сегодня к вечеру Большой Токмак должен быть взят». Приказ довели до каждого командира и красноармейца, он передавался по цепи, каждый повторял его вслух. И вся наша линия фронта гудела: «Взять Токмак! Сегодня взять Токмак».
...Знакомое, опьяняющее чувство атаки... Ветер бьет в грудь, свист в ушах, а за тобой и опережая тебя, катится на врангелевцев могучее «ура!» И в этот момент подо мной убило лошадь. Мимо пробежал командир первого батальона Молчанов. Сегодня утром просил у меня поручить ему самый трудный участок — теперь ему предстояло первому ворваться в город. Ведут в бой свои батальоны Склярук и Стрельцов, сосредоточенные, напряженные, яростные.
А вот комиссар полка Смирнов и с ним мой ординарец, в поводу у него запасная оседланная лошадь. Лица у комиссара и ординарца встревоженные: не ранен ли?
А полк неудержимо катится вперед: До окопов врага остается 200—300 метров.
Бежим навстречу ураганному огню. Падают убитые, стонут раненые.
Окопы совсем уже близко. Видно, как вылезают из них белогвардейцы, готовясь к контратаке. Высокий, широкоплечий офицер, выхватив из ножен клинок, зычно кричит: «Господа офицеры, с нами бог!». Несмотря на грохот боя, слышно каждое его слово. Офицер делает шаг, другой нам навстречу и медленно оседает, падает, широко раскинув- руки. Солдаты, поднятые им в атаку, бегут назад. Паника охватывает вражеские окопы.
Наш полк, не останавливаясь, преследует отступающих. Вскочив на лошадь, мчусь вдоль цепи бойцов, чтобы подтянуть правый фланг. До Большого Токмака с полкилометра.
И вдруг глухой удар в грудь. На гимнастерке, медленно расплываясь, проступает красное пятно. По телу разливается слабость, клонит к седлу. С трудом удерживаясь, подъезжаю к Смирнову. Поручаю ему командовать боем и даю лошади шпоры: скорее на перевязку.
Санитары расположились на пригорке, отсюда отлично видна вся панорама сражения. У меня пулевое ранение в грудь навылет. Санитар, делая перевязку, удивляется не-
123


сокрушимости моего организма и все же смеется, когда я прошу перевязать быстрей, потому что спешу вернуться в полк.
— В бой с простреленной навылет грудью... Это невозможно, — качает головой пожилой фельдшер с усталыми добрыми глазами за стеклами пенсне, с бородкой клинышком. Он секунду вглядывается в меня и продолжает: — А, впрочем, это, вопреки всему, наверное, осуществимо. И в этом залог победы, молодой человек, вашей и ваших друзей.
Машинально киваю головой, почти не слушаю его, не чувствую боли. Я весь там, где идет бой.
Но что это? Почему ослаб накал боя? На минуту замираю на месте, приглядываюсь, а в следующее мгновение вырываюсь из рук санитара, кое-как замотав конец бинта, натягиваю нижнюю рубашку, вскакиваю на лошадь.
Белогвардейцы получили подкрепление. В бой введен резерв, не менее батальона офицеров. Они смяли первые ряды нашего полка, ребята дрогнули и начали отходить...
И вот уже снова ветер бьет в лицо, неизвестно куда делась слабость, а кровь промочила бинты, уже насквозь мокрая рубашка липнет к телу.
Первая цепь отступающих бойцов... Врезаюсь в нее с криком:
— Назад! За мной! В атаку!
Мчусь вдоль цепи. Не вижу — чувствую: бойцы повернули, бросились на врага. Как всегда, не приняли белогвардейцы нашей штыковой атаки, начали поспешно отходить. Не помог им и бронепоезд.
Полк ворвался в Большой Токмак. Завязались уличные бои.
Квартал за кварталом... Рвемся к железнодорожной станции. Ко мне подскакали разведчики, докладывают, что в тылу на мосту через Токмачку появились вражеские танки.
Скачу туда... Неуклюжие, громоздкие машины, медленно поворачиваясь, яростно плюются огнем. А ребята молодцы, первый раз в жизни танки увидели, но не дрогнули, не растерялись, обстреливают их из винтовок.
Однако против брони с винтовочной пулей не много навоюешь. А тут еще. белые ввели в бой резервную Дроздовскую дивизию. Пришлось нам отступать к Складной Балке...
Только поздним вечером смог закончить старик-фельдшер перевязку. Когда приехали Иван Федорович Федько и
124


комиссар дивизии Мехлис, я уже не смог встать с тачанки, так и докладывал о ходе боя лежа.
Иван Федорович и Мехлис отозвались о бос похвально. Сказали, что полк геройски дрался.
— Ты не переживай, что уйти из города пришлось, положил мне руку на плечо Мехлис. — Обстановка такая сложилась. Не уйди вы, перебили бы всех, а что толку...
Бои шли жестокие, с переменным успехом. Противник вводил в бой резервы, теснил, мы контратаковали. В конце июня дивизия занимала позиции на линии Первые Копани — Работино. Наступило недолгое затишье.
К концу июля Врангель закончил подготовку к новому наступлению, целью которого было захватить Александровск и Екатеринослав, затем прорваться к Донбассу и Дону.
Под ударом оказался город Орехов.
Подступы к городу обороняла 136-я бригада. Более суток шли непрерывные бои, но удержать город бригада не смогла. А на другой день Федько получил приказ от командарма: вернуть Орехов.
Ранним утром Федько сам повел дивизию в бой. Орехов был взят. И снова оставлен.
Ночью мы готовились к новому наступлению. Дивизии для ее укрепления придали сводную Петроградскую бригаду курсантов. Все молодые, как на подбор, отчаянно храбрые, курсанты так и рвались в бой.
406-му полку был дан приказ обойти Орехов с севера и ударить в тыл противника.
Наступление началось утром. Отчаянно дрались курсанты правее 406-го полка. На их участок шли две бронемашины. И ребята бросились на них в атаку. Многие погибли, но бронемашины вынуждены были уйти. И тогда на поле боя загремел «Интернационал», загремел и покатился по всей линии наступления.
406-й полк вошел в Орехов, как и было приказано, с севера, глубокой ночью. Темно, ничего не разберешь. То там, то здесь вспыхивает перестрелка. Идут уличные бои Вдруг наступила тишина, и потом мы услышали:
Смело мы в бой пойдем За власть Советов...
Выбивая врангелевцев из каждой улицы, мы шли навстречу песне. На рассвете соединились с основными си-
125


лами дивизии. Орехов был полностью освобожден. Большая группа белогвардейцев была окружена бригадой курсантов и 406-м полком в лощине между Ореховом и деревней Копани. После упорного боя группа была окончательно разгромлена. Нам досталось много пленных и большие трофеи.
Врангелю не удалось прорваться к Донбассу и Дону, однако положение оставалось напряженным. Центральный Комитет нашей партии ставит задачу перед всеми коммунистами страны, перед каждым, кому дороги завоевания революции: все на борьбу с Врангелем! Крымский фронт становится главным. Сюда шлет коммунистов и ответственных работников Украина — Харьков, Днепропетровск, Одесса, Николаев. Готовится решающий удар.
Еще не оправившийся полностью от ранения, все это время официально я исполнял обязанности военного коменданта города Орехова и штаба дивизии. Принимал участие и в боях.
Надо сказать, что воевать нам приходилось часто без надежной связи, и это приводило иногда к удивительным историям.
Однажды Федько разрешил мне участвовать в бою в составе 5-й кавдивизии, которая стояла в селе Жеребец. Нелепая тут с нами случилась история. Начальник дивизии Яков Балахонов отдал приказ под вечер занять исходные позиции для атаки в селе Бураково, южнее Жеребца, где, по данным разведки, противника не было.
Вошли в село с наступлением темноты, стали размещаться по дворам, чтобы накормить лошадей да и самим чуть отдохнуть, подготовиться к предстоящему бою. Обоз и тачанки с пулеметами остановились на площади.
В это же время с другой околицы — мы об этом, конечно, не знали — втянулась в село кавалерийская дивизия белых. И точно так же, оставив обоз и тачанки на площади, белогвардейцы разъезжались по дворам.
В темноте не сразу разберешься — где свой, где чужой. Да и не присматривался никто особенно. У нас свои разведданные, у белых — свои: каждый уверен, что село свободно от противника. В общем, все идет спокойно. Так сказать, вполне мирная деловая суета.
А тем временем на площади два пулеметчика — наш и белых, управившись со своими делами, решили покурить. Но был тогда отдан строгий приказ по дивизии: в целях маскировки не зажигать никаких огней и не курить. Вот наш и говорит:
126


— Давай палаткой прикроемся п подымим.
— А чего под палаткой?
— Так ведь приказ...
— Не знаю я такого приказа.
— Зато я знаю. Ну, давай...
Накрылись. Закурили. И тут оба на секунду остолбенели. В тусклом свете у одного блеснул погон, у другого красная звездочка.
Вскочили тотчас же. Постояли молча в нерешительности.
— Ты... откуда?
— Из пятой сотни... А ты?
— Второго эскадрона.
Еще немного постояли молча. И медленно разошлись...
А в другом месте кто-то из наших глянул в окно хаты, а там за столом офицеры сидят.
— Как же так? Нас в селе целая дивизия, а тут офицеры...
В это же время наш эскадрон въехал в одну из улиц, и вдруг крик:
— Занято уже все.
— Кем занято?
— Третьей сотней.
Что за чертовщина? Прислушались. То там, то здесь слышится: «господин капитан», «господин поручик».
И вдруг отчаянный вопль:
— Красные!
И сразу:
— В ружье! Белые...
Суматоха, стрельба... Каждый палит только вверх — того гляди по своим угодишь. Затакали стоявшие на площади пулеметы — и наши, и белых. Беготня, многие не находят своих лошадей, хватают чужих, скачут к околице. На улицах — пробки... Наконец, выскочили за село. Начали разбираться. А ночь темная — хоть глаз выколи. Раздаются команды: «Пятый эскадрон — ко мне!», «Третий эскадрон — ко мне!», а по соседству: «Первая сотня — ко мне!», «Седьмая сотня — ко мне!» — все перемешалось.
Наконец разобрались, а среди нас — более восьмидесяти белогвардейцев. Вот так без боя и взяли мы их в плен. Своих тоже недосчитались.
Непрерывно атакуя противника, отбивая его контратаки, дивизия двигалась на юг, к Крыму. Бились под Хортицей, теряли товарищей в холодных водах Днепра.
127


Белогвардейцы цеплялись за каждый рубеж. На правый берег Днепра переправилась ударная группа Кутепова. В нее входили марковская и корниловская пехотные дивизии и еще кубанская кавалерийская.
И тогда пришел приказ Фрунзе: прижать к Днепру и уничтожить врангелевцев. Задача возлагалась на 2-ю Конную армию. А в помощь ей была образована ударная группа под командованием Федько. В нее входили две дивизии, в том числе и 46-я, две бригады, одна из них курсантов.
Бои, ожесточенные, упорные бои. И — перелом. Решительный перелом и решительное поражение врага. Врангелевцы бегут с плацдарма на правом берегу Днепра.
19 октября 1920 года Фрунзе пишет в приказе:
«Отмечаю особо доблестное поведение частей 46-й дивизии и приданных ей 85-й бригады, 3-й дивизии, кавалерийской бригады т. Кицюка и бригады курсантов, которые под общим командованием начдива 46-й Федько первые расстроили план врага, смяв дружным ударом марковскую дивизию...».
Потом 46-я дивизия дралась в Северной Таврии. Врангелевцы отчаянно сопротивлялись. Их позиции на Перекопе были хорошо укреплены, оснащены тяжелой и легкой артиллерией. Не давая врагу передышки, советские войска по приказу Фрунзе под ураганным огнем противника штурмовали Турецкий вал, переправившись через ледяной Сиваш, вели жестокие бои на Литовском полуострове. Ничто не могло остановить наступательного порыва нашей армии. Преодолены Чонгарские укрепления, взяты Ишуньские позиции белых. Еще один мощный удар, и Врангель сброшен в море.
...В ноябре 1920 года мы с Федько прощались в Симферополе. Он уезжал в Москву, возвращался к прерванной учебе в академии Генерального штаба. Я получил назначение в Феодосию на должность уездного военкома.
* * *
Более пятидесяти лет минуло... И каких лет! Полных событий грандиозных, величественных, памятных. Но ни одно из них не заслонило в памяти моей и всего народа тех багряных дней.
И новые друзья никогда не заслонят мне старых, моих однополчан. Со многими из них встречаемся мы и поныне. Из Одессы часто пишет Федор Васюренко. За плечами у него долгая, не впустую прожитая жизнь. Он капитан первого ранга в отставке. Воевал в Великую Отечественную
128


войну. Ведет большую общественную работу. С его помощью совсем недавно разыскал я Ивана Демкина. Не знал о нем ничего много лет, и вот... Воспоминания о боях, о дорогах Гражданской взволновали обоих.
Часто вижусь с бесстрашным разведчиком 406-го полка Федором Кашкаровым, он живет в Херсоне. В Феодосии, Симферополе, Севастополе живут другие участники событий, о которых рассказано в этой книге.
А многих нет в живых — ведь прошло более полувека с тех пор, как отгремели сражения гражданской войны.
Да, многих нет. Но для меня они живы. Все до одного. Иван Федько и Алексей Мокроусов, Иван Михалько, Петро Коновальчук и Эфрем Эшба, Ваня Коханов, Гриша Кузьминский, Кузьма Сульженко, Федор Мащенко, отважные красногвардейцы Феодосийского отряда Михаил Иванов, Трофим Бузанов, Иван Израенко, Григорий Вертелецкий, отец и сын Белощукские и еще многие, многие другие. Они живы для меня. Часто вспоминаю их.
Они стоят в едином строю. Вечно молодые. И багряный отсвет знамен Гражданской ложится на их лица.


ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава I. В ШТОРМОВУЮ ОКТЯБРЬСКУЮ ПОРУ.
Глава II. В ФЕОДОСИИ
Глава III. ТРАПЕЗУНД. СУХУМ Г л а в а IV. ВДАЛИ ОТ КРЫМА Глава V. ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ Глава VI. СТАРОКРЫМСКИЙ ОТРЯД Глава VII. СПАРТАКОВЦЫ Глава VIII. ЧЕРЕЗ ТРИ ПЛЕНА Глава IX. ПОСЛЕДНИЕ ОГНЕННЫЕ ВЕРСТЫ
. 3 . 18 . 37 . 48 . 55 . 79 . 88 . 104
. 118
Грудачев Петр Александрович
БАГРЯНЫМ ПУТЕМ ГРАЖДАНСКОЙ Воспоминания
Художник В. Бунь
Редактор Т. А. Солодовникова
Художественный редактор В. В. Купчинский
Технический редактор Н. Д. Крупская
Корректор Н. В. Губанова
Сдано в набор 10.III 1971 г. Подписано к печати 7.VII 1971 г.
БЯ 01882. Бумага 84Х108 1/32. Объем: 4,125 физ п. л., 6.93 усл. п. л., 7,58 уч.-изд. л. Тираж 15 000 экз. Заказ № 73, Цепа 35 коп.
Издательство «Таврия», Симферополь, Горького, 5.
Типография издательства «Таврида» Крымского обкома КП Украины. Симферополь, проспект Кирова, 32/1.


В 1971 ГОДУ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «ТАВРИЯ» ВЫХОДЯТ СЛЕДУЮЩИЕ КНИГИ НА ВОЕННО-ПАТРИОТИЧЕСКУЮ ТЕМУ:
С. С л а в и ч. Сто часов. Две повести о разведчиках.
А. Ковтун. Севастопольские записки. Воспоминания участников обороны города.
А. Старшинов. Зарево над волнами. Книга о боевых действиях моряков-черноморцев в период Великой Отечественной войны.
Н. Александров. Дважды не умирают. Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны.
Сборник. В пламени и славе. Книга очерков о героях — участниках легендарного штурма Перекопа в 1920 г.
3. Чебанюк. Улицы героев Севастополя.


ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ ЧИТАТЕЛИ!
Покупайте наши книги в книжных магазинах и киосках книготорга, потребкооперации и «Союзпечати».
Издания, интересующие вас, можно заказать также через экспедиции «Книга — почтой». Адреса экспедиций:
Крымского облкниготорга — г. Симферополь, ул. Чехова, 42.
Крымского облпотребсоюза — г. Симферополь, ул. Самокиша, 30.


35 коп.