ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

(Портрет работы В. Перова. 1872).

М. ГУС
Идеи и образы

Ф*М* Достоевского
Издание второе, дополненное
ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
Москва 1971

8Р1

Г 96
7-2-2
230—71

Введение
i
Стопятидесятилетие со дня рождения Достоевского

чрезвычайно усилило и без того большой интерес к его

творчеству. Сотни книг, тысячи статей в Европе, Амери¬

ке, Азии, Африке посвящены философскому истолкова¬

нию, художественному анализу произведений Достоев¬

ского, истории его жизни и творчества. Этот огромный

интерес к творчеству автора «Преступления и наказа¬

ния», «Сна смешного человека», «Братьев Карамазовых»

зполне закономерен.
Достоевский небывало остро поставил коренные мо¬

ральные, социально-этические проблемы, волнующие че¬

ловечество: о смысле жизни и цели существования лич¬

ности, о счастье и о цене, которую необходимо платить

за него.
А решение этих проблем в произведениях гениально¬

го писателя отыскивается в борении взаимоисключаю¬

щих ответов. Они настолько противоречивы, их столк¬

новение так катастрофично, что нелегко улавливается

идейная доминанта диалектики Достоевского: гуман¬

ность— любовь к человеку, вера в него.	*
^Достоевский напряженно спорит с самим собой, но

мы видим и знаем, что он на стороне тех, кто словом и

делом ведет священную войну за устроение справедли¬

вой, счастливой, подлинно человеческой жизни на земле.
Он — против тех, кто не верит в человека, кто отри¬

цает возможность торжества социальной справедливо¬

сти, кто препятствует победе добра над злом.
1
з

И потому-то идейные оруженосцы буржуазии так

упорно и настойчиво старались и стараются извратить

смысл творчества Достоевского, хватаются за все, что

ошибочно и преходяще в нем, пытаются представить

Достоевского певцом неверия в человека и в жизнь,

апостолом религии отчаяния и пессимизма.
Целые литературные школы и направления провоз¬

глашают его своим учителем и предтечей.
Теоретик экзистенциализма французский писатель

Сартр в книге «Экзистенциализм—это гуманизм», при¬

ведя утверждение Ивана Карамазова: «Если нет бога,

то все позволено», заявил: «Вот здесь отправной пункт

экзистенциализма» К
В «Герострате» Сартр вывел некоего Поля Ильбера,

«отчужденного, угрюмого себялюбца и жестоко-бессиль-

ного разрушителя, тридцать три года злобно бившегося

головой в закрытую дверь, на которой начертано: «Нет

входа тому, кто не гуманист»2.
Роберт Л. Джексон считает этого героя Сартра

современным представителем «подпольного человека»

на Западе, равно как и героя романа немецкого писате¬

ля Гермама Гессе «Степной волк» — полудикого, но «с

потребностью в добре», восстающего против «монотон¬

ной, плоской, нормальной и бесплодной жизни», «чужа¬

ка» в своей среде, болезненно ощущающего непригод¬

ность буржуазного строя. Исходом из беспросветно

мрачной жизни, говорит герой романа, является только

самоубийство или безумие. Джексон видит в этом ге¬

рое проекцию «карамазовского» начала на внутренний

мир европейского интеллигента.
Еще в большей мере и более отчетливо, говорит

Р. Джексон, проглядывают и «подпольный человек», и

бунтарь Иван в «Мифе о Сизифе» Альбера Камю, и

сравнение этого произведения с «Записками из под¬

полья» «показывает, как замечательно Достоевский пре¬

дусмотрел некоторые элементы развития в современной

экзистенциалистской мысли».
А в «Падении» А. Камю, по Джексону, «подпольный

человек смутно вырисовывается позади Жана Батиста
‘Jean Paul Sartre, Existentialisme c’est l’humanisme,

Paris, 1951, p. 36.
2	Robert L. Jackson, Dostoievsky’s Underground Man in

Russian Literature, 1958, p. 16.
4

Кламанса». Этот эгоист и безнравственный философ хо¬

тел бы «изменить жизнь», но не может, в результате он

испытывает «двойное наслаждение» своей натурой и

своим «чарующим» раскаянием...1 Сам А. Камю под¬

черкивал, что с утверждения Ивана «все позволено» на¬

чинается современный нигилизм2, но здесь звучит «не

крик освобождения и радости, но горькой констата¬

ции» 3— очевидно, констатации того, что «мир зиждется

на абсурде». Особенно сближает героя Камю с Иваном

Карамазовым то, что и он поднимает бунт прежде все¬

го против страданий невинных детей4.
Таковы некоторые примеры прямого воздействия

Достоевского на виднейших современных писателей

Запада. А точнее говоря, влияния, оказанного на лите¬

ратуру экзистенциализма весьма специфическим воспри¬

ятием и пониманием смысла творчества Достоевского.
2
«Записки из подполья» занимают наряду с «Волей к

власти» Ницше свое место в XIX веке как одна из зло¬

вещих сил «пришествия нигилизма», который, по пред¬

сказанию Ницше, подорвет основы западной культу¬

ры»5. Так говорит Р. Джексон и потому считает «под¬

польного человека» наиболее важным и характерным

героем Достоевского, а «Записки» — ключом к его твор¬

честву. Экзистенциализм берет отсюда свои истоки яко¬

бы именно потому, что «Записки из подполья» «предо¬

ставляют человеку неограниченную свободу выбора и

возлагают страшную ответственность за этот выбор»6.
Иван Роу (в книге «Дыхание коррупции») утверж¬

дает, что у Достоевского отсутствует «утешительная

идея искупления», и это «у одних читателей устраняет, а
■Robert L. Jackson, Dostoievsky’s Underground Man

in Russian Literature, p. 16.
2	A. Camus, L’homme revolte, Paris, 1951, p. 79.
3	A. Camus, Le mythe de Sisyphe, Paris, 1942, p. 94.
4	Ж.-П. Сартр в статье о фильме «Иваново детство» торжест¬

венно провозгласил, что гибель одного только этого мальчика не

может быть искуплена торжеством (коммунизма.
5Robert L. Jackson, Dostoievsky’s Underground Man in

Russian literature, p. 15.
6 T а м ж e, p. 14.
5

у других порождает ошибочную идею, будто произведе¬

ние Достоевского есть разработка темы сатанизма, не¬

раскаянного и сознательного зла. Где луч света с небес?

Где милосердие, которое одно может очистить этих ге¬

роев от своеволия и дать им мир? Мы напрасно его

ищем, — подобно тому как его ищут некоторые герои

Достоевского, для них, для их автора оно остается ми¬

стической концепцией, действительность которой не мо¬

жет быть доказана. Для Достоевского искупление не

может быть истиной» К
У Роу герой «подполья» приобретает черты Сатаны,

а все творчество Достоевского оказывается воплощени¬

ем беспросветного отчаяния.
Уже знакомому нам писателю Г. Гессе принадлежит

едва ли не самая энергичная оценка разрушительной,

взрывчатой, «демонической» мощи «Братьев Карамазо¬

вых»: «Не раз и не два было сказано—хорошо, что «Ка¬

рамазовы» не закончены, так как в противном случае но

только русская литература, но и Россия и человечество

были бы взорваны и испарены»2. Гессе полагал, что в

задуманном Достоевским продолжении романа не мог¬

ла прозвучать «благая весть» примирения с миром, с

историей, способная обезвредить разрушительную силу

диалектики Ивана Карамазова.
Прямо противоположную оценку творчества Досто¬

евского дает известный западногерманский теолог и фи¬

лософ-неотомист Теодор Штайнбюхель в книге

«Ф. М. Достоевский» 3.
Доминирующую идею творчества Достоевского

Штайнбюхель определил как любовь: «Эта всеобъемлю¬

щая любовь включает также врага Господа и Христа

(то есть Великого инквизитора. — М. Г.), поскольку лю¬

бовь Христа была отдана и тем, кто предал и судил

его. Спасение во вселюбящем боге и всеобщей связи с

исходящей от него любовью — к этой теме, основной

идее зрелого Достоевского, показывает дорогу «Легенда

о Великом инквизиторе». О том, как сам Штайнбюхель

понимает «любовь», мы узнаем из его книги «Философ¬

ские основы католической нравственности»: любовь, как

все духовные акты (познание, творчество, ненависть),
'Ivan Roe, The Breath of Corruption. An Interpretation of

Dostoievsky, London, 1946, p. 66.
2	H. Hesse, Blick ins Chaos, Bern, 1922, S. 6.
3	Theodor Steinbuchel, F. M. Dostojevsky, Dusseldorf,

1947.
6

есть «самоутверждение свободного, самого себя осозна¬

ющего и самого по себе сильного существа. Они (ду¬

ховные акты. — М. Г.), подобно инстинктам и эмоциям,

не являются чем-то таким, что возникает и завершается

закономерно. В акте личность живет как дух. Акт есть

свободное творчество личности, а не ее необходимое

проявление» К И эта личность есть форма бытия духа в

самостоятельном и самого себя утверждающем сущест¬

вовании.
Следовательно, Штайнбюхель считает творчество До¬

стоевского художественным выражением философии

персонализма — в католическом, неотомистском вари¬

анте.
Чтобы суть неотомистского персонализма была яс¬

нее, приведу определение личности, данное другим за¬

падногерманским философом-богословом Р. Каришем:

«Личность есть нечто собственное, замкнутое в себе са¬

мом, она не обязана принимать участия в чем-то дру¬

гом, быть частью другого. Она совершенна в себе самой,

представляет собой замкнутое целое. Она существует

сама по себе, без необходимой связи с другим. Она —

субстанция, основное ядро человека»?.
Достоевский в глазах этих философов и был провоз¬

вестником персойялистской концепции личност " *
He-христианский вариант иирсшгализ1да2 “выдавая его

за марксистскую точку зрения, изложил ^югославский

литературовед М. Бабович в книге «Концепция челове¬

ческой личности в творчестве Достоевского»: «Эпоха, на¬

род, класс — это поверхностные слои сознания и бытия.

В этих границах творят те, у кого не хватает дыхания

для глубины. Достоевский под всеми этими наслоения¬

ми открыл общечеловеческое родство инстинктов, эмо¬

ций, реакций, одинаковых для всех, подобно тому как у

всех нас, живущих на разных меридианах и паралле¬

лях, одинаковы кровь и дыхание».
Так М. Ербоыщ^выхравляет из творчества Достоев-

ского его конкретное историческое"^ социальное

солержание и—прелряш?ет—авт-ogg—«Н^етутгетга и

наказания» и «Братьев Карамазовых» в абстрактного

^уманисха,_витающего высоко над грешной землей в
1	Т h. Steinbuchel, Die philosophischen Grundlegungen

der katholischen Sittenlehre, Dusseldorf, 1947, S. 340.
2	R. Karisch, Der Christ und der dialektische Materialismus,

Berlin, 1956, S. 80—81.
7

безвоздушном пространстве... Но на деле в таком поло¬

жении находится именно сам Бабович, и там, в эмпиреях

«абстрактного гуманизма», он протягивает руку католи¬

ку Штайнбюхелю, ибо неотомистская «личность» с ее

«любовью» ничем не отличается от «общечеловека» Ба-

бовича.
Решительную попытку оторвать творчество До¬

стоевского от грешной земли, от живого, конкретного

человека мы находим у французского автора Поля

Евдокимова. В книге «Достоевский и проблема зла» он

принципиальную особенность творчества Достоевского

определяет так: «Мир Достоевского вызывает у нас смя¬

тение, на первый взгляд все кажется нормальным, и все

же можно открыть, подобно Толстому, что жизнь совсем

не такова, как он ее описал. Действительно, легко можно

увидеть, что, вопреки крайней точности фактов, действи¬

тельность облечена в иллюзии, погружена в нереаль¬

ность. Достоевский не пренебрегает существующим, на¬

оборот, то внимание, которое он привлекает к деталям

жизни, ведет к некоему двойному взгляду, и, быть мо¬

жет, здесь находится то, что наиболее поражает в

странном мире его книг»*.
Джордж Стейнер в работе «Толстой или Достоев¬

ский» утверждает: «В центре у Толстого — философия

истории, у Досхоевского — философия человека. Тол¬

стой идет по прямой линии от Гомера. У Джойса мы

находим только пародийное поклонение Гомеру, а у

Толстого — истинный гомеризм. ^Еолсхдй — это роман-

эпопея, Достоевсюш— <роман-трагедияГ^> Достоевский

идет столь же^~точно^от Шекспира, кЗтгТолстой от Го¬

мера. Достоевский вращается вокруг человека и бога,

Толстой — вокруг общества и эволюции»2.
Значит, и Стейнер предлагает воспринимать творе¬

ния Достоевского внеисторично, внесоциально.
3
Мы привели лишь немногие точки зрения и оценки

творчества Достоевского в западной буржуазной крити¬

ке. Они подобраны так, чтобы по возможности были
1	Paul Evdokimoff, Dostoievsky et le probleme du trial.

1942, p. 43.
2	«Les Lettres fransaises», № 1016,
8

представлены различные, даже противоположные взгля¬

ды, однако же, в одном пункте сходные, даже единые.

Речь идет об односторонности воспроизведенных и им

подобных суждений: в них игнорируется острая противо¬

речивость творчества Достоевского, столкновение поляр¬

ных идей в его сознании, сложная, напряженная диа¬

лектика, пронизывающая его творения.
Такое упрощение (в одних случаях сознательное, в

других бессознательное) и позволяет сводить смысл

творчества Достоевского к идеологии индивидуализма,

пессимизма, антикоммунизма, составляющих суть бур¬

жуазной идеологии и психологии эпохи империализма.

Не случайно же Ницше — зачинатель и пророк этой иде¬

ологии— сказал: «Достоевский — это единственный пси¬

холог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомст¬

во с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей

жизни»
В «ницшеанском» русле и движется главный поток

современных буржуазных, мелкобуржуазных, «почти что

марксистских» рассуждений о Достоевском.
Отчетливо и точно раскрывает «секрет» именно та¬

кого характера нынешнего западного достоевсковедения

Р. Джексон, когда говорит в своей книге: «Записки из

подполья» принадлежат современной европейской атмо¬

сфере с их иррациональным духом, их критикой разума,

науки и утопического социализма, с их Скептическим

отношением к человеку и истории, с их оскорблением

идеализма, их нигилистической защитой индивидуально¬

го, отчаявшегося признания бессилия и оши.бки, с их то¬

ской и нерешительностью. «Записки из подполья» есть

творение современного сознания. Катастрофа двух миро¬

вых войн, кошмар концлагерей, политический конфор¬

мизм и жестокая экономическая нужда, возрастающее

чувство отчужденности, которое личность испытывает в

атмосфере массовой культуры, угроза атомного уничто¬

жения потрясли самые основы рационального взгляда

на мир»2.
Подтверждения правильности, справедливости, неиз¬
1	Цит. по кн.: Лев Шестов, Достоевский и Нитше (Фило¬

софия трагедии).— Собр. соч., 2-е изд., т. 3, изд-во «Шиповник»,

СПб. стр. 23.
2Robert L. Jackson, Dostoievsky’s Underground Man in

Russian Literature, p. 14.
9

бежности взгляда на мир иррационального, религиозно¬

го, мистического и ищут у Достоевского.
Арнольд Тойнби, британский историк, сводит суть

противоречий современной капиталистической действи¬

тельности к одной проблеме: «Основной спорный вопрос,

кто кого переборет: индивидуалистическая душа или

коллективная человеческая природа — человеческий эк¬

вивалент муравейников и ульев» К
«Муравейники», «ульи» — да это ведь терминология

«подпольного человека», уподобление рационального об¬

щественного устройства механически организованному,

бездумному «муравейнику».
Констатируя охарактеризованную только что одно¬

сторонность нынешних буржуазных оценок Достоевско¬

го, мы не можем не сказать: ничто не ново под луной,

не новы и пишущие теперь о создателе «подпольного

человека», Раскольникова, Ивана Карамазова. Они по¬

вторяют, с разной степенью полноты, все то, что было

сказано в русской критике в конце XIX — начале

XX века.
4
В 1892 году, спустя десять с небольшим лет после

смерти Достоевского, Д. С. Мережковский опубликовал

книгу «О причинах упадка и о новых течениях современ¬

ной русской литературы».
Важнейшую причину открытого им «упадка» Мереж¬

ковский обнаружил в духовном и душевном состоянии

русского общества: «В сущности, все поколение конца

XIX века носит в душе своей то же возмущение против

удушающего, мертвенного позитивизма, который камнем

лежит на нашем сердце»
Позитивизм, по Мережковскому,—это рациональное,

научное и — о, ужас! — материалистическое объяс¬

нение общественных процессов и их отражения в созна¬

нии людей. Против позитивизма и восстал «отец» рус¬

ского декадентства с горячей тирадой: «И вот современ¬

ные люди стоят беззащитные — лицом к лицу с несказан¬
1	Цнт. по кн.: Джон Льюис, Социализм и личность, М. 1963,

стр. 64.
2	Д. С. Мережковский, Поли. собр. соч., т. XV, СПб.—М.

1912, стр. 247.
10

ным мраком, на пограничной черте света и тени и уже

более ничто не ограждает их сердца от страшного хо¬

лода, веющего из бездны. Куда бы мы ни уходили, как

бы мы ни прятались за плотину научной критики, всем

существом своим мы чувствуем близость тайны, близость

океана. Никаких преград! Мы свободны и одиноки...

С этим ужасом не может сравниться никакой порабо¬

щенный мистицизм прошлых веков. Никогда еще люди

так не чувствовали сердцем необходимости верить и

так не понимали разумом невозможности верить. В этом

болезненном неразрешимом диссонансе так же, как в

небывалой умственной свободе, в смелости отрицания,

заключается наиболее характерная черта мистической

потребности XIX века. Наше время должно определять¬

ся двумя противоположными чертами — это время само¬

го крайнего материализма и вместе с тем самых стра¬

стных идеальных порывов духа».
Но эти «идеальные порывы», скорбел Мережковский,

наталкиваются на «отсутствие высшей идеальной куль¬

туры»... «Преобладающий вкус толпы—до сих пор ре¬

алистический. Художественный материализм соответст¬

вует научному и нравственному». Поэтому-то и пришла

в упадок литература, а спасти ее должны «три главных

элемента нового искусства: мистическое содержание,

символы и расширение художественной впечатлитель¬

ности».
Где же их взять, эти «три элемента»? У Мережков¬

ского есть ответ: «Мы отчасти только предугадываем

значение двух наших писателей-мистиков Толстого и

Достоевского, видя, как они действуют на современных

людей Запада. До сих пор мы только брали у Европы,

ничего ей не возвращая. Теперь мы замечаем признаки

нашего влияния на всемирную поэзию. Это первая по¬

беда русского духа. В Толстом и Достоевском, в их глу¬

боком мистицизме, мы почувствовали глубокую силу,

но еще не доверяем ей и удивляемся» 1.
Мережковский поставил в связь эпоху и свое пони¬

мание творчества Достоевского, из особенностей рус¬

ской действительности конца XIX века выводил и повы¬

шенный интерес к Достоевскому, и необходимость и
1	Д. С. Мережковский, Пэлн. собр. соч., т. XV, стр. 244—

245, 250, 260.
11

закономерность религиозно-мистического отношения к

нему.
В.	Розанов эту закономерность раскрыл еще отчет¬

ливее: «Тревога и сомнения, разлитые в его (Достоевс¬

кого.— М. Г.) произведениях, есть наша тревога и со¬

мнения, и таковыми останутся они для всякого времени.

В эпохи, когда жизнь катится особенно легко или когда

ее трудность не сознается, этот писатель может быть

даже совсем забыт... Но всякий раз, когда на путях ис¬

торической жизни почувствуется что-либо нелегкое, ког¬

да идущие по ним народы будут чем-либо потрясены

или смущены, имя и образ писателя, так много думав¬

шего об этих путях, пробудится с нисколько не утрачен¬

ной силой» *.
А. Волынский развил эту краеугольную мысль Ме¬

режковского и Розанова: «На наших глазах совершает¬

ся прилив какого-то страстного, беспокойного внимания к

Достоевскому... Публика чутко ловит слова Достоевско¬

го, которые падают в глубину души и производят в

ней идейное брожение». А. Волынский еще в 1899 году

объяснял поворот к Достоевскому тем, что именно До¬

стоевский «призван довершить ту ломку старых умст¬

венных основ и устоев, при которой открываются для

жизни и искусства новые пути» 2.
В 1904 году, когда наступил новый, XX век, а с ним

постучалась в двери России революция, А. Волынский

повторял: «Достоевский является типичным представи¬

телем современности и, так сказать, точкою исхода для

новой волны в жизни и в литературе» 3.
Мережковский в основу трехтомного исследования

«Толстой и Достоевский» положил утверждение: «...весь

русский народ, как свидетельствует хотя бы история на¬

шего сектантства от «жидовствующих» XV века до со¬

временных скопцов и духоборов, занят мыслью о боге,
о	Христе и Антихристе, о кончине мира...» Величие твор¬

чества Достоевского, заявляет Мережковский, в том,

что он «показал... с уже почти совершенною, почти на¬

шею ясностью сознания, неизбежный поворот к работе

новой мысли — созидающей, религиозной». Словом, До-
1	В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе» Ф. М. До¬

стоевского, 2-е изд., СПб., 1902, стр. 22.
2	А. Л. Волынский, Ф. М. Достоевский, СПб. 1906, стр. 37.
3	Та м же, стр. 500.
12

стоевский выступает пророком новой религии — «рели¬

гии уже окончательной, завершающей всемирно-истори¬

ческое развитие» 1.
Еще более страстно, горячо, упорно провозглашали

Достоевского пророком новой эры русской жизни те фи¬

лософы и публицисты, для которых наступление XX ве¬

ка было ознаменовано переходом «от марксизма к иде¬

ализму».
Правда, подлинными марксистами никогда не были

ни С. Булгаков, ни Н. Бердяев. Их легальный марксизм

был лишь «формулой перехода» от народничества и ме¬

щанского социализма не к пролетарскому социализму, а

к буржуазному либерализму2.
С. Булгаков и Н. Бердяев, быстро сбросив временное

«оперение» легального марксизма, связывали обращение

определенной части русской интеллигенции к творчеству

Достоевского с наступлением новой эпохи в жизни Рос¬

сии, точнее говоря, с идейным смятением и страхом пе¬

ред надвигающейся революцией. С. Булгаков публич¬

ную лекцию «Иван Карамазов как философский тип»,

прочитанную в 1901 году, начал так: «Еще недавно мы

пережили период увлечения социологической стороной

мировоззрения; если я не обманываюсь, теперь начинает¬

ся поворот в сторону метафизики».
Знамением такого поворота С. Булгаков и считает

острый интерес к Достоевскому — обладателю «выдаю¬

щегося философского таланта», таланта философа-ме-

тафизика. И выразился этот талант прежде всего и

сильнее всего в образе Ивана Карамазова. Почему же?

Потому что в нем персонифицирован переход «от социо¬

логической стороны мировоззрения к метафизике»: «Все

сомнения Ивана, направленные против господствующего

учения прогресса (значит, и против марксизма.—М. Г.),

направлены в то же время и против теории социализма,

понимаемой не как экономическое только учение, а как

общее мировоззрение». Отсюда С. Булгаков делает за¬

ключение: «Иван Карамазов есть скептический сын эпо¬

хи социализма. В этом мировое значение образа Кара¬

мазова» 3.
1	Д. С. Мережковский, Поли. собр. соч., т. VII, СПб.—М.

1912, стр. 241, 294, 295.
2	См. В. И. Л е н и н, Полное собрание сочинений, т. 16, стр. 96.
3Сергей Булгаков, От марксизма к идеализму, СПб.
1903, стр. 84, 105, 109.
13

По существу такое понимание образа Ивана мы раз¬

берем дальше, при анализе «Братьев Карамазовых», а

сейчас посмотрим, что говорил коллега Булгакова

Н. Бердяев сразу после кровавой трагедии 9 января,

ставшей прологом к революции. «Сложный утонченный

человек нашей культуры... требует, чтобы универсальный

исторический процесс поставил в центре его интимную

индивидуальную трагедию, и проклинает добро, прог¬

ресс, знание и т. п. признанные блага, если они не хо¬

тят посчитаться с его... надеждами, трагическим ужасом

его судьбы. В Европе появился Ницше, у нас Достоев¬

ский, и это было настоящей революцией, не во внешнем

политическом смысле этого слова, а в самом глубоком,

внутреннем».
Итак, не революция трудящихся масс во имя осво¬

бождения от политического и социального гнета, а «ре¬

волюция» индивидуума против исторического прогресса.
«С особенной силой,— заверяет нас Бердяев,— ставит

прогресс перед судом индивидуальной судьбы Достоев¬

ский в знаменитых словах Ивана Карамазова о сле¬

зинке ребенка».
Приговор этого суда формулирует сам Бердяев: «По¬

зитивизм бессилен дойти до той высоты, чтобы признать,

что свобода выше счастия и довольства, выше крепких

устоев жизни, выше, может быть, самой жизни, что сво¬

бода— бог, что бог— абсолютная свобода как сущее»1.
Прежде чем обратиться к содержанию «вычитываемо¬

го» у Достоевского «нового мировоззрения», приведем

еще одну характеристику новой исторической полосы, для

которой характерен повышенный интерес к Достоев¬

скому.
Андрей Белый в 1904 году написал: «Наша жизнь—

безумие. Сама наука — только найденный ритм безу¬

мия. Спокойная маска на воспаленном лице. Загляни

сквозь нее в «пустых очей ночную муть», тот же хаос

бесцельности, что и в бешеном беге прохожих, мчащих¬

ся вдоль улиц неизвестно куда. Хаос души сливается с

хаосом жизни, и не один безумец прячется под маской

ученого, инженера или механика. Ужас там, где лазурь

всюду пересекают электрические провода, где пыхтящий

автомобиль, точно яростный минотавр, быстро проиосит-
1	Николаи Бердяев, Sub specie aetemilatis, СПб, 1907,

стр. 250, 178, 185.
14

ся в лабиринте улиц; ужас там, где звонят телефоны,

где знакомцы и незнакомцы бросают друг другу в уши

через пространство свои трескуче-гортанные выкрики,

где ниспадают и улетают подъемники, где безумно уста¬

вились черные жерла фабрик длинными трубами в без¬

мятежную ясность и черные плевки копоти взлетают,

взлетают бесконечно. И точно сеть висит там надо

всем, видимо сплетенная страшным Ловчим, и на взо¬

рах всегда «облак черный,— черной Смерти пелена».

Близок Ловчий, и немногие слышат Его приближение,

но давно уже приветственно кличут Его вопли призыв¬

ных гудков» 1.
б
Итак, на переломе от XIX к XX веку, когда в Рос¬

сии назревала революция, «лучшие умы» буржуазной и

мелкобуржуазной интеллигенции обращались к Досто¬

евскому, чтобы получить ответ на «проклятые вопросы»:

что есть жизнь? в чем смысл истории? каково назна¬

чение человека на земле?
Страх перед загадочным завтрашним днем, перед ре¬

волюцией, приближение которой ощущалось все от¬

четливее, сочетался с неспособностью ясно и верно

понять новую действительность.
Неотвратима была «ломка старых умственных основ

и устоев», о которой сказал А. Волынский.
Но ломка во имя замены какими новыми устоями?
И тут-то и давала о себе знать «буржуазно-демокра-

тическая сущность русского интеллигентского движе¬

ния, начиная от самого умеренного, культурнического,

и кончая самым крайним, революционно-террористи¬

ческим» 2.
А проявлялась эта сущность прежде всего в том, что

интеллигенция была неспособна на «открытое признание

действительности»3, того, что есть на деле. Была не¬

способна, так как отрицала марксизм.
Н.	Бердяев в статье «Критика исторического мате¬

риализма» потребовал «вырвать с корнем» так называе¬

мую «классовую» точку зрения, ибо она «оказывается
'Андрей Белый, Арабески. Книга статей, М. 1911, стр. 485.
2	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 9, стр. 180.
3	Т а м ж е, т. 2, стр. 199.
15

орудием против общечеловеческой логики и общечелове¬

ческой этики».
Вот оно, заветное слово этих врагов марксизма: об¬

щечеловеческий. Марксизм, твердит Бердяев, «преуве¬

личил противоположность классов» и не признает, что

«идеология имеет своим источником не социальную мате¬

рию и соответствующую ей социальную группировку,

а идеальную природу человеческого духа, она всегда

есть преодоление групповой ограниченности, попытка

возвыситься над ней»
С.	Булгаков не отставал от Бердяева, когда безапел¬

ляционно заявил: «Классовый интерес оказывается

тенью и ускользает из наших рук... А вместе с ним

ускользает и понятие класса»2.
Их коллега по «религиозно-философским» исканиям

Д. Философов утверждал, что история движется «уси¬

лиями лучших, внеклассовых, сил общества»3.
Словом, не с «ограниченной», «узкой», «ненаучной»

классовой точки зрения марксизма смотрели и на дей¬

ствительность России, и на Достоевского эти люди, а с

«общечеловеческой», то есть религиозной и мистической.

«...Первые же попытки,— писал Ленин уже в цитирован¬

ной статье 1905 года,— мелкобуржуазной революцион¬

ной интеллигенции изложить точно понимание действи•

тельности ведут неминуемо к полному изобличению

противоречивости и устарелости ее точки зрения»4.
Это относится и к попыткам Бердяева и Булгакова.

Розанова и Мережковского, Волынского и Белого «изло¬

жить... понимание действительности»: туман мистициз¬

ма совершенно заслонял от их взора и то, что было в

жизни, и то, что содержалось в творениях Достоевского.
в
Что же в них видели эти господа? Какие ответы на

«извечные вопросы бытия» нашли у Достоевского?
В сложном, многообразном клубке противоречий, ка¬

ким является творчество Достоевского, они видели, при¬
1	Николай Бердяев, Sub specie aeternitatis, стр. 120, 124.
2	Сергей Булгаков, От марксизма к идеализму, стр. 295.
3	Д. В. Философов, Слова и жизнь, СПб. 1909, стр. 47.
4	В. И. Лен и н, Полное собрание сочинений, т. 9, стр. 195.
16

знавали, превозносили одно-единственпое начало: рели-

гнозно-мистическое, антисоциалистическое.
Тон, как говорится, задал В. Розанов.
«Критика... идеи (с помощью разума возвести совер¬

шенное здание человеческой жизни.— М. Г.) проходит

через все его (Достоевского.— М. Г.) сочинения».
Итак, иррационализм — вот, по Розанову, главное

кредо Достоевского. Розанов уточняет: «Отличное от

рационального есть мистическое, недоступное для при¬

косновения и мощи науки может быть доступно для ре¬

лигии. Отсюда развитие в Достоевском мистического и

сосредоточение интереса его на религиозном».
Спешу сделать необходимую оговорку: в этом введе¬

нии я не вступаю в спор с неверными, ошибочными оцен¬

ками и трактовками Достоевского,— это читатель най¬

дет в последующем изложении.
Итак, Розанов убеждает нас в том, что Достоевский

«вскрывает перед нами тайники человеческой совести,

пожалуй, развязывает и вскрывает в пределах своих

сил тот мистический узел, который есть средоточие ир¬

рациональной природы человека». И вот вывод: «Пока¬

зав иррациональность человеческой природы и, следова¬

тельно, мнимость конечной цели (то есть разумного уст¬

роения общества.— М. Г.), он выступил на защиту не от¬

носительного, ио абсолютного достоинства человеческой

личности, каждого данного индивидуума, который никог¬

да ни для чего не может быть только средством». По¬

этому «только в религии открывается значение челове¬

ческой личности»1.
А.	Волынский весь смысл своей объемистой (500 с

лишним страниц) книги о Достоевском передал в крат¬

кой сентенции: «В этой существующей реальности

божества сохраняется движущая сила человеческого

бытия, потому что история вообще управляется не каки¬

ми-нибудь благородными фикциями, которые условно

допускаются умом, не какими-нибудь великодушными

обманами, а действительными рычагами духа — реаль¬

ными силами, которые постигаются человеком в ощуще¬

ниях его сердца и в идеальных созерцаниях»2.
Достоевский, считает Волынский, и занимался изоб-
1	В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе»..., стр. 28,

29, 30, 31, 32.
2	А. Л. Волышский, Ф. М. Достоевский, стр. 211.
2 М. Гус	17

раЖ&ШеМ «рычагов духа» ii воспронзведенИеМ «Идеаль¬

ных созерцаний».
Д. Мережковский уверял читателей, что «жизнь ду¬

ха, отрицание и утверждение бога у Достоевского есть

вечно кипящий родник всех человеческих страстей и

страданий», заглянув в «бездну духа», Достоевский бо¬

ролся «с ужасом духа — слишком яркого и острого со¬

знания» *.
Для Вячеслава Иванова реализм Достоевского — не

в познании жизни, а в «проникновении»: «Проникнове¬

ние есть некий transcensus субъекта, такое его состоя¬

ние, при котором возможным становится воспринимать

чужое я не как объект, а как другой субъект. «Ты еси»—

значит «твое бытие переживается мною, как мое», или:

«твоим бытием я познаю себя сущим».
Вячеслав Иванов разумел под этим transcensus’oM

не реалистическое проникновение художника в духовный

мир человека, а мистическое «озарение»: «Достоевский

является последовательным поборником инстинктивно¬

творческого начала жизни и утвердителем его верховен¬

ства над началом рациональным».
Вячеслав Иванов видел конкретное содержание твор¬

чества Достоевского в том, что «идея вины и возмездия,

эта центральная идея трагедии, есть и центральная идея

Достоевского... быть ли, то есть с богом, или не быть,

то есть мнить себя сущим — без бога». И разъяснял эту

мысль: «Трагедия, в последнем смысле, возможна лишь

на почве миросозерцания глубоко реалистического, то

есть мистического. Ибо для истинного реализма суще¬

ствует прежде всего абсолютная реальность бога»2.
Так пророк «мистического реализма» превратил До¬

стоевского в своего единомышленника.
Лев Шестов истолковывал творчество Достоевского

как гениальное изображение трагедии, которую «из жиз¬

ни не изгонят никакие общественные переустройства» 3.
По мнению Шестова, Достоевский в «Записках из

подполья» сказал: «Никакие гармонии, никакие идеи,

никакая любовь или прощение, словом, ничего из того,

что от древнейших до новейших времен придумывали
1	Д. С. Мережковский, Поли. собр. соч., т. VII, стр. 240,
304.
2	Вячеслав Иванов, Борозды и Межи, М. 1916, стр. 34,

51, 44.
3	Лев Шестов, Достоевский и Нитше, стр. 240.
И

мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость

в судьбе отдельного человека».
Но и такой характеристики пессимизма, якобы про¬

низывающего творчество Достоевского, Шестову мало,

и он заявляет: «Записки из подполья» — это раздираю¬

щий душу вопль ужаса, вырвавшийся у человека, вне¬

запно убедившегося, что он всю свою жизнь лгал, при¬

творялся, когда уверял себя и других, что высшая цель

существования — это служение последнему человеку».
Этот принципиальный антигуманизм человека из

«подполья» Шестов приписывает самому Достоевскому и

категорически объявляет, что «Записки из подполья» бы¬

ли поворотным пунктом в творчестве Достоевского, на¬

чиная с «Записок» Достоевский стал певцом «подполья»,

певцом отчаяния перед бессмыслицей жизни. Его целью

сделалась «реабилитация прав подпольного человека»,

и ей он посвятил свою жизнь, свое творчество1.
Сергей Булгаков, объявив Ивана Карамазова фило¬

софским героем творчества Достоевского, итог его идей-*

ных мук сформулировал так: «Иван... приходит к безот¬

радному для себя выводу, что критерий добра и зла, а

следовательно и нравственности, не может быть получен

без метафизической или религиозной санкции»2.
Этот вывод Булгаков переносит на все творчество

Достоевского.
Бердяев из творчества Достоевского непосредствен¬

но вывел метафизическое «учение» об «абсолютной лич¬

ности»: человек потребовал, чтобы в центре историческо¬

го процесса была поставлена индивидуальная трагедия

личности, но поскольку прогресс не считается с трагиче¬

ским ужасом судьбы личности, она проклинает прогресс.

Это требование якобы и выразил Достоевский. Его ге¬

рои, пишет Бердяев, «корчатся в муках, трагизм дости¬

гает в них небывалых еще размеров, и все потому, что

в их раздпоенных душах дьявол с богом борются»3.
Свои взгляды на Достоевского бердяев суммировал

в 1921 году в книге «Миросозерцание Достоевского»,

которая с тех пор неоднократно переиздавалась на мно¬

гих языках и является, так сказать, евангелием буржу¬

азного достоевсковедепия.
‘См. Лев Шестов, Достоевским н Нитше, стр.	120, 51,
139.
2	Сергей Булгаков, От марксизма к идеализму,	стр. 91.
3	Николай Бердяев, Sub specie aeternitatis, стр.	159.
2*
19

Объявляя Достоевского «величайшим русским мета¬

физиком», от которого идут «все наши метафизические

идеи», Бердяев раскрывает их содержание: «Достоев¬

ский обозначает кризис гуманизма, идеалистического и

материалистического, и в этом он имеет значение не

только русское, но и мировое. Радикально меняется от¬

ношение к проблеме человека. Если гуманизм учил о

человеке как о трехмерном существе, то для Достоев¬

ского человек уже четырехмерное существо. И в этом

новом измерении открываются иррациональные начала,

которые организовывают истины гуманизма». Об ирра¬

циональных началах в «четвертом измерении» человека

Бердяев говорит: «После Достоевского у тех, которые

приобщились к его духу, меняется ткань души. Души,

пережившие Достоевского, обращаются к неведомому и

жуткому грядущему, души эти пронизываются апока¬

липтическими токами, в них совершается переход от ду¬

шевной середины к окраинам души, к полюсам». И вот

главный вывод Бердяева: «Достоевский был провозвест¬

ником своеобразной православно-русской теократической

идеи, религиозного Света с Востока» 1.
7
Итак, нынешние буржуазные, самых различных тол¬

ков, воззрения на творчество Достоевского восходят к

взглядам, повторяют, развивают взгляды русской бур¬

жуазной и мелкобуржуазной критики начала XX века —

периода назревания, подготовки первой революции, а за¬

тем периода политической и идейной реакции после по¬

ражения революции.
Лев Шестов не без ехидства отметил тот факт, что

«первый дар, который Европа с благодарностью при¬

няла от России, была «психология» Достоевского, то

есть подпольный человек, с его разновидностями, Рас¬

кольниковыми, Карамазовыми, Кирилловыми»2, а не

идея «всечеловеческого братства», идея, которую, верил

Достоевский, России суждено вернуть Европе.
В одном наблюдение Шестова верно: буржуазная и
1	Никола» Бердяев, Миросозерцание Достоевского, 1968,

стр. 228, 224, 223.
* Л е в Шестов, Достоевский и Нитше, стр. 24.
20

мелкобуржуазная мысль на Западе восприняла и про¬

должает воспринимать как «истину в конечной инстан¬

ции» не то, что верно во взгляде Достоевского на лич¬

ность, не его веру в человеческое братство и счастье, а

лишь то, что противоречит этим идеям,— возражения,

сомнения, доводы против них, высказываемые героями

романов в страстных, мучительных спорах,— ибо

эта интеллигенция в капиталистическом мире охвачена

глубочайшим душевным смятением, переживает острый

духовный кризис перед лицом победы революции на

значительной части земли, в обстановке неуклонного,

тайного и явного, медленного и быстрого назревания,

приближения революции там, где она еще не соверши¬

лась. Начало конца, по выражению Мережковского, ощу¬

щается, осознается и теми, кто смертельно боится этого

конца—конца старого мира—и начала мира нового; и

теми, кто и хочет конца старого, но страшится нового —

революционного, коммунистического нового\ и теми, кто

мечется между страхом и надеждой, ищет, но не нахо¬

дит выхода из мучительных колебаний своего созна¬

ния, своей совести. И эти люди — а их много, и они

очень разные — обращаются и к Достоевскому, как об¬

ращались к нему их русские предшественники в анало¬

гичной исторической ситуации. Обращаются за ответа¬

ми на вопросы о смысле жизни и цели истории, о том,

что будет завтра и что делать сегодня.
Те, кто считает реальную действительность второй

половины XX века «царством абсурда» и потому не при¬

нимает «мира божьего», делают своим пророком Ива¬

на Карамазова и строят свою жизнь по принципу «все

позволено», обращая свой протест не против причин аб¬

сурдности капиталистической действительности, но лишь

против проявлений лицемерия, лжи, жестокости.
Те, кто хочет найтн выход из тупика и бессмыслицы

этой действительности — по не па путях революционного

ее переустройства,— видят в Зосиме и в его авторе про¬

возвестника «новой жизни» на началах религиозного

обновления, христианской любви.
Одни хотят узнать у Достоевского, как побороть мрак

ночи, в которую погружается мир, другие, наоборот,

желают с помощью Достоевского сгустить этот мрак в

сознании людей, особенно молодых, одурманить их «дос¬

тоевщиной» и отвратить их помыслы от борьбы с мраком.
Каждый, как я сказал, получает такой ответ, кото¬
21

рого желает. И эти ответы, как правило, мнимы, не выте¬

кают из подлинной сути творчества Достоевского, ибо

продиктованы неполным, односторонним, а нередко

попросту недобросовестным отношением к его произве¬

дениям, к их смыслу, прежде всего неспособностью ви¬

деть и понимать сложность диалектики Достоевского,

борьбы в его сознании, в его мировоззрении и творчест¬

ве противоположных начал.
Это противоречия внутри творчества, как вы¬

ражение непрестанных поисков ответа на самые корен¬

ные вопросы о смысле жизни человека на земле, о цели

исторического процесса, о возможности «земного рая».
Достоевский вместе со своими героями метался меж¬

ду двумя полюсами в решении этих проблем: он то от¬

рицал смысл человеческого существования и возмож¬

ность «земного рая», то признавал их.
И в этой мучительной внутренней борьбе и состоит

трагедия великого человеколюбца и в то же время стра¬

стного противника социализма, ненавистника капитализ¬

ма и крепостничества и в то же время пылкого палади¬

на бога и царя, гениального писателя Федора Михайло¬

вича Достоевского.
Попытаться раскрыть объективные истоки этой тра¬

гедии, обнаружить корни противоречий в сознании, в

творчестве Достоевского — такова задача этой работы.
Цель настоящей работы показать, что вера в чело¬

века, в жизнь, в посюстороннее счастье — таков резуль¬

тат столкновения и борьбы полярных начал в творчест¬

ве Достоевского.
Этот результат противоположен тем ложным выво¬

дам, какие делались и делаются реакционными истол¬

кователями художественного наследия великого писа¬

теля. Им очень хочется сделать Достоевского «своим»,

взять «на вооружение» одну только сторону его диалек¬

тики, ту, которая загоняет человека в «подполье»,

лишает его веры в жизнь, воли к борьбе за счастье на

земле. Но Достоевский слишком могуч, чтобы пигмеи

буржуазной философии упадка и разложения могли

совладать с многомиллиардновольтной энергией его

творчества.
Человечество, живущее и борющееся в величайшую

эпоху смены капитализма социализмом, знает, что До¬

стоевский на стороне тех, кто не только верит в счас¬

тье человека на земле, но и создает его!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
1
«...Это маленькое и незамечательное место оставило

во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю

потом жизнь... все полно для меня самыми дорогими

воспоминаниями»,— писал Ф. М. Достоевский в «Днев¬

нике писателя» (XII, 179) 1 о своем посещении в июле—

августе 1877 года бывшего имения родителей, села Да¬

ровое в Каширском уезде Тульской губернии, где До¬

стоевские жили летом 1832—1835 и, кажется, 1836 года.
Что это за воспоминания и какое именно впечатле¬

ние на всю жизнь оставила в нем деревня, Федор

Михайлович не пояснял...
А.	Г. Достоевская в «Воспоминаниях» писала, что

поездка в Даровое в 1877 году «оживила массу впечат¬

лений, о которых муж по приезде передавал нам с

большим оживлением»2. Каковы были эти впечатления,

Достоевская не сообщила.
В 1861 году Достоевский в «Записках из Мертвого

дома» сделал такое признание о пребывании на катор¬

ге: «Вообще это было время моего первого столкновения

с народом».
1	Здесь и в дальнейшем все цитаты из Достоевского, кроме спе¬

циально оговоренных, приводятся по Полному собранию художест¬

венных произведений (тома I—XIII, Госиздат, 1926—1930) и по

«Письмам» (тома I—IV, 1928—1959). Ссылки на эти издания дают¬

ся в тексте указанием тома и страницы, причем «Письма» особо

оговариваются..
2	«воспоминания А. Г. Достоевской», М.—Л. 1925, стр. 226.
2S

И это — правда! Ибо пребывание в деревне в дет¬

ские годы не дало Достоевскому подлинных реальных

знаний о русском крестьянстве, составлявшем тогда

основную массу трудового народа. Вот что мы читаем в

первоначальном тексте «Бедных людей» (в «Петербург¬

ском сборнике» 1846 года):
«Все так довольны, так веселы! На гумнах запасено

много-много хлеба; на солнце золотятся крытые соло¬

мой скирды большие-большие; отрадно смотреть! И все

спокойны, все радостны; всех господь благословил уро¬

жаем; все знают, что будут с хлебом на зиму; мужичок

знает, что семья и дети его будут сыты — оттого по

вечерам и не умолкают звонкие песни девушек и хоро¬

водные игры, оттого все с благодарными слезами мо¬

лятся в доме божием в праздник господень!.. Ах, какое

золотое-золотое было детство мое!»
Это отрывок из письма Вареньки Доброселовой Ма¬

кару Девушкину. И если у Вареньки и могло воз¬

никнуть подобное идиллическое воспоминание, то истине

оно не отвечало, — что очень быстро уразумел и Досто¬

евский: из отдельного издания «Бедных людей» 1847 года

он выбросил это описание, начиная со слов «на гум*

нах» и кончая словами в «праздник господень».
Воспоминания Вареньки Доброселовой о ее дере¬

венской жизни, в сущности, воспроизводили те «самые

дорогие воспоминания» детства Достоевского, о которых

он говорил тридцать лет спустя. Это легко обнаружи¬

вается из сопоставления рассказа Вареньки о ее счаст¬

ливом детстве (по тексту «Петербургского сборника»)

с рассказом Андрея Михайловича Достоевского, брата

писателя, об их жизни в деревне и с широко известным

рассказом самого Достоевского о мужике Марее.
В Даровом был лесок Брыково, который «очень по¬

любился брату Феде, так что впоследствии в семействе

нашем он назывался Фединою рощею... В липовой роще

с перебегами через поле в Брыково происходили все

наши детские игры»,— вспоминал А. М. Достоевский1.

О своей любви гулять в зеленой, тенистой роще по¬

вествует и Варенька Доброселова:
«Запоздаешь, бывало, на прогулке, отстанешь от

других, идешь одна, спешишь,— жутко! Сама дрожишь,
1	«Воспоминания А. М. Достосвского">. Изд-во писателей р Ле¬

нинграде, Л. 1930, стр. 55—56.
26

как лист, вот, думаешь, того и гляди выглянет кто-ни¬

будь страшный из-за этого дупла; между тем ветер про¬

несется по лесу, загудит, зашумит, завоет так жалобно,

сорвет тучу листьев с чахлых веток, закрутит ими по

воздуху, и за ними длинною, широкою, шумною стаей,

с диким пронзительным криком пронесутся птицы, так

что небо чернеет и все застилается ими. Страшно ста¬

нет, а тут точно как будто заслышишь кого-то, чей-то

голос, как будто кто-то шепчет: «Беги, беги, дитя, не

опаздывай; страшно здесь будет тотчас, беги, дитя!» —

ужас пройдет по сердцу, и бежишь бежишь, так что

дух занимается».
Как не вспомнить тут рассказ писателя о случае,

происшедшем с ним в детстве! Достоевский маленьким

мальчиком забрался в густой кустарник, тянувшийся до

самой рощи (известное нам Брыково, место его люби¬

мых прогулок). «Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно

и отчетливо услышал крик: «Волк бежит!» Я вскрикнул

и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поля¬

ну...» (XI, 189).
Это была слуховая галлюцинация, сходная с тою,
о	которой рассказывает Варенька. И сходство это под¬

тверждает еще раз, что Достоевский при создании «Бед¬

ных людей» воспользовался своими детскими пережива¬

ниями и впечатлениями. А это — впечатления и наблю¬

дения мальчика-горожанина, приезжавшего 'в- деревню,

как на дачу...
В 1846 году одновременно с «Бедными людьми»

появилась «Деревня» Григоровича, в которой была рас¬

сказана страшная и вместе с тем обыденная история

жизни, мученичества и смерти простой крестьянки.

В том же 1846 году Тургенев начал писать «Записки

охотника», и одним из первых в цикле был рассказ

«Бурмистр», рассказ о помещике-джентльмене, крепост¬

нике в белых перчатках Пеночкине.
Григорович был не только товарищем Достоевского

по Военно-инженерному училищу, но и земляком по

имению: имение' Григоровича, как и Даровое, распо¬

ложено было в Каширском уезде Тульской губернии.

В своих воспоминаниях Григорович рассказывает, напри¬

мер, об одном помещике, который «известен был во

всем околотке неукротимою строгостью. Когда он вы¬

езжал на улицу деревни "в сопровождении крепостного

Грызлова, своего экзекутора, или, вернее, домашнего
27

йаЛача, ребятишки сФремглав ныряЛй в noAbopofHtt,

бабы падали ничком, у мужиков озноб пробе¬

гал по телу»1. Когда барину требовались деньги на

какие-либо экстренные нужды, он посылал Грызлова

по деревням — собрать «мелкоту, шушеру», как он назы¬

вал подростков и молодых крестьянок, чтобы затем

продать их, как скот...
Об ужасном положении крестьян Тульской губернии

сообщал А. П. Заблоцкий-Десятовский в секретной за¬

писке «О крепостном состоянии в России»2.
Всего этого маленький Достоевский во время лет¬

него отдыха в деревне не замечал, не видел...
Посетив через сорок лет Даровое, Достоевский не

стал вникать в жизнь крестьянства, разбираться в слож¬

ных процессах пореформенной деревни. В том же 1877

году, когда Достоевский ездил в Даровое, в Петербурге

вышла книга М. В. Неручева «Русское землевладение

и земледелие». Автор оч^ёнь мрачными красками обрисо¬

вал положение крестьян Тульской губернии: продажа

урожая на корню из-за острой нужды, наем вперед на

работу по баснословно дешевым ценам, распродажа по¬

следнего скота, задержка голодными крестьянами тран¬

спортов хлеба, проданного помещикам.
Конечно, Достоевский знал о бедах и несчастьях

крестьянской жизни, но знал не по личным наблюдени¬

ям и тем более не по детским впечатлениям.
Воистину потрясающую картину мужицкого горя ри¬

сует писатель в сне Дмитрия Карамазова.
Митя Карамазов видит, будто едет он через погоре¬

лую деревню и измученные голодом бабы просят подая¬

ния, а у одной на руках плачет иззябшее, голодное дите.

Митя никак не может понять, почему бедны эти люди,

почему плачет дите, и не хочет примириться с их стра¬

даниями. Картину этих страданий Достоевский заимст¬

вовал не из своих личных наблюдений, а из материалов

о страшном голоде 1873—1874 годов, которыми были

полны тогдашние газеты и журналы. И сам Достоев¬

ский участвовал в изданном в пользу голодающих сбор¬

нике «Складчина».
1	Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, Гослит¬

издат, М. 1961, стр. 25.
2	См. А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Ки¬

селев и его время..., т. IV, СПб. 1882, стр. 301.
28

Литературного происхождения и рассказы Ивана

Карамазова об истязаниях детей. В «Русской старине»
В.	И. Семевский опубликовал’в 1873 году материалы о

зверствах знаменитой Салтычихи. В «Русском вестни¬

ке» в 1877 году (№ 9) был напечатай рассказ о поме¬

щике, травившем мальчика борзыми. На эти журналы

прямо ссылается Иван.
...Отец писателя был убит своими крепостными. Не

где-нибудь вдалеке, а рядом с Достоевским разыгралась

эта трагедия, но и она не оставила в нем неизгладимого

следа как акт соприкосновения с ужасами крепостного

права.
В «нравственно-политическом отчете» III Отделения

за 1839 год эпически бесстрастно сказано: «В течение
1839	года убито крестьянами за жестокое обращение и

дурное содержание восемь помещиков и один управи¬

тель» l. М. А. Достоевский, убитый в мае этого же, 1839

года, вероятно, в счет восьми не вошел, так как офи¬

циально была признана версия его скоропостижной сме¬

рти от естественных причин.
Даровое и деревня Чермашня с сотней душ пред¬

ставляли мелкопоместное владение: недаром же в «Селе

Степанчикове» сотня душ у генерала Крахоткина фи¬

гурирует как свидетельство крайней бедности. Имение

стоило около пятидесяти тысяч рублей ассигнациями и

из расчета 5% годовых должно было приносить две с

половиной тысячи дохода в год2. Чтобы получать такой

доход, необходима была чрезвычайная эксплуатация

крестьян, так как в Каширском уезде почвы были мало¬

плодородны и трехполыюе хозяйство приносило низкие

урожаи.
Неутомимая исследовательница жизни и творчества

Достоевского В. С. Нечаева в 1926 году посетила Да¬

ровое и у стариков расспрашивала об обстоятельствах

смерти М. А. Достоевского. Дсвяностолетний Данила

Макаров по своим детским воспоминаниям и Андрей

Саввушкин со слов своего отца рассказали:
«Барин был строгий, неладный господин, а барыня

была душевная... Крестьян порол ни за что. Бывало,
1	Цит. по кн.: «Крестьянское движение 1827—1869 гг.», вып. I,

М. 1931, стр. 3.
2	Расчет стоимости имения и получаемого с него дохода см. в

«Воспоминаниях А. М. Достоевского», стр. 242.
29

гуляет по саду, а там за дорогой мужик пашет, не $идит

барина и шапку не снимет. А барин велит позвать да

всыпать ему штук 20—30, а потом посылает,— «иди

работай». Чермашинские мужики задумали с ним кон¬

чить. Сговорились между собой Ефимов, Михайлов,

Исаев да Василий Никитин... Петровками, о сю пору,

навоз мужики возили. Солнце уже высоко стояло, барин

спрашивает, все ли выехали на работу. Ему говорят, что

из Чермашни четверо не поехало, сказались больны¬

ми. «Вот я их вылечу»,—велел дрожки заложить. А у

него палка вот какая была. Приехал, а мужики уже

стоят на улице. «Что не едете?» — «Мочи, говорят, нет».

Он их палкой одного, другого. Они во двор, он за ними.

Там Василий Никитин, здоровый, высокий такой был,

его сзади за руки схватил, а другие стоят, испугались.

Василий им крикнул: «Что же стоите? зачем сговари¬

вались?» Мужики бросились, рот барину заткнули, да

за нужное место... чтоб следов никаких не было. Потом

вывезли, свалив в поле, на дороге из Чермашни в Да¬

ровое. А кучер Давид был подговорен. Оставил барина

да в Моногарово за попом, а в Даровое и не заезжал.

Поп приехал, барин дышит, но уже не в памяти. Поп

глухую исповедь принял, знал он, да скрыл, крестьян

не выдал. Следователи потом из Каширы приезжали,

опрашивали всех, допытывали, .ничего не узнали. Будто

от припадка умер, у него припадки бывали» 1.
Убийство осталось нераскрытым, и соседи Хотяинце-

вы присоветовали родным М. А. Достоевского не воз¬

буждать дела, так как отца детям все равно не воро¬

тишь, но зато они будут разорены, поскольку будет

сослано на каторгу почти все мужское население обеих

деревень2.
Как Федор Михайлович принял весть о смерти отца,

полученную в Петербурге, мы знаем только из его пись¬

ма брату Михаилу от 16 августа 1839 года: «Я пролил

много слез о кончине отца...» (Письма, II, 549).
1	В. Нечаева, Поездка в Даровое. — «Новый мир», 1926,

№ 3, стр. 132,
2	См. «Воспоминания А. М. Достоевского», стр. 110. А. П. За¬

блоцкий-Десятовский отметил, что в 1839 голодном году, когда

волна крестьянских выступлений прокатилась по России, многие

помещики удирали из своих деревень (А. П. Заблоцкий-

Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время..., т. IV,

стр. 318).
30

Спустя тридцать лет, в 1871 году, Достоевский пи¬

сал в письме жене: «Я сегодня ночью видел во сне отца,

но в таком ужасном виде, в каком он два раза только

являлся мне в жизни, предрекая грозную беду» (Пись¬

ма, II, 346).
В переписке Достоевского, в «Дневнике писателя» мы

не находим других упоминаний о Михаиле Андрееви¬

че (если не считать эпизода с фельдъегерем, где отец

только назван) 1. Вместе с тем мы располагаем свиде¬

тельством А. М. Достоевского о том, как в конце 70-х

годов, когда зашел разговор о покойных родителях,

«брат мгновенно воодушевился, схватил меня за руку

повыше локтя... и горячо высказал: «Да знаешь ли,

брат, ведь это были люди передовые... и в настоящую

минуту они были бы передовыми!»2
Передовой — помещик, убитый крестьянами... Но та¬

ким он остался в сознании, в памяти сына до конца

жизни... Достоевский в своем отце, строгом, суровом,

нетерпеливом и в обращении с детьми, не видел крепо-

стника-помещика, не задумывался о причинах и смысле

его гибели.
Достоевский после каторги сделал своим святым

убеждением своеобразное «народничество». «Стоит толь¬

ко снять (с народа.— М. Г.) наружную, наносную кору

и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе,

без предрассудков — и иной увидит в народе такие

вещи, о которых и не предугадывал. Немногому могут

научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно ска¬

жу,— напротив: сами они еще должны у него поучить¬

ся». Так Достоевский говорил в «Записках из Мертвого

дома» и пояснял, что учиться у народа следует «сми¬

рению, покорности, вере в Христа и царя».
Хотя Достоевский в «Записках из Мертвого дома» и

говорит не раз о противоположности между крестьяни¬

ном (пародом) и дворянином (барином), но сводит раз¬

деляющую их глубокую пропасть не к социальным раз¬

личиям, а к отчужденности образованного человека от

невежественного мужика. Интеллигента, оторванного от

народа в силу своего европейского просвещения, он про¬
1	Доктор С. Д. Яновский вспоминал, что Достоевский об отце

«решительно не любил говорить и просил о нем не спрашивать»

(«Русский вестник», 1885, апрель, стр. 800).
? «Воспоминания А. М. Достоевского», стр. 94.
31

тивопоставляет мужику, который хотя и необразован,

но имеет глубокие, верные, великие нравственные убеж¬

дения и взгляды, сулящие спасение и счастье всему

миру.
Действительного знания крестьянства, верного по¬

нимания народной, крестьянской души Достоевский не

вынес из своего детства, не приобрел он его и па ка¬

торге.
2
Уже в ранние детские годы началось непосредствен¬

ное знакомство Достоевского с изнанкой городской жиз¬

ни, с бытом, страданиями, горем городской нищеты, с

нравами социальных низов большого города.
Достоевский родился и вырос на улице Божедомке

(само это название говорит за себя), в одном из

«божьих домов» при Мариинской больнице для бедных,

в которой его отец был главным врачом. На четверть

миллиона жителей в Москве, по тогдашней статистике,

приходилось только семьсот больничных коек. Они пред¬

назначались для неимущей части населения, и попасть

в больницу было нелегко: сюда брали наиболее обез¬

доленных, тяжелобольных. Рядом с этими бедняками

рос Достоевский, получал первые впечатления бытия.

Отец заполнял скорбные листы 1 по вечерам, а рядом

старшие сыновья Михаил и Федор читали, готовили

уроки. Они не могли не знать о страданиях, нуждах,

бедах этих людей, которых они видели в больничном

саду, куда ходили играть... По рассказам А. М. Досто¬

евского, Федя очень любил украдкой вступать в разго¬

воры с больными2 — так рано пробудился в мальчике

интерес к людям, впавшим в беду, придавленным

жизнью...
Вся Сущевская полицейская часть, где находилась

больница, была едва ли не наиболее захудалой частью

Москвы. Тут ютился ремесленный люд, мелкие торгов¬

цы, крестьяне, отпущенные по оброку и промышлявшие

в Москве. Немало было тут питейных домов, кабаков,

притонов, где обитали воры, солдатки-проститутки.
1	Истории болезни.
2	См. Ф. М. Д о с т о е в с к и ft, Поли. собр. соч., т. I, Биогра¬

фия, письма и заметки из записной книжки, СПб. 1883, стр. 12-
32

Москва в 30-х годах XIX века заметно меняла свой

облик. Она, читаем мы в книге В. П. Андросова, «пе¬

рестает быть сборным местом провинциального дворян¬

ства, куда оно съезжалось некогда проживать зимы;

а с этим вместе мало-помалу теряет и старинный свой

характер». Москва «обуржуаживалась». «Среднее со¬

словие необыкновенно усилилось в Москве»,— пишет
В.	П. Андросов1. Пушкин, посетивший Москву летом

1836 года, также отмечал, что «Москва, утратившая

свой блеск аристократический, процветает в других от¬

ношениях: промышленность, сильно покровительству¬

емая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною

силою. Купечество богатеет и начинает селиться в па¬

латах, покидаемых дворянством»2.
Москва богатела, а московский люд — «простона¬

родье»— жил плохо, бедно: социальные контрасты ста¬

новились резче и нагляднее.
Детей родители Достоевские водили гулять в Марьи¬

ну рощу — она была вблизи больницы. Там по воскре¬

сеньям бедный люд отдыхал и развлекался, как ему

было доступно — в пьянстве, драках, в разгуле. И тут

же можно было видеть московскую знать, приезжавшую

в каретах, с челядью, чтобы попировать на свежем

воздухе.
Москва изменялась, однако же внешне она во мно¬

гом все еще была «большой деревней»: сады и огороды

занимали большую часть городской территории, осо¬

бенно на окраинах (в частности, и там, где жили До¬

стоевские). Даже в четырехугольнике между Малой Ни¬

китской и Тверской и между Тверским бульваром и

Садовой, то есть в центре города, четыре десятины за¬

нимали огороды.
3
Последние два года московской жизни Достоевский

с братом Михаилом провел в пансионе JI. Чермака.

Пансион этот был одним из лучших в числе полутора

десятков таких же частных воспитательных учрежде¬
1	В. П. Андросов, Статистическая записка о Москве,

М. 1832, стр. 45—46.
2	А. С. Пушкин, Поли. собр. соч. в 16-тн томах, т. XI, Изд-во

АН СССР, 1949, стр. 247.

ний и находился в бывшем дворянском доме, принад¬

лежавшем когда-то княгине Куракиной.
В пансионах подготовлялись к университету дети,

которых по тем или иным причинам родители не могли

или не хотели обучать в гимназии. Товарищами Досто¬

евских были отпрыски невидных дворянских фамилий,

сыновья чиновников средней руки, богатых купцов.
Литературу в пансионе Чермака преподавал профес¬

сор Московского университета И. И. Давыдов. В 1836—
1838	годах Давыдов издал свои лекции под названи¬

ем «Чтения о словесности», причем первые две части

этих лекций выдержали подряд два издания. По этим

«Чтениям» можно получить представление о том, что

преподавал Давыдов своим слушателям в пансионе.

Это была скорее ие история, а теория литературы или,

как говорил сам Давыдов, «философия словесности».

Философия эта складывалась из идеалистических, в ос¬

новном шеллингианских положений, разбавленных

некоторой дозой конкретных наблюдений. Свою эклекти¬

ческую систему Давыдов определял как промежуточ¬

ную между идеализмом и эмпиризмом 1. Большая часть

давыдовского труда посвящена теории языка, речи, сло¬

га, красноречия. Собственно литература рассматрива¬

ется главным образом только в разделах поэзии и дра¬

мы. При этом о Пушкине сказано меньше, чем о Дер¬

жавине и Хераскове, и поэмы последнего поставлены в

один ряд с «Полтавой»...
Прозе уделены всего две главы в третьей части, и

Гоголь в ней упомянут как автор «Вечеров на хуторе

близ Диканьки»2. Давыдов подробно говорит о Вальте¬

ре Скотте, Гюго, Бальзаке, разбирает «Юрия Милослав-

ского», из русских повестей упоминает повести Карам¬

зина и Марлинского 3.
Между тем тогда уже были напечатаны не только

«Литературные мечтания» Белинского, по-новому осве¬
1	См. И. И. Давыдов, Чтения о словесности, курс 1,

М. 1837, стр. И.
2	См. там же, курс 3, стр. 347.
3	И. И. Давыдов, Чтения о словесности, курс 3, стр. 345—

346. А. М. Достоевский вспоминал, что в круг чтения его старших

братьев входили Пушкин, Державин, Карамзин, «Юрин Мнлослав-

скии», романы Лажечникова, Вальтера Скотта. Что же касается Го¬

голя, то А. М. Достоевским не запомнил наверное, читал ли тогда

брат Федор что-нибудь из Гоголя (см. «Воспоминания А- М. До¬

стоевского», стр. 69).
34

тившие историю русской литературы й йутй ее развития,

но и замечательная статья «О русской повести и пове¬

стях г. Гоголя», в которой великий критик дал опреде¬

ление сущности реалистической повести, а Гоголь был

назван «поэтом жизни действительной». Об этих статьях

и спорах, вызванных ими, у Давыдова, естественно,—ни

слова...
Уроки Давыдова в пансионе излагали слушателям,

а в числе их и Феде Достоевскому, определенные прин¬

ципы понимания литературы, прививали романтические

взгляды и вкусы. Для Достоевского лекции Давыдова

должны были быть тем более интересны, что он любил

чтение, увлекался литературой. В Петербург он при¬

ехал горячим поклонником романтического направления,

его кумирами были Гофман, Шиллер, его отношение к

литературе исходило из принципов идеалистической эс¬

тетики, которые излагались в пансионе Давыдовым.
За стенами пансиона в среде передовой молодежи

в это время происходил знаменательный процесс: одна

часть ее увлекалась философией, объединившись вокруг
Н.	В. Станкевича; другая — горячо предалась усвоению

идей социализма (Герцен, Огарев). Белинский на стра¬

ницах «Телескопа» начал страстную борьбу против ре¬

акционных воззрений «Московского наблюдателя». До¬

стоевский стоял вдали от всего этого. Конечно, отзвуки

споров, волновавших молодую Москву, как-то дохо¬

дили и до него, но все же он покидал Москву, не прой¬

дя того идейного искуса, который предопределил духов¬

ное развитие «поколения сороковых годов».

Глава вторая
1
«...Считая себя военным и, что еще лучше, кавале¬

ристом, господин фельдъегерь имеет полное право ду¬

мать, что он интересен, когда побрякивает шпорами и

крутит усы, намазанные фиксатуаром, которого ровный

запах приятно обдает и его самого, и танцующую с ним

даму...» 1
Прочтя эти невинные строки из повести П. Ефебов-

ского «Гувернантка», Николай увидел в них оскорбле¬

ние чести мундира своих фельдъегерей и приказал Бен¬

кендорфу арестовать на одни сутки цензоров «Сына

отечества» А. В. Никитенко и С. С. Куторгу.
Этот акт «слепой прихоти и произвола, основанного

только на том, что я хочу и могу»2, вызвал большое

возмущение даже у привыкших к крутому нраву своего

владыки верноподданных в петербургском «свете»...
Но Николай вполне логично вступился за поруган¬

ную, как ои полагал, честь одного из верных, незамени¬

мых своих слуг.
Описывая Невский проспект, «улицу наиболее длин¬

ную, наиболее смеющуюся и наиболее оживленную»,

парижанин Кс. Мармье едва ли не сильнее всего был

поражен фельдъегерем.
«Фельдъегерь, с серым плащом на плечах, с белым
1	«Сын отечества», 1842, № 8, стр. 56.
2	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. I, Гослит¬

издат, Л. 1955, стр. 254.
36

Ие|)ом на шляпе, мчится галопом бог знает как далеко.

Эти фельдъегери — специальные курьеры императора;

это они, благодаря невероятной быстроте своего движе¬

ния, сближают огромные расстояния, отделяющие Санкт-

Петербург от границ империи» 1.
«Молодой парень лет двадцати, держа на руке ар¬

мяк, сам в красной рубахе, вскочил на облучок. Тотчас

же вскочил и фельдъегерь, сбежал с ступенек и сел в

тележку. Ямщик тронул, но не успел он и тронуть, как

фельдъегерь приподнялся и молча, безо всяких каких-

нибудь слов, поднял свой здоровенный правый кулак

и, сверху, больно опустил его в самый затылок ямщи¬

ка. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей

силы охлестнул коренную. Лошади рванулись, но это

вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не

раздражение, нечто предвзятое и испытанное многолет¬

ним опытом, и страшный кулак взвился снова и снова

ударил в затылок. Затем снова и снова, и так продол¬

жалось, пока тройка не скрылась из виду. Разумеется,

ямщик, едва державшийся от ударов, беспрерывно и

каждую секунду хлестал лошадей, как бы выбитый из

ума, и наконец нахлестал их до того, что они неслись

как угорелые» (XI, 169—170).
Это видел Федя Достоевский в мае 1837 года на

почтовой станции по пути из Москвы в Петербург, на

одной из тех бесчисленных почтовых станций, которую

описал Пушкин в новелле о жизни, несчастье и смерти

станционного смотрителя Самсона Вырина...
Юноша Достоевский был потрясен работающим, как

машина, кулаком фельдъегеря! В 1876 году он писал:

«Эта отвратительная картинка осталась в воспоминани¬

ях моих на всю жизнь. Я никогда не мог забыть фельдъ¬

егеря и многое позорное и жестокое в русском народе

как-то поневоле и долго потом наклонен был объяснять

уж, конечно, слишком односторонне» (XI, 170).
Под этим впечатлением въехал Достоевский (с от¬

цом и братом) в столицу империи, где ему предстояло

провести тринадцать лет до того, как поручик фельдъ¬

егерского корпуса в сопровождении трех жандармов

вывез закованными его и двух его товарищей из Петро¬

павловской крепости в Сибирь на каторгу...
1	X. М а г m i е г, Lettres sur la Russie, la Finlande et la Polog-

ne, t. 1, Paris, 1843, p. 280.
37

Достоевский приехал в Петербург год спустя после

бегства Гоголя из Северной Пальмиры за границу.
Петербург стал колыбелью творчества Достоевского.

Петербург стал и героем его произведений. В Петербур¬

ге, за вычетом десятилетия каторги и ссылки, прошла

вся сознательная, творческая жизнь Достоевского, и

мы можем с полным правом назвать его наиболее пе¬

тербургским из всех великих русских писателей

XIX века.
Как пи был Достоевский поглощен подготовкой к

экзаменам, он с увлечением странствовал по Петербур¬

гу, знакомясь с его достопримечательностями.
Его взору открывались прекрасные кварталы, район,

где «нет уличек узких и грубо распланированных, нет

темных перекрестков; говорят, что эта огромная часть

заселена только миллионерами: повсюду одинаковая

гладь, повсюду воздух и пространство, дома раз¬

богатевших портных, похожие на дворцы, жилища дво¬

рян, которым позавидовали бы принцы; на каждом шагу

чеканные балконы, металлические решетки, дорические

колонны, бронза и мрамор, порфир и гранит» 1.
Это — Петербург аристократии и богатства, и До¬

стоевский годы учения провел в центре этих кварталов,

в Инженерном замке.
Но окончилось учение, Достоевский покинул преде¬

лы этого Петербурга, и жизнь его потекла по другую

сторону Невского — непреодолимой преграды, разделяв¬

шей два Петербурга. Квартиры Достоевского с 1841 го¬

да до ареста — а он их сменил несколько — все располо¬

жены были в районе Владимирской улицы, откуда рукой

подать до Вознесенского проспекта, этого Невского

проспекта Петербурга мещанства, чиновничества, бед¬

ноты...
Достоевский писал о людях, живших в районе Воз¬

несенского и Сенной, он рассказывал о событиях,

которые происходили в каменных домах и в лачугах,

стоявших на Екатерининском канале («канаве», по

выражению Достоевского), на Фонтанке между Горохо¬

вой и Вознесенским проспектом...
Пятнадцать тысяч пьяных подбирала ежегодно по¬

лиция на улицах столицы,— это даже по официальным,

вряд ли достоверным данным в справочнике для ино¬
1	X. М а г m i е г, Lettres sur la Russie..., t. I, p. 267—268.
38

странных путешественников. Четыре тысячи нищих

числилось по этим же данным. А сколько воров, прости¬

туток, всякого рода «рыцарей легкой наживы»! Этот

люд гнездился как раз здесь, в улицах и переулках ме¬

жду Вознесенским, Фонтанкой, Гороховой. «Дно» Пе¬

тербурга хорошо изучил Достоевский.
Поразительной особенностью этого города была ти¬

шина. Даже на пасху на гуляньях «веселья, по обыкно¬

вению, было мало. Густые массы народа двигались поч¬

ти бесшумно, с тупым равнодушием поглядывая на

паяцев и вяло улыбаясь на их грубые выходки» 1.
Даже полиция орудовала в поразительной тишине.

«Полиция на улице действует так же молчаливо, как

и в домах,— отмечал Кс. Мармье.— Средства полиции

скрыты, как пружины часов под эмалевой крышкой;

знают, что они существуют, что они регулярно вращают¬

ся в заключающем их круге, но не различают дви¬

жений и даже иной раз осмеливаются думать, что они

остановились, когда в один прекрасный день они бьют

роковой час, и человек, которого вы двадцать раз

встречали фланирующим на Невском или читающим с

серьезным видом журналы в кафе Беранже, приходит

весьма вежливо просить иностранца покинуть в два¬

дцать четыре часа Россию или русского человека за¬

нять место в кибитке, которая его отвезет на Урал, в Си¬

бирь...»2
О сильных мира сего, о тех, кто стоял на вершине

николаевской бюрократической лестницы, А. В. Ники¬

тенко хорошо сказал, что они, смотря в Наполеоны, «ме¬

тят поверх России, и никто не заботится о том, что

бедной России есть нечего; что воры-чиновники грабят

последнее достояние народа; что правосудия в ней нет

и проч. и проч.»3.
Словом, в империи Николая Палкина царил «поря¬

док»— «странный, удивительный, но прочно укоренив¬

шийся... Он состоит из злоупотреблений, беспорядков,

всяческих нарушений закона, наконец, сплотившихся в

систему, которая достигла такой прочности и своего ро¬

да правильности, что может держаться так, как в дру¬

гих местах держатся порядок, закон и правда» 4.
1	А. В. Никитенко, Дневник (п 3-х томах), т. I, стр. 248.
2	X. М а г m i е г, Lettres sur la Russie..., t. I, p. 263.
3	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. I, стр. 262.
4	Т а м же, стр. 281—282.
39

Порядок беспорядка, законность беззакония, регу¬

лярность произвола... И в центре этой удивительной си¬

стемы— Петербург, город-фантасмагория, город-мираж.
2
Достоевский поступил в Главное инженерное учили¬

ще, в одно из военно-учебных заведений, в которых под

верховным началом брата царя — Михаила Павловича

изготовлялись по единому образцу офицеры царской ар¬

мии, послушные, недумающие, бездушные автоматы

шагистики и палочной дисциплииы.
«Наставление для образования воспитанников воеи-

но-учебных заведений» исходило из непререкаемой ис¬

тины: «Совесть нужна человеку в частном, домашнем

быту, а на службе и в гражданских отношениях ее за¬

меняет высшее начальство» К
Чтобы заменить совесть приказом начальника, в

военно-учебных заведениях не экономили на розгах...

В Корпусе путей сообщения мальчики освистали гру¬

бого офицера-учителя... Шестерых «зачинщиков» высек¬

ли перед строем—да так, что врач перестал отвечать

за жизнь некоторых из них, — а затем их всех разжа¬

ловали в солдаты и отправили на Кавказ2.
Правда, в Инженерном училище воспитанники имели

привилегию — их не секли, и они, по свидетельству

учившегося там Григоровича, очень этим гордились.

Однако и здесь дисциплина была суровая. Не удиви¬

тельно, что и среди воспитанников царили такие же

крутые нравы: издевательства старших воспитанников

(кондукторов) над новичками, которых звали оскорби¬

тельным прозвищем «рябцов», истязания чем-либо не

понравившихся воспитанников. В общем, в училище ца¬

рила атмосфера, «где товарищи были суровее, беспощад¬

нее, чем само начальство» 3.
Тяжело было в этой обстановке юноше впечатлитель¬

ному, замкнутому, каким был Достоевский. Он, по вос¬

поминаниям Григоровича, «уже тогда выказывал черты
1	Цит. по кн.: С. М а к а ш и н, Салтыков-Щедрин. Биография,

т. I, Гослитиздат, М. 1949, стр. 103.
2	См. А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. I,

стр. 270.
3	Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, стр. 45.
4ft

необщительности, сторонился, не принимал участия в

играх, сидел, углубившись в книгу и искал уединенно¬

го места» К Об этом же рассказывал в воспоминаниях

и А. И. Савельев, дежурный офицер и воспитатель Ин¬

женерного училища: «Случалось нередко, что он (Досто¬

евский.— М. Г.) не замечал ничего, что кругом него де¬

лалось, в известные установленные часы товарищи его

строились к ужину, проходили по круглой каморе в сто¬

ловую, потом с шумом проходили в рекреационную залу

к молитве, снова расходились по каморам, а Достоев¬

ский только тогда убирал в столик свои книги и тетра¬

ди, когда проходивший по спальням барабанщик, бив¬

ший вечернюю зорю, принуждал его прекратить свои

занятия» 2.
Бывший тремя классами старше Достоевского худож¬

ник К. Трутовский также свидетельствует: «Он держал

себя всегда особняком, и мне он представляется почти

постоянно ходящим где-нибудь в стороне взад и вперед

с вдумчивым выражением... Вид его был всегда серьез¬

ный, и я не могу себе представить его смеющимся или

очень веселым в кругу товарищей» 3.
Замкнутому, превосходившему развитием своих то¬

варищей, много читавшему и много думавшему юноше

было трудно и горько еще и оттого, что он сталкивался

с людскою подлостью, с несправедливостью, и каждое

такое столкновение ранило его душу, оставляло глубо¬

кие зарубки в сознании.
При поступлении в училище Достоевский был обой¬

ден — на казенный счет вместо него приняли другого

кандидата, не имевшего на то права. Когда он узнал о

совершенной над ним несправедливости, он написал отцу:

«Какая подлость! это меня совершенно порааило. — Мы,

которые бьемся из последнего рубля, должны платить,

когда другие — дети богатых отцов, приняты безденеж¬

но» (Письма, IV, 236). Так же болезненно воспринял

Достоевский и то, что его несправедливо оставили на

второй год в третьем классе.
«О ужас! еще год, целый год лишений,— писал он

брату Михаилу. — Я бы не б.есился так, ежели бы не

знал, что подлость, одна подлость низложила меня... До
1	Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, стр. 47.
2	«Йовое время», 1896, № 7150.
3	«Щукинский сборник», вып. I, М. 1902, стр. 91.
41

ОйХ iiop ri lie зйал, Что значит оскорбленное СаМоЛЮ-

бие.— Я бы краснел, ежели бы это чувство овладело

мною... но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за

один раз» (Письма, I, 49).
В письме к отцу в мае 1839 года Достоевский, на¬

стойчиво прося прислать денег на неотложные н^жды

лагерной жизни, напирал на чай, которого не дают в

лагере, но без которого нельзя обойтись. Однако, учи¬

тывая отсутствие денег у отца (о чем М. А. Достоев¬

ский ранее сообщил сыну), он пишет: «Я не буду требо¬

вать от Вас многого. — Что же; не пив чаю, не умрешь

с голода. — Проживу как-нибудь» (Письма, IV, 241).
Что юноша нуждался в чае не из-за того, что он го-

Лодал в лагере, а по причинам чисто моральным, отме¬

тил его товарищ по училищу П. П. Семенов-Тян-Шан-

ский: «Я жил в одном с ним лагере, в такой же полот¬

няной палатке... и обходился без своего чая (казенный

давали у нас по утрам и вечерам), без собственных са¬

пог, довольствуясь казенными, и без сундука для книг,

хотя я читал их не меньше, чем Ф. М. Достоевский.

Стало быть, все это было не действительной потребно¬

стью, а делалось просто для того, чтобы не отстать от

других товарищей, у которых были и свой чай, и сбои

сапоги, и свой сундук» К
Да и сам Достоевский впоследствии раскрыл истин¬

ную причину своего стремления иметь «свой чай», вло¬

жив в уста Девушкина такую тираду: «Чай не пить

как-то стыдно... Ради чужих и пьешь его, Варенька, для

вида, для тона...»
«Для других», чтобы не быть хуже других, обере¬

гая свое достоинство, домогался Достоевский «своего»

чая, как и «своих» сапог... Не имея этих внешних атри¬

бутов достоинства человека, Достоевский испытывал

«вечную болезненную боязнь за себя», которую он опи¬

сал в Ползункове — человеке, потерявшем свое до¬

стоинство...
В «Записках из Мертвого дома» он так объяснял

внезапные взрывы у тихого, смирного, покорного аре¬

станта: «А между тем, может быть, вся-то причина

этого внезапного взрыва в том человеке, от которого

всего менее можно было ожидать его, — это тоскливое,
1 «Мемуары П. П. Семенова-Тян-Шанского», т. I, Пг. 1917,

стр. 203.
42

судорожное проявление личности, инстинктивная тоска

по самом себе, желание заявить себя, свою принижен¬

ную личность...» Этот мотив тоски по себе, испытываемой

приниженной, униженной и оскорбленной личностью,

прошел красной нитью через все творчество Достоев¬

ского. И не может быть сомнения, что усиленный в годы

каторги мотив этот возник в сознании Достоевского уже

в Инженерном училище, когда он впервые столкнулся с

житейской подлостью и вынужден был с помощью ста¬

кана «своего» чая -отстаивать свою личность...
Это тем более мучило Достоевского, что он ощущал и

сознавал свое душевное превосходство над большин¬

ством окружавших его людей, он жил напряженной ду¬

ховной жизнью, наедине с самим собою, делясь впе¬

чатлениями, переживаниями, думами только в пись¬

мах к любимому брату Михаилу.
3
Господствующее настроение Достоевского в i838 —
1840	годах очень отчетливо выражено в его письме к

брату от 9 августа 1838 года, когда Достоевскому было

около восемнадцати лет и шел второй год его пребыва¬

ния в Инженерном училище: «Не знаю, стихнут ли когда

мои грустные идеи? Одно только состоянье и дано в

удел человеку: атмосфера души его состоит из слиянья

неба с землею; какое же противузаконное дитя человек;

закон духовной природы нарушен... Мне кажется, что

мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных

грешною мыслью. Мне кажется, мир принял значенье

отрицательное, и из высокой, изящной духовности вы¬

шла сатира... Но видеть одну жестокую оболочку, под

которой томится вселенная, знать, что одного взрыва

воли достаточно разбить ее и слиться с вечностью, знать

и быть как последнее из созданий... ужасно! Как мало¬

душен человек! Гамлет! Гамлет! Когда я вспомню эти

бурные, дикие речи, в которых звучит стенанье оиеие-

нелого мира, тогда пи грустный ропот, ни укор не сжи¬

мают груди моей... Душа так подавлена горем, что бо¬

ится понять его, чтоб не растерзать себя! (Письма,
1,	46).
Трудно представить себе более типичное выражение

неопределенного, смутного, романтического умонастрое¬
43

ния, которое характерно было для известной части мо¬

лодежи середины 30-х годов.
Молодой Достоевский увлекался в это время Гофма¬

ном, Гюго и Бальзаком, которого он воспринимал сквозь

призму романтизма: «Его характеры — произведения

ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия

приготовили бореньем своим такую развязку в душе че¬

ловека» (Письма, I, 47).
В этом же письме Достоевский заявляет брату:

«У меня есть прожект: Сделаться сумасшедшим. —

Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным»

(Письма, I, 47).
«Сделаться сумасшедшим» — означало у Достоев¬

ского притвориться сумасшедшим, в отличие от Попри-

щина, на деле свихнувшегося. Зачем же это было нуж¬

но? Очевидно, для того, чтобы испытать человеческую

душу, проникнуть под ее «жестокую оболочку» и по¬

знать, что таится в глубине души человеческой.
Сейчас же за приведенными выше словами в письме

следует: «Ежели ты читал всего Гофмана, то, наверно,

помнишь характер Альбана. — Как он тебе нравится?

Ужасно видеть человека, у которого во власти непости-

женное, человека, который не знает, что делать ему,

играет игрушкой, которая есть — бог» (Письма, I, 47).
Альбан — герой повести Гофмана «Магнетизер». Бла¬

годаря волшебной силе магнетизма он стоит над толпой,

которую вместе с ее моралью презирает; он посягает на

бога, желая занять его место...
Подобными же настроениями проникнуто и другое

письмо брату от 31 октября того же года. Михаил Ми¬

хайлович Достоевский писал, что природу, душу, бога,

любовь возможно познать умом, а не сердцем. Федор

Михайлович с этим не соглашался: «Ум — способность

материальная... душа же или дух живет мыслию, кото¬

рую нашептывает ей сердце. Мысль зарождается в ду¬

ше. Ум — орудие, машина, движимая огнем душевным».

Достоевский утверждает, что «ежели же цель познания

будет любовь и природа, тут открывается чистое поле

сердцу» (Письма, I, 50).
Эти теоретические рассуждения романтика-идеалиста

сопровождаются излияниями, наглядно доказывающими,

как теория прилагается к практике познания сердца!

«Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед,

и будущее меня ужаса^— Я ношусь в какой-то холод¬
44

ной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнеч¬

ный». И далее следуют чисто цитатные строки из ран¬

них романтиков о том, что мечты его оставили, «взрывы

вдохновенья» не происходят, сердце очерствело, словом:

«Дальше ужасаюсь говорить... Мне страшно сказать,

ежели все прошлое было один золотой сон, кудрявно

грезы» (Письма, I, 50).
Если бы всерьез спросить автора этой ламентации,

какое же это прошлое было сном золотым, какое буду¬

щее его ужасает, то ответа, конечно, он не дал бы...

Ответа пришлось бы поискать, пожалуй, в романе Меть-

юрина «Исповедь англичанина, принимавшего опиум»,

которым, по свидетельству Григоровича, Достоевский

тогда увлекался *.
Весь 1839 год Достоевский, по его признанию в

письме к брату от 1 января 1840 года, «был в каком-то

восторженном состоянии». Он «вызубрил Шиллера, го¬

ворил им, бредил им» (Письма, I, 57).
Это было в ту зиму, когда Достоевский особенно

сблизился с И. Н. Шидловским, поэтом-романтиком, че¬

ловеком необычного характера и необычной судьбы.
«Читая с ним Шиллера, — писал Достоевский бра¬

ту,— я поверял над ним и благородного, пламенного

Дон-Карлоса, и маркиза Позу, и Мортимера» (Письма,
I,	57). Обратите внимание на слова, выделенные самим

Достоевским: читая Шиллера, он поверял его героев

на Шидловском!
«Эта дружба так много принесла мне и горя и на¬

слажденья!» (Письма, I, 57)—фраза эта характерна

для умонастроения Достоевского в ту пору. И вот как

Достоевский обрисовывал характер Шидловского: «Про¬

бираясь к нему на его бедную квартиру, иногда в зим¬

ний вечер (н. п. ровно год назад), я невольно вспоминал

о грустной зиме Онегина в Петербурге (8 глава). Толь¬

ко предо мною не было холодного созданья, пламенного

мечтателя поневоле, но прекрасное, возвышенное со¬

зданье, правильный очерк человека, который представи¬

ли нам и Шекспир и Шиллер; но он уже готов был тогда

пасть в мрачную манию характеров Байроновских»

(Письма, I, 56).
Тут прервем на минуту Достоевского, чтобы сказать,
1	См. Д. В. Григорович, Литературные воспоминания,

стр. 47—48.
45

что он с изумительной прозорливостью угадал в Шид-

ловском главное: поразительную раздвоенность его

характера. Более того, Достоевский как бы предугадал

будущее своего друга. Шидловский, испробовав и служ¬

бу, и научные занятия, в 50-х годах поступил в мона¬

стырь, вскоре покинул его и по совету какого-то старца

уехал в деревню, чтобы «жить в миру». Не снимая

одежды послушника, он жил до самой кончины в дерев¬

не, и здесь вовсю сказывались глубокие противоречия

его мятущейся натуры. Он то являлся перед народом

с горячими, искренними проповедями, призывая искать

снасение в вере в бога, то, когда на него находили при¬

ступы скептицизма и душевной тревоги, шатался по

кабакам, пьянствовал, богохульствовал
«Часто мы с ним просиживали целые вечера, — пи¬

сал Достоевский 1 января 1840 года, — толкуя бог знает

о чем!.. У меня льются теперь слезы, как вспомню про¬

шедшее!» (Письма, I, 56). А толковали они в эту зиму
1839	года о Гомере и Шекспире, о Шиллере и Гофмане,

о самих себе, о своем прошлом и будущем. Много лет

спустя, в 1872 году, Достоевский говорил Вс. Соловье¬

ву, что Шидловский имел на него самое сильное влия¬

ние2. Словом, это было духовное общение двух мечта¬

телей, и в описании этих вечеров нетрудно разглядеть

беглую эскизную наметку лирико-романтического рас¬

сказа мечтателя из «Белых ночей».
Тогда же, 1 января 1840 года, Достоевский пишет

брату: «Я изобрел для себя нового рода наслажденье —

престранное — томить себя» (Письма, I, 54). Получив

письмо брата, он не раскрывает его, не читает и мучает

себя этим...
4
Летом 1841 года Достоевский был произведен в по¬

левые инженер-прапорщики, и хотя ему предстояло

учиться еще два года, но в положении его произошла
1	О И. Н. Шидловском см. <в кн.: J1. П. Гроссман, Путь До¬

стоевского, J1. 1924, и М. П. Алексеев, Ранний друг Ф. М. До¬

стоевского, Одесса, 1921.
2	Дружба с Шидловскнм прервалась, когда он, бросив службу в

Петербурге, уехал в свое имение в Харьковскую губернию и там

принялся за работу по истории церкви, вероятно начатую еще в

Петербурге.
46

Важная nepeMelia: oil покинул стены йижейсрпоЬ) заМ-

ка и стал жить на своей квартире.
Выпущен из училища подпоручиком он был в авгус¬

те 1843 года, после чего один год прослужил в чертеж¬

ной инженерного департамента военного министерства,

откуда вышел в отставку в октябре 1844 года.
Мечтателем вступил Достоевский в самостоятельную

жизнь. Вот как вспоминал он в 1861 году об этом пе¬

риоде: «Прежде в юношеский фантазши моей я любил

воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то

христианином из времен Нерона, то рыцарем на турни¬

ре, то Эдуардом Глянденингом из «Монастыря» Вальте¬

ра Скотта, и проч. и проч. (Заметим в скобках, что это

перечисление фантазий вполне отвечает литературным

увлечениям Достоевского той поры. — М. Г.) И чего я не

перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем

сердцем, всей душой моей в золотых и воспаленных гре¬

зах, точно от опиума. Не было минут в моей жизни пол¬

нее, святее и чище. Я до того замечтался, что проглядел

всю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня

в чиновники, я... я... служил примерно, но только что

кончу, бывало, служебные часы, бегу к себе на чердак,

надеваю свой дырявый халат, развертываю Шиллера и

мечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые

слаще всех наслаждений в мире, и люблю, и люблю... и

в Швейцарию хочу бежать... и воображаю перед собой

Елисавету, Луизу, Амалию. (В этих мечтах-грезах

нельзя не видеть продолжение и отражение мечтаний-бе-

сед Достоевского с Шидловским. — М. Г.) А настоя¬

щую Амалию я тоже проглядел; она жила со мной под

боком, тут же за ширмами. Мы жили тогда все в углах

и питались ячменным кофеем. За ширмами жил некий

муж, по прозвищу Млекопитаев; он целую жизнь искал

себе места и целую жизнь голодал с чахоточною женою,

с худыми сапогами и с голодными пятерыми детьми.

Амалия была старшая, звали ее, впрочем, не Амалией,

а Надей, ну, да пусть она так и останется для меня

навеки Амалией. И сколько мы романов перечитали

вместе. Я ей давал книги Вальтера Скотта и Шиллера;

я записывался в библиотеке у Смирдина, но сапогов

себе не покупал, а замазывал дырочки чернилами;

мы прочли с ней вместе историю Клары Мовбрай и...

расчувствовались так, что я теперь еще ме могу вспом¬

нить тех вечеров без нервного сотрясения. Она мне за
47

то, что я читал и пересказывал ей романы, штопала

старые чулки и крахмалила мои две манишки» (XIII,
157—153).
Надя-Амалия влюбилась в молодого мечтателя.

«Я ничего не замечал; даже, может быть, замечал, но...

мне приятно было читать «Kabale und Liebe» или по¬

вести Гофмана» (XIII, 158).
Погруженный в свои мечты, Достоевский решился

бросить постылую службу, выйти в отставку и всецело

отдаться литературе. Но у него не было никаких средств

к жизни, и он предложил сонаследникам произвести вы¬

дел его доли, с отказом от каких-либо претензий в буду¬

щем. Опекун его младших братьев П. А. Карепин на это

не соглашался. Достоевский ему писал: «Человек может

сгнить и пропасть, как пропавшая собака, и хоть бы тут

были братья единоутробные, так не только своим не по¬

делятся (это было бы чудом, и потому на это никто не

хочет надеяться, потому что не должен надеяться). Но

даже и то, что по праву бы следовало погибающему,

стараются отдалить всеми силами и всеми способностя¬

ми, данными природою, а также и тем, что свято»

(Письма, IV, 247).
Карепин отвечал, что Достоевский находится во вла¬

сти «юношеской фантазии» и «в отвлеченной лени и неге

шекспировских мечтаний» (Письма, IV, 450).
Прочтя это, Достоевский буквально взбесился:

«Странно: за что так больно досталось от вас Шекспи¬

ру. Бедный Шекспир!» (Письма IV, 253). Эта перепалка

о Шекспире крепко запомнилась Достоевскому, и в

«Дядюшкином сне» Марья Александровна говорит Моз-

глякову: «Поверьте, Павел Александрович, ваш Шекс¬

пир давным-давно уже отжил свой век, и если бы вос¬

крес, то, со веем своим умом, не разобрал бы в нашей

жизни ни строчки».
Длительный, ожесточенный спор с Карепиным, за¬

кончившийся получением пятисот рублей серебром, ко¬

торые мгновенно разошлись на уплату долгов, немало

содействовал пробуждению Достоевского от мечта¬

ний. Освобождаясь от грез, он начинает видеть Петер¬

бург в новом свете: пред ним предстает образ социаль¬

ного чудовища, упыря, питающегося кровью бедных

людей.
«Помню, — писал он в 1861 году, — раз в зимний

январский вечер я спешил с Выборгской стороны к себе
43

домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве,

я остановился на минутку и бросил пронзительный

взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль,

вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей

в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и

вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна

Невы с последним отблеском солнца осыпалась беско¬

нечными мириадами искр игристого инея. Становился

мороз в двадцать градусов... Мерзлый пар валил с уста¬

лых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал

от малейшего звука, и словно великаны со всех кровель

обеих набережных подымались и неслись вверх по хо¬

лодному небу столбы дыма, сплетаясь и расплетаясь по

дороге, так что, казалось, новые здания вставали над

старыми, новый город складывался в воздухе... Каза¬

лось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами

его сильными и слабыми, со всеми жилищами их,

приютами нищих или раззолоченными палатами (кур¬

сив мой. — М. Г.), в этот сумеречный час походит на

фантастическую волшебную грезу, на сон, который, в

в свою очередь, исчезнет и искурится паром к темно¬

синему небу» (XIII, 156).
Прервем на минуту цитату. Достоевскому, как и Го¬

голю, Петербург кажется фантастической волшебной

грезой, сном. Но кажется только на миг!
«Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во

мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в

это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей

от прилива могущественного, но доселе незнакомого

мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту,

до 'Сих пор только шевелившееся во мне, но еще неос¬

мысленное; как будто прозрел во что-то новое, со¬

вершенно в новый мир, мне не знакомый и известный

только по каким-то темным слухам, по каким-то та¬

инственным знакам» (XIII, 156—157, курсив мой.—

М. Г.).
Весь этот текст «Петербургских сновидений в стихах

и прозе» (1861) представляет парафраз, а местами пол¬

ное повторение заключительных строк повести «Слабое

сердце», написанной в 1847 году. Герой повести Арка¬

дий стоит на берегу Невы, видит город таким, как

описан он выше, и его поражает странная дума, «он

побледнел и как будто прозрел во что-то новое в эту

минуту».
3	м- гуо
49

В 1847 году, когда создавалась повесть, этот эпизод,

несомненно, случился с самим автором, он сам пережил

эти новые ощущения, его посетили новые мысли. И он

передал их Аркадию, а спустя много лет, в 1861 году,

вернул себе.
Этот эпизод на берегу Невы произошел с Достоев¬

ским в тот период, когда он начал посещать пятнины

Петрашевского, приобщаться к утопическому социализ¬

му — тогда-то он и «прозрел во что-то новое».
Но в 1844 году, когда он приступил к первому своему

произведению, к «Бедным людям», он еще не был та¬

ким, каким стал в 1847 году и каким описал себя в 1861

году. Он еще «не прозрел во что-то новое».
«Бедные люди» были прологом к его «прозрению»...
«Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за

всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то

нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохо¬

тал и все хохотал. И замерещилась мне тогда другая

история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное

сердце, честное и чистое, нравственное и преданное на¬

чальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная

и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их исто¬

рия. И если бы собрать всю ту толпу, которая тогда мне

приснилась, то вышел бы славный маскарад...» ( XIII,
158—159).
Так рассказал в 1861 году Достоевский историю на¬

чала своего писательства, историю замысла «Бедных

людей».
б
Когда в начале 30-х годов в литературу входил Го¬

голь, в ней кипела острая борьба вокруг Пушкина, за

и против Пушкина. Это была борьба за реализм против

классицизма и романтизма.
Когда в середине 40-х годов в литературу входил

Достоевский, в ней кипела еще более ожесточенная

борьба вокруг Гоголя, за и против Гоголя. Это было

продолжение и развитие борьбы 30-х годов за реализм—

теперь, в новых условиях, она велась как борьба за и

против натуральной школы.j
«Литература наша, — писал Белинский в обзоре

«Русская литература в 1843 году», — находится теперь
50

в состоянии кризиса» К Но, разъяснял Белинский, «ли¬

тературная бедность нашего времени, по своим причи¬

нам, почтенна и в этом смысле составляет приобретение,

а не утрату»2. Ибо со времени Гоголя литература при¬

няла совершенно новое направление: сближение с

жизнью есть прямая причина мужественной зрело¬

сти последнего периода русской литературы.
Идти по этому новому пути, на который вступил Го¬

голь, нелегко, для этого требуется подлинный талант.

Этим-то и объясняется числительная, как говорит Бе¬

линский, бедность литературы. Она — явление времен¬

ное, преходящее...
В этом же обзоре Белинский изложил суть художе-

ственного__метда натуральной школы.
«Человек, живущий в обществе, зависит от него и в

образе мыслей, и в образе своего действования. Писате¬

ли нашего времени не могут не понимать этой прос¬

той, очевидной истины, и потому, изображая человека,

они стараются вникать в причины, отчего он таков или

не таков и т. д. Вследствие этого, естественно, они изоб¬

ражают не частные достоинства или недостатки, свойст¬

венные тому или другому лицу, отдельно взятому, но

явления общие»3.
Следуя принципам натуральной школы, Григорович,

Тургенев, Герцен показывали человека в «ревизской

душе», в русском крепостном крестьянине.
Достоевский увидел человека в Девушкине. Он сде¬

лал это открытие как ученик и последователь Гоголя

и Белинского, отказавшись от юношеского увлечения

романтизмом.
В марте 1845 года он признавался брату: «Брат, в

отношении литературы я не тот, что был тому назад

два года. Тогда было ребячество, вздор. Два года изу¬

чения много принесли и много унесли» (Письма, 1,76).
Два года изучения — это 1843 и 1844 годы. В эти

годы на страницах «Отечественных записок» Белинский

выступал со своей вдохновенной проповедью. Спустя

тридцать с лишним лет Достоевский вспоминал: «Белин¬

ского я читал уже несколько лет с увлечением» (XII, 30).
1	В. Г. Белинским, Поли. собр. сом., т. VIII, Изд-во АП

СССР, М. 1955, стр. 45. В дальнейшем все цитаты из сочинении

Белинского даются по этому изданию.
2	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. VIII, стр. G0.
3	T а м же, стр. 82.
3*
51

Гоголь был кумиром Достоевского. Федор Михайло¬

вич в «Дневнике писателя» рассказал, как со своими

друзьями читал и перечитывал до рассвета «Мертвые

души».
Об увлеченности Достоевского Гоголем в этот период

вспоминают и доктор С. Яновский, близко сошедшийся

с Достоевским в это время, и товарищ Достоевского по

Инженерному училищу К. Трутовский.
Трутовский пишет, что Достоевский раскрыл перед

ним «все великое значение творений Гоголя, всю глуби¬

ну его юмора». Особенно сильное впечатление на собе¬

седника Достоевского произвели его суждения о «Шине¬

ли»: Достоевский с невыразимым одушевлением, вспо¬

минает Трутовский, «объяснял мне всю глубину мысли

в повести «Шинель». Я разом попял все и особенно

значение «незримых слез сквозь видимый смех» К
Наряду с Гоголем Достоевский очень увлекался

Жорж Санд. Он не только читал и перечитывал ее ро¬

маны, но и переводил их. Так, работа над переводом

романа «Последняя Альдини» непосредственно пред¬

шествовала началу работы над «Бедными людьми»2.
Говоря в 1876 году о роли Жорж Санд в духовном

и литературном воспитании поколения 40-х годов, он

писал, что его, как и «всех, поразила тогда эта цело¬

мудренная, высочайшая чистота типов и идеалов и

скромная прелесть строгого, сдержанного тона расска¬

за» (XI, 311). К этому Достоевский прибавил, что уже

и тогда даже массе читателей было хоть отчасти изве¬

стно, что Жорж Санд — «одна из самых ярких, строгих

и правильных представительниц» нового мировоззре¬

ния на Западе — социалистического (XI, 312).
б
«Время сознания (в русской читающей публике.—

М. Г.) еще не настало, но уже близко начало этого со¬

знания»,— заявил Белинский в обзоре литературы за

1843 год3.
1	«Щукинский сборник», вып. I, стр. 91—92.
2	Роман Жорж Санд Достоевский переводил после того, как

перевел «Рвгению Гранде» Бальзака.
3	В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 71.
52

А годом ранее, в обзоре за 1842 год, он отчетливо

указал, что требуется от русской литературы, чтобы

она стала подлинным органом самосознания русского

общества, осознания им насущных, исторически на¬

зревших задач. Разбирая повести Соллогуба, Белин¬

ский назвал их отличительной особенностью чувство

достоверности, в силу чего они представляют «верную

картину действительности, как она есть». Но тут же

критик указал и на слабую сторону произведений Сол¬

логуба — на отсутствие «личного (извините — субъек¬

тивного) элемента, который бы все проникал и оттенял

собою». Соллогуб, будучи верен действительности,

остается «равнодушным к своим изображениям, каковы

бы они ни были, и как будто находя, что такими они

и должны быть»А следствием такого равнодушия

всегда, независимо от того, хочет или нет этого автор,

является апологетика существующих порядков...
Говоря о повестях И. И. Панаева, Белинский видел

в них «более субъективности, но менее такта действи¬

тельности, менее зрелости и крепости таланта, чем в

повестях графа Соллогуба»2.
Следовательно, Панаеву Белинский ставил в за¬

слугу наличие субъективного элемента, то есть лично¬

го отношения, оценки описываемых явлений жизни, но

упрекал его в недостаточной верности правде жизни.
Таким образом, критик призывал к органическому

слиянию и глубокому сочетанию в литературе объек¬

тивности (или правды жизни) с субъективностью (или

с ясным отношением к тому, что есть, и если не с пря¬

мым указанием, то с намеком на то, каким должно

стать ныне существующее).
Такова была боевая задача русской литературы, и

ее решить был призван «гений или, по крайней мере,

великий талант», способный «проложить в искусстве

новую дорогу»,— заявил Белинский в обзоре литерату¬

ры за 1843 год.
Весь этот обзор был проникнут страстным ожида¬

нием такого нового таланта и уверенностью в том, что

он явится в нашей литературе.
Белинский и на этот раз не ошибся и своим гени¬

альным чутьем предугадал появление нового таланта,
1 В. Г. Б е л и и с к и и, Поли. собр. соч., т. VI, стр. 535, 536.
9 Т а м же, т. VIII, стр. 61,
53

сказавшего новое слово и соединившего верность прав¬

де жизни с глубокой и страстной оценкой изображае¬

мого.
Явился Достоевский с «Бедными людьми», этим, по

выражению Белинского, первым русским социальным

романом.
Конечно, не один Достоевский своими «Бедными

людьми» ответил на призыв Белинского, выражавший

объективную историческую потребность. Одновремен¬

но с романом Достоевского появился герценовский фи¬

лософский роман «Кто виноват?», Тургенев начал пуб¬

ликовать первые очерки из «Записок охотника».
В русской литературе складывалась натуральная

школа — могучее направление антикрепостнического,

критического реализма.

Глава третья
1
Макар Алексеевич Девушкин, сопоставляя «Станци¬

онного смотрителя» с «Шинелью», безоговорочно одо¬

бряет и принимает повесть Пушкина и решительно осу¬

ждает и отвергает повесть Гоголя.
Мотив шинели как жизненной цели бедного челове¬

ка появился в литературе еще до гоголевской повести.

В сборнике «Наши» (СПб. 1841) был помещен очерк

А. П. Башуцкого «Армейский офицер», в котором рас¬

сказывалось, как полунищий поручик Бубликов сшил

себе новую шинель. Постепенно покупал поручик все

необходимое для шинели, долго раздумывал, подбить

ли шинель дешевым коленкором или диверласом. «Как

сладко улыбалась мечта, когда он воображал себя в

новой шинели! Как гордо будет он гулять в ней по

улицам Мещовска». Мечта осуществилась, но, в отли¬

чие от гоголевского героя, катастрофа не постигла Буб¬

ликова, и шинель его, прослужившая ему много лет,

была им подарена на смертном одре верному денщику

Савельеву. Вернувшись с Волкова кладбища, куда сне¬

сли бренные останки поручика, Савельев на толку¬

чем рынке продал шинель — эту живую историю жиз¬

ни Бубликова...
У Гоголя этот мотив приравнивания жизни челове-^

ка к его шинели получил подлинно трагическое звуча¬

ние и гениальное художественное воплощение.
BauiMjaLHjoiH. ^мер оттого, что. утрату шинель*., при¬

обретенную ценою тяжелых жертв. Й он восстал из
55

гроба, чтобы отомстить — не грабителю, а тем, кто обе¬

счеловечил его, превратил в вещь и даже поставил ни¬

же веши.
Для чего же авюр «Бедных людей» заставил свое-

гс^ероя спорить с Гоголем?
Замысел Достоевского состоял в том, чтобы поле¬

микой Макара с «Шинелью» подтвердить полную пра¬

воту Гоголя.
Смысл спора Макара Девушкина с «Шинелью» от¬

лично понял и раскрыл Белинский.
Впоследствии, в 1877 году, сам Достоевский вспо¬

минал в «Дневнике писателя» о той восторженной

оценке, которую Белинский дал «Бедным людям» сра¬

зу же после прочтения их: «Да вы понимаете ль сами-

то,— повторял он мне несколько раз и вскрикивая по

своему обыкновению,— что это вы такое написали!» Он

вскрикивал всегда, когда говорил в сильном чувстве.

«Вы только непосредственным чутьем, как художник,

это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю

эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не

может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это по¬

нимали. Дп ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь

он до того заслужился и до того довел себя уже сам,

что даже и несчастным-то себя не смеет почесть от

приниженности и почти за вольнодумство считает ма¬

лейшую жалобу, даже права на несчастье л<х иибей не

смеет признать, и когда добрый человек, его ген срал,

дает ему эти сто рублей — он раздроблен, уничтожен

от изумления, что такого, как он, moi пожалеть «их

превосходительство», не его превосходительство, а «их

превосходительство», как он у вас выражается! А эта

оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования гене¬

ральской ручки,— да ведь тут уж не сожаление к

этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодар¬

ности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути

дела дотронулись, самое главное разом указали»

(XII, 31—32)'.
Присмотримся ближе к полемике Девушкина с Го-

голем.
Вот как сравнивал Макар Алексеевич «Станцион¬

ного смотрителя» и «Шинель».
г «Жизнь твоя, как по пальцам, разложена»; «Словно

сам написал, точно это, примерно говоря, мое собствен¬

ное сердце» — вот его оценка первой повести.
56

«И вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо

всякой видимой причины, ни с того ни с сего испечет

тебе пасквиль»; «И для чего же такое писать? И для

чего оно нужно?» — такова оценка второй повести.
В «Станционном смотрителе» Девушкина привлек¬

ла идея смирения перед злом жизни, отказ от борьбы с

ним. Вырин, говорит Пушкин, отказался жаловаться на

корнета, похитившего Дуню, махнул рукой и отсту¬

пился.
И Девушкин писал Вареньке Доброселовой: «Это

натурально! Это живет* Я сам это видал,— это вот все

около меня живет... вот хоть бы и наш бедный чинов¬

ник,— ведь он, может быть, такой же Самсон Вырин,

только у него другая фамилия, Горшков».
История несчастий и гибели Башмачкина возмути¬

ла Девушкина потому, что он упидр.л в ней публичное

осмеяние и своей жизни. «Прячешься иногда, прячешь¬

ся, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас

показать — куда бы там ни было... и вот уж вся граж¬

данская и семейная жизнь твоя по литературе ходит,

все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено».
К тому же Башмачкин, кажется Макару, осмеян за

свое смирение, которому противопоставлено посмерт¬

ное его восстание против зла.
«Так после этого и жить себе смирно нельзя»,—

возмущенно восклицает Девушкин, прочтя «Шинель»,

и разъясняет: «Наш брат ничего без острастки не сде¬

лает», «да ведь на том и свет стоит, маточка, что все

мы один перед другим тону задаем, что всяк из нас

один другого распекает».
Макар Алексеевич настолько оскорблен, задет «Ши¬

нелью». что решаете я даже предложить свой вариант

развития и окончания повести. Хорошо было бы, гово¬

рит он, чтобы Акакий Акакиевич умер оплаканный, как

хороший гражданин, добрый товариш. верующий в бо¬

га человек. «А лучше всего было бы не оставлять его

умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель оты¬

скалась, чтобы тот генерал* узнавши подробнее об его

добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию,

повысил чином и дал бы хороший оклад жалования,

так что, видите ли, как бы это было: зло было бы на¬

казано и добродетель восторжествовала бы...»
Девушкину хочется, чтобы зло было наказано без

бунта, чтобы оно было побеждено смирением. Бунт и
57

борьба все равно ничего не дадут, ни к чему хорошему

не приведут. И он называет «Шинель» злонамеренной

и неправдоподобной книжкой, и это он говорит уже

после того, как Варенька рассказала ему грустную ис¬

торию старика Покровского, которому не помогло и

самое крайнее смирение...
«Это просто неправдоподобно, потому что и слу¬

читься не может, чтобы был такой чиновник. Да ведь

после такого надо жаловаться, Варенька, формально

жаловаться». Так оканчивается письмо с разбором и

опровержением «Шинели».
Чтобы разобраться в ходе мысли Девушкина, в его

психологии и верно понять его отношение к «Станци¬

онному смотрителю» и к «Шинели», приведем сравни¬

тельную характеристику Самсона Вырина, Акакия

Башмачкина и самого Макара Девушкина.
О Самсоне Вырине Пушкин говорит, что «сии столь

оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные,

бт природы услужливые, склонные к общежитию, скром¬

ные в притязаниях на почести и не слишком сребро¬

любивые».
Не снеся утраты дочери и не осмеливаясь проте¬

стовать, бедняга Вырин нашел утешение в вине и спил¬

ся до смерти.
Теперь взглянем на титулярного советника из пе¬

тербургского департамента Акакия Акакиевича Баш¬

мачкина и такого же титулярного советника из такого

же департамента Макара Алексеевича Девушкина.
Акакий Акакиевич — человек смирный и смиренный.

Девушкин также аттестует себя человеком смирнень¬

ким, тихоньким, добреньким. Акакий Акакиевич весь

был в своем переписывании: вне его ничего для него не

существовало. Весь духовный внутренний мир этого

раба переписывания был замкнут в механической, без¬

думной, бездушной работе, которая убила в нем чело¬

века. Когда сотоварищи по службе глумились над ним,

сыпали ему на голову бумажки, он молчал или в край¬

нем случае говорил только: «Оставьте меня, зачем вы

меня обижаете»...
Иным нам рисуется Макар Алексеевич.
Хотя и тихонький и смирненький, он не утерял чув¬

ства человеческого достоинства, самоуважения. Он со¬

знательно относится к своей жизни, размышляет о цей,

имеет свою философию.
58

«Я не хуже других,— вот его вывод,— только Так,

не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я че¬

ловек, сердцем и мыслями я человек». Он, конечно,

втихомолочку живет, но если Ьашмачкин и не замечал,

как его презирали даже департаментские сторожа, то

Девушкин очень больно пережил тот миг, когда сторож

не дал ему тряпки, чтобы вычистить грязные сапоги.

И когда Девушкин горько говорил, что у этих господ

он чуть ли не хуже ветошки, о которую ноги вытираю^

он протестовал против этой несправедливости, невзи¬

рая на все заверения о тихости своей. Поэтому он

утверждает: «Сапоги... маточка, душечка вы моя, нужны

мне для поддержки чести и доброго имени». И без пу¬

говиц никак нельзя, и чай пить следует для тона, для

вида...1
Девушкин знает, что его в целом ведомстве в посло¬

вицу ввели. «Да мало того,— говорит он,— что из меня

пословицу и чуть ли не бранное слово сделали,— до

сапогов, до мундира, до волос, до фигуры моей добра¬

лись: все не по них, все переделать нужно!» Вынуж¬

денный внешне примиряться с этим, Девушкин — и

этим он решительно отличается от Башмачкина — раз¬

мышляет об отношении к нему, разбирает причину

такой напасти на него, пытается понять, почему о нем

говорят: «Эта, дескать, крыса-чиновник переписывает».

Акакий Акакиевич попросту любил переписывать. Ма¬

кар Алексеевич добирается до объективного смысла

своего переписывания и говорит: «Да, однако же, ес¬

ли бы все сочинять стали, так кто же бы стал перепи¬

сывать? Я вот какой вопрос делаю, и вас прошу отве¬

чать на неге, маточка. Ну. так я и сознаю теперь, что

я нужен (курсив мой.— М. Г.), что я необходим и что

нечего вздором человека с толку сбивать. Ну, пожалуй,

пусть крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то эта

нужна, да крыса-то пользу приносит...»
Макар Алексеевич сознает, что он нужен,— вот ка¬

питальное, принципиальное его отличие от Ьашмачки-

на, которого жизнь лишила человеческой способности

мыслить о себе, осознавать себя и свое место в жизни.
1 А пьяный он писал Вареньке: «Подошва вздор и всегда оста¬

нется простой, подлой, грязной подошвой. Да и сапоги тоже вздор!»

Слова эти как бы вскрывают тот смысл, какой он придавал в дейст¬

вительности и пуговичкам и чаю.
59

Разумеется, самосознание Девушкина находится

еще на низкой ступени, это — зачаток самосознания, но

все же это — осознание себя человеком.
Сердцу Макара доступно чувство любви в высочай¬

шей, благороднейшей его форме.
Белинский в рецензии на повесть Тургенева в сти¬

хах «Параша» писал: «Любовь, как всякое сильное

чувство, как всякая глубокая страсть, есть сама себе

цель: для любящихся — она долг, требующий служе¬

ния и жертв, и, предаваясь чувству, они не отступают

назад, что бы ни сулила им развязка их романа —

счастливый ли союз или терновый венец страданья и

безвременную могилу»
В любви к Вареньке Макар любит не себя, а эту

девушку. Любовь к нрй — его долг, требующий служе¬

ния, и он не отступает назад и приносит ради Вари в

жертву самое дорогое, что у него было,— эту любовь,

свое сердце, самого себя.
* О смысле своей любви к Варе он писал: «Узнав вас,

я стал, во-первых, и самого себя лучше знать, и вас

стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок и

как будто спал, а не жил на свете».
«Я все в вас любил, маточка моя родная! и сам для

вас только и жил одних! Я и работал, и бумаги писал,

и ходил, и гулял, и наблюдения мои бумаге передавал

в виде дружеских писем, все оттого, что вы, маточка,

здесь, напротив, поблизости жили».
Так любовь к Варе помогала Макару осознать себя

человеком... Эта любовь, как катализатор, кристал¬

лизовала характер Девушкина: он способен философст¬

вовать о смысле жизни, он умеет CMoipeib вокруг

себя зорко и осмысленно, он испытывает муки любви.

И вместе с тем в нем сильно и пябье начало принижен¬

ности, покорности, а потом вдруг прорывается бунт...

Он — человек, в то время как под вицмундиром Баш-

мачкина человеческое вытравлено. Девушкин жил си¬

лою свой любви к Варе, у Башмачкина тоже пом^ллась

«приятная подруга жизни... и подруга эта была не кто

другая, как та же шинель на толстой вате, на креп¬

кой подкладке, без износу». Вот до какой степени

довела жизнь в Башмачкине отчуждение всего челове¬

ческого...
1	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. VII, стр. 77—78.
60

AJ я к я п негодует па то, что Гоголь будто бы осмеи¬

вает смирение Башмачкина, выставляет его на публич¬

ное позорище. Он видит в истории Башмачкина паск¬

виль на бедного человека.
С гневом писал он Вареньке: «И они ходят, паск¬

вилянты неприличные, да смотрят* что, дескать, всей

ли ногой на камень ступаешь, али носочком одним;

что-де вот у такого-то чиновника, такого-то ведомства,

титулярного советника из сапог голые пальцы торчат,

что вот у него локти продраны — и потом там себе это

все н описывают и дрянь такую печатают... А какое

тебе дело, что у меня локти продраны?»
^Кульминационный пункт полемики Девушкина с

«Шинелью» — сцена у генерала.
Макар высказал пожелание, чтобы в «Шинели» был

благополучный конец.
Нежданно-негаданно мечта его сбылась, и в его

жизни разыгрался счастливый финал «Шинели», как

он его себе воображал.
Предстал он перед вызвавшим его для распекания

генералом ни жив ни мергв. Взглянул в зеркало, и бы¬

ло от чего с ума сойти: оборванный, грязный вицмун¬

дир, изношенные сапоги... И тут вдруг пуговка, одна из

немногих уцелевших, сорвалась с ниточки, на которой

висела, покатилась под ноги генералу. Но генерал не.

только не распек его, как «значительное лицо» Башмач¬

кина, по отнесся к нему вполне по-человечески и даже

подарил ему сто рублей.
Макар Алексеевич, описав эту сцену Варе, говорит:

«Не так мне сто рублей дороги, как то, что его пре¬

восходительство сами мне, соломе, пьянице, руку мою

недостойную пожать изволили! Этим они меня самому

себя возвратили».
Макар незадолго до этого порицал «Шинель» за то,

что в ней якобы осмеяно смирение. Его собственное по¬

ведение у генерала, его отношение к генеральской ми¬

лости— это проявление необычайного смирения, уми¬

ления перед власть имущими.
Под впечатлением разыгравшегося наяву счастливо¬

го финала «Шинели» Макару Алексеевичу показалось,

что и к нему пришло счастье: «Хорошо жить на свете,

Варенька»,— пишет он. И вот тут-то история Девуш¬

кина достигает трагической кульминации: его идея

смирения терпит полный крах.
61

На письмо о том. что хорошо жить на спето, Ripq

отвеч^т сообщением о появлении господина Быкова.

Не успела Варенька поразить Девушкина этим изве¬

стием, как новая беда: нежданно-негаданно скончался

Горшков, и скончался... от радости! И на Макара пос¬

ле радости, испытанной у генерала, обрушивается не¬

счастье: Варенька сообщает, что господин Быков сде¬

лал ей предложение и она приняла его.
Вот к какой развязке полемики с Гоголем приводит

Достоевский своего героя! И Девушкин, еще буквально

вчера исполненный радости, в отчаянии впсклицдет:

«Да нет. что же это в самом деле такое? По какому

праву все это делается?»
И Поприщин вопрошал: «Что я им сделал? за что

они меня мучают, бедного?..»
«По какому продув Девушкина, «згг что» Поприщина

не находили ответа. Вернее, ответом была сама жизнь,

та страшная действительность, в которой не могло быть

счастливого финала ни в "Шинели^, о чем мечтал Де¬

вушкин, ни в жизни самого Девушкина.
2
Прав Гоголь, как ни спорил с ним Девушкин! — та¬

ков итог полемики героя «Бедных людей» с «Шинелью».
Сводится ли вывод Достоевского только к подтверж¬

дению и утверждению правоты его «духовного отца» в

литературе — Гоголя, о котором он сказал: «Все мы

вышли из «Шинели»?
Он соглашается с Гоголем в том, что удел Башмач-

киных и Девушкиных — гибель, что счастливого конца

в их жизни не может быть. Но, сверх того, Достоевский

в «Бедных людях» очень отчетливо поставил вопрос о

причинах, о сути вопиющей жизненной — а мы теперь

скажем — социальной несправедливости, постигавшей и

Башмачкина, и Девушкшна, и старика Покровского.
Обратимся к письму Девушкина, в котором описы¬

вается его прогулка по городу. Тема этого письма:

огромный город и маленький человек.
Начал свою прогулку Девушкин с Фонтанки, гряз¬

ной, неказистой, вокруг «и народ-то как нарочно был

с такими странными, уныние наводящими лицами»,

городской плебс последнего разбора. «Скучно по Фон¬
62

танке гулять», Макар Алексеевич свернул на Гороховую.

«Шумная улица, богатая улица» — так называет он этот

Невский проспект второго ранга. Гороховая с ее каре¬

тами и пышными экипажами, в которых, по мнению

Девушкина, всё сидят княжны до графини, наводит его

на мысль о Варе с ее несчастной судьбой.
И он начинает размышлять, тут же пугаясь своих

мыслей как вольнодумства: «Да чем же вы-то хуже их

всех? — задает он Варе вопрос. — Вы у меня добрая,

прекрасная, ученая; отчего же вам такая злая судьба

выпадает на долю?» О
И отсюда рождается второй, капитальный вопрос:

«Отчего это так все случается, что вот хороший-то че¬

ловек в запустении находится, а к другому кому счастье

само напрашивается?»
На вопрос этот у Девушкина нет иного ответа, кро¬

ме того, что во всем виновна судьба или .иначе — слу¬

чайность рождения: один, хоть он и Иванушка-дурачо-к,

рождается в богатых палатах, а другой, куда лучше,

из воспитательного дома на свет божий выходит.
Неудовлетворительность такого ответа, рассчитанная

на то, что читатели сами продолжат размышления

Макара, очевидна и самому герою. Он сопоставляет

бесстыдника в ловко сшитом фраке, при золотом лор¬

нете, человека-дрянь, с шарманщиком-нищим, который,

однако, в отличие от франта, трудится и потому принад¬

лежит к честным людям. А вот/франты и им подобные —

«это какая-то дрянь, а не люди, просто — дрянь; так

себе, только числятся, а на деле их нет...».
Таких решительных и глубоких мыслей у Гоголя не

высказывает не только Башмачкин, который и думать-

то не умел, но и Поприщин.
Свои размышления Девушкин развивает, сопостав¬

ляя себя, которого иной раз и сам ни в грош не ставит,

ниже щепки сортирует, с городом. «Случается мне, моя

родная, рано утром, на службу спеша, заглядеться на

город, как он там пробуждается, встает, дымится, ки¬

пит, гремит — тут иногда так перед таким зрелищем

умалишься, что как будто бы щелчок какой получил от

кого-нибудь по любопытному носу, да и поплетешься ти¬

ше воды, ниже травы своею дорогою и рукой махнешь!»
Город и Девушкин — бесчувственная, жестокая, не¬

умолимая машина и маленький, запуганный, загнанный

чолопек... Тут и сравнивать-то нечего! Но пет, говорит
63

Макар Алексеевич, такой вывод не верен, нет нужды

входить в недостойное смущение и сортировать себя

ниже щепки. «Это, может быть, слишком вольная мысль,

родная моя, но эта мысль иногда бывает, иногда при¬

ходит и тогда поневоле и в сердце горячим словом вы¬

бивается»,— говорит Макар Алексеевич. А мысль вот

какая: «Не от чего было в грош себя оценять, испугав¬

шись одного шума и грома!»
Тут заключено не только осознание и признание сво¬

его человеческого достоинства и своего права на счастье,

тут также и призыв, пусть еще смутный, неопределен¬

ный, робкий, но призыв — не бояться шума и грома, не

капитулировать перед громадой города, но воевать за

свои права, свое счастье. И вместе с тем содержится

здесь и мысль, близкая к мысли о несправедливости,

бесчеловечности этого порядка в основе своей, по своей

природе.
Достоевский показал, что выхода из тупика у бед¬

ных людей действительно нет, если сохранится сущест¬

вующий порядок вещей К
В «Униженных и оскорбленных», спустя полтора де¬

сятилетия после создания «Бедных людей», Достоевский

рассказал (от имени Ивана Петровича) о тех пережива¬

ниях, которые испытал он, когда писал первое свое про¬

изведение: по-настоящему счастлив он был «даже и не

во время упоительных минут» успеха, но «в те долгие

ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страст¬

ной любви к труду; когда, — как пишет Иван Петро¬

вич,— я сжился с моей фантазией, с лицами, которых

сам создал, как с родными, как будто с действительно

существующими; любил их, радовался и печалился с

ними, а подчас даже и плакал самыми искренними сле¬

зами над незатейливыми героями моими».
Эти взволнованные строки вызвали у Л. Шестова

яростное возмущение. «Что это за человек, что это за

люди, которые вменяют себе в обязанность так безумно

радоваться по поводу измышленных ими злоключений
1 В. Б. Шкловский справедливо писал, что иного исхода, кроме

гибели, не было у Девушкина. «Ему не предназначена жизнь, и это

точно и строго доказано в романе путем исключения всяких сюжет¬

ных случайностей. Он гибнет при наиболее благоприятной обстанов¬

ке, сложившейся вокруг «его. Это сделано художником сознательно»

(В. Шкловский, За и против (Заметки о Достоевском), «Совет¬

ский писатель», М. 1957, стр. 42—43).
64

несчастного Макара Девушкина?.. Казалось бы, на пер¬

вый взгляд, что «ичего не может быть противоестествен¬

нее и — простите слово — отвратительнее, нежели все

эти соединения слез с восторгами. Откуда, с чего взя¬

лись восторги?» — грозно вопрошал Шестов и отвечал:

во всем было повинно «служение идее» — идее «защиты

последнего человека» во имя гуманности. «Удивительно

ли, — заключал Шестов, — что можно было чувствовать

себя счастливым, имея перед собой фантастическое лицо

оплеванного чиновника?!»
И отсюда делался им тот вывод, ради которого и

было предпринято все это рассуждение: «Роль изобра¬

зителя мрачной действительности тем опаснее и страш¬

нее, чем искренней и полней ей отдаются и чем дарови¬

тей человек, взявший ее на себя».
Достоевский и пал жертвой этой роли — такова пер¬

вая посылка той концепции, конечным выводом которой

было утверждение: Достоевский стал певцом «под¬

полья». А произошло это якобы тогда, когда он понял,

что «естественный порядок вещей смеется над гуман¬

ностью» и нет такой силы, какая могла бы помочь

«последнему человеку», и тогда началась «эпоха под¬

полья»
Так, вопреки действительному характеру творчества

Достоевского, наперекор и фактам и логике, Лев Шестов

превращал первое произведение Достоевского в исход¬

ный пункт якобы пережитого писателем превращения,

одной из причин которого были «противоестественные

восторги» молодого автора, отдавшего дань тому со¬

стоянию, о котором великий поэт сказал: «Над вымыс¬

лом слезами обольюсь».
Белинский призывал новый талант явиться и сказать

новое слово, объединив достоверность объективного изо¬

бражения со страстностью субъективного отношения к

изображаемому.
Достоевский ответил на призыв критика «Бедными

людьми».
Разбирая «Бедных людей», Белинский указал на

влияние Гоголя, которое видно во многих частностях,

даже в построении фразы Достоевского. Однако, писал

критик, влияние Гоголя не относится к концепции ро¬

мана в целом и характерам действующих лиц.
1	Лев III е с т о в, ДостоевскнП и Нитше, стр. 28, 30, 33.
(55

«В последних двух отношениях талант г. Достоевского

блестит яркою самостоятельностью». Поэтому и влия¬

ние на него Гоголя, предсказывал критик, не будет про¬

должительно, «хотя тем не менее Гоголь навсегда ос¬

танется, так сказать, его отцом по творчеству»1..
Белинский поставил вопрос: в чем заключается осо¬

бенность, индивидуальность Достоевского, его своеобра¬

зие? «С первого взгляда видно, что талант г. Достоев¬

ского не сатирический, не описательный, но в высокой

степени творческий и что преобладающий характер его

таланта—юмор», который сливается с элементом

«глубоко человечественным и патетическим»2, так что

трагическое начало глубоко проникает собою весь ро¬

ман «Бедные люди».
Как изменить существующий порядок, чем его за¬

менить— об этом в первом русском социальном ро¬

мане еще не сказано ни слова: Достоевский об этом

еще не думал.
«Бедные люди» — только предвестник того пути, на

который вскоре вступил молодой писатель,— отталки¬

ваясь от «Шинели», он шел к фурьеризму.
1	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. IX, стр. 552, 551.
2	Там ж е, стр. 550—551.

Глава четвертая
1
Белинский прочитал рукопись «Бедных людей» в

конце мая — начале июня, через два-три дня после это¬

го впервые встретился с Достоевским, а уже около де¬

сятого июня он писал ему, приглашая на дружескую

вечеринку: «Достоевский, душа моя (бессмертная) жаж¬

дет видеть Вас. Приходите, пожалуйста, к нам»
Как видно из тона записки, между Белинским и До¬

стоевским сразу установились близкие, дружеские от¬

ношения. Достоевский становится завсегдатаем у Бе¬

линского, на его квартире в нижнем этаже, в доме на

Фонтанке, недалеко от Аничкова моста.
«В первые дни знакомства, привязавшись ко мне

всем сердцем, он тотчас же бросился, с самою просто¬

душною торопливостью, обращать меня в свою веру.

Я нисколько не преувеличиваю его горячего влечения

ко мне, по крайней мере в первые месяцы знакомства»

(XI, 8). Так вспоминал Достоевский в 1873 году.
Белинский до конца дней Достоевского оставался

его неразлучным духовным спутником, другом-врагом

или врагом-другом.
Скромная квартира Белинского была истинным идей¬

ным центром передовой России, подлинным штабом не¬

большой кучки людей, которые, однако, представляли

будущее России, цвет русской нации.
Будучи постоянным участником дружеских сходок и
1	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. XII, стр. 251.
67

бесед у Белинского, Достоевский находился в особом,

даже особенном положенин сравнительно с другими

друзьями Белинского. В нем Белинский видел вопло¬

щение своих горячих мечтаний о будущем родной ли¬

тературы. Не удивительно, что он со всем пылом своей

натуры отдался дружбе с Достоевским.
«Я застал его страстным социалистом, — писал До¬

стоевский,— и он прямо начал со мною с атеизма»

(XI, 8). Заканчивая в 1873 году главку «Дневника пи¬

сателя» и подводя итог своего общения с Белинским

(продолжавшегося в общем менее двух лет), Достоев¬

ский писал: «Я страстно принял тогда все учение его»

(XI, 10).
Это учение состояло из утопического социализма и

материализма, органически связанного с атеизмом.
Белинский, по воспоминаниям Достоевского, так го¬

ворил ему: «Да знаете ли Вы... что нельзя насчитывать

грехи человеку и обременять его долгами и подставны¬

ми ланитами, когда общество так подло устроено, что

человеку невозможно не делать злодейств, когда он

экономически приведен к злодейству, и что нелепо и

жестоко требовать с человека того, чего уже по законам

природы не может он выполнить, если б даже хотел»

(XI, 9).
Следовательно, Белинский утверждал, что нравствен¬

ность человека, его борьба за счастье, находятся вне

всякой связи с религией, и не религия, а социализм

принесет людям счастье. «Он верил всем существом

своим... что социализм не только не разрушает свободу

личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном

величии, но на новых и уже адамантовых основаниях...»

(XI, 8).
Верования, убеждения Белинского изложены здесь

Достоевским верно.
А как же относился тогда, в 1845 году, к ним сам

Достоевский?
Был ли он в эти годы страстно верующим христиа¬

нином, каким его изобразил спустя сорок лет в своих

воспоминаниях доктор С. Д. Яновский?
Бесспорно, что в детстве Достоевский получил рели¬

гиозное воспитание: «Мы в семействе нашем знали

Евангелие чуть не с первого детства... Каждый раз по¬

сещение Кремля и соборов московских было для меня

чем-то торжественным» (XI, 139).
68

ho ни письма Достоевского — подростка и юноши,

ни его переписка с братом в 1842—1844 годах, ни вос¬

поминания людей, знавших его в Инженерном училище,

ни переписка с братом по окончании училища не носят

никаких следов исключительной или хотя бы сильной

религиозности, в них нет выражения страстной веры в

Христа.
Когда мы обращаемся к «Бедным людям», вчиты¬

ваемся в это первое произведение, в котором молодой

писатель спешил высказать все им выстраданное, про¬

думанное, все самое дорогое, мы не находим в скорбной

истории Макара Девушкина даже и следов религиоз'

ности — ни его самого, ни его автора!
К этому периоду уже существовал христианский со¬

циализм, и Ламенне, основоположник христианского

социализма, объявлял Христа социалистом К Белинский,

по свидетельству Достоевского, воскликнул однажды,

что и Христос примкнул бы к социалистам и пошел за

ними (см. XI, 9). Значит, личность Христа им рассмат¬

ривалась вне связи с религией, с верой в бога...
В кружке Белинского и он сам, и его друзья много

и горячо спорили о «двигателях человечества» (выра¬

жение Достоевского) — о Прудоне, Кабе, Пьере Леру,

Жорж Санд.
Достоевский также увлекался Жорж Санд и, в част¬

ности, разделял высокую оценку, которую Белинский

дал повести «Теверино», напечатанной в «Отечественных

записках» (№ 10 за 1845 год). В обзоре литературы в
1845	году Белинский назвал автора «Теверино» «первым

талантом во всем пишущем мире нашего времени»2.

А Достоевский в письме к брату писал о «Теверино»:

«Ничего подобного не было еще в нашем столетии. Вот

люди первообразы» (Письма, I, 83).
В кружке Белинского одной из главных тем было

теоретическое опровержение и политическое развенча¬

ние славянофильства. Достоевский и в этом был учени¬

ком и последователем Белинского в этот период.
1	А. П. Милюков в воспоминаниях рассказал, что в бытность

Достоевского в кружке Петрашевского и Дурова он (Милюков)

как-то перевел на церковнославянский язык одну главу «Paroles

d’un croyant» Ламеине и показал Достоевскому, которому перевод

очень понравился (А. П. Милюков, Литературные встречи и зна¬

комства, СПб. 1890, стр. 183).
2	В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 397.
69

Сообщая брату о предполагавшемся тогда сатириче¬

ском альманахе «Зубоскал», он писал, что после сатири¬

ческой заметки о лекции Шевырева в альманахе будет

помещено сообщение о последнем заседании славяно¬

филов, «где торжественно докажется, что Адам

был славянин и жил в России, и по сему случаю пока¬

жется вся необыкновенная важность и польза разреше¬

ния такого великого социального вопроса для бла¬

годенствия и пользы всей русской нации» (Письма,

I, 82-83).
Итак, то, что до сих пор Достоевский читал в «Оте¬

чественных записках», теперь он слышал из уст самого

«неистового Виссариона», слышал его вдохновенную,

искреннюю, горячую, пророческую речь.
Не увлечься ею, не пойти вслед за Белинским не мог

Достоевский, и сам по природе своей наклонный к про¬

рочеству.
А Белинский, в свою очередь, полюбил молодого пи¬

сателя со всем своим пылом, всей своей «экстремой» и,

уверовав в его способность сказать новое и нужное сло¬

во, осыпал его, по выражению Григоровича, неумеренно

восторженными похвалами К
Достоевский принимал их как должное, упивался

ими.
«Я бываю весьма часто у Белинского, — писал он

брату в ноябре 1845 года. — Он ко мне донельзя рас¬

положен и серьезно видит во мне доказательство перед

публикою и оправдание мнений своих» (Письма, I, 82).
Когда вышли «Бедные люди» (в «Петербургском

сборнике»), Достоевский поспешил 1 февраля 1846 года

сообщить брату: «Представь себе, что наши все и даже

Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя...

Белинский подымает в марте месяце трезвон» (Письма,

I, 86).
Как могла не закружиться голова у самолюбивого,

знавшего себе цену молодого писателя! И она закру¬

жилась. Он писал по поводу ругательных отзывов о

«Бедных людях» в «Северной пчеле» и «Иллюстрации»:

«Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем,

как встречали Пушкина» (Письма, I, 86).
В атмосфере тесного идейного общения с Белинским
1	См. Д. В. Григорович, Литературные воспоминания,

стр. 90.
70

и в то же время в атмосфере необычайного успеха,

громких похвал и отчаянной брани, воспринимавшейся

как лучшая похвала, Достоевский писал свою вторую

вещь.
2
«Двойник» был начат летом 1845 года и завершен

28 января 1846 года, а появился во второй книжке

«Отечественных записок», вышедшей первого февраля,

то есть на четвертый день после завершения рукописи,
о	чем с немалым изумлением написал Достоевский бра¬

ту (см. Письма, I, 87).
Задолго до окончания повести Белинский проявлял

живейший интерес к новой работе молодого писателя.

В начале декабря 1845 года он настоял, чтобы были

прочитаны хотя бы две-три главы из повести. «Три или

четыре главы, которые я прочел, понравились Белин¬

скому чрезвычайно (хотя и не стоили того)»,— вспоми¬

нал Достоевский в 1877 году (XII, 298).
В статье о «Петербургском сборнике» в № 3 «Отече¬

ственных записок» Белинский писал, что глубоко тра¬

гический колорит и глубоко патетический тон «Двойни¬

ка» «спрятались, так сказать, за юмор, замаскировались

им, как в «Записках сумасшедшего» Гоголя». Критик

защищал молодого писателя от упрека в подражании

Гоголю, подчеркивая, что хотя это влияние и сильно,

но относится оно только к частностям, а если говорить
о	концепции целого произведения и характерах действу¬

ющих лиц, талант Достоевского «блестит яркой само¬

стоятельностью». Недостатками романа Белинский счи¬

тал, во-первых, неясность многих обстоятельств в разви¬

тии сюжета и, во-вторых, то, что почти все лица повести

говорят одинаковым языком, хотя характеры их и очер¬

чены мастерски К
Через год после этого в обзоре литературы за

1847 год Белинский отозвался о «Двойнике» уже зна¬

чительно резче. Он писал, что автор и в этом своем

произведении «обнаружил огромную силу творчества»,

но вместе с тем проявил и огромный недостаток: не¬

умение определять «разумную меру и границу художе¬
1	См. В. Г. Бел мнении, Поли. собр. соч., т. IX, стр. 551 —

Г»52, 5Пв
71

ственному развитию задуманной им идеи» «Двойник»,

писал Белинский, отличается фантастическим колори¬

том, а «фантастическое в наше время может иметь место

только в домах умалишенных, а не в литературе, и на¬

ходится в заведываиии врачей, а не поэтов»2.
Сам Достоевский также .не был доволен вторым

своим произведением. В 1877 году в «Дневнике писа¬

теля» он говорил: «Повесть эта мне положительно не

удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьез¬

нее этой идеи я никогда ничего в литературе не про¬

водил» (XII, 297—298), — и прибавил, что если б он

теперь взялся за эту идею, то нашел бы для ее выраже¬

ния совсем другую форму.
В чем же состоит эта светлая серьезная идея?
Титулярный советник Голядкин влюблен в дочь стат¬

ского советника Берендеева, вознагражденного за дол¬

говременную службу капитальцем, домком, деревень¬

ками. Но папаша не желает выдавать дочь за

Голядкина. Голядкину перебил дорогу молодой, преус¬

певающий чиновник Владимир Семенович, к тому же

еще племянник начальника отделения департамента, в

котором служит Голядкин. Домогательства Голядкина

привели к тому, что Берендеев выгнал его из дому...

Такова завязка сюжета.
С точки зрения «врагов» Голядкина — Берендеева,

Андрея Филипповича, Владимира Семеновича — это и

финал сюжета: Голядкина прогнали, Клару просватали

за Владимира Семеновича, и делу конец.
Но для самого Голядкина тут только и .начинается

развитие сюжета—не столько в действительности, ско¬

лько в его больном воображении. Он воспринимает все

далее происходящее как обширную, тщательно разра¬

ботанную и хитроумно выполняемую интригу врагов его.
Психопатологический элемент в «Двойнике» (имену¬

емый у Белинского фантастическим колоритом) прове¬

ден с большим мастерством... У Голядкина мы видим

ясно выраженную манию преследования; ему свойствен¬

на обостренная нерешительность и противоречивость

стремлений, действий и слов, которая характерна для

шизофреников; у него наблюдается расщепление созна¬

ния и бессвязность речи, бессмысленное повторение и
1	В. Г. Б е л и н с к и и, Поли. собр. соч., т. X, стр. 40.
2	Там же, стр. 41.
78

нагромождение одних и тех же слов и фраз (что особен¬

но раздражало Белинского). Словом, в повести дана

клиническая картина душевного расстройства, которое

современная наука называет шизофренией.
До сих пор, кажется, никто не обратил внимания на

любопытное свидетельство доктора Яновского: Досто¬

евский часто брал у него медицинские книги, особенно

посвященные душевным и нервным болезням К «Двой¬

ник» был написан до анакомства с Яновским, но мы

вправе предположить, что и до Яновского Достоевский

интересовался психиатрией.
Однако рассказ о том, как Голядкин постепенно по¬

гружался в полное сумасшествие, не есть только бел-

летризованный случай из клинической практики пси¬

хиатра. Главное в этом печальном повествовании — ана¬

лиз содержания, которое имеет безумие Голядкина:

двойничество или раздвоенность личности.
Голядкин любит тишину, ему хочется жить втихо¬

молочку, особо, он превозносит смирение; его принцип

отчетливо выражен даже в походке — «не троньте меня,

и я вас трогать не буду». Он-не вольнодумец, ибо счи¬

тает, что всякий должен быть доволен своим собст¬

венным местом. Он говорит: «Горжусь тем, что я не

большой человек, а маленький». Этим он схож с Де¬

вушкиным.
Но, с другой стороны, у него непомерно разросшая¬

ся амбиция, и Белинский указывал, что Голядкин из

числа помешанных на амбиции людей, у которых бо¬

лезненная обидчивость идет рука об руку с такою же

подозрительностью.
Как человек, одержимый честолюбием, он сродни

Поприщину, но с тем, однако же, различием, что у По-

прищина честолюбие доросло до мании величия, а Го¬

лядкин куда скромнее: он и мечтал-то всего лишь о

женитьбе на Кларе Олсуфьевне да о чине коллежского

асессора.
Итак, Голядкин раздвоен: с одной стороны, подобно

Девушкину, он смирен и тих; с другой стороны, подобно

Поприщину, самолюбив и даже честолюбив.
Если бы кто-нибудь захотел обратить Голядкина в

ветошку, он сделал бы это без сопротивления, и «подлая,

грязная вышла бы ветошка, но ветошка-то была бы не
1 См. «Русский вестник», 1885, апрель, стр. 805.
73

простая, ветошка-то эта была бы с амбицией... хотя бы

и безответной амбицией».
Ветошка с амбицией, казалось бы, вещи несовмести¬

мые. Но в натуре Голядкина они как раз и совмести¬

лись! Амбиция толкает Голядкина в одну сторону, сми¬

рение, нерешительность, неспособность действовать —

в другую, в противоположную. На этой почве у него и

возникла и развилась душевная болезнь; эта почва дала

и содержание его болезни: раздвоение личности на сми¬

ренного, тихого, ни на что не способного Голядкина-1

(это его «я») и ловкого, пронырливого, подлого и удач¬

ливого Голядкина-Н (его «не-я»).
Голядкин-младший — не удвоение Голядкина-стар-

шего, не удвоение ничтожества, как полагает В. Шклов¬

ский 1. Нет, мы имеем дело с раздвоением на честность

и подлость, и последняя одерживает верх.
Увидев из окна кареты начальника отделения, Го¬

лядкин хочет прикинуться, «что это — не я, а кто-то дру¬

гой, не я, не я, да и только». На Фонтанке, после позор¬

ного изгнания из дома Берендеева, он хочет «не быть,

в прах обратиться». И тут же ему чудится, что кто-то

сейчас, сию минуту, стоял рядом около него — он уже

начинает раздваиваться на «я» и «не-я». Когда Голяд-

кин-младший проделал свой трюк с бумагой у директо¬

ра, Голядкин-старший думает: «Верно, это я сам ходил

и себя как-нибудь принял там совсем за другого».

А когда Голядкин-младший начинает очень сильно

утеснять Голядкина-старшего, он утешает себя: «Я буду

особо, как будто не я, не я, да и только».
Быть самим собой, перестать быть собою и стать

Голядкиным-младшим, снова быть собою — это не толь¬

ко метания больного воображения, не только смена ста¬

дий болезни. Это борьба также и психологическая,

столкновение противоположных моральных категорий,

конфликт двух начал в человеке. А этот моральный

конфликт, в свою очередь, вырастает из социального, из

борьбы Голядкина «за место под солнцем».
Голядкин с настойчивостью маньяка твердит, что

он нигде не носит маски, кроме как в маскараде. Он

возмущен тем, что «люди, носящие маску, стали не

редки-с и что теперь трудно под маской узнать челове¬
1 См. В. Шкловский, За и против (Заметки о Достоевском),

стр. 60.
74

ка». Маска — это «не-я» человека, скрывающее его под¬

линное «я».
С темой маски у него тесно связана тема зеркала.

Каждый раз, когда он видит Голядкина-младшего, ему

кажется, что перед ним зеркало (в ресторане, в квар¬

тире директора).
Голядкин-младший — человек в маске и одновремен¬

но зеркало, в котором Голядкин-старший узнает се¬

бя, его «не-я» схоже внешне с его «я».
Маска страшна. Маска позволяет осуществить под¬

мену одного человека другим—вот так, как Голядкин-

младший, подлец, подменяет Голядкина-старшего, по¬

рядочного человека. Так тема двойственности человека

переплетается с темой маскировки, притворства, пере¬

воплощения.
В повести Жорж Санд «Теверино», которую, как мы

уже отмечали, очень высоко оценил Достоевский, изо¬

бражена сложная, двойная, даже тройная игра: Теве¬

рино, бродяга, нищий, перевоплощается в маркиза, а

затем этот мнимый маркиз изображает нищего, то есть

самого себя, и леди Сабина принимает это за искус¬

ное перевоплощение, видя в Теверино только маркиза...

Теверино в финале повести прямо говорит, что для него

жизнь — «театр и он мог бы быть актером на самых

различных сценах жизни: однако же он от природы

ненавидит ложь, кроме как для шутки». И, расставаясь

с ним, молодой художник—аристократ Леоне — опреде¬

ляет его сущность: «Столько жара и спокойствия, столь¬

ко слабости и мужества, столько опытности и просто¬

душия, жизнь столь бурная и чистая, беспорядочная и

так сильно огражденная от страстей!»
Теверино мог быть своим собственным двойником,

и притом вдвойне: как бродяга, изображающий марки¬

за, и как маркиз, играющий бродягу. И отзыв Достоев¬

ского о нем как о «человеке-первообразе» означал, что

двойственность Достоевский считал если не первоосно¬

вой человеческой природы, то одним из первейших и

важнейших ее свойств.
Белинский изменил свое мнение о «Двойнике» не

только потому, что ему не нравилась художественная

форма повести. Мы решаемся сказать, что он глубже

вгляделся в суть повести, вдумался в идею ее... А идея

раздвоенности человека, как изначального свойства его

природы, была органически чужда Белинскому с его
75

цельной натурой, с его, как он сам выражался, «экстре¬

мой» или «односторонностью».
Амбиция Голядкина-младшего возобладала над сми¬

рением, чтобы погубить Голядкина-старшего.
Но это вовсе не означает, что Достоевский воспе¬

вает смирение, бесполезность которого была им пока¬

зана в «Бедных людях». В «Двойнике» Достоевский от¬

нюдь не отступает с позиций «Бедных людей». Наобо¬

рот, он идет дальше: хотя в существующих условиях

право на счастье завоевывает подлость в лице Голядки¬

на-младшего, но в человеке есть и другое, противопо¬

ложное начало, оно может, должно победить, однако

не в лице Голядкина-старшего, который уступал даже

Макару Девушкину в степени самосознания. Для по¬

беды над подлостью необходима была не больная ам¬

биция, а отчетливое и последовательное осознание себя

как человека, необходим был положительный идеал

личности. В этом была, на наш взгляд, серьезная, свет¬

лая идея «Двойника»: она, в своей сути, выражала

мысль, высказанную как раз тогда, когда писался

«Двойник»: «...действительное духовное богатство ин¬

дивида всецело зависит от богатства его действитель¬

ных отношений...» 1
Достоевский, разумеется, не был знаком с неопуб¬

ликованной работой Маркса и Энгельса, да и вообще

не слышал о них. Но несомненно, что он хотел пока¬

зать именно то, что установили авторы «Немецкой идео¬

логии»: от богатства, содержательности, глубины ре¬

альных жизненных 'отношений зависит богатство внут¬

реннего мира человека.
У Голядкина же — поразительная нищета действи¬

тельных жизненных отношений, и его духовный мир жа¬

лок. Голядкин — опустошенная оболочка человека.
Такова, думается, была идея «Двойника», для кото¬

рой, однако, молодой писатель не нашел надлежащей

художественной формы.
3
В повести «Господин Прохарчин», начатой весной
1846	года и опубликованной в октябре этого же года в

«Отечественных записках», Достоевский, углубляя ана¬
1 К- Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т- 3, стр. 36.
76

литическое изучение души человеческой, обратился к

проблеме страха перед жизнью и порождаемого этим

страхом безмерного эгоизма.
Девушкин — человек в подлинном смысле, и мы его

и жалеем и уважаем.
Голядкина с его амбицией и раздвоением души мы

жалеем, но уважать не можем.
Прохарчина мы не уважаем и не жалеем, так как

его эгоизм принял чудовищные размеры и формы.
Жил, точнее прозябал, в Петербурге нищий чинов¬

ник Семен Иванович Прохарчин, даже и не титулярный

советник, а то ли коллежский регистратор, то ли кора¬

бельный секретарь. Жил он в углу за ширмой и платил

за эту «квартиру» пять целковых (Девушкин — все-таки

семь рублей...). Обедал не ежедневно, как Акакий Ака¬

киевич, а изредка, и когда обедал, то съедал только

половину обеда, чай пил изредка. Белья ни на теле, ни

в постели не имел, и всего после него имущества оста¬

лось две тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая

шляпа, несколько пуговиц, старые подошвы и сапожные

голенища.
Но в тюфяке его, жалком, изорванном, обнаружи¬

лась изрядная сумма — две тысячи четыреста девяносто

семь рублей с полтиной серебряной и медной монетой...

Клад этот он копил не один год, копил ценою отказа

себе во всем. Им двигала не любовь к жизни, к ее удо¬

вольствиям, а страх перед жизнью, что он образно вы¬

разил в такой формуле: «Нос отъедят, сам с хлебом

съешь, не заметишь...»
Все возможно в этой бренной жизни: канцелярию

закроют («она нужна, и сегодня нужна, завтра нужна,

а вот послезавтра как-нибудь там и не нужна...»), и

придется пойти с сумочкой подаяния просить...
Сосед Прохарчина Марк Иванович прямо ставит

перед ним вопрос: «Да чего ж вы боитесь-то? чего ж

вы ряхнулись-то? Кто об вас думает, сударь вы мой?

Имеете ли право бояться-то? Кто вы? что вы? Нуль,

сударь, блин круглый, вот что!»
Семен Иванович настолько ничтожен, что даже не

имеет права бояться! Так вопроса никто еще не ставил

в мировой литературе: о праве на страх.
Марк Иванович пробует урезонить Прохарчина до¬

водами самыми простыми и верными: хватит для него

места в жизни, сиречь на службе.
77

Прохарчин твердит свое: «Миловидный я, смирный,

слышь, и добродетелен, предан и верен; кровь, знаешь,

каплю последнюю, слышь ты, мальчишка, туз... пусть

оно стоит, место-то; да я ведь бедный; а вот как

возьмут его, слышь ты, тузовый,— молчи теперь, пони¬

май,— возьмут да и того... оно, брат, стоит, а потом

и не стоит... понимаешь? а я, брат, и с сумочкой,

слышь ты?»
Эти слова Семена Ивановича вызвали реакцию не¬

ожиданную: его называют вольнодумцем. А он отвечает

еше более неожиданно: «Я смирный, сегодня смирный,

завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил; пряжку

тебе, и пошел вольнодумец!»
Спор завершает Марк Иванович, и слова его являют¬

ся кульминацией дискуссии о праве бояться.
Он выкрикивает: «Что ж вы? баран вы! ни кола ни

двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что

ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? Что вы? кто

вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет? Говорите же,

сударь, Наполеон или нет?»
Но Прохарчин уже говорить не может... И на этом

споре и кончается его жизнь...
Итак, слово сказано: Наполеон.
Тень Наполеона в русской литературе не впервые

появляется в «Господине Прохарчине». Не говоря уже

о пушкинском Германне с его профилем Наполеона, Чи¬

чиков также походил на Наполеона... По крайней мере,

перепуганные чиновники губернского города «нашли,

что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком,

очень сдает на портрет Наполеона».
Уж наверняка темный, запуганный бедняк и не ду¬

мал никогда о каком-либо своем сходстве с французским

императором — хотя в тюфяке своем и хранил напо¬

леондор, золотую монету с портретом Наполеона. Этой

деталью Достоевский иронически подчеркивает всю, ка¬

залось бы, несуразность сделанного Марком Иванови¬

чем уподобления Наполеону или сопоставления с Напо¬

леоном Прохарчина. Но общее у них есть — это

беспредельный эгоизм: Марк Иванович укоряет Про¬

харчина в том, что тот противопоставляет своему «я»

весь остальной мир.
«Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли,

сделан?» — вопрошает он. И логически следует вто¬

рой вопрос: «Наполеон вы, что ли?» Ибо Наполеон ис^
78

ходил нз того, что весь мир сделан для него, что в ан¬

тиномии «я» — «мир» главное, господствующее — это

его «я».
Так же поставил вопрос в своем «евангелии» эгоиз¬

ма, в книге «Единственный и его собственность» (вы¬

шедшей в свет в конце 1844 года) Макс Штирнер. Он

утверждал: «Тот, кому нужно много и кто знает, как

получить его, тот и добывал всегда, как добыл Напо¬

леон континент Европы...» 1
Итак, «Господин Прохарчин» — и «Единственный»

Макса Штирнера!
Это Достоевский, а не его герой проверяет на хоро¬

шо знакомом ему материале жизни теорию неограни¬

ченного эгоизма, противопоставляющую «я» всему, что

«не-я», и отстаивающую право «я» на обладание всем

миром.
4
Но тут возникает вопрос: а знал ли Достоевский об

этой теории, известна ли была ему книга М. Штир¬

нера?
Выпущенная в свет в конце 1844 года, она вызвала

резкую критику Фейербаха (с позиций антропологиче¬

ского материализма), Моисея Гесса, друга Маркса

(с точки зрения нового, научного учения о коммуни¬

зме и материализме), и Шелиги из лагеря Бауэров

(с точки зрения «абсолютной» или «критической кри¬

тики»).
Во Франции книге М. Штирнера посвятил статью

С.-Р. Талландье в «Revue des deux Mondes». А в кругу

Белинского этот журнал внимательно читался. 26 ян¬

варя 1846 года Комитет иностранной цензуры в России

вынес решение «о строгом запрещении книги М. Штир¬

нера «Единственный и его собственность» ввиду того,

что, «составив систему из софизмов, основанную на

началах самого дерзкого атеизма и либерализма, ав¬

тор с удивительным хладнокровием богохульствует, от¬

вергает бытие божие и откровение, представляя хри¬

стианство и вообще религию произведением людей,
1	М. Штирнер, Единственный и его собственность, М. 1918,

стр. 193.
79

порицает все отношения религиозные, политические и

гражданские и проповедует безначалие» *.
Невзирая на строгое запрещение, книгу в России

читали. Хомяков, например, посвятил ей значительное

место в своей статье «По поводу Гумбольдта», напи¬

санной в 1849 году и опубликованной только в

1860 году.
Белинский в письме к Боткину от 17 февраля
1847	года спрашивал своего постоянного корреспон¬

дента: «Прочел ли ты книгу Макса Штирнера?» А сле¬

дующая же фраза посвящена Достоевскому: «Кстати,

чуть было не забыл — презабавный анекдот о Достоев¬

ском»2. Далее следовал рассказ о том, как Достоев¬

ский взял аванс у Краевского и не представил обещан¬

ной рукописи.
Почему же упоминание о книге Штирнера вызвало

у Белинского и упоминание о Достоевском? Каков

смысл этого «кстати»? Мы можем об этом только

строить предположения. Быть может, у Белинского не¬

задолго была беседа с Достоевским о книге Штирне¬

ра, и Достоевский высказывал свое отношение к штир-

неровской философии безграничного эгоизма. Эта бе¬

седа могла быть связана и с «Господином Прохарчи-

ным», отрицательное мнение о котором Белинский вы¬

сказал в обзоре литературы за 1846 год (напечатан¬

ном в № 1 «Современника» за 1847 год). С точностью

мы, конечно, не можем установить смысл этого

«кстати», но, видимо, в сознании Белинского книга

Штирнера была связана с Достоевским.
Главный, всеопределяющий принцип философии

«Единственного»: нет ничего реального, кроме индиви¬

дуума, с его потребностями, стремлениями и волей.
Реально только «я», а моему «я» противостоит чис¬

тое небытие, заявляет Штирнер, делая это положение

основой не только своей этики, но и гносеологии: его

философия есть доведенный до крайних выводов со¬

липсизм.
В своей этике М. Штирнер задолго до Ницше про¬

возгласил догмат: нет для моего «я» ни добра, ни зла.
«Прочь со всем, что не Мое! Вы думаете, что Мое

дело должно быть, по крайней мере, хорошим? Что та¬
1	Журн. «Каторга и ссылка», 1929, № 6, стр. 195.
2	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. XII, стр. 332.
80

кое хороший и дурной? Я сам ведь Мое дело, а я ни

хорош, ни дурен. Ни то, ни другое не имеет для меня

смысла. Божеское — есть дело бога, человеческое есть

дело «Человека». Мое дело ни божеское, ни человече¬

ское. Оно ни истинное, ни хорошее, ни справедливое,

ни свободное. Оно Мое; и оно не общее, а единствен-

ное, как единственен и Я. Нет ничего вне меня!»1
Вполне последовательно и закономерно этот «орди¬

нарнейший консерватор» (по выражению К. Маркса),

выдающий себя за крайнего бунтаря, объявляет, что

не признает никакого права, кроме права силы. Он с

особенным удовольствием повторяет: «Мне принадле¬

жит все, я собственник всего, что мне нужно и чего я

могу добиться» 2.
Штирнер хотя и утверждает с хвастовством под¬

линного мелкого буржуа: «Я — владыка человечества,

я — сам человечество»,— однако же смутно чувствует

свою собственную слабость перед лицом если не чело¬

вечества, то буржуазного общества и его владык. «По¬

добно любезному Штирнеру, каждый смотрит на дру¬

гого только как на объект для использования,— писал

Ф. Энгельс в вышедшем в 1845 году «Положении ра¬

бочего класса в Англии»,— каждый эксплуатирует дру¬

гого, и при этом получается, что более сильный попи¬

рает более слабого...» 3
То психологическое состояние, которое толкнуло

М. Штирнера на его громогласное выступление с «еван¬

гелием чистого эгоизма», Маркс определил словом «за¬

бота». «Забота» есть не что иное, как угнетенное и

подавленное настроение, являющееся в мещанской

среде необходимым спутником труда, нищенской дея¬

тельности для обеспечения себя скудным заработком.

«Забота» процветает в своем наиболее чистом виде в

жизни немецкого доброго бюргера, где она имеет хро¬

нический характер и «всегда остается равной самой

себе», жалкой и презренной, между тем как нужда

пролетария принимает острую, резкую форму, толкает

его на борьбу не на жизнь, а на смерть, революциони¬

зирует его и порождает поэтому не «заботу», а

страсть» 4.
1	М. Штирнер, Единственный и его собственность, стр. 22.
2	Та м же, стр. 193.
3	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 264.
4	Т а м ж е, т. 3, стр. 207.
4 М. Гус
81

В этом Марксовом противопоставлении «заботы»

хнычущего, свирепеющего и бунтующего мелкого бур¬

жуа — революционной страсти пролетария и содер¬

жится ключ к разоблачению пустоты и ничтожности

штирнеровского учения об «абсолютном эгоизме».
Как уже было сказано раньше, книга Штирнера,

несмотря на цензурное запрещение, была хорошо из¬

вестна в России. Свое суждение о ней высказали и

славянофилы. А. С. Хомяков, критикуя Штирнера,

утверждал, что история вынесла приговор самым святым

для Запада верованиям и что приговор этот был выра¬

жен «в книге, нелепой по своей форме, отвратительной

по своему нравственному характеру, но неумолимо-ло¬

гической, в книге Макса Штирнера» *. Хомяков, реши¬

тельно порицая и отвергая учение Штирнера, как ате¬

истическое и безнравственное, увидел положительное

значение книги Штирнера в том, что она, так сказать,

от противного доказывала необходимость христианства

и, еще уже — православия как единственно возможной

основы подлинной нравственности. Он писал:
«Это голос души, правда, безнравственной, но без¬

нравственной потому, что ее лишили всякой нравствен¬

ной основы, души, беспрестанно высказывающей, хотя

бессознательно, и возможность, разумность покорности

началу, которое бы было ею осознано и которому бы

она поверила, и восстающей с негодованием и злобой

на ежедневную проделку западных систематиков, про¬

извольно создающих узы и ожидающих, что другие

примут их на себя с покорностью»2. Когда Хомяков

называл справедливым протест против тех «уз», кото¬

рые «западные систематики» налагают на человека, то

он говорил о материалистической философии Фейерба¬

ха, о теориях социализма и коммунизма. Учение

М. Штирнера якобы доказывало гибельность этих и

им подобных «духовных уз» и помогало человечеству

вернуться на истинную дорогу христианства... Точ*

ка зрения Хомякова предвосхищала многое в рас¬

суждениях Достоевского на страницах «Дневника

писателя» и в теоретических построениях Ивана Кара¬

мазова.
1	А. С. Хомяков, Поли. собр. ооч. в 8-ми томах, т. I, М.

1900, стр. 150—-151.
2	Т а м же.
82

П. В. Анненков сохранил для нас, в своем переска¬

зе, размышления Белинского о Штирнере.
«Пугаться одного слова «эгоизм»,— говорил он,—

было бы ребячество» и штирнеровскому грубому, не¬

верному пониманию эгоизма противопоставлял иное

истолкование: «...моральным принципом эгоизм сде¬

лается только тогда, когда каждая отдельная личность

будет в состоянии присоединить к своим частным ин¬

тересам и нуждам еще интересы посторонних, своей

страны, целой цивилизации, смотреть на них как на

одно и то же дело, посвящать им те самые заботы, ко¬

торые вызываются у нее потребностью самосохране¬

ния, самозащиты и проч. Такое обобщение эгоизма и

есть именно преобразование его в моральный прин¬

цип»1.
Развивая свою мысль, Белинский говорил: «Един¬

ственную крепкую и надежную узду на эгоизм выко¬

вывает человек сам на себя, как только доходит до

высшего понимания своих интересов (курсив мой.—

М. Г.). Немецкий автор напрасно соболезнует о жерт¬

вах, какие требуются теперь от каждой отдельной лич¬

ности государством и обществом, и напрасно старает¬

ся защитить эту личность, проповедуя всеотрицающий

эгоизм: настоящий эгоизм всегда будет приносить доб¬

ровольно огромные жертвы тем силам, которые способ¬

ствуют облагораживанию его природы, а это именно и

составляет задачу всякой цивилизации. Государство и

общество никакой другой цели в сущности и не име¬

ют, кроме цели способствовать превращению животно-

го эгоизма личности в чуткий восприимчивый духовный

инструмент, который сотрясается и приходит в движе¬

ние при всяком веянии насилия и безобразия, откуда

бы они ни приходили»2.
Итак, Белинский не противополагал, как раз и на¬

всегда исключающие друг друга, принцип эгоизма и

принцип альтруизма. Наоборот, он считал, что подлин¬

ный, правильно понимаемый и исходящий из существа

природы человека эгоизм обязательно обратится в

свою противоположность — альтруизм или, употребляя

термин Чернышевского, в «разумный эгоизм». И мы
1	П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиз¬

дат, М. 1960, стр. 348—349.
2	Та м же, стр. 350.
4*
83

вправе сказать, что Белинский перед смертью пришел

к той точке зрения, которую спустя полтора десятка

лет полностью развил Чернышевский в «Антропологи¬

ческом принципе в философии».
б
Прохарчин — законченный эгоист. Его отношение к

другим людям отвечает требованию «Единственного»:

«Для меня ты лишь то, что ты — для Меня, то есть

Мой предмет» *.
Эти аксиомы крайнего индивидуализма полярно

противоположны истинному гуманизму и его точке

зрения на соотношение «я» и «другой»: «Так как он

(человек.— М. Г.) родился без зеркала в руках и не

фихтеанским философом: «Я есмь я», то человек сна¬

чала смотрится, как в зеркало, в другого человека.

Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобно¬

му, человек Петр начинает относиться к самому себе

как к человеку»2.
Разумеется, бедняга Прохарчин понятия не имел

ни о каком Штирнере... Но объективная логика его

поведения — это логика неограниченного эгоизма. Если

бы Марк Иванович читал Штирнера, то мог бы в укор

Прохарчину привести и такой афоризм: «Я — облада¬

тель человечества, я — человечество и ничего не делаю

для блага другого человечества»3.
Но не было необходимости ни у Прохарчина, ни

у Марка Ивановича в чтении штирнеровской филосо¬

фии эгоизма, ибо та самая «забота», которая родила

теорию Штирнера, породила и эгоизм Прохарчина.

Достоевский, даже и не зная ничего о книге Штирне¬

ра, в самой жизни мог почерпнуть такие факты, кото¬

рые приводили Прохарчиных к их стихийному эгоизму,

рожденному страхом перед жизнью. А то, что он мог

узнать (в кружке Белинского) о философии «Единст¬

венного», помогало осмыслить наблюдение таких же

явлений в окружающей действительности.
Своей повестью Достоевский и поставил вопрос:
1	М. Штирнер, Единственным и его собственность, стр. 107.
2	К. М а р к с и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 23, стр. 62.
3М. Штирнер, Единственный и его собственность, стр. 182.
84

возможно ли примирить удовлетворительно для каж¬

дого интересы общества и интересы личности? В этом

ведь состоял смысл вопроса Марка Ивановича Прохар-

чину: «Для вас свет, что ли, сделан?»
Штирнер отвечал: да, для меня... Достоевский да¬

вал противоположный ответ: Прохарчин своей бес¬

смысленной гибелью отрицает принцип эгоизма, даже

и рожденного слабостью и робостью перед жизнью.

«А и не рассудил человек, что и всем тяжело! «Прими он

вот только это в расчет,—говорил потом Океанов,—что

вот всем тяжело, так сберег бы человек свою голову,

перестал бы куролесить и потянул бы свое кое-как, ку¬

да следует».
Океанов нашел верный ответ на вопрос Марка Ива¬

новича: всем тяжело, поэтому не следует впадать в

беспросветный эгоизм. Правда, Океанов призывает

примириться со своей тяжелой участью и «тянуть свое

кое-как, куда следует». Но иного нельзя ожидать от тех

людей, которые окружают Прохарчина. Главная же

суть в словах Океанова, которую автор и от себя по¬

вторяет,— в возражении против эгоизма. Достоевский

как бы говорит: не дает спасения от тягот жизни

эгоизм робости, противопоставляющий слабую, одино¬

кую личность миру, ибо такая личность бессильна и

погибает.
Где же, в чем выход? Достоевский положительного

ответа на этот вопрос в «Господине Прохарчине» не

дал.

Глава пятая
1
В начале 1847 года произошло знаменательное со¬

бытие, сыгравшее решающую роль в жизни и творче¬

стве Достоевского: разрыв с Белинским и сближение

с кружком Петрашевского.
Сам Достоевский в 1873 году, приступая к «Днев¬

нику писателя», первую же статью в нем посвятил Бе¬

линскому. Разъясняя причины расхождения со своим

идейным наставником и руководителем в литературе,

Достоевский назвал эти причины разнообразными, но

не важными во всех отношениях, и прибавил, что в по¬

следний год жизни Белинский его невзлюбил (см. XI,

8, 10).
Однако в 1849 году в первом своем показании след¬

ственной комиссии Достоевский по-иному изложил

историю и суть своего «окончательного разрыва» с Бе¬

линским: «Я упрекал его в том, что он силится дать

литературе частное, недостойное ей назначение, низво¬

дя ее единственно до описания, если можно так выра¬

зиться, одних газетных фактов или скандалезных про¬

исшествий»
Расхождение это Достоевский назвал «ссорой имен¬

но за идеи» и прибавил: «Это не тайна; это очень мно¬

гим известно»2.
1	Цит. по кн.: Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процессе пет¬

рашевцев, Изд-во АН СССР, М.—JT. 1936, стр. 85.
2	Т а м ж е. В этом же показании Достоевским говорил о «без¬

доказательности» Белинского, как со недостатке, от которого Белил*
86

Итак, перед нами дЬа объяснения Прйчин разрыва.
Разобраться, какое из них верно, тем более важно

и необходимо, что идейный спор с Белинским сопро¬

вождал жизнь и творчество Достоевского до послед¬

него его дня.	,
Разрыв между Достоевским и Белинским произо¬

шел где-то между январем и апрелем 1847 года.
Предыдущий 1846 год характерен тем, что Досто¬

евский переходит от упоения первым литературным

успехом к мучительным сомнениям и раздумьям, к по¬

иску новых путей в своем творчестве, новых ответов

на поставленные им самим коренные жизненные во¬

просы.
Сравним его письмо к брату Михаилу в феврале

1846 года: «Представь себе, что наши все и даже Бе¬

линский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя»

(Письма, I, 86), и письмо тому же адресату в октябре

1846 года. Сообщая, что оставил начатую весной по¬

весть «Сбритые бакенбарды», он продолжает: «Я все

бросил. Ибо все это есть не что иное, как повторение

старого, давно уже мною сказанного. Теперь все более

оригинальные, живые и светлые мысли просятся из ме¬

ня на бумагу. Когда я дописал «Сбр. бак.» до конца,

все это представилось мне само собою. В моем поло¬

жении однообразие гибель» (Письма, I, 100).
Бросив «Сбритые бакенбарды», Достоевский при¬

нялся за новую работу. «Я пишу другую повесть,— со¬

общал он,— и работа идет, как некогда в «Бедных лю¬

дях», свежо, легко и успешно» (Письма, I, 100). Это,

по-видимому, была будущая «Неточка Незванова», ибо

такое название появилось в его письме от 17 декабря:

«К 5-му числу генваря обязался поставить Краевско-

му первую часть романа «Неточка Незванова»... Пи¬

шу я с рвением. Мне все кажется, что я завел про¬

цесс со всею нашею литературою, журналами и крити¬

ками и тремя частями романа моего в «Отечествен¬

ных записках» и устанавливаю и на этот год мое пер¬

венство назло недоброжелателям моим» (Письма,

I, 104).
ский никогда не мог избавиться в своих критических статьях и ко¬

торый усиливался по мере истощения нравственных и физических

сил его в болезни» (см. Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в про¬

цессе петрашевцев, стр. 84).
87

«Недоброжелатели» — это Некрасов и Панаев, при¬

ступившие к изданию «Современника», с ними Досто¬

евский рассорился, о чем известил брата 26 ноября

(см. Письма, I, 102). Но и Белинский также разумелся

среди тех, кому Достоевский желал новым романом

доказать свое первенство. В упомянутом письме от

26 ноября Достоевский писал, что Белинский — «это

такой слабый человек, что даже в литературных мне¬

ниях у него пять пятниц на неделе» (Письма, I, 103)
Белинский, верный своему принципу ставить инте¬

ресы литературы выше всех других отношений и стре¬

мившийся своей критикой помочь молодому писателю,

в обзоре литературы за 1846 год резко и сурово отме¬

тил недостатки и «Двойника» и «Господина Прохарчи¬

на». Достоевский, как мы уже говорили, очень болезнен¬

но воспринял эту критику, и мы наблюдаем в эти меся¬

цы осени и зимы 1846—1847 годов резкие колебания в

настроении, в состоянии его духа. Он решает уехать за

границу, в Италию, месяцев на восемь и там засесть

за роман (вероятно, «Неточка Незванова»). К этому

его побуждало и отчаянное безденежье, и бесчислен¬

ные долги, которые нечем было платить. Достоевский

пытается продать за четыре тысячи издание своих про¬

изведений, но из этого ничего не выходит. Ему прихо¬

дится оставить мысль о поездке за границу.
Осенью 1846 года его мучила болезнь (эпилепсия).
И вдруг резкий перелом в настроении: «Брат, я

возрождаюсь, не только нравственно, но и физически,—

пишет он 26 ноября 1846 года.— Никогда не было во

мне столько обилия и ясности, столько ровности в ха¬

рактере, столько здоровья физического» (Письма, I,

103).
Однако спустя месяца два, в начале 1847 года, в

очередном письме появляются старые мотивы: «Чем

больше в нас самих духа и внутреннего содержания,

тем краше наш угол и жизнь. Конечно, страшен дис¬

сонанс, страшно неравновесие, которое представляет
1	Аналогичный упрек однажды сделал Белинскому Гончаров,

указав крутую перемену его оценки творчества Соллогуба. Белин¬

ский задумался, а затем сказал: «Я меняю убеждения, это правда,

но меняю, их как меняют копейку на рубль» (И. А. Гончаров,

Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, Гослитиздат, М. 1955, стр. 49). До¬

стоевский не понял этого характера изменений во взглядах Белин¬

ского на литературные явления.,..
88

нам общество. Вне должно быть уравновешено с внут¬

ренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внут¬

реннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фан¬

тазия займут очень много места в существе. Всякое

внешнее явление с непривычки кажется колоссальным

и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни» (Письма,

I, 106).
Тирада эта примечательна в особенности тем, что

она перекликается с основными мотивами «Хозяйки»,

которую Достоевский писал как раз в то время.
2
Белинский подверг «Хозяйку» уничтожающей кри¬

тике. Он спрашивал: «Что это такое — злоупотребле¬

ние или бедность таланта, который хочет подняться не

по силам и потому боится идти обыкновенным путем

и ищет себе какой-то небывалой дороги?» 1
Все же в напущенном в «Хозяйке» тумане можно,

хотя и с трудом, распознать мысль, которая руководи¬

ла писателем, когда он создавал повесть. Достоевский

хотел показать отказ мечтателя-романтика от бесплод¬

ных, отвлеченных мечтаний и его попытку выйти на

широкую дорогу жизни и там отыскивать ответы на

волновавшие его проклятые вопросы, но попытку не-

удавшуюся.
Достоевский летом 1847 года в «Петербургской ле¬

тописи» говорил о том явлении в общественной жизни,

которое он назвал «жаждой деятельности», доходящей,

по его словам, «до какого-то лихорадочного, неудержи¬

мого нетерпения: все хотят серьезного занятия, многие

с жарким желанием сделать добро, принесть пользу

и начинают уже мало-помалу понимать, что счастье не

в том, чтоб иметь социальную возможность сидеть

сложа руки... а в вечной неутомимой деятельности и в

развитии на практике всех наклонностей и способно¬

стей» (XIII, 28).
Ордынов попытался воплотить эту «жажду деятель¬

ности», найти переход от иллюзий, химер, мечтатель¬

ности, наполняющих «вялую пустоту обыденной бес¬

цветной жизни», к развитию на практике данных че¬

ловеку способностей и наклонностей.
1 EL Г. Белинский, Пола. собр. соч., т. X, стр. 351.
8$

Но поиски Ордынова были обречены на неудачу.

Не такой он был по натуре своей, чтобы решить эту

задачу перехода от пустой мечтательности к активной,

плодотворной жизненной деятельности.
В Ордынове легко распознаются и некоторые эле¬

менты биографии самого Достоевского, а еще больше

мы видим здесь типичных черт романтика того време¬

ни и, в частности, друга Достоевского Шидловского.

Два года просидел Ордынов в одиночестве, предаваясь

таинственным научным занятиям, и совершенно оди¬

чал... В поисках новой квартиры бродит он по Петер¬

бургу и с изумлением видит вокруг себя толпу, улич¬

ную жизнь, шум, движение. «Все ему казалось ново

и странно... В нем родилось какое-то радостное чувст¬

во, какое-то охмеление... Все поражало его; он не те¬

рял пи одного впечатления и мыслящим взглядом

смотрел на лица ходящих людей, всматривался в фи¬

зиономию всего окружающего, любовно вслушивался

в речь народную, как будто поверяя на всем свои за¬

ключения, родившиеся в тиши уединенных ночей». Бо¬

лее того, «ему как-то бессознательно хотелось втиснуть

как-нибудь и себя в эту чуждую для него жизнь, кото¬

рую он доселе знал или, лучше сказать, только верно

предчувствовал инстинктом художника».
Поиски Ордынова, его соприкосновение с реальной

жизнью не привели его к сближению с этой жизнью.

Столкнувшись с полубезумной Катериной и Муриным,

не то сумасшедшим, эпилептиком, не то ловким раз¬

бойником, контрабандистом, Ордынов не вынес этого

и окончательно одичал, впав в религиозный мисти¬

цизм...
Поставив в повести важную проблему, Достоевский

не нашел реалистического художественного решения ее

и облек повествование в густой туман фантастич¬

ности.
Есть в «Хозяйке» один мотив, бегло намеченный, но

чрезвычайно важный. Загадочный Мурин при расста¬

вании со своим еще более загадочным жильцом гово¬

рит ему: «Эх, барин: молод ты больно. Сердце твое еще

горячо, словно у девки, что рукавом своим слезы ути¬

рает, покинутая! Спознай, барин, слабому человеку од¬

ному не сдержаться! Только дай ему все, он сам же

придет, все назад отдаст; дай ему полцарства земного

в обладание, попробуй,— ты думаешь что? Он тебе тут
90

же в башмак тотчас спрячется, 1*ак умалится. Дай ему

волюшку, слабому человеку,— сам ее свяжет, назад

принесет. Глупому сердцу и воля не впрок».
Устами Мурина Достоевский впервые высказал

мысль, которая затем прошла через все его творчест¬

во: о свободе воли человека, о бремени этой свободы,

ее соотношении с объективной необходимостью.
Иван Карамазов вкладывает в уста Великого инк¬

визитора слова о том, что «ничего и никогда не было

для человека и для человеческого общества невыноси¬

мее свободы», что «нет заботы беспрерывнее и мучи¬

тельнее для человека, как, оставшись свободным,

сыскать поскорее того, перед кем преклониться».
За более чем три десятилетия, отделяющих «Брать¬

ев Карамазовых» от «Хозяйки», Достоевским были

созданы «Записки из подполья», «Преступление и на¬

казание», «Игрок», «Идиот», «Бесы», «Подросток». И в

каждом романе Достоевский ставил и решал — каж¬

дый раз с новой стороны — проблему свободы воли и

объективной закономерности, свободы воли и судьбы

(рока), свободы воли и своеволия.
Все это — разные аспекты проблемы волюнтариз¬

ма— проблемы сущности, границ, роли субъективной,

внутренней свободы человека и ее объективной обус¬

ловленности.
Д. Мережковский не ошибся фактически, когда

отметил, что «у Достоевского всюду — борьба героиче¬

ской воли: со стихией нравственного долга и совести —

в Раскольникове; со стихией сладострастия, утонченно¬

го, сознательного,— в Свидригайлове и Версилове;

первобытного, бессознательного — в Рогожине; со сти¬

хией народа, государства, политики — в Петре Верхо¬

венском, Ставрогине, Шатове; наконец, со стихией ме¬

тафизических и религиозных тайн — в Иване Карама¬

зове, в князе Мышкиие, в Кириллове»
Но если Мережковский правильно указал на фак¬

ты, то объяснил и оценил он их с ложной точки зре¬

ния на творчество Достоевского, понимаемое им как

выражение и развитие идеи религиозно-метафизиче¬

ской.
Но, повторяю, он был прав в том, что проблема
1 Д. С. Мережковский, Поли. собр. соч., т. VII, стр.

230—231.
01

воли — одна из центральных у Достоевского и поис¬

кам верного ее решения он отдал тридцать с лишним

лет творчества — от «Хозяйки» до «Братьев Карамазо¬

вых».	:

Произнести сентенцию о невыносимом бремени сво¬

боды поручил Мурину фурьерист, каким был или счи¬

тал себя тогда Достоевский.
В системе Фурье принцип свободы воли (libre аг-

bitre) играет важнейшую роль.
Фурье здесь был близок к волюнтаризму Фихте, ко¬

торый писал в трактате «Назначение человека»: «Во¬

ля,— как она заключена в темных тайниках моего ду¬

ха, скрытых от всякого смертного глаза, есть первое

звено в цепи следствий этого мира». Воля личности

происходит только из нее самой. «Моя воля принад¬

лежит мне, и это — единственное, что вполне принад¬

лежит мне и совершенно зависит от меня самого» К

Фурьерист Достоевский в 1847 году в повести «Хо¬

зяйка» высказал мысль, которая никак не вяжется с

фурьеристским принципом свободы воли: человеку не

под силу свобода воли, присущая ему по его природе.

Правда, речь шла о «глупом сердце» слабого челове¬

ка. Но суть проблемы свободы личности как раз в том

и состоит, чтобы человек перестал быть «слабым» и

научился пользоваться дарованной ему свободой воли.
Сразу после «Хозяйки» Достоевский и написал по¬

весть «Слабое сердце», чтобы пристальнее рассмот¬

реть проблему воли у такого человека. О ней мы по¬

говорим ниже.
з
Уже к 1846 году Достоевский отчетливо сознавал

диссонанс, разлад между внутренней жизнью замкнуто¬

го в себе, одинокого человека и внешней, практиче¬

ской, общественной средой. И когда он писал брату в

конце 1846 года о своем «возрождении», он не зря при

этом указывал на большую роль, которую сыграл в его

жизни кружок его новых друзей: «Я много обязан в

этом деле моим добрым друзьям Бекетовым, Залюбец-

кому и другим, с которыми я живу; это люди дельные,

умные, с превосходным сердцем, с благородством, с
1 Фихте, Назначение человека, СПб. 1906, стр. 101, 102.
92

характером. Они меня вылечили своим обществом»

(Письма, I, 103).
Речь шла об «ассоциации» Бекетовых и их товари¬

щей: они сообща наняли квартиру на Васильевском

острове, вели хозяйство в складчину. «Так велики

благодеяния ассоциации!» — восклицал Достоевский

(Письма, I, 103). В этой своеобразной коммуне он

прожил до весны 1847 года, когда снова поселился

один.
Д. В. Григорович, хотя и не живший в «ассоциа¬

ции», но часто ее посещавший, так писал: «Кружку

Бекетовых я многим обязан. До того времени, как я

сделался постоянным его членом, мои мыслительные

способности облекались точно туманом... Многое, о чем

не приходило мне в голову, стало теперь занимать

меня; живое слово, отрезвляющее ум от легкомыс¬

лия, я впервые услышал только здесь, в кружке Беке¬

товых»
К кружку Бекетовых был близок молодой критик

Валериан Майков. Достоевский познакомился с семь¬

ей Майковых в 1846 году и быстро подружился с дву¬

мя из четырех сыновей художника Н. А. Майкова, Ва¬

лерианом и молодым, но уже обратившим на себя вни¬

мание поэтом Аполлоном. По рассказу Григоровича,

В. Майков осенью 1846 года был частым гостем у Бе¬

кетовых, следовательно, и у жившего с ними Достоев¬

ского. «Майков хвалит меня»,— писал Достоевский

брату 26 ноября 1846 года (Письма, I, 102). А ведь

именно в этот период у него начались расхождения

с Белинским и его группой.
В 1861 году на страницах «Времени» Достоевский

так вспоминал безвременно погибшего друга своей мо¬

лодости: «Валериан Майков принялся за дело горячо,

блистательно, с первым жаром юности. Но он не

успел высказаться. Он умер в первый же год своей

деятельности. Много обещала эта прекрасная лич¬

ность, и, может быть, многого мы с нею лишились»

(XIII, 62).
Валериан Майков, выступивший на поприще лите¬

ратуры в 1845 году в возрасте двадцати двух лет, тра¬

гически скончался летом 1847 года, когда ему было

всего только двадцать четыре года. Менее чем за два
1	Д. В. Григорович, Литературные воспоминания,стр.94.
93

года он усПел Проявить себя талантливым, своеобраз¬

ным критиком и публицистом.
Плеханов дал, в общем, правильную оценку дея¬

тельности В. Майкова: «Всего вернее, что В. Майков

умер, не успев выйти из своего периода философских

исканий. Значит, нам только и остается здесь, что

определять общее направление, в котором совершались

эти искания. Но зато мы можем с полной уверен¬

ностью повторить: направление это резко разошлось с

тем, по которому шла сначала мысль Белинского, по¬

том Чернышевского и Добролюбова и, наконец, рус¬

ских марксистов»К
Действительно, В. Майков в самом начале своей

литературной деятельности резко обрушился на Бе¬

линского, обвиняя его в «диктаторстве». В № 11 «Оте¬

чественных записок» 1846 года он писал: «Выразить

свое мнение публично и не подкрепить его доводами,

которые сам находишь убедительными, уже значит вы¬

разить свое неуважение к свободе мнений и претензию

на диктаторство. Но за это-то рано или поздно всегда

приходится поплатиться горьким чувством разочаро¬

вания»2.
Мы знаем из отзывов современников, что Белин¬

ский к концу своей деятельности завоевал небывалый

авторитет в широчайших кругах читающей, мыслящей,

передовой публики. Он в этом убедился во время сво¬

ей поездки с М. С. Щепкиным по югу страны. Почему

же В. Майков решился пойти наперекор общему мне¬

нию лучшей части читателей и обвинил Белинского в

диктаторстве, играя на руку врагам Белинского из ла¬

геря славянофилов и из своры откровенных реакционе¬

ров и доносчиков III Отделения?
Сам Майков, увидев, какое негодование вызвали

его выпады среди тех, с чьим мнением он не мог не

считаться, в частности у Тургенева, в письме послед¬

нему попробовал разъяснить мотивы, толкнувшие его

на выступление против Белинского.
«Если в выходке о диктаторстве есть что-нибудь

жесткое, то я этому очень рад, потому что диктатор¬

ством Белинского я сам оскорблялся не раз в качестве
1	Г. В. Плеханов, Соч., т. XXIII, М.—Л. 1926, стр. 258.
2	В. Н. Майков, Соч. в 2-х томах, т. I, Киев, 1901, стр. 8.
94

читателя его статей» К Но ведь подобным «диктаторст¬

вом» (диктаторством мнимым потому, что статьи Бе¬

линского всегда были доказательны) оскорбляться

мог тот, кто не согласен с Белинским по су¬

ществу.
Серьезные разногласия с Белинским были в это

время и у некоторых его друзей. Они, если и не при¬

ветствовали выступление Майкова, в принципе были

согласны с тем, что Белинского надо критиковать.

В. П. Боткин писал П. В. Анненкову: «Белинский,

почти освободясь от гегелианских теорий, еще крепко

сидит в художественности, и от этого его критика еще

далеко не имеет той свободы, оригинальности, того

простого и дельного взгляда, к которым он способен

по своей природе...» 2
И вслед за этим Боткин переходит к Майкову:

«В статьях его нет ни твердого рисунка, ни определен¬

ного колорита, неопытность мысли ярко обнаружи¬

вается, а часто и неопределенность, во всем очень ма¬

ло такта и много растянутости и водянистости, но при

всем том — знаете ли вы, что в его статьях есть доб¬

рого? То, что этот человек не заражен немецкими тео¬

риями и получил французское образование»3.
Боткин под «немецкими теориями» разумел не толь¬

ко Гегеля, но и Фейербаха, учение которого в то вре¬

мя Белинский внимательно и критически изучал.
А когда Боткин писал о «французском взгляде»

Майкова, он имел в виду в первую очередь кумира

буржуазной философии позитивиста Огюста Конта.

В. Майков был в основных философских вопросах по¬

зитивистом, и к этому его привела попытка сочетать

антропологический материализм, теорию «очеловече¬

ния действительности», с идеализмом, в плену кото¬

рого он всецело находился. «Вся вселенная в своей

совокупности, так же как и малейшая часть ее, есть
1	С. Ашевский, Белинский в оценке его современников, СПб.

1911, стр. 100—101.
2	«П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания

и переписка 1835—1885 годов>, т. I, СПб. 1892, стр. 527.
3	Там же. Боткин имеет в виду пребывание юноши В. Май¬

кова за границей в 1843 году, когда двадцатилетний Валериан вме¬

сте с отцом и братом Аполлоном жил вначале в Италии, а затем

в Париже (см. об этом в кн.: М. Л. 3 л а т к о в с к и й, А. Н. Май¬

ков. Биографический очерк, СПб. 1898, стр. 27).
95

ни более, ни менее как выражение мысли в форме» 1 —

писал Майков.
Пытаясь по-своему объяснить и осмыслить общест¬

венное развитие, Майков сочинил особый «закон», в

силу которого, по его мнению, происходит движение в

истории.
«Каждый народ,— писал он,— имеет две физионо¬

мии: одна из них диаметрально противоположна дру¬

гой: одна принадлежит большинству, другая — мень¬

шинству (миноритету). Большинство народа всегда

представляет собою механическую подчиненность влия¬

ниям климата, местности, племени и судьбы; меньшин¬

ство же впадает в крайность отрицания этих влия¬

ний» 2.
Тут слово «крайность» имеет смысл не чрезмер¬

ности, но наиболее полной, законченной, исчерпываю¬

щей степени отрицания механической подчиненности

человека внешним факторам.
Майков в этом «законе» инертную массу большин¬

ства противопоставил личности как части «минорите¬

та», как носительнице прогресса, преодолевающей на¬

циональную ограниченность во имя общечеловеческих

начал. Он как бы предвосхищал явившуюся спустя

полтора десятилетия теорию П. Лаврова, которая объ¬

явила личность единственным движущим фактором ис¬

тории, противопоставив ее инертной массе.
Белинский высмеял такое представление о народе

как метафизическое. «Меньшинство всегда выражает

собою большинство, в хорошем или в дурном смысле.

Еще страннее приписать большинству народа только

дурные качества, а меньшинству — одни хорошие»,—

писал он 3.
Майков был космополитом и утверждал, что «чело¬

вечность находится в прямой противоположности с на¬

циональностью». Исходил он из того, что будто бы

национальность есть искажение «человеческой натуры»,

отход от «прототипа человека», и утверждал, что «ис¬

тинное величие человека находится в прямой противо¬

положности с зависимостью от внешних обстоятельств,
1	В. Н. Майков, Соч., в 2-х томах, т. Т, стр. 31.
2	Т а м же, стр. 60.
3	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. X, стр. 31.
96

а следовательно, и от особенностей племенных и ме¬

стных» 1.
Теоретическим истоком этого взгляда была, с одной

стороны, книга французского буржуазного историка

Мишле «Введение во всеобщую историю», которую

Майков цитировал в подтверждение своей точки зре¬

ния. С другой стороны, нельзя не видеть прямого сов¬

падения рассуждений Майкова о «национальном» и

«человеческом» с такими же построениями Арнольда

Руге.
В 1846 году в Лейпциге вышла книга А. Руге «Два

года в Париже», эпиграфом к которой он взял строч¬

ки Ламартина, клеймившие патриотизм как варварст¬

во, как прибежище эгоизма и иенависти и провозгла¬

шавшие, что «свобода не имеет отечества». Патриотиз¬

му Руге противопоставлял гуманизм в том духе и

смысле, какой вкладывала в этот термин вся школа

левых гегельянцев, ставя на место «бога» — «челове¬

чество». А это было, как показали Маркс и Энгельс в

«Немецкой идеологии», пустое понятие, абстракция,

ибо «человечество» и у Руге и у Фейербаха не знает

классовых различий, является внеисторической кате¬

горией, означающей совокупность «людей вообще».
Белинский резко обрушился на космополитические

рассуждения Майкова, разъясняя их ошибочность и от¬

стаивая правильное, прогрессивное понимание роли и

значения национального начала в истории.
Достоевский в 1873 году признал, что «все эти идеи

об уничтожении национальностей во имя всеобщего

братства людей, о презрении к отечеству, как тормозу

во всеобщем развитии, и проч. и проч.,— все это были

такие влияния, которых мы преодолеть не могли и

которые захватывали, напротив, наши сердца и умы

во имя какого-то великодушия» (XI, 135). В этом важ¬

ном вопросе он, таким образом, находился под влия¬

нием Майкова, да и теория «большинства» и «мень¬

шинства», также расходившаяся с взглядами Белин¬

ского, была близка Достоевскому — он высказывал ее

даже и через два десятилетия...
Были точки идейного соприкосновения у Достоев¬

ского с В. Майковым и в вопросах эстетической тео¬

рии. В противоположность Белинскому молодой критик
1	В. Н. Майкоп, Соч. в 2-\ томах, т. I, стр. 59.
97

основывал свои эстетические взгляды на чисто идеали¬

стическом, крайне субъективистском положении: «Каж¬

дый из нас познает и объясняет себе все единственно

по сравнению с самим собой» К Из этого Майков де¬

лал вывод о разрыве между «социальным» и «психоло¬

гическим» в литературе, отрицая объективное соци¬

альное начало в пользу психологически-субъективного.

Он писал, что в искусстве «во .всем мы пленяемся

собою»2.
Это было близко Достоевскому, после «Бедных лю¬

дей» проявившему явную наклонность к узкосубъекти¬

вистскому, индивидуалистическому пониманию и ана¬

лизу души человека («Двойник», «Хозяйка»).
И тут мы подходим к моменту, важному во взаи¬

моотношениях Достоевского с Майковым как с кри¬

тиком, который восстал против Белинского.
Майков решительно взял Достоевского под защиту

«от нерасположения публики», объясняя это «нераспо¬

ложение» «непривычкой к оригинальному приему в

изображении действительности»3. Нетрудно было рас¬

познать здесь прямой намек на Белинского...
Считая Достоевского продолжателем и упрочителем

«эстетических начал, внесенных в наше искусство Го¬

голем», Майков объявил манеру Достоевского в выс¬

шей степени оригинальной и так раскрывал различие

между Гоголем и Достоевским: «И Гоголь, и г. Досто¬

евский изображают действительное общество. Но Го¬

голь— поэт по преимуществу социальный, а г. Досто¬

евский— по преимуществу психологический. Для одно¬

го индивидуум важен как представитель известного

общества или известного круга; для другого самое об¬

щество интересно по влиянию его на личность инди¬

видуума» 4.
Таким образом, если Белинский видел в «Бедных

людях» первый русский социальный роман, то Майков

сознательно выступил против такого понимания твор¬

чества Достоевского и «социальное» отрывал от «пси¬

хологического», противополагая одно другому. А это

серьезнейшая теоретическая, методологическая ошиб¬
1	В. Н. М а и к о в, Соч. в 2-х томах, т. I, стр. 22.
2	Т а м же, стр. 26.
3	Т а м же, стр. 206.
4	Т а м же, стр. 207.
98

ка. Белинский органически связывал социальное содер¬

жание «Бедных людей» с психологической глубиной

изображения человека. Вспомним, что он говорил До¬

стоевскому о сцене Девушкина у генерала! Майков же

считал только «фоном картины» имеющееся у Досто¬

евского изображение общества и утверждал, что «ин¬

терес, возбуждаемый анализом выведенных на сцену

личностей, несравненно сильнее впечатления, которое

производит на читателя изображение окружающей их

сферы» *. Вполне последовательно критик заявлял, что

в «Двойнике» «манера г. Достоевского и любовь его к

психологическому анализу выразились во всей полно¬

те и оригинальности»2. По его мнению, Достоевский

глубоко проник в человеческую душу и развернул

«анатомию души, гибнущей от сознания разрознен¬

ности частных интересов в благоустроенном обще¬

стве» 3.
В статье о Я- П. Буткове В. Майков писал, что «Го-

лядкин-старший так же выразителен и вместе с тем

так же общ, как какой-нибудь Чичиков или Манилов»,

и что от фамилии Голядкина следовало бы произвести

существительное, наподобие «маниловщины» — на¬

столько типичным считал Майков это художественное

создание Достоевского 4.
В оценке «Господина Прохарчина» Майков также

был решительно не согласен с Белинским. Намекая на

его упреки в растянутости «Бедных людей» и «Двой¬

ника», Майков выражал сожаление, что автор поддал¬

ся жалобам на растянутость его произведений и в уго¬

ду требованию краткости пожертвовал ясностью своей

идеи. «Не можем не пожелать, чтобы г. Достоевский

более доверялся силам своего таланта, чем каким бы

то ни было посторонним соображениям»5. Такой со¬

вет, направленный против Белинского, перелагавший

па него ответственность за несовершенства «Господи¬

на Прохарчина», естественно, не мог не прийтись по

душе Достоевскому.
Итак, то, что Белинский решительно критиковал,

Майков оценивал положительно, и Достоевский, уязв-
1	В. Н. Майков, Соч. в 2-х томах, т. I, стр. 207.
2	Т а м же, стр. 208.
3	Та м же, стр. 209.
4	См. там же, стр. 189.
‘Там же, стр. 210.
99

Ленный отзывами Белинского, был согласен с Майко¬

вым. Мы видели, что с Майковым его сближали и тео¬

ретические, принципиальные положения молодого кри¬

тика, отличные от взглядов Белинского. Не могли не

быть по душе Достоевскому и нападки на «диктаторст¬

во» Белинского.
Таким образом, сближение Достоевского с Майко¬

вым не случайно совпало с началом охлаждения, а

затем и разрывом между Достоевским и Белинским.

Этот разрыв не был порожден только личными раз¬

молвками между ними, но выражал и их идейные рас¬

хождения.
Но и с Майковым Достоевский недолго был заодно:

сближение с ним было промежуточным пунктом на

пути Достоевского от Белинского к Петрашевскому.

Когда Достоевский начал посещать «пятницы» Петра-

шевского, Майков после деятельного участия в со¬

ставлении «Карманного словаря иностранных ело©,

вошедших в состав русского языка» уже разошелся с

Петрашевским. Он перед самой смертью начал сотруд¬

ничать в «Современнике» у Белинского, с которым, в

известной степени под его (Майкова) влиянием, порвал

Достоевский.
Какая пестрота и чересполосица, можно сказать.

Но это было закономерно, как выражение сложности

идейной, политической ситуации в России в конце 40-х

годов, накануне революционного взрыва в Европе.

Глава шестая
1
Достоевский, познакомившийся с Петрашевским

весной 1846 года!, стал посетителем его «пятниц»

лишь спустя год.
Он столкнулся здесь с новым поколением передо¬

вой, главным образом дворянской интеллигенции, ко¬

торое было десятилетием моложе Белинского, Герцена,

Лермонтова, Грановского2.
Липранди, руководивший слежкой за петрашевца¬

ми, в записке министру внутренних дел писал, что «в

большинстве молодых людей очевидно какое-то ради¬

кальное ожесточение против существующего порядка

вещей, без всяких личных причин, единственно по

увлечению утопиями, которые господствуют в Западной

Европе. Слепо предаваясь этим утопиям, они вообра¬

жают себя призванными переродить всю обществен¬

ную жизнь, переделать все человечество и готовы быть

апостолами и мучениками этого несчастного само¬

обольщения. От таких людей можно вссго ожидать.
1	В показании следственной комиссии Достоевский писал, что

Петрашевский остановил его на улице вблизи Полицейского моста

и спросил: «Какова идея вашей будущей повести?» Он, говорит До¬

стоевский, «с первого раза завлек мое любопытство» (см.

Н. Ф. Бельчико в, Достоевский в процессе петрашевцев,

стр. 110).
2	Достоевский родился в 11821 году, Петрашевский — в 1821,

Спешнев — в 1821, Салтыков — в 1826, Белинский — в 1811, Гер¬

цен— в 1812, Грановский — в 1813, Лермонтов — в 1814.
101

Onto не остановятся ни на чем, не затруднятся ничем,

ибо, по их понятиям, они действуют не для себя, а для

блага всего рода человеческого, не для настоящей

только минуты, а для вечности» К Этот полицейский

психолог в общем верно охарактеризовал состояние

душевного подъема, даже экзальтации, которое было

свойственно молодежи, собиравшейся в николаевском

Петербурге, чтобы рассуждать об устроении человече¬

ства на началах справедливости.
Обобщенный портрет представителя этой молодежи

нарисовал Герцен в «Былом и думах», говоря о своем

друге Энгельсоне. Этот тип молодежи «развился в Пе¬

тербурге под конец карьеры Белинского и сложился

после меня до появления Чернышевского. Это — тип

петрашевцев и их друзей. Круг этот составляли люди

молодые, даровитые, чрезвычайно умные и чрезвычайно

образованные, но нервные, болезненные и поломанные.

В их числе не было ни кричащих бездарностей, ни пи¬

шущих безграмотностей, это явления совсем другого

времени,— но в них было что-то испорчено, повреж¬

дено» 2.
Герцен преувеличил эту черту раздражительности,

обидчивого самолюбия, самонадеянной дерзости. Одна¬

ко же во многом его суждение верно, что особенно

справедливо по отношению к Достоевскому. Ведь До¬

стоевский писал брату в апреле 1847 года: «Ты не по¬

веришь. Вот уже третий год литературного моего

поприща я как в чаду. Не вижу жизни, некогда опо¬

мниться; наука уходит за невременьем. Хочется устано¬

виться. Сделали они мне известность сомнительную, и я

не знаю, до которых пор пойдет этот ад. Тут бедность,

срочная работа,— кабы покой!!» (Письма, I, 109).
Очень сходно с Герценом и сам Достоевский в

1856 году описывал свое состояние в 1847—1849 годах

в письме к брату своего товарища по Инженерно¬

му училищу Э. Тотлебену, герою Севастопольской обо¬

роны: «Я был два года сряду болен болезнью стран¬

ною, нравственною. Я впал в ипохондрию. Было даже
1	Записку Липранди см. в журн. «Русская старина», 1872,

июль, стр. 70—86.
2	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 10, Изд-во

АН СССР, М. 1956, стр. 343—344. В дальнейшем все цитаты из

сочинений Герцена, кроме специально оговоренных, даются по

этому изданию.
102

время, что я терял рассудок. Я был слишком раздра¬

жителен, с впечатлительностью, развитою болезненно,

со способностью искажать самые обыкновенные фак¬

ты и придавать им другой вид и размер» (Письма, I,

178. Курсив мой.— Af. Г.).
Оставляя в стороне психологическую оценку этой

молодежи, мы с полным правом применим к ней поли¬

тическую характеристику, которую молодой Ленин в

1895 году дал одному из поколений своих революцион¬

ных предшественников. В 40-х годах, писал он в статье

«Фридрих Энгельс», «было много мечтателей, подчас

гениальных, думавших, что нужно только убедить пра¬

вителей и господствующие классы в несправедливости

современного общественного порядка и тогда легко

водворить на земле мир и всеобщее благополучие. Они

мечтали о социализме без борьбы» К
К числу этих «мечтателей» принадлежал и Досто¬

евский.
В 1873 году, говоря, что он вступил в круг Петра-

шевского, уже посвященный Белинским в «святость бу¬

дущего коммунистического общества», Достоевский

пояснял характер своего «петрашевства»: «Мы зара¬

жены были идеями тогдашнего теоретического социа¬

лизма. Политического социализма тогда еще не суще¬

ствовало в Европе» (XI, 134). Достоевский, конечно,

ошибался, ибо научный социализм Маркса и Энгельса

уже существовал тогда.
Петрашевский был убежденным и страстным фурье¬

ристом. Большим знатоком системы Шарля Фурье

считался Н. Я. Данилевский, читавший своим коллегам

лекции о фурьеризме. К числу фурьеристов относился

брат Достоевского Михаил.
Самого же Достоевского фурьеристы упрекали в

том, что он систему Фурье знает больше понаслышке,

из вторых и третьих рук, так как трудов Фурье не изу¬

чает: Достоевский брал из библиотеки Петрашевского

книги: «Жизнь Иисуса» Штрауса, «Истинное христиан¬
1	В. И. Л е н и н, Полное собрание сочинений, т. 2, стр. 6. Член

следственной комиссии М. Корф в своих воспоминаниях отметил, что

в самой этой комиссии дело петрашевцев называли «заговором

идей» («Русская старина», 1900, май, стр. 278—279). Спешнев как-то

сказал Л. Г. Достоевской: «Декабристы дрались на площади, в на¬

роде, л мы только говорили в комнате» (Ф. М. Достоевский,

Поли. собр. соч., т. 1, СПб. 1883, стр. 99).
103

ство» Э. Кабе, «Празднование воскресенья» Прудона,

«История десяти лет» Л. Блана, «Введение в изучение

общественных знаний» Паже1.
Почти все системы утопического социализма связы¬

вали свои построения с религией и еще уже — с хри¬

стианством. Сен-Симон изобрел «новое христианство»

и так назвал свою систему. Кабе именовал свое уче¬

ние «истинным христианством» и в своей книге «Истин¬

ное христианство», которую читал Достоевский, дока¬

зывал, что его христианство потому истинно, что сле¬

дует подлинным заветам Иисуса Христа2. Что же

касается Фурье, то в его космогонии богу тоже принад¬

лежит важное место. Бог, утверждал Фурье, по зако¬

нам математики создал из материи человека и все

бытие, но затем, ограничившись актом созидания, пре¬

доставил человеку полную свободу действий в соот¬

ветствии с законами страстей, которые воплотили в че¬

ловеке замысел и волю бога.
Во втором томе «Полного собрания сочинений»

Фурье, вышедшем в Париже в 1843 году (том этот

был у Петрашевского), была напечатана его «Теория

мирового единства».
Фурье, обосновывая свое положение, что бог, созда¬

тель мира и человека, предоставил своему созданию

свободу воли (libre arbitre), говорил: «К несчастью,

имя бога не возбуждает ничего, кроме ужаса у угне¬

тенных, презрения у угнетателей. Никто из этих клас¬

сов не способен подняться до того, чтобы разумно су¬

дить о боге, видеть в нем защитника, друга, который

хочет приобщить нас к своему могуществу»3. Поэтому

Фурье называл как атеизм, так и деизм «доктринами,

постыдными для человеческого духа»4. Бытие божие

в том смысле, как его понимал Фурье, есть основа сво¬

боды воли: «Но поскольку человеческий разум не

осмелится возвыситься до идеи сотрудничества (соеди¬

нения) с богом в управлении миром по законам связи

крайностей, он не приобретает рациональной свободной
1	См. В. И. С е м е в с к и й, М. В. Буташевнч-Петрашевскнй и

петрашевцы, ч. I, М. 1922, стр. 169.
2	По поводу трактата Ламенне Шатобриан говорил: «Этот поп

хочет устроить на колокольне революционный клуб». Так реакцио¬

неры оценивали идеи «христианского социализма».
3Ch. Fourier, GBuvres completes, t. И, P. 1843, p. XIX>.
4	Tа м же, p. XXV.
ICW

йоли или свободного упражнения (использования) сВО*

их интеллектуальных способностей» К Фурье исходил

из того, что «бог — враг деспотизма и исключитель¬

ности»2, и «нет иного пути к единству, кроме прими¬

рения двух импульсов — импульса бога, который дей¬

ствует с помощью силы притяжения, как мы это видим

у звезд и животных, и импульса человека, который

должен действовать с помощью разума или знания,

согласованного с силой притяжения»3. Бог создал

человека для счастья. Лишь непонимание, по -вине тео¬

логии и философии, этих основных законов бытия во¬

обще, и отношений между человеком и богом в осо¬

бенности, является причиной несчастий человека, его

ошибок, неустроенности общества.
Достоевского, в детстве воспитанного в обычном

религиозном духе, с детских лет видевшего многочис¬

ленные примеры несправедливости в жизни человека,

а в 40-х годах мучительно размышлявшего о причи¬

нах этой несправедливости, не могла не привлечь си¬

стема взглядов Фурье, его понимание свободы воли и

участия бога в делах человеческих.
Знакомясь с фурьеризмом, Достоевский столкнулся

и с антиреволюционностью, реформистским характером

этого учения.
Консидеран, глава фурьеристов после смерти Фурье,

категорически заявлял: «Всякое восстание одного эле¬

мента против другого неправомерно, правомерно толь¬

ко согласие, гармония, полное и свободное развитие

порядка»4. О самом Фурье его биограф Пелларен го¬

ворил: «Ничто так не выводило его из спокойствия, как

известие о том, что его теория родственна революцион¬

ным учениям и теориям»5.
Вожди сен-симонистов Базар и Анфантен, когда

разразилась февральская революция, отреклись от нее

и отказались принимать в ней участие. Этьенн Кабе

в своем прославленном «Путешествии в Икарию»

писал: «Если бы революция была у меня в руке, то я
1	С h. Fourier, CEuvres completes, t. II, p. XXI.
2	Там же, p. XXXVII.
3	Там же, p. XXVIII.
4	V. Considerant, Debacle de la politique en France,
P. 1836, p. 91.
6 С h. P e 11 a r i n, Fourier, sa vie et sa theorie, Paris, p. 42.
105

не разжал бы руки Даже в toM случае, если бы Мне

пришлось умереть в изгнании»1.
Словом, Данилевский был прав, когда в простран¬

ном изложении системы Фурье для следственной ко¬

миссии утверждал, что это учение мирного характера,

«не противоречащее ни одной из основ государствен¬

ной и частной жизни в России», и что оно стремится к

совершенно законным способам своего осуществле¬

ния2. И Достоевский также писал в своем показании:

«Фурьеризм система мирная; она очаровывает душу

своей изящностью, обольщает сердце тою любовью к

человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он

составлял свою систему...»3
2
Данилевский в следственном показании подробно

изложил учение Фурье о страстях: в мире материаль¬

ного движения господствует закон притяжения, в мире

социального движения — законы влечения страстей

(пять материальных, четыре страсти общественные и

три страсти распределяющие). Эти двенадцать стра¬

стей сливаются в одну, вьгсшую, которую Фурье

назвал унитеизмом—высшим стремлением челове¬

ка. «Унитеизм есть стремление ко всякому единству

и в разных степенях является как патриотизм, как

любовь к человечеству и, наконец, как чувство рели¬

гиозное» 4.
Достоевский, конечно, был знаком в общих чертах

с этим учением о страстях, поскольку он слышал два

обстоятельных доклада Данилевского о системе Фурье,

а его брат Михаил Достоевский был большим знато¬

ком Фурье.
Теория страстей не могла не заинтересовать его как

психолога, настойчиво и углубленно изучавшего тайны

человеческого духа, его страсти в их проявлении. Ведь

до того, как он сблизился с петрашевцами, он уже
1	Е. С abet, Voyage en Icarie, P. 1845, p. 565.
2	«Дело петрашевцев», т. II, Изд-во АН СССР, М. 1941,

стр. 319.
3	Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процессе петрашевцев,

стр. 91.
4	«Дело петрашевцев», т. 1,11937, спр. 297.
106

проанализировал такие выражения социальных стра¬

стей, как смирение (Девушкин), амбиция и коварство

(Голядкин-старший и Голядкин-младший), эгоизм, по¬

рожденный страхом перед жизнью (Прохарчин). Лю¬

бопытно, что в своем показании следственной комиссии

Достоевский упомянул о своей речи в собрании петра¬

шевцев «о предмете вовсе неполитическом: об личности

и об человеческом эгоизме» К Неизвестно содержание

этой речи, но показательна ее тема: проблема эгоизма,

поставленная так остро в «Господине Прохарчине»,

продолжала волновать Достоевского. И в учении Фурье
о	страстях он мог искать ответа на кардинальный во¬

прос: в чем же выход для «бедных людей», в чем спа¬

сение их от страданий, если не пригодны ни смирение,

ни амбиция, ни эгоизм?
В 1847 году он работал над «Хозяйкой», написал

«Ползункова», который был напечатан в вышедшем в

феврале 1848 года и сразу же уничтоженном цензурой

«Иллюстрированном альманахе», закончил повесть

«Слабое сердце», напечатанную в «Отечественных за¬

писках» в феврале 1848 года.
Осип Михайлович Ползунков, мелкий чиновник,

бедняк, незаконный сын отставного юнкера-богача,

позабывшего упомянуть своего сына в завещании, «во¬

все не был шутом из профессии», хотя «почти добывал

себе хлеб тем, что был всесветным шутом и с покор¬

ностью подставлял свою голову под все щелчки в нрав¬

ственном смысле и даже в физическом, смотря по то¬

му, в какой находился компании». «В нем оставалось

еще кое-что благородного. Его беспокойство, его веч¬

ная болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали

в пользу его».
Ключом к этому характеру рассказчик (от чьего ли¬

ца ведется повествование) считает доброе сердце Пол¬

зункова. Именно от доброго сердца он и представлял¬

ся шутом и в то же время, кривляясь и паясничая на

потребу окружающих, он страдал: «его сердце ныло

и обливалось кровью», в его груди рождался протест,

но тотчас же умирал, хотя каждый раз «зарождался

великодушнейшим образом». Достоевский подробно

описывает то, что можно было прочесть в лице, во всей
1 Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процессе петрашевцев,

tcrp. 77,
107

фигуре Ползункова, когда он, погримасничав и доста¬

точно посмешив слушателей, приступал к главному, из-

за чего все это выделывал,— просил под видом займа

милостыню. «Чего-чего тут не было! — и стыд-то, и

ложная наглость, и досада с внезапной краской в ли¬

це, и гнев, и робость за неудачу, и просьба о проще¬

нии, что смел утруждать, и сознание собственного до¬

стоинства, и полнейшее сознание собственного ничто¬

жества». И вот рассказчик обобщает свое суждение

об этом человеке, «честнейшем и благороднейшем в

свете, но с маленькою слабостью: сделать подлость

по первому приказанию, добродушно и бескорыстно,

лишь бы угодить ближнему»: Ползунков — «человек-

тряпка вполне».
Итак, человек с добрым сердцем, «сердцем слиш¬

ком подвижным, горячим», оказывается на поверку че-

ловеком-тряпкой. Более того, этот человек — «мученик

в полном смысле слова, но самый бесполезнейший и,

следовательно, самый комический мученик».
Отчего же так произошло, что человек с благород¬

ными задатками, с добрым сердцем обратился в шута,

в человека-тряпку, в мученика?
Оттого, что жизненная обстановка воспрепятствова¬

ла разумному и необходимому удовлетворению его

естественных стремлений, его законных человеческих

страстей.
Достоевский применяет слово «мученик» — выраже¬

ние, которое у Фурье как раз и означает разлад между

природными стремлениями человека, вложенными в

него богом-творцом, и невозможностью следовать этим

стремлениям, воплощаемым в человеческих страстях.
В «Слабом сердце» Достоевский развернул анализ

души, стремящейся к свободному порыву в настоя¬

щую жизнь, но неспособной осуществить такой по¬

рыв, ослепленной неправдой жизни и не умеющей про¬

зреть...
Сюжетная ситуация «Слабого сердца» разными

своими сторонами повторяет и ситуацию «Бедных лю¬

дей», и ситуацию «Шинели».
Девушкин у генерала—Акакий Акакиевич у «зна¬

чительного лица»: из переплетения этих сцен рождает¬

ся третья сцена — Шумков у своего генерала Юлиа¬

на Мастаковича.
Добрый генерал, по-человечески отнесшийся к Де¬
108

вушкину, од.нако, не сыграл в его истории такой роли

доброй феи, какая грезилась Макару Алексеевичу, ко¬

гда он полемизировал с «Шинелью».
Злой генерал погубил Акакия Акакиевича, сам того

не желая, одним только «распеканием».
Добрый генерал Юлиан Мастакович 1 погубил Шум-

кова — но не строгостью, а добротой, не распеканием,

а человеческим отношением к коллежскому регистра¬

тору Васе Шумкову, отчества которого мы даже и не

знаем.
Вася Шумков, стоящий в самом низу служебной

лестницы, робок, у него доброе, но слабое сердце, од¬

нако же сердце порывистое и смятенное с того момен¬

та, как он полюбил Настеньку и узнал, что он ею

любим.
Вася Шумков не вынес счастья, Башмачкин не вы¬

нес несчастья, а Девушкин, мечтавший о счастье, вмес¬

то того получил несчастье.
Вася Шумков погиб от робости, говорят обычно.

Конечно, Вася робок, как робок и Прохарчин. Но ве¬

лико различие между ними: Прохарчин от робости

впадает в чудовищный эгоизм, превращающий его в

своеобразного «Наполеона» по отношению ко всему,

что «не-я», а Вася Шумков, робеющий перед жизнью

не менее Прохарчина, не только не эгоист, а, напротив,

подлинный альтруист.
В «Слабом сердце» Достоевский исследовал еще

одну сторону, одну форму такого явления, как робость

перед жизнью, и открыл, что робость эта способна

рождать не только «наполеоновский мотив» крайнего

эгоизма, но и противоположные, возвышенные чувства

любви к людям. Аркадий Иванович, искренний и вер¬

ный друг Васи, говорит ему: «Тебе больно, тяжело од¬

ному быть счастливым! Поэтому ты хочешь сейчас все¬

ми силами быть достойным этого счастья и, пожалуй,

для очистки совести сделать подвиг какой-нибудь!»
1	Юлиан Мастакович трижды появляется у Достоевского: в

«Петербургской летописи», где он выведен как старый, но молодя¬

щийся селадон, который хочет жениться на юной девушке и со¬

хранить свою любовницу, затем в «Слабом сердце» — как добрый

генерал и, наконец, в «Елке и свадьбе» — как повторение первого

Юлиана Мастаковича. В «Слабом сердце» о нем говорится, что

он недавно женился: тем самым протягивается нить к первому

Юлиану Мастаковичу.
109

И Вася признается: «Сердце... во мне было черст¬

во... Слушай, как это случилось, что никому-то, никому

я не сделал добра на свете, потому что сделать не

мог — даже и видом-то я неприятен...»
Вася считает преступлением свою неаккуратность:

из-за любви к Настеньке он на три недели забросил

работу, данную ему Юлианом Мастаковичем, он не

может закончить ее к сроку. И Аркадий Иванович по¬

нимает, что «дело было в том, что Вася не исполнил

обязанностей, что Вася чувствует себя виноватым сам

пред собою, чувствует себя неблагодарным к судьбе,

что Вася подавлен, потрясен счастьем и считает себя

его недостойным...»
Он от этого и погиб! Оказалось, что бедняки не

имеют права ни на эгоизм, ни на альтруизм при су¬

ществующих жизненных обстоятельствах.
Следовательно, нужно изменить, уничтожить эти об¬

стоятельства. К такому выводу и пришел Аркадий

Иванович, вообще-то не очень привыкший размышлять

о «высоких материях» (у него и книжка в обладании

всего-навсего одна-единственная). Он возвращается из

Коломны, от невесты Васи, домой на Петербургскую

сторону, подходит к Неве, останавливается, бросает

взор вдоль реки... Он обнимает взором всю открывав¬

шуюся перед ним картину, и в морозном воздухе, в

столбах дыма «казалось, новые здания вставали над

старыми, новый город складывался в воздухе... Каза¬

лось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами

его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, при¬

ютами нищих или раззолоченными палатами — отра¬

дой сильных мира сего, в этот сумеречный час похо¬

дит на фантастическую, волшебную грезу, на сон,

который, в свою очередь, тотчас исчезнет и искурится

паром к темно-синему небу».
И вот тут-то на берегу Невы Аркадия Ивановича

посетила какая-то странная дума: «Он вздрогнул, и

сердце его как будто облилось в это мгновение горя¬

чим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива како-

го-то могучего, но доселе незнакомого ему ощущения.

Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и

узнал, отчего сошеут с ума его бедный, не вынесший

своего счастья Вася. Губы его задрожали, глаза вспых¬

нули, он побледнел и как будто прозрел во что-то но¬

вое в эту минуту...»
110

Аркадий Иванович понял: слабое сердце Васи не

вынесло столкновения с суровой действительностью,

в которой нет места для добрых, слабых сердец. И

Аркадий Иванович, быть может, начал постигать, что

необходимо изменить эту гибельную для добрых,

хороших людей действительность...
s
«Я помню, это случилось на масленой 1848 года.

Я был утром в итальянской опере, как вдруг словно

электрическая искра всю публику пронизала весть:

министерство Гизо пало. Какое-то неясное, но жуткое

чувство овладело всеми»,— так Салтыков-Щедрин

вспоминал о впечатлении, которое произвела в России

февральская революция
Петрашевцы следили за развитием событий в Ев¬

ропе, знали о них не только по скудным и извращен¬

ным данным русской печати, но и по иностранным

газетам, журналам, книгам. Список книг в библиотеке

Петрашевского показывает, что и в 1848 году, невзирая

на строгости цензуры, в Россию проникали книги из

Франции.
А. Милюков вспоминал, что иностранные газеты,

хотя и сильно кастрируемые цензурой, читались с

усердным любопытством2. В «Дневнике» Чернышев¬

ского находим запись от 12 сентября 1848 года: «Весь

день читал все Debats»3.
Мы не имеем материалов, рассказывающих о том,

что думали, говорили, делали петрашевцы до осени
1848	года, так как следствие сосредоточило свое вни¬

мание только на осени и зиме 1848/49 и на начале

весны 1849 года. В эти примерно полгода произошла

активизация петрашевцев, точнее, той части их, кото¬

рая, в противовес Петрашевскому, стремилась от про¬

паганды фурьеризма перейти к революционным дейст-
1	Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Поли. собр. соч.,

т. XIV, Гослитиздат, М. 1936, стр. 163.
2	См. А. П. Милюков, Литературные встречи и знакомства,

стр. 170.
8Н. Г. Чернышевский, Поля. собр. соч., т. I, Гослитиз¬

дат, М. 1939, стр. 115. В дальнейшем вое цитаты из сочинений

Чернышевского даются по этому изданию.
111

вйим. Руководящая роль в этой группе петрашевцев

принадлежала Н. А. Спешневу, антиподу Петрашев-

ского во всем: в характере, молчаливом, замкнутом,

сдержанном, в приверженности к коммунизму (Дезами

главным образом), а не к фурьеризму, в признании не¬

обходимости решительных, революционных действий, а

не мирной пропаганды фурьеристских идей К
В 1856 году, едва выйдя с каторги, Достоевский в

первом же письме брату писал о Спешневе, что тот

в Иркутской губернии «приобрел всеобщую любовь

и уважение. Чудная судьба этого человека! Где и как

он ни явится, люди самые непосредственные, самые

непроходимые окружают его тотчас же благоговением

и уважением» (Письма, I, 140). Бакунин в ноябре

1860 года из Иркутска писал Герцену о Спешневе:

«Человек замечательный во многих отношениях, умен,

богат, образован, хорош собою, наружности самой бла¬

городной, далеко не отталкивающей, хотя и спокойно

холодной, вселяющей доверие, как всякая спокойная

сила, джентльмен с ног до головы»2.
Буквально в это же время, в феврале 1860 года,

Плещеев сообщал Добролюбову о Спешневе: «Реко¬

мендую вам этого человека, который, кроме большого

ума, обладает еще качеством, к несчастью, слишком

редким у нас: у него всегда слово шло об руку с де¬

лом. Убеждения свои он постоянно вносил в жизнь.

Это в высшей степени честный характер и сильная во¬

ля. Можно сказать, что из всех наших — это самая за¬

мечательная личность» 3.
Об этом умении Спешнева сочетать слово с делом

писал и П. П. Семепов-Тян-Шанский, который в те го¬

ды был близок и с Достоевским, и со Спешневым, и с

другими петрашевцами.
Будучи в Швейцарии, Спешнев в 1843 году участ¬

вовал в борьбе демократических кантонов против
1	О Спешневе см. в работах: В. Р. Лей кин а, Петрашевец

Н. А. Спешнев — «Былое», 1924, № 25, стр. 12—31; В. И. Сем ев-

с к и й, М. В. Буташевич-Пегграшевский и петрашевцы, ч. I, М. 1922,

гл. VII; А. Долинин, Достоевский среди петрашевцев.— «Звенья»,

VI, М. 1936, стр. 536—538; «Спор о Бакунине и Достоевском».

Статьи Л. П. Гроссмана и Вяч. Полонского, Л. 1926, стр. 132—134

и 162—168.
2	М. А. Бакунин, Собр. соч. и писем, т. 4, М. 1935, стр. 344.
3	«Звенья», VI, сто. 537.
112

Зондербунда, союза реакционных католических канто»

нов. Спешнев, таким образом, во-первых, приобрел ка¬

кой-то опыт прямых и даже вооруженных действий,

во-вторых, увидел на практике, как трудно без приме¬

нения силы побороть консерватизм и невежество К
В бытность свою за границей он познакомился с

различными системами утопического социализма, от¬

дав предпочтение взглядам Т. Дезами, утопического

коммуниста, которого Маркс и Энгельс ценили за то,

что он развивает «учение материализма как учение

реального гуманизма и как логическую основу комму¬

низма»2.
Дезами был решительным противником религиозно¬

сти Кабе и «христианского социализма» Ламенне,

против которого он выступил с книгой «Ламенне, опро¬

вергнутый им самим». Основной труд Дезами «Кодекс

общины» был найден при аресте у Спешнева. В этой

книге Дезами выдвигал две задачи: просветить проле¬

тариат, чтобы он увидел, в каком бедственном положе¬

нии он находится, и указать ему средства для его

освобождения. В выполнении этих задач особую роль

Дезами отводил просвещенному слою, интеллигенции,

но вместе с тем предостерегал от того, чтобы пролета¬

риат не заразился от выходцев из буржуазии ее поро¬

ками и чтобы он не стал служить ее интересам. Сущ¬

ность коммунизма Дезами определял так: общность

имущества, общность труда, общность образования.
Особенно интересны морально-этические взгляды

Дезами: «Когда человек приходит в мир, он приносит с

собой не таланты или пороки или добродетели, но

только способности и потребности. Его отношения с

внешним миром обращают эти потребности в побужде¬

ние к действиям, деятельности» 3. Поэтому «философия

не имеет никакой надобности вытравлять из человечес¬

кого сердца какую бы то ни было страсть. Слово

страсть означает приведенные в действие способности.
1	Ф. Энгельс в 1847 году в статье «Гражданская война в

Швейцарии» писал: «Радикальные кантоны, следовательно, заинте¬

ресованы в том, чтобы Зондербунд расстался со своим ханжеством,

ограниченностью, упрямой косностью, а если он не пожелает этого,

то его упрямство должно быть сломлено силой» (К. М а р к с и

Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 356).
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочишения, т. 2, стр. 146.
8 Th. D ё s а ш i е. Code de la Communaut^ Paris, 1832, p. 1
5 M. ryi
113

Они сами по себе ни в коем случае не представляют

зла. Напротив, чем более они получают свободы, тем

мы счастливее. Они превращаются в пороки или в

преступления только тогда, когда их дурно направ¬

ляют и в конце концов из-за скверной организации об¬

щества губят»1. Поэтому «всякая мораль состоит в

том, чтобы добиться, дабы общая сумма наших стра¬

стей так соответствовала общим интересам, чтобы

всегда находиться в необходимости поступать хорошо»2.
Это учение о страстях противоположно учению

Фурье, так как оно материалистично в своей основе.
Достоевский, не очень хорошо усвоивший фурье¬

ризм (в чем его обвиняли рьяные фурьеристы), у

Спешнева, сторонника Дезами, видимо, нашел то, что

было ему больше по душе. Со Спешневым он сблизил¬

ся к концу 1848 года, и об их отношениях говорит при¬

веденный выше отзыв о Спешневе, сделанный Достоев¬

ским в 1856 году.
Мы располагаем очень важным свидетельством, от¬

носящимся к тому времени, когда Достоевский прини¬

мал деятельное участие в группе Спешнева — Дурова,

стремившейся от слов перейти к делу. Это свидетель¬

ство оставил доктор Яновский, друг Достоевского. Он

в начале 1849 года обратил внимание на то, что Досто¬

евский стал скучен, придирчив, раздражителен. На

вопрос о причинах такого состояния Достоевский от¬

ветил, что виной тому Спешнев. По рассказу Янов¬

ского, Достоевский сказал ему, что дурное настроение

«не пройдет, а долго и долго будет мучить меня, так

как я взял деньги у Спешнева... Теперь я с ним и его.

Отдать же этой суммы (500 р.) я никогда не буду в

состоянии, да и он не возьмет деньгами назад, такой

уж он человек... Понимаете ли вы, что у меня с этого

времени есть свой Мефистофель» 3.
Биографы Достоевского уже давно указали, что

деньги, вероятно, были в устах Достоевского лишь

предлогом для того, чтобы назвать Яновскому самый

факт тесной связи со Спешневым как причину угнетен¬

ного состояния, не называя сущности этой связи. А в

этой сущности и было все дело.
1	Th. D ё s а ш i е, Code de la Communautfc, p. 1.
2	T а м же, p. 261.
8 «Русский вестник», 1885, апрель, стр. 815—816.
114

В конце 1848 года среди части петрашевцев (в чис¬

ле их был Спешнев) созрела мысль создать тайное ре¬

волюционное общество. Письмо Ап. Майкова к истори¬

ку литературы П. Висковатову пролило свет на этот

важный эпизод в истории петрашевцев. Майков писал

его в 1885 году, но так и не отправил, и оно было най¬

дено в его бумагах и опубликовано в 1922 году Е. По¬

кровской в статье «Достоевский и петрашевцы».
«Раз, кажется в январе 1848 года (ошибка Майко¬

ва, дело было в 1849 году.— Af. Г.), приходит ко мне

Ф. М. Достоевский, остается ночевать — я жил один на

своей квартире,— моя кровать у стены, напротив ди¬

ван, где постлано было Достоевскому. И вот он начи¬

нает мне говорить, что ему поручено сделать мне пред¬

ложение: Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун,

у него не выйдет ничего путного, а что люди подельнее

из его посетителей задумали дело, которое Петрашев-

скому неизвестно, и его туда не примут, а именно:

Спешнев, Пав. Филиппов (эти умерли, так я их назы¬

ваю, другие, кажется, еще живы, потому об них все-

таки умолчу, как молчал до сих пор целые 37 лет обо

всем этом эпизоде) и еще пять или шесть, не помню,

в том числе Достоевский. И они решили пригласить

еще седьмого, то есть меня. А решили они завести тай¬

ную типографию и печатать и т. п. Я доказывал лег¬

комыслие, беспокойность такого дела, и что они идут

на явную гибель. Да притом — это мой главный аргу¬

мент— мы с вами (с Ф. М.) поэты, следовательно

люди непрактические и своих дел не справим, тогда

как политическая деятельность есть в высшей степени

практическая способность и пр. И помню я: Достоев¬

ский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в

ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал

все свое красноречие о святости этого дела, о нашем

долге спасти отечество и пр.— так что я наконец стал

смеяться и шутить. «Итак — нет?» — заключил он.

«Нет, нет и нет». Утром после чая, уходя: «Не нужно

говорить, что об этом ни слова».— «Само собою» *.
Этот эпизод разъясняет, почему Достоевский ска¬

зал жене, прочитав вышедшую в Лейпциге в 1875 году

книгу «Общество пропаганды в 1849 году», что книга
1	«Ф. А\. Достоевский. Статьи и материалы», т. I, Пг. 1922,

стр. 268,
m

«верна, но не полна. Я— не вижу в ней моей роли...

Многие обстоятельства... совершенно ускользнули, це¬

лый заговор пропал» 1.
Семенов-Тян-Шанский, вспоминая Достоевского в

те годы, писал, что, когда при нем передавался рас¬

сказ о наказании солдата шпицрутенами, он «в мину¬

ты таких порывов... был способен выйти на площадь с

красным знаменем» 2.
Когда в конце 1848 года образовался кружок Дуро¬

ва, Достоевский примкнул к нему. По словам Семено-

ва-Тян-Шанского, Дурова можно считать «революцио¬

нером, то есть человеком, желавшим провести либе¬

ральные реформы путем насилия»3. В этом-то кружке

и была составлена поручиком лейб-гвардии конногре¬

надерского полка Н. П. Григорьевым «Солдатская

беседа» — первый, кажется, в нашей революционной ли¬

тературе образчик пропаганды среди солдат против ца¬

ризма и крепостного права. В этом же кружке обсуж¬

дался проект поручика лейб-гвардии Московского пол¬

ка Н. А. Момбелли о создании особого «братства

взаимной помощи», которое было бы, в сущности,

основой тайного политического общества. Наконец, в

этом кружке возникла мысль создать тайную типо¬

графию 4.
Словом, в кружке Дурова были сделаны прямые

попытки от слов переходить к делу.
4
По иронии судьбы Достоевскому, разошедшемуся

с Белинским, в главную вину было вменено «распро¬

странение преступного о религии и правительстве пись¬

ма литератора Белинского». Действительно, Достоев¬

ский читал на собраниях это письмо. В нем Белинский,

формулируя ближайшую программу, отнюдь не при¬

зывал к немедленной революции, а писал о необходи¬
1 Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 90.
*	«Мемуары П. П. Семенова-Тян-Шанского», т. I, стр. 204.
•Там же, стр. 205.
4	Были изготовлены Спешневым и Филипповым станок и другие

принадлежности типографии, но при обыске у Спешнева были най¬

дены только пустые ящики, и следственной комиссии не удалось

установить, куда девалось остальное оборудование.
116

мости освобождения крестьян, об установлении закон¬

ности и судебного порядка в России. Поэтому Досто¬

евский принял линию самозащиты: отвергать свою

приверженность к революционным идеям. В первом

своем показании комиссии он писал: «На Западе про¬

исходит зрелище страшное, разыгрывается драма бес¬

примерная. Трещит и сокрушается вековой порядок

вещей. Самые основные начала общества грозят каж¬

дую минуту рухнуть и увлечь в своем падении всю

нацию. Тридцать шесть миллионов людей каждый

день ставят словно на карту всю свою будущность,

имение, существование свое и детей своих!»1
Дав оценку этим событиям как фактам истории, а

историю Достоевский определял как «науку будуще¬

го», он заявляет: «Но если я говорил о французском

перевороте, если я позволял себе судить о современных

событиях, следует ли из этого, что я вольнодумец, что

я республиканских идей, что я противник самодержа¬

вия, что я его подкапываю. Невозможно! Для меня ни¬

когда ничего не было нелепее идеи республиканского

правления в России»2. Ибо в России, по его мнению,

революция и не нужна и невозможна, в силу особого

хода русской истории, доказывающего великую поло¬

жительную роль самодержавия...
Нет надобности разъяснять, что Достоевский в

своих показаниях не был откровенен и правдив, а лу¬

кавил и стремился не к правде, а к правдоподобию.

Н с этой точки зрения он действовал логично: о рес¬

публике вряд ли кто-нибудь всерьез говорил и в круж¬

ке Дурова.
Достоевский заверял комиссию, что читал письмо

Белинского не как политический, но как чисто литера¬

турный документ и подробно доказывал свое идейное

несогласие с Белинским в вопросах литературы.
Белинский, говорил он, «силится дать литературе

частное, недостойное ей назначение, низводя ее единст¬

венно до описания, если можно так выразиться, одних

газетных фактов или скандалезных происшествий», а

он, Достоевский, стоит за художественность, считая,

что «искусство не нуждается в направлении, что искус¬
1	Цит. по кн.: Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процессе

петрашевцев, стр. 79.
*	Там же, cip. 80.
117

ство само себе целью, что автор должен только хлопо¬

тать о художественности, а идея прнйдет сама собою,

ибо она необходимое условие художественности» *.
Достоевский имел в виду последний годовой обзор

Белинского. В нем проблему соотношения идейности и

художественности, содержания и формы критик рас¬

сматривал и решал диалектически.
Белинский очень остро поставил вопрос о так назы¬

ваемом «чистом искусстве, которое само по себе цель

и вне себя не признает никаких целей»2. Он писал:

«Отнимать у искусства право служить общественным

интересам — значит не возвышать, а унижать его, по¬

тому что это значит — лишать его самой живой силы,

то есть мысли»3.
Глубокий психологизм Достоевского неразрывно со¬

единялся с проповедью идей. Поэтому реальным со¬

держанием его расхождений с Белинским был, конеч¬

но, не вопрос о том, должно ли быть искусство идей¬

ным, а о том, каковы должны быть идеи, направление

литературы. Белинский отстаивал идею служения лите¬

ратуры коренному революционному переустройству

общества. Достоевскому-литератору идея революции

была чужда, невзирая на то что в 1849 году он был за¬

одно со Спешневым и стремился к активным дейст¬

виям. Но тут-то и сказывалась свойственная Достоев¬

скому глубокая противоречивость идей, стремлений, по¬

буждений...
5
Находим ли мы в «Белых ночах», написанных в пе¬

риод участия Достоевского в замыслах Спешнева—

Дурова, отражение концепции «чистого искусства»?
Конечно, нет!
«Белые ночи» — роман, в точном смысле этого сло¬

ва, тенденциозный. В нем Достоевский отчетливо про¬

водит идею о мечтателе как особом типе человека, ко¬

торую он подробно изложил еще в «Петербургской ле¬
1	Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процеосе петрашевцев,

стр. 85—86.
2	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. X, стр. 302,
•Там же, стр.
J18

тописи», но проводит ее отлично от этого первоначаль¬

ного изложения.
Мечтатель в редакции «Белых ночей» 1860 года рас¬

сказывает Настеньке, о чем он мечтает: «Об роли поэ¬

та, сначала не признанного, а потом увенчанного, о

дружбе с Гофманом; Варфоломеевская ночь, Диана

Вернон, геройская роль при взятии Казани Иваном

Васильевичем, Клара Мовбрай... собор прелатов и Гус

перед ними, восстание мертвецов в Роберте... Мина и

Бренда, сражение при Березине, чтение поэмы у гра¬

фини В — й-Д — й, Дантон, Клеопатра ei suoi amanti...»
В редакции «Белых ночей» 1848 года этих строк не

было, и мечтатель не раскрывал содержания своих

грез. Но это же почти буквальное перечисление мечта¬

ний мы находим в фельетоне 1861 года как мечтаний и

грез самого Достоевского в 40-х годах (см. XIII, 157).
В 1848 году он не мог в повести рассказать, о чем

же грезил наяву его мечтатель, этого бы не пропусти¬

ла цензура: Варфоломеевская ночь, Ян Гус, восстав¬

ший против церкви, Дантон хотя и даются вперемеж¬

ку с героями чисто романтических произведений

(Мина, Бренда), но все же это события и люди проте¬

ста против существующих порядков, восстания против

них. Герой «Белых ночей» мечтал и о героических и о

революционных деяниях... Вот этого-то Достоевский и

не мог сказать в 1848 году. А в 1860 году, в новой ре¬

дакции, он привел содержание мечтаний своего героя —

они оказались такими же, как и мечты самого Досто-

евского-петрашевца...
Тип мечтателя «Белых ночей» иной, нежели мечта¬

тель в «Петербургской летописи» 1847 года. Вот не¬

сколько сопоставлений.
МЕЧТАТЕЛЬ
ИЗ «ПЕТЕРБУРГСКОЙ

ЛЕТОПИСИ» (1847)
Селятся они большею частию в

глубоком уединении, п.о непри¬

ступным углам, как будто таясь

в них от людей я света.
Фантазия их, подвижная, ле¬

тучая, легкая, уже возбужде¬

на, впечатление настроено, и

целый мечтательный мир с ра¬

достями, с горестями, с адом
ГЕРОИ

«БЕЛЫХ НОЧЕЙ»
(1848)
Селится он большею частию

где-нибудь в неприступном уг¬

лу, как будто таится в нем да¬

же от дневного света.
Теперь «богиня фантазии» (...)

уже заткала прихотливою ру¬

кою свою золотую основу и

пошла развивать перед ним

узоры небывалой, причудливой
119

и раем, с пленительными жен¬

щинами, с геройскими подвига¬

ми, с благородною деятельно¬

стью, всегда с какой-нибудь ги¬

гантской борьбою, с преступле¬

ниями и всякими ужасами

вдруг овладевает всем бытием

мечтателя. Комната исчезает,

пространство тоже, время оста¬

навливается или летит так

быстро, что час идет за ми¬

нуту.
Бывают мечтатели, которые да¬

же справляют годовщину сво¬

им фантастическим ощущениям.

Они часто замечают числа ме¬

сяцев, когда были особенно

счастливы и когда их фантазия

играла приятнейшим образом, и

если бродили тогда в такой-то

улице «ли читали такую-то кни¬

гу, видели такую-то женщину,

то уж непременно стараются

повторить то же самое и в го¬

довщину своих впечатлений,

копируя и припоминая малей¬

шие обстоятельства своего гни¬

лого, бессильного счастья (XII,

30—31).
жизни... Какое-то новое жела¬

ние соблазнительно щекочет и

раздражает фантазию и неза¬

метно сзывает целый рой при¬

зраков... И ведь так легко, так

натурально создается этот ска¬

зочный, фантастический мир!

Как будто и впрямь все это не

призраки! Право, готов верить

в иную минуту, что вся эта

жизнь не (возбуждения чувства,

не мираж, не обман воображе¬

ния, а что это и впрямь дей¬

ствительное, настоящее, сущее!
Знаете ли, что я уже принуж¬

ден справлять годовщину своих

ощущений, годовщину того, что

было так мило, чего, в сущно¬

сти, никогда не бывало, пото¬

му что эта годовщина справ¬

ляется по тем же самым глу¬

пым, бесплотным мечтаниям,—

и делать это потому, что и

этих-то глупых мечтаний нет,

затем, что нечем их выжить:

ведь и мечты выживаются.

Знаете ли, что я люблю теперь

припомнить и посетить в из¬

вестный срок те места, где был

счастлив когда-то по-своему,

люблю построить свое настоя¬

щее под лад уже безвозвратно

прошедшему... (Курсив мой.—

М. Г.)
Мечтатель из «Белых ночей» отличается от мечта¬

теля, выведенного в фельетоне, тем, что первый пони¬

мает бесплодность, гибельность своей мечтательности,

стремится разорвать коварные путы своей фантазии.

В «Петербургской летописи» Достоевский говорил, что

жизнь мечтателя — это трагедия, безмолвная, таинст¬

венная, угрюмая, дикая... Он не давал мечтателю ни¬

какого шанса выйти из порочного круга этой трагедии,

а в «Белых ночах» мечтатель на пути к выздоровле¬

нию. Его встреча с Настенькой, его несчастная, мгно¬

венно возникшая и тут же погибшая любовь представ¬

ляет переломный пункт в трагедии, тот катарзис, после

которого начинается новая жизнь. Обращаясь к На¬

стеньке, герой восклицает: «Да будет ясно твое небо,

да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя,
120

да будешь ты благословенна за минуту блаженства и

счастия, которую ты дала другому, одинокому, благо¬

дарному сердцу! Боже мой! Целая минута блаженст¬

ва! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь чело¬

веческую?..»
Как разительно отличается этот светлый финал от

мрачного конца Ордынова! Герой «Хозяйки» одичал,

впал в религиозный экстаз, по целым часам лежит

словно бездыханный на церковном помосте или наяву

грезит о Катерине...
Это различие между «Хозяйкой» и «Белыми ноча¬

ми», отличие мечтателя из «Белых ночей» от мечтате¬

ля из «Летописи» и от Ордынова знаменуют новое по¬

нимание, новую трактовку темы мечтателя, его судьбы.
Персонаж «Летописи», а тем более Ордынов —

люди сломавшиеся. Герой «Белых ночей», пережив

драму любви, испытав «целую минуту блаженства»,

способен разорвать путы мечтательности и выйти на

широкие просторы жизни. «Петербургскую летопись»

Достоевский писал в начале 1847 года, когда он только

входил в среду петрашевцев; «Слабое сердце» было

написано в начале 1848 года, еще до февральской ре¬

волюции, но уже тогда с Достоевским происходило то

же, что с Аркадием: он «прозревал во что-то новое».

А «Белые ночи» написаны тогда, когда Достоевский

уже окончательно «прозрел», вошел в кружок Дуро¬

ва— Спешнева и стремился к активным действиям.
Таким образом, развитие типа мечтателя от Орды¬

нова и персонажа «Летописи» к герою «Белых ночей»

тесно связано с изменениями в чувствах, мыслях,

устремлениях Достоевского.
В мартовской книжке «Современника» за 1848 год,

во второй статье «Взгляда на русскую литературу

1847 года» Белинский очень резко отозвался о «Хозяй¬

ке»1. Но в январской книжке журнала Белинский в ко¬

ротенькой рецензии на отдельное издание «Бедных лю¬

дей» снова дал очень высокую оценку первому и тогда

лучшему произведению Достоевского.
Критик определил то, что составляет «главную си¬

лу таланта г. Достоевского, его оригинальность»: это
1 См. В; Г. Белинский, Поля. собр. соч.,-т. X, стр. 350.
121

«глубокое понимание и художественное, в полном смы¬

сле слова, воспроизведение трагической стороны жиз¬

ни» *. Таково было предсмертное напутствие великого

критика молодому писателю, чье первое произведение

было им встречено с таким восторгом, чей талант он

сразу же верно понял и оценил.
Но, вопреки ожиданиям Белинского, Достоевский не

пошел по пути «Бедных людей», а начал сворачивать

в сторону, отступать от того главного, что было в

«Бедных людях»: «Двойник» и особенно «Хозяйка»

знаменовали отход от реализма, сочетающего глубину

психологического анализа со столь же глубокой кри¬

тикой социальной действительности.
В сознании Достоевского уже разгоралась глухая,

подспудная, еще мало осознаваемая борьба между ре¬

волюционностью и атеизмом Белинского и Спешнева,

с одной стороны, и боязнью революции и верой в Хри¬

ста— с другой; между действенным гуманизмом, с

одной стороны, и утопичностью социалистических уст¬

ремлений—с другой; между объективным, социально на¬

правленным реализмом, знаменосцем которого был

Белинский, и тем субъективистским психологизмом, ко¬

торый рекомендовался В. Майковым; наконец, и это,

пожалуй, было наиболее важное противоречие,— меж¬

ду любовью к народу, горячим стремлением ему по¬

мочь и незнанием этого народа, его основной массы—

крепостного крестьянства, его нужд и чаяний...
Эта внутренняя, острая борьба противоречий и при¬

водила к тому, что, разойдясь с Белинским, не согла¬

шаясь с ним в важнейших пунктах, Достоевский вос¬

торженно читал письмо Белинского — его страстное

завещание...
И вот тогда-то он был схвачен и брошен в каземат

Петропавловской крепости как опасный государствен¬

ный преступник.
Так закончилась его молодость—литературная, чело¬

веческая...
1 В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. X, стр. 364.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая
1
«Птица-тройка» унесла Достоевского не на запад,

как некогда Гоголя, когда он добровольно бежал за

границу, чтобы в «прекрасном далеке» создавать

«Мертвые души».
«Птица-тройка» унесла Достоевского против его

воли на восток, в глубь Сибири, в каторжный острог...
Позади эшафот, предсмертные минуты на Семенов¬

ском плацу, помилование и приговор к каторге. Поза¬

ди прощание в крепости с братом и Милюковым, встре¬

ча с женами декабристов в Тобольске. Позади много¬

дневный, в пять тысяч верст путь через Россию в киби¬

тке с жандармом... И вот конец пути — Омск, острог...

Достоевский — на каторге, лицом к лицу с народом, с

этим сфинксом для него и для его единомышленни¬

ков — петрашевцев...
«...То дело, за которое нас осудили, те мысли, те по¬

нятия, которые владели нашим духом — представля¬

лись нам не только не требующими раскаяния, но даже

чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое

многое нам простится!» (XI, 138).
С такими думами и настроениями переступил До*

стоевский порог каторжной тюрьмы в Омске.
«И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не

страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило

нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух

сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое из¬

менило наш взгляд, наши убеждения и сердца наши...
123

Это нечто другое — было непосредственное соприко¬

сновение с народом, братское соединение с ним в об¬

щем несчастии, что сам стал таким же, как он, с ним

сравнен н даже приравнен к самой низкой ступени его.

Повторяю, это не так скоро произошло, а постепенно и

после очень-очень долгого времени» (XI, 138).
Гоголь в своем добровольном изгнании из России

создал «Мертвые души», эту удивительную поэму, в ко¬

торой голос скорби и гнева писателя прозвучал как

вопль многомиллионного порабощенного народа.
Достоевский в своем подневольном изгнании подго¬

товлял «Записки из Мертвого дома», в которых пока¬

зал изломанные, оскверненные души тех, кого угнета¬

ли изобличенные Гоголем «души мертвые».
«Мне очень трудно было бы рассказать историю

перерождения моих убеждений»,— признавался Досто¬

евский в 1873 году (XI, 139). И он никогда ее не рас¬

сказывал...
Чтобы отчетливее представить себе эту «историю

перерождения убеждений» Достоевского, нужно рас¬

сматривать ее в связи с общим ходом идейного и поли¬

тического развития в русском обществе в 1849—

1855 годах. Ведь Достоевский, вернувшись в жизнь,

столкнулся с людьми, многие из которых были его

сверстниками и соучастниками в литературе, а другие

принадлежали к новому, молодому поколению. Люди

эти в годы пребывания Достоевского на каторге также

прошли через горнило тяжких испытаний, трудных раз¬

думий, через пересмотр верований и поиски новых ре¬

шений. И столкновение убеждений Достоевского с ве¬

рованиями передовых людей в 60—70-е годы во многом

было предопределено тем, что по-разному происходило

идейное развитие, по-разному протекали процессы в со¬

знании Достоевского на каторге и передовых людей за

ее стенами.
2
«Общество быстро погружается в варварство: спа¬

сай, кто может, свою душу!» — такой вопль вырвался

из глубины души Никитенко весной 1850 года *.
1	А. В. Никитенко, Дневник (и 3-х томах), т. I, стр. 336
126

Отразив бурные налы надвигавшейся и на Россию

революции, николаевский режим кровавым террором,

направленным против крестьян, и цензурным террором

против интеллигенции, штыком солдата и красным ка¬

рандашом цензора «успокоил» Россию.
Философия была изгнана из университетов, ибо, как

сказал министр народного просвещения С. Уваров,

«польза философии не доказана, а вред от нее возмо¬

жен» !. По распоряжению Николая было запрещено

новое издание басен Хемницера и сатир Кантемира.

В книге о древнегреческих раскопках на юге Рос¬

сии слово «демос» было вычеркнуто, в учебнике

физики было выброшено выражение «силы природы»,

задачник по арифметике был запрещен за то, что меж¬

ду цифрами одной задачи был помещен ряд точек, и

цензор заподозрил тут преступный умысел автора

книги...2
Двенадцать (!) цензурных комитетов и ведомств

бодрствовали, чтобы ни единое «вольное слово», ни

единая «крамольная мысль» — а точнее, ни единая

мысль вообще не проникала в умы верноподданных.
Славянофилы выпустили «Московский сборник».

Министр народного просвещения представил Николаю

его подробный разбор. Николай приказал, чтобы на

«сочинения в духе славянофилов было обращаемо со

стороны цензуры особенное и строжайшее внимание»3.

Когда славянофилы представили в цензуру второй том

«Московского сборника», Дубельт затребовал его в

III Отделение и, рассмотрев рукописи, предложил вто¬

рой том сборника и дальнейшее его издание запретить,

братьям Ивану и Константину Аксаковым, Киреевско¬

му, Хомякову, сделав наистрожайшее внушение, «вос¬

претить даже и представлять к напечатанию свои сочи¬

нения», И. Аксакова лишить права быть редактором

каких бы то ни было изданий и над всеми славянофила¬

ми установить открытый полицейский надзор4.
Князь Гагарин, объявляя младшему брату Достоев¬

ского Андрею, что он найден ни в чем не виновным, но
1	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. I, стр. 334.
2	См. там же, стр. 336.
3	Цит. по кн.: Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Пого¬

дина, кн. 12, СПб. 1898, стр. 134.
4	См. там же, стр. 146.
127

будет еще некоторое время заточен в каземате Петро¬

павловской крепости, сказал с издевкой: «Как моло¬

дой архитектор, силою своего творческого воображения

приведите мысленно свой каземат в изящное и уют¬

ное помещение и проведите в нем еще некоторое

время...»1
Все эти князья Гагарины и Голицыны, графы Орло¬

вы и Клейнмихели и их венценосный шеф Николай

Палкин были убеждены, что им удастся заставить всех

мыслящих людей России «силою воображения... мыс¬

ленно» привести каземат — николаевскую Россию — в

уютное помещение.
Они жестоко заблуждались! Сила воображения луч¬

ших, честных, передовых людей была направлена на

то, чтобы отыскать способы уничтожения каземата!
S
Чернышевский, узнав 25 апреля 1849 года об аресте

петрашевцев, записал в дневнике: «Ужасно подлая и

глупая, должно быть, история; эти скоты, вроде этих

свиней Бутурлина и т. д., Орлова и Дубельта и т. д.—

должны были бы быть повешены» *.
20 января 1850 года он писал:
«Монарх, и тем более абсолютный монарх, — только

завершение аристократической иерархии, душою и те¬

лом принадлежащее к ней». Поэтому—«погибни, чем

скорее, тем лучше; пусть народ не приготовленный всту¬

пит в свои права, во время борьбы он скорее пригото¬

вится... Тогда угнетаемые сознают, что они угнетае¬

мы при настоящем порядке вещей, но что может быть

другой порядок вещей, при котором они не будут угне¬

таемы; поймут, что их угнетает не бог, а люди; что нет

им надежды ни на правосудие, ни на что, и между уг¬

нетателями их нет людей, стоящих за них; а теперь они

самого главного из этих угнетателей считают своим за¬

щитником, считают святым»3. Чернышевский заклю¬

чает: «Вот мой .образ мысли о России: неодолимое ожи¬

дание близкой революции и жажда ее»4.
1	«Воспоминания А. М. Доствевского», стр. 203.
*Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 274.
•Там же, стр. 356.
4 Таы же, стр. 886 387.
128

Чернышевский не ограничивается теоретическими

суждениями о близкой революции, но и набрасывает

некоторые соображения о подготовке и совершении та¬

кой революции. В частности, он подумывает о создании

тайной типографии, с тем чтобы напечатать и разослать

по губерниям манифест об освобождении крестьян, уни¬

чтожении рекрутчины и т. п., и таким способом всколых¬

нуты народ, вызвать волнения.
Когда Чернышевский делал в дневнике свою запись

о неизбежности и близости революции в России, Баку¬

нин находился в это время в заключении в замке Ке-

нигштейн в Саксонии и ждал приговора военного суда

за участие в дрезденском восстании 1849 года. Он был

приговорен к смертной казни, замененной пожизненным

заключением, но вместо этого саксонские власти выда¬

ли его австрийским властям. В Австрии его также при¬

говорили к смертной казни, замененной пожизненным

заключением, но опять вместо того выдали России. Ни¬

колай приказал заточить его в Петропавловской крепо¬

сти, и здесь по требованию царя Бакунин в июле —

начале августа 1850 года написал так называемую «Ис¬

поведь». Этот обширный документ вызывал и вызывает

горячие споры о том, был ли Бакунин искренен в своем

покаянии перед царем, или же он сознательно лгал, что¬

бы облегчить свою участь. Как бы то ни было, но в

«Исповеди» Бакунин, наряду с фразами о своем раска¬

янии, о своей неискупимой вине перед Николаем, изло¬

жил то, что думал о положении в России. В России не

только больше зла, чем на Западе, в России к тому же

нет лекарства против зла, писал Бакунин. Поэтому в

России все болезни входят вовнутрь. «В России глав¬

ный двигатель страх, а страх убивает всякую жизнь,

всякий ум, всякое благородное движение души... Хуже

же всех приходится простому народу, бедному русско¬

му мужику, который, находясь на самом низу общест¬

венной лестницы, уж никого притеснять не может и

должен терпеть притеснения от всех по этой русской

же пословице: «Нас только ленивый не бьет!»1 И вот

в силу такого положения в России, писал Бакунин в

«Исповеди», он и пришел к выводу, что необходима ре¬

волюция, чтобы освободить «черный народ», всеми уг¬

нетаемого мужика.
'М. А. Б а к у а л в, С*бр. соч., в пнсвы, т. 4, М. 1938, стр. 146.
12»

Б это время на Западе Герцен переживал идейную,

духовную драму, вызванную крахом революции 1848

года. В предисловии к книге «С того берега» он го¬

ворил: «Я вижу неминуемую гибель старой Европы и

не жалею ничего из существующего, ни ее вершинное

образование, ни ее учреждения... я ничего не люблю в

этом мире, кроме того, что он преследует, ничего не

уважаю, кроме того, что он казнит...»1
И Герцен утверждал: «Человек будущего в России —

мужик, точно тай: же, как во Франции работник»2. Но

тут он допускал ошибку, связывая именно социалисти¬

ческую революцию с крестьянином, с хлебопашцем. И

это было органически соединено с возникшим у Герце¬

на убеждением, что именно русский крестьянин с его

общиной и скажет свое новое, решающее, спасительное

слово.
В работе «Русский народ и социализм» Герцен пи¬

сал: «Община спасла русский народ от монгольского

варварства и от императорской цивилизации, от выкра¬

шенных по-европейски помещиков и от немецкой бюро¬

кратии. Общинная организация, хоть и сильно потря¬

сенная, устояла против вмешательств власти; она бла¬

гополучно дожила до развития социализма в Европе»3.

Потому бесконечным счастьем для русского народа яв¬

ляется то, что он остался «вне европейской цивилиза¬

ции, которая, без сомнения, подкопала бы общину и

которая ныне сама дошла в социализме до самоотрица¬

ния» 4.
Так родилась утопическая концепция «русского со¬

циализма», которая легла в основу теории и политики

революционного народничества.
4
Цензурный террор 1848—1854 годов душил литера¬

туру. Но литература не умерла. Уста писателей были

насильственно замкнуты, но их глаза и уши были рас¬

крыты для познания жизни, мысль, загнанная внутрь,

уоиленно работала.
1	А. И.	Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, стр. 13.
2	Т а м	ж е, т. VII, стр. 326.
8 Т а м	же, стр. 323.
4 Та м	же, стр. 326.
130

Тургенев, сосланный в деревню за некролог Гоголю,

в вынужденном уединении много размышлял о своем

творчестве, о его неразрывной связи с русской дейст¬

вительностью.
Плодом длительных раздумий, мучительных поисков,

внимательного изучения действительности и были те

романы, которые Тургенев вскоре создал.
Салтыков-Щедрин был сослан в далекую Вятку.
Проехав по делам службы более семи тысяч верст

по пяти забытым богом и людьми губерниям востока

европейской части России, он собрал огромный матери¬

ал о жизни страны и народа.
Его сатирический гений в годы изгнания окреп, по¬

лучил закалку, и «Губернские очерки» были первым и

непосредственным плодом глубокого изучения «тайн»

николаевской России.
Дневники Толстого этого времени поражают неу¬

станной внутренней тревогой за себя, за свое будущее,

углублением в свой характер, суровой критикой своих

недостатков, образа жизни, размышлениями над тем,

как нужно жить и как для этого себя переделать. И па¬

раллельно— мысли о литературе вообще, о своем при¬

звании в ней и в неразрывной связи с этим—раздумье о

русской действительности, о России, народе, его судь¬

бе... Их лейтмотив: как сделать литературу выражением

правды жизни, чтобы она была близка и нужна наро¬

ду. Оленин (в черновом тексте «Казаков») приходит к

мысли, что гражданское устройство общества есть вздор,

что религия— сумасшествие, что сильные мира сего

большею частью идиоты или мерзавцы. Эти размышле¬

ния Оленина совпадают с мыслями самого Толстого в

его дневниках.
На Кавказе Толстой приступил к роману о русском

помещике. Замысел этот тесно был связан с его мыс¬

лями о положении России, о необходимости и способах

его исправления 1.
1 Л. Толстой отметил в дневнике: «Основания романа русского

помещика: Герой ищет осуществления идеала счастья и справедли¬

вости в деревенском бъггу. Не находя его, он, разочарованный, хочет

искать его в семейном. Друг его, она, наводит на мысль, что счастье

состоит не в идеале, а в постоянном жизненном труде, имеющем

целью — счастие других» (JI. Н. Толстой, Поли. собр. соч., т. 46,

Гослитиздат, М. 1937, стр. 146). Тут перед нами зародыш романа
о	Левине.
131

Так л последние, самые страшные годы николаев¬

ского лихолетья мысль передовых людей России мучи¬

тельно билась над вопросом о путях и способах избав¬

ления русского народа от угнетения, нищеты, страда¬

ний. Поиски, размышления, выводы Чернышевского,

Бакунина, Герцена, Тургенева, Щедрина, Толстого со*

ставили содержание идейной борьбы 60-х годов, в

которой пришлось участвовать Достоевскому.

Глава вторая
I
Достоевский не рассказал связно, последовательно,

точно истории перерождения своих убеждений, перево¬

рота в своем мировоззрении. Об этом он говорил отры¬

вочно, передавая только отдельные эпизоды в «Дневни¬

ке писателя» и в письмах после выхода из каторги.
Важным источником для изучения этого процесса

являются «Записки из Мертвого дома». Но раньше чем

обратиться к ним, необходимо выяснить, могут ли они

вообще рассматриваться как автобиографический доку¬

мент, а если могут, то в каких пределах?
По свидетельству О. Миллера, сам Достоевский го¬

ворил, что в «Записках» он «под вымышленными име¬

нами рассказал свою жизнь в каторге и описал своих

прежних товарищей каторжных»
Действительно, хотя «Записки» и ведутся от имени

некоего дворянина Горянчикова, сосланного в каторгу

на десять лет за убийство жены, Достоевский в ходе

изложения не выдержал этого приема и, вероятно, не¬

заметно для себя сбился на рассказ от лица не уголов¬

ного, а политического преступника. Так, в уста Акима

Акимовича он вложил такие слова: «Да-с, дворян они

не любят, особенно политических, съесть рады». О сво¬

ей принадлежности к политическим преступникам ав¬

тор записок, Горянчиков, и сам прямо говорит: ника¬

кой поблажки ему не давали, потому что начальство
1	Ф. М. Дост**вскик, Пеле. свбр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 128.
133

боялось «дойоса о том, что известного рода преступни¬

кам дают поблажку!» >. Рассказывая, как плац-майор

встретил его и его товарища, с которым он прибыл на

каторгу, Горянчиков указывает, что они были не про¬

стыми, обычными арестантами, а особенными. Прибыв¬

ший из Петербурга важный ревизор интересовался ав¬

тором записок, как особенным политическим арестантом.
Можно в силу всего этого считать «Записки из

Мертвого дома» не только произведением художествен¬

ным, но и документом автобиографическим, и, как та¬

ковым, мы' им и воспользуемся2.
«Записки» подготовлялись еще в остроге по живому

следу всего происходившего. Старший врач острожно¬

го госпиталя И. И. Троицкий давал Достоевскому не

только возможность отдыхать на больничной койке, но

и писать. Об этом Троицкий рассказывал одному из тех

шести гардемаринов, которые ib 1849 году были разжа¬

лованы, посланы рядовыми в Омск и, бывая в карауле,

видели Достоевского и общались с ним3. До нас дошла

так называемая «сибирская» записная тетрадка Досто¬

евского. В ней 485 перенумерованных самим Достоев¬

ским записей, подавляющая часть которых относится

ко времени его пребывания в остроге. Они почти все

вошли в текст «Записок», и во многих случаях три-че-

тыре записи, идущие в тетради подряд, и составляют

целый эпизод в «Записках» (например, записи № 35—

43, 55, 57 и другие). Это обстоятельство подтверждает,

что «Записки» писались еще на каторге, конечно, вчер¬

не, в виде набросков. Тетрадки эти хранились, можно

предположить, у доктора Троицкого и, быть может, у
1	Вслед Достоевскому в Сибирь было отправлено «высочайшее»

повеление: Достоевского и Дурова «содержать без всякого снисхож¬

дения, заковать в кандалы» (J1. Г россман, Жизнь и труды

Ф. М. Достоевского, М.—JI. 1935, стр. 65). Поэтому, когда инже¬

нерное начальство послало Достоевского на работу в свою канце¬

лярию, сейчас же полетел донос, и эта поблажка продолжалась

лишь три месяца.
2	Очень интересен анализ «Записок» как художественного про¬

изведения в книге В. Шкловского «За и против»: Шкловский рас¬

сматривает «Записки» как новый тип романа, показывает, как в нем

Достоевский достиг «своеобразного художественного единства до¬

кументального романа» (В. Шкловский, За и против (Заметки
о	Достоевском), стр. 123).
3	Их рассказы записаны П. К. Мартьяновым и опубликованы

в «Историческом вестнике», 1895, № 11, под названием «В перело¬

ме века» (глава «Морячки»).
134

«морячков». Кроме того, в самих «Записках» говорится
о	том, что некая сердобольная вдова Настасья Иванов¬

на как могла пеклась и заботилась о заключенных и

«между прочим, — сказано в «Записках», — она нам ча¬

сто сообщала известия, вк оторых мы очень нужда¬

лись». Быть может, и она помогала Достоевскому сохра¬

нять его заметки и записи К
2
«Одинокий душевно, — говорит Достоевский в кон¬

це «Записок», — я пересматривал всю прошлую жизнь

мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался

в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго

и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она

послала мне это уединение, без которого не состоялись

бы ни этот суд над собой, ни этот пересмотр прежней

жизни. И какими надеждами забилось тогда мое серд¬

це! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет

в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений,

которые были прежде. Я начертал себе программу все¬

го будущего и положил твердо следовать ей. Во мне

возродилась слепая вера, что все это я исполню и могу

исполнить... Я ждал, я звал поскорее свободу; я хотел

испробовать себя вновь, на новой борьбе».
Объясняя в 1873 году, как произошел в нем этот

перелом, Достоевский подчеркивал, что этот процесс

длился долго и шел очень медленно. И тут же он ука¬

зал на те факторы, которые, по его мнению, в первую

очередь облегчили ему «возврат к народному корню»:

знакомство в раннем детстве с Евангелием, с «Истори¬

ей» Карамзина, посещение Кремля и соборов москов¬

ских.
Конечно, воспоминания детства и духовные влияния

ранних лет жизни свою роль играли. Но главным был

фактор иной: столкновение писателя — певца страданий

и горя мелкого городского люда, человека, не знавше¬

го крестьянства, утописта-революционера, пытавшегося
1 В Омске были у Достоевского еще знакомые и даже школь¬

ные товарищи, которые доставляли ему книги, передавали деньги

и даже давали возможность писать на родину. В И859 году, в од¬

ном из писем к брату, Достоевский подтвердил, что материалом для

начатых им «Записок из Мертвого дома» служат записанные им на

месте выражения (см. Письма, II, 605).
135

разрешить мучившие его сознание проблемы человече¬

ской неустроенности с помощью утопических систем,

раздумывавшего над переходом к революционным дей¬

ствиям и сразу потерпевшего крах,— столкновение это¬

го человека с такой стороной жизни, о которой он и не

подозревал. Белинский, умирая, оставил ему завет: по¬

нимать и помнить, что природа наделила его талантом

изображения трагической стороны жизни. Попав на

каторгу, Достоевский встал лицом к лицу с концентри¬

рованным, неприкрытым, крайним выражением траги¬

ческой стороны действительности в николаевской, кре¬

постной, рабской, угнетенной России.
Петрашевский в одном из показаний следственной

комиссии набросал такую картину своего будущего,

когда он очутится на каторге: «Быть может, судьба по¬

местит меня рядом с закоренелым злодеем, на душе

которого лежит десять убийств... Сидя на привале и

полдничая куском черствого хлеба... мы поразговорим¬

ся — я расскажу ему, как и за что меня постигло не¬

счастье... Расскажу ему про Фурье... про фаланстер —

что и зачем там и как... объясню, от чего люди злодея¬

ми делаются... и он, глубоко вздохнув, расскажет мне

свою биографию». И далее Петрашевский говорит, как

он, выслушав покаяния злодея, протянет ему руку, ска¬

жет: «будем братьями» — и поделится с ним куском

хлеба. «При этом на его загрубелой щеке мелькнет

слеза... и подле меня явится... не злодей, но равный мне

несчастный, быть может, тоже вначале худо понятый

человек. Акт очеловечения совершится, и злодея не бу¬

дет...» 1
Петрашевский рассчитывал на каторге учить.
Достоевский на каторге начал учиться.
Его отношения с товарищем по каторге, организа¬

тором заговорщического кружка С. Ф. Дуровым под¬

черкивают, что он с самого начала хотел провести рез¬

кую грань между прошлым и настоящим. Упомянутых

нами «морячков» поражало, что Достоевский и Дуров

«ненавидели друг друга всею силою души, никогда

не сходились вместе и в течение всего времени нахож¬

дения в Омском остроге не обменялись между собою ни

единым словом». С. Ф. Дуров прямо говорил, что на

каторге они стали врагами1.
1 «Дело петрашевцев», т. I, стр. 84—85.
*	Си. «Исторический вестник», 1895, № 11, стр. 452.
136

По рассказам очевидцев, Достоевский «смотрел вол¬

ком в западне; не говоря уже об арестантах, которых

он вообще чурался и с которыми ни в какие человече¬

ские соприкосновения не входил, ему тяжелы казались

и гуманные отношения лиц, интересовавшихся его

участью и старавшихся по возможности быть ему по¬

лезными. Всегда насупленный и нахмуренный, он

сторонился вообще людей, стараясь в шуме и гаме

арестантской камеры оставаться одиноким... Всякое

изъявление сочувствия принимал недоверчиво, как буд¬

то подозревая скрытую в том неблагоприятную для не¬

го цель»1. Эти свидетельства очевидцев совпадают со

словами самого Достоевского о том, что на каторге,

замкнувшись в одиночестве, он погрузился в мучитель¬

ную долгую внутреннюю работу...
Он шаг за шагом припоминал свою жизнь, проверял

и судил ее. Ему пришлось пересматривать и людей,

которых он знал до каторги, и идеи, которые исповедо¬

вал до катастрофы, и самый ход истории, ход событий,

частью которых стала и его судьба.
ъ
Достоевский знал до каторги, в основном, два кру¬

га людей: таких, как он,— представителей дворянской

и разночинной интеллигенции, и круг своих героев, этих

Девушкиных, Голядкиных, Прохарчиных, Шумковых,—

представителей городского мелкочиновного и мещан¬

ского плебса.
На каторге пред ним предстала совершенно новая

среда, страшно далекая и от его круга, и от круга его

героев.
«Я был удивлен и смущен,— говорит Горянчиков о

своих первых впечатлениях от этого нового круга лю¬

дей,— точно и не подозревал прежде ничего этого, и не

слыхал ни о чем, хотя и знал и слышал».
Достоевский говорил, что каторга с первого взгля¬

да и не могла ему представиться в своем настоящем

виде, как представилась впоследствии. А впоследствии,

по выходе из острога, он писал брату, что в каторге за

четыре года «отличил наконец людей. Поверишь ли:
1 «Истерический вестник», 1895а М II, стр. 451.
137

ectb характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как

весело было под грубой корой отыскать золото. И не

один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать,

другие решительно прекрасны» (Письма, I, 138). Он

был убежден, что, познав своих сотоварищей по ка¬

торге, он познал русский народ: «Вообще время для

меня не потеряно,— продолжал он в том же письме.—

Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и

так хорошо, как, может быть, не многие знают его.

Ну это мое маленькое самолюбие!» (Письма, I, 139).
Нет, это было не «маленькое самолюбие», а боль¬

шая, коренная ошибка! Достоевский думал, что узнал

он весь народ русский, а на самом деле он столкнулся

только с одной его небольшой частью, и притом в осо¬

бенных, исключительных обстоятельствах!
Среди перечисленных в «Записках из Мертвого до¬

ма» каторжников нет крепостных крестьян, осужден¬

ных за чисто крестьянское преступление — за неповино¬

вение, бунт, убийство помещика. Единственный описан¬

ный им крестьянин Ломов был ошибочно наказан за

совершенное не им убийство его работников. Осталь¬

ные — солдаты, наказанные за преступления на службе,

разбойники, воры, фальшивомонетчики, контрабанди¬

сты. Конечно, почти все они были из крестьян. Однако,

как заметил Достоевский, они смотрели на мужиков

свысока, относились к ним презрительно.
Этих людей Достоевский сопоставил (не в «Запи¬

сках из Мертвого дома», а в «Дневнике писателя») с

вспомнившимся ему на каторге крепостным мужиком

Мареем... На пасху каторга гуляла, и сцены отврати¬

тельного разгула и буйства истерзали сердце Досто¬

евского. А тут еще поляк-революционер Александр

Мирецкий, встретив Достоевского, пробормотал по-

французски: «Я ненавижу этих разбойников...» Досто¬

евский вернулся в казарму, где увидал избитого до по¬

лусмерти Газина, лег на нары навзничь, закрыв глаза.

Неприметно он забылся и погрузился в воспоминания.

И тут-то ему пригрезился мужик Марей как олицетво¬

рение христианской и крестьянской доброты, всепроще¬

ния, смирения. И Достоевский теперь, на каторге,

вдруг почувствовал, «каким глубоким и просвещенным

человеческим чувством и какою тонкою, почти женст¬

венной нежностью может быть наполнено сердце иного

грубого, зверски невежественного крепостного русского
138

мужика». И вот это-то воспоминание о мужике Марее

круто переменило взгляд Достоевского на озверевших

от водки каторжников. Это было .естественное движе¬

ние истерзанного сердца: ему так хотелось увидать че¬

ловека в озверевшем каторжнике1.
Положение Достоевского и Дурова в каторге усу¬

гублялось тем, что окружавшие их каторжники понятия

не имели о том, за что два эти дворянина разделяют их

участь. Достоевский и Дуров не рассказывали о том,

что они пострадали за народ, для народа. Не говорили

же они о своем преступлении, несомненно, не только из

опасения подвергнуться преследованию начальства, но

и из-за уверенности в том, что все равно их не поймут.

Люди, шедшие на каторгу за то, что осмелились всту¬

питься за народ, столкнувшись лицом к лицу с этим

народом, не только остались неузнанными, но еще и

должны были выдержать «все мщение и преследование,

которым они (каторжники.— М. Г.) живут и дышат

к дворянскому сословию» (Письма, I, 136).
Дворянин — не свой для этих людей, что бы он ни

делал, чтобы сойтись с ними и стать на одну ногу. Этот

вывод Достоевский с каторжных переносит на весь на¬

род и пишет, что «благородные», то есть образованные,

«разделены с народом глубочайшей бездной, и это за¬

мечается вполне только тогда, когда благородный вдруг

сам, силою внешних обстоятельств действительно на

деле лишится прежних своих прав и обратится в про¬

стонародье».
В чем же причина? В том, что благородный — чело¬

век с образованием и живет в ином психологическом

и духовном мире, нежели народ. Достоевский игнори¬

рует социальные, экономические причины, приводившие

к тому, что дворяне были образованными, а народ

оставался в невежестве. Поэтому он и не понимает

природы различия между «образованным» и «необразо¬

ванным». Для него все дело заключалось в том, что

«образованный» живет в чуждом народу духовном мире,

а народ продолжает жить в своей исконной духовной

стихии.
1	Ни на каторге, ети много лет спустя Достоевскому не прихо¬

дило в голову, что среди убийц его отца мог быть и кроткий Ма¬

рей: ненависть к жестокому барину не мешала приласкать и успо¬

коить испуганного мальчика-барчука. Социальный, классовый мо¬

мент в психологии Марея Достоевским начистр игнорировался.
139

Так вместо ненависти народа к господину-помещи-

ку Достоевский увидел ненависть к образованному че¬

ловеку, якобы оторвавшемуся от «народного корня».
Но если о народе Достоевский не узнал правды, то

о человеке, поставленном в исключительные обстоя¬

тельства, он узнал многое.
Достоевский наблюдал и изучал большую галерею

преступников — от Ломова до Акима Акимовича,

свершившего самосуд над горским князем, от фаль¬

шивомонетчика до зверя Газина, от Петрова, убившего

своего полковника, до горца Алея, участвовавшего с

братьями в грабежах мирного населения. Достоевский

заглянул на дно души этих людей и увидел, что они

люди, хотя и изломанные, исковерканные, но люди. Он

увидел, что человек в основе своей хорош, а не плох,

добр, а не зол: обстоятельства делают его злым и пло¬

хим, но и тогда под теплом тлеет искра человечности.

Словом, в «подполье» человеческой души, человеческого

сознания он увидел хотя и слабый, чуть брезжущий

свет, но свет, а не мрак!..
Говоря о внезапных, неожиданных взрывах доселе

смирных, тихих арестантов, он писал, что «может быть,

вся-то причина этого внезапного взрыва в том челове¬

ке, от которого всего менее можно было ожидать его,—

это тоскливое, судорожное проявление личности, ин¬

стинктивная тоска по самом себе, желание заявить се¬

бя, свою приниженную личность, вдруг проявляющее¬

ся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения

рассудка, до припадков, до судорог». «До омрачения

рассудка» доводит «желание заявить себя»: с этим

положением мы сталкиваемся уже в «Двойнике». Но

Голядкин хотя и был доведен до омрачения рассудка,

однако не был способен на бешенство, на злобу; напро¬

тив, он еще более принижал свою личность, звал себя

к смирению и примирению со своей приниженностью...

Перед Достоевским, следовательно, открылся новый

аспект раздвоенности человека, когда в нем уживают¬

ся крайняя приниженность с беспредельной гордыней,

смирение с бешенством. Словом, в душе человека «две

бездны».
Заметил он и то, что арестанты, как правило не ис¬

пытывая раскаяния в совершенных преступлениях, в

то же время, как говорится, «знали свое место», спра¬

ведливо и верно судили о себе. И ему показалось, что
140

«в их справедливом суде над собой было вовсе не при¬

нижение, а чувство собственного достоинства. Высшая

и самая резкая характеристическая черта нашего на¬

рода — это чувство справедливости и жажда ее»,—

пишет он в «Записках».
Присматриваясь к этим людям, вникая в их душу

в течение четырех долгих лет, Достоевский ловил та¬

кие минуты, когда раскрывается душа человека. И тог¬

да, пишет он, «вы видите в ней такое богатство, чувство,

сердце, такое яркое понимание и собственного и чу¬

жого страданья, что у вас как бы глаза открываются,

и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами

увидели и услышали». «Глаза открылись» у Достоев¬

ского на такие изгибы психологии, на такие затаенные,

глубинные области сознания, о которых он раньше не

знал.
Достоевский увидел и понял, какое огромное значе¬

ние имеет доверие к человеку, даже когда он каторж¬

ник. Доверие к человеку предполагает веру в него, без

такой веры оно невозможно.
Достоевский верил в человека, когда создавал Де¬

вушкина. Каторга не убила в нем этой веры, а, наобо¬

рот, подкрепила ее.
Сомнения в человеке начались позднее...
Достоевский на каторге обратил большое внима¬

ние и на людей, в природе которых лежит стремление к

палачеству (офицеры-палачи Жеребягников и Смека-

лов). Наблюдая их, он приходил к мысли: в каждом

человеке где-то на дне души прячется палач... Правда,

мысль эта расходилась с глаиным выводом, что чело¬

век по природе своей хорош. Но к острым противоре¬

чиям вели все наблюдения на каторге, где были собра¬

ны люди, отклонившиеся от нормы и поставленные в

ненормальные условия.
Достоевский подметил, что арестанты — во многом

взрослые дети с болезненным развитием фантазии.

«Тут все были мечтатели, и это бросалось в глаза. Это

чувствовалось болезненно именно потому, что мечта¬

тельность сообщала большинству острога вид угрюмый

и мрачный, нездоровый какой-то вид». И были это

особого рода мечтатели. Это не забившиеся в угол лю¬

ди, вроде Ордынова или героя «Белых ночей», и не

мечтатели-утописты, в замкнутом кружке до рассвета

ведущие беседы о судьбах человечества, но не способ¬
141

ные ни к какой практической деятельности. Нет, тут

люди мечтали конкретно, реально: мечтали о свободе,

жили надеждами, почти всегда несбыточными, и чем

они были несбыточнее, тем упорнее и целомудреннее

мечтатель хранил их про себя.
Так Достоевский познал еще одну сторону челове¬

ческой психологии: потребность и необходимость иметь

надежду на лучшее. «Надо же человеку иметь место,

куда бы он мог пойти» — зарождалось здесь, в Мерт¬

вом доме... Когда человеку приходится под давлением

обстоятельств отказаться от мечты, расстаться с надеж¬

дой, он больше жить не может...
Достоевский увидел в арестантах и такую черту,

как тщеславие. Этот угрюмый, завистливый люд в то

же время был хвастлив и донельзя тщеславен — в та¬

кой форме выражалось нередко чувство собственного

достоинства. «Способность ничему не удивляться была

величайшей добродетелью». Она, эта «добродетель», яв¬

лялась как бы оборотной стороной унижения, компен¬

сацией тому чувству своей неполноценности, которое

рождалось из самого положения каторжника.
Достоевский видел в каторге и людей иного скла¬

да, людей, для которых характерно было стремление

уничтожать свою личность всегда и везде и чуть не

перед всеми. Таков каторжник Сушилов. Этот тип че¬

ловека, этот душевный склад также оставил глубокий

след в творчестве писателя.
Таким образом, Достоевский, углубляясь в душу

каторжников, в их психологию, приходил, с одной сто¬

роны, к заключению, что человек по своей природе хо¬

рош, добр, но, с другой стороны, видел, как много зла,

какие чудовищные извращения могут быть у того же

человека.
Наиболее привлекали его внимание на каторге лю¬

ди сильные: Орлов, Лучка, Баклушин, и более всех

Петров.
Петрову он посвятил много страниц и дал всесто¬

ронний, глубокий его психологический портрет.
«Это самый решительный, самый бесстрашный из

всех каторжных. Он на все способен: он ни перед чем

не остановится, если ему придет каприз» — так аттесто¬

вали Петрова каторжники.
В Петрове поражала удивительная пытливость: он

всем интересовался, обо всем рзсрпрашивал — о Луи
142

Бонапарте, о науках, о книгах. В этом человеке таились

страсти сильные, жгучие, а внешне он был ко всему

равнодушен, и казалось, что он вовсе и не живет тут,

рядом с вами, а обитает где-то в другом, в своем мире...

Достоевский причислил Петрова к людям, которые

«так и родятся об одной идее, всю жизнь бессозна¬

тельно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся

всю жизнь, пока не найдут себе дела вполне по жела¬

нию; тут уж им и голова нипочем».
Достоевский до каторги описывал людей слабых —

Девушкин, Голядкин, Прохарчин, Шумков.
И вот на каторге он лицом к лицу очутился с чело¬

веком подлинно сильным. Заканчивается рассказ о Пет¬

рове таким рассуждением: «С этакими людьми слу¬

чается иногда в жизни, что они вдруг резко и крупно

проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь

крутого, поголовного действия или переворота и таким

образом разом попадают на свою полную деятельность.

Они не люди слова и не могут быть зачинщиками или

главными предводителями дела; но они главные испол¬

нители и первые его начинают. Начинают просто, без

особых возгласов, но зато первые перескакивают через

главное препятствие, не задумавшись, без страха идя

прямо на все ножи,— и все бросаются за ними и идут

слепо, идут до самой последней стены, где обыкновенно

и кладут свои головы».
Петров и был в глазах Достоевского одним из тех

людей из народа, которых он определил словом «коно¬

воды».
Это сильные люди, но сила их слепая, стихийная, а

не разумная, она несознательная, неорганизованная, и

люди эти не так уж сильны, как вначале кажется.
Правда, Достоевский отметил наличие и еще одного

типа людей, которых он определил как «зачинщиков

и главных предводителей дела». Это люди, «которые

умеют ловко направить массу и выиграть дело», исполь¬

зуя как коноводов массы и главных исполнителей лю¬

дей вроде Петрова. Но тут же Достоевский подчеркнул,

что этот «тип народных вожаков и естественных пред¬

водителей его чрезвычайно у нас редкий». К этому типу

бесспорно относился Спешнев. Сопоставляя Петрова

и Спешнева, можно было сделать разные выводы: и

тот, что нужны либо Петровы, либо Спешневы, и тот,

что необходимы в сочетании оба эти типа — и предво¬
143

дитель и исполнитель, коновод массы. А можно было

прийти к заключению, что и Петров и Спешнев не го¬

дятся, да и само «дело» затевать ни к чему, не нужно

оно народу...
Достоевский склонился к этому последнему выводу.

Изучение людей на каторге не только не открыло ему

народ в подлинной его сущности, но и не раскрыло не¬

которых важных свойств в самом человеке из народа.
4
Достоевский на каторге увидел и воспринял тра¬

гическую сторону жизни русского народа только психо¬

логически, а не социально.
Он видел стену, о которую разбивается народный

протест, о которую ломают головы Петровы и подоб¬

ные ему коноводы. Но он не заглянул за эту стену, не

рассмотрел, что же там, за ней находится. А поэтому

он и не был в состоянии правильно рассуждать о том,

как стену свалить.
Он видел, что дело, предпринятое Спешневым и его

товарищами, погибло в самом зародыше — потому что

не имело под собой почвы. Этот вывод был верен.
Но дальше его рассуждения пошли по ложному пу¬

ти. Силой, способной начисто снести «стену», мог быть

только народ, но народ, понимаемый правильно, как

крепостное крестьянство, стремящееся к уничтожению

и рабства и царизма. Достоевский же крестьянства не

познал и на каторге, и потому настоящей реальной

опоры для «дела» и Петрова, и Спешнева, и своего как

революционера он не нашел. Он отказался от социа¬

листических утопий и пришел к утопиям «почвенничест-

яа». Он заменил фаланстер Фурье крестьянским «ми¬

ром», общиной, прибавив еще Христа. Получился «пра¬

вославный социализм», в котором так много Христа и,

конечно, вовсе нет социализма.
Подобно Герцену, Достоевский не понимал, что

такое на деле эта община и какова ее роль в историче¬

ском процессе. Герцен видел в ней базу «русского со¬

циализма». Достоевский, разуверившийся в социализме,

увидел в общине исходный пункт для создания мира

справедливого, свободного, под эгидой царя и право¬

славной церкви. Он проникся глубоким убеждением, что

без народа один образованный слой общества, интел¬
144

лигенция, бессилен в борьбе за народное счастье. Он

понял, что необходимо преодолеть разрыв между наро¬

дом и интеллигенцией. Но формулу эту он наполнял

неверным содержанием.
Соединить народ и интеллигенцию в борьбе за осво¬

бождение и счастье народа означало в то время объ¬

единить классовую ненависть крепостных против кре¬

постничества с ясно осознанными идеями, носителем

которых являлась революционно-демократическая ин¬

теллигенция. Достоевский же на каторге пришел к вы¬

воду: интеллигенция ничему не может научить народ,

ей нужно забыть то, что она знает, и воспринять у н°

рода его «исконные идеи» веры во Христа и царя.
«Стоит только снять наносную кору и посмотреть

на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрас¬

судков, и иной увидит в народе такие вещи, о которых

и не предугадывал. Немногому могут научить народ

наш мудрецы наши. Даже утвердительно скажу — на¬

против: они еще должны у него поучиться» 1. Так До¬

стоевский сформулировал главный свой вывод... На ка¬

торге он разуверился в возможности и целесообразно¬

сти революции. Во Франции революция привела к воз*

рождению бонапартовского цезаризма. В других стра¬

нах она оказалась неспособной изменить существую¬

щие порядки. Были пролиты потоки крови, но без вся¬

кого видимого, осязаемого результата.
В России робкая попытка революционеров действо¬

вать (тайная типография) была пресечена в зароды¬

ше, и народ, сбежавшийся на Семеновский плац

поглазеть, как будут казнить бунтовщиков-дворян, не

выказал к ним никакого сочувствия... Вот о чем ду¬

мал Достоевский в своей острожной казарме.
«Темная ночь, которую ждали, настала»,— воскли*

цал Герцен в канун нового 1852 года. Но тут же при¬

бавлял: «Мы шагом ближе к утру»2. Теперь он веру в

революцию связывал еще теснее с русским народом.
А Достоевский утерял веру в революцию . и свое

неверие в революцию также связал с русским народом,

якобы противником революции по своей природе.
1	Ф. М. Достоевский, Собр. соч. в 10-ти томах, т. I, Гос¬

литиздат, М. 1956, стр. 550. Далее сноски на это издание даются

в тексте указанием тома (арабской цифрой) и страницы.
2	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. V, стр. 211.
6 М. Гуа
145

15 февраля 1854 года Достоевский вышел из катор¬

ги, чтобы заново начать жизнь — так, как мыслилось

ему после четырехлетнего обдумывания и проверки

всего его прошлого...
Герцен 17 февраля этого же 1854 года в Лондоне

в письме к редактору журнала «The English Republic»
В.	Линтону писал: «С тех пор как непроницаемый ту¬

ман, окутывавший Февральскую революцию, рассеял¬

ся, все начинает проясняться, резкая простота замени¬

ла путаницу; существуют только два подлинно важных

вопроса:
вопрос социальный,
.вопрос русский.
И, в сущности, эти два вопроса сводятся к одно¬

му»1.
Эти два вопроса, вернее — этот двуединый вопрос

ставила сама жизнь, и над ним и стала биться мысль

Достоевского, когда с него спали каторжные оковы...
1 А. И. Герден, Собр. соч. • 30-ти томах, т. XII, стр. 177

Глава третья
I
22 февраля 1854 года, спустя неделю после выхода

из каторги, Достоевский написал брату Михаилу боль¬

шое письмо: в нем и рассказ о пережитом, и расспросы

о жизни брата, и планы на будущее...
Говоря об итогах лет, проведенных на каторге, он

писал: «Что сделалось с моей душой, с моими верова¬

ниями, с моим умом и сердцем в эти четыре года — не

скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредо¬

точение в самом себе, куда я убегал от горькой дей-

ствительности, принесло свои плоды. У меня теперь

много потребностей и надежд таких, об которых я и не

думал» (Письма, Т, 137).
О планах на будущее он говорил так: «Не бесплод¬

но пройдут эти годы... Ведь позволят же мне писать

лет через шесть, а может, и раньше. Ведь много мо¬

жет перемениться, а я теперь вздору не напишу. Услы¬

шишь обо мне» (Письма, Т, 138).
Чтобы возместить пять пропавших лет, Достоевский

просит брата выслать ему книги и журналы по исто¬

рии, экономике, истории церкви, Гегелеву «Историю

философии». «Знай, брат, что книги — это жизнь, пи¬

ща моя, моя будущность!» (Письма, Т, 139). Просит он

писать возможно подробнее о литературе и сообщает

свои мнения о том, что успел прочитать: «Островский...

не нравится, Писемского... не читал, от Дружинина

тошнит» (Письма, Т, 140).
147

В этом большом письме обращает на себя внима¬

ние одна фраза, одна мысль Достоевского, выстрадан¬

ная им на каторге. Говоря о предстоящем солдатстве,

он упоминает, что окружающие его успокаивают: не

бойтесь, там, мол, люди простые.
«Да простого-то человека я боюсь более, чем слож¬

ного» (Письма, I, 138).
Такого глубокого психолога, каким был Достоев¬

ский и до каторги, огромный опыт наблюдения, изуче¬

ния человеческой психологии на людях, исковеркан¬

ных жизнью, привел к капитальному выводу: страшна

в человеке та «простота», которая на деле означает

пустоту душевную и духовную, и тогда «простой» чело¬

век перестает быть человеком.
Одновременно с письмом к брату Достоевский из

Омска послал письмо Н. Д. Фонвизиной, жене декаб¬

риста, которая в Тобольске пригрела и обласкала ка-

торжников-петрашевцев перед их отсылкой в Омск.
Очень верующей и религиозной Фонвизиной До¬

стоевский пишет: «Я скажу вам про себя, что я — дитя

века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже

(я знаю это) до гробовой доски. Каких страшных му¬

чений стоило и стоит мне теперь эта жажда верить,

которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне

доводов противных. И, однако же, бог посылает мне

иногда минуты, в которые я совершенно спокоен...»

В эти минуты Достоевский сформулировал для ссбя

символ веры: «Нет ничего прекраснее, глубже, симиа-

тичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа,

и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе,

что и не может быть. Мало того, если б кто мне до¬

казал, что Христос вне истины, и действительно было

бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы

оставаться со Христом, нежели с истиной» (Письма, Т,

142).
Высказывалось мнение, что Достоевский здесь при¬

знается в своем неверии: «Я — дитя века» и потому

«дитя неверия». Нам думается, что это сложнее: До¬

стоевский ведь прямо говорит, что его, вопреки веле¬

ниям «духа времени», обуревает жажда верить в Хри¬

ста как в нечто прекрасное, глубокое, симпатичное,

разумное, мужественное, совершенное. И он готов ско-

оее быть с Христом вне истины, нежели с истиной вне

Христа. Это — вера, но вера, находящаяся в непрестан¬
Т48

ном борении с неверием, вера, требующая строгой все¬

сторонней проверки.
После краткого пребывания в Омске Достоевский

по этапу был отправлен в Семипалатинск, в седьмой

линейный батальон. Здесь, в этом заброшенном на

край империи крохотном городишке, он провел пять с

лишним лет, до августа 1859 года, вначале солдатом,

затем (с января 1856 года) унтер-офицером, потом (с

октября того же года) офицером.
1854	год проходил под знаком войны между Рос¬

сией и коалицией западных держав и Турции. Брат До¬

стоевского Михаил даже советовал ему проситься в

действующую армию (куда с Кавказа уехал Л. Н. Тол¬

стой), но Достоевский отклонил это под тем предло¬

гом, что ему, политическому преступнику, неудобно

самому проситься туда (см. Письма, I, 144).
Из воспоминаний А. Е. Врангеля, прибывшего на

службу в Семипалатинск в ноябре 1854 года и быстро

подружившегося с Достоевским, мы знаем о на¬

строениях Федора Михайловича в этот период. Он

говорил, что «политический переворот в России пока

немыслим и преждевременен, а о конституции по об¬

разцу западных—при невежестве народных масс — и

думать смешно» !.
По воспоминаниям Врангеля, Достоевский был очень

углублен в себя, молчалив, набожен. Особенно удивля¬

ла Врангеля его снисходительность к людям: «Он нахо¬

дил извинение самым худым сторонам человека,— все

объяснял недостатком воспитания человека, влиянием

среды, в которой росли и живут, а часто даже и нату¬

рою и темпераментом человека... Все забитое судьбой,

несчастное, хворое и бедное находило в нем особое

участие»2.
В личной жизни Достоевского первый семипалатин¬

ский год важен тем, что состоялось знакомство его с

семьей мелкого чиновника Исаева, жену которого Ма¬

рию Дмитриевну Достоевский искренне и глубоко по¬

любил. После смерти А. И. Исаева (в 1855 году) До¬

стоевский женился на Марии Дмитриевне.
1	«Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников, письмах

и заметках», М. 1912, стр. 72.
2	Та м же, стр. 71—72.
149

t
День 18 февраля 1855 года изменил судьбу Досто-

евекого... В этот день умер царь Николай I.
Погодин отметил в дневнике под 19 февраля 1855

года: «В клубе холодное удивление. После обеда все

принялись играть в карты. Какое странное невежест¬

во!» 1
JI. Н. Толстой, находившийся в это время в Севас¬

тополе, записал в дневнике: «Великие перемены ожи¬

дают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы

участвовать в этих важных минутах в жизни России»2.
Герцен в объявлении о начале издания «Полярной

звезды» смерть Николая оценил так: «С 18 февраля

(2 марта) Россия вступает в новый отдел своего разви¬

тия. Смерть Николая больше, нежели смерть челове¬

ка,— смерть начал, неумолимо строго проведенных и

дошедших до своего предела. При его жизни они мог¬

ли кой-как держаться, упроченные привычкой, опертые

на железную волю.
После его смерти — нельзя продолжать его царство¬

вания»8.
Никитенко, честный, но крайне ограниченный либе¬

рал, записал в дневнике: «Теперь нам предстоит со¬

брать все свои силы и дружно их сосредоточить на бла¬

гие дела. До сих пор мы изображали в Европе только

громадный кулак, которым грозили ее гражданствен¬

ности, а не великую силу, направленную на собствен¬

ное усовершенствование и развитие»4.
Историческим содержанием первых лет после смер¬

ти Николая 1 (1855—1858 годов) было назревание ре¬

волюционной ситуации, которая сложилась к 1859 го¬

ду, к моменту возвращения Достоевского из ссылки

в Тверь.
Первым и центральным вопросом, по-прежнему сто¬

явшим перед Россией, был вопрос об уничтожении кре¬

постного рабства. Теперь он приобрел еще большую

остроту.
В правящих кругах непримиримые крепостники пы*
1 Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 13,

стр. 395.
*	Л. Н. Толстой, Поли. собр. соч., т. 47, стр. 37.
*	А. И. Г ер цен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XII, стр. 265.
4	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. I, стр. 423.
150

тались если не снять эту проблему совсем с порядка

дня, то затормозить ее решение и придать этому реше¬

нию наиболее выгодный для себя ход.
Им противостояли либералы разных оттенков, кото¬

рые понимали неизбежность отмены крепостного пра¬

ва, но стремились осуществить ее в наиболее умерен¬

ных формах, с наименьшими материальными потерями

для «благородного дворянства» и наибольшими поли¬

тическими выгодами для его подавляющей части, а не

только для придворной и сановной верхушки. В лагере

либералов подвизались К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин,

М. Н. Катков, каждый со своими особенностями, но в

общем сходившиеся на том, что было изложено Каве¬

линым в его нашумевшей записке, извлечения из кото¬

рой Чернышевский опубликовал в «Современнике»

(1858, № 4).
Кавелин, признавая необходимость ликвидации кре¬

постного рабства, исходил из признания безусловного

права помещиков на личность и землю крестьян и по¬

этому настаивал на решении проблемы путем выкупа

крестьянами по крайне высоким расценкам и их лич¬

ности, и земли.
Сущность либеральных чаяний очень хорошо выра¬

зил Никитенко. Его кредо: прогресс постепенно и уме¬

ренно, а не «прогресс сломя голову» *. Он смертельно

боится революции, так как она, по его мнению, «была

бы самая безалаберная», и считает, что к конституци¬

онным формам можно прийти постепенно, без шума и

тревог2. Поэтому Никитенко решительно не согласен

с программой и тактикой тех, кого он называет ради¬

калами, с группой «Современника», определяя это на¬

правление как «деспотизм навыворот»3.
Славянофилы в лице князя Черкасского и Ю. Сама¬

рина были привлечены как эксперты к разработке пла¬

на реформы. Князь Черкасский в приложении к жур¬

налу «Русская беседа» напечатал статью «Некоторые

черты будущего сельского управления» и в ней деталь¬

но разработал... шкалу наказаний, которым дворянин

будет иметь право подвергать работающих у него «сво-
1	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. II, стр. 64,
76.
*	См. там же, сто. 81, 96.
•Там же, стр. 35.
151

бодных» крестьян. Автор рассчитал, какой длины роз¬

гами и каким количеством ударов надлежит поощрять

мужчин, женщин и малолетних до четырнадцати лет

от роду.
3
На революционном фланге русского народа находи¬

лись Герцен и Огарев с «Полярной звездой» и «Коло¬

колом», Добролюбов, Чернышевский, Некрасов с «Со¬

временником».
Позиция Герцена была противоречива и сложна, в

ней отчетливо выявились его колебания от последова¬

тельно демократической и революционной точки зре¬

ния к либеральной. Герцен вначале возлагал надежды

не на народное движение снизу, а на реформы свер¬

ху, на Александра II, как на второго Петра Великого,

но воистину народного, который сделает то, чего тре¬

бует народ... В третью годовщину восшествия Алек¬

сандра на престол в «Колоколе» появилась знаменитая

статья, начинавшаяся словами: «Ты победил, Галилея¬

нин!» Этот возглас был вызван тем, что, по мнению

Герцена, Александр показал, что «он со стороны осво¬

бождения крестьян, что он его хочет...» !. Столь наивная

вера не могла выдержать столкновения с действитель¬

ностью. С лета 1858 года Герцен больше не возлагает

надежд на мирный ход преобразований. Еще не призы¬

вая к прямым революционным действиям, он допускает

возможность и даже признает необходимость крестьян¬

ского восстания.
Теоретическим, политическим, пропагандистским

центром революционной демократии России был «Совре¬

менник», руководимый Чернышевским.
Чернышевский нашел помощника и друга в лице

гениального юноши Н. А. Добролюбова, и Некрасов, по¬

сле недолгих колебаний, всецело предоставил страницы

«Современника» Чернышевскому и Добролюбову2.
1	А. И. Г ер цен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XIII, стр. 195—
196.
2	Некрасов писал Тургеневу летом 1857 года, что Чернышевский

«крайне односторонний» и наложил на журнал «печать однообра¬

зия и односторонности» (Н. А. Некрасов, Собр. соч., т. 8,

стр. 234). Но вскоре Некрасов освободился от этих колебаний и

стал горячим сторонником и единомышленником Чернышевского и'

Добролюбова.
152

В статьях экономических, литературных, историче¬

ских, в обзорах положения в Западной Европе — сло¬

вом, в каждой строчке, на каждой странице, с исклю¬

чительным умением обходить «цензурную таможню», с

блеском и страстью, с убежденностью и уменьем убеж¬

дать великие революционные демократы излагали, от¬

стаивали, проповедовали программу, «рассчитанную на

то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую

революцию против основ современного общества» К
Чернышевский полагал, что переход земли в руки

крестьян откроет дорогу для социалистического преоб¬

разования России. Свои взгляды он подробно изложил

в работе «Критика философских предубеждений против

общинного владения» («Современник», 1858, № 12).
Рассматривая историю землевладельческой общи¬

ны, Чернышевский четко отделял свою позицию от по

зиции тех, для кого «русская община составляла пред¬

мет мистической гордости». Он разумел славянофилов,

полагавших, что «ничего подобного нашему общинно¬

му устройству не существовало у других народов и что

оно таким образом должно считаться прирожденною

собственностью русского или славянского племени»2.

Опровергнув этот неверный отправной пункт славяно¬

фильства и указав, что община была и у других наро¬

дов, Чернышевский рассматривает вопрос: необходимо

ли каждому учреждению проходить все логические мо¬

менты развития? Это значит: должна ли русская об¬

щина разложиться и погибнуть, уступив место индиви¬

дуальной частной собственности на землю, или рус¬

ская община может этого избежать, став основой строя

социалистического? Вначале Чернышевский «эзоповым

языком» говорит, что современная цивилизация достиг¬

ла «той высокой ступени», принадлежностью которой

является «общинное владение», то есть подходит к со¬

циалистическому строю...3 А затем он доказывает, что

«под влиянием высокого развития, которого известное

явление общественной жизни достигло у передовых

народов, это явление может у других народов разви¬

ваться очень быстро, подняться с низшей степени пря¬

мо на высшую, минуя средние логические моменты»4.
1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 272.
2Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. V, стр. 362.
3	Т а м же, стр. 379.
4	Та м же, стр. 389.
153

Это значило, что Россия, опираясь на общину, мо¬

жет перейти к социализму, минуя капитализм.
Взгляд Чернышевского на общину не имел ничего

общего с «православным социализмом» славянофилов

(как окрестил их теорию представитель высшей знати
С.	Г. Строганов) и существенно отличался от утопиче¬

ской точки зрения Герцена. Чернышевский подходил к

вопросу, применяя диалектический метод анализа. От

его сочинений веяло духом классовой борьбы. А его

рассуждения о возможности перехода к социализму, ми¬

нуя капитализм, были близки к тому, что сказал

К. Маркс, споря с вульгаризаторами идей Чернышев¬

ского, в теориях которых от диалектики Чернышевского

не осталось и следа...
В письме в редакцию «Отечественных записок»

(в конце 1877 года) Маркс опроверг утверждение Ми¬

хайловского, будто в «Капитале» содержится положе¬

ние о неизбежности капитализма в России и неосуще¬

ствимости усилий «русских людей найти для своего оте¬

чества путь развития, отличный от того, которым шла

и идет Западная Европа» К
Маркс напомнил, что в послесловии ко второму не¬

мецкому изданию «Капитала» он говорит о Чернышев¬

ском «с высоким уважением, какого он заслуживает»,

а этот великий русский ученый считает, что Россия мо¬

жет избегнуть мук капиталистического строя. Не остав¬

ляя «места для догадок», Маркс высказывает, как

он говорит, без обиняков свой взгляд: «Чтобы иметь

возможность со знанием дела судить об экономическом

развитии России, я изучил русский язык и затем в те¬

чение долгих лет изучал официальные и другие изда¬

ния, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к

такому выводу. Если Россия будет продолжать идти

по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то

она упустит наилучший случай, который история когда-

либо предоставляла какому-либо народу, и испытает

все роковые злоключения капиталистического строя»2.
Эту мысль Маркс и Энгельс уточнили в 1882 году в

предисловии ко второму русскому изданию «Манифес¬

та Коммунистической партии»: «Спрашивается теперь:

может ли русская община — эта, правда, сильно уже
1 Цитата из статьи Н. Михайловского («Отечественные запис¬

ки», 1877, № 10).
1 К- Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19, стр. 116, 119.
1S4

разрушенная форма первобытного общего владения

землей — непосредственно перейти в высшую, комму¬

нистическую форму общего владения? Или, напротив,

она должна пережить сначала тот же процесс разло¬

жения, который присущ историческому развитию За¬

пада?
Единственно возможный в настоящее время ответ

на этот вопрос заключается в следующем. Если русская

революция послужит сигналом пролетарской революции

на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то со¬

временная русская общинная собственность на землю

может явиться исходным пунктом коммунистического

развития»'.
Условий этих, как известно, не оказалось в наличии,

и Россия с момента буржуазных реформ 60-х годов,

осуществленных крепостниками на крепостнический ма¬

нер, пошла по пути капиталистического развития.
К пониманию исторического положения России в пе¬

риод революционной ситуации 1859—1861 годов ближе

всех был Чернышевский. Но полностью преодолеть

историческую ограниченность революционно-демократи¬

ческой идеологии Чернышевскому не удалось.
4
Достоевский, хотя и был далеко от Петербурга и

Москвы и не принимал никакого участия в кипевшей

там борьбе, однако пристально следил за нею.
На каторге он много размышлял о стене, на кото¬

рую решительные, но неразумные люди бросаются «ро¬

гами вниз» и разбиваются.
Но вот стена, казавшаяся абсолютно несокрушимой,

о которую в 1849 году разбились Достоевский и его то¬

варищи, заколебалась... Что же будет? Снесут ее со¬

всем? Или она уцелеет? Или же падет частично, заме¬

нится облагороженной на западноевропейский манер

конституционной изгородью? Вот вопросы, ответа на

которые искал тогда не один Достоевский...
И еще вопрос: каким образом будет снесена или за¬

менена стена? Мирно? Или под натиском решительных

Петровых?
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19, стр. 305.
155

Из газет и Журналов, из бесед с людьми, прйезЖав-

шими из столицы, Достоевский знал, что сталкиваются

и спорят друг с другом, не говоря о безоговорочных

защитниках старого, идеи либеральные, славянофиль¬

ские, демократические, что острейшая борьба между

либералами всех толков и демократами идет из-за того,

совершится ли частичное изменение николаевских по¬

рядков путем реформ, или же народная революция

сметет все старое без остатка.
Достоевский знал, что Спешнев, Львов, Черносви-

тов, вышедшие на поселение в Восточной Сибири, при¬

няли участие в «созидательной» работе, в мирном,

реформаторском изменении старого: Спешнев был ре¬

дактором «Иркутских губернских ведомостей», где

сотрудничали Львов, Петрашевский, Черносвитов.
Либералы, в отличие от славянофилов, тянули к то¬

му, чтобы уподобить Россию Западу. Славянофилы же

считали, что настал момент для возвращения к искон¬

ным началам русским, видя их воплощение в крестьян¬

ской общине.
«Я тоже думал и переживал,— писал Достоевский

поэту Майкову,— и были такие обстоятельства, такие

влияния, что приходилось переживать, передумывать и

пережевывать слишком много, даже не под силу. Зная

меня очень хорошо, вы, верно, отдадите мне справедли¬

вость, что я всегда следовал тому, что мне казалось

лучше и прямее, и не кривил сердцем, и то, чему я пре¬

давался, предавался горячо» (Письма, I, 165).
Но, разъясняет Достоевский, хотя он своим прежним

идеям и предавался искренне, однако «о прежнем гово¬

рить не у места, да и было-то оно не более как слу¬

чай». И тут же Достоевский уточняет: «Идеи меняются,

сердце остается одно». И дальше: «Несчастье мое дало

мне многое узнать практически, может быть, много

влияния имела на меня эта практика, но я узнал прак¬

тически и то, что я всегда был русским по сердцу. Мож¬

но ошибиться в идее, но нельзя ошибиться сердцем и

ошибкой стать бессовестным, то есть действовать про¬

тив своего убеждения» (Письма, I, 166). Новое его

убеждение таково: «Да! разделяю с вами идею, что

Европу и назначение ее окончит Россия» (Письма, I,

165).
В письме к А. Е. Врангелю Достоевский конкрети¬

зирует свои новые идеи: «Вы пишете, что все любят
156

царя. Я сам обожаю его» (Письма 1, 183). И он

ссылается на свои стихи, посвященные коронации Алек¬

сандра II и заключению мира. Из письма мы узнаем,

что Достоевский в это время готовил также большую

политическую статью: «Я говорил вам о статье об Рос¬

сии. Но это выходил чисто политический памфлет. Из

статьи моей я слова не захотел бы выкинуть. Но вряд

ли позволили бы мне начать мое печатание с памфлета,

несмотря на самые патриотические идеи. А выходило

дельно, и я был доволен. Сильно занимала меня статья

эта! Но я бросил ее» (Письма, I, 183). Мы не знаем

ничего об этой не дошедшей до нас работе Достоевско¬

го, но очевидно, что она писалась в духе тех высказыва¬

ний Достоевского, которые мы встречаем в его письме

к Ап. Майкову, а также в письме Э. Тотлебену, относя¬

щемуся к марту 1856 года. Он просил Тотлебена, что¬

бы ему была дана возможность отстаивать те новые

верования и убеждения, к каким он пришел в годы ка¬

торги и ссылки. Он писал: «Но клянусь вам, не было

для меня мучения выше того, когда я понял свои за¬

блуждения, понял в то же время, что я отрезан от об¬

щества изгнанничеством и не могу уже быть полезным

по мере моих сил, желания и способностей. Я знаю, что

был осужден за мечты, за теории. Мысли и даже убеж¬

дения меняются, меняется и весь человек, и каково же

теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во

мне в противную сторону,— страдать за прежние за¬

блуждения, которых неосновательность я уже сам ви¬

жу; чувствовать силы и способности, чтобы сделать

хоть что-нибудь для искупления бесполезности преж¬

него, и томиться в бездействии» (Письма, I, 178—179).
Достоевский писал письмо, чтобы заручиться покро¬

вительством брата своего школьного товарища, ставше¬

го теперь прославленным генералом, пользующегося бла¬

госклонностью царя. Поэтому он подчеркнул свое рас¬

каяние и отречение от заблуждений. Но в главном

письмо это было искренним, правдивым исповеданием,

продиктованным если не новой верой, какой еще у не¬

го не было до конца, то стремлением эту новую веру

обрести и укрепить.

Глава четвертая
1
«...Хотелось бы все писать огненными чертами» —

такие слова вырвались у Л. Толстого в дневнике (в ав¬

густе 1857 года)
Салтыков-Щедрин, Некрасов, Островский, Гончаров,

Толстой заговорили в полную меру своего таланта.
К ним предстояло присоединиться Достоевскому. Он

возвращался в литературу тогда, когда перед ней стоя¬

ли задачи огромной важности: звать народ к освобож¬

дению от рабства, к коренному преобразованию всей

его жизни.
Литература не была едина в понимании этой зада¬

чи, в способах ее решения. В ней отражались те глубо¬

кие разногласия, какие были в самой жизни между ла¬

герями либералов и демократов (не говоря уже о ре¬

акционерах). Литература была воодушевлена жела¬

нием исполнить свой долг перед народом. Реализм в

изображении действительности как форма ее критики

достиг в произведениях Тургенева и Салтыкова, Некра¬

сова и Островского, Толстого и Гончарова огромной ху¬

дожественной высоты. Чернышевский и Добролюбов

продолжали дело Белинского.
В «Очерках гоголевского периода русской литера¬

туры» читателям и писателям был возвращен Белин¬
1	Л. Н. Толстой, Поли, собр. соч., т. 47, Гвслитиздат,

М. 1937, стр. 152.
158

ский, само имя которого до 1856 года было иод стро¬

жайшим запретом. В 1859 году вышел первый том соб¬

рания сочинений Белинского.
«Второе рождение» великого русского критика и

трибуна Добролюбов приветствовал горячими словами:

«Давно мы ждали его и наконец дождались!.. Да, в

Белинском наши лучшие идеалы, в Белинском же ис¬

тория нашего общественного развития, в нем же и тяж¬

кий, горький, неизгладимый упрек нашему обществу»!.
Чем более накалялась в стране политическая обста¬

новка, тем более расходились точк изрения революци¬

онных демократов Чернышевского, Добролюбова, Не¬

красова и таких представителей либерального направ¬

ления, как Тургенев, Григорович.
Расхождение взглядов и идейных позиций остро вы¬

явилось в двух больших литературных дискуссиях: о

«лишних людях» и о «чистом искусстве», «искусстве для

искусства».
Спор о «лишних людях» поднят был Чернышевским

в статье «Русский человек на rendez-vous» («Атеней»,

1858, № 18) и Добролюбовым в статье «Что такое об¬

ломовщина?» («Современник», 1859, № 5).
Добролюбов и Чернышевский связывали этот споре

вопросом о двух направлениях в пробуждавшейся об¬

щественной жизни России: либеральном и демократи¬

ческом. В статье «Борьба партий во Франции», напеча¬

танной почти одновременно со статьей «Русский чело¬

век на rendez-vous», Чернышевский утверждал: «У ли¬

бералов и демократов существенно различны коренные

желания, основные побуждения... Либералы почти все¬

гда враждебны демократам и почти никогда не бывают

радикалами» 2.
Это решающее различие Добролюбов и Чернышев¬

ский видели и в представителях русского общества.

«Лишний человек», показанный Тургеневым и Гончаро¬

вым, потому и был «лишним», что он не нашел своего

места в жизни, настоящего дела — дела борьбы за осво¬

бождение народа. «Лишние люди» очень бойки, пока

о деле нет речи и надобно занять праздное время раз-
1	Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, Гос¬

литиздат, М.—J1. 1962, стр. 277, 278. В дальнейшем цитаты из со¬

чинений Добролюбова даются по этому изданию.
2	Н. Г. Чернышевский, Поли. ообр. соч., т. V, cip. 216—
217
159

говорами и мечтами; но коль скоро доходит до дела,

эти бойкие герои начинают колебаться, и, если от

них настойчиво требуют перейти от слов к делу, одна

половина этих героев падает в обморок, а другая

начинает говорить, что «как же можно так скоро», и

лучше подальше от хлопот и неприятностей, и хороше¬

го пока ничего не может быть и т. д. и т. п. Так Черны¬

шевский, анализируя повесть Тургенева «Ася», рисовал

облик смирного, умеренного либерала, которому нужен

«прогресс постепенно», «потихоньку да полегоньку».
Добролюбов воспользовался «Обломовым», чтобы

поставить перед читателями ту же проблему. Он сопо¬

ставляет Обломова с такими героями русской литерату¬

ры, как Онегин, Печорин, Рудин: «...Над всеми этими

лицами тяготеет одна и та же обломовщина, которая

кладет на них неизгладимую печать бездельничества,

дармоедства и совершенной ненужности на свете» *.

Эти «сильные натуры» привыкли писать благородные

статьи, чтобы любоваться построением своей речи, про¬

износить смелые вещи, чтобы упиваться благозвучием

своих слов. А теперь они даже и не могут «представить

себе близкой возможности страшной, смертельной борь¬

бы с обстоятельствами, которые их давили»2. А такая

борьба надвигается вплотную, и эти «сильные люди»

отшатываются от участия в ней и делаются Обломо¬

выми.
Либералы подняли брошенную им перчатку.
В статье «Литературный тип слабого человека»

П. В. Анненков сопоставил «слабого человека», на ко¬

торого обрушивается литература и критика, с «сильным

человеком», с «цельными натурами», как они проявля¬

ли себя в прошлом. Вывод Анненкова был таков: «цель¬

ный характер» в русской истории неизменно развивался

по законам грубой природы, и чем более было энер¬

гии в человеке, лишенном моральной основы, тем ско¬

рее он достигал пределов чудовищного, безобразного и

нелепого в своих действиях3. А «слабые люди» были и

остаются людьми размышления, людьми с прочными

моральными устоями, с разумными понятиями о добре
1	Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, стр. 328.
2	Там же, стр. 331.
3	См. П. В. А и иен ко в, Воспоминания и критические очерки,

т. I, СПб. 1879, стр. 160.
160

и зле. Ни в складе русского характера, ни в складе

русской жизни нет ничего похожего на героический

элемент.
Смысл рассуждений Анненкова был ясен: для рево¬

люции в России нет почвы и условий, а потому не на¬

добен и характер революционера...
Еще резче и откровеннее высказался А. В. Дружи¬

нин, объявив: «Нехорошо той земле, где нет добрых и

не способных на зло чудаков, вроде Обломова» *. Поче¬

му же так? Дружинин отвечает: Гончаров показал

мирные, незлобивые стороны обломовщины и раскрыл

натуру Обломова, который «бессилен на добро, но он

положительно не способен к злому делу, чист духом,

не извращен житейскими софизмами». Заслуга или

достоинство Обломова, по мнению Дружинина, и в том,

что он «свободен от нравственных болезней, какими

страдает не один из практических людей, кидающих в

него камни»2.
2
Когда в Петербурге и Москве шли горячие споры о

«лишних людях», о герое эпохи и литературы, Досто¬

евский работал в Семипалатинске над «Дядюшкиным

сном» и «Селом Степанчиковым».
Справедливую оценку своему первому после катор¬

ги произведению Достоевский дал в 1873 году в письме

драматургу М. П. Федорову: «Я написал ее (повесть.—

Mi. Г.) тогда в Сибири, в первый раз после каторги,

единственно с целью опять начать литературное попри¬

ще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыль¬

ному). А потому невольно написал вещичку голубиного

незлобия и замечательной невинности» (Письма, III, 85).
С такой оценкой можно только согласиться...
«Селу Степанчикову» Достоевский придавал больше

значения, указывая на то, что он вывел в этом произ¬

ведении «два серьезные характера и даже новые не¬

бывалые нигде» (Письма, I, 243). Другой раз он писал,

что Ростанев и Фома «два огромных типических ха¬

рактера... вполне русских и плохо до сих пор указан¬

ных русской литературой» (Письма, I, 246). И в том
1 А. В. Дружинин, Собр. соч., т. VII, СПб. 1865, стр. 597.
1 Там же.
16)

же письме Достоевский категорически заявил: «Обло¬

мов» — роман, «по-моему, отвратительный» (Письма,

I, 246). Своего отзыва, однако, он не расшифровал и

не пояснил.
Помимо личной неприязни к Гончарову, которого

Достоевский незадолго до того назвал джентльменом

«с душою чиновника, без идей и с глазами вареной

рыбы» (Письма, I, 199), в его отрицательном отноше¬

нии к «Обломову» сыграло роль и свойство таланта

Гончарова, о котором в связи с «Обломовым» тогда же

писал Добролюбов: «Объективное творчество его не

смущается никакими теоретическими предубеждениями

и заданными идеями, не поддается никаким исключи¬

тельным симпатиям» ‘. Достоевский был писателем

идейной страстности и страстной идейности... Поэтому

проблема «слабого человека» в «Селе Степанчикове»

поставлена как бы в противовес «Обломову». Роста-

нев, говорящий о себе, что он тюфяк, вовсе не «лишний

человек», хотя и проявляет сплошь и рядом нереши¬

тельность и слабоволие. Ростанев не выведен и героем

своего времени — в том духе, в каком трактовали Об¬

ломова Анненков и особенно Дружинин.
Достоевский начал размышлять о таком характере

еще в остроге. «Я создал там в голове большую окон¬

чательную мою повесть...— писал он Ап. Майкову,—

характер, созданный мною и который есть основание

всей повести, потребовал нескольких лет развития»

(Письма, I, 166).
Лишь спустя пя;ть лет после выхода на волю осу¬

ществил свой замысел Достоевский, и его повесть «Се¬

ло Степанчиково» увидела свет в разгар полемики о

«лишних людях».
Ростанев — «слабое сердце». Такие люди привлека¬

ли внимание Достоевского уже в первую пору его

творчества. Но Ростанев — не повторение Васи Шумко-

ва. Достоевский на каторге вдоволь нагляделся на лю¬

дей с жесткими и жестокими сердцами, и это позволило

ему видеть новые, ранее им не замеченные грани в

«слабых сердцах» — их силу.
Сила этого незлобивого, доброго, даже недалекого

человека в его способности любить самоотверженно,

искренне, не для себя, а для того, кого он любит. Ро-
1 Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 4, стр. 312.
162

станев идет на самопожертвование, желая выдать На¬

стеньку за своего племянника Сережу, чтобы устроить

ее судьбу и вместе с тем иметь возможность не отда¬

лять ее от себя, всегда видеть и слышать. Но какое же

это должно быть мучение: быть рядом с горячо люби¬

мой женщиной и знать, что она для тебя навеки поте¬

ряна... Сила Ростанева не в пассивном приспособлении

к жизни, не в неспособности делать зло, в чем видел

заслугу Обломова Дружинин.
Не делая Ростанева «сильным» в духе требований

Чернышевского и Добролюбова, Достоевский пока¬

зывал, что и человек со «слабым сердцем» владеет си¬

лой характера, которая побуждает его восставать

против зла и творить добро — и, следовательно, делает

его уже не «лишним человеком». Эта сила, как мы

сказали,— любовь. Ее не было у героя «Аси», как не

было по-настоящему и у Обломова.
Фому Опискина Достоевский называл характером

замечательным на Руси. Шут, который попал в поло¬

жение, позволяющее ему других обращать в шутов,

жертва тирании, становящаяся тираном, оскорбленный,

оскорбляющий других,— психологическое явление, дав¬

но известное. Маленький человек с непомерно большим

самомнением и самолюбием, приобретающий большую

власть, очень опасен для людей. У Павла I таким был

его брадобрей, ставший всесильным фаворитом. У Ни¬

колая I — Клейнмихель. Да история знала и другие

воистину колоссальные случаи подобного превра¬

щения...
Фома Опискин в изображении Достоевского интере¬

сен и еще с одной стороны. Уже давно ведется спор о

том, имел ли писатель в виду «Выбранные места из

переписки с друзьями» Гоголя, когда вкладывал в уста

Фомы поучения и наставления, произнесенные им пе¬

ред уходом из дома Ростанева. Действительно, эти из¬

речения по складу, фразеологии и по тону очень сма¬

хивают на многие абзацы в «Выбранных местах...».

Пародируя злополучную книгу Гоголя, Достоевский в

то же время воспроизводит в Ростаневе черты добро¬

детельного помещика Костанжогло. Мы говорим о

единственной сцене Ростанева с его мужиками за ко¬

нюшней. Мужики пришли просить, чтобы барин не от¬

давал их Фоме. Вспомните разговор Костанжогло с

мужиками: он предлагает им деньги, чтобы они выку¬
163

пились у своей барыни, а они отказываются и просят,

чтобы Костанжогло купил их, так как у него они бу¬

дут, как у Христа за пазухой...
Достоевский не только вывел «доброго барина», за¬

ставлявшего вспоминать Костанжогло, но еще высмеял

в лице Фомы незабвенного полковника Кошкарева с

его чудачествами. Фома учит крестьян астрономии —

Кошкарев хотел, чтобы его крестьяне, идя за плугом,

читали рассуждения Франклина о молнии и электри¬

честве. Фома требовал, чтобы камердинер Гаврила

учился французскому языку,— Кошкарев желал, чтобы

его крестьяне читали Вергилия. Словом, Фома уподоб¬

ляется Кошкареву и, подобно Кошкареву, высмеивается.
С одной стороны, Достоевский пародировал Гоголя

(слова Фомы: «Я знаю Русь, и Русь меня знает»; его

требование о монументе). А с другой стороны, Досто¬

евский становился на точку зрения Гоголя в пародий¬

ном изображении «западничества». Эта двойственность

позиции Достоевского свидетельствует о том, что автор

«Села Степанчикова» не имел тогда твердой, последо¬

вательной точки зрения на творчество Гоголя послед¬

него периода, на его идейные метания и заблуждения.

Осмеивая претензии Гоголя на учительство, Достоев¬

ский сохранял верность письму Белинского, за чтение

которого был осужден; высмеивая в Фоме глупости

кошкаревского образца, Достоевский присоединялся к

крайнему гоголевскому антизападничеству.
В этих колебаниях и противоречиях проявилось

стремление Достоевского занимать в литературных

спорах свою особую позицию, отличную и от «Совре¬

менника», и от его противников. Это сказалось и в

Опискине и в Ростаневе, которого Достоевский и

написал так, что он не подходил под понятие «лишнего

человека» ни в трактовке Чернышевского и Добролю¬

бова, ни в понимании Анненкова и Дружинина.
3
Особую позицию Достоевский желал занимать и в

спорах об «искусстве для искусства», вспыхнувших в
1855	году.
Белинский оставил литературе свой завет—помнить

о высоком общественном назначении искусства.
164

Ученики и продолжатели Белинского во глайе С

Чернышевским и Добролюбовым последовательно и

твердо защищали тезис Белинского: отнимать у искус¬

ства право служить общественным интересам — значит

лишать его живой силы, то есть мысли, и унижать его.
Дружинин, Боткин, Анненков, Фет, наоборот, счи¬

тали, что требование служить общественным интере¬

сам противоречит природе искусства. Спор начал Дру¬

жинин статьями «А. С. Пушкин и последнее издание

его сочинений» и «Критика гоголевского периода рус¬

ской литературы и наше к ней отношение» («Библио¬

тека для чтения», 1855, № 3 и 4; 1856, № 11 и 12). Эти

статьи были направлены и против Белинского, и против

Чернышевского как автора «Очерков гоголевского пе¬

риода русской литературы». Дружинин противопостав¬

лял «отрицательному» направлению Гоголя, которое

он определял как «бесполезное»,— «положительное»,

пушкинское направление. Отрицая художественный ме¬

тод натуральной школы, то есть критический реализм,

он выдвинут и рьяно защищал тезис о двух противо¬

действующих эстетических теориях — «артистической» и

«дидактической». «Артистическая» теория утверждает,

что «искусство служит и должно служить само себе

целью», и потому она якобы неопровержима. «Дидак¬

тическая» теория требует, чтобы поэт служил политиче¬

ским, нравственным, научным целям своего времени,

чтобы он роль спокойного певца (каким, по мнению

Дружинина, был Пушкин) сменил на роль сурового

наставника. Эта теория, по Дружинину, ложна, так

как она приносит поэтический талант в жертву совре¬

менности, и вместе с этой современностью вянут и от¬

цветают и произведения дидактической литературы.
Не будем приводить высказываний единомышлен¬

ников Дружинина, так как Анненков, Фет, Боткин ни¬

чего существенно нового в эту теорию «чистого искус¬

ства» не внесли. Гончаров, в своей художественной

практике последователь натуральной школы, в теории

был сторонником «чистого искусства» и порицал кри¬

тику «Современника» за то, что в ней над «влечением

к красотам искусства» господствуют «другие стремле¬

ния»
1 И. А. Гончаров, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, Гослитиздат,

М. 1955, стр. 399.
165

Как мы увидим в дальнейшем, Достоевский не

присоединился ни к одной из этих спорящих сторон,

излагая свою особую точку зрения, которая во многом

сближалась с взглядами Ап. Григорьева.
Аполлон Григорьев принял горячее участие в споре,

предложив свою систему взглядов. Три его первые

статьи: «О правде и искренности в искусстве», «Крити¬

ческий взгляд на основы, значение и приемы современ¬

ной критики искусства» и «Несколько слов о законах

и терминах органической критики» — были опублико¬

ваны в 1856—1859 годах.
Аполлон Григорьев утверждал, что он не принадле¬

жит ни к лагерю материалистов, ни к лагерю спири¬

туалистов, или мистиков, и не разделяет взглядов ни

критики чисто эстетической, ни критики чисто истори¬

ческой (как он именовал критику публицистическую).

Критика, по его мнению, не может быть чисто художе¬

ственною, так как «с произведениями искусства связы¬

ваются для нее общественные, психологические, исто¬

рические интересы, — одним словом, интересы самой

жизни»1. Но неправомерна и критика историческая, пото¬

му что она «в художественных произведениях постоян¬

но ищет преднамеренных теоретических целей, вне их ле¬

жащих; варварский взгляд, который ценит значение жи¬

вых созданий вечного искусства постольку, поскольку они

служат той или другой, поставленной теориею цели»2.
Свою систему эстетических взглядов, свою теорию

критики Григорьев назвал «органической». Исходным

моментом этой теории является понятие о народных

организмах, каждый из которых имеет свой органиче¬

ский принцип, свой цикл замкнутого в себе развития,

в силу чего он «имеет полномочие жить по законам,

ему свойственным, а не обязан служить переходною

формою для другого». Несколько таких организмов и

образовали циклы древнего, среднего, нового мира.

Они разнообразны, и каждый обладает единством: это

«единство неизменное, никакому развитию не подлежа¬

щее (курсив мой.— М. Г.), от начала одинаковое, есть

правда души человеческой»3.
'Ап. Григорьев, Литературная критика, «Художественная

литература», М. 1967, стр. 116.
1 Там же, стр. 116.
•Там же, стр. 134.
166

Бог эта вечная «правда души человеческой», выра¬

жающаяся в «сознании цельности души человеческой

и единства ее идеала» и составляет, по Григорьеву,

содержание искусства. Критика должна быть не слепо

исторической, а «органической», она должна осмысли¬

вать «анализом те же органические начала жизни, кото¬

рым синтетически сообщает плоть и кровь искусство»2.

«Органическая» критика Григорьева была и остается

системой изрядно туманной, и, не без труда добираясь

до ее смысла, мы видим в ней тот дух «почвенничест¬

ва», который стал основой мировоззрения Достоевского

в начале 60-х годов. Исключительность и неизменность

каждого «народного организма», абсолютно несходно¬

го со всеми другими,— эта мысль несколькими годами

позже легла в основу философии истории Н. Я. Дани¬

левского.
4
Достоевский, внимательно следивший за журналь¬

ными битвами 1855—1856 годов, очень хотел принять в

них участие. В апреле 1856 года он засел за «письма

об искусстве».
«Это собственно о назначении христианства в искус¬

стве» (Письма, I, 184),— поясняет Достоевский Вран¬

гелю и говорит, что статья его — плод десятилетних

обдумывапий, результат работы его мысли еще в Омс¬

ке, на каторге (см. Письма, I, 183). До нас не дошла

эта статья.
В ноябре 1856 года Достоевский вновь сообщал

брату, что его «мучают тоже вещи в другом роде, чем

романы. Я думаю, я бы сказал кое-что даже и заме¬

чательного об искусстве; вся статья в голове моей и

на бумаге в виде заметок...» (Письма, II, 570). Еще

через год, в ноябре 1857 года, он опять пишет брату:

«Хотел было я, под рубрикой «писем из провинции»

начать ряд сочинений о современной литературе. У

меня много созревшего на этот счет, много записанно¬

го...» (Письма, II, 585).
Эти замыслы были осуществлены позднее, уже в

Петербурге, на страницах «Времени» в цикле статей
‘Ап. Григорьев, Литературная критика, стр. 152.
*	Там же, стр. 156.
167

«Книжность и грамотность» и «Ряд статей о русской

литературе».
В Семипалатинске Достоевский читал внимательно,

с понятным горячим интересом все, что было создано в

годы его отсутствия в литературе. Его отзывы и суж¬

дения показывают, в каком направлении развивались

его собственные литературные стремления.
Резко отрицательный отзыв его об «Обломове» уже

приведен ранее.
О	«Дворянском гнезде» Достоевский писал: «Чрез¬

вычайно хорошо»,— и подчеркивал, что в романе Тур¬

генева много «сердечного, то есть страстного элемен¬

та» (Письма, I, 246). Вместе с тем Достоевский считал,

что у Тургенева «при огромном таланте... много невы¬

держанности» (Письма, I, 167).
Прочтя «Детство» и «Отрочество», подписанные

буквами «Л. Н.» и «Л. Н. Т.», Достоевский писал:

«Л. Т. мне очень нравится, но, по моему мнению, мно¬

го не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь)»

(Письма, I, 167). Достоевский ошибся, но ошибка его

в 1856 году понятна: ему казалось, что у неизвестного

ему писателя «Л. Т.» творчество тесно связано с авто¬

биографическим материалом; он иссякнет, и писателю

больше нечего будет сказать.
А.	Н. Островского Достоевский в Семипалатинске

читал только в отрывках, включенных в критические

статьи, и его первый отзыв был таков: «Он, может

быть, знает известный класс Руси хорошо, но мне ка¬

жется, он не художник. К тому же, мне кажется, он

поэт без идеала» (Письма, I, 167). Очевидно, Достоев¬

скому по отрывкам из пьес Островского представился

бытописатель-натуралист, недалеко ушедший от авто¬

ров хорошо знакомых Достоевскому «физиологических

очерков» 40-х годов. Однако драматург заинтересовал

Достоевского, и он просил прислать лучшие из его со¬

чинений— для правильного суждения о нем. Познако¬

мившись по-настоящему с творчеством Островского,

Достоевский (уже в Петербурге) признал, что Остров¬

ский сказал новое слово и «угадал то, что нам снилось

еще даже в эпоху демонических начал и самоуличе-

ний, даже тогда, когда мы читали бессмертные похож¬

дения Чичикова» (XIII, 52).
Прочтя два романа Писемского, Достоевский отме¬

тил: «Он умен, добродушен и даже наивен; раССКаЗЫ¬
168

вает хорошо». Но тут же Достоевский порицает Пи*

семского за то, что тот «спешит писать, слишком скоро

и много пишет». Писемский только злободневен, но не

глубок и потому отнюдь не современен в точном, ис¬

тинном смысле этого понятия. «Идеи смолоду так и

льются,— писал Достоевский,— не всякую же подхва¬

тывать на лету и тотчас высказывать, спешить выска¬

зываться. Лучше подождать побольше синтезу,— по¬

больше думать, подождать, пока многое мелкое, выра¬

жающее одну идею, соберется в одно большое, в один

крупный, рельефный образ, и тогда выражать его. Ко¬

лоссальные характеры, создаваемые колоссальными

писателями, часто создавались и вырабатывались дол¬

го и упорно. Не выражать же все промежуточные про¬

бы и эскизы?» (Письма, I, 167).
Эти советы существенно важны для понимания

творческого процесса и самого Достоевского. Ведь До¬

стоевский иной раз писал настолько быстро, что даже

диктовал стенографистке. Но образы его были тща¬

тельно обдуманы, выношены, вырабатывались долго и

упорно.
Итак, критические суждения Достоевского показы¬

вают, что он отрицал бесстрастность Гончарова, пере¬

ходящую в объективизм, поверхностное бытописатель¬

ство Писемского и горячо одобрял страстность или, как

он выразился, сердечность Тургенева, его прямое и яс¬

ное отношение к своим героям. Идеал, идею, мысль

Достоевский считал главным в литературе, и потому

он не мог быть приверженцем теории «искусства для

искусства». Но идеи его были не такими, как идеи

Чернышевского и Добролюбова, и потому он не мог

быть на стороне последних в споре с их противниками.

Он хотел занимать свою особую позицию и как худож¬

ник и как теоретик.
Несогласие с лидерами революционной демократии

в эстетических проблемах было нераздельно связано с

более глубокими расхождениями в вопросах политиче¬

ских и, еще глубже, философских.
Достоевский возвращался к литературной деятель¬

ности, решительно порвав с «заблуждениями юности»,

он отверг не только утопический социализм, но и идею

какого бы то ни было революционного преобразования

России.
Поэтому он отрицал и осуждал и философскую ма-
169

герналистическую основу идеологии революционной

демократии, и этическую, в частности принцип «разум¬

ного эгоизма», и идею буржуазно-демокрэтической, кре¬

стьянской революции, теоретиком и вдохновителем ко¬

торой был великий русский ученый Чернышевский (как

его назвал К. Маркс).
«Нигилизмом», чуждым «исконным русским нача¬

лам», Достоевский считал идеи и практику революцион¬

ного народничества, «Земли и воли» и «Народной воли».

Когда и в России стали распространяться — вначале и

преимущественно на страницах легальной печати —

идеи научного социализма, идеи I Интернацио¬

нала, когда появился перевод «Капитала» и вокруг него

возникла полемика, Достоевский обрушился и на идео¬

логию рабочего класса, видя в ней только стремление

«четвертого сословия» завладеть богатствами буржуа¬

зии и сесть на ее место...
Он очень плохо разбирался в коренных различиях

между подлинно революционными идеями Чернышев¬

ского, Герцена, народников 70-х годов, с одной стороны,

и псевдореволюционными, бунтарскими взглядами Ба¬

кунина и Нечаева, заговорщическим якобинством Тка¬

чева, с другой.
Неумение, да и нежелание видеть коренную разницу

между подлинной революционностью и анархизмом

приводило Достоевского к большим художественным

просчетам. Об этом необходимо помнить, анализируя

его творчество.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая
I
Достоевский, выехав из Семипалатинска 2 июля

1859 года, около 19 августа прибыл в Тверь и, прожив

здесь до конца года, во второй половине января пере¬

ехал в Петербург — после десятилетнего отсутствия.
За его плечами были два различных периода: от

приезда в Петербург в 1837 году до ареста и осужде¬

ния в 1849 году и от прибытия на каторгу в начале

1850 года до возвращения. Первый период — начало

его творческой жизни, знакомство с идеями утопичес¬

кого социализма, участие в революционной, заговорщик

ческой группе. На протяжении второго периода пере¬

сматривалась жизнь предыдущих лет — убеждения

«петрашевского» периода были признаны несостоя¬

тельными, ошибочными.
До каторги Достоевский верил в утопический со¬

циализм, не зная крестьянства, и его «бедные люди»,

городской плебс, не связывались в его представлении

с основной массой народа — с крепостными.
На каторге Достоевский разуверился в утопическом

социализме и уверовал в особую миссию русского

народа, но вера эта не подкреплялась ни достаточны¬

ми знаниями о народе, ни сколько-нибудь твердыми

взглядами и мнениями о том, что нужно народу и как

достичь того, чтобы русский народ не только сам до¬

был для себя счастье, но и повел бы в борьбе за него

другие народы.
173

В результате долгих, трудных, даже мучительных

размышлений на каторжных нарах Достоевский при¬

шел к противопоставлению: народ — социализм. И вот

теперь ему нужно было от отрицания прежних верова¬

ний и от нового, но отвлеченного догмата веры в народ

прийти к реальному мировоззрению...
С этой задачей задач он вернулся из Сибири, и на

ее решение ушли у него два десятилетия, которые он

еще прожил. Он умер, так и не решив ее...
И если в Сибири эта внутренняя работа, точнее,

мучительная борьба шла в значительной мере подспуд¬

но, то с момента возвращения Достоевского к актив¬

ному участию в жизни страны, в литературе она ста¬

новится всеопределяющим фактором его существова¬

ния, его творчества.
В течение не долгих месяцев пребывания в Твери

он, наряду с хлопотами о напечатании «Села Степан-

чикова», обдумывает дальнейшие творческие планы и

готовит издание собрания своих сочинений. Первого

октября он сообщил брату Михаилу, что начал писать

большой роман, «роман с идеей» (Письма, I, 256).

Очевидно, речь шла об «Униженных и оскорбленных».

Работал он в Твери и над будущими «Записками из

Мертвого дома». А это тоже вещь «с идеями»... Досто¬

евский также задумал решительно переработать

«Двойника».
Но исполнить свое намерение он так и не успел,

и «Двойник» не был им включен в Собрание сочине¬

ний I860 года. Поэтому он наметил выполнение такой

переделки на 1860 год и уже в Петербурге обдумывал

план переработки «Двойника». Из заметок в записной

книжке видно, что речь шла о превращении Голядки¬

на-старшего в фурьериста, заговорщика, а Голядкина-

младшего — в полицейского агента, предателя. Этот

замысел также остался невыполненным. Однако он яв¬

ляется свидетельством того, в каком направлении ра¬

ботала мысль Достоевского: он продолжал обдумы¬

вать, анализировать, критически оценивать свое прош¬

лое утописта, заговорщика.
Когда Достоевский вернулся в Петербург, полити¬

ческая и литературная атмосфера столицы была на¬

электризованной.
«Идея свободы, охватившая всех, проникла повсю¬

ду, и совершалось действительно что-то небывалое и
174

невиданное. Офицеры выходили в отставку, чтобы за¬

вести лавочку или магазин белья, чтобы открыть книж¬

ную торговлю, заняться издательством или основать

журнал... Каждый способный и энергичный человек

становился тогда на новую дорогу, создавал себе но¬

вое, подходящее к способностям дело, искал своего ме¬

ста в природе... Никогда еще не было такого сильного

умственного напряжения и такого стремления к образо¬

ванию». Так характеризует это время видный участник

общественного движения 60-х годов Н. В. Шелгунов'.
Крестьяне все сильнее проявляли недовольство в

ожидании земли и воли.
Отчет III Отделения за 1860 год содержал значи¬

тельно больше, чем в предыдущие годы, материала о

«неповиновении крестьян» и отмечал более упорный

характер этого неповиновения, а также и тот факт, что

крестьяне открыто выражают стремление к переходу в

их руки всей помещичьей земли и для усмирения мно¬

гочисленных волнений приходилось прибегать к воин¬

ской силе в таких размерах, как никогда ранее.
Существовавшие в этот период в стране тайные ре¬

волюционные общества: вначале «Великорусе», затем

«Земля и воля» — впервые в революционной истории

России начали выпускать в нелегальных типографиях

свои издания (газету «Великорусе», прокламации,

воззвания). «Земля и воля», имевшая ответвления во

многих местах страны, так и не была раскрыта прави¬

тельством и самораспустилась, когда революционная

ситуация сменилась реакцией. Эти общества ставили

своей целью демократическую крестьянскую револю¬

цию для установления в России социалистического

строя. Идейным вождем их был Чернышевский, вокруг

которого сплачивались наиболее активные деятели

(братья Серно-Соловьевичи, М. JI. Михайлов, В. А. Об¬

ручев, Н. Н. Обручев и другие). В Петербурге было

немало офицеров, которые не только разделяли рево¬

люционные взгляды, но и организационно группирова¬

лись вокруг «Современника». Чернышевский, занимав¬

ший короткое время в 1858 году пост редактора «Во¬

енного сборника», завязал связи с офицерами гене¬

рального штаба В. А. и Н. Н. Обручевыми, Н. А. Сер-

но-Соловьевичем, С. Сераковским и другими. Бисмарк,
1	Н. В Шелгунов, Воспоминания, М. 1923, стр. 113—114.
ITS

тогда прусский посланник в России, доносил своему

правительству, что гвардейские офицеры в присутствии

посторонних обсуждают вопрос, «стрелять им или не

стрелять в народ». Он писал в Берлин: «Люди высоко¬

поставленные по должности и по рождению говорят

мне о революции, как о вещах, конечно, вполне воз¬

можных» К
Словом, революционный взрыв был в этот период

вполне возможен, и крестьянское восстание представ¬

ляло серьезную опасность для правительства.
2
В литературе 1860 год начался под знаком двух

крупнейших произведений: в «Русском вестнике» была

опубликована повесть Тургенева «Накануне», в «Отече¬

ственных записках» — драма Островского «Гроза».
Оба эти произведения породили горячую и острую

полемику между лагерем демократическим, револю¬

ционным и лагерем либеральным, антиреволюционным.
Тургенев в письме к И. С. Аксакову писал, что в

основание своей повести он положил «мысль о необхо¬

димости сознательно-героических натур»2. Действи¬

тельно, болгарин Инсаров резко отличался от героев

предыдущих произведений Тургенева, от Рудина, Лав¬

рецкого, равно как и от прочих представителей «лиш¬

них людей» в русской действительности и в русской

литературе.
Жизнь властно требовала людей нового типа: сме¬

лых, решительных, деятельных. А в конкретных обстоя¬

тельствах исторического момента такой человек не мог

не быть революционером, активно вступающим в борьбу

с существующим порядком.
Поэтому образ Инсарова был как нельзя более

созвучен с духом времени. Но Тургенев сделал его бол¬

гарином, революционная деятельность которого на¬

правлена против чужеземных поработителей его на¬

рода. Перед читателями, перед критикой встал естест¬
1	О. В i s ш а г k, Briefwechsel mit dem Minister Freiherrn von

Schleinitz, Stuttgart und Berlin, 1905, S. 193.
2	И. С. Тургенев, Поли. собр. соч. и писем в 28-ми томах,

Письма, т. 3, Изд-во АН СССР, М.—Л. 1961, стр. 368.
176

венный вопрос: закономерно ли, что первый в нашей

литературе активный, не-«лишний» человек изображен

не русским?
Иными словами: означает ли это, что в России та¬

кой человек еще не нужен или не возможен? Реальная

действительность давала ясный ответ: тип активного

борца против невыносимых условий жизни народа, тип

революционера уже существовал и в России. В. А. Об¬

ручев, М. J1. Михайлов, П. Г. Заичневский, не говоря

уже о Чернышевском, были сознательно-героическими

людьми, в которых нуждалась Россия.
Почему же Тургенев сделал Инсарова болгарином?
Об	этом и говорил Добролюбов в статье «Когда же

придет настоящий день?». Он подчеркнул, что в натуре

Инсарова наиболее характерными являются такие чер¬

ты, как ненависть к угнетателям своего народа, пре¬

данность делу освобождения народа, решимость участ¬

вовать в освободительной борьбе. В этом смысле кри¬

тик противопоставлял Инсарова русским «лишним

людям», либералам, которые не могут «поднять руки на

то дерево, на котором и они сами выросли» ‘. Что же

касается того, что Инсаров — болгарин, то Добролюбов

писал, что герой повести Тургенева и не мог быть рус¬

ским. Отчего? На этот вопрос Добролюбов отвечал: по

не зависящим от автора важным причинам. «Натуры,

подобные ему (Инсарову. — М. Г.), родятся, конечно, и

в России в немалом количестве, но они не могут так

беспрепятственно развиться и так беззастенчиво про¬

являть себя, как Инсаров»2. Поэтому смысл повести

Тургенева, разъяснял критик, не в отрицании возмож¬

ности подобного типа в России, а, наоборот, в утверж¬

дении и возможности и необходимости русских Инса¬

ровых. Тоска ожидания по ним томит давно русское

общество, восклицал Добролюбов и указывал, что «об¬

щественная потребность дела, живого дела, начало

презрения к мертвым принципам и пассивным доброде¬

телям выразилось во всем строе новой повести»3.
Добролюбов поэтому и счел главным действующим

лицом в «Накануне» Елену как тип русской женщины,

которая начинает осознавать потребность крутых пере¬
1	Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-тн томах, т. 6, стр. 127.
*	Та м же, стр. 125.
•Там же, стр. 105.
7 М. Гус
177

мен в русской жизни, жаждет появления в ней новых

людей и, встретившись с таким человеком, пренебре¬

гает всеми условностями и связями среды, рвет их и

идет до конца с этим человеком.
Либеральная критика резко обрушилась на Турге¬

нева и добролюбовское разъяснение революционного

смысла повести. «Отечественные записки» (1860, № 5)

прямо заявили, что Россия отнюдь не находится нака¬

нуне появления таких людей, как Инсаров, которые вы¬

ражают собой идею ломки всего существующего.
Между либеральной и революционно-демократиче¬

ской критикой произошла схватка и из-за пьесы Ост¬

ровского «Гроза». Добролюбов назвал Катерину «лу¬

чом света в темном царстве».
Полемизируя с Добролюбовым, Анненков писал,

что Островский своими пьесами «приводит читателя

постоянно к вопросу о тайнах русской народности, а

иногда дает в лучших своих произведениях возмож¬

ность нащупать, так сказать, коренные основы русско¬

го быта, черты его собственного понимания правды и

порядка и любимые мотивы в области поэзии и твор¬

чества» К В этих чертах Анненков видел выражение

«народной культуры», которую необходимо слить с

образованностью «в одно общее психическое, умствен¬

ное и духовное настроение»2.
Еще дальше пошел Ап. Григорьев. В статье «После

«Грозы» Островского», напечатанной в «Русском мире»

(1860, №№ 5, 6, 9 и 11), он выразил решительное несо¬

гласие с мнением, что Островский является обличителем

и карателем самодурства. С точки зрения самого Ап.

Григорьева, сила таланта Островского в том, что он

рисует нам «идеалы — жизни самой присущие»3, возвра¬

щает нам «страшную, затерявшуюся где-то и когда-то

жизнь». Эта «страшная, затерявшаяся», но, по мнению

Григорьева, истинная жизнь есть «та жизнь, которой

в лице Агафьи Матвеевны приносит Обломов в жерт¬

ву деланную н изломанную, хотя внешне грациозную,

натуру Ольги»4. И не в отрицании этой подлинной
1	П. В. Анненков, Воспоминания и критические очерки, т. 2,

стр. 230.
2	Т а м же, стр. 232—233.
8 Ап. Григорьев, Литературная критика, стр. 372—373.
4	Та м же, стр. 376.
178

жизни, а в единении с нею и заключается, по мнению

критика, спасение для русского общества.
Прилагая эту мерку к творчеству Островского,

Григорьев утверждает, что его пьесы как раз и сооб¬

щают эту народную правду, правду смирения перед

жизнью, без чего «мы станем непризванными учи¬

телями жизни, непрошеными печальниками народного

благоденствия». Из всех этих положений Григорьев

делал вывод, что Островский «не сатирик, а народный

поэт», и секретом его творчества является не обличе¬

ние самодурства, а «народность», то есть «объектив¬

ное, спокойное, чисто поэтическое, а не напряженное,

не отрицательное, не сатирическое отношение к жиз¬

ни» Народность Островского Григорьев видит в том,

что в его произведениях отражается миросозерцание

всего народа. А оно, это миросозерцание, якобы не ви¬

дит в «милейшем Ките Китыче» дикого самодура и не

сочувствует тем, кого Добролюбов называл протестан¬

тами против самодурства.
Выступив с резкой критикой Ап. Григорьева, Доб¬

ролюбов в статье «Луч света в темном царстве»

(«Современник», 1860, № 10) назвал «Грозу»—«пьесой

жизни». Эту жизненность и народность пьесы он видел

не в том, что в ней якобы с народной точки зрения

выражается симпатия к самодурам. Наоборот, значение

«Грозы», по его мнению, состоит в том, что в ней «вза¬

имные отношения самодурства и безгласности доведе¬

ны... до самых трагических последствий». И в то же

время в пьесе, подчеркивал критик, «есть даже что-то

освежающее и ободряющее»2, а трагическую гибель

Катерины он оценивал как предвестие победы света

над тьмой.
3
В обстановке горячих, страстных литературных,

идейно-политических споров, в атмосфере быстро при¬

ближающейся революционной ситуации Достоевский

работал над первыми главами нового романа «Уни¬

женные и оскорбленные», писал программное Объявле¬
1 Ап. Григорьев, Литературная критика, стр. 379, 384, 397.
1	Н. А. Добролюбов, Собр. соч., в 9-ти томах, т. 6, стр. 334.
179

ние «Времени», готовился к редактированию этого

журнала.
Объявление о выходе «Времени» было разослано

при главных газетах в сентябре I860 года. Н. Н. Стра¬

хов был прав, когда писал, что в Объявлении была

значительная неопределенность начал и принципов1.
В Объявлении нет термина «почвенничество», «поч¬

венники». Достоевский еще не дает окончательного от¬

вета на вопрос, поставленный им в начале Объявления:

«Как мы понимаем наше время и именно настоящий

момент нашей общественной жизни?» (XIII, 496).
В основных положениях этого первого варианта но¬

вого «кредо» Достоевского мы ясно видим следы идей¬

ных метаний между утопизмом Фурье и новым утопиз¬

мом веры в «народ», выношенной на каторге, между
В.	Майковым и славянофилами, между Герценом, Бе¬

линским, с одной стороны, и либерализмом Каткова,

Анненкова и иже с ними — с другой...
«Реформа Петра Великого и без того нам слишком

дорого стоила: она разъединила нас с народом. С са¬

мого начала народ от нее отказался». Поэтому он на

протяжении 170 лет жил отдельно от образованного

сословия, «своей собственной, особенной и самостоя¬

тельной жизнью» (XIII, 497). Достоевский здесь повто¬

рял не только славянофилов, но в некоторой степени и

Герцена, который в письмах к В. Линтону еще в

1854 году заявил, что «целью переворота Петра I была

денационализация московской Руси»2.
Характеризуя значение петровской реформы, Досто¬

евский в некоторой степени повторял мысль Белинско¬

го о том, что к настоящему времени (к середине

XIX века) «Россия вполне исчерпала, изжила эпоху

преобразования, что реформа совершила в ней свое

дело, сделала для нее все, что могла и должна была

сделать, и что настало для России время развиваться

самобытно, из самой себя»3.
Так говорил Белинский, а Достоевский писал:
«Петровская реформа, продолжавшаяся вплоть до

нашего времени, дошла наконец до последних своих
1	См. Ф. М. Достоевский. П*лн. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 195.
2	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XII, стр. 185.
*	В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. X, стр. 19.
180

пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет доро¬

ги, она вся пройдена» (XIII, 498):
При общности мысли о том, что реформа уже ис¬

черпала себя («дошла... до последних пределов») и

что, следовательно, России надлежит избирать новые,

свои пути, налицо существенное различие между

взглядом Белинского и точкой зрения его бывшего го¬

рячего адепта. Ибо Белинский писал, отвечая славяно¬

филам: «Мы не так резко оторваны от нашего прошед¬

шего, как думали, и не так тесно связаны с Западом,

как воображали»'.
А Достоевский утверждал, что реформа Петра

«разъединила» настоящее, воплощенное в образован¬

ной, европеизированной части общества, с прошлым —

в лице народа.
Из своих посылок о смысле реформы и характере

русской народности Достоевский делал такой вывод:

настает время огромного и мирного переворота, и «этот

переворот есть слитие образованности и ее представи¬

телей с началом народным» (XIII, 497), и уточнял при

этом: «Мы говорим о примирении цивилизации с на¬

родным началом» (XIII, 499). Примирение цивилиза¬

ции с народным началом, по Достоевскому, должно

быть достигнуто мирно, и народ вместе с ранее отор¬

вавшимся от него образованным слоем получит воз¬

можность «согласно и стройно... двинуться в новый ши¬

рокий и славный путь» (XIII, 499).
Мы не можем не вспомнить о том, что у Фурье и

других утопистов Достоевский еще в 40-е годы читал:

«Всякое восстание одного элемента против другого не

правомерно; правомерно только согласие, гармония,

полное и свободное развитие порядка»2.
Сохранив веру в идею установления общественной

гармонии мирным путем, Достоевский решительно от¬

казался от социализма утопических систем. Вместо со¬

циализма и общественных преобразований он провоз¬

гласил «главной задачей... времени», «первым шагом к

достижению всякого согласия» с народом — «распро¬

странение образования, усиленное, скорейшее и во что

бы то ни стало» (XIII, 499).
1 В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., т. X, стр. 18.
1 V. Considerant, Dfcbacle de la politique en France, Paris,
1836, p. 91. Книга эта была в библиотеке Петрашевского и внима¬

тельно читалась в его кружке.
181

Венцом изложенной в Объявлении программы была

идея русского мессианизма. «Мы предугадываем, и

предугадываем с благоговением, что характер нашей

будущей деятельности должен быть в высшей степени

общечеловеческий, что русская идея, может быть, бу¬

дет синтезом всех тех идей, которые с таким упорст¬

вом, с таким мужеством развивает Европа в отдельных

своих национальностях; что, может быть, все враждеб¬

ное в этих идеях найдет свое примирение и дальней¬

шее развитие в русской народности» (XIII, 498).
Введение к статьям о русской литературе в № 1

«Времени» начиналось с постулата: «Для Европы —

Россия одна из загадок сфинкса», которую европей¬

цам никогда не удавалось и не удается разгадать, ибо

они и сами «друг друга-то не совсем хорошо пони¬

мают» (XIII, 32, 37).
«Да, мы веруем, что русская нация — необыкновен¬

ное явление в истории всего человечества», так как в

русском характере «по преимуществу выступает спо¬

собность высокосинтетическая, способность всепри-

миримости, всечеловечности». Кроме того, русскому

человеку свойствен «инстинкт общечеловечности» (XIII,

45—46). Но европейцы не способны понять историче¬

ской миссии России, о которой Достоевский горячо вос¬

клицал: Россия предназначена ждать, пока кончат свое

историческое дело европейцы, а затем начать с того,

чем они кончат, и увлечь всех за собою. В этой крае¬

угольной мысли Достоевский был близок к Герцену,

который заявлял, что Россия довершит судьбы запад¬

ных народов'.
От утопистов Достоевский сохраняет веру в гармо¬

нию, во всечеловечность, но отвергает веру утопистов в

социализм. Он сходится с Герценом в идее русского

мессианизма, но отклоняет социализм как содержание

этой исторической миссии. Он не соглашается с В. Май¬

ковым в вопросе о национальности и «всечеловечно¬

сти», но примыкает не к антагонисту Майкова Белин¬

скому, а к Ап. Григорьеву. Он отрицает революцию

как метод достижения высшей гармонии и потому не
1	Чернышевский в статье «О причинах падения Рима» («Совре¬

менник», 1861, № 5) подверг критике сходные утверждения Герце-

на, что Запад уже свершил все, что мог, и идет к упадку, а России

предназначено «довершить» дело Запада.
182

соглашается с Чернышевским. Но он не принимает и

расплывчатой, трусливой программы либералов.
Обращаясь от общетеоретических положений к

практическому первому шагу, который, по его мнению,

необходимо сделать, чтобы «народ услышал нас и об¬

ратил к нам свое ухо и недоверчивое лицо свое» (XIII,

58), Достоевский называет этим шагом грамотность и

произносит страстную филиппику в защиту своей пози¬

ции от тех, кто продолжает считать грамотность вред¬

ной для народа. И тут ясно обнаруживается, как

далек он был от понимания того, что происходило в

стране, в народе. «Мы уверены, — писал он, — что лег

десять, двенадцать назад многие передовые тогдашние

люди не поверили бы, что народ сам будет хлопотать

об основании обществ трезвости и толпиться в воскрес¬

ных школах» (XIII, 57). В этих фактах Достоевский

видел проявление мирного народного стремления толь¬

ко к грамоте и просвещению. На деле же широко рас¬

пространившееся накануне «реформы» крестьянское

народное движение против пьянства, стихийная оргг*

низация народных обществ трезвости, повсеместное за¬

крытие кабаков по требованию крестьян, устройство

воскресных школ имели настолько не мирный харак¬

тер, что III Отделение в отчете за 1860 год с тревогой

указывало на это движение как на грозный симптом

роста революционных настроений в народе.
Итак, изложенная в Объявлении о подписке и в

статье Достоевского в № 1 «Времени» программа была

неопределенной, расплывчатой, межеумочной.

Глава вторая
1
Манифест об «освобождении» крестьян, подписан¬

ный Александром II 19 февраля 1861 года, был опуб¬

ликован в газетах и оглашен с церковных амвонов
5	марта. Правительство опасалось народных волнений

и производило военную подготовку к «освобождению»,

передвигая по стране войска и рассылая в губернии

особоуполномоченных.
Ранним утром 5 марта Чернышевский, войдя в

спальню Некрасова, увидел его крайне опечаленным.

Некрасов протянул Чернышевскому лист с манифестом

и с волнением сказал: «Так вот что такое эта «воля».

Вот что такое она». Чернышевский ответил: «А вы

чего же ждали? Давно было ясно, что будет именно

это» !.
Даже славянофил И. С. Аксаков признавал, что

крестьяне не могли быть довольны Положением уже

по одному тому, что «это дурацкое положение на пер¬

вой странице объявляет, что земля составляет неотъем¬

лемую собственность помещика»2. Министр внутренних

дел П. А. Валуев в дневнике отметил, что крестья¬

не обратили особое внимание на двухгодичный срок,

назначенный для окончательного введения в действие

новых порядков. «Так еще два года?» или: «Так толь¬
1	Н. Г. Ч е р н ы ш е в с к н й, Поли. собр. соч., т. I, стр. 747.
2Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн 18,

стр. 15.
184

ко через два года?» — слышалось большею частью и в

церквах и на улицах»
В «Колоколе» была опубликована серия статей Ога¬

рева под названием «Разбор нового крепостного права,

обнародованного 19 февраля в положениях о крестья¬

нах, вышедших из крепостной зависимости». Суть «ре¬

формы» Огарев определял так: «Старое крепостное

право заменено новым. Вообще крепостное право не

отменено. Народ царем обманут»2.
В прокламации «К барским крестьянам от их добро¬

желателей поклон» Чернышевский разъяснял обман¬

ный, крепостнический характер «воли», указывал, что

к истинной свободе есть только один путь — вооружен¬

ное восстание, и советовал крестьянам не растрачивать

сил в разрозненных выступлениях, но ждать сигнала к

общему восстанию, который будет дан «доброжелате¬

лями» крестьян. К сожалению, прокламация не увиде¬

ла света. Та же участь постигла и шелгуновскую про¬

кламацию «К солдатам от их доброжелателей поклон».

В ней солдаты призывались встать на сторону народа,

когда он восстанет против царя, начальства и помещи¬

ков.
Как ни туманно были составлены Манифест и

Положение, но крестьяле быстро разобрались в том,

что настоящей воли и земли им не дают...
По отчету III Отделения, в 1861 году произошло

1176 крестьянских волнений в помещичьих имениях.

Воинские команды были введены в 337 имений. В 17

имениях крестьяне нападали на солдат; в 48 имениях

сопротивлялись арестам или пытались освободить аре¬

стованных; в 126 имениях «буйствовали при укроще¬

нии неповиновавшихся». Были убиты и умерли от ран

140 крестьян, ранены 170, наказаны шпицрутенами 117,

розгами 1807, сосланы в Сибирь 147, заключены в

тюрьмы 93 человека3.
Наиболее крупные движения произошли в Пензен¬

ской и Тамбовской губерниях с центром в селе Канде-

евка и в селе Бездна Казанской губернии.
1	«Дневник П. А. Валуева», в 2-х томах, т. I, 1861—1864,

Изд-во АН СССР, М. 1961, стр. 80.
2	Н. П. Огарев, Избранные философские и общественно-поли¬

тические произведения, т. I, Госполитиздат, М. 1952, стр. 478.
3	См. Е. А. Мороховец, Крестьянское движение 1827—1869

годов, вып. И, стр. 17—<18.
185

В бездненском движении выдающуюся роль сыграл

крестьянин Антон Петров. Крестьяне по призыву Пет¬

рова отказывались повиноваться властям и помещикам,

назначали своих распорядителей и начальников. На

усмирение был послан генерал Апраксин с войсками. Он

приказал стрелять в безоружную толпу; было убито,

по официальным данным, 91 и ранено 87 человек (по

подсчетам врачей, раненых было более 350). 17 апреля

военный суд приговорил Петрова к расстрелу, и 19 ап¬

реля он был казнен в присутствии жителей села Бездна

и селений всего Спасского уезда
Хотя в стране сложилась революционная ситуация,

однако «волна революционного прибоя была отбита»,

по выражению В. И. Ленина2. Это произошло потому,

что из объективно существующей революционной ситуа¬

ции революция возникает только тогда, когда налицо

еще и «способность революционного класса на револю¬

ционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы

сломить (или надломить) старое правительство, кото¬

рое никогда, даже и в эпоху кризисов, не «упадет», если

его не «уронят»3. Этого субъективного фактора в

1861 году не было.
И хотя были русские Инсаровы-одиночки— Черны¬

шевский и его друзья,— но крестьянское море было от

них далеко, крестьянство не знало их, не имело руково¬

дителей, организации, подготовки и было усмирено шты¬

ками и пулями.
Главу VII первой части «Записок из Мертвого дома»

Достоевский написал осенью 1861 года (она опублико¬

вана в десятой книжке «Времени»). В этой главе

нарисован портрет сильного человека, коновода, бро¬

сающегося, как говорит Достоевский, на стену вниз ро¬

гами и погибающего. Тургенев писал Достоевскому, что

в характеристиках таких людей у него «много тонкой

и верной психологии»4.
1	Герцен с негодованием писал в «Колоколе»: «Да, русская

кровь льется рекой!» (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах,

т. XV, стр. 90). «Мозг разлагается, кровь стынет в жилах»,—писал

он в другой статье, посвященной официальному отчету об апрак-

синских расправах в Бездне (там же, стр. 107).
2	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 45.
3	Т а м ж е, т. 26, стр. 219.
4	И. С. Тургенев, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, Гослит¬

издат, М. 1958, стр. 330.
186

Обобщенный портрет коновода масс Достоевский

создал после трагических событий весны 1861 года, пос¬

ле кровопролития в Кандеевке и Бездне. Это — портрет

человека об одной идее, не считающегося с реальной

обстановкой и обреченного, вместе со своим делом, на

гибель... И нам представляется весьма вероятным, что

своему герою Достоевский дал фамилию Петрова не

случайно...
2
В 1861 году Достоевский на страницах «Времени»

уточнил положения той системы взглядов, которую он

окрестил «почвенничеством».
Его идейные поиски были очень напряженными, о

чем свидетельствуют многие страницы записной книжки

I860—1862 годов (в «Описании рукописей Ф. М. До¬

стоевского» 1 она обозначена как записная книжка № 1).

В этой книжке Достоевский набрасывал отдельные за¬

метки о том, что его волновало, записывал мысли и

соображения для статей во «Времени».
С. Борщевский в детальном исследовании «Щедрин

и Достоевский», внимательно прослеживая многолетнюю

идейную борьбу между Щедриным и Достоевским,

приходит к выводу, что в первый период издания «Вре¬

мени» Достоевский хитрил, скрывая на страницах жур¬

нала свои истинные мнения, но зато с полной откровен¬

ностью излагая их в записной книжке. Вот вывод

С. Борщевского: «В 1861 году Достоевский «решился

молчать» по тактическим соображениям — он «прибере¬

гал до более удобного случая публичное выражение

своих заветнейших убеждений». Главным образом его

останавливало то, что «Современник» возглавляли при¬

знанные вожди молодого поколения, Чернышевский и

Добролюбов. Вступить с ними в принципиальный спор

по общественно-политическим вопросам Достоевский

воздерживался из боязни вооружить против себя передо¬

вую молодежь, полного доверия которой он настойчиво

добивался. Затем самый исход спора внушал ему серь¬

езные опасения... Только после смерти Добролюбова и

ареста Чернышевского, в резко изменившейся полити-
1 Под ред. В. С. Нечаевой, М. 1957.
187

ческой обстановке, Достоевский выступил против «Со¬

временника»
С такой оценкой поведения Достоевского нельзя со¬

гласиться.
Достоевский не вел «двойной бухгалтерии» — одно

записывая в книжке для себя, другое говоря в журнале.

Те расхождения, которые действительно были между за¬

метками для себя и статьями во «Времени», вызваны

тем, что Достоевский еще сам пытался разобраться в

своих взглядах. Процесс этот протекал в идейной борь¬

бе с противниками как из революционно-демократиче¬

ского лагеря, так и из лагерей либерального и реакци¬

онного.
С.	Борщевский, думается, неточно оценил этот про¬

цесс еще и потому, что не посчитался с хронологией

заметок в записной книжке. Он разбирает записи, сде¬

ланные после того, как в «Современнике» — в Ns 12 за

1861 год — появилась резкая статья о «Времени». Эта

статья и положила начало открытой и резкой полемике

Достоевского с «Современником» в 1862 году. А С. Бор¬

щевский, не обращая внимания на эту дату, привлекает

заметки, сделанные после декабря 1861 года, в доказа¬

тельство того, что до декабря этого года Достоевский

уже был очень враждебен к «Современнику», но этого

не высказывал в журнале*.
Мы же полагаем, что в 1861 году Достоевский уяс¬

нял для себя свои взгляды, стремясь найти такую пози¬

цию, которую он сам спустя восемь лет в письме к

Н. Страхову определил так: «Держались большею ча¬

стию средины, особенно вначале» (Письма, II, 166).
Эти поиски «средины» — между революцией и реак¬

цией — отразились и в записных книжках, и во «Време¬

ни». Активнейший сотрудник «Времени» и «Эпохи»
'С. Борщевский, Щедрин и Достоевский, Гослитиздат,

М. 1956, стр. 62—63.
2	Заметка «Вы начали первый» — о статье в «Современнике»

против «Времени» находится на стр. 91 записной книжки (Государ¬

ственная публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина (в даль¬

нейшем сокращено — ГБЛ), Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2.6,

стр. 91), а те записи, которые приводятся С. Борщевским в дока¬

зательство «хитрости» редактора «Времени», размещены на после¬

дующих страницах. Кроме того, С. Борщевский относят к этому же

периоду 1861 года заметки из запитой книжки № 2, которая за¬

полнялась в 1862—1864 годах.
188

Н. Стахов писал, что, хотя во «Времени» и «заявилось

направление вполне либеральное, но своеобразное, не¬

похожее на направление «Современника»... вместе с тем

«Время», по-видимому, в существенных пунктах не рас¬

ходилось с «Современником»
Аполлон Григорьев в 1861 году ушел из редакции

«Времени» из-за того, что журнал, по его мнению, «име¬

ет наклонность очевидную к Чернышевскому с компа¬

нией» 2.
Таким образом, ближайшие сотрудники Достоевско¬

го Страхов и Григорьев обвиняли своего редактора от¬

нюдь не в двуличии, а в слишком очевидной, как им ка¬

залось, симпатии к лагерю «Современника». Григорьев

так и писал М. П. Погодину о редакции «Времени»:

«Пусть их прочахнут и протрезвеют немного от симпа¬

тий «Современника»3.
И в то же время И. С. Аксаков в письме Страхову

(после закрытия «Времени» в 1863 году) упрекал ре¬

дакцию в «желании служить и нашим и вашим»4.
Этот упрек как раз и раскрывает «секрет» тактики

Достоевского в 1861—1862 годах. В политической и ли¬

тературной борьбе между лагерями революционно-демо¬

кратическим, славянофильским, либеральным, реакцион¬

ным «Время» пыталось занимать свою особую пози¬

цию, — а это неизбежно приводило к повторению тех

или иных мотивов каждой из споривших между собою

сторон. Так именно и произошло в литературно-полити¬

ческой полемике, которую вел Достоевский на страни¬

цах «Времени» в 1861—1862 годах.
8
В феврале — марте 1861 года началась полемика

«Времени» с «Русским вестником», продолжавшаяся в

течение многих месяцев!
Для верного понимания этих споров необходимо

иметь в виду политическое положение в стране после
1	Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., i. I, СПб. 1883,

стр. 222.
2	Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. 18,

стр. 449.
3	Т а м же, стр. 450.
4Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 257,
189

«освобождения» крестьян и подавления крестьянских

волнений.
Проведя эту буржуазную реформу на крепостниче¬

ский лад, с максимальным соблюдением интересов по¬

мещиков, царизм встал перед вопросом — идти ли на

дальнейшие реформы, и если идти, то на какие именно,

в каком объеме.
Валуев в дневнике нарисовал выразительную карти¬

ну растерянности и разброда, господствовавших весной

1861 года в правительственных верхах. На заседании

совета министров граф Строганов сказал, «что нужно

знать, имеет ли его величество в виду нас вести к кон¬

ституционным формам правления или нет» К
То, что произошло дальше, весьма характерно. «Го¬

сударь сначала не заметил всей важности вопроса и,

улыбаясь, сказал, что, кажется, не может быть никаких

сомнений насчет видов правительства. Впоследствии он

яснее дал почувствовать, что не имеет конституционных

планов...»2 П. А. Валуев, отметив эту удивительную не¬

последовательность, записал в дневнике: «Государь не

замечает, что перед ним дилемма: вести дело новою

стезею или не вести его вовсе»3.
«Новою стезею» — это объективно могло означать и

путь коренных революционных изменений, и путь бур¬

жуазных реформ, которые могли быть и широкими, и

крайне умеренными, куцыми — в зависимости от силы

напора на царизм снизу.
Либералы разных толков в своих органах («Библио¬

тека для чтения», «Отечественные записки» и другие

журналы) вымаливали у самодержавия уступки и по¬

дачки. Революционные демократы отстаивали револю¬

ционный путь коренных преобразований, и их орган

«Современник» имел огромное влияние не только в де¬

мократических кругах. П. А. Валуев с тревогой отмечал

в дневнике, что «нет ведомства, канцелярии, штаба, ка¬

зармы, дома, даже дворца, в котором не мыслили бы

и не говорили в политическом отношении так, как го¬

ворит именно та литература»4, — главой которой был

«Современник».
1	«Дневник П. А. Валуева» в 2-х томах, т. I, стр. 98.
2	Т а м же.
3	Та м же, стр. 97.
4	Та м же.
190

Даже если учесть очевидное преувеличение Валуева

насчет дворцов и штабов, то остается яркая картина

общественного возбуждения и подъема весной 1861 года.
В этой сложной, напряженной обстановке кат-

ковский орган «Русский вестник» круто меняет свою

позицию умеренного дворянского либерализма. «Либе¬

ральный, сочувствующий английской буржуазии и анг¬

лийской конституции, помещик Катков во время перво¬

го демократического подъема в России (начало 60-х го¬

дов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и

бешеному черносотенству *.
Таковы были условия, в которых возникла и проте¬

кала полемика Достоевского с «Русским вестником».
Она началась статьей в третьей книжке «Времени»

под названием «Свисток» и «Русский вестник» Досто¬

евский высмеивает желчные и злобные тирады Каткова

против органа революционной демократии. Он советует

Каткову быть спокойнее, умереннее, ближе к действи¬

тельности в своих суждениях о литературе и жизни.

Осуждая Каткова за грубость и чрезмерность нападок

на «Современник», Достоевский критиковал и «Совре¬

менник», но осторожно, держась «среднего» фарватера

в борьбе мнений... Катков в четвертом номере своего

журнала ответил Достоевскому настолько зло и грубо,

что Достоевский в «Ответе «Русскому вестнику» («Вре¬

мя», № 5) писал: «Мы ждали от вас нового слова и ни¬

чего не дождались, кроме долго сдерживаемой и вдруг

вырвавшейся злости и желчи, дошедшей наконец до са¬

мой цинической откровенности» (XIII, 202).
Что же касается «Современника», то о нем Достоев¬

ский, имея в виду «Свисток», говорил, что, хотя «свист

его иногда чрезвычайно легкомыслен и даже пристра¬

стен, все-таки, повторяем, мы находим его во многом

полезным» ( XIII, 202—203).
На выступления «Времени» Катков ответил в авгу¬

стовском номере своего журнала в статье «Элегическая

заметка». Достоевский посвятил ей статью «По поводу

элегической заметки «Русского вестника» («Время»,

№ Ю). Разбирая позицию Каткова, Достоевский ее

основной порок видит в том, что Катков принимает «кри¬

кунов и мальчишек» за деятелей, за всех и за все, и

ругает «не только за их увлечения и малоумие, — это
1	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 43—44.
19)

пусть бы!» — но еще тщится «доказать, что они нечест¬

ные люди, что все они бессовестные» (XIII, 230).

С этим Достоевский решительно не соглашается. «Раз¬

ве не может увлекаться и ошибаться,— пишет он,—

истинная, честная пытливость ума, честный и совестли¬

вый человек? С страданием ища выхода, он спотыкается,

падает... Да такие-то люди и спотыкаются. Зачем же

пятнать их названием бессовестных?» ( XIII, 230).
В этой схватке с Катковым впервые были произнесе¬

ны злополучные слова «крикуны» и «мальчишки», ко¬

торые впоследствии вовлекли Достоевского в полемику

с Салтыковым-Щедриным. Теперь же, споря с Катко¬

вым, Достоевский защищал «мальчишек», считая, что

они, быть может, и ошибаются, но действуют искренне,

честно. Это говорилось тогда, когда в разгаре были сту¬

денческие волнения и либералы всех сортов, мало чем

отличаясь от III Отделения, осыпали «мальчишек»

бранью и проклятиями. Осуждая фразеров, болтунов и

не соглашаясь по существу с революционной молоде¬

жью, Достоевский выступил против ее травли.
Достоевский нападал на «Русский вестник» и за то,

что в журнале Каткова было сказано, что у нас ничто

и ничего «не представляет никаких задатков будущего:

все это одна гниль разложения». Над этим злобным

реакционным утверждением Достоевский иронизировал:

«Одним словом: всё гниль и все гниль... Сильно сказа¬

но!» ( XIII, 229).
На этой статье полемика с «Русским вестником» в

1861 году и закончилась. В ней Достоевский стремился

отгородиться от все более и более реакционных выступ¬

лений Каткова, в то же время отчетливо отделяя свою

позицию от революционно-демократического лагеря.
Такую же цель — определить свою особую самостоя¬

тельную позицию — преследовал Достоевский и в поле¬

мике с аксаковским «Днем», первый номер которого вы¬

шел 15 октября 1861 года. После смерти А. С. Хомякова

и К. С. Аксакова главой славянофилов остался

И. С. Аксаков. В «Дне» он проводил программу умерен¬

ного дворянского либерализма, верности принципу мо¬

нархизма и «народности». А этот краеугольный пункт

славянофильства настолько сильно смахивал на прин-*

цип «почвы», проповедуемый «Временем», что Достоев¬

скому хотелось во что бы то ни стало доказать отличие

«почвенничества» от славянофильства. В полемике с
19?

«Днем» им руководило желание так же отгородиться or

славянофильства, как он отгораживался и от «Совре¬

менника», и от «Отечественных записок», и от «Русско¬

го вестника».
Достоевский, анализируя пять первых номеров

«Дня», приходил к заключению: «Это все те же славя¬

нофилы, то же чистое, идеальное славянофильство,

нимало не изменившееся, у которого идеалы и действи¬

тельность до сих пор так странно вместе смешиваются;

для которого нет событий и нет уроков» ( XIII, 145). Он

говорил о «редкой способности» славянофилов «ничего

не понимать в современной действительности», что и не

удивительно, писал он, так как «собственный-то идеал

у них еще вовсе не выяснен» ( XIII, 146).
Сопоставляя славянофильство с западничеством, До¬

стоевский отдавал предпочтение последнему, потому что

«европеизм, западничество, реализм, — говорил он, —

все-таки это возрожденная жизнь, начало сознания, на¬

чало воли, начало новых форм жизни» ( XIII, 149).

И хотя западничество, или, как называет его Достоев¬

ский, партия движения, партия реализма, партия анали¬

за, и несет в себе «сброд лжей», «пусть это лжи, но

движет нас правда. Мы в это веруем. Движение остано¬

виться не может, и общество дойдет-таки до окончатель¬

ного результата, по крайней мере теперешних, усилий

своих» ( XIII, 149).
Так, споря с органом славянофилов, Достоевский не

оставлял попыток отыскать своеобразие «почвенничест¬

ва» в сравнении с ортодоксальным славянофильством.
4
С лагерем «Современника» Достоевский решительно

расходился в главном вопросе — в вопросе о революции.

Идеи революции и социализма уже были не только

чужды, но и ненавистны бывшему петрашевцу, участ¬

нику кружка Спешнева — Дурова. Вступить в прямой,

открытый политический спор с журналом Чернышев¬

ского и Добролюбова Достоевский не хотел — и не по¬

тому, что он хитрил и двоедушничал, а потому, что он

в эти месяцы демократического подъема в стране иск¬

ренне стремился идти в ногу с передовыми элементами

общества. Поэтому он хотел, сохраняя самостоятель¬
на

ность своей позиции, найти точки соприкосновения с

«Современником». Отсюда и проистекала та «наклон¬

ность к Чернышевскому», которую осуждал Ап. Гри¬

горьев.
Но чтобы отделить «Время» от «Современника»,

не затрагивая чисто политических проблем, Достоевский

вступил в спор со статьями Добролюбова об искусстве.

Свои эстетические взгляды он изложил во втором но¬

мере «Времени» в большой статье «Г —бов и вопрос об

искусстве».
Достоевский оспаривал один из основополагающих

принципов революционно-демократической эстетики —

принцип тенденциозности искусства.
Определяя роль литературы в обществе, Добролюбов

говорил, что «литература представляет собою силу слу¬

жебную, которой значение состоит в пропаганде, а

достоинство определяется тем, что и как она пропаган¬

дирует» К Против такого понимания роли литературы

выступили сторонники так называемой «органической

критики», со многими положениями которой был согла¬

сен и Достоевский.
Но поскольку Достоевский отвергал и концепцию

«искусства для искусства», то на деле он спорил с Доб¬

ролюбовым не о том, должно ли искусство служить во¬

обще какой-либо цели, а о том, какой именно цели. Его

аргументация, по существу, была направлена не против

принципа тенденциозности в искусстве, а против той

вполне определенной тенденции, которую защищал «Со¬

временник». В этом отрицании вполне определенной

тенденции и была сокровенная суть спора Достоевского

с Добролюбовым...
Выступая против Добролюбова и Чернышевского,

Достоевский пытался опереться на Белинского и поэто¬

му начал свою статью с решительного возражения

«Отечественным запискам», которые, как он справедли¬

во считал, стараются умалить значение деятельности

критика.
Сущность точки зрения самого Достоевского была

такова: искусство есть «органическое целое», а Добро¬

любов, считает Достоевский, этого не признает и утвер¬

ждает, что искусством «можно помыкать по произволу»

(XIII, 86). Но «у искусства собственная, цельная, орга-
1 Н. А. Добролюбов, Собр. соч., в 9-ти томах, т. 6?стр.309.
1*

ническая жизнь и, следовательно, основные и неизмени-

мые законы для этой жизни» (XIII, 86).
Общество не только не должно навязывать искус¬

ству какие бы то ни было задачи для решения их в

художественной форме — общество и не может этого

делать, говорит Достоевский, так как оно не в состоянии

«совершенно верно определить, что вредно и что полез¬

но» (XIII, 87). Поэтому «писать в «Современнике» ука¬

зы... требовать... предписывать— пиши, дескать, вот

непременно об этом, а не об этом, — и ошибочно и бес¬

полезно» (XIII, 92).
И конечный вывод теории эстетики, которую Досто¬

евский противопоставляет и «искусству для искусства»,

и «утилитаризму»: «не стеснять искусства разными це¬

лями, не предписывать ему законов, не сбивать его с

толку... чем свободнее будет его развитие, тем более

пользы принесет оно человечеству» (XIII, 94).
Так в полемике с «Русским вестником», «Днем»,

«Современником» Достоевский стремился определить

и отстоять особую, отличную от всех других си¬

стему взглядов, которую он и его единомышленники

назвали «почвенничеством».
5
В номере девятом «Времени» было опубликовано

Объявление о подписке на журнал на 1862 год.
Оно было в основном посвящено разъяснению карди¬

нального пункта в программе журнала — вопросу о

«почве» и «почвенничестве».
Что это за слово такое — народная почва? — ста¬

вился вопрос, и на него давался такой ответ: «Без поч¬

вы ничего не вырастет и никакого плода не будет»

(XIII, 504). Отказываясь от того, «что было бесплод¬

ного и губительного в явлениях нашей прежней жизни»,

необходимо прочно стоять на своей родной почве. Меж¬

ду тем, писал Достоевский, «мы проглядели почвенную

силу, законы развития, любовь» «во многих явлениях,

прямо отнесенных нами к «темному царству» (XIII,

504). Тут — прямая перекличка с мнениями Ап. Гри¬

горьева об Островском и «темном царстве»...
Но что же такое «почва»? Прямого ответа на вопрос

мы не находим, так как Объявление говорит лишь о
195

взглядах тех, с чьим мнением было не согласно «Вре¬

мя». Это — и те, кто все еще стоит на старых славяно¬

фильских позициях, и те, кто, «оттого что они во фраках,

не хотят признать себя за народ», и те, кто хочет «вы¬

писывать русскую народность из Англии», и, наконец,

те, кто, отрицая национальность, народность, отыски¬

вает общую формулу для всего человечества.
После перечисления идет заявление: «Мы будем сле¬

довать вполне тем же идеям, которые выразили а*

прошлогоднем объявлении о нашем журнале»

(XIII, 505).
Таким образом, внятного, ясного «исповедания ве¬

ры», изложения того, что же такое «почва», «почвенни¬

чество», в этом Объявлении мы не находим...
«Современник» не прошел мимо этого Объявления.

В двенадцатой его книжке появилась статья М. Анто¬

новича «О почве. (Не в агрономическом смысле, а в

духе «Времени»)», очень резкая, даже грубая по тону.
Прежде всего Антонович отменил, что самый термин

«почва» крайне неопределенен и, в сущности, не имеет

никакого содержания. Сторонники «почвы» толкуют о

том, что образованная часть общества отделена от на¬

рода огромной непроходимой пропастью, и причину

этого разрыва видят в реформах Петра I. На это Ан¬

тонович замечает, что разрыв между народом и вер¬

хушкой общества произошел не только в силу этих

исторических причин, но также в силу «социальных

причин, которые везде, и не у нас одних, произвели и

производят подобный разрыв». «Почвенники» ставят

вопрос: как произвести сближение двух частей народа,

но дальше этого они, в сущности, и не идут. Они очень

стараются примирить славянофилов с западниками и

для этого, говорит Антонович, берут по кусочку у тех

и у других, однако пояснить, «в чем должно состоять

сближение и как это мы станем на почву»они не мо¬

гут. Единственно, что можно услышать от них, — это

требование распространять грамотность. «Итак, вот к

какому скромному результату привели высокопарные и

глубокомысленные фразы о почве и о сближении с на¬

родом; стояние на почве, укоренение науки, искусства и

жизни в почву суть, таким образом, не что иное, как
•М. А. Антонович, Литературно-критические статьи, Гос¬

литиздат, М.—Л. 1961, стр. 20, 23.
199

учение и грамотность народа. Мало, очень мало» Од¬

ной только грамотой не разрешить тех проблем, кото¬

рые стоят перед народом, грамотность и не пойдет на

ум народу, покуда не удовлетворены его материальные

нужды. «Поэтому заботящиеся о грамотности народа и
о	сближении с почвою должны вместе с тем позабо¬

титься об улучшении его внешнего быта и увеличении

его материального благосостояния»2.
Антонович отыскал самое слабое место «почвенни¬

чества»— отказ от конкретного социального подхода к

проблеме разрыва между народом и «верхами» общест¬

ва. Поэтому, доказывал Антонович, неточно было у До¬

стоевского и понятие народности. В него не вкладыва¬

лось реальное социальное содержание, так как Достоев¬

ский, с одной стороны, ограничивал понятие «народ»

(речь шла о русском народе) только крестьянством, не

считая тех, кого мы теперь называем интеллигенцией,

подлинной частью народа; с другой же стороны, он не¬

верно понимал и преувеличивал самобытность народа,

то есть крестьянства, считая его носителем совершенно

особых, никакому другому народу не присущих овойств.
Статья М. Антоновича больно уязвила Достоевско¬

го именно оттого, что доказывала невозможность сред¬

ней позиции между двумя лагерями, обнаруживала,

если позволено будет сказать так, беспочвенность его

«почвенничества»...
И после прочтения этой статьи появилась в запис¬

ной книжке Достоевского знаменательная запись:
«Начало:
Вы начали первый. Мы начинать не хотели, хотя

давно уже ежились. Но вы были нам дороги, мы вам

сочувствовали, и мы решились лучше молчать, хотя я

уж и не знаю, как у нас иногда щемило в душе, читая

ваше шутовство... Но теперь вы начали, и теперь мы

очень желали б высказать все не так, как прежде,

чуть-чуть»3.
За этой записью последовала целая серия резких

заметок, посвященных Чернышевскому, Добролюбову,

«Современнику». Достоевский выясняет для самого
1	М. А. Антонович, Литературно-критические статьи,

стр. 23.
2	Т а м же, стр. 34.
3	ГБ Л, Фонд Ф. М. Достоевского, 93. 1.2.6, стр. 91.
W

себя свое отношение к революционному лагерю. Он от¬

мечает, что «семинаристы привносят в нашу литерату¬

ру особенное отрицание, слишком полное, враждебное,

слишком резкое и потому слишком ограниченное» *.
Ему не нравится в статьях Чернышевского «слиш¬

ком выделанное высокомерие и назойливость»2. Он

обвиняет Чернышевского в том, что у него нет ника¬

кого политического такта, что он способен испортить

всякое практическое дело3.
Обращаясь к Чернышевскому, Достоевский записы¬

вал: «Мы приглядывались к вам; мы думали что вы

на многое благородно осмелились, что вы не хотите пе¬

дантизма, мы были последние, которые вас отстаивали

и защищали»4.
В другой записи мы читаем: «Вы изгоняете энту¬

зиазм из молодежи, а ведь наше время такое, что эн¬

тузиазм необходим»5.
Свои размышления о Чернышевском и «Современ¬

нике» (в записной книжке находится еще немало заме¬

ток, подобных приведенным) Достоевский как бы сум¬

мировал следующим выводом:
«Современнику» легко издаваться. Он берет за са¬

мую легкую сторону: самую крайнюю. Тут и идея не

своя — ничего своего нет. Все, дескать, скверно. Даже

и в России, даже и в ней элементов своих не находите

(спросят их) — ив ней тоже. Молодежь горячо, с чув¬

ством и сердцем бросается за крайними вождями. Она

им верит. Наши Прудоны, дескать. Увы! Чтобы быть

Прудоном, много надо иметь. Конечно, и в исповеда¬

нии крайней идеи во что бы то ни стало (то есть для

успехов журнала) много можно встретить остановок,

подводных камней. Ведь нельзя же все отрицать, надо

ведь и об чем-нибудь сказать положительно, высказать

энтузиазм кому-нибудь—показать свои карты. Ба! Да

у вас и на это лекарство есть. Крайний свист! все свис¬

тать, все благородное и прекрасное, каждый факт

освистать, прикинуться Диогенами, скептиками, дес¬

кать, мы смеемся, скалим зубы, а в груди-то у нас
1	ГБЛ, Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2.6, стр. 92.
2	Там же.
3	См. там же, стр. 95.
4	Та м же, стр. 96.
6 Та м же, стр. 102.
198

сколько заключено! и страданий, и гого, и сего. Долго

ведь не догадаются!» 1
Ответ Достоевского «Современнику» появился во

втором номере «Времени» за 1862 год под названием

«Два лагеря теоретиков. (По поводу «Дня» и кое-чего

другого)». Статья обрамлена с двух сторон: ей пред¬

шествует небольшая статья «Микроскопические наблю¬

дения», подписанная инициалами К. Н., за нею следует

статья «Девятнадцатый нумер «Дня» (без подписи).
В «Микроскопических наблюдениях», посвященных

спору между «Искрой» и «Библиотекой для чтения»,

настоящую суть составляют абзацы о Чернышевском.

Приведя из «Материалов для биографии Н. А. Добро¬

любова» (в № 1 «Современника») резкие фразы Чер¬

нышевского, направленные против врагов и хулителей

покойного Добролюбова, автор «Микроскопических на¬

блюдений» негодует на резкость этих фраз, на содержа¬

щуюся в них угрозу назвать поименно «тупоумными

глупцами» и «дрянными пошляками» хулителей памяти

Добролюбова. «Если г. Чернышевский печально назы¬

вает других тупоумными глупцами и дрянными пошля¬

ками, то этим самым он дает право и другим в случае

надобности назвать его тупоумным глупцом и дрянным

пошляком. На что же он надеется? На свой авторитет?

Или, может быть, на то, что не всякий решится прибег¬

нуть к тому же оружию? Хороши расчеты, нечего ска¬

зать!»2
Раскритиковав «Современник» в «Микроскопических

наблюдениях», «Время», для того чтобы продемонстри¬

ровать свою полную объективность, нападало на орган

славянофилов за высказанные в девятнадцатом номере

«Дня» антисемитские суждения.
Вот в таком обрамлении и была напечатана статья

Достоевского «Два лагеря теоретиков».
В ней давался бой и западникам, то есть лагерю

революционной демократии, и славянофилам и про¬

странно развивалась концепция «почвенничества».
1	ГБЛ, Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2.6, стр. 113.
2	«Время», 1862, № 2, стр. 141. Вероятно, под инициалами

К. Н. скрывался Н. Страхов, так как и тон этой статьи, и ее со¬

держание близки к тому, что Страхов впоследствии говорил о на¬

чале полемики между «Современником» и «Временем» в 1862 году

(см. Ф. М. Достоевским, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 238).
199

Однако термин «почва», высмеянный Антоновичем,

тут из осторожности был заменен словом «земство» -

не в смысле земскош самоуправления, которого еще и

не было в 1862 году, а в смысле «земли —народа», в

отличие от «верхов — правительства».
В статье поставлен моренной вопрос: «Есть ли у нас

в настоящее время земство как элемент, отличный от

служилых сословий, есть ли еще в нем теперь какая-

нибудь жизнь, может ли оно обновить наше небогатое

жизненностью общество?» (XIII, 235).
В ответе на только что приведенный вопрос Досто¬

евский и обличает теоретиков обоих лагерей.
Вначале он говорит о тех, кто «просто- отрицает в

самом принципе «народность», кто проповедует космо¬

политизм. В этом он обвиняет «Современник» —

несмотря на то что «Современник» в вопросе о кос¬

мополитизме следовал не за В. Майковым, впервые

выступившим с пропагандой космополитизма, а за Бе¬

линским, решительно осудившим космополитизм, что

Достоевский хорошо знал.
Подводя итог своим возражениям «Современнику»,

Достоевский пишет: «Нам все кажется, что во взгляде

этой фаланги теоретиков страшный аристократизм. Они

как будто делают себя аристократией просвещения...»

(XIII, 238). И он спрашивает: не есть ли это учение

теоретиков — «симптом — под другой формой — борьбы,

так часто возникавшей в Древней Руси, боярства с

земством? тамой факт нельзя ли назвать некоторым по¬

сягательством на народ наших чиновных сословии?..»

(XIII, 238). В этих последних славах о «чиновных со¬

словиях», посягающих на народ, в сущности, повторено

обвинение К. Аксакова, что «Современник» и петербург¬

ское правительство бюрократов — одного поля ягоды.
Переходя ко второму лагерю, лагерю московских

славянофилов, Достоевский так определяет позицию

их главного теоретического органа — газеты «День»:

«В нем («Дне». — М. Г.) есть сила, которая невольно

привлекает читателя на его сторону», но, «ратуя за

русское земство, он несправедлив к нашему так назы¬

ваемому образованному обществу» (XIII, 239).
Охарактеризовав оба «лагеря теоретиков», Достоев¬

ский заключает: «А между тем часть истины есть в том

и другом взгляде» (XIII, 244).
Этот вывод, очевидно, должен был означать, что
•200

«Время» стоит над обоими «лагерями теоретиков», что

Позиция «почвенничества» не зависима ни от одного из

них. Рассуждения Достоевского показывали, что он все

еще надеялся и старался найти свое особое место меж¬

ду реакцией и революцией.
Вместе с тем он впервые так прямо и резко выска¬

зывался о своих разногласиях с «Современником» и в

большей степени, нежели в предыдущих статьях, выра¬

жал свое сочувствие славянофилам. Это значит, что он

вынужден был пересматривать свою «срединную» по¬

зицию: развитие событий в стране делало более невоз¬

можными попытки держаться «посредине». И Досто¬

евский начинает — но еще только начинает — отказы¬

ваться от такой межеумочной эклектической позиции.

Глава третья
1
Часть вторую «Униженных и оскорбленных» Досто¬

евский закончил словами: «Мрачная это была история,

одна из тех мрачных и мучительных историй, которые

так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются

под тяжелым петербургским небом, в темных потаен¬

ных закоулках огромного города, среди взбалмошного

кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся инте¬

ресов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений,

среди всего этого кромешного ада бессмысленной и

ненормальной жизни».
Историю эту Достоевский рассказал в первой поло¬

вине 1861 года в семи номерах (I—VII) «Времени».
«Униженные и оскорбленные» — первый многопла¬

новый роман Достоевского. В его произведениях 40-х

годов рассказывалась одна только история, развертыва¬

лась судьба главных героев вне связи с другими судь¬

бами и другими историями. В «Униженных и оскорб¬

ленных» три плана: история Наташи и Алеши, история

Нелли, ее матери и старика Смитта и история самого

Ивана Петровича и его столкновения с князем Валков-

ским. Коллизия Ивана Петровича и князя составляет

сюжетную ось романа, связывая воедино все эти исто¬

рии. Идейная дуэль Ивана Петровича с Валковским

вносит в роман философскую струю, насыщая дейст¬

венный сюжет идейными столкновениями.
«Женский вопрос» был животрепещущим в начале

60-х годов. Проблема женского равноправия, освобож¬
ео9

дения женщины от гнета, какому она подвергалась за¬

конами и обычаями крепостнического строя, ставилась

широко и в статьях публицистических, теоретических,

и в художественных произведениях. В этих горя¬

чих спорах принял участие—статьями и романа¬

ми— и Достоевский, защищая права женщины на са¬

мостоятельность, на подлинную свободу в обществе,

в семье...
В «Ответе «Русскому вестнику» на язвительные за¬

мечания Каткова об «эмансипаторстве» «Времени» он

писал: «Если под эмансипацией вы разумеете право

всякой женщины ставить своему мужу, при всяком

удобном случае, рога, то, разумеется, вы правы в ва¬

шей ненависти к эмансипации. Но мы никогда и не ра¬

зумели так эмансипацию... По-нашему, весь вопрос об

эмансипации сводится на обыкновенный и всегдашний

вопрос о прогрессе и развитии» (XIII, 207).
Свою мысль он пояснял: «Чем правильнее разовьет¬

ся общество, тем оно будет нормальнее, тем ближе по¬

дойдет к идеалу гуманности, и отношения наши к

женщине определятся сами собою безо всяких предва¬

рительных проектов и утопий. Тем не менее занимать¬

ся этим вопросом, представлять обществу на вид о не¬

обходимости более человеколюбивых отношений к

женщине, даже устраивать эти отношения в теории

(хотя бы иногда и ошибочно) мы считаем чрезвычайно

полезным» (XIII, 207).
Когда писались «Униженные и оскорбленные», в

Достоевском еще были свежи и сильны впечатления

и мысли, вызванные романом Жорж Санд «Лукреция

Флориани».
Это роман о женщине, которая жила, не считаясь

ни с условностями буржуазного общества, ни с буржу¬

азной моралью, руководствуясь лишь велениями своего

сердца, своих чувств.
Гончаров писал: «Белйнский, без сомнения, лучше

других понимал все, что есть крайнего в жизни этих

Лукреций, и не смешивал про себя всех этих куч наво¬

за, где толпились актеры, герцоги и прочие, сквозь фа¬

лангу которых прошла Флориани, в одну какую-то пи¬

рамиду любви. Но ему и не это было нужно: ему

снился идеал женской свободы, он рвался к нему, жерт¬

вуя подробностями, впадая в натяжки и противоречия

даже с самим собою, лишь бы отстоять этот идеал,
203

чтобы противные голоса не заглушили самого вопроса

в зародыше»'.
«Идеал женской свободы», защищавшийся Жорж

Санд в «Лукреции Флориани», горячо поддерживался

Достоевсним-петрашевцем. Но и перестав им быть, До¬

стоевский остался верен в «Униженных и оскорблен¬

ных» этому идеалу.
История любви Наташи Ихменевой и Алеши Вал-

ковского, точнее сказать, любви Наташи к Алеше, рас¬

сказана им горячо полемически.
Своим романом Достоевский возражал прежде все¬

го тем, кто хотел держать женщину в рамках «домо¬

строя», кто отрицал право женщины на свободу чувст¬

ва, кто в трапической истории Катерины был на сто¬

роне Кабанихи и «старозаветного» уклада жизни.
Вел он спор и с тургеневской Лизой.
Лиза Калитина, верная религиозным, христианским

воззрениям на брак, грехом неискупимым сочла то, что

могла полюбить человека, который оказался женатым,

хотя и была убеждена, что его жены нет в живых. Свой

грех она ушла искупать в монастырь.
Аполлон Григорьев был восхищен христианским сми¬

рением Лизы, видел в ней идеал русской женщины2.

А Писарев называл судьбу Лизы трагической и

указывал, что ее не коснулись передовые идеи о «само¬

стоятельности женщины как человеческой личности,

имеющей полное право на всестороннее развитие...»3.
Наташа Ихменева противостоит героине «Дворян¬

ского гнезда». Она ушла из дому, презрев все требова¬

ния общепринятой морали, все обычаи и законы, ушла

к Алеше и стала его любовницей.
Но ей не хватило сил, чтобы защитить и отстоять

свою любовь, свое счастье.
Потрясенному ее поступком Ивану Петровичу она

говорит: «Не моя воля... Он велел мне прийти, и я

здесь, жду его». Она любит Алешу, как «безумная, как

сумасшедшая» любит его, отлично видя, что «он ребе¬

нок», что «у него нет характера. Он вот поклянется

тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренне,
1	И. А. Гончаров, Собр. соч. в 8-ти томах, т. 8, стр. 59.
*	См. Ап. Григорьев, Литературная критика, стр. 363—365.

’Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. I, Гослитиздат, М.

1955, стр. 28.
С04

другому отдастся; да еще сам первый придет к тебе

рассказать об этом». Но у Алеши, говорит Наташа, та¬

кое сердце, что «нет сердца правдивее и чище его серд¬

ца». «Секрет» своей страсти Наташа сама раскрывает:

«Мне теперь даже муки от него — счастье», «я рада

быть его рабой, добровольной рабой, переносить от

него все, все, только бы он был со мною, только б я

глядела на него!» Она доходит до экстаза, до самозаб¬

вения, говоря: «Если он бросит меня, я побегу за ним

на край света... прикажет — и уйду, свистнет, кликнет

меня, как собачку, я и побегу за иим».
Это — страсть воинстину мучительная, больная и

болезненная.
Несчастье Наташи было в том, кого она так безза¬

ветно полюбила, не уступая в силе своей страсти Ка¬

терине в «Грозе».
Алеша под стать тем злополучным героям, о кото¬

рых говорил Чернышевский в статье «Русский человек

на rendez-vous». Ему Наташа принесла себя в жертву.

Она — не Лукреция Флориани, так как в ней нет

стремления и умения бороться за себя, за свое счастье.

Наташа бессильна перед интригами и подлостями Вал-

ковского, и не потому, что он принадлежит к «сильным

мира сего», а потому, что в самой Наташе нет доста¬

точной внутренней силы, которая могла бы сделать

сильным и Алешу, могла бы поднять его на борьбу с

отцом.
Наташа возвращается в отчий дом с выстраданным

убеждением: «Страданием все очищается».
Следовательно, Достоевский, защищая право жен¬

щины на настоящую любовь и подлинную свободу,

взял в свои героини не такую женщину, как, скажем,

тургеневская Елена, с характером активным, целеуст¬

ремленным, а женщину, вся сила которой в жертвен¬

ной любви. А это — хотя и сила, но сила пассивная.

Судьба Наташи и показала наглядно, что такая пассив¬

ная сила несостоятельна в борьбе женщины за счастье.
Достоевский, очевидно, не справился с внутренне

противоречивым подходом к поставленной им проблеме.

С одной стороны, он защищал свободу женщины от

старозаветной морали, добивался ее освобождения от

неравноправного с мужчиной положения, ратовал за

подлинную любовь, свободную от меркантильных рас¬

четов, от брака как купли-продажи. С другой стороны,
90S

трагический исход любви Наташи, презревшей услов¬

ности буржуазного общества, подкреплял воззрения

тех, кто злорадно и клеветнически утверждал, будто

«нигилисты» проповедуют, под флагом «свободы люб¬

ви», разврат и блуд.
Своей Наташей Достоевский возражал своему еди¬

номышленнику Григорьеву, который видел в Лизе

Калитиной воплощение идеала женщины. Но До¬

стоевскому не хватило последовательности в изоб¬

ражении Наташи, он впал в противоречие с самим

собою, приведя Наташу к мысли о всеочищающей си¬

ле страдания. Противоречивость мысли Достоевского

сказалась в противоречивости характера Наташи: од¬

новременно и сильной и слабой.
2
Добролюбов отрицательно оценил образ Ивана Пет¬

ровича, считая неправдоподобным его поведение по

отношению к Наташе и Алеше. Он назвал Ивана Пет¬

ровича не действующим лицом, а чем-то вроде напер¬

сника старинных трагедий: «Перед нами не страстно

влюбленной, до самопожертвования любящий человек,

рассказывающий о заблуждениях и страданиях своей

милой, об оскорблениях, нанесенных его сердцу, о по¬

ругании его святыни; перед нами просто автор, нелов¬

ко взявший известную форму рассказа, не подумав

о том, какие она на него налагает обязанности» *.
В этом — большая доля истины. Но вместе с тем

Добролюбов не обратил внимания на одно важное об¬

стоятельство: Иван Петрович ведет идейную борьбу с

Валковским-отцом.
Чтобы яснее дать себе отчет в содержании и значе¬

нии этой борьбы, необходимо познакомиться с фило¬

софской дискуссией, которая развернулась в 1860—1861

годах в связи с работой Чернышевского «Антропологи¬

ческий принцип в философии».
Эта работа была напечатана в четвертой и пятой

книжках «Современника» за 1860 год. Преподаватель

философии в Киевской духовной академии П. Юркевич

на страницах «Трудов Киевской духовной академии»
1 Н. А. Добролюбов, Собр. соч., в 9-ти томах, т. 7,стр. 232.
С06

выступил против Чернышевского со статьей «Из науки

о человеческом духе».
Катков во втором номере «Русского вестника» за

1861 год расхвалил статью Юркевича: «Г. Юркевич

разоблачает наглое шарлатанство, выдаваемое за выс¬

шую современную философию», — говорилось в «Рус¬

ском вестнике». Статья Юркевича была перепечата¬

на в этом журнале в номерах четвертом и пятом за

1861 год.
Чернышевский «Полемическими красотами» («Со¬

временник», 1861, № 7) нанес сокрушительный удар по

катковскому журналу. Еще до того, в четвертой кни¬

ге «Современника», в статье «Два типа философов»

Антонович высмеял мракобесие религиозно-мистической

«философии» Юркевича.
Достоевский в своей полемике с «Русским вестни¬

ком» в 1861 году обошел философскую дискуссию меж¬

ду Катковым и «Современником». Но он принял в ней

участие теми главами «Униженных и оскорбленных»,

которые посвящены раскрытию философии эгоизма и

циничного нигилизма, исповедуемой князем Валков-

ским.
Глава десятая третьей части романа — сцена в ре¬

сторане — была напечатана в пятом номере «Времени»,

до появления «Полемических красот» Чернышевского,

но после выхода номера «Современника» со статьей

Антоновича: дата цензурного разрешения четвертого

номера «Современника» — 21 апреля, а дата цензурного

разрешения пятой книжки «Времени» — 4 мая. Сцену

в ресторане Достоевский писал, познакомившись со

статьей Антоновича.
Знал он, вероятно, и статью Юркевича, которая пе¬

репечатывалась в четвертой книжке «Русского вестни¬

ка». Юркевич оспаривал не только материалистическую

основу философских взглядов Чернышевского, но и его

этическую теорию.
Чернышевский, развивая материалистическую тео¬

рию познания и материалистическое понимание приро¬

ды и человека, изложил принципы своей этики как

морали «разумного эгоизма».
Вот эти положения:
«Человек любит прятное и не любит неприятного...»
«Добрым человек бывает тогда, когда для получе¬

ния приятного себе он должен делать приятное дру¬
>07

гим; злым бывает он тогда, когда принужден извлекать

приятность себе из нанесения неприятности другим» К

В благородных, бескорыстных, героических поступ¬

ках мы неизменно открываем, как основание, личный

расчет или страстный эгоизм. Тем самым доказывается,

что «геройский поступок был вместе умным поступ¬

ком, что благородное дело не было безрассудным де¬

лом» 2.
Свой вывод Чернышевский изложил так:
«При внимательном исследовании побуждений, руко¬

водящих людьми, оказывается, что все дела, хорошие и

дурные, благородные и низкие, геройские и малодуш¬

ные, происходят во всех людях из одного источ¬

ника: человек поступает так, как приятнее ему посту¬

пать, руководится расчетом, велящим отказываться от

меньшей выгоды или меньшего удовольствия для полу¬

чения большей выгоды, большего удовольствия»3.
Исходя из этого, Чернышевский говорит, что «добро

есть польза»4, и при точном научном понимании сло¬

ва «польза» не может быть «никакой разницы между

пользою и добром»5.
Таким образом, мораль «разумного эгоизма», исхо¬

дящая из отрицания дуализма человеческой натуры, го¬

ворит, что человеку приятно, полезно и потому разум¬

но делать добро другим людям. Если же он этого на

делает, то не в силу испорченности своей натуры, а

из-за несовершенства общественных условий и в пер¬

вую очередь из-за материальной нужды подавляющего

большинства людей.
В образе Валковского, в его философии мы видим

своеобразную полемику с теорией «разумного эгоизма».

Достоевский пытался, так сказать, с помощью Валков¬

ского доказать несостоятельность позиции Чернышев¬

ского, используя метод доказательства от противного.
Валковский отрицает все на свете, кроме себя, сво¬

их удовольствий, своего личного блага.
Он — теоретик и практик необузданного эгоизма

«Ведь все это вздор», — говорит князь Ивану Пет¬

ровичу о добре, зле, морали.
1 Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. VII, стр. 264.
5	Там же, стр. 284.
8 Та м же, стр. 285.
4	Та м же, стр. 288.
5	Там же. гтр 289

«. — Что же не вздор? '
—	Не вздор — это личность, это я сам. Все для

меня, и весь мир для меня создан».
Этот принцип излагается князем еще и так: «Я на

все согласен, было бы мне хорошо, и нас таких легион,

и нам действительно хорошо. Все на свете может по¬

гибнуть, одни мы никогда не погибнем. Мы существуем

с тех пор, как мир существует. Весь мир может куда-

нибудь провалиться, но мы всплывем наверх».
Тут — «штирнерианство» в его наиболее последова¬

тельном и чистом практическом воплощении. Это —

доктрина философского эгоизма Штирнера в действии.
Прохарчина его соседи уличили в том, что он про¬

тивопоставляет себя всему миру и, подобно Наполео¬

ну, исходит из того, что весь мир существует для

него... Но то был жалкий бедняк Прохарчин, неведомо

для себя, так сказать, впавший в «штирнерианство» от

нищеты и страха леред жизнью. И потому его «напо¬

леонизм», его «штирнерианство» были карикатурны.

Совсем иное дело князь Валковский. Он сознательный

эгоист, все свои поступки подчиняющий принципу:

«Весь мир создан для меня».
Эту мысль Валковский «теоретически» обосновывает

так: «Я наверно знаю, что в основании всех человече¬

ских добродетелей лежит глубочайший эгоизм». Далее

Валковский как бы кого-то цитирует (Достоевский ста¬

вит эти его слова в кавычки): «Итак, мой питомец, про

добродетель я уж сказал вам: «чем добродетель добро¬

детельнее, тем больше в ней эгоизма».
Достоевский заставляет циника, негодяя Валковско-

го как бы пародировать принципы морали «разумного

эгоизма».
Поэтому князь вслед за сказанными ранее словами

«чем добродетель добродетельнее, тем больше в ней

эгоизма» дает свое истолкование этой мысли: «Люби

самого себя — вот одно правило, которое я признаю.

Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте де¬

нег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы испол¬

ните все свои обязанности к ближнему,— вот моя

нравственность, если уж вам непременно ее нужно,

хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить

своему ближнему, а суметь заставить его делать

даром».
8 м. Гув
209

Этот вывод прямо противоположен концепции «ра¬

зумного эгоизма», но зато всецело укладывается в рамки

«наполеоновско-штирнеровской морали» беспредельного

эгоизма.
Достоевский соединил эти взаимно исключающие

концепции в философии Валковского, чтобы таким спо¬

собом сказать и свое слово в дискуссии между Черны¬

шевским и его противниками.
Он хотел показать, что мораль «разумного эгоизма»

может оправдывать и самый беспредельный эгоизм, мо¬

жет быть положена в основу чудовищно циничного ни¬

гилизма.
Достоевский, конечно, не стоял на стороне Валков¬

ского, а, наоборот, осуждал его. Но, осуждая звериный

эгоизм «штирнериански-наполеоновского» пошиба, он

отвергал и принципы этики, впервые изложенные Бе¬

линским и развитые Чернышевским. Читатель подво¬

дился к мысли, что невозможно противостоять эгоизму

Валковских с позиции «разумного эгоизма». А с каких

же возможно, возникал законный вопрос. На него в

романе был дан ответ.
В уста старика Ихменева вложены такие слова:
«О! Пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные,

но мы опять вместе, и пусть, пусть теперь торжествуют

эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас.

Пусть они бросят в нас камень!»
Эту тираду Ихменев произносит, когда Наташа воз¬

вращается в отчий дом, чтобы «очиститься» страда¬

нием вместе с родителями.
Страдание как путь к счастью — эту мысль Досто¬

евский сам выстрадал на каторге. Ее он впервые на

языке художественных образов попытался показать и

доказать в «Униженных и оскорбленных».
Эту мысль он вложил в уста своей героини, полагая,

что, высказанная ею, она будет убедительнее...
Но сам же Достоевский вступил в спор с собою'-

образ Нелли, ее судьба кричаще противоречат мотиву

всепрощения и страдания как пути к счастью.
Добролюбов писал о типе рано развившегося, бо¬

лезненного, самолюбивого ребенка, изображенного До¬

стоевским вначале в Неточке, а затем в Нелли.
В Нелли, думается нам, трудно увидеть этот тип:

не болезненное самолюбие, а гордость, сознание, пусть

смутное, своего человеческого достоинства поражает нас
210

в этой девочке, так мало прожившей на свете и так

много пережившей и познавшей...
Страдания и смерть Нелли вопиют против принципа:

«Страданием все очищается, страдание—путь к счастью».
А Наташа и ее отец, да и Иван Петрович и своими

словами, и своим поведением, и своей судьбой, наобо¬

рот, призывают принять эту мораль как альтернативу

и звериного эгоизма Валковского, и материалистиче¬

ской, гуманистической этики «разумного эгоизма».
Так Достоевский не свел концов с концами в этом

первом своем большом романе, первом крупном произ¬

ведении после каторги. Достоевскому хотелось поско¬

рее высказать свои заветные мысли, свои новые убеж¬

дения. Он это и сделал, но при этом обнаружилось то,

что стало характерной чертой его творчества: столкнове¬

ние противоречивых идей, не получающее окончательно¬

го решения.
Внутренняя противоречивость сказалась и в изобра¬

жении молодежи — кружка так называемых «передо¬

вых людей».
В главе второй третьей части романа находится

рассказ Алеши о кружке Левиньки и Бориньки (это

•имена участников и репетиловского кружка в «Горе от

ума» Грибоедова!).
«Там было человек двенадцать разного народу —

студентов, офицеров, художников; был один писатель...

Живут они в пятом этаже под крышами, собираются

как можно чаще, но преимущественно по средам, к Ле-

виньке и Бориньке. Это все молодежь свежая; все они

с пламенной любовью ко всему человечеству; все мы

говорили о нашем настоящем, будущем, о науках, о

литературе...»
Верховодит в кружке некий Безмыгин. Он, судя по

рассказу Алеши, сродни грибоедовскому болтуну

Удушьеву... Весь рассказ Алеши выдержан в таком то¬

не восторженной наивности и даже глупости, что чита¬

тель не может не проникнуться ироническим и насмеш¬

ливым отношением к этому кружку Бориньки и Левинь¬

ки. Алеша говорит, что его друзья — утописты.
Утопистом до каторги был сам Достоевский. Хотел

ли он высмеять свое прошлое?
Достоевский отлично знал о кружках передовых лю¬

дей, молодых и не очень молодых, которые существова¬
8*
211

ли в Петербурге в 60-х годах. Хотел ли он высмеять

передовых людей 60-х годов?
Ответ на этот вопрос дает полемика писателя

Катковым.
Глава вторая третьей части романа напечатана в

третьем номере «Времени» 1861 года с датой цензур¬

ного разрешения 21 февраля. В том же номере поме¬

щена и статья Достоевского «Свисток» и «Русский вест¬

ник», в которой он, как мы знаем, резко полемизирует

с Катковым.
В номере пятом «Времени» Достоевский снова от¬

вечал Каткову, который всех, кто, по определению

Достоевского, принадлежал к передовому слою, назы¬

вал одним словом: гниль. А Достоевский, отдавая долж¬

ное представителям прогрессивных, жизненных сил

общества, выделял из их числа «мальчишек и крику¬

нов», «бездарно и грубо схватывающих одни верхушки

идей... с предательским легкомыслием вредящих всякой

новой идее... опошливающих ее» (XIII, 231).
С такой точки зрения он и изобразил в романе Ле-

виньку и Бориньку и их компанию как «крикунов»,

только компрометирующих те идеи, к которым они

присоединяются.
3
«Вышло произведение дикое, — писал Достоевский

о своем романе, — но в нем есть с полсотни страниц,

которыми я горжусь» (XIII, 351).
Добролюбов в статье «Забитые люди» обратился

не к разбору художественных качеств романа, считая

его «ниже эстетической критики»*, а к выяснению и

оценке идей и положений, в романе развиваемых.
«Боль о человеке» — так Добролюбов определяет

идейную доминанту всего творчества Достоевского и

романа «Униженные и оскорбленные» в частности2.
Заканчивая разбор романа, Добролюбов говорил:

«Так, стало быть, положение этих несчастных, забитых,

униженных и оскорбленных людей совсем безвыходно?

Только им и остается, что молчать и терпеть, да, обра¬

тившись в грязную ветошку, хранить в самых дальних

складках ее свои безответные чувства?
1 Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7, стр. 240.
■Там же, стр. 242.
212

Не знаю, может быть, и есть выход: «о, во всяком

случае, вы были бы наивны, читатель, если бы ожида¬

ли от меня подробных разъяснений по этому пред¬

мету» !. Ибо выход этот — революция.
«Униженные и оскорбленные» — социальный роман в

еще большей степени, чем «Бедные люди», так как

в нем более широкая и глубокая картина страданий

обездоленных, вышвырнутых из жизни людей. Вопреки

такому объективному смыслу романа, Достоевский де¬

лал в нем попытку переключения социальной темы

униженных, оскорбленных, забитых людей из плос¬

кости социальной в плоскость чисто моральную.
В «Униженных и оскорбленных» перед нами еще

прежний автор «Бедных людей», чуткий к человече¬

ским страданиям, ненавидящий зло и его носителей и

вместе с тем автор «Униженных и оскорбленных» — но¬

вый писатель. Новый потому, что меняется характер

его гуманизма, появляется идея «очищающей» роли

страдания.
Но — и это необходимо подчеркнуть — в «Унижен¬

ных и оскорбленных» нет и призыва к примирению со

злом, как истолковывают роман иные буржуазные ис¬

следователи.
Достоевский не желает мириться со злом, он при¬

зывает бороться против него, но средствами чисто мо¬

ральными.
Итак, в художественном творчестве в начале 60-х го¬

дов, как и в публицистике, Достоевский был занят по¬

исками новой, совершенно «самостоятельной», не похо¬

жей ни на революционную, ни на либеральную, идей¬

ной позиции, отличной от его позиции в 40-е годы.
Поиски этой позиции в «чистой» политике привели

к теории «почвенничества», в творчестве — к отказу

от борьбы со злом политическими средствами, к призы¬

ву «очищаться» от зла страданием.
Но отказ от политики ради морали всегда есть лишь

форма перехода на определенную политическую пози¬

цию — позицию неприятия революции.
Так дело обстояло и у Достоевского.
1 Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7, стр. 274.

Глава четвертая
1
Расправа с профессором П. В. Павловым, выслан¬

ным в Ветлугу после лекции в «Вольном университете»,

закрытие этого университета, арест и заключение в

крепость тринадцати мировых посредников Тверской

губернии, выразивших несогласие с «Положением

19 февраля», осуждение М. Л. Михайлова и В. А. Обру¬

чева— таковы были факты, знаменовавшие усиление

правительственной реакции. Оно сопровождалось рос¬

том реакционных настроений в либеральных кругах так

называемого общества.
Перед Достоевским стоял вопрос: какого курса

держаться в этих новых условиях?
Именно так и сформулировал этот вопрос М. Анто¬

нович в своей статье «О духе «Времени» и о г. Косице,

как наилучшем его выражении», напечатанной в номе¬

ре четвертом «Современника» за 1862 год. Антонович

подчеркивал, что статья написана им не столько для

спора по существу, сколько для точного выяснения,

какова же позиция журнала Достоевского. «Туман¬

ность «Времени», — писал Антонович, — произошла от¬

того, что оно захотело чем-нибудь отличиться и взду¬

мало стать в средине между славянофилами и западни¬

ками и примирить их между собою. Примирение оказа¬

лось невозможным, и «Время» сделалось вместе и сла¬

вянофилом и западником» 1.
1	«Современник», 1862, № 4, стр. 262.
214

Полемика, вспыхнувшая вокруг «Отцов и детей» в

марте — апреле 1862 года, также требовала от Досто¬

евского и от «Времени» ясного ответа, какова их точка

зрения в этом отнюдь не просто литературном, но и

острополитическом споре.
Анненков сетовал на то, что Тургенев будто бы вы¬

разил о Базарове «нерешительное суждение» и «не

знает, за что его считать — за плодотворную ли силу в

будущем или за вонючий пузырь пустой цивилизации,

от которого следует поскорее отделаться»
Антонович на страницах «Современника» назвал

«Отцов и детей» пасквилем на передовых людей вооб¬

ще, на молодых представителей передового лагеря в

особенности. Так как Базаров выглядит карикату¬

рой, то отсюда следует, утверждал критик, что Тургенев

в романе горой стоит за «отцов» и враждебен к «де¬

тям», которые и «представлены в романе во всем своем

безобразии»2.
Писарев увидел в Базарове правдивое изобра¬

жение нигилиста — представителя передовой молодежи.

В третьей книжке «Русского слова» он писал, что Турге¬

нев дал «верную, глубоко прочувствованную и без ма¬

лейшей утайми нарисованную картину современной

жизни... Тургенев не полюбил Базарова, но признал его

силу, признал его перевес над окружающими людьми и

сам принес ему полную дань уважения»3.
Журнал «Библиотека для чтения» категорически

заявлял, что дело Базаровых получило в романе Тур¬

генева безапелляционное решение не в пользу База¬

рова.
«Теперь публика знает, — писал критик в «Библио¬

теке для чтения», — что за народ эти нигилисты, эти

все отрицающие люди, свободные от всяких принципов

и подвластные одним только ощущениям: имя им Ба¬

заровы» 4.
Славянофил И. С. Аксаков видел в «Отцах и детях»

довольно уродливое произведение, так как, по его мне¬

нию, Тургенев не справился со своей идейной социаль¬
1	Цит. по журн. «Русская литература», 1958, № 1, стр. 147.
2	М. А. Антонович, Литературно-критические статьи, стр. 47.
3	Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 2, стр. 28, 29.
4	«Библиотека для чтения», 1862, т. 150, стр. 21—25.
215

ной задачей, то есть не сказал о Базарове и нигилизме

полной правды, не осудил и не развенчал их.
В. И. Аскоченский видел величайшую заслугу Тур¬

генева в том, что он «романом своим заставил выска¬

заться наших передовых, раздразнив их картиною их

собственного безобразия, упорно проповедуемого как

идеал вечной истины, добра и красоты» 1.
Каково же было мнение самого Тургенева, как он

понимал свои идейные намерения?
А. А. Фету он написал: «Хотел ли я обругать База¬

рова или его превознести? Я этого сам не знаю, ибо я

не знаю, люблю ли я его или ненавижу. Вот тебе и

тенденция»2.
А К. К. Случевскому, который написал Тургеневу

письмо из Гейдельберга от имени учившихся там рус¬

ских студентов, Тургенев отвечал: «Если читатель не

полюбит Базарова со всей его грубостью, бессердечно¬

стью, безжалостной сухостью и резкостью — если он

его не полюбит, — повторяю я, — я виноват и не до¬

стиг своей цели»3.
Тургенев назвал Базарова лицом трагическим, по¬

тому что, как он разъяснял Случевскому, Базаров

«стоит еще в преддверии будущего»4 и потому обречен

на погибель.
В этом же письме Тургенев ответил на упрек Анто¬

новича в симпатиях к дворянству: <гВся моя повесть на-

правлена против дворянства, как передового класса»5,

то есть против «отцов».
Как же Достоевский понял замысел Тургенева, как

оценил осуществление этого замысла, роман «Отцы и

дети» и его героя Базарова?
Тургенев признавал правильным суждение Достоев¬

ского о романе. «До сих пор, — писал он К. К. Случев¬

скому, — Базарова совершенно поняли, то есть поняли

мои намерения только два человека: Достоевский и

Боткин»6. А самому Достоевскому он сообщал: «Вы до

того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить

Базаровым, что я только руки расставлял от изумле-
1	«Домашняя беседа», 1862, № 19, стр. 447.
2	И. С. Тургенев, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, стр. 338.
3	Т а м же, стр. 341.
4	Т а м же.
6	Т а м же, стр. 340.
в Там же, стр. 341.
21С

пья — и удовольствия. Точно Вы в душу МНС вошли и

почувствовали даже то, что я не счел нужным вымол¬

вить»
До нас письма Достоевского к Тургеневу не дошли,

и судить, в чем же именно состояло его мнение об «От¬

цах и детях», мы можем только косвенно.
В «Зимних заметках о летних впечатлениях» До¬

стоевский говорил о «тоскующем и беспокойном База¬

рове (признак великого сердца), несмотря на весь его

нигилизм».
Теперь посмотрим, что было сказано о романе в

четвертой книжке «Времени» (статья Н. Страхова).
Прежде всего критик «Времени» указал на расхож¬

дение во мнениях критики: «Одни нашли, что «Отцы и

дети» есть сатира на молодое поколение, что все симпа¬

тии автора на стороне отцов. Другие говорят, что осме¬

яны и опозорены в романе отцы, а молодое поколение,

напротив, превознесено»2.
Каково же мнение самого журнала? Базаров, чи¬

таем мы в журнале, — лицо предугаданное, в нем Тур¬

генев воплотил «бродячие элементы, неразвившиеся за¬

родыши, недоконченные формы, несложившиеся мне¬

ния»3. Тургенев, таким образом, «дал плоть и кровь

тому, что явно уже существовало в виде мысли и убеж¬

дения»4. Поэтому автор статьи не согласен с оценкой

романа, данной Антоновичем, и признает верной точку

зрения Писарева. «Восторг г. Писарева доказывает, что

Базаровы существуют если не в действительности, то в

возможности и что они поняты г. Тургеневым, по край¬

ней мере, в той степени, в какой сами себя понимают»5.
Более того, Тургенев, пишет критик «Времени», по¬

нимает Базаровых гораздо лучше, чем они сами себя

понимают; гибель Базарова проистекла оттого, что он

в цельности своих убеждений «человек чуждый жизни,

то есть он сам чуждается жизни»6; жизнь в целом сто¬

ит выше Базарова. «Базаров — это титан, восставший

против своей матери-земли; как ни велика его сила,

она только свидетельствует о величии силы, его поро¬
1	И. С. Тургенев, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, стр. 334.
1	«Время», 1862, № 4, стр. 53.
3	Т а м же, стр. 54.
4	Т а м же, стр. 55.
5	Т а м же, стр. 57.
6	Т а м же. стр. 74.
217

дившей и питающей, но не развяется с матернею си¬

лою» !.
Тургенев, создав Базарова, утверждал Н. Н. Стра¬

хов, показал, что «понимает идеи «Современника» впол¬

не, даже лучше самого «Современника», и притом он

постарался блеском поэзии, глубокими отзывами на те¬

чение жизни подняться на более светлую и высокую

точку зрения»2.
Что же именно в такой оценке считал или мог счи¬

тать Тургенев правильным, раскрывающим его творче¬

ские намерения?
Точка зрения «Времени» отличалась от обоих воз¬

зрений, высказанных в демократическом лагере,— и от

взгляда Антоновича, и от оценки Писарева. Тургенев

также не был согласен ни с «Современником», который

начисто уничтожал роман, ни с «Русским словом», ко¬

торое создавало апофеоз Базарову. «Время» признава¬

ло в Базарове силу, но считало его обреченным на ги¬

бель. Это также в основном совпадало с авторским за¬

мыслом. «Время» говорило, что Базаров не выдуман, а

взят из жизни, что в нем схвачены характерные черты

молодежи, а если в Базарове не узнали себя люди из

«Современника», то оттого, что Тургенев понял их луч¬

ше, чем они сами себя понимают. И это отвечало точ¬

ке зрения самого автора «Отцов и детей», который,

конечно, не имел намерения оклеветать молодежь, хотя

и не питал симпатий к тем ее представителям, которые

сплотились в журнале Чернышевского.
Таким образом, в оценке «Отцов и детей» «Время»

расходилось с большинством органов печати, но было

близко к мнению самого Тургенева.
2
В мае 1862 года в Петербурге была распространена

прокламация П. Заичневского «Молодая Россия». Она

призывала бить «императорскую партию» везде — на

площадях, в домах, в тесных переулках, по деревням и

селам. В мае в Петербурге неожиданно вспыхнули по¬

жары, охватывавшие квартал за кварталом.
1	«Время», 1862, № 4, стр. 81.
2	Т а м же, стр. 93.
218

И вот по Петербургу поползли слухи, что пожа¬

ры— результат поджогов, а поджигатели — нигилисты.

«Молва, — говорил Н. В. Шелгунов, — под свежим впе¬

чатлением студенческих волнений, приписывала пожа¬

ры студентам. Конечно, это был очевидный вздор, слух,

может быть, пущен даже намеренно кем-нибудь, но это

не разбиралось» К
«Северная пчела» 30 мая опубликовала статью

Н. С. Лескова, в которой пожары объяснялись поджо¬

гами и говорилось: «В народе указывают и на сорт лю¬

дей, к которому будто бы принадлежат поджигатели,

и общественная ненависть к людям этого сорта растет

с неимоверной быстротой».
Н. С. Лесков повторял клеветнические обвинения по

адресу нигилистов.
Тургенев вспоминал: «Когда я вернулся в Петер¬

бург в самый день известных пожаров Апраксинского

двора, — слово «нигилист» уже было подхвачено тыся¬

чами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из

уст первого знакомого, встреченного мною на Невском,

было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! жгут

Петербург»2.
Директор департамента полиции граф Д. А. Толстой

прямо писал: «Дело было ясное. Подпольные деятели,

несмотря на всю безнаказанность своих преступных

изданий, несмотря на то, что прокламации их являлись

все более и более дерзкими, не произвели, в сущности,

никакого серьезного впечатления на народ. Одно толь¬

ко правительство действовало нерешительно и, так

сказать, исподтишка, употребляя по большей части для

сего III Отделение или в некоторых случаях предавая

заподозренных суду. Такой образ действий, с одной сто¬

роны, придавал более дерзости, а с другой,— должно

признаться, распространял и в здравой части общества

убеждение, которого не скрывали, что правительство

не только слабо, но и недальновидно. Такое убеждение,

разумеется, было как нельзя более с руки зло¬

умышленникам. Не успев ничего сделать своими про¬

кламациями, они решились на поджоги, чтобы дока¬

зать всю неспособность правительства, которое не

умеет охранять жителей даже от материальной опас¬
1	Н. В. Шелгунов, Воспоминания, сгр. 160.
2	И. С. Тургенев, Собр. соч., в 12-ти томах, т. 10, стр. 347.
219

ности». И Толстой делал вывод: «Правительство долж¬

но воспользоваться этим обстоятельством, чтобы

восстановить свой авторитет, столь сильно поколеб¬

ленный» *.
III Отделение составило записку «О чрезвычайных

мерах». В ней предлагалось обезвредить—путем ареста,

ссылки, предания суду — пятьдесят виднейших дея¬

телей демократического лагеря во главе с Чернышев¬

ским. Были учреждены две комиссии: одна для рассле¬

дования причин и отыскания виновников пожаров,

вторая — для отыскания авторов прокламаций и вооб¬

ще «смутьянов».
Что касается первой комиссии, то она так и не от¬

крыла виновников пожаров и не могла ничем доказать,

что в этом были замешаны нигилисты. Вторая комиссия

под председательством князя Голицына действовала

успешнее: воскресные школы и народные читальни были

ликвидированы, «Современник» и «Русское слово» за¬

крыты на восемь месяцев. Были схвачены Н. А. Сер-

но-Соловьевич, Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев.

Еще раньше, 18 июня, был арестован студент П. Д. Бал-

лод, устроивший тайную типографию. Были произве¬

дены и другие аресты в Петербурге, Москве, про¬

винции.
Так реакция воспользовалась пожарами и перешла

в решительное наступление, стремясь с корнем вырвать

«крамолу».
Как же отнесся к этим бурным событиям Достоев¬

ский, как он на них реагировал?
Первого июня цензура запретила представленную ре¬

дакцией «Времени» статью «Пожары», а 3 июня была

запрещена и вторая статья на эту тему2. М. Лемке

высказывал предположение, что одна из этих статей на¬

писана самим Достоевским. Это мнение, однако, отвер¬

гается другими исследователями. В делах III Отделе¬

ния находятся выдержки из третьей статьи о пожарах,

также приготовленной в редакции «Времени». Глав¬

ная мысль статьи: во-первых, не доказано, что поджи¬

гатели находятся в связи с «Молодой Россией», во-вто¬
1 Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. 19,

стр. 133.
г Текст статьи «Пожары и поджигатели» опубликован М. Лемке

в сб. «Политические процессы в России 1860-х гг.* (стр. 624—630).
220

рых, не доказано — и это самое главное —то особенно

важное обстоятельство, что настоящее молодое поко¬

ление, и именно студенты, солидарно с «Молодой Рос¬

сией» К
Отрицая связь между пожарами, прокламациями и

молодежью, «Время» шло вразрез со всей реакционной

и либеральной печатью.
Статьями, правда не увидевшими света, Достоев¬

ский не ограничился. Он отправился к Чернышевскому.
Об	этом свидании до нас дошли два рассказа: са¬

мого Достоевского в «Дневнике писателя» 1873 года и

Чернышевского в записи «Мои свидания с Ф. М. Досто¬

евским» (в конце записи рукой А. Н. Пыпина поставле¬

на дата «26 мая, 88, Астрахань»).
По Достоевскому дело происходило так.
Однажды утром он нашел у дверей квартиры на

ручке замка прокламацию. Достоевский назвал ее

«К молодому поколению», но память ему изменила —

это была прокламация «Молодая Россия». «Ничего

нельзя было представить нелепее и глупее. Содержа¬

ния возмутительного в самой смешной форме, какую

только их злодей мог бы им выдумать, чтобы их же

зарезать... И вот мне, давно уже душой и сердцем не

согласному ни с этими людьми, ни со смыслом их дви¬

жения, — мне вдруг тогда стало досадно и почти как

бы стыдно за их неумелость: «Зачем у них это так глу¬

по и неумело выходит?»... Несмотря на то что я уже

три года жил в Петербурге и присматривался к иным

явлениям, — эта прокламация в то утро как бы оше¬

ломила меня, явилась для меня совсем как бы новым

неожиданным откровением: никогда до этого дня не

предполагал я такого ничтожества! Пугала именно

степень этого ничтожества» (XI, 24).
Заметим, что в такой оценке прокламации была из¬

вестная степень истинности: ее осуждал и Чернышев¬
1 Выдержки из статьи, находящиеся в делах III Отделения, на¬

печатаны в т. XIII Полн. собр. худож. произв. Достоевского на

стр. 613—614. Попытки «Времени» выступить против травли моло¬

дежи чуть было не привели к закрытию журнала. Комиссия

Голицына ознакомившись со статьей, нашла, что она клонится «явно

к осуждению действий правительства», и предложила закрыть «Вре¬

мя» на срок до 8 месяцев. Александр наложил резолюцию «согла¬

сен». Но на этот раз грозу пронесло мимо, и «Время» не подверг¬

лось каре.
221

ский за чрезмерно необузданный тон, за теоретическую

путаницу и политическую незрелость. Но, конечно, До¬

стоевский был также и против самого существа этой

революционной прокламации.
И вот часов в пять вечера он явился к Чернышев¬

скому.
«— Николай Гаврилович, что это такое? — вынул я

прокламацию.
Он взял ее как совсем незнакомую вещь и прочел.

Было всего строк десять (явная ошибка Достоевско¬

го.— М. Г.).
—	Ну, что же? — спросил он с легкой улыбкой.
—	Неужели они так глупы и смешны? Неужели

нельзя остановить их и прекратить ему мерзость?
Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал:
—	Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ни¬

ми, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой

бумажки? (Чернышевский не лгал: он не был причастен

к «Молодой России» и был недоволен ею.— М. Г.)
—	Именно не предполагал, — отвечал я, — и даже

считаю ненужным вас в том уверять. Но, во всяком слу¬

чае, их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово

для них веско, и уж, конечно, они боятся вашего мне¬

ния.
—	Я никого из них не знаю.
—	Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать

и говорить с ними лично. Вам стоит только вслух где-

нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них.
—Может, и не произведет действия. Да и явления

эти, как сторонние факты, неизбежны*
—	И, однако, всем и всему вредят» (XI, 25).
На этом, по «Дневнику писателя», разговор и окон¬

чился...
Совершенно иная версия этой встречи у Чернышев¬

ского.
Достоевский сказал ему: «Я к вам по важному делу

с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые

сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Про¬

шу вас, удержите их от повторения того, что сделано

ими»1.
Таким образом, по Чернышевскому, Достоевский

явился для разговора не о прокламациях, а о пожарах
1 Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. I, стр. 777.
222

и считал виновными в пожарах нигилистов-революцио-

неров...
Продолжим рассказ Чернышевского:
«Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстро¬

енные до беспорядочности, близкой к умственному рас¬

стройству, но не полагал, что его болезнь достигла та¬

кого развития, при котором могли бы сочетаться понятия

обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка.

(До этого не доходило и III Отделение, когда стряпало

обвинения против Чернышевского.— М. Г.) Увидев, что

умственное расстройство больного имеет характер, при

котором медики воспрещают всякий спор с несчастны¬

ми, предписывают говорить все необходимое для его

успокоения, я отвечал: «Хорошо, Федор Михайлович,

я исполню ваше желание». Он схватил меня за ру¬

ку, тискал ее насколько доставало у него силы, про¬

износя задыхающимся от радостного волнения голосом

восторженные выражения личной его благодарности

мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петер¬

бург от судьбы быть сожженным, на которую был обре¬

чен этот город»
Из двух столь различных версий разговора Достоев¬

ского с Чернышевским мы склоняемся отдать предпоч¬

тение тому, что рассказал второй из собеседников. Точ¬

нее, весьма вероятно, что речь шла и о прокламации, и

о пожарах, но Достоевский в 1873 году предпочел или

был вынужден о пожарах умолчать. Но независимо

от того, что было предметом этой беседы, состояние До¬

стоевского ясно. Он метался между реакцией и рево¬

люцией: не веря реакционной клевете на молодежь, он

обращался к ее идейному руководителю, чтобы защи¬

тить молодежь; не веря в революцию, отрицая ее, он

просил Чернышевского «прекратить» революцию...
3
7	июня 1862 года Достоевский выехал за границу.
Не задерживаясь в Германии, он 15 или 16 июня

прибыл в Париж, некогда «столицу революций», а ны¬

не «императорскую резиденцию» Наполеона III.
В мартовской книжке «Времени» в статье «Эдмон
1 Н. Г. Чернышевский, Поли. собр. соч., т. I, стр. 777.
223

Абу и парижские студенты» была дана характеристика

Второй империи: «Десять лет тому назад пала вторая

французская республика, пала она беспрепятственно, са¬

ма собой. Победило ее лицо, от которого менее всего

можно было этого ожидать; бессилие ее, несостоятель¬

ность лучше всего доказывается свойствами победите¬

ля... Лавочники перепугались... Социализм в блузе пу¬

гал их не менее социализма в солдатской тунике. Всю¬

ду причиною всех бед им являлась ноябрьская рес¬

публика. Долой ее, долой! Но чем ее заменить? Пута¬

ясь в противоречиях, сбиваемая с толку попами,

колеблясь между орлеанистами и бонапартистами, бур¬

жуазия Парижа невольно мало-помалу подпадала вла¬

сти того, кто догадался, что Европа поможет тому, кто

задушит революционные вопли о хлебе и работе, что

достаточные французы готовы на все, только бы освобо¬

диться от несвойственной им политической деятельности,

что вообще французам-лавочникам совершенно все рав¬

но, кто ими помыкает, что их духовенству и бирже ну¬

жен защитник их влияния и богатств, который притом

был бы одолжен ими, чтобы им можно было наживать¬

ся впоследствии, при содействии политического значения

этого неоплатного должника, на счет тех, кто жаловать¬

ся может про себя, что работникам нужен хлеб, хоть

на первый случай... Ну и удался переворот» К
Это неплохая по точности характеристика причин пе¬

реворота 2 декабря 1851 года и сути Второй империи:

буржуазия уступила Наполеону свою корону, чтобы он

сохранил ей ее кошелек.
До нас дошло только одно-единственное письмо До¬

стоевского из-за границы в 1862 году — письмо к Стра¬

хову из Парижа, написанное после десятидневного пре¬

бывания в этом городе. Оно созвучно с только что ци¬

тированной статьей.
«Ах, Николай Николаевич, Париж прескучнейший

город, и если бы не было в нем очень много действи¬

тельно слишком замечательных вещей, то, право, мож¬

но бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой на¬

род, от которого тошнит. Вы говорили о самодовольно

наглых и г	 лицах, свирепствующих на наших мине¬

ралах. Но, клянусь Вам, что тут стоит нашего! Наши —

просто плотоядные подлецы и большею частию созна-
1 «Время», 1862, № 3, стр. 299.
224

тельные, а здесь он вполне уверен, что так и надо.

Французик тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги

у него все. Идеала никакого. Не только убеждений, но

даже размышлений не спрашивайте. Уровень общего

образования низок до крайности (я не говорю про при¬

сяжных ученых. Но ведь их так немного; да и наконец

разве ученость есть образование в том смысле, как мы

привыкли понимать это слово?)» (Письма, I, 310—311).
После Парижа Достоевский посетил Лондон, где

пробыл около двух недель (с 9 по 20 июля н. ст.). Здесь

он встретился с Герценом и осматривал Всемирную вы¬

ставку.
Об	Англии, как и о Франции, у «Времени» были

свои представления, свои мнения. Они, в частности, бы¬

ли изложены в рецензии на книгу Бруно Гильдебранда

«Политическая экономия настоящего и будущего», рус¬

ский перевод которой вышел в 1861 году. Этот зауряд¬

ный вульгарный буржуазный экономист резко критико¬

вал книгу Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в

Англии», оспаривая не столько ее фактические данные,

сколько ее коммунистические идеи. Книга Гильдебранда

вызвала много откликов в русской печати. «Современ¬

ник» (1861, № 3) оценивал возражения ее автора про¬

тив социализма как крайне несостоятельные. В ответ

Гильдебранду журнал опубликовал большую работу

Н. В. Шелгунова «Рабочий пролетариат в Англии и во

Франции» («Современник», 1861, №№ 9 и И), в кото¬

рой пересказывалось содержание книги Энгельса, в том

числе и теоретические положения о наемном труде в

условиях капитализма.
«Русский вестник» взял под защиту Гильдебранда

и писал, что немецкому автору удалось доказать не¬

правильность энгельсовской характеристики положения

пролетариата в Англии и показать, что «положение ра¬

бочих классов в Англии с каждым годом улучшается

и в материальном и в нравственном отношении» 1.
Свое мнение о книге Гильдебранда и затронутых в

ней проблемах «Время» высказало в третьей книжке

1861 года. Воздавая Гильдебранду хвалу как крупному

экономисту, статья возражала против его защиты ка¬

питалистической хозяйственной системы. Автор статьи

не был согласен с тем, что положение рабочих в Англии
1 «Русский вестник», 1861, т. 32, стр. 49.
225

постоянно и непрерывно с XVI столетия улучшается.

Гильдебранд ссылался на политические порядки Анг¬

лии. «Время» отвечало: «Заслонить социальные ее бед¬

ствия великолепным политическим устройством никогда

не было и не будет разумным». То, что Достоевский

увидел в Лондоне, подтверждало не оптимистические

воззрения Гильдебранда на положение рабочего класса,

а противоположную точку зрения. Как раз тогда, когда

он был в Лондоне, в газетах печатались воззвания

о помощи умирающим от голода рабочим-текстиль-

щикам.
4
В Лондоне 1 мая 1862 года была открыта Всемирная

выставка, третья в истории: первая Всемирная выстав¬

ка была устроена в Лондоне в 1851 году, вторая — в

Париже в 1855 году.
Лондонская выставка 1862 года затмила своими раз¬

мерами обе предыдущие.
Она расположилась в центре Лондона, вблизи Кен¬

сингтонских садов, неподалеку от того места, где нахо¬

дился Хрустальный дворец, в котором была размеще¬

на выставка 1851 года. Этот дворец после закрытия

выставки был снесен, и для новой выставки было со¬

оружено повое здание. Хрустальный дворец 1851 года

прошумел на весь мир как чудо.
Стоившее почти полмиллиона фунтов, новое здание

ничем не напоминало прежнего Хрустального дворца.

Оно было выстроено из кирпича и стекла в таком сти¬

ле, что, по отзыву «Quarterly Review», стало посмещи-

щем всей Европы, а французский журнал «Revue des

deux Mondes» сравнивал здание выставки с вокзалом,

казармой или образцовой тюрьмой.
Выставка, в глазах ее устроителей, была призвана

воспеть хвалу капитализму, показать его огромные эко¬

номические и технические успехи. По словам комисса¬

ра французского отдела выставки Мориса Шевалье,

выставка свидетельствовала, что производительная

мощь человека, каждого в отдельности и всего общест¬

ва, увеличивается непрерывно, и это развитие приняло

ускоряющийся характер в течение менее одного века.

По мнению этого присяжного экономиста Второй им¬

перии, рост производительности предоставляет средст¬
226

ва, позволяющие каждому человеку обеспечить такую
часть в общем богатстве, которая избавит его от лише¬

ний. Непрерывный рост производительности, возглав¬

ляемый капиталом, идет на благо всем классам, уверял

М. Шевалье.
Теперь обратимся к павильону России и приведем

отзывы о нем в английском и французском журналах.
В журнале «Quarterly Review» была помещена статья,

в которой Россия характеризовалась как аграрный

придаток к передовой Англии...
Французский автор писал о русском отделе выстав¬

ки: «Россия, европейская держава, хотя и расположен¬

ная на крайнем Севере, сохранила с восточными раса¬

ми связи, которые более или менее распространяются

на ее промышленность. О ней говорят, что это корень

азиатского дерева, попавший на лед. Славянская раса

храбро отделяется от группы неподвижных цивилиза¬

ций совокупностью своих характерных черт и особенно

этой мощью труда, который умеет побеждать и оплодо¬

творять бесплодную землю. Но эта слепая сила, эта ти¬

рания фактов, которую Россия победила в природе, да¬

вит еще на ее учреждения и, невзирая на невероятный

прогресс, ограничивает ее подъем в области моральной

и экономической... В этой нации, в которой все делает¬

ся указами, охотно верят, что промышленные произве¬

дения также фабрикуются по приказу правительст¬

ва, настолько они носят на себе отпечаток однооб¬

разия» К
Таким образом, печать Англии и Франции (в лице

наиболее влиятельных, солидных журналов) была еди¬

нодушна в том, что Россия все еще плетется в хвосте

цивилизации и что, в сущности, ей там и надлежит

оставаться...
Западноевропейская буржуазия, демонстрировавшая

на выставке успехи капиталистического развития, не

была заинтересована в том, чтобы Россия встала в

один ряд с Западом.
Достоевский был одним из тех пятидесяти — шести¬

десяти тысяч посетителей, которые ежедневно проходи¬

ли по бесчисленным залам, отделам, павильонам этой

всемирной демонстрации успехов капиталистического

строя, буржуазного общества.
1	«Revue des deux Mondes», 1862, t. XL, p. 75—76.
227

Но Достоевский видел не только парадную сторону

буржуазной цивилизации, какая была представлена на

выставке, но и оборотную сторону, которая без всякой

выставки ежечасно демонстрировалась на улицах и

площадях города. Он сопоставлял и сравнивал то и

другое... Выводы свои он и высказал в очерке «Зим¬

ние заметки о летних впечатлениях».
5
4	июля ст. ст. (16 июля н. ст.) состоялась встреча

Достоевского с Герценом, который написал на следую¬

щий день Огареву: «Он наивный, не совсем ясный, но

очень милый человек. Верит с энтузиасмом в русский

народ» 1.
Накануне визита Достоевского к Герцену вышел

лист 139 «Колокола» с передовой статьей Герцена «Мо¬

лодая и старая Россия», посвященной прокламации

«Молодая Россия». Герцен писал: «Молодая Россия»

нам кажется двойной ошибкой. Во-первых, она вовсе

не русская; это одна из вариаций на тему западного со¬

циализма, метафизика французской революции, полити-

ческо-социальные desiderata, которым придана форма

вызова к оружию. Вторая ошибка — ее неуместность:

случайность совпадения с пожарами — усугубила ее»2.

«Жаль, что молодые люди выдали эту проклама¬

цию, но винить их мы не станем», ибо тут проявились

горячность молодости и отрешенность от народа, писал

Герцен3. Это последнее обстоятельство сказалось

и в том, что народ отшатнулся от того, что было

сказано в прокламации, и от тех, кто ее писал, и, при¬

сутствуя при обряде гражданской казни осужденного

на каторгу В. А. Обручева, требовал его смерти4.

И Герцен писал: «Вот куда привел разрыв. Народ нам
1	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVII, стр. 247.
2	Т а м же, т. XVI, стр. 203.
3	Та м же, стр. 202.
4	Этот обряд состоялся 31 мая 1862 года и сознательно был

приурочен к тому моменту, когда населеа1ие Петербурга было охва¬

чено крайним возбуждением из-за пожаров (Л. Ф. Пантелеев,

Воспоминания, М. 1958, стр. 279).
228

не верит и готов побить камнями тех, которые за него

отдают жизнь»'.
Эти мысли, конечно, были близки взглядам Досто¬

евского на «теоретиков» и «доктринеров» в революци¬

онном лагере, его положению о губительном «разрыве»

между народом и образованными элементами.
Герцен, считая прокламацию «Молодая Россия»

«двойной ошибкой», сам ошибался. К. Маркс и Ф. Эн¬

гельс в 1873 году в брошюре «Альянс социалистической

демократии и Международное товарищество рабочих»

писали, что прокламация содержала «ясное и точное

описание внутреннего положения страны» и видели в

ней манифест «радикальной партии»2. В. И. Ленин в

1901 году в работе «Гонители земства и Аннибалы ли¬

берализма» упомянул прокламацию «Молодая Россия»

как одно из выражений «натиска революционной «пар¬

тии» на правительство3.
В ошибочной оценке Герцена как раз и сказались

его колебания от последовательного демократизма к

либерализму.
В то время, когда Достоевский был в Лондоне, Гер¬

цен и Огарев в своей пропаганде проводили идею Зем¬

ского собора как учредительного собрания, созываемо¬

го самим царем.
Герцен в статье «Журналисты и террористы» («Ко¬

локол», 15 августа) писал: «Стань царская власть в

главу народного дела, где найдется достаточная сила,

могущая бороться с ней и ей противудействовать во имя

своекорыстных интересов, касты, сословия?»4
Бакунин в брошюре «Народное дело. Романов, Пу¬

гачев или Пестель» (написанной в мае и изданной в

сентябре 1862 года) также говорил о том, что револю¬

ции не будет, «если царь, став во главе движения на¬

родного, вместе с Земским собором приступит широко

и решительно к крепкому преобразованию России в ду¬

хе земства и свободы»5.
Эти идеи были также в значительной мере близки

Достоевскому. В статье «Дворянство и земство» («Вре¬
1	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-тн тоыах, т. XVI, стр. 205.
3	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 433.
3	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 28.
4	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, стр. 225.
6	Ю. С тек л о в, М. А. Бакунин, его жизнь и деятельность,
т. 2, М 1927, стр. 66.
229

мя», № 9) был сделан упор на «земство», как на мо¬

гучую народную силу, которая играла в русской исто¬

рии огромную роль и к которой прибегали в прошлом

в трудные минуты русские цари.
Свои воззрения на положение России и задачи рус¬

ского народа и его передовой части Герцен изложил в

серии статей «Концы и начала». Оии написаны в форме

письма-обращения к неназванному другу — к И. С. Тур¬

геневу и развивают основное положение: «концы» —

это Запад, «начала» — это Россия.
Первую из этих статей Достоевский мог прочитать

до встречи с Герценом. В ней Герцен очень зло крити¬

ковал европейское мещанство, под которым он разумел

торжествующую, обогащающуюся и впадающую в пош¬

лость буржуазию. «Мещанство, последнее слово циви¬

лизации, основанной на безусловном самодержавии

собственности, — демократизация аристократии, аристо-

кратизация демократии» — так Герцен определял

«идеал, к которому стремится» Европа и к которому

уже пришел авангард образованного мира...1
Эта мысль также была близка Достоевскому, кото¬

рый ненавидел буржуазию и буржуазность. В статье

«Дворянство и земство» было сказано коротко и ясно:

«Интересы среднего сословия никогда не были в то же

время интересами целого народа... Нет! Уж если дво¬

рянство подаст свою руку народу, то подать ее должно

непосредственно, а не через буржуазную среду, потому

что все рукопожатия, посланные через нее, никогда не

пойдут по адресу»2.
Герцен в первой статье «Концов и начал» утверж¬

дал, что «работник всех стран — будущий мещанин»3,

то есть буржуа. А это вскоре стало одним из теоретиче¬

ских положений Достоевского.
Во второй статье Герцен развивал свои старые по¬

ложения, что Европа идет к историческому и логиче¬

скому концу.
Ее закату и противопоставлялся грядущий «восход»

на Востоке, возрождение человечества благодаря могу¬

щественной силе, заложенной в исконных началах рус¬

ского народа, в его общине...
‘А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, стр. 137.
2	«Время», 1862, № 3, стр. 28.
3	А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XVI, стр. 138.
230

Но об общине и в статье «Дворянство и земство»

также говорилось как о древнейшем и спасительном,

исконно русском институте с его демократическими фор¬

мами сходки, собора, вече...
Словом, у Герцена, основоположника теории «рус¬

ского социализма», и у Достоевского, теоретика «поч¬

венничества», было много сходных и общих взгля¬

дов. Поэтому для оживленной беседы, для интересного

спора у них было достаточно материала. И мы впол¬

не понимаем вывод Герцена из этой беседы: Достоев¬

ский— наивный и не совсем ясный человек, отто¬

го что он не разделял социалистических воззрений

Герцена, но человек, с энтузиазмом верящий в рус¬

ский народ, как и сам Герцен...
в
Достоевский вернулся в Петербург в начале сентяб¬

ря. Он застал в столице тяжелую политическую атмос¬

феру. Свирепствовал правительственный террор. Цариз¬

му при активном содействии смертельно перепуганных

либералов удалось преодолеть серьезную революцион¬

ную опасность, которая достигла кульминации в

1861 году, была, несмотря на начавшийся спад, еще

значительна в 1862 году, но к концу этого года пере¬

стала сколько-нибудь серьезно угрожать правительству

крепостников, проводившему буржуазные реформы на

свой крепостнический лад.
Какую же позицию занял Достоевский?
В сентябрьской книжке «Времени» он напечатал

(без подписи) статью «Славянофилы, черногорцы и за¬

падники. Самая последняя перепалка».
Он осуждал и фанатичное западничество, и не¬

умеренное славянофильство, хотя специально оговари¬

вал свою уверенность в добросовестности издателей

«Дня» и свое уважение к ним (см. XIII, 254). А вывод

был таков: «Мы верим, что эти две наивнейшие и не¬

виннейшие теперь в мире теории умрут наконец сами

собою, как две дряхлые, ворчливые бабушки ввиду мо¬

лодого племени, ввиду свежей национальной силы, ко¬

торой они до сих пор не верят...» (XIII, 257—258).
Такой «силой» Достоевский считал «почвенничество».
Стремление сохранить свою самостоятельную, осо¬
231

бую позицию Достоевский подтвердил в Объявлении о

подписке на 1863 год. В нем повторялась прежняя кон¬

цепция самостоятельности «почвенников» и их отличия

и от лагеря «теоретиков» (то есть нигилистов, рево¬

люционеров), и от лагеря «доктринеров» (то есть сла¬

вянофилов). В ответ на вопрос — в чем же состоит

принцип «почвы» — в Объявлении утверждалось:

«Нравственно надо соединиться с народом вполне и как

можно крепче... надо совершенно слиться с ним и нрав¬

ственно стать с ним как одна единица» (XIII, 509).

В этом и состоит суть «почвенничества». Отмежевываясь

от «теоретиков»-революционеров, Объявление делало,

однако, оговорку: «Мы понимали и умели ценить и лю¬

бовь, и великодушные чувства этих искренних друзей

народа, мы уважали и будем уважать их искреннюю и

честную деятельность, несмотря на то что мы не во

всем согласны с ними» (XIII, 508).
Но в Объявлении прозвучала и новая нотка, и она-

то и послужила поводом к острой полемике между До¬

стоевским и Салтыковым-Щедриным. Мы имеем в виду

следующие строки в конце Объявления:
«Но мы ненавидим пустых, безмозглых крикунов,

позорящих все, до чего они ни дотронутся, марающих

иную чистую, честную идею уже одним тем, что они в

ней участвуют; свистунов, свистящих из хлеба и толь¬

ко для того, чтоб свистеть; выезжающих верхом на чу¬

жой украденной фразе, как верхом на палочке, и под¬

хлестывающих себя маленьким кнутиком рутинного ли¬

берализма. Убеждения этих господ им ничего не сто¬

ят... Они их тотчас же и продадут за что купили» (XIII,

511—512).
«Отечественные записки» напали на «Время», заяв¬

ляя, что слова о «хлебных свистунах» относятся к «Со¬

временнику».
Достоевский в первом номере «Времени» 1863 года

опубликовал статью «Необходимое литературное объ¬

яснение, по поводу разных хлебных и нехлебных во¬

просов». В нем упор был сделан на разъяснении злопо¬

лучных слов о «свистунах, свистящих из хлеба». Досто¬

евский категорически утверждал, что он имел в виду

только тех, кто свистит, торгуя убеждениями, думая

выиграть на моде к прогрессу. Что же касается «Со¬

временника» и его руководителей Добролюбова и Чер¬

нышевского, то Достоевский решительно отклонял об¬
232

винение в том, что слова «о свистунах из хлеба» (ХШ,

281) относились к ним.
Катков под «мальчишками» разумел всю передовую

молодежь. Достоевский в 1861 году возражал ему, го¬

воря, что молодежь в целом никак не может быть со¬

причислена к «крикунам», под которыми он разумел

только «крайних», вроде авторов «Молодой России».

В злополучном Объявлении 1863 года он сделал шаг в

сторону катковского толкования, но сразу же стал уточ¬

нять и поправлять то место в Объявлении, которое го¬

ворило о «крикунах», стараясь, как и прежде, сказать,

что он к этой категории относит только «крайних», но

отнюдь не всю молодежь и не лагерь «Современника».
И тут дискуссия приобрела новое направление и

приняла чрезвычайно острую форму: в нее вмешался

Щедрин. В двойном номере возобновленного «Совре¬

менника» (февраль 1863 года) он напечатал начало

цикла «Наша общественная жизнь», в котором едко

высмеивалась «благонамеренность» либералов. Им

Щедрин противопоставил «зловредных нигилистов», ка¬

ковыми являются «мальчишки».
«Мальчишки — это, по счастливому выражению «Вре¬

мени», «пустые и безмозглые крикуны, портящие все, до

чего они дотронутся, марающие иную чистую, честную

идею уже одним тем, что они в ней участвуют; маль¬

чишки— это свистуны, свистящие из хлеба (какая раз¬

ница, например, с «Временем»! «Время» свистит и в то

же время говорит: «Из чести лишь одной я в доме сем

свищу!») и только для того, чтобы свистать, выезжаю¬

щие верхом на чужой украденной фразе, как верхом на

палочке, и подхлестывающие себя маленьким кнутиком

рутинного либерализма» К
Нужно заметить, что слова «мальчишки» в Объяв¬

лении «Времени» не было; его, правда вне цитаты, при¬

бавил Щедрин.
Достоевский ответил Щедрину. Тот не остался в

долгу... Он уличал «Время» в том, что оно, стремясь

занимать какую-то особую позицию, неизменно усажи¬

валось между двух стульев2.
На это обвинение, в основном справедливое, Досто¬
1	М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 6,

«Художественная литература», М. 1968, стр. 21.
2	См. там же, стр. 46.
233

евскому нечего было ответить, и он напал лично на

Щедрина: «Ваше творчество не сатира, а зубоскальст¬

во», «у вас же холодный смех, и ничего больше» (XIII,

319),— писал Достоевский.
Полемика по существу спора с Салтыковым-Щедри¬

ным не удалась Достоевскому, потому что он был не в

состоянии оспорить главного обвинения. Ведь для это¬

го ему нужно было признать, что «Время» уже занима¬

ет определенную позицию, но позиция эта более не

«срединная».
7
«Зимние заметки о летних впечатлениях» были

опубликованы во второй и третьей книжках «Времени»

1863 года. Они писались в то время, когда Достоевский

вел полемику с противниками «почвенничества», и ор¬

ганически связаны с этой идейной борьбой.
Незадолго до этого в посмертном собрании сочине¬

ний А. С. Хомякова была впервые напечатана его статья

1851 года о первой Всемирной выставке в Лондоне

под заглавием «Аристотель и Всемирная выставка». Хо¬

мяков свои размышления о Всемирной выставке посвя¬

тил изложению взглядов на роль европейской цивили¬

зации в истории России. Он повторил хорошо известный

славянофильский тезис: «Мы действительно не приняли

знания от Запада», оттого что «Россия основана на

иных началах и высших, чем Западная Европа», и эти

самобытные начала должен увидеть, понять, усвоить

всякий «беглец душою и сердцем» то есть представи¬

тель оторвавшегося от народных начал, оевропеивше¬

гося слоя русского общества.
Достоевский в «Зимних заметках...», подобно Хомя¬

кову, рассуждает о влиянии Европы на сто тысяч чело¬

век в России, чуждых остальным пятидесяти миллио¬

нам русских людей, и утверждает, что эта привилеги¬

рованная и патентованная кучка не «доросла» до

полного перерождения оттого, что есть какое-то химиче¬

ское соединение человеческого духа с родною землею,

что оторваться от нее ни за что нельзя, а «хоть и отор¬

вешься, то так все-таки назад воротишься» (4, 69).
1 А. С. Хомяков, Поли. собр. соч. в 8-ми томах, т. I,

М. 1900, стр. 182, 192, 193.
234

С полной определенностью, какой не было ранее в

его высказываниях, Достоевский теперь говорит: «Вся

наша крайне прогрессивная партия до ярости стоит за

чужие помочи» (4, 74). Ей он противополагает славя¬

нофильство. «Хоть оно и сформировалось впоследствии

в московскую затею, но ведь основание этой затеи по¬

шире московской формулы и, может быть, гораздо глуб¬

же залегает в иных сердцах, чем оно кажется с перво¬

го взгляда» (4, 69).
Свои размышления о самом Западе Достоевский

изложил во второй половине «Зимних заметок...».
Вторую империю он трактовал в духе известной нам

статьи «Эдмон Абу и парижские студенты». Буржуазия

«спряталась под Наполеоном». Она благоденствует, но

все же ее грызет тайный страх — перед будущим, перед

социализмом. Ее наиболее характерную черту Досто¬

евский метко назвал лакейством, которое сама буржу¬

азия считает добродетелью (4, 111). Это — лакейство

перед деньгами, перед миллионом и теми, кто обладает

миллионом. Рядом с лакейством стоит лицемерие: про¬

возглашая, что деньги есть высочайшая добродетель,

буржуа в то же время изъясняется высокопарно в люб¬

ви ко «всему высокому и прекрасному», что очень яр¬

ко сказывается во французской драме и театре.
Очень удачно Достоевский охарактеризовал состоя¬

ние Франции как «затишье порядка» (4, 91), под по¬

кровом которого, однако, идет глухая, ожесточенная

борьба. «Буржуа чего-то трусит. Чего же именно? Ра¬

ботников? Социалистов? Коммунистов?»
Что касается рабочего класса — работников, по тер¬

минологии Достоевского,— то «ведь работники тоже все

в душе собственники: весь идеал их в том, чтобы быть

собственниками и накопить как можно больше вещей,

такая уж натура» (4, 105).
Что касается социалистов и коммунистов, пишет До¬

стоевский, то «ведь этот народ сильно в свое время

профершпилился, и буржуа в душе глубоко его прези¬

рает; презирает, а между тем все-таки боится» (4,105).
Характерны для выводов Достоевского из того, что

он увидел на Западе, рассуждения о свободе. Они были

дальнейшим развитием его взглядов на проблему субъ¬

ективной воли и объективной необходимости, рассмат¬

риваемых теперь в плане социально-экономическом.
Достоевский поставил вопрос: «Когда можно делать
235

все, что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли сво¬

бода каждому человеку по миллиону? Нет. Что такое

человек без миллиона? Человек без миллиона есть не

тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым

делают все, что угодно» (4, 105).
Не будучи, разумеется, знаком с марксистской по¬

становкой проблемы внешней и внутренней свободы

человека, Достоевский высказал мысль, которая по

существу повторяет, но иными словами, классическое

положение Маркса и Энгельса: буржуазия «превратила

личное достоинство человека в меновую стоимость», «не

оставила между людьми никакой другой связи, кроме

голого интереса, бессердечного «чистогана» *.
Свобода — иллюзия. Тогда остается равенство всех

перед законом? Но и его нет по той же причине «мил¬

лиона». Остается братство. Но и братства в обществе,

где господствует миллион, тоже нет. Да и быть не

может — в силу того, что его, по Достоевскому, нет в

природе западной, вместо него есть «начало личное, на¬

чало особняка, усиленного самосохранения, самопро-

мышления, самоопределения в своем собственном Я, со¬

поставления этого Я всей природе и всем остальным

людям, как самоправного отдельного начала, совер¬

шенно равного и равноценного всему тому, что есть

кроме него» (4, 106).
Следовательно, Достоевский считал сущностью «за¬

падного начала» философию князя Валковского, фило¬

софию безграничного, всеобъемлющего эгоизма.
Изложив сущность индивидуализма как теории и

практики буржуазной личности, Достоевский так опре¬

делил смысл и направление исторического процесса в

капиталистическом мире: на Западе кипит «упорная,

глухая и уже застарелая борьба, борьба на смерть все¬

общезападного личного начала с необходимостью хоть

как-нибудь ужиться вместе, хоть как-нибудь составить

общину и устроиться в одном муравейнике, хоть в му¬

равейник обратиться, да только устроиться, не поедая

друг друга, — не то обращение в антропофагию».
Безграничному эгоцентризму буржуазной личности

Достоевский противопоставил свое понимание пробле¬

мы «я и мир».
«Разве в безличности спасение? Напротив, напро¬

тив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но
1	К- Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 426.
236

именно надо стать личностью, даже и гораздо в высо¬

чайшей степени, чем та, которая теперь определилась на

Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно созна¬

тельное и никем не принужденное самопожертвование

всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высо¬

чайшего развития личности, высочайшего ее могуще¬

ства, высочайшего самообладания, высочайшей свобо¬

ды собственной воли» (4, 106—107).
Это решение противоречия между «я» и обществом

Достоевский направляет не только против буржуазно¬

го индивидуализма, но и против концепции «разумного

эгоизма». Ее Достоевский воспринял односторонне и

потому превратно. Он не понял, что у Чернышевского

«разумный эгоизм» потому и разумен, что ведет не к

«безличности», но к всестороннему развитию личности.
Достоевский возражает Чернышевскому, не называя

его по имени: «Я приношу и жертвую всего себя для

всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя со¬

всем, окончательно без мысли о выгоде, отнюдь не ду¬

мая, что вот я пожертвую обществу всего себя и за это

само общество отдаст мне всего себя» (4, 107). Досто¬

евский, следовательно, противопоставил «разумному

эгоизму» — «интуитивный (или эмоциональный) альтру¬

изм», считая их взаимоисключающими понятиями.

А ведь у Чернышевского эти категории диалектически

связаны так, что «разумный эгоизм» обращается в ра¬

зумный, а не эмоциональный только альтруизм, то есть

в служение свободно и безгранично развивающейся

личности свободному обществу и наоборот. Не постиг¬

нув этой диалектики, Достоевский утверждал, что нес

помощью «разумного эгоизма», не таким путем можно

прийти к братству и общему счастью: необходимо, что¬

бы «оно само собой сделалось, чтоб оно было в нату¬

ре, бессознательно в природе всего племени заключа¬

лось, одним словом: чтоб было братское, любящее на¬

чало— надо любить» (4, 107).
И это начало, отсутствующее, по Достоевскому, в

природе западного человека, существует, как свидетель¬

ствует община, в натуре русского человека. Достоев¬

ский отчетливо и прямо провозглашает чисто христиан¬

ское обоснование и понимание братства и счастья лю¬

дей: «Любите друг друга, и все сие вам приложится»,—

восклицает Достоевский почти словами Евангелия

(4, 108).
237

Возвращаясь к вопросу о социализме, Достоевский

говорил, что нечего делать социалисту на Западе, так

как в западном человеке заложено не братское начало,

а, напротив, начало единичное, личное. И социалист на¬

чинает «определять будущее братство, рассчитывает на

вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рас¬

сказывает, сколько кому от этого братства выгоды при¬

дется, кто сколько выиграет» (4, 109). Такое определе¬

ние «расчета благ земных» включает также и «самую

капельку его (человека. — М. Г.) личной свободы, для

общего блага, самую, самую капельку» (4, 109). Но вот

этой-то капельки не хочет уступить человек: «Ему все

кажется сдуру, что это острог и что самому по себе луч¬

ше, потому — полная воля» (4, 109).
С этими рассуждениями, несомненно, связана запись

в записной книжке 1862—1864 годов о социализме:

«Социализм основан на неуважении к человечеству

(стадность)»
В этой же записи Достоевский западный социализм

связывает с западным христианством — католицизмом:

«Из католического христианства вырос только социа¬

лизм: из нашего вырастет братство»2.
В «Зимних заметках...» он свои рассуждения заклю¬

чил словами: «Далеко еще человеку до муравейника!

Другими словами: хоть и возможен социализм, да толь¬

ко где-нибудь не во Франции!» (4, 109—110). Где же?

И какой социализм? Прямо не сказано, но разуметь не¬

трудно: социализм возможен только как христианское

братство и только в России. Что социализм невозможен

на Западе, это Достоевский доказывал, разъясняя

смысл выставки, как апофеоз Ваала — «гордого, могу¬

чего духа» капитализма: «Да, выставка поразительна.

Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут

всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего ми¬

ра, в едино стадо; вы сознаете исполинскую мысль; вы

чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут по¬

беда, торжество. Вы даже как будто начинаете бояться

чего-то. Как бы вы ни были независимы, но вам отчего-

то становится страшно. Уж не это ли в самом деле до¬

стигнутый идеал?—думаете вы; — не конец ли тут? не

это ли уж в самом деле «едино стадо». Не придется ли
1	ГБ Л, Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2.7, стр. 79.
2	Там же.
238

принять это и в самом деле за полную правду и зане¬

меть окончательно? Все это так торжественно, побед¬

но и гордо, что вам начинает дух теснить. Вы смотрите

на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, покорно

текущих сюда со всего земного шара,— людей, при¬

шедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча тол¬

пящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете,

что тут что-то окончательное совершилось, совершилось

и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-

то о Вавилоне, какое-то пророчество из апокалипсиса,

воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо

вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не под¬

даться, не подчиниться впечатлению, не поклониться

факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять су¬

ществующего за свой идеал» (4, 93).
Достоевский содрогнулся оттого, что так «гордо

убежден этот дух в своей победе и в своем торжестве»

(4, 94).
Он писал: «При такой колоссальности, при такой ис¬

полинской гордости владычествующего духа, при такой

торжественной оконченности созданий этого духа зами¬

рает нередко и голодная душа... подчиняется, ищет спа¬

сения в джине и в разврате и начинает веровать, что

так тому и следует быть» (4, 94).
Описание лондонских трущоб Гай-Маркета, ночно¬

го субботнего вечера с его тупым, мрачным, тяжелым,

без веселья пьянством тружеников — все эти картины у

Достоевского, взятые сами по себе, были верны, но не¬

полны, ибо Достоевский не заметил другой стороны в

жизни угнетенных капитализмом тружеников. Когда в

апреле 1863 года во «Времени» печаталась эта глава

«Зимних заметок...», Маркс писал Энгельсу: «Я присут¬

ствовал на митинге, устроенном тред-юнионами, на ко¬

тором председательствовал Брайт... Сами рабочие го¬

ворили превосходно, без всяких следов буржуазного

фразерства и ничуть не скрывая своего антагонизма по

отношению к капиталистам...»1
Эта классовая сознательность и порадовала Марк¬

са, хотя он и прибавил: «Скоро ли избавятся англий¬

ские рабочие от явного их развращения буржуазией,

покажет будущее»2.
1	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 30, стр. 279—280.
2	Та м же, стр. 280.
239

А Достоевскому казалось, что задавленные, пора*

бощенньге капитализмом массы — «даже и не народ»,

так как в них «потеря сознания систематическая, по¬

корная, поощряемая» (4, 95).
Да, потеря сознания была, она поощрялась, но не

она одна и не она в первую очередь была определяю¬

щей, а пробуждающаяся классовая сознательность тру¬

дящихся, их возрастающее сознание.
Познакомившись с Англией, с Лондоном, со Всемир¬

ной выставкой, Достоевский пришел к выводу: «Ваал

царит и даже не требует покорности, потому что в ней

убежден. Вера его в себя безгранична» (4, 99). Ваал

всемогущ, потому что в том строе, который им создан,

им возглавлен, главное — «миллион, в виде фатума, в

виде закона природы» (4, 132).
Достоевский за границей воочию познакомился с

тем, что такое капитализм процветающий, что такое

буржуазия торжествующая (в обоих вариантах —

французском и английском). И он вернулся в Россию,

еще более ненавидя капитализм и буржуазию, но в то

же время еще более отрицая социализм и революцию.
Идее «миллиона», гордому торжествующему Ваалу

Достоевский противопоставил не социализм, который в

его глазах есть не что иное, как разновидность этого

же Ваала, но братскую общину, основанную на любви,

которая укоренилась в русской нации, несмотря на ве¬

ковые страдания, варварскую грубость и невежество.
Об	этом особом, неведомом Западу русском начале

Достоевский говорил в Объявлении о подписке на
1863	год. «Там, на Западе, за крайний и самый недо¬

стижимый идеал благополучия считается то, что у нас

уже давно есть на деле, в действительности, но только

в естественном, а не в развитом, не в правильно орга¬

низованном состоянии» (XIII, 510—511). Патриархаль¬

ная крестьянская община под эгидой царя-батюшки,

проникнутая духом православия,— вот идеал счастья на

земле, по мнению Достоевского...

Глава пятая
I
В самом начале 1863 года вспыхнуло восстание в

Польше и Литве. Польские революционеры, определяя

момент для выступления, большие надежды возлагали

на крестьянское восстание в самой России. Надежду на

новую волну крестьянского возмущения питали и дея¬

тели «Земли и воли», и руководители «Колокола». Они,

со своей стороны, рассчитывали, что революция в Поль¬

ше будет содействовать успеху революции в России.
К сожалению, расчет на взрыв в России не оправ¬

дался: крестьянство осталось глухо к призывам рево¬

люционеров.
Национально-освободительное движение польского

народа ускорило и усилило ранее начавшийся переход

либералов на сторону правительственной реакции.
В то же время русская демократия поддержала свою

революционную честь. В «Колоколе» Герцен напечатал

статью «Ressurexit!» («Воскрес!»), в которой приветст¬

вовал польское восстание и желал ему победы.
«Земля и воля» отношение к восстанию выразила в

нескольких прокламациях. Одна из них начиналась сло¬

вами: «Льется польская кровь, льется русская кровь,

для кого же и для чего она льется?» Прокламация при¬

зывала русских солдат и офицеров не выступать против

польских революционеров, а направить оружие против

общего врага русских и поляков — против самодержа¬

вия. В воззвании под заглавием «Русские воины» было
9 М. Гус
241

сказано: «Помните, что польское дело это есть ваше де¬

ло и что от свободы Польши зависят ваша свобода».
В самой Польше член «Земли и воли» молодой офи¬

цер Алексей Потебня увлек за собой небольшую груп¬

пу единомышленников, объявил ее военной организа¬

цией «Земли и волн» и принял участие в военных дей¬

ствиях на стороне польских революционеров. Он пал

смертью героя на поле боя...
Какова же в этот период была позиция Достоевско¬

го и журнала «Время»?
В четвертой книжке журнала (1863 года) была на¬

печатана статья Н. Страхова «Роковой вопрос». Отнюдь

не сочувствуя польской революции и польской незави¬

симости, а, наоборот, решительно выступая против них,
Н.	Страхов, однако, не попал в общий тон либеральной

и реакционной печати. «Мысль статьи была та,— разъ¬

яснял впоследствии ее автор,— что нам следует бороть¬

ся с поляками не одними вещественными, но и духов¬

ными орудиями и что окончательное разрешение дела

наступит лишь тогда, когда мы одержим над поляками

духовную победу... На деле, в жизни, мы бесконечно

превосходим поляков; нам нужно привести эту нашу

мощь к сознанию, нужно почерпнуть из нее ясные фор¬

мы умственного и культурного развития» К
Статья «Роковой вопрос» была понята Катковым и

катковствующими как «антипатриотическое», антирус¬

ское выступление.
«Время» по повелению Александра было 24 мая за¬

крыто.
Сам Достоевский по свежим следам события ^ию¬

ня писал Тургеневу: «Вы знаете направление нашего

журнала: это направление по преимуществу русское и

даже антизападное. Ну стали бы мы стоять за поля¬

ков? Несмотря на то нас обвинили в антипатриотиче¬

ских убеждениях, в сочувствии к полякам, и запретили

журнал за статью в высшей степени, по-нашему, пат¬

риотическую... Мысль статьи (писал ее Страхов) была

такая: что поляки до того презирают нас как варваров,

до того горды перед нами своей европейской цивилиза¬

цией, что нравственного (то есть самого прочного) при¬

мирения их с нами на долгое время почти не предви-
1 Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,
стр. 247.
242

дится. Но так как изложения статьи не поняли, то и

растолковали ее так: что сами от себя уверяем, будто

поляки до того выше нас цивилизацией, мы ниже их,

что, естественно, они правы, а мы виноваты» (Письма,

I, 317—318).
Редакция «Времени» и Н. Страхов лично попыта¬

лись разъяснить недоразумение, ответив «Московским

ведомостям». Цензура запретила напечатать этот от¬

вет. Тогда Н. Страхов послал письмо М. Н. Каткову и

И. С. Аксакову, заверяя в своей безоговорочной пре¬

данности «русским началам» и разъясняя происшед¬

шее недоразумение.
Оправдания, представленные редакцией «Времени»,

были приняты во внимание, и, хотя возобновление

«Времени» не было допущено, Достоевскому было раз¬

решено с 1864 года издавать журнал «Эпоха».
Таким образом, польское восстание и вызванное им

усиление политической и идейной реакции в России

отозвались в жизни Достоевского резко и значительно.

Приходилось точнее, чем до сих пор, определять свою

подлинную позицию в той идейной борьбе, которая с

окончанием периода революционной ситуации, с на¬

ступлением реакции нисколько не теряла значения.
2
В августе 1863 года Достоевский снова уехал за

границу, чтобы оправиться от потрясения, вызванного

запрещением журнала. Но покоя он и там не нашел.

Мучительны были его отношения с А. П. Сусловой,

внезапно вспыхнула в нем страсть к игре. В первую

свою заграничную поездку он остался равнодушен к

соблазнам рулетки. А теперь им овладел «мятеж стра¬

стей»: он увлекся игрой. По дороге он остановился в

Висбадене, чтобы выиграть в рулетку не более не ме¬

нее как 100 тысяч франков. Выиграть он выиграл, но

лишь 10 тысяч, а потом половину проиграл. Из остав¬

шихся денег он часть отослал тетке В. Д. Констант для

передачи жене и пасынку. Но уже ровно через неделю

он послал в Петербург отчаянное письмо с просьбой

вернуть переведенные туда деньги. Ибо в Баден-Баде¬

не проигрался дотла... Когда он посылал часть выиг¬

рыша, то написал, что знает секрет беспроигрышной
9*
243

игры: «Он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтобы

удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фази¬

сы игры, и не горячиться. Вот и все, и проиграть при

этом просто невозможно, а выиграете наверно. Но де¬

ло не в том, а в том, что, постигнув секрет, умеет ли и

в состоянии ли человек им воспользоваться? Будь семи

пядей во лбу, с самым железным характером, и все-

таки прорветесь» (Письма, I, 342).
Достоевский изложил и философию и психологию

игры, которую Пушкин называл самой сильной из всех

страстей.
Эта «система игры» включает как важнейший эле¬

мент волю игрока. А вера в такую «систему» есть от¬

рицание иррационального начала игры, присущих ей

случайностей, отрицание везения или счастья как сути

игры.
Такая рациональная вера в способность рассудка и

воли управлять «счастьем» игры сталкивается с эмо¬

циональным порывом — с азартом игры, который не

считается ни с какими «системами». И азарт неизбеж¬

но берет верх и над разумом и над волей.
Так и случилось с самим Достоевским. А на упреки

брата, зачем продолжал играть, он ответил:
«Я в Висбадене создал систему игры, употребил ее

в дело и выиграл тотчас же 10.000 франк. Наутро из¬

менил этой системе, разгорячившись, и тотчас же про¬

играл. Вечером возвратился к этой системе опять со

всею строгостью и без труда и скоро выиграл опять

3.000 франк. Скажи: после этого как было не увлечь¬

ся, как было не поверить — что следуй я строго моей

системе и счастье у меня в руках. А мне надо деньги,

для меня, для тебя, для жены, для написания романа.

Тут шутя выигрываются десятки тысяч. Да, я ехал с

тем, чтоб всех вас спасти и себя из беды выгородить.

А тут вдобавок вера в систему. А тут вдобавок, прие¬

хав в Баден, подошел к столу и в четверть часа выиг¬

рал 600 франков. Это раздразнило. Вдруг пошел те¬

рять и уж не мог удержаться и проиграл все дотла»

(Письма, I, 330).
Горячка игры, переход от торжества выигрыша к от¬

чаянию полного проигрыша, унизительное положение в

гостинице без гроша в кармане, с перспективой попасть

в полицию — это не могло не усугублять мрачного со¬

стояния Достоевского.
244

Такова была психологическая атмосфера, в которой

проходили за границей его политические раздумья, его

размышления о том, что было в недавнем прошлом, что

предстоит в будущем... Достоевский понимал, что окон¬

чилась большая, важная полоса в истории России, что

начинается нечто новое. И он пишет брату в письме из

Турина: «Скажи Страхову, что я с прилежанием сла¬

вянофилов читаю и кое-что вычитал новое» (Письма,

I, 331).
А самому Страхову он написал точнее, определен¬

нее: «Славянофилы, разумеется, сказали новое слово,

даже такое, которое, может быть, и избранными-то не

совсем еще разжевано. Но какая-то удивительная ари¬

стократическая сытость при решении общественных во¬

просов» (Письма, I, 335).
Суждение новое сравнительно с прежними оценка¬

ми славянофильства, но в то же время двойственное.

Достоевского отталкивает то, что мы на точном языке

называем классовой окраской славянофильства как

идеологии дворянства, и в то же время он одобряет

«новое слово», сказанное славянофилами, то есть суть

их идеологии.
В этом же большом письме к Страхову содержится

и изложение плана нового произведения, под который

Достоевский надеялся получить аванс в 300 рублей.
«Сюжет рассказа следующий: — один тип загранич¬

ного русского. Заметьте: о заграничных русских был

большой вопрос летом в журналах. Все это отразится

в моем рассказе. Да и вообще отразится современная

минута (по возможности, разумеется) нашей внут¬

ренней жизни. Я беру натуру непосредственную, чело¬

века, однако же, многоразвитого, но во всем недокон¬

ченного, изверившегося и не смеющего не верить,

восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успока¬

ивает себя тем, что ему нечего делать в России, и пото¬

му жестокая критика на людей, зовущих из России на¬

ших заграничных русских. Но всего не расскажешь.

Это лицо живое (весь как будто стоит передо мною) —

и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же

штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйст¬

во, смелость пошли на рулетку. Он — игрок, и не про¬

стой игрок, так же как скупой рыцарь Пушкина не

простои скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пуш¬

киным. Говорю лишь для ясности.) Он поэт в своем
245

роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии,

ибо глубоко чувствует ее низость, хоть потребность ри¬

ска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь

рассказ — рассказ о том, как он третий год играет по

игорным домам на рулетке.
Если «Мертвый дом» обратил на себя внимание

публики, как изображение каторжных, которых никто

не изображал наглядно до Мертвого дома, то этот рас¬

сказ обратит непременно на себя внимание, как на¬

глядное и подробнейшее изображение рулеточной иг¬

ры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас

с чрезвычайным любопытством, — игра на водах соб¬

ственно относительно заграничных русских имеет неко¬

торое (может, и немаловажное) значение» (Письма,
I,	333-334).
Из этого замысла спустя два года родился «Игрок».

Но замысел этот шире и глубже «Игрока».
Тут связаны воедино две темы: собственно игры, ее

«поэзии» и судьбы «заграничного русского».
Когда Достоевский писал, что о таких людях было

много разговора в журналах, он прежде всего имел в

виду статью И. С. Аксакова «Из Парижа (письмо

III)»1. Лидер славянофилов призывал Герцена отвер¬

нуться от «лжи революции» и вернуться к «русской

правде». Таким образом, несомненно, что задуманный

Достоевским герой — это эмигрант, революционер, но

уже разуверившийся в революционных идеалах, одна¬

ко не осмеливающийся открыто от них отречься, не¬

согласный с «авторитетами» (Добролюбовым, Черны¬

шевским), но боящийся прямо порвать с ними.
Он убежден, что «в России нечего делать», — в то

время когда Чернышевский на свой же вопрос «Что де¬

лать?» дал ясный ответ: революцию. Герой замысла

Достоевского от одного берега отстал, но к другому не

пристал и все свои силы, а также и непосредственность

своей натуры отдает игре. И не просто игре ради вы¬

игрыша, а поэзии игры.
О своей «системе игры» Достоевский в плаие рас¬

сказа не упомянул, ведь «система» — если, как он пи¬

сал, она действует наверняка, отрицает риск, а зна¬

чит, и поэзию игры, лишает ее благородства, превра¬

щает в профессию.
1 См. «День», 1863, № 19, 11 мая.
246

Свидригайлов говорит Раскольникову: «Я не игрок,

я шулер, а шулер не игрок».
Не игрок потому, что играет наверняка, полагаясь

не на удачу, а на ловкость рук.
Игрок Достоевского не имеет ничего общего со

Свидригайловым, он ближе к пушкинскому Герман¬

ну, к игрокам по страсти. Он играет, чтобы пережить

волнения риска, и это облагораживает его в собст¬

венных его глазах. Игра для него — единоборство с

Роком.
Достоевский не осуществил своего замысла — преж¬

де всего потому, что ни одна петербургская редакция

им не заинтересовалась. Роль сыграла, несомненно, и

сложность замысла: показать, как в игрока обращает¬

ся человек, разуверившийся в освободительных, рево¬

люционных идеалах и не находящий для себя другого

дела...
Достоевский вернулся в Россию во второй полови¬

не октября 1863 года. Здесь ждали его невеселые об¬

стоятельства. Журнал был закрыт, и не было уверен¬

ности, что он будет разрешен хотя бы под новым на¬

званием. Жена Мария Дмитриевна, смертельно боль¬

ная, находилась во Владимире.
Пробыв недолго в Петербурге, Достоевский уехал

во Владимир, оттуда перевез жену в Москву. Здесь он

и прожил около полугода и возвратился в Петербург

только после смерти жены (она скончалась 15 апреля
1864	года).
Из Москвы, когда еще не было дано разрешение на

новый журнал, он писал брату, что этому журналу не¬

обходимы «оригинальность и приличная, то есть нату¬

ральная эксцентричность» и «благородная самоуверен¬

ность» (Письма, I, 340).
Следовательно, Достоевский не хотел вовсе отка¬

заться от своеобразия, которое отличало бы новый

журнал от всех других. В этом же письме он сообщил

брату о своем предположении разобрать «Что делать?»

Чернышевского и «Взбаламученное море» Писемского:

«Разбор Чернышевского романа и Писемского произ¬

вел бы большой эффект и главное — подходил бы к де¬

лу. Две противоположные идеи, и обеим по носу. Зна¬

чит, правда» (Письма, I, 341).
Но удержаться на такой позиции было невозмож¬

но. «Эпоха» и не пыталась идти неким средним фар¬
247

ватером между революционным романом Чернышев¬

ского и реакционным, антинигилистическим произведе¬

нием Писемского.
Первый номер «Эпохи» запаздывал. Для него До¬

стоевский писал «Записки из подполья». Брату он со¬

общал, что писать повесть гораздо трудней, чем он ду¬

мал. «А между тем,— отмечал Достоевский,— непре¬

менно надо, чтобы она была хороша, самому мне это

надобно. По тону своему она слишком странная, и тон

резок и дик; может не понравиться; следовательно, на¬

добно, чтоб поэзия все смягчила и вынесла» (Письма,
II,	613).
В двойной книжке «Эпохи» (за январь — февраль),

вышедшей в конце марта, была напечатана первая

часть «Записок из подполья», в четвертой книжке

(июнь) появилась вторая часть «Записок» — «По по¬

воду мокрого снега».
Из Москвы в конце зимы — начале весны 1864 го¬

да Достоевский с тоской писал о мокром снеге, о гни¬

лой погоде, которая усугубляла его и без того мрачное

настроение у постели умирающей жены. «Мучения мои

всяческие теперь так тяжелы, что я и упоминать не хочу

о них» (Письма, I, 355). И через три дня: «Теперь же

положение мое до того тяжелое, что никогда не бывал

я в таком» (Письма, I, 357). Таким образом, удушливая

атмосфера «Записок из подполья», и особенно второй

их части, отражала также и психологическое состояние

самого автора...
В. И. Ленин в 1911 году, говоря о полосе реакции

после поражения революции 1905—1907 годов и об

идейной борьбе в эту эпоху, писал в статье «Наши

упразднители»: «Время общественной и политической

реакции, время «перевариванья» богатых уроков рево¬

люции является не случайно тем временем, когда ос¬

новные теоретические, и в том числе философские, во¬

просы для всякого живого направления выдвигаются

на одно из первых мест»
«Перевариваньем» богатых уроков периода револю¬

ционной ситуации, которая так и не разрешилась ре¬

волюцией, занималась в середине 60-х годов и демо¬

кратическая, и либеральная, и открыто реакционная

мысль.
1 В. И. Лени н, Полное собрание сочинении, т. 20, стр. 128.
248

На страницах «Современника» и «Русского слова»

М. Е. Салтыков-Щедрин, Д. И. Писарев, В. А. Зайцев,

М. А. Антонович вели борьбу с либеральным ренегат¬

ством и реакцией, защищая принципы революционной

демократии, несмотря на свирепства цензуры. А в ла¬

гере врагов революции и демократии шла свистопляс¬

ка «антинигилизма». Здесь тоже «переваривались» уро¬

ки начала 60-х годов. А. Ф. Писемский в романе «Взба¬

ламученное море» (1863), В. Клюшников в романе

«Марево» (1864), Н. С. Лесков в романе «Некуда»

(1864) оплевывали революционное движение как «кра¬

молу», клеймили молодежь как «панургово стадо» не¬

вежд и глупцов.
Единомышленник Писарева В. Зайцев в «Русском

слове» писал о романе Лескова «Некуда»: «Изумление

читателей вот уже второй год постоянно возрастает.

При «Взбаламученном море» казалось, что гаже уже

нельзя будет. Вышло «Марево». Но в «Мареве» даже

гадость имеет хотя какое-нибудь прикрытие: берутся

небывалые личности, которые автор усиливается возве-

вести в типы. А тут вдруг является чудище, которое

уже совершенно со всякого толка сбивает; читаешь и

не веришь глазам, просто зги не видно. В сущности,

это просто плохо подслушанные сплетни, перенесенные

в литературу» К
Чернышевский свои размышления и выводы изло¬

жил в «Прологе», который он писал на каторге во

второй половине 60-х годов. Называя так роман, Чер¬

нышевский имел в виду реформу 1861 года как пролог

к революции. Первая часть романа («Пролог проло¬

га») была издана за границей в 1877 году. В ней

рассказывается история подготовки «освобождения

крестьян» и дается оценка реформы с точки зрения ре¬

волюционной демократии. Основная мысль Чернышев¬

ского: «реформа» не дала народу ни земли, ни воли,

поэтому неизбежна революция.
Рядом с нею вторая мысль: русский народ еще не

дорос до революции, он в настоящее время не спосо¬

бен вступить в борьбу за свои права. Так Чернышев¬

ский охарактеризовал трагическую коллизию, жертвой

которой был он сам: революция необходима, она неиз-
1 «Русское слово», 1864, Nfc 6, стр. 48.
249

бежна, но народ еще не дорос до этого, поэтому пере¬

довые борцы за дело парода обречены на гибель.
Именно такой смысл имели размышления героя ро¬

мана Волгина: «Он не считал себя борцом за народ: у

русского народа не могло быть борцов, по мнению Вол¬

гина, оттого что русский народ не способен поддержи¬

вать вступающихся за него; какому же человеку в

здравом смысле бывает охота пропадать задаром?» 1
Это, конечно, не означало, что Волгин не желает,

не считает нужным отстаивать интересы народа. На¬

оборот, считая, что народ сам еще не может за себя

постоять, «тем меньше и мог он (Волгин.— М. Г.) де¬

лать уступки за народ, тем меньше мог не выставлять

прав парода во всей их полноте, когда приходилось го¬

ворить о них»2.
Это — позиция благородного, последовательного,

твердого защитника народных прав, понимающего, что

в существующих условиях он может только потерпеть

поражение, но тем не менее не считающего возможным

отказываться от борьбы.
Чернышевский пожертвовал собой во имя народа...

И на каторге, оглядываясь назад, он в «Прологе» му¬

жественно подвел итоги тому, что было.
Он не разочаровался в революции, не разуверился

в социализме, не отрекся от своих убеждений, а, на¬

против, в тяжких условиях каторги и ссылки еще более

укрепился в них. Критически исследуя в «Прологе»

опыт прошлого, он думал о будущем — о грядущей по¬

беде. И он понимал, какое реальное историческое зна¬

чение имел для народа его подвиг.
Поэтому В. И. Ленин говорил, что Чернышевский

принес вовсе не бесполезную жертву и вся его дея¬

тельность неразрывно связана с деятельностью преды¬

дущих и последующих поколений революционеров и

сыграла важную роль в общем ходе революционной

борьбы3.
Подводя итоги периода революционой ситуации,

Чернышевский делал выводы как будто скептические.

Но они на деле были выводами глубоко оптимистиче¬

скими, так как выражали не отказ от революции, не
1	Н. Г. Чернышевским, Поли. собр. соч., т. XIII, стр. 197.
2	Та м же.
3	См. В. И. Лени н, Полное собрание сочинении, т. 38, стр. 336.
250

потерю веры в революцию, а призыв тщательно прове¬

рять уроки первой неудачи, искать ее причины, на¬

ходить новые, успешные методы подготовки народа

к революционному штурму.
3
Итоги периода «несбывшихся надежд» несостояв-

шейся революции Достоевский в «Записках из под¬

полья» подводил в философском плане. Он поставил

проблему воли как проблему поведения человека в

условиях такой объективной действительности, когда

путь преграждает та самая глухая, высокая стена, на

которую люди действия бросаются «рогами вниз» и по¬

гибают.
И вот в таких условиях воля, по Достоевскому, вы¬

рождается в своеволие, — если у человека нет веры в

бога, в бессмертие души, в «вечную жизнь» в потусто¬

роннем мире.
Неразрывно связана с этой центральной идеей

мысль о внутренней ложности и фактической неосуще¬

ствимости «хрустального дворца» как идеального, со¬

циалистического устройства человечества и о ложности

и непригодности принципа «разумного эгоизма» как

способа осуществления этого идеала.
Свой идейный замысел Достоевский уяснял самому

себе подробно в заметках, сделанных в записной книж¬

ке № 2 16 апреля 1864 года, в день смерти жены. То¬

гда как раз писалась вторая часть «Записок» — «По

поводу мокрого снега».
Начинается запись так: «Маша лежит па столе.

Увижусь ли я с Машей?»
Достоевский сразу же ставит вопрос о бессмертии

души и загробной жизни.
«Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди

Христовой невозможно. Закон личности на земле свя¬

зывает, Я препятствует. (Между тем) один Христос

мог, по Христос был вековечный, от века идеал, к ко¬

торому стремится и по закону природы должен стре¬

миться человек. Между тем после появления Христа,

как идеала человека во плоти, стало ясно, как день,

что высочайшее последнее развитие личности именно и

должно дойти до того (в самом конце развития, в са¬
251

мом пункте достижения цели), чтобы человек нашел,

сознал и всей своей силой природы убедился, что вы¬

сочайшее употребление, которое может сделать чело¬

век из своей личности, из полноты развития своего

Я — это как бы уничтожить это Я, отдать его цели¬

ком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это

величайшее счастье.
Таким образом, закон Я сливается с законом гума¬

низма и в слитии оба, и Я и все (по-видимому, две

крайние противоположности), взаимно уничтожаясь

друг для друга, в то же самое время достигают и

высшей цели своего индивидуального развития каждый

особо.
Это-то и есть рай Христов. Вся история, как челове¬

чества, так отчасти и каждого отдельно, есть только

развитие, борьба, стремление и достижение этой цели».
Когда же она будет достигнута, человечеству «не

надо будет развиваться, то есть достигать, бороться,

стремиться к нему, стало быть, не надо будет жить...
Но достигать такой великой цели, по моему рассуж¬

дению, совершенно бессмысленно, если при достиже¬

нии цели все угасает и исчезает, то есть если не будет

жизни у человека и по достижении цели.
Следственно, есть будущая райская жизнь.
Какая она, где она, на какой планете, в каком центре,

в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего

мира, то есть бога? — мы не знаем. Мы знаем только

одну сторону будущей природы, будущего существа,

которое вряд ли будет и называться человеком, следо¬

вательно, и понятия мы не имеем, какими мы будем

существами».
Прошу обратить внимание на выделенные мною

слова: <гна какой планете». Здесь как бы предвосхище¬

ние «Сна смешного человека», написанного тринадцать

лет спустя...
Эти размышления Достоевский резюмировал так:

«Человек стремится на земле к идеалу, противополож¬

ному его натуре. Когда человек не исполнил закона

стремления к идеалу, то есть не приносил любовью

в жертву свое Я людям или другому существу (я и

Маша), он чувствует страдание и назвал это состоя¬

ние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувст¬

вовать страдание, которое уравновешивается райским

наслаждением исполнения закона, то есть жертвой.
252

Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бес¬

смысленна» К
Итак, доказано, что жизнь на земле — лишь подго¬

товка к будущей загробной жизни, в небесном раю.

Поэтому «учение материалистов — всеобщая косность

и механизм вещества, значит, смерть».
Таков авторский комментарий к «Запискам из под¬

полья». И хотя в самих «Записках» этих рассуждений

и не было, Салтыков-Щедрин разгадал философский

смысл «Записок», назвав их «Записками о бессмертии

души».
Достоевский действительно хотел доказать на при¬

мере «подпольного человека», что истинный рай мо¬

жет быть осуществлен лишь на небесах и что без

веры в бессмертие души человек осужден на мучи¬

тельные и бесплодные попытки создать такой «рай» на

земле.
Для этого Достоевский снова применил метод, ко¬

торый в математике называется доказательством от

противного.
«Подпольный человек» — ярый враг «хрустального

дворца» как воплощения «земного рая» и принципа «ра¬

зумного эгоизма». Свои «Записки» он заканчивает

обвинением по адресу ненавистных ему учений: «Мы

даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с

настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся

этого, за позор считаем и норовим быть какими-то не¬

бывалыми общечеловеками».
В терминологии Достоевского «общечеловек» — это

социалист и атеист. И вот, чтобы доказать ложность

идей и взглядов «общечеловека», Достоевский прибе¬

гает к методу доказательства от противного. Допустим,

что теория «разумного эгоизма» верна, а «общечело¬

век» — необходимое и истинное состояние личности.

Что же тогда получится?
Ответить па этот кардинальный вопрос Достоевский

поручает своему герою — и мыслями, и словами, и по¬

ступками.
«Подпольный человек» утверждает, что быть «об-

щечеловеком» противно человеческой природе, и пото¬

му «общечеловек» (то есть социалист) есть вредная
{ ГБ Л, Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2.7, стрч 41—55.
253

выдумка. «Подпольный человек» уверяет, что теория

«разумного эгоизма» извращает суть человека и пото¬

му она ложна.
Так герой «подполья» призван был его автором

опровергнуть идеи социализма.
Но примененный Достоевским метод доказательства

от противного дал осечку: оказалось, что образ челове¬

ческий потерял именно «подпольный человек». И поте¬

рял не оттого, что верит в теорию «разумного эгоизма»,

не оттого, что он «общечеловек», то есть «социалист»,

а оттого, что он отверг все это как бессмысленную

вредную утопию и предпочел царство своего чистого

иррационального хотения ради самого хотения, незави¬

симо от его содержания.
Это — последовательный, идущий без оглядки к са¬

мым крайним выводам «штирнерианец». Для пего соб¬

ственное «я», капризы этого «я» превыше всего на све¬

те. Он противопоставляет «разумному эгоизму» эгоизм

в «чистом виде», он отрицает самый принцип «выгод¬

ности», то есть разумности, в человеческом поведении.
С методом доказательства от противного связано и

своеобразное построение «Записок». В них две части,

расположенные в порядке, обратном хронологическо¬

му течению событий. В первой части действие происхо¬

дит сейчас, теперь, то есть тогда, когда «Записки» пи¬

сались, в середине 60-х годов. Во второй же части

действие переносится назад на 20 лет, в середину 40-х

годов, оно происходит не сейчас, а раньше, не теперь,

а тогда.
В первой части «подпольный человек» излагает

свою философию, как она сложилась в его «подполье».

Во второй части вспоминает тот эпизод из своей жиз¬

ни, который дал окончательный толчок к уходу в «под¬

полье».
Следовательно, в архитектонике «Записок» логиче¬

ское предшествует историческому. Значит, переворачи¬

вается с ног на голову естественное диалектическое

отношение действительности и ее отражения в теории.
Роковое воспоминание о гнусной подлости по отно¬

шению к Лизе мучает «подпольного человека» и спустя

двадцать лет, и психологически это оправдано.
Однако исторически и логически на таком эпизоде,

хотя он и раскрывает душевное состояние «антигероя»,

невозможно опровергнуть социалистическое учение и
254

обосновать философскую концепцию «идеала Хри¬

стова» и «царства небесного».
Ведь подлость героя «Записок» ни в каком отноше¬

нии не находилась с опровергаемым учением. Поэтому,

если бы повествование развивалось хронологически пря¬

мо, то из «исторического», из эпизода с Лизой, никак

не вытекало «логическое» в философии первой части.

Пришлось бы прибегнуть к каким-либо реальным собы¬

тиям общественной, политической жизни того времени.

Достоевский этого ни в коем случае не хотел, потому

что объективная истина фактов заставляла бы сказать,

что в «подполье» героя «Записок» загнала не надви¬

гавшаяся на Россию революция, а страх перед нею,

враждебность к ней. А «Записки» призваны были

доказать как раз противоположную идею. Поэтому-то

Достоевский сделал своим героем не реального челове¬

ка своего времени, а придуманного, которого сам же на¬

звал «антигероем», то есть героем антиреволюции.
4
Маркс в известном письме к Анненкову в конце

1846 года писал, что «мелкий буржуа обожествляет

противоречие, потому что противоречие есть основа его

существа. Он сам — не что иное, как воплощенное об¬

щественное противоречие»1.
«Подпольный человек» — весь обожествленное им

самим противоречие!
С первых же страниц «Записок» он аттестует себя

так: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сде¬

латься: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным,

ни героем, ни насекомым».
Не сделавшись ничем, «подпольный человек» живет

в «полуотчаянии, в полувере».
Вот это «полу» и составляет самую суть его харак¬

тера, причину «сознательного погребения себя заживо

в подполье». Он не способен до конца ни верить, ни от¬

чаиваться и считает себя умным только потому, что

«всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить». Он

прокламирует, что «всякий порядочный человек нашего

времени есть и должен быть трус и раб». И наиболее
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 27, стр. 412.
255

характерной его чертой, несомненно, является «истери¬

ческая жажда контрастов, противоречий». Он кокетни¬

чает тем, что не верит ни одному словечку из того, что

написал о себе, — и в то же время мучительно, судорож¬

но хочет уверить, что верит, и не менее мучительно ве¬

рит на самом деле, одновременно не веря... В таком со¬

стоянии он приходит к заключению: «Конец концов,

господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная

инерция! Итак, да здравствует подполье!»
И он замкнулся в дрянной комнате, на краю горо¬

да,—забился в эту нору, и она стала для него тюрем¬

ной камерой.
Это ли не само Противоречие с большой буквы, не

только обожествленное, но и совершенно реальное, во¬

площенное в человеке?
Достоевский изображает «подпольного человека» как

ренегата, как отступника от идеалов, от веры молодо¬

сти. Это явствует из примечания к первой части «Запи¬

сок» и из первых же слов их героя о себе. Он, сказано

в примечании, «один из представителей доживающего

поколения», «один из характеров протекшего недавнего

времени». Ему сорок лет, и пребывает он в психологи¬

ческом состоянии «подполья» вот уже двадцать лет.

А в двадцать лет, по окончании учебного заведения, он,

служа, предавался мечтам...
С мечтателями в произведениях Достоевского мы

уже сталкивались. Мечтал герой «Белых ночей», при¬

чем, как уже говорилось, конкретное содержание его

мечтаний Достоевский внес в повесть только в 1860 го¬

ду. И мечты героя «Белых ночей» оказались очень сход¬

ными с мечтами молодого Достоевского 40-х годов, как

он о них и рассказал в 1861 году в «Петербургских сно¬

видениях». Мечты эти были мечтами юного привержен¬

ца веры в человека, в человечество, мечтами утописта...
Если у героя «Белых ночей» мечты были светлыми

и благородными, если Достоевский так же рисовал и

свои мечты, то мечты «подпольного человека» пародий¬

ны, оскорбительны для самого понятия мечты...
«Подпольный человек» сообщает, что в мечтах сво¬

их он делался вдруг героем, в мечтах к нему приходили

надежда, любовь, вера. Он говорит: «Но сколько люб¬

ви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в

этих мечтах моих, в этих «спасеньях во все прекрасное

и высокое»: хоть и фантастической любви, хоть и ни¬
256

когда и ни к чему человечеокому на деле не прилагав¬

шейся, но до того было ее много, этой любви, что по¬

том, на деле, уже потребности даже не ощущалось ее

прилагать: излишняя б уж это роскошь была».
Герой «подполья» рассуждал так: «Либо герой, ли¬

бо грязь, средины не было».
Поскольку героем быть невозможно, поскольку меч¬

ты о героизме в своем существе фальшивы, оставалось

одно — стать и быть грязью.
Починковская, работавшая в 1373 году корректором

в типографии, где печатался «Гражданин», в воспоми¬

наниях о Достоевском передала следующий его рас¬

сказ.
«Я недавно узнал такой случай. Нынче весною,—

вот как теперь на рассвете, — возвращались с ужина

после акта трое юношей — правоведы. Но не были пья¬

ны,— отнюдь! — все были трезвы и даже вели между

собой возвышенный разговор и читали стихи... Ну, там

декламация из Шиллера, гимн Радости и Свободе... Са¬

мые чистые и возвышенные слова говорили, как подо¬

бает юности с идеалом в душе. И вот на Невском, где-

то тут подле нас, подле церкви Знамения, попалась им

навстречу женщина из тех, которые ночью гуляют, пото¬

му что это их промысел, они только этим и существу¬

ют... И вот эти юноши в возвышенном настроении и с

идеалом в душе... почувствовав необычайное омерзе¬

ние к этой женщине, истасканной, набеленной и нарумя¬

ненной, торговавшей собою... такое вдруг почувствовали

к .ней омерзение и такую свою необыкновенно высокую

чистоту, что плюнули ей все трое в лицо». Достоевский

в качестве свидетеля был у мирового судьи. И там, не

желая платить штрафа, эти правоведы «защищали свое

«законное право» поступить именно так, как они посту¬

пили в порыве благородного негодования «на эту ис¬

тасканную продажную тварь» К
Рассказав все это, Достоевский после короткого мол¬

чания прибавил: «Каковы же должны быть у этих лю¬

дей понятия о «возвышенных идеалах», если они могли

совершить такую пошлость и низость!»2
У этих юношей с «возвышенными идеалами» не ока¬

залось самой простой человечности. И причину этого
1	«Исторический вестник», 1904, № 2, стр. 519—520.
2	Там же, стр. 520.
257

Достоевский видел в отвлеченности этих идеалов: их

рассудочность органически связана с их бессердечно¬

стью. Таков смысл эпизода, рассказанного Достоевским

в 1873 году. Рассказ этот помогает уяснить и смысл

гнуснейшего поступка героя «подполья» с проституткой

Лизой, которую он унизил и оскорбил еще сильнее, не¬

жели три правоведа — уличную женщину...
Герой «подполья» совершил эту мерзость в дни мо¬

лодости, когда его мечты еще были преисполнены «пре¬

красного и возвышенного».
Говоря в 1873 году о трех юношах, Достоевский пря¬

мо и ясно выражал возмущение их гнусным поступком

и ставил его в причинную связь с фальшивыми «возвы¬

шенными идеалами». В 1864 году, возлагая всю ответ¬

ственность за гнусное поведение своего героя на «идеа¬

лы», он, однако, не осуждал «подпольного человека», но

видел в нем скорее жертву увлечения фальшивыми иде¬

алами. Удар наносился только по мечтам и утопиям,

которые владели некоторое время сознанием героя и

которые закономерно привели его к одичанию, к утрате

им образа человеческого. Он стал «грязью» оттого, что

верил в неправду, в «хрустальный дворец» как в вопло¬

щение справедливости и счастья человечеокого. На са¬

мом же деле, говорит Достоевский, «хрустальный дво¬

рец» есть идеал не любви, но эгоизма, прикрываемого

ложной формулой разумности.
В «Зимних заметках...», упоминая Хрустальный дво¬

рец (которого, -как мы уже сказали, Достоевский не

видел, ибо его в 1862 году уже не было), писатель пре¬

вращает его в синоним капиталистического строя, бес¬

человечной власти буржуазного Ваала. Такое отрицание

«хрустального дворца» было правомерно.
В «Записках из подполья» Хрустальный дворец пре¬

вращен уже в символ социализма. Достоевский спорит

с четвертым сном Веры Павловны, в котором она по¬

падает в Хрустальный дворец, внешне подобный дворцу

на выставке в Лондоне, но противоположный этому хра¬

му капитализма по своему значению. «Хрустальный дво¬

рец» Чернышевокого — это своеобразное, яркое, вдох¬

новенное преломление идеи фаланстера Фурье.
«Подпольный человек» отрицает «хрустальный дво¬

рец» социализма потому, что там, по его мнению, долж¬

на царить скука: удовлетворенные всеми благами люди

потеряют интерес к жизни.
258

Фурье, анализируя страсти как движущее начало

деятельности человека, уделил много внимания вопро¬

су о скуке. Он писал, что скука свойственна людям пе¬

риода (или строя) цивилизации, и объяснял это тем, что

при цивилизации удушены три высшие распределитель¬

ные страсти и особенно тринадцатая страсть, синтези¬

рующая все двенадцать, страсть унитеизма или гармо-

низма К Она будет удовлетворена лишь по достижении

конечной цели — в фаланстере, и потому там не будет

ни пустоты, ни скуки.
Достоевский перевернул мысль Фурье: «подпольный

человек» уверяет, что именно при господстве «гармониз-

ма» и будет смертельно скучно каждому человеку и все¬

му человечеству. Так он спорил с Фурье и опровергал

некогда дорогие ему идеи утопизма.
«.Подпольный человек» рассуждает так.
Первая посылка: в «муравейнике» вся жизнь будет

расчислена по таблицам и потому будет скучна и невы¬

носима. Вторая посылка: «муравейник» и есть «хру¬

стальный дворец» социализма: это капитальный дом с

квартирами для бедных жильцов и с зубным врачом,

курятник, а вовсе не обетованный рай... И вот «логиче¬

ский» вывод: «подпольный человек» утверждает, что

люди, в сущности, и не хотят «хрустального дворца»,

так как они любят хаос и разрушение, а вовсе не строй¬

ность и гармонию. Поэтому человек «сам инстинктивно

боится достигнуть цели и довершить созидаемое зда¬

ние», и цель земной жизни состоит не в достижении са¬

мой цели, которая есть мертвая формула, дважды два,

а в процессе вечного достижения того, чего достичь

нельзя, да и не нужно.
Но наряду с отрицанием «хрустального дворца» у

нашего героя прорывается и другое. Он хоть и желает

показать «хрустальному дворцу» язык, но говорит:

«Я, может быть, на то только и сердился, что такого зда¬

ния, которому бы можно было и не выставлять языка,

из всех ваших зданий до сих пор не находится».
И он высказывает желание: пусть устроится так,

чтоб «мне самому уж более никогда не хотелось его

высовывать».
Но можно ли счесть это желание искренним или
1	Такое же объяснение скуке, которую испытывают богатые лю¬

ди, давал и Чернышевский.
259

серьезным, звучат ли тут муки неверия, борьбы неверия

с верой?
Нет, ибо это всего лишь проявление своеволия.
Герой «Записок» преподносит нам гимн своеволию

как абсолютной воле человека.
Ход его рассуждений таков. Вы говорите, что человек

действует из своей выгоды, а наибольшая выгода для

него — делать добро другим. Но вы пропускаете одну

самую выгодную выгоду — самостоятельное хотение.

«Свое собственное вольное и свободное хотение, свой

собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фан¬

тазия, раздраженная хотя бы до сумасшествия, — вот

это-то и есть та самая пропущенная, самая выгодная

выгода, которая ни под какую -классификацию не под¬

ходит и от которой все системы и теории постоянно

разлетаются к черту».
«Подпольный человек» отстаивает свободу не воли,

а каприза. Его беспредельный индивидуализм с полной

ясностью выразился в знаменитом афоризме: «Свету ли

провалиться, или мне чаю не пить? Я скажу, что свету

провалиться, а чтоб мне всегда чай пить».
Это абсолютное хотение, утверждает герой «под¬

полья», «сохраняет нам самое главное и самое дорогое,

то есть нашу личность и нашу индивидуальность».
Ничем не обусловленному произволу хотения, свое¬

волию противопоставлены «таблицы разумных отноше¬

ний, вычисленные согласно законов природы». Они от¬

вергаются, так как, если их признать, человек, лишив¬

шись своей воли, обращается в фортепьянную клавишу

или в органный штифтик. Но человек этого не хочет,

ему дороже его воля, пусть глупая, но свободная.
А как же быть с рассудком, который как раз и реко¬

мендует жизнь по законам природы, по «таблицам»? На

этот вопрос «подпольный человек» отвечает решитель¬

ным провозглашением чистого иррационализма: «Рассу¬

док есть только рассудок и удовлетворяет только рас¬

судочной способности человека, а хотение есть прояв¬

ление всей жизни... Рассудок знает только то, что успел

узнать... а натура человеческая действует вся целиком,

всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и

хоть врет, да живет».
Поэтому «подпольный человек» очень обеспокоен

возможностью совпадения сознания и воли: «Ведь если

хотение стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком,
260

так уж ведь мы будем тогда рассуждать, а не хотеть

потому, что ведь нельзя же, например, сохраняя рассу¬

док, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти

против рассудка и желать себе вредного».
«Подпольный человек» не только убежден, что ум

и характер несовместимы. Он категорически противопо¬

ставляет рассудок воле.
Вначале он говорит, что «слишком сознавать — это

болезнь, настоящая, полная болезнь». А затем более ка¬

тегорично: «Я крепко убежден, что не только очень мно¬

го сознания, но даже и всякое сознание — болезнь».
Кто обладает сознанием, да еще усиленным, тот не

способен действовать. «Умный человек и не может серь¬

езно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь толь¬

ко дурак», — утверждает он. А «все непосредственные

люди и деятели потому и деятельны, что они тупы и ог¬

раниченны».
Наткнувшись на каменную стену, «деятели» пасуют

со всей искренностью: «стена имеет для них что-то ус¬

покоительное, нравственно-разрешающее и окончатель¬

ное, пожалуй, даже что-то мистическое», ибо они видят

в «стене» выражение законов природы, а против зако¬

нов природы не пойдешь!..
В «Записках из Мертвого дома» коноводы, которых

слепая уверенность в успехе, честное негодование, жаж¬

да справедливости бросают на «каменную стену», идут

на нее без знания дела, без осторожности и гибнут...
В «Записках из подполья» «.непосредственные люди»

и «деятели, не страдающие болезнью сознания», пойдя

на «стену», останавливаются перед ней, искренне при¬

знавая необходимость и законность стены.
А человек, усиленно сознающий, вовсе и не пойдет

на стену, а струсит и своротит в сторону.
Почему же? Потому, что «прямой, законный, непо¬

средственный плод сознания — это инерция, то есть со¬

знательное сложа-руки-сиденье». И в результате, хоть

«подпольный человек» и заявляет очень гордо, что он

не признает «стены», не мирится с нею, — на деле-то он

весьма охотно и тихо смиряется перед «стеной» — но

«показывает ей кукиш в кармане».
Отрицая разум, превознося иррационализм, «под¬

польный человек» тут же признается в любви к созна¬

нию. Сперва он утверждает: «страдание — да ведь это

единственная причина сознания», оно «есть величайшее
261

для человека несчастье». А затем следует вывод: по¬

скольку человек любит страдание и иногда даже до

страсти, то он любит и сознание, как свое несчастье.
Так мы приходим к понятию «несчастного сознания»,

сознания как страдания и несчастья.
5
О «несчастном сознании» говорил Гегель в «Феноме¬

нологии духа».
В этом важнейшем, по оценке Маркса, сочинении

Гегеля исторический процесс возникновения, развития

и гибели реальных общественных форм рассматривается,

как история возникновения, развития и смены форм

сознания.
Исходный пункт этого процесса — обыденное созна¬

ние. Оно обращается в самосознание, как более высо¬

кую ступень. Затем самосознание достигает степени

разума, а этот последний достигает высшей ступени аб¬

солютного духа и абсолютного знания.
В процессе «формообразования» самосознание на

пороге превращения в форму разума достигает ступени

несчастного самосознания. Несчастно оно оттого, что

внутри себя раздвоено: «несчастное сознание есть соз¬

нание себя как двойной, лишь противоречивой сущно¬

сти» 1.
Раздвоенность сознания заключается в том, что оно,

с одной стороны, есть чистое мышление, а с другой сто¬

роны, оно стремится мыслить то, что находится вне его,

объективную действительность. Как это примирить, не¬

счастное сознание не знает, поскольку оно еще не до¬

стигает ступени разума, оперирующего не представле¬

ниями и рассудочными понятиями, а диалектическими

понятиями, которые в системе Гегеля суть не отраже¬

ние объектов в мышлении, а сами эти объекты в своей

сущности.
Против гегелевской системы безличного «абсолютно¬

го духа» восстал датский философ Кьеркегор, о котором

современный американский социолог У. Баррет говорит:
«В Кьеркегоре «подпольный человек» обретает свой

философский голос».
1 Гегель, Соч., т. IV, 1959, стр. 112.
262

Если мы сопоставляем взгляды С. Кьеркегора с

воззрениями, которые Достоевский поручил высказать

своему герою, то, разумеется, не для того, чтобы отыс¬

кать влияние датского философа на Достоевского, ука¬

зать на заимствование мыслей у Кьеркегора. Это было

и невозможно, поскольку датский мыслитель ни в 40-х,

ни в 60-х годах не был известен за пределами сво¬

ей страны. Дело обстоит значительно глубже, нежели

повторение чужих слов, выражение заимствованных

взглядов.
Кьеркегор, создавая свою — противоположную геге¬

левской— теорию личности, придавал особое значение

главе «Феноменологии» о «.несчастном сознании».
«К чтению такого рода исследований, — писал дат¬

ский философ, — приступают всегда с глубоким беспо¬

койством и с бьющимся сердцем, со страхом, что при¬

дется узнать или слишком много, или слишком мало.

Несчастное сознание — такое слово, что, всплыв в пото¬

ке речи лишь случайно, может почти заставить кровь

застыть, нервы затрепетать и что теперь, высказанное

столь определенно... может заставить человека дрожать

как грешника. Ах, счастлив тот, кому нечего больше

делать с этим вопросом, как писать о нем главу; и еще

более счастлив тот, кто может написать следующую» К
«Следующей главой» и была вся философская си¬

стема Кьеркегора. У. Баррет не без основания замечает,

что идейный бунт Кьеркегора против гегелевского объек¬

тивизма имел целью защиту прав «несчастного созна¬

ния» как постоянного, непреодолимого, нормального со¬

стояния личности.
Одно из первых произведений датского философа,

вышедшее в самом начале 40-х. годов, — нечто вроде

философской поэмы в прозе «Несчастнейший». Это го¬

рячая, взволнованная защита «несчастных», тех, кто

«всегда отторгнут от оамого себя, никогда не слит с

самим собой. Но отторгнутый от самого себя может,

очевидно, жить либо в прошедшем, либо в будущем вре¬

мени...»2 Сделав такое предположение, Кьеркегор затем

опровергает его: «Одинокий, на самого себя покину¬

тый, стоит он в безмерном мире, и у него нет настояще¬

го, где бы он мог почить, ни прошлого, по которому он
1	«Северные сборники», кн. 4, СПб. 1908, стр. 30.
2	Т а м же, стр. 31.
263

мог бы тосковать, так как его прошлое еще не настало,

как нет и будущего, ибо его будущее уже прошло» 1.
Как пи парадоксально это рассуждение на первый

взгляд, но в нем содержится зерно истины, что мы ви¬

дим и на примере «несчастнейшего», замкнувшегося в

«подполье» именно оттого, что нет у него ни подлинно¬

го прошлого, кроме подлости с Лизой и скандала в ре¬

сторане, ни будущего, кроме прозябания в комнате-ка¬

мере до самой смерти.
Кьеркегор отрицал возможность и необходимость

деятельности человека в обычном понимании: «Дейст¬

вительность заключается не во внешнем действии, а во

внутреннем процессе, в ходе которого личность обеспе¬

чивает возможность мыслить и отождествлять себя с

тем, что мыслится, чтобы существовать в этом внутрен¬

нем процессе. Это есть действие»2.
Но на деле это — не действие в реальном, объектив¬

ном смысле, а самопогружение личности в себя. Кьер¬

кегор настойчиво твердил, что «субъективность есть ис¬

тина, субъективность есть действительность». Отсюда

он делал вывод: «Что каоается любой реальности, .на¬

ходящейся вне меня, то я могу овладеть ею, лишь думая

о ней. Чтобы овладеть ею в действительности, я должен

превратить себя в другого действующего индивидуума

и сделать чужую реальность своей собственной реаль¬

ностью, что невозможно»3.
Свой этюд датский философ закончил так: «Прощай

же, несчастнейший. Но это я говорю: несчастнейший,

мне следовало бы сказать — счастливейший, ведь это

же такой дар счастья, какого никто не может дать себе.

Видишь, язык немеет и мысли путаются, ибо кто счаст¬

ливейший, кроме несчастнейшего, и кто — несчастней¬

ший, как не счастливейший, и что такое жизнь, как не

безумие, и вера, как не сумасшествие, и надежда, как

не отсрочка удара на плахе, и любовь, как не уксус для

раны» 4.
Иными словами, «несчастнейший», оторванный от ре¬

альной действительности, живущий в замкнутом круге
1	«Северные сборники», кн. 4, стр. 38.
2	S. Kierkegaard, Gesammelte Werke, Jena, 1910, Bd. 7,

S. 30. (Курсив мои. — М. Г.).
3	S. Kierkegaard, Anthology, Princton University Press,

1946, p. 231, 226—227.
4	«Северные сборники», кн. 4, стр. 45.
264

своей «отдельности», для которого действие — это толь¬

ко субъективное переживание, он, этот «несчастнейший»,

есть на деле счастливейший. Ибо действительная, ре¬

альная жизнь — это безумие...
В отличие от Кьеркегора, Достоевский не защи¬

щает, а изобличает и осуждает это «несчастное созна¬

ние» как неистинное сознание.
6
Проблема соотношения воли и сознания рассматри¬

валась в первой половине XIX века такими крупнейши-

ши философами, как Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр,

Гартман.
Фихте построил свое учение о мире и человеке на

том, что источником всего сущего является самосозна¬

ние «я»: «Все, что ты видишь вокруг себя, это — только

ты сам... Во всяком сознании я созерцаю самого себя;

ибо я есмь — я... И объективное, — созерцаемое и со¬

знаваемое,— это также я сам» К
Поскольку фихтевокое самосознание «я» из себя по¬

рождает объективный мир, оно обладает высшей сте¬

пенью активности.
Поэтому Фихте и говорит: «Для меня вообще нет

никакого чистого бытия, бытия, которое не затрагивало

бы мой интерес и которое я созерцал бы только для со¬

зерцания... Мой мир есть объект и сфера моих обязан¬

ностей и абсолютно ничто другое; другого мира или

других свойств моего мира для меня не существует».

Активность в отношении мира как объекта «я» осущест¬

вляет через свою волю, которая «действует только как

воля, через себя», она есть «в одно и то же время и дея¬

ние и результат», в силу чего через волю выполняется

«требование разума быть абсолютно свободным и са¬

мостоятельным».
Так Фихте связывает сознание (разум) и волю в ак¬

те деяния. В этом единстве сознания и воли последней

принадлежит решающая роль. «Бесконечная Воля,—

говорит Фихте, — посредник между мною и этим миром;

ибо она сама — первоисточник и его и мой»2. В сущно-
1	Фихте, Назначение человека, стр. 55.
2	Та м же, стр. 82, 114, 115.
265

спи, эта «бесконечная Воля» в системе Фихтё адекватна

богу как высшему существу — созидателю мира.
Маркс едко высмеял Фихте, назвав его философом

«Я есмь я», Ленин также издевался над субъективным

идеализмом Фихте *, утверждавшего, что <гсознание ве¬

щи вне нас безусловно не есть что-нибудь большее, чем

продукт нашей собственной способности представления...

В нашем сознании мы не знаем ничего, кроме нас са¬

мих и наших собственных определений»2.
Теперь посмотрим, как проблему соотношения со¬

знания и воли, сознания и действия ставил и решал Эд.

Гартман.
Он также приписывает сознанию высокую актив¬

ность, но не в согласии с волей, а в противовес воле.
Ибо, по Гартману, «воля, по своей сущности, прежде

всего неразумна, безразумна, алогична, а когда она

действует, то, по результатам своего воления, она ста¬

новится противоразум'ною (антилогичной), ибо она до¬

стигает страдания, прямой противоположности своему

волению». Происходит это оттого, что воля порождает

мир, исполненный страдания: «В существующем мире

все учреждено самым наилучшим и разумнейшим спо¬

собом, и он наилучший из всех возможных, хотя все-

таки преисполнен скорби и хуже, чем если бы вовсе не

было мира».
«Мировой процесс, — утверждает Гартман, — есть по¬

стоянная борьба логического элемента с антилогичным,

которая оканчивается победой первого над вторым», то

есть победой сознания над волей, или, иначе говоря, по¬

бедой сущности мирового процесса над его бытием, над

существованием. Следовательно, под сущностью миро¬

вого процесса Гартман понимал его конечность и его

бесцельность. Он и говорил поэтому, что логическое

начало, сознание борется с волею, чтобы ее подавить,

прекратить ее действия, следовательно,— во имя окон¬

чания мирового процесса. Победа в этом процессе разу¬

ма ,над волей будет означать конец мировой истории.

И Гартман говорит: «Мы верим в конец процесса, не¬

сущий нам спасение от муки бытия. Для его ускорения

мы можем внести свою лепту, если будем руководст¬
1	См. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 18, стр.

64-65.
2	Фихте, Назначение человека, стр. 64.
266

воваться разумом». Для этого необходимо, чтобы «че¬

ловечество вполне прониклось сознанием безумия воли

и бедственности бытия и исполнилось такой неутомимою

жаждою покоя и безболезненности, что стремление к

уничтожению воли и бытия, как практический мотав,

достигло бы необоримой силы» К
Тогда с помощью своего сознания человечество по¬

давит волю и наступит конец истории, конец жизни на

земле. Она угаснет...
«Подпольный человек» предвосхитил Гартмана. Не¬

зачем людям «хлопотать о непрекращении истории», го¬

ворит он, потому что «вся-то цель на земле, к которой

человечество стремится, только и заключается в одной

этой беспрерывности процесса достижения...». А процесс

этот, по убеждению «подпольного человека», есть про¬

цесс реализации «фантастического хотения», то есть

процесс иррациональный.
Для «подпольного человека» сознание — это болезнь,

его рассудок должен покоряться свободному, произ¬

вольному хотению. У Фихте сознание — творец мира,

оно направляет через разум волю человека. У Гартмана

сознание — носитель логического разумного начала, а

воля — начала алогичного.
Итак, «подпольный человек», в сущности, не согла¬

сился бы ни с Фихте, ни с Гартманом в оценке созна¬

ния. С Гартманом расходится он и в оценке воли, ибо

считает хотенье высшим благом человека. В этом пунк¬

те он, на первый взгляд, согласен с Фихте. Но на деле

это не так, ибо «антигерой», подобно Гартману, считает

волю началом алогичным, а потому и противостоя¬

щим сознанию. Так Достоевский довел до предела

анархический индивидуализм своего героя.
7
«Хрустальному дворцу» как социалистическому иде¬

алу «земного рая» Достоевский в рукописи противопо¬

лагал религиозный идеал «Христова рая».
Мы знаем это из того, что, прочитав первую часть

повести в печати, Достоевский был очень расстроен

цензурными купюрами: «Свиньи цензора, там, где . я
1 Э д. Гартман, Сущность мирового процесса, или Филосо¬

фия бессознательного, М. 1873—1875, вып. 2, стр. 368—370, 376.
267

глумился над всем, и иногда богохульствовал для ви¬

ду— то пропущено, а где из всего этого я вывел по¬

требность веры и Христа — то запрещено» (Письма,
I,	353).
Сличая текст журнальной публикации «Записок» с

текстом последующих изданий, мы обнаруживаем, что

этот последний ничем не отличается от первого. Следо¬

вательно, Достоевский не восстановил того, что вычерк¬

нула цензура и что доказывало «потребность веры и

Христа». Рукописный вариант «Записок» не дошел до

нас, и невозможно выяснить, что же именно было ска¬

зано в «Записках» в доказательство необходимости ве¬

ры и Христа.
Мы не знаем также, почему Достоевский не восста¬

новил пропущенных мест в первом же отдельном изда¬

нии «Записок из подполья». Ведь он ими так дорожил!
Но все же мы в состоянии получить довольно точное

представление об этих мыслях и рассуждениях Досто¬

евского из приведенной выше большой записи в запис¬

ной книжке № 2.
Достоевский поставил своей задачей показать суще¬

ствование будущей, «райской жизни» не на земле, а

в «царстве небесном».
Он исходил из того, что человек никогда не удовлет¬

ворится устроением земного счастья: если он этого и

достигнет, то тем самым исчезнет смысл дальнейшего

земного бытия. Потому-то и должна быть будущая, вне¬

земная жизнь.
В этом пункте мы обнаруживаем сходство с воззре¬

нием Фихте, который тоже считал, что никакая утопия

не удовлетворит человека. Можно предположить, что

людям удастся создать «золотой век». Фихте даже не

сомневался, что такая цель «будет достигнута в какое-

нибудь время, насколько верно, что существует чувст¬

венный мир и разумный род во времени».
Но тогда возникает тот самый вопрос, каким зада¬

вался и Достоевский. Фихте говорит: «Но что будет

делать человечество, когда эта цель уже будет достиг¬

нута? На земле нет состояния, высшего, чем это; поко¬

ление, которое первое достигнет его, может затем уже

только оставаться в нем... Человечество должно будет

остановиться в своем развитии; поэтому его земная

цель не может быть его высшей целью» К
1 Фихте, Назначение человека, стр. 97, 98.
268

Поскольку дело обстоит так, то «здешняя жизнь есть

по отношению к будущей жизни жизнь в вере... Она

нам дана для того и только для того, чтобы приобрести

твердую основу в будущей жизни». Иными словами,

земная жизнь есть приуготовление к «вечной жизни».

И Фихте прямо говорит: «Для меня... самого час смер¬

ти есть час рождения для новой, более прекрасной

жизни» К
Таким образом, Фихте приходит к религии как выс¬

шей форме мировоззрения. Кьеркегор также считал, что

религиозная стадия сознания есть истинное состояние

человека, а жизнь на земле — преходящий миг, данный

для того, чтобы готовить себя .к вечности.
Словом, не здесь, на земле, а в потустороннем мире,

на небе, будет достигнута цель истории — осуществится

«вечный рай».
А Гартман не признавал этого.
И в «Философии бессознательного», и в «Феноме¬

нологии нравственного самосознания» он называл ил¬

люзиями три мнения и даже убеждения: будто возмож¬

но счастье индивидуума в его жизни на земле, будто

возможно его счастье в потусторонней жизни и будто

достижимо счастье человечества в итоге мирового про¬

цесса, как его результат.
Мы сопоставили рассуждения «антигероя» «Записок

из подполья» с философскими взглядами Кьеркегора,

Фихте, Гартмана потому, что учения этих философов,

особенно первого из них, составляют исходный пункт и

фундамент нынешних модных буржуазных теорий эк¬

зистенциализма, персонализма и т. п. — тех теорий, апо¬

столом которых безосновательно пытаются провозгла¬

сить Достоевского.
8
Достоевский, работая над «Записками», полагал:

«Будет вещь сильная и откровенная; будет правда»

(Письма, I, 362).
Намереваясь в «Эпохе» критиковать и «Что делать?»,

и «Взбаламученное море», Достоевский в «Записках из

подполья» обрушился только на Чернышевского. Он хо¬

тел доказать, что путь, указанный в романе Чернышев-
1 Фихте, Назначение человека, стр. 105, 129.
269

ского, путь социализма, обязательно приведет к тем от¬

вратительным последствиям и результатам, о которых

говорит Писемский в своем романе.
Противопоставляя социализм гуманизму, отвергая

революцию, Достоевский желал с помощью «подполь¬

ного человека» осудить учения материализма и социа¬

лизма как бы вдвойне: и направленными против них

рассуждениями антигероя, и самой его личностью, яко¬

бы порожденной, если не прямо, то косвенно, этими

ложными теориями.
Но доказал ли Достоевский, что его антигерой —

жертва учений материализма, социализма, «разумного

эгоизма»? Нет, опровержения этих теорий не получи¬

лось! Здесь Достоевского постигла неудача. Если он

что-либо и доказал, то лишь то, что одичание «подполь¬

ного героя» есть прямое следствие его отказа от веры

в человека, результат идейного ренегатства, измены

идеям 40-х годов, которым верили в молодости и герой

«подполья», и сам автор.
Это, во-первых. Во-вторых, — и это не менее важ¬

но!— Достоевский, излагая устами своего героя теории

иррационализма, абсолютного своеволия, индивидуа¬

лизма, подвергал их сомнению, проверял их истинность,

в сущности, спорил с ними, а не проповедовал их как

безусловную истину, как свое кредо. В этом сложность

«Записок из подполья». Ее игнорируют буржуазные ис¬

толкователи творчества Достоевского.
Той правды, о какой думал Достоевский, создавая

«Записки из подполья», — «правды божией», не оказа¬

лось в его произведении.
Он не доказал ложности идеалов социализма и те¬

ории «разумного эгоизма». Но зато на страницах «За¬

писок» их герой проповедовал принципы иррациона¬

лизма, абсолютного индивидуализма. И хотя, как мы

уже сказали, сам Достоевский прибег к ним только в

качестве доказательства от противного, однако же они

были выражены его героем страстно и сильно. И вот

эту «правду», которую отрицал Достоевский, берут на

вооружение буржуазные идеологи, защищающие и рас¬

пространяющие философию неверия в человека, бес¬

смыслицы жизни, словом, философию крайнего песси¬

мизма и беспредельного отчаяния.
Шестов и Бердяев назвали Достоевского «адвока¬

том дьявола» (advocatus diaboli). В средневековых про¬
270

цессах еретиков и ведьм участвовал также и «предста¬

витель» дьявола, который развивал соответствующую

аргументацию, а ее к «вящей славе господа» опровер¬

гали прокуроры-инквизиторы. Вот, по мнению Бердяева,

в Достоевском и был сильнее черт, нежели бог.
Для Льва Шестова, для его «философии трагедии»

личности, суть «Записок» в «великом отчаянии», порож¬

денном крахом веры в добро, счастье, мировую гармо¬

нию. Это, утверждал Шестов, апофеоз жестокости.
Но Лев Шестов абсолютно не прав, подгоняя твор¬

чество Достоевского под свою схему «философии траге¬

дии» и под ницшеанство.
«Записки из подполья» объективно содержат крити¬

ку реального хода вещей в истории, критику уродливых,

бесчеловечных сторон цивилизации. Но отсюда никак

не следует, будто Достоевский был «адвокатом дьяво¬

ла» и соглашался с мыслью «подпольного человека»,

что мир устроен алогично, иррационально и никакая

гармония на земле невозможна: хотя Достоевский рас¬

сматривал процесс обесчеловечивания человека, явле¬

ния и факты величайшей бесчеловечности, но делал

это человечно. И в этом его решающее отличие и его

абсолютное превосходство над «кафковским» методом

трактовки этих же проблем у писателей, рассматри¬

вающих проблему личности с точки зрения «основного

зла вселенной».
Если же в «Записках из подполья» ищут и находят

доказательства своих идей подлинные певцы «подполья»,

адвокаты человеконенавистничества, то, к сожалению,

повинен в том и сам Достоевский — из-за двойствен*

ности своей позиции, внутренней противоречивости сво¬

ей мысли.
Социалистическую веру он утратил на каторге. Пе¬

режив затем период революционного подъема в стране,

а за ним — спада, столкнувшись на Западе лицом к

лицу с буржуазным строем, Достоевский воспылал не¬

навистью к капитализму, но вместе с тем усугубил и

свое отрицание социализма, который он отождествлял

с буржуазным стремлением к материальному благопо¬

лучию.
Пытаясь построить свою концепцию человеческого

счастья без социализма, против социализма, Достоев¬

ский, естественно, запутался в неясностях и противоре¬

чиях, не доказал того положительного, что хотел дока¬
271

зать, не до конца, неполно отверг и то отрицательное,

что вытекало из применения метода доказательства от

противного.
Он спорил с самим собою, сомневался в том, что

утверждал, утверждал то, в чем сомневался. И потому

спустя десять с лишним лет он переосмыслил «Запис¬

ки из подполья». Но об этом — речь впереди. А теперь

скажем, что общий итог «Записок из подполья», мы

убеждены, состоит в том, что Достоевский убеждает нас

в гибельности «подполья», в ложности своеволия и ир¬

рационализма.
Баррет в книге «Что такое экзистенциализм?» счи¬

тает «подпольного человека», впервые выведенного До¬

стоевским, одним из героев нашего времени.
В каком же смысле?
«Подпольный человек, — говорит Баррет, — весьма

опасное явление, его появление на исторической сцене

не всегда является философским и безобидным. Не¬

приятно об этом говорить, но нужно отметить ту исти¬

ну, что в двадцатом столетии он бывал также и нацист¬

ским чиновником и сжигал тела в Бухенвальде».
Баррет уточняет психологическую природу современ¬

ного «подпольного человека»: он «должен втыкать игол¬

ки в тела людей, чтобы утвердить свою свободу» — ра¬

зумеется, свободу зверствовать...
Баррет прав в том, что фашистский изверг — это со¬

временная разновидность «подпольного человека», но

как извращение человеческой природы, а не как ее за¬

кономерное выражение; как плод разложения буржуаз¬

ного общества и буржуазной личности, а не как порож¬

дение социализма и материализма.
«Записки из подполья» помогают увидеть, понять

и разоблачить нынешних «антигероев» — людей «под¬

полья»,— в этом правда Достоевского.

Глава шестая
1
«Записки из подполья» своей резко выраженной ан-

тиреволюционной направленностью, естественно, сдела¬

ли невозможной позицию «между» двумя лагерями.

«Эпоха» не была в состоянии следовать межеумочным

курсом «Времени». Да и усиление реакции в стране

также не оставляло более возможности для промежу¬

точных позиций.
Это отчетливо выявилось в той полемике между

«Эпохой» и «Современником», которая вызвана была

выступлением Салтыкова-Щедрина против Достоев¬

ского и его журнала.
В майской книжке (1864 года) «Современника» в

разделе «Литературные мелочи» Щедрин напечатал

фельетон «Стрижи», в котором высмеял всю редакцию

«Эпохи» и особенно «Стрижа четвертого, беллетриста

унылого», то есть Достоевского. «Записки нз подполья»

были названы, как мы уже говорили, «Записками о бес¬

смертии души». В уста «Стрижа четвертого» Щедрин

вложил такое описание места действия этих «Записок»:

«На сцене ни темно, ни светло, а какой-то серенький

колорит, живых голосов не слышно, а слышно сипение,

живых образов не видно, а кажется, как будто в сумра¬

ке рассекают воздух летучие мыши. Это мир не фанта¬

стический, но и не живой, а как будто кисельный. Все

плачут, и не об чем-нибудь, а просто потому, что у всех

очень уж поясницу ломит»
1 М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах,
т. G, стр. 493.
10 м. гм
273

Такого удара Достоевский не мог оставить без ответа

и в противовес «Стрижам» сочинил сатирическую сцен¬

ку «Отрывок из романа «Щедродаров».
В «Отрывке» изображался спор между руководите¬

лями журнала «Своевременный» и приглашенным ими

новым сотрудником Щедродаровым. Изображая их

спор, Достоевский с особым удовлетворением вложил

в уста руководителей «Своевременного» заявление о том,

что сатира Щедродарова — это «злость для злости —

нечто вроде искусства для искусства. Злость, в которой

он и сам ничего не понимает» (XIII, 325).
Это — повторение оценок, -которые во «Времени» да¬

вал Щедрину Достоевский.
Достоевский заставляет редакторов «Своевременно¬

го» так определить для Щедродарова сущность направ¬

ления их журнала: «Для счастья всего человечества,

равно как и отдельно для каждого человека, прежде

всего и важнее всего должно быть брюхо, иначе — жи¬

вот», «брюхо, брюхо и одно брюхо — вот, милостивый

государь, великое убеждение!» (XIII, 329—330). Разви¬

вая эту мысль, редакторы называют муравейник «самым

высочайшим идеалом социального устройства», — что

повторяло рассуждения «подпольного человека» об

идее социализма.
Нападение Достоевского на Щедрина вызвало не¬

медленный ответ. В седьмой книжке «Современника»

появилась статья за подписью «Постороннего сатирика»

(Антонович и Щедрин)—«Стрижам». На нее в седь¬

мой книжке «Эпохи» Достоевский ответил статьей «Не¬

обходимое заявление».
Седьмая книга «Эпохи» с «Необходимым заявлени¬

ем» была разрешена цензурой 19 сентября, а под 9 сен¬

тября в записной книжке Достоевского мы находим на¬

броски к «Необходимому заявлению». В них Достоев¬

ский, по существу, развернул спор со всем направле¬

нием «Современника».
Повторяя выражение Ап. Григорьева о лагере «Со¬

временника» «Белая Арапия», Достоевский записывал:

«Белоараповцы ие замечают, что социализм вовсе не

обязательно общечеловечен, что идеал общечеловечия

вовсе не тот (а христианок.), что социализм есть только

продукт Западной жизни и всех противуречий ее»1.
1 Центральный Государственный Архив литературы и искусства

(в дальнейшем сокращенно — ЦГАЛИ). Фонд Ф. М. Достоевского,
274

Однако, следуя тактике уклонения от спора по су¬

ществу, Достоевский в журнальный текст «Необходимо¬

го заявления» этих рассуждений не включил и ответ

«Современнику» свел к рассуждениям о полемических

приемах «Постороннего сатирика».
В номере восьмом «Эпоха» несколько приоткрыла

забрало. Страхов выступил с прямым заявлением: «Мы

всегда враждебно относились к мнениям «Современ¬

ника» и впредь всегда будем враждебно «к ним отно¬

ситься» 1.
Но сам Достоевский в последнем своем выступлении

в этой полемике, в статье «Чтобы кончить» («Эпоха»,

№ 9) по-прежнему ничего не сказал по существу спора

и ограничился нападением на «Современник» за гру¬

бость его полемических приемов. А по поводу клички

«стрижи» и строчки в «Современнике»:
Жди ясного на завтра дня,
Стрижи мелькают и звенят,—
он написал: «Предвещать ясную погоду очень лестно,

особенно теперь, в наше время... Что может быть лучше

ясной погоды, ясных, тихих, миротворных дней. Что мо¬

жет быть лучше, как предвещать эти грядущие дни,

стремиться к ним и ободрять других в этом стремлении»

(XIII, 349).
Сказано было — в политическом смысле — очень не¬

двусмысленно: «Эпоха» — за ясную погоду, за тишь, да

гладь, да божью благодать, а вот «Современник»...
В черновых заметках Достоевский писал уже без на¬

меков, какова, в его понимании, позиция его противни¬

ков. Их идеал — «всем смириться и согласиться жить

в обществе, весьма .похожем на муравейник. Но так как

они предчувствовали, что им возразят: что человек не

согласится столько пожертвовать — то они прямо уда¬

рились в нигилизм и стали отрицать человеческие чув¬

ства, душу, религиозность, свободу, все отрицать, как

мальчики, не давая никаких решений...»2. В другой
212.1.3, стр. 140. Заметки из записных книжек подробно рассмотрел

С. Борщевский. Он привел запись, в которой Достоевский высказы¬

вал намерение призвать своих противников к третейскому суду,

дабы опровергнуть их обвинение, будто он в литературной деятель¬

ности г «вилял из выгод», «спекулировал на либерализм и на на¬

родные слезы» (ЦГАЛИ, ф. 212. 1.4, стр. 143).
1	«Эпоха», 1864, № 8, стр. 24.
•	ЦГАЛИ, ф. 212.1.3. стр. 74.
27В

заметке он писал: «Белая Арапия — барская затея.

А с Белой Арапией все сказано; дальше некуда — в без¬

воздушное пространство». Сторонники «Белой Ара-

пии» — «ходячие трупы, свободные от земли, отставшие

и никуда не приставшие»'. «Социализм основан на не¬

уважении к человечеству (стадность). И механизм (а

сентиментальность, которою вы берете — вздор)», — пи¬

сал Достоевский2.
Таким образом, уклоняясь от четкого ответа на стра¬

ницах журнала, Достоевский в заметках для себя точно

формулировал свою позицию.
Но все же, как «и старался Достоевский в споре с

«Современником» не очень открывать свои позиции,

идейное направление «Эпохи» было значительно более

ясным и определенным, чем направление «Времени»:

«сидения меж двух стульев» уже не было. «Записки

из подполья» не оставляли в том сомнения. Да и статьи

но крестьянскому вопросу также были весьма опре¬

деленны. В № 11, оценивая ход «реформы», «Эпоха»

утверждала, что не было и нет .недовольства крестьян

«освобождением». А в № 8 говорилось, что в деревне

повсюду обилие хлеба и растущее благосостояние кре¬

стьян3.
2
«Эпоха» прекратилась на второй книжке 1865 года.

В кассе журнала не было ни копейки.
За бумагу и работу типографии редакция задолжа¬

ла большие суммы. Полностью были израсходованы де¬

сять тысяч, полученные Достоевским от тетки в счет

будущего наследства. Финансовый крах «Эпохи» был

вызван резким падением подписки. Подписчиков было

только тысяча триста, а «Время» в 1863 году имело их

три с половиной тысячи.
Достоевский после смерти брата восемь месяцев

работал воистину как каторжник. Но он столкнулся с

непреодолимыми трудностями. Поскольку он находился

под секретным надзором полиции, он не мог быть ре¬

дактором. Читатели же, 'видя на обложке журнала фа¬
1 ЦГАЛИ, ф. 212.1.3, стр. 73.
*	ГБ Л, Фонд Ф. М. Достоевского, 93.1.2 Л, стр. 79.
*	См. сЭпоха», 1864, № 11, стр. 6—7, № 8, стр. 27.
*76

милию Порецкого, .полагали, что умер писатель До¬

стоевский, автор «Бедных людей», а не его брат, и не

подписывались на журнал. Так как выход шестого но¬

мера из-за смерти М. М. Достоевского задержался на

два с половиной месяца, пришлось в течение 75 дней, с

28 ноября по 13 февраля, выпустить пять книг журнала

по 30—35 листов каждый. О том, как это происходило,

Достоевский писал А. Е. Врангелю: «Я стал печатать

разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел

здоровья и сил. Редактором был один я, читал коррек¬

туры, возился с авторами, -с цензурой, поправлял статьи,

доставал деньги, просиживал до шести часов утра и

спал по пяти часов в сутки и хоть ввел .в журнале по¬

рядок, но уже было поздно» (Письма, I, 400).
Более всего вредило журналу отсутствие первокласс¬

ной художественной прозы. Достоевский безуспешно

вымаливал у И. С. Тургенева, А. Н. Островского, чтобы

они дали что-нибудь в журнал. Журнал прекратился,

оставив 25 тысяч рублей долга. Достоевский принял их

на себя.
Чтобы расплатиться с более неотложными долгами,

ему пришлось подписать кабальный контракт с издате-

лем-кулаком Стелловским.
Полученные деньги ушли кредиторам, и Достоевский

пошел даже на то, чтобы обратиться к своему старин¬

ному врагу Краевскому. Он предложил «Отечественным

запискам» роман «Пьяненькие».
«Роман... — писал он, — будет в связи с теперешним

вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но

представляются и все его разветвления, преимуществен¬

но картины семейств, воспитание детей в этой обстанов¬

ке и проч. и проч.» (Письма, I, 408). Об этом замысле

коротко говорится в той же записной тетради № 2, в

которой находятся черновые материалы к «Преступле¬

нию н наказанию»: «Пьяненькие. Оттого мы пьем, что

дела нет. — Врешь ты, оттого, что нравственности нет. —

Да и нравственности нет оттого, что дела долго (150)

лет не было» *.
Краевский предложение Достоевского отклонил.
Замысел «Пьяненьких» вошел в «Преступление и

наказание». План этого романа впервые фигурирует в

письме Достоевского к Каткову, которое было написано
1	ГБЛ, Фона Ф- М* Достоевского, 93.1.2.7, crp. 111.
277

спустя два месяца после обращения к Краевскому, в

сентябре 1865 года, в Висбадене.
Достоевский отправился за границу, чтобы отдох¬

нуть от страшного напряжения последних полутора лет,

когда на него обрушилось так много несчастий (смерть

жены, затем брата, гибель «Эпохи», полное разорение).

Он приехал в Висбаден, можно .сказать, прямо «в игор¬

ный дом, к рулетке. Но и на этот раз не осуществилась

его надежда — одним ударом разрубить гордиев узел

материальной нужды. Наоборот, он проигрался в пух

и прах. Последовали письма к Тургеневу и Герцену с

просьбой выручить. Отозвался только Тургенев, да и то

вместо 100 просимых талеров прислал 50.
Достоевский обратился к Врангелю, который состоял

в русской миссии в Копенгагене. Полученные от него

деньги он проиграл так же, как и тургеневские. Проиг¬

рал он и деньги, взятые у Сусловой. Тогда он написал

А. П. Милюкову, поручая ему обойти в Петербурге все

редакции и выпросить аванс под новую повесть.
Милюков всюду получил отказ.
Достоевский находился в ужасном положении. «Вот

что он писал Сусловой: «Мне объявили в отеле, что м,не

не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я по¬

шел объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне,

что я не «заслужил» обеда и что он будет ,мне присы¬

лать только чай. Итак, со вчерашнего дня я не обедаю

и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный,

без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов ней¬

дут, и все слупи обходятся со мной с невыразимым, са¬

мым немецким презрением» (Письма, I, 411). Через

два дня он снова писал Сусловой: «Продолжаю не обе¬

дать и живу утренним и вечерним чаем вот уже тре¬

тий день — и странно: мне «вовсе не так хочется есть...

Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и

прихожу в шесть часов, чтобы не подать виду, что я со¬

всем не обедаю» (Письма, I, 413—414).
Вот тогда-то он и написал Каткову письмо с изло¬

жением замысла романа «Преступление и наказание».
3
В своем письме (к которому мы обратимся ниже)

Достоевский подчеркивал «шатость понятий», которая

будто бы свойственна молодежи, поддающейся «недо-
278

конченным идеям», которые носятся в воздухе. Он ра¬

зумел идеи революционные, нигилистические.
Как раз тогда же, когда Достоевский вынашивал

свой замысел, Писарев публиковал в «Русском слове»

большую работу и в ней развивал некоторые из тех

идей, в которых Достоевский видел «шатость понятий».

Названная в журнале «Нерешенный вопрос», а затем

публиковавшаяся под названием «Реалисты», эта статья

ставила целью ответить на главный вопрос: что делать

активным революционным силам в России после спада

революционной ситуации, в условиях правительственной

и общественной реакции? Писарев еще до этой большой

статьи на страницах «Русского слова» развивал ту

мысль, что теперь «героями времени» будут не Рахмето¬

вы, не самоотверженные революционеры, но труженики,

содействующие распространению естественных наук,

успехи которых так огромны, что «со временем обнару¬

жат свое влияние на практическую жизнь, со временем

убедят людей в том, что людоедство не только безнрав¬

ственно, но и невыгодно» *.
И вот в «Нерешенном вопросе» Писарев вновь утвер¬

ждал: необходимо учиться и овладевать знаниями, на¬

укой, то есть увеличивать в обществе умственный ка¬

питал, который, в свою очередь, «увеличит количество

хлеба, мяса, одежды, обуви, орудий и всех остальных

вещественных продуктов»2. Поэтому «популяризирова-

ние науки составляет самую важную, всемирную задачу

нашего века»3. Писарев верил, что в науке заключается

сила, которая «независимо от исторических событий 'мо¬

жет разбудить общественное мнение и сформировать

мыслящих руководителей народного труда»4.
«Независимо от исторических событий» — то есть от

революции.
«Современник» выступил против такого понимания

задач нигилистов, против сведения «практической дея¬

тельности» к чистому просветительству. В первой книж¬

ке «Современника» за 1864 год Салтыков-Щедрин едко

высмеял писаревскую формулу «со временем»: «Со вре-
1	Д. И. П и с а р е в, Соч. в 4-х томах, т. 2, стр. 280.
2	Та м оке, т. 3, crp. 10.
3	Та м же, стр. 126.
4	Та м же, стр. 129.
279

Менем, птенцы, со временем... Поверьте, что это вели¬

кое слово, которое может принести немало утешений

тому, кто сумеет кстати употребить его» *. Щедрин

определил новую общественно-политическую концепцию

«Русского слова» как узкое, куцее и близорукое сектант¬

ство и продолжал призывать передовых людей, и осо¬

бенно молодежь, к «деятельности воинствующей», то

есть революционной.
Не забудем, что спустя четыре года, перед самой

смертью, Писарев круто изменил свои воззрения и при¬

соединился к Салтыкову-Щедрину и Некрасову, вступив

в число сотрудников их журнала.
Когда в «Русском слове» печаталась статья Писаре¬

ва, очень многие из тех, кого он причислял к «мысля¬

щим реалистам», были с ним не согласны и -сохраняли

верность заветам Чернышевского.
В 1863 году в Москве неоколько революционно на¬

строенных молодых людей, преимущественно .студентов,

создали группу, известную под именем, «ишутинской».

Ее руководитель Н. А. Ишутин, сын небогатого купца,

обладал характером твердым, волевым, был хорошим

конспиратором. Он не брезговал такими приемами, как

мистификация своих товарищей, в чем предвосхитил

Нечаева. Никакой ясности в том, какими путями идти

к социализму, у ишутинцев не было. В следственной

комиссии Ишутин показывал: «Предполагалось, когда

будет достаточно подготовлен народ, предложить пра¬

вительству устроить государство на социалистических

началах, и если оно не согласилось бы, то произвести

революцию, чтобы достичь непременно своей цели и

основать новое правительство на началах социализма»2.
Тут наивная вера в возможность побудить царизм

«ввести» социализм сочетается с мирным пропагандист¬

ским планом «подготовки народа к социализму», и ре¬

волюция предусматривается как крайняя мера.
Летом 1865 года Ишутин в Петербурге встретился с

молодым фольклористом И. А. Худяковым. Худяков был

социалистом, и Ишутин дал ему деньги на поездку в

Европу для ознакомления с тамошними революционны¬

ми идеями и партиями. В самом конце 1865 года Ишу-
1	М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томал

т. 6, стр. 232.
2	«Красный архив», 1026, т. IV (17), сгр. 119.
280

тин вновь ездил в Петербург, и тут якобы Худяков со¬

общил ему, что установил связи с «Европейским рево¬

люционным комитетом».
Вернувшись в Москву, Ишутин в начале января

1866 года собрал своих товарищей и рассказал им, что

«Европейский революционный комитет» намерен исполь¬

зовать убийства монархов, как один из способов рево¬

люционной борьбы, и дает средства для цареубийства

в России. Худяков на следствии и суде категорически

заявлял, что никогда ничего подобного не говорил Ишу-

тину и ни с каким «революционным комитетом» в сно¬

шения не вступал.
На этом же собрании, о котором идет речь, Ишутин

предложил выделить из группы строго конспиративный

центр — «Ад» и поручить ему совершение цареубийства.

Как единодушно показали на суде ишутинцы, дальше

разговора дело не пошло, и «Ад» не был создан. Но на

Д. В. Каракозова этот разговор произвел сильное впе¬

чатление, и он уехал в Петербург с мыслью убить ца¬

ря. Узнав об этом, ишутинцы немедленно отправили

двух человек в Петербург, чтобы убедить Каракозова

оставить свое намерение. Каракозов вернулся в Моск¬

ву, но затем снова отправился в Петербург и 4 апреля

стрелял в царя...
4
В те самые январские дни, когда ишутинцы обсуж¬

дали вопрос о создании «Ада» и цареубийстве, в той

же Москве молодой человек, студент Д. Данилов, за¬

думал, подготовил и совершил убийство ростовщика По¬

пова и его служанки Нордман и похитил 29 тысяч руб¬

лей деньгами и драгоценностями.
Убийство было совершено вечером 12 января 1866 го¬

да, когда начало «Преступления и наказания» уже на¬

ходилось в редакции «Русского вестника». Достоевский

был поражен таким удивительным совпадением его

художественного вымысла и действительности. Но, ко¬

нечно, убийство, совершенное Даниловым, не имело

ничего общего с преступлением Раскольникова, ибо Да¬

нилов ни в каком отношении, ни на йоту не был Рас¬

кольниковым.
Данилов руководствовался не теориями, а желани-
281

ем одним ударом добыть большие средства для легкой

и привольной жизни. И хотя он до конца процесса упор¬

но отрицал свою вину, но о ней неопровержимо свиде¬

тельствовали все обстоятельства дела
Что Данилов не Раскольников, видели все, писавшие

о нем.
Так, «Русский инвалид», сравнивая Раскольникова

и Данилова, писал, что «внутренний голос заставил

Раскольникова принести повинную, хотя он всячески

старался уверить себя, что он совершил вовсе не пре¬

ступление, а чуть ли не доброе дело, убийца Попова и

Нордман сплетает невероятные происшествия, отличает¬

ся хладнокровием и лжет в самые торжественные ми¬

нуты. Тут не было никакой давящей рефлексии, никакой

«idee fixe», просто такое же черное дело, как и все де¬

ла подобного рода»2.
Данилова газета «Гласный -суд» характеризовала

так: «Красивый франт, не имеющий с университетски¬

ми товарищами ровно ничего общего и постоянно вра¬

щающийся между женщинами, ювелирами и ростовщи¬

ками... человек практический, созревший с двадцати, а

может быть, с пятнадцати лет; на господ этого сорта

университет может иметь такое же влияние, как на гуся

вода, то есть самое поверхностное. Это одна из тех до¬

вольно часто у нас встречающихся личностей, для кото¬

рых юности не существовало; они уже с десятилетнего

возраста начинают приучаться к изысканным светским

манерам и волокитству. Иначе ничем нельзя объяснить

желания красоваться на скамье подсудимых и убийст¬

венного хладнокровия, с каким выслушал этот изящный

господин приговор суда... Одним словом, Данилов

столько же похож на Раскольникова, сколько живая,

хотя и печальная действительность может походить на

произведение болезненно настроенного воображения»3.
Таково свидетельство современников и очевидцев:

Данилов прямая противоположность Ишутину и его то¬

варищам, нет у него ничего общего и с Раскольниковым.
1	Ход следствия и процесса Данилова описан в кн.: В. Л.,

Уголовные тайны, разоблаченное судом и следствием, СПб. 1874,

стр. 205—291.
2	«Русский инвалид», 1867, № 63, 4 марта. Журнальные и биб¬

лиографические зяметки.
3	«Гласный суд», 1867, № 159, 18 марта.
282

С одной стороны, идейно настроенная молодежь,

добивающаяся справедливости для народа.
С другой стороны, порожденная буржуазным разви¬

тием России накипь, исповедующая принцип «цель

оправдывает средства» в низменном понимании князя

Валковского. Данилов — воистину «сын» именно такого

отца...
Действительность давала Достоевскому представите¬

лей двух этих типов молодежи. Но он своим творческим

воображением создал нечто совсем особое — идейного

убийцу, действующего по теории, которая не была ни

революционной в духе Ишутина, ни буржуазно-корысто¬

любивой на манер Данилова.
Писарев писал, что «эгоизм реалиста» есть созна¬

тельный, глубоко рассчитанный эгоизм зрелого челове¬

ка, когда отдельная личность, пользуясь своими способ¬

ностями, тем самым доставляет и себе наслаждение, и

неизбежно увеличивает сумму общечеловеческого бла¬

госостояния. Поэтому вполне расчетливый реализм со¬

вершенно совпадает с результатами самого сознатель¬

ного человеколюбия 1.
Достоевский не был согласен с теорией «разумного

эгоизма» Чернышевского и оспорил ее в «Записках из

подполья». Герой «подполья» утверждал, что нет у лич¬

ности никакой разумной выгоды, которая заставляла бы

его сочетать свои интересы с общественными. Не при¬

нял Достоевский и писаревского «эгоизма реалиста» и

«наполеоновской теорией» Раскольникова возражал

Писареву, произвольно и безосновательно превратив

«мыслящего реалиста» в «кандидата в Наполеоны».
Можно сказать, что работа Писарева, с точки зре¬

ния замысла Достоевского, появилась как нельзя более

кстати: она содержала в развернутом виде теоретиче¬

ские, идейные позиции, против которых он нацелил свой

роман.
5
Итак, в сентябре 18(Г года Достоевский послал

Каткову изложение плана своего романа. «Молодой че¬

ловек, исключенный из студентов университета, меща-
1 См. Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 3, стр. 63, 64..
283

нин по происхождению и живущий в крайней бедности,

по легкомыслию, по шатости в понятиях, поддавшись

некоторым странным «недоконченным» идеям, которые

носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного

своего положения. Он решился убить одну старуху, ти¬

тулярную советницу, дающую деньги под проценты. Ста¬

руха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские

проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в ра¬

ботницах свою младшую сестру. «Она никуда не годна».

«Для чего она живет?» «Полезна ли она хоть кому-ни¬

будь?» и т. д. — Эти вопросы сбивают с толку молодого

человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем чтоб

сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, изба¬

вить сестру, живущую в компаньонках у одних помещи¬

ков, от сластолюбивых притязаний главы этого поме¬

щичьего семейства...» Студент думает исполнением

«гуманного долга к человечеству» загладить «преступле¬

ние», если можно назвать преступлением этот поступок

«над старухой глухой, глупой, злой и больной» (Пись¬

ма, I, 418).
«В повести моей, — писал Достоевский далее, — есть,

кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юриди¬

ческое наказание за преступление гораздо меньше устра¬

шает преступника, чем думают законодатели, отчасти

потому, что он и сам его нравственно требует.
Это видел я даже на самых неразвитых людях, на

самой грубой случайности. Выразить мне это хотелось

именно на развитом, из нового поколения человеке,

чтоб была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько

случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что

сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно, что убийца

развитой и даже хороших наклонностей молодой чело¬

век. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно)

об одном студенте, выключенном из университета после

московской студенческой истории — что он решился

разбить почту и убить почтальона. Есть еще много сле¬

дов в наших газетах о необыкновенной шатости поня¬

тий, подвигающих на ужасные дела. (Тот семинарист,

который убил девушку по уговору с ней в сарае и ко¬

торого взяли через час за завтраком... и проч.) Одним

словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает

современность» (Письма, I, 419—420).
В кратком изложении содержания романа мы видим

только один идейный мотив преступления. Убийца под¬
284

дается носящимся в воздухе «недоконченным» идеям и

решает убить никому не нужную ростовщицу, чтобы

затем доброй жизнью загладить свое преступление. На

совести Достоевского остается утверждение, что в воз¬

духе России носилась «недоконченная» идея убийства

старух с последующим заглаживанием преступления.

Ведь Данилов руководствовался отнюдь не этой идеей,

а самой простой жаждой жить получше. Такого рода

буржуазная психология ничего общего не имела и иметь

не могла с «недоконченными», по словам Достоевского,

то есть революционными, идеями: они не могли приво¬

дить к преступлениям Данилова, нанесшего своим

жертвам сорок пять ножевых ран. Но Достоевский как

раз этого и не хотел принять и приравнивал буржуаз¬

ное «все позволено» к любым революционным теориям,

объединяя то и другое под общим определением «не¬

обыкновенной шатости понятий».
Таким образом, он в новом романе обращался к ана¬

лизу идей, которые, по его мнению, были порождены

периодом «смуты», загрязнили умы молодежи и подле¬

жали ниспровержению во имя «русских народных на¬

чал».
Первые две части «Преступления и наказания» были

опубликованы в 1866 году в «Русском вестнике» — в

книгах первой, второй и четвертой К
А в книгах второй, третьей и четвертой этого же

журнала была напечатана часть вторая романа J1. Тол¬

стого «Тысяча восемьсот пятый год» (первая часть опу¬

бликована была в № 1 и 2 журнала за 1865 год)2.
Следовательно, читатели одновременно и параллель¬

но знакомились с двумя выдающимися произведениями

литературы. Оба они подымали острые, животрепещу¬

щие вопросы русской жизни, хотя роман Достоевского

был злободневен, а роман Толстого посвящен был вре¬

менам минувшим.
«Тысяча восемьсот пятый год», положивший начало

работе Толстого над его великой эпопеей, сам вырос из

замысла романа о возвращающемся из ссылки в Мос¬

кву после смерти Николая I декабристе. Сохранился
1	В отдельном издании романа эти главы составили не две, а

три части.
2	Эти две части затем составили две первые части первого то¬

ма «Войны и мира».
т

набросок с заглавием «Три поры»: три поры в жизни

героя — 1812, 1825 и 1856 годы.
Интерес Толстого в середине 60-х годов к истории

революционера 20-х годов, несомненно, был связан с

ходом событий, приведшим сначала к революционной

ситуации 1859—1861 годов, а затем к ее спаду и на¬

ступлению реакции. Л. Толстой, обращаясь к судьбе

декабриста, хотел исследовать истоки русской револю¬

ции XIX века. Но, изучая материалы 1812 года, он уви¬

дел необходимость начинать с предыстории Отечествен¬

ной войны, с войны России против Наполеона в 1805 го¬

ду. Так родились две части «Тысяча восемьсот пятого

года».
В этих главах Толстой знакомил читателей с глав¬

ными своими героями — Пьером Безуховым и Андреем

Болконским.
Толстой работал много и упорно, желая нарисовать

портрет положительного героя, будущего революционе¬

ра. Поэтому уже в начальных главах «Тысяча восемь¬

сот пятого года» мы видим в Пьере такие качества, как

пытливость, смелость мысли, свобода от предрассудков

света, «умный и вместе с тем робкий, наблюдательный

и естественный взгляд», природная доброта, сердечность

и мягкость. И если в «Войне и мире», по условиям, так

сказать, хронологическим, Пьер еще не стал революци¬

онером, то в эпилоге романа дан достаточно явствен¬

ный намек на то, что Пьер будет декабристом.
Андрей Болконский также предстал перед читателя¬

ми «Тысяча восемьсот пятого года» как «положительно

прекрасный» русский человек, умный, образованный,

храбрый, на много голов стоящий выше той светской

среды, в которой он живет. Его «гордый ум» (по выра¬

жению сестры его), сила воли, благородное стремление

играть значительную, быть может, даже решающую,

роль в исторических событиях на пользу России — все

эти качества Андрея Болконского показывали сильного

человека, человека большого дела, о необходимости ко¬

торого для России несколькими годами ранее писали

Добролюбов и Чернышевский, разбирая и осуждая тип

«лишних людей».
Андрей Болконский появился в литературе вскоре

после Евгения Базарова, тоже человека сильного, че¬

ловека дела, но совсем иной складки.
Андрей Болконский выражал поэтому иной аспект
236

«сильного человека», нежели «отрицатель» и «револю¬

ционер», которых разумели Добролюбов, Чернышевский,

Писарев.
Этот последний в письме к И. С. Тургеневу укорял

автора «Дыма» в том, что тот «не заметил» в русской

жизни середины 60-х годов Базарова.
Он не умер, как герой «Отцов и детей», писал Писа¬

рев Тургеневу, и не переродился в пустомелю, наподо¬

бие персонажа в «Дыме» Биндасова. «Если же он жив

и здоров и остается самим собою, в чем не может быть

никакого сомнения, то каким же образом это случилось,

что Вы его не заметили? Ведь это значит не заметить

слона, и не заметить его не при первом, а при втором

посещении кунсткамеры, что оказывается уже совершен¬

но неправдоподобным. А если Вы его заметили и умыш¬

ленно устранили его при подведении итогов, то, разу¬

меется, Вы сами de propos delibere 1 отняли у этих ито¬

гов всякое серьезное значение»2.
Мы заговорили о «Дыме» потому, что в этом рома¬

не, опубликованном в 1867 году, поставлены острые,

насущные проблемы русской жизни 60-х годов.
Тургенев наносил удар по реакции в лице Ратмиро¬

ва и прочих «молодых генералов», кредо которых изло¬

жил снисходительный генерал в кратком и исчерпываю¬

щем афоризме: «Совсем, совсем назад, чем дальше на¬

зад, тем лучше».
Тургенев высмеивал славянофильство — в лице на¬

пыщенного и неумного Губарева.
Тургенев, наконец, спорил с Герценом, с его статья¬

ми «Концы и начала», в которых была изложена кон¬

цепция «русского социализма» — в противовес традици¬

онному западничеству.
Герцен решительно отвергал западную, буржуазную

цивилизацию.
А Потугин как бы отвечал ему, утверждая, что спа¬

сение России не в революции и социализме, а именно в

этой ци-ви-ли-за-ции, как подчеркнуто оказал он Лит¬

винову.
Так, «не заметив» Базарова и сделав Потугина вы¬

разителем центральной идеи романа, Тургенев по-своему
1	Преднамеренно, с умыслом (франц.).
2	Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 4, стр. 425.
гы

решал вопрос об итогах периода революционного подъ¬

ема и о перспективах развития России.
Пьер Безухов и Андрей Болконский — Потугин —

Раскольников... Этих людей представили на суд чита¬

телей Толстой, Тургенев, Достоевский.
Три произведения, написанные в одно и то же время,

были результатом раздумий их авторов над судьбами

России в крутой, переломный момент ее истории.
В этих романах ставился центральный вопрос — во¬

прос о герое эпохи.
Тургенев, в сущности, ушел в сторону от вопроса,

замалчивая нигилиста Базарова и выдвигая на первый

план западника Потугина.
Толстой искал ответа на этот вопрос в прошлом, по¬

казывая таких людей начала века, какими должны быть

и герои нового времени, наследники Безуховых и Бол¬

конских.
Своеволие героя «подполья» в Раскольникове не

только достигает огромного масштаба, но и приобрета¬

ет новое качество: из фантастического каприза оно пре¬

вращается в обоснование права сильной личности из

«высшего разряда» людей встать над обычными нор¬

мами морали «людей низшего разряда», чтобы навязать

им свою власть.
Этот вариант проблемы свободы личности и ее воли

анализируется в «Преступлении и наказании» с пози¬

ций критики и опровержения революционной идеологии.
В трагедии Раскольникова Достоевокий хотел пока¬

зать трагедию нигилизма: в Раскольниковых вырож¬

даются неизбежно и Базаровы и Рахметовы, и не они —

истинные герои эпохи. Чтобы убедить в этом, Достоев¬

ский снова прибег к методу доказательства от против¬

ного. Он утверждал: Рахметов и Базаров, если они по¬

следовательны в своем отрицании существующих по¬

рядков и наделены сильным характером, будут делать

совсем не то, чего от них ждал Писарев, не говоря уже

о Чернышевском: возомнят себя «кандидатами в Напо¬

леоны».
Итак, три романа — три разных мировоззрения, три

разных подхода к постижению и раскрытию историче¬

ских событий и судеб людей родной страны в сложные,

переломные моменты ее истории.

Глава седьмая
1
Герой «подполья» проповедует безоговорочный, не¬

примиримый, крайний протест против жизни, протест,

по природе своей пассивный. Он замкнулся в своем

«подполье» и оттуда показывает кукиш не только «хру¬

стальному дворцу» как идеалу жизни, но и самой жиз¬

ни, как она есть.
В Раскольникове Достоевский от пассивности героя

перешел к активному отрицанию действительности, к

активным попыткам что-то сделать, что-то изменить в

действительности. В конце «Записок из подполья» их

герой называет себя «антигероем» и произносит филип¬

пику против того, что «мы все отвыкли от жизни», «чув¬

ствуем подчас к настоящей живой жизни какое-то омер¬

зение», «настоящую живую жизнь чуть не считаем за

труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны,

что по книжке лучше».
По какой книжке? По той, говорит «подпольный че¬

ловек», в которой рассказывается, как быть «небыва¬

лым общечеловеком». Герой «подполья» разумел под

«книжкой» — воззрения и взгляды Чернышевского и

Добролюбова, и еще точнее — «Что делать?» Чернышев¬

ского. Вместе с тем Достоевский отвергал и писарев-

скую позицию, его «книжку» «Реалисты». Он звал вер¬

нуться «к живой жизни», — а в ней руководствоваться

не революционным евангелием, каким он считал роман

Чернышевского «Что делать?», а христианским Еван¬

гелием
219

Но героем своего романа он избрал не того, кто был

способен показать положительный пример подлинной

«живой жизни», а того, кто «доказательством от против¬

ного», отрицательным примером призван был осудить

неверное, по мнению Достоевского, понимание активно¬

го отношения к жизни и этим утвердить верное пони¬

мание того, что есть «живая жизнь» — жизнь по «заве¬

там Христа».
Так в огне острой полемики, в глубоких раздумьях

Достоевского зарождался и складывался образ молодо¬

го человека, которого он сделал героем своего нового

романа. А роман этот Достоевокий передал не кому

иному, как недавнему своему литературному противни¬

ку Каткову, с которым он прежде вел ожесточенный

спор как раз по вопросу о молодежи...
Начиная работу над романом, Достоевский долгое

время не мог выбрать, в какой форме дать изложение:

от автора ли в третьем лице, от лица героя в настоящем

времени или от лица героя, но в форме воспоминаний

о том, что было, в форме дневника К
При изложении от имени героя его образ во многом

сливался бы с автором и возможность выяснить автор¬

ское отношение к нему была бы стеснена.
Колебания Достоевского завершились тем, что в

конце ноября 1865 года он сжег все, что уже было на¬

писано, а написано было, по его словам, много (см.

Письма, I, 430), и избрал изложение от автора в треть¬

ем лице. В такой форме и написан роман.
2
В первых двух книжках «Русского вестника» за

1866 год были опубликованы первая и вторая части

«Преступления и наказания» (по тексту отдельного из¬

дания, а в журнале это была первая часть).
1	До нас дошли три черновые тетради с материалами к «Пре-

ступлению и наказанию». А. Г. Достоевская дала им номера 1, 2

и 3. С такой нумерацией они были опубликованы в 1931 г. под ре¬

дакцией и с комментариями И. И. Гливенко в книге «Из архива

Ф. М. Достоевского. «Преступление и наказание». Неизданные ма¬

териалы». Из содержания тетрадей явствует, что хронологический

их порядок таков: вначале тетрадь № 2, затем № 1 и, наконец,

№ 3. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте ука¬

занием страницы.
290

В третьей книжке очередных глав романа не было.
Мартовская книжка «Русского вестника» вышла

после 4 апреля, после покушения Каракозова на Алек¬

сандра II, и в конце ее была допечатана страница, по¬

священная выстрелу в царя. Первая фраза такова:

«Заключая в такие минуты эту книжку, запоздавшую

несколькими днями, можно ли не сказать хоть несколь¬

ко слов о том, что на уме и в сердце всякого русского?»
На обложке этого номера под оглавлением напеча¬

тано: «Продолжение романа «Преступление и наказа¬

ние» отложено до следующей книжки, так как болезнь

не позволила автору пересмотреть рукопись перед набо¬

ром, как он того желал».
Для этой книжки, очевидно, предназначались те

шесть глав части третьей, которые вошли в следующий,

апрельский номер журнала (в журнале это были гла¬

вы второй части).
В самом конце марта Достоевский был в Москве и

потому имел возможность просмотреть корректуру этих

глав, если бы в том была надобность. А 4 апреля он

находился уже в Петербурге и не мог немедленно вне¬

сти исправления, которые, несомненно, потребовала от

него редакция — в связи с покушением Каракозова. Вот

почему Катков решил не публиковать в мартовской

книжке глав «Преступления и наказания». Они появи¬

лись в четвертом номере, вышедшем в начале мая.

И хотя у нас нет данных об исправлениях, внесенных

в эти главы, но, несомненно, они были сделаны.
На Достоевского покушение Каракозова произвело

очень сильное впечатление. По сообщению П. И. Вейн-

берга, он в страшном волнении прибежал к Ап. Май¬

кову, чтобы сообщить о покушении К
Выстрел Каракозова прозвучал сигналом к новому

наступлению реакции.
Об атмосфере в Петербурге видный сотрудник «Со¬

временника» Г. Елисеев в воспоминаниях писал, что

«тот, кто не жил тогда в Петербурге и не принадлежал

к литературным кругам или, по крайней мере, не был к

ним так или иначе прикосновенен, не может предста¬

вить той паники, которая здесь происходила. Всякий

литератор, не принадлежавший к направлению Катко¬

ва,— а не принадлежала к этому направлению почти
1 См. «Былое», /1906, № 4, стр. 299.
291

вся тогдашняя литература,— считал себя обреченною

жертвою и был уверен, что его непременно, потому

только что он литератор, арестуют» 1.
Назначенный главою следственной комиссии

М. Н. Муравьев вел следствие так, чтобы доказать на¬

личие в России обширного, разветвленного, пустившего

глубокие корни заговора нигилистов. На обеде, дан¬

ном ему дворянством, он сказал: «Я стар, но или лягу

костьми моими, или дойду до корня зла»2. Одним из

первых его действий было закрытие навсегда «Русско¬

го слова» и «Современника». Г. Елисеев был заключен

в крепость. Были произведены многочисленные аресты

в Петербурге, в Москве и других городах.
10 апреля в «Московских ведомостях» Катков обви¬

нил многих лиц в правительстве чуть ли не в измене за

то, что они проглядели «крамолу». А о нигилистах он

писал, что они — государственные изменники, требовал

свирепых расправ с ними и полного искоренения «кра¬

молы».
Как же все это могло отразиться на злополучных

шести главах «Преступления и наказания», не вошед¬

ших в мартовскую книжку «Русского вестника»? По¬

пробуем ответить на этот вопрос, анализируя текст как

этих глав, так и непосредственно им предшествовавших.
В февральской книжке журнала Разумихин говорил

Раскольникову, в связи со спорами, которые вели его

гости из числа нигилистов: «Ты представить себе не мо¬

жешь, до какой степени может изовраться человек».

Несколько ранее (в главе IV второй части) Разумихин

восклицал: «Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не

понимаете». Но все же в этих главах он не был

изображен прямым и последовательным антисоциа¬

листом.
А в главе IV части первой Достоевский наделил его

такими чертами аскетизма, которые не могли не на¬

помнить читателю о Рахметове, имя которого про¬

скользнуло в черновой заметке рядом с именем Разу¬

михина в таком контексте: «Да... помню... задумчиво

сказал Разумихин... А про Бакавина я этого не знал.

(А впрочем, ты врешь, Настасья.) Рахметов посвистел»
1	Сб. «Шестидесятые годы», Изд-во АН СССР, М.—Л. 1940,

стр. 330.
2	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т.* III, стр. 26.
292

(И. Гливенко, 94). Разумихин связывается в созна¬

нии Достоевского с Рахметовым — теми свойствами

аскетизма, о которых говорится в главе IV части пер¬

вой романа.
Так было до 4 апреля... А в главах, напечатанных

после 4 апреля, мы находим уточнение характеристики

Разумихина. Достоевский теперь недвусмысленно пока¬

зывает его как идейного антинигилиста, врага Рахмето¬

ва, принципиального противника социализма.
Мы имеем в виду то, что он говорит матери и сестре

Раскольникова о спорах, происходивших в тот вечер у

него на новоселье. Если ранее, в предыдущих главах,

спорам этим было дано определение: «изоврались лю¬

ди», то теперь Разумихин выступает с гневным обли¬

чением нигилистов, не обращая внимания на то, что это

совершенно неинтересно обеим женщинам, потрясенным

странной и страшной встречей с Раскольниковым.
Разумихин укоряет своих гостей, что они не умеют

«соврать по-своему», а врут «по-чужому»: «Соврать

по-своему — ведь это почти лучше, чем правда по одно¬

му чужому: в первом случае ты человек, а во втором

ты только что птица». И он разъясняет, что «у них» счи¬

тается «высочайшим прогрессом» — «как бы только

самим собою не быть», то есть не быть русским... Он

говорит: «Мы по части науки, развития мышления, изо¬

бретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка,

опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом

предуготовительном классе гимназии сидим!»
После этих слов уже невозможно было сомневаться

в образе мыслей Разумихина, и Катков мог быть впол¬

не доволен. Но Достоевский и этим не ограничился.

В главе V части третьей он заставил Разумихина пря¬

мо ополчиться на социалистов. Разумихин произносит

длинную тираду, целую речь, в которой «разносит» со¬

циалистов за теорию «среды» как причину преступно¬

сти. «Натура не берется в расчет, натура изгоняется,

натуры не полагается»,— горячится Разумихин. И далее

он повторяет «подпольного человека»: «У них не чело¬

вечество, развившись историческим, живым путем до

конца, само обратится наконец в нормальное общест¬

во, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-

нибудь математической головы, тотчас же и устроит че¬

ловечество». Повторяя слова о «мертвечине», о нелюбви

социалистов к «живому процессу жизни, к живой ду-
№

Ш6», он Говорит: «Фаланстера-то и готоба, да Hatypa-fo

у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет,

жизненного процесса еще не завершила, рано на клад¬

бище. С одной логикой нельзя через натуру переско¬

чить!»
Если Достоевский после 4 апреля, говоря словами

объявления на обложке третьего номера журнала, «пе¬

ресматривал рукопись»,— а он, конечно, это делал,— то

им и было сделано все выше приведенное и касавшееся

уточнения идейного, политического облика Разумихина

как антинигилиста, анти-Ишутина, анти-Каракозова..
3
Достоевский продолжал и завершал роман в усло¬

виях свирепой реакции, программа которой была дана

М. Н. Муравьевым в докладной записке Александру II

и утверждена царем.
Муравьев заявил, что все зло причиняется «вред¬

ными элементами». «Элементы эти, проникнутые самым

крайним социализмом, не верящие ничему, считающие

бога, государя и весь существующий порядок за пред¬

рассудок, образуют себе приверженцев, распространя¬

ющих в народ вредные теории...»1
Далее Муравьев писал, что результат деятельности

нигилистов выразился в единодушном вскрике всего

общества после 4 апреля: «Нет власти, власть потря¬

сена». Отсюда вытекал главный вывод Муравьева: «На¬

до поэтому вновь восприять ускользнувшую власть».

А для этого нужно энергически поддерживать и восста¬

навливать «дворянство и землевладение».
Такова была атмосфера, в которой работал Досто¬

евский над романом. Не удивительно, что у него про¬

изошло резкое столкновение с Катковым — из-за той

сцены в главе IV части четвертой, в которой Соня

читает Раскольникову из Евангелия рассказ о воскре¬

шении Лазаря. Катков был недоволен тем, что у Досто¬

евского чрезмерно сближены «добро и зло», Евангелие

и проститутка, евангельская мораль и раскольниковская

теория. Достоевский подробно писал А. П. Милюкову

в 10-х числах июля из Москвы о своем объяснении с
1 «Былое», 1907, № 1/13, стр. 236—242.
294

Катковым и Любимовым, которые в этой главе «видя*

следы нигилизма» (Письма, I, 444). И Достоевский де¬

лал тревожный вывод: «Не знаю, что будет далее,—

но эта, начинающая обнаруживаться с течением рома¬

на противуположность воззрений с редакцией начинает

меня очень беспокоить» (Письма, I, 444). «Противупо¬

ложность» разрешилась тем, что Достоевский внес из¬

менения. «Зло и доброе, — сообщал он Н. А. Любимо¬

ву,— в высшей степени разделено, й смешать их и

использовать превратно уже никак нельзя будет»

(Письма, I, 442). И он излагал свою «высочайшую

просьбу»: «Ради Христа — оставьте все остальное так,

как есть теперь» (Письма, I, 442).
Но Катков не внял просьбе автора и самовольно

исключил из этой главы ряд строк относительно харак¬

тера и поведения Сони.
В августовской книжке была напечатана пятая часть

романа, а затем работа была прервана до ноября: До¬

стоевский по кабальному договору со Стелловским пи¬

сал повесть «Игрок».
Во второй половине августа и в сентябре Верхов¬

ный уголовный суд, специально для этого учрежден¬

ный, рассматривал дело Каракозова и всех ишутинцев.

Материалы процесса публиковались в газетах. Казнь

Каракозова была совершена публично на Семеновском

плацу.
Реакция продолжала «набирать темпы». Все это не

могло не отразиться и в работе Достоевского.
Центральной фигурой последней части «Преступле¬

ния и наказания» стал Свидригайлов, в предыдущих

частях появлявшийся только три раза: в IV главе треть¬

ей части (встреча с Соней на улице), в I главе четвер¬

той части (у Раскольникова) и в IV главе пятой

части (когда он подслушал признание Раскольникова

Соне).
А в шестой части романа Свидригайлов как обла¬

датель тайны Раскольникова играет, пользуясь люби¬

мым словом Достоевского, «капитальную роль». Сперва

в трактире он излагает свои теории и дает понять,

Раскольникову, что знает его тайну. Цель Свидригай-

лова очевидна: отвратить Раскольникова от покаяния,

от нравственного очищения и возрождения. Он говорит

ему насмешливо, с издевкой: «Понимаю, какие у вас

вопросы в ходу: нравственные,, что ли? Вопросы граж¬
295

данина и человека? А вы их побоку; зачем они вам

теперь? Хе-хе. Затем, что все еще гражданин и чело¬

век? А коли так, так и соваться не надо было; нечего

не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не

хочется?»
Свидригайлов, уже решивший уйти из жизни, гово¬

рит Раскольникову о самоубийстве, если не понимая,

то чувствуя, что тот на такое решение не пойдет. Рас¬

кольников хочет жить, а для этого он должен пройти

через очищение наказанием. Вот этого-то и не прием¬

лет Свидригайлов, выступающий в конце романа как

последний и наиболее сильный выразитель нравствен¬

ного нигилизма.
Недаром же он пытается шантажировать, а затем

и изнасиловать Дуню. Последняя ночь Свидригайлова

завершается выстрелом, сделанным в нарочитой, под¬

черкнуто водевильной обстановке.
Таким образом, в последней части романа Свидри¬

гайлов оттесняет Раскольникова на второй план. Он

представлен как воплощение нравственного растления

и гибели оторвавшихся от народа, отравленных лож¬

ной «цивилизацией» и осужденных на гибель людей из

слоя «образованных», который включал, по мнению

Достоевского, наряду со Свидригайловым, и нигили¬

стов.
Такое изображение и выдвижение Свидригайлова

на передний план повествования и символизация в нем

нравственной и физической гибели моральных ниги¬

листов и отразили, думается нам, воздействие на До¬

стоевского политической обстановки в стране после
4	апреля.
4
Раскольников — младший сверстник Рахметова, Ба¬

зарова и однокашник молодых участников кружка

Ишутина.
В столицу он приехал из провинции, чтобы учиться

в университете, в 1863 году — в критическом, перелом¬

ном году, когда реакция в стране усиливалась с каж¬

дым месяцем.
Родился н вырос Раскольников в крохотном горо¬

дишке, который «стоит открыто, как на ладони, кругом

ни ветлы; где-то очень далеко на самом краю неба
296

чернеет лесок. В нескольких шагах от последнего го¬

родского огорода стоит кабак... Возле кабака дорога,

проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая

черная. Идет она, извиваясь, далее и в шагах трехстах

огибает вправо городское кладбище».
Пейзаж унылый, наводящий тоску...
О детстве Раскольникова мы не знаем ничего, кро¬

ме того, что он любил кладбищенскую церковь, ста¬

ринные в ней образа и старого священника. Судить о

впечатлениях детства мы можем лишь по тому сну, ко¬

торый привиделся Раскольникову накануне убийства.

А приснился ему эпизод, очень напоминающий случай

из детских лет Достоевского. В тетради № 2 заметка

на странице 94 гласит: «Воспоминания мельком из то¬

го, что он видел в детстве: лошадь, которую били в

детстве, теленок, которого зарезали, фельдъегерь»

(И. Гливенко, 143). В тетради № 1 на странице

109 сказано в заметке о странствиях Раскольникова

(видимо, после «пробного» посещения старухи): «N В

(во время странствований воспоминания о лошади

и об обидах)» (И. Гливенко, 62).
В обеих заметках речь идет о том, что произошло

с Раскольниковым наяву,— и воспоминание об этом

событии и явилось ему во сне. Во второй, более позд¬

ней заметке отсутствует упоминание о фельдъегере.

Самая эта лошадь, конечно, из того эпизода на почто¬

вой станции по дороге в Петербург в 1837 году,

который запал в сознание Достоевского на всю жизнь.

Вспоминая о нем в 1876 году, Достоевский писал,

что наиболее страдающей стороной был мужик, ко¬

торого не рискнул бы привлечь к ответственности за

истязание лошади самый горячий «покровитель жи¬

вотных»...
Так как из сна Раскольникова выпал фельдъегерь,

то мужик Миколка, бьющий лошадь, был уже отнюдь

не страдающее лицо, а озверевший истязатель ни в чем

не повинной лошади. Он убивает ее «с налитыми

кровью глазами» и стоит, будто жалея, что некого

больше бить. Социальное содержание эпизода 1837 го¬

да стало во сне Раскольникова соверщенно иным.
Раскольников просыпается со словами: «Да неуже¬

ли же, неужели я в самом деле возьму топор, стану

бить по голове, размозжу ей череп?..» Сон этот осво¬

бождает его от «страшного бремени» его плана —
137

убить старуху. «Свобода, свобода! Он свободен теперь

от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения».
Из детства Раскольникова мы знаем еще, что он ре¬

бенком читал молитвы на коленях у матери...
...Юноша попадает в Петербург в горячее, острое,

напряженное время... Он очень беден и, проучившись

только год, вынужден выйти из университета. Харак¬

тер у него трудный. Он почти не имел товарищей, всех

чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тя¬

жело... Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в за¬

бавах он как-то не принимал участия.
А ведь в то время в университете била ключом об¬

щественная жизнь, сходки, студенческие ассоциации,

кассы составляли суть студенческой жизни... Достоев¬

ский особенно подчеркнул, что его герой в ней не уча¬

ствовал. Он был «как-то надменно горд и' необщите¬

лен, как будто что-то таил про себя. Иным товарищам

казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей,

свысока, как будто он всех их опередил и развитием,

и знаниями, и убеждениями, и что на их интересы и

убеждения он смотрит как на что-то низшее».
Так Раскольников отделен от своих товарищей, по¬

ставлен вне среды студенческой молодежи, то есть вне

круга нигилистов, «мальчишек», проникнутых, по оп¬

ределению М. Н. «Муравьева, «самым крайним социа¬

лизмом». Сошелся Раскольников с одним Разумихи¬

ным, который также не был приверженцем «вредных

теорий»...
В первоначальном плане романа отъединение Рас¬

кольникова, отличие его от всей молодежи подчерки¬

валось еще точнее. Он присутствовал на вечеринке у

Разумихина, и там его укоряют за то, что он от всех

удален, «несмотря на то, что его могли оценить това¬

рищи» (И. Гливенко, 58).
Таков характер этого молодого человека, который

«был замечательно хорош собой, с прекрасными тем¬

ными глазами, темнорус, роста выше среднего, тонок

и строен».
5
«Преступления- и наказания» прост: история

замысла, 'исполнения и раскрытия убийства. Действие

развивается быстро, временами стремительно. От по¬
298

сещения старухи с целью «пробы» до явки Раскольни¬

кова с повинной протекает четырнадцать дней, из коих

только девять с половиной показаны в действии, а о

событиях остальных дней лишь упоминается, они про¬

исходят как бы за кулисами.
Действие романа занимает две недели. Но его пре¬

дыстория длится полгода. За полгода до убийства

Раскольников написал статью о преступлении как та¬

ковом, о «праве сильного» на кровь в частности. Прохо¬

дят три с половиной месяца, и Раскольников впервые

идет к ростовщице заложить колечко. По дороге от

старухи он заходит в трактир, заказывает чаю, заду¬

мывается: «Странная мысль наклевывалась в его го¬

лове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала

его». И вдруг он услышал за соседним столиком раз¬

говор студента с офицером — о старухе-ростовщице.

«Убей ее, — говорил студент, — и возьми ее деньги с

тем, чтобы с их помощью посвятить потом себя на слу¬

жение всему человечеству и общему делу». Раскольни¬

ков был потрясен тем, что «именно теперь пришлось

ему выслушать именно такой разговор и такие мысли,

когда в собственной голове его только что зародились...

такие же точно мысли».
Проходят примерно еще две недели в размышле¬

ниях, и у Раскольникова созревает решение: убить

старуху. Еще месяц ушел на по^ютовку.
Итак, за полгода до убийства — статья с теорией

«двух разрядов людей» и «права» человека «необыкно¬

венного» перешагнуть через препятствия. Эта статья

еще не связана ни с какими планами Раскольникова.

Затем посещение старухи и подслушанный в трактире

разговор. Значит, теория Раскольникова родилась за¬

долго до появления у него мысли об убийстве старухи.

И суть его теории — в исходном виде — не в «праве»

делать добро, добывая средства с помощью зла, а в

признании существования «тверхчеловека», который

стоит над обычной моралью. Эта теория стала движ\

щей силой романа, ибо суть конфликта, положенного в

основу сюжета, — в столкновении этой теории с дейст¬

вительностью и в обнаружении ее порочности.
«Силовые линии» сюжета имеют подчеркнутый ха¬

рактер идейных «дуэлей»: Раскольникова с Соней,

Раскольникова с Порфирием, Раскольникове с Свид-

ригайловым.
990

«Главная анатомия романа» — так Достоевский

назвал заметку, в которой ставил задачу «уничтожить

эту неопределенность, то есть так или этак объяснить

все убийство» (И. Гливенко, 66).
Ставя эту задачу, Достоевский колебался между

двумя мотивировками преступления Раскольникова.
«Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил»,—

коротко и ясно говорит он Соне.
Но он же говорит, что на деньги убитой хотел спа¬

сти сестру от гибели, а себе дать возможность добры¬

ми делами всей жизни загладить преступление.
Однако этот мотив отбрасывается в заметке об

«идее романа»: слова «чтобы делать ему добро» за¬

черкнуты, и оставлен мотив убийства: «взять во власть

это общество» (И. Гливенко, 168).
После сожжения первого варианта романа Досто¬

евский записал: «Перерыть все вопросы в этом романе».
Это означало — исследовать проблему нравствен¬

ности в среде молодежи, зараженной нигилизмом, по¬

ставить вопросы морали в связи с вопросами полити¬

ческими, в связи с революционными идеями.

j В уста своему воображаемому собеседнику-ниги-

листу умеренный либерал Никитенко вложил такое

заявление: «Мы хотим действовать ни под чьим руко¬

водством, ни под чьим началом, кроме своих собствен¬

ных». А эти «собственные начала» таковы: «Наши це¬

ли благородны, возвышенны, мы стремимся ко благу

всего человечества. Поэтому «цель освящает средства.

Мы и не думаем ни о праве, ни о нравственных прин¬

ципах. Мы просто объявляем войну... Будет прав тот,

кто победит»1.
Так Никитенко приписывает нигилистам — револю¬

ционерам— «теорию» Раскольникова, который отнюдь

не принадлежал к числу тех, от чьего имени говорит

воображаемый Никитенко представитель нигилизма.

Но именно так у Достоевского в романе рассуждает

молодой студент, которого встретил Раскольников в

трактире. Его мысль дала толчок дальнейшему разви¬

тию теории Раскольникова. Этим Достоевский гово¬

рил, что раскольниковская теория «права сильного» не

была его личным изобретением, а отражала «дух вре¬

мени», была порождением, развитием общей теории ни-
1 А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. III, стр. 44.
ЗОР

гилизма. Чтобы доказать это, Достоевский и должен

.был на первый план в романе выдвинуть теоретическую

мотивировку убийства.
Почему же в романе присутствует и вторая моти¬

вировка, как будто соперничающая с первой и даже

опровергающая ее?
Что касается этого, второго мотива, то хронологи¬

чески дело обстояло так. Раскольников сперва напи¬

сал свою статью с теорией, оправдывающей «кровь»,

и лишь спустя три месяца узнал о тяжелом безвыход¬

ном положении матери и сестры. И только еще через

две-три недели зародилась у него мысль об убийстве.

Значит, вначале родилась теория «права сильного», а

уж затем появилась необходимость воспользоваться

ею для спасения матери и сестры.
Некоторые исследователи полагают, что Достоев¬

ский не пришел к выводу, как же именно мотивиро¬

вать убийство, и в романе остались две, «не согласо¬

ванные между собой» мотивировки, осталась неопре¬

деленность.
На наш взгляд, такой неопределенности нет. Вна¬

чале у Достоевского были колебания, но он их решил,

диалектически сочетав обе мотивировки.
Раскольников хочет убить, чтобы выяснить: «тварь

ли я дрожащая или власть имею».
Раскольников вынужден убить, чтобы вырвать мать

и сестру из рук Лужина и спасти себя от голодной

смерти.
В итоге: Раскольников хочет или ему кажется, что

он хочет быть добрым Наполеоном.
Вначале — злодейства, совершаемые по «праву

сильного», а затем — добрые дела с помощью средств

и власти, приобретенных в результате злодейства.
В заметках и конспектах, относящихся к первой

стадии работы, трижды упоминается, что Раскольни¬

ков приходит к камню, под которым он спрятал на¬

грабленные .вещи, вынимает кошелек и берет из него

деньги. В первой заметке сказано, что после получе¬

ния денег от матери Раскольников, оставив их дома,

«идет, вынимает кошелек из-под камня. Считает на

Крестовском. Потом читает письмо матери. Потом

судит себя. Укрепляется. Анализ своего преступления:

«Нет, — нет и нет. Не имел права убить. Но я беру все

на себя» (И. Гливенко, 89).
аш

Во второй заметке дело изложено иначе: «Наутро

(после сцены у раздавленного Мармеладова.— М. Г.)

очнулся, вспомнил, что накутил вчера, но положитель¬

ная часть осталась. Пошел кошелек смотреть, взял в

карман, отправился на острова... Пошел деньги рас¬

сматривать, и как это странно: вспоминает все об¬

стоятельства преступления и дивится им. (О том, как

он хотел вести себя денег не трогать и проч.) Нет, те¬

перь надо солиднее! О самом преступлении: что заду¬

мываться— все подлецы. Стоят ли, стоят ли они того?

Ничего не истрачу, а там...» (И. Гливенко, 90).
Наконец, в третьей заметке говорится, что Расколь¬

ников пошел за кошельком после встречи с Заметовым

в трактире: «Достал кошелек. Ведь этот кошелек я

тогда совсем положил, чтоб никогда не брать, а те¬

перь вот сам взял» (И. Гливенко, 144).
Следовательно, у Достоевского были намерения

заставить Раскольникова использовать добытые пре¬

ступлением деньги для «добрых дел» (например, спа¬

сения Сони). Но он отказался от такого плана, так

как совершаемые убийцей «добрые дела» доказывали

бы, что можно быть «добрым Наполеоном», а роман

должен был доказать обратное.
От нищеты и отчаяния пришел Раскольников к

мысли о «праве сильного» и тут же начал дополнять

ее мыслью об искоренении несправедливости из жиз¬

ни с помощью своей силы, доказанной на «наполео¬

новской» пробе. Но у Раскольникова ничего из этого не

вышло. Доказать это и желал его автор: доказать по¬

рочность, аморальность, античеловечность теории ис¬

пользования зла для сотворения блага
Идейное и моральное поражение Раскольникова в

этом смысле должно было стать поражением и самой

певолюционной морали, как ее понимал Достоевский.
в
«Наполеоновская идея» — вот что оказывается на

деле «зерном» психики, теории, действий Раскольникова.
Личность, принадлежащая к «высшему разряду»,
1 Эту мысль Достоевский положил затем в основу рассуждений

Ивана Карамазова.
302

имеет дар или право сказать «новое слово». Это «но¬

вое слово» Раскольников формулирует так: «Кто кре¬

пок и силен умом и духом, тот над ними и властелин!

Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее

может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто боль¬

ше всех может посметь, тот всех и правее».
Следовательно, право — это сила, сила — это пра¬

во. А сила у того, кто смеет навязать свою волю дру¬

гим, человечеству.
В письме Каткову отсутствовала теория «сверхче¬

ловека», который имеет внутреннее право перешаг¬

нуть через все препятствия, включая и человеческую

жизнь. Следовательно, в изложении замысла романа

еще не было «наполеоновского мотива».
Достоевский впервые заговорил о «наполеоновской

идее» еще за двадцать лет до романа о Раскольнико¬

ве, в рассказе «Господин Прохарчин». В этом повест¬

вовании о жалком, ничтожном человеке понятие «на¬

полеоновская идея» было использовано как доказатель¬

ство от противного, доказательство несостоятельности

безграничного эгоизма. А теперь исследуется и опро¬

вергается теория абсолютной воли личности как вер¬

ховного закона бытия. Это — не иррациональное свое¬

волие «подпольного человека» и не поэзия ежечасной

схватки с судьбой. Абсолютная воля человека из

«высшего разряда» — это сверхрациональная воля к

власти.
Анализ «наполеоновской идеи» в «Преступлении и

наказании» совпал с возрождением общественного ин¬

тереса к проблеме «наполеонизма».
В 1865 году в Париже, а затем и в Петербурге в

русском переводе вышла книга Наполеона III «Исто¬

рия Юлия Цезаря». Еще до опубликования книги

«Московские ведомости» (21 февраля 1865 года) на¬

печатали выдержки из предисловия Наполеона к его

книге.
В этих выдержках говорилось о «предназначении»

великих людей, которых «посылает провидение» и ко¬

торые являются «исключительными существами, появ¬

ляющимися в истории время от времени, подобно све¬

тящим маякам».
Когда книга была полностью опубликована в Рос¬

сии, читатели в предисловии прочли также рассужде¬

ния Наполеона III о двух разрядах логики и законов:
303

по одному разряду должно судить обыкновенных лю¬

дей, по второму, особому разряду — «героев», «миро¬

вых гениев».
Книга «История Юлия Цезаря» сразу же обратила

на себя внимание. В «Голосе» были опубликованы

различные материалы об зтой книге.
В передовых, демократических журналах («Совре¬

менник», «Русское слово») книга в целом и особенно

предисловие к ней резко критиковались.
Развитие буржуазной идеологии в XIX веке зако¬

номерно шло к теории «сверхчеловека». Карлейль по¬

ложил начало своей концепцией «героя» и «толпы».

Книга Наполеона была одним из звеньев в этой цепи,

которая затем привела к «Заратустре» Ницше. Иссле¬

дователь творчества Достоевского Ф. И. Евнин спра¬

ведливо отметил, что Достоевский не мог не обратить

внимания на то, что в газетах и журналах говорилось

о книге Наполеона III *.
Герои Л. Толстого Пьер Безухов и Андрей Болкон¬

ский восторженно отзываются о Наполеоне как о ве¬

ликом, даже величайшем человеке в мире. «Все силы

всей Европы, все расчеты, все усилия уничтожены в

два месяца гением и счастьем этого непостижимого,

рокового человека», — говорит Андрей Болконский.
Всем ходом событий в «Войне и мире» Л. Толстой

опровергал эти мнения своих героев об их кумире, с

самого начала исходя из того, что Наполеон — злодей,

не имеющий никакого права на оправдательный вер¬

дикт истории. К такому заключению к концу романа

и приходил его главный герой Пьер Безухов.
Но в третьей книге «Русского вестника» за 1866 год

было напечатано приведенное выше размышление Ан¬

дрея Болконского о гении Наполеона.
А в следующей, четвертой книге журнала читатели

знакомились с рассуждениями Раскольникова о двух

разрядах людей, о праве «Наполеонов» преступать за¬

коны, обязательные для всех остальных. Раскольников

как бы повторял Порфирию утверждения Наполео¬

на III в «Истории Юлия Цезаря» и присоединялся к

оценке Наполеона как «мирового гения», высказанной

Андреем Болконским.
1 См. сб. «Творчество Достоевского», Изд-во АН СССР, М.
1958, стр. 154
304

Раскольников излагал Порфирию свою «наполео¬

новскую идею», которая у его автора, Достоевского,

не была новой, только что появившейся — под влия¬

нием «Историк Юлия Цезаря» или взглядов Андрея

Болконского. Эти новые обстоятельства только усили¬

ли давнишний интерес Достоевского к «наполеонов¬

ской идее».
С Наполеоном мы встречаемся в «Записках из

Мертвого дома».
Каторжник Петров спрашивает у автора «Записок»

о президенте Франдни Наполеоне: «Он ведь родня

тому, что в двенадцатом году был?»
Интерес к Наполеону у Петрова — это интерес к

«сильному», «необыкновенному человеку», который мо¬

жет всего добиться, не останавливаясь ни перед каки¬

ми препятствиями.
Так вскрывается связь проблемы «сильного челове¬

ка» и «наполеоновской идеи». «Наполеону,— говорит

Раскольников,— и в голову не пришло бы мучиться

вопросом — можно ли убить старушонку,— он зарезал

бы без всякой задумчивости».
Но и Петров «зарежет, если ему это вздумается,

так просто зарежет, не поморщится и не раскается».

Петров, в отличие от Прохарчина, был «Наполеоном»

силы, а не слабости.
Валковский с его «штирнеровским» обожествлением

своего «я» решительно развивает эту сторону «наполео¬

новской идеи» — соединение беспредельного эгоизма

не с социальной слабостью, а с силой. «Подпольный

человек» возвращает нас к прохарчинскому варианту

этой «идеи»: от сознания своей слабости он замкнулся

в своем «подполье», противопоставив себя миру, кото¬

рому он украдкой высовывает язык.
И после всех этих разновидностей «наполеоновской

идеи» мы приходим к Раскольникову.
7
Раскольников утверждает, что «люди, по закону

природы, разделяются вообще на два разряда: на низ¬

ший (обыкновенных), так сказать, на материал, слу¬

жащий единственно для зарождения себе подобных,
И М. Гус
305

и на собственно людей, то есть имеющих дар или та¬

лант сказать в своей среде новое слово».
«Право сильного» преступать закон и совершать

преступления составляет суть раскольниковского деле¬

ния людей на два разряда.
Он поясняет: «Второй разряд, все преступают за¬

кон, разрушители или склонны к тому, судя по спо¬

собностям. Преступления этих людей, разумеется, от¬

носительны и многоразличны; большей частию они

требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разру¬

шения настоящего во имя лучшего».
Тут смешаны воедино две разные мысли. Бесспор¬

но, что в моменты революций и других крутых пово¬

ротов истории во главе народных движений становят¬

ся выдающиеся личности. Но Раскольников разумел

не таких вождей народных масс, как Кромвель, Робес¬

пьер, которые неразрывно связаны с массами, выра¬

жают их чаяния, их волю. Нет, теория Раскольникова

под «вторым разрядом людей» разумела одиночек,

возвышающихся, подобно утесу, над массами. Это —

«сверхчеловек», живущий по закону, им самим себе

данному: «Если ему надо, для своей идеи, перешаг¬

нуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри

себя, по совести, может, по-моему, дать себе разреше¬

ние перешагнуть через кровь,— смотря, впрочем, по

идее и по размерам ее,— это заметьте».
Соне Раскольников подробно пояснил ход своей

мысли.
Сначала он стал думать, как бы поступил Наполе¬

он, если бы ему для его карьеры пришлось бы не через

Монблан переходить, не Египет завоевывать, а убить

и ограбить смешную старушонку. Долго мучился над

этим вопросом Раскольников, пока не догадался, что

для Наполеона тут и вопроса не было бы... Потом он

додумался до того, что не настанет такого времени,

когда все поумнеют и изменят жизнь к лучшему. Так

Раскольников достиг стадии размышлений героя «под¬

полья».
А затем он пришел к последнему, окончательному

выводу: «Я додумался до того, Соня, что власть дает¬

ся только тому, кто посмеет наклониться и взять ее».
Итак, сказано решающее слово: власть.

\Дриступая после сожжения первой редакции рома-
X
306

на к работе заново, Достоевский записал (тетр. № 3,

стр. 4): «В его образе выражается в романе мысль

непомерной гордости, высокомерия и презрения к

этому обществу. Его идея: взять во власть это об¬

щество (тут Достоевский зачеркнул: «чтобы делать

ему добро»). Деспотизм—его черта» (И. Гливен¬

ко, 168).
В первом же разговоре с Соней Раскольников го¬

ворит: «Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда,

да и только; и страдание взять на себя. Что? Не по¬

нимаешь? После поймешь... Свобода и власть, а глав¬

ное— власть! Над всею дрожащею тварью и над всем

муравейником! Вот цель!»
Таким образом, человек «высшего разряда» имеет

право и потому обязан взять власть, не останавли¬

ваясь ни перед чем, взять власть над «муравейником»...

И термин-то этот — не Раскольникова, а героя «под¬

полья»! «Муравейник» — человечество, и «сверхчело¬

век» подчиняет его своей власти.
Достоевский подверг «идею наполеонизма» серьез¬

ному испытанию. Он столкнул теорию двух разрядов

людей с Мармеладовым, с представителем «низшего

разряда», с «тварью дрожащей», но такою, которая со¬

знает себя человеком и требует к себе отношения, как

к человеку
Если бы Раскольников столкнулся не с Мармела¬

довым, а с Прохарчиным, то он оказался бы лицом к

лицу не с обычной «тварью дрожащей», а с «наполео¬

низмом» слабости, с человеком, который явно принад¬

лежит к низшей категории людей, но в то же время

относится к миру, как представитель высшей катего¬

рии, ставя себя над всем, что «не-я»...
Антиномию «я — мир» Прохарчин разрешал свое¬

образным «наполеонизмом» навыворот, пародией на

«наполеонизм».
Герой «подполья» тоже забился в смрадную дыру,

чтобы жить в полном отъединении от мира. Его фор¬

мула «я» против «мира» означает: пусть мир погиб¬

нет, лишь бы я существовал...
Это — тоже пародия на «наполеоновскую идею»

силы, ибо герой «подполья» слаб.
1 Л\армеладов перешел в «Преступление и наказание» из нена¬

писанного романа «Пьяненькие»,
И*
307

И Прохарчин, и «подпольный человек» ищут спа¬

сения в самоизоляции от страшного, враждебного им

мира. Они ничего от него не хотят, лишь бы их оста¬

вили в покое.
А Мармеладов восстает против одиночества, на ко¬

торое обречен бедняк в джунглях, безжалостного го¬

рода. - 6 'у?''.ч
Мармёладовский вопль — «ведь надобно же, чтобы

всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пой¬

ти»— выражает последнюю степень отчаяния обесче¬

ловеченного человека.
Взглянув на Мармеладова, Раскольников увидел

«старый, совершенно оборванный фрак с осыпавши¬

мися пуговицами. Одна только держалась кое-как, и

на нее-то он и застегивался, видимо желая не уда¬

ляться приличий».
«Не один раз уже жалели меня», — говорит Марме¬

ладов Раскольникову. Пожалел его и _ добрый генерал

Иван Афанасьевич, опять принял на службу. Но Марме¬

ладов не выдержал испытания, снова запил, пропил все

жалованье, пропил вицмундир и взамен получил обор¬

ванный фрак с единственной пуговицей. Пуговица эта

возвращает нашу мысль к Девушкину, к сцене с отор¬

вавшейся пуговицей в кабинете «доброго генерала», ко¬

торый пожалел Девушкина.
Эту замечательную сцену Белинский назвал «страш¬

ной правдой». «Да ведь тут уж не сожаление к этому

несчастному, а ужас, ужас!» — говорил он автору «Бед¬

ных людей».
Мармеладов в споем падении дошел до утраты по¬

следних человеческих качеств. Он — уже не человек,

как и Прохарчин, что отличает его от Девушкина, со¬

хранившего человеческое достоинство. Но Мармеладов

и не Прохарчин, так как хочет быть человеком среди

людей.
Встреча с Мармеладовым в трактире, его лихора¬

дочная, как в бреду, исповедь дали Раскольникову по¬

следнее доказательство правильности «наполеоновской

идеи».
Уходя из квартиры, где ютилось семейство Мар¬

меладова, он думал о Мармеладове, живущем на счет

Сони: «Коли действительно не подлец человек, весь

вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что

остальное все —предрассудки, одни только страхи на¬
308

пущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует

быть».
Словом, если в жизнн могут быть Мармеладовы, со

своими безысходными страданиями, значит, «Наполео¬

ну» все позволено...
8
«Кто же у нас на Руси себя теперь Наполеоном не

считает?» — говорит Порфирий в первой беседе с Рас¬

кольниковым.
Тем самым он ставит вопрос на конкретно истори¬

ческую почву: в России 60-х, переломных, бурных годов

многие склонны считать себя «Наполеонами» — людь¬

ми, бесспорно стоящими или имеющими право стоять

над массами.
В окончательном объяснении с Раскольниковым

Порфирий характеризует его как человека удрученно¬

го, но гордого, властного и нетерпеливого, в особенно¬

сти нетерпеливого. Он видит в статье Раскольникова

выражение «подавленного, гордого энтузиазма» моло¬

дежи. Нетерпеливость ,и энтузиазм — в данном случае

не только чисто психологические, черты, но и идейные,

политические свойства передовой молодежи.
Убийство старухи Порфирий характеризует так: «Тут

дело фантастическое, мрачное, дело современное, на¬

шего времени случай-с, когда помутилось сердце чело¬

веческое, когда цитуется фраза, что кровь «освежает»,

когда вся жизнь проповедуется в комфорте».
Упоминание о комфорте в конце тирады звучит не¬

ожиданно. Сначала Порфирий совершенное Расколь¬

никовым убийство не ставит в один ряд с преступлени¬

ем студента Данилова или гимназиста Горского, заре¬

завшего целую семью с целью ограбления. И вдруг

Порфирий упоминанием о комфорте сводит убийство по

теории «права сильного» к заурядному убийству для

обогащения.
Стремление обогатиться одним ударом, не останав¬

ливаясь перед кровью, было закономерным проявле¬

нием духа наживы, который обуял российскую буржуа¬

зию и привел к вакханалии «грюндерства» 60-х годов.

Из биржевого ажиотажа, горячки спекуляций Горские

и Даниловы делали свои кровавые выводы...
Но Раскольников не скомфорта» добивался, когда
309

создавал теорию «права сильного». К нему вполне под¬

ходили слова Порфирия: «кровь освежает». Такое отно¬

шение к «крови» приписывали и приписывают револю¬

ционерам враги революции всех мастей. Они путают

революционное насилие с кровопролитием ради самого

кровопролития, с взглядами Горских и Даниловых —

убийц-грабителей.
Порфирий, по воле Достоевского, все свалил в одну

кучу, не желая различать трех категорий: вульгарный

убийца, как Данилов; убийца в силу буржуазной тео¬

рии «сверхчеловека», как Раскольников; террорист-ца-

реубийца, как Каракозов. Достоевский все смешал во¬

едино оттого, что в Раскольникове, в его теории он

хотел обличить революционную идею: он сводил суть

нигилизма к «наполеонизму».
Утверждая, что идея Раскольникова выражает «гор¬

дый и нетерпеливый энтузиазм» революционной моло¬

дежи, Достоевский в то же время подчеркнул отрица¬

тельное отношение Раскольникова к социализму. Когда

Раскольников мучительно размышлял о своем преступ¬

лении как об ошибке, он подумал и о социалистах:

«Трудолюбивый народ и торговый; «общим счастьем»

занимаются... Нет, мне жизнь однажды дается и ни¬

когда ее больше не будет: я не хочу дожидаться «все¬

общего счастья». Я и сам хочу жить, а то лучше уж и

не жить».
Раскольников отзывается о социализме, как самый

вульгарный буржуа, и это не удивительно, так как «на¬

полеоновская теория» противоположна социалисти¬

ческим воззрениям. Но отрицательное отношение Рас¬

кольникова к социализму противоречит замыслу До¬

стоевского— изобразить теорию «права сильного» как

порождение социалистической идеологии. Этого внут¬

реннего самопротиворечия в своем замысле Достоев¬

ский не заметил...
Социализму в тетради № 3 посвящены заметки к

разговору Свидригайлова с Раскольниковым. Свлдри-

гайлов говорит: «Главная мысль социализма — это

механизм. Там человек делается человеком-механикой.

На все правила. Сам человек устраняется. Душу живу

отняли... Господи, если это прогресс, то что же зна¬

чит китайщина!» (И. Гливенко, 173). Свидригайлов

повторяет «подпольного человека», который также на*

зывал социализм «механикой».
310

На этой же странице тетради Ms 3 сказано: «Со¬

циализм— это отчаяние когда-нибудь устроить челове¬

ка, они устраивают его деспотизм и говорят, что это

самая-то и есть свобода!» Но ведь Раскольников Соне

признавался, что цель его — овладеть властью над «му¬

равейником». Его «.наполеоновская идея» и есть теория

права сильного человека установить деспотизм, назвав

его «свободой».
Достоевский видел суть социализма именно в этом,

начиная с «Записок из подполья» и кончая «Братьями

Карамазовыми».
Врагом такого «механического» социализма назы¬

вает себя и Раскольников, хотя он-то и сочинил и от¬

стаивает теорию, которая требует установления дес¬

потической власти немногих «избранных» над «мура¬

вейником» «дрожащих тварей»...
Тут-то и коренится внутренняя противоречивость

мысли Достоевского.
о
Чтобы опровергнуть теорию Раскольникова, Досто¬

евский подвергает его тяжким душевным испытаниям,

преступление содержит в себе и наказание. Но муки эти

имеют особый характер: они не похожи на обычные

угрызения совести, какие постигают убийцу.
Когда мещанин обвинил его в убийстве, Раскольни¬

ков почувствовал, как он ослабел, физически ослабел.

И он стал думать: «Те люди не так сделаны: настоящий

властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает

резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит

полмиллиона людей в московском походе и отде¬

лывается каламбуром в Вильне; и ему же по

смерти ставят кумиры, — а стало быть, и все разре¬

шается».
Пирамиды, Ватерлоо — и старушонка-процентщи-

ца,— такой контраст потрясает Раскольникова, и

он делает вывод: «Я не человека убил, я принцип

убил».
В каком смысле «убил»? Только в применении к

себе? Или вообще как теорию? Размышляя об этом,

Раскольников приходит к новой мысли: он не убил прин¬

цип, не опроверг «права сильного». Своим преступлени¬

ем он доказал, что он — «дрожащая тварь».
311

Вот поэтому-то и говорит Раскольников Соне: «Уж

если я столько дней промучился, пошел ли бы Наполеон

(убивать старуху. — М. Г.) -или нет? Так ведь уж ясно

чувствовал, что я не Наполеон».
А потому: «Не имел я права туда ходить, потому

что я такая же точно вошь, как и все».
Отсюда следует: «Разве я старушонку убил? Я себя

убил».
Себя как «сильного человека», а не принцип «силь¬

ного человека/..
В трактире «Хрустальный дворец» Раскольников

размышлял о состоянии приговоренного к смерти, ко¬

торый согласен жить на аршине, — «и только бы жить,

жить и жить. Экая правда! Господи, какая правда. Под¬

лец человек. И подлец тот, кто его за это подлецом на¬

зывает».
Эта напряженная, судорожная диалектика Расколь¬

никова: подлец и человек, и тот, кто его подлецом счи¬

тает,— очень характерна для его смятенного состояния,

для его мучительных размышлений: прав он или не

прав, подлец он или не подлец?..
Он никак не может понять, решить: он ли не выдер¬

жал испытания, или не выдержала проверки его теория?
Споря с Порфирием, Раскольников говорит: «Стра¬

дание и боль всегда обязательны для широкого созна¬

ния и великого сердца. Истинно великие люди, мне ка¬

жется, должны ощущать на свете великую грусть».
Это повторение мысли Фурье, который в трактате

«Теория четырех движений» писал: «Цезарь, достигнув

престола мира, был поражен тем, что в таком высоком

положении нашел лишь пустоту и тоску» !.
Раскольников не ощутил этой «священной грусти»,

и в отсутствии сознания своего счастья даже в страда¬

нии он видел еще одно свидетельство того, что он —

вошь, тварь дрожащая, а не человек.
Свидригайлов, в романе неизменно опошляющий

идеи, слова, действия Раскольникова, переводящий их

из «высокого ряда» в низменный житейский разряд,

делает то же и в данном случае. «Порядочный человек

обязан скучать», — говорит он в объяснение своей стра¬

сти к разврату — разврат для него исход из состояния

тоски...
1 Ш. Фурье, Избр. соч., т. I, М. 1947, стр. 196.
312

f Страдания, которые испытывает после убийства Рас¬

кольников,— это интеллектуальные терзания человека,

который ошибся в своих расчетах, это терзания не серд¬

ца, а ума.
Наказанием ему служит не только сознание своей

непринадлежности к «особому разряду» людей, но и

ощущение своей отчужденности от людей вообще, от

всего мира. Оно постигло его в полицейской конторе, а

затем, с удвоенной силой, при встрече с матерью и се¬

строй. «Теперь всю жизнь один! Один и с женой, один

и с людьми! Один всегда» (И. Гливенко, 83).
Сознание своего безвыходного одиночества усугуб¬

ляет мучения его разума, точнее, является протестом

его сердца против его гордого, но бессильного раз^щ^/..
В черновых заметках, относящихся к первой стадии

работы над романом, мы находим несколько рассужде¬

ний Раскольникова, пытающегося успокоить свою со¬

весть. Вот он набрасывает программу своей дальнейшей

жизни: «Прожить без людей. Умереть гордо, заплатив

горой добра и пользы за мелочное (и смешное) пре¬

ступление юности» (И. Гливенко, 87).
«Вздор, все вздор»... Но нет, не вздор: «какое право

имею я, я, подлый убийца, желать счастья людям и меч¬

тать о золотом веке» (И. Гливенко, 89). Это авучит

голос совести. Но его заглушает другой голос — голос

разума, и Достоевский в текст романа перенес только

то, что говорил Раскольникову этот второй голос, оста¬

вив в черновиках то, что твердила совесть1.
10
Сообщая Каткову замысел «Преступления и наказа¬

ния», Достоевский писал, что «налагаемое юридическое

наказание за преступление гораздо меньше устрашает

преступника, чем думают законодатели, отчасти потому,

что он и сам его нравственно требует» (Письма, I, 419).
В «Записках из Мертвого дома» он не привел приме-
1	В набросках, в тегр. № 1 (на стр. 117) содержится рассуж¬

дение о том, что совесть не имеет права возражать против преступ¬

ления, совершенного во имя доброй цели: «Что же, если совесть

меня не обвинит, я власть беру, я силу добываю — деньги ли, мо¬

гущество ли не для худого. — Я счастье несу> (И. Гливенко,

66).
313

ров действия нравственного закона, заставляющего пре¬

ступника требовать себе наказания. Достоевский нари¬

совал целую галерею убийц: от Сироткина, который

убил преследовавшего его офицера, до Акима Акимови¬

ча, расстрелявшего горского князька. И у всех этих

столь разных убийц не было сознания вины и потому

не было и внутренней потребности нравственно очистить¬

ся через наказание. Они восприняли наказание чисто

юридически: получил, сколько полагается по закону, —

значит, рассчитался сполна.
Мысль, которую Достоевский изложил Каткову, он

не вынес из своих каторжных наблюдений, он ее внес в

роман не из жизни, а из отвлеченной теории. Он хотел

поставить проблему наказания не формально юридиче¬

ски, а как проблему моральную и связывал вопрос о

наказании со своим пониманием существа преступле¬

ния. В «Записках из Мертвого дома» он писал: «Да,

преступление, кажется, не может быть осмысленно с

данных, готовых точек зрения, и философия его несколь¬

ко потруднее, чем полагают». Он размышлял о том,

что два преступления могут быть внешне совершенно

одинаковы, но в сущности они столь же различны, на¬

сколько кажутся однородными: например, убийство с

целью грабежа и убийство для защиты чести невесты

или сестры от сладострастного тирана.
Судебная реформа 1864 года (которую «Эпоха» при¬

ветствовала) перед русским обществом выдвинула на

первый план проблему преступности в новых условиях

буржуазного строя. В № 12 «Эпохи» (1864 года) была

напечатана большая статья о русском уголовном зако¬

нодательстве, сложившемся в условиях крепостничества.

Автор доказывал несостоятельность уголовной репрессии

как возмездия (мести) преступнику, как способа уст¬

рашения тех, кто желал бы совершить преступление,

и как способа предупреждения преступления.
О природе преступления в романе много размыш¬

ляет Раскольников. В статье своей он доказывал, что

преступление всегда связано с болезнью, и в момент его

совершения преступник охвачен, как болезнью, затме¬

нием рассудка и упадком воли. Состояние самого Рас¬

кольникова в момент совершения убийства было имен¬

но таково: ему казалось, что он сходит с ума. И вел

он себя с тем самым затмением рассудка, феноменаль¬

ным легкомыслием, о котором он писал в статье. А за-
314

TeM oh заболел настолько сильно, что Зосимов готов был

усмотреть у него признаки сумасшествия...
Взгляд на преступление как на болезнь нашел

законченное выражение в учении Ломброзо о «прирож¬

денном преступнике». Итальянский ученый создал

своего «преступного человека» как особый в анатомиче¬

ском, физиологическом и нравственном отношениях, не¬

нормальный тип человека-выродка, фатально обречен¬

ного на преступление. Поэтому школа Ломброзо пред¬

лагала отменить суд, тюрьмы, наказания и ввести

систему принудительной изоляции и лечения «прирож¬

денных преступников».
Если отбросить теорию Ломброзо о «прирожденном

преступнике» и не рассматривать преступление .как осо¬

бую болезнь, то остаются две основные концепции пре¬

ступности: преступление как проявление «злой», «испор¬

ченной» воли, независимой от внешней среды, и

преступление как продукт внешних, в первую очередь

социальных, условий. Две эти теории в своем крайнем

выражении выступают как концепция абсолютного ин¬

детерминизма и концепция столь же абсолютного фа¬

тализма.
Работа Достоевского над романом в черновиках на¬

чинается с первой заметки в тетради № 2: «Я должен

был это сделать, свободы воли нет, фатализм» (И. Гли¬

венко, 78).
Это, очевидно, мысли самого Раскольникова: он в

своем преступлении видит или хочет видеть не зависев¬

ший от его воли фатальный акт—продукт рокового

влияния «среды».
На тему о причинах и существе преступности у Пор-,

фирия происходит жаркий спор. Ярым противником тео¬

рии «среды» выступает Разумихин. Он нападает на тех,

кто считает, что «преступление есть протест против не¬

нормальности социального устройства, и только, ничего

больше и никаких причин больше не допускается, и ни¬

чего!» На замечание Порфирия: «Вот и соврал!» — Ра¬

зумихин с жаром отвечает: «Я тебе книжки ихние пока¬

жу: все у них потому, что «среда заела», и ничего

больше!»
О каких книжках говорит Разумихин? Попробуем

выяснить.
В начале 1865 года (цензурное разрешение — 9 ап¬

реля) вышла книга Н. Неклюдова «Уголовно-статисти-
315

чеокие этюды. Этюд первый. Статистический опыт* ис¬

следования физиологического значения различных воз¬

растов человеческого организма по отношению к пре¬

ступлению». В ней автор высказал новые и для сво¬

его времени смелые взгляды на преступность, которые

шли вразрез с канонами тогдашней уголовной науки.
Н. Неклюдов вступил в спор с таким непреклонным

авторитетом, каким был тогда бельгийский социолог

Кетле. В середине 40-х годов XIX века, основываясь на

данных французской судебной статистики, Кетле сфор¬

мулировал «закон постоянства преступлений» и ежегод¬

ного повторения одних и тех же чисел преступлений.

Он утверждал: «Всякий человек имеет известную на¬

клонность к преступлению — разница только в степени

напряженности, так что в то время, когда для одних

вероятность совершения преступления доходит до дос¬

товерности, для других она очень слаба» *. Если бы это

было так, отвечал Н. Неклюдов, то жизнью заправлял

бы фатализм. Анализируя те же данные французской

статистики, он показал, что никакого постоянства числа

преступлений нет. Отрицая наличие «фатального по¬

вторения преступлений», Неклюдов писал: «Утверждать

же, что государство не будет никогда в состоянии

уменьшить или уничтожить преступную жизнь и злую

волю, — это не обвинять других в фатализме, это самим

проповедовать фатализм и отрицать наказание»2. На¬

звав свою теорию «объективной философией преступле¬

ния», Неклюдов считал ее основной задачей «рассмот¬

реть те внешние условия, при которых произвол лица,

его злая воля или что-либо тому подобное имеют наи-

больше шансов к воплощению себя во внешнем мире,

наиболее наклонности употребить свои духовные силы

и способности на злое дело»3. Он считал, что «злая во¬

ля пользуется внешними условиями для осуществления

преступных своих замыслов, следовательно, нет прес¬

тупления без внешних условий»4.
Из анализа данных французской статистики Н. Не¬

клюдов вывел положение: «Силы или условия, заправ¬

ляющие преступной жизнью организма, ничем не отли¬
1	Цит. в кн.: Н. Неклюдов, Уголовно-статистические этюды...,

стр. 33.
2	Т а м же, стр. 10.
3	Та м же, стр. 4.
4	Т а м же, стр. 7.	,	.
316

чаются от тех сил и условии, которые заправляют доб¬

родетельной жизнью лица... и те и другие суть одни и

те же силы как по качеству, тг.к и по количеству... На¬

клонность к преступлению присуща не самому организ¬

му, а внешним условиям» *. Поэтому общество и госу¬

дарство должны не только наказывать преступников,

но истреблять причины преступности2.
Итак, вот одна из книжек (отнюдь не социалисти¬

ческая!), на которые мог ссылаться Разумихин как на

теорию «среды» и внешних причин преступности.
Как же возражает Разумихин сторонникам этой

теории?
Он не согласен с их утверждением: «если общество

устроить правильно, то разом и все преступления ис¬

чезнут, так как не для чего будет протестовать, и все

в один миг станут праведниками». Разумихин воскли¬

цает: «Натура не берется в расчет, натура изгоняется,

натуры не полагается!»
Следовательно, «среде» Разумихин противополагает

«натуру», то есть природу человека.
Догматическая школа уголовной науки, сложившая¬

ся еще в средневековье, сводила причины преступности

к «испорченности натуры» и к «злой воле», причем «ис¬

порченность» обусловливалась не воздействием внеш¬

них условий, не влиянием среды, а рассматривалась

ка>к имманентное развитие вложенных в человека богом

задатков, которые и толкают человека на преступление,

на грех. «Порча» нравственных задатков человека при¬

писывалась дьяволу, и вся проблема преступления, в

сущности, рассматривалась с точки зрения религии.
Разумихин со своей «натурой» твердил зады этой

школы, прибавляя к ним кое-что из размышлений «под¬

польного человека» о «фаланстере»-«муравейнике», о

мертвечине, которая изгоняет жизнь и т. д. Решительно

отклоняя роль среды, то есть внешних воздействий на

человека, Разумихин понимает свободу воли в духе

крайнего, абсолютного индетерминизма.
С проблемой свободы воли Достоевский знакомил¬

ся в 40-х годах, когда постигал систему Фурье.
Фурье защищал свободу воли человека от крайно¬

стей детерминизма, в первую очередь от религиозного
1	Н. Неклюдов, Уголовно-статистические этюды..., стр. 233.
2	См. там же, стр. 235.
317

уче'нйя о предопределении. Фурье писал: «ЁсЛи Наме¬

рением бога было, чтобы мы не совершали зла и что¬

бы мы были обуздываемы, сдерживаемы узами закона

и религии, то это означало бы, что он желал нашего

порабощения, — человек был бы низведен до уровня жи¬

вотного»1. Однако же Фурье не признавал свободы во¬

ли и в смысле полного произвола (индетерминизма).

Он говорил о «свободе выбора» человека, руководимого

его «природным импульсом», который толкает человека

к добру, а не к злу. И он писал: «С того момента, когда

в игру вступает принуждение наказания, чтобы заста¬

вить соблюдать известный порядок, не выполняется ни

одно из требований свободы воли, и если хотят нас

уверить, что бог или закон дают нам эту прерогативу,

нужно сперва уничтожить ад, виселицу и другие при¬

нудительные меры...»2
Следовательно, Фурье был противником и полного

индетерминизма, и неограниченного фатализма.
Достоевский ставил вопрос иначе: либо свобода во¬

ли, либо фатализм. Отклоняя фатализм, он высказывал¬

ся за индетерминизм в религиозном, христианском по¬

нимании. Вот почему и Разумихин прокламировал по¬

нимание свободы воли, очень близкое к абсолютному

индетерминизму на религиозной основе. Разумихин со¬

вершенно отрицал воздействие внешних факторов, «со¬

циальной среды» как причины преступности и призна¬

вал полное господство «натуры», совершенно свобод¬

ной в выборе добра или зла.
11
Порфирий, пристав следственных дел (так до ре¬

формы 1864 года назывались следователи), ведет идей¬

ную дуэль с Раскольниковым, и она составляет содержа¬

ние фактической борьбы между ним как следователем

и Раскольниковым как преступником3.
1	Ch. Fourier, GBuvres completes, t. II, p. XLIV.
2	Tа м же, p. LXI.
3	Достоевский собирал фактические сведения о ведении следст¬

вия, расспрашивал практиков этого дела, например, квартального

надзирателя (о беседах с ним — см. Письма, II, 226). Одного из

таких практиков Достоевский вывел в «Хозяйке» под именем Яро¬

слава Ильича — в нем дан прообраз будущего Заметова, деятеля
318

Поэтому ход искуоно проведенного Порфирием след¬

ствия есть вместе с тем и процесс опровержения теории

«права сильного», опровержения статьи Раскольникова.
Порфирию около тридцати пяти лет. Его юношеские

годы прошли при николаевском режиме, и он мог быть

одним из посетителей пятниц Петрашевского. О себе

он говорит: «Я поконченный человек, больше ничего,

человек, пожалуй чувствующий и сочувствующий, по¬

жалуй кое-что и знающий, но уже совершенно покон¬

ченный». В каком смысле «поконченный»? На этот во¬

прос ясного ответа нет, и можно лишь предполагать, что

Порфирий видит в себе «обломок 40-х годов», не счи¬

тает себя способным «шагать в ногу с веком» и осуж¬

дает теорию Раскольникова как логическое следствие

заблуждений времени своей молодости — 40-х годов...
Порфирий обладает незаурядным талантом исследо¬

вателя психологии человека, и потому он — первоклас¬

сный следователь.
Разумихин в споре с Зосимовым отстаивал право¬

мерность и целесообразность психологического ведения

следствия — в противоположность формальному. Он

обрушился на «рутину дряхлую, полнейшую, заскоруз¬

лую», какой была теория формальных доказательств,

лежавшая в основе дореформенного судопроизводства.

Разумихин утверждает: «По одним только психологиче¬

ским данным можно показать, как на истинный след

попадать должно».
Порфирий именно так и вел следствие, блистательно

действуя только психологическим анализом. У него не

было материальных улик против Раскольникова. В тет¬

ради № 3 (на стр. 111) сказано: «Сумма улик? Да где

же она, сумма улик? От всей суммы улик отболтаюсь»

(И. Гливенко, 194). Это, очевидно, мысль Расколь¬

никова. На стр. 114 дана английская пословица, которую

в романе приводит Раскольникову Порфирий: «Из сот¬

ни кроликов никогда не составится лошадь, из сотни

подозрений никогда не составится доказательство»

(И. Гливенко, 196). На стр. 98 мы находим запись,

что Раскольникова обыскивают, отбирают у него серь¬

езные показания, но арестовать не решаются (И. Гли-
полиции, наклонного к дружбе с людьми литературы и науки, лю¬

безного, вежливого. Встреча его и беседа в трактире с Ордыновым

очень напоминает аналогичные сцены в «Преступлении и наказании».
319

вен ко, 1S6). А через три страницы Достоевский запи¬

сал: <гКапитальное NB: порядок такой: 1) Сначала Пор¬

фирий допрашивает о пустяках. 2) Затем донос меща¬

нина. Порфирий арестует. 3) Он под арестом. (Любовь

Дуни и Разумихина. Насилие Свидригайлова. Дуня

узнает, визит к Соне.) 4) Мещанин показывает на себя.

Он изучил обстоятельства. Сначала путается, но потом

поправляется. 5) Между тем за Раскольникова хлопо¬

чут. Его выпускают из-под следствия. (NB. Это можно

ли сделать?)» (И. Гливенко, 187).
С точки зрения процессуальных правил, вполне воз¬

можно было, чтобы Раскольникова сперва арестовали,

затем освободили. Но такой ход дела логически проти¬

воречил бы всему движению сюжета как выражению

центральной идеи романа. Арест сделал бы невозмож¬

ной заключительную встречу Порфирия с Раскольни¬

ковым. Достоевский отказался от ареста и даже от

обыска Раскольникова. Потому-то Порфирий и смог

вести следствие с помощью психологического анализа.
Когда на страницах «Русского вестника» рассказы¬

валось об этом следствии, в той же Москве коллеги

Порфирия вели следствие по делу Данилова, вели его

старыми методами, и вели чрезвычайно плохо. В газе¬

тах и журналах того времени много писалось об основ¬

ной ошибке следствия: оно не обнаружило соучастников

Данилова, без которых, по всем обстоятельствам дела,

он обойтись не мог.
Если мы сравним следствие по делу Данилова и

следствие Порфирия, то сразу же увидим решающее

различие: против Раскольникова не было никаких ма¬

териальных улик (и он это знал), а против Данилова

были неопровержимые прямые улики.
Данилов, как ни вертелся на следствии и суде, не

мог опровергнуть этих улик. Следователи удовольство¬

вались тем, что эти улики сами дались им в руки, и

оставили совершенно неисследованным вопрос о соуча¬

стниках Данилова. А Порфирий, не имея материальных

улик, какие были против Данилова, проявил высокое

мастерство следователя.
Искусное ведение следствия именно психологиче¬

ским методом необходимо было Достоевскому, чтобы

таким способом обнаружить ошибочность теории Рас¬

кольникова: победа Порфирия в психологическом пое¬

динке с убийцей доказывала, что совесть цак вложеи-
41!

ный богом в душу человека нравственный закон, несов¬

местимый с «правом сильного», существует.
И хотя Раскольников в последнем разговоре не со¬

гласился с Порфирием, Порфирий был прав, сказавши:

«А вы ведь вашей теории больше не верите».
Удивительна быстрота следствия: впервые Порфирий

услышал о Раскольникове примерно на третий день по¬

сле убийства, первое их свидание произошло на седь¬

мой день после убийства, второе еще через три-четыре

дня, а уже на одиннадцатый день Порфирий пришел к

Раскольникову, чтобы убедить его явиться с повинной.
В первой же встрече с Раскольниковым Порфирий

втянул его в спор о статье, которая подкрепила еще ра¬

нее возникшее у следователя подозрение; спор этот уси¬

лил подозрение. Во второй встрече Порфирий готовил

очную ставку с мещанином, сорванную неожиданным

появлением Миколки с повинной. А в третьей встрече

Порфирий уже мог подробно раскрыть Раскольникову

весь ход проведенного им чисто психологического след¬

ствия.
Он откровенно сказал, что не имеет ничего положи¬

тельного, кроме психологии — палки о двух концах,

второй конец которой «больше будет, да и гораздо прав¬

доподобнее»,— «а кроме этого, против вас у меня пока

и нет ничего».
Но когда Раскольников насмешливо спрашивает, не

ошибается ли Порфирий со своей психологией, он отве¬

чает: «Нет, не ошибаюсь. Черточку такую имею. Чер-

точку-то эту и тогда ведь нашел-с».
Какова эта «черточка», он, конечно, Раскольникову

не сообщает. Что же это такое, эта «черточка», на кото¬

рой построил Порфирий свой психологический анализ?
Произведя обыск у Раскольникова, Порфирий поду¬

мал: «Теперь этот человек придет, сам придет, и очень

скоро; коль виноват, так уж непременно придет». Рас¬

кольников действительно пришел, и Порфирий говорит

ему: «Ну, зачем было вам тогда приходить?»
Значит ли это, что искомой «черточкой» и был при¬

ход Раскольникова к Порфирию? Но ведь и это — от¬

нюдь не материальная улика, а тоже чисто психологи¬

ческая «черточка».
Мы склонны думать, что у него никаких материаль¬

ных «черточек» и не было, а были лишь психологиче¬

ские— как нарочитый смех Раскольникова при входе в
н?|

комнаты Порфирия, посещение квартиры убитой, чтобы

опять послушать колокольчик...
Всю психологию Раскольникова в целом счел Пор¬

фирий необходимой ему «черточкой» и на ней и постро¬

ил свое следствие. Его фактическая и психологическая

победа над Раскольниковым была идейной победой. Он

верит, что Раскольников не безнадежный подлец, не

модный сектант, не лакей чужой мысли, то есть не ниги¬

лист, не революционер. Он убеждает Раскольникова:

«Отдайтесь жизни прямо, не рассуждая». Его слова —

повторение того, что говорил Разумихин, который, в

свою очередь, повторял рассуждения «подпольного че¬

ловека» о живой жизни.
Порфирий говорит Раскольникову о значении стра¬

дания: «Страдание — великая вещь». И Раскольников,

по его мнению, «из таких, которым хоть кишки вырезай,

а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучите¬

лей— если только веру иль бога найдет».
Найти новую веру взамен обанкротившейся теории

«сильного человека» и призывает Раскольникова Пор¬

фирий.
Он говорит ему: «Станьте солнцем, вас и увидят.

Солнцу прежде всего надо быть солнцем». Значит, Пор¬

фирий видит в Раскольникове нечто такое, что дает ему

право «быть солнцем» — но не «сверхчеловеком». Для

этого, по мнению Порфирия, нужно пройти через стра¬

дания, отдаться жизни, найти новую веру...
Формула Порфирия неполно выразила точку зрения

самого Достоевского на то, каков должен быть исход

Раскольникова, его новая вера. Эту главную идею в

романе несет Соня. Излагая Каткову замысел романа,

Достоевский писал, что «божья правда» берет свое и

понуждает убийцу донести на себя. Однако в романе

Раскольников, предавая себя в руки правосудия, еще

не верит в «божью правду», которую исповедует Соня,

и приходит к ней лишь на каторге.
^Йдея Сони — религия, Христос, православие. «Ду¬

эль» между нею и Раскольниковым составляет идейный

центр романа.
В тетради № 3, на стр. 3, читаем: «Идея романа.
12
322

Иравосла&йое воззрение — чем есть православие. Нет

счастья в комфорте, покупается счастье страданием.

Человек не родится для счастья. Человек заслуживает

свое счастье, и всегда страданьем» (И. Гливенко, 167).
Катков, как мы знаем, настоял на исправлении сце¬

ны, в которой Соня читала Евангелие Раскольникову.

Он считал, что религиозное чувство оскорблено изоб¬

ражением падшей женщины в роли духовного настав¬

ника убийцы... Еще резче порицал Достоевского за Соню

реакционный публицист <К. Леонтьев: он доказывал, что

Соня хотя и христианка, но отнюдь не выражает истины

православия. Она «читала только Евангелие... В этом

еще мало православного — Евангелие может читать и

молодая англичанка, находящаяся в таком же положе¬

нии, как Соня Мармеладова...1 Эта молодая девушка

молебнов не служит, духовников и монахов для совета

не ищет, к чудотворным иконам и мощам не приклады¬

вается»2. Это значит, писал К. Леонтьев, что Достоев¬

ский, создавая роман, «очень мало о настоящем (то

есть церковном) православии думал»3.
Возражения эти, сделанные, так сказать, справа,

свидетельствуют о сложности идейных позиций Досто¬

евского: социализму он возражал православием, орто¬

доксы православия не считали взгляды Достоевского

подлинным православием.
В бога и воскресение из мертвых верит и Расколь¬

ников,— во всяком случае, он так отвечает на вопрос

Порфирия.
Но вера его — головная, показывает Достоевский, не

от сердца идущая, и она у него совмещается с теорией

«права сильного». Ницше, последовательно развивая

философию «сверхчеловека», отверг христианство. Рас¬

кольников в этом пункте непоследователен. Он не от¬

вергает Христа и веры в него, и в то же время реши¬

тельно отвергает христианскую мораль, ставя на ее

место свою теорию. Такой непоследователотюстью Рас¬

кольникова Достоевский хотел показать, что та его

религиозность, которую он признает, неистинна и не

может дать ему выхода из душевных мук.
1	В «Зимних заметках...» рассказано о молодой англичанке,

раздающей на улицах падшим женщинам религиозные брошюрки.
2	К. Леонтьев, Соч., т. 8, М. il912, стр. 195—196.
8 Там же, стр. 196.
323

Подлинно верующим христианином сделала его

уличная проститутка Соня, как бы повторяющая еван¬

гельскую блудницу.
В 1876 году в статье о Жорж Санд, говоря о ее жен¬

ских типах, Достоевский писал: «Изображается прямой,

честный, но неопытный характер юного женского суще¬

ства, с тем гордым целомудрием, которое не боится и

не может быть загрязнено от соприкосновения даже с

пороком, даже если б вдруг существо это очутилось

случайно в самом вертепе порока» (XI, 313—314).
Соня, находясь в самом вертепе порока, сохрани¬

ла чистоту души — благодаря своей вере в Христа:

«Что ж я без бога-то была?»
По замыслу Достоевского, Соня призвана чистотой

своей души, своей ролью в трагедии Раскольникова не¬

опровержимо подтвердить истинность христианства. Ее

идеология исчерпывается верой в бога. Это — психоло¬

гия признания своей слабости перед лицом жизни. Соня

боится жизни, в которой погибают она сама, ее отец, ее

мачеха. Она бежит от ужасов жизни под сень религии.

Поэтому ей не под силу опровергнуть диалектику Рас¬

кольникова, овладеть его душой. А ведь она именно для

этого введена в роман.
Достоевский немало бился над тем, как правдоподоб¬

нее изобразить отношения Сони с Раскольниковым, что¬

бы не была фальшивой ее роль духовной исцелитель-

ницы Раскольникова.
Он даже предполагал показать Соню в том виде, в

каком изображена Дуклида и ее подруги, — опустив¬

шейся, пьяной девкой. Отказавшись от этого, Достоев¬

ский хотел было довести Соню «до истерики и до люб-

ви» к Раскольникову (И. Гливенко, 89). По этому

плану Соня «написала ему наконец письмо: люблю, бу¬

ду ваша раба, она пленилась его гордостью и незави¬

симостью и проповедью того, что она не унижена»

(И. Гливе-нко, 65). «Он идет к ней после этого. Ос¬

корбление на улице. Исповедь ей. Она отшатывается.

Ушел от нее. Пожар. Спасение. Ура* Есть жизнь»

(И. Гливенко, 65).
Это целый план романтического изображения отно¬

шений Сони с Раскольниковым — с письмом, оскорбле¬

нием на улице, исповедью.
От такого плана Достоевский отказался, очевидно,

из-за его «шиллеровщины»...
324

Затем признание в любви он хоТел передать от Сони

Раскольникову: сделав ей признание в убийстве, он го¬

ворит: «Я люблю тебя — горячий разговор» (И. Гли¬

венко, 178). И тут же большими буквами написано:
«NB. НЕ НАДО: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ».
В конце концов Достоевский пришел к решению:

«Никогда ни одного слова не было произнесено о любви

между ними» (И. Гливенко, 192).
Действительно, в романе ничего не говорится о люб¬

ви Сони и Раскольникова — вплоть до эпилога.
Достоевскому не удалось психологически правдиво

нарисовать взаимоотношения «грешника» и «блудни¬

цы», которая не только обретает истину, подобно еван¬

гельской Марии, но и приводит на путь истины разбой¬

ника... Не решив этой психологической задачи, Досто¬

евский не пришел и к убедительному решению идейной

задачи — к правдоподобному «обращению» Раскольни¬

кова. Он долго бился над тем, как привести Расколь¬

никова сперва к покаянию, а затем и к раскаянию.

Одного только чтения Евангелия Соней было явно не¬

достаточно, и в черновых вариантах' Достоевский со¬

здавал остро драматические ситуации.
В тетради № 1 (на стр. 107) находится заметка:

«Она ищет его. Он болен, у ней. (Приходит Разумихин

много раз.) Бежал от нее (и от сочувствия) по городу.

Вихрь, Христос, veuve Capet!, отчего они не стонут?

Crevez, chiens, si vous n’etes pas contents2. Пожар. (Тут

и Разумихин.) Тут и все. (Торжество матери.) Обгоре¬

лый пошел домой. (Разумихину два слова.) (Тот) сна¬

чала в ужасе, потом пленен. На Сенную поклонился, к

ней прощаться. Скажи матери. Поручик Порох. Откры¬

тие» (И. Гливенко, 60).
Пожар, очевидно, и был, непосредственным толчком

или поводом для решения Раскольникова предать себя.

«Обгорелый», — значит, он совершил подвиг, спасал ко¬

го-то из огня... Но что это за пожар, из отрывка узнать

нельзя. Не яснее говорится о нем и в тетради № 3 на

стр. 67 под заголовком «Nota bene. К роману»: «2) Гла¬

ва Христос (как сон Облом.) кончается пожаром. —

После пожара он пришел к ней проститься. Нет, я еще
1	Вдова Капет (франц.).
2	Околевайте, собаки, если вы недовольны (франц.).
325

не ГоТоЬ, й йоЛон Гордости и фальши; я только начинаю

весь процесс переделки — в каторге» (И. Гливенко,

177—178).
На стр. 69 этой же тетради № 3: «NB. Гордость и

надменность его и самоуверенность в безвинности идут

все crescendo, и вдруг на самом сильном фазисе, после

пожара, он идет предать себя» (И. Гливенко, 178).

И, наконец, на стр. 96 тетради № 3 после рассказа о

встрече Свидригайлова с Дуней говорится: «А тут по¬

жар. Он спасает. Прощается со всеми и предает»

(И. Гливенко, 185).
Следовательно, пожаром Достоевский хотел создать

переломную кульминацию, после которой закономерно

следовало бы решение Раскольникова «предать себя»,

решение, выражающее искреннее раскаяние Раскольни¬

кова, а не только внешнее покаяние.
От пожара Достоевский отказался, чувствуя фаль¬

шивость, мелодраматичность такой ситуации. Но он по¬

нимал, что фальшью было бы и стремительное раская¬

ние под влиянием евангельских поучений Сони. А силы

характера, способной подчинить себе Раскольникова, в

Соне Достоевский не показал. Поэтому Раскольников

предает себя, не разуверясь в правоте своей теории и

не испытывая угрызений совести.
13
Работу над окончанием «Преступления и наказа¬

ния» пришлось прервать в сентябре 1866 года 1. К 1 но¬

ября 1866 года необходимо было по кабальному дого¬

вору передать издателю Стелловскому новый роман.

Достоевский вспомнил давнишний замысел 1863 года

и «составил план — весьма удовлетворительного ро¬

манчика, так что будут даже признаки характеров»

(Письма, I, 444).
Писать, точнее, диктовать стенографистке он начал

2 октября и закончил роман 28 числа того же месяца.
Герой романа Алексей Иванович — не тот поэт иг¬

ры, который был задуман в 1863 году. Он не принад¬
1	В июне, июле, августе были опубликованы главы пятой ча¬

сти, а главы части шестой и эпилог появились в «Русском вестнике»

в ноябре и декабре того же 1866 года.
326

лежит к типу «заграничных русских» — эмигрантов,

разочаровавшихся в революционных идеалах и ищущих

приложения своих кипучих сил в игре. Алексей Ива¬

нович, хотя и сверстник Раскольникова, но карди¬

нально отличается от него, так как ему чужда «напо¬

леоновская идея» сверхчеловека. Чужда ему и поэзия

игры как единоборства с Роком ради самого едино¬

борства, ради испытываемых при этом сильных ощу¬

щений.
Страсть к игре у Алексея Ивановича имеет прак¬

тический характер: он однажды выиграл 200 тысяч

франков и стремится во что бы то ни стало снова вы¬

играть большую сумму, чтобы «из мертвых воскреснуть

и вновь начать жить».
Сущность его страсти к игре раскрывается в рас¬

сказе о том, как он выиграл 200 тысяч.
«Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду не¬

возможная мысль, до того сильно укрепляется в голо¬

ве, что ее принимаешь, наконец, за что-то осуществи¬

мое... Мало того: если идея соединяется с сильным,

страстным желанием, то, пожалуй, иной раз примешь

ее, наконец, за нечто фатальное, необходимое, пред¬

назначенное, за нечто такое, что уже не может не быть

и не случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь,

какая-нибудь комбинация предчувствий, какое-нибудь

необыкновенное усилие воли, самоотравление собствен¬

ной фантазией или еще что-нибудь,— не знаю, но со

мною в этот вечер (который я никогда в жизни не по¬

забуду) случилось происшествие чудесное. Оно хоть и

совершенно оправдывается арифметикой, но тем не

менее — для меня еще до сих пор чудесное. И почему,

почему эта уверенность так глубоко, крепко засела во

мне, и уже с таких давних пор? Уж, верно, я помышлял

об этом, — повторяю вам, — не как о случае, который

может быть в числе прочих ( а стало быть, может и не

быть), но как о чем-то таком, что никак уже не может

не случиться» (курсив мой.— М. Г.).
Следовательно, Алексей Иванович в тот вечер играл

наверняка — не в смысле «системы игры», а в том

смысле, какой в вышеприведенном его рассказе пере¬

дан выделенными мною словами.
Ведь он сам же говорит, что играл «почти без со-

зиаиня», без расчета, «как во сне». Он упорно ставил

на красную, хотя она выходила много раз подряд, де¬
327

лал это, повинуясь «ужасной жажде риску», «и вы¬

игрывал — риск был покорен.
В чем же был «секрет» этой сокрушительной побе¬

ды над случаем?
Алексей Иванович предлагает такое объяснение:

страстное желание выиграть порождает у человека не-

обыкновенное усилие воли. И оно подчиняет себе при¬

хоти Рока (случая), и происходит то, что «не может не

случиться»,— игрок выигрывает схватку с Роком.
Такое проявление воли человека в игре — нечто

принципиально иное, нежели «поэзия игры» у игрока

в замысле 1863 года.
Тот «поэт игры» играл ради самой игры, его вол¬

новал процесс единоборства с судьбой. У него, очевид¬

но, не было концентрации воли в одном сверхусилии,

чтобы выигрыш наступил не как случайность, а как

необходимый результат. Не было — ибо, в противном

случае, исчезла бы поэзия риска. Правда, о риске гово¬

рит и Алексей Иванович: нужно «осмелиться риск¬

нуть», бросить вызов судьбе, «выставив ей язык».

Так он повторяет слова Раскольникова: человек должен

«осмелиться». Но и «риск», и способность «осмелить¬

ся» у Алексея Ивановича имеют совсем иной смысл,

чем и у игрока-поэта, и у Раскольникова.
Что касается последнего, то скорее всего слова на¬

счет «смелости» попали в «Игрока» в силу того, что

мысли автора были тогда заняты и Раскольниковым.

Ведь Алексей Иванович строит свою теорию игры не на

способности «осмелиться», то есть преступить какие-то

нормы, нарушить общепринятые каноны. Он верит в

возможность сознательного усилия воли. Это — рацио¬

нальный, а не сверхрациональный, как у Раскольнико¬

ва, феномен воли человека.
И то же необходимо сказать о риске как сути «поэ¬

зии игры»: она, эта «поэзия», абсолютно чужда Алек¬

сею Ивановичу, он «болен рулеткой», с ним судороги

делаются, когда он, подходя к зале, издалека слышит

звон золота, потому что он одержим стремлением во

что бы то ни стало выиграть.
Форма воли и способ ее проявления, воспроизведен¬

ные Достоевским в «Игроке», принципиально сходны

с тем пониманием воли человека, какое излагал Фихте

в работе «Назначение человека». Основные его поло¬

жения, приведенные выше, сводятся к тому, что во¬
328

ля есть «единственное, что произошло только из меня

самого». Эта «абсолютная воля», ни от чего не

зависимая, «в одно и то же время есть и деяние и ре-

зультат».
Этому родственно по существу убеждение Алексея

Ивановича, что необыкновенное усилие воли способно

продиктовать ходу событий, в котором царствует веро¬

ятность как особая форма причинности, обязательное,

необходимое направление. И тогда воля личности и

выступает и как деяние, и как его результат.
В применении к игре в рулетку его концепция во¬

ли, очевидно, должна означать, что игрок, отнюдь не

перебирая всех возможных вариантов (ибо их ^-трил¬

лионы!), способен усилием воли преодолеть статисти¬

ческий характер закономерности движения шарика.

Это движение и его конечный результат определяются

многими факторами: энергия, приложенная крупье к

вращению, место шарика в момент его пуска, темпера¬

тура и влажность воздуха в игорном зале, поведение

игроков и зрителей (их движения, восклицания и т. п.).

Каждый фактор имеет строго детерминированное след¬

ствие, но их совокупность по отношению к каждому

конкретному результату дает лишь вероятность попа¬

дания шарика в данное место.
Никакая «система игры» не в состоянии вычислить

такую вероятность для каждого отдельного случая.
Если разум человека на это не способен, то и «аб¬

солютная воля» также бессильна. И концепция Алек¬

сея Ивановича есть самообман. Как самообманом бы¬

ли все расчеты и способы Достоевского «наверняка»

выигрывать в рулетку.
Герой замысла 1863 года должен был обладать не¬

посредственностью и незаконченностью натуры. Алек¬

сей Иванович, вышедший из-под пера Достоевского

вместо «поэта игры», рассуждает о широте, присущей

русской натуре как таковой: «Русские слишком богато

и многосторонне одарены, чтобы скоро приискать себе

приличную форму. Тут дело в форме. Большею частью

мы, русские, так богато одарены, что для приличной

формы нам нужна гениальность. Ну, а гениальности-

то всего чаще и не бывает, потому что она и вообще

редко бывает».
Отсутствием формы русские, говорит Алексей Ива¬

нович, отличаются от европейцев, обладающих выра¬
329

ботаНной формой. Но у нйХ она скрывает nyctofy ду¬

ши и сердца.
Рассуждения о широте русской натуры мы находим

и в шестой, последней части «Преступления и наказа¬

ния», написанной после «Игрока». Они принадлежат

Свидригайлову, который говорит сестре Раскольникова:

«Ах, Авдотья Романовна, теперь все помутилось, то

есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном

не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья

Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно

склонны к фантастическому, к беспорядочному, но бе¬

да быть широким без гениальности».
Повторяя почти буквально слова Алексея Ивановича,

Свидригайлов имел в виду Раскольникова. Напомнив,

что Дуня в свое время и его укоряла широкостью, вме¬

щающей аморализм, цинизм, Свидригайлов уточняет:

«...может, в то самое время и говорила, когда он (Рас¬

кольников.— М. Г.) здесь лежал да свое обдумывал».
В черновых записях к последней части романа, ко¬

торая в основном посвящена Свидригайлову, нет рас¬

суждения о широкости русской натуры. Вполне веро¬

ятно, что оно перешло в текст прямо из «Игрока».

Но в устах Свидригайлова оно приобрело иной смысл.

Расплывчатая мысль Алексея Ивановича о широте на¬

туры и формах цивилизации теперь была конкретизи¬

рована: роковая ошибка Раскольникова есть также и

следствие беспорядочности и широкости русской нату¬

ры, особенно у молодежи. Ведь и Порфирий в послед¬

ней беседе с Раскольниковым говорил о подавленном

гордом энтузиазме молодежи, о смелости отчаяния

юной, неподкупной гордости, когда «цитуется фраза,

что кровь освежает».
«Широкость натуры» без необходимых «форм» —

то есть непосредственность и незаконченность лично¬

сти — вот грех и беда нынешних поколений, говорил

Достоевский. Какие же формы необходимы, чтобы «об¬

рамить» эту широкость?
Во всяком случае, не формы внешнего изящества:

над ними издевается Алексей Иванович. Отрицательно

относится к «красоте формы» и Раскольников. Он при¬

знает себя виновным не в том, что убил «гадкую, зло¬

вредную вошь», а в том, что «первого шага не выдер¬

жал» на пути, ведущем к торжеству воли сильного над

«тварями дрожащими».
330

Дуня восклицает: «Но ведь это не то, совсем не то!»
Раскольников возражает: «А! Не та форма, не так

эстетически хороша форма! Ну я решительно не пони¬

маю: почему лупить в людей бомбами, правильной

осадой более почтенная форма? Боязнь эстетики есть

первый признак бессилия!»
Эту последнюю фразу Достоевский заранее внес в

черновик записи. Еще до того, как ее высказал Дуне

Раскольников, Свидригайлов в разговоре с ним в трак¬

тире также посмеялся над «эстетикой», которая лице¬

мерно используется для прикрытия «некрасивой»

правды.
Таким образом, мы имеем три варианта, по сущест¬

ву, одного и того же отношения к «внешним формам».
Алексей Иванович не согласен с тем, что внешним

формам отдается предпочтение перед сущностью чело¬

века.
Свидригайлов смеется над тем, что люди хотят раз¬

врат прикрыть эстетическим лоском: он — за открытый

цинизм, без всяких «изящных форм».
А Раскольников возмущается лицемерием, которое

восхваляет преступления, если они облачены в «эсте¬

тические формы».
Какова же была позиция самого Достоевского в

этом важном вопросе о «широкости» натуры и «внеш¬

них формах»?
Широта и недоконченность натуры — только исход¬

ный материал для формирования личности. Но если

имеется только широкость, то разум и воля личности

не сбалансированы. Воля, повинуясь страстям, для их

оправдания прибегает к ложным, софистическим дово¬

дам мысли и действует эмоционально и иррациональ¬

но. И получается трагедия Раскольникова. Следова¬

тельно, широту натуры необходимо использовать для

создания полноценной личности, у которой, воля и ра¬

зум соподчинены и действуют едино.
14
Шестая часть «Преступления и наказания» появи¬

лась в печати после «Игрока», и в ней, как уже сказа¬

но, центральное место занимает Свидригайлов. Вер-
331

немея теперь к нему и посмотрим, как «наполеонов¬

ская идея» выглядит в его варианте.
Достоевский предполагал вложить в уста Расколь¬

никова такую сентенцию: «Свидригайлов — отчаяние,

самое циническое, Соня — надежда, самая неосуществи¬

мая» (И. Гливенко, 216). В романе этих слов нет,

но это суждение Раскольникова отвечает тому образу

Свидригайлова, какой и создан Достоевским в романе.
На той же последней, 216 странице последней чер¬

новой тетради намечено, что в финальном объяснении

с Раскольниковым Свидригайлов скажет: «Нигилизма

ведь два, и обе точки соприкасаются» (И. Гливенко,

217). Следовательно, в глазах Свидригайлова он и Ра¬

скольников — представители двух вариантов нигилиз¬

ма, теоретического (Раскольников) и практического

(сам Свидригайлов). Нигилизм этого последнего, ра¬

зумеется, не имеет ничего общего с социализмом, он —

разновидность безграничного эгоизма Валковского, но

с одним отличием. Свидригайлов убежден, что его эго¬

изм полезен людям: «Чем более... я эгоист, тем для дру¬

гих же лучше» (И. Гливенко, 57). Он сближает свой

эгоизм с «этими реалистами новейшего поколения»,

выдавая его за разновидность «разумного эгоизма».
Неосновательность такого сближения обнаружи¬

вает сам же Свидригайлов, раскрывая свое отношение

к социалистам, ученикам Чернышевского, которые, как

было известно Свидригайлову, придерживались фило¬

софии «разумного эгоизма».
Он называет Петербург «городом канцеляристов и

всевозможных семинаристов». Либералы и реакционе¬

ры именовали кличкой «семинаристов» всех демокра¬

тов. Повторяя этот термин, Свидригайлов утверждал:

«Наши демократы недостаточно демократичны... Семи-

наризм в России, главное дело семинаризм» (И. Гли¬

венко, 171). В этой же тетради № 3 имеется уже

приведенная нами заметка с изложением мнения Свид¬

ригайлова о социализме как о «механизме» и «деспо¬

тизме».
И хотя в текст романа Достоевский этих суждений

не перенес, но Свидригайлов остался противником со¬

циализма, выставляющим против него те же возраже¬

ния, что и «подпольный человек», а также и Разуми¬

хин.
332

Совпадение суждений негодяя и циника Свидригай¬

лова с мнениями положительного героя романа Разу¬

михина в вопросе о социализме подчеркивает замысел

Достоевского: во что бы то ни стало с разных сторон

развенчивать социализм.
Свидригайлов сопоставляется с Лужиным: Петр

Петрович не принадлежит ни к одной из разновидно¬

стей нигилизма, он — воплощение «чистого» буржуазно¬

го приобретательства, он — Чичиков в новых, порефор¬

менных условиях, и оказывается, что даже Свидригай¬

лов, циник, развратник, может быть человечнее Лужина.
Достоевский в этом превосходном портрете рыца¬

ря буржуазного накопления излил свою ненависть к

капитализму, к буржуазному строю. Но в Разумихине

он, в сущности, воспел именно эти же устремления —

Разумихин хочет быть дельцом, но без подлости Лужи¬

на... Он противопоставляется ему, как «хороший бур¬

жуа» — плохому.
Так мы сталкиваемся с неразрешимыми противоре¬

чиями мысли Достоевского: он мечется между нена¬

вистью к социализму и ненавистью к капитализму и

вынужден конструировать искусственные фигуры «доб¬

рых буржуа».
15
Только на каторге после длительных размышлений,

после тяжелой болезни происходит «возрождение»

Раскольникова.
Но эпилог оказался художественно неизмеримо сла¬

бее романа, оттого что в нем Достоевский во что бы

то ни стало должен был выполнить то, что осталось

несделанным в романе: привести Раскольникова не

только к отказу от ложной «наполеоновской теории»,

но и к полному принятию христианских начал Сони.
На каторге Раскольников увидел непроходимую

пропасть между собою и остальными каторжниками.

«Ты барин! — говорили они ему.— Тебе ли было с то¬

пором ходить; не барское вовсе дело». Каторжники,

следовательно, чуждались Раскольникова не как убий¬

цы, а как барина. И он был поражен «такими глубоки¬

ми и сильными причинами» разъединения: он был чужд

народу как представитель обособившегося от народа,

отъединившегося, «образованного» слоя. «Ты безбож¬
333

ник, ты в бога не веруешь», — говорили ему каторж¬

ники...
Раскольников оказывается в положении автора «За¬

писок из Мертвого дома», в положении самого Досто¬

евского: он чужой всем этим людям...
К этому сознанию присоединялись и муки «уязвлен¬

ной гордости». «Он стыдился именно того, что он, Рас¬

кольников, погиб так слепо, безнадежно и глухо и глу¬

по, по какому-то приговору слепой судьбы». Он и на

каторге не раскаивался в своем преступлении, спраши¬

вая себя: «Что значит злодеяние? Совесть моя спокойна».
Словом, не было выхода из тупика... Но тут на по¬

мощь пришла болезнь, во время которой Раскольнико¬

ву приснился кошмарный сон. Он увидел картину ги¬

бели мира, почти по апокалипсису: «Люди убивали

друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Все и всё

погибало».
Отказавшись от пожара, как мелодраматического и

неправдоподобного приема, Достоевский в финале

пришел к еще более неправдивому решению задачи: к

кошмару, что и само по себе несостоятельно, да еще к

кошмару по апокалипсису... Только после этого Рас¬

кольников понял свою неправоту. Он воскрес, и воскре¬

сила его любовь — любовь Сони, падшей женщины, но

верующей христианки... А преступление, им совершен¬

ное, было тем испытанием, без которого не было бы и

воскресения: «В последней главе, в каторге,— записал

Достоевский (тетр. № 1, стр. 123),— он говорит, что

без этого преступления он бы не обрел в себе таких

вопросов, желаний, чувств, потребностей, стремлений

и развития» (И. Гливенко, 70).
И хотя в текст романа Достоевский таких слов не

внес, но смысл этой заметки передан в эпилоге: стра¬

дание есть путь к счастью...
От горделивой «наполеоновской идеи» Раскольни¬

ков, по воле автора, приведен к философии, которую

проповедует в «Униженных и оскорбленных» Наташа,

« философии слабости.
Можно ли признать, что психологически верен такой

исход испытания, которому подверг себя Раскольников?

Или, иначе, можно ли считать, что Раскольников напи¬

сан психологически правдиво от начала до конца?
Достоевский задался целью показать на примере

своего героя несостоятельность теории о дву* разря¬
334

да* людей и «пра&а сильного» не считаться с беления¬

ми морали и законов. Он шел к этой цели, заставляя

Раскольникова изнемогать под тяжестью испытания

кровью, и пришел к тому, что Раскольников смирился

перед Христовой истиной./ Крах мысли Раскольникова

в романе связан с крахбм его характера. Это вполне

возможно и правдоподобно. Но в данном случае ло¬

гика Раскольникова, «право сильного» опровергнуты

не его действиями, а логическим же построением: в

кошмаре ему представился логический результат его

теории — «люди убивали друг друга в бессильной зло¬

бе» оттого, что следовали «праву сильного». Расколь¬

ников— убийца по теории — не может быть таким,

каким он сделан искусственно в финале.
Психологическое развитие Данилова последователь¬

но и отвечает сути его характера вульгарного уголов¬

ного преступника.
Не изменили себе Ишутин, Худяков, Каракозов.
Сконструированный в известной мере искусственно,

как бы на пересечении «начал» Данилова и Ишутина,

образ Раскольникова именно поэтому и оказался не¬

последовательным. Вскрытые Достоевским противоре¬

чия во многом оказались, говоря словами В. И. Лени¬

на, не противоречиями живой жизни, но противоречия¬

ми неправильных рассуждений автора
16
Сразу после появления первых глав «Преступления

и наказания» «Современник» в №№ 2 и 3 (1866 года)

напечатал статью о романе. Достоевский упрекался в

том, что он отошел от заветов 40-х годов и оказался

неспособным усвоить новые идеи 60-х годов, «воззре¬

ния последнего времени на искусство»2. Будучи им

враждебен, Достоевский утратил художественный такт

и взял темой произведения «процесс чистого, голого

убийства с грабежом», его Раскольников есть чистое

измышление, а не взятое из жизни типичное явление.

Поэтому роман ecfb пример «баловства искусством»3.
1	См. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 152.
2	«Современник», 1866, № 2, стр. 273.
’Там ж е, № 3, стр. 40.
335

Подробно рассмотрел «Преступление и наказание»

Писарев в большой статье «Борьба за жизнь» (на

страницах «Дела», выходившего вместо закрытого

«Русского слова», 1867, № 5).
I/ Писарев дал бой Достоевскому по главному вопросу.
Достоевский говорил: вот до чего доводят молодежь

революционные идеи. Писарев отвечал: нет, револю¬

ционные идеи здесь ни при чем, так как Раскольникова

до его чудовищной теории довел не нигилизм, а нищета,

бесправие, бесчеловечные условия существования и

молодежи, и всего народа.
Писарев писал, что свою теорию Раскольников по¬

строил для того, чтобы в своих глазах оправдать за¬

мысел убийства с целью быстрой наживы. Преступле¬

ние совершено не потому, что Раскольников с помощью

разных философствований убедил себя в его законно¬

сти, наоборот, он стал философствовать в таком на¬

правлении только потому^что обстоятельства его жиз¬

ни толкали его на преступление.
Писарев анализировал и поведение Раскольникова

после убийства и развенчивал его размышления о том,

что не старуху он убил, а принцип. Он, писал критик,

держит «себя совсем не как фанатик, увлекшийся лож¬

ною идеею и дошедший в своих поступках до крайних

пределов логической последовательности, а просто как

мелкий, трусливый и слабонервный мошенник, которо¬

му крупное злодеяние приходится не по силам и кото¬

рый, желая во что бы то ни стало схоронить концы,

ежеминутно теряется от страха и на каждом шагу

выдает себя встречным и поперечным своею лихорадоч¬

ною суетливостью» К
В пылу полемики Писарев приравнял Раскольнико¬

ва к Данилову. Но в главном, принципиальном пункте

он верно понял Достоевского и правильно ему ответил,

опровергая нападки на социализм и революцию как на

идейные первопричины теории Раскольникова.
Писарев не довел своих рассуждений до конца и не

показал, что якобы «социалистические» теории Рас¬

кольникова вовсе не плод его личной мысли, а сгусток

буржуазной идеологии, в своем развитии приходящей

к концепции «сверхчеловека» и к анархизму.
Раскольников был создан Достоевским после краха
1 Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 4, стр. 360.
336

революционной ситуации, обусловленного тем, что в

наличии не оказалось такого важнейшего фактора ре¬

волюции, как революционный класс.
Достоевский отчетливо видел этот исторический

факт, но, не понимая его действительного смысла, ис¬

пользовал его для подкрепления своей «почвенниче¬

ской» концепции. Несчастье России в том, что образо¬

ванный слой оторвался от массы,— таков исходный

пункт его позиции. Необходимо уничтожить этот раз¬

рыв, а для этого нужно, чтобы интеллигенция шла за

народом, восприняв его верования и убеждения.
Если же этого нет, если интеллигенция пытается

навязывать народу свои идеи и убеждения, то получа¬

ется... Раскольников и теория «права сильного».
Достоевский, с одной стороны, видел некоторые

важные черты исторического положения России, но, с

другой стороны, неверно их понимал и истолковывал.

Буржуазную идеологию, враждебную народу и доходя¬

щую до раскольниковских (ницшеанских) концепций

двух разрядов людей, Достоевский принимал за край¬

нее выражение идеологии антибуржуазной, револю¬

ционной.
«Наполеоновская идея» была одним из первых вы¬

ражений теории «сверхчеловека». И если идейный

путь буржуазной реакции пролегает от Штирнера к

Ницше, то на этом пути как раз и находится такая тео¬

ретическая «веха» (да будет позволено так сказать),

как «наполеоновская идея».
Достоевский считал ее порождением и разновидно¬

стью революционных, как он выражался — «недокон¬

ченных идей». В «Преступлении и наказании» он рас¬

смотрел эту идею подробнее, точнее, глубже, чем в «Гос¬

подине Прохарчине» и «Униженных и оскорбленных»:

он теперь непосредственно связал «предницшеанскую

теорию» двух разрядов людей с революционной идео¬

логией. В его глазах Раскольников — духовный сын

Чернышевского, Добролюбова, и в лице убийцы — тео¬

ретика «наполеоновской идеи» он стремился пока¬

зать, до чего доводит молодежь нигилизм, какую смер¬

тельную опасность представляют социализм и револю¬

ция.
Но это было неправомерно и теоретически и практи¬

чески-политически, так как «наполеоновская идея» бы¬

ла насквозь антиреволюционна.
12 М. Гус
337

Достоевский впал в грубую ошибку в трактовке

исторического места и смысла «наполеоновской идеи».
Но он был прав в осуждении этой античеловечной,

порочной идеи по существу.
17
Осуждая «наполеоновскую идею» Раскольникова,

раскрывая ее теоретическую и практическую несостоя¬

тельность, Достоевский продолжил исследование про¬

блемы свободы человека, свободы его воли.
Роковой ошибкой Раскольникова была доказана по¬

рочность абсолютной, сверхрациональной воли. А с

нею вместе был осужден и буржуазный индивидуа¬

лизм. В этом — непреходящее идейное художественное

значение «Преступления и наказания», в этом — зло¬

бодневность романа и теперь, спустя сто лет после его

написания.
Недаром же нынешние буржуазные теории индиви¬

дуализма— персонализм, экзистенциализм, неото¬

мизм — так стараются извратить смысл романа о Рас¬

кольникове, истолковывая его прямо противоположно

тому, что в нем сказано.
Почин в такой «обработке» принадлежал тем рус¬

ским критикам, которые уже в начале XX века творче¬

ство Достоевского «подгоняли» под свои идеалистиче¬

ские и религиозно-мистические концепции.
Волынский объявил, что в «Преступлении и наказа¬

нии» Достоевский «дал образчик чистейшего русского

демонизма», так как Раскольников «не властен над

собою. Сознанием он презирает свое малодушие, свою

бездарность, как он выражается,— а что-то более

сильное, чем сознание, непобедимо толкает его к само¬

обличению и страданию».
Что же именно «сильнее сознания» в представителе

«чистейшего демонизма»? Ответ Волынского неожида-

нен: «В душе Раскольникова жила добрая божеская

стихия, которая борется против всякой злости, против

убийства».
Не правда ли, странная «стихия» — в душе «демони¬

ста»!
Волынский не свел концов с концами потому, что

упорно хотел представить Достоевского апологетом ир¬

рационализма: «в действиях Раскольникова можно за¬
338

метить постоянную борьбу бессильного сознания с все¬

сильною бессознательною душою» *.
Итак, сознание — бессильно, а всесильно подсозна¬

тельное (бессознательное) начало в человеке.
Шестов, в отличие от Волынского, был до конца

последователен: в романе о Раскольникове он видел

«апофеоз подполья». Поэтому именно Шестов, а не

Волынский развил тему «демонизма»: оказывается «со¬

весть» принуждает Раскольникова стать на сторону

преступника. Ее санкция, ее одобрение, ее сочувствие

уже не с добром, а со злом. Самые слова «добро» и

«зло» уже не существуют. Их заменили выражения

«обыкновенность» и «необыкновенность», причем с пер¬

вым соединяется представление о пошлости, негодно¬

сти, ненужности, второе же является синонимом вели¬

чия. Иначе говоря, Раскольников становится «по ту

сторону добра и зла».
Так как читатель мог бы подумать, что Шестов

«апостолом зла» считает только Раскольникова, но не

его автора, то критик ставит точки над «i». Достоев¬

ский, по Шестову, «уже не верит во всемогущество

любви и не ценит слез сочувствия и умиления. Бесси¬

лие помочь является для цего окончательным и все-

уничтожающим аргументом. Он ищет силы, могущест¬

ва. И у него вы открываете, как последнюю, самую за¬

душевную, заветную цель его стремлений, Wille zur

Macht, столь же резко и ясно аыраженную, как у Нит-

ше»2.
Так Шестов переворачивает «кверху ногами» диалек¬

тику Достоевского и осуждение «наполеоновской идеи»

превращает в ее оправдание.
Шестов приписывает именно Достоевскому преслову¬

тую идею «воли к власти» — тем самым приравнивая

его к Раскольникову. Такое переосмысление и идеи

романа, и позиции его автора органически связано с

проповедью индивидуализма, которую Шестов также

приписывал Достоевскому и суть которой выразил в

кратком афоризме: «Весь мир и один человек столк¬

нулись меж собой, и оказалось, что эти две силы рав¬

ной величины» 3.
1 A. JI. Волынский, Ф. М. Достоевский, стр. И, 12, 15.
1	Лев Шестов, Достоевский и Ннтше, стр. 106, 118—
119.
8 Та м же, стр. 132.
12*
339

Бердяев дал в теории персонализма наиболее пол¬

ную и законченную формулировку идеологии буржуаз¬

ного индивидуализма: «Нравственная проблема и есть

проблема индивидуальности, это все тот же трагиче¬

ский вопрос об индивидуальной судьбе и индивидуаль¬

ном предназначении человека» *. А решал этот вопрос

Бердяев с абсолютной категоричностью: «Смерть одного

человека, последнего из людей, есть более важное и

более трагическое событие, чем смерть государств и

империй» 2.
Лев Шестов утверждал, что Достоевский потерпел

духовное, идейное крушение, так как убедился в не¬

возможности добиться того, чтобы «последний чело¬

век» перестал быть последним и стал первым. Поэто¬

му, по мнению Шестова, Достоевский и перестал от¬

стаивать и защищать права «последнего человека».
А Бердяев из творчества Достоевского вывел при¬

веденное только что нами полярно противоположное

заключение!
И о Раскольникове, его «наполеоновской идее», его

преступлении пророк персонализма писал: «Своеволь¬

ное убийство даже самого последнего из людей, само¬

го зловредного из людей не разрешается духовной

природой человека... Никакая «идея», никакие «возвы¬

шенные цели» не могут оправдать преступного отно¬

шения к самому последнему из ближних»3.
Следует помнить, чтс^ книга, из которой взята ци¬

тата, написана в 1921 году в Москве: Бердяев полеми¬

зировал не столько с Раскольниковым и его «идеей»,

сколько с революцией, с диктатурой пролетариата, с

политикой революционного насилия. Когда он говорил
о	«возвышенных целях», то имел в виду цели социали¬

стической революции. И они, в его глазах, не оправды¬

вали «преступного отношения» Советской власти к ее

злейшим врагам.
«Бог есть единственная важная «идея»,— поучал

Бердяев.— И тот, кто не склоняется перед Высшей Во¬

лей в решении этого вопроса (о жизни и смерти даже

«последнего из людей».— М. Г.), истребляет ближних
1	Н. Бердяев, Sub specie aeternitatis, стр. 271.
2	Н. А. Бердяев, О свободе и рабстве человека, 1939, стр. 132.
8	Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, 1968, стр. 96—
97.
340

и самого себя. В этом смысл «Преступления и наказа¬

ния» К Раскольников же был в плену ложной идеи без¬

граничной свободы для людей «особого разряда». Эта

свобода, пояснил Бердяев, «изживает себя и переходит

в свою противоположность. Эту трагическую судьбу

свободы и показывает Достоевский в судьбе своих ге¬

роев. Свобода переходит в своеволие, в бунтующее са¬

моутверждение человека. Свобода делается беспредмет¬

ной, пустой, она опустошает человека».
Так и случилось с Раскольниковым: «Испытание

пределов своей свободы и своего могущества привело

к ужасным результатам. Раскольников вместе с нич¬

тожной и зловредной старушонкой уничтожил и само¬

го себя»2.
Итог бердяевских рассуждений о свободе, «высших

целях», «последнем человеке» мы обнаруживаем в

краткой сентенции: «К человеку должна быть примене¬

на не арифметика, а высшая математика. Судьба че¬

ловека никогда не основывается на той истине, что

дважды два четыре»3.
■	Бердяев, прошедший путь от легального марксиз¬

ма до идеинои борьбы против революции, социализма,

Советской власти4, был последователен в своих вьь

вод^: для него «высшей идеей» была «высшая мате"

матика» христианства, которая считает всех людей

равными и имеющими равные права на счастье, но в

потустороннем царстве божьем.
Что же касается грешной земли, то, как известно,

христианская религия не препятствует тому, чтобы

здесь господствовала голая «арифметика»,— счет унич¬

тожаемых ведется на тысячи и миллионы, когда речь

идет о тех, кто встает на защиту именно «последних

из людей»!
Тогда философия персонализма стыдливо умолкает.

Дела земные ее не касаются.
1	Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, стр. 100.
2	Там же, стр. 73, 97.
3	Та м же, стр. 51.
4	Напомним тем, кто склонен это забывать или прямо отри¬

цать, что Бердяев по директиве Ленина был в 1922 году выслан за

границу вместе с другими антисоветски настроенными представите¬

лями интеллигенции.
341

18
Нельзя согласиться с точкой зрения на «Преступле¬

ние и наказание», высказанной в статье Ю. Карякина

«Правда посюстороннего мира» («Вопросы филосо¬

фии», 1967, № 9). Автор статьи утверждает:
«Человечество вечно будет благодарно Достоевско¬

му, который, может быть, больше, чем какой-либо дру¬

гой художник, заставляет людей буквально обжечься

мыслью об опасности «арифметики» и о спасительно¬

сти «счета» с точностью до единицы... Мысль об опас¬

ности «арифметики» и о спасительности «счета» с точ¬

ностью до единицы является одной из ведущих для

Достоевского на протяжении всего его творчества... Это

мысли, добытые слишком дорогой, самой дорогой це¬

ной, и за пренебрежение к ним человечество может се¬

годня заплатить своей жизнью. Это мысли живого и

животворного, конкретного и деятельного гуманиз¬

ма...» 1
Ю. Карякин уверяет, что именно таков смысл «Пре¬

ступления и наказания», так как «Достоевский понял,

что за внешне привлекательные, математически выве¬

ренные и абсолютно неопровержимые силлогизмы при¬

ходится расплачиваться кровью, кровью большой и к

тому же не своей, чужой»2.
«Внешне привлекательные, математически выверен¬

ные... силлогизмы» — здесь невольно вспоминается

мысль о мнимой «идее», о ложных «высших» целях,

во имя которых преступно нарушается принцип абсо¬

лютной неприкосновенности и самого зловредного че¬

ловека.
Ю. Карякин приписывает эту мысль Достоевскому

на том основании, что автор «Преступления и нака¬

зания» будто бы учил «видеть в каждом из них

(людей.— М. Г.) бесконечность нового, неповторимого

мнра»3.
Но великий человеколюбец никогда не признавал и

не призывал признавать «неповторимость» личности

князя Валковского и Карамазова-отца, Тоцкого и Сви¬

дригайлова. Однако Ю. Карякин упорно стоит на
1	«Вопросы философии», 1067, № 9, стр. 149, 151, 152.
! Т а м же, стр. 148.
'Там же, стр. 149.
342

том, что именно Достоевский противопоставил «ариф¬

метическому» мировоззрению — подлинно гуманистиче¬

ские, признающие незаменимость каждой личности

взгляды. Я подчеркиваю слово «каждой личности», так

как именно в этом категорическом утверждении и коре¬

нится ошибка Ю. Карякина.
Непосредственным, конкретным источником рассуж¬

дений Карякина об «арифметике» как «науке смерти,

обосновывающей всеобщее поядение»является фра¬

за, произнесенная в трактире неким студентом по пово¬

ду возможности убийства старухи-процентщицы и ис¬

пользования ее денег для помощи людям: «Одна

смерть и сто жизней — да ведь тут арифметика».
Слова студента поразили Раскольникова, в голове

которого «зародились точно такие же мысли».
Но какие именно? В этом-то весь вопрос!
В его голове зарождалась не столько мысль об-

«арифметике» — о соотношении «одного и ста», сколько

«наполеоновская идея» — рассуждение о праве челове¬

ка «высшего разряда» «переступить через кровь».

Это — идея безбрежного индивидуализма, то есть фи¬

лософия, которая решительно отрицает именно равно-

ноцрнность всех личностей, не считает каждую личность

неповторимым, незаменимым миром.
Ложность «наполеоновской идеи» и показал Досто¬

евский.
Но значит ли это, что он тем самым осуждал

«арифметику» как философию «округления счета лю¬

дей» и «всеобщего поядения»?
Нет, конечно! Достоевский, анализируя «наполео¬

новскую идею», разоблачая ее ложность, не противо¬

поставлял ей сладенького гуманизма всепрощения.
Не было у великого диалектика Достоевского мета¬

физического противопоставления: либо «арифметика»—

«одна смерть и сто жизней», либо «счет до едини¬

цы», при котором 1 = 1, все единицы равны между со¬

бой: Соня и Лужин, Мармеладов и Свидригайлов.
Суть ошибки Ю. Карякина в том, что он проблему

личности рассматривает абстрактно, внеисторично,

внеклассово.
Объективный смысл романа Достоевского в том,

что ложна метафизика Раскольникова: человек — либо
1 «Вопросы философии», 1967, № 9, стр. 149.
343

вошь, либо Наполеон. Третьего не дано... И каждому

приходится выбирать: кем быть? Оставаться «вошью»

или выбиться в «Наполеоны».
Эту насквозь буржуазную, бесчеловечную, антире-

волюционную метафизику Достоевский считал идеоло¬

гией революции, теорией социализма.
Развенчивая ее, Достоевский на деле развенчивал

буржуазную враждебность революции, буржуазную ан¬

тиреволюционность.
Развенчание «раскольниковщины» предупреждало

молодежь от опасного заблуждения, от смешения ре¬

волюционного подхода к проблеме силы и права с

«наполеоновски-штирнеровски-раскольниковским». ^

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая
1
Достоевский выехал из Петербурга за границу

14 апреля (ст. ст.) 1867 года и вернулся в Россию 8 ию¬

ля 1871 года.
Он надолго покинул Петербург и опять, как и в

1850 году, в момент торжества реакции после спада

революционной волны.
За четыре с лишним года заграничной жизни До¬

стоевский написал «Идиота» и «Бесы», обдумывал

цикл романов «Атеизм», или «Житие великого грешни¬

ка».
О характере его идейного развития в эти годы го¬

ворит эволюция отношения к Белинскому.
В мае 1867 года, сразу после приезда в Германию,

Достоевский принялся за большую статью о Белин¬

ском. А. Г. Достоевская в воспоминаниях рассказывает,

что муж ее «с удовольствием взялся за эту интересную

тему, рассчитывая не мимоходом, а в серьезной, по¬

священной Белинскому статье высказать самое суще¬

ственное и искреннее свое мнение об этом дорогом вна¬

чале и в заключение столь враждебно относившемся к

нему писателе»1. Статья в сентябре 1867 года была

отослана заказавшему ее для сборника издателю

К. И. Бабикову. Но сборник не был издан, и статья ис¬

чезла... Ап. Майкову Достоевский написал, что при¬

нужден был выкинуть из статьи много драгоценных
1 «Воспоминания А. Г. Достоевской», стр. 108.
347

фактов, так как не имел возможности «все написать

цензурно»; поэтому статья вышла, как он говорил, «до

того дрянная, что из души воротит» (Письма, II, 36).
Так дело обстояло в сентябре 1867 года. В марте

следующего года в письме к тому же Майкову Досто¬

евский называл Белинского сознательным врагом оте¬

чества, ретроградом (см. Письма, II, 80). В декабре

этого же 1868 года Майкову он пишет о Белинском

еще более оскорбительно и утверждает, что критик

кончил бы в эмиграции «на побегушках у какой-ни¬

будь здешней m-m Гёгг адъютантом по женскому во¬

просу на митингах и разучился бы говорить по-рус¬

ски...» (Письма, II, 149). Спустя два года, в октябре

1870 года, Достоевский в письме Майкову походя ру¬

гал Белинского «букашкой навозной» (Письма, II,

291). Это бранное определение он повторил в письме

к Н. Страхову в апреле 1871 года, утверждая, что Бе¬

линский «был немощен и бессилен талантишком, а по¬

тому и проклял Россию и принес ей сознательно столь¬

ко вреда...» (Письма, II, 357).
Страхов в ответном письме спрашивал: «За что вы

так браните Белинского? Он был весьма небольших

размеров человек, но талантливый, искренний, пря¬

мой...» (Письма, II, 509). Достоевский на это ответил:

«Я обругал Белинского более как явление русской жиз¬

ни, нежели лицо» (Письма, II, 364). Далее следуют

слова, которые спустя тридцать лет подхватили и сде¬

лали своим знаменем презренные ренегаты — «вехов¬

цы»: «Это было самое смрадное, тупое и позорное яв¬

ление русской жизни» (Письма, II, 364).
Достоевский в этом письме обвинял Белинского в

том, в чем повинен был В. Майков и против чего вос¬

стал именно Белинский,— в отрицании национального

начала и в проповеди космополитизма. Злоба подвела

Достоевского, и он перевернул с ног на голову реаль¬

ный исторический факт. Как раз тогда Достоевский ра¬

ботал над «Бесами». В Белинском он видел духовного

отца и наставника Нечаева-Верховенского.
Прожил Достоевский четыре заграничных года

очень трудно, в постоянной нужде. Страсть к игре

вновь вспыхнула в нем. Из Дрездена он уехал в Гам¬

бург — «попытать счастья», но проигрался в пух и

прах. Это повторялось неоднократно, и Достоевские за¬

кладывали все вплоть до шуб и платья — до тех пор
348

пока в апреле 1871 года, перед самым отъездом на ро¬

дину, новый проигрыш не излечил Достоевского от па¬

губной страсти. Он написал жене из Висбадена: «Надо

мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фан¬

тазия, мучившая меня почти десять лет» (Письма, II,

348). Действительно, в остальные десять лет жизни До¬

стоевский, приезжая за границу, больше не играл...
Нужду Достоевский переживал мучительно, и очень

красноречивы его письма к Ап. Майкову и переписка

с издателем «Зари» Кашпиревым. Кашпирев неакку¬

ратно выполнял свои обещания о высылке денег, за¬

паздывал с ответом на письма. Достоевский с возму¬

щением писал Майкову: «Неужели он не понимает, что

мне это оскорбительно? Ведь я ему писал о нуждах

жены и ребенка моего — и после этого такая [поме¬

щичья развалка] такая небрежность!» (Письма, II, 217).
Страсть к игре, проигрыши, вечная нужда, вы¬

прашивание авансов у издателей, оскорбленное само¬

любие— в такой психологической атмосфере жил

Достоевский четыре года вдали от родины. Мучили его

и сложные отношения с А. П. Сусловой. Она ему все

еще писала, он ей отвечал, скрывая переписку от жены.

Но А. Г. Достоевская о ней знала и очень страдала.

Побуждаемая ревностью, она и сама вступила в пере¬

писку с Сусловой, а это очень взволновало Достоев¬

ского (см. запись А. Г. Достоевской в дневнике 26 ию¬

ня 1867 года) '.
Баден, где они прожили много месяцев, был излюб¬

ленным местом русской знати,— об этом мы знаем из

«Дыма». Но Достоевские жили в Бадене настолько да¬

леко от «русского дерева», увековеченного Тургеневым,

что оно ни разу не упоминается ни в письмах, ни

в дневнике Анны Григорьевны. Затворниками Дос¬

тоевские жили и в Дрездене, 'И в Швейцарии, и в

Италии.
Достоевский терпеть не мог чванливой русской зна¬

ти. Не менее враждебно относился он и к русским

политическим эмигрантам (А. А. Серно-Соловьевич,

Н. И. Утин и другие, жившие в Швейцарии в начале

60-х годов).
В это заграничное пребывание Достоевский рассо¬

рился с Тургеневым. Посетив автора «Дыма» в Бадене,
1 «Дневник А. Г. Достоевской», стр. 153.
349

он немедленно вступил с ним в спор из-за Потугина.

Сообщая Ап. Майкову об этом споре, Достоевский

писал, что Тургенев якобы говорил ему, что «главная

мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Ес¬

ли бы провалилась Россия, то не было бы никакого ни

убытка, ни волнения в человечестве». Тургенев «ру¬

гал... Россию и русских безобразно, ужасно» (Письма,

II, 30—31). Достоевского эти слова взорвали. Свида¬

ние окончилось фактическим разрывом.
Ссора эта нашла впоследствии свое отражение в

«Бесах»...
2
Под конец четырехлетного пребывания за границей

Достоевский признавался Ап. Майкову: «Но если бы

вы знали, какое кровное отвращение, до ненависти воз¬

будила во мне к себе Европа в эти четыре года»

(Письма, II, 308).
Вторая половина 60-х годов была временем бурного

развития капиталистической экономики в Западной

Европе. В 1867 году в Париже состоялась очередная

Всемирная выставка. «Русский вестник» (в № 9 за

1868 год) напечатал большую статью бельгийского

буржуазного экономиста Г. де Моллинари, в которой

излагалось содержание предисловия знакомого нам

М. Шевалье к отчету жюри выставки. Достоевский эту

статью, вероятно, читал, так как обратил внимание на

статью о съезде британских ученых в этом же номере

(см. Письма, II, 140).
«Если нации Западной Европы будут дурно управ¬

лять своим богатством,— писал М. Шевалье,— а США

и Россия сумеют предохранить себя от этих причин

разложения и ослабления, то возможно и даже веро¬

ятно, что нации Западной Европы низойдут на второ¬

степенное место и что по прошествии столетия они при¬

мут относительно Америки и России положение, в ко¬

тором Испания находится относительно Франции». Он

высказывал опасение, «что эти два колосса, которые

выступают на политическое поприще, с каждым днем

явственнее обрисовывая свои гигантские размеры и

свои надежды», могут соединиться и сообща «нанести

удар, которому суждено прогреметь от одного полюса

до другого» и «по всему вероятию, нации Западной и
350

Центральной Европы будут некогда низведены на вто¬

ростепенное место» *.
Г. де Моллинари оспаривал эти прогнозы М. Ше¬

валье. «Европейское общество,— писал он,— пережи¬

вает в настоящую минуту великий кризис, оно выра¬

батывает новое политическое и социальное положение,

сообразное с его новым положением промышленным»2.
Действительно, Европа «вырабатывала новое соци¬

альное положение» — оно и было впервые в истории

наглядно показано Парижской коммуной. Действитель¬

но, Европа переживала политический кризис, нашед¬

ший свое выражение в серии бисмарковских войн, по¬

следняя из которых и дала непосредственный толчок

первой попытке создать государство диктатуры проле¬

тариата.
Достоевский провел четыре года, так сказать, в

гуще напряженных политических событий. На его гла¬

зах «железом и кровью» создана была новая «священ¬

ная Германская империя» и Германия была затоплена

пруссачеством3. На глазах Достоевского рухнула Вто¬

рая империя во Франции, и Седан подвел черту под

«наполеоновской идеей» во Франции...
Достоевский внимательно следил за политической

жизнью Европы. Он читал иностранные газеты и жур¬

налы. В Женеве, по словам А. Г. Достоевской, их ча¬

стым гостем был Н. П. Огарев, приносивший книги,

газеты, журналы. О большом интересе к важнейшим

политическим событиям на Западе свидетельствуют

иисьма Достоевского этого времени, содержащие мно¬

го откликов на политическую злобу дня.
В эти четыре года вторичного пребывания за грани¬

цей у Достоевского откристаллизовалось и отношение

к социализму. Знакомый еще с 40-х годов с утопиче¬

ским социализмом, он теперь столкнулся с новыми для

него учениями социализма. Первый Интернационал,

руководимый Марксом, уже заставил о себе говорить

буржуазную прессу. О втором конгрессе Интернацио¬

нала, происходившем в Лозанне в начале сентября

1867 года, писали подробно лондонские, французские,

немецкие, швейцарские газеты.
1	«Русский вестник», 1869, № 9, стр. 192—193.
2	Та м же, стр. 193—194.
3	См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 31, стр. 203.
351

Говоря о впечатлении, которое произвел конгресс на

буржуазию, жена Маркса писала в органе немецкой

секции Интернационала «Vorbote»: «В Интернационале

видели угрожающую трагедию судьбы»*.
Достоевские уже жили в Женеве, когда неподалеку,

в Лозанне, происходил этот конгресс Интернационала,

и сообщения о нем Достоевский видел в газетах, кото¬

рые ежедневно читал в кафе на улице Монблан.
Вслед за окончанием Лозаннского рабочего конг¬

ресса в самой Женеве открылся Конгресс мира, со¬

званный буржуазной пацифистской Лигой мира и сво¬

боды. Хотя Маркс был против участия в ней, но все

же Генеральный совет Интернационала решил послать

своих представителей в Женеву. Они выступали на

Конгрессе мира с изложением точки зрения революци¬

онного пролетариата и внесли принятую в Лозанне

резолюцию, в которой говорилось, что «первичной и

главной причиной войны являются пауперизм и отсут¬

ствие экономического равновесия», а потому для унич¬

тожения войн необходимо «изменение социального

устройства»2.
На втором заседании конгресса 10 сентября М. Ба¬

кунин произнес большую речь, в которой объявил не¬

пременным условием свободы и мира в Европе уничто¬

жение русской империи, замену централизованных го¬

сударств свободными общинами и создание федерации

таких общин в виде Соединенных Штатов Европы.
На этом заседании Конгресса мира присутствовали

Достоевские и два часа слушали ораторов. О своих впе¬

чатлениях Достоевский писал Ап. Майкову, что во всю

жизнь «не только не видывал и не слыхивал подобной

бестолковщины, но и не предполагал, чтобы люди были

способны на такие глупости» (Письма, II, 37). Подроб¬

нее говорил Достоевский о конгрессе в письме своей

племяннице С. Ивановой: «Что эти господа,— которых

я первый раз видел не в книгах, а наяву,— социалисты

и революционеры врали с трибуны перед 5000 слуша¬

телей, то невыразимо! Никакое описание не передаст

этого. Комичность, слабость, бестолковщина, несогла¬
1	Цит. до кн.: Ф. Мер ннг, К. Маркс. История его жизни, Гос-

политиздат, М. 1957, стр. 413.
2	Цит. по кн.: Ю. Стекло в, Первый Интернационал, М. 1923,

стр. 127.
352

сие, противуречие себе — это вообразить нельзя! И эта-

то дрянь волнует несчастный люд работников!» (Пись¬

ма, II, 44—45).
Увидев впервые социалистов «не в книгах, а наяву»,

Достоевский пришел к выводу (в письме к Ап. Майко¬

ву), что все произошло так, как он и предполагал: про¬

изошла драка. «Это было четыре дня крику и руга¬

тельств. Подлинно мы у себя, читая и слушая расска¬

зы, видим все превратно. Нет, посмотрели бы своими

глазами, послушали бы своими ушами!» (Письма, II,

38).
Когда Достоевский жил в Дрездене, в Базеле в сен¬

тябре 1869 года новый конгресс Интернационала при¬

нял предложенную сторонниками Маркса резолюцию

об общественной собственности на землю. Конгресс вы¬

звал много шума в буржуазной печати. «Буржуазные

ученые наполовину с ужасом, наполовину со злорадст¬

вом установили выявившийся наконец коммунистиче¬

ский характер Интернационала»,— замечает биограф

Маркса Ф. Меринг1.
Сам Маркс, находившийся тогда в Германии, писал

дочери Лауре: «Не оказалось на нашем пути ни одного

городка в Германии, захолустная газета которого не

была бы заполнена описанием деяний «этого ужасного

конгресса»2.
Читал эти газеты и Достоевский. Мог ему попасться

на глаза и изданный по-русски (и на других языках) и

получивший большое распространение Манифест к кре¬

стьянству, излагавший решения Базельского конгресса.
Таким образом, Достоевский «наяву» сталкивался не

с полуфантастическими мечтами утопистов, а с реаль¬

ными требованиями рабочего класса, с его революцион¬

ными программами и организациями. Конечно, он

получал об этом неточное, сбивчивое, превратное пред¬

ставление, но все же он знакомился с «проклятым про¬

летарским западным вопросом» (Письма, II, 101).

Ненависть Достоевского к революции, социализму, «ин-

тернационалке», как он презрительно называл Интер¬

национал, еще более укрепилась под влиянием Париж¬

ской коммуны. Страхов спрашивал Достоевского, что

он думает о парижских событиях, в которых он, Стра¬
1	Ф. Меринг, Карл Маркс. История его жизни, стр. 443.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 32, стр. 527.
353

хов, ничего не понимает: «Как думаете? Не начинается

ли новая эра? Не заря ли будущего дня?»1 Достоев¬

ский отвечал, что Парижская коммуна — «все тот же

Руссо и мечта пересоздать вновь мир разумом и опы¬

том (позитивизм)». Парижская коммуна вновь доказа¬

ла «бессилие сказать новое слово... — писал он.—Пожар

Парижа есть чудовищность: «Не удалось, так погибай

мир, ибо коммуна выше счастья мира и Франции». Но

ведь им (да и многим) не кажется чудовищностью это

бешенство, а, напротив, красотою» (Письма, II, 363).
Социализм еще раз, и теперь на практике, доказал

свою неспособность пересоздать общество — таков вы¬

вод Достоевского. «Не те пути ведут к счастью и не

оттуда происходит оно, как думали». На Западе и не

могут дать ответа на вопрос, как достичь счастья, пото¬

му что там «Христа потеряли» (Письма, II, 364).
Достоевский несостоятельным, по его мнению, за¬

падным теориям противопоставлял истину русского

православия.
Наблюдения в эти четыре года заграничной жизни

существенно повлияли и на выработку той внешнеполи¬

тической программы, которую Достоевский впоследст¬

вии развивал в «Дневнике писателя». Он укрепился в

своем отрицательном отношении к Германии и немцам.

В конце 1870 года он писал, в связи с модным афориз¬

мом «под Седаном победил немецкий школьный учи¬

тель»: «Весь здешний народ грамотен, но до невероят¬

ности необразован, глуп, туп, с самыми низменными

интересами» (Письма, II, 308). Особенно претили До¬

стоевскому проявления германского шовинизма и ми¬

литаризма. «Более лжи и коварства нельзя себе и пред¬

ставить»— так резюмировал он свои впечатления от по¬

бедоносной Германии (Письма, II, 324).
Одним из международных последствий разгрома

Франции и создания новой Германской империи было

обострение так называемого «восточного вопроса», ко¬

торый во внешней политике царизма в 70-е годы вновь

выходит на первый план. Дипломатия Александра II

считала, что за нейтралитет России во время франко¬

прусской войны 1870 года ей должны заплатить отме¬

ной Парижского мира, ущемившего интересы России на

Черном море и на Ближнем Востоке. Канцлер Горчаков
1 Сб. «Шестидесятые годы», стр. 272.
354

вынашивал план продвижения России на Балканы и со¬

здания под ее эгидой большой южнославянской импе¬

рии.
Достоевский из «новых политических обстоятельств

Европы» делал вывод: «Во всяком случае, все будущие

ближайшие годы, как кажется, не обойдутся без начала

разрешения восточнославянского вопроса» (Письма, II,

299).
Когда Горчаков в депеше к русским послам объявил

о решении России не признавать более запрета держать

военный флот на Черном море, русская колония в

Дрездене обратилась к нему с благодарственным адре¬

сом, который был написан Достоевским. В адресе было

сказано: «Наконец-то послышался в ней (депеше.—

М. Г.) голос всей нашей великой и славной России».
3
В годы жизни на Западе, в период больших истори¬

ческих событий, под их воздействием, происходило

дальнейшее развитие идейных взглядов Достоевского.

Теория «почвенничества», сформулированная на стра¬

ницах «Времени» и «Эпохи», превращалась в систему

взглядов, нашедших свое наиболее полное выражение

в письме Достоевского к Ап. Майкову от 20 марта

(2 апреля) 1868 года. «Наша конституция,— писал До¬

стоевский,— есть взаимная любовь монарха к народу и

народа к монарху 1. Да, любовное, а не завоевательное

начало государства нашего (которое открыли, кажется,

первые славянофилы) есть величайшая мысль, на ко¬

торой много созиждется. Эту мысль мы скажем Евро¬

пе, которая в ней ровно ничего не понимает... Здесь я

за границей окончательно стал для России — совершен¬

ным монархистом... (У нас народ всякому царю наше¬

му отдавал и отдает любовь свою, и в него единственно

окончательно верит. Для народа — это таинственно,

священство, миропомазание)» (Письма, II, 100).
Майков в письме рассказал Достоевскому о своем

плане учебника истории, в котором центром историче¬
1	Это — развитие мысли Ап. Майкова в письме к Достоевско¬

му от 8 марта 1868 года: «Народная любовь—вот наша консти¬

туция! вот чего не поймет никогда нерусский человек» («Ф. М. До¬

стоевский. Статьи и материалы», т. II, стр. 348).
355

ского развития должна быть церковь. Разделение церк¬

вей на западную и восточную, борьба их между собою,

роль восточной, православной цёрквн в сдерживании

напора Азии, турок и татар, которым помогает Запад,

возрождение Востока в лице России «с громов пол¬

тавских», общеславянское значение Петра, рост Рос¬

сии и заключение: мы теперь в периоде самой роковой

схватки К
Достоевский, одобряя майковскую концепцию,

предложил ему свой план большой поэмы из русской

истории, которая должна была состоять из ряда былин

(баллад, маленьких поэм, песен),— в них «воспроизве¬

сти, с любовью и с нашею мыслию, с самого начала, с

русским взглядом, — всю русскую историю», выделяя те

пункты, в которых она «выражалась вся, вдцуг, во всем

своем целом» (Письма, II, 190—191). Таких пунктов в

русской истории до десяти, может быть, и больше.

В третьей или четвертой балладе нужно рассказать о

взятии турками Царьграда, а затем о свадьбе в простой

деревянной избе последней принцессы Палеолог с Ива¬

ном III, и «в эту деревянную избу переходит и вели¬

кая идея о всеправославном значении России и полага¬

ется первый камень о будущем главенстве на Востоке...

полагается мысль не только великого государства, но

и целого нового мира, которому суждено обновить хри¬

стианство всеславянской православной идеей и внести

в человечество новую мысль, когда загниет Запад...»

(Письма, II, 191 —192). Затем должны быть былины о

XV и XVII веках, о Петре, о Бироне, Екатерине и «до

освобождения крестьян и до бояр, рассыпавшихся по

Европе с последними кредитными рублишками... до се¬

минаристов, проповедующих атеизм». А кончить следо¬

вало бы «фантастическими картинами будущего: Рос¬

сии через два столетия и рядом померкшей, истерзан¬

ной и оскотинившейся Европы с ее цивилизацией. Я бы

не остановился тут ни перед какой фантазией» (Пись¬

ма, II, 192).
Так Достоевский предлагал Майкову :в стихах изло¬

жить ту философию истории, до которой он додумался

в своем заграничном далеке2. Он придавал значение
1	См. «Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы», т. И, стр. 346.
2	Аполлон Манков вместо поэмы написал несколько рассказов

из русской истории в духе предложений Достоевского, но без столь
356

такому истолкованию истории как средству борьбы с

нигилизмом и оздоровления умов молодежи. «Мне при¬

ходит в голову,— писал он тому же Майкову,— что

многие из этих же самых подлецов-юношей, гниющих

юношей, кончат тем, что станут настоящими, твердыми

почвенниками, чисто русскими» (Письма, II, 265). По¬

добное идейное «обращение» произошло и с одним из

сотоварищей Достоевского по кружку петрашевцев —

Н. Я. Данилевским. Военно-судной комиссией в 1849

году он был выпущен на свободу, но не оставлен в сто¬

лице, а направлен на службу в провинцию. Данилев¬

ский занялся ихтиологией, которая на всю жизнь стала

его специальностью. С 1851 года он печатал в журна¬

лах работы по вопросам рыболовства, а также по ста¬

тистике. А в 1868 году на страницах нового журнала

«Заря» начали появляться его статьи «Россия и Евро¬

па», которые затем вышли отдельной книгой под таким

же названием.
Предвосхищая О. Шпенглера с его «Закатом Евро¬

пы», Н. Данилевский в «России и Европе» утверждал,

что в истории человечества необходимо отличать типы

развития от степеней развития. Каждый тип развития

проходит несколько степеней — древнюю, среднюю, но¬

вую. Все типы качественно отличаются друг от друга,

и история есть смена типов развития, а не степеней: на

смену одному типу, с ему только принадлежащими

качествами, приходит другой, принципиально отличный.

Так, греческий тип сменился римским, римский — гер¬

манским, а этот последний сменяется славянским. Сла¬

вянский тип развития выше всех других, так как он

имеет четыре основы, в то время как прочие типы имели

только одну основу. В славянском типе синтезируются

религиозная, политическая, культурная и экономическая

стороны цивилизации. Славяне по своим качествам выше

всех остальных народов мира и потому еще, что русская

община, знаменуя господство общенародного начала над

личным, не имеет ничего общего с западной коммуной:

коммуна революционна, а русская община консерватив¬

на. Исходя из всего этого, Н. Данилевский делал вывод:
ярко выраженной реакционной, славянофильской направленности.

Достоевский горячо одобрил начинание Майкова и убеждал его не

останавливаться на покорении Сибири, а продолжать далее и в

25 рассказах изложить всю историю России, которая должна стать

настольной книгой молодежи (см. Письма, И, 224—225).
357

Россия — не Европа, ей нечего делать в Европе, она

призвана в истории воплотить до конца свой высший

тип, создав Всеславянский союз; обладая драгоценны¬

ми свойствами дисциплины (или даром 'повиновения) и

энтузиазма (или беспримерной готовности к самопо¬

жертвованию), славяне выполнят свое историческое

предназначение *.
Прочитав первые же статьи из этого цикла, Досто¬

евский пришел в восторг и писал фактическому редак¬

тору «Зари» Н. Страхову, что с нетерпением ждет их

продолжения (см. Письма, II, 169). Ап. Майкову он пи¬

сал о том, что «отчаянный фурьерист» Данилевский

«обратился к России», стал ее оплотом, возлюбил «свою

почву и сущность» (Письма, II, 149). Своей племян¬

нице С. Ивановой Достоевский рекомендовал статьи

Данилевского, как «редкую вещь», и писал, что социа¬

лист и фурьерист, «замечательнейший человек», стал

«вполне русским и национальным» (Письма, II, 176).

Предрекая, что работа Данилевского будет иметь «ко¬

лоссальную будущность», называя ее «важною до по¬

следней степени», Достоевский усмотрел во взглядах

Данилевского и один существенный «изъян». Он писал

Майкову, что «все несчастье Европы, все, все, безо

всяких исключений, произошло оттого, что с римскою

церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без

Христа обойдутся. Ну представьте же Вы себе теперь,

дорогой мой, что даже в таких высоких русских людях,

как, например, автор «России и Европы»,— я не встре¬

тил этой мысли о России, то есть об исключительно

православном назначении ее для человечества» (Пись¬

ма, II, 292—293).
4
Одновременно со статьями Данилевского выходили

в свет «Исторические письма» П. Лаврова (под псевдо¬

нимом: О. Миртов) 2. Они стали теоретической прог¬
1	См. Н. Я. Данилевский, Россия и Европа. Взгляд на

культурные « исторические отношения славянского мира к германо¬

романскому, СПб. 1889, стр. 88, 556—557, 538, 512, 501.
2	П. Л. Лавров после каракозовского выстрела был выслан из

Петербурга в г. Кадников и там писал свои «Письма», под кото¬

рыми вследствие своего положения ссыльного не мог поставить сво¬

его имени. «Исторические письма» публиковались в «Неделе» в те¬

чение всего 1868 и в трех номерах 1869 года.
358

раммой и манифестом революционного народничества

70-х годов.
П. Лавров предложил строго последовательную и

увлекательную философию истории, зерном которой

является учение о «критически мыслящей личности» как

главном агенте, как двигателе истории. Личность, счи¬

тал Лавров, как единственное орудие прогресса, будучи

критически мыслящей, -принадлежит к небольшой груп¬

пе меньшинства человечества. Но лавровское деление

на меньшинство « -большинство принципиально отлично

от деления В. Майкова и тем более от «раскольниковско-

го. Лавров не ставит личность над массами, а, наобо¬

рот, требует от нее, чтобы она полученную ею за счет

большинства возможность всестороннего развития ис¬

пользовала для отыскания и распространения истин.

Если, писал он, люди, «всю жизнь бьющиеся из-за кус¬

ка хлеба и лишенные возможности критически мыслить,

сохранили свое человеческое достоинство, то они своим

примером, своим существованием остаются самыми

энергическими деятелями прогресса». Эти «незаметные

«герои» создают «историческую почву для преобразова¬

ний», «хранят в себе всю возможность будущего». Ис¬

ходя из этого, Лавров выступал против индивидуализ¬

ма, против концепций «сверхчеловека», стремясь прими¬

рить свое учение о «критически мыслящих личностях» с

социалистическим идеалом коллективизма. «Истинная

общественная теория требует не подчинения обществен¬

ного элемента личному и не поглощения личности обще¬

ством, а слития общественных и частных интересов».

А для этого, считал Лавров, «личность должна развить

в себе понимание общественных интересов, которые

суть и ее интересы» г.
Лавров настаивал на том, что «ясно понятые инте¬

ресы личности требуют, чтобы она стремилась к осуще¬

ствлению общих интересов», так как «внесение исти¬

ны и справедливости в общественные формы» состав¬

ляет «самый близкий ее (личности.— М. Г.) эгоистиче¬

ский интерес».
Теоретические начала П. Л. Лаврова развивал

Н. К. Михайловский в статье «Что такое прогресс?»

(«Отечественные записки», 1869, №№ 2 и 9).
1 П. Лавров, Избр. соч., т. I, М. 1934—1935, стр. 235.
35?

Субъективная социология Лаврова — Михайловско¬

го, отказавшаяся от наследия Чернышевского не вы¬

держивает научной критики и насквозь ошибочна.

Вместе с тем она .в момент своего зарождения отразила

объективный факт: отсутствие в тогдашней России

массовой революционной силы, отсутствие революци¬

онного класса, что возлагало всю тяжесть революцион¬

ной борьбы на передовое меньшинство, на интеллиген¬

цию. Теорией, философией революционно настроенной

народнической интеллигенции и было учение о «крити¬

чески мыслящей личности».
5
Достоевский пристально следил за русской жиз¬

нью— по газетам, журналам, письмам друзей. Ап. Май¬

кову он как-то сообщал: «Страхов писал мне, что ужас¬

но все еще в нашем обществе молодо-зелено» (Письма,

II, 308). Действительно, новое в России только «укла¬

дывалось».
Крутые перемены происходили в «освобожденной

деревне». Реформа 1861 года, писал В. И. Ленин, была

«помещичьей «чисткой земель» для капитализма» *.

К концу 60-х годов насчитывалось более четырех мил¬

лионов безземельных сельских пауперов. А за полу¬

ченную по «реформе» землю крестьяне в десять лет

уплатили помещикам 750 миллионов рублей. Деревня

быстро расслаивалась, большинство разорялось, незна¬

чительная верхушка богатела.
Капитализм, проникая в деревню, обремененную пе¬

режитками крепостничества, обнажал все противоре¬

чия, обострял их, делал особенно мучительными для

народа.
И в то же время в стране буквально бушевала вак¬

ханалия биржевых спекуляций, буржуазного обогаще¬

ния.
Салтыков-Щедрин в статье «Признаки времени» во¬

прошал: «Кто растолкует мне, какое действительное

значение заключается в слове «вор». Он с гневом гово¬

рил об «охватившей всех жажде стяжания... стяжания
1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 16, стр. 254.
360

во что бы то ни стало» и писал: «Никогда на Руси не

было такого веселья» К
Темпы промышленного развития России :в целом бы¬

ли выше темпов экономического роста западных стран.

Жюри Всемирной выставки 1867 года в отчете, который

мы уже цитировали, обращало внимание на быстрый

рост многих отраслей русской (промышленности и осо¬

бенно на богатейшие запасы ископаемых (уголь, нефть,

железо).
Щедрин ясно видел успехи капитализма, победный

ход Колупаевых и Разуваевых, клеймил их наглое стя¬

жательство, не давал спуска и ренегатству либералов,

гневно бичевал реакцию и реакционеров.
В 1871 году он опубликовал новый исторический

цикл «Итоги» — итоги десятилетия, начало которого су¬

лило так много, а конец принес то, о чем красноречиво

сказано у Щедрина. «И вдруг — пустое место. Одно

чувство господствует и одолевает: чувство пустоты, чув¬

ство .ненужности... Человек не живет и «е умирает, а

перебрасывает самого себя изо дня в день, без всякого

участия личного творчества» 2.
В «Признаках времени» Щедрин дал обобщенную

характеристику состояния России конца 60-х годов:

«Совершив энергическое усилие и выиграв очень мало,

а иногда и ровно ничего, общество проникается робо¬

стью и умолкает. Не подвиги прогресса улыбаются ему,

а сказочное, спокойное преуспеяние, которое будто бы

совершается само собой. А от надежд на сказочный

прогресс один шаг до полной и неумолимой реакции» 3.
Мы уже приводили слова К. Маркса, сказанные им

в 1877 году: «Если Россия будет продолжать идти по

тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то

она упустит наилучший случай, который история когда-

либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все

роковые злоключения капиталистического строя»4.
1	М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах,

т. 7, стр. 104—105.
2	Та м же, стр. 432.
3	Т а м же, стр. 155.
4	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19, стр. 119.
361

Случай этот Россия, как показала история, упусти*

ла. Этого не понимали -народники, которые надеялись,

что в России победит «русский» социализм, основанный

на крестьянской общине, победит стихийно и независи¬

мо от пролетарской революции на Западе. Не понима¬

ли этого и те, кто, подобно Достоевскому, надеялся

установить в России особый, не капиталистический, ной

не социалистический строй, этакий своеобразный «пра-

вославно-монархический социализм» как разновидность

«христианского социализма». Это реакционное учение,

пытавшееся соединить социалистические ццеи с христи¬

анством, возникло в Западной Европе .в 40-х годах, а

в 60-х и 70-х оно широко распространилось, особенно

в Германии.
Достоевский :в свой «.православно-монархический

социализм» верил очень горячо. И в том, что объектив¬

ный ход истории круто разошелся с упованиями До¬

стоевского, с его верой в возможность победы антика-

питалистического и антисоциалистического идеала, и

состоит трагедия Достоевского.

Глава вторая
1
В «Идиоте» Достоевский задумал «изобразить впол¬

не прекрасного человека» (Письма, II, 61). Но к этой

мысли он пришел не сразу: как явствует из предвари¬

тельных планов и материалов к роману1, вначале цен¬

тральный герой — «идиот» — был задуман как лицо мо¬

рально уродливое, злое, отталкивающее.
Именно так осенью 1867 года была написана первая

часть романа, готовая к отсылке в редакцию «Русского

вестника». Но 4 декабря (дата указана в письме к

Ап. Майкову—Письма, II, 60) Достоевский «бросил все

к черту». Племяннице, С. Ивановой, он 1 (13) января

1868 года писал, что три недели назад уничтожил мно¬

гое из написанного, так как роман ему «перестал нра¬

виться» (Письма, II, 71). А перестал ему нравиться

роман оттого именно, что герой его, «идиот», был отрица¬

тельным, а не положительным человеком. И Достоев¬

ский 18 декабря «принялся за другой роман и стал

работать день и .ночь. Идея романа — моя старинная и

любимая, но до того трудная, что я долго не смел брать¬

ся за нее, а если взялся теперь, то решительно потому,

что был в положении чуть не отчаянном. Главная мысль

романа — изобразить положительно прекрасного челове¬

ка» (Письма, II, 71). Стремление изобразить «положи¬
1	См. «Из архива Ф. М. Достоевского. «Идиот». Неизданные

материалы». Редакция П. Н. Сакулина и Н. Ф. Бельчикова, Гослит¬

издат, М.— JT. 1931. В дальнейшем ссылки на это издание даются в

тексте (П. С а к у л и н) указанием страницы.
363

тельно прекрасного человека» так увлекло Достоев¬

ского, что он в двадцать три дня написал всю первую

часть.
Эта особенность творческой истории «Идиота» за¬

служивает рассмотрения: через какие стадии проходил

об^аз центрального героя романа?
Замысел -романа появился у Достоевского осенью

1867 года. Приступив к работе 14 сентября, он в течение

десяти недель заполнил две тетради восемью последо¬

вательными планами романа.
В первом, наиболее полно записанном плане «идиот»

во многом представляет развитие характера «подполь¬

ного человека». «NB. Главный характер Идиота. Само-

владение от гордости (а не от нравственности) и беше¬

ное саморазрешение всего. Но саморазрешение еще

мечта, а покамест еще только судорожные попытки»

(П. Сакулин, 16). Эти черты — гордость и эгоизм —

сохраняются в нескольких последующих планах. Само-

наслаждение гордостью и подлостью сочетается с на¬

слаждением от «усиленного унижения» и «чувства мес¬

ти про себя» (П. Сакулин, 29). А это — свойства

«подпольного человека».
Но Достоевский вводит и новый мотив -в характери¬

стику «идиота»: «План на Яго. При характере идиота —

Яго» (П. Сакулин, 32). Затем, в последующих разра¬

ботках, в облике «идиота» проступают черты, какими

впоследствии был наделен Ставрогин: «Вся задача в

том, что на такую огромную и тоскующую (склонную к

любви и мщению) натуру — нужна жизнь, страсть, за¬

дача и цель соответственная» (П. Сакулин, 39). Эта

идея выражается еще точнее: «Жажда красоты и идеала

и в то же время неверие в него или вера и нет любви к

нему. И бесы веруют и трепещут» (Письма, II, 39). «Иди¬

от» сближается с «бесами», одним из которых, желав¬

шим верить и не умевшим верить, был Ставрогин... До¬

стоевский подробно записывает: «Главная и основная

мысль романа, для которой все: та, что он до такой сте¬

пени болезненно горд, что не может не считать себя

богом, и до того, вместе с тем, себя не уважает (до того

ясно себя анализирует), что не может бесконечно и до

неправды — усиленно не презирать себя» (П. Саку¬

лин, 53).
Петр Верховенский называл Ставрогина богом...
Движущую пружину нового характера «идиота»
364

Достоевский в этих записях определяет так: «Крайне

оскорбленное сердце». Он, с одной стороны, требует от

всех любви, а, с другой, всем дорогим ему людям «мстит

и злодействует». И тут же сделана запись, которая про-

лагает дорогу к другому будущему герою Достоевского:

«На будущее — расчет: буду банкиром (так размыш¬

ляет «идиот». — М. Г.). Царем Иудейским и буду

всех держать под ногами в цепях. Или властвовать

тирански, или умереть за всех на кресте — вот что

только и можно по-моему, по моей натуре» (П. С а-

ку л и н, 54).
Сходство с героем «Подростка» — и в следующей

записи: «Незаконный: страшно гордое и трагическое

лицо. NB. А не так ли: законный, но отверженный, он

сам себя отверг. Величавая роль» (П. Сакулин, 64).

Так строил свои отношения с миром незаконный сын

Версилова...
В дальнейшей разработке Достоевский возвращает¬

ся к ставрогинским чертам: «идиот» — «действительно

благороден, может быть, даже велик и настоящим об¬

разом горд, но — не может удержать себя быть на¬

стоящим образом великим и гордым, хотя и вполне

сознает настоящую гордость и величие» (П. Саку¬

лин, 58).
Проведя, таким образом, характер «идиота» через

стадии Яго, «подростка» и «Ставрогина» (разумеется,

таких наименований у Достоевского тогда не было), он

остановился перед вопросом: что же за человек его

герой? «Страшный злодей или таинственный идеал»

(П. С а кул и н, 72).
И тут-то произошел крутой перелом: Достоевский

сжигает все написанное и создает новый, противопо¬

ложный образ героя.
Яго, «подпольный человек», люди типа Ставрогина

хотя и просятся на бумагу, но после Раскольникова к

ним душа у Достоевского не лежит. То, что он видит

вокруг себя в Европе, настойчиво толкает к поискам от¬

вета на вопрос: где же выход из мрачного царства Ва¬

ала? Кто, какой человек может своим примером увлечь

людей на путь добра и истины?
Этот же вопрос задает и российская действитель¬

ность -после краха иллюзий и надежд начала 60-х го¬

дов: чем жить дальше?
И Достоевский решает: нужен «антипод Раскольни¬
365

кову», «нигилистам, буржуазным героям Запада, нужен

«антигерои XIX века».
Перед романом ставится задача — воплотить идеал.

«Прекрасное есть идеал,— пишет Достоевский, расска¬

зывая о своем новом плане,— а идеал — ни наш, ни ци¬

вилизованной Европы, еще далеко не выработался. На

свете есть одно только положительно прекрасное ли¬

цо— Христос...» (Письма, II, 71).
2
Над образом «положительно прекрасного человека»

безуспешно мучился Гоголь. Его наследники, мастера

натуральной школы, великие'реалисты Тургенев и Гон¬

чаров, Островский и Л. Толстой, нашли положительного

героя: в литературе появились Базаров и Пьер Безу¬

хов, Нагаша и Левин, Катерина и Лиза, Андрей Бол¬

конский и Инсаров, Елена и Ольга.
Достоевский всту-пил в литературу со своим героем

Макаром Девушкиным, который полемизировал -с «Ши¬

нелью» потому, что его автор хотел не только утвердить

гоголевский гуманизм, но и поставить его на более проч¬

ный фундамент. От Башмачкина Гоголь шел к добро¬

детельным откупщику и помещику. Достоевский хотел

через Девушкина идти к настоящим героям русской

жизни. Искания привели его к петрашевцам, оттуда на

каторгу. Он вернулся в литературу в разгар спора о

«гоголевском» и «пушкинском» началах.
Дружинин, Анненков, а затем и единомышленник

Достоевского Ап. Григорьев противопоставляли бес¬

плодному, по их мнению, «гоголевскому отрицанию»

«пушкинское утверждение прекрасного начала в жизни».
Достоевский хотел следовать Пушкину в том пони¬

мании «пушкинского начала», которое излагал на стра¬

ницах «Времени» Ап. Григорьев: героем романа избран

был «рыцарь без страха и упрека», который был при¬

равнен к пушкинскому «рыцарю бедному».
Гоголь, отрекаясь от своего творчества, впал в рели¬

гиозный фанатизм и христианский мистицизм. Идеалы

христианства он проповедовал в «Выбранных местах из

переписки с друзьями».
Мышкин, в сущности, исходит из этой проповеди

(разумеется, без крепостнических ее элементов). Ины¬
366

ми словами, Достоевский хотел по-пушкински («рыцарь

бедный») реализовать гоголевский идеал.
Таким методом было левозмож«о воссоздать истин¬

ный идеал .положительно прекрасного русского человека

своего времени.
Присмотримся ближе к характеру князя Мышки¬

на— «идиота», «положительно (прекрасного человека».
Достоевский подчеркивал, что его герой «е похож

ни на Пиквика, ни «а Дон-Кихота, ни на Жана Валь-

жана. Герои Диккенса и Сервантеса вызывают симпа¬

тии «к осмеянному и не знающему себе цены прекрас¬

ному» (Письма, II, 71). Иное дело Мышкин: он «если

не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он не¬

винен» (,П. Сакулин, 120).
Герой Гюго вызывает симпатию «по ужасному свое¬

му несчастию и несправедливости к нему общества»

(Письма, II, 71).
Мышкин не находится ни в положении Пиквика, ни

в положении Дол-Кихота или Вальжана. Следователь¬

но, необходимо было, чтобы вызывать симпатию к Мыш¬

кину, найти какие-то иные, новые черты характера.
Мышкин болен, он эпилептик. Но Достоевский не

хотел строить его образ на сострадании к больному.
Мышкин в значительной мере инфантилен: ему свой¬

ственны доброта, переходящая в кротость, наивность в

житейских делах, правдивость ребенка. Но и на одной

инфантильности также не «держится» этот характер.
Мышкин создан Достоевским, как Человек с боль¬

шой буквы, .натуральный, .неиспорченный, естественный

человек Руссо.
Мышкин — то, что философы XVIII века определяли

словами: «Phomme de la nature et de la verite»1.
Биография Мышкина на это специально указывает.

Он воспитывался в Швейцарии у человека, который

был, по-видимому, последователем Руссо.
Герой «подполья» утверждал, что умный человек

XIX века обязан быть существом по преимуществу бес¬

характерным— чем больше сознания, тем меньше ха¬

рактера. Усиленно сознающий человек, говорит герой

«подполья», выходит не из лона природы, а из реторты,—

не то что человек естественный. И тут-то «подпольный

герой» и применяет это выражение — l’homme de la
1 Человек природы и правды (франц.).
367

nature et de la verite — как противоположность «усилен¬

но сознающему человеку».
«Натуральный» человек, если он обижен и хочет

мстить, считает свое мщение актом справедливости. «Со¬

знающая мышь», отрицая справедливость, мстить и не

умеет и не хочет, а с улыбкой 'напускного презрения,

вся оплеванная, прячется в свою норку и погружается

в состояние злости, которое герой «подполья» определил

словами: «холодное, омерзительное полуотчаяние,

полувера». В этом-то и заключается «сок странного на¬

слаждения своим унижением»... Таков, по выражению

героя «подполья», «антигерой XIX века».
Способность такого наслаждения Достоевский, как

было уже сказано, приписывал «идиоту» в первоначаль¬

ных вариантах романа.
Отбросив все прежние замыслы, Достоевский при¬

шел к идее создать образ «натурального» человека, без

гипертрофии сознания.
Но оказалось, что такой «человек природы и прав¬

ды», лишенный «усиленного сознания», живущий «не¬

посредственной жизнью», и любить-то... не умеет.
Это раскрылось, когда Мышкин, -силою обстоя¬

тельств, оказался между двумя женщинами.
Обе — и Аглая, и Настасья Филипповна — любили

его.
А он? Каковы были его чувства?
Рогожину он признался, что хотел жениться на На¬

стасье Филипповне, не из-за любви к ней, а от жалости.

Но и Аглаю он, в сущности, не любил. Когда ему нуж¬

но было .выбирать, в роковой сцене встречи с обеими

женщинами, он бросился сперва к Настасье Филиппов¬

не, а лишь затем к своей невесте Аглае. И вполне ис¬

кренне сказал Радомскому: «Я до сих пор не понимаю,

как это сделалось».
Более того. На вопрос Евгения Павловича: «Стало

быть, обеих хотите любить?» — Мышкин ответил: «О да,

да». Евгений Павлович справедливо замечает: «Вер¬

нее всего, что вы ни ту, ни другую не любили никогда».
Метание между двумя женщинами напоминает

аналогичную ситуацию в «Униженных и оскорбленных».

Алеша, очутившись между Наташей и Катей, не знает,

кого он любит, и спрашивает Ивана Петровича об этом.

Ему тоже кажется, что он любит обеих, но по воле отца

избирает Катю и оставляет Наташу.
368

Аналогичны и метания Дмитрия Карамазова меж¬

ду Катериной Ивановной и Грушенькой.
В трех этих случаях природа колебания, даже мета¬

ния между двумя женщинами, неодинакова. Алеша —

бесхарактерен, игрушка в руках отца. Дмитрий разлю¬

бил Катерину Ивановну, если вообще по-настоящему

любил ее; полюбив же Грушеньку, он мучается своим

долгом — не денежным только, а и моральным, своими

обязательствами перед невестой.
А Мышкин Настасью Филипповну жалел. «Не могу

я лица Настасьи Филипповны выносить» — эти его сло¬

ва раскрывают природу его чувства. Но, как мы уже

сказали, он не любил и Аглаю, ибо по душевной при¬

роде своей не способен был по-человечески (не по-ан¬

гельски, а по-земному) любить. Это роковой изъян его

натуры, его природы ангела в земном обличье.
Зато Рогожин, его побратим,— не только земной,

но, пользуясь выражением Мити Карамазова, даже ин¬

фернальный человек. Ипполит сказал о нем, что это

человек, «живущий самой полной непосредственной

жизнью, настоящею минутою, безо всякой мысли о «по¬

следних выводах». Рогожин более чем кто-либо под¬

ходит к определению «подпольного человека» о людях

без «усиленного сознания», «людях непосредственной

жизни».
Но, как мы уже сказали, человеком «природы и

правды», «естественным человеком» Руссо в романе

представлен Мышкин.
Почему же рядом с ним поставлен Рогожин — чело¬

век «без усиленного сознания», человек «непосредствен¬

ной жизни»?
С Достоевский, сопоставляя Мышкина с Рогожиным,

показывал, как могут быть различны люди «непосред¬

ственной жизни». Животная природа «непосредственно¬

сти» Рогожина противостоит идеальной природе Мыш¬

кина. Рогожин убивает Настасью Филипповну. Но ведь

истинным виновником ее гибели был Мышкин! Его не¬

земные, надземные качества встали непреодолимым

препятствием на пути искренней, глубокой, сильной

любви Настасьи Филипповны к нему.
Противоположные характеры Мышкина и Рогожина

в сумме дали, как в математике, нуль: смерть для На¬

стасьи Филипповны, гибель для них обоих. -
13 М. Гу»

s
«Зерно» отношения Мышкина к Настасье Филип¬

повне передано в черновой записи: он «был верен сла¬

достной мечте восстановить и воскресить человека!»

(П. Сакулин, 144).
Христос и блудница из Магдалы...
Мышкин понимал, что Настасья Филипповна испы¬

тывает наслаждение от сознания своего позора и в

этом видит отмщение своим обидчикам.
Действительно, движущей пружиной ее поведения в

первой части романа, кончая отъездом с Рогожиным,

было острое, болезненное сознание противоречия меж¬

ду женской гордостью и унизительным положением

обесчещенной девушки.
Но затем явилась ее любовь к Мышкину... И вот

тут-то у Достоевского начались длительные раздумья,

трудные поиски дальнейшего развития характера и по¬

ведения героини. Об этом говорят записи, сделанные в

марте и апреле 1863 года, когда Достоевский работал

над продолжением романа.
То он предполагал выдать Настасью Филипповну

за князя, то отправлял ее в публичный дом, затем вы¬

давал ее замуж за Рогожина, устраивал брак Аглаи с

князем, но и обдумывал возможность брака Аглаи с

Рогожиным. Вариантов было очень много, но они все

не удовлетворили Достоевского, и он создал неразре¬

шимую трагическую ситуацию, выход из которой был

только один -г- гибель всех четверых...
Смысл трагедии: поруганная красота (духовная и

физическая) не была спасена и не могла быть спасе¬

на «положительно прекрасным человеком», идеальным

«естественным человеком»... Настасья Филипповна на¬

столько крепко связана в романе с Мышкиным, что

появляется всегда в его присутствии. Исключение со¬

ставляет сцена ее бегства из-под венца.
Ее прошлое, до начала романа, не показано в дей¬

ствии, а рассказано автором «от себя». Впервые мы ее

видим на портрете, который разглядывает Мышкин.

И ее первое появление — в доме у Ганечки — так¬

же произошло в присутствии князя. И так до конца ро¬

мана.
Читатель всегда ее видит и слышит одновременно с

Мышкиным. Достоевский всякий раз, выводя на сцену
37#

свою героиню, считает необходимым тут же дать чита*

телю мышкинское восприятие ее поступков, мышкин-

ское отношение к ним. Князь считает ее сумасшедшей,

о чем он и говорит в финале романа Евгению Павло¬

вичу.
Однако это ошибка: она не была сумасшедшей. И в

этой его ошибке, в его непонимании самой сущности

поведения Настасьи Филипповны, в непонимании ее

любви к нему и коренится самая суть трагедии.
Он, Христос во плоти, не только не «воскресил» к

новой жизни «падшую», но и погубил ее.
Он погубил и Аглаю тою же своею неспособностью

обыкновенно, по-человечески любить. Аглая увидела

чистую, глубокую душу Мышкина — «рыцаря бедного».

Но эта смелая, гордая, умная девушка не желала до¬

вольствоваться «идеальными парениями». Решившись

на крайнее средство, чтобы выяснить отношение своего

жениха к Настасье Филипповне, она устроила сви¬

дание князя с нею. Результат был катастрофичен:

жалость в Мышкине взяла верх, он бросился к пер¬

вой к Настасье Филипповне...
4
Развитие сюжета в «Идиоте» имеет любопытную

особенность.
Вначале события движутся с невероятной быстро¬

той: с девяти часов утра до одиннадцати часов вечера

пасмурного ноябрьского дня определяется завязка сю¬

жета, драматически напряженная, устанавливаются

взаимоотношения между всеми действующими лицами,

достигается кульминация действия. В этом вихре со¬

бытий раскрываются до последней черточки все харак¬

теры участников драмы.
Такое искусство в развитии сюжета не часто можно

встретить в мировой литературе. Фильм «Идиот» («На¬

стасья Филипповна»), поставленный И. А. Пырьевым,

показал, что первая часть романа может быть самосто¬

ятельным и законченным произведением'...
И вот за этим первым динамичным днем следует

спад: о том, что происходило в течение полугода, мы

узнаем не из развертывающихся перед нами событий, а

из краткого рассказа в начале второй части романа.
13*
371

А затем развитие сюжета вновь обретает динамику.

В течение пяти недель, с момента возвращения князя

в Петербург, назревает и совершается трагическая раз¬

вязка романа.
Чем же объяснить такое неровное строение сю¬

жета?
После первого и единственного дня пребывания в

Петербурге Мышкин уехал в Москву, а оттуда в про¬

винцию, в глубь России, и там провел более полугода.
О том, как он там жил, что делал, мы, как сказано,

знаем очень немного. Между тем в черновых заметках

к роману говорится: «Вот мысль. Как отражается

Россия» (в сознании князя). И еще читаем в чернови¬

ках: «Мысль главная первого отдела второй части.

Князь возвращается, смущенный громадностью новых

впечатлений о России, забот, идей, состояния и что де¬

лать. Он это изливает в отчете за шесть месяцев у

Епанчиных на даче» (П. Сакулин, 136).
Было бы естественно, если бы Достоевский пока¬

зал нам в действии, как князь знакомится с Россией,

как его «смущает громадность впечатлений», как и ка¬

кие «идеи и заботы» возникают у него.
Но этого-то и нет в романе, ибо для этого необхо¬

димо было и автору обладать глубоким и доскональ¬

ным знанием России. А его не было у Достоевского!

Поэтому и предположенного отчета о поездке князь

Епанчиным не дал. Вместо этого на вечере, на котором

его «показывали» знатным покровителям Аглаи, он за¬

говорил о своих сокровенных воззрениях.
Достоевский подробно, зло и точно описал собрав¬

шихся у Епанчиных людей «высшего света». Раскрывая

фальшь и ложь простосердечия, благородства, остро¬

умия, изящных манер этих людей, Достоевский подчер¬

кивает: «И вот все-то это общество князь принял за

самую чистую монету, за чистейшее золото, без лигату¬

ры». Из-за этого и получился такой резкий контраст

между восторженностью и горячностью излияний Мыш¬

кина и их восприятием его слушателями. И если князь

сам понимал, что иной раз нельзя не смеяться над

ним, когда он говорит о высоких идеях, то это как раз

и случилось .в злополучный вечер у Епанчиных. Мыш¬

кин очутился в положении Дон-Кихота, вопреки всем на¬

мерениям Достоевского не делать своего героя смеш¬

ным.
372

Это с одной стороны. А с другой стороны, горячие

и даже горячечные высказывания Мышкина ничем не

связаны с впечатлениями, которые он будто бы вывез

из поездки по России.
Раньше всего Мышкин обрушился на католицизм,

заявляя, что это не христианская вера, так как католи¬

цизм «искаженного Христа проповедует... Христа про¬

тивоположного! Он антихриста проповедует». Поэтому

и атеизм вышел из католицизма, заявляет Мышкин.

Более того, говорит он, «ведь и социализм — порожде¬

ние католичества и католической сущности». Такова

первая мысль Мышкина.
Католицизму, атеизму, социализму Мышкин проти¬

вопоставляет «русскую идею»: «Надо, чтобы воссиял в

отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и

которого они и не знали». Эту мысль Мышкин развил

особенно подробно, утверждая, что обновление и вос¬

кресение человечества будет достигнуто «только рус¬

скою мыслью, русским богом и Христом».
Это краеугольная мысль идейной концепции Досто¬

евского. Выражение одного купца: «Кто от родной зем¬

ли отказался, тот и от бога своего отказался»,— Мыш¬

кин передает по-своему: «Кто почвы под собой не име¬

ет, тот и бога не имеет».
Мы опять встречаемся с этим излюбленным словеч¬

ком Достоевского «почва». В сущности, эту же мысль
о	«почве» развивал еще до этого вечера у Епанчиных

Евгений Павлович Радомский, и Мышкин с ним согла¬

сился. Радомский утверждал, что «русский либерал не

есть русский либерал, а есть не русский либерал», ибо

«русский либерализм не есть нападение на существую¬

щие порядки вещей, а есть нападение... на самую Рос¬

сию». Иными словами, Радомский разумеет людей

вроде Потугина, когда говорит, что такой либерал «от¬

рицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою

мать». Мышкин на это отвечает, что русский либера¬

лизм «действительно отчасти наклонен ненавидеть са¬

мую Россию, а не одни только ее порядки вещей».
Этим либералам из помещиков времен крепостного

права и социалистам-семинаристам (>по выражению

Радомского) Мышкин на вечере у Епанчиных противо¬

поставляет — совершенно неожиданно—родовую знать.
Он говорит: «Я ведь сам князь исконный и с кня¬

зьями сижу. Я, чтобы спасти всех нас, говорю, чтобы
373

не исчезло сословие даром, в потемках, ни о чем не до¬

гадавшись, за все бранясь и все проиграв. Зачем исче¬

зать и уступать другим место, когда можно остаться

передовыми и старшими? Будем передовыми, так будем

я старшими. Станем слугами, чтобы быть старшинами».
Это исповедание веры, идущее вразрез с антидво-

рянской тенденцией Достоевского, никак не вяжется и

с обликом Мышкина, с тем, что мы о нем узнаем на

протяжении романа.
Ленин советовал отличать противоречия живой жиз¬

ни от противоречий неправильного рассуждения !. Про¬

тиворечие между всем образом Мышкина и высказанны¬

ми им идеями не есть реальное противоречие личности

Мышкина, а противоречие замысла Достоевского.

Он навязал своему герою такие взгляды, которые не

могли быть свойственны ему.
В этом пункте как раз и обнажается предвзятость

схемы, по которой придумывался «положительно пре¬

красный человек».
С этим связано и то на первый взгляд странное

обстоятельство, что центральные идеи романа, пропове¬

дуемые Мышкиным, подкрепляет скользкий, бесчест¬

ный, внушающий отвращение Лебедев.
Лебедев занимает особое место в романе. «Лебе*

дев — гениальная фигура»,— сказано в черновой запи¬

си (П. Сакулин, 132). Он противопоставлен «поло¬

жительно прекрасному человеку» как его антипод: он

по своей сущности и поведению двурушник, закончен¬

ный провокатор — «гениальный» предатель.
Лебедев занимается толкованием апокалипсиса с

целью посрамления атеистов и материалистов. Он во¬

прошает: «Чем вы спасете мир? и нормальную дорогу

ему в чем отыскали,— вы, люди науки, промышленно¬

сти. ассоциаций, платы заработной и прочего?»
Лебедев хочет доказать, что одни материальные

блага, без соответствующих моральных устоев, не мо¬

гут не привести человечество к гибели. Разъясняя свою

мысль, он говорит, что «друг человечества с шатостью

нравственных оснований есть людоед человечества».
Это, в сущности, намек и на Раскольникова, приду¬

манного Достоевским, и на реально существовавших

убийц, вроде Горского и Данилова,— в той трактовке,
1 См. В. И- Ленин, Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 152.
т

какая дана их преступлениям и Радомским и Мышки¬

ным.
Этот последний, соглашаясь со словами Евгения

Павловича об «искажении идей и понятий», говорит,

что Горские и Даниловы «не хотят себя даже считать

преступниками и думают про себя, что право имели и...

даже хорошо поступили». Иными словами, эти люди

становятся людоедами, ибо лишены нравственных осно¬

ваний. Словом, без веры в бога, с верой только в хлеб

на земле обязательно воцарится антропофагия. В этом

убежден Лебедев, с этим согласен и Мышкин.
Сходятся они еще в одном важном пункте.
В разговоре с Ипполитом Мышкин противопоставил

людей XIX века людям прошлых веков: «Тогда люди

были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее,

сенситивнее, как-то о двух, о трех идеях зараз, — тепе¬

решний человек шире — и. клянусь, это-то и мешает

ему быть таким односоставным человеком, как в тех

веках».
Идея людей прошлых веков, людей односостав¬

ных, — это, конечно, идея религиозная, Христос, утра¬

ченный новыми людьми...
То, что было сказано Мышкиным, яснее, прямее

высказывает Лебедев. Этот иуда «торгового» XIX века

громит свой век за то, что в нем «богатства больше, но

силы меньше; связующей мысли не стало».
Мысль эта, как явствует из рассуждения Лебеде¬

ва,— вера в бога, религия. И ее-то и нет в век нынеш¬

ний, с его «благосостоянием, богатствами, редкостью

голода и быстротой путей сообщения».
Т. Карлейль в памфлете «Прежде и теперь» также

сопоставлял век XIX с веком XII и утверждал, что мо¬

ральные устои средневековья были выше,— и именно

оттого, что религиозные скрепы были сильнее, а сильнее

они были оттого, что не было демократии в обществе,

существовало прочное разделение на «верхи» и «низы»,

и каждому было предопределено свое место. Юрод¬

ствуя, Лебедев вместе с тем искренне восклицает:

«Покажите мне связующую настоящее человечество

мысль...» И Мышкин, как бы отвечая ему, говорит на

вечере у Епанчиных: «Откройте русскому человеку рус¬

ский «Свет», дайте отыскать ему это золото, это со¬

кровище, сокрытое от него в земле!», то есть русского

Христа...
379

Почему же сходятся в этом решающем пункте

Мышкин и его антипод Лебедев, который «и предан, и

плачет, и молится, и надувает князя, и смеется над

ним»? (П. Сакулин, 133).
Почему Достоевский называет «глубокими замеча¬

ниями» то, что Лебедев говорит о вере и апокалипсисе?
Одно из этих глубоких замечаний мы знаем. А вот

другое: «Закон саморазрушения и закон самосохране¬

ния одинаково сильны в человечестве. Дьявол одинако¬

во владычествует человечеством до предела времен,

еще нам неизвестного».
Дьявол этот, разъясняет Лебедев, не черт с хвостом

и рогами, «ибо нечистый дух есть великий и грозный

дух». Это, как не раз утверждал и Достоевский, анти¬

бог, антихрист в религиозно-философском смысле, по¬

рожденный материализмом, атеизмом, социализмом.

Ему Достоевский противопоставляет Христа. Мышкин,

как положительно прекрасный человек, должен стать

земным воплощением идеала Христа (см. Письма, 11,71).
5
В романе подробно развернут духовный мир Иппо¬

лита как типичного представителя «потерянного поко¬

ления», каким в глазах Достоевского была передовая

молодежь 60-х годов. Рисуя Ипполита, его друзей

Докторенко (племянника Лебедева), Бурдовского («сы¬

на Павлищева»), Достоевский вновь обращался к теме

«крикунов» и «мальчишек». Было время, когда он за¬

щищал молодежь от катковских огульных обвинений в

«мальчишестве», отделяя искренних, честных последо¬

вателей Чернышевского от людей, опошляющих эти

идеи, примыкающих к ним «из хлеба».
Совсем по-другому подошел к этому вопросу Досто¬

евский в «Идиоте». Ипполит и его друзья символизи¬

руют в романе всю передовую молодежь, отравленную

ядом нигилизма. Достоевский показывает на их при¬

мере, что другими и не могут быть те, кто верит в идеи

60-х годов. Об этом поколении в записной тетради До¬

стоевский писал: «Столько силы и страсти и ни во что

не верит». «Не верит» в то, во что верил сам Достоев¬

ский, и, наоборот, верит в то, что он давно отверг.
Лебедев об этой молодежи говорит: «Они дальше
176

нигилистов ушли-c... Нигилисты все-таки иногда народ

сведущий, даже ученый, а эти дальше пошли-с, пото¬

му что прежде всего деловые-с». И «деловитость» эту

он поясняет следующими словами: «Теперь уже счи¬

тается прямо за право, что очень если чего-нибудь

захочется, то уж ни пред какими преградами не останав¬

ливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь

персон-с». А это уже явный намек на гимназиста

Горского, который убил шесть человек. Евгений Пав¬

лович поддерживает Лебедева, говоря, что взгляды

Ипполита и его друзей сводятся к «теории восторже-

ствования права, прежде всего и мимо всего», что тут

можно «прямо перескочить на право силы, то есть на

право единичного кулака и личного захотенья». Иными

словами, взгляды Ипполита суть теоретическое обосно¬

вание «деяний» Горского и Данилова. Так понимает

дело и Елизавета Прокофьевна. «Да разве он не заре¬

жет,—говорит она, указывая на Бурдовского.— По¬

бьюсь об заклад, что зарежет. И сделает это «по совести»,

в порыве «благородного отчаяния»... «Сумасшедшие!

Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют».

И кончат они тем, что «друг друга съедят».
Словом, «и впрямь последние времена пришли».
Это и была мысль Достоевского: нигилизм и ате¬

изм уничтожают мораль, ведут к преступлениям, к ан¬

тропофагии.
Но что же такого сказал Ипполит, что подтвержда¬

ло бы обвинения, высказанные Лебедевым, Евгением

Павловичем, генеральшей?
«Я хотел жить для счастья всех людей, для откры¬

тия и для возвещения истины... Я . смотрел в окно на

Мейерову стену и думал только четверть часа говорить

и всех, всех убедить».
Ипполит, несчастный юноша, умирающий с созна¬

нием своих сил, своих благородных стремлений, не мо¬

жет примириться с бессмысленностью, которую он ви¬

дит во всем. Он остро чувствует противоречия, в кото¬

рых бьется человек. Бурдовский хотел защитить свою

мать, а вышло, что он ее опозорил. Князь порицает

Бурдовского за неправильное отношение к матери, а

Бурдовский обожает свою мать. Князь послал ей день¬

ги, а Бурдовский обвиняет его в неуважении к ней.

Князь хотел помочь Бурдовскому, а они стоят друг

перед другом как злейшие враги... Высказывая все это,
377

Ипполит горько смеется. Как нигилист, он должен был

бы во всем винить неправильное общественное устрой¬

ство, среду, роль которой отрицал Разумихин.
Но Ипполит в предсмертной исповеди винит приро¬

ду, как «темную, наглую и бессмысленно-вечную силу,

которой асе подчинено». Она явилась ему в кошмаре в

виде страшного тарантула. И он не желает ей подчи¬

няться.
О законах природы в таком же духе высказывался

и «подпольный человек». Ипполит пришел к этим мыс¬

лям после того, как увидел у Рогожина копию карти¬

ны Гольбейна-младшего «Христос в гробу». Ипполит

подробно передает свое впечатление: это — в полном

виде труп человека, вынесшего бесконечные муки, «тут

одна природа, и воистину таков и должен быть труп

человека, кто бы он ни был, после таких мук». Если

так ужасна смерть и так всемогущи законы природы,

то как же одолеть их? Картина Гольбейна выражает

понятие о природе как о громадной бессмысленной

машине, уничтожившей великое и бесценное существо,

которое одно стоило всей природы и ее законов.
Ипполит отказывается понять и признать, что его

жизнь — ничтожный атом, необходимый для какой-то

вечной гармонии. «Я согласен, что иначе, то есть без

беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было

никак невозможно»,— говорит он, тем самым утверж¬

дая объективную бессмыслицу мира. Он протестует

против того, что его, малую песчинку, делают ответст¬

венным за ошибки мира, за его несовершенство, обре¬

кают на страдания и гибель. «Какое мне дело,— гово¬

рит он,— до того, что мир устроен с ошибками и что

иначе он не может стоять?» А это есть не что иное, как

будущая мысль Ивана Карамазова: «Я не бога не при¬

нимаю, я мира божьего не принимаю».
Дойдя до «предела позора в сознании собственного

ничтожества и бессилия», Ипполит решил не призна¬

вать ничьей власти над собой и для этого покончить с

собой: «Самоубийство есть единственное дело, которое

я еще могу успеть начать и окончить по собственной

воле моей». Для Ипполита самоубийство — протест

против «бессмыслицы природы», протест «жалкой тва¬

ри» против всемогущей слепой силы.
Ипполит решил застрелиться при первых лучах

солнца, чтобы этим выразить главную свою мысль: «Я
378

умру, прямо смотря па источник силы и жизни, и не

захочу этой жизни». Его самоубийство должно стать

актом того высшего своеволия, которое у героя «под¬

полья» является законом жизни.
Свидригайлов застрелился на исходе сырой, мрач¬

ной ночи — он избрал место и время самоубийства,

чтобы подчеркнуть, насколько он омерзел самому се¬

бе... Ипполит же своей смертью хочет возвеличить себя.

Он не приемлет философии Мышкина ис-за ее основ¬

ного принципа — признания решающей роли смирения.
«Говорят, смирение есть страшная сила»,— отметил

Ипполит в своей исповеди, и он с этим не согласен.

Бунт против «бессмыслицы природы» противоположен

признанию смирения как «страшной силы».
Ипполит призван был олицетворить то представле¬

ние о нигилизме, которое сложилось у Радомского, ге¬

неральши, Лебедева и которое отождествляет нигилизм

с теорией «права силы» и с прямой уголовщиной. Но

такой Ипполит из-под пера Достоевского не вышел: он

не стал проповедником и воплощением атеизма, мо¬

рального распада как следствия нигилизма.
Из записи в тетради № 10 (стр. 12) явствует, что

Ипполит должен был на вечере у князя, после бегства

Настасьи Филипповны, произнести целую речь: «Иппо¬

лит. Лекция об образовании, самопознании, петролее,

машинном производстве, которое должно поглотить все

и освободить людей (Статья о выставке Шевалье. Сен¬

тябрь, Р. В.') от борьбы за существование, тогда раз¬

решится и социализм, и вопрос о браке и придет к

Христу» (П. Сакулин, 165).
Ипполит должен был в своей речи связать рассуж¬

дения Шевалье о буржуазном прогрессе с решением

проблемы освобождения людей от борьбы за сущест¬

вование: «тогда разрешится и социализм». Конечно, в

процессе развития «машинного производства», то есть

капиталистического способа производства, возникают

предпосылки для уничтожения капиталистического

строя и замены его социализмом. Но запись Достоев¬

ского ставила знак равенства между апологетикой ка¬

питализма (статья Шевалье) и социализмом. Ипполиту

предназначалось выступить в роли такого социалиста,

который благословляет капитализм как осуществление
1 Р. В. —' «Русский вестник».
879

рая на земле, то есть высказать мысль Достоевского,

что социализм и капитализм — одно и то же...
Но Ипполит, 'проклинавший природу как слепую си¬

лу, не мог благословлять еще более слепую, беспощад¬

ную машину капитализма. Действительно, он в романе

предположенной «лекции» не прочел... Задумывал До¬

стоевский передать Ипполиту и ту роль Яго, которая в

ранних планах отводилась «идиоту». «.Ипполит — глав¬

ная ось всего романа. Он овладевает даже князем...

Аглае он стал необходим, нужен и овладел ею. Разжег

в ней ревность до пес plus ultraОвладев Рогожиным

овладел Н. Ф. N6?). Овладел Ганей; разжигает его.

Князя разжигает, что надо исполнить слово, данное

Н. Ф. Что она сумасшедшая. И овладевает князем—сар-

казмами, тем что обе его любят» (П. Сакулин, 158).
В романе этого нет: Ипполит выступает только как

посредник между Аглаей и Настасьей Филипповной.
Словом, как ни хотелось Достоевскому принизить,

очернить Ипполита, сделать его воплощением «нигили¬

стического зла», «теоретиком» Горских и Даниловых,—

художественная правда оказалась сильней предвзятой

реакционной мысли. Ипполиту противопоставлен в ро¬

мане Коля Иволгин. В записной тетради Достоевского

Коля упомянут среди действующих лиц, обозначенных

каждый в своей главной черте. «Ипполит — тщеславие

слабого характера... Коля — новое поколение» (П. Са¬

кулин, 161). Коле в романе тринадцать лет. Он не

принадлежит ни к поколению старшего брата Гани, ни

к поколению Ипполита и его друзей. Он — дитя сле¬

дующего за ними поколения, которое, как думал и на¬

деялся Достоевский, будет свободно от ошибок, за¬

блуждений, грехов молодежи 60-х годов.
Мы не знаем и гадать не будем, какою была бы

судьба Коли Иволгина. Быть может, из него получился

бы скептик и бунтарь Иван Карамазов, быть может,

он стал бы подобен герою рассказа Чехова «Огни»,

его сверстнику по годам — унылому маловеру, стояв¬

шему в стороне от столбовой дороги своего поколения...
Но какова бы ни была личная судьба Коли, то по¬

коление, к которому он принадлежал, вошло в историю

России в ореоле славы и героизма революционных

борцов. Из этого поколения вышли народовольцы.
1 Дальше некуда (лат.).
380

А Достоевский в Коле и во всем его поколении хотел

видеть таких детей», которые исправят ошибки «от-

цов-нигилистов», революционеров 60-х годов.
Так Достоевский ошибался и в своих исторических

прогнозах, и в своих сокровенных надеждах...
В одной черновой заметке к роману Достоевский

писал: «Главное то, что он (князь. — М. Г.) всем ну-

жен» (П. Сакулин, 137). В чем же «нужность» князя

людям? «Он восстановляет Н. Ф. и действует влиянием

на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности. Гене¬

ральшу до безумия доводит в привязанности к князю

и в обожании его. Сильное действие на Рогожина и

на перевоспитание его» (П. Сакулин, 132). Какими

же средствами может добиться этого Мышкин? Прав-

дивностью, кротостью, смирением, которое есть самая

страшная сила на земле.
Правда, Келлер заметил князю, что он уж черес¬

чур наивен, а князь Щ. сказал ему, что он «несколько

на рай на земле расчитывает; рай — вещь трудная»,

гораздо труднее, чем кажется «прекрасному сердцу»

Мышкина.
И боксер Келлер, и князь Щ. правы. Князь не до¬

бился тех целей, которые намечены в черновой записи

его автора. Князь — Христос со своей религиозно-ми¬

стической утопией — оказался не только не нужен лю¬

дям, но и опасен, вреден для них!
Он не воскресил, а погубил Настасью Филипповну,

довел Аглаю не до человечности, а до ненавистного ему

католицизма, не исправил Рогожина, но толкнул его на

убийство, конечно невольно. И оказалось, что «поло¬

жительно прекрасный человек» со своим подлинно хри¬

стианским, даже Христовым характером, со своими

воззрениями совершенно несостоятелен в борьбе со

злом, в достижении победы добра.
Почему же так получалось?
На этот вопрос хорошо ответил М. Е. Салтыков-

Щедрин своими замечаниями об «Идиоте» (в статье о

романе Омулевского «Шаг за шагом»). Он назвал

«лучезарной» и «поглощающей в себе все переходные

формы прогресса» задачу, положенную в основу «Иди¬

ота»: «изобразить тип человека, достигшего полного

нравственного и духовного равновесия» *. Но Достоев¬
1 М. Е. С а л ты копв -Щ ед р ин, Собр. соч. в 20-ти томах,
т. 9, стр. 413.
381

ский «сам подрывает свое дело, выставляя в позорном

виде людей, которых усилия всецело обращены в ту са¬

мую сторону, в которую, по-видимому, устремляется и

заветнейшая мысль автора» К
Щедрин точно указал на вопиющее противоречие

между стремлениями Достоевского раскрыть правду

жизни, воплощенную в «положительно прекрасном»

русском человеке, и ненавистью к революции, к людям

революции, которые как раз и выражали эту правду.
Щедрин справедливо заметил, что «этот внутрен¬

ний раскол производит впечатление очень грустное и

притом весьма существенно отражается на творческой

силе самого автора»2.
Этой творческой силы как раз недостало автору

«Идиота» на то, чтобы решить поставленную им перед

собою центральную задачу: изобразить «положительно

прекрасного человека».
По замыслу Достоевского, Мышкин должен был

одержать моральную и фактическую победу над злом

и принести счастье людям, с которыми его свела судь¬

ба. Ведь иначе как победителя нельзя было показы¬

вать «положительно прекрасного человека» в той си¬

туации, в какую его поставил автор, если целью рома¬

на было утверждение выведенного в лице Мышкина

идеала.
Но вот победы Мышкина над злом и не получилось.

Рецензент «Голоса» (1868, № 47) указывал, что До¬

стоевский сделал Мышкина симпатичным, но совер¬

шенным ребенком, прекрасным, умным, но все же на¬

ивным ребенком, а Христос заповедал соединять с го¬

лубиной кротостью змеиную мудрость. Этого не было

у Мышкина, и люди, подобные ему, всегда «остаются

в тени и слывут за дураков».
Мышкин не только не победил зла и не принес сча¬

стья людям, но погубил и этих людей, и себя.
«Идиот» в еще большей мере, нежели «Записки из

подполья» и «Преступление и наказание», подвергался

и подвергается превратному истолкованию. По мнению

Вочынского, в романе много бесовской красоты и бе¬

совских страстей, ибо в Настасье Филипповне раскры-
1	М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т.9,

стр. 413.
*	Та м же.
т

га «во всей полноте силы и очарования двуединая

правда человеческой жизни: богофильство и богофоб-

етво», а Мышкин воплощает «идею человека в его ми¬

стической природе», «безличную мировую душу». Это

«новый Агасфер, молодой, русский Агасфер, возник¬

ший на почве чисто христианских мистерий, предвест¬

ник новых истин и новых освободительных красот».
В неудержимом стремлении «подогнать» и героя

«Идиота» под свою концепцию творчества Достоевско¬

го Волынский торжественно возвещает, что Мыш¬

кин— «представитель современного человечества, ко¬

торое еще не доросло всем своим составом до ясного

понимания и воплощения новой красоты, но которое

мучительно ищет, смутно улавливает и в конвульсиях

рождает новые формы, новые образы, выводящие его

на новые исторические дороги» '.
Мережковский еще более мистифицировал образ

Мышкина, считая его сутью «борьбу героической во¬

ли... со стихией метафизических и религиозных тайн»2.
Бердяев, так сказать, увенчал все эти реакционные

религиозно-мистические домыслы: «Природа Мышкина

тоже дионисическая природа, но это своеобразный, ти¬

хий, христианский дионисизм. Мышкин все время пре¬

бывает в тихом экстазе, каком-то ангелическом исступ¬

лении» 3.
Действительно, Мышкина Достоевский сделал

«слишком подобным ангелу», и он «недостаточно был

человеком, не до конца человеком».
Бердяев правильно констатирует самый факт, но

оценивает его неверно. Идейную и художественную

неудачу Достоевского, не создавшего убедительный,

правдивый образ «положительно прекрасного чело¬

века», Бердяев превращает в победу. Превращает в

угоду своей схеме творчества Достоевского.
Для Шестова Мышкин — «чистейший нуль», «жал¬

кая тень... холодное бескровное привидение»4. Шестов

беспощаден к нему потому, что этот герой Достоевско¬

го не укладывается в сочиненную Шестовым концеп¬
1	А. Л. Волынский, Ф. М. Достоевский, стр. 43, 53, 56, 59,

71—72.
2	Д. С. Мережковский, Поли. собр. сюч., т. VII, стр. 231.
5	Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, стр. 121.
‘Лев Шестов, Достоевский и Нитше, стр. 110—111.
•83

цию творчества Достоевского как «апофеоза подполья»,

как «реабилитации прав подпольного человека».
За Мережковским и Бердяевым охотно следуют и

нынешние буржуазные исследователи Достоевского: им

выгодно выдавать «Идиота» за идейно и художествен¬

но полноценное, истинное воспроизведение идеала «на¬

стоящего гуманизма» — в человеке-ангеле, в человеке,

стоящем над реальностью жизни, призывающем к все¬

общему примирению, к отказу от подлинной борьбы со

злом во имя отвлеченных начал добра.
Но действительное значение «Идиота» именно в том,

что Мышкин не только не победил зла своими мето¬

дами, не только не принес счастья людям, но погубил

и этих людей, и себя.

Глава третья
1
После «Идиота» Достоевский не сразу принялся за

новый роман. Весной 1869 года он написал «Вечного

мужа» (напечатанного в «Заре») и много размышлял

над замыслом большого романа «Атеизм». Он сообщал

С. Ивановой: «Это не обличение современных убежде¬

ний, это другое и — поэма настоящая» (Письма, II,

161). В письме к Ап. Майкову он так определил глав¬

ного героя «Атеизма»: «Русский человек, нашего обще¬

ства, и в летах, не очень образованный, но и не необ¬

разованный, не без чинов,— вдруг, уже в летах, теряет

веру в бога... Потеря веры в бога действует на него

колоссально». Он ищет ответа на свои сомнения у

атеистов и иезуитов, у русских изуверов и пустыножи-

телей — и «под конец обретает и Христа и русскую

землю, русского Христа и русского бога» (Письма, II,

150).
Достоевский придавал своему замыслу большое

значение. «Написать этот последний роман, да хоть бы

и умереть — весь выскажусь»,— писал он Майкову,

признаваясь, что перед «Атеизмом» и вся его «прежняя

литературная карьера — была только дрянь и введение»

(Письма, II, 195). «Это главная идея моя, которая

только теперь в последние два года во мне выска¬

залась» (Письма, II, 245). Достоевский предполагал

разбить роман на три отдельные повести и надеялся

осуществить свой замысел в течение пяти лет. Весной

1870 года в письмах Достоевского появилось новое

название произведения — «Житие великого грешни¬
385

ка», которое должно было состоять из пяти отдель¬

ных романов. Действие одного из них будет протекать

в монастыре (см. Письма, II, 258). Об этом замысле

Достоевский писал Ап. Майкову: «Главный вопрос, ко¬

торый проведется во всех частях,— тот самый, кото¬

рым я мучился сознательно и бессознательно всю мою

жизнь — существование божие» (Письма, II, 263).
В «монастырском» романе он предполагал вывести

Тихона Задонского как «величавую, положительную,

святую фигуру» (Письма, И, 264). Центральный ге¬

рой— тринадцатилетний мальчик, развитой и развра¬

щенный, заключенный в монастырь за уголовное пре¬

ступление. «Волчонок и нигилист-ребенок сходится с

Тихоном» (Письма, II, 264). В монастырь заключен и

Чаадаев, к нему приезжают Белинский, Грановский,

Пушкин. Среди действующих лиц упоминается Голу¬

бов, раскольник, философ-самоучка, полемизировавший

с Герценом и Огаревым, в конце концов «раскаявший¬

ся» и вернувшийся в лоно православия. Таким обра¬

зом, замысел «Атеизма» — «Жития великого грешни¬

ка», мучивший Достоевского более трех лет, был орга¬

нически связан с «Идиотом», с «Бесами» и «Братьями

Карамазовыми». Он действительно был центром фило¬

софских размышлений Достоевского в конце 60-х годов.
Но замысел этот остался неосуществленным. До¬

стоевский настойчиво повторял в письмах, что писать

этот роман он может только в России, вернуться же на

родину он может, только уладив свои денежные дела.

А для этого нужно было писать и публиковать новые

и новые произведения. Замысел «Атеизма» отодвигал¬

ся в будущее... И тут Достоевского захватила новая

идея: впрямую, открыто посчитаться с нигилизмом, не¬

верием, революцией, использовав для этого дело Не¬

чаева, о котором он знал не только из газет, но и от

брата жены, студента Петровской сельскохозяйственной

академии, приехавшего к Достоевским в конце 1869 го¬

да, когда академия была закрыта из-за студенческих

волнений.
Достоевский, заинтересовавшись делом Нечаева и

задумав роман «Бесы», материалы о «заграничных

центрах» и «комитетах», о пропаганде вообще и о той

ее форме, какой придерживался Нечаев, о его авантю¬

ристических методах мог собирать без труда. Он жил

в Женеве, в этом центре русской эмиграции, посещал
386

кофейни, в которых завсегдатаями были и участники

группы «Народное дело». Некоторых из них он знал

еще по Петербургу. В частности, Анна Васильевна

Корвин-Круковская жила в Женеве одновременно с

Достоевским *, и хотя мы не располагаем данными об

их встречах, но они вполне вероятны, так как в 70-х

годах в Петербурге Достоевские поддерживали дру¬

жеские отношения с Анной Васильевной и ее мужем

Жакларом. Достоевский читал внимательно русские га¬

зеты и журналы, и ему не могли не попадаться выпу¬

ски «Народной расправы», органа Бакунина и бежав¬

шего из России С. Нечаева, и «Народного дела» —

газеты, которая издавалась группой эмигрантов, соста¬

вивших так называемую «Русскую секцию Интерна¬

ционала».
«Народная расправа» пропагандировала «немед¬

ленную народную революцию», ударной силой которой

будет «разбойничий мир». Бакунин в «Катехизисе ре¬

волюционера» рекомендовал своим сторонникам-бунта-

рям не гнушаться никаких мистификаций и авантюри¬

стических методов. Против такой авантюристической

тактики решительно возражало «Народное дело».

Осуждая деятельность Бакунина и Нечаева, газета на¬

зывала их писания «произведениями безобразного

ухарства».
В тетрадях Достоевского2 мы находим записи, сви¬

детельствующие о его знакомстве с эмигрантской лите¬

ратурой. В тетради № 2 (которая заполнялась до мая

1870 года, то есть до опубликования нечаевского про¬

цесса) есть такая заметка: «Разговор у княгини с сы¬

ном (с князем), где княгиня хочет доказать сыну, что

Нечаев правду говорит. Полезно для крупных земле¬

владельцев. Понятия феодального боярства и нигилиз¬
1	А. В. Корвин-Круковская, которой Достоевский делал пред¬

ложение в 1865 году, но получил отказ, писала подруге из Женевы:

«Мое участие в женевском «тайном обществе» и «центральном ко¬

митете» ограничивается переводом кое-каких брошюрок Маркса по

Интернационалу, для приложений к номерам «Народного дела»

(Цит. по кн.: С. Я. Ш т р а й х, Сестры Корвин-Круковские, М. 1933,

стр. 140).
2	Этапы работы Достоевского над новым романом («Бесы») от¬

ражены в тетрадях № 1/10, 2, 3, 1/6. Они подготовлены к печати

Е. Н. Коншиной и опубликованы в книге «Записные тетради

Ф. М., Достоевского», М, 1935. В дальнейшем ссылки на это изда¬

ние даются в тексте указанием страницы.
387

ма так и выпрыгивают без всякой связи из его головы»

(Е. Коншина, 159). А о губернаторше в другой за¬

метке сказано, что она «из тех именно консерваторов,

которые не прочь связаться с нигилистами, чтобы про¬

извести бурду» (Е. Коншина, 242).
Все это Достоевский не придумал: он использовал

нечаевское воззвание «Благородное российское дворян¬

ство», подписанное «Потомки Рюрика и партия россий¬

ского независимого дворянства». В воззвании дворян¬

ство призывалось встать «под знамена Рюрика» для

борьбы «с современной императорской властью»: «Мы

приглашаем все российское дворянство... с львиным

мужеством воспрянуть от унижения и встать под гордо

развевающееся знамя потомков древнего Рюрикова

дома, свергнув ничтожную императорскую власть».

А вот и «связь с народом»: «Российское благородное

дворянство,— говорилось в воззвании,— имеет с рус¬

ским мужичком глубокую, сильную, чисто психиче¬

скую, а потому и неуловимую нравственную связь» К
Достоевский, как явствует из его черновых записей,

с этим документом был знаком. Он имел, конечно, воз¬

можность познакомиться и с теми документами эмигра¬

ции, которые критиковали нечаевско-бакунинскую ли¬

тературу.
2
19 декабря 1869 года Достоевский сообщил Ап. Май¬

кову: «Через три дня сажусь за роман в «Русский ве¬

стник» (Письма, II, 232). Он откровенно писал Н. Стра¬

хову: «Хочется высказать несколько мыслей, хотя бы

погибла при этом моя художественность. Но меня увле¬

кает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет

хоть памфлет, но я выскажусь» (Письма, II, 257). Ра¬

бота шла туго, хотя принялся за роман Достоевский

с увлечением. «Идея соблазнила» его, ему хотелось

«высказаться вполне открыто и не заигрывая с моло¬

дым поколением» (Письма, II, 301). В то же время он

сознавал: «Завопят-то про меня нигилисты и западни¬

ки, что ретроград» (Письма, II, 262).
Так Достоевский работал до сентября 1870 года,

когда вдруг увидел, что все написанное не годится, и
1 «Красный архив», т. III (22), 1927, стр. 245.
388

уничтожил до пятнадцати листов рукописи. «Я исписал

такие груды бумаги, что потерял даже систему для

справок с записанным. Не менее десяти раз я изменял

весь план и писал всю первую часть снова» (Письма,

II, 298). Уничтожив все уже сделанное, Достоевский

осенью 1870 года начал роман сначала. Перед его во¬

ображением «выступило еще новое лицо, с претензией

на настоящего героя романа, так что прежний герой

(лицо любопытное, но действительно не стоящее имени

героя) стал на второй план» (Письма, II, 294). Это но¬

вое лицо — Ставрогин, вытеснивший с центрального

места в романе Петра Верховеаского. Сообщая об этом

Каткову в октябре 1871 года при отсылке первых глав

нового текста романа, Достоевский писал, что изменил

программу романа в целом.
Начатая осенью заново, работа растянулась на два

года, и последние главы «Бесов» Достоевский писал

уже после того, как состоялся процесс Нечаева.
«Бесы» печатались в «Русском вестнике» в 1871 го¬

ду с января по ноябрь, с пропуском марта, июня, ав¬

густа, и в 1872 году (в ноябре и декабре). Параллель¬

но в журнале публиковался роман Н. Лескова «На

ножах» (1870, №№ 10—12, и 1871, Ns№ 1—8 и 10).
О романе Лескова Достоевский в письме Ап. Май¬

кову высказался решительно: «Много вранья, много

черт знает чего, точно на луне происходит. Нигилисты

искажены до бездельничества...» (Письма, II, 320). До¬

стоевский в этом был прав: художественный уровень

романа «На ножах» крайне низок. Но и «Бесы» и «На

ножах» равны в своем политическом направлении: на

их страницах подвергнуты оплеванию люди и идеи ни¬

гилизма, то есть революции и социализма.
Центральная фигура лесковского романа — Горда-

нов, бывший нигилист, ставший агентом III Отделения

и уголовным преступником. Лесков так охарактеризо¬

вал своего героя: «Горданов не сразу сшил себе свой

нынешний мундир: было время, когда он носил другую

форму. Принадлежа не к новому, а к новейшему куль¬

ту, он имел перед собой довольно большой выбор мод

и фасонов: перед ним прошли во всем своем убранстве

Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Гор¬

данов всех их смерил, взвесил, разобрал и осудил: ни

один из них не выдержал его критики. Базаров, по его

мнению, был неумен и слаб,— неумен потому, что ссо-

рился с людьми и вредил себе своими резкостями, а

слаб потому, что свихнулся перед «богатым телом»

женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал

слабостью из слабостей. Раскольникова Горданов

сравнивал с курицей, которая не могла не кудахтать о

снесенном яйце, и глубоко презирал этого героя за его

привычку беспрестанно чесать свои душевные мозоли.

Маркушка Волохов (которого Горданов знал вживе)

был, по его мнению, и посильнее и поумнее двух пер¬

вых, но ему, этому алмазу, недоставало шлифовки,

чтобы быть бриллиантом, а Горданов хотел быть брил¬

лиантом и чувствовал, что к тому уже настало удоб¬

ное время». Поэтому он отверг «грубый нигилизм» Ба¬

зарова и вместо того провозгласил «негилизм — горда-

новское учение». Суть его «негилизма» проста: все

средства хороши для обогащения... Так Горданов и

действовал: убил богатого помещика Боростина, чтобы

жениться на его вдове, прежней своей любовнице.

Но он увлекся, нарушил меру возможного и погиб,

погиб, как Базаров, от заражения крови... Таким кон¬

цом Лесков хотел еще резче подчеркнуть прямую,

преемственную связь Горданова с Базаровым.
В № 2 «Русского вестника» 1871 года рядом с треть¬

ей частью «На ножах» и первыми главами «Бесов»

напечатана рецензия П. Щебальского на книгу

П. Л. Лаврова (Миртова) «Исторические письма». Ав¬

тор рецензии теорию «критически мыслящей личности»

изобразил как самое крайнее учение, проповедующее

безграничное насилие и допустимость любых средств

для совершения революции. Слова Лаврова о револю¬

ционерах, действующих против врагов, «как один чело¬

век, всеми своими средствами, сосредоточивши свои

удары», П. Щебальский использует для фальсификации

сущности «учения», изложенного в «Исторических

письмах»: «Все человечество, по учению г. Миртова,

делится на своих и на не своих; надо лгать в пользу

первых и во вред вторых... надо прославлять своих

quand-шёше;1 надо возводить их в герои и мученики,

сочинять им легенды, выдумывать им слова», «надо

внести эту же ложь во все фазисы умственной жизни»2.
П. Щебальский рисует картину того, что произошло
i	Во что бы то ни стало (франц.).
*	«Русский весганк», 1871, its 2, сцр. 824,
390

бы в случае победы революции: возникла бы всеобщая

смута и непрерывная взаимная резня. Заключается

статья тирадой о «передовом человеке», или револю¬

ционере, которому П. Щебальский дал такую обоб¬

щенную характеристику: «много невежества и тщесла¬

вия, неспособность к серьезному труду, презрение ко

всему окружающему, ко всему реальному, выработан¬

ному тысячелетиями, стремление пожертвовать жизнью

поколений во имя фантастических мечтаний». Таковы

те, «кого нередко называют «передовыми людьми» и

кого по их самодовлеющей пустоте, по их мишурному

блеску, по театральности, не оставляющей их ни на ми¬

нуту, по снедающему их самолюбию, по нежеланию и

неуменью взяться за какое-либо серьезное, практиче¬

ское, дельное дело справедливо было бы назвать Пе¬

чориными настоящей политической минуты» *.
П. Щебальский, в сущности, довольно точно изложил

программу романа Достоевского. То, что в статье было

сказано языком публицистики, Достоевский пытался

выразить в образах.
3
Достоевский был убежден, что в Верховенском-Не-

чаеве, в его деятельности он дает верное изображение

самой сути революции, в особенности же ее русской

разновидности — нигилизма.
Эту суть он определял так: всеобщее разрушение,

уничтожение семьи, собственности, государства, рели¬

гии. В черновых записях к роману отмечено: «Главная

идея Нечаева — не оставить камня на камне и что это

первее и нужнее всего» (Е. Коншина, 63). Нечаев-

Верховенский утверждает, что его не интересует, что

будет дальше, да это и не важно: «Разом уничтожив

бога, брак, семейство и собственность, то есть все об¬

щество,— я отнимаю яд» (Е. Коншина, 64). Фурье¬

ристу Липутину он говорит по поводу социалистиче¬

ских утопий: «Главная задача теперь не в том, а что¬

бы все провалилось» (Е. Коншина, 337).
Бунт — главный и даже единственный революцион¬

ный метод всеобщего разрушения. Верховенский в

Швейцарии пришел к убеждению в готовности России
1 «Русский вестник», 1871, № 2, стр. 834.
891

к бунту и восстанию. Он настолько в этом уверен, что

повторяет слова Ипполита (в «Идиоте»): «Дайте мне

четверть часа только поговорить без цензуры с наро¬

дом, и он за мной пойдет» (Е. Коншина, 122) . Вы¬

звать бунт — главное, и чем больше смуты, крови, бес¬

порядка, тем лучше (см. Е. Коншина, 275). В романе

Верховенский говорит: «Ну и начнутся смуты, и рас¬

качка такая пойдет, какой мир еще не видел».
Достоевский тут воспроизвел авантюристические

теории Бакунина, осуществить которые и взялся Неча¬

ев. Но Достоевский считал эти планы подлинно рево¬

люционными. Он заблуждался, так как «нечаевщина»

была не выражением, а искажением теории и практи¬

ки русского революционного движения.
Маркс и Энгельс в брошюре против бакунинского

анархистского «Альянса» подробно разобрали и по¬

казали чуждость и враждебность «нечаевщины» прин¬

ципам и целям социализма1. Герцен незадолго до

смерти писал, что он отдает справедливость мужеству

Нечаева, но деятельность его считает «положительно

вредной и несвоевременной»2. Отрицательно к «неча-

евщине» относились и представители молодого поко¬

ления революционеров. Так, Засулич осуждала «тео¬

рию» Нечаева, считавшего, что «мистификация есть

лучшее, едва ли не единственное средство заставить1

людей сделать революцию»3.
В 1875 году в Женеве была перепечатана секретная

записка министра юстиции Панина, в послесловии к

которой ее издатели, русские революционеры-эмигран¬

ты, признавали, что процесс нечаевцев, обнаружив их

честность, в то же время показал их ошибки и «заста¬

вил искать других, лучших путей для деятельности»4.
Таким образом, не без основания порицая авантю¬

ризм «нечаевщины», Достоевский грубо ошибся в глав¬

ном, так как снова приравнял извращение принципов

революции к самой революции. В записной тетради он

отметил, что «Нечаев сам по себе все-таки случайное и

единоличное существо... Сама же по себе вся оторван¬
1	См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 388—
438.
2	«Литературное наследство», т. 61, стр. 454.
3	В. Засулич, Воспоминания, М. 1931, стр. 56.
4	«Записка министра юстиции гр. В. Панина», Женева, 1875,

стр. 18.
392

ная от общества часть слаба и ничтожна — почти умер¬

ла и совершенно отстала» (Е. К о н ш и н а, 276). Первая

половина этого рассуждения правильно оценивает Не¬

чаева, но вторая ошибочна, так как повторяет излюб¬

ленную мысль Достоевского о «разрыве» революционе¬

ров с народом.
Достоевский намеревался предпослать «Бесам» пре¬

дисловие: «Жертвовать собою и всем для правды —

пот национальная черта поколения. Благослови его бог

и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том

и состоит, что считать за правду. Для того и написан

роман» (Е. Конш ина, 341).
Революционеры 70-х годов и были теми представи¬

телями молодого поколения, которые жертвовали всем

для правды — так Достоевский определил «националь¬

ную черту» этого поколения. Но о том, в чем состоит

правда этого поколения, у него были превратные поня¬

тия, отчего он и написал пасквиль на русских рево¬

люционеров, на передовую молодежь.
В набросках к «Житию великого грешника», кото¬

рые делались параллельно с обдумыванием «Бесов»,

Достоевский привел дату рождения героя ненаписан¬

ного романа. Он родился в 1835 году (см. Е. Коншина,

101). Достоевский сделал так потому, что хотел точно

указать, к какому поколению принадлежит его герой.

Это поколение старших шестидесятников: Н. Добролю¬

бов и В. Слепцов родились в 1836 году, М. Антоно¬

вич— в 1830, братья Серно-Соловьевичи — в 1834 и

1838, В. Обручев — в 1830, Н. Утин — в 1840 году. Эти

люди окружали Чернышевского, были ядром «Совре¬

менника», они создали группу «Великорусе» и первую

революционную партию «Земля и воля». Словом, это

поколение составляло основной костяк революционных

сил начала 60-х годов.
К этому поколению старших шестидесятников и при¬

надлежал «великий грешник», герой ненаписанного ро¬

мана «Атеизм».
В «Бесах» представителя этого поколения нет. Один

из героев романа, Степан Трофимович, дан как обоб¬

щенный портрет человека 40-х годов — чистого запад¬

ника, его сын, Петр Степанович, нигилист новейшей

формации. В заметках сказано, что Степан Трофимович

нужен «для встречи двух поколений все одних и тех же

западников, чистых и нигилистов» (Е. Коншина, 112).
зоч

Петр Верховенский принадлежит к поколению не

старших, а младших шестидесятников. Он, по тексту ро¬

мана, родился приблизительно в начале 40-х годов, как

и Ставрогин in Шатов. Их сверстники: Д. Писарев

(1840 год), В. Зайцев (1842 год), Н. Михайловский

(1842 год), Г. Успенский (1843 год), Нечаев — один из

самых молодых в этом поколении (1847 год). В «Бесах»

Достоевский пропустил старших шестидесятников (они

действительно уже сошли со сцены) и свел Степана Тро¬

фимовича, человека 40-х годов, с младшей порослью

нигилизма. Младшие шестидесятники были связующим

звеном между революционерами начала 60-х годов и ак¬

тивными деятелями революции 70-х годов, землеволь-

цами и народовольцами. Об идейном пути большей

части этого поколения Плеханов писал в «НаилЬс раз¬

ногласиях: «С первого взгляда может показаться стран¬

ным, каким образом ткачевская или бакунинская про¬

грамма могла найти адептов в той самой интеллигент¬

ной среде, которая воспитывалась на сочинениях

Н. Г. Чернышевского и уже по одному тому должна

была выработать привычку к более строгому мышле¬

нию» '. Плеханов объясняет этот «странный» факт пре¬

жде всего недостатком философского развития «крити¬

чески мыслящих личностей», которые верили только в

естественные науки и считали философию «метафизи¬

кой». «:Под влиянием этой антифилософской пропаган¬

ды последователи Н. Г. Чернышевского не могли усво¬

ить себе приемы его диалектического мышления, а со¬

средоточили свое внимание лишь на результатах его

исследований»2. Не усвоив диалектического метода,

держась буквы учения Чернышевского, они не сумели

сохранить в чистом виде и результатов иссле¬

дований своего учителя и, соединяя его взгляды на

общину с теориями славянофилов, сделали из этой сме¬

си своеобразную «теоретическую амальгаму, из которой

выросло потом наше народничество»3. «Младшие ниги¬

листы», такие, как бунтарь и анархист Нечаев, русский

бланкист Ткачев, принадлежали к поколению, которое

действовало после Чернышевского и до революционе¬

ров 70-х годов.
1 Г. В. Плеханов, Соч., т. II, стр. 1151.
*	Та м же, стр. 152.
•Там же.
394

Достоевский уловил эту историческую черту, но и

здесь превратно истолковал и воспроизвел ее: Верхо¬

венский, будучи Нечаевым в авантюристической такти¬

ке, усвоив некоторые бакунинские принципы, вместе с

тем не был революционером. Достоевский окарикатурил

в лице своего героя тех представителей революционного

лагеря, которые хотя и отступили в существенных пунк¬

тах от Чернышевского, но все же были искренними, го¬

рячими революционерами.
Реакционный публицист К. Леонтьев также анали¬

зировал соотношение и различия поколения 40-х годов и

поколений шестидесятников. Он писал: «До сорока лет

все эти люди (40-х годов. — М. Г.) жили в прежней,

крайне неравноправной и жестокой России, созревали

на ее спокойном и досужном просторе... В сознании они

все более или менее ненавидели этот деспотический и

крепостнический строй (и напрасно, конечно), но в бес¬

сознательных безднах их душ эпоха эта, благоприятная

досужной мысли, свершила свое органическое, незави¬

симое от их воли дело» *. Следовательно, в николаев¬

ском деспотизме К. Леонтьев видел благоприятный

фактор... Достоевский вряд ли согласился бы с этим,

если бы прочел (статья К. Леонтьева была написана

после его смерти). В отличие от людей 40-х годов, пи¬

сал далее К. Леонтьев, младшие люди 60-х годов зрели

«в смятенном состоянии... Все кинулись в борьбу соци¬

альную и политическую... Мало-помалу умственный

хаос стал приходить в более ясное состояние: револю-

ционерство сознательное, ясное, крайнее покинуло по¬

прище мысли... и обратилось к действию, к заговорам и

убийствам». Против «революционерства» и выступили

представители 40-х годов: Катков, И. Аксаков, Ап. Гри¬

горьев, отчасти Достоевский, «как люди прежней зре¬

лости» 2.
У Достоевского Степан Трофимович, олицетворяю¬

щий поколение 40-х годов, хотя и отрекается от нигили¬

стов, но является предтечей, виновником появления ни¬

гилизма. А у К. Леонтьева, наоборот, люди 40-х годов

фигурируют как духовный, идейный оплот против ни¬

гилизма 60-х годов.
Конечно, К. Леонтьев ошибался. Ошибался и Досто¬
1	К. Леонтьев, Соч., т. 7, СПб. 1913, стр. 356—357.
’Там же, стр. 357.
ЗЗД

евский, но совсем по-иному. У Леонтьева — ошибка в

самих фактах, у Достоевского — в объяснении фактов.

В. Верховенском-отце он рассчитывался с Белинским,

со своим прошлым, с «ошибками» своей молодости.

К. Леонтьев же попросту игнорировал Белинского и ви¬

дел в людях той эпохи только противников критика.
Степан Трофимович показан в состоянии духовного,

идейного маразма: ему отведена роль, очень смахиваю¬

щая на ту, которую в письме Ап. Майкову предсказы¬

вал Достоевский Белинскому.
И смерть Степана Трофимовича, постыдная, жалкая,

призвана была эмоционально подкрепить идею внут¬

ренней несостоятельности «эпохи 40-х годов».
4
«Бесы» — художественная неудача Достоевского: он

не мог в реалистически верных, убедительных образах

передать свою идею, ибо идея эта была ложной, шла

вразрез с правдой жизни, с исторической правдой раз¬

вития России.
На это сразу же указала передовая критика.
Н. Михайловский писал, что герои «Бесов» состав¬

ляют «исключительную собственность» Достоевского, то

есть измышлены им, а не взяты из жизни. Они наделе¬

ны его собственными «эксцентрическими идеями», ко¬

торые совершенно чужды реальным людям из молодых

поколений *.
В «Голосе» роман был назван «литературным курье¬

зом», так как почти все его герои или сходят с ума, или

идиотствуют, или режут друг друга, или сами стреля¬

ются и вешаются2. Суворинское «Новое время», тогда

заигрывавшее с либералами, укоряло Достоевского в

«желчной ненависти» и «зависти» к молодому поколе¬

нию, преднамеренно искаженному в романе. Поэтому

«Бесы», писала газета, оставляют самое тяжелое впе¬

чатление, свидетельствуя об окончательной утрате та¬

ланта Достоевским. «После «Бесов» нам остается толь¬

ко поставить крест на этом писателе»3.
1	См. «Отечественные записки». 1S37, № 2,
г «Голос», 1873, № 18.
3	«Новое время», 1873, № 16;
396

У Достоевского получилась пародия на революци¬

онеров вместо памфлета, какой ему хотелось написать.

Знаменательно, что он немало колебался: временами

ему в образе Петра Степановича представлялся не

авантюрист и мошенник, а честный, умный, но заблуж¬

дающийся человек. В 1872 году, заканчивая роман «Бе¬

сы», Достоевский рядом с набросками предисловия

писал: Верховенский — «необыкновенный по уму чело¬

век, но легкомыслие, беспрерывные промахи даже в

том, что бы он мог знать... Он ведь серьезно думал, что

в мае начнется, а в октябре кончится. Как же это на¬

звать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без свя¬

зей — без нации и без необходимого дела? Пусть по¬

трудятся сами читатели» (Е. Коншина, 340).
Но читателям не пришлось трудиться над разгад¬

кой, ибо в романе Петр Верховенский отнюдь не был

загадкой. Достоевский вложил ему в уста категориче¬

ское самоопределение: я не социалист, а мошенник.

И политическим мошенником в точном смысле слова он

и выведен в романе от начала до конца. Его идея: са¬

мозванство. Ставрогин в роли таинственного Ивана-ца-

ревича должен воплотить некую «новую силу», с помо¬

щью которой можно все старое разрушить и строить

новое. «Строить мы будем, мы, одни мы!» — захлебы¬

ваясь, восклицает Верховенский.
Что же именно строить? «Шигалевщину» — «все

рабы и в рабстве равны». Равенство рабства в усло¬

виях деспотизма — таков идеал Петра Верховеиского.

Но этот идеал сочинен больной фантазией «подполь¬

ного человека», а не теми «критически мыслящими лич¬

ностями», опровергнуть и изобличить которых хотел

Достоевский.
«Все заключается в характере Ставрогина. Ставро¬

гин ВСЕ», — записал Достоевский, заново приступая

к роману (Е. Коншина, 61).
Над образом Ставрогина Достоевский работал дол¬

го и упорно, но и с ним не добился успеха. Ставрогин

не вышел таким, каким хотелось его автору: в этом

характере концы не сведены с концами.
Но противоречия в характере Ставрогина ке столько

являются реальными противоречиями действительности,

сколько отражением противоречий замысла Достоевско¬

го, который наделил Ставрогина чертами психологичес¬

ки несовместимыми в.данном конкретном образе.
397

Центральной идеей этого образа Достоевский хотел

сделать мучающие Ставрогина религиозные сомнения,

борьбу веры и неверия в его сознании.
В тетради № 1/6 среди набросков к «Исповеди Став¬

рогина» есть запись: «Ставрогин говорит Тихону: «Да

ведь зато я знаю, что если и уверую через пятнадцать

лет в бога, то со мной все равно произойдет ложь, по¬

тому что его нет. Нет, лучше пусть я остаюсь несчастен,

но с истиной, чем счастливый с ложью» (Е. Конши-

н а, 350).
Лучше без Христа с истиной, чем с Христом и с

ложью, — это формула, обратная той, которую Достоев¬

ский изложил в 1855 году: лучше с Христом вне

истины, чем с истиной без Христа.... В романе Шатов

говорит Ставрогину: «Но не вы ли говорили мне, что

если бы математически доказали вам, что истина вне

Христа, то вы согласились бы лучше остаться со Хри¬

стом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?»

Ставрогин уклоняется от ответа, но ясно, что он это го¬

ворил.
Эта мысль противоположна той, какую Ставрогин

высказывал Тихону.
Чтобы показать диапазон колебаний Ставрогина,

Достоевский использовал ночной разговор Ставрогина

с Шатовым. Шатов возмущен тем, что Ставрогин, ра¬

нее предпочитавший Христа истине, теперь смеется

над этим, и кричит: «Вы атеист? Теперь атеист?» Став¬

рогин отвечает: «Да!» Шатов спрашивает: «А тогда?»—

«Точно так же, как и тогда». Но тут же прибавляет:

«Я не лгал, говоря как верующий».
Он мечется между слепой верой и крайним невери¬

ем, сам не зная, когда говорит правду, когда лжет.
Генезис образа Ставрогина, начиная с первых на¬

бросков к «Идиоту», очень сложен: Достоевский бро¬

сался из одной крайности в другую, стремясь воплотить

давно задуманный образ «гордого и сильного духа».
Сначала сильный мрачный характер злодея, который

признает для себя либо рабство, либо деспотизм, —

таков князь, таков и герой «Жития». Затем, через

несколько ступеней, Достоевский приходит к антиподу

этого образа, который призван не только опровергнуть

князя, но и показать выход из трагической дилем¬

мы: или рабство, или деспотизм. Выход этот — христи¬

анская любовь к ближнему, и ees выразитель — Мыш¬
398

кин... Затем в планах «Жития» вновь является, в изме¬

ненном варианте, но прежний образ сильного человека,

наклонного и к злу и к добру, раздираемого противоре¬

чиями, желающего верить и не способного верить. На

этой стадии и возникает в планах «Бесов» свой

«князь» — «мрачный, страстный, демонический и беспо¬

рядочный характер, безо всякой меры, с высшим вопро¬

сом, дошедшим до быть или не быть? Прожить или

истребить себя?» (Е. Коншина, 57—58).
Достоевский разрабатывает этот новый мотив:

«мысль же автора: выставить человека, который сознал,

что ему недостает почвы» (Е. Коншина, 88). В соот¬

ветствии с этим на десятках страниц тетради № 2 раз¬

рабатывается характер «князя» — Ставрогина в том

направлении, что он хочет быть «новым человеком», он

в чем-то уже «новый человек», но что-то ему сильно

мешает, он борется с собою. Он, например, изрекает:

«Я новым человеком не буду... но я нашел наконец не¬

сколько драгоценных идей и держусь их». Что это за

идеи? «Всех виноватее и всех хуже мы, баре, оторван¬

ные от почвы», «мы главная гниль» (Е. Коншина, 170).
Затем последовал еще один шаг в том же направле¬

нии. Князь — «новый человек», он «постиг свою ото¬

рванность от почвы», у него «непременное желание

стать новым человеком», и, «чтобы исследовать все —

даже прикидывается нигилистом, сходится с Нечаевым

и выпытывает» (Е. Коншина, 91). Достоевский де¬

лает еще более решительную запись: «Князь приехал,

уже все разрешив, все сомнения. Он — новый человек».

Над заметкой стоит заголовок: «Последний образ кня¬

зя» (Е. Коншина, 94). Князь «принял православие

как главное основание новой цивилизации с востока»

(Е. Коншина, 203). «•Главная мысль князя, которою

был поражен и вполне страстно усвоил ее, — следую¬

щая: дело не в промышленности, а в нравственности,

не в экономическом, а в нравственном возрождении

России» (Е. Коншина, 204). Следовательно, князь

экономическому, то есть капиталистическому, разви¬

тию противополагает «нравственное». Он, иными сло¬

вами, из антипода Мышкина в первых планах романа

обращается в сверх-Мышкина. Он страстно проповедует

веру во Христа, идею русского мессианизма, выступает

против рационализма, ищет подвига, «дела действи¬

тельного, заявления русской силы о себе миру».
399

Все эти записи Достоевский объединил под несколь¬

ко раз повторенным заголовком — «Фантастическая

страница»... И вдруг Достоевский пишет: «Или так: —

все о России, об антихристе <и подвиге говорит Шатов

(это лучше, это великолепно)» (Е. Коншина, 216).
Под заголовком «Общий главный план романа

(Окончательно)» он заносит заметки о том, как чаще и

чаще приходил по ночам к Шатову князь, и оба они все

более и более воспламенялись в своих спорах и князь

все более и более обращался для Шатова в загадку.

«Это русский с новой мыслью. Какая же это мысль?»

(Е. Коншина, 311—312). В конце тетради № 3 как

бы подводится итог всему, что было обдумано и запи¬

сано в ней: «Надобно сделать, чтоб, несмотря ни на

какие скандалы князя, мысль о князе чрезвычайно под¬

нялась после убийства Ш[атова] и вообще обнаруже¬

ния» (Е. Коншина, 318). Для этого князь изобра¬

жается разоблачителем преступных действий Верховен¬

ского, он задерживает одного из убийц, заставляет со¬

знаться других, произносит «горячую и грозную речь

об современных порядках, об неустроенной России и о

том, как надо глядеть на вещи в настоящую минуту в

России. Не Россия виновата, не мы даже. Ему отвечали

ура!» (Е. Коншина, 318).
И вот после того, как князь произносит свою речь,

он все-таки кончает жизнь самоубийством. Такой конец

никак не вязался со всем тем, что было намечено в

записях Достоевского, трактовавших Ставрогина как

«нового человека», разрешившего все сомнения, обрет¬

шего истинную веру.
Следовательно, Достоевский в итоге упорной и дли¬

тельной работы никак не свел концов с концами...

«Гордый и злой дух», отрекающийся от себя, приемлю¬

щий веру во Христа, не получался...
Достоевский отбросил этот замысел в целом и на¬

писал такого Ставрогина, каким мы его видим в рома¬

не. Коротко говоря, вместо действительного «сверхчело¬

века», обретающего истину с Христом и потому пере¬

стающего быть «сверхчеловеком», получился всего-на¬

всего неудачливый кандидат в «сверхчеловеки».
И Петр Верховенский прав, когда в решающем объ¬

яснении со Ставрогиным, отказавшимся быть «Иван-

царевичем» новой смуты, кричит ему: «Охоты нет, так
400

я и знал! Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный

барчонок, не верю, аппетит у нас волчий».
Да, у Ставрогина как будто аппетит волчий — к

власти, к деспотизму. И в то же время он лишен реши¬

тельности, твердости, воли. Его цинизм пассивен, и он

сам не знает, чего он хочет: совершить великий подвиг

или великое злодеяние. Тихону Ставрогин говорит, что

ищет страдания безмерного. На это Тихон возражает,

что он не приготовлен для такого испытания, и советует

не оглашать своей исповеди, а пойти в послушание в

монастырь: «Дайте себе обет и сею-великою жертвою

купите все, чего жаждете и даже чего не ожидаете» 1.

Но Ставрогин на это не способен, и Тихон до конца

проникает в его душу: «Я вижу... вижу, как наяву, что

никогда вы, бедный, погибший юноша, не стояли так

близко к новому и еще сильнейшему преступлению, как

в сию минуту»2. Действительно, Ставрогин помышлял

о том, чтобы Федька избавил его от хромоножки. Тихон

продолжает: «За день, за час, может быть, до великого

шага броситесь в новое преступление, как в исход, и

совершите его единственно, чтобы только избежать сего

обнародования листков»3.
У Ставрогина хватило мужества громогласно объ¬

явить о своем браке с хромоножкой. Однако же этого

признания, убийства хромоножки, совершенного с его

молчаливого согласия, презрительной жертвы Лизы

«гордый и сильный дух» не выдержал. Он повесился,

как это было предусмотрено в черновых планах, но по¬

весился не после того, как деяниями подтвердил свою

новую веру, а, наоборот, после того, как обнаружил

свою внутреннюю гнилость.
Шатов в черновой заметке объяснил неспособность

Ставрогина любить, как любят нормальные люди, тем,

что он — «общечеловек», «а способностью любить ода¬

рены только национальные люди» (Е. Коншина, 87).
«Общечеловек», на языке Достоевского, — синоним

революционера, не признающего никаких национальных

начал и верующего в «человечество» как таковое. Эту

бакунинскую мысль, лично услышанную Достоевским

на Конгрессе мира, он без всяких оснований приписы¬
1	«Документы по истории литературы и общественности.

Ф. М. Достоевский», М. 1922, стр. 39.
2	Там же, стр. 40.
3	Т а м же.
14 М« Туя
401

вал каждому нигилисту, считал краеугольной идеей ре¬

волюционного мировоззрения. В лице Ставрогина он

хотел показать, что «общечеловек» — это в действи¬

тельности «сверхчеловек», лишенный не только веры в

бога, но и элементарных моральных устоев, то есть

на деле — не человек. «Общечеловек» — «сверхчело¬

век», то есть революционер-атеист — не человек, по

такой схеме хотел Достоевский построить образ Став¬

рогина. Но это ему не удалось. Ибо в романе Ставро¬

гин никаких черт «сверхчеловека», сильного человека,

не говоря уже о чертах революционера, не получил. Его

сила мнима, так как она выражается только в развра¬

те и в циничном глумлении над самим собою (такой

смысл имел его брак с хромоножкой). Тихон был прав:

Ставрогин не был способен ни на подвиг, ни на стра¬

дание. Он не был «сверхчеловеком» — его постыдный

конец на чердаке собственного дома не доказывал мыс¬

ли Достоевского о внутренней несостоятельности са¬

мой идеи «общечеловека», или — в понимании Достоев¬

ского — революционера.
5
Кириллову в романе отведена роль не меньшая, чем

Ставрогину.
В нем Достоевский исследовал еще одно проявле¬

ние патологии воли как важнейшего элемента кризиса

личности.
Кириллов воплощает наивысшую степень волюнта¬

ризма — ее Достоевский назвал «человекобожеством».

Волюнтаризм он подверг анализу и в форме ирраци¬

онального своевластия подпольного «антигероя», и в

форме абсолютной, сверхрациональной воли Раскольни¬

кова, и как риск, побеждаемый концентрированным

усилием воли, и как пароксизм бессилия воли у Иппо¬

лита, который хочет проявить силу воли актом добро¬

вольной смерти.
Кириллов тоже прибегает к самоубийству, но по мо¬

тивам более сложным, чем Ипполит.
Ему свойственна крайне патологическая форма аб¬

солютизации воли личности.
Кириллов — духовный сын Ставрогина, его ученик,

от Ставрогина он получал уроки атеизма и, став атеи¬

стом, пришел к теории самообожествления. Исходный
402

ее тезис гласит: «Бог необходим и потому должен быть.

Но я знаю, что его нет и не может быть». Отсюда вы¬

вод: «Если нет бога, то я бог». Из него вытекает заклю¬

чение: «Если есть бог, то вся воля его, и без воли его я

не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить

своеволие». О своеволии как высшем законе человека го¬

ворил герой «подполья». Но своеволие Кириллова — со¬

всем иное. Он провозглашает: «Я три года искал атрибут

божества моего и нашел: атрибут божества моего —

Своеволие». Как же может «человекобог» заявить «Свое¬

волие»? Добровольным лишением жизни, самоубийст¬

вом». «Человек потому и был до сих пор так несчастен

и беден, что боялся заявить самый главный пункт свое¬

волия и своевольничал с краю, как школьник». Сознав,

что бога нет, человек в тот же момент поймет, что он

стал сам богом, и он не убьет себя, а будет «жить в

самой главной славе».
Но чтобы люди это узнали и поняли, кто-нибудь

должен первым доказать, что бога нет и что человек

становится на его место, — доказать, проявив высшее

своеволие, своей добровольной смертью.
Такую миссию и возлагает на себя Кириллов, что¬

бы смертью открыть людям путь к счастью...
Кирилловым как доказательством от противного До¬

стоевский желал опровергнуть атеизм. Без бога в душе

человек жить не может — вот что должно доказать

самоубийство Кириллова. Поэтому Кириллову и дано

такое рассуждение: «Я не понимаю, как мог до сих пор

атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же?»

В этих рассуждениях нельзя не видеть внутреннего, не¬

разрешимого противоречия. Кириллов говорит Верхо¬

венскому по поводу распятия Христа, что «законы при¬

роды не пожалели этого человека», который «был

высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить».

Законы природы не пощадили и его, «заставили... уме¬

реть за ложь». «А если так, если законы природы не

пожалели и этого, даже чудо свое же не пожалели, а

заставили его жить среди лжи и умереть за ложь, то,

стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и

глупой насмешке. Стало быть, самые законы плане¬

ты — ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить,

отвечай, если ты человек?»
Это совсем иной мотив самоубийства, нежели свое¬

волие «человекобога». Кириллов, подобно Ипполиту,
403

видит в законах природы слепую, бессмысленную силу

и не желает ей подчиниться. Но если так, то его само¬

убийство не «спасет всех людей», как он надеется, «не

переродит в следующем поколении людей и физически»,

ибо «Своеволие», даже и доказав, что бога нет, не мо¬

жет изменить извечных законов природы.
Достоевский и на этот раз запутался в собственной

софистике и запутал в ее дебрях беднягу Кириллова...
«Человекобог» с абсолютной волей — это крайняя

степень волюнтаризма. До такого экстремизма не до¬

шел Раскольников, так как он не о «человекобожестве»

помышлял, а о «наполеонизме». Жалок и экстремизм

«подпольного человека», мелкоэгоистический в сравне¬

нии с космической идеей Кириллова.
«Кирилловщине» Достоевский противопоставляет

«шигалевщину» — как антиномию подлого «земного

рая» для бессловесного, покорного стада рабов и вели¬

чественного рая свободных «человекобогов».
Шигалев предлагает разделить человечество на две

неравные части. «Одна десятая доля получает свобо¬

ду личности и безграничное право над остальными де¬

вятью десятыми. Те же должны потерять личность и

обратиться как бы в стадо и при безграничном повино¬

вении достигнуть рядом перерождений первобытной

невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впро¬

чем, и будут работать».
Так у Шигалева трансформировалась раскольников-

ская теория «двух разрядов» людей: если Раскольников

ею обосновывал «наполеоновскую идею» абсолютной

власти «сверхчеловека», то Шигалев такую власть пре¬

доставляет избранным не для их эгоистического блага,

а для блага всего человечества.
Однако он вынужден признать: «Я запутался в соб¬

ственных данных, и мое заключение в прямом противо¬

речии с первоначальной идеей, из которой я выхожу.

Выходя из безграничной свободы, я заключаю безгра¬

ничным деспотизмом».
Достоевский был уверен, что обличая «шигалевщи¬

ну», он тем самым наносит удар по социализму, кото-

рый-де также намерен превратить всех членов обще¬

ства в его рабов. Ведь Петр Верховенский прямо назы¬

вает Шигалева гениальным человеком и сравнивает его

с Фурье. Даже больше Фурье, ибо он смелее... У него,

разъясняет Верховенский Ставрогину, «каждый при¬
404

надлежит всем, а все каждому. Все рабы, и в рабстве

равны... Рабы должны быть равны: без деспотизма еще

не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно

быть равенство, и вот шигалевщина!.. Я за шигалев-

щину!»
Нет надобности доказывать, что «шигалевщина» —

злая и неумная карикатура на социализм.
«Шигалевщиной» Достоевский хотел оплевать соци¬

алистические учения, доказать, что они, обещая чело¬

веку свободу, на деле несут ему рабство и деспотизм.

Но если он думал, что «шигалевщина» есть квинтэс¬

сенция социализма, то он трагически заблуждался.
«Шигалевщина» выражает самую сущность капита¬

листического строя как системы наемного рабства.

Это — доведение до логического конца того страшного

«царства Ваала», которое Достоевский распознал на

Всемирной выставке в Лондоне. Исторически «шига¬

левщина» воплотилась в фашизме, крайней, обнажен¬

ной форме диктатуры буржуазного меньшинства над

трудящимся большинством. Достоевский гениально это

предугадал, и это заслуга его исторического чутья. Но

он, в угоду своей фальшивой схеме, перевернул все с

ног на голову, выдавая фашистскую систему Шигалева

за подлинно революционный социализм. За два года до

мятежа ультраколонизаторов в Алжире (происшедшего

в начале 1960 года) в городе Алжире шла инсцениров¬

ка «Бесов». Собравшаяся в театре «избранная публика»

бешено аплодировала Шигалеву, когда он излагал

свою систему.
Достоевский угадал будущее, но понял его пре¬

вратно.
б
Верховенские (отец и сын), Ставрогин, Кириллов,

Шигалев — олицетворяют начало разложения и гибе¬

ли, воплощают зло идейное, моральное, политическое.
Им противопоставлен Шатов как носитель поло¬

жительных, «исконных русских начал». Он был нигили¬

стом, участником революционных кружков, сторонни¬

ком социалистических идей. Но он убедился в их лож¬

ности и стал злейшим врагом «устарелых либералишек,

боящихся собственной независимости, лакеев мысли,

врагов личности и свободы, дряхлых проповедников

мертвечины и трухлятины».
405

Так он характеризует революционеров, социалистов,

нигилистов.
«Раскаянием» Шатова, а затем его гибелью Досто¬

евский хотел подтвердить и утвердить антиреволюцион-

ную, антисоциалистическую идею «Бесов» и — что осо¬

бенно важно — показать необходимость, неизбежность

перехода к единственно верным, здравым, спаситель¬

ным «русским идеям».
В черновиках сказано: «Шатов — тип коренника (то

есть почвенника. — М. Г.). Его убеждения: славянофи¬

лы — барская затея. Нигилисты, дети помещиков.

Никто не знает себя на Руси. Просмотрели Россию»

(Е. Коншина, 110). Его идея: «русский народ — бо¬

гоносец, грядущий обновить и спасти мир именем

нового бога, и кому единому даны ключи жизни и но¬

вого слова». Шатов в длинной тираде пересказывает

философию истории Данилевского, но с тем существен¬

ным отличием, что он исповедует мессианистическую

идею о предназначении русского народа спасти челове¬

чество. Данилевский это отрицал, а Достоевский это

признавал.
Идейное «возрождение» нигилиста Шатова, естест¬

венно привлекло и привлекает интерес и симпатии к не¬

му тех, кто использует творчество Достоевского для идей¬

ной борьбы против революции и коммунизма. Специаль¬

но подчеркивается при этом, что высказываемые Шаго¬

вым взгляды суть убеждения самого Достоевского.
Во многом — это так, но это, однако, не означает,

что Шатов и Достоевский одно и то же в плане чисто

идейном.
На собрании у Виргинских Верховенский прибег к

ловкому приему, чтобы подготовить эту компанию «ре¬

волюционеров» к необходимости убить Шатова. Он по¬

ставил перед собравшимися вопрос: донесли ли бы они,

если бы случайно узнали о подготовляющемся полити¬

ческом убийстве.
Все отвечают: нет, не донесли бы. А Шатов встает

и уходит...
Ставрогин верно поясняет, что Шатов не сказал бы:

«Не донесу»... Его убеждения требуют от него актив¬

ной борьбы с нигилизмом — вплоть до доноса...
А вот сам Достоевский спустя десять лет после «Бе¬

сов» был противоположного мнения. Об этом речь бу¬

дет впереди, ц потому сейчас коротко скажем, что не->
406

задолго до смерти он в разговоре с А. Сувориным прямо

сказал, что не мог бы сделать доноса, если бы случайно

узнал о предстоящем политическом убийстве.
Этот эпизод выразительно оттеняет тот факт, что

Шатов, исповедующий излюбленные мысли Достоев¬

ского, не может быть уподоблен своему автору как его

второе «я».
Достоевский не выставил такого представителя

«истинных начал», с которым до конца был бы солида¬

рен. Он скомпрометировал Шатова, наделив его рве¬

нием, которое доходит до доносительства.
Бердяеву принадлежит характерная оценка Шатова:

«Образ Шатова замечателен тем, что в нем соединяет¬

ся революционная и «черносотенная» стихия, обнару¬

живается родство этих двух стихий. Русский револю¬

ционер — максималист и русский «черносотенец» часто

бывают неотличимы, черты сходства между ними пора¬

зительны. И одинаково оба соблазняются народопо-

клонством» К
Бердяев сближает и даже отождествляет национа¬

лизм, великодержавный шовинизм — эту крайнюю сте¬

пень контрреволюционной, антисоциалистической идео¬

логии— с народностью. Делает это теоретик персона¬

лизма и враг марксизма для того, чтобы бросить тень

на марксистское учение о единстве национального и

интернационального.
Мысль Бердяева хитра и коварна, так как она наце¬

лена на то, чтобы заронить семена именно национализ¬

ма в теорию и практику строительства подлинно народ¬

ной социалистической культуры.
Говоря о вреде «народопоклонства», якобы свойст¬

венного и революционерам-максималистам, то есть ком¬

мунистам, и «черносотенцам», то есть врагам револю¬

ции, Бердяев пытается одним ударом противопоста¬

вить свою теорию индивидуализма марксистскому уче¬

нию о личности и обществе, как якобы народопоклон-

ству, и вместе с тем оправдать и национализм, который,

мол, присущ и не может быть не присущ коммунизму.
Что же касается Шатова, то замечание Бердяева

попросту неверно: элементы националистически-мессиа-

нистических взглядов на Россию, русский народ, их

историческое предназначение у Достоевского всегда
1 Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, стр. 194.
407

противополагались как категорическая альтернатива

революционной идеологии.
Или русский, или революционер — так ставил во¬

прос Достоевский и именно так построил образ Шато-

ва, историю его превращения «из Савла в Павла».
«Бесы» — злобный памфлет на революцию и социа¬

лизм. Но «Бесы» и свидетельство острейших противо¬

речий в сознании Достоевского, памятник тяжких его

ошибок и заблуждений, а вместе с тем и его историче¬

ского чутья, его способности прозревать будущее.
Он хотел изобразить тот ужас, к которому, по его

мнению, приведет социализм. А изобразил он те ужа¬

сы, к которым приводит с неизбежностью отказ от со¬

циализма! Сознание Достоевского металось между дву¬

мя крайностями: быть с истиной вне Христа или с

Христом вне истины. Достоевский жаждал разрешить

это противоречие, обретя «истину с Христом». Ему это

не удалось в «Бесах», как не удалось и в «Идиоте».

Трагедия его сознания, его совести, его творчества обо¬

стрялась еще и тем, что он нередко подходил к истине

близко. Более того, он был рядом с нею, но глядел на

нее, как бы став с ног на голову, и видел ее тоже пере¬

вернутой... Поэтому-то, прозрев будущий образ фашиз¬

ма, который демагогически называет себя «социализмом»,

Достоевский принял его за подлинный социализм про¬

летариата.
В 1864 году Салтыков-Щедрин предсказал, что До¬

стоевский кончит тем, что будет «катковствовать». Он

оказался прав. В «Деле» Д. Минаев писал, что Достоев¬

ский и Лесков полностью «окатковствовались» и сли¬

лись в какой-то единый тип, в гомункулюса, родивше¬

гося в знаменитой чернильнице редактора «Московских

ведомостей» К
Катков не только напечатал «Бесы» в своем журна¬

ле, но и опубликовал хвалебные статьи о романе как

выдающемся произведении литературы.
«Бесы» служили и продолжают служить реакционе¬

рам всех толков и мастей в борьбе против революции

и социализма.
1 См. «Дело», 1871, № 11.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава первая
1
Достоевский вернулся в Россию летом 1871 года.

Пятилетие (1871 —1875), составляющее половину по¬

следнего периода его жизни, заполнено было вначале

(до конца 1872 года) работой над «Бесами», затем

(1873 год) над «Дневником писателя» и редактирова¬

нием «Гражданина» и, наконец (1874—1875 годы), рабо¬

той над «Подростком».
Капитализм входил в Россию не через широко рас¬

крытые ворота буржуазно-демократического строя, как

в США, а сквозь бреши в самодержавно-крепостниче¬

ской системе, под эгидой царизма и помещиков. А остат¬

ки крепостничества на пути развития капитализма

особенно обостряли его противоречия и усугубляли

страдания трудящихся масс. В. марте 1871 года Энгельс

в статье «Положение дел в России» указывал: «...Внут¬

реннее положение в России далеко не удовлетвори¬

тельно. Финансы почти безнадежно расстроены; особая

форма, в которой было проведено освобождение крепо¬

стных и связанные с ним другие социальные и полити¬

ческие перемены, расстроила сельскохозяйственное

производство почти до невероятной степени» 1.
Маркс отмечал: «...С 1870 по 1880 г. застойный ха¬

рактер сельскохозяйственного производства выступает

перед нами с поразительной ясностью»2. Из шести лет
1	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 17, стр. 295.
*	Т а м ж е, т. 35, стр. 128.
411

(1869—1875) четыре года были неурожайными, а осо¬

бенно тяжелым был голод 1873 года. Летом этого года

министерство государственных имуществ составило за¬

писку о положении крестьян. Авторы записки признава¬

ли, что крестьянские наделы малы, а выкупные плате¬

жи чрезмерно велики. Известный экономист и стати¬

стик Ю. Э. Янсон подсчитал, что в двух третях уездоз

черноземной полосы все бывшие крепостные крестьяне

не могут иметь со своих наделов даже насущного хле¬

ба, а в остальной трети в таком же положении нахо¬

дится значительная часть крестьян. Ржаной хлеб и пу¬

стые щи — их пища 1.
A.	И. Кошелев в изданной за границей книге «Наше

положение»2 открыто писал: положение России тяжело,

весьма тяжело, и в этом согласны все; благосостояние

сельского населения скорее ухудшилось, чем улучши¬

лось, крестьяне и рабочие пьянствуют, неурожаи повто¬

ряются чаще и чаще, подати и сборы значительно по¬

высились, в промышленности и торговле процветают

спекуляции и аферы.
Российская буржуазия, создавая капиталистическую

экономику, не брезговала ничем в погоне за наживой.

Даже весьма далекие от революционных взглядов лю¬

ди не могли не отметить этого. «Подделка бумаг, под¬

логи всякого рода, кражи казенных и общественных

денег, огромнейшие плутовства по железным дорогам,

которыми приобретаются из ничего громадные капита¬

лы,— все это сделалось самыми обыкновенными явле¬

ниями наших дней», — писал Никитенко3. «Без гроша

в кармане и только с отвагой в душе и в голове мы

учреждаем общества, стараемся извлечь из них по воз¬

можности больше и затем покидаем их на произвол

судьбы. Состоятельность и честность у нас в деловых

кругах почти не существуют, и ими мало дорожат»,—

отмечал А. И. Кошелев4.
B.	И. Ленин в 1911 году дал такую характеристику

всего периода пореформенного и предреволюционного
1	См. Ю. Э. Янсон, Опыт статистического исследования о кре¬

стьянских наделах и платежах, СПб. 1877.
2	А. И. Кошелев, Наше положение, Берлин, 1875. Эта книга

была подробно законспектирована Марксом.
3	А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. III, стр. 336.
4	А. И. Кошелев, Наше положение, стр. 85.
412

периода: «Эпоха 1861—1904 годов показывает нам в

самых различных областях жизни рост влияния, а не¬

редко и преобладающее влияние плутократии»
2
«Правительство круто поворотило назад», — писал

Никитенко в дневнике 27 сентября 1872 года. «Цензура

чуть не свирепее, чем в николаевское время» (запись

8 октября того же года). «Странное положение России.

С одной стороны, издаются новые законы, даруются

некоторые льготы, с другой — является неограниченный

произвол, на деле совершенно изменяющий одни и от¬

меняющий другие и как бы говорящий: «вы этому не

верьте, это так, ничего» (запись 3 марта 1873 года).

«Повсюду и во всем великий неуряд и разладица. Ре¬

формы, начатые и вдруг приостановленные, только по¬

родили зло, которое в прежнем могильном состоянии

не существовало» (запись 5 мая 1874 года)2.
То, что умеренный либерал писал только для себя,

в дневнике, славянофил Кошелев сказал гласно, прав¬

да, в изданной за границей книге. В обществе, писал

он, царят недовольство и разочарование, молодое по¬

коление охвачено отчаянием — в результате того, что

первоначальные обещания коренных изменений испол¬

нены только частично, а многое из уже сделанного

искажается, задерживается, переиначивается в свою

противоположность. Особенно резко обрушился Коше¬

лев на правительственный произвол. Правительство,

вводя земское самоуправление, тут же стало ограничи¬

вать и уничтожать его права, действуя по турецкой

системе управления провинциями. Свобода печати исклю¬

чительно ограничена, основа правосудия — независи¬

мость судей — уничтожается. Недостатки и пороки

администрации едва ли не достигли пределов возмож¬

ного. Высшие администраторы берут взятки в тысячи и

десятки тысяч рублей, играют на бирже, вступают на

службу в банки и акционерные общества. Угодливость

начальству в среде чиновников дошла до крайне небы¬
1	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 190.
2	А. В. Никитенко, Дневник (о 3-х томах), т. Ill, стр. 252,

255, 273, 314.
4!Я

валых размеров. Индивидуальность личности совершен-

но отрицается и не ценится. И вот обобщенная харак¬

теристика положения России по истечении первых пят¬

надцати пореформенных лет: «У нас все неправильно,

противоестественно, раздвоено; правительство стоит в

России, так сказать, особняком, а мы смотрим на него,

как на нечто чуждое, вовсе с нами не единое; оно со¬

стоит из людей, поседевших на службе, постоянно жи¬

вущих в отдаленной столице без всякой связи с раз¬

личными местностями страны и смотрящих на нас, как.

на стадо овец или коров, которых можно стричь или

доить, но о мнении которых совершенно излишне забо¬

титься» 1. Поэтому, заканчивает Кошелев свою книгу,

перелом в жизни России теперь должен совершиться:

или мы пойдем к выздоровлению и укреплению, или к

маразму. Он не предлагает частных мер для лечения

разных недугов и выдвигает как меру радикальную уч¬

реждение государственного земского собрания или госу¬

дарственной земской думы, то есть введение в России

представительного образа правления.
В высших дворянских и правительственных кругах

вынашивались иные планы и проекты. Некий генерал

Р. Фадеев, пользовавшийся в придворной среде репута¬

цией человека, «знающего, что нужно сделать», в 1874

году выпустил книгу «Русское общество в настоящем и

будущем» и опубликовал в «Русском мире» (с марта

по август 1874 года) серию статей, в которых нашла,

свое отражение позиция дворянства. Фадеев утверж¬

дал, что крестьянство недовольно земским самоуправ¬

лением и жаждет твердой власти в лице помещика.

Поэтому Фадеев требовал установления неограничен¬

ной власти помещика над крестьянами и над всем

обществом. Все земское самоуправление, гражданские

должности, суд и военная служба должны находиться

в дворянских руках, если и не исключительно, то по

меньшей мере преимущественно. Дворянству поручает¬

ся, по плану Фадеева, надзор за неблагонадежными

людьми. Губернским дворянским собраниям должно

быть дано право ходатайства перед верховной властью

об изменении в законах.
Петербургское дворянство, со своей стороны, пред¬

ложило реорганизовать земские учреждения таким
1 А. И. К о ш е л е в, Наше положение, стр. 85
414

образом, чтобы в руках помещиков была сосредоточена

административная, судебная и полицейская власть.
Программа эта, как известно, была осуществлена

Александром III.
Р. Фадееву возражали славянофилы в лице Ю. Са¬

марина и либералы в лице К. Кавелина.
Позиция славянофильства была сформулирована в

книге Ю. Самарина и Ф. Дмитриева «Революционный

консерватизм», вышедшей в Берлине в 1875 году.

Ю. Самарин требовал сохранения порядков, установ¬

ленных Положением 19 февраля. Само название его

книги раскрывает сущность его возражений: он опа¬

сался, что попытки восстановить крепостную зависи¬

мость крестьянина от помещика в слегка измененной

форме могут вызвать ту революцию, которой удалось

избегнуть в 1861 году.
Либерал Кавелин также почуял, что осуществление

замыслов Фадеева и его единомышленников грозит

опасностью революционных потрясений. Он исходил из

того, что в народе и обществе уже и так возбуждены

всеобщее недовольство и ропот. С ужасом вернопод¬

данного либерала он заявляет: «Пишущий эти строки

не раз имел, к глубокому своему прискорбию, случай

убедиться лично, что простой народ, до сих пор считав¬

ший имя царя священным, считавший его земным бо¬

гом, теперь, видимо, к нему охладел и приписывает ему

свое бедственное положение» *. И хотя Кавелин и уве¬

ряет, что политическая революция в России невозмож¬

на, в каждой строке книги чувствовалось, что «он

боится народных бунтов», боится нового смутного

времени.
Что же предлагает Кавелин, как он отвечает на цен¬

тральный вопрос своей книги: «Чем нам быть?» Само¬

державная власть, пишет Кавелин, должна сбросить

с себя формы восточного деспотизма, византийского

императорства и обратиться в правильно организован¬

ную, неограниченную европейскую монархию. В восста¬

новлении самодержавия, которое теперь, по мнению

Кавелина, — фикция, он видел спасение России. Неуди¬

вительно, что Маркс иронически комментировал: «Вот
1	К. Ка велия, Чем нам быть?, Берлин, 1875, стр. 30. Книга

Кавелина была законспектирована Марксом. Слова «простой на¬

род» написали Марксом по-русски. (См. «Архив К. Маркса и

ф. Энгельса», т. XI, Госполитиздат, М. 1948, стр. 105).
<11

к чему все сводится. Теперь {этот человек} хочет

поправить {дело}»1. Итак, либерал Кавелин был уверен:

спасет Россию только неограниченная самодержавная

монархия. Он полагал, что такое самодержавие будет

стоять над классами и «примирит» крестьян с помещи¬

ками.
3
Целую систему взглядов как основу социальной и

политической реакции в России разработал К. Леон¬

тьев. В 1875 году он опубликовал работу «Византизм и

славянство». Свои идеи он изложил также в книге

«Средний европеец как идеал и орудие всемирного раз¬

рушения», которая была напечатана много лет спустя

после его смерти. Концепция Леонтьева направлена не

только против революционеров и либералов, но и про¬

тив славянофилов, в частности против Данилевского,

который, как писал Леонтьев, «по странной ошибке в

перечислении культурных типов своих пропустил визан¬

тийский тип»2.
«Византизм, то есть церковь и царь, — по мнению

Леонтьева, — прямо или косвенно, но во всяком случае

глубоко проникает в самые недра нашего обществен¬

ного организма». Православие, как византийскую фор¬

му христианства, Леонтьев считает единственно истин¬

ной религией и противопоставляет его всем учениям, в

основе которых лежит «идея всечеловеческого блага, ре¬

лигия всеобщей пользы, самая холодная, прозаическая

и вдобавок самая неверная и несостоятельная из всех

религий» 3.
В работе «Средний европеец...», развивая свою кар¬

динальную мысль, о невозможности царства справедли¬

вости на земле, он писал: «Не имеют правдоподобия

ни психологически, ни исторически, ни социально, ни

органически, ни космически всеобщая равномерная

правда, всеобщее равенство, всеобщая любовь, всеоб¬

щая справедливость, всеобщее благоденство... Высшая

степень общественного благоденствия материального и

высшая степень общей политической справедливости
1	«Архив К- Маркса и Ф. Энгельса», т. XI, стр. 115.
2	К. Леонтьев, Соч., т. 6, стр. 339.
5	Т а м ж е, т. 5, стр. 1145.
*Т6

была бы высшей степенью безнравственности» К Следо¬

вательно, К. Леонтьев считал аморальным само поня¬

тие справедливости на земле...
Н. Данилевский в работе «Росоия и Европа» уста¬

навливал коренное отличие России от Запада. К. Леон¬

тьев открывал принципиальное сходство России и Вос¬

тока и призывал видеть в крутом повороте к Востоку

спасение от идущей с Запада гибели, спасение от гни¬

ли и смрада «новых законов о мелком земном всебла-

женстве, о земной радикальной всепошлости»2, имея

в виду под этими «новыми законами» прежде всего,

конечно, социалистические учения.
Леонтьев был также и противником капиталистиче¬

ской системы, буржуазной цивилизации. Капитализм

был ему ненавистен потому, что порождал свое отри¬

цание — в научном, пролетарском социализме. Подобно

Карлейлю, Леонтьев противопоставлял этому социализ¬

му — социализм феодальный. Социализм, утверждал он,

«понятый как следует, есть не что иное, как новый фео¬

дализм уже вовсе недалекого будущего», в «смысле

нового закрепощения лиц другими лицами и учрежде¬

ниями, подчинения одних общин другим общинам, не¬

сравненно сильнейшим 3.
Бердяев развил мысль Леонтьева в работе «Новое

средневековье», написанной в 30-х годах: «Современные

демократии явно вырождаются и никого уже не удов¬

летворяют.
Либерализм, демократия, парламентаризм, конститу¬

ционализм, юридический формализм, гуманистическая

мораль, рационалистическая и эмпирическая филосо¬

фия— все это порождения индивидуалистического духа,

гуманистического самоутверждения, и все они отжива¬

ют, теряют прежнее значение...
Окончательно отомрут парламенты с их фиктивной

вампирической жизнью наростов на народном теле, не

способных уже выполнять никакой органической функ¬

ции. Биржи и газеты не будут уже управлять жизнью»4.
Что же предлагает Бердяев взамен буржуазного

строя? «Политические парламенты, выродившиеся гово¬
1	К. Леонтьев, Соч. т. 6, стр. 68—79.
2	Т а м ж е, т. 5, стр. 137.
3	Т а м же, стр. 61.
4	«Вестник», Прага, 1929, № 7.
417

рильни будут заменены деловыми профессиональными

парламентами, собранными на основании представитель¬

ства реальных корпораций, которые будут не бороться

за политическую власть, а решать жизненные во¬

просы, например, вопросы сельского хозяйства, народ¬

ного образования и т. п., по существу, а не для по¬

литики».
Следовательно, поборник «реальной свободы челове¬

ческой личности» для ее осуществления предлагал не

что иное, как фашистский «корпоративный строй» по ре¬

цепту Муссолини.
Прочитав статью К. Леонтьева «Панславизм и гре¬

ки», Достоевский писал М. Погодину: «Эта статья меня

даже поразила... Меня поразил особенно последний вы¬

вод о том, что собственно должен означать для России

восточный вопрос отныне? (Борьба со всей идеей Запа¬

да, то есть с социализмом)» (Письма, IV, 300).
Достоевский ухватился в теории Леонтьева как раз

за то, что наиболее соответствовало его собственным

взглядам: противопоставление Запада как выразителя

гибельных революционных идей социализма — России

как стране православия.
Но он не обратил, видимо, внимания на самое суще¬

ство леонтьевских учений: ведь предложенная Леонтье¬

вым система «нового феодализма» была по-иному вы¬

раженной «шигалевщиной»!
А ее-то Достоевский и осудил, сочтя ее формой со¬

циализма. Леонтьев же раскрыл истинную антисоциали¬

стическую, бесчеловечную суть «шигалевщины», хотя,

конечно, такой цели он себе не ставил.
В том, что Достоевский не разобрался в леонтьев-

ском рецепте «спасения» России и от социализма и

от капитализма, ощутимо сказались противоречия его

ищущей, мятущейся мысли.
4
Начало 70-х годов в России было ознаменовано на¬

ступлением капитализма и политической реакции. Но, с

другой стороны, это же был и период дальнейшего ро¬

ста революционного движения.
К этому времени окончательно сформировались три

основных направления русской революционной мысли:
418

лавристы, исходившие из того, что «ни народ не готов

к социальному перевороту, ни интеллигенция не усвоила

себе в достаточной мере то социологическое понимание

и то нравственное убеждение»1, которые могут выра-

ботать^ в народе искренних социалистов, и видевшие

важнейшую ближайшую цель в революционном про¬

свещении народа; «бунтари», последователи М. Баку¬

нина, разделявшие его убеждение, что народ готов

восстать и что «ничего не стоит поднять любую дерев¬

ню»; и, наконец, сторонники П. Ткачева, считавшие,

что революцию нужно совершить посредством заговора,

тщательно организованного небольшой, решительной и

умелой группой.
Ф. Энгельс в серии статей «Эмигрантская литера¬

тура» (1874—1875) с позиций научного социализма

вскрыл несостоятельность и беспочвенность народниче¬

ских теорий «русского социализма». Полемизируя с

Ткачевым, считавшим, что русский народ — «коммунист

по инстинкту, по традиции», Энгельс опровергал это

утверждение словами самого же Ткачева: «В среде кре¬

стьянства вырабатывается класс ростовщиков (kulakov),

покупщиков и съемщиков крестьянских и помещичьих

земель — мужицкая аристократия»2. Ведь это никак не

вязалось с идеализацией общины. Энгельс указал также

и на то, что, разоряясь и нищая, крестьяне бросают

землю, бегут из общины. «Тем не менее,— писал он,—

бесспорно существует возможность перевести эту обще¬

ственную форму в высшую, если только она сохранится

до тех шор, пока созреют условия для этого, и если она

окажется способной к развитию в том смысле, что кре¬

стьяне станут обрабатывать землю уже не раздельно, а

совместно, причем этот переход к высшей форме дол¬

жен будет осуществиться без того, чтобы русские

крестьяне прошли через промежуточную ступень бур¬

жуазной парцелльной собственности. Но это может про¬

изойти лишь в том случае, если в Западной Европе, еще

до окончательного распада этой общинной собственно¬

сти, совершится победоносная пролетарская революция,

которая предоставит русскому крестьянину необходимые

условия для такого перехода,— в частности материаль¬

ные средства, которые потребуется ему, чтобы произве¬
1	П. Л а в р о в, Избр. соч., т. I, стр. 104.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 545.
419

сТи необходимо связанный с этим переворот во всей его

системе земледелия»1.
Но передовая, пылкая, революционно настроенная

молодежь России свято верила в то, что русская общи¬

на— готовая форма социалистического устройства и что

народ (то есть крестьянство) готов совершить социали¬

стический переворот.
К концу 1873 года возникло широкое движение, из¬

вестное под именем «хождения в народ». В нем приняли

участие лавристы, ткачевцы, бакунисты2. Весной и ле¬

том 1874 года движение вовлекло до трех тысяч участ¬

ников и охватило 37 губерний. Но народникам не только

не удалось «поднять народ на революцию», они не име¬

ли успеха даже и в попытках внести в крестьянские

массы революционные идеи. Крестьянство отнеслось с

равнодушием и даже недоверием к этим «друзьям наро¬

да» из интеллигентной молодежи, помогало полиции их

выслеживать и вылавливать. Около тысячи человек бы¬

ло арестовано в течение 1874 года, и 770 из них подвер¬

глись репрессиям.
Достоевский, хорошо знавший о таком исходе «хож¬

дения в народ», естественно, увидел в этом еще одно

подтверждение своих воззрений на отношения народа

и интеллигенции, своего мнения о чуждости революци¬

онных идей «народным началам»...
5
В этот период Достоевский берет на себя руковод¬

ство журналом «Гражданин». «Гражданин» издавался

с 1872 года князем Вл. Мещерским при ближайшем

участии К. Победоносцева, Т. Филиппова, а также

друзей Достоевского — Ап. Майкова, Н. Страхова,
А.	Порецкого. Мещерский, Победоносцев, Филиппов
1	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 545—546.
2	«...Мы пришли к мысли, что мы должники «арода... Мы мо¬

жем спорить о размерах долга, о способах его погашения, но долг

лежит на нашей совести, и мы его отдать желаем» — так Н. Ми¬

хайловский на страницах «Отечественных записок» (1873, № 2)

формулировал общее, господствующее настроение и мнение передо¬

вой Росоии (Н. К. Михайловский, Соч., т. I, СПб. 1896, столб.

868).
420

представляли то крыло в реакционной дворянско-бюро¬

кратической верхушке, которое группировалось вокруг

наследника престола, будущего Александра III. Победо¬

носцев был его наставником в юношеские годы и остал¬

ся идейным руководителем до конца его жизни.
В. И. Ленин писал, что линия Победоносцева — Кат¬

кова состояла в том, чтобы представить самодержавие

«в глазах народных масс стоящим «над классами», ох¬

раняющим интересы широкой массы крестьян, оберега¬

ющим их от обезземеления и разорения» 1. Эти идеоло¬

ги и политики всецело полагались, указывал Ленин, «на

полную отсталость, темноту и бессознательность крес¬

тьянской массы»2.
Близость и даже дружба связывали Достоевского с

Победоносцевым почти все последние десять лет жизни

писателя. Победоносцев настолько старался привязать

Достоевского к себе, что активно сотрудничал в «Граж¬

данине». «Нас сблизило время его редакторства в

«Гражданине»,— писал Победоносцев И. Аксакову.—

Тогда, из участия к его отчаянному положению, я це¬

лое лето работал с ним вместе, и мы сошлись»3.
Характерный портрет Победоносцева набросал

С. Витте: он «был наполнен критикой разумной и та¬

лантливой, но страдал полным отсутствием положи¬

тельного жизненного творчества; он ко всему относился

критически, а сам ничего создать не мог»4.
Это черты бесплодности творческой, моральной. До¬

стоевский был в этом отношении полной противополож¬

ностью «русского Торквемады», и сближение его с По¬

бедоносцевым на почве программы последнего было

еще одним характерным выражением глубоких проти¬

воречий, раздиравших сознание писателя.
Мещерский, вероятно по совету Победоносцева, об¬

ратился в конце 1872 года к Достоевскому с предложе¬

нием взять на себя обязанности редактора «Граждани¬

на». Достоевский, окончив «Бесов», встал перед вопро¬

сом: что делать дальше? Приниматься за новый роман

он был не в состоянии. Приступить к изданию давно

задуманного «Дневника писателя» у него не было
1	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 23, стр. 260.
2	Т а м ж е.
3	«Новое время», 1909, № 12113. Иллюстр. приложение.
4	С. Ю. Витте, Воспоминания, т. I, М. 1960, стр. 306.
421

средств. А в «Гражданине» он мог осуществить этот

свой замысел.
Что касается его отношения к программе «Гражда¬

нина», то он в письме М. П. Погодину (в феврале
1873	года) разъяснил, для чего он примкнул к журналу.

«Вот цель и мысль моя,—писал он Погодину.— Социа¬

лизм сознательно, и в самом нелепо-бессознательном ви¬

де, и мундирно, в виде подлости,— проел почти все

поколение. Факты явные и грозные». С этим «надо бо¬

роться, ибо все заражено. Моя идея в том, что социа¬

лизм и христианство — антитезы. Это бы и хотелось мне

провести в целом ряде статей...» (Письма, IV, 298).
Берясь за редактирование «Гражданина», Достоев¬

ский был всецело захвачен мыслью продолжать в пря¬

мой публицистической форме защиту своих взглядов и

верований. В. Починковская в своих воспоминаниях

передала то приподнятое, порой даже восторженное со¬

стояние, в котором он находился. «Ничего вполовину.

Или предайся во всем его богу, веруй с ним одинаково,

йота в йоту, или — враги и чужие!» 1 — так Починков¬

ская определила страстность верований, нетерпимость,

даже фанатичность, с которыми Достоевский работал в

этот период.
Но только год с небольшим продолжалось его

сотрудничество в органе Победоносцева — Мещерского.

Писатель покинул журнал не только потому, что для

него не по силам оказалась тяжелая редакторская ра¬

бота, которой он занимался скрупулезно добросовестно.

В процессе тесного сотрудничества с такими людьми,

как Победоносцев и Мещерский, Достоевский не мог

не заметить, что у него, несмотря на общность воззре¬

ний с ними, были и существенные пункты расхождения

с их политическими верованиями и стремлениями. Объ¬

ективная основа расхождения была в том, что анти-

дворянская тенденция Достоевского была диаметрально

противоположна краеугольной идее укрепления дворян-

ско-помещичьего строя, которая определяла всю поли¬

тику Победоносцева. В № 27 «Гражданина», говоря

о своих идейных противниках, Достоевский с возмуще¬

нием писал о тех, которые объявили его «крепостни¬

ком, вздыхающим по крепостному состоянию». И чем

дальше, тем более Достоевский убеждался, что ему
1 «Исторический вестник», 1904, № 2, стр. 503.
422

трудно идти нога в ногу с руководителями и вдохно¬

вителями «Гражданина». Это очень явственно обнару¬

жилось в нескольких столкновениях с Мещерским.

Скажем об одном, пожалуй, наиболее характерном. Де¬

ло происходило в конце 1873 года. «Санкт-Петербург-

ские ведомости» в одном из обзоров намекнули на

связь «Гражданина» с правительственными органами,

навязывающими официальным учреждениям подписку

на журнал. Отвечая в № 45 «Гражданина» на это об¬

винение, Мещерский коснулся также и прокламаций, из¬

данных в Швейцарии и найденных в столице у студен¬

тов. «Безумным увлечениям» молодежи, было сказано в

«Гражданине», содействуют и нынешние условия разоб¬

щенной жизни студентов в темных, сырых углах, где они

легко (поддаются всяким дурным влияниям. Это зло пред¬

лагалось уничтожить «устройством в больших размерах

домов с дешевыми квартирами для студентов на на¬

чалах общежития», и тогда исчезнет раз навсегда бо¬

лезненная, непреодолимая склонность к каким бы то ни

было заговорам. Так напечатано в журнале. А в руко¬

писи Мещерского были еще семь строк — об учрежде¬

нии в этих «общежитиях» «надзора правительства за

студентами».
Достоевский, получив рукопись, написал Мещер¬

скому: «Семь строк о надзоре, или, как Вы выража¬

етесь, о труде надзора правительства, я выкинул ради¬

кально. У меня есть репутация литератора и сверх то¬

го— дети. Губить себя я не намерен». Далее следовала

зачеркнутая фраза: «Кроме того, ваша мысль глубоко

противна моим убеждениям и волнует сердце» (Письма,

III, 88). Певцом III Отделения, пропагандистом шпио¬

нажа Достоевский быть не желал...
в
В течение первых девяти месяцев 1873 года на

страницах «Гражданина» появилось четырнадцать глав

«Дневника писателя». Затем Достоевский вместо

«Дневника» публиковал внешнеполитические обзоры

(№№ 39—52, 1873 года и № 1 1874 года). В середине

декабря в № 50 появилась еще одна, последняя глава

«Дневника писателя», и вплоть до ухода Достоевского

из журнала «Дневник» более не печатался.
«3

Н. Михайловский сразу же после выхода первых

глав «Дневника писателя» писал в «Отечественных за¬

писках», что «дневник этот может быть рассматриваем

как комментарий к «Бесам» 1.
Это и верно и неверно. Конечно, Достоевский про¬

должал в «Дневнике» развивать свои воззрения на со¬

циализм, на состояние России и ее задачи. Но в «Днев¬

нике писателя» прозвучали и некоторые новые мотивы.
Достоевский начал «Дневник» (№ 1 «Гражданина»)

автобиографической главой «Старые люди» — воспоми¬

наниями о Белинском, о начале своего литературного

поприща. А закончен был «Дневник» (в № 50) также

автобиографической главой «Одна из современных фаль-

шей» — воспоминаниями и рассуждениями о времени

«петрашевства». Появился в «Дневнике» еще один такой

же мемуарный кусок — о встречах с Чернышевским.
О	Белинском Достоевский вспоминал, работая

над «Бесами». В черновых заметках к «Бесам» имеется

рассказ Степана Трофимовича о молодом писателе Д.,

которого Белинский обращал в атеиста, и рассказано о

встрече писателя Д. с критиком (См. Е. Коншина,

117).
Этот набросок вошел в главу «Старые люди». В ней

Достоевский возражал против «пророчества» Ап. Гри¬

горьева, утверждавшего, что Белинский, проживи он

дольше, стал бы славянофилом, и повторял то, что

писал ранее Ап. Майкову: Белинский окончил бы. свои

дни в эмиграции... Критик по-прежнему оставался для

Достоевского выразителем разрыва с народом, с «поч¬

вой». Но теперь ему воздавалось должное как замеча¬

тельному человеку, критику, введшему Достоевского

в литературу. Этот переход от грубой брани, какая

содержалась в письмах к Ап. Майкову в конце 60-х го¬

дов, к новой оценке Белинского, думается нам, связан

был с неудачей «Бесов» как попытки нанести сокруши¬

тельный удар нигилизму. Достоевский заново обдумы¬

вал свой жизненный опыт, искал более точных способов

идейного опровержения утверждений реакционного

«Русского мира»: «Нечаевцы», то есть революционеры,

если и являются у нас иногда, то непременно все они

идиоты и фанатики»2. Достоевский возражал против
1	«Отечественные записки», 1873, № 2.
* «Русский мир», 1873, № 11.
424

изображения Нечаевых и революционеров вообще как

представителей «праздной, недоразвитой и вовсе не

учащейся молодежи». Он писал: «Я сам старый «нечае-

вец», я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смерт¬

ной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей

образованных» (XI, 133).
Отвергая утверждения «Русского мира» как клевету

на молодежь, Достоевский, однако, в то же время стре¬

мился защитить молодежь от влияния нигилистов и

Нечаевых. Он обрушился на социализм нового типа —

«политический социализм», противопоставляя его «меч¬

тательному социализму» 40-х годов, как он называл

утопическую систему Фурье. Сущность нового, «полити¬

ческого социализма», считал Достоевский, «покамест

состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех

собственников классами неимущими, а затем «будь что

будет» (XI, 135). Так черты бакунизма Достоевский

приписывал подлинно революционному, научному соци¬

ализму. И в то же время он писал (в № 27 «Граждани¬

на»): «Лик мира сего» мне самому даже очень не нра¬

вится» (XIII, 450). Он тоже хотел переделать «лик ми¬

ра сего», но средствами, противоположными революци¬

онному социализму...
В обрамлении глав автобиографических, начинавших

и завершавших «Дневник», Достоевский писал об атеиз¬

ме (главы «Влас» — №4 и «По поводу выставки» —

№ 13), о православной церкви и ее служителях («Смя¬

тенный вид» — № 8 и «Ряженый» — № 18), о пьянстве

и вообще о положении в деревне («По поводу новой

драмы»—№ 25), о преступности и роли среды («Сре¬

да»— № 2), о либеральных болтунах («Нечто о вра¬

нье»—№ 35).
Об атеизме Достоевский в «Дневнике писателя» го¬

ворил много и страстно.
Начал он в главе «Влас» с рассказа о двух «совер¬

шенно особенных, даже неслыханных доселе Власах»,

именуя их так по имени некрасовского Власа. Первый

из них — святотатец, дерзнувший из озорства стрелять в

причастие, но не выполнивший своего намерения: в по¬

следний миг он увидел перед собой крест с Христом

и упал без чувств. После этого он приполз на коленях

к старцу в монастыре «за страданием», умоляя возло¬

жить на него неслыханное, тяжкое покаяние. Приведя

рассказ старца об этом Власе, Достоевский восклицал:
425

«Последнее слово (в спорах о пути России.— М. Г.)

скажут они же, вот эти самые разные «Власы», каю¬

щиеся и не кающиеся; они скажут и укажут нам новую

дорогу и новый исход из всех, казалось бы, безысход¬

ных затруднений наших» (XI, 34). Второй «Влас» —

тот парень, который подбивал первого на святотатство.

Достоевский именует его «русским Мефистофелем» и го¬

ворит, что в русской деревне это — новый тип искуси¬

теля, «настоящий нигилист деревенский, доморощенный

отрицатель и мыслитель» (XI, 40).
Этот психологический этюд на тему веры и неве¬

рия Достоевский закончил выражением убеждения, что

«в последний момент вся ложь, если только есть ложь,

выскочит из сердца народного... Очнется Влас и возь¬

мется за дело божие. Во всяком случае, спасет себя

сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спа¬

сет, ибо опять-таки — свет и спасение воссияют снизу (в

совершенно, может быть, неожиданном виде для наших

либералов...)» (XI, 41).
Это противопоставление деревенского нигилиста —

«очнувшемуся» Власу Бердяев воспринял как основу и

своей трактовки Достоевского, и своей концепции исто¬

рии России. В уже цитированной статье «Новое средне¬

вековье» он писал: «Русский народ, как народ апока¬

липсический, не может осуществлять серединного гу¬

манистического царства, он может осуществлять или

братство во Христе, или товарищество в антихристе.

Если нет братства во Христе, то пусть будет товарище¬

ство в антихристе. Эту дилемму с необычайной остро¬

той поставил русский народ перед всем миром».
Бердяев, разумеется, хотел «братства во Христе»,

верил в него, как верил Достоевский.
В очерке «Влас» и нашло свое выражение убеждение

в том, что из деревни, из крестьянства придет решение

всех вопросов и проблем, мучающих Россию... Так

утверждал Достоевский-философ.
Но вот что он же писал о реальном положении

деревни и крестьянства: «Есть местности, где на пол¬

сотни жителей и кабак, менее даже чем на полсотни»

(XI, 96). Кабаки богатеют «народным развратом, во¬

ровством, укрывательством, ростовщичеством, разбо¬

ем, разрушением семейства и стыдом народным» (XI,

96). Разбирая пьесу Д. Кишенского «Пить до дна, не

видать добра», Достоевский назвал пьянство «новым
426

рабством» русского крестьянина, а водку — «фатумом

трагедии», которая разыгрывается в народе. Действие

этой пьесы происходит в фабричном селе, население

которого нещадно эксплуатируется на соседней фаб¬

рике. «Тут все переходное, все шатающееся и — увы —

даже и не намекающее на лучшее будущее» (XI, 99).

Особенно скорбит Достоевский по поводу того, что

происходит с крестьянским «миром», с общиной. Го¬

воря о сельском сходе, изображенном в пьесе Кишен-

ским, Достоевский писал: «Это все, что осталось твер¬

дого и краеугольного в народном русском строе, глав¬

ная исконная связь его и главная будущая надежда

его,— и вот и эта сходка уже носит в себе начало

своего разложения, уже больна в своем внутреннем

содержании!» (XI, 102). Дело в том, что сходкой, ее

решением вертит как хочет купец — владелец фабрики.

Половина крестьян, отмечает Достоевский, уже не ве¬

рит в силу мирского решения, а большинство только и

ждет водки от купца, чтобы решить, как он скажет...

«Потому мы теперь сила,— восклицает купец, добив¬

шись от схода своего. — Што хотим, то и могим сде¬

лать!» (XI, 105). Следовательно, эта сила — капитал —

уже проникла и в деревню, разрушая краеугольный

устой — общину. Несмотря на все это, Достоевский

не терял надежды, что народ «найдет в себе охрани¬

тельную силу, которую всегда находил» (XI, 97),— ве¬

ру во Христа и спасет себя и всю Россию.
Вполне естественно было поэтому и решительное

несогласие Достоевского с картиной Н. Н. Ге «Тайная

вечеря». Эту картину, вызвавшую много споров, на¬

правляли в числе других работ русских художников в

Вену на Всемирную выставку.
По мнению Достоевского, Ге из своей картины

«сделал совершенный жанр», то есть бытовую сцену

«обыкновенной ссоры весьма обыкновенных людей».
«Вот сидит Христос,— но разве это Христос? Это,

может быть, и очень добрый молодой человек, очень

огорченный ссорой с Иудой... но не тот Христос, ко¬

торого мы знаем... Как можно, чтобы из этой обык¬

новенной ссоры таких обыкновенных людей, как у

г. Ге, собравшихся поужинать, произошло нечто столь

колоссальное? Тут совсем ничего не объяснено, тут нет

исторической правды; тут даже и правду жанра нет,

тут все фальшивое» (XI, 79).
427

Достоевский считал картину фальшью потому, что

Ге выразил в своем произведении такое понимание

христианства, с которым Достоевский был решительно

не согласен К
Спустя три года после того, как Достоевский вы¬

сказал свое мнение о картине Н. Ге, была опублико¬

вана пятая часть «Анны Карениной» и в ней сцена

посещения в Риме Анной, Вронским и их знакомым

Голенищевым мастерской художника Михайлова. У кар¬

тины Михайлова «Увещание Христа Пилатом» произо¬

шел спор между художником и Голенищевым, в котором

нельзя не видеть также и отзвука споров о картине Ге.
Голенищев упрекнул Михайлова в неправильное

изображении Христа: «Он у вас человекобог, а не бо¬

гочеловек».
Михайлов ответил: «Я не мог писать того Христа,

которого у меня нет в душе».
На это Голенищев возразил, что изображение Хри¬

ста как исторического деятеля возбуждает у каждого

зрителя вопрос: бог это или не бог.
Михайлов сказал в ответ: «Мне кажется, что для

образованных людей спора уже не может существо¬

вать...»
Иными словами, для художника Христос — «челове¬

кобог», а не «богочеловек».
С этим был решительно не согласен Достоевский.

В спор с таким пониманием Христа и христианства

в «Анне Карениной» он вступил уже в новом «Дневни¬

ке писателя» в 1877 году, о чем речь пойдет ниже.
К концу 1873 года Достоевский начал тяготиться

своей журнальной работой. Он очень уставал, не было

времени для творчества, а у него зарождался замысел

нового романа. Кроме того, как свидетельствует в

«Воспоминаниях» А. Г. Достоевская, он «вынес много

нравственных страданий» из-за того, что люди, не со¬

чувствовавшие направлению «Гражданина» и не любив¬

шие Мещерского, «переносили свое недружелюбие,

а иногда и ненависть на Достоевского»2.
1	В. В. Починковская вспоминала, что Достоевский видел в кар¬

тине «самое жалкое рабство перед «направлением», отрицавшим бо¬

жественность Христа и истинность христианства («Исторический

вестник», 1904, .N? 2, стр. 495).
2	«Воспоминания А. Г. Достоевской», стр. 180.
428

Возникли и обострялись разногласия Достоевского

с Мещерским по таким серьезным вопросам, как отно¬

шение к молодежи.
Ненависть к крепостничеству и к капитализму, к ра-

зуваевым и колупаевым сближала Достоевского с

«Отечественными записками». Это в условиях нового

нарастания революционной ситуации в стране брало

верх над тем, что разделяло Достоевского и руководи¬

телей «Отечественных записок». В конце 1873 — начале
1874	года он через В. В. Починковскую пытался узнать,

как отнеслись бы «Отечественные записки» к предло¬

жению отдать им новый роман. В редакции некрасов¬

ского журнала предложение это было встречено сочув¬

ственно. Некрасов сам в апреле 1874 года приехал к

Достоевскому и договорился с ним о печатании романа

в «Отечественных записках». Тогда же Достоевский

ушел из «Гражданина»...
Приняв такое решение, Достоевский все же опа¬

сался, что редакция «Отечественных записок» не про¬

пустит некоторых его мнений, и предупреждал, что не

уступит «в направлении ни строчки» (Письма, III,

145). Руководители «Отечественных записок», публикуя

начало романа, со своей стороны, разъяснили: «Жур¬

нал не стал бы печатать роман, если бы он сильно рас¬

ходился с убеждениями редакции» 1.
1 «Отечественные записки», 1875, № 1, стр. 157,

Глава вторая
1
Вспоминая в 1876 году о своем намерении написать

роман для «Отечественных записок», Достоевский в

«Дневнике писателя» отметил: «Я чуть было не начал

тогда моих «Отцов и детей», но удержался, и слава

богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Под¬

ростка»1— эту первую пробу моей мысли» (XI, 147—

148).
Смысл этой пробы Достоевский раскрыл так:

«Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страш¬

ною возможностью разврата, раннею ненавистью за

ничтожность и «случайность» свою и тою широкостью,

с которою еще целомудренная душа уже допускает

сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в

сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже

дерзких и бурных мечтах своих — все это, оставленное

единственно на свои силы и на свое разумение, да еще,

правда, на бога. Все это выкидыши общества, «случай¬

ные» члены «случайных» семей» (XI, 148).
В романе отец подростка Версилов говорит: «У нас

есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей

семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и

среды своей». Подросток — один из таких рано заду¬

мывающихся «случайных» детей «случайного» семей¬

ства.
1	«Подросток* опубликован в JV?№ 1, 2, 4, 5, 9, И ц 12 «Отече¬

ственных запиосж» 1875 года.
430

Он задумывается над окружающей его действитель¬

ностью, которой Достоевский в черновых набросках дал

такое определение: «Главное. Во всем идея разложе¬

ния... Все врозь, даже дети врозь...
Разложение — главная видимая мысль романа. Об¬

щество химически разлагается»1. Достоевский пра¬

вильно оценивал положение в России. Напомним, что

Маркс двумя годами позже писал: «Все слои русского

общества находятся в настоящее время в экономиче¬

ском, моральном и интеллектуальном отношении в со¬

стоянии полного разложения»2.
Работая над «Подростком», Достоевский присталь¬

но следил за процессами «химического разложения»

общества. Он внимательно читал судебные отчеты о

биржевых и банковских спекуляциях, о подлогах заве¬

щаний и подделке акций, о тайных игорных домах.

Тогда нашумели дела Колосова и его компаньонов,

подделавших акции Тамбовско-Воронежской железной

дороги, дело игуменьи Митрофании, писавшей фаль¬

шивые векселя, дело содержателя фешенебельного

игорного дома Колемина.
Особенный интерес у Достоевского вызывали све¬

дения о самоубийствах, которыми были полны газеты.
В «Русском календаре» на 1875 год приведены дан¬

ные о росте числа самоубийств в Петербурге: с 41 в

1863 году до 167 в 1873 году. А в 1874 году за первые

девять месяцев было 127 самоубийств. Никитенко в

дневнике писал: «Самое скверное из современных нра¬

вов, при полном отсутствии веры во что-нибудь высшее

и нравственное,— это своего рода презрение к жизни.

Не понравилось то или другое или слишком что-нибудь

понравилось, да не дается в руки — трах! Застрелился,

повесился или утопился»3.
Чем же Достоевский объяснял столь многочислен¬

ные случаи самоубийств? По поводу одного из наибо¬

лее нашумевших в то время самоубийств — самоубий¬

ства Писаревой — Достоевский говорил: «Писарева

училась и якшалась с новейшей молодежью, где дела

не было до религии, а где мечтают о социализме,
1	Подготовительные материалы к роману опубликованы в «Ли-

тературном наследстве», т. 77, «Наука», М. 1965. Ссылки даются

в тексте — ЛН с указанием страниц. Здесь—J1H, 69.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 34, стр. 230.
8 А. В. Никитенко, Дневник (в 3-х томах), т. 111, стр. 356.
431

то есть о таком устройстве мира, где прежде всего

будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну...» (Пись¬

ма, III, 213). Только хлеб — без бога,— в этом безве¬

рии Достоевский видел главную причину эпидемии са¬

моубийств. Он отмахивался от причин экономических,

социальных, не хотел видеть того, что в обстановке

быстрого и уродливого роста капиталистических отно¬

шений молодежь с трудом находила для себя место в

обществе, с ужасом наблюдала свистопляску «грюн¬

дерства», спекуляций, афер.
А ведь именно в такой больной, нервной атмосфере

и жили «рано задумывающиеся» подростки, одного из

которых сделал своим героем Достоевский.
2
Для понимания замысла и идеи этого романа не¬

обходимо обратиться к обширной записи, которую До¬

стоевский сделал 22 марта 1875 года, когда он работал

над второй частью «Подростка» («Историей моего сты¬

да и позора» называет эту часть герой романа).
Вот эта запись.
«Для предисловия.
Факты. Проходят мимо. Не замечают. Нет граж¬

дан, и никто не хочет понатужиться и заставить себя

думать и замечать. Я не мог оторваться, и все крики

критиков, что я изображаю не настоящую жизнь, не

разубедили меня. Нет оснований нашему обществу,

не выжито правил, потому что и жизни не было. Ко¬

лоссальное потрясение, — и все прерывается, падает,

отрицается, как бы и не существовало. И не внешне

лишь, как на Западе, а внутренно, нравственно. Та¬

лантливые писатели наши, высокохудожественно изо¬

бражавшие жизнь средневысшего круга (семейного),

Толстой, Гончаров, думали, что изображали жизнь

большинства,— по-моему, они-то и изображали жизнь

исключений. Напротив, их жизнь есть жизнь исключе¬

ний, а моя есть жизнь общего правила. В этом убе¬

дятся будущие поколения, которые будут беспристра¬

стнее, правда будет за мною. Я верю в это.
Говорили, что я изображал гром настоящий, дождь

настоящий, как на сцене. Где же? Неужели Расколь¬

ников, Ст. Трофимович (главные герои моих романов)
432

подают к этому толки? Или в «Записках из Мертвого

дома» Акулькин муж, например. Из этого-то (граж¬

данского) чувства я передался было к славянофилам,

думая воскресить мечты детства (читал Карамзина,

образы Сергия, Тихона). А подполье и «Записки из

подполья». Я горжусь, что впервые вывел настоящего

человека русского большинства и впервые разоблачил

его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит

в сознании уродливости. Как герои, начиная с Сильвио

и Героя нашего времени до князя Болконского и Ле¬

вина, суть только представители мелкого самолюбия,

которое «нехорошо», «дурно воспитаны», могут испра¬

виться потому, что есть прекрасные примеры (Сакс в

«Полиньке Сакс», тоже немец в «Обломове», Пьер

Безухов, откупщик в «Мертвых душах»). Но это пото¬

му, что они выражали не более как герои мелкого са¬

молюбия. Только я один вывел трагизм подполья, со¬

стоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего

и невозможности постичь его и, главное, в ярком убеж¬

дении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть,

не стоит и исправляться! Что может поддержать ис¬

правляющихся? Награда, вера? Награды — не от кого,

веры — не в кого? Еще шаг отсюда, и вот крайний раз¬

врат, преступление (убийство). Тайна...
Болконский исправился при виде того, как отреза¬

ли ногу у Анатоля, и мы все плакали над этим исправ¬

лением, но настоящий подпольный не исправился бы.
Подполье, подполье, поэт подполья, фельетонисты

повторяли это как нечто унизительное для меня. Ду¬

рачки, это моя слава, ибо тут правда. Это то самое

подполье, которое заставило Гоголя в торжественном

завещании говорить о последней повести, которая вы-

пелась из души его и которой совсем не оказалось в

действительности. Ведь, может быть, начиная свое за¬

вещание, он и не знал, что напишет про последнюю

повесть. Что ж это за сила, которая заставляет даже

честного и серьезного человека так врать и паясничать,

да еще в своем завещании. (Сила эта русская, в Ев¬

ропе люди более цельные, у нас мечтатели и подлецы.)

Причина подполья — уничтожение веры в общие пра¬

вила. «Нет ничего святого». Недоконченные люди

(вследствие Петровск<ой> реформы вообще) вроде

инженера в «Бесах» (ЛН, 342—343).
Почему же Достоевский, работая над «Подрост¬
15 М. Гус
433

ком», вернулся к «Запискам из подполья» и стал их

переосмысливать? Почему счел необходимым вступить

в столь запоздалый спор с критиками?
Свою заметку он озаглавил — «Для предисловия»,

значит, обдумывал, как представить читателям свой

новый роман — первое произведение после «Бесов», не¬

одобрительно и даже враждебно встреченных очень

многими читателями, не говоря уже о критике.
И Достоевский убежденно заявляет, что именно он,

а не Толстой, Гончаров, изображает «жизнь общего

правила», а не «жизнь исключений».
Какова же «жизнь общего правила»? Это жизнь

общества, переживающего «колоссальное потрясение»,

когда все отрицается, прерывается, падает. В другой

записи к «Подростку», сделанной позже, Достоевский

отмечает: «Не мечутся ли все русские люди с идеями?

Ум, способность жертвовать собой и в юношах, и

старцах, жажда общего блага, гражданская тоска —

все есть в русском человеке, одного нет общего согла¬

сия, нет трех человек, способных в чем-нибудь согла¬

ситься» (JIH, 372).
Достоевский уточняет: «У нас лучшие люди поте¬

рялись, сколько голов — столько умов. Самарин, Фа¬

деев, коммунизм» (J1H, 372).
Самарин как представитель славянофильства, Фа¬

деев — официальный публицист, автор проектов «успо¬

коения» России, а коммунизм—это все русские тог¬

дашние революционеры, бакунисты-бунтари, утверж¬

давшие, что народ созрел для немедленного восстания;

ткачевцы-якобинцы, сторонники заговора для соверше¬

ния политической революции; лавристы, возлагавшие

надежды только на политическую пропаганду для под¬

готовки мужика к грядущей социалистической револю¬

ции... Полная разноголосица.
В такой обстановке Достоевский желает уточнить

свою позицию, раскрыть содержание той общей, то есть

главенствующей, жизни, которую изображает.
Поскольку же «Записки из подполья» были вос¬

приняты как изображение не «общей» (типичной), но

исключительной, уродливой жизни, то Достоевский

раскрывает их действительный, по его убеждению,

смысл.
Он решительно отрицает, что «Записки» были вос¬

хвалением подлости человека, отрицает, что целью
434

«Записок» было утверждение философии иррациона¬

лизма и своеволия.
Достоевский как бы говорит: я не поэт «подполья»,

а его прокурор и судья.
Каков же тогда смысл «Записок», что такое «под¬

польный человек»?
Он совсем иной, нежели злополучный «антигерой»,

боявшийся собственного лакея, совершивший подлость

с Лизой, приравнивавший себя к обозленной, самолю¬

бивой мыши.
Теперь, в новой интерпретации, «подпольный чело¬

век» оказывается «настоящим представителем русского

большинства», настоящим — оттого, что он «не герой

мелкого самолюбия», каковыми Достоевский объявляет

Сильвио и Печорина, Болконского и Левина.
Нет необходимости вступать в спор с Достоевским

по поводу такого понимания и такой оценки геро¬

ев нашей классической литературы. У Достоевского

были свои прочные предубеждения против «дворян¬

ской литературы», и на них покоились многие его убеж¬

дения...
Оставляя поэтому на его совести суждения о Печо¬

рине и Болконском, рассмотрим, что же именно делает

героя «подполья» настоящим представителем русского

большинства?
Трагизм «подполья», состоящий в самоказни,— от

сознания лучшего и невозможности его достичь. Тра¬

гизм, состоящий, главное, в убеждении обитателей

«подполья», что н все таковы, значит, незачем и ис¬

правляться...
Таким образом, «подполье» — не затхлый уголок,

куда спрятался от мира «антигерой», чтобы спорить

против идей социализма и отстаивать иррационализм

и своеволие.
В новом авторском толковании, «подполье» — это, в

сущности, если не вся жизнь русского общества, то

жизнь значительнейшей его части. У них нет веры

ни в кого, нет надежды ни на какие награды за

исправление. Причина «подполья» — уничтожение у

этих людей веры в общие правила: «нет ничего свя¬

того».
Вот это, говорит Достоевский, и есть правда о «под¬

полье». Следовательно, Достоевский ставит себе в за¬

слугу, что он в противовес общепринятому оправда¬
15*
435

нию «героев мелкого самолюбия», вопреки обычному со¬

чувственному их изображению разоблачил уродливую

сторону этого типа «настоящего русского человека», об¬

личил трагизм его положения.
Достоевский в «подпольном человеке» угадал и изо¬

бразил особый общественный, психологический тип —

плод, вернее, жертву дряблости, бесхарактерности,

страха перед жизнью, неверия ни в разум, ни в

историю.
Достоевский как бы ответил заранее и Льву Шесто-

ву, который безапелляционно утверждал, что «Записки

из подполья» — это «публичное—хотя и не открытое —

отречение от своего прошлого» *, от сострадания к

«бедным людям», от защиты прав «последнего человека».
3
Достоевский в 1875 году пересмотрел понимание и

значение «Записок из подполья» еще и потому, что хотел

в новом романе воплотить давно занимавший его «хищ¬

ный тип».
4	мая 1874 года он записал в черновой тетради:

«Иметь в виду настоящий хищный тип в моем романе

1875 года». Этот «хищный тип» не впервые возник в во¬

ображении писателя. Он думал о нем уже в 1868 году,

когда набрасывал план романа «Атеизм». Оттуда

«хищный тип» перешел в планы «Идиота», затем пере¬

кочевал в «Бесы», воплотился в Ставрогине.
Теперь «хищный тип» рисуется Достоевскому не как

дряблый, безвольный, сам себя загнавший в «подполье»

«антигерой». Но будучи противоположностью ему, «хищ¬

ный тип» в то же время есть дальнейшее развитие того,

что заложено в «подпольном человеке»: веры в своево¬

лие как высший принцип.
Достоевский записывает: «Как можно более созна¬

ния во зле. Знаю, что зло, и раскаиваюсь, но делаю ря¬

дом с великими порывами» (ЛН, 62).
«Хищный тип мало того, что ищет груза, мало того,

что ищет веры, он ищет даже отчаяния полного безве¬

рия и цинизма, — чтоб хоть на этом остановиться.

А то не верю же я ни во что и в то же время верю в
1 Лев Шестов, Достоевский и Ннтше, стр. 53.
436

великую мысль... В чем же моя великая мысль? То и

смешно и нелепо, что не формулирована. Чуть формули¬

ровать, то сейчас же и сам осмею. Нет, она является в

чувстве, в впечатлении. Живешь, идешь и вдруг гово¬

ришь: «Это хорошо»,—так вот это-то и не хорошо» (ЛН,

72). Достоевский набросал его характеристику: «Страст¬

ность и огромная широкость. Самая подлая грубость с

самым утонченным великодушием. И между тем, тем

и сила этот характер, что эту бесконечную широкость

преудобно выносит, так что ищет наконец груза и не на¬

ходит. И обаятелен и отвратителен» (ЛН, 60).
Следовательно, «хищный тин» внутренне раздвоен: он

жаждет и веры и безверия, ибо он одновременно и ве¬

рит в великую мысль, и убежден «в утрате и глупости

всякого идеала и в проклятии косности во всем нрав¬

ственном мире».
«Хищный тип» раздвоен не только в сознании, но и

в действии. В черновых тетрадях «Подростка» сказано:

«Можно так: две деятельности в одно и то же время;

в одной (с одними людьми) деятельности он великий

праведник, от всего сердца, возвышается духом и ра¬

дуется своей деятельности в бесконечном умилении.

В другой деятельности — страшный преступник, лгун и

развратник (с другими людьми)» (ЛН, 62).
Версилов, кандидат в «хищные типы», говорит о себе:

«Я могу чувствовать преудобнейшим образом два про¬

тивоположных чувства в одно и то же время —и, уж

конечио, не по моей воле. Это бесчестно — и именно тем,

что намекает на чрезвычайное в и«ых случаях благо¬

разумие» (ЛН, 300).
Так в «хищном типе» находит полное осуществление

та черта «подпольного человека», которая заставляет

его заявить: «Я уверен, вы опять думаете, что я смеюсь.

А кто знает, может быть, и обратно, то есть уверены, что

я и в самом деле так думаю. Во всяком случае, господа,

оба мнения ваши буду считать себе за честь и за осо¬

бенное удовольствие».
Эта способность одновременно считать правильным

противоположные мнения сближает «подпольного чело¬

века» с «хищным типом». А резко различает их отно¬

шение к действию. «Подпольный человек» признает

инерцию сущностью жизни, а о людях действия, «непо¬

средственных деятелях», у которых сознание подчинено

воле, он говорит с презрением, что «стена для них имеет
437

что-то успокоительное, нравственно разрешающее и окон¬

чательное, пожалуй, даже что-то мистическое».
Для «хищного типа» «стена» не имеет ничего успо¬

коительного, он не останавливается перед препятствием,

а идет до конца. «Хищный тип», если брать его в пол¬

ном развитии, это — антипод «подпольного человека», но

по законам диалектики развивающийся именно из типа

«подпольного антигероя». А в условиях буржуазного

мира не «подпольный человек», а именно «хищный

тип» — господствующая фигура. И «подпольный чело¬

век» легко становится орудием «хищного типа».
«Хищный тип» не стал центральной фигурой романа,

так как Версилов не воплотил решающих черт такого

типа.
В июле 1874 года Достоевский уехал лечиться в Эмс.

Там он продолжал работать над планами романа, но

работа шла туго.
План мучил Достоевского: он не мог решить, кого

поставить в центре романа. 11 июля, жалуясь жене на

трудности с планом, в черновой тетради он записал

большими буквами: «ГЕРОЙ не ОН (то есть не «хищ¬

ный тип». — М. Г.), а МАЛЬЧИК». И он пояснил са¬

мому себе: «История мальчика, как он приехал, на

кого наткнулся, куда его определили? Повадился к

профессору ходить; бредит об университете и идея на¬

житься». И тут же рядом крупно: «ПОДРОСТОК» и

пояснение: «Он уже приехал с идеей стать Ротшильдом»

(ЛН, 74—75).
Эта мысль взяла верх, и дальше вся работа идет в

таком направлении, что героем романа становится под¬

росток. 1 августа Достоевский записывает: «ИДЕЯ. Не

отец ли Он современный, а подросток сын Его?» (ЛН,

88). 12 августа, уже в России, Достоевский решает дру¬

гой важный вопрос — о методе изложения: «ВАЖНОЕ

РАЗРЕШЕНИЕ ЗАДАЧИ. Писать от себя. Начать сло¬

вом: Я. «Исповедь великого грешника для себя» (ЛН,

95).
Обращают на себя внимание слова: «Исповедь ве¬

ликого грешника». Достоевский отмечает связь своего

старого замысла с новым. Действительно, в планах «Жи¬

тия великого грешника» фигурирует мальчик-подросток,

заключенный в монастырь; там же был и его соблазни¬

тель Ламберт — он действует и в «Подростке»; в

«Житии...» в монастыре находился старец — духовный
438

наставник мальчика... 8 сентября в черновой тетраДй

появляется запись о новом лице — Макарове, и к не¬

му переходят некоторые важные черты старца из

«Жития...».
Так в плане появились все три основных героя: Под¬

росток — сын, Версилов — «хищный тип» — отец, Ма¬

кар— духовный отец. Наряду с ними нигилист Васин —

безвыходно идеальный, Ламберт — мясо, материя, ужас.

Между «ими происходит напряженная борьба идей.

В ходе действия сталкиваются: «ротшильдовская идея»,

выношенная Подростком в гордом уединении, версилов-

ская идея «всемирного боления за всех», революционная

идея Дергачева и его товарищей и макаровская идея

«благообразия», сочетающая «Христову веру» с прими¬

тивным коммунизмом. Верх одерживает эта последняя

идея «христиански-православного коммунизма», в поль¬

зу которой Подросток отказывается от своей «ротшиль-

довской идеи».
«Моя идея — это стать Ротшильдом, — категорически

заявляет Подросток,— не просто богачом, а именно как

Ротшильд». Он, конечно, имел в виду самого младшего

из пяти братьев Ротшильдов, Джемса Ротшильда, ко¬

торый был главой всего ротшильдовского дома (банки

во Франкфурте-на-Майне, в Вене, Берлине, Лондоне,

Неаполе -и Париже). Джемс Ротшильд умер за шесть

лет до начала действия в романе, в 1868 году, оставив

фантастически огромные капиталы. Герцен в пятой части

«Былого и дум» (вышедшей в Женеве отдельно в 1867

году) поместил главу «Деньги и полиция. Император

Джемс Ротшильд и банкир Николай Романов. Полиция

и деньги». В ней рассказано, как Николай приказал не

платить матери Герцена по документам, переданным

Ротшильду, и как Ротшильд пригрозил царю огласить

этот факт и тем нанести серьезный урон кредиту Рос¬

сии. Показав написанное им в Петербург письмо, Рот¬

шильд сказал Герцену: «Вы увидите, как они повернут¬

ся, я им покажу, как со мной шутить»1. Николай испу¬

гался и приказал выплатить незаконно задержанные

деньги... Достоевский, несомненно, читал вышедшую при

нем за границей пятую часть «Былого и дум» и не мог

не обратить внимания на красочный рассказ о том, как
1 А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. X, стр. 140.
439

император финансов всей Европы победил императора

всея Руси.
С Ротшильдом Достоевский столкнулся еще в пет-

рашевские свои времена. Напомним, что видный сен¬

симонист Анфантен призывал «лететь к Ротшильду на

выучку». (У него слово не разошлось с делом: Анфантен

принимал участие в железнодорожном строительстве

во Франции и основал «Изыскательское общество Су¬

эцкого канала», затем вырванное из его рук более опыт¬

ным дельцом Лессепсом.) Такое отношение к Ротшиль¬

ду не разделялось Петрашевским. В написанном для

следственной комиссии «Объяснении, что такое социа¬

лизм» Петрашевский разъяснил, что гонение либералов

в Западной Европе на социалистов вызвано союзом ли¬

бералов с банкирами. Ротшильд и другие властители

капиталов, писал Петрашевский, с помощью кредита и

биржевой игры производят разбой, и «нет ни одного

волнения народного, от которого, при видимой сперва

потере, не нажился хороший банкир — подобно Рот¬

шильду» К Знаменательно, что Подросток упоминает од¬

ну из таких спекуляций Ротшильда, связанную с убий¬

ством герцога Беррийского,
«Всемогущество денег» и составляет суть «ротшиль-

довской идеи» Подростка. Герой «Идиота» в одном из

ранних планов романа думает: «На будущее расчет —

буду банкиром, Царем Иудейским и буду всех держать

под ногами в цепях» (П. Сакулин, 54). Затем эту

мечту Достоевский передал Гане: «Мечты. Князь Иудей¬

ский» (П. Сакулин, 142).
Ганя, как типичный выразитель приобретательских

вожделений, жаждет денег ради денег, так же как хо¬

тел их любой спекулянт и аферист плутократической

эпохи.
Подросток вовсе не обуян жаждой наживы. Он хо¬

чет стать Ротшильдом не для того, чтобы делать дела,

а для того, чтобы достичь могущества, ибо «деньги — это

единственный путь, который приводит на первое место

даже ничтожество».
«Ротшильдовская идея» в «Подростке» сменила «на¬

полеоновскую идею». Господствовать над «людским ста¬

дом» жаждал Раскольников, он презирал «ничтожество»

большинства и мнил себя Наполеоном, которому «все
1 «Дело петрашевцев», т. I, стр. 93.
440

позволено». Аркадий желает с помощью денег поднять¬

ся из ничтожества на вершину могущества с иной целью,

нежели Раскольников. Он жаждет не власти над людь¬

ми, а отъединения от мира: «Мне нужно лишь то, что

приобретается могуществом и чего никак нельзя приоб¬

рести без могущества: это уединенное и спокойное со¬

знание силы. Вот самое полное определение свободы, над

которым так бьется мир». Аркадий возводит свое стрем¬

ление к Скупому рыцарю Пушкина: «Я еще в детстве

выучил наизусть монолог Скупого рыцаря Пушкина:

выше этого по идее Пушкин ничего не производил».
Итак, свобода от мира, гордое уединение с созна¬

нием своего могущества — вот что нужно Подростку. Он

хочет быть всемогущим, «странным, гордым, закрытым

и ко всему равнодушным существом».
Подросток предвидит возможность отдать людям

jbcc миллионы и стать нищим, так как и в этом можно

достичь высшего проявления своей воли: «Одно созна¬

ние, что в руках моих были миллионы и я бросил их в

грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне».

«И знайте, что мне именно нужна моя порочная воля

вся — единственно, чтобы доказать самому себе, что я

в силах от нее отказаться», «став нищим, я вдруг стал

бы вдвое богаче Ротшильда», ибо достиг бы своеволия,

которое, как говорил «подпольный человек», выше вся¬

кой выгоды и составляет самую главную, самую важную

выгоду человека. Так раскрывается сущность «ротшиль-

довской идеи» Подростка — торжество своеволия. Сле¬

довательно, эта идея не имела смысла, который обычно

связывается с представлением об императоре финансов

Ротшильде. Подросток не одержим жаждой буржуазно¬

го приобретательства,— в этом отношении он сходился

с лучшими представителями своего поколения.
О судьбах этого поколения Достоевский говорил в

«Идиоте», когда противопоставлял Ипполиту и его дру¬

зьям Колю Иволгина. Коле в 1868 году было 14 лет,

Подростку в 1874 году — 20 лет. Они ровесники — роди¬

лись в 1854 году. Разумеется, мы не приводим этого как

выписки из метрики обоих героев, но хотим сказать,

что Подросток — сын того поколения, которое пришло

в жизнь в 50-х годах и из которого вышли замечатель¬

ные революционеры второй половины 70-х годов. Исто¬

рическое чутье не изменило Достоевскому: Подросток,

пытаясь найти ответ на вопрос, как жить, объективно
441

выражал важнейшие явления своего времени, жажду

верных ответов на вопрос о «правильной жизни», ко¬

торой были охвачены лучшие представители его поко¬

ления.
В июле 1874 года в сенате разбирался процесс дол-

гушинцев. Долгушин и еще двенадцать человек обви¬

нялись в «составлении преступных воззваний, в печа¬

тании и распространении их с целью возбуждения

населения к бунту». В уставе кружка, написанном Дол¬

гушиным, говорилось, что цель тайного общества — под¬

готовка народного восстания. Достоевский использовал

материалы судебного процесса долгушинцев при со¬

здании образов Дергачева и его товарищей. И словно

прислушиваясь к критике Михайловского, который в

статье о «Бесах» («Отечественные записки», 1873,

№ 2), сопоставляя материалы нечаевского дела с его

изображением в романе Достоевского, говорил, что

Достоевский не имел оснований «группировать вокруг

нечаевского дела людей, проникнутых мистицизмом»,

«не имел права ставить их типами современной русской

молодежи вообще»1, писатель резко изменил тон по¬

вествования о революционерах, сохраняя, однако, свое

несогласие с ними. Отношение Достоевского к револю¬

ции и революционерам в «Подростке» не имеет той

злой и неосновательной карикатурности, которая гос¬

подствует в «Бесах». Это и позволило «Отечественным

запискам» опубликовать роман Достоевского.
Революционеры-дергачевцы думают и говорят как

нормальные люди, а не как истерики, психопаты или

полные дураки и полные подлецы, какими обрисовал

Достоевский членов кружка Виргинского («Бесы»).

Ф. Энгельс в статьях против Ткачева писал, что рус¬

ская революционная молодежь «стоит, несомненно, го¬

раздо выше, чем стояла когда-либо наша немецкая

учащаяся молодежь, даже в лучшую ее пору, в начале

тридцатых годов»2. Этой характеристике отвечает мо¬

лодежь, которую увидел Подросток в скромной квар¬

тире Дергачева. У них шел горячий спор по поводу

вывода, сделанного Крафтом: русский народ есть на¬

род второстепенный, ему предназначено послужить ма-
1	Н. К. М и х а й л о d с к и и, Собр. соч., т. I, столб. 850.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 18, стр. 528.
442

1'ёрйалом для более благородного племенй, а не Иметь

своей самостоятельной роли; поэтому всякая дальней¬

шая деятельность всякого русского этой идеей парали¬

зуется.
Учитель Тихомиров, не оспаривая идеи Крафта, го¬

ворит ему: «Оставьте Россию, если вы в ней разувери¬

лись, и работайте для будущего — для будущего еще

не известного народа, но который составится из всего

человечества без разбора племени». Достоевский сде¬

лал Крафта выразителем той точки зрения, с которой

он страстно спорил всю свою жизнь. Но и Тихомиров

также выражает ненавистную Достоевскому точку зре¬

ния— точку зрения того космополитизма, который про¬

поведовался В. Майковым. И Крафт и Тихомиров в

глазах Достоевского совершенно неправы.
Васин стоит в стороне от Дергачева и дергачевцев.

«Вся эта молодежь, — говорит он Подростку, — больше

болтуны, и ничего больше». Арестованный по доносу

Сергея Сокольского, Васин был выпущен, так как ока¬

залось, что ничего вредного он ие сделал, а только пе¬

реводил статьи для легальной печати. В черновиках

записан спор Подростка с Васиным. Аркадий говорит,

что можно быть хорошим гражданином и не быть ре¬

волюционером. Васин возражает, сравнивая сущест¬

вующий общественный строй с большой и сложной

машиной, которая вот-вот рассыплется. Можно ли в

таком случае взять на себя работу при машине, когда

знаешь несомненно, что все через секунду рассыплет¬

ся? Где рвенья найти? Разве для того, чтобы деньги

брать? «Нет, уж лучше работать, чтоб машина поско¬

рей рассыпалась, а там уж свою завести покрепче»

(ЛН, 115).
Всего этого Достоевский в текст романа не ввел,

оставив только указание, что Васин не принадлежал к

бунтарям типа Дергачева.
Теперь посмотрим, как относится к идеям револю¬

ции сам Аркадий. Прежде всего он убежден, что за¬

коны природы и правды — против социализма. Его ис¬

ходная идея проста: «Чтоб оставили меня в покое».

«Личная свобода, то есть моя собственная, на первом

плане, а дальше знать ничего не хочу». Он излагает

теорию индивидуализма, хотя и отличную от звериного

эгоизма Валковского и «подпольного человека», но про¬

тивоположную и идее любви к человечеству. Подросток
443

не понимает, почему он должен любить ближнего йлй

будущее человечества, если его собственная жизнь

только миг на земле, которая сама обречена обратить¬

ся в «ледяной безжизненный камень». Иными словами,

если нет бессмертия, то нет и не может быть любви к

людям, нормальной нравственности. «Что мне за дело,

что будет через тысячу лет с этим вашим человечест¬

вом, если мне за это по вашему кодексу ни любви, ни

будущей жизни, ни признания за мой подвиг» — так

Подросток повторяет возражение против теории «ра¬

зумного эгоизма». Он говорит почти словами «подполь¬

ного человека»: «А если я нахожу все это разумное

неразумным? Позвольте мне самому знать мою вы¬

году: оно веселей». И далее Аркадий повторяет «ши-

галевщину», которую Достоевский отождествлял с со¬

циализмом: «У вас будет казарма, общие квартиры,

stricte necessaire *, а также и общие жены без детей,

вот ваш финал, ведь я знаю-с. И за все это, за ту ма¬

ленькую часть средней выгоды, которую мне обеспечит

ваша разумность, за кусок и тепло, вы берете взамен

всю мою личность!» Это пошлое возражение против

социализма высказано Подростком в таком тоне и в

такой ситуации, что оно не могло не восприниматься

читателями в значительной степени пародийно. Арка¬

дий горячится, он говорит бессвязно, по-детски, он ссы¬

лается на свою идею, но не раскрывает ее. И вот тут-то

и скрыта «тайна» его идеи: оказывается, что идея

гордой независимости, отъединения и свободы от обще¬

ства с помощью миллиона противополагается «казарме,

общим квартирам», то есть социализму, как его понимал

Достоевский, социализму, а не капитализму. Подросток

раскрывает эту «тайну» своей идеи: она антисоциа-

листична, а не антикапиталистична. Но Подростку

ненавистно буржуазное приобретательство, и в этом

и сказывается внутренняя противоречивость его «рот-

шильдовской идеи».
Своеволие — идеал Подростка. Миллионы Ротшиль¬

да — средство его достижения.
Но они несовместимы — идеал и способ его осуще¬

ствления. Ведь деньги имеют свою железную логику,

они лишают человека свободы, они неудержимо тол¬

кают к приобретательству, к умножению капиталов,
1 Строго необходимое (франц.).
444

они стремятся к непрерывному СаМовозрастанию.

И формула Подростка: «Ротшильд против социализ¬

ма» — могла иметь один-единственный реальный смысл:

торжество Ваала...
Это значило также, что с помощью «ротшильдов-

ской идеи» невозможно опровергнуть капитализм из¬

нутри и тем самым открыть путь к идеалу и антисо¬

циалистическому и антикапиталистическому.
Иными словами, Достоевский снова и снова сталки¬

вается с неразрешимым коренным противоречием сво¬

ей позиции: нельзя быть одновременно и против капи¬

тализма и против социализма.
«Ротшильдовская идея» не может удовлетворить

Подростка, и он ищет иных идей, нового ответа. «Я хо¬

чу знать, что именно мне делать и как жить»,— спра¬

шивает он Версилова.
Разочарование Аркадия в «ротшильдовской идее»

связано не только с чисто идейными, логическими рас¬

суждениями, но и с той сложной, даже трагической

жизненной ситуацией, в какой он очутился, явившись

в Петербург для реализации своей заветной идеи.
В кармане у него зашито письмо Ахмаковой, от ко¬

торого зависит судьба этой незаурядной, сильной сво¬

им прямодушием, чистотой женщины.
Если письмо станет известно старому князю Со¬

кольскому, он лишит дочь наследства. Поэтому Ах¬

маковой нужно во что бы то ни стало раздобыть

письмо. Сестра Подростка, Анна Андреевна, хочет же¬

нить на себе Сокольского и поэтому тоже охотится за

письмом. Подросток тем самым впутан в борьбу этих

женщин.
Версилов мечется между любовью и ненавистью к

Ахмаковой. Аркадий застает его в самые тяжелые ми¬

нуты, когда Версилов пытается навсегда порвать с Ах¬

маковой, жениться на матери Подростка — и не в си¬

лах решиться на разрыв с женщиной, которой сам го¬

ворит: «Мы с вами одного безумия люди».
Подросток находится в центре и этого трагического

столкновения — между своей матерью, отцом, Ахмако¬

вой.
Вдобавок молодой князь Сокольский, с которым у

Версилова процесс о праве на крупную сумму, жи¬

вет — этого не знает Подросток — с его сестрой Ли¬

зой.
445

В ходе событий, развивающих сложный сюЖет ро*

мана, Аркадий если и не достигает своей заветной це¬

ли (приобрести миллионы), то, во всяком случае,

познает сладость богатства. Он берет деньги у молодо¬

го князя Сокольского, — в счет того, что причитается

Версилову, — на него шьют первейшие портные, ему от¬

крыт кредит в роскошном ресторане, у него постоян¬

ный лихач Матвей, он играет в казино...
Но «гордого уединения», «свободы» у Подростка

как раз и не получилось... Он, правда, не знал, что Со¬

кольский дает ему деньги как плату или отступные за

позор его сестры. Но Сокольский был уверен в том,

что Подросток торгует честью Лизы, и в минуту гнева

бросил это в лицо Аркадию.
Такою оказалась цена денег...
Но и это еще было не все: проходимец Стебельков

также хотел подкупить Подростка, предлагал ему день¬

ги, чтобы он не мешал женитьбе Сокольского на Анне

Андреевне. Стебельков был уверен, что Аркадий знает

о связи князя с Лизой.
Когда Подросток все это понял, он познал на своем

тяжелом опыте страшную цену денег как платы за

честь и достоинство человека.
В столь трудную для него минуту он услышал от

Версилова, что Анна Андреевна женит на себе старого

Сокольского. Еще одна гнусная сделка из-за денег!

И сразу же, без передышки на Аркадия сваливается

еще одна страшная новость: молодой князь признается

ему, что соучаствовал со Стебельковым в подделке ак¬

ций одной железной дороги...1 Опять власть денег — но

совсем не такая, какая мыслилась Подростку, когда он

вынашивал свою «ротшильдовскую идею»...
Наконец, Аркадию приходится пройти еще через од¬

но испытание. Ламберт, догадавшись, что у него в

кармане зашито злополучное письмо Ахмаковой, за¬

мышляет похитить и продать письмо тому, кто даст

дороже. Подросток сам бросается в расставленную

Ламбертом сеть, письмо похищено, Ламберт замани¬

вает Ахмакову в западню, разыгрывается финальная

сцепа... «Ротшильдовская идея» не выдержала провер¬

ки жизнью...
1	В черновиках Стебельков сначала фигурировал под фамили

ей Колосова, который судился за подделку акций.
446

4
За новым ответом на жгучий вопрос: как жить?—Ар¬

кадий прежде всего обратился к своему отцу Версилову.
Михайловский в статье о «Бесах» писал, что излюб¬

ленные образы Достоевского, принадлежащие в рус¬

ской литературе только ему одному, «держатся на гра¬

нице ума и безумия, нормального и ненормального со¬

стояния воли»1. Таков и Версилов, его любовь к Ах¬

маковой мучительна, ненормальна: «С первой встречи

она поразила его, как бы заколдовав его. Это был фа¬

тум». Но Версилов «не захотел любить». Он испугался

«рабской страсти», не пожелал быть «навеки прикован¬

ным к женщине», которой «совсем не было до него де¬

ла». А сбросить с себя власть этой женщины Версилов

оказался не в состоянии, и отсюда родилась его траге¬

дия. Ахмакова дала свое толкование их мучительных

отношений: «Мне кажется, если бы вы меня могли

меньше любить, то я бы вас тогда полюбила».
Но в сфере мысли, а не чувства Версилов хотя и

незаурядный, но нормальный человек. Он выведен как

представитель отцов, как младший сверстник Степана

Трофимовича по поколению 40-х годов. Степан Трофи¬

мович показан опустившимся, погрязшим в мещанском

болоте обывателем; в его лице изображена трагикоме¬

дия человека 40-х годов. А история Версилова — это

трагедия человека, который разочаровался в верова¬

ниях своей молодости, но вместо них не сумел ничего

найти. Он говорит Подростку, что он «бесконечно си¬

лен» «непосредственною силою уживчивости с чем бы

то ни было, столь свойственною всем умным русским

людям нашего поколения». Но уживчивость с чем бы

то ни было не была характерна для передовых людей

поколения Версилова. Наоборот, они были сильны не¬

уживчивостью с существующими порядками, протестом

против них, борьбой с ними.
А Версилов и может и хочет уживаться с пошло¬

стью и подлостью в жизни. Но в то же время он спо¬

собен ненавидеть то, с чем отлично уживается. Неда¬

ром же он признается Аркадию: «Я могу чувствовать

преудобнейшим образом два противоположных чувст¬

ва в одно и то же время».
1 J-f. К. Михайловский, Собр. соч., т. I, столб. 844.
447

Раздвоенность — типичнейшее состояние героев До¬

стоевского. Точнее говоря, мысль о раздвоенности чело¬

века — одна из краеугольных в творчестве автора «За¬

писок из подполья», «Бесов», «Братьев Карамазовых».
Раздвоенность — «самая обыкновенная черта у лю¬

дей... не совсем, впрочем, обыкновенных,— писал До¬

стоевский Е. Ф. Юнге, которая жаловалась на двойст¬

венность своего сознания.— Черта, свойственная чело¬

веческой природе вообще, но далеко-далеко не во вся¬

кой природе человека встречающаяся в такой силе, как

у Вас. Вот и поэтому Вы мне родная, потому что это

раздвоение в Вас точь-в-точь, как и во мне, и всю

жизнь во мне было. Это большая мука, но в то же вре¬

мя н большое наслаждение. Это — сильное сознание,

потребность самоотчета и присутствия в природе Ва¬

шей потребности нравственного долга к самому себе и

к человечеству. Вот что значит эта двойственность»

(Письма, IV, 136—137).
Следовательно, Достоевский видит в раздвоенности

хотя и мучительное, но необходимое, неизбежное со¬

стояние. Это норма, но не для всякого человека, а для

того, у кого высоко развита потребность самоотчета в

выполнении нравственного долга.
Почему же, естественно спросить, сознание своего

долга может существовать только в раздвоенном со¬

стоянии этого сознания?
Ведь история, литература, сама жизнь говорят о

многих людях, которые, обладая высокой «потребно¬

стью самоотчета», лишены были двойственности.
Очевидно, объяснение тут может быть лишь одно:

раздвоенность тогда неизбежна, когда у человека нет

твердой, для него бесспорной идеи нравственного дол¬

га, когда сознание колеблется между различными, а

иногда взаимоисключающими концепциями морально¬

го императива.
Таков, в частности, Версилов. Он раздвоен между

верой в бога и атеизмом, между верой в Россию и ее

отрицанием, между верой в Запад и его непризна¬

нием. Он не верит в социализм, так как считает, что

цель революции — превратить нищих в акционеров. Он

отрицает «женевские», в основном бакунинские, анар¬

хистские идеи, считая их подлинно-революционными.
Его более всего мучает проблема обращения «кам¬

ней в хлебы». Эта тема, необходимо отметить, в такой
Щ

формулировке впервые появилась в процессе создания

«Подростка».
В черновиках есть такая запись о Версилове:
«0« говорит подростку, я буду знать все открытия

точных наук и через них приобрету бездну комфорт¬

ных вещей, теперь сижу на драпе, а тогда все будем

сидеть на бархате, ну и что же из этого? Все-таки

остается вопрос: что же тогда делать? При всем этом

комфорте и бархате — (что делать], для чего собст¬

венно жить, какая цель? Человечество возжаждет ве¬

ликой идеи.
Я согласен, что накормить и распределить права на

корм человечеству в данный момент есть тоже великая

идея, ибо задача. Но идея второстепенная и подчинен¬

ная, потому что после корма человек непременно спро¬

сит, для чего же мне жить.
Так что все эти второстепенные задачи, которые за¬

дает себе человечество, кажутся лишь отводом глаз от

великой главной идеи: вот, дескать, дитя малое, зай¬

мись чем-набудь на досуге, не думай о великой задаче.

И поверьте, если добудут корм для всех людей, тотчас

же себе другую, второстепенную идею выдумают для

временного занятия и отвода, только бы не думать о

великой идее. Человечество всю свою жизнь так и де¬

лало» (ЛН, 94).
О	«великой идее» и ее связи с проблемой «камни

и хлебы» Версилов говорит сыну еще и так:
«Телеги, подвозящие хлеб человечеству. Это высо¬

кая идея, но второстепенная и только в данный момент

великая. Ведь я знаю, что, если я обращу камни в хле¬

бы и накормлю человечество, человек тотчас же спро¬

сит: «Ну вот, я наелся; теперь что же делать?»
Человечество всегда так делало: жаждет великой

идеи, но терпеть не может думать о ней и, чуть она

зародится, непременно ее осмеивает и оплевывает, ста¬

рается представить ниже себя» (ЛН, 128).
Таким образом, в проблеме «камни и хлебы» рассма¬

тривается основная мысль заметок 16 апреля 1864 года:

человечество не может удовлетвориться материальны¬

ми благами, «земной рай» не может быть его конечной

целью, и истинный рай может быть только в другой,

неземной, потусторонней жизни.
Поэтому Версилов в романе утверждает, что идея

обратить «камни в хлебы», то есть удовлетворить ма¬
449

териальные нужды людей, хотя и великая идея, но не

самая великая, ибо это есть «добродетель без Хри¬

ста». Без Христа же, без идеи бессмертия человек жить

не может, и «золотой век» — это будущий век воскре¬

сения с Христом.
Версилов ищет решения главной проблемы: где ис¬

тина — в социализме, который говорит: сперва накор¬

ми, а потом требуй нравственного совершенства, или

в христианстве, которое ставит на первое место «вели¬

кую идею» веры в бога и бессмертие души?
Версилов в обсуждении этой проблемы отталкивается

от известной картины Клода Лоррена «Асис и Гала-

тея», находящейся в Дрезденской галерее. Она очень

нравилась самому Достоевскому, называвшему ее

«Золотой век». Называл так потому, что она, пред¬

ставлялось ему, воспроизводила обстановку счастли¬

вого прошлого человечества.
Вот о чем говорила эта картина и Версилову:
«...Уголок греческого Архипелага, причем и время

как бы перешло за три тысячи лет .назад: голубые,

ласковые волны, острова и скалы, цветущее побережье,

волшебная панорама вдали, заходящее солнце — сло¬

вами не передашь. Тут запомнило свою колыбель евро¬

пейское человечество, и мысль о том как бы наполнила

и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай

человечества: боги сходили с небес и роднились с

людьми... О, тут жили прекрасные люди! Они вставали

и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи за¬

полнялись их песнями и веселыми криками; великий

избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодуш¬

ную радость. Солнце обливало их теплом и светом, ра¬

дуясь на своих прекрасных детей... Чудный сон, высо¬

кое заблуждение человечества! Золотой век — мечта

самая невероятная из всех, какие были, но за которую

люди отдавали всю жизнь свою... для которой умирали

и убивались пророки, без которой народы не хотят

жить и не могут даже и умереть!»
Таков «золотой век» как прошлое человечества.

Версилов рисует также и картину «золотого века» как

будущего, когда человечество достигнет счастья без

«великой идеи» бога, а только на принципе одного

«хлеба». Вот что он говорит, допуская, что на некото¬

рый период возможно человечеству жить без бога:
«Я представлял себе... мой милый, что бой уже кон¬

чился и борьба улеглась. После проклятии, коМьеВ

грязи и свистков настало затишье, и люди остались од¬

ни, как желали: великая прежняя идея оставила их:

великий источник сил, до сих пор питавший и гревший

их, отходил, как то величавое зовущее солнце в кар¬

тине Клода Лоррена, но это был уже как бы послед¬

ний день человечества. И люди вдруг поняли, что они

остались совсем одни и разом почувствовали великое

сиротство...
Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходи¬

лось бы заменить ее; и весь великий избыток любви к

тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех

на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они

возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той

мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходи-

мость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею

любовью. Они просыпались бы и спешили бы целовать

друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни их ко¬

ротки, что это — все, что у них остается. Они работали

бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все своей

тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы

и чувствовал, что всякий на земле — ему отец и мать.
...О, они торопились бы любить, чтоб затушить

великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды

и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за дру¬

га; каждый трепетал бы за жизнь « за счастие каждо¬

го. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились

бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как де¬

ти. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и

осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы лю¬

бовь и грусть...»
Итак, на земле без бога устроился «рай». Люди сча¬

стливы. Зло не воцарилось на земле, хотя и исчезла

идея бессмертия. Ее заменила иная основа морали:

взаимное уважение и любовь, братство всех людей.

Значит, возможен «рай» на земле без Христа?
Нет, твердо говорит Версилов, и заканчивает кар¬

тину «золотого века» на земле появлением Христа. «Я

не мог обойтись без него, не мог не вообразить его на¬

конец посреди осиротевших людей. Он приходил к ним,

простирал к ним руки и говорил: «Как вы могли за¬

быть его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз

и раздавался бы великий восторженный гимн нового и

последнего воскресения».
451

Значит, все-таки невозможен «золотой век» на зем¬

ле без Христа и остается в силе идея заметок 16 ап¬

реля 1864 года?
Версилов — значит, и сам Достоевский — не дает

окончательного ответа,
То, что Достоевский сказал об этой проблеме в са¬

мом романе и в черновых к нему материалах, лежит

как бы на пути от «Записок из подполья» к «Сну сме¬

шного человека».
Еще до написания этой новеллы и после окончания

«Подростка», в 1876 году, Достоевский, отвечая на во¬

прос читателя В. А. Алексеева, писал, что «камни и

хлебы» значит «теперешний социальный вопрос». Сна¬

чала накормить, а потом требовать добродетели,— так

гуманнее, учат социалисты, противники Христа и по¬

тому как бы продолжатели дьявола, соблазнявшего

Христа призывом обратить камни в хлебы. Христос от¬

вечал: «не единым хлебом жив человек», и в этом вели¬

кая идея: если у сытого «не будет жизни духовной, иде¬

ала Красоты, то затоскует человек, с ума сойдет, убьет

себя...» (Письма, III, 211—212). Значит, следует сперва

внушить человеку «идеал Красоты», а тогда они и сыты

будут, ставши братьями и работая друг на друга.
«Но если, — ставит вопрос Достоевский, — дать и

Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека

труд, личность, самопожертвование своим добром ра¬

ди ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал

жизни. И потому лучше возвестить один идеал духов¬

ный» (Письма, III, 212).
Значит, для счастья человечества нужны не «телеги,

подвозящие хлеб», но в первую очередь нравственный

идеал. И лишь после того, как человечеством безраз¬

дельно овладеет такой идеал, можно ставить вопрос
об	удовлетворении его материальных нужд.
5
•В связи с вопросом о бессмертии стоит у Берсилова

рассуждение о любви в жизни. «Любить своего ближ¬

него и не презирать его невозможно, — говорит он. —

По-моему, человек создан с физической невозможно¬

стью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в

словах с самого начала». Версилов, предвосхищая Ниц-
452

Ше, утверждает: «Любовь к человеку надо понимать

лишь к тому человеку, которого ты сам и создал ду¬

шой своей (другими словами, самого себя создал и к

себе самому любовь) и которого поэтому никогда и не

будет на свете».
Выслушав эту тираду, Подросток воскликнул: «Как

же вас называют после этого христианином?» Он прав:

Версилов не христианин, он сам себя называет «фило¬

софским деистом» — «как вся наша тысяча». Эта «ты¬

сяча» — русские европейцы, носители «русской высшей

мысли», которая есть «всепримирение идей». Версилов

говорит, что русский — наиболее русский, когда он наи¬

более европеец. Версилов спорит с Данилевским, не

признававшим всемирной миссии русского народа. Он

говорит о русской способности перевоплощения и все¬

мирной отзывчивости совершенно так же, как об этом

говорил Достоевский на пушкинских торжествах.
Версилов был во Франции во время Парижской

коммуны. Версальцы обвиняли коммунаров в предна¬

меренном сожжении дворца Тюильри и сделали Тюиль-

ри синонимом «варварства» Коммуны. И вот Версилов

заявляет: «Только я один между всеми петролейщика-

ми мог сказать им в глаза, что их Тюильри — ошибка;

и только я один между всеми консерваторами-отмсти-

телями мог сказать отмстителям, что Тюильри — хоть

и преступление, но все же логика». Версилов понимал

умом закономерность Коммуны, но порицал ее серд¬

цем. В своей способности так оценивать Коммуну он

видит доказательство того, что он «был тогда в Европе

единственным европейцем». Он считает, что эта способ¬

ность присуща русскому дворянству как «высшему

культурному типу, которого нет в целом мире,— типу

всемирного боления за всех». Принадлежностью к так

понимаемому дворянству Версилов гордится. Он про¬

возглашает: «Наше дворянство и теперь, потеряв пра¬

ва, могло бы оставаться высшим сословием, в виде

хранителя чести, совести, науки и высших идей».
Когда Достоевский начинал работу над «Подрост¬

ком», в русской прессе разгорелась дискуссия о дво¬

рянстве. Начало дискуссии было вызвано адресом

московского дворянства царю. В нем говорилось, что

пришла пора для восстановления прежних прав дворян¬

ства как первенствующего сословия. Это выступление

поддержал Катков («Московские ведомости», 1874, № 3).
453

Уже знакомый нам генерал Фадеев йредлагал сде¬

лать дворянство «носителем культуры, чести и науки»

и на этом основании предоставить ему неограниченную

власть над народом. О его писаниях Достоевский в ап¬

рельском «Дневнике писателя» 1876 года упомянул,

хотя и в скобках, но достаточно ясно: он иронизировал

над тем, что народ должен быть закрепощен ради

культуры дворянства — «по крайней мере, по учению

генерала Фадеева» (XI, 248).
С идеями Фадеева и московского дворянства поле¬

мизировал либеральный «Вестник Европы». В №2 жур¬

нала за 1874 год читаем: «О дворянской идее мож¬

но говорить лишь в смысле нравственном, как о си¬

ле духовной», а не о силе политической, администра¬

тивной.
Версилов, конечно, ближе к тому, что писал «Вест¬

ник Европы». Но все же и в его требованиях звучал

мотив восстановления и усиления роли дворянства в

пореформенной России. К. Леонтьев указывал на несо¬

ответствие антидворянской тенденции творчества До¬

стоевского и продворянской тенденции, выраженной в

«Подростке» Версиловым и не оспоренной автором.

«Как он извлек это политическое нравоучение (о нуж¬

ности дворянства.— М. Г.) из этого именно романа, я

понять не могу»,— удивлялся Леонтьев1. И впрямь не¬

понятно, как из «романа, исполненного дворянских сла¬

бостей и глупостей, дворянского беспутства и дворян¬

ской непрактичности, дворянской «психопатии»2, как

из такого романа могли вытекать рассуждения Верси¬

лова о предназначении дворянства!..
В этом также сказались противоречия Достоев¬

ского.
в
Беседы с Версиловым не дали Подростку ответа на

вопрос: как жить? В то же время рассуждения Версило¬

ва наносили новые удары по «ротшильдовской идее», ко¬

торая и без того больше не владела сознанием Подрост¬

ка. Но ее место нужно было заполнить новой идеей.
Макар Долгорукий дал ее Аркадию: идею «благо¬

образия».
1	К. Леонтьев, Соч., т. 7, стр. 446.
2	Там же.
454

«Конечно... с этой минуты я ищу благообразия,—

думает Подросток и, обращаясь к Макару, говорит:—

Я как раз вчера и все дни этим словом мучился... да и

всю жизнь мою мучился, только прежде не знал, о

чем... Это совпадение слов я считаю роковым, почти

чудесным». Йодросток отказывается от «ротшильдов-

ской идеи» в пользу макаровского «благообразия». Что

же это такое?
Макар — старец, но без пострига, мирянин, странст¬

вующий от монастыря к монастырю. Он, как и Платон

Каратаев, русский мужик, взыскующий правды.
По философии Макара, жизнь есть бог и бог есть

жизнь. Поэтому Макар не признает существования без¬

божника — ведь нельзя не верить в жизнь.
Этические воззрения Макара не идут дальше

христианского учения об искуплении греха. Из Еван¬

гелия заимствован и совет Макара: раздай, как учил

Христос, все свои богатства, стань всем слугой, и ста¬

нешь бессчетно богаче прежнего, даже не миллион, а

целый мир приобретешь и будешь с самим богом ли¬

цом к лицу.
Таковы идеи «благообразия»: люби жизнь, не гре¬

ши, служи людям... Это — сами по себе здравые нор¬

мы нравственности, но неосуществимые в мире, где

господствует эксплуатация человека человеком.
Макар связывает эти этические нормы с религией,

с верой в Христа, которая, мол, и позволяет их осуще¬

ствлять.
Аркадий эти нормы воспринял как... учение о ком¬

мунизме: «Макар Иванович, да ведь вы коммунизм,

решительный коммунизм проповедуете».
Макар Иванович, разумеется, о коммунизме нико¬

гда не слыхивал. Подросток сбивчиво, но с чрезвычай¬

ным жаром рассказывает ему, что такое коммунизм,

конечно, как он его понимает. Его слова произвели на

старика чрезвычайное впечатление, «это было даже не

впечатление, а почти потрясение». Макар жадно рас¬

спрашивает о подробностях: где? как? кто устроил?

кто сказал?
Подросток, исповедуя «ротшильдовскую идею», то¬

же размышлял о том, чтобы раздать свои миллионы и

стать еще богаче сознанием своего могущественного

своеволия.
Но Макар, говоря о завете Христа раздать богат¬
455

ства, разумеет не это торжество своеволия и отъеди¬

нения от мира, но обратное ему состояние слияния с

миром, служения миру. Достоевский, не употребляя са¬

мого термина, делает, однако, достаточно ясный намек

на то, что мировоззрение Макара и есть «православ¬

ный социализм».
7
Роман заключается письмом бывшего воспитателя

и наставника Аркадия, Николая Семеновича. Достоев¬

ский избрал эту форму эпилога, чтобы от имени Нико¬

лая Семеновича высказать свои комментарии к роману.

Он счел это необходимым еще и потому, что роман пе¬

чатался в органе того лагеря, с которым Достоевский

вел идейную борьбу. Он знал, что его друзья чуть ли

не обвиняют его в измене, считал, что Ап. Майков

распространяет о нем слухи, как об изменнике идеи.

В письмах к жене Достоевский несколько раз упоми¬

нает, что Майков !И Страхов при встрече с ним смотрят

на него как-то косо, говорят странно, жалуется, что он

одинок, что все отвернулись от него в литературе (см.

Письма, III, 148, 151, 180). Он имел в виду, конечно,

своих единомышленников и друзей в антинигилистиче-

ском стане.
Реакционная печать обрушилась на Достоевского,

на его новый роман. В «Русском мире», «Русском вест¬

нике», «Гражданине» и «Московских ведомостях» были

напечатаны далеко не положительные отзывы о «Под¬

ростке» (например, статья Авсеенко).
В передовом лагере роман хвалили. В «Деле» 1 бы¬

ла опубликована большая статья П. Ткачева (под псев¬

донимом П. Никитин) о романе. Достоевский, писал

Ткачев, достигает той глубины, той обстоятельности и

той сравнительной объективности, благодаря которым

ему так хорошо удалось в прежних своих произведе¬

ниях воспроизвести настроения забитых людей... Либе¬

ральный критик А. М. Скабичевский на страницах

«Петербургских ведомостей» называл автора «Под¬

ростка» гением первой величины со значением общече¬

ловеческим и в то же время вполне народным»2. Очень

нравился роман Некрасову. Он ужасно доволен»,—пи¬
1	«Дело», 1876, №№ 5 и 6.
2	См. «Петербургские ведомости», 1876, К? 8.
456

сал жене Достоевский (Письма, III, 147, 152). Прав¬

да, Щедрин назвал «Подросток» сумасшедшим рома¬

ном К Но в общем прогрессивный лагерь одобрял

«Подростка», и это еще более усложнило положение

Достоевского в кругу его единомышленников. Именно

поэтому он решил разъяснить свою самостоятельную

позицию между двумя лагерями в послесловии к рома¬

ну, которому придал форму заключительного письма

наставника Подростка.
Николай Семенович хвалит Подростка за то, что

«ротшильдовская идея» уберегла его, по крайней мере

на время, от идей Дергачева, от идей революции. На¬

зывая эти идеи «порывами безумия», Николай Семено¬

вич согласен видеть и в таком «желании беспорядка»

жажду порядка и благообразия, искание истины. «И кто

ж виноват, что некоторые современные молодые люди

видят эту истину и этот порядок в таких глупеньких и

смешных вещах?» И тут же следует оговорка: «Не про

истинных прогрессистов я говорю, а лишь про тот

сброд, про который сказано: поскребите русского и

увидите татарина».
Вторая и главная мысль Николая Семеновича —

мысль о том, каким может быть герой романа о «смут¬

ном времени», об «эпохе беспорядка и хаоса» — как он

характеризует время действия «Подростка», то есть

70-е годы, свою современность. Если бы романист,

утверждает Николай Семенович, захотел бы теперь

взять своим героем представителя красивого типа чело¬

века, обладающего «законченной формой чести и дол¬

га», то «он не мог бы писать в другом роде, как в исто¬

рическом, ибо красивого типа уже нет в наше время».

И Николай Семенович поясняет: «Внук тех героев, ко¬

торые были изображены в картине, изображавшей

русское семейство средневысшего культурного круга

в течение трех поколений сряду и в связи с русской

историей, — этот потомок предков своих уже не мог бы

быть изображен в современном типе своем иначе, как

в несколько мизантропическом, уединенном и, несом¬

ненно, грустном виде».
Николай Семенович резко и отчетливо проводит

мысль о деградации, историческом вырождении и уга-
1 См. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Поли. собр. соч.,
т. XVIII, стр. 292.
457

санйй русского дворянства. Намекая на автобиографи¬

ческую эпопею JI. Толстого, Николай Семенович заяв¬

ляет: «Да, Аркадий Макарович, вы член случайного

семейства в противоположность еще недавним родовым

нашим типам, имевшим столь различное от ваших дет¬

ство и отрочество».
И тут же Николай Семенович ставит вопрос, как

бы от имени автора романа, о современном герое: «Но

что делать, однако же, писателю, не желающему пи¬

сать лишь в одном историческом роде и одержимому

тоской по текущему? Угадывать и... ошибаться». Это и

был ответ самого Достоевского его критикам: пусть я

даже и ошибаюсь в чем-нибудь, но я берусь за труд¬

ную задачу изображения того, что происходит сейчас,

на моих глазах, в это смутное, переходное время «бес¬

порядка и хаоса»...
Развивая эту же мысль, Николай Семенович так

оценивает значение «Записок» Подростка, то есть, в

сущности, романа Достоевского: они могут послужить

материалом для будущей картины, для художественно¬

го изображения «минувшего беспорядка и хаоса».
Этими словами о «смутном времени» и кончается

письмо Николая Семеновича, а с ним и роман «Под¬

росток» — роман о том, что таится в душе иного заду¬

мывающегося подростка из случайного семейства в

«смутное время» 70-х годов XIX века в России.
«Ротшильдовская идея» перестала владеть Подрост¬

ком, ибо он понял несостоятельность ее как идеи «сво¬

боды, над определением которой бьется мир». Аркадий

не заразился «страшной возможностью разврата», его

«безгрешная душа» вышла чистой из суровых испыта¬

ний жизни. В этом сила романа, и П. Ткачев, от имени

передовой, революционной молодежи, признал, что До¬

стоевский глубоко заглянул в душу молодого поколения.
Но и этот роман, как и «Идиот», не давал ответа

на вопрос, поставленный самим Подростком: что имен¬

но делать молодежи, как жить?
Положительная программа излагалась устами стар¬

ца Макара, но его христианское «благообразие», чем-то

смахивающее на «православный социализм», не могло

стать программой того поколения, судьба которого так

волновала Достоевского.
458

Глава третья
1
Закончив «Подростка», Достоевский вновь вернул¬

ся к «Дневнику писателя», который он решил издавать

с января 1876 года ежемесячными выпусками в полто¬

ра печатных листа. В Главное управление по делам

печати он писал, что в «Дневнике» будет «помещать

отчет о всех действительно выжитых впечатлениях

моих как русского писателя, отчет о всем виденном,

слышанном и прочитанном» (Письма, IV, 335). Своей

корреспондентке X. Д. Алчевской он объяснял, что пред¬

принял издание «Дневника» для пристального изуче¬

ния действительности во всех ее подробностях, особен¬

но молодого поколения и современной семьи. А знание

этих подробностей необходимо было ему для задуман¬

ного большого романа: «Меня как-то влечет еще напи¬

сать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я

некоторое время и буду штудировать и рядом вести

«Дневник писателя», чтоб не пропадало даром множе¬

ство впечатлений» (Письма, III, 206). Порожденная

«Дневником писателя» переписка с читателями вводила

Достоевского в гущу жизни, сталкивала его лицом к ли¬

цу с жгучими проблемами, волновавшими русских людей.
Полтора десятилетия половинчатых буржуазных ре¬

форм, при сохранении самодержавно-крепостнического

строя, изрядно расшатали политическую систему ца¬

ризма...
П. Валуев, один из столпов реакционной политики

в 60-х годах, в середине 70-х занимавший второстепен¬
459

ный пост министра государственных имуществ, с ци¬

ничной откровенностью писал в «Дневнике»: «Вижу

ежедневно людей, которые толкуют о предстоящих

опасностях, но сами как будто в них не верят... Еще

сегодня, идя по Большой Морской, я испытывал чув¬

ство, которое теперь почти постоянно возбуждают во

мне встречи с знакомыми и незнакомыми. Я смотрю на

них и ставлю себе вопрос: что будет с вами, когда на¬

ступит то, чего я ожидаю?» 1 И еще через две недели

запись: «Тяжело в особенности сознание бессилия и не¬

возможности действия при всех загадках, которыми

переполнена будущность. Почва колеблется, основы

расшатаны... Правительство — in abeyance2. Хорошо,

что не все это замечают»3.
Валуев не ошибался: почва действительно колеба¬

лась. Новая революционно-демократическая волна в

России неуклонно нарастала. Складывалась вновь ре¬

волюционная ситуация.
Важным фактором было воздействие на широкие

народные массы войны с Турцией за освобождение

балканских славян. Идея всеславянского единства на¬

шла отклик в русском народе, но отклик сложный. До¬

стоевский видел и приветствовал только одну сторону

народного воодушевления идеей борьбы против пора¬

бощения братских народов. В апрельском выпуске

«Дневника писателя», в котором напечатан «Сон смеш¬

ного человека», он писал, что «нам нужна эта война и

самим... война освежит воздух, которым мы дышим

и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и

в духовной тесноте» (XII, 97). Достоевский думал

и надеялся, что патриотический подъем «смоет» револю¬

ционные настроения и тенденции в стране. Но он ви¬

дел лишь одну сторону этого подъема.
А другую его сторону, чреватую революционными

последствиями, видели правящие верхи.
П. А. Валуев настойчиво проводил мысль об опас¬

ности «славянской лихорадки», охватившей Россию.

Он, например, записал 2 июля 1876 года: «Опасная иг¬

ра». Через месяц в дневнике появились такие строки:

«Кн. Горчаков (министр иностранных дел.— М. Г.)
1	П. А. Валуев, Дневник 1877—1884 гг., Пг. 1919, стр. 17.
2	В бездействии (англ.).
3	П. А. Валуев, Дневник 1877—1884 гг., стр. 18.
460

уверяет, что государь тревожится общим движением

России в пользу славян». Сам Валуев 12 ноября выра¬

зился категорически: «Я имею ощущение быть в доме

сумасшедших...» 1
Действительно, народное возбуждение, вызванное

войной, могло бы слиться с общереволюционным дви¬

жением, и Александр III спустя десять лет не без

основания сказал германскому дипломату Бюлову: «На¬

шим несчастьем в 1876—1877 гг. было то, что мы вы¬

ступили вместе с народами, а не вместе с правитель¬

ствами. Российский император должен всегда высту¬

пать вместе с правительствами»2.
Александр III отдавал себе отчет в том, что от идеи

освобождения славян мысль легко может перейти к

идее освобождения русского народа от самодержавия и

остатков крепостничества...
Крестьянское движение принимало больший и боль¬

ший размах. Крестьяне все чаще прибегали к аграр¬

ным беспорядкам, толкаемые на это растущим обнища¬

нием и обезземеливанием. Если в начале 60-х годов

средний надел составлял 4,8 десятины, то к концу 70-х

он уменьшился до 3,5 десятины. За этими средними

данными скрывался процесс расслоения деревни: к
1875	году число совсем лишенных земли составило
6	миллионов человек; миллионы становились бедняка¬

ми, а над ними возвышалась грабившая их кулацкая

верхушка.
Рабочее движение, начавшееся в России, все гром¬

че заявляло о себе стачками на фабриках и заводах.

В Одессе в 1875 году возник «Южнороссийский союз

рабочих». В его уставе организатор «Союза» Е. Заслав¬

ский писал, что «рабочие могут достигнуть своих прав

только посредством насильственного переворота, кото¬

рый уничтожит всякие привилегии и преимущества и

поставит труд основой личного и общественного благо¬

состояния» 3.
При составлении устава Заславский использовал и

материалы I Интернационала.
1	П. А. Валуев, Дневник 1865—1876 гг., т. II, Изд-во АН

СССР, М. 1961, стр. 374, 380, 396.
2	Цит. в кн.: А.-Дж. Тейлор, Борьба за господство в Езоопе.

1848—1918, М. 1958, стр. 275.
3	«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, Госпо-

литиздат, М. 1950, стр. 104—1106.
461

В Петербурге к концу 1876 года существовала це¬

лая сеть рабочих кружков. Они были настолько много¬

численны, что руководители их решили устроить пер¬

вую в России уличную революционную демонстрацию.

Это намерение было подхвачено центром «Земли и во¬

ли». Демонстрация была проведена 6 декабря 1876 года

у Казанского собора. Над толпой развевалось красное

знамя с надписью «Земля и воля». Эта первая в исто¬

рии России революционная демонстрация произвела в

обществе огромное впечатление.
Другим замечательным актом открытого револю¬

ционного действия была знаменитая речь рабочего

Петра Алексеева на процессе пятидесяти участников

революционного движения. Алексеев, которого адвокат
В.	Д. Спасович назвал подлинным народным трибу¬

ном, закончил свою речь пророческими словами: «Под¬

нимется мускулистая рука рабочего люда, и ярмо дес¬

потизма, огражденное солдатскими штыками, разлетит¬

ся в прах!»
Новый тип революционеров представляли земле-

вольцы 70-х годов. Под старым названием «Земли и

воли» в 1876 году оформилась новая тайная революци¬

онная организация, о которой В. И. Ленин писал:

«...Превосходная организация... революционеров 70-х

годов... была... создана... землевольцами» К
Землевольцы, как последовательные народники, бы¬

ли убеждены, что «коренная черта русского народа —

социалистичность», и на этом строили свою программу,

которая предусматривала передачу всей земли кре¬

стьянам и владение ею на общинных основаниях. Зем¬

левольцы считали, что необходимо подготовить и

произвести непосредственно социалистическую револю¬

цию. В. И. Ленин, высоко ценивший землевольцев как

активных, самоотверженных революционеров, вскрыл

всю несостоятельность их теоретических взглядов и по¬

литической платформы.
Во второй половине 70-х годов в России распрост¬

ранилось марксистское учение. На страницах печати

шла горячая полемика о «Капитале». В «Вестнике Ев¬

ропы» Ю. Жуковский написал злобную и невежест¬

венную статью против «Капитала» и всей экономиче¬

ской теории Маркса.
1 В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т, 6, стр, 135.
462

Жуковскому отвечали Н. Зибер и М. Михайлоб-

ский, защищавший Маркса в статье «Карл Маркс перед

судом г. Ю. Жуковского» с народнической позиции.

Михайловский, в частности, утверждал, что законы раз¬

вития капитализма, открытые Марксом, неприложимы

к России, так как она развивается своим собственным

путем. Маркс, прочтя статью Михайловского, написал

известное письмо в редакцию «Отечественных записок».

Полемика вокруг «Капитала» содействовала популя¬

ризации марксизма в России.
2
Первый выпуск «Дневника писателя» вышел в кон¬

це января 1876 года, и затем «Дневник» выходил регу¬

лярно в течение двух лет. В октябре 1877 года Досто¬

евский объявил о его временном прекращении, ввиду

того что решил приняться за новый роман.
«Дневник писателя» имел большой успех. В Петер¬

бурге в четыре дня разошлись три тысячи экземпляров

первого выпуска. Все номера расходились без остатка,

некоторые выпуски приходилось допечатывать. У До¬

стоевского завязалась оживленная переписка с читате¬

лями. В первые три месяца издания «Дневника» он

получил «отовсюду очень много писем, подписанных и

анонимных, все сочувственные. Иные писаны чрезвы¬

чайно любопытно и оригинально, и к тому же всех

возможных существующих теперь направлений» (Пись¬

ма, III, 207). В конце 1877 года он писал своему старо¬

му другу С. Д. Яновскому: «Письма ободрительные, и

даже искренно выражавшие любовь, приходили ко мне

сотнями. С октября, когда объявил о прекращении из¬

дания, они приходят ежедневно со всей России, из всех

(самых разнородных) классов общества, с сожаления¬

ми и с просьбами не покидать дела» (Письма, III, 285).

JI. А. Ожигиной Достоевский писал: «Я получил сотни

писем изо всех концов России и научился многому, че¬

го прежде не знал. Никогда и предположить не мог я

прежде, что в нашем обществе такое множество лиц,

сочувствующих вполне всему тому, во что я верю»

(Письма, III, 284).
В фондах Достоевского хранится около двухсот пи¬

сем от читателей «Дневника писателя» (сюда не входят
463

письма Друзей, писателей, деловые письма и заказы на

подписку на «Дневник»). Многие из писем содержат

восторженные отзывы, в других критикуются высказы¬

вания Достоевского. Многие корреспонденты ставят

перед писателем волнующие их вопросы. Другие при¬

сылают материал для «Дневника». Третьи просят о ма¬

териальной помощи, о содействии в приискании работы.
Письма читателей Достоевскому свидетельствуют о

том, что «Дневник писателя» находил дорогу к серд¬

цам многих и многих людей.
«Во всех сотнях писем, которые я получил в эти два

года, всего более хвалили меня за искренность и чест¬

ность мысли»,— с гордостью констатировал Достоев¬

ский (Письма, III, 285). Молодежь, даже несогласная

с идеями Достоевского, горячо воспринимала его ис¬

креннее желание разобраться в сложных явлениях

жизни, найти ответы на «проклятые вопросы».
В начале октября 1876 года Достоевский прочитал

в «Голосе» заметку о самоубийстве швеи Марьи Бори¬

совой: с образом божией матери она выбросилась из

окна и разбилась насмерть. Причиной самоубийства

была материальная нужда.
Достоевского поразила «странная и неслыханная

еще в самоубийстве черта» (как он писал в «Дневнике

писателя»): девушка выбросилась с образом в руках.

Он назвал ее самоубийство «кротким, смиренным». Раз¬

мышляя о нем, Достоевский решил написать повесть

«Кроткая» (она заняла весь ноябрьский выпуск «Днев¬

ника» 1876 года).
Хотя в повести и отразился в известной степени дав¬

ний замысел Достоевского о семейном раздоре между

героем и его молоденькой женой-сироткой, но содержа¬

ние и мысль «Кроткой» не имеют ничего общего с те¬

мой ревности «подпольного человека», которая лежала

в основе прежнего замысла.
В рассказе стоит подзаголовок—«фантастический».

Достоевский в предисловии «От автора» пояснил, что

фантастичность здесь состоит не в содержании, а в при¬

еме повествования: оно ведется так, как если бы неви¬

димый стенограф записывал неотступно каждое слово,

каждую мысль человека, от имени которого ведется

рассказ.
«Кроткая» — замечательный образец тонкого и глу¬

бокого психологического анализа души, но не само¬
464

убийцы — «кроткой», — а ее мужа. В сущности, образ

«кроткой», бросающейся из окна с иконой в руках, да¬

же и не раскрыт в должной мере. Если можно понять,

почему она пошла замуж за ростовщика, содержателя

ссудной кассы, то ее дальнейшее поведение, ее бунт

против мужа мотивированы далеко не убедительно, не

отчетливо. Зато внутренний мир отставного капитана

привилегированного полка, ставшего ростовщиком и

сводящего свои счеты с оскорбившими его людьми,

представлен во всех подробностях, во всех изгибах

психологии этого варианта «подпольного человека».
«Я хотел, чтоб она стояла передо мной в мольбе за

мои страдания — и я стоил этого. О, я всегда был горд,

я всегда хотел или всего, или ничего!»
Этот максимализм в уничижении и в гордыне —

решающая черта «подпольного человека», который не

уживается с людьми, считая их ниже себя, но будучи

на деле неизмеримо ниже их...
Герой «Кроткой» убежден в том, что он—«сия¬

ющий человек», выставленный перед всеми подлецом,

тогда как он честнее всех людей на земле. Он хотел,

чтобы «кроткая» обоготворила его.
Но она «не захотела обманывать полулюбовыо под

видом любви или четвертьлюбовью» — так объясняет

самоубийство «кроткой» его виновник. Ему кажется,

что, если бы он не опоздал вернуться домой, если бы

еще немного времени, все разъяснилось бы «кроткой»,

и она увидела бы, что есть у них «точка соединения» и

можно жить... Поэтому он убеждает себя, что самоу¬

бийство «кроткой» было актом «внезапности и фанта¬

зии».
Но, конечно, это самоутешение призрачно, и рас¬

сказчик в глубине души сознает, что иного результата

из его «психологического опыта» с «кроткой» и не мог*

ло быть: «измучил я ее — вот что!»
И вот в самом конце рассказа-исповеди герой гово¬

рит: «Что мне теперь ваши законы? К чему мне ваши

обычаи, ваши нравы, ваша жизнь, ваше государство,

ваша вера? Пусть судит меня ваш судья, пусть приве¬

дут меня в суд, в ваш гласный суд, и я скажу, что я

не признаю ничего». «Я отделяюсь» от общества, от

человечества — таков итог человека, погубившего

жизнь «кроткой».
Этот вопль двумя десятилетиями упредил вывод
16 м. Гус
465

Нехлюдова о бессмыслице суда, о безнравственности и

бессилии законов, о преступности государства. Нехлю¬

дов пришел к этому, спасая человека, а герой До¬

стоевского — погубив человека...
S
«Дневник писателя» — взволнованный, горячий мо¬

нолог, обращенный раньше всего к самому себе, дис¬

куссия писателя с самим собою. На страницах «Днев¬

ника» Достоевский убеждал себя, что он нашел безо¬

говорочные, окончательные ответы на все вопросы,

которые встали перед Россией в начале 60-х годов и

мучают ее уже почти два десятилетия. Он в июле 1876

года писал Вл. Соловьеву: «Я никогда еще не позволял

себе, в моих писаниях, довести некоторые мои убежде¬

ния до конца, сказать самое последнее слово... И вот

я взял да и высказал последнее слово моих убежде¬

ний— мечтаний...» (Письма, III, 227).
Это заявление относилось к июньскому выпуску

«Дневника», в котором Достоевский еще раз и очень

страстно высказал идею, составлявшую сущность его

воззрений: все, чего революционеры желают, «все это

давно уже есть в России, по крайней мере в зароды¬

ше и в возможности, и даже составляет сущность ее,

только не в революционном виде, а в том, в каком и

должны эти идеи всемирного человеческого обновления

явиться: в виде божеской правды и Христовой исти¬

ны...» (XI, 319).
Это было сказано решительно. Но было ли это окон¬

чательное, последнее слово Достоевского, завершившее

его колебания и искания? Конечно, нет! Спор с самим

собою продолжался...
Достоевский прямо говорит, что ту или иную свою

идею он излагает без доказательства. «Доказывать

своей идеи не буду», «объяснить не могу»,— читаем мы

в «Дневнике писателя» не раз и не два. Он верил и

требовал веры от других, но нередко начинал сомне¬

ваться в том, что утверждал, ибо не мог доказать

справедливости своей мысли самому себе...
В этом отчетливо выразилась характерная черта

раздвоенности, внутренней противоречивости мировоз¬

зрения Достоевского.
466

Историческое чутье и прозорливость позволили До¬

стоевскому предвидеть, что буржуазная цивилизация

в своем развитии дойдет до изуверства, до сдирания

кожи на законном основании (см. XII, 46).
И Достоевский оказался прав... Но, с другой сто¬

роны, он усмотрел в таком изуверстве не закономер¬

ность капиталистического развития, а метафизическое

выражение сути «Запада» как антитезы «русского

начала».
Достоевский хорошо видел, что «освобождение» кре¬

стьян в 1861 году имело следствием увеличение числа

кулаков, нищету, моральное разложение. Но в то же

время он говорил, что «реформа» выражает победу

«русских народных начал», что в отличие от Запада у

нас при «освобождении» крестьян «наш верх побежден

не был, наш верх сам стал демократичен или, вернее,

народен» (XI, 306).
Достоевский видел победное шествие «золотого

мешка» по России и от всей души негодовал. Народ,

писал он, все более и более преклоняется «перед день¬

гами, перед властью золотого мешка» (XI, 171). Он

горестно вопрошал: что можно противопоставить ду¬

ховному растлению, которое несет народу капитализм?

«Свою нужду, свои лохмотья, свои подати и неурожаи,

свои пороки, сивуху, порку?» (XI, 441). Но правильно¬

го ответа на этот вопрос Достоевский не мог дать.

Чутье подсказало ему верную характеристику реаль¬

ной ситуации, а ответа он искал в предвзятой, фаль¬

шивой схеме.
Достоевского мучили противоречия жизни, он мно¬

гие из них отчетливо видел, но либо не понимал их при¬

роды, их причины, либо не знал, как их разрешить, и

предлагал неверные рецепты. Его ставили в тупик ре¬

альные исторические противоречия русской действи¬

тельности. Он, например, не мог понять, почему рус¬

ские «левые» были ярыми «западниками», сторонника¬

ми западной культуры, и в то же время примыкали к

тем крайним европейцам, которые отрицали эту куль¬

туру, эти «западные начала». «Тьеров из русских го¬

раздо менее найдешь, чем коммунаров»,—с удивлением

замечал Достоевский (XI, 317).
Он был прав, но его объяснение этого факта никуда

не годилось. Он полагал, что в этом «парадоксе» сказы¬

вается протест «русской души» во имя «русских прин¬
16*
467

ципов» против чуждых «европейских начал», и именно

этим объяснял, почему русские «либералы»-западники

приветствовали Парижскую коммуну... По его мнению,

это означало, что «русская душа» хранит в себе нечто

лучшее и высшее, чем то, что она видела в Европе (см.

XI, 318).
Достоевский близко подошел к ответу на вопрос,

почему «русская душа» отрицала «дурное» в Европе,

иными словами, почему передовые русские люди отри¬

цали буржуазный, бесчеловечный строй и склонялись,

разные люди по-разному, к социализму. Подойдя вплот¬

ную к этому вопросу, Достоевский, однако, отшатнулся

от истинного ответа на него, ибо он ненавидел револю¬

ционный социализм, «социализм четвертого сословия»,

и стал заверять читателей, что русские «левые» потому

на стороне западных «отрицателей», что они не при¬

нимают Европу как Европу, как начало, чуждое, враж¬

дебное русским началам. Поэтому Достоевский прихо¬

дил к ложным выводам: «Всякий русский, обращаясь

в европейского коммунара, тотчас же и тем самым ста¬

новится русским консерватором» (XI, 321). Правда, До¬

стоевский, пугаясь своего же «парадокса», писал, что

«это было бы уже слишком рискованно заключить», од¬

нако же, продолжал он, «в этой идее, даже буквально

взятой, есть капельку правды» (XI, 321).
А правда, насколько можно понять Достоевского,

состояла, очевидно, в том, что отрицание, вплоть до

революционного, буржуазной цивилизации Запада не

может не приводить к признанию истинности и спа¬

сительности «исконных русских начал», следовательно,

и к признанию необходимости их сохранения и

укрепления... Исходя из всего этого, Достоевский пи¬

сал, что «западник» Белинский, «отрицавший в то же

время Европу, оказался в высшей степени русским»

(XI, 322).
Ошибка Достоевского тут самоочевидна: он упустил

из виду такую «мелочь», как то, что Белинский отрицал

не «Европу» как антитезу «России» (не «Запад» во имя

«Востока»), а буржуазные порядки, капитализм — во

имя социализма, конечно, еще утопического, а не науч¬

ного, пролетарского, которого Белинский не знал, но

и не во имя «христианского социализма», в котором

Достоевский хотел соединить православного Христа с

крестьянской общиной...
468

4
«Философия истории» Достоевского, которую он из¬

лагал в «Дневнике», рассматривала историю человече¬

ства как борьбу трех идей: католической, или римско-

романской, протестантской, или германской, и право¬

славной, или славянско-русской. Образование Интерна¬

ционала, его идеи Достоевский связывал с римско-ро¬

манской католической идеей «всемирной монархии». Так

как католицизм, писал он, перестал быть христианской

религией и отрицает Христа во имя всемирного вла¬

дычества, то он и вступает в союз с социализмом,

цель которого также «успокоение и устройство челове¬

ческого общества уже без Христа и вне Христа» (XII,

7). И здесь у Достоевского смешивалась способность

видеть реальное явление с неспособностью его объяс¬

нить. Он, например, отлично понял, что буржуазная

республика во Франции «есть самое естественное вы¬

ражение и форма буржуазной идеи» и что поэтому

буржуазная республика есть «самый опаснейший и са¬

мый естественный... .соперник» социализма (см. XI,

230). Но, столь трезво понимая суть буржуазной рес¬

публики, Достоевский самым фантастическим образом

писал о «всемирном католическом заговоре», опираю¬

щемся на Францию, на католицизм и социализм.
Конечно, католицизм и подлинный социализм абсо¬

лютно непримиримы. Но вместе с тем Достоевский на¬

щупал, предугадал, что католицизм сделает попытку со¬

единить религию с социализмом — «в христианско-со¬

циалистических партиях» нашего времени.
Католицизму Достоевский противопоставлял право¬

славие, католической церкви — православную. О роли

православия Достоевский горячо и убежденно писал:

«Судьбы православия слиты с назначением России...

С Востока и пронесется новое слово миру навстречу

грядущему социализму, которое, может, вновь спасет

европейское человечество. Вот назначение Востока, вот

в чем для России заключается восточный вопрос» (XII,

319).
Достоевский пояснил свою мысль так: «надвигаю¬

щееся на Европу и мир чудовище» — революцию —

«остановит и победит... воссоединенный Восток и новое

слово, которое скажет он человечеству» (XII, 325). Бу¬

дет побеждено католичество с его союзником — рево-
469

люционным социализмом, и «до того изменится лик Ев¬

ропы, столько начнется нового и прогрессивного в от¬

ношениях людей, что, может быть, нечего страдать ду¬

хом и слишком пугаться этого последнего судорожного

движения старой Европы накануне несомненного и ве¬

ликого обновления ее...» (XII, 253).
Залогом того, что все свершится именно так, До¬

стоевский считал присущее русскому народу осознание

всемирного назначения России. За полтора века обще¬

ния с Европой, писал он, образованной верхушкой при¬

обретена потребность всеединения человеческого. И эта

идея слилась с верой самого народа в свое предназна¬

чение — в национальную русскую идею, идею всемир¬

ного человеческого единения.
5
Но тут вставал вопрос: как осуществить эту «нацио¬

нальную идею»? Достоевский спрашивал: «В чем наша

общность, где те пункты, в которых мы могли бы все,

разных направлений, сойтись?» (Письма, III, 207).
Достоевский видел, что «согласия» нет, но ему очень

хотелось, чтобы было согласие как способ раз навсегда

покончить с «обособлением» интеллигенции. Отыскани¬

ем такого способа он и был занят на страницах «Днев¬

ника». «Я и «Дневник» предпринимал отчасти для то¬

го, чтоб об этих лекарствах (против «обособления».—

М. Г.) говорить, насколько сил достанет» (XI, 491),—

писал он в декабре 1876 года.
В молодежи — в «новых людях» нового поколения —

он хотел найти ответ на кардинальный вопрос: как

уничтожить «обособление» интеллигенции от народа?

Решения этого «проклятого вопроса» он и ждал от но¬

вого поколения молодежи.
А так как многие и многие из этого поколения «шли

в народ» с революционной проповедью, то Достоевский

убеждал себя в том, что это — всего только незначи¬

тельная часть молодежи и что рядом с несколькими не¬

счастными молодыми людьми, «идущими в народ», есть

.совсем другая молодежь (см. XI, 244—245).
Этот тип молодежи, полагал Достоевский, замечате¬

лен тем, что среди этой молодежи начинается движе¬

ние, обратное прежнему: «дети» «отцов»-нигилистов
470

разочаровались в верованиях «отцов», то есть в револю¬

ционных идеях 60-х годов. «Вот эти-то, может быть,

юноши и подростки и ищут теперь новых путей и прямо

начинают с отпора тому ненавистному им циклу идей,

который встретили они в детстве» (XI, 245—246). Бы¬

ли, конечно, и такие молодые люди — они-то и обраща¬

лись к Достоевскому со своими вопросами и недоуме¬

ниями. А он из переписки с ними делал неверный

вывод, будто такова если не вся молодежь, то большая

ее часть. Между тем молодое поколение 70-х годов бы¬

ло поколением революционных народников.
Вопрос об умонастроениях молодежи, об отношении

к революции Достоевский пытался разрешить в ответе

на письмо шести московских студентов, будущих дея¬

телей кадетской партии (Милюков, Долгоруков и дру¬

гие). 3 апреля 1878 года днем на Курском вокзале

собрались студенты для встречи группы товарищей, вы¬

сланных из Киева под надзор полиции в разные губер¬

нии. Приехавшие были посажены в кареты и отправлены

в пересыльную тюрьму. Московские студенты двину¬

лись вслед за каретами. Когда «странное шествие», на¬

считывавшее многие сотни людей, достигло Охотного

ряда, мясники и торговцы, предшественники черносо¬

тенцев, с криками «бей их» бросились на демонстран¬

тов. Катков не замедлил объявить, что это избиение —

ответ русского простого народа на скандал «избран¬

ной публики», бывший в Петербурге 31 марта (име¬

лась в виду революционная демонстрация у окружного

суда после оправдания Веры Засулич). По поводу вы¬

ступления «черной сотни» разгорелась полемика в пе¬

чати. Спор шел о том, было ли это действительно «сти¬

хийное выражение народного протеста» против револю¬

ции, против революционно настроенной молодежи и

вообще интеллигенции. Именно такой вопрос и задава¬

ли Достоевскому авторы письма: «Насколько мы са¬

ми, студенты, виноваты, какие выводы из того происше¬

ствия может сделать общество и мы сами?»
Достоевский ответил большим письмом.
Студенты ни в чем не виноваты — таково первое по¬

ложение Достоевского. Но и народ также не виноват, а

виновато роковое «обособление» интеллигенции от на¬

рода, виноваты чуждые русским началам революцион¬

ные идеи, которые распространены среди молодежи.
Она ищет «слово правды... не в народе, не в земле»,
471

уходит в «европеизм», в «отвлеченное царство небыва¬

лого никогда общечеловека, и, таким образом, разрывает

с народом, презирая его и не узнавая его, как истинный

сын того общества, от которого он тоже оторвался»

(Письма, IV, 17). Так молодежь оказывается между

обществом и народом, который, «уже увидел и заме¬

тил разрыв с ним интеллигентной молодежи русской».

«Барчонки» — называет народ тех, кого он отметил име¬

нем «студент». И народ прав, утверждает Достоевский,

так как молодежь идет в народ «не учиться у народа, а

учить его, свысока учить, с презрением к нему...»

(Письма, IV, 18).
Осуждая передовую, революционную молодежь, До¬

стоевский хотя и с небольшой оговоркой, но оправды¬

вает охотнорядцев-громил. Он негодует на то, что ин¬

теллигенция назвала «мясниками» тех, кто бил студен¬

тов. «Что же это такое? Почему мясники не народ? Это

народ, настоящий народ, мясник был и Минин. Него¬

дование возбуждается лишь от того способа, которым

проявил себя народ. Но, знаете, господа, если на¬

род оскорблен, то он всегда проявляет себя так» (Пись¬

ма, IV, 18).
Где же выход из трагического разлада между по¬

рывами молодежи и ложными целями, между моло¬

дежью и народом? Что нужно сделать? Надо пойти к

народу и остаться с ним. Но пойти не для того, чтобы

учить народ революционым идеям, а чтобы учиться у

народа. А для того, чтобы так воссоединиться с наро¬

дом, нужно прежде всего разучиться презирать народ,

уверовать в бога, понять, что народ считает (и считает

правильно) предлагаемые ему лекарства от народных

бед дикими и бессмысленными (см. Письма, IV, 19).
Достоевский при этом мог бы сослаться и на Турге¬

нева, на вышедший в 1877 году роман «Новь».
Хоть Тургенев отнес действие «Нови» к концу 60-х

годов, но фактически он описал события середины 70-х

годов — «хождение в народ».
Нежданов, Марианна, Маркелов в первой же попыт¬

ке «поднять народ» потерпели полную неудачу: кресть¬

яне остались глухи и слепы к их призывам, схватили

Маркелова и передали властям.
Нежданова с его речами они принимали за пьяного

и даже за француза (который кричит «непонятно та¬

ково, картаво»).
472

Крестьяне не понимали и не воспринимали револю¬

ционной и социалистической пропаганды народников,—

в этом был прав Достоевский. Но даже и темный му¬

жик отлично понимал, что ему нужно. Крестьянин, ко¬

торого Нежданов агитировал, говорит ему: «Уж ты,

барин, не размазывай — а прямо скажи: отдашь ли ты

всю свою землю, как есть — аль нет?.. А коли ты из

простых, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сде¬

лай милость!..»
Логика этого мужика непререкаема: если ты барин,

так вместо слов пусть будет дело: отдавай нам землю;

если же у тебя и самого земли нет, то и твои слова нам

не нужны...
И Нежданов не без основания делает вывод: «Да,

наш народ спит... Но, мне сдается,— продолжает он,—

если что его разбудит, это будет не то, что мы дума¬

ем» К
«Мы» — Нежданов разумел революционную народ¬

ническую молодежь: столкновение с реальной мужицкой

действительностью разрушало социалистические иллю¬

зии этой молодежи.
Но, с другой стороны, и Достоевский с его представ¬

лениями о крестьянстве также был далек от истины: он

не видел, что крестьянство ждет и требует земли, а не

«православно-социалистической» идиллии.
Зная, что темная крестьянская масса не идет за ре-

волюционерами-народниками, Достоевский из краха по¬

пыток революционной молодежи и делал тот вывод, что

подлинно «новыми людьми» являются не революционе¬

ры, а та молодежь, которая исправит ошибки «отцов»

и сольется с народом, приняв его веру, его идеи... До

какой степени туманна, неопределенна была эта про¬

грамма «народника православного стиля» (по меткому

определению К. Леонтьева) 2, явствует из спора Досто¬

евского с Толстым — по поводу образа Левина.
1	В 1878 году Репин на Передвижной выставке выставил

этюд — грудной портрет крестьянина — под заглавием «Из робких».

Стасов считал это название ироническим. «Вначале, пожалуй, по¬

думаешь, что он и в самом деле робкий! Но стоит только вгля¬

деться в его стеклянный, неподвижно упершийся глаз, и вас обдаст

холодом и страхом: попадись ему где-нибудь в непоказанном уголке,

где ничьей помощи не дождешься, и тут узнаешь, какой он такой

«робкий» (В. В. Стасов, Избр. соч. в 3-х томах, т. I, М. 1952,

стр. 303).
2	См. К. Леонтьев, Соч., т. 7, стр. 446.
473

6
В «Дневнике писателя» в 1877 году Достоевский

дважды обращался к «Анне Карениной» (роман тогда

печатался в «Русском вестнике»). В новом романе Тол¬

стого Достоевский увидел прежде всего попытку отве¬

тить на вопрос: «Что остается от этих дворян, в смысле

дворянском, после крестьянской реформы?» (XII, 54).
А это, в сущности, постановка коренного вопроса

тогдашней русской действительности: как дальше бу¬

дут строиться отношения с крестьянством? Как поведет

себя крестьянство?
Левиных, взыскующих правды, тысячи на Руси, за¬

метил Достоевский, комментируя разговор Левина с

Облонским об отсутствии социальной справедливости на

земле. Облонский сознает и признает наличие социаль¬

ной несправедливости, но пользуется такими порядка¬

ми с удовольствием. Левин возмущается: «Нет, если бы

это было несправедливо, я не мог бы пользоваться эти¬

ми благами с удовольствием, мне, главное, надо чувст¬

вовать, что я невиновен».
Левины, писал Достоевский, не успокоятся, пока не

решат мучающего их вопроса о несправедливости в об¬

щественном устройстве. Однако правильно решить этот

вопрос они не умеют.
В доказательство Достоевский привел сцену «духов¬

ного прозрения» Левина после разговора с мужиком

Федором, который проповедует, что нужно «для души

жить, бога помнить». Слова эти потрясли Левина, раз¬

решили все его сомнения и мучения, сказали ему, как

жить, чтобы не чувствовать себя виновным. «Я понял

ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне

жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от

обмана, я узнал хозяина». «Жить для бога, а не для

своих нужд» — значит не лгать, не грабить, не уби¬

вать... Так думал Левин, и когда вслед за разговором

с мужиком произошел спор его с Сергеем Ивановичем

и Катавасовым о войне, которую Левин осуждал, на

довод, что это — война народная, он ответил: «Я сам

народ, я и не чувствую этого».
Достоевский со всей силой обрушился за это на Ле¬

вина, доказывая, что тот не имеет права отождествлять

себя с народом. Главу «Дневника», посвященную «Анне

Карениной», писатель иронически назвал «Помещик,

добывающий веру в бога от мужика».
474

Ё глазах Достоевского Толстой был поэтом и исто¬

риком средневысшего круга (см. XII, 214), того «обра¬

зованного» слоя, который давно и безнадежно оторвал¬

ся от народа. Поэтому и вера Левина не была настоя¬

щей верой, какой жил народ: Левин был неспособен не

только усвоить, но и понять эту народную веру и доказы¬

вал это своим отрицанием народного характера войны.
Казалось бы, Толстой призывал к тому же, что и

Достоевский,— научиться истине у народа, у мужика.

Но понимание ими той истины, какой владеет мужик,

было далеко не одинаковым.
Ближе к правде, конечно, был Толстой: он увидел,

почувствовал, передал сложность противоречивых

устремлений, настроений, чаяний патриархального кре¬

стьянина в трудных, мучительных условиях буржуазно¬

капиталистической. перестройки. Толстой лучше, непо¬

средственнее понимал крестьянина, нежели не знавший

деревни или, точнее, знавший ее только по общим рас¬

суждениям, по книгам Достоевский.
Для Толстого и его героя Левина вопрос о земле —

кардинальный вопрос.
Толстовский вариант «христианского социализма» не

имел ничего общего с «православным социализмом»

Достоевского, который отрицал вопрос о земле как

главный вопрос русской жизни, попросту не видя в ре¬

альной русской действительности того, что составляло

ее суть: стремления мужика получить землю.
Поэтому истинным ответом на вопрос, как вопло¬

тить справедливость на земле, Достоевский считал не

рассуждения и предложения Левина, а ту моральную

идею, которая нашла свое выражение в примирении

Вронского и Каренина у постели умирающей Анны.

В романе, говорит Достоевский, проведен исконный рус¬

ский народный «взгляд на виновность и преступность

человеческую. Взяты люди в ненормальных отноше¬

ниях. Зло существует прежде них. Захваченные в круго¬

ворот лжи, люди совершают преступление и гибнут не¬

отразимо» (XII, 209).
В буржуазной Европе, пишет Достоевский, эта про¬

блема решается двояко, и оба решения неверны. Пер¬

вое решение: преступления и наказания давно взвеше¬

ны, отмерены на весах науки и правосудия, и закон

пусть торжествует. Второе решение: общество устроено

ненормально, поэтому нет преступления и преступник
475

безответствен; чтобы не было преступлений, необходи¬

мо переустроить общество, создать «муравейник»

(XII, 209).
В «Анне Карениной», по мнению Достоевского, обо¬

им этим «западным решениям» противопоставлено рус¬

ское, единственно верное решение: «Никакой муравей¬

ник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое

уничтожение бедности, никакая организация труда не

спасут человека от ненормальности, а следственно, йот

виновности и преступности», ибо «зло таится в челове¬

честве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты»,

и «ни в каком устройстве общества не избегнете зла»

(XII, 210). Поэтому у человека и у общества, полагает

Достоевский, остается один исход, единственная твер¬

дая опора: милосердие и любовь.
7
Бердяев ухватился за данную Достоевским поста¬

новку проблемы зла, виновности, ответственности чело¬

века и, исходя из нее, развил свою концепцию проис¬

хождения зла и смысла истории. В работе под таким

названием он утверждал: «Грехопадение совершалось

предвечно и предмирно, и из него родилось вре¬

мя— дитя греха, и данный нам мир — результат гре¬

ховности». Поэтому «бытие есть трагедия», и «все и

всё в мире... ответственны за первородный грех».
Как же быть людям, если все они отвечают за этот

грех? «Насильственное, принудительное, внешнее устра¬

нение зла из мира, необходимость и неизбежность до¬

бра— вот что окончательно противоречит достоинству

лица и совершенству бытия». Иными словами, револю¬

ция и переустройство мира на началах социализма не

принесут спасения человечеству. «Основа совершенства

и добра — в свободе, в свободной любви к богу, в сво¬

бодном соединении с богом...» А оно, это соединение,

осуществимо вне истории, по окончании истории,— не

на земле, а в «лоне абсолютного бытия» *. Землю же,

ее историю ждет неизбежный и спасительный конец —

уничтожение.
1 «Вопросы философии», СПб. 1908, кн. 94, стр. 298, 301, 308,
318.
476

Бердяев был уверен й том, что правильно понял До¬

стоевского, верно развил его взгляд на смысл истории,

на предназначение человека, на разрешение «загадки

зла и добра».
Но Достоевский, имеем мы право сказать, не согла¬

сился бы с Бердяевым — ибо проблему торжества доб¬

ра над злом, проблему счастья человечества он не ре¬

шал бесповоротно и окончательно «по Бердяеву». Тому

доказательством — «Сон смешного человека», напеча¬

танный в апрельском выпуске «Дневника писателя» за

1877 год. Эта новелла возражает и отвергает постанов¬

ку и решение проблемы «земного рая» в духе Бердяе¬

ва. Недаром же он ее в своих писаниях о Достоевском

«не заметил»!
До «Сна смешного человека» Достоевский опубли¬

ковал в «Дневнике» «Приговор» — исповедь «самоубий¬

цы от скуки».
Самоубийца этот — последовательный материалист,

он исходит из того, что не сознание создает мир, а, на

оборот, природа создала его и его сознание. И вот это-

го-то он и не может простить природе: какое право име¬

ла она произвести без его согласия «сознающего, стало

быть страдающего»? Почему же обязательно страдаю¬

щего? Потому что он сознает, что никогда не будет

участвовать в «гармонии целого», да и этой гармонии

никогда не будет. Ведь не только человеческая

жизнь — миг, но и существование самой нашей планеты

также всего лишь миг. И если бы даже сказка об устро¬

ении счастья человеческого на земле и могла бы когда-

нибудь осуществиться, то самоубийце от скуки

непереносима мысль, что «природе необходимо было,

по каким-то там косным законам ее, истязать человека

тысячелетия, прежде чем довести его до этого счастья»

(XI, 426). Но если и с этим можно было бы примирить¬

ся, то как же принять неизбежность того, что приро¬

да, доведя наконец человека до счастья, обратит все

это в нуль!
И у самоубийцы рождается мысль: не создан ли че¬

ловек в виде какой-то наглой пробы, чтобы посмотреть,

уживется ли такое существо на земле? И самоубийц?

от скуки постановляет: так как природу, произведшую

его, он истребить не может, то истребляет себя одного

«единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет

виноватого» (XI, 427).
477

Отвечая одному читателю, Достоевский разъяснил

мысль, положенную в основу «Приговора»:
«Любовь к человечеству — даже совсем немыслима,

Непонятна и совсем невозможна без совместной веры в

бессмертие души человеческой». А если все-таки насаж¬

дают «любовь к человечеству» без веры в бессмертие,

то на деле зароняют в душу человека зародыш нена¬

висти к человечеству и неминуемо толкают человека к

самоубийству. Оно, «при потере идеи о бессмертии, ста¬

новится совершенною и неизбежною даже необходимо¬

стью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в

своем развитии над скотами» (XI, 488).
«Стремление к индивидуальному отрицанию воли

столь же нелепо и бесцельно, даже нелепее, чем само¬

убийство»1,— утверждал Эд. Гартман, он и считал неот¬

вратимым и необходимым конец мирового процесса в

силу внутренней логики его развития, и религиозные

основания тут не играют роли. А Достоевский утвер¬

ждал, что человек не в состоянии жить, если у него нет

веры в бога и бессмертие.
В конце 1876 года мысль Достоевского была такой,

какую он высказал в заметках 1864 года, хотел дока¬

зать «Записками из подполья», подтверждал рассуж¬

дениями Версилова. Но спустя полгода после «Приго¬

вора» Достоевский печатает «фантастический рас¬

сказ»— «Сон смешного человека» — и в нем признает

возможность «золотого века» на земле.
8
«Я всегда был смешон и знаю это, может быть, с са¬

мого моего рождения»,— признается герой новеллы

«Сон смешного человека» (XII, 107).
Но он горд и потому никогда не согласился бы при¬

знаться, что он смешон и знает об этом.
Почему же он смешон? И что значит: быть смеш¬

ным и для себя и для других?
Смешон в глазах людей обычно тот, кто не похож

на обыкновенного человека, отличается от общепри¬
1 Эд. Гартман, Сущность мирового процесса, или Филосо¬

фия бессознательного, стр. 372.
478

знанной нормы поведения. Так, кажется смешным своей

непосредственностью, доходящей до наивности, чистотой

своих мыслей, чувств, побуждений князь Мышкин, че¬

ловек «не от мира сего».
Кьеркегор в сочинении «Одно из двух» среди «Афо¬

ризмов эстетика» поместил и такой: «Смешнее всего

суетиться, то есть принадлежать к числу тех людей на

свете, о которых говорится: «кто быстро ест, быстро

работает». Когда я вижу, что такому деловому госпо¬

дину в самую решительную минуту сядет на нос муха,

или у него перед носом разведут мост, или на него

свалится с крыши черепица, я хохочу от души. Да и

можно ли удержаться от смеха? И чего ради люди су¬

етятся? Не напоминают ли они женщину, которая,

засуетившись во время пожара в доме, спасла шипцы

для углей. Точно они спасут больше из великого жиз¬

ненного пожарища!»1
Эстетик Кьеркегора смеется над бесполезно суетя¬

щимися людьми: у него смех вызывает их, на его

взгляд, бесцельная пустая деятельность. Но ведь и он,

в свою очередь, не может не вызывать смеха у этих

«людей дела».
«Смешной человек», очевидно, был тем и смешон,

что не принадлежал к «суетящимся», вытаскивающим

щипцы для углей из горящего дома. Достоевский из¬

брал своим героем такого человека, чтобы подчеркнуть

его отличие от обыкновенных людей, его отъединение

от них.
И еще одна черта была у этого человека: им уже в

самом юном возрасте овладело равнодушие. Он убе¬

дился, что «на свете везде все равно» (XII, 107).
Всем своим существом он чувствовал: «Ничего при

мне не было», а потом убедился, что «и никогда ничего

не будет» (XII, 107).
Такое равнодушие, есть, в сущности, мертвое рае-

новесие воли и сознания, когда человек пребывает в со¬

стоянии подлинной инерции. Ведь «подпольный чело¬

век» только говорил об инерции, а на деле он из своего

«подполья» очень активно отрицал мир. Для него на¬

ступает конец истории — как добровольное лишение се¬

бя жизни. «Смешной человек» убедился, что жизнь не

имеет смысла, и порешил застрелиться.
1 С. Киркегор, Наслаждение и долг, СПб. 1894, стр. 23—24.
479

«Смешной человек» отличается от других само¬

убийц в произведениях Достоевского. Кириллов застре¬

лился, чтобы доказать, что он бог; Крафт покончил с

собой от неверия в Россию; Ставрогин запутался в

своем собственном «гордом» или «хищном» характе¬

ре; Свидригайлов не мог больше выдержать собст¬

венной мерзости. А «смешной человек» не может вы¬

держать психологической и моральной тяжести солип¬

сизма.
«Застрелюсь я,— размышляет он,— и мира не будет,

по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что,

может быть, и действительно ни для кого ничего не бу¬

дет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое

сознание, угаснет тотчас же, как призрак, как принад¬

лежность лишь одного моего сознания, и упразднится,

ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди — я-то

сам один и есть» (XII, 111).
«Смешной человек» мог бы присоединиться к пес¬

симистическому афоризму кьеркегоровского эстетика:

«Как жизнь пуста, ничтожна! Хоронят человека: про¬

вожают гроб до могилы, бросают в «ее горсть земли;

туда едут в карете и возвращаются в карете, утешают

себя тем, что еще долгая жизнь впереди. А что такое в

сущности 7X10 лет? Отчего бы не покончить сразу, не

остаться на кладбище всем, бросив жребий — на чью

долю выпадет несчастье быть последним, и бросить по¬

следнюю горсть земли на могилу последнего усоп¬

шего?» 1
Это — философия безразличия...
Внутренняя пустота такой философии и привела

«смешного человека» к решению покончить с собой, а

заодно и с миром. Но он не выполнил своего намере¬

ния. Помешала нищая девчонка, встретившаяся ему

на пути домой. Она звала его куда-то — на помощь,

но он прогнал ее и направился к себе, на пятый этаж, в

бедную, маленькую комнату с полукруглым чердачным

окном. Здесь он обычно просиживал в старом (вольтеров¬

ском кресле все ночи напролет, предаваясь смутным,

безотчетным мыслям. Так сделал он и на этот раз, вы¬

нул револьвер, положил перед собой. И задумался —

о девочке, о том, почему не откликнулся на ее призыв.
1 С. Киркегор, Наслаждение и долг, стр. 29.
480

Он не помог девочке потому, что положил через два

часа застрелиться. А в таком случае не может иметь

никакого значения ни чувство жалости к девочке, ни

чувство стыда после сделанной подлости... Но вот те¬

перь, сидя в кресле перед револьвером, он почувство¬

вал, что «не все равно», что он жалеет девочку, жале¬

ет до какой-то даже странной боли, невероятной в его

положении человека, решившего через несколько минут

покончить с собой...
Так в его сознании образовалась моральная брешь:

концепция равнодушия дала трещину в тот самый мо¬

мент, когда должна была восторжествовать.
Он заснул, во сне ему привиделось, что он застре¬

лился, похоронен, потом исторгнут из могилы, взят ка¬

ким-то темным, неизвестным существом и вознесен на

ту звезду, которую он увидел в разрыве облаков, воз¬

вращаясь вечером домой.
Эта звезда оказалась планетой, совершенно подоб¬

ной нашей Земле.
9
В 1864 году в заметках 16 апреля Достоевский вы¬

сказал предположение, что будущая «райская» жизнь

может быть создана на какой-нибудь иной планете.
И вот теперь он и перенес своего героя на другую

планету.
Подлетая к <ней, «смешной человек» увидел солнце,

совершенно такое же, как наше. Он восклицает: «И не¬

ужели возможны такие повторения во вселенной,

неужели таков природный закон?.. И если это там зем¬

ля, то неужели она такая же земля, как и наша... совер¬

шенно такая же, несчастная, бедная...» (XII, 114).
Возможны ли подобные повторения во вселенной?

На этот вопрос наука еще и теперь не знает верного

ответа... Но Достоевского занимала только часть этой

проблемы: возможно ли повторение нравственных за¬

конов, психологии, поведения, свойственных людям Зем¬

ли, на иных обитаемых небесных телах?
О другой планете, как месте, где, возможно, будет

достигнута цель мирового процесса, писал Эд. Гарт¬

ман: «Будет ли человек способен к такому подъему со¬

знания, чтобы достигнуть цели, или же возникнет дру¬

гой высший вид на Земле, или же цель достигнется при
481

благоприятных условиях на другом небесном теле,

трудно сказать» 1.
О жизни на других планетах говорил и преслову¬

тый Е. Дюринг, который, по выражению Энгельса, «чув¬

ствовал себя как дома на других мировых телах».
Сочинив свои законы философии, экономики, мора¬

ли, он провозгласил, что они имеют абсолютно всеоб¬

щий характер и действуют на всех небесных телах.

Произвольно отождествляя конкретные условия жизни

на Земле с условиями на любой другой планете, неза¬

висимо от космической истории такой планеты, от су¬

ществующих на ней физических условий, Дюринг с по¬

мощью своей «мировой схематики» хотел доказать «раз

и навсегда», что бога нет...
Энгельс по этому поводу писал: «Если бы даже вся

аргументация г-на Дюринга была правильна, то и тог¬

да он не отвоевал бы еще и пяди земли у спиритуалис¬

тов. Последние ответят ему коротко: «мир и для нас

есть нечто нераздельное; распадение мира на посюсто¬

ронний и потусторонний существует только для нашей

специфически земной, отягченной первородным грехом

точки зрения...» И они последуют за г-ном Дюрингом

на его излюбленные другие небесные тела и покажут

ему одно или несколько среди них, где не было грехо¬

падения, где, стало быть, нет противоположности между

посюсторонним и потусторонним миром и где единство

мира является догматом веры»2.
Курс философии Дюринга, вышедший в 1875 году,

сразу стал известен в России3. У нас нет данных, что¬

бы установить, читал ли Достоевский статьи о книге

Дюринга, слышал ли о ней. Да это и несущественно.

Важно, что он прибег к другой планете с целью, про¬

тивоположной мысли Дюринга,— для доказательства

бытия бога и необходимости веры в него.
«Смешной человек» попал на планету, где не было

грехопадения.
1	Э д. Гартман, Сущность мирового процесса, или Филосо¬

фия бессознательного, стр. 373.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, стр. 42.
3	П. Лавров поместил о нем большую статью в журнале «Зна¬

ние», А. А. Козлов, ранее познакомивший русских читателей с Гарт¬

маном, выпустил книгу «Филооофия действительности», в которой

подробно изложил систему Дюринга <и критиковал ее с религиоз¬

ных и идеалистических позиций.

Глубокое, решающее отличие этой другой планеты

от Земли почувствовал «смешной человек». «О, я тотчас

же, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это

была земля, не оскверненная грехопадением, на ней

жили люди, не согрешившие, жили в таком же раю, в

каком жили, по преданию всего человечества, и наши

согрешившие прародители, с той только разницею, что

вся земля была здесь одним и тем же раем» (XII,

115—116).
Проблема грехопадения первого человека Адама и

возникшего отсюда первородного греха, тяготеющего

над человечеством, и проблема его искупления спаси¬

телем— кардинальная проблема христианства.
С религиозной точки зрения решение вопроса о

цели истории, о «золотом веке» счастья человечества

неотделимо от проблемы грехопадения.
Достоевский, послав своего героя на планету, не

отягощенную «первородным грехом», и тут прибег к

методу доказательства от противного. Отсутствие гре¬

хопадения, хотел он показать, не изменило бы судеб

человечества, а потому необходимо исходить из учения

религии о «первородном грехе» и искуплении при ре¬

шении проблем морали на земле.
Бердяев тоже размышлял о других планетах в свя¬

зи со своим учением о зле и трагедии мира: «Челове¬

чество, а за ним и весь мир порабощены злом... Даже

если другие планеты населены, то за землей остается

центральное значение. Религиозное сознание побеж¬

дает давящую бесконечность звездного неба иной бес¬

конечностью, раскрывающейся в божественных связях

человека» *.
Иными, более простыми словами говоря, повсюду

во вселенной царит земной закон: победить зло, до¬

стичь торжества добра возможно по окончании исто¬

рии в потустороннем мистическом мире.
Достоевский в «Сне смешного человека» пришел к

противоположному выводу. Желая доказать истинность

учения о грехопадении и искуплении, он одновременно

высказывал и поддерживал мысль, несовместимую с

учением христианства.
Так остро проявились противоречия его мысли в

кардинальном пункте его мировоззрения.
1 «Вопросы философии», СПб. 1908, кн. 94, стр. 313.
483

10
Что же увидел и пережил «смешной человек» на

Этой планете?
«Я стоял, кажется, на одном из тех островов, кото¬

рые составляют на нашей земле Греческий архипелаг,

или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего

к этому архипелагу» (XII, 115).
Достоевский повторяет картину, описанную Верси¬

ловым.
«О, все было точно так же, как у нас, но, казалось,

всюду сияло каким-то праздником и великим, святым

и достигнутым наконец торжеством» (XII, 115).
Далее следует очень поэтичное описание природы,

прекрасной, исполненной чувства любви к человеку.
«И наконец я увидел и узнал людей счастливой

земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили

меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солн¬

ца,— о, как они были прекрасны! Никогда я не виды¬

вал на нашей земле такой красоты в человеке... Глаза

этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Ли¬

ца их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже

до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в

словах и голосах этих людей звучала детская радость»

(XII, 115).
Версилов был убежден, что люди, устроив на Земле

«рай» без Христа, испытывали бы грусть от утраты

«великой идеи» бога и бессмертия.
А у людей на планете «смешной человек» видел

только любовь, без грусти — ибо им не о чем было

грустить.
Не было у них и проблемы «камней и хлеба».
Жители планеты не испытывали никакой тоски от¬

того, что их материальные нужды удовлетворялись

полностью; в их сознании не существовал антагонизм

между «земным», преходящим, и «небесным», вечным.
Не было у них и науки в нашем, земном смысле,

их знание зиждилось на интуитивном проникновении в

суть жизни.
«Они не стремились к познанию жизни так, как мы

стремимся сознать ее, потому что жизнь их была вос¬

полнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у

нашей науки; ибо наука наша ищет объяснить, что та¬

кое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить
484

других жить; они же без науки знали, как им жить»

(XII, 116).
Следовательно, сознанию этих счастливых обитате¬

лей «золотого века» свойственно было непосредствен¬

ное познание тайн бытия.
А как же с бессмертием души, с верой в бога,—

без чего, утверждал Достоевский не раз, немыслим ни¬

какой «золотой век»?
Вот что расказывает «смешной человек»: «Они

почти не понимали меня, когда я спрашивал их про

вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убежде¬

ны безотчетно, что это не составляло для них вопроса»

(XII, 117).
«Смешной человек» говорит очень осторожно: «поч¬

ти не понимали», «видимо, были убеждены». Эти на¬

меки очень далеки от категоричности рассуждений о

бессмертии души, какие Достоевский привел всего за

четыре месяца до «Спа...» для пояснения своего рас¬

сказа о самоубийце от скуки.
У обитателей планеты не было религии в нашем

земном смысле, «но было какое-то насущное, живое и

беспрерывное единение с Целым вселенной», и в смер¬

ти они видели «еще большее расширение соприкосно¬

вения с Целым вселенной» (XII, 117).
Сущностью их религии была «какая-то влюблен¬

ность друг в друга, всецелая, всеобщая» (XII, 118).
Так «смешной человек» пусть во сне, но попал в

то царство счастья, которое Версилов называл «золо¬

тым веком» и считал если и не утопией, то, во всяком

случае, неистинной, преходящей формой на пути к

единственно возможному, истинному воплощению — в

лоне Христа.
И вдруг... вдруг все летит в тартарары: пришедший

с Земли, отягощенный первородным грехом сын Адама

ниспроверг «золотой век».
«Да, да,— восклицает он,— кончилось тем, что я

развратил их всех! Как это могло совершиться — не

знаю, но помню ясно» (XII, 119).
«Как могло совершиться», Достоевский не сказал.

Он ставит нас перед фактом. И от имени «смешного

человека» говорит: «Они научились лгать и полюбили

ложь и познали красоту лжи».
Тут кроется какая-то огромная несуразность: «сме¬

шной человек» оттого был смешон в глазах земных лю¬
485

дей, что был непосредствен, наивен, не умел лгать,

руководствовался правдой. Иначе он не был бы смеш¬

ным... А на счастливой планете он заразил ее обитате¬

лей именно ложью.
Обитатели планеты познали стыд и возвели его в

добродетель, они полюбили скорбь, возжаждали муче¬

ния, так как истина достигается только страданием.

Явилось рабство и даже добровольное подчинение сла¬

бых сильным. Произошло разъединение, обособление,

начались войны, полилась кровь... И тогда появились

учения, призывавшие «всем вновь так соединиться, что¬

бы каждому не переставая любить себя больше всех,

в то же время не мешать никому другому и жить, та¬

ким образом, всем вместе, как бы в согласном обще¬

стве» (XII, 120).
«Смешной человек» говорит о социалистических

теориях, зародившихся на планете после грехопадения;

они подобны теории «разумного эгоизма»; любя себя

больше всех, в то же время создавать дружное, со¬

гласное общество... Идея оказалась мертворожденной и

породила только кровавые войны, в ходе которых «пре¬

мудрые» старались истребить всех «немудрых», не по¬

нимающих их идеи.
Так Достоевский еще раз сводит счеты с учениэм

Чернышевского.
Усугубляя трагизм созданной им ситуации, Досто¬

евский решается на пародирование главного догмата

христианства. «Смешной человек», мучительно пережи¬

вая свою вину в развращении и уничтожении «золото¬

го века» на планете, хочет искупить свою вину. Но как?
«Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я

учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был

убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я

жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита бы¬

ла моя кровь до капли» (XII, 121).
Следовательно, «смешной человек», сперва оказав¬

шись змием-искусителем, пожелал затем стать спасите-

лем-искупителем...
Версилов завершил свой рассказ о «золотом веке»

без Христа... появлением Христа...
Вот этого-то и не случилось на планете: сколько ни

упрашивал «смешной человек» распять его во искупле¬

ние греха, над ним только смеялись, видели в нем юро¬

дивого, сумасшедшего. Более того: «они оправдывали
486

меня, они говорили, что получили лишь то, чего сами

желали, и что все то, что есть теперь, не могло не

быть» (XII, 121).
Но тут «смешной человек» проснулся, оставив от¬

даленную планету в состоянии греховности и без на¬

дежды на искупление и избавление.
Очнувшись, он увидел перед собою револьвер, от¬

толкнул его от себя, поднял руки и воззвал к вечной

истине: «Я видел истину, я видел и знаю, что люди мо¬

гут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способно¬

сти жить на земле. Главное — люби других, как себя,

вот что главное, и это все, больше ровно ничего не на¬

до: тотчас найдешь, как устроиться» (XII, 122).
11
Итак, «смешной человек» из своего фантастическо¬

го путешествия вынес убеждение, что возможен «золо¬

той век» — царство добра и счастья.
Этот вывод противоположен тому, что Достоевский

думал, создавая «Записки из подполья», тому, что

утверждал Версилов,— всему тому, что Достоевский

до «Сна смешного человека» писал много раз...
К. Леонтьев резко критиковал Достоевского за от¬

ступление от православия. «Христос не обещал нам в

будущем воцарения любви и правды на этой земле»',—

говорил Леонтьев, обращаясь к Достоевскому. «Что

такое окончательное слово на земле?» Окончательное

слово может быть одно — конец всему на земле! «Пре¬

кращение истории и жизни»2.
Бердяев итог всей своей философии изложил ко¬

ротко и категорично: «Последовательным, продуман¬

ным до конца требованием персонализма является тре¬

бование конца мира и истории, не пассивное ожидание

того конца, полное страха и ужаса, а его активная,

творческая подготовка»3.
Говоря попросту, персонализм призывает человече¬

ство подготовить и совершить коллективное самоубий¬
1 К. Леонтьев. Соч., т. 8, стр. 162.
*	Т а м же, т. 7, стр. 483.
3	N. В е г d j а е w, Von der Menschens Knechtschaft und Frei-

heit, Berlin, 1939, S. 335.
48?

ство, хочет из каждого человека сделать нечто вроде

«самоубийцы от скуки».
Достоевский был бы абсолютно не согласен с Бер¬

дяевым, ибо он не согласился и с Леонтьевым. На его

упреки он в записной тетради ответил так: «В этой

идее есть нечто безрассудное и иечестивое. Сверх того,

чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж

коль все обречены, так чего же стараться, чего любить

добро делать? Живи в свое пузо...» 1
От человека в «подполье» к человеку на отдаленной

планете, от смрадного царства своеволия и отрицания

возможности «хрустального дворца» к «золотому веку»

здесь, в посюстороннем, земном мире,— такой путь

прошла мысль Достоевского.
Путеводной звездой была на этом сложном, изви¬

листом, мучительном пути вера в человека, в необходи¬

мость счастья человеческого на земле.
Но как его достичь? — вот над этим билась мысль

Достоевского.
Опровергая «подпольного человека» «смешным че¬

ловеком», он положительно ответил лишь на первый

вопрос: да, «золотой век» возможен на земле. Но на

второй вопрос: каков путь к «раю» на земле — Досто¬

евский ответил: «возлюби ближнего, как себя». А это —

евангельская доктрина, теоретическая абстрактность и

практическая несостоятельность которой уже и во вре¬

мена Достоевского была доказана почти двухтысячелет¬

ним опытом христианства.
Вл. Соловьев, с которым Достоевский подружился в

последние годы жизни, в стихотворении «Бог есть лю¬

бовь», сказал:
Смерть и время царят на земле,
Ты владыками их не зови,
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
Эта любовь — всего лишь выражение абстрактного

добра, постулат общечеловеческой, вневременной мо¬

рали.
Как и Соловьев, Достоевский «выносит за скобки»

конкретные, реальные исторические условия существо¬

вания и развития общества и оставляет только «чис-
1 Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч., т. I, СПб. 1883,
стр. 369.
488

тук) Мораль». Новое, счастливое устроение человечест¬

ва вырастает из всеобщего признания и усвоения прин¬

ципов этой морали, а не в процессе исторического раз¬

вития самих общественных отношений.
Но это значит, что историческая цель, вполне до¬

стижимая, по мнению Достоевского,—«золотой век» на

земле, вступает в неразрешимое противоречие с тем

средством, какое рекомендуется для достижения этой

цели.
Исторические задачи невозможно решать внеисто-

рическим способом, и антиномия «не социализм, а лю¬

бовь» есть лишь софистическая уловка.
Этот неоспоримый объективный вывод еще раз и

очень явно обнаруживает и подтверждает острейшие

противоречия в сознании Достоевского.
Эд. Гартман, исходя из своей пессимистической фи¬

лософии, говорил: «Перед нами лежит не золотой век,

а железный; и мечты о золотом веке в будущем еще

нелепее, чем предположение его в прошедшем» 1.
Опровергая пессимизм, защищая веру в человека,

Достоевский провозгласил осуществимость «золотого

века» на земле — и тем самым признал, что возможна

«истина вне Христа».
Так «Сон смешного человека» стал, вопреки жела¬

нию автора, атеистическим произведением большой

убедительности.
12
«Дневник писателя» был для Достоевского ареной

идейного спора не только с его противниками, но и с

самим собою. На его страницах он стремился разре¬

шить свои сомнения, преодолеть мучившие его проти¬

воречия, найти окончательные ответы на «проклятые

вопросы». Но это ему не удавалось.
Рассказ о незабываемой майской ночи, когда Не¬

красов и Григорович прибежали к нему со своим вос¬

торгом и восхищением от «Бедных людей», Достоев¬

ский заключил вопросом: «Пребыли ли мы «верны»,

пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть»

(XII, 33).
1	Э д. Гартман, Сущность мирового процесса, или Филосо¬

фия бессознательного, стр. 360.
489

Сомнение в том, «пребыл ли он верен» светлым за¬

ветам юности, сохранил ли веру в человека, в его сча¬

стье на земле и изменил лишь точку зрения на спосо¬

бы осуществления своих идеалов или же утратил са¬

мое веру в эти идеалы,— сомнение это не давало ему

покоя. И он искал поддержки, решения своих сомне¬

ний у Победоносцева, что на деле только усугубляло

смятение его духа, противоречия в его сознании...
«От Вас всегда услышишь живое и подкрепляющее

слово, а я именно в подкреплении нуждался»,— писал

он Победоносцеву в 1879 году (Письма, IV, 93). Побе¬

доносцева он считал «огромным умом» (Письма, III,

202). А Победоносцев широко пользовался своим вли¬

янием на писателя. До нас дошли семь писем Победо¬

носцева за 1876—1877 годы, из которых видно, как он

давал советы Достоевскому, указывал ему темы, хва¬

лил и поддерживал то, что наиболее отвечало его

взглядам. По совету Победоносцева, Достоевский под¬

нес свой «Дневник писателя» наследнику престола

Александру.
Победоносцеву же он как-то писал, что его литера¬

турное положение феноменально: он, автор «Бесов»,

ретроград, обскурант в глазах многих и многих, «все-

таки признан молодежью нашей, вот этою самою рас¬

шатанной молодежью, нигилятиной и проч.» (Письма,

IV, 109).
Достоевскому хотелось верить в то, что интерес к

его «Дневнику» означал и полное согласие с идеями

«Дневника».
Но он и сомневался в этом... Не преодолев своих

сомнений и противоречий, он прекратил выпуск «Днев¬

ника» и принялся за роман, чтобы в художественных

образах поставить и решить коренную проблему рус¬

ской жизни: чего хочет народ? в чем он нуждается?

как удовлетворить его чаяния?
Последний выпуск «Дневника» (вышедший в ян¬

варе 1878 года) он закончил словами: «Время теперь

славное, но тяжелое и роковое. Как много висит на

волоске именно в настоящую минуту...» (XII, 365).
Нарастание политического напряжения и уловил

автор «Дневника писателя».
Лучшие люди России вступали в смертельное еди¬

ноборство с царизмом, с Александром «Освободите¬
490

лем»... Тучи сгущались, революционная гроза при¬

двигалась вплотную...
Русская реалистическая литература, русское пере¬

довое искусство, тесно связанные с жизнью народа, не

остались глухи к раскатам новой бури.
Тургенев, заканчивая «Новь», считал, что подлин¬

ным героем русского романа станет фабричный рабо¬

чий, и о своем Павле писал К. Д. Кавелину: «Быть

может, мне бы следовало резче обозначить фигуру

Павла, соломинского фактотума, будущего народного

революционера, но это слишком крупный тип,— он ста¬

нет со временем (не под моим, конечно, пером—я для

этого слишком стар и слишком долго живу вне Рос¬

сии) центральной фигурой нового романа» К
Репин, автор уже широко известных «Бурлаков»2,

работал над большим полотном «Запорожцы». Объяс¬

няя свой выбор, он писал В. В. Стасову о запорожцах:

«Никто на всем свете не чувствовал так глубоко сво¬

боды, равенства и братства»3.
В то время Чайковский писал Четвертую симфо¬

нию, в которой вылились и его личные, глубоко интим¬

ные переживания, и восприятие русской жизни в це¬

лом.
Он не был революционером, ему были чужды демо¬

кратические воззрения Мусоргского и «могучей кучки».
Но приближение революционной бури он чувство¬

вал и писал: «Мы переживаем очень критическую эпо¬

ху, и бог знает чем все это кончится»4.
«Я всегда полон тоски по идеалу», «искать в себе

ответа на вечные вопросы: для чего, когда, куда, за¬

чем», «я весь состою из противоречий», «в качестве че¬

ловека своего века я надломлен нравственно, болез¬

нен»5— эти и им подобные суждения о себе объеди¬

нились в сознании композитора с тревожной, напря¬

женной атмосферой, царящей в обществе.
1	И. С. Тургенев, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, стр. 498.
2	Достоевский писал о «Бурлаках»: «Ведь нельзя не полюбить

их, этих беззащитных, нельзя уйти, их не полюбя. Нельзя не поду¬

мать, что должен, действительно должен народу» (XI, 76).
3	«И. Е. Репин и В. В. Стасов, Переписка», т. II, М. 1949,

стр. 56.
4	«П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон Мекк», т. I, Aca¬
demia, М. — Л. 1934, стр. 299.
6 Та м же, стр. 89, 91, 92, 289.
491

И вот гениальный художник, исполненный внутрен¬

них противоречий, мятущийся в борьбе с самим со¬

бою, создает потрясающее своей трагической силой

произведение — Четвертую симфонию.
Главная мысль симфонии: «Это фатум, это та ро¬

ковая сила, которая мешает порыву к счастью дойти

до цели»
Трагическое напряжение симфонии разрешается в

четвертой части: «Если ты в самом себе не находишь

мотивов для радостей, смотри на других людей. Сту¬

пай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отда¬

ваясь безраздельно радостным чувствам. Картина

праздничного народного веселья... О, как им весело!

как они счастливы, что в них все чувства непосредст¬

венны и просты. Пеняй на себя и не говори, что все на

свете грустно. Есть простые и сильные радости. Весе¬

лись чужим весельем. Жить все-таки можно»2.
Действительно, финал Четвертой симфонии звучит

оптимистически. «В сущности, это прославление красо¬

ты человеческого духа, сопротивляющегося ударам

судьбы, выходящего несломленным из тяжких испыта¬

ний. Среди океана стихии — человеческая негаснущая

душа, пытливый ум, ищущий выхода, всегда искреннее

чувство и неиссякаемая воля к жизни, к счастью, к

свободе» 3.
Предгрозовую атмосферу этого периода передал и

Достоевский в своем новом и последнем романе, пере¬

дал как трагическое столкновение «карамазовщины»—

злого рока, тяготеющего над Россией, с воплощенными

в народе-«богоносце» положительными, здоровыми на¬

чалами, которые, по мысли Достоевского, в конечном

счете должны восторжествовать и спасти Россию.
Однако раскрыть и доказать эту идею в убедитель¬

ных художественных образах Достоевскому не удалось,

и «Братья Карамазовы» исполнены внутренних нераз¬

решенных противоречий еще более, чем прежние рома¬

ны Достоевского.
А. В. Луначарский заметил, что «романы Достоев¬

ского суть великолепно обставленные диалоги», одна¬

ко производят они впечатление «неоконченных спо¬
1	«П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фонМекк»,т. I, стр. 217.
2	Т а м же, стр. 219.
3	И. К у # и н, П. И. Чайковский, М. J958, стр. 224.
492

ров» 1. К «Братьям Карамазовым» это относится преж¬

де всего и больше всего. Достоевский столкнул в горя¬

чих диалогах своих героев после того, как два года в

«Дневнике писателя» обращался с монологом и к чи¬

тателям и к себе. Он сменил одну форму на другую,

чтобы в сшибке идей найти ответы на мучившие его

вопросы.
На традиционном обеде литераторов в марте
1879	года два молодых литератора из радикальной

«Недели» стали упрекать Достоевского в том, что он

печатается в «Русском вестнике». Достоевский «стал

горячо оправдываться тем, что ему нужно жить и кор¬

мить семью, а между тем журналы с более симпатич¬

ным направлением отказывались его печатать»2.
Аполлон Майков, глубоко задетый таким ответом, на

другой день отправил Достоевскому горячее письмо с

выражением негодования. «Я ждал, Вы, как независи¬

мый, должны были сказать по сочувствию с Катковым

и по уважению к нему, даже по единомыслию во мно¬

гих из главных пунктов, хотя бы о тех, о коих шла

речь здесь на обеде. Вы уклонились, не сказали»,— так

упрекал Майков Достоевского и спрашивал его: «Что

же это такое? Отречение?.. Ради чего? Ради страха

иудейского? Ради популярности?»3
Но не было ни того, ни другого, а было обнаруже¬

ние, пусть в неосторожной и случайной форме, но обна¬

ружение того внутреннего сложного процесса, который

происходил в сознании Достоевского: он спорил с са¬

мим собою.
А. В. Луначарский, говоря о полифонизме романов

Достоевского, в которых каждое действующее лицо

отстаивает какую-нибудь идею, писал: «Достоевский,

может быть, сам был до крайности и с величайшим на¬

пряжением заинтересован, к чему же приведет в конце

концов идеологический и этический конфликт создан¬

ных им (или, точнее, создавшихся в нем) воображае¬
1	А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. I, «Худо¬

жественная литература», М. 1963, стр. 159, 167.
2	«Исторический вестник», 1902, № 2, стр. 501.
$ «Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы», т. I, стр. 364.
493

мых лиц»1. Но это не значит — и А. В. Луначарский это

точно сказал,— что Достоевский не имел своей точки

зрения, своей исходной позиции и поручал своим геро¬

ям спорить и защищать их идеи, не зная, чего он сам

хочет. У Достоевского всегда была своя авторская по¬

зиция, своя тенденция. Была она и в «Братьях Кара¬

мазовых». В этом романе, как ни в каком другом, он

проверял, испытывал на прочность свою авторскую по¬

зицию, поручая своим героям ее опровергать и отвер¬

гать. Он поступил так потому, что пришел к «Братьям

Карамазовым» одолеваемый сомнениями в такой мере,

как никогда раньше. «Дневник писателя» и был остав¬

лен потому, что не привел Достоевского к «окончатель¬

ному слову». Но и в романе этого «последнего слова»

Достоевский не обрел.
Поэтому-то «Братья Карамазовы» и оказались, по

выражению А. В. Луначарского, «неоконченным спо¬

ром», — вопреки тому, что Достоевскому очень хоте¬

лось этот затянувшийся на много лет спор с самим

собою закончить последним словом окончательной

истины.
Внутренняя незавершенность последнего, предсмерт¬

ного романа Достоевского, острота и неразрешенность

рассмотренных в нем проблем, сложность и противоре-.

чивость его героев — все это привлекает к «Братьям

Карамазовым» особое внимание тех философов, крити¬

ков, публицистов, которые не щадят усилий, чтобы пре¬

вратить Достоевского в знамя антисоциализма и контр¬

революции, в апостола Христа, но также и в «адвоката

дьявола».
Экзистенциалисты считают Достоевского своим пред¬

водителем именно потому, что он создал Ивана Кара¬

мазова с его диалектикой.
Персонализм основывает свое учение о личности на

той же мучительной диалектике философского героя

эпопеи о Карамазовых. Основоположник этой крайней

теории индивидуализма Бердяев говорит: «Идейная

диалектика о человеке и его судьбе начинается в «За¬

писках из подполья», будет дальше раскрываться че¬

рез все романы Достоевского и найдет свое завершение

в «Легенде о Великом инквизиторе». Иван Карама-
1 А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. I, стр. 159.
494

Зов будет последним этапом пути свободы, перешедшей

в своеволие и бунт против бога.
Философскую суть бунта Ивана Карамазова Бердяев

определил так: «Есть только одно вековечное возраже¬

ние против бога — существование зла в мире. Эта тема

является для Достоевского основной. И все его творче¬

ство есть ответ на это возражение. И я бы так пара¬

доксально формулировал этот ответ. Бог именно пото¬

му и есть, что есть зло и страдание в мире, существо¬

вание зла есть доказательство бытия божьего. Если бы

мир был исключительно добрым и благим, то бог был

бы не нужен, то мир был бы уже богом»1.
Оставим пока в стороне подлинно парадоксальную,

чтобы не сказать резче, логику Бердяева и отметим,

что смысл диалектики Ивана, то есть Достоевского,

Бердяев сводит, в конечном счете, к оправданию необ¬

ходимости, неизбежности, спасительности зла. О таком

понимании «Братьев Карамазовых» можно сказать

только известными нам словами самого Достоевского:

«В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое».
Поэтому Бердяев и заявляет: «Безответственный гу¬

манизм отрицает зло, потому что отрицает личность.

Достоевский боролся с гуманизмом во имя человека»2.
Антиреволюционность, опровержение социализма и

утверждение истинности только христианского решения

проблемы счастья человечества восхваляет и Розанов,

«не замечая» всей сложности, противоречивости диа¬

лектики Достоевского, более того, навязывая ему «окон¬

чательное решение» в определенном духе: «В «Братьях

Карамазовых» великий аналитик человеческой души

представил нам возрождение новой жизни из умираю¬

щей старой».
То есть победу христианского начала над «антихри¬

стовым», революционным.
Розанов навязывал Достоевскому этот «окончатель¬

ный ответ», отлично понимая связь «Братьев Карама¬

зовых» с исторической обстановкой: «Самый период вре¬

мени, когда появился этот роман, был в высшей степе¬

ни замечателен... Заговоры анархистов, колебания пра¬

вительства, шумная и влиятельная пресса — все эторас-
1	Н. Б е р д я е в, Миросозерцание Достоевского, стр. 47, 86.
2	Там же, стр. 91.
495

пространяЛо в обществе тревогу и ожидания. Борьба

партий достигла высшего напряжения...» 1
Именно потому, что «подпочвой» романа была ре¬

волюционная ситуация и Достоевский ставил—хотя не

прямо, а косвенно — коренные исторические проблемы

русской действительности, Розанов, а за ним другие

реакционные комментаторы истолковывают роман толь¬

ко и исключительно как сокрушительный удар по ре¬

волюционной и социалистической идеологии.
А. Волынский в оценке «Братьев Карамазовых» ру¬

ководствуется своей основной религиозно-мистической

идеей: «Жизнь держится на богофильстве. Весь обшир¬

ный роман Достоевского «Братья Карамазовы» явля¬

ется художественной картиной, написанной на эту те¬

му... Достоевский разрешает великую философскую и

психологическую задачу. Он показывает нам, из каких

коренных начал состоит человеческая душа и как эти

коренные начала, богофобское и богофильское, посто¬

янно борются между собой»2.
Можно привести немало таких же оценок «Братьев

Карамазовых» — идеалистических и мистических, откро¬

венно реакционных и стыдливо антисоциалистических,

оценок, сходящихся в основном: в одностороннем, не¬

полном, а потому и абсолютно неверном понимании

романа. Да и цель их всегда одна и та же: сделать

«Братьев Карамазовых» идейным оружием борьбы про¬

тив прогресса, демократии, социализма.
1	В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе»..., стр. 45/36.
2	А. Л. Волынский, Ф. М. Достоевский, стр. 283, 326.

Глава четвертая
1
«Братья Карамазовы» были «мучительным и нуж¬

ным отразителем смятения своей эпохи»
Острота, напряженность, страстность споров в

«Братьях Карамазовых» не привнесена Достоевским

произвольно. Она отражала остроту идейной и полити¬

ческой борьбы в жизни, отражала напряженность и

драматизм второй волны революционной ситуации. Но¬

вый демократический подъем обусловливался в первую

очередь растущим недовольством крестьян.
В № 1 нелегального органа «Черный передел»

(15 января 1880 года) в статье, автором которой был

Г. В. Плеханов, говорилось: «Не прошло еще и два¬

дцати лет после «великой реформы» нынешнего царст¬

вования, как народ, со свойственной массам черной

неблагодарностью, начинает поговаривать о переделе

земли и толкует об этом с тою же роковою уверенностью,

которая один раз уже вынудила правительство к уступ¬

ке»2. Публицист-народник А. Н. Энгельгардт в одном

из «писем из деревни» (печатавшихся в «Отечественных

записках») констатировал: «По понятиям мужика, зем¬

ля— царская, конечно, не в том смысле, что она состав¬

ляет личную царскую собственность, а в том, что царь

есть распорядитель всей земли, главный земляной хо¬
1 А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. I,

стр. 178.
1	Г. В. Плеханов, Соч.. т. I. стр. 111
17 м. Гув	497

зяин... Видит царь, что земля пустует, и скорбит его

царское сердце о таком непорядке. Видит царь, что у

одних земли мало, податься некуда, а у других MiHoro,

так что они справиться с нею не могут, и болит его

сердце. И ждет мужик царской милости насчет земли,

ждет нового царского положения, ждет землемеров к

весне» 1.
Революционная ситуация 1879—1880 годов харак¬

терна дальнейшим развитием рабочего движения, стач¬

ками и волнениями на заводах в Петербурге, Москве

и других городах. Степан Халтурин и Виктор Обнор¬

ский создали в Петербурге в 1879 году «Северный со¬

юз русских рабочих». Он насчитывал сотни членов, в

рабочих районах Петербурга были местные группы

«Союза» со своими местными комитетами и кассами.

В начале 1879 года «Союз» выпустил воззвание к рус¬

ским рабочим, с изложением программы, требовавшей

ниспровержения существующего политического и эконо¬

мического строя, завоевания политической свободы как

условия для справедливого решения социального во¬

проса. Подлинно социал-демократической точки зрения

эта программа еще не выражала, в ней сказывались и

народнические взгляды. Было в ней кое-что и от воззре¬

ний христианского социализма: говорилось о «непоня¬

том и позабытом учении Христа» и социалистическое

движение рассматривалось как выражение Христова

учения о равенстве и братстве2. Параллельно с разви¬

тием стихийного рабочего движения среди интеллиген¬

ции шире распространялись марксистские идеи. В конце
1880	года К. Маркс сообщал Ф. Зорге, что «Капитал»

имеет значительный успех в России, где эту книгу

«больше читают и ценят, чем где бы то ни было»3.
Если «низы» не хотели жить по-старому, то в «вер¬

хах» все отчетливее проявлялась растерянность и не¬

уверенность. О состоянии разброда в правящих кругах

дает яркое представление уже цитированный нами

дневник П. Валуева: «Есть отрывки правительства,—

пишет Валуев.— Целого нет», «по частям все крушит¬

ся и рушится», «почва зыблется, зданию угрожает па¬
1	А. Н. Энгельгардт, Из деревни. Двенадцать писем, М.

1937, стр. 412.
2	«Рабочее движение в России в XIX веке». Сб. документов и

материалов, М. 1950, т. II, ч. 2, стр. 239—242.
■К. Маркс н Ф. Энгельс, Сочинения, т. 34, сгр. 380.
498

дение, но обыватели как будто не замечают этого — а

хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутрен¬

нюю тревогу»
Ф. Энгельс, оценивая в 1894 году положение в Рос¬

сии в 1879—1880 годах, писал: «В России в те времена

было два правительства: правительство царя и прави¬

тельство тайного исполнительного комитета (ispolni-

tel’nyj komitet) заговорщиков-террористов. Власть этого

второго, тайного правительства возрастала с каждым

днем. Свержение царизма казалось близким; револю¬

ция в России должна была лишить всю европейскую ре¬

акцию ее сильнейшего оплота, ее великой резервной

армии, и тем самым дать также новый могучий толчок

политическому движению Запада, создав для него

вдобавок несравненно более благоприятные условия

борьбы»2.
Героическую борьбу с царизмом вела революцион¬

ная партия «Народная воля». Она отказалась от на¬

роднического отрицания политической борьбы и поста¬

вила своей целью завоевание власти как необходимое

условие для социалистических преобразований. Но, не

имея опоры в массах крестьянства, «Народная воля»

все надежды возложила на террор и в первую очередь

на цареубийство.
О	народовольцах Маркс писал: «Это действительно

дельные люди, без мелодраматической позы, простые,

деловые, героические. Фразерство и дело — непримири¬

мые противоположности»3.
Что же вдохновляло народовольцев на их титани¬

ческое единоборство, что лежало в основе их беспри¬

мерного мужества? На этот вопрос ответил Энгельс в

1894 году: «Вера в чудодейственную силу крестьянской

общины, из недр которой может и должно прийти со¬

циальное возрождение, — вера, от которой не был сов¬

сем свободен, как мы видели, и Чернышевский, — эта

вера сделала свое дело, подняв воодушевление и энер¬

гию героических русских передовых борцов»4. И Эн¬

гельс тут же счел необходимым прибавить, что в

1882 году он и Маркс надеялись, что «при сочетании с
1	П. А. Валуев, Дневник <1877—1884 гг., стр. 36, 37, 38.
? К. Маркс н Ф. Энгельс, Сочинения, т. 22; СТр, 449.
3	Там ж е, т. 35, стр. 147.
4	Та м же, т. 22, стр. 451.
17*
499

переворотом в Западной Европе» община могла «стать

исходным пунктом коммунистического развития» К
Научно-материалистический подход к проблеме рус¬

ской крестьянской общины был, разумеется, совершен¬

но чужд революционному народничеству с его идеали¬

стической философией и «мессианистической» верой в

предназначение крестьянского «мира».
Народнические упования на общину, народническая

вера в общину были близки воззрениям Достоевского,

который видел в общине коренное отличие России от

Запада, залог спасения России и от капитализма и от

социализма. Его вера в общину, политически реакци¬

онная, была столь же метафизична, как и революцион¬

ная народническая вера, ибо и она шла вразрез с дей¬

ствительным ходом истории. Она имела форму «пра*

вославного социализма» и потому была неизмеримо

дальше от реальной действительности, нежели народ¬

ничество.
Вместе с тем «православное народничество» Досто¬

евского отличалось от воззрений такого идеолога само¬

державия, как К. Леонтьев, который критиковал До¬

стоевского справа.
К- Леонтьев тоже называл себя «народником», так

как предлагал положить в основу дальнейшего разви¬

тия России «исконные» свойства русского народа: «кон¬

сервативно-коммунальное начало» русского крестьянст¬

ва в сочетании с принципами византизма. Под «консер-

вативно-коммунальным началом» он разумел «спаси¬

тельное прикрепление народа к земле»2. В общине он

видел принудительную форму подчинения крестьянства

помещичьему государству, наиболее выгодный в то вре¬

мя способ обеспечения помещичьих интересов в дерев¬

не. Прикрепление крестьян к земле через общину (а

эту политику усиленно проводили Александр III и По¬

бедоносцев) Леонтьев противополагал «гражданской

свободе» как чуждому России, занесенному с Запада

началу. Он писал: «Народ наш понимает и любит

власть больше, чем закон. Хороший «генерал» ему по¬

нятнее и даже приятнее хорошего параграфа устава»3.

Свою программу он изложил в таких словах: «По¬
1	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 22, стр. 453.
2	К. Леонтьев, Соч., т. 7, стр. 322.
3	Там же, стр. 501.
500

меньше прав и поменьше податей, поменьше школ и

побольше церквей и монастырей; поменьше кабаков и

побольше хороших больниц; поменьше судебных лю¬

безностей и побольше земли, где можно и когда мож¬

но» (курсив мой. — М. Г.) К
Программа К. Леонтьева мало чем отличалась от

того, к чему стремился Победоносцев, что он проводил

в жизнь, когда его воспитанник взошел на престол.
2
В конце 70-х годов Достоевский еще более сблизил¬

ся с Победоносцевым. Победоносцев уже после смерти

Достоевского писал И. С. Аксакову: «Для него у меня

был назначен вечер субботний, и он нередко приходил

проводить его вдвоем со мною. И своего «Зосиму» он

задумывал по моим указаниям; много было между на¬

ми задушевных речей»2.
Тихие эти субботние вечера были вечерами грозных

дней 1879—1880 годов. Взрыв Зимнего дворца. Выст¬

рел Соловьева в Александра II. Перестрелка между по¬

лицией и подпольщиками при захвате тайной типогра¬

фии. Под такой аккомпанемент шли задушевные беседы

Достоевского с Победоносцевым.
В 15 томе «Литературного наследства» опубликова¬

ны восемнадцать писем и записок Победоносцева к До¬

стоевскому за эти два года, а в IV томе «Писем» До¬

стоевского напечатаны три его письма к Победоносцеву

1879 года и два письма 1880 года. О значении своей пе¬

реписки с этим «русским Торквемадой» Достоевский

писал: «Я, как человек, всегда нуждаюсь в ободрении

от тех, которым верю, ум и убеждения которых я глу¬

боко уважаю» (Письма, IV, 194). Особый интерес пред¬

ставляет переписка Достоевского с Победоносцевым за

май — июнь 1879 года.
Второго апреля произошло неудавшееся покушение
А.	К. Соловьева на Александра II. Оно сыграло роль

поворотного пункта в дальнейшем ходе событии. В пра¬

вительственном лагере покушение, с одной стороны, уве¬

личило растерянность и страх. С другой стороны, вы¬
1	К. Леонтьев, Соч., т. 7, стр. 501.
2	«Новое время», 1900, N° 12, стр. 118. Иллюстр. приложение.
501

стрел Соловьева побудил правительство еще более уси¬

лить репрессивную политику.
В такой накаленной политической атмосфере Досто¬

евский писал пятую книгу романа — «Рго и contra».

10 мая Достоевский выслал в «Русский вестник» пер¬

вую половину этой книги и сообщил Н. А. Любимову,

что она есть кульминационная точка романа и излагает

убеждения и воззрения Ивана Федоровича как «синтез

современного русского анархизма. Отрицание не бога,

а смысла его создания... смысла исторической действи¬

тельности» (Письма, IV, 53). Спустя девять дней после

отправления рукописи Достоевский писал Победоносце¬

ву, что послал в журнал кульминационную книгу,

смысл которой — богохульство и опровержение бого¬

хульства. Богохульство, писал он, происходит «у нас те¬

перь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя, а

преимущественно у молодежи» (Письма, IV, 56). При

этом Достоевский использовал термин «деловые социа¬

листы» для определения той новой формации нигилис¬

тов, которые занимаются, по его словам, не философ¬

ским опровержением бытия божия, а отрицают «созда¬

ние божие, мир божий и смысл его» (Письма, IV, 56—

57). Он писал Победоносцеву из Старой Руссы, что там

много говорят об офицере Дубровине, который был свя¬

зан с революционерами. При аресте в Старой Руссе он

оказал вооруженное сопротивление; когда его связан¬

ного вывели на крыльцо, он обратился к народу с при¬

зывом убить царя и министров. Такую же речь он по¬

пытался произнести и на вокзале. На суде он вел себя

настолько активно, что возник вопрос о его ненормаль¬

ности. Суд признал его вменяемым и приговорил к

смерти. Перед казнью Дубровин оставил завещание

«всем честным людям»: заступаться за угнетенных, под¬

держивать и распространять правду и отмстить всем

тем, из-за которых проливается невинная кровь1. П. Ва¬

луев писал в «Дневнике», что Дубровин «умер замеча¬

тельно стойко», а «стойкость — недобрый признак»2.
Достоевского поразила эта стойкость Дубровина.

Дубровин, писал он, «действовал в твердой вере, что

рее и весь полк сделаются такими же, как он». Так
1	«Завещание» Дубровина см. в примечаниях к IV тому

сел*» Достоевского, стр. 383.
*	п. А- Валуев Дневнда i?77—il<884 гг., стр. 34,
502

Достоевский, сам того не зная, повторил слова Энгель¬

са о вере, которая вдохновляла революционеров на их

подвиги. «У этих сумасшедших, — отметил Достоев¬

ский,— своя логика, свое учение, свой кодекс, свой бог

даже, и так крепко засело, как крепче нельзя» (Пись¬

ма, IV, 57).
«Крепко засело» — этот капитальный факт Достоев¬

ский передал в «Братьях Карамазовых» в мистифици¬

рованной форме, но настолько убедительно, что даже

сомневался, удастся ли ему опровергнуть логику, веру,

учение «делового социализма». И он закончил письмо

Победоносцеву просьбой: «Если напишете мне хоть

полсловечка, то сильно поддержите дух мой» (Письма,

IV, 57).
Просьба эта не осталась без ответа. В большом

письме Достоевскому от 9 июня 1879 года Победонос¬

цев подробно описал картину отправления из Одессы

парохода с 600 каторжниками на Сахалин. «Мне хоте¬

лось устроить это дело так, чтобы скорбный этот путь

стал по возможности путем утешения и чтобы вместо

школы разврата, соединенной с этапным хождением,

устроилась бы по возможности школа духовного нази¬

дания и порядка»1. Среди этих каторжников были, не¬

сомненно, и «деловые социалисты». Победоносцев с

«умилением» писал о том, как каторжники в открытом

океане дважды в день, под руководством священника,

поют молитвы.
Назидательная картина для бывшего каторжника,

автора «Записок из Мертвого дома»!
Рассказав об этом, Победоносцев не преминул сде¬

лать философский вывод: «благолепное» отправление

людей на каторгу, писал он, есть поучительный пример

христианского «простого отношения одной души к дру¬

гой душе, страждущей, нуждающейся и обремененной»,

есть проявление «дела любви в самой простой форме»2.

И, словно подсказывая Достоевскому, как ему опровер¬

гать «деловой социализм», Победоносцев писал: «Какое

безумие спрашивать: Докажи мне веру твою. Надо

сказать: Покажи мне веру твою. Она является не в

отвлеченной формуле, а в живом образе живого чело¬

века и живого дела — в образе божием»3. Видимо, от¬
1	«Литературное наследство», т. 15, стр. 137.
2	Там же.
•Там же, стр. 138.
503

правка каторжников на Сахалин со священником и С

пением молитвы и была для него таким «живым де¬

лом». Прочтя «Легенду о Великом инквизиторе», Побе¬

доносцев очень высоко отозвался о ней: «Мало что я

читал столь сильное. Только я ждал — откуда будет от¬

пор, возражение и разъяснение — но еще не дождал¬

ся» 1.
На это Достоевский писал: «Ответу на все эти ате¬

истические положения у меня пока не оказалось, а их

надо. То-то и есть, и в этом-то теперь моя забота и все

мое беспокойство» (Письма, IV, 109). Ответом Достоев¬

ского была следующая книга романа, названная им

«Русский инок». Но Достоевский уже заранее сомне¬

вался и трепетал, «будет ли она достаточным ответом»

(Письма, IV, 109). Сомнения были не напрасны, ибо

поучения Зосимы оказались слабее диалектики Ивана.
3
Реакционное влияние оказывалось на Достоевского

и в домах Е. А. Штакеншнейдер 2 и графини С. А. Тол¬

стой, вдовы поэта А. К. Толстого. Бурные революцион¬

ные события встречались в этих салонах с осуждением

и страхом. Поэтому «проповедь» Достоевского находи¬

ла здесь самый горячий прием. «Околдовал» — так от¬

зывалась о Достоевском Е. А. Штакеншнейдер3. Она

объясняла это тем, что русское общество после двадца¬

тилетних блужданий «очутилось в пустыне без хлеба,

взалкало», и духовную пищу давал ему Достоевский.

«Все алчущие и жаждущие правды стремились за этой

правдой к нему», — писала Штакеншнейдер. «Его зна¬

чение учителя так еще ново, что он и сам его не вполне

сознает»4.
Разумеется, роль проповедника, духовного наставни¬

ка импонировала Достоевскому...
В доме С. А. Толстой Достоевский сблизился с мо-
1	«Литературное наследство», т. 15, стр. 138.
2	Брат Е. А. Штакеншнейдер был прокурором, и у него До¬

стоевский получал ценные материалы о судопроизводстве, необходи¬

мые для «Братьев Карамазовых».
3Е. А. Штакеншнейдер, Дневник и записки, М, 1934,
стр. 457.
4 Т а м же, стр. 456, 434.
604

лодым философом Вл. Соловьевым, который в это вре¬

мя жил в Петербурге и готовил диссертацию «Кризис

западной философии». Достоевский познакомился с

В л. Соловьевым заочно еще в 1873 году, когда тот

предложил для «Гражданина» свою статью «Об отри¬

цательных началах западного развития». За этим по¬

следовало личное знакомство, а в конце 70-х годов они

близко сошлись. Весной 1878 года они вместе ездили в

Оптину пустынь, где Достоевский беседовал со стар¬

цем Амвросием. Дружба между сверстником Ивана

Карамазова Соловьевым и годившимся ему в отцы

писателем скреплялась сходством многих их взгля¬

дов.
Вл. Соловьев краеугольным пунктом своей филосо¬

фии считал положение: невозможно рассудочное, науч¬

ное доказательство бытия божия, оно может утвердить¬

ся лишь верой. Эту же мысль Достоевский отстаивал

еще со времен «Записок из подполья». Соловьев корот¬

ко и выразительно писал: «Бог есть любовь». Досто¬

евский мыслил точно так же. Соловьев свою философию

связывал со своей этикой принципом: «Каждый нахо¬

дит себя во всех и все в каждом» К Достоевский выска¬

зал эту мысль уже в 1864 году в записи, сделанной в

момент смерти его первой жены (см. выше, стр. 251 —

253). Соловьев был против социализма, так как считал,

что социалистическое учение, «стремясь возвеличить ра¬

бочего, ограничивает и унижает человека»2. Достоев¬

ский выражал эту мысль грубее и резче, говоря, что

социализм стремится на место собственников-буржуа

поставить собственников-рабочих, а от такой перемены

общество впадет в варварство.
Соловьев создал концепцию «христианской полити¬

ки», в силу которой церковь должна стать совершенной

формой организации общества, а Рим — единой формой

церкви после воссоединения православия с католичест¬

вом. В этом последнем пункте Достоевский решительно

расходился с Соловьевым, но самая мысль о превраще¬

нии государства в церковь, о теократическом решении

социальных проблем была им подхвачена в «Братьях

Карамазовых» (статья Ивана Федоровича).
1	В. С. Соловьев, Соч. в 9-ти томах, СПб. 1901—1908, т. Ill,

стр. 122.
2	Т а м ж е, т. II, стр. 130.
505

Конечно, между Достоевским и Вл. Соловьевым бы*

ли и другие существенные разногласия, но в главных

пунктах религиозной философии и морали они были

единомышленниками.
4
В бурные годы революционного подъема Достоев¬

ский охотно выступал на студенческих собраниях, и

молодежь всегда встречала его восторженно. А. Г. До¬

стоевская в воспоминаниях рассказала о многих из

этих встреч, выливавшихся в триумф писателя.
В.	В. Починковская так передавала впечатления, кото¬

рые производил Достоевский на этих вечерах: «И этот

проникновенный, страстный голос до глубины потрясал

нам сердца... Я помню, как нервно вздрагивал и взды¬

хал сидевший подле меня незнакомый мне молодой

человек, как он краснел и бледнел, судорожно встря¬

хивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом

удерживая их от невольных рукоплесканий» *. Моло¬

дежь высоко ценила искренность Достоевского, его

идейную честность. Даже и те, кто был с ним не согла¬

сен, поддавались обаянию его страстности, его пророче¬

ского тона, его способности прозревать будущее, хотя

и в «перевернутой» форме.
В эти же годы Достоевский часто встречался с

А. В. Корвин-Круковской и ее мужем Жакларом. Вме¬

сте с мужем А. В. Корвин-Круковская участвовала в Па¬

рижской коммуне. iB 1874 году Жаклары вернулись в

Россию. Лето 1879 года они проводили в Старой Руссе,

и здесь между ними и семьей Достоевского установи¬

лись дружеские отношения. «Муж, — писала А. Г. До¬

стоевская,— почти каждый день, возвращаясь с прогул¬

ки, заходил побеседовать с этой умной и доброй

женщиной»2. В письмах к жене из Эмса Достоевский

неизменно передавал поклоны «Анне Васильевне и ее

мужу особенно». И в Петербурге Достоевский поддер¬

живал связь с Жакларами.
Словом, у Достоевского были настоящие дружеские

отношения с бывшей коммунаркой, редактором органа

Коммуны «La sociale», с ее мужем, активным революци¬
1 «Исторический вестник», 1904, № 2, стр. 539.
* «Воспоминания А. Г. Достоевской», стр. 242-
506

онером, сотрудничавшим и в Петербурге в радикальных

изданиях «Слово» и «Дело». Достоевский от письменно¬

го общения с Победоносцевым переходил к личным бе¬

седам с Жакларами или, уйдя от них, читал письмо

Победоносцева.
С одной стороны — Жаклары, с другой стороны —

Победоносцев и Соловьев, — между этими полюсами

металась мысль Достоевского, ища «окончательное сло¬

во» в споре его с самим собою. Разумеется, он был за¬

одно с Соловьевым, с Победоносцевым и против Жакла-

ров. Но у Жакларов (мы говорим собирательно — в ла¬

гере своих идейных противников) Достоевский искал

аргументов против них же, с тем чтобы одолеть свои

собственные сомнения, свои возражения, направленные

против того, во что он так страстно хотел верить.
Итак, революционная ситуация, в пору которой писа¬

лись «Братья Карамазовы», обострив все противоречия

в сознании Достоевского, наложила глубокий отпечаток

на его последний роман, резко и сильно отразилась в

его «рго» и «contra».

Глава пятая
1
Прекращая издание «Дневника», Достоевский писал:

«В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь

займусь одной художнической работой, сложившейся у

меня в эти два года издания «Дневника» неприметно и

невольно» (XII, 363).
Из писем Достоевского известно, что замысел ново¬

го рома-на .возник у него сразу же по окончании «Под¬

ростка», а быть может, и во время работы над иим.

В тетради 1875—1876 годов находится семнадцать запи¬

сей для задуманного романа «Отцы и дети». В этой

же тетради есть и такая запись: «Мечтатель! Великий

инквизитор и Павел. Великий инквизитор с Христом.

В Барселоне поймали черта»1. В тетради 1876—1877 го¬

дов находится много записей, связанных с замыслом

романа «Мечтатель». Они разбросаны среди заметок и

планов «Дневника писателя».
К более ранней стадии относится запись 13 сентября

1874 года — о мнимом отцеубийстве, якобы совершенном

неким Ильинским. Наконец, в декабре 1877 года, решив

засесть за роман, Достоевский для памяти набросал

свои планы на предстоящие десять лет: «1) написать

русского Кандида, 2) написать книгу об Иисусе Хри¬

сте, 3) написать свои воспоминания, 4) написать книгу

Сороковины. NB (Все это, кроме последнего романа...)»2.
1	ЦГАЛИ, ф. 212.1.15, стр. 186а.
2	ГБЛ, Фонд Ф. М. Достоевского. 93.1.3.12.
508

Таким образом, замысел «Братьев Карамазовых» был

связан и с теми планами, которые возникали у Достоев¬

ского в предыдущие годы.
Роман «Братья Карамазовы» — это история убийства

главы семьи одним из его сыновей и осуждение за это

другого, невинного сы.^. Такой сюжет, как было сказа¬

но выше, Достоевский записал в 1874 году по воспоми¬

нанию об Ильинском, которого он узнал в тюрьме и о

котором говорил в «Записках из Мертвого дома». Иль¬

инский был обвинен в убийстве отца, совершенном его

младшим братом, и осужден. Лишь много лет спустя

брат, мучимый угрызениями совести, раскрыл прав¬

ду, и невинно осужденный был освобожден. В запи¬

си 1874 года фигурировали основные элементы сюжета

«Братьев Карамазовых»: два брата, старый отец,

невеста одного из братьев, в которую влюблен дру¬

гой брат (в «Братьях Карамазовых» соперничество

между отцом и сыном), старший брат кутит, ссорится

с отцом.
Перед нами история всего одной семьи, семьи наи¬

более случайной из всех случайных семейств, которые

так занимали Достоевского, история распада этой семьи,

ее превращения в фикцию.
Все члены семейства одержимы какой-либо страстью.
Федор Павлович — раб сладострастия.
«'Один брат—атеист и отчаяние.
Другой — весь фанатик.
Третий — будущее поколение, живая сила, новые лю¬

ди» (10, 468).
Так сказано в черновом наброске. Первый брат —

Иван. Второй — Дмитрий, фанатик, одержимый нена¬

вистью к отцу и страстью к Грушеньке. Дмитрий — «чи¬

стое действие», практика как таковая, без мысли.

Иван —«чистая мысль» без практики. Алеша призван

был дать синтез этих противоречивых начал в духе по¬

учении Зосимы и объединить мысль как веру с дея¬

нием как выражением веры. Смердяков в этой схеме

выражает «дурной синтез» начал Ивана и Дмитрия,

соединяя идеи первого с делами второго в преступ¬

лении.
Действие романа происходит в небольшом удален¬

ном от железной дороги городке, не помещичье-дворян-

ском, но и не буржуазно-капиталистическом.
Время событий отодвинуто на тринадцать лет
509

назад от 1879—1880 годов1. Но Достоевский не привел ь

соответствие с такой хронологией содержание романа,

и фактически действие протекает в конце 70-х годов.

Так, например, эпизод с замученным в Средней Азии

солдатом Даниловым, о котором Федор Павлович спо¬

рит со Смердяковым, произошел в 1875 году, и Досто¬

евский писал о нем в «Дневнике писателя» в 1877 году.

К 1876 году относятся судебные дела Кронеберга и

Джунковских, использованные в романе.
В коротеньком предисловии «От автора» Достоев¬

ский назвал время действия романа временем «все¬

общей бестолочи», когда «странно требовать от людей

ясности».
Это характеристика, оценка, с точки зрения Достоев¬

ского, именно 1878—1880 годов, когда революционная

ситуация обострилась и вот-вот могла вылиться в рево¬

люцию.
Перед тем как рассказать Алеше «Легенду о Вели¬

ком инквизиторе», Иван Федорович говорит, что русские

мальчики ничего так не любят, как рассуждать «о ми¬

ровых вопросах не иначе: есть ли бог, есть ли бессмер¬

тие? А которые в бога не веруют, ну, те о социализме и

об анархизме заговорят, о переделке всего человечества

но новому штату, так ведь это же один же черт выйдет,

все те же вопросы, только с другого конца». И Алеша

соглашается: «Да, настоящим русским вопросы о том:

есть ли бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты гово¬

ришь, вопросы с другого конца, конечно, первые вопро¬

сы и прежде всего, да так и надо».
Доведенный до накала идейный, теоретический спор

двух молодых русских людей в трактире шел под ак¬

компанемент взрывов бомб, револьверных выстрелов.

Об этом главном — ни в споре Ивана с Алешей, ни во¬

обще в романе не говорится ни слова!
Достоевский совершил своеобразное «преобразова¬

ние»: от одной «системы отсчета», конкретно-историче¬

ской, социальной, он перешел к другой «системе отсче¬

та», моральной и религиозно-философской.
Заострив до предела этическую проблему зла, фило¬

софскую проблему цели истории, Достоевский в такой

форме ставил конкретно-историческую, злободневную
1	Роман опубликован в «Русском вестнике», 1879. №№ 1-Д
8, 9. и 1880. ЛГфЛГо 1. 4. 7—11
510

проблему России о возможности и необходимости ее

революционного преобразования — и более общую про¬

блему социализма.
Идеи и страсти в романе сталкиваются с такой силой,

как ни в каком другом произведении Достоевского.

«Рго» и «contra» у каждого участника борьбы доведены

до крайних пределов, до наибольшей отточенности.

В черновых тетрадях Достоевский записал, что через

Ивана Федоровича выражено «такой силы отрицание

бога», какое не снилось его (Достоевского) критикам

и хулителям ’.
«Братья Карамазовы», завершившие творческий путь

Достоевского, в наибольшей мере аккумулировали эту

энергию отрицания. Но разогнав ее до миллиардов

электрон-вольт, — чтобы вернее получить искомое реше¬

ние жгучих проблем, — Достоевский оказался не в со¬

стоянии «погасить» энергию отрицания положительными

ответами.
Он повторил не новый для него — отрицательный от¬

вет: социализм ненужен, невозможен. А как же разре¬

шить коренную проблему устроения человечества на

земле, как примирить идею счастья со «слезинками не¬

винного ребенка», — этого роман не сказал. Поучения

Зосимы, его «рго» не преодолели «contra» Ивана. Но

эти «contra»— лишь сгусток «чистого отрицания», и

ничего больше!
Духовный и физический крах Ивана давал только,

•так сказать, методологический ответ: самая постановка

проблемы зла и добра, страдания и гармонии у Ивана

ошибочна, ибо заранее делает невозможным любое ре¬

шение.
Вместе с тем, приведя Ивана к краху, Достоевский

опроверг свое собственное утверждение, будто Иван

взял «тему... неотразимую: бессмыслицу страдания де¬

тей и выводит из нее абсурд всей исторической дейст¬

вительности» (Письма, IV, 53).
И накал силы отрицания, и слабость силы утвержде¬

ния были, адекватны реальным событиям русской жиз¬

ни, были перенесенной в философскую «систему отсчета»

формулой социально-политического процесса конца

70-х годов.
1	Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

•гр 368—369
611

Революционная ситуация поставила в порядок дня

«отрицание» —уничтожение существующего порядка,

но оказалась не в силах прийти к положительному ре¬

зультату, к победе нового порядка.
2
I^Chom смешного человека» Достоевский сказал, что

признает возможность «рая» на земле, верит в дости¬

жимость справедливого, счастливого устроения челове¬

чества.
Но оставался неразрешенным второй вопрос: как

прийти к такому строю?
Силою любви — провозгласил «смешной человек».

Достоевский хочет теперь убедительно показать, что

именно любовь по заветам Христа, то есть идея «бого-

человечества», а не социализм, — единственный истин¬

ный способ решения «загадки истории».
Для этого Достоевский прибегает, как и раньше, к

методу доказательства от противного: Ивану он поруча¬

ет восстать и против бога, и против истории, — восстать

как представителю социализма.
В самом начале романа сказано: «Социализм есть

не только рабочий вопрос, или так называемого четвер¬

того сословия, но по преимуществу есть атеистический

вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, во¬

прос Вавилонской башни, строящейся именно без бога,

не для достижения небес с земли, а для сведения небес

на землю».
Показав несостоятельность бунта Ивана, Достоев¬

ский рассчитывал опровергнуть социализм.
Ход его рассуждения таков: социализм, говоря о пе¬

ределке мира, на деле приходит к его отрицанию и унич¬

тожению, оттого что отрицает бога. Если доказать пер¬

вую посылку, а именно, что безбожный социализм равен

отрицанию мира, то сам собою будет вытекать вывод:

значит, есть бог, поскольку существует мир.
Одновременно Достоевский хотел найти окончатель¬

ный и верный ответ на вопрос, что такое подлинная сво¬

бода человека и его воли — вопрос, впервые затронутый

тридцатью годами ранее в «Хозяйке».
После анализа своеволия «подпольного антигероя»

и эгоцентрической сверхволн Раскольникова, .после ис¬
61?

следования альтруистического волюнтаризма Кирилло¬

ва и единоборства с Роком Игрока Достоевский подверг

рассмотрению абсолютный волюнтаризм Ивана («если

нет бога, то все позволено»), волюнтаризм, вытекающей

из морального экстремизма — неприятия гармонии, по¬

купаемой ценою страдания хотя бы одного невинного

ребенка.
Однако, сконструировав условия задачи, которую

надлежало решить в романе методом от противного, До¬

стоевский сделал ложное исходное допущение: Иван —

современный <гделовой социалист», из тех, кем <готри¬

цается изо всех сил создание божие, мир божий и

смысл его» (Письма, IV, 56—57). Так Достоевский атте¬

стовал своего героя Победоносцеву. А в письмах бли¬

жайшему помощнику Каткова Н. А. Любимову он, на¬

зывая Ивана «мой социалист», считал его «человеком

искренним» (Письма, IV, 58). Иван Карамазов выра¬

жает «свои основные убеждения. Эти убеждения есть

именно то, что я признаю Синтезом современного рус¬

ского анархизма. Отрицание не бога, а смысла его со¬

здания. Весь социализм вышел и начал с отрицания

смысла исторической действительности и дошел до про¬

граммы разрушения и анархизма» (Письма, IV, 53).
Достоевский, разумеется, заблуждался. Во-первых,

«деловым социалистом» не мог быть Иван, абстракт¬

ный мыслитель; «людьми дела» были тогда, по опреде¬

лению Маркса, народовольцы. Во-вторых, ни утопиче¬

ские социалисты, в их числе и русские народники, ни

тем более представители научного социализма — марк¬

систы никогда не отрицали и не отрицают смысла мира

как такового, смысла исторической действительности

вообще, всегда и везде.
Исходная ошибочная посылка Достоевского наперед

обрекла его мысль на блуждание в лабиринте тяжких

самопротиворечий, на невозможность найти из лабирин¬

та такой выход, который был бы подлинным, а не иллю¬

зорным решением центральной проблемы «Братьев Ка¬

рамазовых».
Подчинив идейное построение романа полемике

против социализма и ведя ее с теоретически невер¬

ных позиций, Достоевский своей цели не достиг — не

только социализма не опроверг, но и не утвердил ис¬

тинности «Христова пути» к счастью человеческому на

земле.
ДО

t
Иван начинал с того, чем окойчил Кириллов, — с

идеи «человекобожества». В юношеской поэме «Геоло¬

гический переворот» он призывал людей отречься от

идеи бога. Разрушив в себе эту идею, «человек возвели¬

чится духом божеской, титанической гордости, и явится

человекобог. Но из-за закоренелой глупости людской

может и тысячи лет не хватить, чтобы наступило осво¬

бождение от идеи бога». Поэтому «всякому сознающему

уже и теперь истину позволительно устроиться совер¬

шенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле

ему «все позволено»... Новому человеку позволительно

стать человекобогом даже и одному в целом, мире и,

уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить

всякую прежнюю нравственную преграду прежнего ра¬

ба-человека, если оно понадобится. Для бога не суще¬

ствует закона. Где станет бог, там уже место божие.

Где стану я, там сейчас же будет первое место... все

дозволено и шабаш».
Кириллов приносил свою жизнь в жертву для того,

чтобы все люди узнали, что они «человейобоги». «Чело-

векобогу» Ивана на всех наплевать, он сходен с рас-

кольниковским человеком «высшего разряда»: ему

одному, если он только постиг тайну, разрешается

встать над человечеством.
На этой стадии раздумий о человеке, боге, мире

Иван не остановился. Идея безграничного морального

нигилизма не удовлетворяла его совести, и он коренным

образом меняет исходный пункт своих рассуждений.
«Принимаю бога прямо и просто... Принимаю и пре¬

мудрость его, и цель его, нам совершенно уж не¬

известные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в

вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся»
Таков постулат Ивана.
А вот вывод из него: «зВ окончательном результате

я мира этого божьего—не принимаю, и хоть и знаю,

что он существует, да не допускаю его совсем. Я не бога

не принимаю, а мира, им созданного, мира-то божьего

не принимаю и не могу принять».
Иван Федорович подробно развернул этот исходный

тезис, рассказав о мучениях невинных созданий, малень¬

ких детей... «И если страдания детей, — говорит он,—

пошли на пополнение той суммы страданий, которая
514

необходима была для покупки истины, то я утверждаю

заранее, что вся истина не стоит такой цены».
Но ведь Иван говорит также: «Я убежден, как мла¬

денец, что страдания заживут и сгладятся, что весь

обидный комизм человеческих противоречий исчезнет,

как жалкий мираж... что наконец в мировом финале, в

момент вечной гармонии случится и явится нечто до

того драгоценное, что хватит его на все сердца, на уто¬

ление всех негодований, на искупление всех злодейств

людей, всей пролитой ими крови, хватит, чтобы не толь¬

ко можно было простить, но и оправдать все, что слу¬

чилось с людьми».
Казалось бы, ясно: конечная гармония не только ис¬

купит, но и оправдает все злодейства, совершенные на

протяжении истории.
А все же Иван не желает, не может принять мира,

как он существует, и грядущей гармонии.
Он спрашивает Алешу: «Представь, что это ты сам

возводишь здание судьбы человеческой с целью в фи¬

нале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой,

но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы

замучить всего лишь одно крохотное созданьице — со¬

гласился ли бы ты быть архитектором на этих усло¬

виях?»
Для Ивана тут только один ответ: нельзя построить

здание общечеловеческого счастья на страданиях хотя

бы только одного человека. «Что мне .в том, что винов¬

ных нет и что я это знаю, мне ладо возмездие — иначе я

истреблю себя», — говорит Иван, но тут же подчерки¬

вает, что возмездие невозможно, ибо «весь мир позна¬

ния не стоит слез ребеночка», истязуемого мучителями.
Ложная теоретически — ибо страдания человеческие

не отрицают, а, наоборот, делают необходимой борьбу

за достижение гармонии на земле, — позиция Ивана Фе¬

доровича психологически настолько сильна, что даже

Алеша, выслушав рассказ о детских страданиях, согла¬

шается, что надо расстреливать мерзавцев, истязующих

детей.
Но Иван не признает наказания мучителей как сред¬

ства установления гармонии на земле. Поэтому он и

говорит Алеше: «Не хочу гармонии, из-за любви к че¬

ловечеству не хочу. Я хочу остаться со страданиями

неотмщенными. Лучше уж я останусь при неотмщенном

страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя
515

оы я был и неправ... А потому свой билет на вход спешу

возвратить обратно».
Подведя своего героя к этому пункту, Достоевский

подсказывает еще один выход. На страстные филиппики

Ивана о невозможности построить .счастье на крови за¬

мученного ребенка Алеша отвечает, что есть существо,

которое имеет право «все простить, всех за вся и за

все».
Это — Христос, бог... Значит, чтобы «принять» мир

божий с его страданиями, с его бессмысленной жестоко¬

стью, нужно уверовать в бога и в загробную жизнь, в

которой каждому воздастся по заслугам.
Именно так и решается вопрос об отмщении за дет¬

ские страдания в новелле «Мальчик у Христа на елке»,

которую Достоевский опубликовал в «Дневнике писате¬

ля» за три года до «Братьев Карамазовых». В ней

говорится о замерзшем на улице крохотном мальчике,

который был взят ангелами на елку к Христу. Таких,

как он, там множество, и все они теперь, как ангелы.

Христос посреди них, простирает к ним руки, благослов¬

ляя их и их грешных матерей. А матери стоят в сторон¬

ке, узнают своих детей и плачут, но дети «упрашивают

их не плакать, потому что им здесь так хорошо» (XI,

157). Такое решение проблемы детских страданий как

раз и предлагает Ивану его брат Алеша — нужно уве¬

ровать б бога, в рай на небесах, где будут искуплены

земные стралания.
Однако Иван Федорович не в силах с этим согла¬

ситься, ибо он глубоко воспринимает и переживает зло

мира. Недаром же Победоносцев укорял Достоевского

в том, что он «слишком сильно расписал детские истяза¬

ния». Изощренный софист и ханжа прекрасно понимал,

что остро поставленный Иваном Федоровичем вопрос о

страданиях детей не разрешается и ответом Алеши.
Достоевский желал выразить свое твердое убежде¬

ние, что насилием даже над угнетателями и мучителями

нельзя купить счастья человечества. Он не постиг того,

что реальная история человечества имеет внутреннюю

логику, совершается по объективным законам: мир на¬

силия, несправедливости, страданий может быть унич¬

тожен только силой, только в результате тяжелой и му¬

чительной борьбы угнетенных против угнетателей.
Ивану Федоровичу не хватило силы мысли, чтобы

найти решение поставленной им самим проблемы.
516

«Богоборец» Иван говорит Алеше: «Я никогда не

мог понять, как можно любить своих ближних. Именно-

то ближних, по-моему, и невозможно любить, а разве

лишь дальних».
Следовательно, Иван не способен любить реального,

конкретного, живого человека.
В черновых набросках к роману есть такая запись:

«Общечеловеки ненавидят лиц в частности» К
У Достоевского «общечеловек» — синоним социалис¬

та и атеиста. Поэтому отношение Ивана к «ближнему»

роднит его с «общечеловеками», ненавидящими «лиц в

частности».
Это понятно, поскольку Достоевский в своем герое

видел воплощение «делового социалиста» своего вре¬

мени.
Но «общечеловекам»-атеистам Достоевский припи¬

сал в тех же черновых набросках нигилистическое от¬

ношение и к человечеству: «Если нет бога и бессмертия

души, то не может быть и любви к человечеству»2.
И вот что получается: с одной стороны, Иван подо¬

бен «общечеловекам» (то есть социалистам) в их не¬

способности любить конкретного человека; но, с другой

стороны, Иван, хотя он и один из «общечеловеков», лю¬

бит человечество, во имя этой любви отвергает он «гар¬

монию», покупаемую слишком дорогой ценой.
Концы не сошлись у Достоевского с концами! Иначе

и быть не могло: и потому что он ошибочно понимал

отношение социализма к человеку и к человечеству, и

потому что он ошибочно причислил Ивана к «деловым

социалистам».
Если «подпольный человек» утверждал, что созна¬

ние— это болезнь, то у Ивана Карамазова мы наблю¬

даем болезнь сознания. Мысли его в полном смятении,

и черт справедливо сказал, что Иван один из тех, кто

«такие бездны веры и неверия могут созерцать в один

и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только

бы еще один волосок — и полетит человек «вверх тор¬

машками».
По мнению JI. Шестова, Иван, «забытый добром че¬

ловек», не «сдается» в своей борьбе против «естествен-
1	«Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования», Изд-во АН

СССР, Л. 1935, стр. 90.
2	Т а м же, стр. 96
617

НоГо порядка», «Никакие Ding ail sich *, воля, Deus sive

natura 2 — не соблазняют его к примирению» (с истори¬

ей, с жизнью. — М. Г.) 3.
Розанов Ивана понял так: «Как в Алеше выдели¬

лись в очищенном виде мощь утверждения и жизни,

так и в Иване в очищенном же виде сосредоточилась

мощь отрицания и смерти, мощь зла. Смердяков есть

только шелуха его, гниющий отбросок, и, конечно, зло,

лежащее в человеческой природе, не настолько мало,

чтобы выразиться только в уродстве. В нем есть сила,

есть обаяние, и они сосредоточены в Иване... Мощный

носитель отрицания и зла, он долго и сильно будет бо¬

роться со смертью, этим естественным выводом из от¬

рицания; и все-таки вечные законы природы преодолеют

его мощь, силы его утомятся, и он умрет так же, как

умер Смердяков»4.
Для А. Волынского «Иван Карамазов — демониак,

человек, почти помешавшийся на мысли, что можно

воздвигнуть мир без реально существующего бога, с

одними только благородными фикциями бога и бес¬

смертия». Поэтому «вся история Ивана есть как бы ис¬

тория борьбы богочеловека с человекобогом и победы

богочеловека». «Человекобог, этот живущий в нем мо¬

лодой Аполлон, хочет веселья и безусловной личной

свободы, но богочеловек — то, что робко, но свято в че¬

ловеке,—плачет в нем и не находит себе никакого успо¬

коения» 5.
От «скептического сына эпохи социализма» до «де-

мониака» — таков спектр оценок Ивана Карамазова,

сделанных философами и критиками из лагеря врагов

социализма и революции, противников материализма и

атеизма.
И они, и их нынешние единомышленники в буржуаз¬

ном стане безоговорочно зачисляют Ивана «по ведом¬

ству» антикоммунизма. Но так ли он подходит к этой

роли, как им кажется? Действительно ли философские
1	Вещь в себе (нем.).
2	Бог или природа (лат.).
8 Лев Шесто®, Достоевский и Нитше, стр. 133.
4	В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе»..., стр.
39—40.
6	А. Л. В о л ы н ск и й, Ф. М. Достоевский, стр. 212, 261,
25а
518

поиски Ивана привели его к таким ответам, которые

льют воду на мельницу идейных и политических врагов

революционного переустройства мира? Доказал ли

Иван «абсурд исторической действительности» и недо¬

стижимость «гармонии» на земле?
4
Если прав Иван, что историческая действительность

абсурдна, то какова же роль бога, творца и вседержа-

теля вселенной?
Этот вопрос для Достоевского был коренным: ведь,

по его собственному признанию, он всю жизнь прожил

в борьбе веры и неверия.
Эйнштейн, оспаривая положение, что «основные за¬

коны бытия — законы статистические», написал однаж¬

ды своему другу-противнику Максу Борну: «Ты ве¬

ришь в бога, бросающего кости, а я — в полную зако¬

номерность в мире всего объективно сущего».
Если, полагал Эйнштейн, в микромире действуют

только статистические закономерности, определяющие

лишь вероятность отдельного события, то это равно¬

сильно признанию, что «бог разыгрывает каждый от¬

дельный случай в кости».
Иван Карамазов не обвинил бога в том, что он «ра¬

зыгрывает в кости» судьбы каждой отдельной личности.

Наоборот, он верил в то, что бог устроил мир законо¬

мерно и обдуманно, но для него эти закономерности —

абсурдны, алогичны. И если даже мы отбросим «бога»

и оставим то, что под «богом» разумел Иван — внутрен¬

нюю закономерность мира и истории, то вопрос об

индивидуальной судьбе — о необходимости или случай¬

ности именно такой, а не иной судьбы — для Ивана не¬

разрешим.
Раскольников, встретив на бульваре девушку, почти

девочку, которая попала в сети разврата, размышляет:

«Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят,

должен уходить каждый год... куда-то... к черту, должно

быть, чтоб остальных освежать и им не мешать! Про¬

цент! Славные, право, у них эти словечки: они такие

успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть,

и тревожиться нечего».
519

Рассуждение Раскольникова «с другого конца» (поль¬

зуясь выражением Ивана) ставит ту же проблему инди¬

видуальной судьбы и общей закономерности, какую пы¬

тался решить Иван.
Нельзя соглашаться с мыслью, утверждал Эйнштейн,

будто явления природы подобны игре случая.
А как же дело обстоит с явлениями социальными?

Подчинена ли судьба человека игре слепого случая?

Быть может, жизнь личности подобна той «поэзии игры»,

которой отдается задуманный, но не осуществленный До¬

стоевским игрок?
На результат движения шарика, подчиняющегося

статистической вероятности каждого отдельного случая,

воля человека повлиять не может — как бы в это ни

верил герой «Игрока».
Иное дело судьба человеческая. Она складывается

закономерно, в результате взаимодействия факторов

внешних, социальных, и внутренних, личных. «Про¬

цент»— какое-то количество преступников, проститу¬

ток, самоубийц; статистика подсчитывает и устанавли¬

вает определенные закономерности этого «процента».

Но не в смысле предопределенной «свыше», предвечной,

не поддающейся воздействию необходимое™. Статисти¬

ка дает свои «проценты», чтобы возможно было уста¬

новить, какие причины порождают этот «процент», как

бороться с его возникновением.
В истории действует строгая закономерность, но не

статистическая, позволяющая определять лишь вероят¬

ность события, и не лапласовская, раз навсегда одно¬

значно определившая во вселенной каждое, даже мель¬

чайшее событие, так что в принципе возможно наперед

высчитать и предсказать любое событие, если только

найдется такой всеобъемлющий ум.
«Бог» или «рок» не разыгрывают каждый отдель¬

ный случай в кости, — судьба личности не определяется

слепой, непознаваемой случайностью. Но и «бог» Ива¬

на — неотвратимая необходимость — также не повинен

в судьбе личности.
Люди сами делают свою историю, но в обстоятель¬

ствах, которые находят готовыми, возникшими еще до

них. Преобразуя обстоятельства, сложившиеся истори¬

чески, люди преобразуют и себя; преобразуя себя, они

пересоздают и внешние обстоятельства, социальную, ис¬

торическую среду, в которой действуют.
№

Вот этой диалектики не постиг Иван Карамазов, как

не мог с нею справиться и Достоевский.
Иван поднял «бунт» против абсурдности мира, про¬

тив конечной гармонии, которая складывается также в

результате преодоления и бесчисленного множества от¬

дельных дисгармоний (индивидуальных судеб). Он вос¬

стал— во имя свободы личности самой определять свою

судьбу.
Бунтарь намерен возвратить свой билет на право

входа в будущую гармонию. Следовательно, он пре¬

доставляет себе абсолютную свободу выбора и ре-

шения.
Но что такое свобода человека? Существует ли она?

Нужна ли она? Для чего?
Рассмотрению этой проблемы Иван посвятил «Ле¬

генду о Великом инквизиторе».
5
Достоевский отметил: Иван «прямо признается, что

согласен со взглядом Великого инквизитора» на чело¬

вечество и что «Христова верз (будто бы) вознесла че¬

ловека гораздо выше, чем стоит он на самом деле»

(Письма, IV, 58).
Почему же так? Потому что Христос дават человеку

полную и истинную свободу пыбора между добром и

злом. Но свобода — выше сил человеческих, невыно¬

сима и нестерпима для такого слабого существа, как

человек.
Мурин в «Хозяйке» был убежден, что «слабому серд¬

цу» не под силу свобода: он «сам ее свяжет, назад при¬

несет». Великий инквизитор от Мурина отличается лишь

тем, что всех людей, кроме немногих избранных, отно¬

сит к категории «слабых сердец», не выдерживающих

бремени свободы.
Дряхлый старец в споре с Христом выступает в клас¬

сической роли .«адвоката дьявола».
Инквизитор упрекает Христа в том, что он осмелился

еще раз явиться на землю. Ведь он уже давно сказал

все, что хотел и мог сказать: предоставил человеку сво¬

боду выбора между злом и добром, свободу определе¬

ния своей судьбы.
Великий инквизитор укоряет Христа и в том, что он
521

отверг три искушения дьявола в пустыне и, в частности,

не пожелал обратить камни в хлебы, — не пожелал,

чтобы не отнять у человека свободу выбора и возмож¬

ность веры по внутреннему побуждению, а не по при¬

нуждению.
Но, утверждает Великий инквизитор, никогда и ни¬

где не было для человека и человечества обузы невыно¬

симее свободы, так как реальные противоречия между

дарованной человеку свободой и неспособностью и не¬

желанием ею воспользоваться неразрешимы.	^
Великий инквизитор ставит в заслугу католической

церкви то, что ей удалось покончить со свободой людей,

которые принесли эту свободу и добровольно положили

к ногам своих владык.
Католицизм, накормив людей, отнял у них не нуж¬

ную им свободу и тем самым создал «тихое, смиренное

счастье слабосильных людей».
Инквизитор точно указал, на чем зиждется созда¬

ваемый им «земной рай»: «Есть три силы, единственные

три силы на земле, могущие и навеки победить и пленить

совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья;

эти силы: чудо, тайна и авторитет».
Людям, жалким созданиям, ничего иного не нужно,

кроме как сыскать такое, во что они все могли бы уве¬

ровать, перед чем они могли бы преклониться, и «чтобы

непременно все вместе».
Достоевский был убежден, что Великий инквизитор

сформулировал теорию революционного социализма, ко¬

торый, по мнению писателя, тоже желает построить свою

систему закабаления людей «на чуде, тайне и автори¬

тете».
Социалисты «вместо закона Свободы и Просвещения

несут им закон цепей и порабощения хлебом» (Письма,

IV, 53).
Так социализм отождествлялся с рабством всего че¬

ловечества и каждого человека в отдельности, а сущ¬

ностью социалистического общества провозглашалась

«общность преклонения» перед избранным кумиром-

владыкой...
Достоевский в этом вопросе всецело разделял взгля¬

ды своего духовного друга К. Победоносцева. В статье

«Церковь и государство» этот идеолог самой черной ре¬

акции писал, что «главной движущей идеей социализ¬

ма» является мысль о поглощении частной жизни об¬
522

щественной, а всей общественной жизни — государст¬

венной
«Легенда о Великом инквизиторе» широко использу¬

ется нашими идейными врагами как довод против со¬

циализма.
Розанов отметил первую десятилетнюю годовщину

со дня смерти Достоевского книгой, посвященной «Ле¬

генде о Великом инквизиторе».
«Зло... которому, конечно, предстоит погибнуть,—

пишет он в этой книге, — но не ранее как после упорной

борьбы с добром,— выражено с беспримерной силой в

«Легенде».
-	Каково же это зло? «Идея окончательного устроения

судеб человека», предлагаемая Великим инквизитором.

Ее суть Розанов излагает так: «Нет возможности дру¬

гим способом устроить, сберечь и пожалеть племя извра¬

щенных существ, как приняв это самое извращение в

основу—собрать их рассыпавшееся стадо извращенною

мыслью, ложь которой ответила бы лжи их природы».
Если идея Великого инквизитора осуществится, то,

восклицает Розанов, «можно Представить себе тот ужас,

когда человечество, наконец устроившееся во имя выс¬

шей истины, вдруг узнает, что в основу устроения его

положен обман и что сделано это потому, что нет вооб¬

ще никакой истины, кроме той, что спасаться все-таки

нужно и спасаться нечем»2.
Если бы Розанов так осудил подлинно бесчеловеч¬

ную, изуверскую идею именно Великого инквизитора,

нечего и незачем было бы ему возражать. Но Розанов,

вслед за Достоевским, видел в этом плане воплощение

также и идей социализма.
Бердяев подхватил мысль Розанова и превратил со¬

чиненную Иваном «поэму» в законченную теорию рево¬

люции — точнее, в лжетеорию. Для Бердяева Великий

инквизитор «по-своему демократ и социалист». Поче¬

му же? Ответ прост: «Религия социализма... есть рели¬

гия рабов необходимости, детей праха».
Еще раз — почему? Еще один «простой» ответ: «Ре¬

волюция есть роковая судьба человека, отпавшего от
1	К.» П. Победоносцев, Московский сборник, М. 1897,

стр. 13. ’
2	В. В. Р о з ^ ц о р. «Легендэ о Великом Инквизиторе*..., стр. 46,

76.95,1111.

божественных первооснов, понявшего свою свободу как

пустое и бунтующее своеволие... Она означает катаст¬

рофические изменения в самом первоначальном отноше¬

нии человека к богу, к миру и людям. Достоевский до

глубины исследует путь, влекущий человека к револю¬

ции, вскрывает его роковую внутреннюю диалектику».

Вскрывает на примере Ивана и Смердякова, которые

представляют «два явления русского нигилизма, две

формы русского бунта... Иван Карамазов — возвышен¬

ное философское явление нигилистического бунта;

Смердяков — низкое, лакейское его явление... И в рево¬

люциях, как движениях массовых, количественных, бо¬

лее Смердяковых, чем Иванов. Это Смердяков делает

на практике вывод, что все дозволено... Атеистическая

революция неизбежно совершает отцеубийство, она

отрицает отчество, порывае. связь отца с сыном».
Сделав такие категорические разъяснения сущности

революции, Бердяев, очевидно, почувствовал их зыб¬

кость и потому пустил в ход решающий, по его мнению,

аргумент: «Атеистический социализм всегда обвиняет

христианство в том, что оно не сделало людей счастли¬

выми, не дало им покоя, не накормило их... Но христи¬

анство потому не осчастливило людей и не накормило

их, что оно не признает насилия над свободой человече¬

ского духа, свободой совести... Не христианство вино¬

вато, если человечество не пожелало исполнить его и

изменило ему. Это — вина человека, а не богочеловека».
Итак, проблема решается просто: виновны не бог, не

религия, а само человечество, потому принесет ему спа¬

сение не революция, порождение сатаны в образе Ве¬

ликого инквизитора, но... страдание. «Путь свободы есть

путь страдания. И всегда есть соблазн избавить чело¬

века от страданий, лишив его свободы. Достоевский —

апологет свободы. Поэтому он предлагает человеку при¬

нять страдание как ее неотвратимое последствие»1.
Так комментируются софистические ухищрения,

«философии человеколюбивого Антихриста» (по выра¬

жению А. Волынского) теми, кто усердно старается

превратить Достоевского в своего безоговорочного со¬

юзника в борьбе против социализма. Они пользуются

тем, что Достоевский был жертвой трагического само¬

обмана.
1 Н. Бердяев, Миросозерцание Достоевского, стр. 142, 137,
154—155, 201—202, 109.
524

Изложив «систему» Великого инквизитора, он гени¬

ально предвосхитил принципы фашистских учений

XX века, которые установили неограниченную буржуаз¬

ную диктатуру, основанную на беспримерном насилии

и на «теории тайны и авторитета» избранных «вож¬

дей», творящих «чудеса».
В этом сказалась сила исторического прозрения

Достоевского.
А слабость его мировоззрения, его ненависть к со¬

циализму привели его к отождествлению предугаданного

им фашистского порабощения с социалистическим

устройством общества.
в
Что же ответил Инквизитору Христос? Ничего! Он

молча все выслушал и поцеловал старика в бескровные

губы... Старик остается в прежней идее, поясняет Иван,

автор «Легенды»...
Но Алеша желает полной ясности и спрашивает бра¬

та в упор: согласен ли он с Инквизитором, с его идеей,

что «спокойствие и даже смерть человеку дороже сво¬

бодного выбора в познании добра и зла». Вопрос «капи¬

тальный», пользуясь любимым словом Достоевского.

Ради ответа на него была сочинена Иваном его «Ле¬

генда» и сам он был сочинен автором «Братьев Кара¬

мазовых».
Но ответа Иван не дает, уклоняется, сославшись на

то, что «Легенда» всего только бестолковый вздор бес¬

толкового студента... Однако такой отговоркой Иван

не мог обмануть ни своего слушателя Алешу, ни своих

читателей. Слишком явен тот факт, что Иван не знает

решения мучающей его проблемы, не умеет ответить

на им же самим поставленные вопросы.
Мы уже говорили, что в дни своей молодости До¬

стоевский знакомился с системой Фурье, согласно кото¬

рой бог,1 создав мир и человека, больше не вмешивает¬

ся в мирские дела. Великий утопист писал, что богословы,

предоставляя богу непрерывное вмешательство в земные

дела, тем самым не оставляют свободы ни ему, ни че¬

ловеку. Оспаривая богословов, Фурье устанавливал сво¬

боду человеческого поведения от вмешательства бога —

как движущую силу истории, как основу нравствен¬

ности.
525

А Иван и его устами Достоевский объявляют основой

нравственности веру в бога и в бессмертие души. Но что

такое вера в бессмертие? Это — страх перед возмездием

на небе за грехи, совершенные на земле, то есть узда,

налагаемая на волю человека. А ведь Достоевский хо¬

чет опровергнуть разумность построений Великого инк¬

визитора, показывая, что они лишают человека самого

драгоценного — его внутренней свободы. Однако же у

Ивана получается наоборот: jBepa в бога и в бессмертие

души делает ненужной внутреннюю свободу человека,

лишает человека свободы выбора между злом и добром.

Камни, обращаемые в хлебы по совету злого духа-ис-

кусителя, использованы Достоевским как символ пора¬

бощения воли человека. Но ведь и вера в бессмертие, в

загробное воздаяние и возмездие как основа нравст¬

венности также порабощает человека! Из этого проти¬

воречия и не мог выпутаться Достоевский, а вслед за

ним и его герой Иван Федорович.
Источник этой не разрешенной Достоевским путани¬

цы— в самой постановке проблемы личности и ее отно¬

шения к обществу.
Иван противопоставил абсолютную свободу воли

человека — абсурдности мира.
Из такого противопоставления произошел этический

максимализм Ивана. Он не приемлет конечного Добра,

если за него приходится платить ценою торжества —

пусть преходящего, но торжества Зла.
А затем — затем Иван от своего этического макси¬

мализма приходит к моральному нигилизму. Черт, оли¬

цетворение мук мысли Ивана, напоминает ему его раз¬

мышления: поскольку еще долго ждать, пока все станут

«человекобогами», то всякий познавший истину имеет

право единолично устроиться как «человекобог»... «Для

бога не существует закона! Где станет бог, там уже ме¬

сто божие».
Черт, повторяя мысли Ивана, в то же время повто¬

ряет и утверждение апостола индивидуализма М. Штир-

нера: «Я так же хорош, как и бог» К
Раскрывая самую суть внутренних противоречий

мысли Ивана, черт пересказывает и такое его рассужде¬

ние: «новые люди» (так еще раньше Достоевский назы¬

вал сторонников революционного социализма. — М. Г.)
1 М. Штирнер. Единственный и erq дебсгвенчост*», Стр. 22,
626

хотят все разрушить, а разрушить нужно только идею

о боге; тогда падет прежнее мировоззрение, прежняя

нравственность, «человек возвеличится духом божеской

титанической гордости и явится человекобог». И эти

«человекобоги» возьмут от жизни все, что она может дать

для счастья и радости в этом земном существовании.
Иными словами, «земной рай», то есть социалистиче¬

ское общество, — это совокупность «сверхчеловеков»,

или, по терминологии Ивана, «человекобогов».
Но ведь тот же Иван отождествлял «земной рай» с

полным порабощением «жалких существ», отдающих

свою свободу в обмен на хлебы.
Опять мы видим, что у Ивана получается острое

противоречие мысли.
В споре с Иваном черт называет зло необходимым

элементом мира. Без зла, без отрицания, говорит он

Ивану, была бы только одна осанна, и если бы на зем¬

ле все было бы благоразумно, то ничего не происходило

и не было бы самой жизни.
Черт, таким образом, высказывается за свободу че¬

ловеческого выбора добра или зла. Иван говорил, что

он не принимает мира, в котором для гармонии необхо¬

димо страдание. А его второе «я» — черт — утверждает,

что только так и может существовать мир. Следова¬

тельно, бунтарь-богоборец Иван Федорович не может

решить для себя вопроса: есть ли у человека свобода

выбора между добром и злом, свобода воли, сущест¬

вует ли объективная вина человека и его ответствен¬

ность, или же «все позволено» и критерием поведения

является принцип пакостника и сладострастника Федо¬

ра Павловича: жить только для своего удовольствия.
Разрешить метания своей мысли логически Иван не

может. Остается махнуть рукой на логику.
Человек — злое и дикое животное, говорит он.

Жизнь — бессмысленна.
Но,он тут же опровергает себя: «Пусть я не верю в

порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся

весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной чело¬

век, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что

и любишь...» Ивану «жить хочется». «И, — говорит он, —

я живу хотя бы и вопреки логике\>
Вот в этом «вопреки логике» — и заключается ответ,

к которому приходит, не может не прийти Иван.
Вспомним разговор, который вели Стива Облонский
627

и Левин о смысле жизни. Левин понимает, что жизнь

устрое-на несправедливо, но не знает, как с этим бороть¬

ся, что ему лично надлежит делать. А вот сибарит Сти¬

ва отлично знает: «Надо одно из двух: или признавать,

что настоящее устройство общества справедливо, и тогда

отстаивать свои права; или признавать, что пользуешь¬

ся несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и

пользоваться ими с удовольствием».
Стива признает абсурдность существующего устрой¬

ства общества, его, так сказать, алогичность и для себя

избирает столь же алогичный в своей логичности путь:

с удовольствием пользоваться тем, что сам же он счи¬

тает несправедливым.
К этому приходит и Иван, а Алеша, как ни странно,

горячо поддерживает брата:
« — Я думаю, что все должны прежде всего на свете

жизнь полюбить.
—	Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
—	Непременно так, полюбить прежде логики...»
Алеша повторяет то, что сказал до него «смешной
человек» о жизни на отдаленной планете: тамошние лю¬

ди «не стремились к познанию жизни, как мы стремимся

познать ее, потому что жизнь их была восполнена... они

же без науки знали, как им жить».
Без науки — то есть без логики, без анализа, непо¬

средственным восприятием жизни. К этому призывает

Алеша Ивана, который и сам приходит к такому заклю¬

чению: в абсурдном мире надо жить вопреки логике.

А это означает: до тридцати лет пить из кубка жизни,

а там... А там — остается 1«сила низости карамазовской»

с ее принципом «все позволено». Алеша подводит Ивана

к этому выводу и попадает не в бровь, а прямо в глаз:

«Иван нахмурился и странно как-то побледнел...»
Он не может не понимать, не чувствовать, что по¬

скольку нет логического разрешения проблемы лично¬

сти, ее назначения, ее воли — в абсурдном мире, кото¬

рого Иван не приемлет, — только и остается «сила ни¬

зости карамазовской» с принципом «все позволено».
7
Таким образом, Ивана постигла неудача во всех его

философских метаниях и страданиях. Он не доказал ни

«абсурдности исторической действительности» и невоз-
Б28

Можности «гармонии», ни противоположной мысли—О не¬

обходимости приятия и бога и мира. Он не нашел и

верного ответа на вопрос: что такое свобода воли чело¬

века? Есть ли она непереносимое бремя или же благо

для человека? Из неудачи Ивана, следовательно, и не¬

удачи его автора, можно сделать два взаимоисклю¬

чающих вывода: либо признать, что иначе и быть не

могло, поскольку ошибочно исходное намерение Досто¬

евского (опровергнуть социализм), либо признать, что

иначе и быть не должно, так как Достоевский был пев¬

цом «подполья», провозвестником безысходного, траги¬

ческого отчаяния.
Именно этот последний вывод сделал Лев Шестов:

«Достоевский не'хочет всеобщего счастья в будущем, не

хочет, чтоб это будущее оправдывало настоящее». Бо¬

лее того, Достоевский и не может этого хотеть, так как

он знает якобы, что благополучное устройство боль¬

шинства, будущее счастье человечества, прогресс, идеи

и т. д. — словом, все то, чем до сих пор оправдывались

гибель и позор отдельных людей, не может разрешить

главного вопроса жизни. «У нее ведь ни стыда, ни сове¬

сти нет. Она равнодушно глядит на человеческую ко¬

медию и человеческую трагедию».
К такому заключению Шестова привел спор Ивана

с Алешей. В споре этом, пишет Шестов, Достоевский

наконец «договорился до последнего слова. Он открыто

теперь заявляет то, что с такими оговорками и приме¬

чаниями впервые выразил в «Записках из подполья»:

никакие гармонии, никакие идеи, никакая любовь или

прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до

новейших времен придумывали мудрецы, не может

оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного

человека» !.
«Вёликое отчаяние» счел Шестов сутью творчества

Достоевского. Нынешние проповедники философии от¬

чаяния и космического пессимизма, следуя за Шесто¬

вым, объявляют Достоевского своим пророком. Они не

хотят, да и не способны понять, что против отчаяния

страстно боролся Достоевский!	,
Муки Ивана ему понадобились, чтобы доказать: не

должен человек предаваться отчаянию, а должен верить

в возможность и неизбежность «гармонии» на земле, но
‘Лев Шестов, Достоевский и Нитше, стр. 99, 139, 120.
18 м. гм
529

с помощью бога, а не «антихриста» — революции. Вот

поэтому идеалу всеобщего «счастливого» рабства, пред¬

ложенному Великим инквизитором, противопоставлена

идея, высказанная Иваном в статье о церковном суде.
8
Отвечая на книгу одного священника об основах

церковно-общественного суда, Иван Федорович разви¬

вал такую точку зрения: «Всякое земное государство

должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне

и стать не чем иным, как церковью, и уже отклонив

всякие не сходные с церковными свои цели».
Этот тезис противоположен тому положению, кото¬

рое Достоевский считал основой католицизма: церковь

должна быть государством и папа должен стать свет¬

ским владыкой всего мира.
Теория Ивана Федоровича близка к теократическим

построениям Вл. Соловьева — с тою существенной раз¬

ницей, что Соловьев стоял за соединение западной и

восточной церквей на основе церкви католической, рим¬

ской. Такая единая церковь и должна была стать фор¬

мой организации общества. К. Победоносцев в статье

«Церковь и государство» подходил к проблеме как

обер-прокурор синода, как представитель государствен¬

ной власти, следящий за тем, чтобы православная цер¬

ковь была надежным орудием самодержавия.
Хотя Победоносцев писал, что существующие в мире

государства придут либо к революции, либо к преобла¬

данию церкви над ними, однако же его формула имела

смысл, обратный формуле Ивана Федоровича: преобла¬

дание православной церкви над государством. Победо¬

носцев понимал это «преобладание» как усиление роли

церкви в качестве орудия государственной власти.

А Иван Федорович в статье писал, что историческое

развитие человечества приведет не к огосударствлению

церкви, а к «оцерквлению» государства, к превращению

государства из принудительной формы общественного

устройства в церковь как духовный союз, не прибегаю¬

щий к принуждению и насилию.
За богословскими рассуждениями о церкви и госу¬

дарстве стоял реальный вопрос русской действительно¬
530

сти: как быть с существующим самодержавным госу¬

дарством?
Оно было чуждо и враждебно широким массам на¬

рода.
Революционеры говорили: уничтожить это «искон¬

ное» государство царя и помещиков и построить новое.
Достоевский же, чувствуя, что существующее госу¬

дарство не соответствует чаяниям народа, предлагал

превратить далекое от идеалов справедливости госу¬

дарство в идеальную «Христову церковь», — разумеется,

церковь православную. Иван Федорович в «Легенде о

Великом инквизиторе» нарисовал картину церкви, став¬

шей государством, — церкви, разумеется, не православ¬

ной, а католической. Эта картина и должна была

подкрепить мысль Достоевского: либо православная цер¬

ковь воплотит на земле Христов завет, либо же като¬

лицизм создаст на земле ад, и притом создаст его в

союзе с социализмом. Ведь те порядки, какие установил

Великий инквизитор, были, в сущности, воплощением

того, что предрекал в «Бесах» Шигалев.
Леонтьев отверг утверждение Достоевского о том,

что «церковь есть увенчание здания и уже навеки» в

форме обращения государства в церковь. Этому утверж¬

дению он противопоставил свое положение: «Самому

христианству спаситель предрек на земле разрушение,

и те, которые пророчат на этой земле нечто небывалое

и полнейшее торжество «воинствующей» (то есть зем¬

ной) церкви, проповедуют нечто вроде ереси» К
В рассуждениях Ивана об «оцерквлении» государст¬

ва мы находим также внутренние самопротиворечия, как

во всех его теоретических построениях.
Он отрицал смысл мира, считал его воплощением

бессмыслицы, а не мудрости божьей и, следовательно,

не мог верить, что этот бессмысленный мир обратился

в идеальное «Христово царство» на земле. Противоре¬

чия в мыслях Ивана Федоровича если не увидел, то

почувствовал старец Зосима, когда сказал, что Иван

не верует в то, что,сам написал о церкви. Иван, сму¬

тившись, признался, что Зосима, может быть, и прав...
Читая в декабре 1879 года перед студенческой ауди¬

торией «Легенду о Великом инквизиторе», Достоевский
1 К. Леонтьев, Соч., т. 7, стр. 377.
18*
531

предпослал ей небольшое вступление, в котором го¬

ворил:
«Нынешний социализм в Европе, да и у нас везде

устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе».

Иными словами, социалисты, по мнению Достоевского,

выступают в роли евангельского злого духа... И с ними

всещело согласен Великий инквизитор: человеку нужен

не Христос, не свобода выбора, а хлеб и отказ от сво¬

боды. Инквизитор так и говорит Христу: «О, мы убедим

их, что они тогда только и станут свободными, когда

откажутся от свободы своей и нам покорятся». А за это

они и получат «хлебы»...
Иван Федорович, разумеется, не согласен с Великим

инквизитором в том, что созданные им порядки наибо¬

лее подходят для человечества. Но вместе с тем Иван

Федорович не может предложить ничего другого, ибо

хотя он в статье и говорил об «оцерквленип» государ¬

ства, но сам в это не верит, не верит в возможность

«рая» на земле, в возможность счастья для человече-

ста в его земной жизни. И этими противоречиями своей

мысли он мучается и доходит почти до сумасшествия.
9
На все вопросы, поставленные, но не решенные Ива¬

ном, должна дать ответ «правда Христа», учение пра¬

вославной религии.
Эту «правду» излагает старец Зосима, в нее свято

верует Алеша, ее познает, ценою страдания, грешник

Дмитрий.
За книгой «Рго и contra» с «бунтом» Ивана Федоро¬

вича, с «Легендой о Великом инквизиторе» в. романе

следует книга «Русский инок». -В этой книге Достоев¬

ский надеялся опровергнуть все построения Ивана, до¬

казать их ложность и утвердить истину религиозного

решения мучающих Ивана проблем. Однако же его

самого терзали сомнения, удастся ли ему этого добить¬

ся. Он ездил в Оптину пустынь, чтобы познакомиться

со старцем Амвросием. То, что он там увидел и уз¬

нал, он объединил с тем, что знал о Тихоне Задонском,

и получился Зосима.
Зосима учит, что вера в бога есть вера в народ; сми¬

рение— главная добродетель России и монастыри —
532

Залог спасения русского народа К Он проповедует, что

страдания людские искуплены Христом и что, следова¬

тельно, «будет в финале гармония», наступит царство

божие.
Достоевский, заметил он это или не заметил, но в

кардинальном пункте приравнял Зосиму к Великому

инквизитору. Последний ставил себе в заслугу то, что

у слабосильных людей, не выносящих ига свободы, он

взял эту свободу и, поработив «людское стадо», сделал

людей счастливыми. Но ведь то же самое делает с волей

человека старец Зосима. Достоевский разъясняет: «Ста¬

рец, это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу

и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отре¬

шаетесь и отдаете ему в полное послушание, с пол¬

ным самоотрешением». Добиваясь, чтобы люди обрели

«свободу от самих себя», чтобы они смирили «самолю¬

бивую, гордую волю свою», Зосима приходит «с другого

конца» к Великому инквизитору. Социализму, который

Достоевский приравнивал к царству Великого инкви¬

зитора, он противополагал как идеал также царство не¬

свободы, но только православное.
Достоевского волновало сомнение: удалось ли Зоси-

ме победить Ивана Федоровича. На литературных ве¬

черах он охотно и неоднократно читал главу о Великом

инквизиторе, для этого сокращенную и обработанную.

Читал он в сокращенном виде и главы из книги «Маль¬

чики». Но выдержки из книги «Старец Зосима» он читал

крайне редко. В летописи его жизни, составленной

JI. П. Гроссманом, отмечен только один такой случай.

Нам думается, что это не случайно. Достоевскому было

ясно, что у его слушателей, преимущественно молодых,

Зосима со своими поучениями не вызовет сочувствия и

люддержки.
V Алеша — духовный сын Зосимы, на которого старец

возложил великий искус: «Изыдешь из стен сих, а в ми-
1 «И что это за симпатия к монастырям? — возмущался Репин

в пи-сьме к В. Стасову, иронически перефразируя Достоевског<£—

От ннх-де выйдет спасение русской земли» («И. Е. Репин и

В. В. Стасов. Переписка», т. II, стр. 60). Сам Репин тогда работал

над картиной «Крестный ход ib Курской губернии»: на полотне мы

видим нищий, забитый, угнетенный народ, в лицах, в фигурах нет

выражения духовного подъема, религиозного экстаза, глубокой ве¬

ры. Кисть Репина передала правду о «значении» православия в жиз¬

ни народа, которая решительно расходилась с утверждениями Зо¬

симы...
533

pv пребудешь как инок. Много будешь иметь противни¬

ков, но и самые враги твои будут любить тебя. Много

несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив

будешь, и жизнь благословишь, и других благословить

заставишь — что важнее всего».
О том, как Алеша жил иноком в миру и выполнял

заветы Зосимы, Достоевский намерен был рассказать

в новом романе. Его содержание должна была составить

жизнь Алеши «уже в наше время, именно в наш тепе¬

решний текущий момент», то есть в самом конце 70-х

годов в обстановке нового революционного подъема.
Алеша и призван был противостать нигилистам-рево-

люционерам как носитель абсолютной истины, застав¬

ляющий безбожников уверовать в бога...
Нет надобности гадать, оправдал ли бы Алеша упо¬

вания Зосимы или нет. Но зато вне сомнений, что Але¬

ша— такой, каким он получился в «Братьях Карама¬

зовых»,— не оправдал ожиданий своего автооа, ибо

он — воистину бестелесный дух, а не живой, реальный

человек. Он — типичный «рупор идей» автора, не дейст¬

вующий, а только присутствующий при действиях дру¬

гих героев романа.
Алеша сопоставлен в романе с Колей Красоткиным,

образом которого Достоевский стремился доказать гу¬

бительность влияния на молодежь революционных,

нигилистических теорий. Коля показан так, чтобы мы

видели в нем будущего Ивана Федоровича, или, точнее,

глядя на него, мысленно представляли себе Ивана

Федоровича в школьном возрасте. Алеша, выслушав го¬

рячие, сбивчивые тирады Коли, горестно замечает: «Увы,

все это сущая правда». «Все это»: и то, что Коля назы¬

вает себя социалистом, и то, что он не верит в бога и

любит человечество, и то, что он видит в Христе потен¬

циального революционера и в подтверждение ссылается

на Белинского, хотя его не читал, и то, что он порицает

Татьяну, хотя не читал Пушкина...
Коля говорит своему товарищу мальчику Смурову,

проходя по базару: «Я люблю поговорить с народом и

всегда рад отдать ему справедливость, с народом надо

уметь говорить, я всегда готов признать ум в народе».

Эти сентенции должны были пародировать претензии ре-

нолюционеров на знание и понимание народа.
Выводя Колю Красоткнпа, Достоевский хотел ска¬

зать обществу: «Смотрите и берегитесь! Яд нигилиз-
634

Ма, атеизма, социализма отравляет молодое поколе¬

ние!»
Роман оканчивается главой «Похороны Илюшечки».

Заставляя сердце читателя биться в унисон с Алеши¬

ным, Достоевский пользуется нашими эмоциями, что¬

бы внушить нам мысли Алеши и свои авторские мысли.

Алеша в речи у «Илюшиного камня» призывает своих

новых друзей: будьте честны, будьте добры, не забы¬

вайте друг о друге, будьте великодушны и смелы, как

Илюшечка, умны и смелы, как Коля... А когда Коля

спрашивает его: «Неужели мы встанем из мертвых и

увидим опять друг друга и всех, и Илюшечку?» — Алеша

отвечает: «Непременно восстанем, непременно увидим».
Эту веру Достоевский и хотел и надеялся внушить

тем, кто ее не имел.
10
В этом же эпизоде похорон Илюшечки Коля Красот-

кин восклицает: «О, если бы я мог хоть когда-нибудь

принести себя в жертву за правду... Я желал бы уме¬

реть за человечество».
Когда писались эти строки, немало мужественных,

честных, прекрасных русских молодых людей уже сло¬

жили свои головы на плахе за правду, за народ. И ме¬

нее двух месяцев отделяли выход «Русского вестника»

с эпилогом «Братьев Карамазовых» от 1 марта, когда

совершили подвиг самопожертвования гордые и смелые

люди России.
{^Подвигу самопожертвования во имя блага народа

в романе противопоставлено самопожертвование — не¬

вольное, конечно, — Дмитрия Карамазова. Он невинно

осужден, но с радостью несет свой крест. «Все за всех

виновны»,— провозглашает он главный тезис Зосимы

и принимает страдания, благодаря которым в нем еще

до каторги воскресает новый человек. Но он не из тех

«новых людей» — революционеров, которые, отрицая

бога, хотят все разрушить. «Новый человек» Дмитрий —

это человек бога, человек Зосимы. Он в экстазе воскли¬

цает: «Да здравствует бог и его радость!» В тюрьме

Дмитрий готов запеть «трагический гимн богу»^
1 Митя пал жертвой судебной ошибки. Но ома яе была резуль¬

татом плохого отправления правосудия, а вытекла из объективного
635

Волынский счел Дмитрия главным героем роМаНа на

том основанин, что «в нем переливаются свежие краски

целого мира, ибо... Дмитрий соприкасается душою со

всем, что делается на свете... чутьем непосредственной

натуры угадывает слабые стороны господствующих

увлечений» К
Волынский исходил из того, что Дмитрий восстает

против «клодбернаровщины» — против попыток с помо¬

щью науки «убрать бога» из жизни. Но нужно быть

очень наивным, чтобы узреть тут убедительное изобли¬

чение слабых сторон «модных теорий», и совсем наив¬

ным, чтобы посчитать, что Достоевский возложил на

Дмитрия такую непосильную для него задачу. Митя —

антипод Ивана: он живет страстью сердца, а не ума.

Его роль в бушующей в «карамазовоком» мире битве

идей раскрыта, думается, в двух эпизодах.
Когда Митя в страшной тревоге мчится в Мокрое,

ямщик рассказывает ему народную легенду о том, для

кого предназначен ад. Христос, освободив из ада всех

мучившихся там грешников, сказал: «Не стони, аде, ибо

приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители,

главные судьи и богачи...» Словами ямщика высказы¬

вается извечная надежда угнетенного человечества на

справедливое возмездие его угнетателям. Поэтому на¬

родная легенда отвечает на легенду о 'Великом инквизи¬

торе: критику его античеловечных, изуверских планов

«устроения человечества» Достоевский подкрепляет бес¬

хитростной народной мудростью и верой.
Сон Мити в Мокром как бы продолжает рассужде¬

ния Ивана о страданиях детей, но дает совсем иной по¬

ворот, другое направление в постановке проблемы зла

и «гармонии».
Мите приснилось селение, при въезде в него стоят ху¬

дые испитые бабы, у одной на руках плачет дитё, ручки

протягивает голенькие, с кулачками, сизыми от холода.
«Почему плачут?» — спрашивает Митя. А ямщик от¬
хода событии. С первых оке страниц романа накапливаются факты,

которые оборачиваются на суде неопровержимыми уликами против

Мити. А эти события не были «подстроены» автором, но вытекали

из характера и психологии героев романа, из жизненных обстоя¬

тельств, в которых они действовали. И хотя в описание процесса

Достоевский вложил немало иронии, особенно по адресу адвоката

Фетюковича, но в целом изображение судебного разбирательства

было точным и объективным.
1	А. Л. Волынский, Ф. М. Достоевский, стр. 167, 174.
536

вечает: «Бедные погорельцы, хлебушка нет, и дитё из¬

зябло». Но Митя не понимает: «Нет, нет, ты скажи: по¬

чему это стоят погорелые матери, почему бедны люди,

почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не

обнимаются, не целуются, почему не поют песен радост¬

ных, почему они почернели так от черной беды, почему

не кормят дитё?»
Митино «дитё» — одно из тех, о которых Иван гово¬

рил Алеше, обосновывая свое неприятие мира. Он не

желает будущей «гармонии», купленной ценой детских

страданий. А Дмитрий верит, что «все за всех винова¬

ты» и поэтому должны отвечать друг за друга.
Изощренный диалектик Иван выводил из детской

слезинки абсурд истории. Дмитрий же готов своим стра¬

данием внести* свою лепту в борьбу за общее счастье:

«За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь

и за всех пойти».
Так Достоевский «уравновешивал» пессимизм и от¬

чаяние «гордой мысли» Ивана — бесхитростной верой

и готовностью на искупительную жертву Дмитрия.
Неистощимый на благоглупости А. Волынский и тут

отличился. Он утверждает: в этом сне о плачущем ре¬

бенке «сам Митя превращается в бессильное плачущее

дитё, и непримиримый бог религиозного сознания, в

художественном изображении Достоевского, вдруг яв¬

ляется для представителя юной, неокрепшей народности

всепрощающим и всеустрояющим отцом, добрым бо¬

женькой. Невинное дитё плачет, и, разорвав туманы

мировой трагедии, бог показывает ему ласковый чело¬

векоподобный лик».
Волынскому и этого мало. Он еще выше возносится

на крыльях фантазии: «В этом новом порыве, в этой

вере, что можно и должно остановить колесо истории,

раз оно ворочается не в ту сторону, куда следует, слы¬

шится не только карамазовская, но вообще русская на¬

тура...» 1
11
Волынский видел в карамазовской стихии одно из

проявлений русской натуры и тем самым принимал «ка¬

рамазовщину» как необходимое и даже положительное
1 Д. Л. Волынский, ф. М. Достоевский, стр. 192, 189.
537

явление. Недаром же он «карамазовский безудерж»

Дмитрия, его «силу демонской страсти» и его «молит¬

венный восторг» перед богом назвал «чисто русским

откровением».
А вот Достоевский «две бездны» «карамазовщины»

осудил как извращение русской жизни. Сделал он это

устами прокурора.
В своей речи прокурор преступление, совершенное

(по его убеждению) Митей, поставил в причинную связь

с «трагической бессмыслицей» русской действительно¬

сти (революционной ситуации).
«В картине этой семейки как бы мелькают некото¬

рые общие основные элементы нашего современного

интеллигентного общества», — говорит прокурор. Руко¬

водящий принцип главы семьи Федора Павловича: «Го¬

ри хоть весь свет огнем, было бы мне хорошо». Митя,

по мнению прокурора, наиболее выпукло отражает бе¬

залаберщину, царящую и в семействе Карамазовых, и

во всей русской действительности. В черновом варианте

Достоевский дал более точную характеристику «кара¬

мазовщины» как олицетворения «трагической бессмыс¬

лицы» России: «Совокупите все эти четыре характера, и

вы получите, хоть уменьшенное в тысячную долю,

изображение нашей современной действительности, на¬

шей современной интеллигентной России» К Старший

из братьев Карамазовых, говорит прокурор, в «противо¬

положность «европеизму» и «народным началам» брать¬

ев своих, как бы изображает собою Россию непосред¬

ственную, о, не всю, не всю, и боже сохрани, если бы

всю. И, однако же, тут она, наша Расеюшка, пахнет ею,

слышится она, матушка!»
Главным в «карамазовщине» прокурор считает спо¬

собность «вмещать всевозможные противоположности и

разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну

высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низ¬

шего и зловонного падения». «Без того мы несчастны

и не удовлетворены, существование наше не полно. Мы

широки, широки, как вся наша матушка Россия, мы всё

вместим и со всем уживемся!»
Так понимает «карамазовщину» прокурор.
Смердяков внес в эту характеристику существенное

уточнение. «Вы, — говорит он Ивану, — как Федор Пав-
1 «Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования», стр. 376.
538

лович, наиболее-с изо всех детей, наиболее на него по¬

хожи вышли, с одною с ними душою-с».
Для Смердякова Иван — воплощение «карамазов¬

щины».
Достоевский был согласен с этим, более того, он

углубил утверждение Смердякова, сделав его братом

Ивана не только по крови, но и по мысли.
Если черт — подспудное «я» Ивана Федоровича, злое

начало его сознания, то Смердяков реализует эту обо¬

ротную сторону Ивана в действии. Он подхватывает

робкую, не до конца осознанную мысль Ивана: пусть

один гад (Дмитрий) съест другую гадину (Федора Пав¬

ловича)— и осуществляет эту мысль, следуя теории

«все позволено».
Изощренная диалектика Ивана у Смердякова выро¬

дилась в казуистику, образцом которой являются его

рассуждения об отречении от Христа и о грехе (кн. 3,

гл. 7). Этим эпизодом Достоевский указывал на внут¬

реннюю, идейную связь Ивана со Смердяковым. Смер¬

дяков изрекает: «Я всю Россию ненавижу».
Достоевский считал ненависть к России краеуголь¬

ным принципом революционного нигилизма, и смердя-

ковское лакейство мысли наиболее выпукло и последо¬

вательно выражало идейную сторону «карамазовщины»,

как ее понимал Достоевский.
Безграничный духовный нигилизм Ивана и Смердя¬

кова и составляет, по Достоевскому, суть «карамазов¬

щины», разъедающей Россию своим отрицанием «рус¬

ских исконных народных начал».
Он видел, что «вся Россия стоит на какой-то окон¬

чательной точке, колеблясь над бездной» (Письма, IV,

17), и выразил такое ее состояние в обобщенном образе

«карамазовщины».
Гениальный художник болезненно воспринимал и

переживал «карамазовщину», видел и воспроизводил ее

проявления, но он не поднялся до верного понимания и

истолкования ее причин и ее сущности.
Половинчатые буржуазные реформы, проводимые

крепостниками на крепостнический лад, создавали в

России 70-х годов обстановку плутократической свисто¬

пляски, морального разложения, идейного обнищания и

цинизма в «верхах», в среде дворянства и молодой бур¬

жуазии, и бесправия, унижений, медленной голодной

смерти миллионов «свободных крестьян» в «низах». «Ка-
539

римазовщина» и Ьыла од»пш из проявлений этих ост¬

рейших, мучительнейших противоречий.
Но Достоевский считал ее порождением и выраже¬

нием революции, грозящей России гибелью в водовороте

«нигилистической смуты».
Реакционер в политике, идеалист-мистик В. Розанов

«углубил» такое понимание «карамазовщины» в харак¬

теристике Карамазова-отца: «Наше общество, идущее

вперед без преданий, недоразвившееся ни до какой ре¬

лигии, ни до какого долга и, однако, думающее, что оно

переросло уже всякую религию и всякий долг, широкое

лишь вследствие внутренней расслабленности — в основ¬

ных чертах верно, хотя и слишком жестоко символи¬

зировано в этом лице. Вскрыта главная его черта, от¬

сутствие внутренней сдерживающей нормы»1.
Такое раскрытие сути образа Федора Павловича по¬

могает увидеть во всей полноте неудачу попытки выдать

«карамазовщину» за олицетворение передовой России.

Ведь увидеть в Карамазове-отце символ этой России —

значит довести до абсурда тенденцию Достоевского и

тем самым доказать ее несостоятельность. И действи¬

тельно, «Братья Карамазовы» как антиреволюционный

памфлет имели не больше убедительности, чем «Бесы».

Достоевский думал, что уличает социалистов в презре¬

нии к человечеству, выводя Ивана Федоровича с его

«человекобогом», а в действительности он уличил в

этом врагов социализма.
Так получилось потому, что от бунта Ивана Федоро¬

вича оставалась только огромная сила отрицания имен¬

но того и только того, что хотел утвердить Достоевский.

Иван Федорович развенчивал не социализм, а ложное

понимание социализма и свою же теорию о необходимо¬

сти превращения государства в церковь. Он на деле

отрицал не мир, а бога, доказывая его бессилие одо¬

леть зло, от которого страдают безвинные дети. Пос¬

ле его страстной филиппики о детских страданиях

жалким и несостоятельным оказывался бог, а вовсе

не мир.
Так обнаружилась несостоятельность замысла до¬

казать, что социализм сулит человечеству порабощение,

а «карамазовщина» — моральная, идейная, психологи¬

ческая суть революции.
1 В. В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе»..., стр. 39.
540

Но «карамазовщина» как глубокое и остроё изобра¬

жение духовной и душевной сумятицы, трагических

конфликтов совести и ума с действительностью, разди¬

равших сознание многих русских людей эпохи, «кара¬

мазовщина» как бесстрашное и точное воспроизведение

противоречий в русской жизни между добром и злом,

«карамазовщина» в таких аспектах была и остается ве¬

личайшим художественным достижением великой рус¬

ской литературы.
12
В бунте Ивана Федоровича против зла на земле, в

его «Легенде», во всех его рассуждениях звучит не

только отчаяние неверия в возможность счастья на зем¬

ле, но и неугасимое, горячее желание, чтобы настала

«гармония» в этом, посюстороннем мире. В душе Ивана

кипит борьба между верой и неверием — и не в бога, а

в человека. Как и в душе Достоевского.
Над сконцентрированным пессимизмом Ивана верх

одержал глубокий, внутренний оптимизм его автора.

Вывод, сделанный в «Сне смешного человека», опроки¬

дывал и «Легенду о Великом инквизиторе», и отказ

Ивана от «билета на вход» в «царство гармонии». Но

последнего, окончательного слова Достоевский не на¬

шел и в «Братьях Карамазовых».
Достоевский принялся за свой последний роман,

чтобы завершить кипевшую в нем борьбу противо¬

речий.
Но спор между 40-ми и 70-ми годами не привел ни

к победе последних над первыми, ни к обратному ре¬

зультату. «Братья Карамазовы» не распутали клубка

противоречий, которые мучили автора.
Победоносцеву Достоевский писал: «Льщу себя на¬

деждою, что даже и в такой отвлеченной теме не из¬

менил реализму» (Письма, IV, 57).
Эта надежда оправдалась далеко не в полной

мере!
Репин однажды заметил о передвижниках, что они

стремятся «показать людям людей» 1 — в этом секрет их

искусства. Это — секрет подлинного реализма. Великий

человеколюбец Достоевский умел показать людям лю¬
1 «И. Е. Репин и В. В. Стасов. Переписка», т. II, стр. 21.
541

дей — реальных, живых. Его Дмитрий, Иван, старик

Карамазов — не надуманные образы. Однако создать

полнокровные, правдивые, подлинно жизненные образы

положительных русских людей своего времени Достоев¬

скому не удалось, ибо старец Зосима и юноша Але¬

ша — отвлеченные, надуманные схемы, а не живые

люди во плоти. А сильно написанные карамазовцы —

старик Карамазов, Смердяков, воплощающие гниль и

разложение барской, дворянской, крепостнической сре¬

ды, — особенно рельефно подчеркивают безжизненность

положительных героев романа.
Народническая революционная критика резко обру¬

шилась на роман за его антиреволюционные, антисо¬

циалистические тенденции.
Михайловский в статье «Жестокий талант», анали¬

зируя творчество Достоевского, назвал роман «целой

кунсткамерой». Вместе с тем критик видел в «Братьях

Карамазовых» выражение духа времени и в осторож¬

ной, подцензурной форме разъяснял, что роман свое¬

образно, как бы перевернуто, но отразил главное в

жизни страны. Михайловский имел в виду высокий

подъем революционной волны в то время, когда созда¬

вался роман. Михайловский понял, что Иван Федоро¬

вич «с другого конца» ставил именно те проблемы

счастья народного и борьбы за него, которые волновали

передовых людей, решению которых была посвящена

деятельность героической кучки революционеров.
В «Русском богатстве» критик J1. Алексеев писал:

«Если мы даже согласимся стать на почву веры, куда

приглашает нас Достоевский, то и здесь он не дает нам

руководящего светоча, не указывает ариадниной нити,

могущей вывести нас из лабиринта противоречий и со¬

мнений. Он сам колеблется. В пророческих словах его

звучит голос мучительного сомнения» *. Критик верно

уловил важнейшую особенность «Братьев Карамазо¬

вых»: Достоевский не убедил самого себя в том, что на¬

шел «окончательное слово».
Горячее одобрение получили «Братья Карамазовы»

в реакционном стане. Журнал «Православное обозре¬

ние» всецело поддержал мысль Достоевского о том, что

«государство в процессе своего развития, хотя бы даже
1 «Русское богатство», 1881, № 11, стр. 29.
542

и в отдаленном будущем, должно будет переродиться

в церковь и усвоить ее дух и направление» К
В славянофильской «Руси» критик Ин. Павлов

>тверждал, что «обширный ум придал этой мистерии

(«Братья Карамазовы». — М. Г.) глубокое значение, за¬

хватывающий интерес, ибо она исходит из того, что

правда божия выше правды мирской»?.
Либеральная критика, как обычно, сидела между

двух стульев. «Голос», не одобряя идей «Братьев Ка¬

рамазовых», указывая, что Достоевский «плывет против

течения», пытался вместе с тем разъяснить, почему же

он приобретает все новых и новых сторонников. Газета

объясняла это «силой его таланта, искренностью его

убеждений, отвагой и дерзостью его борьбы с современ¬

ными воззрениями и, конечно, тем обаянием, которое

производит парадокс, когда его высказывают отчаянно

и с беззаветною решительностью»3.
Критика религиозно-мистического и антисоциалисти¬

ческого направления задала тон, указала метод «обра¬

щения» с Достоевским и нынешним пророкам, и учи¬

телям философии пессимизма, антикоммунизма, мисти¬

цизма — в разнообразных формах от экзистенциализ¬

ма до «учения» об уничтожении человечества с помо¬

щью ядерных бомб.
Но Достоевский и выше и глубже всех подобных

попыток, суть которых коротко и исчерпывающе может

быть передана словами Шестова: «реабилитация прав

подпольного человека».
Шестов доказывал свой тезис тем, что Достоевский

якобы понял: «естественный порядок вещей смеется над

гуманностью, которая, в свою очередь, может лишь по¬

корно опустить голову перед непобедимым врагом». По¬

знав эту жестокую истину, Достоевский якобы прими¬

рился с нею, смирился и перестал быть гуманистом.

«Пафос Достоевского иссяк. Добро, служение идее не

вдохновляют его больше». И потому, заявляет Шестов,

«все безобразное, отвратительное, трудное, мучитель¬

ное, словом, все проблематическое в жизни находит

себе страстного и талантливейшего выразителя в До¬

стоевском» 4.
1	«Православное обозрение», 1880, т. III, № 9.
2	«Русь», 1880, № 3, стр. 17—19.
3	«Голос*, 1879, N° 156.
4	Лев Шестов, Достоепскнй и Нитше, стр. 139, 33, 53, 136.
543

«Много говорили о боге Достоевского, но ведь го¬

раздо сильнее был в нем черт, демонический бунт. Ве¬

личие Достоевского в Иване Карамазове, а не в Але¬

ше» !,— утверждает Н. Бердяев.
Розанов хочет подкрепить истолкование творчества

Достоевского как «апофеоза жестокости» безапелляци¬

онным заявлением: «Мы несем в себе массу преступ¬

ности и с нею — страшную виновность, которая еще

ничем не искуплена; и хотя мы ее не знаем в себе, не

ощущаем отчетливо, она тяготит нас глубоко, наполняет

душу нашу глубоким мраком»2. А потому-то, подсказы¬

вает Розанов, Достоевский и воспроизводил души в

глубоком беспросветном мраке.
Достоевский удивился бы таким комментариям к

его творчеству, и не только удивился бы, но и возму¬

тился.
Особенно его удивило бы то, что «Братья Карамазо¬

вы» дают повод к приведенным выше рассуждениям,

оценкам, выводам.
И он был бы прав и в удивлении своем, и в гневе!
Ибо его предсмертный роман написан во имя Чело¬

века.
1 См. Николай Бердяев, Sub specie aetemitatis, стр. 255.
* В. Розанов, «Легенда о Великом инквизиторе»..., стр. 67.

Глава шестая
1
Весной 1880 года Достоевский отложил роман в сто¬

рону. Он готовил речь для торжественного открытия

памятника Пушкину. Произнесена она была в Москве

7 июня в публичном заседании Общества любителей

российской словесности. В тот же вечер он писал жене:

«Зала была как в истерике, когда я закончил — я не

скажу тебе про рев, про вопль восторга. Люди незна¬

комые между публикой плакали, рыдали, обнимали

друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не

ненавидеть вперед друг друга, а любить. Порядок за¬

седания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду:

гранд-дамы, студентки, государственные секретари, сту¬

денты — все это обнимало, целовало меня» (Письма,

IV, 171). Обнимал Достоевского и И. С. Тургенев,

старая вражда между ними казалась навеки кончена.

И. С. Аксаков объявил с трибуны, что речь Достоев¬

ского— историческое событие.
Пять дней спустя после этого, уже из Старой Руссы,

Достоевский писал С. А. Толстой: «Я слышал мно¬

жество рассказов от лиц, совсем мне незнакомых даже,

которые стеснились вокруг меня и говорили мне исступ¬

ленными словами (буквально) о том, какое впечатле¬

ние произвела на них моя речь» (Письма, IV, 174). Но

вместе с тем Достоевский предвидел, что это единоду¬

шие и не полное и не окончательное. В этом же письме

он говорил: «Скоро услышу «смех толпы холодной».

Так и выщло.

Речь о Пушкине была напечатана в «Московских

ведомостях» 18 июня, а 25 июня «Голос» опубликовал

статью профессора А. Д. Градовского «Мечты и дей¬

ствительность», в которой решительно опровергались

основные положения речи. «Отечественные записки»

(1800, №№ 6 и 7) поместили статью Глеба Успенского

«Пушкинский праздник», в которой также критикова¬

лась речь Достоевского.
Тогда Достоевский решил выпустить специальный

номер «Дневника писателя» с текстом речи и с ответом

критикам. Этот единственный в 1880 году выпуск

«Дневника» вышел в начале августа. Он начинался

«Объяснительным словом», за которым следовала речь,

затем шла полемическая глава, содержавшая прост¬

ранный ответ Градовскому.
В «Объяснительном слове» Достоевский свою речь

резюмировал в четырех пунктах: 1) Пушкин первый

«отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление

нашего интеллигентного, исторически оторванного от

почвы общества, возвысившегося над народом», отме¬

тил «самую больную язву составившегося у нас после

великой Петровской реформы общества» — «скитальни-

чество» «лишних людей»; 2) Пушкин первый «дал нам

художественные типы красоты русской, вышедшей пря¬

мо из духа русского», «всецело из народного духа»;

3) Пушкин первый явил «особую характернейшую и не

встречаемую, кроме него, нигде и ни у кого черту

художественного гения — способность всемирной отзыв¬

чивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих

наций, и перевоплощения почти совершенного»; и, нако¬

нец, 4) «способность эта есть всецело способность рус¬

ская, национальная», и Пушкин есть «совершенный вы¬

разитель этой способности» (XII, 369—371).
Этот последний тезис Достоевский в объяснитель¬

ном слове подробно развил. Русская душа, писал он,

может быть, наиболее способна из всех народов вме¬

стить в себя идею всечеловеческого единения, братской

любви. В этом для нас великое утешение в будущем,

великая и, быть может, величайшая надежда, светящая

впереди. Вот почему — и на этом Достоевский особенно

настаивал — «стремление наше в Европу, даже со

всеми увлечениями и крайностями его, было не только

законно и разумно, в основании своем, но и народно,

совпадало вполне с стремлениями самого духа народ¬
546

ного, а в конце концов бесспорно имеет высшую

цель» (XII, 37). Этой мыслью Достоевский предпола¬

гал перекинуть мост к западникам и навеки устра¬

нить их обособление от славянофилов, «/ибо славянофи¬

лы заявили всю законность стремления западников в

Европу... и объяснили эту законность чисто русским

народным стремлением нашим, совпадаемым с самим

духом народным» (XII, 373).
Дополним сказанное в «Объяснительном слове» не¬

которыми положениями из самой речи.
В речи Достоевский выдвинул на первый план поло¬

жение: «всечеловек» есть настоящий русский человек,

«ибо что такое сила духа русской народности, как не

стремление ее в конечных целях своих ко всемирности

и ко всечеловечиости?» (XII, 388). В беседе с фран¬

цузским дипломатом Мельхиором де Вогюэ (автором

книги «Русский роман») Достоевский говорил: «Мы

обладаем гением всех наций и сверх того русским ге¬

нием» К Идеал и цель русского народа, подчеркивал

он, — всемирное братство людей по заветам Христа,

и русскому народу предназначено осуществить этот за¬

вет. Так Достоевский в своей речи подтвердил, что он

верит в возможность «рая» на земле и в устроении его

видит предназначение России. Достоевский и здесь был

близок к исторической истине, но опять-таки восприни¬

мал ее «перевернуто», в мистифицированной форме

православного мессианизма. Снова в противоречие

вступили историческое чутье и фальшивая схема, и

схема брала верх...
Ставя Пушкину в особую заслугу то, что он впервые

вывел в русской литературе «несчастного скитальца в

родной земле», того «исторического русского страдаль¬

ца», «которому необходимо именно всемирное сча¬

стие», «дешевле он не примирится» (XII, 378), Досто¬

евский скорбел, что прежние скитальцы Алеко и Оне¬

гин имеют своими преемниками тех, кто ударился в

европеизм. И вот к этим новым «скитальцам в родной

земле» Достоевский и обратился с призывом принять

русское решение проклятого вопроса по народной вере

и правде. Оно гласит: «Смирись, гордый человек! Тру¬

дись, праздный человек, на родной ниве!»
1	Е.-М. V о g й ё, Journal «Paris — St. Petersbourg*. 1877—1883,

Paris, 1932, p. 164.
547

Какой же объективный смысл имел этот призыв?
Он был обращен к русским революционерам, кото¬

рых Достоевский считал «скитальцами в родной земле».

В черновом наброске к поучениям Зосимы он писал, что

такой скиталец намерен «резать Россию живьем, живое

тело и кровь ему ничего не значат, хуже иностранца и

лиходея. Из народа извержены — вот беда их»!.
...Это Желябова звал Достоевский смириться?! Пе¬

ред чем, перед кем? Перед русским самодержавием!
Достоевский говорил: трудись, праздный человек!

И такой призыв был обращен и к революционеру Ки¬

бальчичу, который не прекращал и в камере смертника

теоретической разработки проблем ракетного полета!

Он трудился на родной ниве и как революционер, и как

ученый...
Но Достоевский считал революционеров праздными

«скитальцами в родной земле», «изверженными из на¬

рода»...
2
Отвечая Градовскому, Достоевский исходил из оши¬

бочного положения, что точка зрения этого либерала

выражает мнение всего лагеря нигилизма — от уме¬

ренных либералов до народников-революционеров. По¬

зицию этого будто бы единого лагеря он формулировал

так: в народе русском «мы по-прежнему видим лишь

косную массу, у которой нам нечему учиться, тормозя¬

щую, напротив, развитие России к прогрессивному луч¬

шему» (XII, 375).
Достоевский был совершенно прав, когда в лице

Градовского клеймил трусливый, дряблый, бессильный

либерализм, который «за все двадцатипятилетие своего

пребывания у нас обозначился, наконец, как «без толку

кричащий на базаре человек», по выражению народно¬

му» (XI, 391). По Достоевский был совершенно неправ,

смешивая в одну кучу либералов и революционеров-на-

родников.
От Градовского и всего стана российских либералов

Достоевского отделяла вера в народ, которой не было

у либералов. Она сближала Достоевского с лагерем

народников. Но от этого лагеря его резко отделяло
1 «Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования», стр. 158.
548

содержание веры. И снова отчетливо обозначились про¬

тиворечия между утверждением необходимости всееди-

нения человечества и содержанием понятия «всечело-

век», между верой в народ русский и незнанием народа,

его подлинных чаяний и верований. В доказательство

того, что в отрыве «лишних людей» от народа

повинен их «европеизм», Достоевский привел... того са¬

мого фельдъегеря, который лупил ямщика кулаком по

спине и о котором он писал уже в «Дневнике писателя»

в 1873 году. А вот теперь, спустя семь лет, оказалось,

что фельдъегерь этот тоже представляет породу лю¬

дей, оторвавшихся от народа: «Это был хоть и рус¬

ский, по уже и «европейский» русский» (XII, 398).

Таким образом, николаевский фельдъегерь, в котором

Достоевский так недавно видел воплощение всей мер¬

зости крепостнического режима, теперь оказывался вы¬

разителем «европейского разврата». Столь чудовищное

извращение исторических фактов было прямым резуль¬

татом порочной исходной схемы Достоевского. Когда

он противопоставлял «лишних людей» и «скиталь¬

цев» — Алеко или Онегина — русской бабе, измученной

рабским трудом, он был прав; когда же он винил во

всем «европеизм» и объявлял идеалом русского наро¬

да царя л бога, он впадал в грубейшее заблуждение.

Оно было основано на убеждении Достоевского, будто

он знает народ: «Не говорите же мне, что я не знаю

народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою

душу Христа, которого узнал в родительском доме еще

ребенком и которого утратил было, когда преобразил¬

ся, в свою очередь, в «европейского либерала» (XII,

394).
«Всю душу положил в ответ Градовскому», — писал

Достоевский Е. А. Штакеншнейдер. А Победоносцеву

оп сообщал: здесь «мое profession de foi1 на все буду¬

щее. Здесь уже высказываюсь окончательно и непокрэ-

венно, вещи называю своими именами» (Письма, IV,

189). И Победоносцев ему ответил: «Спасибо вам за то,

что сказали русскую правду»2. Но именно правды-то

в горячем, страстном ответе Достоевского и не было.
К. Д. Кавелин в «Вестнике Европы» опубликовал

большое «Письмо Ф. М. Достоевскому». В нем Каве¬
1	Мировоззрение, программа (франц.).
2	«Литературное наследство», т. 15, стр. 146.
549

лин выразил свое несогласие с утверждением Достоев¬

ского, что русский народ есть образец нравственного

совершенства, и указал на такие явления в русской

Жизни, «от которых мороз подирает по коже» К Он до¬

казывал, что не существует вообще так называемых

идей, как нет и общественной нравственности. «Нравст¬

венность,— писал Кавелин, — как факт чисто личный,

единичного человека, исключает идею, формулирован¬

ное понятие людей. По этой же причине не может быть

и общественной нравственности»2. И заключал он свое

длинное письмо словами: «Я мечтаю только о том,

чтобы перестали говорить о нравственной, душевной

христианской правде и начали поступать, действовать,

жить по этой правде» 8.
Достоевский не ответил Кавелину в «Дневнике пи¬

сателя», но был сильно задет его нападками и в запис¬

ной книжке возражал ему. Центральная мысль этих

заметок: нравственность вовсе не определяется верно¬

стью своим убеждениям, это лишь честность, а надо

еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: а верны ли

мои убеждения? Достоевский записывает: «Иногда

нравственнее бывает не следовать убеждениям». И в

доказательство этого положения он приводит пример:

«Засулич — «тяжело поднять руку пролить кровь» —

это колебание было нравственнее, чем само пролитие

крови»4.
Очевидно, Достоевского, присутствовавшего на про¬

цессе Веры Засулич, поразили эти слова революцио¬

нерки: в ее сознании шла борьба между естественным

отвращением человека к убийству и революционным

долгом. Достоевский не понял мысли В. Засулич. Она

считала нравственным убить Трепова, как этого требо¬

вали ее революционные убеждения, хотя у нее, как у

всякого нормального человека, было отвращение к

убийству.
В этой связи очень характерен рассказ А. С. Суво¬

рина о том, как Достоевский в феврале 1880 года об¬

суждал с ним вопрос: если бы он случайно узнал, что
1	«Вестник Европы», 1880, № 11, стр. 434.
2	Та м же, стр. 440.
3	Т а м же, стр. 456.
4	Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,
стр. 372.
550

сейчас произойдет взрыв Зимнего дворца, пошел ли

бы он в полицию сообщить об этом? Суворин сказал:

«Нет, не пошел бы». Достоевский подтвердил: «И я бы

не пошел». — «Почему? Ведь это ужасно» 1.
Действительно, антиреволюционные убеждения До¬

стоевского требовали бы идти в полицию. Но Досто¬

евский не пошел бы, как следует из его рассужде¬

ний о сущности нравственности, потому что чувство

было против доноса, и оно-то продиктовало бы вопреки

убеждению этот нравственный поступок. Однако из ги¬

потетического случая, разобранного Достоевским в раз¬

говоре с Сувориным, на деле вытекает, что не чувство,

а именно убеждение удержало бы его от обращения к

полиции. Ведь узнай он, что замышляется убийство

частного лица, он счел бы обязательным воспрепят¬

ствовать ему, и чувство ему не помешало бы. Почему

же оно должно было бы помешать доносу о готовя¬

щемся убийстве царя? Ответ тут только один: удержа¬

ло бы Достоевского не чувство, а убеждение, что поли¬

тический донос при всех обстоятельствах гнусен. И это

нравственное убеждение оказалось бы, по признанию

Достоевского, сильнее его монархических верований.
Чтобы выбраться из лабиринта таких противоречий,

Достоевский имел один выход: основать нравственность

на вере в бога. «Нравственные идеи есть. Они вырастают

из религиозного чувства, но одной логикой оправдать¬

ся никогда не могут»2, поэтому-то если рассудок гово¬

рит, что Христос ошибся, «лучше я останусь с ошиб¬

кой, со Христом, чем с вами»3. Эти размышления он,

имея в виду «Легенду о Великом инквизиторе», резю¬

мировал следующим образом: «И в Европе такой силы

атеистических выражений нет и не было. Стало быть,

не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую,

а через большое горнило сомнений моя осанна про¬

шла» 4.
На страницах «Русской мысли» с возражениями До¬

стоевскому выступил А. И. Кошелев. Вполне разделяя

мнения Достоевского о заслугах бессмертного Пушки¬

на, о великой будущности русского народа и тяжести
1	А. С. Суворин, Дневник. М.—Пг. 1923, стр. 15.
2Ф. М. Достоевский, Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 374.
3	Там же, стр. 372.
А Т а м ж е, стр. 375.
551

его нынешнего положения, Кошелев не считал, что от¬

зывчивость русского человека есть главнейшее свойство

его духа. Она — «принадлежность его как человека

вообще и в особенности как народа, только недавно

вступившего на мировое поприще .и чувствовавшего

потребность усвоить в себе то, что человечеством до

него узнано и сделано» *. Не согласился Кошелев и с

тем, что сила духа русской народности в стремлении

ко всемирности и всечсловечности. Это стремление, по

его мнению, не составляет отличительной черты рус¬

ского народа, так как все народы стремятся осущест¬

вить идею человека. В конце своего ответа Кошелев

высказал характерное суждение о тогдашнем состоянии

русского общества. Он называл его болезненным, по¬

ражающим все большее и большее число людей, осо¬

бенно молодежь. «Пустота и духота нашей жизни»,

говорил он, порождают чувство неудовлетворенности,

толкают молодежь в ряды социалистов и революционе¬

ров — «скитальцев», по определению Достоевского.

«Дайте нам чем существенным заняться, над чем по¬

трудиться; не запрещайте нам того, другого, десятого;

не стесняйте нас и тут и там — и мечты и утопии будут

нами покинуты, и мы примемся за дело с такой же рев¬

ностью и неустрашимостью, с какими мы совершили

освобождение крестьян и перешли Балканы»2,— писал

Кошелев. Это — рецепт, совершенно отличный от при¬

зыва Достоевского: «Смирись, гордый человек, трудись,

праздный человек!» Кошелев обращал свой призыв не

к обществу, а к правительству, требовал изменения об¬

стоятельств, в которых должны трудиться русские

люди...
Критиковал речь Достоевского и К. Леонтьев. 12 авгу¬

ста 1880 года Победоносцев рекомендовал Достоевскому

взглянуть на статью К. Леонтьева по поводу его речи3 и

прислал ему «Варшавский дневник» с этой статьей.

16 августа Достоевский писал: «Леонтьев в конце кон¬

цов немного еретик — заметили Вы это?.. В его суж¬

дениях есть много любопытного» (Письма, IV, 195).
1	«Русская мысль», 1880, № 10, стр. 3 (особая пагинация в

конце журнала).
2	Т а м же, стр. 6.
а См. «Литературное наследство», т. 15, стр. Цб.
щч

Но и ёресй как раз Леонтьев обвинял самого Досто¬

евского! Он исходил из отрицания возможности на

земле всеобщей «гармонии» или «рая» и писал:

«Ничего нет верного в реальном мире явлений. Верно

только одно — точно одно, одно только несомненно; это

то, что все здешнее должно погибнуть» {. Этот рели¬

гиозный постулат Леонтьев подкреплял и доводами

«научного» характера: «Если же человечество есть яв¬

ление живое и органическое, то тем более ему должен

настать когда-нибудь конец. А если будет конец, то

какая нужда нам так заботиться о благе будущих,

далеких, вовсе даже непонятных нам поколений?»2. По¬

этому невозможно даже и временное торжество на

земле добра и любви. Наоборот, в конце мира будет

торжествовать зло, а до тех пор неизбежно и законо¬

мерно «гармоничное, ввиду высших целей, сопряжение

вражды с любовью»3.
Леонтьев обвинял Достоевского в том, что тот хотя

и обращается к религии, но религия эта якобы не на¬

стоящее православие. Поэтому Леонтьев противопо¬

ставлял речь Достоевского о Пушкине речи Победонос¬

цева, произнесенной почти в то же время в Ярослав¬

ском епархиальном училище.
В чем же Леонтьев видел преимущество второй ре¬

чи перед первой? У Победоносцева на первом плане

церковь, а у Достоевского — «Христос доступен каж¬

дому вне церкви», и ему приписываются никогда им не

высказанные обещания братства народов и всеобщей

«гармонии». Победоносцев говорит о милосердии к реаль¬

ному человеку, а Достоевский — о «космической» люб¬

ви к «собирательному и отвлеченному человеку»4.

Победоносцев призывает любить церковь, а у Достоев¬

ского об этом самом главном ни слова. Наконец, — и

это для Леонтьева важнее всего, — Победоносцев не

учит смирению перед народом и тем более перед мужи¬

ком, как призывает Достоевский, у которого «в его

мысли есть нечто очень сбивчивое и отчасти ложное»5.

Не смирение перед мужиком, а смирение перед цер¬

ковью должно быть на первом плане. И всю свою кри-
1	К. Леонтьев, Соч., т. 8, стр. 189.
2	Та м же.
3	T а м же, стр. 186.
4	Т а м же, стр. 207.
5	Там же, стр. 209.
653

тику Леонтьев сводил к тому, что Достоевский пропо¬

ведует «любовь к современной Европе»1. Так неожи¬

данно Достоевский упрекался в том, в чем он обвинял

своих либеральных противников! Леонтьев утверждал,

что мысль Достоевского в речи о Пушкине оказывается

почти вполне европейскою по идеалам и даже по про¬

исхождению своему, и под флагом «всечеловека» про¬

поведует «европейскую демократию»2.
Все это Леонтьев счел не просто заблуждением До¬

стоевского, но заблуждением очень опасным, так как

Достоевский — «писатель весьма влиятельный и даже

весьма полезный», он благотворно действует на моло¬

дежь и уже многих «отклонил от сухой политической

злобы нигилизма»2. Защитить Достоевского от некото¬

рых его «ошибок» и тем усилить влияние Достоевского

на молодежь, увеличить пользу, приносимую им в

борьбе против нигилизма, — таков был смысл критики

К. Леонтьева.
Достоевский, как уже было сказано выше, в запис¬

ной тетради выразил несогласие с положением Леон¬

тьева: «Не стоит желать добра миру, ибо сказано, что

он погибнет». На это Достоевский ответил: «В этой

идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того,

чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж

коль все обречены, так чего же стараться, чего любить

добро делать? Живи в свое пузо»4. Достоевский спра¬

ведливо приравнял логику Леонтьева к рассуждениям

своего же героя Валковского... Не согласившись с

основным возражением Леонтьева против возможности

«земного рая», Достоевский возражения эти истолковы¬

вал как порождение зависти и назвал статью К. Леон¬

тьева «завистливой бранью».
Скажем еще несколько слов об отношении народни¬

ческой критики к речи о Пушкине. В «Отечественных

записках» Гл. Успенский доказывал, что речь Досто¬

евского сводится к самой ординарной проповеди поли¬

тического омертвения5. Н. К. Михайловский, подробно

разбирая речь о Пушкине, писал, что Достоевский под¬

нес публике под видом хлеба камень, обтесанный и
1	К. Леонтьев, Соч., т. 8, стр. 211.
2	Т а м же, стр. 200.
3	Т а м же, стр. 187.
4	Ф. М. Достоевский. Поли. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 369.
5	См. «Отечественные записки», 1880, № 6, стр. 186.
554

подкрашенный на манер хлеба, а предсказание о не¬

избежной и близкой гибели Европы он назвал «дет¬

ской стряпней» и «забавной окрошкой» !.
3
В 1881 году Достоевский возобновил «Дневник пи¬

сателя», но успел подготовить только первый выпуск,

вышедший в свет на другой день после его смерти.
Достоевский работал над «Дневником писателя»

тогда, когда облеченный чрезвычайными полномочия¬

ми министр внутренних дел М. Т. Лорис-Меликов за¬

канчивал составление своих «конституционных проек¬

тов», народовольцы готовились к новому покушению на

царя, когда в Западной Европе с минуты на минуту

ждали взрыва революции в России. Ситуация в стране

была такова, что действительно широкое подлинно все¬

народное движение масс могло бы «уронить» самодер¬

жавие и доставить победу революции. И это понимали

или, во всяком случае, чувствовали представители са¬

мых различных слоев российского общества. А. И. Ко¬

шелев на страницах «Голоса» писал: «Крестьяне менее

обеспечены землей, лесами, разными угодьями, чем

были прежде; они не защищены от своеволия и притя¬

зания помещика; они отягощены разными земскими и

общественными сборами и повинностями; у них на¬

чальства стало столько, что их не перечесть... и крестья¬

нин не знает, чье приказание исполнять и к кому в слу¬

чае нужды обратиться»2.
Славянофил Кошелев трезво смотрел на положение

крестьянства и понимал, что оно грозит немалой опас¬

ностью царизму, если не будут приняты надлежащие

меры.
В чем же была эта опасность? Нетрудно догадаться,

что — в недовольстве мужика «свободой без земли, от

земли». Какие же предлагались меры для отвращения

опасности?
В августовской книжке «Русского вестника» была

напечатана статья «Крестьянское дело и его современ¬

ная постановка». Автор, скрывшийся под инициалами
1	«Отечественные записки», 1880, N° 9, стр. 131..
2	«Голос», 1880, № 250.
555

«Д. В.», совершенно откровенно писал, что целью ре¬

формы 1861 года вовсе не было «обеспечить землей все

потребности тех, кому она давалась»; речь шла о том,

чтобы «облегчить и упорядочить прежние повинности и

обеспечить крестьянам их оседлость», попросту говоря,

обеспечить помещику постоянные и дешевые рабочие

руки окрестных малоземельных крестьян. «Д. В.» по¬

яснял: «Крестьянский надел, данный в 1861 году, не

был первым шагом к тому, чтобы главным типом рус¬

ского землевладельца сделать крестьянина». Оценивая

результаты двух десятилетий существования крестьян¬

ства в пореформенных условиях, автор статьи не мог

не признать, что «слабые дворы окончательно падают,

а сильные растут». Поставив общий вопрос — улучши¬

лось или ухудшилось положение крестьян, «Д. В.»

дал «классический» ответ: где улучшилось, а где ухуд¬

шилось. Из общего смысла статьи вытекало, что автор

видит «спасение» — для самодержавия и дворянства —

в расширении и укреплении пережитков и остатков кре¬

постничества, в расширении экономической и полити¬

ческой власти помещика, и в немалой степени — в

ставке на кулака... А эта программа могла повести

только к еще большему накоплению взрывчатого мате¬

риала в деревне.
В этой же августовской книжке «Русского вестни¬

ка» была напечатана статья Н. А. Любимова «Против

течения. Беседы о революции. Наброски и очерки в

разговорах двух приятелей». Не зная еще фамилии ав¬

тора статьи, Достоевский писал Любимову, что такую

статыо давно следовало бы напечатать: «Особенно для

молодых умов назидательно» (Письма, IV, 200).
Статья написана в форме диалога. Сравнивая 40-е

годы с 70-ми с точки зрения распространения револю¬

ционных идей и размера их опасности для существую¬

щего строя, автор писал: «Незрелость наших политиче¬

ских понятий в эпоху зарождения революционного

культа далеко не имела того важного значения, кото¬

рое может получить ныне. Тогда лежала целая про¬

пасть между практической жизнью и теоретическими

идеями, для самого незначительного меньшинства имев¬

шими сколько-нибудь серьезную цену. Для большин¬

ства причислявших себя тогда к современно образован¬

ным людям идеи эти проходили в уме легким и неяс¬

ным облаком... Далеко не то теперь, когда так бродят
55а

в обществе стремления к деятельной и политической

жизни, когда понятия так смутны, когда мы испыты¬

ваем злоупотребления свободы без самой свободы, ти¬

ранию не власти, а безвластия и противовластля, когда

на практике есть русская социально-революционная

партия с сектами и подразделениями» !.
Любимов задался целью «доказать грозное сходство

эпохи, предшествовавшей разгрому монархии во Фран¬

ции», с эпохой 70-х годов в России. Рассматривая

сложившуюся обстановку, Любимов вынужден был

сделать вывод о необходимости переворота в России.

Но о каком перевороте шла речь в его статье? «Пере¬

ворот, — писал он, — желателен и требуется постепен¬

ный, законный, путем «либерального прогресса». Мы

хотим, значит, того, что диаметрально противоположно

революции» 2.
Таким образом, «Русский вестник» в момент выс¬

шего подъема революционной ситуации готов был идти

заодно с либералами «против течения» — против рево¬

люции — на основе общей умеренной программы «ли¬

берального прогресса».
А либералы перед лицом высоко вздымавшейся ре¬

волюционной волны готовы были пойти на соглашение

с реакцией — на основе той пресловутой «конституции»,

которую вырабатывал Лорис-Меликов.
Проект Лорис-Меликова, рассмотренный на совеща¬

нии у Александра и утвержденный 18 февраля, преду¬

сматривал созыв комиссии из выборных от земств для

рассмотрения законопроектов, указанных «высочайшей

волей», и с правом только совещательного голоса.

П. А. Валуев назвал проект «монументом посредствен¬

ности умственной и нравственной»3.
4
Шестнадцатого февраля 1881 года Вера Засулич от

имени руководителей партии «Черный передел» обрати¬

лась к Марксу с просьбой изложить его «воззрения на

возможные судьбы нашей сельской общины и на тео¬
1	«Русский вестник», 1SS0, август, стр. 616—617.
2	T а м же, стр. 617.
3	П. А. Валуев. Дневник 1877—1884 гг., стр. 142.
Б57

рию о том, что, в силу исторической неизбежности, все

страны мира должны пройти все фазы капиталистиче¬

ского производства» *.
Маркс с большой тщательностью готовил ответ на

вопрос русских революционеров. Он внимательнейшим

образом изучил историю русской общины, проанализи¬

ровал ее характер и состояние к началу 80-х годов.
Русская община как новейший тип архаической об¬

щественной формации, писал Маркс, характерна внут¬

ренним дуализмом: общая собственность па землю, с

одной стороны, и личное, парцеллярное хозяйство каж¬

дой отдельной крестьянской семьи и частное присвое¬

ние результатов этого хозяйства — с другой. Общая

собственность на землю создает прочную основу для

общины, а парцеллярное хозяйство дает простор для

развития личности. Этот врожденный дуализм допус¬

кает альтернативу: либо собственническое начало

одержит верх над началом коллективным, либо же по¬

следнее возьмет верх над первым. Все зависит от исто¬

рической среды, в которой русская община находится.

«Общая собственность на землю предоставляет ей

естественную базу коллективного присвоения, а ее исто¬

рическая среда — существование одновременно с ней

капиталистического производства — обеспечивает ей в

готовом виде материальные условия для кооперативного

труда, организованного в широком масштабе. Она мо¬

жет, следовательно, воспользоваться всеми положитель¬

ными приобретениями, сделанными капиталистической

системой, не проходя сквозь ее кавдинские ущелья» 2.
Но для этого необходимо раньше всего привести

общину «в нормальное состояние», необходимо спасти

ее от разложения и гибели, которые ей несет дальней¬

шее развитие России по пути, начатому в 1861 году.
Все это Маркс писал в черновиках и в окончатель¬

ную редакцию ответа не включил, а ограничился лишь

кратким резюме в письме В. Засулич от 8 марта

1881 года.
Он, как и в письме 1877 года в «Отечественные

записки», указывал, что данный в «Капитале» анализ

происхождения капиталистического строя (т. I, гл. 24)
1	«К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия», Политиздат,

М. 1967, стр. 435.
2	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19, стр. 419—420.
558

точно ограничен странами Западной Европы и ие дает

доводов ни за, ни против жизнеспособности русской

общины, «...специальные изыскания,— писал Маркс,—

которые я произвел на основании материалов, почерп¬

нутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта

община является точкой опоры социального возрожде¬

ния России, однако для того чтобы она могла функцио¬

нировать как таковая, нужно было бы прежде всего

устранить тлетворные влияния, которым она подвер¬

гается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормаль¬

ные условия свободного развития» 1. А для этого необ¬

ходима была победа народной революции над цариз¬

мом. В сочетании с победой пролетарской революции

на Западе она открыла бы путь для социалистических

преобразований в России, и тогда русская крестьян¬

ская община стала бы «точкой опоры социального воз¬

рождения России».
Высказанные Марксом в марте 1881 года сообра¬

жения о возможных путях развития общины, само со¬

бою разумеется, не имели и не имеют ничего общего с

идеалистической, не признающей основных историче¬

ских законов развития народнической теорией.
Народники даже в лучшую свою пору 70-х годов

идеализировали общину и видели в ней особое, прису¬

щее только русскому народу, исконно национальное

начало. Они рассматривали русскую общину, в отли¬

чие от Маркса, внеисторически, абстрактно, метафизи¬

чески.
Как же ставил эти жгучие проблемы Достоевский

в своем последнем «Дневнике писателя»?
В подготовительных материалах он сделал такую

запись: «Земский собор. И сколько перейдет интелли¬

гента!»... Но надо начинать «с мужиков и пока отнюдь

без интеллигенции»2. Хотя русское крестьянство, по¬

лагал Достоевский, и непоколебимо монархично, и глу¬

боко религиозно, но все же «сборище либеральных бол¬

тунов» на Земском соборе может увлечь за собой

политически незрелого мужика, и он будет говорить не

то, что действительно думает, а то, что ему будут под¬

сказывать либералы и нигилисты.
1	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 35, стр. 137.
2	Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч., т. I, СПб. 1883,

стр. 364.
559

Й Достоевский выдвигал свой проект вместо проек¬

та созыва Земского собора: «Позовите серые зипуны и

спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и

они скажут вам правду, и мы все, в первый раз, может

быть, услышим настоящую правду. И не нужно ника¬

ких великих подъемов и соборов; народ можно спро¬

сить по местам, по уездам, по хижинам... Надо только

соблюсти, чтобы высказался пока именно только му¬

жик, один только заправский мужик. Правда, с мужи¬

ком проскочит кулак и мироед, но ведь и тот мужик, и

в таком великом деле даже кулак и мироед земле не

изменят и правдивое слово скажут...» (XII, 438). Ка¬

кое же это должно было быть слово? Очевидно, бог и

царь! «Серые зипуны», полагал Достоевский, раз и

навсегда отклонят все домогательства чуждого им

нигилизма, со смутой и революцией будет навеки по¬

кончено.
Достоевский верил в такой исход предлагаемого им

крестьянского референдума потому, что «мужик» пред¬

ставлялся ему таким, как Марей, воплощением хри¬

стианской любви к ближнему, не бунтарем, а тружени¬

ком — «русским социалистом», верящим в бога и царя.

А ведь Достоевский знал, что пореформенная деревня

разоряется в своей массе, бедствует, нищает.
«Протекло время освобождения крестьян — и что

же: безобразие волостных управлений и нравов, водка

безбрежная, начинающийся пауперизм и кулачество, то

есть европейское пролетарство и буржуазия и проч.

и проч.», — писал он в 1878 году (Письма, IV, 34).

А в 1881 году он писал, что народ волнуется «разными

необычными слухами о переделе, например, наделов,

о новых «золотых грамотах» (XII, 434). И все-таки он

верил в «мудрость мужика» и не боялся референду¬

ма— оттого ли, что не ждал слишком решительного

требования «передела», оттого ли, что в глубине души

надеялся на «царскую милость», на удовлетворение

требований мужика.
Мы не знаем, что думал Достоевский, но мы можем

с очень большой долей достоверности сказать, к чему

привел бы опрос «серых зипунов».
Крестьяне потребовали бы: дайте нам землю!
В крестьянском сознании после реформы 1861 года,

наряду с более или менее сильными остатками патри¬

архальной веры в «царя-батюшку», крепло стремление
560

к коренному, антидворянскому, антимонархическому ре¬

шению земельного вопроса.
В. И. Ленин в 1913 году в статье «О черносотенст¬

ве» писал: «В нашем черносотенстве есть одна чрезвы¬

чайно оригинальная и чрезвычайно важная черта, на

которую обращено недостаточно внимания. Это — тем¬

ный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый

глубокий... Нет-нет, и прорвется голос подлинной му¬

жицкой жизни, мужицкий демократизм через всю чер¬

носотенную затхлость и натасканность» К Ленин писал

эту статью в связи с тем, что среди думских депутатов-

крестьян, принадлежавших к партии правых, прорыва¬

лось недовольство антинародной, антикрестьянской по¬

литикой царизма.
Это недовольство «серых зипунов», верящих в бога

и царя, рельефно проявилось и в 1908 году в думских

прениях о столыпинском законопроекте разрушения об¬

щины и ускоренного выделения кулацкой верхушки

(«закон о хуторах»).
Оценивая думские прения по аграрному вопросу,

Ленин приводил речь крестьянина Сторчака как типич¬

ный образец соединения в крестьянском сознании веры

в царя с требованием земли.
Ивану Ивановичу Сторчаку, крестьянину села Мо-

шорино Александрийского уезда Херсонской губернии,

был 21 год, когда Достоевский предлагал устроить ре¬

ферендум «серых зипунов». Сторчак поэтому мог бы в

нем участвовать. Что он сказал бы тогда, мы можем

представить, исходя из того, что он сказал несколько

более четверти века спустя с трибуны III Государствен¬

ной думы.
Крестьянин-середняк, грамотный, пользовавшийся

уважением односельчан (они избирали его в волостные

судьи), Сторчак в Думе не примкнул ни к фракции

правых, куда входило большинство депутатов-крестьян,

ни к трудовикам. Как беспартийный крестьянин, свою

большую речь осенью 1908 года Сторчак начал с выра¬

жения своей преданности царю и монархии, а затем

сказал: «Если я сижу на трех десятинах земли, а ря¬

дом 30 тысяч десятин, то это не есть порядок и

правда».
И он потребовал, чтобы Дума отвергла проект за¬
1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 24, стр. 18.
19 М. гуо
661

кона о хуторах, идущий на пользу только кулацкой

верхушке деревни, и приняла проект 42 депутатов-кре-

стьян о наделении крестьян землей. Проект был со¬

ставлен крестьянами, в подавляющем большинстве вхо¬

дившими во фракцию «правых». Они верили в бога -и в

царя, но они хотели получить землю. Проект преду¬

сматривал избрание всеобщей подачей голосов местных

крестьянских комиссий, которым и надлежало бы об¬

судить план коренной аграрной реформы. Ленин, от¬

метивший речь Сторчака как характерный признак

крестьянского недовольства, назвал проект сорока двух

«на деле... революционным проектом» 1.
А ведь план создания местных комиссий был бли¬

зок референдуму «серых зипунов» Достоевского!
Конечно, в 1908 году сознательность даже и кре-

стьян-«правых» была значительно выше, чем у кре¬

стьян в 70—80-х годах. Но несомненно, что, если бы

был устроен референдум по Достоевскому, сказался бы

мужицкий демократизм под оболочкой веры в царя, и

крестьяне потребовали бы земли. И если бы царь не

пошел на «черный передел», то крестьяне могли бы

пойти против царя...
Думские прения 1938 года примечательны еще и

тем, что в них прозвучало имя Достоевского. Один из

выступавших, представитель «правых», возражая про¬

тив столыпинской политики разрушения общины и

«ставки на сильных», на кулаков, заявил, что в случае

осуществления этой политики наступят такие времена

хаоса, о каких пророчески говорил Достоевский.
Это своеобразное посмертное участие Дстоевского в

аграрных прениях после революции 1905 года в поме-

щичье-буржуазной, черносотенной Думе проливает свет

на предсмертные размышления и предложения писате¬

ля о созыве «серых зипунов». Достоевский писал: «Не

в коммунизме, не в механических формах заключает¬

ся социализм народа русского: он верит, что спасется

лишь в конце концов всесветным единением во имя

Христово. Вот наш русский социализм» (XII, 436).

Понадобилось всего четверть века, чтобы ход истории

разбил эти надежды: революция 1905 года вскрыла

огромный революционный потенциал русского крестьян¬

ства. И даже в период реакции, даже в черносотенстве
1 В. И. Ленив, Полное собрание сгашевий, т. 17, стр. 316.
562

сказывался мужицкий демократизм, крестьянское не¬

преодолимое стремление взять землю1.
Достоевский писал, что стоит прежде всего за на¬

род и верит «в его великие силы, которых никто еще

не знает во* всем объеме и величии их» (XII, 442).
В этом он был прав, но вовсе не в том смысле, ка¬

кой он сам вкладывал в свои слова. В народе, в кре¬

стьянстве были великие революционные силы, великое

стремление к коренному демократическому решению

аграрной проблемы, а с ними вместе и вопроса о реши¬

тельном преобразовании всего социального строя Рос¬

сии.
«Лебединая песнь» Достоевского — его посмертно

изданный «Дневник» подводит итог десятилетиям мучи¬

тельной внутренней борьбы противоречий в сознании

писателя. «Дневник» 1881 года — и выражение траги¬

ческого расхождения между устремлением Достоевско¬

го к благу народа, к установлению «рая на земле» и

непониманием того, чего хочет на деле народ, незнанием

правильных путей установления на земле справедли¬

вости и счастья.
И если Достоевский, свято веря в необходимость и

спасительность монархии в России, в «прирожденный»

монархизм крестьянина, предлагал такие средства

борьбы с революцией, которые только приблизили бы

ненавистную для него революцию, то разве может

быть более очевидное свидетельство тупика, в который

зашла мысль Достоевского? Он и здесь находился ря¬

дом с истиной, но не видел ее.
Карл Маркс, тщательно изучая ход экономического

и социального развития России после 1861 года, видел

в крестьянстве огромную потенциальную революцион¬

ную силу — при всей патриархальной отсталости рус¬

ского мужика, с его верой в «царя-батюшку». А До¬

стоевский умер, будучи убежденным, что референду¬

мом «серых зипунов» он предлагает верное средство

предупреждения и избежания революции!
1 По собранным мною сведениям, И. И. Сторчак дожил до

1933 года, следовательно, прошел через революцию и гражданскую

войну, через коллективизацию и работал до самой смерти в местном

совхозе по своей специальности бондаря. По рассказам старожилов,

он был в дружеских отношениях с Г. И. Петровским, в свое время

тоже бывшим депутатом Думы (от социал-демократов большевиков),

но уже не Третьей, а Четвертой, последней.
19*

Заключение
i
Похороны Достоевского вылились в общественное

событие огромного значения.
Тысячи людей провожали в последний путь великого

писателя, и Валуев не без страха писал в «Дневнике»:

«Вчера произведена репетиция для каких-нибудь гряду¬

щих уличных похоронных или иных демонстраций. По

случаю смерти Достоевского сочинена была для выноса

тела в Александро-Невскую лавру обширная програм¬

ма, и всевозможные училищные и другие элементы вве¬

дены в состав процессии» К
Тысячи и тысячи людей выразили свою глубокую

скорбь по поводу тяжкой утраты, понесенной русским

народом. Были ли они единомышленниками, все ли бы¬

ли заодно с Победоносцевым или, наоборот, все были

нигилистами? Нет, конечно! Тут были и представители

реакции во главе с обер-прокурором синода, и револю¬

ционно настроенная молодежь, и было много людей,

колеблющихся между революцией и реакцией.
В грозовой атмосфере кануна 1 марта каждый на¬

ходил в творчестве Достоевского отзвуки своих мыс¬

лей, своих надежд, своих сомнений, своих страхов. По¬

бедоносцев добился от царя немедленного назначения

большой пеноии семье покойного, потому что хотел

подчеркнуть: Достоевский — наш, он с реакцией во
1	П. А. Валуев, Дневник 1877—1884 гг., стр. 142.
564

всем и до конца. Он хотел обезвредить взрывную силу,

заложенную в творчестве Достоевского, чтобы исполь¬

зовать его влияние для привлечения колеблющейся

части общества на сторону реакции.
Вл. Соловьев в горячей взволнованной речи на мо¬

гиле Достоевского сказал о главном в его творчестве:

«А любил он прежде всего живую человеческую душу

во всем и везде... верил в бесконечную силу человече¬

ской души, торжествующую над всяким внешним наси¬

лием и над всяким внутренним падением» !.
Осуществления на земле «царства правды» он жа¬

ждал и к нему стремился всю жизнь — с этими слова¬

ми Вл. Соловьева2 могли согласиться и те, кто был на

стороне революции и социализма, и те, кто вместе с

Достоевским верил в «Христово царство правды».
Первого февраля Петербург хоронил Достоевского,

и циник Валуев назвал эти величественные похороны

«репетицией грядущих уличных... демонстраций».
Первого марта прогремел взрыв на Екатерининском

канале. «Народная воля» добилась своего: парь был

убит. Но на взрыв бомбы народ не ответил взрывом

восстания против царизма. Улицы Петербурга не по¬

крылись ни колоннами демонстрантов, ни баррикада¬

ми. Наоборот, взрыв бомбы стал сигналом не для ре¬

волюции, а для реакции.
Достоевский жил и творил в эпоху, которую можно

назвать большим историческим перепутьем. Страна

выходила из крепостничества и вступала в капитали¬

стическую эру.
Трижды на протяжении творческой деятельности

Достоевского Россия переживала революционную ситу¬

ацию, и трижды она не разрешалась революцией. Му¬

ки ее назревания и ее недозрелости, ее несовершения,

испытываемые страной, Достоевский назвал «трагиче¬

ской безалаберщиной».
Весь народ и особенно его передовая, мыслящая

часть тяжело переживали эти колебания политического

«барометра»: от затишья к буре, от бури к штилю, а

там опять к буре... Так было в 1847—1849, в 1859—1853,

в 1879—1881 годах.
Колебания и переходы порождали смятение в умах
1	В. С. Соловьев, Собр. соч., т. III, стр. 169—170.
2	См. там же, стр. 170.
565

и душах, вызывали острые противоречия, тяжкие со*

мнения, одних приводили к пересмотру своих верова¬

ний, к отказу от них, других — к укреплению и разви¬

тию прежних убеждений.
Время, когда творил Достоевский (1844—1881),

включает конец дворянского периода русского револю¬

ционного движения и его разночинский период.
Достоевский был вначале идейным учеником Белин¬

ского, этого предтечи разночинского периода, затем он

примкнул к петрашевцам, которые в основном принад¬

лежали еще к революционерам дворянского периода.
Достоевский вернулся в Петербург, когда гегемоном

в революционном движении стал разночинец. Добро¬

любов и Чернышевский как последователи Белинского

и Герцена создавали идеологию революционной демо¬

кратии. Он был свидетелем и современником всего

разночинского периода русского революционного дви¬

жения и был противником этого движения.
Достоевский умер накануне 1 марта — в момент

наивысшего подъема этого периода революционного

движения, подъема, который стал началом его конца.
С полным правом можно сказать, что последние го¬

ды творчества Достоевского, годы создания «Дневника

писателя», «Подростка», «Братьев Карамазовых» — это

годы подспудной, неприметной, но безостановочно

свершавшейся подготовки перехода русского революци¬

онного движения в следующий, более высокий, послед¬

ний — пролетарский период. Этот переход совершился

уже после смерти Достоевского, после краха попыток

«Народной воли» вызвать крестьянскую революцию

средствами террора.
Как и всякому качественному переходу, и этому

процессу были свойственны мучительные колебания,

идейные шатания, острые противоречия мысли...
Достоевский как гениальный художник в своем твор¬

честве выразил эти моменты переходов от одного пе¬

риода в русском освободительном революционном дви¬

жении к другому. Хотя и дворянин по формальному

общественному положению, он, невзирая на отдельные

отступления, до конца жизни был верен резкой анти-

дворянской тенденции. Он видел, как полной неудачей

завершился период дворянской революционности:

вслед за декабристами ничего не добились петрашевцы.
На каторге Достоевский цепосредственно стодкнул-
566

ся с угнетенными, униженными, столкнулся с ними как

представитель «образованных», как интеллигент.
Он понял, что между теми, кто вел борьбу за сво¬

боду народа, и народом существует разрыв, глубокая

пропасть. Его мысль сосредоточилась на том, как пре¬

одолеть эту пропасть.
Революционные разночинцы были неизмеримо ближе

к народу, чем революционеры-дворяне. Революционные

демократы и народовольцы были лишь «молодыми

штурманами грядущей бури». Народные массы не по¬

шли за ними. Достоевский видел и это... Он старался

понять, почему же так происходит, и пришел к выводу:

эти передовые люди, революционеры-разночинцы, так¬

же оторваны от «почвы», от исконных верований и

убеждений народа, крестьянства.
Достоевский искренне стремился понять душу на¬

рода, слиться с народом. Но он плохо знал истинные

чаяния крестьянства и по-своему истолковывал их, вос¬

принимая и перелагая свойственные патриархальному

крестьянину устремления на свой лад.
Как интеллигент-разночинец, Достоевский испыты¬

вал страх перед «четвертым сословием» — перед про¬

летариатом, его социалистической идеологией. Это бы¬

ла боязнь интеллигента потерять свою «свободу», бо¬

язнь «подчиниться» пролетариату как революционному

вождю общества.
Так был подготовлен и совершился в сознании До¬

стоевского, в его мировоззрении переход от социалисти¬

ческих утопий Фурье, Сен-Симона, Кабе к «православ¬

но-социалистической утопии», проповедником которой

он и был до последней минуты своей жизни.
Утопия Достоевского в общественно-политической

жизни, в идейной борьбе русского народа в 70-х годах

сосуществовала с социалистической утопией револю¬

ционных народников и народовольцев.
Об утопизме народников В. И. Ленин говорил,

используя мысль Энгельса: ложная в формально-эко¬

номическом, теоретическом смысле, теория народников

была истинной в историческом смысле как выражение

демократических устремлений крестьянства, как идео¬

логия крестьянской, народной, буржуазно-демократиче-

ской революции1.
1 См. В. И. Л е в в в, Полнее собрание сочинений, т. 22, стр. 120.
667

Демократическое, революционное зерно народниче¬

ской утопии Ленин выделял из ее мнимосоциалистиче¬

ской, мелкобуржуазной теоретической оболочки.
«Православно-социалистическая утопия» Достоев¬

ского, его «российско-православный мессианизм» лож¬

ны не только теоретически, но и исторически, полити¬

чески. Ведь во время первой русской революции 1905 —

1907 годов, а также в последовавший затем период ре¬

акции крестьянство, даже и сохраняя еще остатки

стихийной веры в царя, не выказало веры в какую

бы то ни было разновидность «православного социа-

ализма».
Катков и Победоносцев, как официальные идеологи

крайней дворянской реакции, направляли усилия к то¬

му, чтобы представить царизм силой надклассовой,

охраняющей крестьян от разорения и гибели. Они по¬

этому проповедовали и укрепляли веру в царя, превоз¬

носили как высшую мудрость политические предрассуд¬

ки забитого крестьянства, его смирение, покорность,

долготерпеливость.
Достоевский также видел в крестьянском монархиз¬

ме один из «устоев» русского народа и провозглашал

смирение, покорность, терпение теми качествами рус¬

ского народа, которые вместе с его верой во Христа, с

православием, позволят России сказать всему миру

«свое новое, здоровое и еще не слыханное миром сло¬

во» (XII, 2ЭЗ—204).
Но вот именно этот мессианизм, эта вера в угнетен¬

ных, в их стремление установить «рай» на земле, во все¬

общее братство коренным образом и отличали идеоло¬

гию Достоевского, его «православно-социалистическую

утопию» от официальной идеологии российской реак¬

ции, ибо вера во всеобщее счастье, в «рай» на земле,

противоречащая, как пояснил К. Леонтьев, основным

догматам православия, отражала в искаженном, неточ¬

ном виде домокр этическую, если не революционную,

то бунтарскую черту в идеологии Достоевского.
Идеология Каткова — Победоносцева была направ¬

лена на то, чтобы усыпить крестьянство, парализовать

его помыслы и стремления к борьбе за «земной рай».

Утопия Достоевского, наоборот, — даже если он этого

и не думал, — объективно поддерживала темный и глу¬

бокий мужицкий демократизм, его жажду добиться

счастья не на небесах, а на земле.
568

2
Сущность утопии Достоевского можно кратко выра¬

зить формулой: Христос и русские народные начала

создадут «рай» на земле дЛя всего человечества.
Достоевский до последней своей минуты свято, не¬

поколебимо верил в это счастье. И не только верил, но

и всей силой своего гения боролся за него, внося в

борьбу эту всю сложность и мучительность раздирав¬

ших его сознание сомнений и противоречий.
В 1864 году Достоевский написал «Записки из под¬

полья», в 1877 году опубликовал в апрельском выпуске

«Дневника писателя» новеллу «Сон смешного человека».
От человека в «подполье» к человеку на отдален¬

ной^планете.—этот переход в истории творчества До¬

стоевского не случаен, но составляет важный и законо¬

мерный этап мучительной^ острой,^напряженной борьбы

в его сознании двух_решений^ коре н но гоТ^Гаи г л а в нейш е-

го вопроса, над которым мысль ' великого • писателя

билась в течениевсёГГ его"“Жизни!
Автор «Сна смешного человека» хотел, чтобы на

земле во д а р и лея « ра й »подобны ц тому, в ..кажй лопал

«смешной человек» на отдаленной планете. Но Досто¬

евский не хотел, чтобы_ jrajS^	социализм.
Вот в этом неразрешимом противоречии^-- земной

рай, но не социализм — и заключалась суть трагедии

Достоевского — писателя и мыслителя.
Он твердо знал, против чего _ восстает: против угне¬

тения человека, и крепостнического и капиталистиче¬

ского.
Он менее точно знал, во имя него восстает: его

иДеал «земного рая» был туманен.—
Он совсем плохо и неверно представлял, как осу¬

ществить этот идеал. И даже еще точнее: он и верил

и не верил в то, что к «раю земному» приведет создан-

ная 1Г\Г "«православно-социалистическая утопия». Сло-

вом, Достбёвский видел противоречия действительности,

но "пе-знал; как их инзиепптг:—		—
КогдаПв 1913 году А. М. Горький, резко и справед¬

ливо выступив против инсценировки «Бесов» в Москов¬

ском Художественном театре, в ходе полемики допу¬

стил ошибку, считая, что «богоискательство» надо на

время отложить и заменить его «богостроительством»,

В. И. Ленин в письмах к нему глубоко раскрыл оши-
569

бочную сущность и политическую вредность каких бы

то ни было заигрываний с «богоискательством» и «бого¬

строительством». И не случайно спор Ленина с Горь¬

ким возник в связи с творчеством Достоевского,
«Бог» — как любой вид религиозной идеи, несовме¬

стим с борьбой человечества за свое счастье. Идея бо¬

га помогает держать народ в рабстве, она закрепляет

придавленность трудящихся масс, усыпляет классовую

борьбу. Она есть идея безысходного рабства, разъяс¬

нял В. И. Ленин в письмах А. М. Горькому: «...всякий

боженька есть труположство—будь это самый чис¬

тенький, идеальный, не искомый, а построяемый бо¬

женька, все равно...»1 В. И. Ленин подчеркивал: «Вся¬

кий человек, занимающийся строительством бога или

даже только допускающий такое строительство, опле¬

вывает себя худшим образом, занимаясь вместо «дея¬

ний» как раз самосозерцанием, самолюбованием,

причем «созерцает»-то такой человек самые грязные,

тупые, холопские черты или черточки своего «я», обо¬

жествляемые богостроительством»2. Эти слова Ленина

всецело относятся и к «богоискательству» Достоевского,

которое роковым образом сказалось на художественном

творчестве великого писателя.
•
В статье «Темное царство» Добролюбов писал: «Не¬

редко даже в отвлеченных рассуждениях он (художник.—

М. Г.) высказывает понятия, разительно противополож¬

ные тому, что выражается в его художественной деятель¬

ности,— понятия, принятые им на веру или добытые им

посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом

составленных, силлогизмов. Собственный же взгляд его

на мир, служащий ключом к характеристике его та¬

ланта, надо искать в живых образах, создаваемых им»3.
У Достоевского это противоречие между «силлогиз¬

мами» и «образами» было необычайно глубоким и не¬

обычайно острым именно потому, что присуще было

самим его художественным образам. В них, в художе-
1	В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 226.
2	Там же, стр. 227.
8 Н. А. Добролюбов, Собр. сач. в 9^гя томах, т. б, стр. 22.
570

ctBeHHoft ткани произведении писателя происходило

столкновение противоположных взаимоисключающих

идей.
Как я уже сказал во введении, ошибочно мнение,

будто противоречия Достоевского — это противоречия

между его субъективным мировоззрением и объектив¬

ным смыслом его творчества. Оригинально и интерес¬

но развил такую точку зрения Б. Г. Кузнецов в работе

«Образы Достоевского и идеи Эйнштейна» 1, показывая

Эйнштейна через Достоевского и Достоевского через

Эйнштейна.
Творец теории относительности говорил о Достоев¬

ском: он «дал мне больше, чем любой мыслитель, боль¬

ше, чем Гаусс». Однако, анализируя соотношение на¬

учных идей и художественных образов, Б. Кузнецов

оперирует главным образом «принципом дополнитель¬

ности», то есть методом, созданным Нильсом Бором и

«Копенгагенской школой» физиков, с которыми

Эйнштейн спорил вплоть до самой смерти. Поэтому и

я попытаюсь разобраться в том, насколько правильно

и плодотворно применять «принцип дополнительности»

Бора в анализе творчества Достоевского.
У Б. Кузнецова мы читаем, что тенденция худож¬

ника (его мировоззрение) и поэтика взаимно воздейст¬

вуют друг на друга и «в этом «неконтролируемом воз¬

действии» одной стороны творчества на другую выра¬

жается весьма глубокая и общая дополнительность

двух компонент творчества — абстрактно-рационалисти¬

ческой и конкретной, образной, поэтической»2.
Это положение применительно к Достоевскому

Б. Кузнецов расшифровывает как взаимодействие ирра-

ционалистической тенденции и рационалистической по-

этики. Это — первое, основное проявление «принципа

дополнительности»: противоположность характера тен¬

денции характеру поэтики (подобно тому как противо¬

положны волновые и корпускулярные свойства электро¬

на и фотона).
Такое наиболее общее проявление «принципа допол¬

нительности» содержит в себе более частное его выра¬

жение: столкновение субъективной логики художника,
1 «Вопросы литературы», 1968, 3& 3.
* Там же, стр. 160.
571

обусловленной его тенденцией ( = мировоззрением), и

объективной логики развития художественного образа.
Кузнецов говорит, что «рационалистическая поэти¬

ка Достоевского, вопреки антирационалистической тен¬

денции, приводит к выводам, далеким от замысла

писателя», а именно: «сознательная тенденция оказы¬

валась художественно неполноценной и неубедитель¬

ной» в кардинальном пункте создания положительного

образа, в котором происходит «слияние индивидуаль¬

ного бытия с «музыкой сфер» ].
Причину такой неудачи Б. Кузнецов видит в том,

что у Достоевского хотя и появлялось, но не приобре¬

тало четких контуров и не реализовалось в позитив¬

ную социальную и моральную программу «представле¬

ние о дополнительности локального, индивидуального,

неповторимого бытия, с одной стороны, и рациональной

общей схемы мировой гармонии»2.
Кузнецов пользуется «принципом дополнительности»

в анализе творчества Достоевского так, что остается

неясным: является ли для него этот принцип приемом

литературоведческого исследования или же внутренним

свойством творчества Достоевского. В обоих случаях —

подчеркиваю, при любой трактовке этого принципа —

приходится вступить в спор с Б. Кузнецовым. Ибо он

исходит из противоположности между мировоззрением

художника, его идейными тенденциями — и его поэти¬

кой, его творчеством. Б. Кузнецов говорит о «неконтро¬

лируемом воздействии» тенденции писателя на его по¬

этику. Если в квантовой механике, откуда заимствован

этот термин, речь идет о воздействии самого прибора

на эксперимент, воздействии, не поддающемся контро¬

лю, то в применении к психологической деятельности и

психологии творчества «неконтролируемое воздействие»

может означать лишь то, что сознание художника воз¬

действует на творческий процесс бессознательно, уча¬

ствует в нем не как сознание, а, в лучшем случае, как

подсознательная интуиция. Но с такой моделью твор¬

ческого процесса согласиться никак нельзя! Это от¬

нюдь не значит, что в творчестве художника не может

быть острых противоречий. Они сплошь и рядом быва¬

ют, да еще какие! Но это именно противоречия внутри
1	«Вопросы литературы», 1968, № 3, стр. 141, 154.
2	T а м же, стр. 159.
572

творчества, как единства тенденции и поэтики, идей

автора и идей его произведений. В художественной реа¬

лизации замысла писателя, органически связанного с

его мировоззрением, возникают внутренние противоре¬

чия. Замысел (то есть специфическая часть поэтики)

тянет в одну сторону, объективный смысл воплощен¬

ного в образы замысла — в противоположную.
«Поэтика, — говорит Б. Кузнецов, — создает подчас

независимую от намерений писателя внутреннюю логи¬

ку произведений» К Это верно в том смысле, что иной

раз внутренняя логика развития образа приводит к ре¬

зультатам, отличным или даже обратным тому, что бы¬

ло «заложено» в образ его творцом. Значит ли это, что

имеет место столкновение двух, хотя и связанных «до¬

полнительностью», но принципиально различных сторон

духовного мира художника? Мне кажется, что, наобо¬

рот, подобная «неожиданность» для автора поступков

и поведения созданного его воображением человека

подтверждает принцип единства мировоззрения и твор¬

чества, как диалектического единства.
Если художник, опираясь на свое понимание действи¬

тельности, создает данный образ методом подлинно

объективным, то образ и будет развиваться однозначно

с замыслом, открывая в изображаемой действитель¬

ности присущие ей процессы и явления. Если же приме¬

няемый метод является не объективным, а объективист¬

ским, то либо образы оказываются фальшивыми и не¬

художественными, либо же они в своем развитии про¬

рывают паутину ложного объективизма и начинают раз¬

виваться в соответствии с подлинно объективной логи¬

кой действительности.
Достоевский задумал «Бесов» как памфлет против

революции и социализма. Что же получилось на деле?

Пострадала весьма основательно художественность — в

образе Петра Верховенского, — но не менее пострада¬

ла и тенденция. Достоевскому не удалось с помощью

Верховенского показать и доказать «ложь революции».

Более того, не удалось ему убедительно и верно обли¬

чить порочность «нечаевщины», искажавшей и извра¬

щавшей революционные методы и цели. Так получилось

потому, что Петр Верховенский—выдуманный ad hoc,

мертворожденный, а не взятый из реальной действи-
1 «Вопросы литературы», 1968, № 3, стр. 160.
S73

тельности образ. Он фальшив не в силу действия

«принципа дополнительности» абстрактно-теоретической

и конкретно-поэтической сторон творчества, а из-за то¬

го, что Достоевский не знал и не понимал ни самой ре¬

волюции, ни «нечаевщины». И «Бесов» постигла худо¬

жественная и идейная неудача в результате рокового

противоречия между замыслом и действительностью.

Идея была ложной — такою оказалась и поэтика.
4
Действительно ли мировоззрение Достоевского было

иррационалистическим? Он всю жизнь метался между

абсолютной верой в бога и таким же неверием. Но эта

борьба веры и неверия была не самодовлеющей, как у

героя задуманного, но не написанного романа «Атеизм».

Нет, у Достоевского в его идейных исканиях, в муках

его мысли, в острейших экспериментах его творчества

основным были поиски ответа на вопрос: возможно ли

счастье человека и человечества здесь, на земле, а не

«по ту сторону» жизни? А если возможно, то как его

достичь?
Он считал, что единственной надежной санкцией мо¬

рали, исключающей зло из поведения человека, явля¬

ется вера в бога и бессмертие души. Если нет бессмер¬

тия души, значит, все позволено.
Кузнецов указывает, что для Достоевского проблема

личного бессмертия растворялась в общей проблеме су¬

ществования «космической гармонии» внеличного, но

основанной не на игнорировании личной судьбы, а на

апофеозе индивидуального.
Подчиненная роль этой религиозно-нравственной

проблемы в мировоззрении Достоевского как раз и

опровергает определение — «иррационалистическое».

Мировоззрение писателя тем менее было таковым, что

Достоевский верил в осуществимость «гармонии» на

земле.
Поэтика Достоевского рационалистична, говорит

Б. Кузнецов.
Что это значит?
Достоевский не мог успокоиться на простой вере в

«гармонию», «он хотел знать», возможна ли «гармония»,
574

как ее достичь. И стремление узнать «окрасили поэти¬

ку», говорит нам Б. Кузнецов. Поэтика Достоевского,

его художественное видение мира, его метод создания

образов рационалистичны в силу того, что для него

творчество было способом познания действительности,

решения «загадок бытия».
Но ведь всякое творчество, если только оно реалис¬

тично и осмысленно, а не «заумно», имеет целью по¬

знание действительности. Художник может и не найти

ответа, но он, во всяком случае, задает жизни вопрос —

значит, хочет узнать. Поэтому всякое творчество с такой

точки зрения рационалистично. Но это еще не означает,

что поэтика — рационалистична. Тогда появляется вто¬

рой довод: «герой» произведений Достоевского — сама

мысль. Не мыслящий человек, а именно мысль, и она-то

и подвергается испытаниям, даже пытке «эмоциональ¬

ной». Почему же следует называть рационалистической

поэтику писателя, который сталкивает своих героев в

философском споре, анализирует сложные ходы и изги¬

бы их мысли?
Кузнецов отвечает на этот вопрос, анализируя тра¬

гедию Настасьи Филипповны. Самые парадоксальные

ее поступки, считает он, выражают повороты мысли, а

не изменение чувств, и ее трагедия — это трагедия мыс¬

ли, трагедия сознания того, что она недостойна князя

Мышкина.
С этим я не могу согласиться. Ибо трагедия Нас¬

тасьи Филипповны — это трагедия поруганного челове¬

ческого, женского достоинства, трагедия превращения

женщины в товар. А то, что она остро сознает такую

сущность своей трагедии, усиливает эмоциональный на¬

кал ее поведения. Она женщина больших и подлинных

чувств, и в этом ее сила, а не в рефлексии по поводу

своих несчастий. И действует она, как правило, повину¬

ясь голосу чувства, а не рассудка. Ведь не зря говорят

о ней, что она поступает как безумная.
Кузнецов задает вопрос: «Может ли существовать

рационалистическая поэтика, где рациональная логика

мироздания раскрывается через конкретное, поэтическое

образное видение «клейких листочков»?
Тут, в сущности, два вопроса. Первый — о том, су¬

ществует ли рациональная логика мироздания? Иными

словами, может ли осуществиться «мировая гармония»,

не игнорирующая локальных судеб? Иван это отрицал;
575

Достоевский допускал, хотя и не знал верных путей к

достижению такой «гармонии».
Второй вопрос: какова связь «рациональной логики

мироздания» (или идеи «мировой гармонии», ликвиди¬

рующей «локальные дисгармонии») с поэтикой? Можно

ли раскрыть эту логику «мировой гармонии» через об¬

разное видение «клейких листочков»? Б. Кузнецов го¬

ворит, что существует логика, оправдывающая алоги¬

ческие «клейкие листочки», и ее воплощение в искус¬

стве осуществляется рационалистической поэтикой.
«Клейкие листочки» алогичны только в рассуждени¬

ях Ивана, так как он, вопреки своей логике неприятия

мира, все-таки любит жизнь, поэтическим образом ко¬

торой являются эти листочки. А для человека, воспри¬

нимающего и понимающего мир диалектически, ничего

алогичного нет в том, чтобы любить жизнь во всех ее

противоречиях и сложностях, если эта любовь выража¬

ется в активной борьбе за уничтожение «дисгармонии»

во всех ее проявлениях. Художественное изображение

таких людей и такой борьбы отнюдь не требует «рацио¬

налистической поэтики» ни в том смысле, какой прида¬

ет ей Б. Кузнецов, ни в каком ином.
Но и для изображения Ивана с его непоследователь¬

ностью, с его алогизмом любви к «клейким листочкам»

потребовалась не «рационалистическая поэтика»,—хотя

Достоевский с огромной силой передал мучения мысли

своего героя, — а поэтика, владеющая средствами «раз¬

гадывания» сложнейших переживаний человека, умею¬

щая проникать в тайны его сознания и подсознатель¬

ной сферы, обладающая способностью разбираться и в

чувствах, и в мыслях, и в интуиции человека.
5
Когда в создаваемых Достоевским образах воплоща¬

лись реальные противоречия наблюдаемой им жизни,

перед нами возникали Раскольников, Дмитрий Кара¬

мазов.
Когда же Достоевский пытался воплотить в своих

образах противоречия своей ошибавшейся мысли, своих

неправильных представлений и рассуждений, его пости¬

гала неудача: полная неубедительность «воскрешения»

Дмитрия и Раскольникова.
576

И совершенно ничего не получилось из его попыток

создать «положительно прекрасный образ»: Алеша Ка¬

рамазов и Мышкин, старец в миру Макар и старец в

скиту Зосима остались свидетельством бессилия гения

«поправить» действительность, навязать ей то, чего в

ней не было и быть не могло. Короче говоря, это—бес¬

силие выразить в образах «православно-социалистиче¬

скую утопию», художественными средствами подтвер¬

дить ее истинность.
Метания Достоевского, раздвоенность его мысли, не¬

разрешимое противоречие между идеалом («рай» на зем¬

ле) и путями к его осуществлению (Христос) — все это

сказалось и на его гуманизме.
Достоевский мучился страданиями людскими: на

страницах его романов запечатлено его собственное

страдание, которое он испытывал, рассказывая о стра¬

даниях своих героев. И в то же время он утверждал,

что «самая главная, самая коренная духовная потреб¬

ность русского народа — есть потребность страдания,

всегдашнего и неутолимого, везде и во всем» (XI, 35).
Признание необходимости благодетельности, спаси¬

тельности страдания — идея, непримиримая с истин¬

ной любовью к человеку и к человечеству. Поэтому в

гуманизме Достоевского сильнее и ярче подлинной люб¬

ви выражено сострадание. В нем наличествует и любо¬

вание страданием, жестокое наслаждение страданиями.

И в то же время в этой любви к человеку есть и

жалость к «слабым сердцам», та снисходительная жа¬

лость, которая не помогает слабым, шатким выпрямить¬

ся, подняться, окрепнуть.
В участи женщины в буржуазном обществе Достоев¬

ский показывал наивысшее поругание человеческого до¬

стоинства: «падшая» женщина проходит через все его

романы, в различных вариантах. Это и Варенька Доб-

роселова, вынужденная продать себя «законному» му¬

жу, и проститутка Соня, это и униженная Наташа Ихме-

нева, и Настасья Филипповна, без вины виноватая жерт¬

ва сластолюбия Тоцкого, это и Грушенька, содержанка

кулца Самсонова, и Катерина Ивановна, гордая девуш¬

ка, решившаяся на все ради спасения отца.
Достоевский гениально рисовал положение женщи¬

ны, ее страдания. Но разве он указал ей пути выхода

из этих страданий? Разве он сказал ей вещее и верное

слово?
577

Достоевский «спасал» Соню верой в бога, в Еванге¬

лие... Но он не мог найти даже и такого спасения ни

для поруганной Наташи, ни для замученной Настасьи

Филипповны, ибо его гуманизм не был действенным,

решительным, революционным. «Боженька», религия,

церковь несовместимы с истинной любовью к человеку.

Иначе говоря, гуманизм этот был ограничен и непосле¬

дователен. Поэтому-то и удается реакционным истолко¬

вателям творчества Достоевского делать из его гумани¬

зма антигуманистические, человеконенавистнические

выводы, объявлять раздвоенность сознания извечным,

непреодолимым его свойством.
Достоевский хотел основать мораль на вере в бес¬

смертие души, а не на <вере в бессмертие человеческого

деяния на земле. Но он впадал в противоречие со своею

же верой в «рай» на земле, ибо церковь, религия прель¬

щают «бессмертием души» как раз для того и только

для того, чтобы вместо «рая» на земле посулить рай

на небесах.
Достоевский мучился невозможностью разрешить ан¬

тиномию свободы и необходимости, личности и среды.
Он впадал в крайний субъективизм, рисуя человека

из «подполья», а затем и «Наполеона» Раскольникова.

И отступал в страхе перед той зловонной бездной, ка¬

кую представляет и «подполье» души «подпольного че¬

ловека», и «вершина» духа Раскольникова.
^Отрицая «теорию среды», отстаивая полный индетер¬

минизм, полную независимость человека от объектив¬

ных условий его существования, Достоевский приходил

к «своеволию злой мыши в подполье», пугался его, бро¬

сался в крайность фатализма, снова пугался, искал вы¬

хода в «бунте» Ивана Карамазова — и не находил раз¬

решения этих противоречий.
Он и не мог его найти, потому что подлинную свобо¬

ду личности как результат познания ею законов приро¬

ды и истории произвольно приравнивал к безгранично¬

му индивидуализму и был уверен, что социализм пропо¬

ведует то, что говорит Верховенский: «Chacun pour soi1

и ловите рыбу!» (Е. Коншина, 333).
Отрицая революцию как путь к свободе, к счастью,

к «раю» на земле Достоевский, не желавший мириться

со злом, несправедливостью, страданиями людскими,
1 Каждый за себя (франц.).
578

впадал в бунт. Он был бунтарем, а не революционером.

А «бунтом жить нельзя»,— справедливо сказал Алеша

брату Ивану.
«Бунтом жить нельзя», и в этом трагедия Досто¬

евского— художника, мыслителя, человека... Он отверг

революцию и оказался бунтарем, проповедующим сми¬

рение. Произошло это оттого, что Достоевский отрицал

насилие как метод борьбы со злом. Эту роль насилия

В. И. Ленин определил очень точно: «Без насилий по

отношению к насильникам, имеющим в руках орудия и

органы власти, нельзя избавить народ от насильников»

Этого Достоевский не понимал.
И получилось так, что Достоевский — враг зверино¬

го, бесчеловечного индивидуализма — дал на потребу

певцам индивидуализма так много, как, пожалуй, ни

один другой великий писатель.
И это не удивительно: кто отрицает социализм, тот

отрицает и самое полное и последовательное отрицание

индивидуализма; тот, кто ненавидит крепостничество и

капитализм, но ненавидит и социализм и отвергает ре¬

волюцию, тот не способен разрешить ни одного из тех

противоречий, над которыми бился Достоевский.
6
Гениальный писатель, глубокий сердцевед, тонкий

психолог, Достоевский верил в человека, верил в воз¬

можность счастья на земле, но предлагал такие пути

для его осуществления, которые не ведут к «земному

раю», а уводят от него.
Буржуазная мысль извращает эту суть трагедии До¬

стоевского, утверждая, что он якобы не верил в чело¬

века и отрицал возможность счастья на земле. Буржу¬

азная мысль тщится выдать Достоевского за апостола

безграничного пессимизма, за человеконенавистника, за

предтечу Ницше.
Достоевского изображают своим союзником и те ме¬

щане, о которых В. И. Ленин писал М. Горькому как о

«хрупких, жалостно шатких, усталых, отчаявшихся, са-

мосозерцающих, богосозерцающих, богостроительских,
1 В. И. Ленив, Полное собрание сочинений, т. 12, стр. 319.
579

богопотакающих, самооплевывающихся, бестолково-

анархистичных...» К
Современные мещане на Западе — еще более злост¬

ные, ярые враги социализма и революции — очень хотят

убедить себя и других, что Достоевский — духовный

предтеча Ницше, противопоставивший революции бунт

личности против истории, восстание «я» против обще¬

ства.
Эти философы и художники трактуют Достоевского

вкривь и вкось, стараются опереться на него для под¬

тверждения своих иррациональных, мистических, анти¬

человеческих теорий и взглядов. Но в этом Достоевский

так же неповинен, как неповинен в толкованиях Льва

Шестова, будто он певец и защитник людей «подполья»,

апостол отчаяния.
Неправомерны и претензии персонализма, выводяще¬

го свой «космический пессимизм» из творчества гениаль¬

ного писателя-человеколюбца.
Персонализм, учение Бердяева теперь в большой мо¬

де в определенных кругах интеллигенции на Западе.
iB них надеются найти ответ на «проклятый вопрос»,

почему личность, как и все человечество, находится в

настоящее время на пороге «рая», но в то же самое вре¬

мя и на самом краю безумия. Историки современной

эпохи отметят, быть может, что человек, желавший

стать богом, часто (и в довольно массовом порядке) до¬

ходил до роли зверя.
В философии персонализма хотят найти спаситель¬

ный рецепт, как остановить и преодолеть тот кризис

личности в буржуазном мире, который точно описал

американский марксист Т. Фоли: «Усиленный процесс,

действующий сегодня в американском обществе, это од¬

новременно и «атомизация» и «массификация» лично¬

сти: привычные связи личности с ее окружением разор¬

ваны, а в то же время она насильственно включена в

новое, безличное, стандартизованное окружение. Чело¬

век становится анонимным атомом среди миллионов

других, но никогда не в одиночестве».
Однако в философской теории персонализма, в его

социологическом учении невозможно найти объяснение,

почему четыре из каждых пяти американцев живут в

постоянном состоянии беспокойства, то есть нервного и
1 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 228.
580

психического возбуждения и неустойчивости. Персона¬

лизм с его теорией абсолютного «я» не способен объяс¬

нить и причины появления таких бесчеловечных и анти-

человечных, квазинаучных «учений», как, например по¬

пулярная теория «животного бихевиоризма». Ее авторы

доказывают, что человек в силу своего происхождения

от животного предка обладает по своей природе враж¬

дебностью к себе подобным, жестокостью, наклонностью

к убийству ближних своих.
Подобно Шигалеву, персоналисты в ходе своих рас-

суждений приходят к заключениям, обратным исходно¬

му пункту. Начинают они с абсолютизации «я» как

предвечного и единственного начала бытия, а кончают

смертным приговором этому «я»!..
Наилучшим разоблачением чудовищной фальши пер-

соналистского учения о личности и ее предназначении

является, на мой взгляд, совпадение заключительного

вывода персонализма с новейшим «последним словом»

пресловутого теоретика и апостола эскалации американ¬

ской агрессии Германа Кана. Он разработал проект

«машины для вызова конца света». Ее электронный

мозг запрограммирован так, что при поступлении в не¬

го сведений, грозящих существованию капитализма в

США, машина взорвет земной шар со всеми его обита¬

телями. С точки зрения американских империали¬

стов, такое решение имеет свою логику. Но столь трога¬

тельное совпадение людоедских теорий Кана с итогом

персоналистской мудрости яснее ясного обнаружи¬

вает несостоятельность этого буржуазного учения о

личности.
Словом, философия персонализма—это особая фор¬

ма антигуманизма, маскирующаяся клятвами предан¬

ности обожествляемой личности.
Именно поэтому персонализм не только не вправе

называть Достоевского своим пророком, но не смеет

всуе произносить его имени.
В «Жизни Клима Самгина» доморощенный россий¬

ский ницшеанец Томилин изрекает: «Гуманизм во всех

его формах всегда был и есть не что иное, как выра¬

жение интеллектуалами сознания своего бессилия перед

народом».
Современная буржуазная литература «космического

пессимизма», воспевающая «абсурдность жизни», пропо¬

ведующая отчаяние, в сущности, следует «философии»
581

Томилина, но прикрывается именем Достоевского, кля¬

нется, что продолжает его традиции.
Вот это — подлинный абсурд! Все, что сделал Досто¬

евский для анализа и решения проблемы личности, от¬

вергает и опровергает такие смехотворные поползнове¬

ния.
Он говорил не то, что говорит эта литература, и не

так, как она говорит о (проблемах личности и истории.
«Жестокий талант» гениального писателя-экспери-

ментатора страстно убеждает, что любовь к человеку,

уважение к нему, защита его права на жизнь и на сча¬

стье есть священная обязанность идейных, духовных

представителей народа.
Пытаются опереться на Достоевского и те буржуаз¬

ные идеологи, которые проповедуют принципы абстракт¬

ной, вневременной «всеобщей» морали, противопоста¬

вляемой конкретно-историческому процессу борьбы за

уничтожение капитализма и торжество социализма.
Они охотно разглагольствуют о том, что социализм

якобы отрицает права личности, жертвует ими во имя

безличного коллектива, и приписывают социализму

именно то, что совершает капитализм: «атомизацию» и

«массификацию» личности.
В 1936 году Ромен Роллан опубликовал письмо сту¬

дентке С., которая обратилась к нему за советом, как ей

жить. Назвав свой ответ «Коммунизм и личность»,

Р. Роллан писал: «Ваша критика коммунизма абсолют¬

но неверна, коммунизм не есть «отрицание сознания от¬

дельной личности для спасения несознательной массы»,

не есть «понижение общего уровня вместо возвышения

массы». Цель коммунизма совершенно противоположна

этому. Цель коммунизма — освобождение каждой лич¬

ности, уничтожение всех материальных и моральных

условий, мешающих ее расцвету. Коммунизм дает воз¬

можность каждому развиваться согласно его способно¬

стям и желаниям» 1.
Письмо Р. Роллана — превосходный ответ и защит¬

никам личности с позиций абстрактного гуманизма, этой

стыдливой формы антикоммунизма.
Они, эти «человеколюбцы», для защиты своих пре¬

тензий на «истинный гуманизм» напрасно обращаются

к Достоевскому.
1 Ромен Роллан, Собр. соч., т. 13, М. 1968, стр. 457.
582

Он учил любви к человеку — но и ненависти к его

угнетателям. Он даже Алешу заставил воскликнуть:

«Расстрелять!» Гуманизм Достоевского не имеет ниче¬

го общего с «абстрактным» слюнтяйством.
Сартр как-то сказал, что литература бесполезна пе¬

ред лицом умирающего от голода ребенка. На это Эрне¬

сто Сабато ответил, что необходимо отвергнуть такое

суждение, ибо литература и может и должна давать

подлинное и целостное изображение жизни и тем помо¬

гать воссозданию единства личности, разорванной на

части современной цивилизацией.
Буржуазное общество не в силах решить проблему

личности ни теоретически, ни практически. Для буржу¬

азной философии, социологии, политики кризис лично¬

сти— это задача вроде квадратуры круга.
Лишь социализм и в теории и на практике решает ее.

И помогает нам в борьбе с античеловечными теориями

и концепциями также и гений Достоевского.
В предисловии к «Кроткой» он писал о герое повес¬

ти, что он приходит наконец к пониманию правды по¬

стигшей его трагедии и «правда неотразимо возвышает

его ум и сердце».
Достоевский не пришел к конечной правде.
Но в трудном походе за правдой он сделал много ве¬

ликих открытий в познании человека, в исследовании

его сердца, его души. Он был воинствующим поборни¬

ком и страстотерпцем справедливости, счастья челове¬

ческого.
Луначарский сказал, что Достоевский — «не хозя¬

ин у себя как человек... он хотел бы верить в то, что

настоящей веры ему не внушает, и хотел бы опро¬

вергнуть то, что постоянно вновь внушает ему сомне¬

ния» К
И мы, ясно видя и критикуя все реакционное в его

творчестве, столь же ясно видим и его великую траге¬

дию — трагедию сомнений в том, что было истинно и

во что ему хотелось верить, трагедию веры в то, что бы¬

ло недостойно веры, но что он был не в силах отверг¬

нуть, ибо отвергал то, что был не в силах принять.
Человек, народ, Россия, человечество — вот что лю¬

бил Достоевский, вот чему служит его творчество.
1 А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. I.
стр. 178.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абу Э.- 223—224, 235.

Авсеенко В. Г. — 456.
Аксаков И. С. — 127, 176, 184,
189,	192, 215, 243, 246, 395,

421, 501, 545.
Аксаков К. С. — 127, 192, 200.

Александр II — 152, 157, 184,
190,	221, 242, 291, 294, 354,

453, 490-491, 501, 555, 557,

564, 565.
Александр III —415, 421, 461,

490, 500-501.
Алексеев В. А. — 452.

Алексеев Л. — 542.
Алексеев М. П. — 46.
Алексеев П. А. — 462.

Алчевская X. Д. — 459.

Амвросий, старец — 505, 532.

Андросов В. П. — 33.
Анненков П. В. — 83, 95, 160—
162,	164, 165, 178, 180, 215,

255, 366.
Антонович М. А. — 196—197,

200, 207, 214-218, 249,

274-275, 393.
Анфантен Б.-П. — 105, 440.

Апраксин А. С. — 186.

Аристотель — 234.
Аскоченский В. И. — 216.

Ашевский С. — 95.
Бабиков К. И. — 347.
Бабович М. — 7—8.
Базар С.-А. — 105.
Байроп Д.-Н.-Г. — 45.
Бакунин М. А. — 112, 129, 132,

170, 229, 352, 387, 388, 392.
394, 395, 401, 419, 420, 425,

434 448.
Баллод П. Д. — 220.
Бальзак О. — 34, 44, 52.
Баррет У. — 262, 263, 272.
Барсуков Н. П. — 127, 150, 184,

189, 220.
Бауэры — 79.
Башуцкий А. П. — 55.
Бекетовы А. Н. и Н. Н.— 92—

93
Белинский В. Г. — 34, 35, 50—

54, 56, 60, 65-73, 75-

76, 79, 80, 83, 84, 86-89,

93—103, 116—118, 121—122,

136, 158-159, 164, 165,

180-182, 194, 200, 203, 210,
308,	347, 348, 386, 396, 424,

468, 534, 566.
Белый Андрей (Бугаев

Б. Н.) — 14-16.
Бельчиков Н. Ф. — 86, 87, 101,

106, 107, 117, 118, 363.
Бенкендорф А. X. — 36.
Бердяев Н. А. —13—16, 19—

20, 270, 271, 340—342, 383,
384,	407, 417-418, 426,

476-477, 483, 487-488,
494-495, 523-524, 544,580.
Бернар К. — 536.
Беррийский Ш.-Ф., герцог —

440.
Бпрон Э.-И. — 356.
Бисмарк О.-Э.-Л. фон —175—

176, 351.
Блан JI. — 104.
Бланки О. — 394.
584

Бор Н. — 571.
Борн М. — 519.
Борисова М. — 464.
Борщевский С. С. — 187—188,

275.
Боткин В. П. — 80, 95, 165, 216.
Брайт Д. — 239.
Булгаков С. Н. — 13—14, 16, 19.
Бутков Я. П. — 99.
Бутурлин Д. П. — 128.
Бюлов Б. — 461.
В. Л.-282.
Валуев П. А.— 184—185,190—
191,	459—461', 498-499, 502,

557, 564, 565.
Вейнберг П. И. — 291.
Вергилий — 164.
Висковатов П. А. — 115.
Витте С. Ю. — 421.
Вогюэ Э.-М. де — 547.
Волынский А. Л. — 12, 15—17,

338-339, 382-383, 496, 518,
524,	536-538.
Вольтер — 508.
Воронцова-Дашкова А. К. —

119.
Врангель А. Е. — 149, 156—157,

167, 277, 278.
Гааг Л. — 439.
Гагарин П. П. — 127—128.
Гартман Э.—265—267, 269, 478,

481-482, 489.
Гаусс К.-Ф.-571.
Ге Н. Н.-427-428.
Гегель Г.-В.-Ф. — 95, 97, 147,

262, 263.
Герцен А. И. — 35, 51, 54, 101,
102,	112, 1130, 132, 144-

146, 150, 152, 154, 170, 180,

182, 186, 225, 228-231, 241,

246, 278, 287, 386, 392, 439,
566.
Гесс М. — 79.
Гессе Г. — 4, 6.
Гизо Ф.-П.-Г. — 111.
Гильдебранд Б. — 225—226.
Гливенко И. И. — 290, 293, 297,

298, 300-302, 307, 310, 313,

315, 319, 320, 323-326, 332,

334.
Гоголь Н. В. — 34, 35, 38, 49—

52, 55-63, 65-66, 70, 7U,

73, 77, 78, 87, 98, 99, 108—
109, 125, 126, 131,158, 163—

165, 168, 333, 366, 367, 433.
Голицын А. Ф. — 128, 220, 221.
Голубов К. Е. — 386.
Гольбейн Г.-младшнн — 378.
Гомер — 8, 46.
Гончаров И. А. — 88, 158—163,

165, 168, 169, 178, 203—204,
325,	366, 389-390, 432-435.
Горский В. — 309, 310, 374—

375, 377, 380.
Горчаков А. И.— 354, 355, 460.
Горький А. М. — 569—570, 579,

581-582.
Гофман Э.-Т.-А. — 35, 44, 46,

48, 119.
Градовский А. Д. — 546, 548,

549.
Грановский Т. Н. — 101, 386.
Грибоедов А. С.—211.
Григорович Д. В.—27—28,

40—41, 45, 51, 70, 93, 159,
489.
Григорьев А. А. — 166—167,

178-179, 182, 189, 194, 195,
204,	206, 274, 366, 395, 424.
Григорьев Н. П.— 116.
Гроссман Л. П.—46, 112, 134,
533.
Грызлов — 27—28.
Гумбольдт В. — 80.
Гус Я. - 119.
Гюго В. - 34, 44, 367.
Д. В.-555-556.
Давид, кучер —30.
Давыдов И. И. — 34, 35.
Данилевский Н. Я. — 103, 106,

167, 357-358, 406, 416, 417,
453.
Данилов Д. — 281—283, 285,
309,	310, 320, 335, 336, 374-

375, 377, 380.
Данилов, солдат — 510.
Дантон Ж.-Ж. — 119.
Дезами Т.— 112—114.
Державин Г. Р. — 34.
Джексон Р.-Л. — 4—5, 9.
Джойс Д. — 8.
Джунковские — 510.
Диккенс Ч. — 367.
Диоген — 198.
Дмитриев Ф. М. — 415.
Добролюбов Н. А.— 94, 112,
152,	158-160, 162-165,
585

169, 177-179, 187, 193, 194,

197, 199, 206, 210, 212—213,

232, 246, 286, 287, 289, 337,

393, 566, 570.
Долгоруков Н. — 471.

Долгушин А. В. — 442.

Долинин А. С. — 112.

Достоевская А. Г. — 25, 31,
103,	115, 290, 347—349, 351,
352,	387, 428, 438, 456, 457,
506,	545.
Достоевская JI. Ф. — 349.

Достоевская (Исаева) М. Д.—

149, 243, 244, 247, 248, 251,

278, 505.
Достоевская М. Ф. — 25, 29,
31,	33.
Достоевские — 25, 26, 68.

Достоевский А. М. — 26, 29—
32,	34, 48, 127, 128.

Достоевский М. А. — 25, 29—
33,	37, 41, 42.
Достоевский М. М.— 30, 32—
34,	37, 41, 43-46, 51, 69, 71,

87, 88, 92, 93, 102, 103, 106,

112, 125, 135, 137, 147, 149,
167,	174, 244, 245, 247, 248,

276—278.
Достоевский Н. М. — 48.

Дружинин А. В. —147, 161—

165, 366, 433.
Дубельт Л. В. —127, 128.

Дубровин В. Д. — 502.
Дуров С. Ф. —69, 114, 116—

118, 121, 134, 136, 139, 193.

Дюринг Е.— 482.
Евдокимов П.— 8.
Евнин Ф. И.—304.
Екатерина II — 356.
Елисеев Г. 3. — 291—292, 335.

Ефебовский П. В.—36.

Ефимов — 30.
Жаклар Ш.-В. —387, 506—507.

Желябов А. И.—548.

Жуковский Ю. Г.-462-463.
Заблоцкий-Десятовский А. П.
-28, 30.
Загоскин М. Н.— 34

Заичневский П. Г.—177, 218.

Зайцев В. А.—249, 394.

Залюбецвий — 92.
Заславский Е. О.—461.

Засулич В. И.—392, 471, 550,

557—558.
Зибер Н. И.-463.
Златковский М. Л.— 95.
Зорге Ф.-А.— 498.
Иван III —356.
Иван IV —119.
Иванов Вяч. И.— 18.
Иванова С. А.—352, 358, 363,
385.
Ильинский — 508—509.
Исаев — 30.
Исаев А. И.— 149.
Исаев П. А.—243.
Ишутин Н. А. — 280—283,

294—296, 335.
К. Н. (вероятно, Страхов

Н. Н.) —199.
Кабе Э.— 69, 104-106, ИЗ,
567.
Кавелин К. Д. —151, 415—

416, 491, 549—551.
Камю А.—4—5.
Кан Г.-581.
Кантемир А. Д.— 127.
Каракозов Д. В. — 281, 291,

294, 295, 309, 335, 358.
Карамзин Н. М.—34, 135, 433.
Каренин П. А.—48.
Кариш Р.—7.
Карлейль Т.— 304, 375, 417.
Карякин Ю. Ф. — 342—343.
Катков М. Н. - 151, 180, 191—

192, 203, 207, 212, 233, 242,

243, 277, 278, 283, 290-295,

303, 313-314, 322, 323, 376,
389,	395, 408, 421, 453, 471,
493,	513, 568.
Кафка Ф.— 271.
Кашпирев В. В.—349.
Кетле Л. — 316.
Кибальчич Н. И.—548.
Киреевский И. В.— 127.
Киселев П. Д.— 28, 30.
Кишенский Д. Д.— 426—427.
Клейнмихель П. А.—128, 163.
Клеопатра — 119.
Клюшников В. П.— 249.
Козлов А. А.—482.
Колемин — 431.
Колосов В. П. — 431, 440.
586

Консидеран В.—105, 181.
Констант В. Д.— 243.
Конт О.— 95.
Коншина Е. Н.— 387, 388,

391—393, 397—401, 406,
424,	578.
Корвин-Круковская (Жак-

лар) А. В.— 387, 506—
507.
Корвин-Круковские — 387.
Корф М. А.— 103.
Косица Н.—см. Страхов Н. Н.
Кошелев А. И.— 412—414,

551-552, 555.
Краевский А. А.—80, 87, 277,

278.
Кромвель О.—306.
Кронберг С. JI.— 510.
Кузнецов Б. Г.— 571—576.
Куманина А. Ф.—276.
Кунин И. Ф. — 492.
Куракина — 34.
Кутайсов И. П.— 163.
Куторга С. С.—36.
Кьеркегор С.— 262—265, 269,

479-480.
Лавров П. JI. (Миртов О.) —
96,	358—360, 390, 419, 420,
434,	482.
Лажечников И. И.— 34.
Ламартин А.—97.
Ламенне Ф.-Р. — 69, 104, 113.
Лаплас П.-С. —520.
Лейкина В. Р.—112.
Лемке М. К.—220.
Ленин В. И.-13, 16, 16, 103,
153,	186, 191, 229, 248, 250,

266, 335, 341, 360, 374,

412-413, 421, 462, 561, 562,

567-570, 579-580.
Леонтьев К. П.—323, 395—396,

416-418, 454, 473, 487, 488,

500—501, 531, 552-554,
568.
Лермонтов М. Ю. — 101, 160,

391, 433, 435.
Леру П.— 69.
Лесков Н. С. —219, 249, 389-
390,	408.
Лесспес Ф.-М. — 440.
Линтон В.—146, 180.
Липранди И. П.—101, 102.
Ломброзо Ч.—315.
Лорис-Меликов М. Т. — 555,

557.
Лоррен К.—450—451.
Луначарский А. В. — 493—
494,	497, 583.
Львов Ф. Н. — 156.
Льюис Д.— 10.
Любимов Н. А. — 294, 295,

502, 513, 556-557.
Майков А. Н.— 93, 95, 115, 156,
157,	162, 291, 347-350, 352,
353,	355-358, 360, 363, 385,
386,	388, 389, 396, 420, 424,

456, 493.
Майков В. Н.-93-100, 122,

180, 182, 200, 359, 443.
Майков Н. А. — 93, 95.
Майковы — 93.
Макаров Д. — 29.
Макашин С. А. — 40.
Марей-26, 138, 139, 560.
Марий — 47.
Маркс Ж. — 352.
Маркс К. —76, 79, 81-82, 84,
97,	103, ИЗ, 154—155, 170,

229, 236, 239, 255, 262, 266,

351-353, 361, 387, 392, 411,
412,	415-416, 419-420, 431,

442, 462—463, 482, 498-500,

513, 557-559, 563.
Маркс Л. — 353.
Марлинский (Бестужев) А. А.

-34
Мармье К. — 36—39.
Мартьянов П. К. — 134.
Мекк Н. Ф. фон —491—492.
Мережковский Д. С. — 10—13,

16, 18, 21, 91, 383, 384.
Меринг Ф. — 352, 353.
Метьюрин Ч.-Р. — 45.
Мещерский В. П. — 420—423,

428, 429.
Миллер О. Ф. — 133.
Милюков А. П. — 69, 111, 125,

978 904
Милюков П. Н. - 471.
Мппаев Д. Д. — 408.
Минин К. 3. — 472.
Митрофания, игуменья (баро¬

несса Розен) — 431.
Михаил Павлович (вел. кн.) —

40.
Михайлов — 30.
Михайлов ЭД. Д.-т 175, 177, 214.
587

Михайловский Н. К. —154,

359, 360, 394, 396, 420, 424,

442, 447, 463, 542, 554-555.

Мишле Ж. — 97.
Моллинари Г. де — 350—351.

Момбелли Н. А. — 116.

Мороховец Е. А. — 185.

Муравьев М. Н.— 292, 294, 298.

Мусоргский М. П. — 491.

Муссолини Б. — 418.
Наполеон I — 39, 78—79, 109,

145, 209, 210, 224, 283, 286,
288,	300-312, 327, 332-334,

337-340, 343-344, 351,404,

440, 578.
Наполеон III — 142—143, 223,
224,	235, 303-305.
Неклюдов Н. — 315—317.

Некрасов Н. А.— 87—88, 152,
158,	159, 184, 280, 425, 429,

456, 489.
Нерон — 47.
Неручев М. В. — 28.
Нечаев С. Г. - 170, 280, 348,

386-389, 391-395, 399,424,
425,	442, 573-574.
Нечаева В. С. — 29—30, 187.

Никитенко А. В. — 36, 39, 40,

126, 127, 150, 151, 292, 300,
412,	413, 431.
Никитин В. — 30.
Николай I — 36, 39, 40, 102,

127-129, 131, 132, 136, 150,

156, 163, 229, 285, 319, 395,
413,	439—440, 549.
Ницше Ф. —5, 9, 14, 18-20,
65, 80, 271, 304, 323, 337,

339, 383, 436, 452—453, 518,

529, 543, 579-581.
Нордман М.— 281, 282.
Обпорский В. П. — 498.

Обручев В. А. - 175, 177, 214,

228, 393.
Обручев Н. Н.— 175.
Огарев Н. П. — 35, 152, 185,

228, 229, 351, 386.
Ожигипа Л. А. — 463.

Омулевский (Федоров) И. В.—

381.
Орлов А. Ф. — 128.
Островский А. Н. — 147, 158,
168,	176, 178-179, 195, 204,
205,	277, 366.
Павел I — 163.
Павлов И. — 543.
Павлов П. В. — 214.
ТТ я vuc*	1 П£
Панаев И. Й. - 53, 87, 88.
Панин В. Н. — 392.
Пантелеев Л. Ф. — 228.
Пелларен Ш. — 105.
Перикл — 47.
Пестель П. И. — 229.
Петр 1-152,180,181, 196,356,

546.
Петрашевский (Буташевич-

Петрашевский) М. В. —

50, 69, 86, 87, 100-104,

106—107, 111, 112, 115,

М7—119, 121, 125, 128, 136,

148, 156, 173, 181, 193, 204,

319, 357, 366, 424, 440, 566.
Петров Антон (Сидоров А. П.)

- 186, 187.
Петровский Г. И. — 563.
Писарев Д. И. — 204, 215, 217,

218, 220, 249, 279, 280, 283,

287-289, 336, 394.
Писарева — 431.
Писемский А. Ф. — 147, 168—
169,	247-249, 269-270.
Плеханов Г. В. — 94, 394, 497.
Плещеев А. Н. — 112.
Победоносцев К. П. — 420—422,
490,	500-504, 507, 513, 516,

522-523, 530, 541, 549, 552,
553,	564, 568.
Погодин М. П. — 127, 150, 184,

189, 220, 418, 422.
Покровская Е. Б.— 115.
Полонский В. П.— 112.
Попов — 281, 282.
Порецкий А. У. — 276, 420.
Потебня А. А. — 242.
Починковская (Тихонова)
В.	В.-257, 422, 428, 429,

506.
Прудон П.-Ж. — 69, 104, 198.
Пугачев Е. И. — 229.
Пушкин А. С. — 33, 34, 37, 45,

50, 55-58, 65, 70, 78,

160, 165, 244, 245, 247, 366,

367, 386, 433, 435, 441, 453,
534,	545-547, 551, 553,554.
Пыпин А. Н. — 221.
Пырьев И. А.— 371.
Репин И. Е. — 473, 491, 533,

541.
588

Робеспьер М. — 306.
Розанов В. В. —12, 16, 17,
495—496, 518, 523, 540, 544.
Роллан Р. — 582.
Ротшильд Дж. — 439—440.
Ротшильды — 439—441, 444—

446, 454-455, 457, 458.
Роу И. — 5—6.
Руге А. — 97.
Руссо Ж.-Ж.-354, 367, 369.
Рюрик — 388.
С.	—582.
Сабато Э. — 583.
Саввушкин А. — 29.
Савельев А. И. — 41.
Сакулин П. Н. — 363—365, 367,

370, 372, 374, 376, 379-381,

440.
Салтыков-Щедрин М. Е. — 40,

101, 1-11, 131, 132, 158, 187-
188,	192, 232-234, 249, 253,

273-275, 279—280, 360-

361, 381-382, 408, 429, 457.
Салтычиха (Салтыкова Д. И.)

	29.
Самарин Ю. Ф. — 151, 415, 434.
Санд Ж. — 52, 69, 75, 203-205,

324.
Сартр Ж.-П.-4, 583.
Семевский В. И. — 29, 104, 112.
Семенов-Тян-Шанский П. П.—

42, 112, 116.
Сен-Симон А.-К. де — 104, 440,
567.
Сераковский С. И. — 175.
Сервантес М. — 367, 372.
Сергий Радонежский — 433.
Серно-Соловьевич А. А. — 175,

349, 393.
Серно-Соловьевич Н. А. — 175,

220, 393.
Скабичевский А. М. — 456.
Скотт В.— 34, 47.
Слепцов В. А. — 393.
Случевский К. К. — 216.
Смирдин А. Ф. — 47.
Сниткин И. Г. — 386.
Сократ —115.
Соллогуб В. А. — 53, 88.
Соловьев А. К. — 501—502.
Соловьев Вл. С. — 466, 488,

505-507, 530, 565.
Софья Палеолог — 356.
Спасович В. Д. — 462.
Спепшев Н. А.— 101, 103, 112—

116, 118, 121, 122, 143,

144, 156, 193.
Станкевич Н. В. — 35.
Стасов В. В. — 473, 491, 533,

541.
Стейнер Дж. — 8.
Стеклов Ю. М.—229, 352.
Стелловский Ф. Т. — 277, 295,
326.
Столыпин П. А. — 561—562.
Сторчак И. И. — 561—563.
Страхов Н. Н.—180, 188—189,

199, 214, 217-218, 224, 242,

243, 245, 275, 348, 353-354,

358, 360, 388, 420, 456.
Строгапов С. Г. — 154, 190.
Суворин А. С. — 396, 407, 550—

551.
Суслова А. П. — 243, 278, 349.
Талландье С.-Р. — 79.
Тейлор А.-Д. — 461.
Тихон Задонский — 386, 433,

532.
Ткачев П. Н. (Никитин П.) —
170,	394, 419, 420, 434, 442,

456, 458.
Тойпби А. — 10.
Толстая С. А. — 504, 545.
Толстой А. К. — 504.
Толстой Д. А. — 219—220.
Толстой Л. Н.-8, 11, 12, 131,

132, 149, 150, 158, 168, 285,

286, 288, 304, 366, 428, 432—
435,	455, 458, 466, 473-

476, 527-528.
Торквемада Т. —421, 501.
Тотлебен А. И. — 102, 157.
Тотлебен Э. И. — 102, 157.
Трепов Ф. Ф. — 550.
Троицкий И. И. — 134.
Трутовский К. А.—41, 52.
Тургенев И. С. — 27, 51, 54, 60,

94. 131-132, 152, 158-160,
163,	168, 169, 176-178, 186,

204, 205, 206, 215-219, 230,

242, 277, 278, 286-288, 296,

349, 350, 366, 373, 389-390,

472-473, 491, 545.
Тьер А. — 467.
Уваров С. С. — 127.
Успенский Г. И. — 394, 546,
554.
Утин Н. И. — 349, 393.
5Я9

Фадеев P. А. — 414, 415, 434,
454.
Федоров М. П. — 161.
Фейербах JI. — 79, 82, 95, 97.
Фет А. А. — 165, 216.
Филиппов П. Н. — 115, 116.
Филиппов Т. И. — 420.
Философов Д. В. — 16.
Фихте И.-Г. — 84, 92, 265—269,

328.
Фоли Т. — 580.
Фонвизин М. А. — 148.
Фонвизина Н. Д. — 148.
Франклин В. —164.
Фурье Ш. — 66, 92, ЮЗ-

108, 111, 112, 114, 136, 144,

174, 180, 181, 258-259, 312,

317-318, 358, 391, 404, 425,
525,	567.
Халтурин С. Н. — 498.

Хемницер И. И. — 127.

Херасков М. М.— 34.
Хомяков А. С. — 80, 82, 127,
192,	234

Хотяинцевы — 30.
Худяков И. А. - 280-281, 335.
Цезарь Г.-Ю. — 303—305, 312.
Чаадаев П. Я. — 386.
Чайковский П. И. — 491—492.
Черкасский В. А. — 151—152.
Чермак JI. И. — 33, 34.
Черносвитов Р. А. — 156.
Чернышевский Н. Г.— 83—84,

94, 102, 111, 128, 129, 132,

151—155, 158-160, 163-165,
169,	170, 175, 177, 182-187,
189,	193, 194, 197-199,

205—208, 210, 218, 220—223,

232, 237, 246-250, 258, 259,

269—270, 279, 280, 283, 286-
289,	292—296, 332, 337, 376,

393, 394, 424, 486, 499, 566.
Чехов А. П. — 380.
Чичерин Б. Н. — 151.
Шатобриан Ф.-Р. — 104.

Шевалье М. — 226—227, 350—

351, 379.
Шевырев С. П. — 70.
Шекспир В. — 8, 43, 45, 46, 48,

364, 365, 380.
Шелгунов Н. В. — 175, 185, 219,
225.
Шелига (Цыхлинский Ф.)—79.

Шеллинг Ф.-В.-И. — 34, 265.

Шестов Л. И.-9, 18-20, 64,

65, 270, 271, 339, 340, 383-

384, 436, 517-518, 529, 543-

544, 580.
Шидловский И. Н. — 45—47,
90
Шиллер Ф. — 35, 45-48, 257,

324.
Шкловский В. Б. — 64, 74, 134.

Шопенгауэр А. — 265.

Шпенглер О. — 357.

Штайнбюхель Т. — 6—8.

Штакеншнейдер А. А. — 504.

Штакеншнейдер Е. А. — 504,

549.
Штирнер М. — 79—85, 209, 210.
254, 305, 337, 344, 526.

Штрайх С. Я. — 387.
Штраус Д.-Ф. — 103.
Щебальский П. К.— 390—391.

Щепкин М. С. — 94.
Эйнштейн А.— 519—520, 571.

Энгельгардт А. Н. — 497—498.

Энгельс Ф. — 76, 81, 84, 97, 103,

ИЗ, 154-155, 225, 229, 236,

239, 255, 351, 353, 361, 392,

411, 415-416, 419-420, 431,

442, 482, 498-500, 503, 558-

559, 567.
Энгельсон В. А. — 102.
Юнге Е. Ф. — 448.
Юркевич П. Д. — 206—207.
Яновский С. Д. — 31, 52, 68,

73, 114, 463.
Янсон Ю. Э. — 412.

Содержание
Введение 	 3
Часть первая
Глава первая 		25
Глава вторая		36
Глава третья		55
Глава четвертая		67
Глава пятая	*		86
Глава шестая		101
Часть вторая
Глава первая		125
Глава вторая		133
Глава третья		147
Глава четвертая		158
Часть третья
Глава первая 		173
Глава вторая . *		I84
Глава третья	202
Глава четвертая 			 •	214
Глава пятая			241
Гла©а шестая	273
Глава седьмая		289
591

Часть четвертая
Глава первая		 .	347
Глава вторая	363
Глава третья	*	385
Ч	асть пятая
Глава первая		411
Глава вторая		430
Глава третья	459
Глава четвертая		497
Глава пятая				508
Глава шестая	545
Заключение	564
Гус Михаил Г* ц**11и

ИДЕИ И ОБРАЗЫ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Редактор И. Масуренкова

Художественный редактор Г. Масляненко

Технический редактор 3. Евдокимова

Корректор Л. Фильцер
Сдано в набор 13/Х-1970 г. Подписано к печати 19/11-1971 г.

А05720,. Бумага типографская JVI» 1. Формат 84xl08!/82—18,5

печ. л. 31,08 уел. печ. л. 31,08+1 вкл. уч.-^изд» л. Заказ №8187.

Тираж 20 000 экэ. Цена 1 р. 56 к.
Издательство «Художественная литература»
Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19
Типография JV» 5

Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете

Министров СССР

Москва, Мало-Московская, 21.