« версия письма»
александр секацкии
соблазн и воля
borey art center

Секацкий А.
Соблазн и воля: Проза, эссеистика. — СПб.,
«Борей- Арт», 1999. - 348 с.
ISBN 5-7187-0284-5
Александр Секацкий (1958 г.) — философ, эссеист,
преподаватель философского факультета СПбГУ. Публиковался в журналах
«Комментарии», «Сфинкс», «Октябрь», «Митин журнал» и др., а
также в ряде зарубежных изданий. Сфера интересов: антология лжи
(диссертация 1994 г.), измененные состояния сознания, метафизика войны
и шпионажа, история философии.
ISBN 5-7187-0284-5

Нина Савченкова ВОИН БЛЕСКА
1
В культурной биографии Санкт-Петербурга последние пять
лет проходили под знаком медленного изживания
постмодернистских тенденций. Это ироническое мировоззрение, привыкшее
ко всему относиться с улыбкой, спокойно отнеслось и к тому,
что в качестве универсальной технологии и канона ценностей
оно потерпело неудачу. Можно было ожидать, что его наиболее
рассудительные адепты, заняв кресла в первом ряду,
приготовятся наблюдать за дальнейшим развитием событий. Однако
этого не произошло. Вчерашние постмодернисты, недолго
раздумывая, занялись поисками универсальности нового типа. К
таким неутомимым героям следует отнести и автора
предлагаемой книги.
Имя А. Секацкого хорошо известно в университетских
коридорах и в мастерских художников, а также во всех тех
галереях, конференц-залах и забегаловках, где проходит жизнь и
ведутся разговоры о книгах, людях и погоде. Диапазон мнений
о нем колеблется от ядовитой иронии до безоговорочного
восхищения, сам же он демонстрирует одну и ту же неколебимую
идентичность. Он не любит перемен, скорее, напротив, —
подчеркивает свое постоянство одним и тем же сортом сигарет,
одним и тем же сортом пива. Многие согласны с тем, что этот
молодой человек представляет собой загадку.
Рассказывают, что Александр Куприянович Секацкий
родился в 1958 году, в городе Фрунзе. В школе был отличником и
принадлежал к несимпатичному племени любителей книг и ана-
5

логичных тихих развлечений; отличался твердым характером и
стремлением упорядочивать жизнь во всех ее проявлениях, с
какой целью завел специальную тетрадь учета с графами
«должно быть сделано» — «сделано» и теперь уверяет, что все
события его жизни, без исключения, были результатом
сознательных усилий. Когда ему стукнуло пятнадцать, он дал себе слово
написать 30 томов (в настоящее время написано 4). Опыт
школьных лет подытожил, сформулировав принцип формальной
задачи, одновременно ставший его излюбленной игрой. Смысл
развлечения — в мобилизации всех возможности интеллекта
для выполнения невыполнимых условий. Руководствуясь этим
принципом, в 1975 году поступил в Ленинградский
университет, на философский факультет, где столкнулся с новым для
себя типом реальности в лице комитета государственной
безопасности; в 1977 году А. Сскацкий принял участие в
распространении неких листовок (их содержание нынче оценивается
неоднозначно) за что и был помещен в следственный изолятор
КГБ, где провел четыре месяца, интенсивно развиваясь и
расширяя круг общения. Следствие не обнаружило в действиях
молодых людей состава преступления, однако, на всякий
случай из университета их выгнали.
Любопытно, что политика, так близко подошедшая к Се-
кацкому, все же не смогла предъявить на него свои права: он не
стал диссидентом. Выйдя из камеры и оставив Питер, он
продолжал решать формальную задачу получения образования,
крайне осложненную теперь сопровождающими его бумагами;
коллекционировал профессии (электрик, сторож, киномеханик
и т.д.) Этих усилий, впрочем, не увидит никто, кроме только
что возникшей семьи.
В следующий раз он появится на Факультете спустя ровно
10 лет уже в качестве студента первого курса. Кстати, ни один
из преподавателей его не вспомнит, хотя история про студента,
отчисленного за листовки, еще пересказывалась в коридорах.
За годы вынужденного отсутствия вряд ли что-то
изменилось в А. Секацком, разве что искусство формальной задачи
достигло известной степени изощренности, но вот Факультет за
6

это время стал другим. Прежде идеологизированная и закрытая
структура, где ковали онтологов и гносеологов из чистой стали,
в 80-е годы уже была безнадежно отравлена вирусом
вольнодумства и постмодернизма. Теперь здесь зачитывались Бартом
и Мамардашвили, по слогам разбирали ксероксы Жака Дерри-
ды. Внезапно обнаружилось, что от города Стрелку
Васильевского острова отделяет, собственно, только Нева, а через
Дворцовый мост даже старые профессора любили перейти пешком.
Факультет повернулся к городу лицом. Бывший специалист по
методологии науки, теперь теоретик повседневности Борис
Васильевич Марков пишет работу о «Сайгоне» и «Слонах» и
восстанавливает традицию Большого Кофейного Круга,
профессор Пигров с коллегами создает Академию бродячих
философов, а поколение доцентов увлекается перформансом и некро-
рсализмом.
В атмосфере свободы и сладкой неподотчетности, поведение
и речь А. Секацкого начинает обращать на себя внимание
особенной, как будто вырубленной из камня манерой. В общении
он обнаруживает склонность к монологам и слушающим его
часто кажется, что собеседник ему не нужен. Взгляд А.
Секацкого при этом неизменно сосредоточен на одной и той же
неподвижной точке пространства (слева — в верхнем углу), а
рассуждения посвящены, по-преимуществу, проблеме лжи. Его
любимым тезисом становится мысль о том, что главная
ценность интеллектуальной истории человечества — истина —
может быть и хороша в нравственном отношении, но в
искусстве рефлексии она вовсе не последняя ступень. Когда А. Сскац-
кий обращается ко лжи (как имманентно присущей
религиозному сознанию, по Ницше, и как хитрости разума, по Гегелю),
то непременно сопровождает и без того убедительную речь
характерной гримасой, от чего присутствующие во всей полноте
ощущают, что философия — наука опасная, что своих адептов
она лепит по неизвестному никому образу и подобию, а
соотнести облик самого А. Секацкого с одним из двух
превалирующих на Факультете психотипов — одержимыми или
слабоумными — аудитории не представляется возможным. Его чекан-
7

ный профиль и грива спутанных волос для любознательной
публики становится эквивалентом философского призвания.
Так или иначе, город знакомится с новым типом
рассказчика, истории которого бесконечны и очень похожи одна на
другую: все они повествуют о «фармаконе» — целительном
лекарстве, способном обернуться смертельным ядом. Эту греческую
загадку А. Секацкий расценил как личный подарок, с любовью
извлеченный на свет и преподнесенный ему Жаком Дерридой.
Знание, эротика, алкоголь — вес, что возвышает и возбуждает,
к чему вожделеют дух и тело, обнаруживает убийственную
двусмысленность и соответствует магической формуле «фармако-
на»: «Если есть единое, то оно в то же время не есть единое ни
по отношению к себе, ни по отношению к другому»1. Само
бытие как будто движется в зеркалах, то и дело принимая левое за
правое, открываясь не в истине, а в соблазне. Так,
стремящегося к справедливости самые справедливые законы присуждают к
смерти, а выпивающий в соответствии с приговором яд не
может скрыть испытываемое им неизвестное, но сильное
удовольствие (недаром, должно быть, афиняне опасались эротической
силы Сократа).
Работая над кандидатской диссертацией, А. Секацкий
изобрел «противообманное устройство» (он и до сих пор имеет
склонность к воображаемым приборам) — еще один детектор лжи,
назначение которого определить, говорит ли правду, человек с
острова Лжецов, когда признается, что он лжет, но чтение Хай-
деггера и прочих авторов убедило его в том, что остров Лжецов
целиком совпадает с областью человеческого местопребывания.
Вооружившись изобретенной идеей, А. Секацкий
открывает кампанию по завоеванию культурного пространства.
Решительным движением он монополизирует профессию и наделяет
слово, произнесенное философом, свойствами оракула.
Узаконить этот статус и заодно лишить его навязчивости ему
позволяет склонность к максимам. В частности, он поразил
философскую общественность и девушек известием о том, что глав-
1. Платон. Собрание сочинений, т. 2. М., 1993, с. 401.
8

ная добродетель философа — сочетание острого ума и хорошей
эрекции и, обеспечив себе тем самым широкую поддержку,
провозгласил начало эры постгенитальной сексуальности.
Эротические диалоги Платона, театр жесткой чувственности де Сада,
фильмы Фассбиндера и характерная интонация Мишеля Фуко
становятся для А. Секацкого неизменным источником
вдохновения; в оранжерее бесконечного текста он выращивает
«цветок чувственности», который должен будет стать символом
новой сексуальной революции.
Разнообразие и жизненность интересов А. Секацкого
настолько велики, что теперь уже никто не смог бы отличить его
от настоящего постмодерниста. Ироник и парадоксалист, он
принимает приглашение офицеров Академии Генштаба для того,
чтобы прочитать им доклад «О духе воинственности» и делится
подробностями своего эротического опыта с ведущими
дамскими журналами странами. «Союз воды и песка», «необатализм»,
«новые тупые» и прочие культурные микродвижения,
становятся благодарной средой, принимающей его идеи. Он выступает
по радио, дает интервью, читает лекции студентам, участвует в
акциях и сегодня петербургское издательство предлагает книгу
его работ.
2
Автор книги «Соблазн и воля» — философ, но это не
должно пугать читателя. Современная философская литература
может быть разделена на три больших группы: источники,
пользующиеся широким спросом, академическая литература,
интересная только специалистам и, самый популярный, но наиболее
неустойчивый в жанровом отношении тип критической эссеис-
тики с выраженной экзистенциальной озабоченностью и
возникший под влиянием современной, в основном французской,
философии.
9

Публикуемая книга не принадлежит ни к одному из этих
типов. Для академического труда в ней слишком много
историй, для эссе слишком мало метафизической мечтательности.
Тем не менее «эссе» для автора все же служит исходным
жанровым определением. Он экспериментирует с ним в самых разных
стилистических режимах. Так, постмодернисткий роман «Моги
и их могущество» представляет собой нечто вроде
романтической мифологии в духе Кастанеды, выполненную на питерском
материале со всеми атрибутами культурной жизни 70-х годов.
«Чжуан-цзы и Даос Емеля» — подробная метафизическая
стилизация, заставляющая вспомнить одновременно о принципе
деконструкции и о хайдеггеровском проекте соединения
восточной и западной культур. Остальные небольшие эссе посвящены
излюбленным темам А. Секацкого — войне, эротике, инфер-
нальности; в них отрабатывается жанровая модель
интеллектуального триллера с непременными афоризмами в духе
Ларошфуко.
Замысел книги «Соблазн и воля» — история желания,
заключенная в форму силлогизма. Первая — большая — посылка
говорит о таком воплощении воли как дух воинственности.
Ударение следует ставить на первом слове, речь прежде всего
идет о Духе, где свои законы, похожие на человеческие как
созвездие Пса на живую собаку. А. Секацкий охотно цитирует
Гегеля — доверенное лицо Абсолютного Духа — и
обнаруживает при этом удивительное сходство диалектических процессов
с описаниями батальных сцен. Военная терминология легко
превращается в метафоры бытия, Клаузевиц глядит на Гегеля как
на свое отражение, имя Канта раскрывает свой тайный смысл,
если читать его наоборот (танк). Вся история человечества
выглядит иначе. «Дух воинственности,- пишет А. Секацкий, —
некогда выпущенный как из бутылки из естественной связки,
вылился на странные существа, скитавшиеся в разломе
природы. Существа, им одухотворенные, получили название людей»2.
2. Секацкий А. О духе воинственности.
10

Война как и Абсолютный Дух существует в себе и для себя и
представляет собой «разветвленное духовное производство духа
воинственности».
Убеждение А. Секацкого состоит в том, что война суть
кульминация культуры и высшая логическая форма, за ее конститу-
ирование отвечает иерархия людей по-разному «одержимых
духом воинственности». «Воины Ярости» образуют ее первую
ступень, сосредотачивая в себе разрушительное начало,
«Воины Пота» — рабы желания — глубоко погружены в
повседневность войны и, наконец, высшую ступень этой иерархии
занимают «Воины Блеска» — каста аристократов, носителей смысла
войны, для которых она азартная игра, требующая
«мгновенного аскетизма» и самозабвения.
Культурологический пафос А. Секацкого и его любовь к
провокациям находят выражение в противопоставлении
гуманизма и милитаризма. Гуманизма автор не любит, по его
мнению, он опасен ослаблением способности желания.
Гуманистические максимы отравлены пассивностью и
фальсифицированы, тогда как милитаризм в качестве своего последнего
основания опирается на спонтанность воли и божественный каприз
духа, который дышит, как в свою очередь напоминает А. Се-
кацкий, где хочет.
Естественным следствием абсолютной способности желать
становится идея могущества — вторая посылка создаваемого
автором силлогизма. Герои постмодернистского романа «Моги
и их могущества» — вымышленные персонажи, наделенные
властью над собой и другими. Наполовину инфантильная греза,
наполовину метафизическая конструкция — произведение А.
Секацкого представляет собой этнографию воображаемого опыта
свободы (возможно, источником вдохновения для него
послужило «Государство» Платона). Автор следует за своими
персонажами в их прогулках по городу, наблюдает, как они едят,
пьют, решают бытовые проблемы, разговаривают о том же, о
чем разговаривают на философском факультете, смотрят
совместные сны как герои Кастанеды. Могущество могов по
отношению к себе выражается в аскетизме, смысл которого не вполне
11

ясен, а по отношению к другим — в способности замыкать
людей на их же собственном идиотизме. Моги то и дело
наказывают немогов — нахалов, грубиянов, подлецов, Одних —
наказывают, других — любят. Автор не чуждается ветхозаветных
ассоциаций, напротив, постоянно пытается закрепить
фонетическую и смысловую близость слов «мог» и «бог», но при этом
отводит могам особенную роль — быть воплощением чистого
желания. Это желание, обладающее властью над собой, никак
не связано с бытовым фоном, на котором демонстрируются
всевозможные искусства могов, оно трансцендентно и
направлено, по изящному выражению А. Секацкого, на «синтез
катастроф из микрокрушений через направленную концентрацию
несчастных случаев». Время от времени моги исполняют
ритуальный танец (Большую Кату), раскачивающий основания бытия
и служащий репетицией Белого Танца, который символизирует
последнюю катастрофу, для которой А. Секацкий находит
емкое и знакомое всем имя (смотри последнюю страницу романа).
Любопытно, что способность желания, достигшая своей цели
и воплотившаяся в могуществе как будто зависает в
неопределенности («куда идти, кому нести кровавый ротик?») до тех
пор, пока спасительная возможность катастрофы не положит
конец эмоциональному и сюжетному развитию. Кстати,
заметим, что в произведениях других авторов (Шекспир, Толстой,
Звягин, Лопе-де-Вега) действие начинается именно с
катастрофы.
Сравнительный анализ двух типов персонажей, рожденных
А. Секацким, Воинов Блеска, с их аристократическим
минимализмом и трансцендентальным призванием и Могов, с их
строгой самодисциплиной и аскетизмом приводит к очередной
трансформации способности желания. Ее воплощает Емсля на печи,
персонаж русской сказки «По щучьему велению». В этом герое
мало блеска и он совсем не аскет, с аристократами духа его
роднит другое — отказ от ближайшего, того, что Хайдеггер
определяет словом Zuhanden. Такая же установка лежит в
основе принципа недеяния и философии даосизма. Кропотливый
анализ логических структур притч Чжуан-цзы позволяет автору
12

вернуться к его собственному убеждению: как в западной
(Платон, Гегель), так и в восточной традиции несправедливость
способна имитировать справедливость во всех ее проявлениях и
остаться при этом самой собой, Большой Вор — суперигрок,
переиграть которого возможно только культивируя безразличие
к судьбе ставке. Экзистенциальный принцип лени, носителем
которого оказывается Емеля, становится выводом силлогизма и
финалом истории желания, рассказанной А. Сскацким. «Лень
думать, лень делать, лень хотеть» — такова формула для
обозначения изысканного модуса желающего нежелания или
нежелающего желания.
В конце следует напомнить проницательному читателю, что
все идеи А. Секацкого в лучших традициях постмодернистского
дискурса являются симулякрами самой высокой пробы, которые
могли бы сделать честь любому современному мыслителю.
13

О ДУХЕ ВОИНСТВЕННОСТИ
1
Многие изречения Гераклита считаются загадочными,
но вряд ли это относится к его словам «вражда — царь
всего». С тех пор тема всеобщности войны стала одной из
заветных философских тем. Теневая философия
говорила о неотменимости войны прямой речью, но чаще всего
прочная гуманистическая узда подводила мыслителя к
иносказанию. Это неудивительно, коль скоро
соответствующие пассажи из Макиавелли и Гоббса продолжают
шокировать до сих пор. Томас Гоббс рассматривал
состояние «войны всех против всех» как первичный бульон, в
котором образуются кубики социальности. Но нас будет
больше интересовать обратная операция: растворение или
приготовление первичного бульона из кубиков. Наша
цивилизация время от времени подвергается операции
растворения в архаическом, изначальном состоянии войны
всех против всех. «Вражда» периодически возвращает себе
царство и производит смотр подданных, распределяя при
этом верных и неверных — и вовсе не вслепую.
В диалектике Гегеля мы можем узнать
переименованную военную терминологию, можем различить едва
замаскированные описания батальных сцен.
Клаузевицу, последователю Гегеля, не нужно было
15

особых усилий для раскавычивания прозрачных
эвфемизмов. Стоит лишь взглянуть на страницы «Феноменологии
духа» под соответствующим углом зрения и перед нами
рзвернется поле боя: «Добродетель уподобляется не
только тому воину, для которого в борьбе все дело в том,
чтобы содержать свой меч во всем его блеске, но она и в
борьбу вступила только затем, чтобы сохранить оружие,
и она не только не может пользоваться своим оружием,
но должна также сохранить в целости оружие врага и
оберегать его от себя самой, ибо всеоружие составляет
благородную сторону добра...»1
Военные хитрости и приемы диалектики плавно
переходят друг в друга: «Что касается, наконец, засады, из
которой доброе в себе должно напасть на общий ход
вещей с тыла, то эта надежда ничтожна. Общий ход вещей
есть бодрствующее, уверенное в себе сознание, которое
не позволит подойти к себе сзади и всегда грудью
встречает противника».2
Гегелю же принадлежит самое глубокое
проникновение в исходную причину войны как универсального
конституирующего фактора:»Для того, чтобы ... целое не
распалось, и дух не улетучился, правительство должно
время от времени потрясать [гражданское общество] с
помощью войн, нарушать этим и расстраивать
наладившийся порядок и право независимости, индивидам же,
которые отрываются от целого и неуклонно стремятся к
неприкосновенности гарантированного бытия и личной
безопасности, надо дать почувствовать в указанной работе,
возложенной на них, их господина — смерть».3
Хорошо сказано — дать почувствовать господина в
возложенной на них работе войны. И имя господина
названо точно. А главное, указана роль, роль своего рода
предохранительной прививки от «улетучивания духа» —
16

у нас еще будет время сопоставить дух воинственности и
дух как таковой — der Geist, или, скажем так,
Абсолютный Дух.
Маркс, в той мере, в какой он был диалектиком,
непрерывно прибегал к иносказаниям войны. Вспомним
такие ее псевдонимы как «конкуренция» и «классовая
борьба». Остается только один шаг, чтобы представить их как
модификации изначального состояния. Этот шаг и сделал
Мишель Фуко, произведя инверсию пресловутого
афоризма Клаузевица о войне как продолжении политики:
«Политика — это просто продолжение войны иными
средствами».4 Мы добавим: это война, временно ушедшая в
глубокое подполье, временно-невидимая в горизонте дневного
света.
2
Секрет успеха Канта отчасти объясняется
новаторской формой короткого вопроса, едва ли не главным его
открытием. Надо выбрать что-нибудь самое привычное и
спросить: как возможно? Как возможна метафизика? Как
возможно синтетическое суждение a priori? Усмотреть
возможность для чего-то незыблемого и милостиво
предоставить ее — это аналитический подвиг разума. Пусть
незыблемое трепещет, пока отыскивают возможность его
существования.
Понятно, что наш вопрос звучит: «как возможна
война?» Синтез войны предполагает, разрушение преднахо-
димых гармоний природы. Как семиозис, так и милитари-
озис — это новые вихри, по-своему закручивающие
обломки разрушенных единств. Между порядком природы
и порядком разума лежит беспорядок природы или, если
17

угодно, порядок безумия (Анри Валлон нашел весьма
удачный термин для описания колыбели разумности — логика
абсурда). В природе внутривидовая агрессия
подстрахована, она замкнута в круг самопогашения. Волк-самец не
нанесет завершающего смертельного удара, не вопьется
зубами в подставленное горло побежденного соперника,
застывшего в спасительной позе подчинения. Он не
сможет этого сделать, ибо определенное телодвижение
соперника срабатывает как нажатая кнопка переключателя
на пульте управления, находящемся за пределами каждой
отдельной особи — в теле вида5. С появлением разума
пульт разрушается, растрескивается, как яичная
скорлупа. Понятно, что реликтовый ограничитель агрессии
сделал бы войну невозможной, другое дело —
искусственные, эрзацные ограничители вроде жалости или совести.
Без них текст милитаризма был бы неразборчив и
примитивен.
Так в качестве одного из важнейших условий
возможности войны появляется то, что можно назвать
разрушением тела вида. Порядок социальности санкционирует
парадоксальное для природы состояние. Теперь уже
принятие жертвенной позы не только не парализует
агрессора, но наоборот, приводит к ожесточению атаки; переход
к «добиванию» даже мобилизует избыточную энергию.
Ярость научается не видеть сигнала, не реагировать на него
— становится слепой яростью. Только человеческая ярость
глуха и слепа, ибо у нее предварительно отключены
«органы чувств», осуществляющие обратную связь, взорваны
выносные панели сенсорного управления, отсоединены
датчики.
Быть может, глубина разобщения человеческих тел
лучше всего демонстрируется на опытах Торндайка с
крысами. Две клетки с крысами, А и Б, отделены друг от дру-
18

га прозрачной перегородкой. Пол клетки А представляет
собой сплошной электрический стул. И вот на пего
начинает подаваться ток с возрастающим напряжением. По мере
того как усиливаются мучения крыс из клетки А,
возрастает и беспокойство в клетке Б. Мучения сородичей
провоцируют крыс Б на имитацию того же состояния;
подобное явление получило название «индуцированного
болевого шока».
С разными вариациями он проявляется у всех высших
животных, демонстрируя реальность существования тела
вида, и отсутствует только у человека; вернее сказать, у
человека он предельно редуцирован, оставляя возможность
быть спокойным наблюдателем мучений или даже
извлекать из них проценты наслаждения6.
Здесь мы напрямую выходим к пониманию того, как
возможна война. Война возможна только потому, что «тип
поведения» людей принципиально отличается от
поведения животных; война есть чисто человеческое достояние.
рПредварительное условие войны состоит в развязан-
ности агрессии, разрушении ее природной связки^^Р этом
смысле развязывание войны не требует никаких усилий,
оно преднаходимо как простая данность. Усилия, и
притом непрерывные, требуются для того, чтобы связать войну
и удержать ее в путах искусственного связывания.
Укротить или заморозить, перевести в состояние холодной
войны или политики...
з
Дух Воинственности, некогда выпущенный, как из
бутылки, из естественной связки, вылился в странные
существа, скитавшиеся в разломе природы. Существа, им оду-
19

хотворенные, получили название людей. Расщепленность
духа на отдельные Я необходима, чтобы он «не
улетучился», ибо Дух Воинственности, собираясь воедино, развоп-
лощаясь из своих носителей, склонен к аннигиляции.
Постоянно высокий накал воинственности может
поддерживать только сложная иерархия войны. В этом смысле
война есть разветвленное духовное производство Духа
Воинственности.
Человек, одержимый Духом Воинственности,
именуется воином. Почему одни из них побеждают других, чем
воины-победители отличаются от побежденных? В
каждой войне распускаются семена страха и семена
бесстрашия; нам пока не ясно, какая нива дает больше всходов,
где процесс рассеивания (dissemination) идет быстрее и
успешнее. Не ясно даже, что считать сорняком при жатве
смерти. Разборки господина и раба, которые так удались
Гегелю, сменились у Фуко диалектикой палача и жертвы.
Может ли конституирование войны исходить из
полярности двух ее основных персонажей — Героя и Труса,
имеющих какое-то отношение к двум половинкам изначальной
связки агрессии?
Героизм мы понимаем как ближайшую производную
войны; относительно источника героизма сомнений
обычно не возникает, в какую бы вторичную для себя сферу
он ни распространялся. Притом благодаря своей
«объективной составляющей» (невозможно быть «героем-в-себе»,
вне и до подвига) героизм является интегральным
понятием именно круга войны, а не чисто психологическим
феноменом. Героизм — это определенная конфигурация,
которую может принимать Дух Воинственности, вселяясь
в субъекта, его корреляция с другими параметрами войны
не является слишком жесткой. Герой обречен на победу
(так же, как и трус на поражение) скорее за пределами
20

такого сложного духовного производства как война — в
непосредственной манифестации агрессии и чистого
насилия или в единоборстве, в самой первичной и простой
форме войны. Единоборство следует понимать как
нераспустившийся бутончик или даже разбухшее семечко
войны, готовое дать всходы; в своем инкубационном
периоде, в состоянии инобытия, как сказал бы Гегель, война
размножается единоборствами, но, выходя из связки, из
попыток удержания и расчленения, Дух Воинственности
размножается, возрастает в цепной реакции синтеза
самого себя из частичных носителей. Он вырывается на
простор, проламывая оболочку и сминая обшивку человека
цивилизованного, воссоединяясь в самовозрастающем
вихре войны. Динамика метаморфоза может быть
проиллюстрирована кадрами какого-нибудь фильма ужасов,
например, знаменитого «Нечто».
Гуманоидная поверхность лопается, и скрытый носитель
(субъект) становится открытым агентом овладевшей им силы.
По мере того как произносится точная формула
заклинания, мертвый начинает шевелиться и встает из гроба7.
Механизм пробуждения Духа Воинственности может
быть прослежен до деталей. «Когда войско императора
проходило по городу, отправляясь в поход, — говорится
в средневековом китайском романе, — старый Чжу,
чтобы подбодрить воинов, выпрямившись, встав во весь рост,
издал воинственный клич и перерезал себе горло».
Сталь клинка, проходя сквозь кожу, разрезает не
только голосовые связки, но и искусственную связку, путы,
которыми был повязан Дух Воинственности. Движение
клинка старого Чжу «развязывает» агрессию, инициирует
войну, одухотворяя войско из пробужденного источника.
Дух, вдыхаемый в солдат вместе с предсмертным
хрипом, делает их Воинами Ярости — без Воинов Ярости не
21

обходится ни одна война. С позициошю-психологической
точки зрения инициируемое состояние можно назвать
противоположностью катарсиса. Вместо разрядки,
символически приемлемого сброса, происходит инфлюэнс,
зарядка и концентрация ярости, предназначенной для
использования по прямому назначению. Приемы инициирования
ярости относятся к числу элементарных и в той или иной
форме применяются в любой армии. Значительно
больший труд расходуется на удержание ярости в состоянии
высокого накала. Приходится позволять Духу
Воинственности совершать легкое членовредительство; например, у
древних монголов и бурятов существовала особая
воинская категория караморчунов.8 Приходя в неистовство, они
бросались в убийство, как в омут, набрасывались на
собственных соплеменников, разя направо и налево.
Сопротивляться караморчунам было не принято, а гибель под
ударами их мечей считалась почетным исходом.
Известная поговорка «бей своих, чтоб чужие боялись», помимо
современного иронического оттенка содержит в себе и
глубокую архаическую правду о Духе Воинственности.
Рука римлянина Муция Сцеволы, удерживаемая в
пламени, представляет собой мощный источник излучения
страха, инвольтируемого в сердца врагов («чужих»), но то же
действие, адресованное своим, проходящее через канал
идентификации, инвольтирует ярость в ее устойчивой,
пригодной для войны форме.
В структурном подразделении войны когорта Воинов
Ярости представлена как необходимый компонент, как
некая базисная единица боеспособности. Рожденная
непосредственной манифестацией Духа Воинственности,
когорта Воинов Ярости динамизирует любую армию,
делая ее если не субъектом войны, то во всяком случае
разовым субъектом сражения. Проблема воинского искус-
22

ства и, одновременно, важнейшая стратегическая задача,
состоит в том, чтобы производить нужную векторизацию
ярости и культивировать ее устойчивые
самовоспроизводящиеся структуры. Вспышка ярости непосредственно
дана как растрата, в которой Дух Воинственности
выдыхается, если только для его улавливания не обеспечена
подходящая ловушка — хорошая иерархия
подразделений войны Когда мы говорим о воинской дисциплине, о
структурной организации армии и о взаимодействии
звеньев, нужно, прежде всего, представлять их как систему
сообщающихся сосудов для хранения ярости. Аппарат для
систематической взгонки воинского духа устроен
сравнительно просто, хотя и здесь различными культурами
войны созданы своеобразные шедевры — можно вспомнить
самурайский кодекс бусидо, вспомнить о воинском
обучении спартанцев и норманнов. Гораздо сложнее обстоит
дело с предотвращением «паразитной утечки» ярости, с
надежной изоляцией, позволяющей не поранить себя
собственным оружием.
Мы уже видели, что некоторая часть собственного тела
армии регулярно приносится в жертву для подкормки
Воинов Ярости — такова функция рыцарских турниров;
существование неистовых караморчунов вполне
объяснимо в плане поддержания жизнеспособности рассады для
самоопыления и осеменения войны. Это напоминает
сказочный сюжет полета на волшебной птице, когда герою
приходится отрезать куски своего тела, чтобы полет
продолжался. Абсолютно непроницаемых структур,
способных достаточно долго хранить нерастраченную ярость, не
существует — таковы уж особенности соответствующего
духовного производства.
23

4
Одних только Воинов Ярости недостаточно для
полнозвучной жизни войны. Чтобы продлить ее эфемерное,
хотя и яркое существование, понадежнее одеть плотью
полупризрачное тело войны, необходимы еще Воины Пота.
Воины Пота делают черную и трудную, но необходимую
работу, работу, для которой в общем случае безразличен
предмет обработки — будь то поле пашни или поле боя,
меч или орало. Нет ничего проще, чем перековать мечи на
орала и обратно, но именно поэтому Воины Пота не
самостоятельны в Духе Воинственности. Инкорпорация этой
когорты в субъекта, одержимого Духом Воинственности,
существенно повышает его мощь — речь идет о
становлении регулярной или профессиональной армии, но все же
спецификация солдатского ремесла не может полностью
устранить безразличие Воинов Пота к предмету их
воинского труда — момент различия между пашней и
сражением всегда остается для них несущественным. Если
самопринуждение к труду входит в его определение, то для
боя самопринуждения недостаточно, здесь требуется
упоение, хотя бы некоторое количество Воинов Ярости,
поэтому воинская повинность сама по себе никогда не в
состоянии анимировать тело, в которое не вселился Дух
Воинственности. \
Поскольку Воины Пота склонны обустраивать не
войну, а скорее себя в, войне, в иерархии должна быть
предусмотрена специальная репрессивная инстанция.
Именно это имел в виду император Фридрих II, когда говорил,
что солдат должен бояться палки капрала больше, чем
пули неприятеля. Специализированные отряды GC,
группы СМЕРШ в Советской Армии просто наиболее
эффективно воспроизводили необходимую структурную едини-
24

цу, так или иначе представленную во всякой регулярной
армии, во всякой большой войне. Продолжая тему «война
как шедевр», можно поразмышлять о красоте замыкания,
предусматривающего создание резервуара паразитарных
утечек ярости, предназначенного для того, чтобы
периодически показывать Воинам Пота (а заодно и
гражданскому обществу) «их господина». Только при этом
условии квазисубъект, объятый Духом Воинственности,
может стать и оставаться господином самому себе,
обеспечивать телесно-духовное единство и сохранять
самообладание.
Инкорпорация Воинов Пота в тело войны не имеет
однозначного исторического вектора. Это скорее
флуктуирующий процесс, эффективность которого зависит от
наличной стадии эволюции оружия и от многих других
факторов. В какие-то периоды Воины Пота обеспечивали
успех сражения и войны в целом, в другие времена они
отходили на задний план или даже становились
балластом армии. Любой военный историк может подобрать
множество примеров и выделить этапы направленной
векторизации вроде перехода от рыцарских армий раннего
средневековья к армиям горожан и т.д., но эволюция здесь
всегда сменяется инволюцией. Последний взлет
рекрутируемых армий, перенасыщенных Воинами Пота,
закончился с завершением Второй мировой войны — с тех пор их
котировка явственным образом пошла вниз. Среди наций
и армий, добившихся наибольшего успеха при
минимальном участии Воинов Ярости, как бы в полусне Духа
Воинственности, можно упомянуть Россию. Основное занятие
ее воинов — ратный труд, перенесенный извне,
сублимированный от иного духа. Армия, почти целиком
состоящая из Воинов Пота, плохо откликается на телодвижения
и пляски Духа Воинственности — кажется, что российс-
25

кой армии чаще удавалось победить войну, чем победить
в войне. Своеобразное подтверждение этому опять-таки
связано с именем Фридриха II, который якобы сказал
одному из своих полководцев, что «воевать с русскими
нет смысла».
— Почему же? — удивился тот.
— Потому что они испортят победу.
— Чью победу, государь?
— Не важно чью, они в любом случае ее испортят.
Но риторический вопрос: можно ли выиграть войну
против войны? — оставим без ответа.
5
У меня перед глазами кадры немецкой военной
хроники 1941 года. В походном порядке движется колонна
танков, сопроводительный текст поясняет, что одна из
бронетанковых дивизий корпуса N вышла в район города
Могилева. Затем крупным планом даны два танкиста, они
сидят на броне и о чем-то спорят. Экспозиция
продолжается минуты полторы; танкисты разговаривают, смеются
и, в конце концов, бьют друг друга по рукам, заключая,
видимо, пари.
Они на самом гребне передовой волны вермахта,
армии, еще не знающей поражений. Как солдаты, они
оплодотворены и рождены в Победе. Это Воины Блеска,
несущие первородство дети Духа Воинственности. Стало быть,
здесь мы выделяем третью когорту — Воинов Блеска.
Анимация тела войны, вообще говоря, возможна и без них,
но тогда глазницы монстра, квазисубъектного
воплощения Духа Воинственности, пусты. Он охвачен слепой
яростью, незрячей мощью сокрушения; подобно древним хто-
26

ническим персонажам, он не видит врага, а только чует,
чует запах крови, вибрацию паники и убийства. Око
вообще есть главный дефицит в мире нечисти, и наш монстр
тут не является исключением. Но Воины Блеска как раз в
совокупности и составляют зеницу ока воплощенного Духа
Воинственности. Армия, имеющая когорту Воинов
Блеска, обладает колоссальным преимуществом сквозного
обзора измерений войны. Они видят, где находится Победа,
и пробиваются к ней сквозным движением, исполненным
азарта.
Вернемся к кадрам кинохроники и обратим внимание
на одну странную вещь, которую я бы назвал
отличительным признаком Воинов Блеска. Речь идет о направлении
взора. Смеющиеся танкисты вермахта не оглядываются
вокруг, не смотрят они и друг на друга, разве что
боковым зрением. А куда? Вслед отступающему врагу? На поле
предстоящего сражения? Сюжет кинохроники убеждает,
что это не так. Реконструируя центр фокальной
плоскости, мы обнаруживаем, что взгляд победителей
устремлен куда-то сквозь и поверх, в воображаемую точку
бесконечно удаленного горизонта. Следует предположить, что
там, в этой точке схождения взоров, за спиной врагов, за
пределами ближайшего, находится эпицентр Победы.
Идея, в сущности, проста: чтобы выиграть сражение,
нужно смотреть сквозь и дальше сражения. Мы имеем тут
дело с какой-то общей закономерностью геометрии воли.
Мастер каратэ, нанося удар в грудь, метит в позвоночник,
и тогда ему удается потрясти соперника. Чтобы из
винтовки попасть в десятку, нужно прицеливаться немного
«под»яблочко. Чтобы выиграть войну, нужно брать
немного «над». Над и дальше, в воображаемую точку за
спиной слепого в своей ярости соперника. Отсюда и
характерный почерк Воинов Блеска: сокрушая, идти дальше,
27

исповедуя собственную геометрию войны; добивание не
их дело. Поднявшийся враг уже не увидит обидчика и
будет долго соображать, что же произошло, — до тех
пор, пока не подойдут специалисты по добиванию,
истребительные эшелоны.
Всмотримся в организацию вермахта, одной из самых
победоносных армий последних столетий. Образцовая
Дисциплина не являлась самоцелью, она связывала только
Воинов Пота, для которых умело был задан призывный
ритм телодвижений, обеспечена надлежащая
рационализация практики, так сказать, сугубая будничность и «че-
ловекоразмерность» малых задач. Воинам Ярости,
штурмовым бригадам СС, лишь изредка приходилось
вторгаться в машинерию полков, чтобы все-таки напомнить порой
о господине. Отлично поставленное дело конституирова-
ния войны, щедрая подкормка победами помогали
выбирать и воспитывать тех, кто получал право на
импровизацию и подходящий материал для импровизации —
современное оружие; лучшие питомцы войны присоединялись
к когорте Воинов Блеска, самому драгоценному
достоянию воюющей нации. Такое производство требует
ювелирных операций и больших затрат. Если для Воинов Ярости
опыт поражений в общем случае полезен, то для Воинов
Блеска передозировка поражений недопустима, а уж для
их порождения и воспитания просто губительна; их
первичный питательный бульон — это победоносная среда с
легким облачком игры поверх кровавой жатвы. Зато, в
отличие от Воинов Ярости и Пота, они не признают в
смерти «своего господина»; для Воинов Блеска смерть — одна
из граней брошенного игрального кубика, просто
возможный исход, минимальная ставка, ниже которой не стоит и
играть, — но армия, умеющая созидать простор для
действий Воинов Блеска, по природе своей победоносна. Вов-
28

се не случайно Генштаб немецкой армии не позволял
передовым частям ввязываться в жестокие пространственно
замкнутые бои осадного характера, например в борьбу с
партизанами, в разного рода карательные операции. Во-
первых, незачем отбирать хлеб насущный у Воинов
Ярости, во-вторых, подобная практика может
дисквалифицировать драгоценную когорту.
Ярость стягивает пространство войны и задает свой
волнообразный ритм («ярость благородная вскипает как
волна»). Коготь ярости, запускаемый в тело и душу
врага, застревает там на какое-то время, обеспечивая сброс
напряжения. Но интегральное суммирование этой
задержки создает роковое замедление, и Дух Воинственности
вязнет в тотальности уничтожения. Война быстро
выгорает изнутри, если она интегрируется в единую вспышку
ярости. Наличие Воинов Блеска помогает избежать
подобного коллапса благодаря их зрячей способности быть
в ином времени, неуловимом для других воинских когорт
и участников войны. Время Воинов Блеска для
остальных участников хеппенинга дано как мелькание, куда
осмысливание не поспевает.
Носители первородства от Духа Воинственности
почти без взаимодействия проходят гравитационное поле
тотального истребления, избегая, тем самым,
дорогостоящих психологических затрат и потерь времени. В своей
устремленности к воображаемой точке Воины Блеска
пронизывают многомерную топологию поля боя, потрясая
противника и довольствуясь потрясением, не втягиваясь в
зачаровывающую, моното1шую карусель кровавой жатвы.
Нации, воспитавшие когорту Воинов Блеска, суть редкие
званые гости на пиру у Духа Воинственности. Их легко
узнать среди мясников, поваров и жареных зайцев на
блюде. Легионы Цез,аря, свободно читающие геометрию вой-
29

ны (увидел — победил), конники Чингиз-хана,
проносящиеся как частицы нейтрино, все время сквозь — сквозь
армии, государства, пустые пространства, Отто Скорцсни
с командой, генерал Роммель, сиятельный полководец во
главе истинных Воинов Блеска.
Отсутствие Воинов Блеска невосполнимо, в сущности,
ничем другим: ни оружием, ни совершенным воинским
кодексом. Едва ли не самым характерным примером тут
может служить Япония. Самураи были великолепными
Воинами Ярости, а кодекс бусидо — это своего рода шедевр
программного обеспечения сражения в «закрытой системе»;
в сверхмалом замкнутом пространстве схватки.
Но в разветвленной геометрии войны японской армии
была доступна лишь узкая ниша, и ясно, чего им не
хватало — первородства от Духа Воинственности, а без него
огромный ресурс мужества и стойкости, сопоставимость
вооружения — все оказывается тщетным. Уничтожив
Тихоокеанский флот США в 1941 году, Япония так и не смогла
отыскать путь к победе над Америкой и быстро утратила
достигнутое преимущество (хотя кто бы стал отрицать
стойкость ее солдат?). Еще позорнее был разгром Квантунс-
кой армии в Маньчжурии в 1945 году — не помогли ни
камикадзе, ни многолетнее строительство укреплений.
Роковая невидимость воображаемой точки победы, отсутствие
легких фракций войны, позволяющих проходить сквозь
кровь и дым, как сквозь пену азарта, обессмыслило
мужество носителей самурайского кодекса. Япония и не могла
победить из-за недовоплощения Духа Воинственности,
застрявшего на низкой аватаре в цепи перерождений, на
уровне анимации, а не одухотворения, то есть там, где царит
слепота в отношении высших измерений войны.
Зомби-камикадзе не способен проникать в тонкие сферы,
обитаемые для воплощенных носителей первородства.
30

Прямую противоположность являет собой случай
Германии. Белокурая Бестия, порожденная двухсотлетним
духовным первородством, сумела сделать просторы
войны своим Домом Бытия. В свое время Владимир Эрн
предлагал рассматривать Канта и Круппа как родственные
манифестации общего духовного начала.9 Но это было в 1914
году, и ему не поверили. Тогда принято было
гуманистически противопоставлять «великую культуру», давшую
Баха, Канта, Шуберта — и тупую солдафонщину, с
которой великая культура почему-то справиться не могла.
Теперь уже мало кто склонен к такому подходу.
Абсолютный Дух потерял видимость своей абсолютности, стало
ясно, что ему приходится конкурировать с другими
духами — призраками, имеющими равномощную жажду
воплощения, приходится вести борьбу за плоть, за ранг
субъекта. «Всеобщее воодушевление» отнюдь не
вызывает теперь априорного доверия, оно вызывает вопрос,
причем вопрос труднейший во всей рефлексивной
диагностике: чем одержимы? Какой из сонма призраков
определяет духовность в ее сиюминутном порыве, анимируя и
воодушевляя? Нет труднее задачи, чем отличить
просветление от наваждения. Но совпадений слишком много, и,
пользуясь приемами Жака Деррида, я предложил бы
прочесть имя Канта как анаграмму, содержащую основной
шифр воинского духа Германии: Кант — танк. Знак тире
обозначает здесь процесс более чем двухсотлетнего
сотрудничества духов (или, если угодно, духовного
сотрудничества), в результате которого были воспитаны два
высоких воплощения: глубокая, насыщенная философией
культура мысли и не знавшая себе равных иерархия тела
войны, вермахт.10
Когда, с поражением вермахта, становой хребет
возлюбленного воплощения Духа Воинственности был сло-
31

ман, пострадало все совокупное духовное пространство
Германии. Произошло то, о чем предупреждал, Гегель: дух,
лишенный права на смертельное противоборство,
улетучился. И вот мы свидетели: современная философская
мысль Германии так же далека от духовных глубин
предшествующих философских десятилетий, как
карикатурный бундесвер от своего одухотворенного Духом
Воинственности прототипа — вермахта.
В поисках аналогий я обращаюсь к замечательной
сказке Толкина «Властелин Колец». Когда Фродо бросает
кольцо Всевластья в жерло вулкана, прекращается инволь-
тация сил зла — всем обитателям дарованы безопасность,
монстры рассыпались на свои составляющие, простые
стихии бытия. Но одновременно покидают Дольн и светлые
эльфы, стремительно идет на убыль сила магов. Общий
рельеф бытия выравнивается, чары, навеянные и
развеянные повсюду, оседают. Проницательность Толкина
позволила уловить эту странную неизбежность, которая
обычно не выговаривается или не договаривается в сказке. Хай-
деггер очень любил цитировать строчку Гельдерлина:
«Вместе с опасностью приходит также и спасительное»
(das Rattende auch). Но вместе с достижением
безопасности начинается общее оскудение духа, оседание и
связывание чар — самой творческой эманации из спектра
творческого выдоха Бога. Вслед за Воинами Блеска исчезают
и носители hybris, люди дерзновения, цосле чего не
остается уже места и праведникам, духовность сменяется
призрачностью, инерция одухотворения угасает и заменяется
активностью (суетливостью) анимации. Тогда паства по
праву переходит к новому Пастырю, психоаналитику,
умеющему заклинать мелких бесов.
32

6
Вернемся вновь к фигуре Воина Блеска, ибо в ней
наиболее ярко видна полярность, отличающая войну как
феномен духовного производства от агрессии или насилия,
которые в структуре войны существуют как молекулы с
переменной валентностью. Позиционную характеристику
Воина Блеска хотелось бы снабдить соответствующим
психологическим портретом, но, как ни странно,
обильная литература о войне бедна точными наблюдениями на
этот счет. Из того, что мне попалось, лучшей зарисовкой
я считаю новеллу Фолкнера «Бобер». В кратком
пересказе дело сводится к следующему.
Герой рассказа, молоденький лейтенантик ВМФ
Великобритании, своего рода вольный стрелок, охотник на
торпедном катере, в промежутке между боевыми
дежурствами напрашивается в гости к своему знакомому,
американскому пилоту ВВС. Побывав на боевом вылете в
кабине самолета, морячок проникается уважением — ему
нравится работа друга и прежде всего новизна набора
ощущений, и он предлагает пилоту «прокатиться на катере»,
обещая интересную игру. Игра называется «бобер», и из
отрывочного, сбивчивого рассказа летчик представляет
себе что-то вроде охоты или рыбалки с элементами риска.
Он снисходительно соглашается, обнаруживая, с
некоторым удивлением и досадой, что и накануне «прогулки»
лейтенантик, по обыкновению, мертвецки пьян, и
единственное, что он может сообщить, — как бывает занятно,
когда выпадает «бобер».
Но вот они выходят вместе на боевое задание на
маленьком катере в открытое море. Катерок захлестывают
волны, и летчик начинает испытывать тревогу,
догадываясь, что рыбалкой тут и не пахнет. Тревога переходит в
33

ужас, когда он узнает подробности задания:
приблизиться вплотную к вражескому эсминцу, установить на его
корпусе магнитную мину, а затем, отплыв на минимальное
расстояние, взорвать ее с помощью дистанционного
взрывателя. Все это выясняется между делом, поскольку
главный интерес лейтенанта сосредоточен в воображаемой
точке, той самой, где находится загадочный «бобер».
Прожектора немецкого корабля засекают катер, и
лейтенант, припав к рулю, радостно улыбаясь и притопывая
ногой от азарта, начинает делать крутые виражи, уходя
от трассирующих пуль.
— Ты что, сумасшедший? — кричит ему летчик, —
поворачивай назад!!!
По немыслимым зигзагам катер приближается к эсминцу:
— «Ничего, парень, не горячись, — подбадривает
лейтенант, — сейчас будет занятно». Наконец,
приблизившись почти вплотную, лейтенант перегибается через борт
и лепит мину к корпусу корабля. Затем, громко напевая и
ускользая от обстрела, катер набирает дистанцию:
«Сейчас, — говорит лейтенант, — сейчас посмотрим, как
пойдет».
Он поворачивает рукоятку в своем ящике, и раздается
оглушительный взрыв. Огромный эсминец надламывается
посередине, и вверх хлещет фонтан воды.
— Смотри, бобер! Что я говорил, бобер —
натуральный, с фонтанчиком! Бывает ведь, просто тонет как
какашка — противно смотреть... Но я нарочно леплю на
центр эту штуковину, и веришь — через одного бобер! Со
струйкой.
Но пилот не слышит, что говорит ему лейтенант.
Хладнокровный профессионал войны блюет, перегнувшись
через борт, пока истинный Воин Блеска исполняет свой
боевой танец, впитывая трансцендентное наслаждение побе-
34

дой. Если бы с ним были те двое, из кинохроники 41 го
года, они порадовались бы «бобру», разделили бы этот
пир, как единокровные братья по духу — по Духу
Воинственности.
Когда наставника Лю, величайшего мастера живописи
и каллиграфии, спросили, что нравится ему в рисунке
одного из старых мастеров, Лю не стал говорить ни о
цвете, ни о линии. Он сказал: самое примечательное здесь —
это положение большого пальца на кисточке. Одним
словом — бобер. Но мы вправе сказать и больше: если
невидима та воображаемая точка далеко за спиной врага и дан
лишь простой объект в раструбе практической цели и в
модусе обреченности на смерть, то господин не замедлит
явить себя. Быть может поэтому «смертники» никогда не
выигрывали войну, и круг задач воинов Блеска оставался
им недоступен.м
Воин Блеска творит свое искусство легко, как бы
играючи. Бог войны Марс не годится ему в покровители,
это бог Воинов Ярости. Его бог — Шива, танцующий и в
танце разрушающий мир. Величайший из богов
индуистского пантеона выжидал, пока остальные боги пахтали мир
мутовкой, пока Вселенная создавалась в усилии труда.
Черед Шивы настает, когда свершается исполненность
творения. Согласно великой идее Вед, мир, создаваемый
трудом, разрушаем в танце. И когда повсюду начинает
звучать неслышная музыка гибели, Бог Воинов Блеска
выходит на авансцену. На его светлейшем челе нет ни
малейших признаков гнева, никакой омраченности
существованием. Но вот, набирая ритм отрицательного резонанса,
Шива делает легкое танцевальное движение, и один из
слоев сущего проваливается в небытие. А танцующий уже
подступает к другому фрагменту сущего и
происходящего. Так, по мере мелькания блистательных па опустошает-
35

ся Вселенная, и мы даже можем предположить блеск азарта
в глазах танцора в случае особо эффектного попадания,
когда очередная линия разлома вклинивается до самых
эссенциальных глубин. Несомненно, это «бобер».
Фолкнер психологически точен и в описании земной
жизни Воинов Блеска. В промежутках между
сражениями «охотник на бобров» буквально не просыхает. В
страте повседневности ему не хватает опоры; то, что для
обычного человека составляет вязкую инерцию будней,
источник нешуточных страхов и тяжких забот, для него1 лишь
разные степени пустоты, бессмысленно перетекающие друг
в друга; выпадение времени.
7
Все структурные подразделения войны вплетены в
ткань трансцендентного и повседневного бытия. Каждый
нормальный человек располагает немалым запасом
военных историй и разрозненных сведений из военной
истории, формирующих некий внутренний эталон,
применяемый не только для военных оценок, но и широчайшего
круга суждений вообще.
Возьмем какой-нибудь элементарный постулат,
например: «Численный перевес есть главное условие победы».
Стоит только его эксплицитно высказать, как из
бесконечного запаса историй начинают извлекаться
подходящие контр-примеры — они множатся, пока постулат не
повисает в воздухе и не начинает вызывать улыбку.
Тогда, под влиянием критики, предполагаемые сторонники
постулата переходят к его ограничению; например, под-
считывается оптимальная пропорция соотношения сил в
наступлении и обороне — 3:1, как утверждается во мно-
36

гих современных учебниках по тактике. Но и тут даже
беглый взгляд военного историка находит множество
опровержений — соотношение сил оказывается весьма
переменной величиной.
Или вот еще крайне интересный сюжет — эволюция
оружия. Преимущество в вооружении дает явный перевес
одной из сторон; стремление к более современному и
эффективному оружию — это важная составляющая усилия
победы. Сама тема предполагает великое множество
вариаций и ряд следствий. Например: «лучшее оружие не
всегда побеждает». Или: лучшее оружие становится
таковым лишь там, где для него находится подходящий
носитель, в какой-то определенной точке пространства и
времени. Оружие может быть по-настоящему затребовано
далеко за пределами своего производства и
первоначального применения. Не теряет своей актуальности и
пророчество-назидание Александра Невского: «Кто с мечом к
нам придет, от меча и погибнет». Победивший врага
новым оружием, но случайно обронивший его на поле боя,
рискует пасть под ударами собственного изобретения уже
в следующем бою. Нация, создавшая атомную бомбу, но
не одержавшая с ней ни одной победы, быть может,
проклянет однажды своих ученых-изобретателей, если
отвернувшийся от нее Дух Воинственности, воплотившись в иную
аватару, произнесет приговор в стиле бессмертного
Тараса Бульбы: «Чем тебя породил, тем и убью».
Создастся впечатление, что все частичные феномены,
соединяемые причинными рядами, расщепляются
фактором войны, видоизменяясь до неузнаваемости.
Агрессивность, оружие, экономика, другие факторы,
вращающиеся как стеклышки в калейдоскопе, образуют
причудливую картину иновидимости, где властвует своя геометрия
узора, далеко дистанцированная от оптических свойств
37

частных составляющих. Похожую закономерность
отмечает Владимир Лефевр, исследуя топику
квазипространства рефлексии. Испытуемым предлагается
рассортировать набор произвольных фигурок на «добрые» и «злые».
У каждого сортировщика та или иная фигурка получает
свой знак. Любая из них с равной вероятностью может
оказаться и доброй, и злой. Но при этом неизменно
воспроизводится пропорция, соотношение тех и других, так
называемое «золотое сечение»12. В конструкции войны
тоже есть свои золотые сечения: это некоторые
интегральные характеристики, производные второго порядка,
обладающие наибольшей стабильностью (хотя они и могут
показаться на первый взгляд мимолетными). Например,
стиль.
8
Выдержать единство стиля — это характерная черта
почерка победы, и здесь мы вновь обнаруживаем общую
подкладку духовного производства, схожесть с
дискурсом литературы. Стиль представляет собой самое
непосредственное проявление времени, его еще не остывший
след и предчувствие будущей траектории, нечто очень
занимательное для духа. Или для некоторых духов, в том
числе для Духа Воинственности. Устаревший, немодный,
отсталый, утративший одухотворенность — в нашем
случае это синонимы. Поэтому самый неожиданный расклад
обстоятельств и факторов может понадобиться для
победы, нельзя только выиграть немодную войну.
В XIV-XVI веках войны успешно выигрывались
деньгами, что не раз демонстрировала Венеция — и достигнутые ею
победы были современны, а потому красивы и убедительны.
38

«С XVI века существовали войны авангардные,
которые яростно мобилизовывали кредиты, умы,
изобретательность техников, настолько, что войны сами изменялись от
года к году в соответствии с настоятельными велениями
моды, конечно, куда менее забавными, чем перемены в
украшении костюма. Но такая война, дочь прогресса и
его мать, существовала лишь в сердце миров-экономик;
для того, чтобы развиться, ей требовалось обилие людей
и средств, требовалось дерзкое величие планов. Покиньте
эту центральную сцену мирового театра, к тому же
преимущественно освещаемую информацией и
историографией своего времени, и доберитесь до ... первобытных
периферийных областей: славной войне там не было места —
или же она бывала смешна и неэффективна»13.
Устаревшая, немодная война сходит со сцены. Ее
продолжают играть где-то на периферии театра военных
действий. Но, как замечает Брод ель, периферийная публика
другой войны может и не принять — пока не проиграет
свою собственную.
9
В истории войн достаточно ярких контрастов, когда
войну точнее будет назвать охотой, охотой на давно
выжившее из своей войны воплощение Духа. Из последних
примеров можно вспомнить польско-германскую войну 1939
года, где разрыв «воюющих сторон» в уровне оружия
(кавалерия против бронетанковых сил) дополнялся таким же,
если не большим, разрывом в тактике. Немецкий Генштаб
скрутил пространство выдвижения польских войск в
своеобразный лист Мебиуса; когда те, наконец, изготовились
«воевать», война была уже успешно проиграна.
39

Германия являлась бесспорной законодательницей
военной моды с конца XIX и до середины XX века. Ее
войнам и компонентам войн подражали, их копировали и
имитировали, пытаясь уловить общую линию (силуэт), чтобы
вписать в него национальный орнамент — но, не успевая
следить за перемещением аватар, улавливали в основном
пустую оболочку, оброненную Духом Воинственности..
Даже поражения Германии или неудачи в сражениях были
по-своему красивы — как неудачи азартного, но
владеющего собой игрока перед срывом банка.
И только когда был укрощен и погребен носитель
Первородства, избранник и олицетворение Духа
Воинственности, германский вермахт, только тогда стало
возможным искать свою войну, не впадая в безнадежный
провинциализм (ибо если нет столицы, то нет и провинции),
выстраивать свой стиль путем перегруппировки измерений в
геометрии войны.
Для успеха войны необходимо без запинки усвоить
стиль сегодняшнего дня и хотя бы отчасти воевать войну
будущего, угадав ее очертания в геометрии чистой
воинственности. Понятие «успех» сохраняет в данном случае
все коннотации глагола «успеть» и представляет собой
гармонизацию усилий и измерений вдоль виртуальной оси
времени, направленной в будущее — в настоящее
будущее.
Умение сгруппироваться в единстве стиля намного
важнее абсолютного значения отдельных компонентов — идет
ли речь о дисциплине, вооружении или, скажем, о
факторе исторической правоты.
Рассмотрим последние приключения в Духе
Воинственности двух носителей Духа — израильской армии и армии
США. Операции, проведенные израильской армией с
самого момента возникновения этого субъекта воплощения,
40

впечатляют. Соотношение потерь в 1956-1973 годах
(примерно 1:30) и общее незначительное число убитых при
полном фактическом разгроме и деморализации численно
превосходящих армий противника свидетельствует о
сформировании в армии Израиля внушительной когорты
Воинов Блеска. Ряд операций, например, бомбовый удар по
ядерному центру в Багдаде и освобождение заложников в
аэропорту Энтеббе представляют собой стилистические
шедевры, сравнимые с такими проявлениями духа как
«Турецкий марш» Моцарта или «Философия искусства»
Шеллинга. Они достойны воплощения в тезаурусе Духа
Воинственности, но, к сожалению, произведения этого
Духа не овеществляются в текстах.
Совсем иначе выглядят военные приключения
Америки после 1945 года. Сомнительный результат в Корее,
затяжная и бесславная вьетнамская война — и это при
огромном преобладании технической мощи. Сравним
поддающееся сравнению. Когда террористы, захватившие
самолет и взявшие в заложники пассажиров, приземлились
в столице Уганды Кампале, воспользовавшись
покровительством диктатора Иди Амина, ситуация казалась
безнадежной, во всяком случае — для применения военной
силы. Тем более блистательной оказалась развязка:
группа израильских коммандос без всяких переговоров и
консультаций совершила посадку в аэропорту Кампалы
Энтеббе и с ходу вступила в бой, молниеносный и
решительный. Группу возглавлял Давид Нетаньяху, старший брат
будущего премьера. Террористы были уничтожены с
предельной быстротой, заодно коммандос расправились и с
аминовскими солдатами, помогавшими угонщикам.
Освобожденные заложники под прикрытием огня пересели в
израильский самолет и взлетели. Но прежде — скажем
так, попутно,— была уничтожена практически вся авиа-
41

ция Уганды — самолеты угандийских ВВС,
базировавшиеся в Энтеббе. После чего славные Воины Блеска без
потерь вернулись в землю обетованную. Это был «бобер»,
да еще какой!
Когда через несколько лет революционные иранские
студенты взяли в заложники персонал американского
посольства в Тегеране, аналогия напрашивалась сама собой.
Пентагон приступил к разработке плана военной
операции. Времени на продумывание плана было гораздо
больше, технических и финансовых ресурсов во всяком
случае не меньше. Однако акция завершилась позорным
провалом: десантники «заблудились», потеряли связь,
словом, проиграли бой еще до столкновения с соперником.
Из той же серии можно вспомнить и бесславную
попытку США силами морской пехоты навести порядок в
Бейруте. Тогда последней каплей в цепи неудач стал
начиненный взрывчаткой грузовик, направленный
палестинцами прямо в здание казармы морских пехотинцев, после
чего оставшиеся в живых вояки благополучно отбыли
домой. (Я думаю, израильские генералы, выражая
публичное сочувствие, снисходительно посмеивались про себя
над воинственными потугами «старшего брата». Ибо
каждому свое — кому густая чечевичная похлебка, а кому
Первородство от Духа Воинственности). Впрочем,
отсутствие надежных хранилищ, способных долгое время
удерживать победоносное начало в теле социума, сказалось и
на этот раз. С уходом правительства Бегина начался
заметный отлив воинственности; выбывающие воинские
когорты стали заменяться гарантиями международного
права и ближайшее будущее покажет, останется ли Израиль
хозяином своей судьбы.

10
Только в 90-е годы Америке удалось приступить к
освоению высоких измерений войны. Мы присутствуем при
попытках сконструировать свою оригинальную фигуру в
совокупности слоев, образующих геометрию победы. Была
инсценирована и выиграна первая в истории электронно-
компьютерная война, в которой благодаря
конструктивному усилию удалось поменять местами часть измерений.
Такое произведение Духа Воинственности как победа
над Ираком отмечено несомненной яркостью и новизной
стиля, с его появлением другие обиходные модели войны
переходят в разряд устаревших: в лучших домах такое
больше не носят. Такое больше не воюют на лучших
театрах военных действий.
Если мы зададим себе вопрос: в чем же состоит новый
покрой войны, внесенный электронно-компьютерным
дизайном, то аналитический ответ будет краток: в
рефлексивном расслоении геометрии театра военных действий и
миражировании врага. Между плоскостью поля боя и
передним краем собственных войск прокладывается
экранирующий слой — поверхность дисплея и кнопочного
пульта. Тем самым создаются условия неравной игры с
колоссальной форой: побеждает тот, кто воюет с врагом,
нанесенным на дисплей. Враг виден в этом воображаемом (или,
лучше сказать, воображенном) пространстве: видны его
перемещения, позиции и даже конфигурации замыслов.
Армии Ирака противостоял невидимый враг, наносящий
удары из Трансцендентного; а ответный удар приходилось
наносить в пустоту, практически наугад. Геометрия
войны для каждого из противников была настолько
различной, что можно представить себе сражение двухмерного
существа с трехмерным. Войну в Заливе Америка смотре-
43

ла как умело поставленное и эффектно разыгранное шоу,
в чередовании крупных и общих планов. Саддам Хусейн
играл злодея (вполне успешно) и получал заслуженное
возмездие. Светящиеся точки ракет, как в лучших
компьютерных играх, «прокалывали» подлежащие уничтожению
объекты, затем появлялась авиация, и бомбы падали
прямо в отверстия, заранее проделанные для них.
Мастерство телеоператора накладывалось на
мастерство конструктора и оператора кнопочного пульта (то
бишь бойца), благодаря чему создавалось единство и
выдержанность стиля. Когда дело дошло до выдвижения
танковых колонн, это было скорее ритуальным жестом,
неким маргинальным ходом в композиции войны. Оказать
серьезное сопротивление на последнем этапе означало бы
испортить победу, это было бы грубое нарушение правил
разыгранной композиции. Но армия Ирака,
загипнотизированная пассами скрытой за миражом смерти,
практически не сопротивлялась.14 С другой стороны, перенос
центра тяжести войны в компьютерное измерение, в
геометрию рефлексии и психологии, заведомо предполагал
подобный исход в качестве расчетного: если бы на месте
генерала Шварцкопфа был ^ммель в новой ипостаси, он
мог бы рискнуть двинуть картонные танки — вот бы был
всем бобрам бобер!
Война в Заливе говорит о том, что Америка набрала,
наконец, духовную мощь. Среди прочего и Дух
Воинственности посетил ее — мы стали свидетелями нового яркого
образца духовного производства этого рода. Правда, что-
то мешает пока поместить воинов Америки в один ряд с
вермахтом или израильскими коммандос. Пожалуй, прежде
всего, неполновесность пари. Не может быть
по-настоящему господином тот, кто не готов при случае поставить
на кон свою жизнь...
44

11
Мы видели, что одухотворение Духом
Воинственности приводит к иным результатам, чем одержимость
прочими духами. Но для того, чтобы разобраться в
надлежащей стратегии разума, необходимо иметь перед собой
картину чистой феноменологии этого Духа.
Почему все опасения по поводу всхода роковых семян
оказываются тщетными, а прополка ускоряет их рост?
Допустим, что желание предотвратить войну есть некая
максима воли, императив практического разума. Наличие
этой максимы, во всяком случае, не менее достоверно, чем
непрерывная эманация Духа Воинственности в
социальное тело и его спорадические персонификации в
носителях Первородства. Но, пожалуй, удивительнее всего
иллюзион вечной превратности намерения, в данном случае
иллюзион самофальсификации гуманизма. Не одну
тысячу лет мы слышим гуманистические заклинания в адрес
войны: ненависть не прекращается ненавистью... возлюби
врага своего... не убий... подставь другую щеку... Но
похоже, что пока заклинатели зарабатывают репутацию
мыслителей-гуманистов размазыванием общих мест, их
словеса, восходя к небесам, заклинают только друг друга. Змеи
расползаются, а извивается лишь дудочка факира.
Пора поставить решающий вопрос (хотя лучше,
конечно, было бы поставить эксперимент): что произойдет, если
вся антивоенная пропаганда вдруг смолкнет?
Вероятно, гуманист-заклинатель скажет (если
снизойдет до ответа): ну, тогда будет вообще...
Но трезвый взгляд на вещи приводит к
недвусмысленному выводу: еще ни одна война не была остановлена или
приостановлена максимой гуманистической воли (другое
дело, что в период всеобщей вовлеченности в войну пози-
45

ция «мир, а не победа» выглядит достойно и по контрасту
хорошо смотрится).
Но бессилие мирного призыва в деле прекращения
(связывания) войны — это вещь очевидная и даже
тривиальная. Я настаиваю на более сильном утверждении:
формулы гуманистических заклинаний, модулируя тембр
страха и слепоты в голосе рассудка, лишают разум выбора в
процессе расчета стратегии. Они, стало быть, встроены в
Welt lauf как косвенные условия разжигания конфликта.
Они ответственны за рутинизацию траектории
воплощения Духа Воинственности.
Временами начинает казаться, что иллюзион
раскручивается вокруг слепого пятна этимологии:
«предотвратить» и «отказаться от», «избавиться» — это вовсе не
синонимы. «Пред-отвратить» значит повернуть, отвернуть в
сторону, а приставка «пред» указывает на необходимость
подготовить поворот своевременно..
Короче говоря, речь должна идти о том, чтобы
проложить русло для Духа Воинственности, раз уж он все
равно пронизывает Вселенную, приводя в трепет
восприимчивые к такого рода одухотворению слои сущего. Задача,
имеющая шансы на выполнение при условии мобилизации
всей хитрости разума, состоит в том, чтобы видоизменить
метаморфоз этого духа, не допустив его выхода в форму
«в себе и для себя». Чтобы избежать повышенной
концентрации Духа Воинственности в «опасном месте»,
необходима тотальная инъекция войны в универсум
духовного производства; если угодно — общая милитаризация
духа15. Если растворить войну в океане Weltlauf,
насытив ею плоть бытия, то война предстанет перед нами не
только как кровь и разрушение.
Война как быстрота ассоциаций и навык сквозного
зрения. Война как шедевр. Война как попытка созерца-
46

ния и, в конечном счете, «война как все» (Аркадий Дра-
гомощенко).
Поэтому, если бы вдруг объявился настоящий апостол
мира, он был бы вовсе не заклинателем и не
проповедником кротости. Он был бы первопроходцем сублимации,
производителем захватывающего самовозрастающего
сюжета с неслыханной длиной пробега. Он разматывал бы
клубок приключений — таких, что дух захватывает, и
захваченный Дух Воинственности углублялся бы в лабиринт
ловушек, где перед каждым поворотом ждала бы его
затейливая приманка: принцесса или тигр? Принцип тот же,
что и у Шахерезады: пока поставщик приключений
протягивает сюжетную нить, дух забывает о завершении
метаморфоза, и стадия войны мечей не наступает.
Тем временем гуманистическая мысль пытается пресечь
войну «на корню», срезая на деле спасительные боковые
отростки. Моралистам не нравится кровожадность сказок.
И они вводят цензуру. В русском переводе «Али-Бабы»
(в отличие от замечательного английского перевода
Фитцджеральда) скороговоркой пересказан самый яркий
эпизод, когда кроткая Фатима расправляется с
разбойниками, сидящими в кувшинах: «Она залила кувшины
кипящим маслом и так убила всех сорок разбойников». Если
бы Шахерезада позволила себе столь унылое и
бесцветное описание кульминации событий, Шахрияр, пожалуй,
не стал бы ее больше слушать — слишком дешево, чтобы
купить отсрочку. Где же душераздирающие вопли
разбойников? Где diffcrance между болевым шоком первого,
который ни о чем не догадывался, и страданиями
сорокового, который догадывался обо всем? А главное, где та
чарующая размеренность, с которой кроткая Фатима
ходила за новыми порциями масла, размеренность монотонной
женской работы?
47

Слишком скоро сказка сказывается — так скоро, что
не успевает метаморфоз войны отклониться в сторону,
завязнуть в лабиринте. Вслед за фильтрацией
«кровожадности» из сказок наступает черед детских игр в войну —
ЮНЕСКО всерьез пропагандирует «добровольный отказ
от игрушек, имитирующих оружие». Понятно, что нет
особых оснований опасаться осуществления столь
извращенных планов по выращиванию гомункулусов; сущност-
но-человсческое истребимо только вместе с человеками.
Но любопытно, как изменилась топология пуританизма.
Именно мы становимся свидетелями миграции ханжества
из сферы секса в измерения войны. Вывеска греховности,
снятая с детского онанизма, приколачивается теперь к
играм в войну; инкарнация общественной морали на
глазах конституирует новую сферу постыдного. Разница
состоит лишь в том, что репрессирование либидо работало
на сублимацию, что в конечном счете и привело к
разрушению прямолинейной эротики эксцесса и к насыщению
эротизмом всех слоев повседневности.
«Антимилитаристские» проекты гуманизма, напротив, направлены на
выталкивание Духа Воинственности с тропы сублимации, то
есть на спрямление траектории метаморфоза и
преобразование тропы войны в столбовую дорогу.
Было бы слишком наивно, впрочем, преувеличивать
возможности управления Духом Воинственности. Как
известно, Дух дышит где хочет.
48

Примечания
1. Гегель. Феноменология духа. СПб 1992 с. 206.
2. Там же.
3. Там же, с. 241-242.
4. Foucault M. La volonté de savoir. P. 1976, p.27.
5. Уилсон описывает, как «коварно лишенный сладчайшего плода
победы победитель» в истерике катается по земле, грызет кору,
кусает собственный хвост и в редких случаях погибает от
запредельного стресса.» — Wilson Е. Sociobiology. Cambridge, 1979, p. 180.
6. Понятно, сколь затруднительной была бы для крысы
функция палача. По той же причине крыса не могла бы быть и
хирургом для своих собратьев — все это привилегии человека.
7. «Расклинание» Духа Воинственности и в самом деле
напоминает оживление, вернее, анимацию мертвеца. Соответствующее
ощущение точно передано в стихотворении Юрия Левитанского:
И вот, едва лишь тризну справивши,
Еще не веря в свой закат,
Опять рукой коснулся клавишей
Войны безумный музыкант.
И, поддаваясь искушению,
Они построились в полки
Во всем послушные движению
Его играющей руки.
Забыв, что были уже трупами
Под сенью нотного листа,
Они за флейтами, за трубами
Привычно заняли места...
8. Караморчун — букв, «черный всадник». У норманнов
сходную роль выполняли берсерки.
9. Эрн В.Ф. Кант и Крупп. Вопросы философии, 1989, N 4.
10. Прежде всего следует отметить две фигуры: это
мыслитель Хайдеггер, носитель духовного первородства западной
философии, и выдающийся полководец, настоящий Воин Блеска
генерал Роммель.
49

11.' Для аналогии, быть может отдаленной, приведу еще один
пример «воображаемой точки»: когда Мао Цзедуна спросили,
сколько продлится вражда с Советским Союзом, он ответил:
«Примерно десять тысяч лет. К этому времени Советского Союза уже не
будет, а вражда еще останется».
12. См. Lefebvre V. The Fundamental Structures of Human
Reflexion. N.Y. 1990.
13. Бродель Ф. Материальная цивилизация. Экономика и
капитализм. Т.З. Время Мира. М.,1992. С 52.
14. Трудно отделаться от мысли, что, если бы Ирак смог
уклониться от навязанных правил, нашел бы в себе стойкость
для попытки сконструировать собственную войну, дело могло
принять иной оборот.
15. Многие проницательные мыслители пришли к пониманию
этое суровой необходимости, не всегда называя ее по имени. Не
говоря уже о Гегеле (особенно периода «Йенской реальной
философии») и Ницше, можно упомянуть «путь воина» Кастанеды, идею
номадизма Делеза и Гваттари. Не кто иной, как Николай
Федоров предложил сублимацию воинской повинности для сверхзадачи
воскрешения мертвых. Как я понимаю, в целях притока чистой
энергетики духа.
1993
50

ФЕНОМЕН ПРАЗДНИЧНОЙ ДРАКИ
Данная работа представляет собой краткую сводку
наблюдений и размышлений во время фольклорной
экспедиции в июле 1995 года, в деревнях Кобылино, Анаш-
кино и Устье Белозерского района Вологодской области.
Цель работы — послужить введением к более
доскональному исследованию предмета.
1. КОНТУРЫ ПРОБЛЕМЫ
Всем известно, что гармонист — первый парень на
деревне. Если попытаться визуализировать это расхожее
представление, возникает примерно такая картинка:
удалой весельчак (желательно кудрявый) наяривает на
гармошке, распространяя вокруг себя веселье и задор; парни
пляшут, девки поют, а старики с умилением вспоминают
молодость. Ванюша-гармонист воспринимается как
последний действующий фольклорный персонаж, наследник
Ивана-царевича и Ивана-дурака.
Мое представление, во всяком случае, было именно
таким, пока я не столкнулся с реальностью (разумеется,
уже утраченной) совершенно другого рода, с сюжетом,
уводящим далеко в сторону от идиллической гулянки,
куда-то к самим основам целостного бытия деревенской
51

жизни, к проблеме самодостаточного культурного
единства1.
Расспрашивая стариков и старух села Кобылина и
окрестных деревень, я обратил внимание на тему, которая
всплывает сама по себе как некая свободная ассоциация о
былом. Речь идет о периодических драках, если не
сказать, побоищах, между соседними деревнями: «Ну, кобы-
линские, как известно, враждовали с Устьем и с Рожае-
вым (деревни Белозерского района). В каждой деревне
был свой праздник, и вот на праздник-то этот собирались
парни с других деревень. И тогда-то драки бывали между
парнями, и каждая, почитай, драка убийством
заканчивалась. Так вот было.» (Лысанов Александр Авксентьевич,
1919 г.р., село Кобылино).
Память о драках, сопровождавшихся необыкновенной
жестокостью, сохранилась практически у всех старших
жителей белозерских деревень.
«Дрались все. А у нас ведь раньше как было —
гулянье, так убийство, как гулянье, так убийство. Вот где вы
речку переезжаете, там (деревня) Мурта была — так
сколько на этой Мурте людей погибало!» (Семенов В.И., 1929
г.р., деревня Ануфриево). Гулянье да веселье переходили
в драку естественным образом, как бы сами собой. Драка
была просто неотъемлемой частью праздника, по
существу его синонимом. Возникает вопрос: а как же
гармонист, этот весельчак и балагур? Он-то что со своей
гармошкой? Такой вопрос я и задал Тарасовой М.В.,
жительнице села Кобылина, р. 1928г. и получил неожиданный
ответ, подтвержденный впоследствии и другими
собеседниками: «Гармонист-то всегда впереди, он и тут при деле.
Если вот драка зачинается, он начинает играть как бы
«задиристую» — что аж дрожь берет. Начинает такую
игру, звереют люди от которой... Самой, что ли, хочется
52

драться. Не мелодичную какую играет, а начинает
дергать, вот, дергать, чтоб еще злее дрались. Ведь как для
пляски своя музыка нужна, так, значит, и для драки...
Гармонист эту-то особу музыку и играет, ярит людей.»
(Тарасова М.В.) Таким образом, и в драке у гармониста
есть свое место, которое, пожалуй, можно назвать
решающим. Попытаемся разобраться, что это за место и в чем
мог заключаться смысл праздничных сражений,
регулярно происходивших в деревнях русского Севера на
протяжении столетий.
2. СРАЖЕНИЕ ПОД МУЗЫКУ
Обобщенная картина типичной драки выглядит
примерно так. Кобылинские парни собираются в Рожаево на
праздник (свой престольный праздник был в каждой
деревне, и чаще всего, не один). Пива выпито вдоволь, бело-
зерские деревни издавна славились традициями
пивоварения, существовало несколько устойчивых сортов, в том
числе, элитное пиво «кумушка». Парни в приподнятом
настроении, они готовы повеселиться, позаигрывать с
девками — словом, других посмотреть и себя показать. Но,
на всякий случай, берут с собой оружие: цепи с гайками и
так называемые «трости» — обрезки толстой проволоки с
оплетенной рукояткой. Впрочем, возможность
применения оружия не обсуждается, не строится и
предварительных планов; разговор идет, в основном, о предвкушении
веселья, о девках, о выпивке. Проявления тревожности и
вообще какой-либо степени озабоченности будущим,
пресекаются насмешкой.
Вот веселая компания во главе с гармонистом
подходит к соседней деревне. Как правило, в село входят не
53

сразу, сначала идут вдоль околицы. Парни поют
частушки, девки откликаются. Наконец, пройдя по периметру,
гости входят в деревню, где праздник тоже в разгаре и
местные парни, выпив не меньшее количество пива,
собрались в свою группу. Компании сближаются, между ними
начинается «обмен любезностями» — подначивание,
поддразнивание. Тем более, что у жителей каждой деревни
есть свое коллективное прозвище, кажущееся особенно
обидным (удаву Каа, например, было особенно обидно,
когда его называли «земляным червяком»). В какой-то
момент — и этот момент можно назвать «точкой
перегиба»— происходит решающий поворот калейдоскопа: либо
встреча развернется в «веселье», либо начнется кровавая
драка, со всеми вытекающими из нее последствиями. Судя
по единодушному мнению опрошенных, первый вариант
был достаточно редким.
Драка буквально «вспыхивает»: если воспользоваться
аналогией из химии, можно сказать, что сначала идет
накопление критической массы, достаточно медленное по
сравнению с последующей фазой, а затем срабатывает
цепная реакция, происходит вспышка, взрыв. В ход идет как
заранее принесенное оружие, так и все, что попадается
под руку: поленья, камни, оглобли. В этом пункте
описания однообразны и разночтений практически нет.
Приведу лишь фрагмент беседы с уже упоминавшимся
В.И.Семеновым:
«—А правила какие-нибудь были на этих драках?
— ... Вот у нас был Павел Павлыч, так он жердиной
по двое сшибал. Жердина с метра три.
— И что это было, кулачный бой или на борьбу
похоже?
— Нет. Это артиль на артиль наскакивали, и кто чем,
кто колотушками, кто железным тросом.» (Записано
54

Н.Славгор<}дской, М.Степиной 17.07.94, деревня Ануф-
риево.)
В результате реакции возникает краткосрочное, но
весьма интенсивное тело драки , где даже не всегда
строго выдерживается разделение на своих и чужих. Тем не
менее, его нельзя назвать «телом без органов» в смысле
Делеза и Гваттари: оно структурировано по крайней мере
в одном отношении — четко выделяется позиция
гармониста. Из воспоминаний очевидцев выясняется, что если
в период подначивания и задирания ( пока идет
накопление критической массы) гармонисту достается больше всех
— вероятно, по причине исключительной эффективности
подобных провокаций, — то в ходе самой драки
гармониста не трогают. Его место характеризуется особой
топикой: будучи внутри, как бы в самом эпицентре
побоища, он в то же время и вне, за пределами досягаемости
палок, кулаков и ножей.
Гармонист играет специфическую, прерывистую
музыку, «мелодию ярости и гнева», и нельзя отделаться от
ощущения, что гармошка в его руках представляет собой
вещь поопаснее трехметровой жердины Павла Павловича.
Гармонь превращается не просто в оружие, а, если можно
так выразиться, в оружие массового поражения, в
низкочастотный битвоусилитель, подзаряживающий ярость
дерущихся, оно именно «ярит» людей, по точной
характеристике М.В.Тарасовой. Гармонист служит как бы
источником самобытного одухотворения (воодушевления) он
производит нечто противоположное аристотелевскому
«катарсису» (то есть «очищению», «избавлению»),
производит «инфлюэнс» — «подзарядку», актуализацию
потенциальной энергии. Через топос гармониста в тело драки
нисходит Дух Воинственности у которым это тело
движимо, подобно тому, как всякое воплощение (плоть) дви-
55

жимо определенным духовным началом2. Теперь драка
может идти до полного истощения сторон (выработки рас-
сходных материалов, реагентов цепной реакции) — но, как
правило, она останавливается раньше, причем
единственно возможным в этом случае образом — оповещением об
убийстве кого-либо.
3. ЭМПИРИЧЕСКАЯ БЕССМЫСЛИЦА И
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ДРАКИ
Кажется, есть все основания для весьма печального
вывода: накопленная энергия (например, «удаль
молодецкая») бессмысленно расточается, вместо созидания
вызывая лишь духовное опустошение, приводя к
многочисленным увечьям и к смерти. Но не будем спешить с
очередной пессимистической вариацией на тему «Эх,
Россия-матушка...». Есть ряд фактов и соображений, которые
должны удержать нас от преждевременных выводов.
Во-первых, ни один из тех, кто вспоминал о подобных
драках, не высказывал однозначного осуждения — тем
более не могло быть и речи о чьей-либо персональной
ответственности за смерть. По этому параметру сражение
деревень ничем не отличается от войны государств.
Виновато Рожаево — ему и отмщение, но и Рожаево виновато
только в задирании на драку, а не в убийстве — в
убийстве же «виновата» сама драка. «Так и сгинул в драке, все
под Богом ходим», — говорит бабушка Лялина о своем
старшем брате3.
Во-вторых, от поспешных выводов удерживают
исторические аналогии, пусть даже, на первый взгляд,
достаточно отдаленные. У многих народов, и прежде всего у
народов, славившихся своей стойкостью и воинским му-
56

жеством, издревле существовали традиции, которые при
поверхностном рассмотрении могут показаться просто
членовредительством социального тела. Часть воинов
(обычно особые подразделения Воинов Ярости) как бы
«тренировалась на своих». И если илотов, на которых
периодически «охотились» спартанские юноши можно еще
отнести к «чужим», то практика немотивированной
агрессивности мергенов (у древних тюрков), берсерков (у
скандинавов) и др. была напрямую направлена против
подвернувшихся под руку собственных соплеменников.
Дело в том, что частые войны требовали
культивирования неистовства, и крайне важной становилась
проблема хранения неистовства в промежутках между войнами.
Принцип «готовь сани летом, а телегу зимой» применим и
в отношении к кондициям воинского духа. Фактически,
наносимые увечья и даже гибель небольшого числа
«своих» можно рассматривать как вынужденную жертву,
«подкормку» для поддержания мужества. Сохраненный таким
образом Дух Воинственности помогал избежать гораздо
больших бед — в случае войн и попыток порабощения
ярость применялась по прямому назначению; но для
этого она уже должна быть готовой, как телега зимой. По
существу, праздничные деревенские драки, будучи
устойчивым и неотъемлемым элементом культурной традиции,
попадают в тот же ряд, что и рыцарские турниры в
средневековой Европе и сменившие их дворянские дуэли.
Только при поверхностном взгляде может показаться, что элита
ослабляла себя «расточительным самоистреблением». На
самом деле таким образом поддерживалась готовность к
отпору и риску, и считать «легкие профилактические
ранения» социального тела только деструктивным началом
нет никаких оснований. Социум как реальность
исключительно высокого ранга не поддается упрощенному гума-
57

нистическому объяснению, при котором драки, жертвы,
энергетика обмана выглядят некими эксцессами,
досадными помехами, своего рода проявлениями «остаточной
дурости»; на самом деле они являются альтернативным
источником одухотворения, анимации социального тела
и без этого источника монада первично-человеческого не
может устоять, она неизбежно переходит к инерции
угасания.
Диалектика созидания и растраты отнюдь не так
проста, как может показаться. Для иллюстрации можно об-
(ратиться к русским народным сказкам, содержащим
скрытую диалектику самодостаточности сущего и
происходящего. Кем был Змей Горыныч, этот сказочный персонаж,
похищавший раз в год самую красивую девушку? Прежде
всего врагом, источником напасти и горя. Но не только. В
сложном симбиозе одухотворяющих начал Змей Горыныч
— это негативный (но необходимый) полюс богатырского
начала, порождающий «недостачу в качестве причины»4-
Его существование создает жесткую последовательность
условий негативной возможности: исчезнет Змей Горыныч,
перестанет прилетать дракон — и через некоторое время
переведутся добры молодцы, а принцессы зачахнут от
сонной одури.
Деревенская драка представляла собой нечто
подобное. Ее участники и невольные свидетели вовсе не
обязаны были прозревать трансцендентальный смысл этой
«напасти». Тем более любопытно, что смутное ощущение
такого смысла им присуще. В рассказах деревенских
старожилов о драках, в целом довольно эпических по своему
тону, встречаются упоминания (как о казусах) о матерях,
пытавшихся выручить своего сына из побоища, о
девушках, решившихся спасти сердечного друга: «А то вот в
Рожаеве дело было, дак там мать ведро сыну на голову
58

надела — и уволокла его в дом, из драки-то.» (Качанов
Валентин, староста села Кобылина). Здесь проглядывает
восхищение материнской изобретательностью, но в целом
неучастие в драке для парней считалось позорным.
Девушка могла, конечно, потерять парня, забитого в драке
— но она могла «потерять» его и из-за резкого
понижения социального статуса в случае уклонения от
«настоящего мужского дела».
Неприкосновенность гармониста, обладателя самого
грозного оружия и объективного катализатора драки, тоже
указывала на уважение к смыслу, превосходящему
частное разумение.
Случаи, когда доставалось и гармонисту, бывали, но
это, как видно из рассказов, особые случаи: «Известное
дело, гармонист, он тоже живой человек, когда друга-то
его бьют, так и он, бывало, не устоит, может и гармошкой
прямо по голове кого. Тут уж и его бьют тогда.» (Чаева
Авдотья Кирилловна, д.Устье Артюшинского с/с). То
есть, неприкосновенность гармониста носила не
эмпирический, а метафизический характер. В случае
использования «оружия массового поражения» как обыкновенной
дубины он утрачивал свой иммунитет.
4. ДРАКИ И СИНТЕЗ МОНАДЫ
Итак, гармонист оказывается катализатором цепной
реакции разрушения, но сама реакция является неким
производственным процессом, регулярно возобновляемым
и напоминающим своей цикличностью природный ритм;
пульсация культуры зависит от него так же, как и от
других природных ритмов. В драке выбиваются зубы,
ломаются кости, происходит и другая видимая деструкция; но
59

под ней идет невидимая работа созидания —
воспроизводится самодостаточность условий человеческого бытия,
совершается синтез монады.
Географические, социальные и культурные границы
монады расплывчаты. Речь может идти об отдельной
деревне, связанной, так или иначе, со всем миром, но
существующей как автономная единица благодаря внутренней
самодостаточности. Автономность включает в себя и
минимальное культурное самообеспечение — в принципе,
деревни русского Севера являлись полноправными
единицами хранения социокода. Богатый фольклор,
разнообразие деятельности (в большинстве белозерских деревень
были высоко развиты ремесла) позволяли осуществить
распечатку человеческого без явных заимствований со
стороны.
Это значит, что матрица должна непрерывно
воссоздаваться, воспроизводить исходную полярность высокого
и низкого, священного и профанного, «сырого и
вареного», говоря словами К. Леви-Стросса. Отсюда равнонеоб-
ходимые роли «добра молодца» и Змея Горыныча, купца
и зимогора и, конечно же, гармониста, совмещавшего в
себе целый ряд важнейших функций. Впрочем, эти столь
различные, на первый взгляд, функции «первого парня на
деревне», дирижера и веселья, и побоища, при
ближайшем рассмотрении оказываются производными единого
начала: в обоих случаях гармонист выступает как
ретранслятор во/одушевления, как проводник и посредник
между источником одухотворения и жаждущей
одухотворения плотью (например, социальной плотью, телесностью
монады). Счастливчик Аладдин имеет дело с духом
лампы, монах, совершающий аскезу, — со святым духом, а
гармонист — сразу со многими одухотворяющими
началами, но что особенно важно, — с самым капризным, не-
60

удержимым и не оседающим ни в каких объективациях —
Spiritus Militaris, с Духом Воинственности5.
Значение Духа Воинственности для синтеза монады,
самодостаточной единицы хранения и воспроизводства
человеческого, еще предстоит проследить во всех
деталях, пока же можно подытожить главные следствия и
производные регулярных праздничных драк .
1. Синтезируется реальное единство субъекта —
солидарность всех парней деревни. Когда фраза: «Мы из Ро-
жасва» подкреплена кровью, болью и преодоленным
страхом, она перестает быть просто фразой и становится ма-j
гической формулой на уровне ощущения «мы с тобой од-!
ной крови, ты и я». Деревня обретает статус
самостоятельной единицы, способной вливаться в другие единства,
не теряя обособления. Тем самым возникает новое
пространство взаимоотношений, в котором человеческое
находит себе дополнительную опору, расцвечивается
новыми красками.
2. Производимая гармонистом инвольтация ярости и
мужества в коллективное тело драки представляет собой
акт мощной энергетической подзарядки. Преодоленный
минимализм повседневности открывает приобщенной душе
более высокий горизонт, неразличимый в профанном
времени будней, — горизонт, за которым расположено
богатырское начало. Вышедший сюда обретает удаль
молодецкую или хотя бы получает представление о
возможной высоте человеческих горизонтов.
3. Даже кратковременный опыт бесстрашия, тем более
опыт, повторяемый с известной регулярностью,
предотвращает покорное подчинение обстоятельствам;
разрушается то, что Аристотель называл «рабским состоянием».
Конечно, разовые инъекции Духа Воинственности еще не
создают стойкую привычку к свободе, но они прекраща-
61

ют инерцию раболепия и страха. Любопытно, что
вологодские деревни почти не знали ухода в казаки; отчасти
это можно объяснить «внутренним казачеством» —
периодически возобновляемым состоянием рискованного
бытия.
4. Каждый из участников драки получает навык
риска, который впоследствии легко конвертируется в какое-
нибудь предприятие, требующее инициативы, не
выводимой из повседневности.
Не случайно, что в течение столетий местные деревни
активно занимались различными промыслами. В
Кобылице, например, многие промышляли извозом. Предки
Валентина Качаиова торговали рыбой в Москве, перевозили
товары от Архангельска до Вологды. Жители деревень
Звоз и Иванов Бор (Кирилловский район) подряжались
шкиперами (свидетельство Б.В.Маркова). Практически все
имели лодки, некоторые семьи по две-три, многие умели
их делать, изготовляли по заказу монастыря, например,
отец А.А.Лысанова.
Участники экспедиции отмстили еще одну
характерную особенность, напрямую связанную с пульсирующей
энергетикой жизнеспособной монады. Среди старшего
поколения обследованных деревень число исконных
уроженцев, проживших всю жизнь в одной деревне, не
превышает тридцати процентов. Рассказы то и дело
сопровождаются упоминаниями: «Жили мы тогда в Чалексах...
(или в Якимове, или еще где), а потом уже сюда
переехали». Причем речь идет не о брачных предпочтениях,
традиционно ориентированных на другую деревню, а о
переездах семьями: переезжая, разбирали дом по бревнышку,
перевозили его на новое место и снова складывали. Дело
это было обычным, в деревне Устье, например, каждый
четвертый дом сложен из пронумерованных бревен. При-
62

чина переезда могла оказаться вынужденной (так
деревня, Чалексы была затоплена), но порой переезд вместе с
домом осуществлялся просто в поисках лучшей доли. В
структуре мировосприятия крестьян Белозерского края
явственно отмечается «легкость на подъем» — чувство,
несомненно родственное готовности к риску и связанное
с ним общим происхождением. Есть веские основания
говорить, что мы имеем дело с сублимацией Духа
Воинственности — состояние высокой духовной мобилизации во
многом является результатом периодического инфлюэнса
(подзарядки) социального тела в реакторе праздничной
драки.
5. РАСПАД МОНАДЫ
Знакомство даже с разрозненными остатками некогда
жизнеспособной социально-культурной единицы,
воспроизводившей себя в течение столетий, заставляет
пересмотреть не только образ гармониста как кудрявого
весельчака, но и понимание культуры как линейного
созидательного процесса, приумножающего символический ряд
проявлений духа. Для русской философской традиции
начала века, исполнявшей экзистенциальный заказ
православия, характерна трактовка культуры как «умного
делания», тихого кропотливого созидания, противостоящего
разрушениям и соблазнам (П.Флоренский, С.Булгаков,
С.Франк). Нет сомнений, что такая позиция
продиктована самыми благими намерениями, но ее недостаток
состоит в своеобразном страхе перед глубинной аналитикой
сущего. Желаемое выдается за действительное, и мы
имеем дело скорее с заклинаниями, чем с попыткой
беспристрастного понимания, подобающего философу. В данном
63

случае вполне справедлив упрек Ницше, высказанный им
в работе «По ту сторону добра и зла»: «Никто не станет
так легко считать какое-нибудь учение за истинное,
только потому, что оно делает счастливым или
добродетельным — исключая разве милых «идеалистов»... Нечто
может быть вполне истинным, хотя бы оно было в высшей
степени вредным и опасным: быть может даже одно из
основных свойств существования заключается в том, что
полное его познание влечет за собой гибель, так что сила
ума измеряется, пожалуй, той дозой истины, которую он
может еще вынести, говоря точнее, тем, насколько истина
должна быть для него разжижена, занавешена и
подслащена.»6
Любопытно, что в русском языке само слово «дух» и
особенно его производная — «духовность» уже содержит
в себе оценочный аспект, притом однозначно
положительный — чего совершенно нет в немецком термине «der
Geist», да и в других европейских языках. Если не
довольствоваться «разжиженностью» истины, следует
признать факт множественности одухотворяющих начал.
Духовность включает в себя разные степени активизации
материи — в первую очередь социальной материи (тела
социума), и устойчивый социальный субъект возможен
лишь как преобразователь различных типов
одухотворения; есть принципиальная разница между одержимостью
каким-нибудь одним духом (Духом Наживы,
Воинственности или хотя бы даже Логосом, Spiritus Sancti) и
способностью удержать взаимопротиворечивую энергетику в
единстве монады.
Быт и культура русской деревни проявляются через
силу средоточия, через баланс сдерживания, взаимной
подпитки и взаимоограничения одухотворяющих
(активирующих) начал. Поэтому культура как ипостась самодос-
64

таточной монады резко отличается от культуры,
полностью «одержимой логосом», то есть от современной
авторской культуры с ее манией перепроизводства
символических рядов. Та Вселенная самовозрастающих текстов, в
которой мы сегодня живем есть территория, где
свирепствует диктатура семиозиса. Это вовсе не прогрессия
«умного делания», а скорее катастрофа исходной монады,
ускоренное выгорание расходного материала после того,
как баланс сдерживания нарушен. Как бутончик,
срезанный и поставленный в вазу, распускается перед смертью,
так и современная культура в предсмертной скороговорке
спешит пробежать и выговорить весь потенциал
заложенных смыслов.
Странная вещь — признавая экологию природных
сообществ «хитрой и тонкой штукой», ангажированная
философия (и культурология) с редким самомнением
берется судить о своеобразном культурном рационе личности
и социума. Существует история о том, как два
десятилетия назад на большом участке канадской тундры
уничтожили комаров. Казалось бы, что, кроме пользы, может
произойти от уничтожения этих кровососов? Произошло
же следующее. Миграция оленей с пастбища на пастбище,
осуществлявшаяся ранее прежде всего под влиянием
беспокоящего гнуса, резко замедлилась. Олени стали
кочевать только после полного вытаптывания и «выедания»
пастбища. Естественное восстановление травяного
покрова нарушилось, и уже через несколько лет кормовая база
северного оленя оказалась под угрозой полного
уничтожения. Пришлось предпринимать срочные меры для
восстановления прежней численности кровососов...
А ведь экология культуры не в пример более сложна,
притом что большая часть изменений имеет необратимый
характер. Последствия нарушения метафизической непри-
65

косновенности гармониста, инициирующего ярость и са-
мозабвенность драки, далеко не безобидны: тем более, что
роль Духа Воинственности в поддержании единства
монады представляется решающей. Мы имеем дело с
противоположностью видимости и сущности: культура,
перешедшая в стадию цивилизации(воспользуемся
подразделением О.Шпенглера), выглядит (кажется) непрерывным
приумножением объективации, в первую очередь текстов, по
сути же она есть растрата духовного запаса,
потенциальной и кинетической энергии человеческого деяния.
Напротив, тяга, стягивавшая парней на праздники и на
драки, была прямым проявлением силы средоточия,
разрушительной на поверхности, но созидательной и
собирающей в своих глубинах.
Только поддержание монады во всех ее параметрах
гарантирует воспроизводство минимальной полноты
человеческого. Дело было так: игрались свадьбы, рождались
дети, строились и переносились дома, сказывались
сказки, пелись песни, дрались драки — все члены этого
перечисления можно соединить союзом «потому что» — как в
прямом, так и в обратном порядке. Речь идет о
перекрестном одухотворении, созидающем и длящем монаду
монад. Выпадение любого из звеньев экзистенциальной
цепочки создает роковую прореху, нарушающую
взаимосублимацию источников одухотворения. Это вовсе не значит,
что с «отменой» драк сразу же рухнут крыши или
перестанут играться свадьбы. Поначалу ничего такого не
произойдет. Более того, отток одного из составляющих
интегральной одухотворенности вызывает «обвал вовнутрь»
(разбиение сосудов в терминологии Ицхака Лурия) и, как
следствие, вспышку близлежащей монады, усиление
однородности причинения. Скажем, изъятие Духа
Воинственности индуцирует смягчение нравов, рост материального
66

достатка, нарастание объективации духа капитализма (по
Максу Веберу). Но обольщаться не следует: вспышка
Носит кратковременный характер, ибо природа ее
катастрофична: в масштабах реального исторического времени
яркость вспышки есть рассыпающийся фейерверк.
Процесс можно сравнить с надутым, но не завязанным
воздушным шариком: если, расслабив пальцы, выпустить
шарик из рук, он взлетит к потолку, совершит несколько
беспорядочных рывков («на последнем издыхании») и
навсегда затихнет...
Если говорить о деревнях Бслозсрья, вывод
напрашивается сам собой: с прекращением праздничных драк
остановился «реактор высокого синтеза» и возникший
дефицит удали оказался невосполнимым. Все жители села
Кобылина и окрестных деревень утверждают, что «на их
памяти драки были уже не те». Гармонист Андреев A.A.
из деревни Устье помнит множество распевов, но наигрыш
под драку не помнит («мне-то уже и не доводилось, не
любил я этого дела»). Когда Валентин Качанов говорит,
что «ныне прежних драк-то нету», и характеризует
современные драки как «бессмысленные», он ухватывает самую
суть дела. По сравнению с теми престольно-праздничны-
ми драками нынешние несравненно менее жестоки и
кровавы — но, конечно же, совершенно бессмысленны.
Драка тоже, как и вся монада в целом, распалась на
разрозненные фрагменты. Она больше ничего не синтезирует,
хотя, впрочем, ничего существенного и не расстраивает (в
метафизическом, а не в эмпирическом смысле), ибо
резервов практически не осталось — разве что прозвучит
какой-нибудь «бобок», невразумительный и слепой
всплеск инерции распада.
Дух Воинственности выветрился первым, оставив
прежних носителей в обреченности на тихое угасание. Ли-
67

шившись самостоятельных одухотворяющих начал,
деревни перестали быть монадами русской действительности,
они превратились в духовные и материальные колонии
городской цивилизации, в отстойники отложенной смерти.
Выражаю признательность филологам Надежде
Григорьевой, Елене Дудко, Розалин Морганти (Франция)
за содействие в сборе материалов и Елене Мигуновой за
помощь в подготовке текста.
Примечания
1. Минимальное социально культурное единство, находящееся
в состоянии активного неравновесия и способное поддерживать себя
в таком состоянии будем называть монадой. Данное определение
исходит из понимания монады Лейбницем. -См. Лейбниц Г.В.
Монадология. // Сочинения. Т.1. М. 1983.
2. О роли Духа Воинственности в консолидации русской
истории см. подробнее: Секацкий А. К. Налетели ветры злые
(казачество в мегамасштабе истории) // «Казачий Петербург». СПб. 1995
сс.47-60.
3. Кстати, для традиции драк в Белозерье характерно, что
откладывалась не только месть, но даже и сознание
необходимости отомстить — откладывались вплоть до следующего
престольного праздника, до нового рокового поворота калейдоскопа.
4. На этот вид причинения обратил внимание еще
Аристотель в своей «Метафизике», а на роль недостачи в
инициировании сказочной нарративности указал В.Я.Пропп, см.:
«Морфология сказки». М., 1969.
5 . В тех краях где гармошка не получила такого
распространения ее может заменять другой инструмент. Например, в
Псковской области это гусли. Под гусли исполнялись лирические песни,
частушки и др., а так же и особые мелодии ярости — «скобари»,
подогревающие драку и доводящие ее до нужного масштаба,
(сообщение О.Николаева).
6 . Ницше Ф. Сочинения. Т.2, М., 1990. С.271.
1995
68

ИНФЕРНАЛЬНАЯ ТЕМА В ФИЛОСОФИИ
т. ш.
Культура охотно вступает в игры с дьяволом, можно
сказать, чем дальше, тем охотнее, и мы то и дело видим
следы его присутствия на экранах, на выставках, в
манифестах различных арт-групп. Атрибуты сатаны, пожалуй,
даже приелись, а он все не приходит по нашу душу.
Впрочем, может быть, и приходит, может быть, уже и пришел.
Во всяком случае, на первый план все более выдвигается
проблема точного адреса, и остается лишь удивляться
приблизительности представлений художника, да и
мыслителя, о способах локации нечистой силы. Попробуем
поразмышлять о правилах этой странной игры в кошки-
мышки: почему, вызывая дьявола (в данном случае не
важно, на бой или на брудершафт), смельчак называет первое
попавшееся имя и смотрит совсем не туда? Похоже, что
уже здесь подтверждается знаменитый афоризм Мераба
Мамардашвили: «Дьявол играет нами, когда мы не
мыслим точно».
Существует иконографический слой инфернального:
многоцветная гофманиада, «Красная свитка» Гоголя и так
далее — художник легко входит в этот слой и чувствует
себя как дома. Однако усилие осмысления сразу же вы-
явлыет налет игрушечности: обыкновенный городок в та-
69

бакерке — мистического ужаса нет и в помине, все из
детских кубиков — и домики, и страхи.
Где же мы находимся, пребывая в романтизированной
иконографии дьявольского? Ответ очевиден: в мишурном
слое инфернального. Мы застряли в шелестящей
сброшенной оболочке, откуда уже ушло одухотворяющее, аними-
рующее начало. Сама же эта оболочка подсунута
дьяволом как приманка и блесна, как оптический обман,
мираж, созданный многократной дробящейся рефлексией,
отражением отражения. Наивно было бы считать, что
источник контр-эманации, инодуховности пребывает там же,
где он застигнут и картографирован. Там, где мы играем
масками, давно утратившими точность слепка, нам,
конечно, легко проявлять бесстрашие — но это инфантильное
бесстрашие слушателя давно уже рассказанной сказки; мы
и выслушиваем ее в очередной раз именно для того,
чтобы прикрыть убаюкивающими страшилками смутно
доносящийся оклик глубинного экзистенциального ужаса, о
котором писал Хайдсггер.
Существуют зоны богооставленности, распознаваемые
как бормотание и смутный шум, где практически не слышны
уже творящие глаголы — они заглушены
многочисленными эхо-эффектами и неразборчивы в последних ревербе-
рациях. Но почему бы не предположить наличие дьяво-
лооставленности, уже сброшенной чешуйчатой кожи?
Отличительным знаком таких зон была бы яркость
мишурного блеска — подобно всякой дезинформации, они
хорошо и убедительно прописаны. И с дьяволом мы
боремся там, где его давно уже нет, — не потому ли мы так
бессрашны и легки на подъем, мы рыцари Ордена
Ветряных Мельниц?
Между тем, подлинно инфернальное начало
расположено скорее всего в сфере нашего сладчайшего, в непос-
70

родственной близости от духовного первоисточника.
Дьявол — это прежде всего искуситель, и Ад — лишь один из
его многочисленных псевдонимов; имя же ему — Соблазн.
Дело в том, что божественное и инфернальное имеют
общую видимость и только разную невидимость (сущность).
Не случайно основным эзотерическим вопросом всякой
религии является вопрос «как отличить просветление от
наваждения?». Именно здесь скрывается труднейшее. Кто
ближе к одержимости искусителем — художник,
разворачивающий бутафорскую дьяволиаду (вспомним хотя бы
неиссякающие темы Дракулы и Франкенштейна) или
моралист, упрекающий его за это? Кто действительно
одержим — экзорцист, изгоняющий дьявола, или его
несчастная жертва?
Если дьявол лжец, то это вовсе не карикатурный лжец,
вроде «логических персонажей», всегда говорящих
только противоположное истине; дьявол, если можно так
выразиться, не ложный лжец, а «истинный лжец»: для
сознания, устроенного так, как оно устроено, а именно, для
человеческого сознания, параллакс между центрами
божественного и дьявольского присутствия ничтожен —
отсюда исходят и необыкновенная сила обольщения, и
мощнейший энергетический резонанс одержимости.
Параллакс может сводиться к разности между двуперстным
и трехперстным знамением, а последствия заблуждения,
то есть попадания не в истинную, а в отраженную точку,
окажутся неисчислимыми. Ад как Противоцарство — это
светящаяся траектория, оставленная Уносящим Свет
(Люцифером), поэтому можно предположить, что дьявола и
там уже нет.
Контуры ада всего лишь мираж и обманка, а полнота
присутствия искусителя проецирована в точку,
ближайшую к средоточию мира, причем настолько ближайшую,
71

что нет ничего ближе ее к точке исхода эманации.
Именно поэтому можно сказать, что последняя истина
отличается от предпоследней только одним —
противоположным знаком.
Роковая неточность мысли и действия знаменует саму
суть наваждения — в частности, «дьявол играет нами»,
когда мы ведем бой с тенью, изобретая инфернального
персонажа, подобного лжецу из курса занимательной
логики. Люцифер — опытный тореро, умеющий
вовремя подставить красную тряпку (красную свитку) — при
этом сам он всегда оказывается за нашей спиной,
подталкивая к нападению на им же развернутый мираж.
Борцы против нечисти, ищущие дьявола в дьяволоос-
тавленности, сброшенной аватарс, суть его же
собственные орудия.
Ясно также, что диалектика как оптика линейной
рефлексии бессильна в решении последних вопросов.
Ее разрешающей способности не хватает ввиду
топологической близости присутствия и иноприсутствия,
теснейшего соседства проекций. Даже если предположить,
что имеется пространство «чистой благодати»,
полностью укрытое от лукавого, мы все равно не в состоянии
его картографировать и оградить межевыми столбами.
Основатели квантовой физики думали, что Бог
наказывает, но не вводит в заблуждение; мы, однако,
видим, что верно скорее обратное: Господь прощает (Он
милосерден), но из заблуждения не выводит — выход
(вывод) приходится искать самому.
Человек и есть существо, которому предоставлено
самостоятельно (лучше сказать, само-водительно) искать
выход, блуждая в бесконечной Синайской пустыне
среди миражей и оазисов. Время от времени кто-нибудь,
пойманный на блесну, восклицает: «Я Моисей!» — и это
72

единственный маниакально повторяющийся возглас,
рефрен всеобщего серого шума и бормотания.
Диалектика как игра света в системе полярных
координат, ненадежна — похоже, что лучи рефлексии
полностью в распоряжении Уносящего Свет. Но этим
следствия из предельного близконахожения истины и лжи
еще не исчерпываются: помимо героического
пессимизма возможно и некое оптимистическое заключение. Дело
в том, что исчисление параллакса требует более тонкой
оптики. Такую стратегию можно назвать искусством
дозировки фармакона, когда яд отличается от лекарства
ничтожным различием в степени концентрации. Скажем,
различия между графоманством и гениальностью в
процессе «приготовления смеси» неуловимы ни для какой
линейной оптики — но они явственны и очевидны в
результате, в предьявленном произведении. Все дело в
отмеренное™, в хладнокровной точности мер и весов.
Присутствие инфернального начала в спектре
движущих сил человеческого в принципе не содержит в себе
обреченности. Если даже «Царство Божие восхищается
силою» и Первородство похищаемо, добываемо
обманным путем, то уж заимствование инфернальной
энергетики не подлежит абсолютному запрету — оно просто в
высшей степени опасно. Но ведь движущие начала
поддаются сублимации, всегда возможен обман
обманщика. Честолюбие сублимируется в творчество и в
устроение социума, либидо — в творчество и высокую любовь.
Лучшие страницы мировой философии от Чжуан-цзы
до Хайдеггера посвящены проблеме превратности
замыслов и намерений; чем длиннее змея, тем легче
спровоцировать ее на укус собственного хвоста.
Поэтому для вступающего в игру с дьяволом
возможна единственная выигрышная стратегия (вернее, един-
73

ственная стратегия, дающая шанс), и ее формула звучит
так: «нечистая сила в чистых руках непобедима».
Никаких гарантий успеха эта формула не дает. Но, во-первых,
человек всегда существует в опасности, не всегда
догадываясь об этом, а во-вторых, другая возможная стратегия
принципиального отказа от Игры проигрышна по всем
параметрам. Ибо тем самым заведомо исключаются
дерзания духа, в том числе и искусство (от слова искус) как
самое дерзкое из дерзаний. Наконец, отказывающийся
быть игроком неизбежно, хотя и незаметно для себя,
становится игрушкой — не будем уточнять в чьих руках.
1996
74

МОГИ И ИХ МОГУЩЕСТВА
ВОЛЕЙБОЛ
Волейбол у могов — нечто среднее между
развлечением и тренировкой. Но вообще, когда моги играют в
волейбол, лучше не смотреть в их сторону — опасно. Да и
ничего интересного для наблюдателя нет: несколько
человек молча сидят или стоят вполоборота друг к другу,
почти не делая движений, разве что изредка отбрасывающее
движение мизинцем. Понятно, что мяча у них нет. Но по
вскрику или стону случайного прохожего можно
определить: ребята чем-то заняты.
В такой волейбол могут играть только моги, хотя игра
основана на практике, доступной в принципе каждому. Это
практика снятия боли, в первую очередь головной боли.
При верной методике унять головную боль — задача
несложная. Вкратце, основные этапы сводятся к
следующему,
1) Боль не моя, а при мне, рядом. Формула основана
на принципе сгибающегося бамбука, известном со времен
«Дао дэ-цзин*: чтобы победить, надо поддаться. Невоз-*
можно отогнать боль, не ведая, где она, не ощущая ее
контуров: в этом случае получится лишь шараханье из
стороны в сторону, расплескивание боли. Неэффективен
и прямой запрет не думать о боли; настаивая на этом, мы
75

опять-таки нечто настаиваем на боли — получается
горькая настойка; она вновь расплескивается.
Поэтому начинать следует с другого конца — с
отдачи, с максимизации: все — боль. Надо дать боли целиком
выйти в свет сознания, лишить ее скрытых резервов: вся
боль здесь. Ей больше некуда прятаться. Боль,
выдающая себя за нечто иное, изобличена как боль и
присутствует; вот на этом надо настаивать: все, что вынесено за
пределы присутствующей боли, уже не должно таить в
себе опасности. Лучший внутренний сопроводитель
спрятанной боли наружу, в явь — легкий стон. Теперь, когда
вся боль здесь, когда она больше ничего не отравляет,
никуда не мигрирует, а только болит, теперь она обретает
контуры, края которых похожи на языки пламени.
Наступает время для сжатия и концентрации, чтобы моя боль
оказалась при мне, а не я при ней.
2) Абсорбированная, уплотненная боль ни с чем
больше не увязана из поля сознания и может быть
проецирована вовне; отправлена или сброшена в какое-либо боле-
хранилище — в любое другое сознание.
Этот момент хорошо отражен в заговорах:
«Икота-икота, иди в болото», «У доченьки перестань, у кошечки
заболи» и многих других подобных формулах.
Заговорить боль — значит снять ее, вернее, унять, то
есть частично переадресовать куда-либо и там разместить.
Но боль можно и сбросить.
3) Итак, боль, уплотненная как снаряд или как мячик,
может быть сброшена, и весьма целенаправленно. Не
будем пока тревожить явление сглаза, которое лишь
частично и периферийно пересекается с данным феноменом.
Сброс боли в болехранилище может быть
осуществлен в любом избранном направлении и любому
полюбившемуся адресату (аналогично разворачивается объясне-
76

ние относительно икоты — кто-то меня вспоминает, или
поминает — осуществляет адресацию). Но наивысшая
эффективность результата достигается при прямом
контакте и визуальном сопровождении посыла (подачи).
Теперь понятно, в какой волейбол играют моги.
Вот они встают в кружок (или садятся), и игра
начинается — в парке, на пляже, на веранде. Полезное
упражнение. Голова, конечно, ни у кого не болит, ни один мог не
станет носить с собой головную боль, даже если он
заядлый любитель волейбола. Но всегда присутствует
(вернее, постепенно накапливается) скрытая фоновая боль,
микроболь, которая путем концентрации (чистки)
доводится до порогового состояния, и воспринимается как
действительная боль, мигающая точка. Поскольку
периодическая чистка фона очень полезна, волейбол как раз и
сочетает полезное с приятным. Так вот, один из могов
после тщательной чистки и уплотнения несильно
сбрасывает полученный шарообразный продукт партнеру. Тот
принимает подачу, выжимает в нее свой болевой фон и
сбрасывает следующему. В процессе распасовки болевое
ощущение, конечно, усиливается, поэтому в волейбол
редко играет более четверых могов сразу.
После того как последний из партнеров получает уже
довольно увесистый мячик, распасовка заканчивается и
начинается собственно сама игра. Снаряд или мячик (сами
моги предпочитают астрономический термин «болид»)
теперь уже не перебрасывается, а резко и импульсивно
бросается, но мог встречает бросок во всеоружии — то
есть экранирует себя. Об экране будет особый разговор,
пока достаточно сказать, что в общем виде экран
представляет собой упругую или инерционную защиту от эмо-
циогенных и логогенных воздействий — защитный
отражатель. При игре в волейбол применяются отражатели с
77

максимально упругой поверхностью. Итак, болид
отскакивает от отражателя — но не просто в пространство, не
безадресно; мячик направленно обращен одному из
партнеров, который, в свою очередь, отбивает его
отражателем как ракеткой, опять-таки — партнеру. Идет игра.
Аналогия тут, пожалуй, не столько с волейболом,
сколько с игрой в «американку», впрочем, аналогия достаточно
поверхностная. Упругий экран отбивает мячик, придавая
ему новое ускорение, а кольцо играющих образует
своеобразный ускоритель, в котором происходит разгон
болида. Так волейбол приближается к завершающей стадии,
к выбиванию. Когда в поле зрения появляется прохожий,
циркулирующий в ускорителе болид, разогнанный до
неслышного свиста, представляет собой уже грозное
оружие. Его ударная сила складывается из компонентов,
которые можно условно сравнить с импульсом (mv) и
плотностью и включает в себя еще ряд переменных. Ничего
этого жертва, конечно, не подозревает. Выбивалочку
делает тот из могов, в поле зрения которого оказывается
праздношатающийся. Партнер выводит его на подачу,
нанося своеобразный «крученый» удар ракеткой по
болиду, так что тот на мгновение словно бы зависает. И тогда
мог сбрасывает «зависший» мячик прямо в поле сознания
незадачливому прохожему (лучше всего в этот миг
встретиться с ним взглядом, хотя это и необязательно).
Реакция бедняги бывает различной: одни вскрикивают,
хватаются за голову, другие спотыкаются, кое-кто просто
вздрагивает или стонет; бывают и потери сознания.
После того как цель поражена, моги идут смотреть
мишень. Внешние следы попадания чаще всего
отсутствуют — иногда лопается десяток-другой глазных сосудиков
или идет кровь из носа. Моги оказывают первую помощь:
снимают боль, отряхивают одежду (если надо); тот, кто
78

делал выбивалочку, обычно дает краткое наставление
(тексты такого рода у могов именуются попаданами). Жанр
попадай основан на импровизации, хотя и имеет свой
устный канон. У каждого мога есть про запас несколько
волейбольных историй, вся соль которых состоит в
концовке: «И тут я наставил его такой попаданой...» или: «Не-
мог очухался, но забыл, куда шел, а Фань его с ходу
просветлил: «Не ступай с белого поля на черное, если не
умеешь скрываться в тени» Ну и тому подобное.
Иногда моги отрабатывают удар «через голову», когда
прохожий уже вышел из поля зрения. Волейболисты,
хорошо умеющие бить вслед, пользуются заслуженным
уважением. По неписаному правилу могов женщины и дети
запрещены для игры в выбивалочку. У василеостровских
могов наиболее популярной мишенью являются военные:
Где даже танк не проползет,
Там пролетит стальная птица...
Эта получившая известность попадана принадлежит
Раму Охотнику. Надо слышать, с каким неподражаемым
шармом он произносит: «Хорошо сегодня размялись —
«фуражку» сбили, и ждать пришлось совсем недолго» (то
есть подвернулся военный). Сосновополянские моги, как
правило играющие в волейбол впятером, а то и
вшестером, нередко договариваются: «Разыгрываем до фуражки
или до хачика», — а мячик разгонять они умеют —
мишеням не позавидуешь.
МОГИ И МАГИ
Моги делят всех людей на могов и немогов — и тут
нечего, добавить, разве что можно заметить, что в этом
делении нет никакого высокомерия. Так же можно было
79

бы разделить всех на физиков и не физиков, на высоких и
невысоких.
Однако, кроме могов и немогов, существуют еще две
небольшие группы: это маги и йоги.
Йоги ищут путей овладения скрытыми физическими и
психическими возможностями человека, маги ищут
возможности обратить в свою пользу внешние силы
культуры. И тем и другим занимаются также и моги:
кардинальное различие существует, однако, в подходе, в методе.
Моги не признают священной серьезности таинственных
сил; они с этими силами работают. Работа требует
строгой техники безопасности, но все же в основе своей она
ближе к экспериментальной физике, чем к заклинаниям
шамана, хотя моги нередко пользуются и заклинаниями.
Человек становится могом, присваивая себе
могущество, — могущество, доступное ему, но по ряду причин
не данное природой непосредственно. Из этого
несомненного для могов положения вытекают две вещи.
1) Для обретения скрытого могущества необходима
дерзость и решительность: ведь надо нарушить инерцию
каждодневной запрограммированности (или, как говорят
моги, «отменить расписание») и бросить вызов миру
запредельных возможностей, адаптировать себя в нем.
2) Выход из неможества в неопробованный и никем не
гарантированный мир сопряжен с высокой степенью
опасности, и потому техника безопасности (ТБ) могам
насущно необходима; множество жестких правил ТБ
сопровождают каждый вид деятельности; существуют специальные
моги-сталкеры, консультирующие, как безопаснее
выполнить ту или иную процедуру.
С точки зрения могов, большая часть таинственности,
которой окружена традиционная магия, объясняется как
раз соображениями безопасности.
80

Укрытость магических действий от посторонних глаз
необходима для строгой сосредоточенности: малейшая
передозировка, внесение постороннего психогенного
компонента может не только свести на нет эффективность
процедуры, но и переадресовать оружие со всеми
непредвиденными последствиями, вплоть до самопоражения
(«самострел» — так это звучит на языке, принятом в могуще-
ствах). Рам Охотник не раз говорил мне: «У нас дело
обстоит так же, как с чтением Вед. Стоит перепутать
интонацию или просто ускорить темп — и последствия
непредсказуемы. Индра, читая мантру, всего лишь раз поставил
не там ударение и — вместо того чтобы поразить врага,
поразил друга...»
Моги, во всяком случае полноправные, прошедшие
инициацию члены могущества, не нуждаются в какой-то
особой укрытости, подготовку процедуры способен
распознать лишь специально натренированный глаз —
остается, правда, опасность невольного вмешательства — но
она ничтожна и относится к фоновому риску.
Магия (как черная, так и белая) вся основана на
системе искупительных жертв — уступок вызванным силам. Это
не что иное, как подготовка плацдарма (или плацдармов)
для утилизации всех побочных эффектов, погашения
возвратных волн. Принципы отвода («канализация») для мо-
гов тоже важны и зафиксированы в правилах ТБ.
Можно сказать, что моги заимствовали из
традиционной магии большинство действенных приемов, доведя до
совершенства их собственно магическую технику и
отбросив сдерживающие ограничения и запреты. Кроме того,
благодаря активным «полевым исследованиям», число
процедур, доступных могам, расширилось. Моги не зря
ведь культивируют любознательность и дерзость.
81

ПРАКТИЧЕСКАЯ МАГИЯ: НАСЫЛАНИЕ ПОРЧИ
В принципе, «нанесение порчи» (патомантия)
доступно каждому: оно может быть и не магическим (не
опосредованным специальной магической техникой), и даже
невольным. Достаточно вспомнить наивные,
обезоруживающие признания типа: «у меня дурной глаз» или «рука у
меня тяжелая».
Проще всего патомантия осуществляется в сфере
секса. Если подойти к первому встречному мужчине и
сказать ему: «С сегодняшнего дня у тебя с женой ничего не
получится», то вероятность срабатывания угрозы будет
на уровне десяти процентов (то есть подействует на
каждого десятого); при некоторой специальной подготовке се
легко повысить до двадцати процентов, но далее уже
необходимы элементы техники.
Для любого мога стопроцентный эффект в данном
случае, не потребовал бы никаких усилий. (Другое дело, что
подобный «детский сад» могу просто неинтересен.)
Немногим более сложно прекратить лактацию у
кормящих женщин — все это действия арифметики.
Чем же защищен нормальный человек в нормальном
мире от столь разрушительного воздействия самых
простых, незатейливых слов?
Во-первых, не так уж он и защищен — о чем, в
частности, свидетельствует вся практика психоанализа. Ну а во-
вторых — немог (на то он и нсмог) и не подозревает о
патомантии, а если подозревает, то прибегает к ней лишь
в самом редком случае и в малоэффективной форме
проклятия. Разумеется, описанный выше эксперимент
небезопасен, ибо может повлечь за собой бунт и даже
физическую расправу со стороны ни в чем не повинного
гражданина, которому напророчили столь мрачное будущее.
82

Но мог, владеющий техникой экранирования, такой
опасности не подвергается. Кстати, самое время сказать
несколько слов о том, что представляет собой
экранирование. Неплохое описание, правда данное в других
терминах, отличающихся от рабочего жаргона могов,
содержится в книге Сатпрема «Шри Ауробиндо или Путешествие
сознания», книге, входящей хоть и не в канонический, но
все же в апокрифический список Могущества:
«Прояснятся наши отношения с внешним миром; мы поймем,
почему мы боимся или встревожены, и мы сможем привести
все в порядок, исправить свои реакции, принимать
полезные вибрации, отклонять вибрации темные и нейтрализо-
вывать вредные. Ибо мы заметим один довольно
интересный феномен: наше внутреннее безмолвие обладает
силой. Если вместо того, чтобы отвечать на приходящие
вибрации, мы сохраним эту абсолютную внутреннюю
неподвижность, то мы увидим, что эта неподвижность
растворяет вибрацию; вокруг нас возникает нечто,
подобное снежной стене, которая поглощает и нейтрализует все
удары. Возьмем простой пример — гнев; если вместо того,
чтобы вибрировать в унисон с человеком, который стоит
перед нами, мы сможем остаться внутри абсолютно
неподвижными, то мы увидим, что гнев этого человека
постепенно рассеивается как дым. Мать говорила, что эта
внутренняя неподвижность, эта способность не отвечать
может остановить даже руку убийцы или прыжок змеи.
Однако если мы надеваем лишь маску бесстрашия, но при
этом кипим внутри, то это не будет иметь никакого эф-^
фекта — нельзя скрыть вибрации (это хорошо известно'
животным); наша цель — это не так называемый
самоконтроль, который является лишь внешним самообладанием,
искусством внешнего проявления, но подлинное
господство над внутренним состоянием. Это безмолвие способ-
83

но нейтрализовать абсолютно все вибрации по той простой
причине, что вибрации любого порядка заразительны
(высочайшие точно так же, как и самые низшие, — именно так
передает Учитель духовное переживание или силу
ученику), и от нас зависит, примем ли мы заражение или нет,
если мы испугались, то это значит, что мы уже восприняли
его, это заражение, и, следовательно, приняли удар
разгневанного человека или укус змеи». (Сатпрем. Шри Ауро-
биндо, или Путешествие сознания. Л., 1989. с. 77).
Здесь описано (хотя и слишком возвышенно, или как
сказал бы Вася-Васиштха, «сентиментально») то, что моги
называют простым экраном, сплошным экраном или
стенкой. Моги практикуют и другие виды экранирования —
избирательный экран (сетка), реактивный экран («батут»)
и, наоборот, полную открытость миру.
Надо еще заметить, что предотвратить вспышку гнева
проще, чем укротить уже бушующие эмоции; входя в
постороннее психическое поле, мог легко блокирует все
возможные проявления бунта; это делается прямо из
Основного Состояния (о чем далее).
Кодекс чести запрещает могу вербальную патомантию
в сфере эрекции и вообще внешней секреции; данная
область используется только в качестве тренажера для со--
искателей, которые тренируют Основное Состояние, — и
то в присутствии мога-наставника.
Вот типичный пример вербального насылания порчи
практикующим могом (все процедуры приходится
практиковать, т.е. периодически освежать в действии,
совершенствовать). Регулярная практика для мога не менее
важна, чем для музыканта-виртуоза. Внешне все выглядит так.
Мог заходит в продуктовый магазин и подходит к
продавщице. Он смотрит ей в лицо, провоцируя вопрос типа
«Вам чего, гражданин?». Продавщица задает вопрос и в
84

ответ слышит негромкую, но внятную и членораздельную
фразу: «У вас так звенит в правом ухе, что даже мне
слышно». Фраза произносится прямо из Основного Состояния
и потому, снабженная особой, непередаваемой
интонационно-ритмической фактурой, запускает механизм «порчи»,
хотя продавщица еще спрашивает по инерции: «Что вы
сказали?».
— «Звенит слишком громко. Но я завтра приду
выключу. Так что не бойтесь». Процедура произведена, мог
неспешно выходит. Продавщица обслуживает еще двух-
трех покупателей, с тревогой прислушиваясь к звону в
правом ухе, встряхивает головой, пытаясь стряхнуть
наваждение; убедившись в бесполезности, бросает работу.
Затем следует получасовая истерика («девочки, да что же
он со мной сделал!?»), выполняются советы выпить воды,
или лекарства, или «сто грамм», истерика сменяется
тихим страхом, звенящей бессонницей. Идя на работу, она
думает уже только об одном: «Я завтра приду... так что
не бойтесь...»
И действительно. Мог приходит и прекращает
наваждение. Я наблюдал с десяток таких ситуаций — не
только, конечно, «звон в ухе», здесь, как и во всем прочем,
моги весьма изобретательны («палец не разгибается»,
«левый глаз не видит», «животик как у вас урчит» и так
далее) и, что самое любопытное, люди, как правило, бывают
благодарны исцелителю — заискивающим тоном
благодарят, спрашивают с подобострастным любопытством: как
это у вас так получается?
«Если хочешь, чтобы немог был тебе благодарен,
избавь его от страха; а чтоб было от чего избавлять — для
начала устраши хорошенько», — говорит охтинский мог
Джер. Правда, он же рассказывал, как один приемщик
стеклотары, когда Джер пришел к нему снимать наслан-
85

ную порчу («нос не дышит»), бросился с бутылкой и с
криками «ах ты ведьмак хуев» на своего избавителя.
— Ну, я дал ему «возвратку», — улыбаясь,
рассказывал Джер, — и отключил громкость на пару недель. Ведь
еще Гераклит учил: наглость следует тушить быстрее, чем
пожар.
Представляю, как это выглядело: «возвраткой» моги
именуют особую разновидность эхопраксии, хорошо
известную в психопатологии. Эхопраксия — вынужденное
воспроизведение показываемых действий; нормальный человек,
если его собеседник вдруг резко выбросит руку вверх,
испытает такой же импульс — рука, хоть на мгновение,
дернется; правда, следующий же шаг сознания пресекает
импульс. Входя в чужое психополе, мог способен сделать в
нем множество перестановок-манипуляций и, прежде всего,
«обесточить» — отключить управление движениями со
стороны сознания объекта воздействия и взять его на себя. Если
какое-то движение начато до обесточивания, то оно просто
зацикливается, то есть из активного становится реактивным.
Это и есть возвратка. Таким образом, размахнувшись
бутылкой, приемщик просто ударил самого себя; если гнев не
прошел, движение повторяется, и так до тех пор, пока не-
мог «не выбьет дурь», так это называется у могов. Мог «дает
возвратку» при проявлении всякой непочтите л ьност» — и
уж тем более при попытке нападения, а затем обычно
следует какое-нибудь наставление: «будьте взаимно вежливы»,
«тело дается человеку один раз», «да ты зарыл талант,
парень, из тебя получился бы хороший боксер»... Но Джер
еще и «отключил громкость», то есть, на две недели лишил
беднягу дара речи. Столь жестокое наказание можно
объяснить только уязвленным самолюбием; если проявлена
непочтительность, значит, процедура проведена плоховато;
видимо, Джер чего-то не рассчитал.
86

Нанося кратковременную порчу, мог оставляет за
собой определенную связь с экспериментальным психопо-
лем, с психикой «пострадавшего». В гипнотехнике такую
связь называют раппортом, а моги зовут ее поплавком
(«забросить поплавок») или ниточкой. Сходство,
конечно, есть. Мог, наславший порчу, время от времени «тянет
за ниточку», пробуя, не сорвался ли объект воздействия.
Бывают случаи утери контроля, обрыва ниточки, причем
по разным причинам, например, в результате самоснятия
порчи или избавление от нее с помощью знающего
человека. Такие вещи могом, как правило, проверяются, я бы
даже сказал, тщательно расследуются, поскольку
сохранение раппорта (контроль за поплавком) чрезвычайно
важно — как для немога, попавшегося на удочку, так и для
мога; ведь обрыв или утеря ниточки делают последующее
снятие порчи достаточно сложным; обрыв поплавка
может также свидетельствовать о возникших проблемах с
психотехникой для мога, или о том, что он занемог.
ОСНОВНОЕ СОСТОЯНИЕ
Формула Основного Состояния (ОС) проста: «Я
могу». Именно в этом состоянии или, точнее, из этого
состояния и осуществляется большая часть практики мо-
гов. Мог пребывает в ОС, а в других состояниях он
только бывает.
По-видимому, каждый хоть раз в жизни испытывал
Основное Состояние и знает его психологический
эквивалент. Это чувство, безошибочное в своей
непосредственности, — когда все удается, все проходит на одном
дыхании и словно бы без малейших усилий. То, что годами
казалось невозможным, непосильным, — вдруг происхо-
87

дит само собой, одним движением активированного
сознания: играючи удается какое-нибудь затаенное желание;
словом, все выпадает так, как надо.
Но. Далее начинаются различия. Немог получает это
состояние случайно, «вдруг», как бы в дар, а поэтому
считает себя не вправе сжиться, свыкнуться с ОС, немог не
решается присвоить Основное Состояние. Более того,
немог не решается воспользоваться до конца вдруг
доставшимся могуществом и спешит вернуться обратно —
приносит всевозможные искупительные жертвы, совершает
попятные шаги. «Пусть это не получится, — говорит
немог, — вот эта мелочь пусть не сойдется, нельзя же,
чтобы все сходилось...» А почему нельзя? Кто запретил? И
немог перебивает дыхание, уходит из ОС, ибо не верит
себе. Логика искупительных жертв разрушает Основное
Состояние.
В отличие от большинства людей, которым случайно
дарованы считанные минуты пребывания в ОС, мог
входит в него как в Дом Бытия и практикует из ОС
постоянно и привычно, подобно тому как иные, вставая по утрам,
чистят зубы и ставят чайник. Стремление откупиться,
«оправдаться за удачу» чуждо могам. Удача есть
должное, подобающее человеку.
Сознание в Основном Состоянии отличается
необычайной ясностью и скоростью управления плотью, в том
числе и в самом прямом физическом смысле. Когда мы
говорим, что человек находится «в приподнятом
настроении», испытывает подъем духа, необычную легкость и так
далее, то в применении к ОС все это отнюдь не метафоры.
Приподнятость состоит в том, что дух отбирает у
гравитации еще один уровень, — возвышенность духа
возвышает, ослабляет тягу тела еще на порядок по сравнению с
витальным состоянием.
88

Древнеиндийский текст «Паясисуттанта» содержит
одно любопытное описание. Царь Паяси
экспериментальным путем исследует наличие души и, между прочим,
говорит советнику Кашьяпе: «Вот приводят ко мне, Кашья-
па, изобличенного разбойника: «Почтенный! Это
изобличенный разбойник. Определяй ему такую кару, какую
захочешь». И я своим слугам велю: ну-ка, взвесьте этого
человека живьем на весах, удавите его веревкой, а потом
взвесьте его еще раз. — «Слушаемся», — они говорят,
взвешивают этого человека живьем на весах, удавливают
его веревкой и взвешивают еще раз. Оказывается, что,
когда он жив, он и легче, и мягче, и податливее, а когда
он мертв, тогда он и тяжелее, и тверже, и неподатливее...»
(История и культура Древней Индии. М., МГУ, 1990.
С.201).
Со времен Паяси человечеству почему-то не
приходило в голову повторить столь простой эксперимент, (не
смотря на все эксцессы бесчеловечности) хотя, помнится,
герой рассказа Достоевского «Бобок» и рассуждает: «И
чего это мертвые делаются так тяжелы...»
Так вот — ощущаемая в ОС приподнятость,
необычайная легкость знаменует собой следующую ступень
выхода из абсолютности гравитации и может быть совершенно
тривиально измерена с помощью весов. Входя в
состояние «Я могу» мог теряет (или «сбрасывает») от одного до
трех килограммов веса, что мне неоднократно доводилось
наблюдать.
Психика есть первая пробоина в сплошной завесе
гравитации (силы тяжести) и соответственно, первое
проявление левитации (силы легкости, если угодно).Пока
взаимное притяжение тел лишь на мгновение разжимает свои
тиски. Сознание, разум, как силы восходящие,
«отжимают» гравитацию еще дальше вниз (выход в ОС), и мы го-
8*

ворим тогда: «Прямо так и хочется взлететь» или: «Так и
кажется — взмахнешь крыльями и полетишь». Но,
конечно, реальная левитация осуществляется из иных позиций,
требующих длительной подготовки и специальной
техники, тогда как ОС — униформа для мога, рабочее,
повседневное состояние. Рам рассказывал мне об интересном
состязании на Втором Конгрессе могов в Риге: «Там один
рижский мог взобрался на весы и стал штучки
показывать. Вошел в ОС — стрелка на три кило сдвинулась и
потом потихоньку еще левее поползла — это он с ходу
стал ПСС набирать. (ПСС — предстартовое состояние).
Ну и так за двадцать минут б кило согнал... Лопухи
москвичи уши, конечно, развесили, про черноморцев и
говорить нечего, какой-то чудик из них стал к этому могу в
стажеры проситься. Ну вот. Тогда вышел наш Гелик и
тоже на весы. Встал себе спокойненько и набирает ПСС
без концентрации— стоит и с Фанем беседует; остальные
на стрелку глядят, она уже на восемь делений влево
отклонилась. Потом Гелик замолчал, резко
сконцентрировался и тут же стал входить в стартовое (для набора
стартового состояния — С С — опытному могу требуется
несколько дней). Тут уже тишина гробовая. Рты разинули.
В общем, дошел Гелик до минус пятнадцати и вернулся
обратно... Да, показали мы им, что такое Василеостровс-
кое Могущество».
Дух отягощен материей, но материя динамизирована
духом. Состояние «Я могу» в этом физическом смысле
означает амортизацию отягощения, наступающую
благодаря тому, что прекращаются стохастические
бессистемные колебания сознания, которые Ауробиндо называл
«вибрациями».
Вибрации, неконтролируемые потоки мыслей, чувств,
вообще всплесков сознания, гасят друг друга, как бы урав-
90

новешивают возвышение духа, препятствуют душевному
подъему. Строго говоря, обретение могущества, сам смысл
практики йоги, медитации, разных регуляций типа у-шу
состоит в культуре чистых состояний сознания и
прекращения смешанных состояний. Обыденное состояние
сознания человека представляет собой чудовищную смесь,
наложение взаимно противоречивых и взаимно
отравляющих, гасящих друг друга модусов. Сон, вместо того
чтобы исчерпываться пробуждением, проникает в
бодрствование, где порождает сонливость, вялость, нечеткость
восприятия. Телесный недуг проникает в душевный строй,
парализуя его чистые интенции. Вина проникает в сферу
поступков, не относящихся к ней, демобилизует
активность духа. Вечное сомнение отступления, искупительная
жертва, непременное присутствие гасящих волн, взаимно
угнетающих резонаисов.
Состояние «Я могу», в котором пребывает мог, есть
чистое состояние — высокий и плавный подъем духа (а не
разовый толчок). Средоточие сознания вписано в ОС
плотно, без зазоров. «Я» не вырывается из непривычной
поначалу головокружительной невесомости («не трепыхайся»,
как говорит в этом случае мог стажеру, начинающему
тренировать ОС), а удерживается в этом желаемом уровне,
заполняя его целиком.. Сомнение не проникает в
ощущение «Я могу», а остается за рамками, там, где и положено
быть сомнению, — в состоянии чистой рефлексии (то есть
в ином чистом состоянии).
Интересно, что для удачи, для успеха во всем, что
делается из ОС, не приходится зачастую прилагать
никаких дополнительных усилий (усилия вложены только в
поддержание ОС); замысел, нужный результат или, как
говорят моги, практика получается сама собой. Вообще,
противиться человеку, находящемуся в ОС, очень труд-
91

но. Более того, противление здесь вообще возможно лишь
в крайнем раздражении.
Многим знакома ситуация, когда «не выходит» —
например, дозвониться, устроиться в гостиницу, получить
какую-либо справку. Мы обращается к товарищу:
«Попробуй ты, у тебя легкая рука». Или: «У тебя есть
нужное обаяние»... И у него получается. Все стоят, пытаются
пройти, нервничают — без всяких результатов.. Но вот
появляется кто-то, без тени сомнения входит — и его не
задерживают: подобное даже и в голову не приходит (речь,
конечно, не идет о тривиальном блате). Таковы наиболее
знакомые вариации ОС. Либо разовые, по наитию, либо
стойкие, культивированные вплоть до полной
естественности — как у могов.
То есть иметь дело с состоянием «Я могу» приятно не
только изнутри, как с собственным состоянием, но и
извне. Когда к тебе обращается некто, пребывающий в
удаче, он первым делом попадает на реакцию,
предназначенную для дружественного ответа, он как бы безошибочно
входит через нужную дверь. Кажется, что нельзя мешать
такой удачливости, обрывать эту легкость и
возвышенность духа и наоборот, надо ей содействовать.
Пребывающий в ОС легко очаровывает окружающих. Но в
принципе, «очарование» есть лишь побочный эффект Основного
Состояния; самоощущение того, с кем пересеклась
траектория пребывающего в «Я могу». Когда говорят, что
«женщины любят удачливых», — имеется в виду нечто
подобное. «Обаятельный», «очаровательный», «неотразимый»
— вот некоторые феноменологические описания,
попытки определения человека, пребывающего в Основном
Состоянии, воссоединенного со своим могуществом. Внешняя
имитация состояния «я могу», имеющая много градаций
— от плохонькой карикатуры до приличного внешнего
92

подобия, — именуется иначе: наглостью или хамством
Наглость отличается от ОС не только «отсутствием
начинки», то есть внутренней пустотой (как чучело от
живого существа), но и ответной реакцией: вместо
любования, дружелюбия, своеобразной любовной
снисходительности, уступчивости, наглость вызывает у немогов робость,
переходящую в страх, либо раздражение, переходящее в
ярость. С позиций кодекса могов наглость наказуема, ее
проявления пропускать мимо ушей «не рекомендуется».
Присутствующий при вспышке наглости мог или стажер
производит «санобработку» — сбивает спесь тем или иным
способом, причем делается это почти инстинктивно
(примерно так: когда вам говорят «здравствуйте», очень
трудно промолчать в ответ), без видимых эмоциональных
проявлений. Такую функцию действительно можно назвать
санитарной, или экологической, — как бы защитой
окружающей среды. Мне нравится, как работает Фань.
— Федя, ты что, — вкрадчиво окликает Фань
видавшего виды детину, лезущего без очереди к почтовому
окошку. Тот оборачивается и басовито ответствует:
«Какой я тебе Федя, да я тут с утра стою, да я вообще...»
— А кто же ты? — с немалым любопытством
вопрошает Фань, рассматривая детину, как энтомолог редкий
экземпляр бабочки. — Ты вспомни, как тебя зовут?
Не вовремя впавший в наглость немог, уже слегка
оттесненный из очереди, открывает рот, собираясь
громогласно послать фраера подальше, но вдруг соображает, что
и в самом деле забыл свое имя.
— Вот-вот, и я о том же. Что-то с памятью твоей
стало, Федя.
Наблюдать за сменой выражений лица растерявшегося
немога — истинное удовольствие. Думаю, что и Фань
любит пополнять коллекцию выражений и, возможно, испы-
93

тывает нечто похожее на чувства филателиста,
вкладывающего новую марку в альбом. Фань явно склонен к
импровизациям, и по-видимому, санобработка входит у него
именно в практику, а не в рутину.
Выдержав неболылую паузу, Фань продолжает:
— Ты, Федя, не огорчайся. Ты еще вспомнишь, постоишь
в уголке и вспомнишь. Иди, постой в углу.
Вспотевший немог, в глазах у которого уже плохо
скрываемый страх и какая-то беззащитность, бормочет: — «Ты...
вы чего? Я это... Я пойду».
Он делает неуверенные шаги, почесывает затылок, как-то
неуклюже перемещается к двери. В эти моменты, когда
какой-нибудь очередной Федя стоит спиной к нам, у меня
всегда шевелится в глубине души сомнение: вдруг бросится
бежать и убежит или просто уйдет. И видно, что немог всеми
силами пытается уйти, но, пройдя какое-то расстояние до
двери, оборачивается и встречает пристальный взгляд мога.
— Вон в тот уголочек, Федя, — ласково говорит Фань и
кивает головой. «Федя» уже с меньшей неуклюжестью и с
большей обреченностью идет в указанный угол.
Мог говорит негромко, но, как правило, в зале воцаряется
тишина. Фань нарушает неловкое молчание: —Не
беспокойтесь, товарищи. Это мой пациент, с ним бывает
Затем еще минуту очередь по инерции молчит. Но
находится некто самый «любезный» и предлагает Фапю:
— «Да вы подойдите без очереди — вам наверное
срочно, у вас ведь перевод?»
— Нет, мне телеграмму отослать.
— Ну тем более. Это срочно. Вы подходите.
— Благодарю вас. Но, может быть, другие возражают...
Столь нелепое предположение единодушно отвергается
очередью, где совсем недавно каждый тихо мечтал удавить
всякого впереди стоящего:
94

— Что вы, что вы, какие могут быть возражения...
Надо — значит надо.
Фань подходит к окошку и протягивает бланк. Затем,
уходя, он и Феде говорит несколько ободряющих слов:
—Ты не волнуйся, юноша. Ты обязательно вспомнишь
свое имя. И фамилию непременно вспомнишь. Постоишь
полчасика в уголочке — и вспомнишь. А там и очередь
твоя подойдет.
Немог, неразборчиво и заикаясь, произносит что-то
вроде «спасибо»...
Далее. Как было сказано, «чары» в общем случае
являются побочным эффектом, эпифеноменом пребывания
в состоянии «Я могу». Завороженность, очарование
возникают сами собой, путем простого контакта с аурой
пребывающего как подзарядка от высокой
одухотворенности. Правда, с позиций «третьего», находящегося вне
контакта, деятельность из состояния «Я могу» порою
воспринимается как высокомерие, нарушение исходного
равенства («я такой же, как ты»), и в этом есть доля
истины.
Ибо высокомерие пребывающего в ОС действительно
означает высокую меру человеческих возможностей, меру
могущества, а не ее имитацию. Высокомерность
осуждается и отвергается с позиций низкомерности, с позиций
исходного равенства в бессилии. Обращение кажется
высокомерным тому, кто привык к низкой мерке, считая ее
единственно достоверной ипостасью человека.
Унижение впервые дает себя знать по контрасту с
наличием более высокого уровня — возвышения,
возвышенности духа ( в том числе и в самом прямом,
энергетическом, «антигравитационном» смысле).
В сущности, все униженные — это не пожелавшие или
не сумевшие возвысить себя; чем больше их количество,
95

тем сильнее социальная тяга вниз; как раз необжитость
высокого уровня внушает подозрительность ко всякому,
пребывающему в нем, отсюда и отрицательный оттенок,
связанный с понятием высокомерия.
Но высокомерие — это и напоминание, и
спасительный шанс принять ту же мерку, во всяком случае,
утверждение того, что высокая мерка есть.
Очень точное наблюдение можно найти у Гегеля:
«Великий человек имеет в своем облике нечто такое,
благодаря чему другие хотят назвать его своим господином; они
повинуются ему вопреки собственной воле, вопреки их
собственной воле, его воля есть их воля» (Гегель. Работы
разных лет. т.1. М., 1970. с.357).
Трудно сказать точнее об отношении окружающих к
могу, пребывающему в ОС. Словно бы Гегель совершал
прогулки вместе с могами по линиям Васильевского
острова.
Можно высказать и такое соображение: необходимость
хранения высокой мерки, необходимость того, чтобы она
не стерлась в эстафете поколений (что было бы
невосполнимой потерей человечества, утратой надежды на
будущее могущество), в какой-то степени обезоруживает
окружающих перед ее ответственным исполнением,
открывает все двери при достоверном предъявлении «Я могу» и,
напротив, продуцирует ярость и неизбежное возмездие в
случае профанации, недостоверного предъявления,
стирающего понятие об истинной высоте достоинства.
Впрочем, когда я изложил эту мысль Зильберу, он
призадумался и сказал, что я прав только отчасти, а
вообще-то присвоение «Я могу» глубочайшим образом
репрессировано культурой с того времени, как победил принцип
рациональности: мог входит в ОС вопреки запрету и
забвению, вот почему всякая практика в ОС, утверждающая
96

могущество человека, с позиций культуры оказывается
аморальной, «бесчеловечной», «преступной» и так далее.,
одним словом, угрожающей пребыванию человека в
привычном ему низкомерии...
Еще несколько замечаний о состоянии «Я могу».
Если суммировать соответствующую установку
общества одним кратким девизом, то девиз будет звучать так:
«туда нельзя». Похоже, что на каком-то этапе ранней
человеческой истории произошло сражение между двумя
конкурирующими, враждебными друг другу моделями
развития сознания, между двумя потенциальными
векторами духовной эволюции: Логосом и — назовем это так
— Могосом. Сражение продолжалось долго, не менее семи
столетий, и закончилось победой Логоса, что и было
закреплено в области веры отождествлением Логоса с
Божественной эманацией («и слово было Богом»), а в области
разума — торжеством косвенного пути, то есть
совершенствованием интеллекта с помощью внешних подпорок,
разного рода искусственных средств — текстов,
инструментов, приборов.
Следы этой глобальной борьбы можно встретить в
любой культуре, адептам поверженных учений (точнее
говоря, практик) был приклеен ярлык «нечистых сил»,
«порождений ада», «демонов» и тому подобное. Скажем,
поверженная практика Авесты, последний исторический
оплот Могоса, носителями светлого начала считала асу-
ров, темного — дэвов. В соседней Индии дэвы — это боги,
а асуры — носители зла.
Одним словом, широкая и разветвленная практика
магов была «разбита на кусочки», на бессмысленные
остатки и вытеснена с санкционированного места в
общественном сознании; с тех пор это место принадлежит науке и
религии в форме культа, основным приемом которой яв-
97

ляется молитва-просьба (унижение) вместо приемов
овладения (возвышения). В таком фрагментарном виде, в виде
груды осколков (да еще и занесенной пылью времени),
магия дошла до наших дней. И в таком виде осмеять ее и
правда легко. Но уже восстановленная могами, а по
большей части впервые установленная ими практика, смеха не
вызывает. (Смешно лишь то, что удалось обезопасить).
Теперь скорее мог, пребывающий в ОС и в других
доступных ему состояниях, посмеется над поклонниками
Логоса, ибо все они — и преуспевшие, и не очень — немоги.
ЧАРЫ
Чары (или чарья на санскрите) — это обобщенное
название сил и приемов, изменяющих определенным
образом поле сознания. Силы эти присутствуют в сознании
каждого так же, как дар речи или способность к
предметному восприятию мира, — но у немогов чары связаны,
как бы взаимно нейтрализованы в результате обретенного
человеком островка устойчивости, состояния, которое по-
английски называется sanity, а по-русски — «быть в
своем уме». Строго говоря, «здравый ум», или
«нормальность», — это и есть состояние связанности чар, а
практика могов высвобождает чары из сцеплений и
представляет собой набор упражнений, иначе говоря, деятельность,
инспирированную и управляющую силами чарья.
Внезапный выход «прикованных призраков», самопроизвольный
их выброс при отсутствии каналов адресации
чрезвычайно опасен: в случае неумения направленно пользоваться
силами чарья, он может привести к прекращению
состояния «в своем уме» и даже к невозможности вновь
вернуться к нему.
98

В состоянии «Я могу» чары струятся сами собой,
излучаются в виде энергетического фона — они готовы к
использованию, они «под рукой». Отважиться на работу
с чарами, на исследование их возможностей и последствий
и значит стать могом. Соответствующий раздел практики
очень разнообразен у всех петербургских могуществ и,
конечно, имеет свои особенности.
Припоминаю случай в ресторане «Прибой», где было
проявлено, на мой взгляд, достаточное изящество, то, что
моги высоко ценят (примерно как поэты стиль). В
особенности стажеры и ученики охотно рассказывают друг
другу о маленьких шедеврах, изящных находках (увы,
незнание жаргона, которым густо оснащена речь могов, может
помешать надлежащему восприятию изысканной работы).
Как-то я оказался в «Прибое» вместе с Зильбером и
его стажером (не помню имени, он так и не стал могом).
Официант принес мне сто граммов коньяка, а Зильберу и
стажеру по бокалу шампанского (кажется, единственный
алкогольный напиток, который дозволен в могуществах).
Зильбер впервые зашел в «Прибой», но, похоже,
официанту уже приходилось встречаться с могами, что с
удовлетворением отметил и Зильберштейн: «Школа есть». Мог
отпил глоток шампанского и стал беседовать со стажером
(тот раньше занимался каратэ и еще чем-то из восточных
единоборств, затем стажировался в рижском могуществе,
приехал в Питер и упросил Зильбера попрактиковать его
пару недель). Речь как раз зашла о единоборствах.
Зильбер заметил, что мастерам каратэ и вообще Востоку
хорошо знакомо Основное Состояние — без пребывания в ОС
любой поединок или бой, какие приемы бы в нем ни
использовались, неотличим от простой драки. Стажер
согласился, но заметил, что опыт конкретного единоборства
«как-то трудно заимствовать» и он ему «мало помогает».
99

Зильбер удовлетворенно хмыкнул и поднял вверх
ладонь (надо признать, что Зильбер и Гелик охотнее прочих
предавались рассуждениям, а Зильбера я даже назвал бы
словоохотливым, что не слишком типично для мога): —
То-то и оно. А в чем тут дело, коллега, не догадываешься?
— Видимо, тут все-таки разные состояния. Радиус
действия, что ли, разный.
— Почти допер. У каратиста очень узкий вход в ОС
— слишком технический и однозначный. Он как бы
влезает в ОС — с помощью привычных движений,
разученных назубок. И вместо «Я могу» у него получается «вот
здесь я могу» — он весь сжат в этих рамках. ОС у него
подпирается привычкой и освоенностью территории — за
рамками, за пределами боя мастер не в силах справиться
со своим неможеством... А все привычка пользоваться
одним-едииственным оружием — поневоле попадаешь в
зависимость от оружия,— как рыцарь в латах.
— Ясное дело. Автоматизм и дает гарантию
уверенности.
— Вот видишь. А ведь ОС предшествует всяким
гарантиям. Поэтому ты чепуху порешь, уважаемый партайге-
носсе. Тут ведь дело такое — что-то всегда предшествует.
И у немога в том числе. Он ведь почему немог? Потому
что еще до всякой практики у него засела дурацкая
установка: «я не могу». Еще ничего не попробовал, а уже сжат
и скован, потому что «не могу», дескать. Да кто сказал,
что ты не можешь, и кто тебе мешает мочь? Немоги
думают, что мы самовнушением владеем, потому и моги. А я
бы сказал, что первая техника — избавление от
самовнушений. Надо прежде всего перестать внушать себе
ежеминутно «не могу», перестать дрожать от неможества и
делать все вслепую — тогда и мочь будешь. «Могу» — это
больше, чем «знаю» или чем «обучен». Раз «могу» — то
100

могу и знать, и обучиться, и обучить — из ОС, а не для
ОС. Практику могов, почти всю, можно усвоить только
из Основного Состояния. А ты говоришь: «Нет гарантий,
вот и не могу», — все наоборот, коллега, «не можешь» —
значит нет и не будет тебе гарантий. Моги!.
Тут я вмешался, поскольку меня заинтересовал ход
мысли Зильбера, и я решил сообщить ему итог своих
недавних размышлений:
— Слушай, Зильбер, я вот что думаю. Может быть,
мы все в чем-то, в какой-то узкой области моги? Или хотя
бы так: каждый приобщенный к творчеству, вообще
всякий мастер — мог в том, в чем он мастер. Ну, по крайней
мере в какие-то минуты, на вершинах своего мастерства.
Рафаэль, расписывая Сикстинскую капеллу, разве не был
вдохновлен, разве не из состояния «Я могу» сотворены
полотна Ван-Гога, книги Гете, музыка Баха? Может,
определенный талант, присущий человеку, как раз и
состоит в указании того пространства, в котором «я могу»? И
тогда мог — просто тот, кто не ограничивает себя одной
сферой, как ты говоришь, техническим и зависимым
способом вхождения в ОС, но может продлять и
распространять ОС за пределы «таланта». Что скажешь?
— Говоришь, все мы «немножко моги», —
прищурившись, произнес Зильбер. — Ну, в чем-то ты прав. Но столь
же и не прав. ОС — это азбука, с него только начинается
обретение могущества. Поэтому очень подозрительно, с
чего это люди так обожествляют минуты вдохновения?
Тут тебе и блаженство, и муки творчества, и вообще все
эпитеты из Евангелий. Поэты сплошь пишут о том, какое
божественное состояние испытывает поэт, да и другие
художники в широком смысле слова дают
зашифрованное описание испытываемого состояния, вместо того
чтобы творить, мочь и действовать из утвержденного плац-
101

дарма духа. А главное, обрати внимание, все творческие
взлеты, все «таланты» приписаны к Логосу, к какому-то
крайне искусственному и вычурному занятию, если
вдуматься. Ну почему это обязательно надо браться за кисть,
ставить перед собой мольберт, раскладывать краски и
вычислять перспективу? Или нанизывать созвучия? И все
вокруг убеждают, что сие странное занятие бесподобно и
божественно и дано лишь избранным. А стоит выйти в
своем «могу» за эти причудливые барьерчики, именуемые
условностью искусства, и заняться чем-то безусловным,
проявить мощь сознания и воли прямо среди вещей,
стихий и душевной суеты ближних своих, так сразу ты уже
не избранник богов, а нарушитель предвечных
установлений, одержимый нечистой силой. Почему освещен (или
«освящен» — я не уточнил) только один путь к созданию
подобий, да еще и самых безопасных и трудоемких?
Может, кто-то заинтересован навечно приписать могущество
к условности и прославляет это всячески как гениальность
и божественность? Вдруг кто-то боится конкуренции? —
И Зильбер лукаво взглянул на меня. — Ты попроси у Ге-
лика его рукопись. Может, даст почитать, там у него
любопытные соображения имеются.
Но тут стажер, которого, видно, мало интересовал
такой поворот беседы, прервал нас.
— Зильбер, а кто кого победит, мог или каратист?
— Хочешь попробовать, что ли? — улыбнулся
Зильбер.
— Да нет, я так. Я не про поединок говорю, тут ясно,
что любой каратист завязнет в возвратке и покалечится.
Но по ударам. Вот, скажем, на шестом-седьмом дане
ребята разбивают четыре кирпича и пальцем протыкают
дверцу стандартного шкафа из ДСП. Ведь мог не сможет без
тренированного удара это сделать?
102

— Как тебе сказать? — улыбнулся мог. — Ну разве
что так: однорукий человек, конечно, лучше
управляется одной рукой, чем человек нормальный той же одной
рукой...
Но тут внимание мога привлек соседний столик, а я
вспомнил почти такой же разговор Рама с ребятами из
секции. Кстати, случай, пожалуй, даже типичный, что
неудивительно, поскольку среди желающих
стажироваться и сколь-нибудь подходящих для этого очень часто
встречаются «искатели самосовершенствования» —
доморощенные йоги, интересующиеся мистикой и, конечно же,
занимающиеся разного рода восточными единоборствами.
Из этого контингента приходит большинство стажеров.
Рам отобрал трех ребят и велел им приходить в
котельную на Петроградской, где он сам работал оператором и
где была одна из резиденций Василеостровского
могущества. После чего произошел любопытный эпизод:
местный сэнсэй, тренер группы, очевидно, в припадке
профессиональной ревности предложил Раму своеобразный
вызов. Сложив стопочкой пять кирпичей, он обратился к
группе: «Кто сделает все пять?» Ребята промолчали, и
сэнсэй, подойдя к кирпичам и постояв в
сосредоточенности полминуты, красивым ударом расколол всю пятерку.
Затем тренер вновь сложил стопочку и предложил Раму:
не желаешь ли поразмяться, дескать? Ситуация
становилась интересной.
— У тебя какой предел? — поинтересовался Рам.
— Ну, пять-шесть разбиваю, как видишь.
Притихшая группа ждала продолжения.
— А если восемь? — непринужденно спросил Рам.
— Восемь не получается. А ты? Можешь?
— Могу, — сказал Рам, оценивающе взглянув на
кирпичики. — И даже десять. Причем могу это сделать тобой.
103

— Как это? — удивился сэнсэй — Что ты имеешь в
виду?
— Очень просто. Ты подойдешь и расколешь десятку
— если я буду тобой бить, конечно. Попробуем?
Тренер замолчал, недоверчиво поглядывая на Рама
Охотника, а тот, повернувшись к избранной троице,
спросил одного из парней:
— Хочешь десять кирпичиков поломать?
— Хочу, — ответил парнишка. — Но я больше трех не
пробовал.
— Это ничего. Пробовать буду я. Давай разминочку.
А уважаемый гуру добавит пока пять сверху.
Тренер послушно добавил кирпичей, и Рам, встав со
стула, пристально всматривался в движения каты (ката —
«танец», цепочка движений в каратэ). Движением
мизинца мог сопровождал удары подопечного по
воображаемому противнику, и было заметно, как Рам Охотник
постепенно перехватывал управление двигательной системой
парнишки, подчинял себе реактивную схему, переводя
исполнителя как бы на автопилот.
— Пошел, — сказал наконец Рам, и парень, не
прекращая каты, приблизился к помосту с кирпичами.
По следующему сигналу был нанесен резкий удар, и
стопа кирпичей раскололась надвое... Притихшая группа
шумно вздохнула.
— Ну, никто не хочет с ним бой провести? —
поинтересовался Рам.
Желающих не нашлось. Эффект, надо признать, был
ошеломляющим. Этот случай неплохо демонстрирует
принцип действия чар, очевидно, известный и древним магам,
— избирание привода, или выходного усилителя для
конечного действия.
Начинающий каратист оказался в роли сказочного ге-
104

роя, получившего волшебную силу, притом что он был не
субъектом собственных сил, а агентом этой посторонней,
ему не подчиненной, наоборот, подчиняющей его силы.
Применяя старое, но точное выражение, можно сказать,
что он был заколдован или на время околдован
исходившим от Рама могуществом. Действие чарья таким образом
схоже с действием других естественных сил, которые
человек способен перераспределять с помощью особых,
подходящих устройств. В работе «Иенская реальная
философия» Гегель назвал это «хитростью разума»: «На
широкий конец мощи воздействуют острым концом
хитрости».
Простейший пример такого перераспределения
воздействий — обыкновенный топор: он ведь не добавляет силы,
а просто собирает се в нужном месте. Легкое усилие — и
полено расколото на две части. А попробуй взять его
голыми руками! Вот и искусство чарья во многом сводится
к выбору и настройке нужного инструмента, посредника;
собственно энергетический компонент воздействия не так
уж и велик; инструмент тем и отличается от подручного
средства, что он легок и удобен.
Но для самого посредника-исполнителя разница очень
существенная: одно дело, когда топор «сам по себе»
падает сверху на подставленное полено, другое дело, когда
удар наносит дровосек. Эффективность возрастает на
несколько порядков. Вот и Рам с помощью особой техники
отключил автономное управление воли, перевел
начинающего каратиста на дистанционное управление. Тот стал
как бы инструментом в руках мастера. А что значит стать
инструментом? Превращение (вещи или организма) в
инструмент снижает диапазон возможных действий и,
скажем так, поступков, но зато резко повышает
эффективность оставшихся действий, в пределе — единственного
105

оставшегося действия. Нечто похожее имеют в виду,
когда говорят: «Он превратился в инструмент для
добывания денег» — или, как в данном случае, для разбивания
кирпичей. Чтобы инструмент был удобным, надо сломить
или преобразовать его неуправляемость, сопротивление
материала, то есть оставить только один управляющий
импульс, на который механизм должен откликаться.
Почему животные, а тем более люди, как правило, не
подходят для роли инструментов? Как раз потому, что
они управляются множеством импульсов. Их движущая
сила всегда оказывается какой-то равнодействующей
многих сил. По этой же причине даже собственным своим
телом человек не может управлять как инструментом и
вынужден как бы заключать с ним договор (речь, конечно,
идет о немогах). Между тем тело человека —
единственный в своем роде многоплановый инструмент, и главное в
том, чтобы уметь обращаться с ним как с инструментом.
Кстати, при знании некоторых приемов (чар),
механизмов отключения иммунитета-сопротивления и
механизмов запуска определенной программы превратить в
инструмент чужое тело гораздо легче, чем свое: не надо
тратить дополнительных усилий для преодоления боли и
страха... А главное — не нужно тратить силы на амортизацию,
на постройку защиты (то есть можно не щадить
инструмент) Так ученик, наносивший удар, чувствительно ушиб
руку, откуда ясно, что при «автономном управлении» он
не разбил бы кирпичи.
История с Рамом и каратистом хорошо иллюстрирует
еще одну особенность сил чарья (чар). Особенность,
которой в совершенстве владеют моги. Речь идет о способе
управления. Дело в том, что подчинить чужую волю
можно и без гипноза, и без чарья — ну хотя бы с помощью
страха.
106

Говорят, что страх парализует волю. Это правда. Но
управление получается крайне неэффективным,
поскольку эта парализованная, сломленная воля все же остается
посредником между «сильной» волей повелевающего и
исполнительным механизмом — телом подчиненного
человека. Такой устрашенный человек способен лишь на
самые простые, нехитрые действия, далеко уступающие его
естественным возможностям (правда, обычно так
называемые сильные мира сего этим и довольствуются). Все очень
просто: сломленная, запуганная воля не может противиться
воле другого, но она столь же слаба и в отношении
собственного тела. Она становится лишним, и притом самым
слабым звеном системы управления. Общеизвестно,
какие ничтожные плоды приносит труд раба.
Парализованная воля не может быть источником жизнеспособных
поступков. И вот тогда появляются два выхода: первый —
отказаться от устрашения, от подчинения своей воле и
опираться на свободную волю суверенного человека, на
добровольное согласие; путь этот труден, но именно он
избран культурой для совершенствования общества. И
второй выход: устранить подчиненную волю в качестве
посредника — вообще отказаться от ее услуг. Второй
вариант запрещен культурой, причем, что интересно, он
объявлен одновременно и «невозможным» (наукой), и
«дьявольским, недопустимым» (религией) — иными
словами, запретить его надо было во что бы то ни стало,
любыми средствами, хотя бы даже и противоречащими друг
другу... Это одновременно и «детская выдумка», и
«чепуха», и «смертный грех».
Надо ли говорить, что моги работают именно таким
способом, противопоставляя запугиваниям и терзаниям
уверенное «могу». Техника чар состоит в дистанционном
управлении телом другого как инструментом; «очарован-
107

ный» или «околдованный» человек не ведает, что творит,
и неудивительно, — то, что им движет, лежит вне его,
причем его воля наглухо заблокирована, обойдена и
поэтому не сопротивляется даже саморазрушениям тела, не
знает даже той последней мести, на которую способен
человек с растоптанной свободой, ведь «униженная» воля
портит свой собственный исполнительный механизм
(человек спивается, дрожит от страха и ни на что путное т\
способен) — вплоть до осуществления самоубийства; ибо
самоубийство есть парадоксальная форма последней
защиты от осквернения самой зацоведной территории. Месть
осквернителю — дальнейшее осквернение, только теперь
самостоятельное: «Смотри, я тоже не нуждаюсь теперь в
том, что ты оплевал. Подчинив тебе свою бессмертную
душу, я обесценил ее для себя самого. Ты не ставишь меня
ни в грош. Но и для меня это ценное уже не имеет цены...»
Так вот. С помощью чар мог избегает всех последствий
такого рода, ибо прямо, без посредника входит в
управление преднаходимым телом или чьей-то отдельной
физической или интеллектуальной способностью.
Если я мог, я могу бить рукой каратиста и могу
подставлять под удар локоть его противника — раз уж я
владею техникой чарья.
А Зильбер тем временем с любопытством поглядывал
на соседний столик, где четыре друга с густыми черными
как на подбор усами, подсев к двум девушкам, громко
выражали свое восхищение: «Ах, какой сладкий
красавица», «Ну пойдем на мой сторона» или что-то подобное.
Их громкий разговор и раскатистый смех заполнял собой
зал ресторана.
— Ну и что, что муж? Мужу мы тоже заплатим. Так,
Вазо? — доносилось с соседнего столика.
Стажер наконец уловил направление взгляда Зильбера.
108

— Может, пойти сделать этих? Что скажешь, Зильбер?
Но Зильбер уже встал и направился к столику.
Подойдя, он тут же обратился к одному из сидевших:
— Вазген, ты зря радуешься. Вот этот балык тебя
совсем не уважает. — Зильбер постучал согнутым пальцем
по тугой розовой лысине самого старшего, за спиной
которого он 'стоял.
На лицах всех четверых (а может быть, и всех
шестерых) отразилось неподдельное изумление,
продолжавшееся, впрочем, лишь долю секунды. Лысый первым
отодвинул стул и вскочил, собираясь стереть наглеца в
порошок. Но вскочил как-то неловко, опрокинув тарелку
и бокал с недопитым коньяком на колени соседей. Да
еще и столкнулся со своим другом, поднимавшимся из-
за стола...
— Вот видишь, Вазо? Что я тебе говорил про этого
абдурахмана? Он специально твои штаны бифштексом
заляпал — теперь никакой девушка на твой сторона идти
не захочет.
Далее события развивались весьма динамично. К Зиль-
беру бросился гневный юноша с бешенством в глазах, но
его карающая десница неожиданно задела ухо
многострадального Вазгена, причем столь ощутимо, что тот (так же,
впрочем, как и этот) не устоял на ногах. Последующие
резкие движения четверки тоже не достигали цели —
вернее, достигали, но не той цели. Зильбер находился в
эпицентре и с присущим ему спокойствием изредка
комментировал происходящее:
— Ребята, вы плохо работаете ногами. Удар ногой,
ежели оный выполнен умело, может быстро отключить
противника. Ашот, ты не волнуйся, не горячись, а то ты
пока отстаешь. Вазо уже трижды тебя отоварил. А ты
разочек его по лысине тюкнул. И то небольно.
109

Замахи и восклицания дерущихся были резкими и
откровенными. Что же касается ударов, то те, что
предназначались Зильберу и по какой-то немыслимой траектории
замыкались на корпусе своего же соратника, казались не
слишком эффективными; чаще всего валился с ног сам
наносивший удар. Зато удары, преисполненные обиды и
возмущения и наносившиеся в отместку, удавались
превосходно. Моментально был свален с ног и какой-то
чудак из зрителей, попытавшийся разнять дерущихся.
Южные джентльмены, пытаясь по ходу потасовки выяснить
друг у друга, в чем дело, обменивались эмоциональными
восклицаниями:
— Инча, ара?
— Калярис купинча! Рот кунэм!
— Каларис куцее!
Женщины отчаянно голосили, и кажется, никто
ничего не понимал. Зато стажер не мог скрыть своего
восхищения:
— Ну Зильбер, какую классику показывает. Пальчики
оближешь. Вот это работа! Вот это мог!
Я тоже, признаться, впервые видел то, что у могов
называется «заморочкой» и имеет прямое отношение к
древнему глаголу «морочить» и еще более древнему
существительному «морок». Устройство заморочки представляет
собой достаточно сложную практику, имеющую, однако,
многочисленные формы проявления. Вообще, выражения
«заморочил» и «заколдовал», по-видимому, наиболее
близки друг другу. Хотя колдовство включает в себя и другие
виды практики, иные способы перераспределения и
направленной адресации разбуженных или вызванных чар.
В случаях заморочки пелена чарья закрывает прежде
всего зрительное поле (знаменитое «покрывало майи»), так
что остается открытым единственный «глазок», — этот
110

глазок фокусируется тем, кто перераспределяет чарья, —
магом, колдуном или могом. Сложность практики, как я
понимаю, состоит в быстром смещении «глазка» — тогда
сначала видна одна мишень (которая и вызывает, скажем,
замах для удара), а потом, когда реакция пошла,
показывают другую мишень. Со стороны действие выглядит
несколько замедленным и несуразным, но немог не только
не успевает его остановить, но даже не замечает подмены.
Морок со стороны и выглядит как путаница, и
выражение «бес попутал» точно обозначает суть дела. Вот
сейчас Зильбер именно попутал случайно попавшихся ему
под руку бедолаг, заморочил им головы, и в результате
получился эффектный спектакль, где Зильбер был, во
всяком случае, больше чем режиссером.
Как говорил Гелик, наиболее точно, со знанием дела,
заморочка описана Э.Т.Гофманом в повести «Крошка
Цахес». Там окружающие, все до единого, вместо
уродливого карлика видят почтенного и удачливого министра.
Скрипач виртуозно исполняет пьесу — а аплодисменты
достаются Цахесу; посол заключает договор — слава опять
Цахесу, все очарованы им (в данном случае без всякого
переносного значения); действия остаются внешне
целесообразными, но меняют адрес и из-за этого
обессмысливаются. Причем на расстоянии, удалившись из зоны
действия чар, т.е. когда наваждение миновало, придворные
не перестают удивляться явной нелепости подмены (и как
я мог перепутать?), но сблизившись, против своей воли
вновь поддаются чарам. «Цахес-эффект» в чистом виде и
есть результат заморочки; ведь переадресовать можно
любую реакцию — как гнев, так и похвалу.
Сходным образом чары описаны и в сказках; в них еще
хранится память о магическом периоде, когда сама
техника была прежде всего техникой наваждения или наведе-
111

ния чарья для достижения нужного эффекта. Вспомним
мотив блуждания или плутания, попадания в
заколдованное место, откуда не удается выбраться, — моги нередко
забавляются этим приемом, заставляя какого-нибудь немога
часами ходить по одним и тем же улицам и переулкам
Васильевского острова и наслаждаясь эффектом, ибо надо
признать, что эта разновидность практики достаточно
зрелищна. Вспомним Золушку, когда она обнаруживает, во что
превратились (или, вернее, чем оказались) ее кони, карета и
кучер после того, как развеялись чары, после прекращения
заморочки...
Очень часто сказка не сообщает даже, кто попутал, да и
в самом деле, в районах активной практики возможны
остаточные явления, «осадки сил чарья», создающие просто
повышенный обессмысливающий фон — какое-то
«странное место». Один мой знакомый, человек очень
наблюдательный, как-то в шутку сказал мне: «Знаешь, когда я
попадаю на Васильевский, я всегда делаю не то. Или получается
не то, что я делаю». Конечно, насчет «всегда» он несколько
преувеличил, но коренные обитатели Васильевского все
немножко сталкеры. (Кстати, сходите как-нибудь летней
ночью на Смоленское кладбище, Рам живет совсем рядом, а он
особенно любит застывшие заморочки. Когда мы ехали
вечерком к нему в гости, Фань с присущим ему остроумием
заметил: «Здесь повсюду чувствуется Рамантизм»).
Наконец, «развязывание чар» может быть и
самопроизвольным, произойти ни с того ни с сего. В детстве, когда
силы чарья еще не уравновешены, не связаны в узел,
самопроизвольная очарованность — вещь обычная. Ребенок,
играющий в игрушки, легко и естественно принимает одно за
другое — палочку за коня, горсть стеклышек за
драгоценности, а нависшую в темноте ветку дерева — за страшное
чудовище.
112

Интересно, что игрушки, моделирующие
действительность, — маленькие безопасные копии больших вещей —
ограничивают эманацию чар, они провоцируют только
определенные отождествления, а не какие угодно. Процесс
взросления неотделим от процесса связывания чар и в итоге
обычно остаются только узкие каналы очарования,
монополизированные искусством... Да и в самом деле,
неконтролируемые выбросы чарья не сулят ничего хорошего
тому, кто оказался в поле их действия, а специальная
техника управления чарами утрачена и даже намеренно
репрессирована культурой (причем не только европейской).
Моги — едва ли не единственные, умеющие управлять
чарами любой интенсивности, причем управлять
виртуозно, осуществляя тончайшую регулировку прямо по ходу
дела. Все питерские могущества особенно славятся
умением «хорошо инсценировать заморочку», что, конечно,
невозможно без строжайшего соблюдения ТБ. По мнению
Фаня, моги Охтинского и Василеостровского могуществ
по технике выполнения заморочек превосходят колдунов
средневековой Европы и магов Востока.
Так, наблюдая за инсценировкой Зильбера,
продолжавшейся более четверти часа (а точнее, сравнивая с другими
заморочками, которые я потом видел не раз), я замечал,
что Зильбер держит ситуацию открытой, без полного
автоматизма, замыкающего чарья «на себя», что было бы
проще.
Ведь после того, как реакция смещена, допустим,
когда Вазо уже ударил своего же товарища вместо Зильбера
и получил затем сдачи, круг можно замыкать, оставив угол
изгиба-смещения на фиксированном уровне, — разборка
продолжалась бы сама собой (но, конечно, недолго); в
замкнутой заморочке наваждение быстро рассеивается.
Поэтому Зильбер периодически открывал шлюзы в нуж-
113

ном месте. Допустим, показывая себя тому же Ашоту
напрямую, он возбуждал новую вспышку ярости и тут же
смещал фокус, подставляя, скажем, лысого, то есть как
бы подпитывал заморочку, успевая еще и комментировать
происходящее, и сохранять непринужденный вид.
Технически это ничуть не проще, чем проводить боксерский
поединок и его же и комментировать.
Причем главная сложность вовсе не в плотности
морока, не в том, какая «порция» сил чарья высвобождается.
И даже не в направленном смещении фокуса.
Наибольшую трудность представляет контроль возвратных
воздействий, погашение и уклонение от реактивных сил, словом,
исполнение предписаний техники безопасности. Дело в
том, что при определенной концентрации пробужденных
сил чарья, экранирование не помогает: возвратка в этом
случае проходит и через сплошной экран. Поэтому,
насколько ничтожна опасность того, что какой-нибудь Вазо
успеет напасть на мога до смещения фокуса (тут-то экран
подействует, да и без всяких экранов и заморочек
уложить четверых немогов — плевое дело для того же Зиль-
бера), настолько же реальна опасность резонансного
удара возвратной волны. Не говоря уже о том, что при
плотном экранировании возможность управления заморочкой
ограничена.
Следовательно, класс и техника работы с чарами
состоит прежде всего в нейтрализации побочных эффектов,
в том, чтобы, выпустив джинна из бутылки, оставить его
в упряжке. Судя по всему, именно обуздание возвратки
было самым слабым местом первых чародеев, колдунов и
волшебников (это можно сравнить с первыми работами с
радиоактивным веществом, где техника безопасности
появилась тоже далеко не сразу).
Вообще, радиоактивное излучение имеет немало об-
114

щего по своей форме (но не по природе) с излучением
(испусканием) чар; и то и другое в норме рассеяно и
уравновешено иными процессами; и «реакция деления», и
активизация чарья требуют накопления «критической
массы». Создать неуправляемую реакцию (ядерный взрыв)
гораздо легче, чем управляемую (ядерный реактор), взрыв
и был осуществлен раньше; с силами чарья дело обстояло
примерно так же (кстати, Раму это сравнение показалось
любопытным).
Всякое смещение равновесия в мире приводит к
появлению реактивных сил. В мире физических
макрообъектов их проявление зримо, наглядно, они хорошо
рассеиваются, и уклонение от эпифеноменов не представляет
особого труда. Но человечество, экспериментируя со
всеми центрами равновесия, не раз сталкивалось и
продолжает сталкиваться с возвратными волнами большой
мощности, футурологи даже предсказывают, что одна из них
когда-нибудь накроет человечество с головой. Видно, во
всяком случае, что незнание ТБ не останавливает ни
самых дерзких, ни самых беспечных. Может быть, в этом и
есть смысл, ибо техника безопасности всегда будет
запаздывать «на одну фазу» опыта.
Но силы чарья относятся к числу наиболее
фундаментальных и туго связанных. Быть может, они составляли
самую сердцевину эманации, творческого потока, которым
создавался мир, и мир стал таким, каким мы его знаем,
лишь тогда, когда могучие потоки чарья улеглись, или
«осели». Скажем, строгая причинность возможна лишь там,
где чары связаны, где уже миновал самый горячий поток
дуновения, самая преображающая часть божественного
глагола «да будет!». Если же вихрь еще не отстоялся,
невозможна не только жизнь, но и «связь явлений», говоря
словами Канта, то есть, цепь причин и следствий. Чело-
115

век, однако, способен, в принципе, извлекать чары из
связки, причем техника этого рода даже древнее, чем техника
в современном понимании слова. Быть может,
тысячелетие назад чары еще не были связаны так жестко, иногда
струились сами по себе из неостывших источников— это
трудно сказать. Во всяком случае, практика чарья была
известна многим народам.
— Классные заморочки делали ребята, - так
выразился Васиштха о халдеях Вавилонии. По его же словам,
«кое-что моги еще не раскусили». Но все же магия
древних чародеев и практика могов соотносятся примерно как
опыты Беккереля с радием и работы физиков на
современных ускорителях. Они гибли тысячами, колдуны и
чародеи, не сумев удержать обоюдоострое оружие,
пытаясь укротить разбуженную стихию или укрыться от нее;
как сейчас пишут в некрологах погибшим при
автокатастрофах: «не справился с управлением». Герой известного
мультфильма, размахивая волшебной палочкой,
случайно задевает себя и устремляется по цепи метаморфоз в
бесконечный цикл химеризации; примерно так же
«хлещет обрат» (возвратка), силы возмездия, которые хоть и
слепы, но могут достать и достают «наощупь».
Нарушение равновесия самых тонких и самых грозных стихий
пробуждает эффект бумеранга; противодействие может
оказаться на несколько порядков мощнее, чем
собственно действие. В фильмах о Синдбаде где-то есть эпизод,
как «злой колдуй» заставляет плясать деревянную
фигуру—и тут же на глазах стареет, покрываясь морщинами.
Возможно, поражение магов в споре с
последователями Логоса, то есть сторонниками косвенного,
дискурсивного знания, — результат неумения укротить возвратку.
Чересчур закрытый способ передачи мудрости не мог
закрепить отдельные достижения по ТБ — так что ошибав-
116

шиеся один раз зачастую уже не имели возможности «не
повторить ошибку». Правда, в «трактате» Гелика
приводится совершенно иная версия «истребления магов» —
причем весьма любопытная. Ясно, однако, что
повсеместный запрет чародейства продиктован во многом
инстинктом коллективного самосохранения; более длинный и из-
зилистый путь Логоса оказался прежде всего безопаснее.
А ведь в Междуречье, центре тогдашней мировой
цивилизации, вплоть до завоевательных походов Кира
достижения «рацио» были ничтожны в сравнении с достигнутыми
уже возможностями магии...
И если сейчас моги, не признающие никаких запретов,
инсценируют самые сложные, многоступенчатые
заморочки, то за этим скрывается высокоточная техника защиты.
В отличие от практик и отдельных приемов, правила ТБ
не «патентуются», а сразу доводятся до сведения всех
могуществ; более того, тут же проверяется их усвоение.
Ученики и стажеры шлифуют ТБ неустанно, при каждом
занятии, иначе им никогда не стать могами. «Сначала
экран, потом допуск» — гласит популярное изречение,
которое я не раз слышал не только у василеостровцев, но и
ют охтинских, сосновополянских, воронежских могов. Это
и понятно, если учесть, что и короткая история могуществ
тоже имеет свои печальные страницы. Лагута, Теодорис,
Граф, Лама-цзы — вечная память основателям первого в
мире Василеостровского Могущества...
Не менее печальна участь впавших в нсможество:
каково тому, кто стал нсмогом, когда уже был могом —об
этом приходится только догадываться.
Одним словом, чтобы дать толчок, вскрыть связанные
чары, достаточно обычной дерзости Основного
Состояния, обычного бесстрашия «Я могу» (конечно же,
недоступного нсмогам), но чтобы отводить от себя возвратку
117

и вновь пускать ее в дело, чтобы устранить побочные
эффекты, чтобы руководить кораблекрушением, оставаясь
внутри девятибалльного шторма, нужно воистину быть
мастером своего дела, воистину могом.
Кстати, инсценированная заморочка имеет как бы
несколько зон. Самая плотная, центральная зона —
«кольцо», внутри которого никакой самоотчет невозможен, здесь
буквально теряют голову; в кольце мог и держит
замороченных немогов или периодически проводит их через
кольцо. Ближайшая внешняя от кольца зона называется
«гальюн» — находящиеся в этом пространстве испытывают
сильнейшие галлюцинации («гальюнчики»), полную дис-
координацию движений и физическую слабость, очень
часто с головными болями и рвотой. Это самая узкая зона,
не превышающая полутора метров в поперечнике. Извне
вход в гальюн свободен, а выскакивающий сюда из кольца
словно бы отшвыривается обратно. Таким образом, воз-
вратка имеет здесь постоянное направление (без
сюрпризов, как выражаются василеостровцы); и с точки зрения
ТБ управлять заморочкой легче всего именно отсюда. Но
Зильбер находился в кольце, где режиссерские
возможности могут быть реализованы точнее. Характеристики
следующей за гальюном зоны трудноразличимы (я так и
не добился разъяснений от могов), а потом, в радиусе
десяти метров от центра, идет так называемая «связка»,
которую я бы определил как «пространство повышенной
странности». В связке резко возрастает вероятность
необъяснимых событий, не поддающихся никакому
прогнозированию. Скажем, никто из посетителей ресторана
(а почти все они попали в связку) не бросился вызывать
милицию, только один попытался разнять дерущихся, в
основном же смотрели «как зачарованные» (разумеется,
союз «как» здесь не нужен). Визги и крики стихли уже
118

через три минуты, и создалось впечатление, что зрители
пришли смотреть фильм или пьесу. Сходство вполне
понятное, учитывая, что действие происходило «в рамке», в
кольце, которое Зильбер, правда, слегка перемещал — но
старался не мешать зрителям, то есть, все-таки
«держался в рамках».
Мне тоже «досталось» от повышенной странности —
я вдруг обнаружил, что пью шампанское из стакана Зиль-
бера, неторопливо, по глоточку, любуясь классной
инсценировкой. Вообще говоря, это было, конечно,
фамильярностью, типом поведения, который в отношении могов едва
ли может кому-то прийти в голову — ну примерно так же,
как увидев льва, вышедшего из зарослей, мало кто
первым делом испытает желание подергать его за хвост.
Кстати, если мог ведет заморочку из связки, то воз-
вратка хотя и получается не такой плотной, «жесткой»,
как в кольце, преподносит зато больше всего сюрпризов.
Поэтому, согласно ТБ, из связки не рекомендуется вести
«разомкнутые» заморочки; во всяком случае, требуется
подстраховка еще кого-нибудь из могов.
А закончил Зильбер так:
— Ну все, ребята, а теперь мир. Побаловались и
хватит.
Измочаленные драчуны стояли, переминаясь с ноги на
ногу. Один из них попытался еще что-то сказать вроде
«кала...», но тут же прикусил язык. Пожимая плечами,
пострадавшие стали подавать друг другу руки. Это
почему-то не удовлетворило Зильбера.
— Ну нет, так не пойдет. В бананово-лимонном
Сингапуре так не принято. Невежливо просто получается. Вы
должны подойти вот к этому уважаемому балыку и
подуть ему на лысину. А то он вас не простит. Кажется, он
очень злопамятный.
119

После ряда неловких движений, открываний и
закрываний рта процедура была проделана, после чего Зильбер
обошел всех четверых, дружелюбно потрепал их по
щекам и пошел к столику.
Компания, не говоря ни слова и не взглянув на девиц,
вышли из зала, делая вид, что ничего особенного не
случилось; остальные присутствующие тоже усиленно
делали вид. Женщины о чем-то некоторое время совещались,
затем одна из них встала и решительно подошла к нашему
столику.
— Меня зовут Лена, — сказала она, обращаясь к Зиль-
беру. — Я вами восхищена. Я...
Но дальше Лена сбилась и замолчала.
Последовала долгая пауза, примерно минуту —
Зильбер вопросительно смотрел на Лену, потом неожиданно
отодвинул стул и сказал: «Присаживайтесь».
Предпочтения могов всегда казались мне загадочными.
СОН МОГА
В незапамятные времена, когда от Василсостровского
Могущества еще не отделились даже воронежцы, Вася-
Васиштха засиделся у Лагуты допоздна, беседуя о
китайских оборотнях-лисах и о только что вышедшем переводе
«Иосифа и его братьев». Придя домой, Васиштха
вспомнил, что не передал важное известие: завтра в пять часов
сбор в котельной у Рама. Лагута, зная о встрече, тоже
забыл спросить, где и когда. У кого-то из них в тс
стародавние времена еще не было телефона, но канал ночной
почты действовал уже тогда.
Приведя панель связи в рабочее состояние и
настроившись на абонента, Лагута лег спать. Ему приснилось, как
120

он плывет на лодочке по широкой спокойной реке, и вдоль
берегов растет высокий бамбук. Это была река Янцзы.
Он плыл долго, наслаждаясь речной прохладой, и уже у
самого устья,где река впадает в море, ему встретился
парусник. Под парусами плыл Васиштха. Когда суденышко
поравнялось с лодкой, Васиштха сказал: «Завтра у Рама».
И показал раскрытую ладонь.
Лагу та вовремя пришел в котельную.
— Понравилось ли тебе путешествие по Янцзы? —
спросил он у Васиштхи. Но Васиштха видел другой сон:
он шел с паломниками в Палестину. Ночью паломники
сидели у костра и мимо в полутьме проходил караван.
Верблюды вступали в полосу света и исчезали во тьме. В
одном из караванщиков Васиштха вдруг узнал Лагуту и
успел сказать ему о предстоящей встрече и даже показать
открытую ладонь — дескать, в пять, — и вереница
верблюдов потянулась дальше.
История эта может показаться красивой легендой, но
вместо нее можно было бы привести десятки других
случаев коммуникации во сне, притом коммуникации
задуманной и осуществленной. Другое дело, что канал ночной
почты практически не используется для функции
передачи сообщений — примерно по той же причине, по какой
платина не используется для производства лопат.
Практика пересекающихся сновидений красива сама по себе,
как партия в го или изысканная чайная церемония, но в
принципе ничто не препятствует использованию ночной
почты для «обмена информацией».
Дело в том, что сон (правда, не всякий) фактически
является разновидностью Сотояния Приема (СП)
Человек, находящийся в СП, настроен на рецептивность, на
вслушивание в избранные голоса мира; сон тоже
представляет собой прослушивание (просматривание) того, что не
121

отключилось при засыпании, то есть восприятие слабых
импульсов, которые в бодрствующем, заполненном гулом
бытия существовании, просто не слышны. Отключение
сильных импульсов и приводит ко сну.
Разберем технику «направленного сна», используя
историю с Васиштхой и Лагутой. Перед Васиштхой стояла
определенная техническая задача — передать во сне
конкретное сообщение. Допустим, что было соблюдено
необходимое предварительное условие: адресат тоже поставил
себе направленную задачу — получить информацию. Ва-
сиштха приступает к делу. Он начинает отключать
импульсы. Сначала внешнюю сенсорику — зрение
(закрывает глаза), слух (можно несколько метафорически сказать
— «закрывает уши») и так далее. Затем начинаются вещи
потруднее: отключение внутренней сенсорики —
избавление от всех источников психического напряжения, от
забот. Для этого уже необходим навык контролирующего
сознания — достигаемая в СП способность обозревать
внутренний строй души, сигнализацию болевых точек, как
привычных, так и вновь возникших. Васиштха гасит
свечки одну за другой, погружая храм во тьму ночи. Но тут
есть одна важная особенность. Дело в том, что после
отключения некоторой части внутренней сенсорики,
определенной квоты, безразлично, какой именно, засыпание
наступает с неизбежностью. Обычно процесс у гашения и
носит стихийный характер — как только импульсация
уменьшилась до определенной величины, до величины
альфа-ритма, человек засыпает, при этом оставшаяся
случайная выборка неотключенных импульсов как раз и
задает материал сновидениям.
Сновидение — это выбор из выборки. Но Васиштху не
устраивает «лишь бы что», у него есть вполне конкретная
задача. Ему необходимо передать импульс, который на
122

фоне общей структуры озабоченности является
сверхслабым. Стало быть, требуется как можно тщательнее
очистить поле сознания, как бы принять по реестру все
имеющиеся источники тревоги, все, что «дает о себе знать», и
последовательно выключить, устранить из возможного
участия в сновидении. Поэтому после отключения
внешней сенсорики и самых заметных внутренних импульсов
он «ставит распорку», которая предохраняла бы от
неминуемого падения в сон. Это может быть даже легкий
болевой заряд, боль, сконцентрированная до порога
ощутимости. «Распорка» не дает захлопнуться крышке, пока
продолжается чистка.
Наконец, когда тщательно выслеженная импульсация
отключена, мог последним движением выбивает распорку
(сбрасывает боль) и мгновенно погружается в сон.
Теперь включен (в идеале) только один сторожевой
пост СП, в данном случае —состыковка с абонентом
ночной почты.
Вспомним, кстати, что гипноз является
разновидностью сна — гипнотический сон отличается от обычного
прежде всего глубиной, то есть количеством
«обесточенных центров» (это неудивительно, ибо человек устроен
так, что отключение извне дается легче, чем
«самоотключение»). Остается, в сущности, единственная ниточка,
может быть, канатик, уже упоминавшийся раппорт.
Потягивая за этот канатик, гипнотизер двигает сомнамбулу,
а тот и действует — как во сне.
Самый интересный вопрос, конечно: каким образом они
«встретились», Васиштха и Лагута? Как это вообще
происходит? Я не раз пытался распросить могов о механизме
ночной почты, но вразумительного ответа не получил; моги
не любят теоретизировать. Жаргонный ответ звучал
примерно так: «Надо распознать нужное поле <сознания> на
123

встречном и дать сброс в боковой канал, а программу
вспышки предварительно записать. Но нельзя идти в след,
на попутку — будет только картинка без передачи». Это
объяснение, полученное от Зильбсра, было самым
членораздельным. Васиштха, например, секунду подумав,
сказал: «Э, нет. Ты лог, ты и объясняй. Я не мастер
переводить на любовь с итальянского».
Я и попробую объяснить, раз уж взялся за эти
записки. Начать можно было бы с самых общих слов о
близости родственных душ. Известно, что некоторые состояния —
совместной тревоги, совместной догадки, общей тайны и
особенно взаимной влюбленности, могут быть переданы
без слов. Происходит вдруг некий обмен, вспышка
невербальной коммуникации — и все становится ясно. Мы
поняли друг друга — так можно назвать эти мало изученные
в психологии состояния. Поэты иногда оказываются
проницательнее психологов — вспомним хотя бы вот эти
строки Петра Вегина:
Я тебя не видел долго,
Я пришел к тебе во сне.
Не застал тебя я дома —
Ты во сне ушла ко мне.
В самом деле, взять курс на встречное движение в
волнах альфа-ритма — еще не самое сложное. Куда сложнее
— не разминуться в пути.
В любой нормальной психике возникают сверхслабые
импульсы избирательного реагирования. Но у немога
усилителем их может быть либо любовь, либо смертельная
опасность, только тогда можно угадать желание
женщины или единственный выход, да и то такое усиление
бывает парализовано нетерпением или страхом. Моги, в прак-
124

тику которых входит отработка Состояния Приема,
поступают иначе — они убирают помехи, создаваемые более
сильными или более непосредственными витальными
потребностями, и в первую очередь, конечно же, — общий
«шум» работающего сознания. Нечего и говорить, что,
помимо того, мог избавлен от обычного удела всех немо-
гов — от неуверенности, от «вредной привычки»
сопровождать всякий импульс контр-импульсом, результатом
чего оказывается ничтожный КПД.
Ночную почту перевозит поток воображения, стихия,
которая не знает преград. Во сне Лагуты поток был и в
самом деле рекой, и она текла туда (а для этого
достаточно быть уверенным, что она течет туда), так что могу
оставалось только неспешно вести свою лодку. В отличие
от канатика-раппорта это была тончайшая серебристая
нить, се не то что тянуть, но и разглядеть не мог бы
никто, кроме мога, кроме двух, настроенных в унисон
сознаний, включенных в могущество равных.
А у Васиштхи канал был визуализирован иначе — как
караван, вереница верблюдов, но и разная символика не
помешала им узнать друг друга.
Впрочем, еще Фрейд понимал, что самые
причудливые по материалу сновидения могут обладать одним
содержанием, но, не менее важно и то, что идентичный
материал («раскраска») может нести разнос содержание...
Кстати, можно добиться как раз идентификации
материала («сюжета»), но тогда все сведется к общей
картинке, которая, как выразился Зильбер, «расплывется»;
совместных грез умеют добиваться и наркоманы — правда,
с помощью словесных уточнений. Психоанализ
начинался с поисков скрытого содержания сновидений и Фрейд
установил, что многие мотивы скрыты достаточно
надежно, они могут сохраняться в неизменном виде годами. Пси-
125

хоаналитики по сей день занимаются извлечением
скрытого, неких посланий из бессознательного, передаваемых
во сне. Но до могов никому не приходило в голову
воспользоваться естественным каналом пересылки
сообщений как ночной почтой. Психоаналитики лишь
распечатывают конверты, пытаясь прочесть зашифрованные
письмена; моги конверты запечатывают, надписывают на них
нужный адрес и бросают в движущийся транспортер
сновидения.
Послание напоминает мерцающую лампочку заботы, ту
единственную,которую намеренно не отключили — в
нужный момент ее надо перевести на режим «вспышки»,
осуществить своевременный «выброс задания» из плавного
течения сна, после чего само сновидение идет по
затухающей и меркнет. Физиологический ритм сна избавился от
частицы произвольности и продолжается уже сам по себе.
Я даже не уверен, что необходимо хронологическое
совпадение вспышек; ведь стрелки часов просто не умеют
отсчитывать то время, которое течет во сне, они
отсчитывают совсем другое, абстрактно-астрономическое время.
Кто-то сказал, что сон движется прихотью и что
управлять собственным сном труднее, чем собственным ростом.
Это так — если речь идет о материале сна, о конкретной
«картинке».
Вот волшебница Мэри Поппинс, героиня детской
книжки, наливает детям лекарство из одной бутылочки, и у
каждого оказывается собственный напиток: лимонный сок,
кока-кола, молоко — и именно поэтому у каждого
оказывается самое вкусное, то, чего в данный момент хочется.
Одним и тем же движением волшебной палочки фея
может превратить группу людей, скажем, в свору собак, но
при этом каждый превратится в какого-нибудь
особенного песика, может быть, особой породы. Превратить в со-
126

баку и превратить в болонку — далеко не одно и то же;
каждая из этих трансформаций определяется своей
собственной причинностью.
Метаморфозы, осуществляемые силами чарья,
характеризуются кратчайшей траекторией: как раз с этим и
связана мгновенность волшебства, имеющая ту же константу
быстродействия, что и сотворение мира Богом. Вещие
слова «да будет» не нуждаются в уточнениях с помощью
образа, это приводило бы к роковым замедлениям — а создать
нечто из ничего можно только мгновенно, сразу. Зато все
преобразования, осуществляемые трудом, насыщены
замедлителями: образ, который должен быть воплощен,
образец, которому надо соответствовать, — все это приводит к
медленному и долгому выбору траектории.
Сон — состояние, близкое к очарованности и,
картинка составляется из «ближайшего», из того, что рядом, что
непосредственно здесь, «под рукой». То есть, замысел,
завернутый в оболочку сновидения, может пройти только
в том случае, когда не надо тратить сил на выбор обертки,
когда окончательный дизайн предоставлен стихийному
потоку сменяющихся картинок и «сюжетов»: руль
управляет кораблем, а не течением реки; потому-то кораблик и
движется... Стало быть, «картинка» заимствуется из
ближайшей данности — а что будет загружено смыслом —
караван верблюдов или же скоростной лифт в небоскребе
— для самого смысла (замысла) безразлично, довезет
любой транспорт (и наоборот, — никакой транспорт не
будет попутным, если не знаешь, куда идти...)
Самое непонятное, однако, вот что: как чужой
замысел, проникая в мой сон, использует антураж, декорации
моего сна? Почему Лагута не видел верблюдов, а Васишт-
ха кораблика, что нисколько не помешало взаимодействию
замыслов — обмену грузами?
127

СП
В СП, или в Состояние .Приема, моги погружаются
часто. СП не просто часть практики могов, это часть их
повседневной практики, второе по продолжительности
пребывания в нем состояние после ОС. Состояние
Приема представляет собой совершенно иной модус бытия, и
если девиз ОС — «Я могу», то девиз СП можно
сформулировать так: «слушаю и слышу». Целью СП является
достижение глубины восприятия.
Разные могущества и даже отдельные моги трактуют
«прием-прием» по-разному.
Но сначала несколько примеров. Мы идем с Фанем по
Измайловскому. Фань серьезен и тих, он считывает
отовсюду невидимое и неслышимое, сто интересуют сейчас тс
слои сущего, что находятся под поверхностью слов, под
маской равнодушия, беззаботности или показной бодрости.
Фань занимается приемом и расшифровкой
сверхслабых позывных, иными словами — работает в СП. Едут
машины, спешат по своим делам люди. Вот Фань
подходит к одному из немогов, неуверенно остановившемуся у
газетного стенда:
— Сейчас направо и до самого скверика. Пройти
метров сто, там увидите».
— Что направо? — удивленно спрашивает нсмог.
— Как что? Туалет.
— А... Благодарю вас. А интс...
— Через десять минут у них перерыв. Советую
поторопиться.
Нсмог уходит, оглядывается, на секунду
останавливается, словно пытаясь вернуться. Но, наткнувшись на
отрешенный, невозмутимый взгляд Фаия, идет куда ему
надо.
128

Мы тоже идем своей дорогой. Мой спутник тих и
сосредоточен, и мне начинает казаться, что мог в Состоянии
Приема беззащитен, как рядовой немог, как простой
смертный. Ведь все экраны сняты, чувства и интуиция целиком
направлены на вслушивание в мир, распахнуты навстречу
малейшим колебаниям внутренних слоев. Фань ставит
диагноз домам, прохожим, улице, ветру. Находясь рядом с
ним, я тоже погружен в какую-то умиротворенность.
Но сентиментальность могам чужда; можно сказать,
нет более чуждого для них качества, и в этом я
убеждаюсь тут же.
— Стой, надо проверить, — говорит Фань. Мы
останавливаемся у автобусной остановки рядом с гастрономом
«Стрела».
— Хочешь познакомиться вон с той девушкой? — Фань
кивнул в сторону молодой женщины, которая стояла,
прислонясь к дереву, и теребила ремешок сумочки.
— Зачем? То есть в каком смысле?
— Думаю, ей хочется с кем-нибудь познакомиться. Но
надо проверить. Будь другом, подойди, ляпни чего-нибудь.
Отказать Фаню в такой просьбе было невозможно.
Правда, после отрешенной прогулки я не чувствовал особой
уверенности. Поэтому и не не нашел ничего лучшего,
кроме дежурной фразы: — Здравствуйте, девушка. Нельзя ли
с вами познакомиться?
Кажется, Фань не ошибся. Девушка так же просто, без
всякой ритуальной игривости, приветливо назвала свое имя
(не помню сейчас какое).
— Вы знаете, — сказал я, — мне ничего другого не
приходит в голову, кроме как пригласить вас куда-нибудь.
Например, в кафе.
— Так уж сразу и в кафе. А вообще, давайте. На ваше
счастье, я ничем сейчас не занята и никуда не спешу.
129

— Но зато мы спешим. Вы уж извините моего друга.
Он так на вас загляделся, что не смог пройти мимо, —
произнес неожиданно появившийся Фань. — У него же
через час поезд отходит на Стерлитамак.
Когда мы отошли на приличное расстояние, Фань,
наконец, поинтересовался, не обиделся ли я: — Может, мое
вмешательство было некстати? Можешь вернуться и
сказать, что решил махнуть рукой на Бузулук. Красавица
будет только польщена...
Я не стал ничего говорить, из СП Фань прекрасно
прочитывал мое состояние. Зато в отместку через пять минут
и я прервал его погруженность:
— Слушай, Фань, а вон с той женщиной можно
познакомиться? — и указал на длинноногую блондинку,
сидящую на скамейке.
Мог какое-то мгновение оценивал мой выбор, после чего
снисходительно сказал:
— Можешь и с той, но в другой раз.
— А почему?
— Ну, потому что придется тебе помогать. Это надо
сбрасывать СП и входить в ОС. — Он снова оценивающе
взглянул на блондинку. — Да, пожалуй, еще заморочку
устраивать долгоиграющую... в связке минут пять
постоять придется... Потом опять СП набирать. Так что
извини, брат, в другой раз.Затем, пристально взглянув на меня,
Фань улыбнулся:
— Ну давай, рискни. Дело ведь благородное, вдруг
выгорит. Да и азарт нельзя терять впустую. Потом
брякнешь мне в котельную, какой счет.
С блондинкой я познакомился самостоятельно,
использовав на сей раз все навыки красноречия. Вечер
завершился в кафе — впрочем, без каких-либо взаимных
обязательств.
130

Утром я заглянул к Фаню в котельную, он как раз был
на смене и вновь в СП.
— Поздравляю, — сразу же сказал Фань, не давая мне
рта раскрыть. — Много лапши пришлось повесить?
— Не без этого, конечно, — признался я, не теряя,
однако, ощущения торжества.
Состояние Приема имеет много разновидностей и
стадий. В прогулке по Измайловскому, например, Фань
использовал так называемую «СП-переноску», когда при
глубокой погруженности сохраняется возможность общения
и внешняя непринужденность. Прогуливаясь по городу и
ведя какой-нибудь непритязательный разговор, мог
способен оставаться в СП, отслеживая при этом «гамму» —
набор основных созвучий экстрасенсорного диапазона.
Но есть более чистые и элементарные практики, тоже
входящие в СП, вполне доступные каждому после
элементарного психотренинга. Вот, например, медитация —
состояние тихого сосредоточенного размышления и
интеллектуальной отрешенности, — она широко
практикуется и вне Могуществ.
Суть медитации прежде всего в устранении фона,
сопровождающего обычно всякое бодрствующее сознание.
Этот фон состоит из непрерывно рождающихся, помимо
нашего желания, мыслей, мыслишек и мыслят — которые
приходится «мыслить», то есть быть переносчиком
паразитарных продуктов сознания просто потому, что от них
некуда деться. Фоновая суета препятствует как истинно
творческому мышлению, так и желаемой пустоте
созерцания. Медитация и представляет собой попытку
избавиться от суеты, устранить шум сознания.
В наступившей тишине возникает нечто более
существенное, чем гонка сменяющих друг друга «мыслят».
Медитация дает возможность расслышать зов из глубины
131

(не случайно в медитацию именно погружаются),
оставляя позади всплески и бурление поверхности. Различные
школы йоги, а также многие течения христианства и
ислама, издавна культивирующие медитацию, достигли в ней
хороших результатов.
Сами моги относятся к возможностям классической
медитации довольно скептически и практикуют ее в
основном в исторических экскурсах, а также в виде системы
подготовительных упражнений для учеников и стажеров.
Дело, видимо, в том, что достигаемая в традиционной
медитации духовная сосредоточенность перекрывает
слишком много каналов, и в этом смысле имеет мало общего с
Состоянием Приема, разве что схожесть первоначальной
техники вхождения. Джср выразился примерно так:
«Вместо того, чтобы закрыть щели и оставить ворота, они
затыкают все подряд и оставляют только одну щель — да и
то в подполье. Да, еще дыру в крыше».
С точки зрения могов погруженность в медитацию дает
возможность прислушаться к траисперсоналыюму ритму
(атману), но все звучание внутренней мелодии, основная
формула самовосприятия, остаются нерасслышанными. И
уж тем более не удается распознать скрытые позывные
стихий, в чем и должна состоять основная задача СП.
Несколько ближе к Состоянию Приема подходит
японская техника «моно-но-аварэ», то есть умение «различать
чары вещей». Знаменитое созерцание кончика сосновой
иглы, подготавливающее к восприятию вещи как таковой
(а не ее полезности, престижности или характера
препятствия) — все это входит составной частью в СП. В
текстах Сэнъесю сказано: «Навык любования открывает
истину. Полюбишь человека, и получишь доступ в его
сокровенное. Все вещи покрыты зеркальной поверхностью
(симэй-иоко, буквально — «темное зеркало»); куда бы ты
132

ни взглянул, везде увидишь себя. Поэтому — смотри
долго, испытай нежность и терпение, тогда и покажется сама
вещь, и о ней нельзя сказать: «похожа» и нельзя —
«непохожа», ведь сравнение — то, что между вещами, в
пустоте, в темных зеркалах. Когда же вещь откроется тебе,
ты сможешь подчинить ее: ты отвернешься, а она не
исчезнет».
Я помню, как мог Баврис, тогда еще стажер из
Воронежа, рассматривал цветок. Это было на Елагином острове,
он присел возле клумбы и долго смотрел на розу. Потом
подставил ладонь, и на ладонь упал лепесток. Почему-то
эта мелочь осталась в памяти. Сейчас Баврису
принадлежит штук пять патентов по СП. Во многом благодаря ему,
да еще Блюме, у Воронежского могущества появился свой
собственный стиль, то есть техника (практика), которая
не может быть усвоена в виде отдельных трюков.
Питерские могущества сами пока не смогли ее воспроизвести, и
охтинцы уже пошли на обмен пакетами, остальные еще
надеются расшифровать.
Конечно, возможности, которыми обладает сегодня мог
в СП, несравненно шире, чем «моно-но-аварэ», но что-то
общее осталось, какая-то примесь эстетизма, никогда,
впрочем, не переходящая в сентиментальность.
По своей значимости СП идет для мога сразу после
ОС. Достижение осязаемости мира, прослушивание его
тайных частот имеет множество измерений, и не все они
одинаково важны. Некоторые диапазоны, в том числе
«любование», являются делом вкуса, другие — частью
повседневной практики могов.
Сюда относится диагностика, умение переходить от
вещей-вершин к их скрытым в невидимости фундаментам.
Мог диагностирует точки напряженности окружающего
мира и зоны пустоты, провалы. Он вычисляет (или пред-
133

чувствует) место, где скрытая сущность подходит ближе
всего к поверхности; это и есть диагноз.
Многие школы восточных единоборств имеют свою
диагностику, тщательно изученную первыми могами и
превзойденную впоследствии. Например, как нужно ударить
по стопе кирпичей, чтобы расколоть именно девятый
кирпич или именно четвертый и шестой, все это видно из СП
так же, как через подзорную трубу видно то, что без нее
невидимо (неразличимо).
Мне запомнился один пример со стаканами. Само по
себе это упражнение очень простое и распространенное,
но воистину везде могут быть свои шедевры.
Дело было опять-таки в котельной у Фаня, на
Васильевском. Я заглянул к нему раньше обычного, мне как раз
удалось раздобыть английский перевод «Двахри-сутры»,
которым Фань тогда интересовался. В котельной
присутствовало несколько учеников, только недавно
приступивших к занятиям. Фань собирался оставить не более трех
человек («хочу еще Юрика взять в стажеры, способный
парень, да и давно ему обещал»), и, видно, был какой-то
экзамен.
Поздоровавшись со мной, Фань взглянул на часы и
сказал присутствующим: «Так и быть. Даю еще шанс —
тащите стаканы».
Ученики отправились по знакомому маршруту к
автоматам с газводой, Фань поставил чайник (так я и не
спросил ни разу, как называется это устройство вроде запала,
на котором операторы газовых котельных разогревают себе
чай). Минут через пять ребята вернулись и принесли два
десятка стаканов.
Взглянув на стаканы и взяв один из них, Фань сказал:
«Показываю». Еще раз осмотрев стакан, он тюбиком
губной помады провел на нем ломаную линию и поставил на
134

стол. Затем, сняв с огня кипящий чайник, он плеснул
кипятку в стакан, и тот раскололся точно по нарисованному
контуру.
— Теперь давайте выбирайте себе стаканы-и рисуйте,
потом я проверю. Не торопитесь.
Пока Фань листал книгу и слушал мое резюме,
ученики сосредоточенно выполняли контрольную работу.
Помню, я еще поразился как одинаково волнуются
абитуриенты независимо от того, предстоит ли им сдавать
органическую химию или черную магию... Воистину, во все века
и времена...
Наконец, соискатели выбрали по стаканчику и
нарисовали на них «линию фронта». Одна из работ Фаню
понравилась
— «Ну что ж, Леха, неплохо чувствуешь стеклышко,
— давай наливай. Обрадованный Леха полил стакан
кипятком, и тот раскололся довольно близко к
нарисованному контуру. Еще троих Фань похвалил за то, что
сумели найти стаканы, которые все же лопнут от кипятка.
— Ну-ка, сотрите свои каракули и давайте сюда губ-
нушку.
Мог нарисовал на каждом стакане контур разлома и,
поймав мой заинтересованный взгляд, сказал:
— Предоставим роль контролера ОТК нашему
уважаемому гостю.
Пока я наливал кипяточек и демонстрировал осколки
с красными краями, Фань приговаривал что-то вроде
«делай с нами, делай как мы, делай лучше нас...»
Зато пятый соискатель попал впросак, что Фань
констатировал следующим образом:
— А ты, браток, наверное, по принципу
жаропрочности стаканчик подбирал. Из такой тары можно десять лет
чаек пить...
135

Бедняга вылил на свой стакан полчайника, покраснел,
буркнул что-то вроде «извините» и ушел. Оглядев
остальных, Фань сказал:
— Ну ладно, беру. Следующее занятие послезавтра,
здесь же, в полпятого. На дом — имитация Основного
Состояния по длинному графику, начнете сегодня с
вечера. Ну, пока».
Ребята радовались, как защитившиеся диссертанты,
хотя, кажется, могом никто из них пока не стал (Леха
сейчас стажируется у Крейцера в Охтинском могуществе).
Вечером к Фаню заглянули Гелик, Теодорис и Рам.
Когда стали пить чай, Гелик машинально взял в руки
стакан с зигзагообразной красной чертой — тот самый. И
почему-то заинтересовался.
— Скверная работа, — оценил Рам, мельком взглянув
на забракованную контрольную.
Пока моги беседовали, Гелик рассматривал стакан —
вертел его в руках, пощелкивал ногтем. Потом поставил
на стол и попросил у Фаня гвоздь — «желательно сотку».
Такого гвоздя в котельной не нашлось, и Фань
предложил отвертку.
Гелик взял ее, подержал на весу — примерно так, как
хирурги держат скальпель, склонился над стаканом...
Остальные моги, набрав СП, молчали и тоже
всматривались в стакан, заинтересовавший Гелика.
Затем каким-то неуловимым движением Гелик тюкнул
по краю стакана, и тот раскололся — точно по контуру.
Собравшиеся оценили этот факт как маленькое чудо —
крайне редко доводилось мне видеть на лицах могов
такую заинтересованность.
И тогда я подумал вот о чем. Когда рядовой немог
видит вещи, которые мог делает совершенно
непринужденно, он может испугаться или не поверить своим гла-
136

зам. Может, наконец, безоговорочно решить: раз такое
возможно, то в мире возможно все. Труднее всего дается
немогу иерархия чудес. Если мог способен из Основного
Состояния без всякого труда, скажем, «замкнуть
человека на повтор» — так что тот будет бессмысленно
повторять любую обращенную к нему фразу, или, набрав
ПСС, мог идет по пустым спичечным коробкам, а те не
ломаются, а лишь сгибаются, как от нажатия ладонью —
то расколовшийся стакан после этого покажется сущей
ерундой.
В свое время Дени Дидро заметил, что для слепого от
рождения все могущество, приписываемое богу, есть
просто маленький несущественный придаток к поразительным
возможностям, доступным каждому зрячему... Или
другая аналогия — дилетант попадает в какую-нибудь
суперсовременную физическую лабораторию. Он видит
необычные приборы с непонятным предназначением, светящиеся
табло, мигающие лампочки, слышит загадочный гул. Все
это поражает его и, может быть даже, ввергает в
священный трепет. Но вдруг он замечает физиков, склонившихся
над маленьким дисплейчиком и напряженно следящих за
синусоидой... «Странные люди, — подумает дилетант, —
кругом так много удивительного, а они все уткнулись в этот
крошечный экран...» Самое удивительное для дилетанта
— это непостижимость разницы между привычным для
профессионала и тем, чему профессионал удивляется.
То, что Гелик заставил расколоться стакан,
забракованный Фанем, точно по контуру, проведенному
незадачливым учеником, было сродни необычному очертанию
синусоиды на маленьком экранчике, и моги, которые
могли бы спокойно пройти по коробочкам из-под
канцелярских кнопок, не сломав их, — удивленно склонились над
чудом, произошедшим здесь, на столе...
137

Итак, вернемся теперь к Состоянию Приема. Как
говорит тот же Гелик, мир каждую секунду передает
полный репортаж о себе, да вот только ни у кого нет
Абсолютного приемника, чтобы выслушать всю информацию,
прослушать все частоты сразу. Даже могам для того,
чтобы настроиться на каждую определенную волну,
требуется некоторое время и, переключение диапазона —
труднейшая часть практики из СП. Пребывая в Состоянии
Приема, моги слушают мир по регистрам, хотя глагол
«слушают» является, в данном случае, просто удобной
метафорой экстрасенсорного считывания гаммы.
Приведу рассказ Зильбсра, дающий представление о
практике СП.
— Входя в СП, я первым делом слушаю наш островок
(Васильевский — A.C.). Расщепляю на составляющие:
Балтика, атмосфера, тектоника, архитектура. Потом
сбрасываю их и слушаю остаток — тонус наших обитателей.
Как им там сегодня неможется? Локализую точки
перегиба и иду их смотреть: где-то воду в домах отключили, где-
то товар привезли, очередь на километр (время действия
— конец семидесятых — A.C.). Есть непонятные точки.
Тогда перехожу в узкий диапазон, обследую. Интересно,
если что-то новенькое попадается. Один раз классного деда
вычислил. Понимаешь, еще не успел тектонику сбросить,
уже перебои в ритме — позывные отличаются от эталона
минимум на два звонка. Как дошел до тонуса, вообще
Васькин остров не узнаю. Армавир какой-то. Чего, думаю,
стряслось?
Звоню Раму. Давай, говорю, набирай СП и иди сюда.
Пока Рам шел, я все слушал — может, так, случайные
колебания? Ничего подобного, не восстанавливается
картинка. А тут, значит, Рам пришел и говорит: «Ты знаешь,
через легкий экран даже прослушивается». Я экраниро-
138

вался минимальным — точно. А ведь через экран, пусть
самый прозрачный, только общий тонус Питера можно
уловить — Островок вообще не дает отдельной картинки.
Ну, пошли, конечно, исследовать. Рам держит общий
диапазон, координирует, а я локалки перебираю — для
быстроты поиска. Пару очередей вычислили, аварию на
Большом — так, чуть-чуть фонит — не то, словом. И вот,
стало быть, вышли на одного мужика — натурального деда
с бородой. Он, оказывается, из Витебска приехал и
внучкин адрес потерял — ходит, дом ищет.
Поскольку я, видимо, не оценил всей
парадоксальности ситуации, Зильбер счел нужным добавить:
— Ты чувствуешь? Дед, значит, ходит и беспокоится.
И оттого, что он беспокоится, сменяются позывные всего
Островка и даже города — ну как будто Охтинское
могущество совместную катапраксию устроило. Или уровень
Балтики понизился на полметра. Мы с Рамом минут
десять смотрели на это чудо — как он ходил по скверику,
оглядывался. Рам еще сказал: «Ну, патриарх! Вот бы кому
молитвы возносить — дойдет до астрала». А тут смотрю,
Граф из-за угла выходит, в глубоком СП. Молодец!
Живет на Обводном, а деда вычислил. Подтянулись еще кое-
какие сосновополянские и заневские ребята...Потом я
набрал ОС, подошел к мужику, посочувствовал насчет
внучки. А тот, даром что немог, — нисколько не
удивился: «Уважаемый, — говорит, — помню, что где-то здесь.
Живет на втором этаже, на подоконнике кактус в
полокна». Помогли ему, конечно. Я хватаю ближайшего
мента — давай, говорю, чеши, узнавай по селектору, где
живет такая-то... Чтоб через полчаса был здесь, — и
привязываю ему ниточку. Мент за двадцать минут управился.
Сообразительный попался».
После короткой паузы Зильбер еще добавил: «Потом
139

всю неделю, что дед был в городе, мы его прослушивали.
И стажерам повезло — ходячее наглядное пособие по СП,
— они его стайкой целыми днями сопровождали.
Редкостный дед, что и говорить».
Вообще, «прием» в глобальных диапазонах —
Островок, Город, Побережье, Планета — составляет весьма
скромную часть практики из СП. Как я понимаю,
нынешние возможности позволяют могам сличать «сегодняшнее
состояние дел», «позывные» с соответствующим эталоном
и сразу делать общий вывод: что-то случилось, эталон
«планета» не совпадает с обычной картинкой. А вот что
именно фонит — наводнение, массовая паника или
чемпионат мира по футболу — узнать это можно лишь при
дополнительном исследовании, при «прослушивании на
месте». Но, как заметил Баврис на Третьем Конгрессе,
«технология сверхдальнего приема сейчас на пороге больших
перемен». Почти все могущества ведут регулярные
наблюдения за колебаниями картинок, фиксируют отклонения.
У Василеостровского Могущества есть что-то вроде
графика, согласно которому ежедневно хотя бы один из мо-
гов должен входить в СП в определенные часы и
прослушивать сверхдальние диапазоны. В других могуществах
службу наблюдения постоянно несет один из могов (или
несколько). Помню, за день до падения Чаушеску Васиш-
тха сказал: «Сегодня шарик гуляет. Но с природой,
похоже, в порядке, скорее всего какой-нибудь Гондурас
беспокоит».
Основная часть практики СП относится к средним и
малым диапазонам. Сюда входят выявление «странных
мест», «чтение мыслей», обнаружение всяких
ритмических анизотропностей в природных процессах, объектная
перлюстрация. О ней нужно сказать несколько слов.
Отцом объектной перлюстрации считается Гелик — мог, кото-
140

рому принадлежит треть патентов всех питерских могущсств
и четверть вообще всех патентов, имеющих хождение.
По профессии физик, работавший когда-то в ЛИЯФе;
Гелик принес с собой высокую культуру эксперимента ц
ухитрился каким-то образом из состояния «Я могу»
решать чисто физические проблемы. Несомненный привкус
физики имеет и перлюстрация объектов. Благодаря Гели-
ку и разработанной им технике сначала Василеостровс-
кое могущество, а затем и остальные питерские моги
овладели практикой обнаружения слабейшего звена или
«точки перегиба» в любом объекте. Называется это — «найти
слабую струнку» или просто взять струнку. Самые
различные предметы — стаканы, стулья, двери, здания и даже
горы — поддаются вещественной диагностике. Исследуя
дома старой застройки, мог узнает, где пройдет трещина,
где фундамент осядет и где посыпется штукатурка. С
помощью объектной перлюстрации можно «на глаз»
безошибочно определить усталость металла.
Помню, в гардеробе «Публички», когда мы сдавали
пальто, Рам-Охотник задумчиво сказал гардеробщику:
«Отец, советую тебе перевесить вон ту тяжелую шубу с
тридцать второй вешалки. А то через полчасика шуба
окажется на полу».
Владыка гардероба посмотрел на нас с крайним
презрением и ничего не сказал. Зато когда мы выходили из
библиотеки, взгляд его был совершенно другим. Нагнуз-
шись к своему коллеге, он что-то ему прошептал и указал
кивком на Рама. Но Рам был уже в ОС и, кажется, забыл
про вешалку.
Состояние Приема отличается от большинства других
состояний мога огромным простором для
совершенствования. Индивидуальный опыт позволяет ускорять
диагностику до каких-то мгновений, особенно диагностику
141

штучных материальных объектов. Моментальная
диагностика может быть включена даже в состав ОС, на чем как
раз и основывается катапраксия, но о ней будет еще
отдельный разговор. Пока же следует сказать несколько слов
о чтении мыслей и угадывании намерений, практиках,
требующих глубокого приема и больших затрат.
КАК НА ЛАДОНИ
Известно, что чужая душа — потемки, и обшаривать
ее потаенные уголки — дело трудное и тягостное. Даже
сам обладатель души не имеет обычно понятия, что
хранится в тайниках. Он и сам не желает этого знать и тем
более не желает, чтобы это знал кто-то другой. Пациент,
у которого психоаналитик добивается признания в чем-то
запретном, обычно сопротивляется до последнего, ему
легче сознаться в придуманных мерзостях, чем в
действительной слабости, вполне невинной, вот почему с таким
трудом дастся распознание «сокровенного» — даже мог в
глубоком приеме считывает лишь символы, требующие еще
дополнительной расшифровки.
Впрочем, нужно сразу же указать на две совершенно
противоположные вещи, результат которых может
показаться постороннему наблюдателю одинаковым. Первую,
в ослабленном, профанированном варианте, доводилось
наблюдать многим на сеансах различных гипнотизеров,
или, как говорят моги, «на чумаковании». Тут тоже речь
идет о «чтении мыслей», но считываются именно те
мысли, которые предварительно были внушены (тем же
способом угадываются многозначные числа, имена и так
далее.). Любопытные параллели можно найти даже у
Гегеля: «Выясняется, что за так называемой завесой, которая
142

должна скрывать «внутреннее», нечего видеть, если мы
сами не зайдем за нее — для того, чтобы было видно, да и
для того, чтобы было на что смотреть» (Феноменология
духа. с.92). Таким образом, и в чужом сознании можно
считывать свои собственные мысли, предварительно
вложенные туда, причем безразлично, считывать их своими
устами или устами владельца, низведенного до роли
простого громкоговорителя. Эта практика не имеет
отношения к СП, а делается из ОС, что, вообще говоря, гораздо
проще с точки зрения техники. Мог «угадывает» у
первого встречного имя, возраст, профессию, сокровенное
желание, и нсмог восхищенно соглашается, поражаются и
стоящие рядом знакомые — надо же, так сразу угадать.
Да. Еще бы им не поражаться, если они тоже стоят в
заморочке. Потом, когда чары рассеются, они будут долго
удивляться наваждению — но могут и остаться в полной
уверенности, что все было названо точно, — это зависит
от программы. Ведь запрограммировать амнезию может и
хороший гипнотизер.
Васиштха, по моей просьбе, таким образом «угадал»
имя и все анкетные данные моего знакомого (разумеется,
называя первое попавшееся). Тот, однако, сохранил
уверенность, что было названо его действительное имя,
настоящие данные биографии, — правда, он был уверен, что
все это сообщил Васиштхе я.
Иное дело — настоящий прием из глубокого СП. без
всяких заморочек. «Трудно могу понять немога, но еще
труднее немогу понять самого себя», — гласит
популярный во многих могуществах афоризм. «Хотение» кажется
всегда чем-то простым и безусловно известным — но это
только кажется.
Во-первых, человек очень редко спрашивает себя «чего
я хочу?», предпочитая этого как бы не знать. На всякий
143

случай имеется дежурный перечень моральных и
материальных благ, какое-нибудь беспорядочное перечисление.
Но если всерьез задуматься над каждой из
перечисленных ценностей, будь то отдельная квартира, любовь
женщины, редкая марка для коллекции; если спросить себя:
хочу я именно этого или я этим хочу чего-то иного, — то,
пожалуй, не сразу найдется ответ, да и неизвестно,
найдется ли вообще...
. Неопределенность собственных желаний — сюрприз,
который ожидает едва ли не каждого, решившегося на
честный самоотчет. «Немог хочет того, чего ему хочется, а
говорит то, что говорится» (Гелик). Внушить желание даже
легче, чем какую-нибудь мысль, и это явление широко
используется при всякого рода чумаковании. Угадать же
неспровоцированное желание, не имеющее точной
вербальной формулы самоотчета, наоборот, очень трудно, тем более
что надеяться на подтверждение догадки, как правило, не
приходится. Как заметил еще Фрейд, «бурное возмущение
пациента чаще всего и убеждает меня в правильности
предположения». Моги пришли к тому же выводу.
Прием «внутренней картины мира» немога мало того,
что труден и длинен, но в каком-то смысле еще и не
безопасен. Некоторые могущества вообще не практикуют его.
Беседуя с могами, я пришел к следующему выводу о
причинах небезопасности.
Осуществляемая в Состоянии Приема диагностика
высвечивает, подобно странному рентгену, какое-то
внутреннее устройство вещи, ее «невидимое». Иногда это
невидимое можно в принципе задать длинным описанием,
скажем, целой книгой — чем и занимается, например,
наука. Но для высокой практики СП такой слишком
косвенный (мягко говоря) метод непригоден. Ведь тут все дело
в том, чтобы увидеть все концы и начала сразу, в едином
144

мгновении внутреннего взора, — и притом еще увидеть
места, где концы с началами не сходятся или вот-вот
могут разойтись. Вес дело в этом «сразу»; если его нет, то
нет и приема, — есть что-нибудь другое, крохоборство
рассудочного мышления, например. Я не знаю, как
выглядит эта картинка невидимого, наверное, в ней еще меньше
сходства с привычной визуальной данностью мира, чем в
рентгеновском снимке. Притом что есть «слои», которые
даже в принципе не поддаются описанию, сколь угодно
длинному.
— Чем больше практикуешь, тем больше различаешь
слоев, и не путаешь их друг с другом, — сказал мне
однажды Баврис и неожиданно пояснил:— Видишь тополь?
— Ну.
— Ты видишь этот тополь?
— Да...
— Так. Через этот тополь надо увидеть Тополь, потом
Дерево. Потом что-нибудь живое и требующее воды, или
солнца, или селитры, или неизвестно чего — но зато
известно где; есть такие странные места в картинке, где видна
ненормальность состояния. Ну, там, центр тяжести
ветвей — видно, какая ветка обломится от ветра. И какое
дерево засохнет. И все такое. (Я вспомнил в это время
известный пример Платона, когда он говорил, что нужны
разные органы зрения, чтобы видеть лошадь и видеть «ло-
шадность»). Словом, набираешь это состояние и сам как
бы становишься тополем. Поэтому надолго не
рекомендуется, и никаких эмоций, чистый прием. Потеряться легко,
не вернуться на то же самое место. Поэтому надо
перелистывать
Баврис улыбнулся.
Моги достигают уподобления какому-то избранному
объекту — но не вынужденной форме, которую тот дол-
145

жен принимать под воздействием всего остального мира,
чтобы оставаться среди прочих объектов, а, как сказал
бы Гегель, достигают уподобления «в-себе-бытию». Это
«в себе» полностью проницаемо только для Бога — но
может быть проницаемо и для человека, если он мог,
проницаемо из особых состояний типа СП.
Так вот, как я понимаю, уподобляться далеким вещам
не слишком опасно, хотя и в них можно «потеряться».
Тем не менее, выигрыш с точки зрения могов, здесь
очевиден, ведь богатство восприятия для них — одна из
безусловных ценностей. К тому же, прослушивание гаммы
и перлюстрация объектов являются несомненнными
множителями могущества, а мог по определению есть тот, кто
непрерывно расширяет и углубляет свое «Я могу». То есть,
человек становится могом, когда его предельное желание
сходится с предельной волей, ибо единство абсолютной
воли и абсолютного желания в пределах одного «Я» —
это страшная сила, способная создавать поле влияния
космических масштабов.
И если верно утверждение древних даосов: «Чтобы
понять рыбу, надо быть рыбой», — то становится ясно, чем
грозит проникновение в психическую подноготную
ближнего своего — немога. Тут действительно велик риск
потеряться, ибо «познать немога» — а сия вещь все-таки
посложнее флейты, да и рыбы тоже — познать его вплоть до
темных закоулков души — значит, отчасти, стать им. Между
тем для любого мога лучше принять гибель от им же самим
вызванной бури, чем стать немогом, «впасть в неможество».
«Самое любопытное в нашем положении то, что назад
отсюда дороги нет, только вперед», — сказал однажды Ге-
лик, ходячее самосознание всех питерских могуществ.
Можно добиваться идентификации с другим из чистого
любопытства или за деньги, как психоаналитики, но безо-
146

пасность этих «знатоков людей» гарантирована
поверхностностью и неточностью познания (лучше даже сказать,
«познания»), а также страховочным взаимным лицемерием. Но
если бы кому-то было дано проникнуть до самых глубин
Другого, а потом вынырнуть — ни за какие деньги он бы не
бросился вновь в эту пучину.
Интересно, что писатели, которым «по долгу службы»
приходится проникать в души своих персонажей,
обнаруживают (если они настоящие писатели) упрямство чужой
воли, которая стремится подчинить их себе, отщипнуть
частицу живого бытия, — и это несмотря на то, что души
«придуманы» — то есть вполне прозрачны и в принципе
подконтрольны. Может быть, и сам Бог вынужден
оставлять потаенные уголки души человека без проникновения,
может, и Ему полнота воплощения не проходит даром... И
тогда свобода, дарованная человеку, есть просто результат
вынужденной, страховочной поверхностности Творца:
каждый может познавать себя в Боге, но не в каждом Он
растратит себя на познание, только в избраннике.
ОТГАДКА ИСТОРИИ
(Записки Телика)
Во что я никогда не верил. В то, что на смену глупым
людям приходили все более умные. В то, что понять
прошлое легче, чем настоящее. Не верил в роль безличности в
истории и презирал культ безличности.
Чего не было. Очень скучны рассказы о
производительных силах, о балансе государственных интересов, а
впрочем, и о сословиях, не исключая сословие царей.
Поинтереснее сведения о самозванцах и пророках.
147

Удивительно, однако. Удивительно, какая ничтожная
горстка людей пыталась вырваться из неможества. Немоги
не могут — это ясно по определению. Труднее понять, в чем
тут первопричина. Когда-то я считал, что она — в
неспособности хотеть. Мелочность желаний, присущая
подавляющему большинству людей, просто поразительна. Как можно
не хотеть власти над собственным телом и телами
других, не хотеть бессмертия, не хотеть того, чтобы
материя была покорна твоей воле, — а ведь не хотят. А чего
хотят — просто уму непостижимо — какой-то ничтожной
прибавки к тем пустякам, которые уже имеют. С точки
зрения мога, скучно не то что обладание этими пустяками,
их даже лень желать, не хочется тратить драгоценную
субстанцию воображения, концентрат желания на
перераспределение скудной наличности немогов. А ведь немоги
обсасывают эти крохи желаемого часами. Днями, месяцами и
годами. Поколениями и столетиями.
Ткань истории. Конечно, уважительное отношение к
всплескам собственной воли, культура желания
воспитывается в могуществе. Если уж появилось желание принять
участие в игре, именуемой историей (а почему бы нет, задача
не лишена интереса), — так уж и надо играть на самую
большую ставку, в крайнем случае на первенство в
иерархии. Человек дерзкий, которому надоело собственное немо-
жество, может выбрать ставку и покрупнее — играть на
максимальную яркость отпечатка. Но все это, в сущности,
игры «по ветру». Интереснее всего играть на «изменение
течения». Правда, тут уже надо быть могом, владеть, во
всяком случае, практикой из ОС.
Методология истории. И все же остается кое-что
необъяснимое, к чему я не сразу подобрал разгадку.
Подавляющее большинство людей укладывается в пределы своего
крошечного хотения, да еще и с солидным запасом.
Но что самое интересное — это поразительное
приспособление, придуманное для тех, кто не укладывается. Для
фанатиков веры и фанатиков искусства, для пассионариев
М8

вроде какого-нибудь Карла Маркса. Для тех, чья
интенсивность воли имеет достаточно высокую пробу, придуман
косвенный падеж — безопасный для состояния неможества
способ самореализации.
Концентрация воли и желания не допускается до
Основного Состояния, а рассеивается в сторону, по одному из
каналов сублимации. «Мой друг, Отчизне посвятим души
прекрасные порывы». Или посвятим душевный подъем клас
сификации бабочек. Или песню сложим — а заодно
построим дом и посадим деревце, таким образом и послужим «бла
гу человечества» (а на поверку все «блага» — только спосо
бы продлить пребывание в неможестве). Вот и выдохся
прекрасный порыв, слегка потрепав заранее натянутые ветхие
паруса.
Отсюда ясно, что главный вопрос методологии истории
— не вопрос «как?» и не вопрос «почему?», а вопрос «кто?».
Кто и зачем отвадил человечество от резервуара прямой
энергетики сознания? Кто подобрал посильную головоломку
для каждого и иллюзию на любой вкус?
Страницы истории. Историки листают эти сто раз ne
релистанные страницы, чтобы уточнить годы жизни
какого-нибудь султана или чтобы пересмотреть роль
монетарной системы в упадке Венеции. В истории столько всего
произошло, что найдутся факты для подкрепления любой
теории. Однако все теории основаны на предположении, что
человек в истории, как и в повседневности, действует на
основании единственного знакомого ему принципа —
принципа «не могу». Но если знать и о существовании другого,
противоположного принципа, тем более если его реализовать,
открывается угол зрения с иными очертаниями возможного
и невозможного. В частности, законы всеобщего
неможества перестают казаться убедительными хотя бы потому,
что результат, для объяснения которого они придуманы,
проще и надежнее может быть объяснен другим путем.
Достаточно допустить, что Основное Состояние уже
реализовывалось в ходе истории — иногда в виде главного
149

содержания целой эпохи, иногда и отдельными индивидами.
Короче говоря, история представляется мне следующим
образом.
Вначале было... Пусть себе даже и слово, если так
назвать то, что всколыхнуло инерцию бытия. Во всяком
случае, в том мире, который застал человек, это «что-то» уже
не звучало. Но отзвуки, отголоски еще доносились. Скажем
так, эхо творящего слова еще раскатывалось повсюду.
Человек застал бытие, когда оно еще не успокоилось, не улеглось
в рамки причинности и иногда лучше поддавалось
заклинанию, чем физическому детерминизму.
Перед ним лежало два пути: 1) попытаться расслышать
и повторить вещее слово и 2) узнать из контекста
готового мира, каким был тот импульс, благодаря которому мир
стал таким, каким он стал.
Девиз первого пути — «могу». Девиз второго — «знаю».
И вот, стало быть, если и есть в истории загадка, то она
такова: почему человечество избрало второй путь, почему
победил не «ОС», а «ЛОГос»?
Прошлое в общих чертах. Меня не интересуют даты
или критика источников. Авеста и Атхарваведа, в том виде,
в каком они записаны, мало достоверны; быть может,
потому, что изощренность письма странным образом
обратно пропорциональна прямому могуществу. И все же они
описывают практику, хотя и ушедшую в глубокую оборону.
Но той практики уже нет, а Василеостровское Могущество
способно сохранять и приумножать Могос без письменных
инструкций. Думаю, что многие из тех, что составляли
мантры или писали книгу «Зогар», могли бы быть приняты
в наше Могущество. После короткой стажировки... Ясно,
во всяком случае, что и на рубеже истории человечество
подразделялось на те же основные категории, что и сегодня,
только с иным численным соотношением. А именно: на ма-
150

гов (могущих), логов (знающих — от первых «ведунов* до
всевозможных других «логов*: теологов, физиологов) и на
пребывающих в неможестве и невежестве. Маги исчезли, но
возник десяток Могуществу которым удалось превзойти
большинство их смелых дерзаний. Немоги остались при своих, а
логи размножились, причем немалого им удалось добиться в
косвенном падеже, в расшифровке Формулы. Я все-таки вижу
в этом величие человека, способного добиваться
совершенства даже в беге в мешке и с завязанными глазами. Правила
могуществ запрещают ставить им подножку.
До появления зороастризма множество магов
практиковали в Иране, в Индии, в Передней Азии и в Египте. Они
могли называться и называть себя иначе, но это были люди,
способные сублимировать энергетику желания и воли по
прямому назначению «Я могу*. Похоже, что им было легче с
подкреплением, ибо короче была дистанция между замыслом
и осуществлением. Чары легче извлекались из неостывшего
еще слоя сил чарья, в пространстве-времени было больше
странных провалов, где прерывалась цепь
причинно-следственных связей и был возможен беспричинный метаморфоз
людей и предметов (превращения). Страх заставлял
подавляющее большинство людей держаться подальше от этих, как
сейчас принято говорить, «странных аттракторов*, но ведь
маги, как и моги, бесстрашны по определению — они смело
вклинивались в заморочки и сами вызывали их. Иные из магов
не ведали и горнего страха; вот их я могу считать нашими
непосредственными предшественниками. Из анализа
обрядов и практик становится ясно, что они подбирались к
принципу обратной связи с Демиургом. Речь идет не о
бессильной и униженной мольбе (молитве), а о перехвате
элементов управления. В честь одного из тех магов я написал свою
единственную мантру.
151

№<t? U $Q?
Что правит миром?
Грозная стихия.
А что стихией?
Прихоть божества.
А прихотью?
Моих обрядов сила
и слов моих.
Есть вещие слова.
Скажу я: <Юл»
и левый глаз прищурю,
и Всемогущий пойман на крючок
Он хочет солнца.
Но пошлет мне бурю.
Таков завет.
Здесь милость ни при чем.
Одной ногой я встану на опору
и в этой позе месяц продержусь.
И тот, Всевышний,
отодвинет гору —
чтоб я прошел.
Пожалуй, я пройдусь.
Я страх и лесть прочту на ваших лицах.
Кто хочет в маги?
Но они молчат,
поскольку знают:
стоит ошибиться —
и неминуем страшных следствий ряд.
В одном лишь слоге —
И повтор не нужен.
Один лишь раз за десять тысяч лет.
152

И Всеблагой меня рассыпет тут же
на свет и тьму.
И заберет мой свет
И будет рад.
Но омрачится снова.
Жив юноша, удачный выбор мой.
Я научил, как управляем словом
Всевышний.
Всемогущий.
Всеблагой.
Персонажи мифологии и истории. Могущие весьма
отличались друг от друга пределом своих возможностей.
Многим было достаточно периодически являть свое
превосходство над простыми смертными; их компактный заряд
честолюбия успокаивался, «гасился» от рутинных почестей
ближних своих. Понятно, что и фокусников, и
имитаторов было не меньше, чем сегодня. Закон человеческой
повседневности гласит: там, где возможен сбыт фальшивой
монеты, со временем вся монета станет фальшивой. Но были
и те, кто имел такую волю к могуществу, что никакое
почтение и поклонение немогов не могло ее успокоить. Они
изобрели отключение, зомбирование, нашли способ
транспортировки чарья (сосуды, перстни, пресловутые
«волшебные палочки»), нашли защиту от неуправляемого
метаморфоза и овладели элементами управляемого превращения.
Высокого уровня достигла техника миражирования. Способ,
каким продуцировались массовые галлюцинации без создания
заморочек, нами до сих пор не освоен и даже не понят.
Хуже всего было дело с экранированием и, по-видимому,
со статическим (непринужденным) удержанием ОС. Маги
набирали ОС экстатически, через экстаз, то есть слишком
затратным путем и под постоянной угрозой срыва.
Обычный маг практиковал «через не могу», как хороший
стажер, не владея достоверностью спокойного могущества.
153

Не было и речи о том, чтобы поделиться находкой с
коллегами, вражда друг с другом была правилом среди магов. С
сегодняшних позиций это вполне объяснимо: чтобы набрать
первоначальный заряд до концентрации «Я могу»,
необходимо противопоставить себя «остальному миру»- — или
освоить технику вхождения под руководством наставника. И
все равно кто-то должен быть первым. Немоги часто
говорят: «тут я собрался с духом» или «набрался наглости,
чтобы... », не подозревая, что это всего лишь прибавка к их
убогой застенчивости, всего лишь тысячная доля звенящей
дерзости, необходимой для Основного Состояния.
Разумеется, как маги, так и тем более моги —
абсолютные самозванцы в самом прямом смысле этого слова. Никто не
позовет тебя к могуществу, и второе рождение человек
избирает себе сам, просто выходя из очереди «званых и
призванных», руководствуясь принципом: «если гора не идет к
Магомету, я тем более не пойду». Могущество человека
определяется мощью и неподатливостью тех сил, которым он бросил
вызов. Верно также и другое изречение: «чем выше забрался,
тем больнее падать», и ясно, что испытывающий
головокружение от высоты никогда не станет могом.
Практика и культ. Явления мира соотносятся друг с
другом как причина и следствие. Причинное управление миром
замкнуто и хитро закручено. Его можно изучить, чем и
занимаются логи, но через причинную цепь невозможно обратное
воздействие на Демиурга, это модус автономии творения. Иное
дело беспричинное управление, или первоначальный импульс,
символически выраженный в творческих словах: «Да будет!»
Следы беспричинного управления остались в мире, и по ним
возможно обратное воздействие на Всемогущего. Вот простая
аналогия: если человек сделал какой-нибудь прибор или хотя
бы завел часы, то сколько потом ни переставляй пружинки и
шестеренки, воздействовать на «творца» уже не удастся, зато
можно понять, как устроены часы... Но если человек что-то
сказал, есть шанс «поймать его на слове» и через этот канал
воздействовать на его поступки.
154

Практика магов — это попытка «поймать на слове»
Господа Бога, обратное восхождение через линию прямой
связи. Понятно, что пребывание в тех слоях, по которым
возможно воздействие на самого Демиурга, в высшей степени
опасно, поэтому практика предполагает строжайшую
дозировку и последовательность действий, отсюда —
незыблемость ритуала, отсюда же — невозможность изменить даже
интонацию при произнесении мантры. Нет сомнения, что
малейшая ошибка в технике работы с силами чарья влечет
страшные кармические последствия.
Но такова практика — и ее изящная архитектура
действий напоминает чайную церемонию.
Что касается культа, то он первоначально
представляет собой воспроизводство внешней формы практики. Культ
— это подражание практике магов, подражание
«невсамделишное» и поэтому безопасное. Участники культа похожи
на детей, которые играют во взрослых, — они лепят
куличики и «варят кашку», копируя действия взрослых до
мельчайших подробностей. Но каша получается «условная», есть
ее нельзя. Для любого мога так же легко узнаваем и
продукт, производимый немогами в процессе культа — очень
похожая «каша» из мокрого песка... Чего же не хватает?
Продолжая аналогию, можно сказать: огня и
ответственности. Но кто же доверит детям такие вещи?
Не хватает Основного Состояния, вещей силы «Я могу».
Вся архитектоника практики, которая имитируется в
культе, — как бы модель реактора по преобразованию ОС, и без
«Я могу» она не имеет никакого смысла. Как образно сказал
некий мог своим стажерам: «Если вы будете иметь веру с
горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда»,
и она перейдет и ничего не будет невозможного для вас».
Ну а песочный куличик, с каким бы усердием его ни
замешивать, не станет от этого более съедобным.
Нашему Могуществу удалось расшифровать по
портретам (по культам) многие практики и восстановить из
символической, искаженной и эстетизированной формы действи-
155

тельную. Очень вероятно, что ряд искажений был внесен
самими магами для безопасности копирования, уж слишком
явственно видна подмена крупы «песком». Была ли тут
причиной «зависть», опасение появления новых магов? Вряд ли
все маги соблюдали непреложное правило могов: «могущий
вместить да вместит», но во всяком случае опасность,
связанная с магией, охраняла чистоту рядов куда надежнее.
Так что я склонен объяснить подмены или явные
искажения, внесенные основателями в культ как модель практики,
той причиной, по которой игрушечный нож из комплекта
детской посуды не затачивают; модели свирепых хищников
делают «некусающимися». Впрочем, сохранились культы и
с незначительными искажениями и множество вторичных
пустых культов, которые принято именовать религиями. В
религиях логоцентризм оттеснил на второй план даже
моделирование Основного Состояния.
Искусство утаивания. Внешнее разнообразие религий и
поразительная одинаковость, их внутренних «религиозных
практик», их специфические формы остаточной
духовности становятся понятными, если признать их
последствиями примененного искусства утаивания. Вещая сила
воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в
воду, чтобы никто не мог подергать за них и оказать
обратное воздействие на Творца.
Искусство утаивания было высоко оценено немогами и
воспринималось как эталон игры в прятки — «пути
Господни неисповедимы». Верующий откладывает желаемое на
потом, ученый познает предъявленное к познаванию, философ
берется отличить одно от другого. Мог ставит себя на Его
место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь именно так
мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой
существо, для которого вещь, спрятанную другим, найти
легче, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать,
— это спрятать факт спрятанности, представить истину
как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину).
Придет философ, который так и скажет: истина есть непота-
156

енное, «aleteia* — вот почему так трудно найти (обрести)
ее. Сформулировав этот тезис, Хайдеггер, однако, не
задался вопросом: а почему мы вообще ищем истину? Даже
если истина предстает как «нечто сущее»-, она не сама по
себе предстает, а вполне может быть кем-то специально
представлена в этой форме сущего, например, как приманка.
Есть великолепный афоризм: важно докопаться до истины,
но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал.
Глубже всех глубин, в непотаенности. Человек становится
могом, когда не довольствуется поисками «истины»- или даже
Истины, а овладевает непосредственно могуществом;
обретает know how, в том числе и know how истины.
Тяга к присвоению мощи (другой философ довольно
приблизительно определил ее как волю к власти) дана человеку с
той же степенью насущности, как и поиск истины. Поэтому
спрятанность спрятанности сама по себе не в состоянии
гарантировать утаивание. Наиболее проницательные находят
истину; из них самые дерзкие догадываются, это еще не все, —
так философски, на уровне логоса обозначается выход из
неможества.
Траектсрця обходного пути, цли мука, Итак, как бы я
еще мог поступить на Его месте? Я бы расставил неверные
указатели, снабженные для убедительности приманками.
Операция пересоздания человека осуществлялась с помощью
Логоса. Сбить с прямого пути легче, если указан путь
косвенный, к тому же достаточно убедительный. И вот,
вместо выхода в Основное Состояние, вместо опробования
других сфер непосредственного могущества, немоги
устремляются по специально приоткрытому косвенному пути, возглав
ляемые логами, лучшими расшифровщиками знаков. Растет
число знающих (знающих знаки); их подлинные и мнимые
успехи сокращают пополнение могущих. Науку можно
представить себе как траекторию самого длинного обходного
пути, и в этом плане ее отличие от религии не слишком
существенно. Наука это религия нетерпеливых, тех, кто не
способен ждать Откровения, но зато готов довольствоваться
157

открытиями, а вернее, при-открытиями сокровенного;
сокровенных, чаще всего срамных частей. Никто не видит Бога в
лицо; в лучшем случае Иегова показывает себя со спины, а то
и вовсе подсовывает горящие кустики и другие знаки.
Наука и религия в равной мере заняты имитацией
настоящего: им доступны в основном макеты и чучела.
Обманки, разбросанные на обманном пути. Игра, в которую
играет Иегова, противоположна игре в «горячо-холодно»: чем
дальше отклоняется ученый с повязкой на глазах от
ниточки управления, тем громче подсказывают ему: горячо,
горячо! — hic Rhodus, hic saltaï
КАТА
«Ката» по-японски буквально означает «танец». В
каратэ и в некоторых других единоборствах так называется
совокупность движений во время разминки или поединка.
Эти движения (существующие и в боксе) могут
показаться лишней тратой энергии или простым заполнением
промежутка между ударами; на самом деле ката —
могущественный усилитель практики, позволяющий осуществлять
переброску реактивных сил, подбирать сопротивления
противника, подключая их к энергии нового удара.
Непринужденность и изящество каты отличают мастера
единоборств. «Танец» — это текучая субстанция состояния
готовности, обладающая даже внешней притягательностью
и способностью очаровывать зрителя. Не случайно этот
момент всегда усиливается в кинобоевиках, где герой
расправляется с противниками, как бы отталкиваясь от
прежнего удара к новому и совершая своеобразные
танцевальные движения. Ката проходит большее пространство,
чем нужно для прямого попадания, но движения в пустом
пространстве только кажутся лишними — они привора-
158

живают противника, заставляя его раскрыться. В
движениях каты мастер «подбирает» полезные вибрации (резонан-
сы) и ускользает от вредных, заставляя попадать в них
противника; у исполняющего кату словно бы открывается
новое зрение.
Ката, используемая в практике могов, отчасти похожа
на танцевальные движения восточных единоборств. В ней
есть и высокие прыжки, и подкрутки, и движения
сопровождения, есть и ритмический рисунок, столь же, а может
быть, и еще более зачаровывающий. Отличается она
прежде всего отсутствием видимого противника. Нельзя увидеть
прямо, с кем противоборствует мог в яростном танце. По
косвенным признакам догадаться нетрудно: дребезжат
стекла в рядом стоящих домах, ломаются ветки деревьев,
скрипят тормоза машин и искрит электропроводка. В этом танце
мог наносит удары в слабые точки близлежащей
вселенной, создавая резонанс или вихрь, где каждая
микрокатастрофа не поглощается инерцией своего окружения, а
переносит разрушительный потенциал дальше по эстафете,
поскольку мог успевает «подставить» другую слабую точку
или перебросить в нее энергию распада. Прыгающее,
танцующее тело мога работает как скоросшиватель катастроф,
будто катализатор, направляющий и сводящий трещины в
единый разлом, в общую картину обвала ветхих вершин
вещественности. Это и есть практикуемая могами ката, она
очень зрелищна, и я не знаю, с чем ее можно сравнить. Но
догадываюсь. Мне кажется, ката-практику можно сравнить
с вещим танцем шамана, в результате которого потом идет
дождь или враг, готовящий нападение, теряет уверенность
— изнемогает.
Я видел кату в исполнении всех могов Василеостровско-
го могущества — видел и их совместное действо, Большую
кату... Запомнилась самая первая ката, танец мога Лагуты.
159

Лагута „жил на Васильевском, и внутренний двор дома,
куда мы с ним вошли, граничил с детским садиком.
— Вчера я здесь хорошо поработал в СП, провел
диагностику. Так что ката пойдет чисто концертная, без
неожиданностей... Ну а насчет импровизаций — посмотрим;
Мы прогулялись по типичному питерскому двору,
грязному и запущенному, перешагнули через заборчик.
— Потрогай мухомор, — сказал мне Лагута,
Я потрогал детский грибок, прикрывавший песочницу,
и произнес: «Шатается».
— Вот видишь, — удовлетворенно сказал Лагута, —■
может свалиться прямо на деток. Вообще-то, у него есть
по крайней мере три точки, где можно тюкнуть, и он рас*
сыплется. Но это нам неинтересно, я лучше около него
станцую. Если хочешь, можешь сам исполнить увертюру.
— Какую увертюру?
— Ну, надо же от чего-то оттолкнуться. Взять разгон,
так сказать.
На секунду задумавшись, Лагута спросил:
— Спичечный коробок у тебя есть?
Я достал из кармана коробок со спичками и
подбросил его на ладони.
— О! То, что надо. Продолжай.
— Что продолжать? — не понял я.
Лагута объяснил: подбрасывать и ловить спичечный
коробок.
— Надеюсь, это тебя не затруднит, — добавил он,
улыбнувшись.
Недоумевая, я приступил к нехитрому упражнению,
смущаясь под неожиданно пристальным взглядом мога.
Лагута тем временем медленно поднял руки над головой,
соединив ладони кончиками пальцев. Я понял, что он
набирает ПСС. Коробок вдруг выскользнул у меня из рук,
160

я сам чуть не упал от неловкого движения. А мог в
упругом прыжке взмыл вверх, развернувшись в полете, как
танцовщик балета. Зашелестела вытоптанная трава,
задребезжали стекла. Из подвала выскочила кошка, шмыгнув в
подворотню. Лагу та, вдохновенный танцовщик, продолжал
свою кату, причем ощущение было такое, словно
отталкивается он не от земли, а от упругого батута. По мере того
как разворачивался танец, в дворике нарастала волна
«микрокрушений» — ломались и падали ветки, разбилось
стекло в парадной на пятом этаже, лопнула веревка, на
которой висело одинокое покрывало. Потом я спрашивал у Гс-
лика, не происходит ли «ката» от слова «катализ», ведь
под действием прыжков разрушительные процессы
ускоряются до предела, выявляются все потенциальные
трещины и разломы, а главное — крушения естественным
образом активируют друг друга. Это движущая сила каты
сводит концы с концами, совсем как фермент-катализатор в
химической реакции. Идет взрывное расщепление,
разложение вовлеченных в реакцию «реагентов».
Гелик, автор большей части моговской терминологии,
нашел мою аналогию забавной.
— Только, — возразил он, — лучше говорить не о
расщеплении, а о реакции синтеза. Идет синтез катастрофы
из микрокрушений, так сказать, через направленную
концентрацию несчастных случаев. Физика тоже занимается
такими вещами, но на другом материале...
Но тогда, в тот первый раз, я только стоял как
зачарованный и смотрел на Лагу ту и происходящее вокруг него.
Первоначальное желание присесть и прикрыть голову
руками прошло почти тут же — магическая красота и
притягательность зрелища пересилила.
Я и в дальнейшем всегда испытывал легкое
сердцебиение, когда мог, живой центр вихря, ткал из нитей разру-
161

шения ажурное полотно, перемещаясь как челнок от
одного края к другому.
Треск и хруст усиливались по мере того, как Лагута
проделывал свои па. И, наконец, грибок треснул и упал,
расколовшись надвое, а спичечный коробок в тот же
момент взлетел на воздух. Лагута поймал его и протянул
мне.
— Представление закончено, — сказал он.
И хотя слово «представление» прозвучало в кавычках,
в этом было нечто большее, чем просто метафора. Во
всяком случае, из всех практик могов ката, бесспорно,
является самой зрелищной. Отчасти она похожа на движения
каратиста, но по своей «графике» и пластике явно
напоминает балет.
Это подтверждает мысль, высказанную в записках Ге-
лика, о том, что вообще культ, и в частности искусство,
представляют собой копирование внешней формы
грозной практики магов — но копирование «невсамделишное»,
похожее на игру в «куличики».
Дети варят кашу почти как взрослые, «но каша
получается условная, и есть ее нельзя», — писал Гелик.
Искусство в том и состоит, чтобы «накормить понарошку»,
сшить изящное платье для голого короля. Вместо
практики немоги практикуют искусство — ведь оно так
безопасно предается «полной гибели всерьез». Между танцем
шамана и танцем солиста Большого театра может
существовать сколько угодно различий в технике, в пластике и
так далее — но все они незначительны, второстепенны по
сравнению с главным различием смысла: танец шамана
является вещим, и его результатом оказывается феномен
природы, нечто онтологическое — дождь, смерть или
укрепившееся мужество. Танец солиста балета изначально
представляет собой копию, подражание (мимезис), а ре-
162

зультатом является образ — специфический, замыкаемый
в душе резонанс без всяких онтологических последствий.
Отсутствие немедленных последствий, принципиальная
невещественность танца приводит к большей
раскованности и свободе движений, в нем есть символическое
пространство свободы, возникающее на «пустом месте», там,
где перемещения танцующего нисколько не провоцируют
сущее. В танце мога нет такого пустого, безразличного
пространства, он изначально вещественный или вещий,
поэтому и причинный ряд, соединяющий отдельные
движения, тяготеет все-таки больше к физике, чем к
эстетике. И даже странная притягательность каты для
случайного или преднамеренного зрителя может иметь
физическое (или хотя бы квазифизическос, на нынешнем этапе)
объяснение — неизбежное высвобождение связанных чар
в результате провоцирующих па, синтезирующих
катастрофу. Вокруг мога, практикующего кату, наверняка
возникает хотя бы легкая связка, погружающая в
очарованность всех, стоящих в ней.
Исполнению каты зачастую предшествует
диагностика (перлюстрация объектов), предварительная проверка
на прочность разных слоев сущего. В этом случае в
голове мога уже имеется карта предстоящих разломов, сразу
известно, куда отводить энергию разрушения. Что же
касается «веса» или ощущения «тяжести» перемещаемого
заряда, тут все зависит от интуиции и опыта; сколько
нужно «гонять и ускорять мячик», чтобы сломать грибок, —
это нельзя решить a priori.
Если говорить о мифологии экстрасенсов, то одной из
самых расхожих мифологем, частенько воспроизводимых
в американском массовом кино, служит картинка, когда
мутант (экстрасенс, сканнер, etc.) пристально смотрит на
стоящий стакан и начинает двигать его взглядом, подтал-
163

кивать, пока стакан не падает и не разбивается. В своих
стилизациях-развлечениях моги частенько обыгрывают эту
мифологему, но, возможно, с каким-то подвохом. Дело в
том, что прямой физический эквивалент энергии психо-
поля незначителен; конечно, можно выжать нужную
порцию для подталкивания стакана — но тут будет нечто от
трюка, что-то вроде удержания десятка спичек на
реснице. Использовать энергию ОС для примитивного
«телекинеза в упор», в сущности, еще глупее, чем забивать гвозди
микроскопом: затраты колоссальны, а эффект ничтожен.
Но я не раз видел, как, используя кату в качестве
ускорителя (или усилителя?), мог буквально сметал стакан со
стола «последним броском», и тот со звоном разбивался
о стенку.
Нередко моги практикуют ката-импровизации без
предварительной рекогносцировки местности, просто по
настроению, поскольку «ОС имеет тенденцию переходить в ПСС»
(Фань). Легкость сама продуцирует сверхлегкость — в
принципе, это знакомо каждому, кто испытывал когда-
либо состояние приподнятости духа. Тогда приподнятость
сама вытанцовывается как бы на едином дыхании. «Душа
поет — тогда и появляется настроение чего-нибудь
разворошить и посшибать», — говорил мне Джер. Помню, я
спросил его (скорее, в шутку): не может ли мне, как
зрителю каты, свалиться на голову черепица, какой-нибудь
обломок дерева, кирпич...
Неожиданно пристально посмотрев на меня, мог
сказал странную вещь:
— Чудак-человек. Ты ведь рискуешь, а боишься
пустяков. Представь себе, что бегущий в атаку под пулями
боится подхватить простуду. Так же и ты насчет своих
обломков.
— Что-то не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
164

— Сердечко-то у тебя стучит. Пульсирует, как ударник.
— Ну и что? Это просто признак захватывающего
зрелища.
— Захватывающего, говоришь? А мне-то каково? Меня
тоже захватывает.
— Что захватывает? — вновь не понял я.
Джер, помолчав немного, ответил:
— Если бы ты знал, маэстро, какое сильнейшее
искушение замкнуть кату на сердечной мышце. Вон коты, те
прекрасно понимают — дают деру, чуть только запахнет
жареным. А немогам все до феии, они, видишь ли,
зрелищем любуются... Так что мы с тобой, брат, как Вильгельм
Телль с сыночком.
Только теперь мне вспомнилась повышенная,
необычная нежность могов ко мне после исполнения каты — они-
то, оказывается, гордились, что «не удавили». По правде
говоря, я был ошеломлен, но, впрочем, как это ни
странно, зрелище каты по-прежнему доставляет мне
удовольствие.
Помимо классической каты могов, с се эффектным
внешним рисунком, есть еще и мини-ката, которой
владеют только питерские могущества. По смыслу мини-ката
мало чем отличается от развернутой каты, она также
представляет собой телекинез с применением реактивных сил
и адресовкой импульсов в критические точки,
вычисляемые из СП. Обе эти практики (а вернее, обе
разновидности одной практики) делаются из ПСС. Отличия прежде
всего в резкой редуцированности самого танца. По
существу, танцевальные движения как таковые отсутствуют,
они сводятся к еле заметным сопровождающим
движениям руки или даже пальца, да еще к изменению походки.
Походка становится развинченной, немного
подпрыгивающей.
165

Моги исполняют мини-кату, гуляя по улицам города в
ПСС — Предстартовом Состоянии. Предварительно
маршрут подвергается диагностике, чтобы «взять струнки»
— исчислить все оптимальные точки нанесения удара и
хорошие физические экраны для отталкивания
разогреваемого импульса. А затем мог идет своей легкой,
прыгающей походкой — позвякивая окнами, шелестя листьями
деревьев и спотыкая прохожих.
Видно, как он купается в ПСС, омываемый мягкими
волнами могущества. Вероятно, мини-ката и нужна для
продления ПСС и для полноты проживания в этом
состоянии, обладающем определенной самодостаточностью и
внутренней ценностью.
Из-за редуцированности движений общий урон миру,
наносимый в практике мини-каты, несколько меньше, чем
в обычной катапраксии, и завершающий удар (сброс,
замыкание), как правило, отсутствует, распыляясь по всему
маршруту движения.
Но и здесь есть свои шедевры, уникальные, штучные
образцы практики. Сосновополянский мог Мангул
разработал и отполировал до блеска особый стиль
катапраксии, получивший название «ката под градусом». По
внешнему рисунку и некоторым принципам организации это
калька с шаолиньского «пьяного стиля». Имеется в виду
специфический набор приемов, когда мастер единоборства,
имитируя движения пьяного и используя возникающие
реактивные закрутки, ведет эффективный бой.
«Ката под градусом» очень зрелищна, особенно в
исполнении Мангула. Вот он идет, пошатываясь и делая
нелепые движения руками, — так и кажется, что сейчас
упадет, наткнется на урну или столкнется с прохожим.
Но фактически происходит обратное. Урна почему-то
успевает упасть и откатывается прежде, чем об нее зап-
166

нется нога Мангула, — с опережением на долю секунды...
Прохожие, пытающиеся поддержать, оттолкнуть или
просто пройти мимо «шатающегося пьяницы», сталкиваются
друг с другом, падают, проявляя чудеса неуклюжести;
Мангул же преодолевает препятствия, как слаломист на
стремительном спуске, оставляя после себя следы
разрушения и полосу «разборок» различной степени тяжести.
Все это смотрится как дивная фантасмагория, если
наблюдать с тротуара по ту сторону дороги.
Блистательная иллюстрация к народной песне «Улица, улица, ты,
брат, пьяна...»
САНКЦИЯ
Трудно определить однозначно тип отношений между
могами и немогами. Он довольно существенно
различается у разных могуществ и, я бы даже сказал, подвержен
моде. Когда-то доминировала установка на пофигизм,
ярым ее последователем был, например, Лама-цзы (его
отношение к материалу до сих пор считается классическим).
Затем охтинцы продиктовали «готическую вязь» — стиль,
при котором практика изобилует многочисленными попа-
данами, наставлениями и прочими причудами. В
последнее время под влиянием Василеостровского Могущества
возобладала легкая снисходительность в отношении к не-
могам — впрочем, непитерские могущества, например
Воронежское и Рижское, в шутку называют василеостров-
ский уклон «ересью логоцентризма».
Итак, в целом безмятежность и олимпийское
спокойствие. Есть, однако, совершенно особая сфера, где о
спокойствии не может быть и речи. Ниточка самой живой и
трепетной связи между могом и немогом пролегает через
167

санкцию. Мне не удалось установить, кто же из могов
первым дал санкцию, избрал себе немога и заключил с ним
завет. По-видимому, практика санкционирования возникла
одновременно с обретением настоящего могущества как
некая потребность — можно даже рассматривать ее как
атрибут всякой власти, достигающей определенной ступени.
Я знаю, что практика санкционирования
сформировалась независимо в разных местах и, появившись однажды,
приобретала с тех пор все большее значение. Ею
занимаются все могущества и едва ли не вес моги персонально —
исключения крайне редки.
Перехожу теперь к описанию сути дела. В один
прекрасный день кто-нибудь из нсмогов — избранник —
получаст вдруг чудесный дар — милость мога. Мог каким-
то образом является перед ним и заключает завет — если
речь идет о «заветной санкции». В случае же
«беззаветной санкции» мог без всяких предварительных условий, и
часто даже не обнаруживая себя поначалу, находит себе
немога и берет его под персональную опеку. Человек,
получивший санкцию, вовсе не становится сразу же
счастливейшим из смертных — но, несомненно, получает
значительные преимущества в делах. Тотальная помощь мога,
будь то в рамках завета или по беззаветной санкции,
дорогого стоит.
Но поддержание санкции недешево обходится и могу.
Не говоря уже о непосредственном соучастии в делах
избранника, то есть о «сопровождении», немало времени
занимает обдумывание благодеяний, инсценировка
«явлений», разработка стратегии дальнейшей помощи и
коллекционирование успехов подопечного. Непоредственная
работа с избранником и относящиеся к ней заботы
обладают приоритетом перед многими другими разделами
практики — правда, поддержание санкции, или, как обычно
168

говорят в могуществах, везение намеченного объекта,
требует от мога постоянно быть во всеоружии, находиться в
хорошей форме.
Вот Джер везет своего избранника, Эдика Кулькова.
Кульков, плюгавый мужичонка лет сорока пяти, спешит к
гастроному на Большом проспекте В.О. — ему нужно
купить какие-то продукты. Он подходит, дергает дверь
— увы, не успел: пять минут как начался перерыв. Эдик
матерится про себя и останавливается в раздумье. В это
время Джер, сопровождавший немога «на поводке», то есть
на дистанции визуального контроля, уверенно стучится в
запертую дверь.
Открывает дверь исполинских размеров продавщица.
Ее лицо отнюдь не преисполнено доброжелательности.
— Нам нужно у вас кое-что купить, — говорит
Джер, замедляя темп речи к концу фразы: «ку-пить...»
и смотрит.
— А, — открывает уста необъятная женщина, но вдруг
замолкает и пожимает плечами, — ну, покупайте, раз надо,
что сделаешь...
Мы втроем входим в магазин, и Кульков думает,
наверное, что ему «повезло», и думает, в общем-то,
правильно, хотя и неправильно употребляет глагольную форму:
не ему повезло, а его повезли, и причем довольно давно,
как я понимаю, уже с месяц назад началось везение. В тот
момент, когда Джер дал немогу санкцию.
С тех пор процент мелких удач, определяемых
обстоятельствами, резко повысился. Бессовестный сосед вдруг
вернул долг; пару раз останавливались машины и
предлагали подбросить куда надо — бесплатно, просто так; в
строительном техникуме, где нсмог что-то преподавал,
женская половина коллектива несомненно стала обращать
на него повышенное внимание, а директор перестал скло-
169

пять по всякому поводу. Похоже, что Эдик отметил уже
свой изменившийся внешний статус, в связи с чем и
внутренний статус должен был вот-вот повыситься. Обратил
ли он внимание на пересечения с Джером — трудно
сказать. Во всяком случае, взаимосвязь этих пересечений с
везением немогом пока не установлена.
Дело в том, что везение объекта могом отнюдь не
сводится к одному только сопровождению, тем более «на
поводке». Мог изучает объект всесторонне и проводит
активную санобработку прилегающих территорий. Джер,
например, обстоятельно исследовал типичный маршрут
своего подопечного, расставил нужные акценты в кафе-
мороженом, куда Кульков, как выяснилось, любит
заходить, посетил, разумеется, техникум, причем
неоднократно, — там ему, кажется, пришлось «отключать громкость»,
делать еще какие-то штуковины — хорошо прикрытые (то
есть с запрограммированной амнезией «потерпевшего»),
— расчистка маршрута требует времени, изобратетельно-
сти, и даже сама по себе, как я думаю, является для мога
интересной формальной задачей.
С явным самодовольством Джер рассказывал Фаню про
«классную инсценировку», как Эдик, страстный
филателист, получил вдруг в подарок редкую марку, о которой
давно мечтал, — причем получил от своего главного
соперника и конкурента.
Два момента удивили меня сразу же, как только я
познакомился с феноменом санкции: 1) совершенно
необычный с точки зрения всего диапазона характер отношений
между могом и немогом — далекий от равнодушия, я бы
сказал, страстный или, еще точнее, — ревностный и 2)
невозможность установить зависимость санкции от
«моральных качеств» избранника.
Ну ладно, Эдик Кульков, для характеристики которо-
170

го больше всего подходит слово неприметность, способен,
в конце концов, вызвать сострадание. Хотя ясно, что
подобное чувство, малозаметное у могов, едва ли могло
оказать влияние на причину выбора. Но среди избранников,
среди довольно многочисленной «паствы» (иные из могов
ухитрялись везти по пять-шесть избранников сразу)
попадались и личности, на мой взгляд, совершенно
отвратительные: какие-то картежники, чиновники-функционеры
— словом, сущие моральные уроды.
На мои осторожные расспросы по этому поводу моги
обычно пожимали плечами. Порою удавалось услышать в
ответ что-нибудь из ходячих прибауток. Пожалуй, в
своем пристрастии к этим мимолетным выражениям
отличающим одну микроэпоху от другой, в умении извлекать и
вовремя цитировать их моги походили на митьков — и те
и другие своего рода подземные жители, обитатели
котельных, блистательные порождения Питера семидесятых
годов. Джер, например, отделался цитатой из
знаменитого детского стишка (не помню автора):
— Призрак в белой простыне,
ты зачем пришел ко мне?
— Вот пристал: — зачем? зачем?
Попугаю — да и съем...
Зато ответ Зильбера на вопрос, почему он дал
санкцию некоему, мягко говоря, малосимпатичному
гражданину, меня поразил. Ответ оказался исчерпывающим
объяснением сути дела. Зильбер (несколько задумавшись)
вдруг процитировал строчку из песни Высоцкого:
И мне захотелось — пусть будет вон тот,
одетый во все не по росту.
171

Я вдруг понял, что для мога и не может быть более
сильной мотивации, чем прихоть воли. Ведь
обусловленность некоторой причиной, особенно доступной
пониманию, является формой зависимости. Вхождение в
состояние могущества радикально подрывает зависимость от всего
иного, расширяя территорию, на которую
распространяется суверенитет Я. Многие привычные для немога ряды
обусловленностей, причинные цепочки разрываются мо-
гом (собственно, с этого и начинается Основное
Состояние «Я могу», с разрыва цепей, заставляющих изнемогать)
— натяжение других существенно ослабляется, и они
провисают. Зависимость от мнения окружающих, от их
власти и властных установлений, от уз морали, рассчитанных
на немогов, зависимость от законов природы и прежде
всего от собственного тела — по степени
обусловленности или, наоборот, необусловленности этими параметрами
надежнее всего можно отличить немога от обладателя
могущества.
Между спокойной, ежедневно гарантированной
достоверностью ОС и точкой воли «пусть будет вон тот»
существует кратчайшее расстояние. Когда любой из встречных
может «изъявить желание» оказаться тебе полезным,
распределение заслуженных наград становится делом весьма
скучным. Только вручение незаслуженной награды ммо-
жет по-настоящему порадовать всемогущего дарителя.
Пока еще не изучен феномен фаворитизма у королей
и вообще у сильных мира сего, я думаю, он подтвердил
бы прямо пропорциональную связь между полнотой иео-
спариваемой власти и влечением к капризу (каприччио —
прихотливый ход в музыкальном произведении).
Архетипом санкции для мога является лаконичное
библейское изречение:»И возлюбил господь Иакова, а Исава
возненавидел».
172

Из этой точечной мотивировки разворачивается
сложная геометрия воли-желания, ревностное везение своего
подопечного через пороги и преграды. По ту сторону
экзотической прихоти стоит сверхрациональная
необходимость; знакомство с практикой санкционирования у могов
убеждает, что нет ничего более объективного, чем
пристрастность Иеговы.
' Далеко не все избранники, носители санкции, мне
известны. Но у тех сравнительно немногих, о ком я знаю,
результат («оссиепиость»), впечатляет. Кажется,
кальвинисты были правы, думая, что богоизбранность
непосредственно влияет на земные дела, включая
профессиональные и денежные успехи. Санкция, подобно благодати,
универсальна — захудалого учителя она делает не только
асом своего дела, но и удачливым любовником (через
сложнейшие многоэтажные заморочки, через высочайшее
искусство Гелика и Фаня), спивающегося футболиста
возвращает в основной состав «Зенита» и так далее. По
известным причинам мне не хотелось бы называть имена. Но
зато как раз здесь уместно будет вспомнить
всевозможных экстрасенсов, йогов, колдунов и прочих, несть им
числа, занимающихся чумакованием. Естественно, что
среди подобной публики нет ни могов, ни стажеров: ни
один из чумакователей, имеющихся в моей картотеке, не
владеет ни ОС, ни техникой чарья. Но зато среди них
есть носители санкции, избранники, которым
покровительствует тот или иной мог.. Есть те, с которых снята
санкция (поскольку все чумакующис, имеющие дело с могами,
связаны заветной санкцией) — нарушившие завет,
сотворившие мерзость пред могом — они довольствуются
имитацией, ну и, конечно, худо-бедно работают, поскольку
всякий, назвавшийся экстрасенсом, уж как-нибудь
заработает на хлеб с маслом.
173

Беззаветная санкция — это результат
неспровоцированного выбора, высшее проявление свободы воли,
можно сказать, объективный показатель достигнутого
могущества. Как редкий по щедрости дар для избранника и
как уникальный тип отношений, украшающий скудость
бытия, беззаветная санкция ценна сама по себе. Кое-
кто из могов настаивает на преимуществах именно
беззаветной санкции, но в целом среди избранников
носителей беззаветной санкции не так уж и много.
Труднообъяснимый, но совершенно объективный закон
практики порождает переход к заветной санкции, к
заключению завета. Беззаветность чаще всего оказывается
стадией предварительной или подготовительной, хотя
уже и на ней немог порой становится свидетелем
явлений. Ну а уж заключение завета сопровождается
явлением в обязательном порядке.
Фактура явлений весьма разнообразна — зримая
манифестация мога и его силы зависит от цели, от
условий завета, от вычисленных точек уязвимости в
воображении немога-избранника и, не в последнюю очередь,
от стиля или способа присутствия практикующего мога.
Среди явлений есть очень сложные патентованные
феномены, такие как «хождение по радуге» —
изобретение Графа, освоенное далеко не всеми, или
знаменитый «полуночный голос», коронка Рама.
Весьма впечатляют зеркальные эффекты,
достигаемые сложной конфигурацией чарья и особой техникой
миражирования.
Сергей С, которого Васиштха вез целый месяц,
впервые увидел олицетворение своего везения именно в
зеркале. До этого Васиштха просто повышал процент
удачливости и тщательно изучал повадки избранного
немота. Как уже отмечалось, экология желаний в неможе-
174

стве — достаточно сложная и трудоемкая дисциплина:
диагностируется из глубокого СП структура
ближайших предпочтений осененного немога — чего ему
хочется «здесь и сейчас». Тепла, денег, друга,
собеседника... Определив предмет желания или ( в случае
крайней расплывчатости, например, когда «хочется
счастья») сформулировав за невразумительного желателя
некий похожий предмет, мог отпускает поводок и
переходит на дальнее сопровождение, предварительно
закидывая в поле сознания немога горсть поплавков.
Затем на некотором расстоянии мог организует
предмет желания или его заменитель и натягивает
поплавки. В таких случаях немог (не знающий о санкции и не
заключивший завета) обычно говорит: я чувствую, что
меня влечет какая-то сила... внутренний голос
подсказывает...
Вывозя носителя санкции на предмет желания моги
обычно посылают знамения — или внутренние, вроде
подергивания мизинца на правой руке, или внешние —
всякое разное. Самое главное — связать исполнение
желаемого с присутствием невидимого покровителя и,
тем самым, довести до сознания немога факт его
внезапной, но очевидной «могоизбранности».
Судя по всему, Сергей отличался ярко
выраженными пристрастиями, доходящими до уровня
навязчивости, то есть был благодарным объектом для везения.
Гипертрофированное влечение к вуайеризму и
фетишизму заставляло Сергея часами подглядывать за
влюбленными парочками, его можно было назвать нестощи-
мым коллекционером интимных сценок, причем это
пристрастие непременно требовало натуры, не
успокаиваясь в символическом замещении (в порнофильмах и
индуцированных фантазиях). Наблюдатель был неоднок-
175

ратно бит и, вероятно, в один из таких моментов
попался на глаза Васиштхе. И мог восхотел дать ему
санкцию.
Через некоторое время, пытаясь незаметно
приблизиться к девицам, сидящим на уединенной скамейке, Сергей
нашел кольцо. Надев кольцо на палец, немог ощутил
легкий шум в ушах, и повинуясь наплыву прошептал:
«Сбереги меня, всевидящий покровитель». Шум в ушах
прекратился, а девушки завели разговор о колготках, плавно
переходящий в демонстрацию предмета разговора.
Охваченный странной уверенностью Сергей выбрался из
своего укрытия, и выйдя в зону прямой видимости,
направился к «объекту.» Уверенность не подвела иемога,
собеседницы его не замечали, непринужденно продолжая
эротическое шоу. Иными словами, сработала организованная
Васиштхой заморочка с обратным Цахес-эффсктом.
Можно себе представить блаженство вуайериста,
столкнувшегося с фактом осуществимости затаенной
эротической утопии! Немудрено, что Сергей быстро запомнил
порядок знамения: кольцо, шум в ушах, обращение — и
гарантированный выход к объекту.
Васиштха несколько раз брал меня на везение, чтобы
продемонстрировать понятливость и верность своего
избранника.
— Ну как тебе мой козленочек? — спрашивал он с
нежностью.
Я отвечал единственно возможным в этом случае
образом:
— Да, удивительно резвый агнец, так и купается в
благодати...
Про себя я, однако, подумал: можно было бы
ублажить и обладателя более пристойных желаний. Васиштха
тут же опроверг мои невысказанные сомнения:
176

— Очаровательный, скажу тебе, немог. Редко
встретишь, чтобы такие искренние и глубинные желания были
бы такими безобидными.
Почувствовав мое недоверие, Васиштха добавил:
— Вообще-то подноготная наиболее интенсивных
желаний у так называемых приличных людей оставляет
желать. Тут Тарковский был прав в своем «Сталкере», но
кажется он думал, что у праведников дело обстоит иначе.
Да. Посмотрел бы он из глубокого СП на этих
столпников и пустынников, питающихся акридами...
Неожиданно в голосе Васиштхи послышалась крайне
редкая для могов интонация просьбы:
— Слушай-ка, брат Альфер, мне хочется, чтобы ты
искусил моего немога.
— Как это?
— Да вот, на днях я собираюсь заключить с ним завет,
а потом тебя проинструктирую. Сделаешь?
Понятно, что я согласился и стал с нетерпением
ожидать назначенного дня. А явление мога Сергею состоялось,
как уже было сказано, в зеркале. По-видимому, Сергей
воспринял все правильно, ибо в тот же день был заключен
завет, вручены культовые предметы, и таким образом
беззаветная санкция перешла в заветную. А вскоре я
получил от Васиштхи подробную инструкцию, которую
точнее всего было бы назвать сценарием искушения.
Я встретил Сергея в назначенное время на одной из
аллей Крестовского острова. По-видимому, он был полон
впечатлениями от очередного эротического созерцания и
не сразу откликнулся на мое приветствие. Пришлось
повторить еще раз:
— Здравствуйте, Сергей. Я хотел бы с вами поговорить.
— Что-то я не помню, где мы с вами встречались. Но я
вас слушаю.
177

— Видите-ли, у меня к вам есть предложение. Насчет
работы.
— Работы?
— Да, Сергей. Работа в администрации Госконцерта, в
Москве. Отдельный кабинет, заграничные поездки. Ну и
конечно, квартира в Москве. Что скажете?
Как и предсказывал Васиштха, Сергей не особенно
удивился моему предложению. Могоизбранность,
удостоверенная заветной санкцией, уже успела произвести
некоторые изменения в психологии немога.
— Допустим, что я согласен: предложение, конечно,
заманчивое.
— Не то слово — просто роскошное предложение. Но
оно потребует от вас, Сергей, одного условия: вы
потеряете свой маленький дар.
— Какой дар? — тут же спросил «козленочек»
— Речь идет о недавно обретенной способности
безнаказанного созерцания. Ленты-бантики, ну и все такое. Вы
понимаете, о чем я говорю?
Сергей задумался. Некоторое время он переминался с
ноги на ногу, потирал подбородок, трогал кольцо.
Наконец, решительно произнес:
— Нет. Пожалуй, я лучше останусь при своих.
Следуя сценарию искушения, я похвалил агнца Васиш-
тхи за отсутствие мелочности и предложил «местечко в
политике» Узнав, что и это предложение сопряжено с
роковым условием, Сергей столь же решительно отказался.
Таким образом, избранник благополучно преодолел
искушение, что вызвало у меня неподдельное уважение к
нему. Но это чувство, конечно, не шло ни в какое
сравнение с той радостью которую испытывал Васиштха,
стоявший неподалеку без всяких экранов и прочей моговской
атрибутики.
178

Насколько мне известно, содержание завета никогда
не бывает слишком обременительным для иемога. Как
правило, в «контракт» входит только одна заповедь и ряд
ограничений, а также способы связи и процедуры
благодарения, так называемый фимиам.
Видимо, история всей практики санкционирования и
везения убедила могов, что исполнение даже одной-един-
ственнои заповеди представляет колоссальные трудности
для немогов, введение же таких жестких ограничений как
«не лги» или «не пожелай жены ближнего своего»,
неизменно оказывается пустым сотрясением воздуха,
равносильным запрету «не дыши». Все санкции, где
содержались подобные пункты, были почти сразу же сняты из-за
грубейших нарушений завета избранником.
Единственная универсальная заповедь, входящая во все
заветы (ибо без нее заветная санкция теряет всякий смысл
для мога), предельно проста: «не ищи себе иного
покровителя». Она может формулироваться и вводиться
по-разному, но суть одна: не сотвори себе кумира. Всякая
попытка со стороны избранника, носителя санкции,
«подстраховаться» — заручиться поддержкой иных «высших»
сил, в том числе институтов любой из традиционных
конфессий, карается, как правило, немедленным снятием
санкции. Поразительно, но часто бывает так, что прежнее
полное равнодушие к религии сменяется у нсмога после
получения санкции и заключения завета странной
вспышкой интереса к «горнему» вообще; возникают вдруг
поползновения «покадить Иегове» — наведаться в церковь,
носить крестик, образок. А потом — запоздалые
стенания, страшные клятвы в попытках вновь вернуть снятую
санкцию — словом, немог есть немог, ессе homo.
Я видел всего четыре явления, из них два
закончились заключением завета, а двое избранников «усом-
179

нились», несмотря на предъявленные знаки
могущества.
Рам явился своему объекту, которого предварительно
вез около месяца, белой ночью на набережной у Горного
института. Явление было хорошо обставлено
предшествующими микроявлениями (знамениями). Немог попал в
связку обширной и очень сложной заморочки (Рам работал изо
всех сил), начиная с какого-то момента сгущения чар все
прохожие вдруг стали здороваться с ним, называя по
имени-отчеству и произнося какой-нибудь комплимент («Рад
видеть вас, Юрий Васильевич...»). Затем Рам, набрав ПСС
или даже С С по методике Гелика, вышел из
сопровождения, приблизился к стоявшему у Невы немогу и очень
красивым, каким-то плавным прыжком поднялся на
двухметровую афишную тумбу, стоявшую тогда у здания Горного
института.
— Подойди, — сказал Рам негромко, но Юрию
Васильевичу его голос показался, вероятно, раскатом грома, — он
даже на секунду закрыл уши ладонями. И приблизился.
Рам вывел его из заморочки, стряхнул чары, поскольку
завет может заключаться только в состоянии свободы воли,
а иначе он ничего не стоит. И сказал:
— Ты чист душой и незлобив. Я дам тебе силу, и
будешь ею силен.
— В-вы кто, извините?
— Я мог и пребываю с тобой уже некоторое время. Мое
имя Рам.
Последовала пауза, видимо, немог вспоминал и
осмыслял происходившее с ним за последний месяц и
прикидывал варианты.
— Почему я? — спросил он наконец.
— Ты мне подходишь, и я возвышу тебя, — сказал Рам.
— Вот мои условия: нельзя служить двум покровителям.
180

Только ко мне ты должен обращаться и взывать. Не стриги
ноготь на мизинце левой руки. Не ешь свеклу. Не носи
ничего зеленого в одежде своей, ибо все это мне противно.
— Хорошо, — ответил немог, почти не раздумывая.
— Услышанное запомни хорошенько, это завет, —
продолжал Рам. И вручил предметы культа,
необходимые для контакта: какую-то сплетенную из тонкой
проволоки овальную рамочку и табличку с формулой взыва-
ния-заклипаиия, что-то вроде: «волей мога, волей Рама,
точной верностью завету». Рамочку следовало держать
двумя пальцами левой руки — большим и мизинцем — и
произносить словесную формулу, чтобы в трудную
минуту обрести помощь мога-покровитсля... Ну, а появится
желание поблагодарить, всегда можно взять в руки
овальный предметик и произнести раз-другой имя мога...
Насколько мне известно, многие моги вручали в дополнение
ко всему ароматические палочки, которые следовало
возжигать — если захочется поблагодарить.
Каким образом вручаемые предметы могли
способствовать контакту между носителем санкции и покровителем,
мне не совсем ясно. Возможно, они имели чисто
ритуальный смысл, а мог следил за состоянием
объекта-избранника благодаря горсти заброшенных поплавков и
СП-диагностике. Тем более, что личный контакт, даже между
немогом-избранником и могом — вещь очень редкая. Ни в
одной из практик, за исключением практики санкции, мог
не называет себя немогу и вообще ничего не объясняет,
разве что наставляет кого-нибудь нравоучительной попа-
даной. Но даже и в случае санкции непосредственное
явление мога — «лицом к лицу» — выглядит скорее
исключением, чем правилом. «Негоже немогу видеть мога
живого»,— как выразился Бет.
Полагаю, что основная причина тут кроется в психо-
181

логии немогов. Все, что увидено «живьем», воочию, в
особенности неоднократно, теряет часть своей ауры для
человека. Нужный эффект улетучивается, даже если сила,
даваемая санкцией, реальна и ощутима.
Быть может, знаменитый Фома, требовавший
возможности вложить свои персты в раны христовы для
надежного у верования, не получил желаемого подтверждения
еще и потому, что вложение перстов привело бы,
конечно, к «убедительности», но не привело бы к вере.
Насколько мне известно, опыт практики санкций полностью это
подтверждает. Активное личное соучастие неизменно
уменьшало поступление фимиама (производство
благодарственных ритуалов и жестов) и нисколько не
способствовало сохранению завета.
Именно поэтому постепенно стали преобладать
косвенные явления; показы знамений и себя через знамения.
Интенсивная ката подготавливает пощадку для
знамения. Трещат и ломаются ветви деревьев, дребезжат
стекла; иногда находящийся в катапраксии мог осуществляет
часть сброса (очень незхначитсльную) в полость сердца
избранника, вызывая аритмию сердечной мышцы,
непосредственно производя тем самым подобающее ситуации
волнение.
Если у избранника нет под рукой культового
предмета, катапраксия может затянуться, принять более
«грозный» характер и, наконец, заканчивается собственно
знамением, например завихрением столбика пыли, который
на какое-то время зависает в воздухе, приближается к
немогу и рассыпается у его ног. Предварительно из
глубокого СП мог считывает желание подопечного и теперь
доводит до сведения избранника свою волю, придвигая в
вихревом столбике записочку («письмена»), направляя
посланца с изъявлением воли мога, — тут чаще всего ис-
182

пользуется стажер, но бывает, что зачаровывается и
подсылается первый попавшийся немог, являющийся в таком
случае «ходячими устами мога живого». Практика
санкций вообще и, особенно, явлений, овеяна духом
театрализации. Эстетическое измерение, переставшее быть
монопольной огороженной площадкой для творчества, тем не
менее входит в окончательное оформление готового
продукта, будь то санобработка, заморочка, или
заключительное наставление для немога (попадана).
Красивы явления Гелика: он поджигает куст или
траву, используя «дальнобойный пирокинез» (весьма
сложная практика, осуществляемая катой из ПСС) и так
является немогу в знамении сухой горящей растительности,
окутанной дымом. Поскольку состояние неможества
характеризуется тем, что очевидности предпочитается до-
(по)казательство, то есть нечто, предъявляемое по
частям, и соответственно лицезрению предпочитается
умозрение, практика санкции обычно оставляет зазор для
толкования.
Как уже отмечалось, состав завета выглядит
достаточно странным. За исключением требования о несотворении
кумира, объясняемого вполне понятной ревностью
дающего санкцию, все остальные условия контракта касаются
сугубых мелочей наподобие «не носить зеленого в
одежде». Но и в данном случае некий архетип заветной
санкции выкристаллизовался из опыта практики.
Во-первых, требования, акцентированные
произвольно, снабжены надлежащей мерой абсурда. Они несут на
себе личную печать, завиток воли мога, дающего санкцию.
Исполнение полюбившейся могу мелодии жестов и
ритуалов является своего рода пересозданием мира по
прихоти, вписыванием в картину бытия какого-то
персонального «да будет так». То есть здесь происходит чистая мани-
183

фестация именно собственной воли, а не какой-то
«высшей воли», которую предстоит познать и принять как
задачу. Стало быть, дающий санкцию ставит свою
неповторимую монограмму на глине — при этом, конечно же, мир,
о котором было сказано «хорошо весьма», низводится до
уровня полуфабриката, сырья, то есть глины. Ясно, что
для чистоты желания, как оно проявляется в Основном
Состоянии, не может быть более сильного мотива, чем
запечатлеть уникальность своего присутствия и
тиражировать его вдоль по измерениям Вселенной. Отсюда все
экзотические выборки или выдирки из набора равновоз-
можных человеческих установлений типа «не есть
свинины», «осенять себя перстом» и тому подобное. И можно
представить себе, как резонирует душа мога-покровите-
ля, когда носитель санкции распространяет выборку
среди своих присных. Проповедничество и миссионерство
напрямую не указываются в завете, но получивший
санкцию и уже знающий о покровительствующей силе склонен
и сам воспользоваться частью моральных процентов,
вербуя себе адептов. Так личная монограмма мога,
отпечатанная на нем, расходится концентрическими кругами и
возвращается к могу как незримая, но очень важная
составляющая фимиама. Завиток воли, размножающий себя
в орнаменте прилегающих будней.
У меня есть давняя задумка, очень дорогая для меня и
утвержденная внутренним решением воли. Друзья и
знакомые, с которыми я делился «завитком», посмеивались
или пожимали плечами. Однажды я изложил по какому-
то наитию суть дела Раму:
— Если я когда-нибудь разбогатею — ну, скажем,
получу Нобелевскую, я обязательно создам фонд Бу-поощ-
рения.
— Чего?
184

— Ну, знаешь, у шведов и, кажется, у датчан есть имя
Бу, кстати, довольно распространенное. Вспомни такие
специфические сочетания — Бу Ларссон, Бу Карлссон...
— Угу.
— Так вот. Я желаю видеть сочетание этого имени с
русскими фамилиями. Я хочу, чтобы появился Бу
Петров, Бу Иванов, Бу Сидоров — и так далее, и чем больше,
тем лучше. Для этого мне и понадобится солидный фонд
поощрения. Фонд будет предусматривать выплату
специальных премий всем гражданам, имеющим фамилии,
оканчивающиеся на «ов», «ев», «ин», которые при этом
являются обладателями имени Бу. Я рассчитываю, что немало
родителей захотят таким образом обеспечить будущее
своим деткам. Понятно, что на всех не хватит, получат
первые — но импульс сработает — а дальше уже можно
рассчитывать на простое воспроизводство...
Проект Раму понравился: «Одобряю, круто берешь».
При этом Рам нисколько не удивился — я думаю, потому,
что траектория воли мога часто пересекает подобные
перекрестки.
Однако странный состав завета объясняется не только
пригодностью иррациональной выборки для воплощения
причудливого завитка воли. Дело в том, что даже самые
непритязательные запреты, если они оформлены в виде
обязательства, становятся для немогов тяжелы. Я припоминаю
несколько случаев, когда немог утрачивал санкцию из-за
сущего пустяка, вроде появления «зеленого» в одежде.
Вообще, практика санкций может с успехом выполнять
роль экспериментального человековедения. Любопытно (и
поучительно) наблюдать, как культурные и культовые
установления, имеющие многовековую историю, вновь
возникают, будто впервые, в отношениях между носителем
санкции и могом-покровителем. Постепенно как бы сама со-
185

бой вырабатывается детальная практика культа —
избранник, демонстрируя силу, привлекает новых адептов — или,
что бывает реже, глубоко утаивает источник силы даже от
самых близких. Что касается могов, заключивших завет,
то, вероятно, первый вариант для них предпочтительнее,
но есть любители и второго; Лагута даже включал в завет
условие сохранить откровение в тайне.
Тем более что искушения для немога появляются в
обоих случаях, хотя возникающие здесь проблемы не имеют
ничего общего с кантовскими императивами. Извлечение
личной выгоды, разного рода моральных процентов на
дарованную благодать, разумеется, не может пресекаться
покровителем, поскольку везение, удача, вообще успех в
любой избранной деятельности как раз и является
практическим следствием избранничества, он непосредственно
вытекает из дарования санкции. Какая-либо реакция на
моральный кодекс своего избранника также абсолютно
нехарактерна для мога. Действительно опасным искушением
в этом случае является гордыня — слишком велик соблазн
заявить: «Я и Отец мой небесный едино суть». Немог,
пользующийся благодатью, привыкает к почти даровому
источнику; ему начинает казаться, что можно обойтись
своими силами, и вот в неуемной гордыне он нарушает
завет — и, естественно, лишается санкции.
Другое искушение, или грех, ведущий к утрате
милости, чаще сопутствует тайному культу. Удивительно, как
легко внедряется в психику немога комплекс «золотой
рыбки» — синдром непрерывного возрастания хотений.
А мог не в состоянии везти подопечного непрерывно —
случаются паузы, порой длинные. Словом, немог
начинает роптать на того, с кем заключил завет. А если немог
возроптал, то это уже достаточное условие для снятия
санкции.
186

По логике вещей, было бы естественно считать снятие
санкции необратимым — по большей части так оно и есть.
Но мне известны и случаи прощения, свидетельствующие
— как это еще назвать — о простой человеческой
слабости мога... Избранник Фаня, успешно чумаковавший и даже
удостоившийся внимания прессы, впал в гордыню и
утратил санкцию. Бедолага ужасно переживал, но не
смирился: чуть ли не каждый день он ходил па места явлений,
возжигал ароматические палочки и по сто раз повторял
одно и то же шизофреническое заклинание: «Нет бога,
кроме мога, я пророк твой, Фань, Фань!» — и добился
своего! Фань простил нечестивца и вернул ему благодать,
возобновив заветную санкцию.
ПОЯВЛЕНИЕ ШУГОВ
Объединившись в могущества, моги достигли высокой
степени автономии от окружающей среды. Разработанная
техника безопасности включает в себя надежные
гарантии по сохранению занимаемой экологической ниши, а
экзистенциальное и психологическое экранирование
завершает прочный «социальный экран», который ни разу не
удалось пробить ни органам МВД, ни системе
социального обеспечения, ни отчаянным следопытам одиночкам. Да
я и не представляю себе, как они могли бы это сделать.
Любая опознанная угроза, вторгающаяся в экологическую
нишу могуществ, наталкивается на экран и кончает
«членовредительством» .
Каждое могущество имеет собственного квартирьера
— мога-куратора, решающего задачи житейского
обустройства. Насколько я понимаю, эта обязанность не
доставляет особых хлопот, «поплавок заботы» натягивается не
187

чаще, чем раз в месяц. Если уж футболист, играющий в
основном составе высшей лиги может быть уверен, что
жилье как-нибудь приложится к его мастерству (при
любом режиме), то могу тем более беспокоиться не о чем.
Бет, квартирьер Василеостровского Могущества, на мой
вопрос ответил с некоторой рассеянностью:
— Ну, воспитываешь какого-нибудь мента покрупнее...
и, там, военкома, опять же, начальника халявы. Вообще-
то у нас в городе они и так достаточно воспитанные — не
враги же самим себе. Разве что бывает с перепугу в долю
приглашают войти.
Учитывая, что никакого интереса к так называемой
«общественной жизни» моги не проявляют (за
исключением везения избранника), область их пересечения с
царством кесаря следует считать ничтожной. Несмотря на
обилие абсолютно конкретных реалий, могущества
обитают в собственном времени, не похожим ни на сорное
время повседневности, ни на осевое время истории немогов.
Непробиваемый панцирь защищает могущества от
возможных репрессивных мер социума, существуют
опробованные защиты даже от тех мер, которые еще не
придуманы, но могут прийти в голову властям. И все же,
моги столкнулись с реальной опасностью, пришедшей,
разумеется, совсем не с той стороны, где были
воздвигнуты экраны. Имя этой неожиданной напасти — шуги.
Как возник термин «шуг», никто не знает, известно лишь,
что слово пришло из Москвы, где проблема шугов
оказалась самой острой, и даже, отчасти, трагической. Для
объяснения явления в доступных мне пределах
попробую воспользоваться историей в духе «средневековых»
фэнтези.
Представим себе обширное королевство с его
городами, рыцарями, актерами, разбойниками, алхимиками у
188

прочими атрибутами, пригодными для
авантюрно-мистического романа. В королевстве случаются войны с
соседями, неурожаи и бунты — но в один прекрасный момент
все эти неурядицы отступают на задний план. В пределах
государства появляется огнедышащий дракон,
прилетевший с острова на другом краю Земли — юный, полный
необузданной ярости и не знающий пощады. С ним в бой
вступают отважные рыцари и целые армии,
возглавляемые опытными полководцами, но во всех, отнюдь не
легких для себя сражениях, дракон побеждает. Он обходит
искусно устроенные ловушки, сжигает поля и деревни,
разрушает укрепленные замки. Его действия
непредсказуемы, дракон отвергает дань, но не спешит уничтожить
столицу. И никто из подданных не знает, настигнет ли его
смерть днем или ночью, сегодня или завтра.
Понятно, что вид дракона, и даже одно ощущение его
близости вызывает хтонический ужас у каждого из
смертных. Этот ужас ни с чем не спутаешь, ибо он является
первым признаком приближения чудовища.
Однако, коллективная мобилизация народной
памяти заставляет вспомнить похожую историю,
случившуюся несколько столетий назад. Сведения, впрочем,
скудны: страну спасли шуги. Теперь никто не помнит, кто
они такие и чем занимаются — но гонцы разосланы
повсюду в поисках последнего средства. В конце
концов «спецслужбам» удастся обнаружить несколько
представителей казалось бы вымершей профессии.
Узнав в чем дело, один из них берется за работу.
И вот дракон лежит в чутком сне на выжженной
площадке — по опыту известно: никто не может
приблизиться к нему незамеченным. Группа вооруженных
всадников останавливается на приличном расстоянии;
среди них высокий худой человек, без оружия и без
189

головного убора. Это шуг. Он спрыгивает с коня и
дальше идет один.
Через несколько минут дракон открывает глаза, потом
лениво шевелит лапой. Комья земли сыпятся на идущего,
но шуг продолжает путь. Дракон вздыхает, жар дыхания
опаляет путнику брови и волосы и тогда шуг
останавливается. И приступает к работе.
— Я приветствую великого воина, славного потомка
Шруви-Гаруды. Ты последовал своему пути, который
привел тебя сюда, чтобы в окружении ненависти и страха
свершить свою миссию. Этот мир не создан для таких как ты,
потому что ты одинок. Люди, живущие здесь, умирают от
страха смерти чаще, чем от самой смерти — и ты, как
никто другой, причиняешь им этот страх. Но я знаю, что
ты прилетел не за этим. Здесь есть и рыцари, готовые
бросить вызов и способные причинить тебе вред — и ты
сражаешься с ними в ожидании равного тебе. Я знаю, что ты
справишься с равным и не отступишь не перед кем. Ты,
вселяющий страх, сам не ведаешь страха.
Но есть в этой стране девушка, прекрасная принцесса,
в сердце которой ты должен вселить любовь. Она станет
избранницей великого крылатого воина...
По мерс того как разворачивалась речь шуга, голова
дракона склонялась к земле, когти втягивались, дыхание
становилось ровнее и спокойнее. В голосе шуга все
отчетливее проступала интонация уверенности, он подошел к
дракону совсем близко:
— Принцесса уже знает, что будет твоей, но она еще
не знает, как ты прекрасен. Как и все прочие, она
приблизится к тебе в страхе — но ты не причинишь ей вреда. Ты
возьмешь ее с собой в полет и будешь показывать, как
выглядит мир, если смотреть на него твоими глазами. Она
увидит и почувствует тот трепет, которым пред тобою
190

трепещут. Пройдет немного времени, и принцесса начнет
гордиться тобой. А потом в ней проснется любовь, и
когда она признается тебе в этом, на твоем далеком острове
произойдет главное событие: в подземной пещере
расколется скорлупа еще одного яйца из Великой Кладки. Ты
обретешь себе младшего брата и исполнишь миссию Шру-
ви-Гаруды...
Так, или примерно так говорил шуг и дракон уже
ничего не слышал, кроме его завораживающей речи.
Длинный язык дракона расстилался по траве, вздрагивая при
каждом слове. Мастер сделал свою работу — зашугал
дракона.
Далее возможен двоякий поворот событий. Если
перед нами шуг-избавитель, он подзывает условным жестом
кого-нибудь из притаившихся вдалеке рыцарей — и тому
останется лишь пронзить копьем стелющийся по траве язык
дракона; потомок Гаруды тут же погибнет. Но,
возможно, мы имеем дело с шугом-перехватчиком — и тогда горе
и притаившимся рыцарям, и всей стране в целом. Шуг
подчиняет себе волю дракона (ибо обладает навыком
причинения сладчайшего) и начинает использовать ее в своих
интересах.
Такова притча, указывающая, хотя и достаточно
косвенно, на суть дела. Форма иносказания избрана по
нескольким причинам. Во-первых, я имею лишь самые
приблизительные представления о действительном
механизме воздействия шугов на волю мога. Во-вторых, речь все-
таки идет о наиболее уязвимом месте в совокупной
практике могуществ. Как бы там ни было, первые сведения о
шугах пришли из Москвы.
Вообще, Московское Могущество всегда было
немногочисленным и эпигонским, насколько мне известно,
москвичам не удалось застолбить ни одного патента. Думаю,
191

что здесь сказалась та же причина, которая определила и
общую блеклость московского андеграунда: в то время как
Ленинград отапливался множеством маленьких котельных,
столицу отапливали несколько огромных ТЭЦ. На
первых порах, когда проходила консолидация андеграунда,
фактор наличия обширной и надежной «экологической
ниши» в Петербурге оказался, видимо, решающим. Тем не
менее, именно в Московском могуществе разыгралась
драма, последствия которой, возможно, еще не устранены до
конца.
Первым пострадавшим стал мог Беолис, впавший в не-
можество по неизвестным причинам. Точнее говоря,
установление причин заняло много времени, и, фактически,
произошло уже задним числом, когда угроза приобрела
вполне реальные очертания. Я полагаю, промедление
стало возможным из-за общего
снисходительно-насмешливого отношения «больших могуществ» к москвичам:
незадолго до этого охтинцам пришлось даже посылать своего
квартирьера в помощь «братьям нашим меньшим.» Пока
шло неторопливое расследование, ход событий был
пущен на самотек, и вскоре произошло новое ЧП:
московский мог Долгоногий грубо и необъяснимо нарушил
важнейшие положения устава...
Сразу же бросилось в глаза совпадение: стажером у
обоих могов числился некто Ющевский (Вьюн). Вьюна
вспомнили: когда-то он стажировался в Ленинграде у Те-
одориса, но программу не осилил (по словам Теодориса
«хиленький был стажер»). Кроме того выяснилось, что
все санкции Московского Могущества завязаны на
несколько человек — кое-кого из них тоже вспомнили. Дальше
медлить было нельзя, и события развивались
стремительно. Увы, сначала не в лучшую сторону. Фань и Теодорис
выехали, чтобы разобраться на месте, а через два дня Фань
192

вернулся. Один, без Тсодориса. Свой печальный отчет
Фань начал словами: «В Москве все могущество зашуга-
но...»
Содержание закрытого отчета и последующего
консилиума мне известно лишь в самых общих чертах.
Действительно, Вьюн однажды случайно набрел на неожиданную
возможность проходить через все экраны (при
определенных обстоятелствах). Такая возможность могла быть
реализована даже из разового (экстатического) Основного
Состояния, доступного стажеру. Делиться своим
открытием Вьюн не пожелал и, таким образом, стал первым
шугом. Беолис, соответственно, стал его первой жертвой.
Вслед за Вьюном появились и другие шуги, сумевшие
достигнуть друг с другом что-то вроде консенсуса: внутри
Московского Могущества сформировалось сообщество
паразитов, исключительно эффективное и опасное.
Следует признать, что по своей дерзости шуги не уступали
могам, хотя так и не смогли самостоятельно освоить ни
одну из практик, доступных могам. Но навыки
приспособительного паразитизма (собственно шугования), им
отшлифовать удалось — вплоть до восхищения беззаветной
санкции со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Очень быстро произошло и разделение на две
специализации: на шугов-терминаторов и шугов-перехватчиков;
используя как инструмент зашуганное могущество, Вьюн
и его партнеры в течение недели установили контроль над
криминальными группировками столицы.
Консилиум продолжался несколько часов: моги никогда
еще не сталкивались с такой опасностью и план операции
требовалось обсудить во всех деталях. Вечером того же,
дня сводный истребительный отряд питерских могуществ
под командованием Гелика отбыл в Москву.
Санобработка такой огромной территории продолжа-
193

лась в течение суток — и это при том, что работа
велась без малейшего пижонства: никаких испепелений
и наставительных попадай. Судя по отрывочным
сведениям в качестве основного орудия санообработки
использовался «боевой волейбол» (так называемая
катапульта) — большинство намеченных мишеней было
поражено с помощью обширных кровоизлияний в мозг.
Имели место также инфаркты и другие несчастные
случаи вроде падений с моста. Из-за нехватки времени на
избирательную амнезию, часть
бандитов-телохранителей были введены в замкнутую заморочку и погибли
во взаимных разборках. Впрочем, оказать
какую-нибудь существенную помощь шугам в противодействии
истребительному отряду, немоги-телохранители,
конечно, не могли. Самая трудная и печальная часть
задачи была связана с ликвидацией остатков
Московского Могущества. Увы, зашугашюсть оказалась
необратимой, и как только сработали первые охранные
поплавки, зашуганные моги встали на защиту своих
паразитов-поработителей. Собственно, для этого и
понадобился целый истребительный отряд: ибо одно
дело обезвредить немога или организацию немогов, и
совсем другое — справиться с могом, владеющим
важнейшими практиками (хотя и утратившим автономию
воли). Как и предсказывал Гелик, наибольшую
эффективность показала тактика тройного удара: сначала
легким выпадом причиняется боль шугу. Реагируя на
натяжение поплавков, зашуганный мог покрывает
своего перехватчика дистанционным экраном и, тем самым,
неизбежно ослабляет свою собственную защиту. В этот
момент он сам становится доступной мишенью и
заранее подготовленная катапульта наносит
уничтожающий удар. После чего шуга достаточно просто «тюк-
194

нуть» — например, завершить обычную
индивидуальную кату вмешательством в его сердечно-сосудистую
систему. Выбор наиболее простых и безопасных
методов санобработки диктовался еще и тем, что
необходимо было исключить «опознание», и тем самым не
дать возможности шугу применить его грозное и,
тогда еще не до конца исследованное, оружие.
(Впоследствии выяснилось, что если мог «знает врага в лицо»
попытка шугования заведомо обречена на провал).
Таким образом, операция «Пепел Теодориса» была
проведена без потерь и в намеченные сроки.
Отдельный фрагмент операции, за который отвечал Зильбер,
состоял в наказании Вьюна. Первому шугу была
уготована персональная участь: в соответствии с планом
Вьюн был поставлен на крекер. Название этой редкой
практики образовано от американского значения
глагола to crack — «тронуться», «свихнуться»; речь идет
о максимальном психогенном воздействии,
результатом которого является тотальная амнезия и
разрушение интеллектуальных функций вплоть до уровня,
располагающегося где-то между имбецилом и идиотом.
Снять с крекера уже невозможно, но можно
сохранить заранее намеченный «участок программы».
Зильбер замкнул Вьюна на подвернувшуюся ему в тот
момент попадану: «жил был поп, толоконный лоб». И
эти единственные оставшиеся в его распоряжении
слова, наказанный шуг повторял как попугай...По
окончании операции моги захватили его с собой, для
коллекции и поместили на Пряжку. Это известное
заведение находится под патронажем Василеостровского
Могущества, и Вьюн некоторое время использовался
как наглядное пособие для стажеров — пока не
почил в бозе.
195

Урок не прошел для могов даром: свод правил ТБ
пополнился целым новым разделом, а в уставах всех
могуществ появилось важное положение о том, что
попытка шугования немедленно пресекается крекером
на месте.
Кроме того, появление шугов ускорило подготовку
Белого Танца.
БЕЛЫЙ ТАНЕЦ
Кому принадлежит термин — неизвестно; сама же идея
принадлежит Гслику. На последнем, Четвертом
конгрессе могов, специально созванном для этой цели,
Белый Танец был признан официальной эсхатологией
могуществ — и с этого момента все могущества так или
иначе работают над идеей Белого Танца. Быть может,
выход в свет данных записок совпадет с генеральной
репетицией последнего и окончательного события.
Поскольку Белый Танец является разовым
действом, понятно, что воочию видеть его я не мог (в
отличие от других фрагментов практики). Однако суть
его достаточно проста; технически Белый Танец
слагается, как из кубиков, из остальных элементов
практики могов.
Ядром Белого Танца выступает Большая Ката —
если растянуть ее во времени и задействовать
совокупные силы всех могуществ: «построить и запустить
ускоритель» (Гелик). Свидетелем (и, в сущности, даже
участником) Большой Каты мне приходилось быть;
это, бесспорно, производит впечатление.
Действие имело место год назад и проводилось под
Зеленогорском, близ поселка Рощино. Устраивалась
196

Большая Ката совместно Василеостровским и Сосно-
вополянским могуществами, «дирижировал» сам Гелик.
В результате «половецких плясок» было переломано
множество деревьев, окружавших лесную поляну, на три
градуса понизилась локальная температура (что я и
зарегистрировал вместе с опекавшим меня Зильбером),
поднялся ветер и, наконец, пошел дождь. То есть была
произведена небольшая природная катастрофа местного
значения. Иными словами, моги применили, причем в
высшей степени эффектно и эффективно, древнюю
позабытую технологию вызывания дождя (помнится, Мангул
предлагал одеться во что-нибудь этнографическое для
пущего кайфа, но Гелик предложение отклонил).
Следующая Большая Ката, с привлечением еще двух
могуществ, прошла совсем недавно в Воронежской
области. Прошла без моего участия — из-за несовершенства
ТБ, как заявил Рам. В Воронеж притащили множество
разных приборов, целую походную лабораторию. В том
числе и сейсмограф, который показал отклонение на
несколько баллов по шкале Рихтера. То есть моги
станцевали-таки землетрясение, о чем мечтал Гелик, как я помню,
еще пару лет назад.
Большая Ката является моделью Белого Танца
приметно в том же смысле, в каком лабораторно-компьютср-
ные испытания служат моделью настоящего ядерного
взрыва. Задача модели - в домашних условиях дать
представление о том, чего она модель. Основные элементарные
составляющие уже описаны вкратце в этих записках —
ката, СП, объединение индивидуальных практик в единый
ускоритель-усилитель, примерно как в игре в выбивалоч-
ку, но, разумеется, совершенно в иных масштабах.
Машина, которая получается в результате сборки и
последующей регулировки отдельных узлов и систем, не только в
197

принципе работоспособна, но и прекрасно работает,
производя конечную продукцию, а именно — катаклизмы.
Понятно, что здесь, так же как и в случае других машин,
внешний вид устройства — пританцовывающие в едином
ритме фигуры — ничего не говорит о производимом на
машине изделии, ведь и машина, изготовляющая зефир в
шоколаде, вовсе не должна быть сладкой... В таком
квазимеханическом смысле сборный ускоритель есть тело
Белого Танца. Или, если угодно, устланная перламутром
раковина, в которой вызревает жемчужина Катастрофы.
Белый Танец, как и индивидуальная ката, исчисляет
линии скрытого напряжения мира и наносит по ним удар.
Высвобождаемые реактивные выбросы энергии
отводятся к возникающим (тоже высвобождаемым, но, как
правило, в другом месте) «слабинкам», что позволяет делать
разгон, то есть выстраивать разрушения по нарастающей,
инициировать собственно катастрофу, катаклизм как
таковой. Как я понимаю, с расширением контура
катастрофы число слабинок стремительно нарастает — притом что
интервал переброса высвобождаемой энергии разрушения
очень мал, и одному могу не по силам осуществить «ско-
росшивание» фрагментарных разрушений в единство
Апокалипсиса; это не под силу даже отдельно взятому
могуществу. Танцевать Белый Танец должны все моги вместе,
только тогда блеск жемчужины может затмить сияние мира
и погрузить его во тьму.
За пределами машинных аналогий Белый Танец
воспринимается как апофеоз уничтожения — даже для
постороннего наблюдателя. Возникает почти неодолимая
тяга, некий объективный drive, и все устремления
сходятся в водовороте «еще». Понятие экстаза приобретает здесь
вполне буквальный смысл, ибо ex-stasis, выхождение за
пределы «стазиса», состояния уравновешенности, явля-
198

ется необходимым рабочим моментом процесса. У
танцующего «захватывает дух»; расшифровывая это
выражение, мы получаем точное описание происходящего: дух
захватывает себе окружающее пространство, динамизирует
его как автономная движущая сила, для чего приходится
частично покидать собственное тело — стационарного
носителя. Это и есть ex-stasis в строгом смысле слова,
захватывающий, ритмичный вихрь разрушения.
Теперь можно вспомнить общее индоевропейское
предчувствие, эксплицитно выраженное в ведической
мифологии. Имеется в виду последний акт Бытия,
смертоносный разрушительный танец Шивы. Обратимся вновь к
этому удивительному прозрению, где так точно расписаны
роли каждого из соучастников триединства. Создатель
мира Брахма был прорабом богов, работавших в поте лица:
мир создавался непрерывным трудом, пахтанием
Первичного Океаноса. Но мир создающийся и мир созданный
принципиально отличаются друг от друга и потому не могут
иметь одного и того же гаранта — функцию сохранения
мира исполняет Вишну, и ему тоже требуется
перманентное усилие, требуется непрерывность присутствия для
того, чтобы все существующее продолжало быть.
Мне не совсем ясна природа этого гарантирования,
природа, так сказать, «санкции Вишну». Но во всяком
случае очевидно, что покоить мир ничуть не легче, чем
его создавать. Если «щадить усилия», ничего не выйдет.
И, наконец, гибель всего созданного — функция, за
которую ответственен Шива. Мне всегда казалась
красивой идея о том, что Вселенная, создаваемая трудом, долг
жна быть разрушаема в танце — но лишь после
знакомства с Большой Катой, так сказать, с аурой Белого Танца,
я увидел, насколько эта идея истинна. Внутренняя
достоверность Шивы, танцующего на развалинах мира и произ-
199

водящего танцем сами развалины, не может вызвать
сомнения у приобщенных к Белому Танцу. Ведь даже
экстаз шамана, вызывающего дождь, и боевые пляски
воинов раннего неолита, производящие ярость, обладают
притягательностью, затягивают, как воронка.
Есть вещи, порождаемые усилием возникновения, есть
те, что порождаются усилием сохранения, есть, наконец,
и специфическая продукция машины катастроф. Я даже
склонен высказать следующее предположение: как
только дух набирает должную мощь, достигает определенной
концентрации, в нем все более явственно
прослушиваются позывные разрушения. Раньше я думал: отчего это
замысел всеобщего уничтожения с такой настоятельностью
приписывается злому колдуну? В чем тут сумма его
выигрыша, кто же будет выплачивать ему «гаввах», дань
страха и восхищения? Чем он сам будет подпитываться, если
вымрут потенциальные источники корма? Но, по мере
общения с могами, до меня дошло, что мотивировка
действий разрушителя не имеет никакого отношения ни к
психологии, ни к морали.
Типичное детское восприятие сказок предполагает
линейную шкалу добра и зла, что является очередным
проявлением наивного логоцентризма. Между тем, этическая
шкала для «колдовства» нехарактерна и принципиально
вторична; направленность же интенции за пределы немо-
жества определяется просто достигнутым рангом
могущества, притом совершенно объективно. В этом смысле нет
и не может быть добрых и злых колдунов (разве что в
переносном значении, как мы говорим, например, о
«хорошем» и «плохом» ветре). Речь может идти лишь об
определенной концентрации достигнутого могущества. И если
это могущество достаточно велико, то не заставят себя
ждать и соответствующие последствия: производство за-
200

морочек, длинные вхождения в предстартовые и
стартовые состояния, различные формы заключения заветов, на
скрижалях или без таковых, раздача санкций и так далее.
И чем дальше будут продвигаться могущества в
обретении мощи, тем слышнее им станет музыка гибели, под
которую они и станцуют Белый Танец. Поначалу только
один Гелик говорил об этом, остальные моги, даже из
Василеостровского могущества, относились к его речам с
некоторым недоумением, но по мере совершенствования
практик и обживания состояний были приняты и
совместная катапраксия, и Большая Ката. Моги и целые
могущества одно за другим втягивались в неизбежную
эсхатологию, свыкаясь с идеей предстоящего рукотворного
Апокалипсиса. Фраза, которую Васиштха назвал самым точным
философским утверждением, звучит так: «Человек не
стремится к гибели, это мир стремится к гибели через
человека». И для того, чтобы распознать и вразумительно
выразить это стремление, не нужно даже быть могом.
В последнее время уже Гелик был сдерживающим
фактором, отстаивая необходимость кропотливой
технической подготовки. Главная трудность, насколько я понимаю,
вовсе не в обнаружении «узких мест» прилегающего
Космоса и не в нанесении по ним ударов путем отвода
освобожденной энергии разрушения — ограничителем пока
служит совсем другой параметр. Гелик называет его
«проблемой площадки» и говорит, что по сути своей она более
всего напоминает фундаментальную трудность Архимеда.
Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю... Речь идет
о технике безопасности в самом предельном смысле, то
есть о поддержании «на плаву» плацдарма до тех
пор,пока синтезируемая Катастрофа не достигнет некой «точки
Омега», пока не наберет планетарный масштаб.
Традиционным способом, путем наращивания линей-
201

ной силы удара, добиться этого невозможно. Задолго до
достижения точки Омега будет уничтожен сам центр
уничтожения, и дело даже не в том, что мы погибнем от
неумения справиться с грозной стихией развязанных сил чарья.
Даже бешеные волны возвратки можно замкнуть в кольцо
и поставить нескольких «сторожей». Но сама площадка
под влиянием нарастающих разрушений неизбежно
превращается в подобие жерла вулкана — синтезируя
катаклизм, приходится рубить сук. Точка опоры
проваливается, ее не на что опереть. Похоже, мир надежнее всего
защищен отсутствием абсолютных точек, на которых мог
бы расположиться агент разрушения. Все
трансцендентные позиции такого рода либо уже заняты Демиургом,
либо надежно изолированы непробиваемым экраном.
Но похоже, что Гелику удалось обойти эту
фундаментальную трудность, удалось разработать уникальную,
единственно возможную хореографию Белого Танца. Чтобы
понять, в чем суть проекта, придется обратиться к далеко
отстоящему виду практики могов — к методике
направленного погружения в сон. Вспомним, каким образом мог
отправляет в ночную почту нужную ему мысль, образ или
состояние. Он последовательно удаляет из поля
сознания все лишнее, производит чистку, оставляя только
предмет будущего сновидения. Но при этом мог «ставит
распорку» — подвешивает какой-нибудь trouble, источник
беспокойства, — иначе спонтанное погружение в сон
произойдет задолго до завершения полной «чистки». И уже
последним движением он выбивает распорку, мгновенно
засыпая.
Хореография Белого Танца, придуманная Геликом,
основана на принципе, отчасти сходном с приемом уста;
новления распорки. Вот Машина Апокалипсиса
запущена, моги начинают свой Белый Танец. Динамический танцу-
202

ющий ускоритель сразу же разбивается на две тесно
взаимосвязанные, но принципиально различные подсистемы.
Сначала почти все танцующие работают в режиме Подси-
стемы-I, отслеживая линии потенциального разлома,
воздействуя на них и переадресовывая возвратку в
очередную Ахиллесову пяту бытия. Ускоритель набирает
разгон, танец красив в эти минуты, отличаясь
синхронизацией и единством ритма. Но возвратка нарастает как
снежный ком, ее направленный сброс легко сшибает
автомобили, способен выкорчевывать деревья и разрушать дома.
Одновременно возникают все новые пустоты, «слабинка»
распространяется в двух направлениях: во внешнее
пространство и, одновременно, во внутренние слои. Тогда из
ускорителя вычленяется Подсистсма-П, предназначенная
для решения «проблемы площадки». Сначала один
танцующий, затем второй, третий «встают в распорку». Они
принимают на временное хранение вновь возникающие
«струнки» — в основном потенциальные разломы во
внутренних слоях. Они как бы становятся зажимами в цепной
реакции «разъезжания по швам», приостанавливая
распространение аннигиляции вовнутрь.
Соответственно, Подсистема-I, занимающаяся
разгоном, часть струнок-швов переправляет в Подсистему-И (где
на них надевается «зажим»), выискивая для сшибания как
можно более дальние точки-слабинки, работая на
максимизацию масштаба итоговой катастрофы. На этом этапе
«чистая ката» без распорки, без защитной Подсистемы-П
была бы уже невозможна, запредельная энергия
разрушения просто смела бы центр.
Как я теперь понимаю, Большая Ката, на которой я
присутствовал в Рощино, прежде всего имела целью
научиться держать площадку, и похоже, что я выступил в
роли «контрольного датчика». По мере развертывания
203

Белого Танца число охранников площадки нарастает, ибо
держать распорку, куда добавляются почти непрерывно
очередные гирьки и разновесы, становится все труднее.
Танец могов, использующих Подсистему-Н,
представляет собой балансирование тяжелейшим экраном. Он,
конечно, не слишком эстетичен. В какой-то момент
становится ясно, что танец необратим, то есть танцующие
уже не могут бросить свое дело и удалиться — момент,
когда можно было уйти живыми, упущен. Хранители
площадки теперь больше всего напоминают атлантов (как в
известной песенке: «Один из них качнется, и небо
упадет»). Упавшая распорка придавит их первыми, невзирая
па все могущество, ибо к этому моменту на ускорителе
уже готова катастрофа планетарного масштаба.
Фактически зона защиты простирается над Петербургом и его
окрестностями, что касается остального мира, то там
создается «сверх-заморочка», — происходит непрерывное
нарастание странностей, характер которых не поддается
точному (и даже приблизительному) расчету. Крепления
уже расшатаны, и всеобщий обвал сдерживается лишь
потому, что смещенный центр тяжести, пуп земли, все
больше облокачивается на «головы атлантов».
К этому времени единственный, специально
оставленный в Питере мог (по либретто — Рам) оповещает
избранников, с которыми заключен завет, и ведет обладателей
санкции на Дворцовую площадь. Здесь они должны
танцевать какой-то свой вариант танца, повторять заключенные
с ними заветы и декламировать имена своих могов.
Ученики, стажеры и сам Рам охраняют «сцену» от возможного
вмешательства (впрочем, времени отпущено не слишком
много, и серьезное вмешательство маловероятно).
Далее музыка гибели вступает в последние такты.
Ускоритель почти полностью перешел на режим работы Под-
204

системы-Н. Только Гелик исполняет свою
индивидуальную хореографию, заканчивая плетение кокона
Катастрофы. Словно бабочка Лао-цзы, летает он в запредельном
СС и, наконец, великолепным па завершает роль
спускового крючка Апокалипсиса: последним движением
ухватив на лету сверхнормативный груз, он выбивает
распорку.
И пиздец.
АЛЬФЕР
носитель коллективной беззаветной санкции
Василеостровского Могущества
1990-1997
205

ЧЖУАН-ЦЗЫ И ДАОС ЕМЕЛЯ
1
Величайшее искусство похоже на неумение.
Лао -цзы.
Иероглиф «увэй», обычно переводимый на русский
язык как «недеяние», обозначает некую вершину
даосской философии. От раннего полемического даосизма Лао
-цзы до академического учения Гэ Хуна и позднейшего
уклонения в магию и медицину недеяние, соблюдаемое или
провозглашаемое, распознавал ось как отличительная
черта даоса. Именно недеяние будет интересовать нас в
первую очередь — в сопоставлении с некоторыми другими
принципами и другими историями. Существует множество
объяснений принципа увэй — как в даосской литературе,
так и в исследованиях китайских и европейских ученых.
В качестве экспозиции к данной работе я предлагаю
историю из книги «Чжуан-цзы», из главы, имеющей название
«Главное для долголетия».
«Повар царя Вэнь Хоя (Прекрасномилостливого)
принялся разделывать тушу быка. Каждый взмах руки и
наклон плеча, каждый шаг ноги и сгибание колена
сопровождались треском отделяемой от кости кожи, стуком
ножа. Работа шла в четком ритме, точно танец «В
тутовой роще».
206

— О, твое мастерство воистину совершенно! —
воскликнул Прекрасномилостливый, любуясь работой,
похожей на танец.
Опустив нож, повар сказал:
— Я, ваш слуга, привержен пути более, чем своему
мастерству. Когда я стал впервые разделывать быка, то
видел лишь тушу. Прошло три года, пока я перестал
видеть громаду мяса. Прошло время, и теперь я не смотрю
на то, что под руками, не воспринимаю органами чувств, а
действую лишь разумом. Следуя за естественными
волокнами, режу сочленения, прохожу в полости, никогда не
рублю то, что слишком твердо, — центральные жилы и
связки, а тем более большие кости. Посредственный
повар рубит и поэтому меняет нож раз в месяц. Хороший
повар режет, меняя нож раз в год. Ножу вашего слуги
ныне девятнадцать лет, я разделал им много тысяч
бычьих туш, а лезвие у него словно только что заострено на
точильном камне.
И все же всякий раз я осторожен и тих перед началом,
не отвожу глаз, веду нож медленно, едва шевеля. И вдруг
быстро заканчиваю разделку, точно рассыпаю ком земли.
Подняв нож, я постою, оглянусь по сторонам, пройдусь в
нерешительности и, удовлетворенный, оботру нож и
спрячу.
— Отлично! — воскликнул царь. - Услышав рассказ
повара, я понял, как достичь долголетия» (138 — 139). /Здесь и
далее в круглых скобках указаны страницы по изданию:
«Мудрецы Китая . Ян Чжу. Ле-цзы. Чжуан-цзы.» СПб., 1994.
Перевод Л.Д.Позднеевой. В ряде случаев литературная
редакция перевода изменена./
Сопоставления, проделанные Вэнь Хоем,
заслуживают внимания. Мы видим, что, разделывая быка, повар
предается недеянию и как бы между прочим разделывает
207

быка. Мы видим также, что к мастерству он пришел не
сразу, истинное мастерство (совершенство) он обрел, уйдя
от «мастерства», следуя другим путем, точнее говоря,
следуя пути (дао).
Принцип недеяния заявляет себя через невосприятие,
в данном случае через невидение туши быка. Искусство
даоса состоит в том, чтобы не иметь дела с подручным, с
тем, что Хайдеггер называет Zuhanden. Уход от Zuhanden
возможен в двух направлениях. Вот перед поваром
громада мяса, истекающего кровью, — настоящий пир для
зрения, для первого свежего взгляда. Для повара свежесть
картины неизбежно сотрется со временем — но
живописец фламандской школы трепещет и, преисполненный
экспрессии, берется за кисть. Дар художника в том и
заключается, чтобы извлекать экспрессию первого взгляда из
любой степени засмотренности, речь идет о технике
возврата к первому впечатлению. Техника увэй в известном
смысле противоположна: я перестал видеть громаду мяса...
я не смотрю на то, что под руками ... не воспринимаю
органами чувств.
По мере концентрации недеяния экспрессия меркнет и
туша исчезает. Зато благодаря этому видимым
становится нечто иное: сочленения пустого и заполненного. Так
прекращается состояние «посредственного повара»,
длинная промежуточность между яркостью первого взгляда и
проницательностью последнего, между художником и
даосом. Выстраивается первая триада, маркирующая
прогон: деятельность — рутина (суета) — недеяние. Мастер
не имеет, собственно, дела с «подручным», он его в упор
не видит : подручное лишь средство коммуникации с иным,
с некой сущностью из мира смыслов.
Гонщик Айртон Сенна, король «Формулы — 1» не
видит руля и педалей, эти подручные приставки нужны ему,
208

чтобы сообщаться напрямую со скоростью. Он мастер
скорости, а не машины. Когда он спокоен и пребывает в
недеянии, он овладевает скоростью и победой. Высшая
скорость доступна только через технику увэй, вот почему
посредственный гонщик напряжен и сосредоточен, ибо,
управляя машиной, имеет дело с машиной, а хороший
гонщик спокоен и точен, потому что, управляя машиной,
имеет дело со скоростью.
Приготовление к недеянию требует времени. Нужны
годы, чтобы научиться не видеть Zuhanden, добиться
появления слепого пятна, meconaissance, говоря словами
Лакана1, негативного условия для взаимодействия с еще
не осажденным в вещественность дао. Помимо общих
затрат необходимы и дополнительные разовые
приготовления: «Всякий раз я осторожен и тих перед началом, не
отвожу глаз, веду нож медленно, едва шевеля. И вдруг
быстро заканчиваю разделку, точно рассыпаю ком
земли». Неплохой иллюстрацией тут могут послужить
«волшебные картинки», в которые нужно долго
всматриваться, тренировать взор, прежде чем под (или за) верхним
изображением удастся увидеть нижнее, глубинное.
Требуется навык рассеянного, рассредоточенного взгляда,
навык игнорирования навязчивой видимости. И все же,
несмотря на тренаж, всякий раз, взяв в руки картинку,
начинать приходится медленно, «едва шевеля».
Так для нас кое -что проясняется в принципе увэй — в
той мере, в какой недеяние является обособленной
техникой, переносным регистром всякой деятельности. Но как
универсальное отношение к миру увэй не поддается
расщеплению на фрагменты. История с поваром, равно как и
история с гонщиком, могут служить лишь образом
недеяния — в том смысле, в каком время было названо текучим
образом вечности.
209

Человек, предающийся недеянию, поступает так не
оттого, что ему нечего делать: нам еще предстоит
исследовать множество тонких и важных различий между простым
пофигизмом и совершенным недеянием. Спокойная
несуетность мастера — например, хорошего повара —
скрывает длительный период обуздания суеты. Пребывает в увэй
не тот, кто запустил дела, а тот, кто управляет собою и
делом без лишних движений, используя реактивные силы
и направляя их в нужное русло. Для пояснения можно
обратиться к такому авторитету в области физиологии
движений, как Н.А.Бернштейн: «...Движение тем
экономичнее, а следовательно, и» рациональнее, чем в большей мере
организм использует для его выполнения реактивные и
внешние силы и чем меньше ему приходится привносить
активных мышечных добавок. Но очевидно, чем меньше эти
добавки, тем меньше сходства остается между формой их
протекания и той суммарной равнодействующей сил всех
трех видов, которая фактически выполняет реализуемое
организмом движение. В наиболее совершенных по своей
биодинамике движениях это явление достигает максимума
и сходство между мышечной формулой и внешней
картиной движения остается не более значительным, чем между
работой вспомогательного судового дизеля, включаемого
время от времени, и курсом парусного судна, идущего под
сильным попутным ветром. Всем хорошо знакомо
искусство парящего полета морских птиц, способных перелетать
большие расстояния, почти не работая крыльями, за счет
одних только мастерски используемых ими колебаний
воздушных течений, — искусство, которому все лучше
подражает человек в планерном спорте»2.
Философия дао обучает птичьему полету без планера,
это называется «посредством знаний выращивать
безмятежность» (Чжуан-цзы).
210

2
Гордятся люди рынка
Ловкостью и смекалкой
Но жизни путь проходят
Словно в неведении детском
К мошенничеству склонны
Им бытие узреть бы
В яшмовом чайнике дао
Чтобы, глоток отхлебнув,
Оставить небо и землю
По правилам превращений
В беспредельности кануть.
Чэпь Цзыан3
Недеяние есть прежде всего состояние души. Состояние
увэй возникает по мере того, как безмятежность
распространяется за пределы всякого частного мастерства — вот
почему между искусным поваром и совершенным даосом
пропасть в сотню жэней. В книге Чжуан-цзы мы читаем:
«Ле, Защита Разбойников, стоял на глазах у
Темнеющего Ока: натянул тетиву до отказа, поставил на
предплечье кубок с водой и принялся целиться. Пустил одну
стрелу, затем другую и третью, пока первая была еще в
полете, — и, поражая цель, все время оставался
неподвижным, подобно статуе. Затем вопрошающе обернулся к
спутнику.
«Это мастерство при стрельбе, по не мастерство без
стрельбы — сказал Темнеющее Око. — А смог бы ты
стрелять, взойдя со мной на высокую гору и встав на камень,
висящий над пропастью в сотню жэней?»
И тут Темнеющее Око взошел на высокую гору, встал
на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэ-
211

ней, отступил назад, пока ступни его до половины не
оказались в воздухе, и знаком подозвал к себе Ле Защиту
Разбойников. Но тот лег лицом на землю, обливаясь
холодным потом с головы до пят.
— У настоящего человека, — сказал Темнеющее Око,
душевное состояние не меняется, глядит ли он вверх в
синее небо, проникает ли вниз к Желтым Источникам,
странствует ли ко всем восьми полюсам.» (265).
Так Темнеющее Око демонстрирует мастерство без
стрельбы, то есть совершенство как таковое, приложи-
мое хоть к стрельбе, хоть к разделке мяса, хоть к
автогонкам «Формулы-1». Эта способность сродни улыбке
чеширского кота, остающейся даже тогда, когда сам кот
исчезает. Исчезает постепенно и незаметно, в
соответствии с рекомендацией Алисы. Даос и определяет себя
как мастер незаметного исчезновения, сливающегося с
бессмертием. Увэй означает здесь уклонение от
Zuhanden: не только от подручного материала, от
ближайшего «что», но и от ближайшего «зачем». Различие
между совершенным мастером и имитатором
обнаруживается именно в уклонении. Пока Л с стоит рядом с
Темнеющим Оком, и притом на своем привычном месте,
нельзя узнать, кто из них пребывает в недеянии.
Вероятно, во взгляде стрелка можно заметить даже легкую
снисходительность. Но стоит смениться антуражу, стоит
разверзнуться пропасти в сотню жэней, и Ле не только не в
состоянии повторить своего искусства, но не в
состоянии даже встать с колен. Чжуан-цзы резюмирует это в
лаконичном поучении:
«Мастер игры со ставкой на черепицу станет
волноваться при игре на серебряную застежку и потеряет
рассудок при игре на золото. Искусство одно и то же, но
стоит появиться соблазну, как внимание тут же отвлс-
212

чется к внешнему. Внимание же к внешнему всегда
притупляет внимание к внутреннему» (243).
Распространение увэй на все обстоятельства жизни
может быть описано как релятивизация ставок: каким бы
ни оказался внешний расклад, сумма поставленного на
карту находится в зоне невосприятия. Над пропастью в
сотню жэней или на ровном месте, независимо от того,
что поставлено на кон — черепица, застежка, золото или
вся Поднебесная, совершенномудрый муж не станет
менять игру. Здесь мы впервые сталкиваемся с негативным
последствием обладания сознанием: простейшее для
младенца или для животного становится труднейшим для
человека разумного. Простота, обретаемая в практике увэй,
запредельна мудрости. Когда Желтый Предок
обращается к отроку из Сянчэна с вопросом «как упралять
Поднебесной?», он получает истинно даосский ответ:
управляться с Поднебесной не легче и не труднее, чем с табуном
коней: следует устранять все, что вредит коням, — и
только (288).
Релятивизация ставок представляет собой крайне
важный пункт утверждения недеяния: прежде всего это
выход за пределы оппозиции господства и подчинения. Дер-
рида, вслед за Гегелем и Батаем, рассматривает величину
ставки как дискретную качественную определенность,
устанавливающую ранг субъекта: человек есть то, чем он
рискует. Подвижная гирька риска своим легким
перемещением задает наиболее объективную шкалу самооценки
и бытия-в-признанности: «Ведь операция господства, как
пишет Гегель, состоит в том, чтобы показать себя не
связанным ни с каким определенным наличным бытием, не
связанным общей единичностью бытия
вообще...Подобная операция [немецкое Tun, букв, «деяние»] сводится,
следовательно, к тому, чтобы поставить на кон [mettre en
213

jeu, wagen, daransetzen] свою собственную жизнь, всю
целиком. Раб — это тот, кто не ставит свою жизнь на кои,
кто хочет законсервировать, сохранить ее, быть
сохраненным (servus). Возвышаясь над жизнью, заглядывая в лицо
смерти, человек достигает господства, свободы и
признания. Господин — это тот, у кого достало сил выдержать
страх смерти4.
Для различения господина и раба шкала ставок вполне
подходит: трудно найти более достоверное свидетельство
признанности, чем отметка на этой шкале. Вес прочие
обстоятельства — унаследованный статус, богатство,
мастерство, — ситуативны и преходящи; только готовность
бросить на чашку весов нечто, оборотной стороной чего
является смерть, может рассматриваться как
основополагающее деяние (Tun). Люди, неспособные к деянию и делу,
играют на черепицу, люди дела ставят на кон серебряную
застежку и золото — играют на состояние; человек
деяния, господин по определению, готов поставить и жизнь.
Но, делая это, он всякий раз (ставка имеет разовый,
дискретный, принципиально «объявленный» характер)
внутренне трепещет, «выдерживает» страх смерти.
Как видим, деяние, даже самое радикальное,
неспособно преодолеть «связанность общей единичностью
бытия» (поэтому господин и привязан к рабу, как
справедливо отмечает Гегель). Выйти из иерархии ставок под силу
лишь недеянию (увэй), поскольку даос находится в
положении вне игры, («царствует, не управляя»).
Пребывающий в недеянии безмятежен по отношению к ставке, как
брошенный катящийся кубик. Какая выпадет грань, инь
или ян, определяется не величиной ставки. Истина
выпавшей грани состоит в том, что могла выпасть и другая,
противоположная ей, — это и есть истина недеяния. В книге
Ян Чжу мы находим точную рефлексию по этому поводу.
214

Цзы Ся, рассказывая вэйскому царю о своем учителе,
говорит:
«Ничто не может его ни поранить, ни остановить. Он
может все — и проходить сквозь металл и камень, и
ступать по воде и пламени — ибо во всем подобен другим
вещам.
— Почему же не делает этого учитель? — спрашивает
царь.
— Учитель способен на это, — ответил Цзыся, — но
способен и не делать этого.
Ответ очень понравился царю Вэньхоу» (28).
Ответ мог бы понравиться и Жаку Деррида — как
указание на инфраструктуру, находящуюся за пределами
деяния, в том числе и перводсяния, являющегося точкой
отсчета для господства и суверенности. В критике
исходной операции господства Деррида следует путем Лао-цзы
и Ян Чжу: «Чтобы не управлять, т.е. не порабощать себя,
она [суверенность] ничего не должна подчинять себе, а
также не подчиняться никому и ничему; она должна
растрачиваться без остатка, без всякой сдержанности,
теряться, терять сознание, терять память о себе, свою
внутренность, идти против Erinnerung, против ассимилирующей
смысл скупости, она должна практиковать забвение, aktive
Vcrgesslichkeit, о которой говорит Ницше,
и,наконец,последний порыв господства, не стремиться больше к тому,
чтобы получить признание»5.
Здесь явственно просматривается образ недеяния,
фигура даоса, обладающего статусом «наблюдателя за
бытием и небытием». (190) Никакое особенное не застревает в
своем движении и не связывает с единичностью бытия (не
привязывает к ней), только пустота способна к
непрерывному уподоблению и расподоблению: «настоящие люди
древности проходили дорогой милосердия, останавливались
215

на ночлег у справедливости, чтобы странствовать дальше в
беспредельной пустоте», — говорит Лао цзы (217).
Обратимся теперь к тому месту из Ницше, на которое
ссылается Деррида, говоря о роли aktive Vergesslichkeit,
активного забвения. В «Генеалогии морали», одной из
самых продуманных своих работ, Ницше пишет:
«Забывчивость не является простой vis inertia, как полагают
верхогляды; скорее она есть активная, в строжайшем смысле
позитивная сдерживающая способность, которой следует
приписать то, что все переживаемое, воспринимаемое,
испытываемое нами (позволительно было бы назвать это
«душевным сварением») столь же мало доходит до
сознания, как и весь тысячекратный процесс, в котором
разыгрывается наше телесное питание, так называемое
«органическое сварение». Закрывать временами двери и окна
сознания, оставаться в стороне от шума и борьбы,
которую ведут между собой служебные органы нашего
подземного мира; немного тишины, немного tabula rasa
сознания, чтобы опять очистить место* для нового, — такова
польза активной, как было сказано, забывчивости, как бы
некой привратницы, охранительницы душевного порядка,
покоя, этикета, из чего тотчас же можно взять в толк, что
без забывчивости и вовсе не существовало бы никакого
счастья, веселости, надежды, гордости, никакого
настоящего... [такое] забвение представляет собой силу, форму
могучего душевного здоровья.»6
Искусство забвения, можно сказать, одна из
центральных проблем даосского учения, причем проблема
особенно глубоко продуманная в связи с необходимостью
размежевания с конфуцианством. Поскольку конфуцианское
выстраивание «этикета» («ли») базируется на тотальной
памяти, в которой записан алгоритм всех возможных
собственно человеческих действий (жень), «деконструкция»
216

этого нагромождения представляет собой решающий ход
для того, чтобы открыть путь недеянию. Неудивительно,
что соответствующую «рекомендацию» Чжуан-цзы
излагает в форме чеканной заповеди:»Уважать родителей
легче, чем их любить, любить родителей легче, чем их
забыть, забыть родителей легче, чем заставить родителей
забыть о тебе, заставить родителей забыть о тебе легче,
чем самому забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо
всем в Поднебесной легче, чем заставить всех в
Поднебесной о тебе забыть». Дело в том, что и всякое
преднамеренное, маркированное нарушение этикета есть memoria,
пометка в памяти. Защита от такого рода забвения
предусмотрена в любой культуре хотя бы как кровавая
мнемотехника (такую школу памяти и рассматривает Ницше)
Культивирование увэй, внутренней безмятежности,
предполагает куда более тонкую технику забвения: «Если
человек не забывает о том, что забывается, а забывает о
том, что не забывается, — это истинное забвение» (155).
Например, истинное забвение — забыть о размере
ставки, забыть, что на кону — черепица или жизнь, что «под
рукой» — табун лошадей или Поднебесная, что под
ногами— твердь или пропасть в сотню жэней. Не наращивание
паразитарной памяти, а искусство высокого забвения
приближает даоса к самым границам доступных для
смертного возможностей. Независимость от иерархии ставок, от
единичности бытия, предстающей как сумма обстоятельств,
позволяют добиваться неподподания миру: в недеянии
размывается грань между присутствием и исчезновением.
Свободный выбор, столь ценимый европейской
философией, показался бы даосу теоретической
несообразностью и практическим минимализмом, челночным
движением в узком горизонте между господином и рабом.
Н.В.Абаев замечает: «Ситуация разбивается на два мо-
217

мента: 1) до выбора, когда можно выбрать любую
реализацию, но существует неопределенность и нельзя
действовать, так как нельзя реализовать все возможности сразу;
2) после выбора, когда снимается определенность и
можно действовать, но отпадение альтернатив обедняет
возможности и носит необратимый характер (так, приняв
реализацию al, нельзя принять а2, поскольку al есть
отрицание а2 )... Сталкиваясь с нерадостной альтернативой
— идти к смерти или стоять на месте, даосы попытались
найти выход в ином подходе к проблеме, а именно: уйти
от необходимости реализовать себя как al,a2...aN, найдя
некое А, которое явилось бы инвариантом al...aN, и
идентифицировать себя с ним.»7
з
Катитесь, сани, домой, сами!
4 По щучьему велению».
Принцип увэй следует рассматривать как
основополагающую философему и одновременно как практическую
жизненную установку. Пребывающий в недеянии ничем
не порабощен, он равно свободен и от дел правителя, и от
рабской службы. Свободен он и от служения долгу,
несмотря на особую прочность этого рода цепей. Его
восприятие является чистым и пустым, поскольку не
содержит предпочтительных объектов, навязывающих себя в
первую очередь. По отношению к Zuhanden недеяние
выступает прежде всего как невосприятие, пустота
апперцепции, что, впрочем, ни в коей мере не означает
скудости или ограниченности Lebenswelt.
Напротив, пустота указывает как раз на
максимальную емкость мироизмещения, потенциальную вместимость
218

всего спектра сущего и происходящего. Это именно
обычное восприятие, поскольку оно уже заполнено объектами
предпочтительной апперцепции, погружено в «заботу» и
загружено под завязку, вмещает лишь несколько
спектральных линий событийности, то есть фактически имеет
дело с одним и тем же. Оно уже подцеплено на крючок
памяти и подвешено на нем, подвешенность придаст
восприятию избыток болезненных чувств (страдательных
состояний) — и тогда ressentiment, о котором говорил
Ницше, может быть истолкован как попытка
сверхкомпенсации, тщетное стремление обрести комфорт,
трепыхаясь в силках мира. Но привязанность к миру похожа на
систему веревочных петель — каждое трепыхание (Tun,
tun-tun) только затягивает петлю. Лишь пустота
восприятия, свернутая в воздушную петлю Чжуаи-цзы, позволяет
ускользнуть из связки. Мимо милосердия можно
проходить, у добродетели останавливаться на ночлег, но
странствовать следует в беспредельном...
И если для почтительного и сведущего цзюнь цзы,
выполняющего конфуцианские заповеди, наступающий
день разнообразен тем, что предстоит сделать, то даос,
пребывающий в недеянии, сочтет такое разнообразие
маниакально однообразным, ибо его день воистину
разнообразен предстоящим недеянием, тем, чего предстоит не
делать. Пока игрок загипнотизирован блеском застежки,
стоящей на кону, даос успевает просчитать и взвесить все
ставки — и счесть их слишком легковесными, даже самую
высшую. Ведь «обретением желаемого в древности
называли не пожалование колесницы с высоким передком и
нарядной шапки, а только ту радость, к которой нечего
добавить» (225). Разнообразие недеянию придают
обойденные ловушки, все срочные дела этого мира, которым
пррдоставлена отсрочка на неопределенное время.
219

Уход от деяний, вписанных в слишком человеческое,
далеко не простая задача. Декларированный отказ как
отрицательный поступок может иметь более сильную
маркировку, чем привычное следование ходу вещей. Вот
Владеющий Своими Чувствами уходит в удаленную пещеру,
но к нему является циский царь, чтобы научиться
мудрости. Царь буквально достает даоса, и тогда Владеющий
Своим Чувствами произносит поучительный монолог: «Я
удалился в пещеру, но слава опять то ли последовала за
мной, то ли меня уже поджидала, иначе как бы узнал обо
мне царь? Я должен был продать свою славу, чтобы он
мог ее перепродать, но это не тот товар, от которого
легко избавиться. Мне приходится печалиться о тех, кто сам
себя губит, и о тех, кто печалится о других, приходится
печалиться и о тех, кто печалится о чужих печалях.» (292)
Монолог Владеющего Своими Чувствами по многослой-
иости и глубине рефлексивного счета соответствует
лучшим образцам европейской диалектики. Практика
недеяния поворачивается здесь еще одной своей гранью, ее можно
рассматривать как технику избегания выбора. Речь идет
том, чтобы, во-первых, аннулировать различия между al,
а2, a3....aN и, во-вторых, сгладить дискретность
альтернатив, растворить самодостаточность и ограниченность
каждой реализации в потоке дао. Таким образом
недеяние избегает исчерпанности и сохраняет ростки иного
бытия, главное отличие «молодого и слабого» от
затвердевшего и близящегося к концу. Основополагающий акт
выбора заменяется столь же фундаментальным актом
невыбирания, что, в свою очередь, означает не
«решительный отказ» от выбора, а вхождение в легкий клинамен,
когда альтернативы, как принятые, так и отвергнутые,
проходят сквозь пустое восприятие, не взаимодействуя с
эмоциями. Даос если и принимает решение, то не так, как
220

принимают окончательный приговор, вердикт судьбы, а
так, как принимают гостей, различая среди них званых и
незваных, дорогих и назойливых, — но даже и в этом
смысле даос негостеприимен. Подобно истинному пастуху
бытия он попустительствует происходящему, позволяя быть
всему, чему неминуемо быть, но быть мимо, не задержи-
ваваясь в восприятии. Приняв решение сегодня, завтра
можно проводить его с честью или самому уйти не
попрощавшись, благо Дом Бытия для даоса открыт на все
четыре стороны. Промедление перед лицом возможного — не
то же самое, что оттягивание неизбежного, оно сродни
балансированию на каноэ в потоке дао. Полнота
возможностей сохраняется, пока тот, кто в лодочке, остается на
плаву, пока он не пристал к берегу или не утонул.
«Мастерство без лодки» позволяет миновать все подводные
камни, наслаждаясь неподпаданием миру.
Есть замечательная русская пословица, близкая к
сердцевине даосского учения: дай Бог все уметь, да не все
делать. Попустительствовать происходящему, приглашая
его пройти мимо. Психологически уклонение от
реализации — это нечто противоположное нерешительности, оно
не сопровождается никакими «мучениями», поскольку не
является страдательным состоянием в принципе.
Балансирующий на каноэ может оставаться в
неподвижности, совершая движения (за счет
перераспределения внешних сил), а может плыть по течению, будучи
неподвижным, отдыхая, как птица в парящем полете, как
Темнеющее Око над пропастью в сотню жэней. Но
ускользание от выбора, от привязанности к подручному,
сопровождается сохранением высочайшей энергетики,
потенциальной энергии нерастраченных возможностей, которые
следует именно «пасти», желательно пополняя при этом
стадо. Тут мы напрямую подходим к стратегии долголетия
221

и бессмертия, к главной идее позднего даосизма,
основанной все на том же принципе увэй, на избегании
самореализации. Реализованность просчитывается как преддверие
смерти; при этом выстраивается следующая цепочка:
самореализация, осуществление, овеществление, омертвление,
прекращение бытия. И наоборот, остающееся бытие-в-воз-
можности есть главный резерв живущего, то, что еще не
прожито, не истрачено в затухающих челночных
движениях Zuhanden. Можно говорить о незакабаленности
специализацией, о сохранности навыка ученичества: форма
мягкого неучастия характеризует и внешний рисунок, и
сердцевину увэй. Знающий дао избегает любого
акцентирования в соответствии с блистательно продуманной и точно
выраженной максимой: подгонять свое отстающее. Вот один
из примеров, приводимых в книге Чжуан-цзы: «Шань Бао
жил в Лу на высокой горе, пил лишь воду и никогда не
интересовался наживой. Дожив до семидесяти лет, он
выглядел будто младенец. Но на беду встретился с голодным
тигром, который убил его и сожрал. Жил там и Чжан
Смелый. Вместо двери в его доме были тонкие занавески —
каждый входил к нему и Чжан никого не боялся. Прожив
лет до сорока, он умер от лихорадки. Шань поддерживал
свое внутреннее, а тигр съел его внешнее, Чжан отстаивал
внешнее всем своим мужеством, а болезнь напала на его
внутреннее. Оба они не подгоняли свое отстающее» (244).
Такова филигранная техника увэй, не допускающая
решающего перевеса не только мирской суеты (внешнего), но
и внутреннего, собственной «длинной воли», вопреки
всему реализующей проект. Ибо, как заметил Лао цзы,
«человек, стоящий на цыпочках, долго не простоит» (Дао дэ
цзин).
222

4
В каком бы подходящем месте ни спрятать
большое или малое, оно все же исчезнет.
Вот если спрятать Поднебесную в
Поднебесной, ей некуда будет исчезнуть
— таков общий закон всех вещей.
Чжуан-цзы
Практикующий недеяние не конфликтует с обществом
— никакие ценности он не отвергает демонстративно и
ничего не утверждает такого, что могло бы иметь форму
всеобщего закона в кантовском понимании. Никакого бунта
против обстоятельств — слишком много чести было бы
обстоятельствам. Вообще кантовский категорический
императив с его восклицаниями на ровном месте глубоко
чужд духу недеяния, к жизненным принципам даоса
скорее уж подходит гегелевский афоризм: философ не
должен отличаться от других покроем своего пиджака...
Недеяние, поскольку оно вообще может
рассматриваться как тезис в философском споре, имеет достаточно
сложную логическую форму, не допускающую строгой
формализации в существующих логических языках.
Дискурсивные фрагменты, выражающие принципы увэй, —
«мастерство без стрельбы», «подгонять свое отстающее»,
«перестать печалиться о тех, кто печалится о чужих печалях»
и другие по форме противоположны утверждению — но
вовсе не в смысле отрицания . Ведь и отрицание нечто у-
тверждает, создавая твердую позицию, удобную для
спора площадку — а спор на удобных площадках не
интересует мудрого (если уж полемика, то над пропастью в
сотню жэней). Можно сказать, что тезис недеяния
противоположен утверждению как таковому (в том числе
этимологически) — речь идет о расшатывании затвердевшего, о
223

зыблении всякой устойчивой, твердой фигуры речи. В
итоге получается даже не проблематизация, так или
иначе состоящая из твердых кирпичиков, предварительно
утвержденных и просто поставленных «на ребро», а
скорее релаксация — Lassensein («допуск»), процедура,
выходящая за пределы логических и диалектических
операций, в том числе и за пределы Aufhebung Гегеля. Дело в
том, что и утверждение и отрицание устраняют
неопределенность (это их общий структурный параметр), поэтому
им соответствует определенная «информационная
ценность »»выражаемая в битах. Релаксация (Lassensein) не
устраняет исходной неопределенности, а, наоборот, искусно
проносит ее сквозь дискурсивный фрагмент произвольной
длины, не расплескав ни капли, и поэтому является
составной частью общего искусства избегания,
балансирования на каноэ...
Уход от всякой идентификации относится к сфере
высшего мастерства и представляет собой
самодостаточную ценность. Ибо не дать никому определить себя —
значит одержать победу в состязаниях «Формулы-1 по
правилам недеяния. Показательна в этом смысле
следующая история.
Ле-цзы встречает Цзи Сяия, колдуна, способного
распознавать сущность каждого человека, в частности, срок
жизни, оставшийся «клиенту», и грозящие ему
опасности. Ле-цзы сообщает своему учителю об удивительных
способностях колдуна и получает позволение привести его.
«Назавтра Ле-цзы явился к учителю вместе с Цзи Ся-
ием. Когда они вышли, колдун сказал Ле-цзы:
— Увы, твой учитель скоро умрет, не проживет и
десяти дней. Я видел странное — пепел, залитый водой.
Войдя к учителю, Ле-цзы зарыдал так, что слезами
оросил одежду, и передал ему слова Цзи Сяня.
224

— Понимаю, в чем дело,— сказал учитель,— я
показался ему поверхностью земли, без побегов, без
движения — вот ему и почудилась преграда в источнике моей
жизненной энергии. Приди-ка снова с ним сюда.
Назавтра Ле-цзы снова явился с колдуном. Выходя,
он услышал:
— Счастье, что твой учитель встретился со мной. Ему
лучше: я заметил, что энергия проникает через преграду.
Ле-цзы вошел к учителю и передал ему эти слова.
— Теперь я показался ему в виде неба и земли, куда
нет доступа таким понятиям, как «имя» и «сущность».
Но источник энергии исходил из пяток — вот он и
подумал, что мне просто полегчало. Приди-ка с ним еще раз.
На другой день Ле-цзы снова явился с колдуном к
учителю. Когда они вышли, прорицатель сказал:
— Твой учитель пребывает в смутности и тревоге.
Успокой его, а затем я снова его навещу — сейчас трудно
читать на его лице.
Ле-цзы вошел к учителю и передал ему все. Учитель
молвил:
— На этот раз он узрел во мне великую пустоту без
всяких предзнаменований и принял это за непроявленность
жизненных сил. Существует всего девять глубин. Я
появился в трех: в виде глубины водоворота, стоячей воды и
проточной воды. Приди-ка снова с ним сюда.
На другой день Ле-цзы вместе с Цзи Сяием снова
явился к учителю. Не успел прорицатель занять свое место,
как тут же встал и в растерянности пошел прочь.
— Догони его,— велел учитель.
Ле-цзы побежал, но не смог догнать колдуна,
вернулся и сказал:
— Не догнал! Он куда-то исчез. Потерялся!
— Я показался ему зародышем, каким был еще до по-
225

явления на свет,— сказал учитель. Я предстал пред ним
пустым, покорным, свернувшимся в клубок. Он видел то
увядание, то стремительное течение и ничего не понимал.
Вот и сбежал от меня» (170 -171).
Обращает на себя внимание отсутствие пафоса,
характерного для соответствующих апологетических мифов
других учений. Скажем, прорицатель мог бы восхититься
истинной сущностью мудреца, открывшейся ему (или
преднамеренно показанной), и стать последователем учителя.
Тогда бы мы имели дело с типичным жестом
эзотерической притчи. Однако для даоса это было бы элементом
привязанности, крайне далеким от совершенства. Учитель
же являет высшее искусство — сохранение
неопределенности в бесконечной череде идентификаций. Он пуст, в
нем нет сущности, нет никакой эссенции, которая,
будучи извлеченной, сохраняла бы краткую формулу
особенного существования. Демаркационная линия, отделяющая
внутреннее даоса от его внешнего, едва заметна. Какой-
либо «активности на границах», маркирующей присутствие
Dasein, не наблюдается, — ни мироустроительной,
характерной для конфуцианства, ни мироотрицающей,
свойственной, например, чань-буддизму. Чаньский «театр
отрицания», изобилующий жестами и фигурами эпатажа (и
по жесткости условностей напоминающий театр Кабуки),
совершенно чужд поборнику недеяния. Исследователь
чаньской психотехники Н.В.Абаев замечает по этому
поводу: «В связи с даосско-чаньскими параллелями
необходимо отмстить, что даосская необузданность не носила
столь явной психопропедевтической направленности, даос
вел себя так вовсе не для того, чтобы кого -то
воспитывать, а просто движимый порывами своей истинной
природы»8. В данном случае даосские самопредъявления
(манифестации увэй) не совсем точно названы «порывами»,
226

ибо каждая акция недеяния несет в себе элемент
сокрытия, она прикрыта завесой иновидимости, ее истинное
погружено в неразличимость, поскольку способно
присутствовать в любой «первой встречной» внешней
определенности, не теряя себя. Все обжитые социальные ниши
используются даосом как элементы покроя сюртука:
сюртук всегда впору, не жмет в плечах, не стесняет
движений, позволяя между тем сохранять непостижимость
внутреннего.
«Ши Чэнци пришел к Лао-цзы и не увидел никаких
признаков мудрости. Он назвал Лао-цзы обыкновенным
простолюдином, причастным к суете мира, и гордо
удалился. Лао-цзы нисколько не изменился в лице и даже не
подумал возражать. На следующий день Ши Чэнци
явился вновь, испытывая, видимо, некоторое замешательство:
— Вчера я над вами насмехался. Почему же сегодня
мое сердце искренне от этого отказывается?
— Мне нет дела до тех, кто любит распознавать с
первого взгляда проницательных и мудрых, — ответил Лао-
цзы. Если бы вчера вы назвали меня волом, я и назвался
бы волом, назвали бы мерином, я не сделал бы ни
малейшей попытки, чтобы вас разубедить. Если, встретив
какую-то сущность, кто-то дает ей название, то, не приняв
названия, примешь от такого беду. Я покорился не
оттого, что был покорен, а покорился, не изменившись» (209).
Слова Лао-цзы являются ключом к феноменологии
увэй, разворачивающейся под знаком «спрятать
Поднебесную в Поднебесной». Дао с внешней стороны
представляется как прогрессия в неразличимость. Пожалуй, успех
в достижении неразличимости является мерилом
овладения недеянием, позволяя гневаться, не гневаясь, и
царствовать, не управляя.
227

5
Жань Цю спросил Конфуция:
— Можно ли узнать, что было прежде неба и земли?
— Можно,— ответил Конфуций. — В древности было
то же, что и ныне.
Потеряв нить разговора, Жань Цю ушел.
(275)
Отыскать параллели принципу увэй в европейской
философии — дело не из легких. Трудности здесь
двоякого рода — во-первых, недеяние основывается на
невыбирании и, стало быть, не содержит перечня дискретных,
хорошо различимых исходов. Поэтому «сопоставление
случаев» зачастую теряет смысл: в яшмовом чайнике дао
мир предстает в другой раскадровке событий. Например,
изречение Лао-цзы: «Величайшее искусство похоже на
неумение» — не предполагает эксплицитного анализа
сходств и различий: контуры погружены в
неразличимость, причем неразличимость доходит и до уровня
мотивов, а не только внешней картины.
Во-вторых, социальная и психологическая мимикрия,
характерная для недеяния, затрудняет определение
истинной роли поступка и его толкования. Когда Ницше
говорит «только не спутайте меня с кем-то другим», он
выражает общую инфраструктуру авторствования, принцип
текстопорождения, правящий, в том числе, и в
философии. Но если «быть принятым за другого» входит в
осознанную стратегию поведений и мышления, критерий
оригинальности, отличающий одну философскую систему от
другой, теряет смысл.
Элементы стоицизма, скептицизма и, тем более, кинизма
легко обнаруживаются в даосской философии — но чаще
всего как вставные номера, как провокационные вкрапле-
228

ния в дискурс недеяния. Самым близким по духу текстом,
можно сказать, лучшей инокультурной версией недеяния,
является русская сказка «По щучьему велению». Такие
герои, как Диоген и Панург, вполне могли бы оказаться
своими среди даосов, но только Емеля воистину сам себе Чжу-
ан-цзы. Приведем конспективный текст сказки, поскольку к
ней не раз еще придется обращаться в дальнейшем9.
«Жил-был дурак Емеля и было у него два брата —
умных. Были братья женаты, Емеля же — холостой. Вот
раз поехали братья на ярмарку, а Емеле наказали во всем
невесток слушаться да посулили ему за это красную
рубаху. Емеля лег на печь и лежит.
— Никакой пользы от тебя, дурака , — говорят
невестки — сходи хоть до проруби, воды принеси.
Неохотно встал с печи Емеля, да и побрел к проруби.
И попалась ему щука. Емеля обрадовался: то-то уха
будет! А щука взмолилась человечьим голосом — отпусти
меня, Емеля...Чего только не пожелаешь, стоит сказать:
«По щучьему велению, по моему хотению!» — все тут же
и исполнится.
— Не, — говорит Емеля, — ухи хочу.
Насилу уговорила его щука, присоветовала сказать
Уступайте, ведра домой сами». Отпустил ее Емеля, да так
и сделал. Ведра и пошли — ни капли воды даже не
расплескалось. Невестки смотрят, удивляются. Пришел
Емеля, да и улегся на печь. Тут невестки к нему опять
приставать стали: поезжай хоть в лес да дров наруби — топить
печь нечем. Взял Емеля два топора, вышел во двор,
уселся в сани и говорит:
— По щучьему велению, по моему хотению, катитесь,
сани, в лес!
Помчались сани прямиком в лес, и много народу
Емеля помял-попужал по пути.
229

< Тем же методом Емеля нарубил дров и поехал
обратное
А его уж и народ караулит, бока намять грозится.
Видит Емеля такое дело и говорит:
— По щучьему велению, по моему хотению, ну-ка,
дубинка, похлопочи-ка! — А дубинка знай себе старается.
Приехал Емеля домой и снова на печь. Слух же о
беспорядках дошел до царя — вот царь и отправил гонца с
наказом призвать Емелю во дворец.
Зачитал гонец царев указ, а Емеля и говорит:
«Неохота мне.»
Тогда царь послал своего первого министра — хитрю-
щего-прехитрющего. Министр накупил пряников печатных,
захватил с собой рубаху красную, пришел и говорит:
— Царь-батюшка посылает тебе гостинцы и хочет
видеть тебя, Емслюшка, во дворце.
Согласился Емеля:
— По щучьему велению, по моему хотению, поезжай,
печь, во царев дворец!
Печь и поехала. Люди пуще прежнего дивятся, да уж
выходить из домов опасаются... Так и въехал Емеля в
царевы палаты, не слезая с печи. Приглянулся он царевне,
та и попросила батюшку повенчать их.
Рассердился царь, что дочка выбрала в мужья дурака,
велел посадить обоих в бочку, бочку засмолить и пустить
в синее море. Так и сделали.
Долго ли, коротко ли плыла бочка, царевна не
выдержала и стала мужа просить: «Сделай так Емеля, чтобы
нас на берег выбросило».
Согласился Емеля и по щучьему велению бочка
причалила к берегу и растворилась.
— Сделай уж и какую-нибудь избу.
— По щучьему велению, по моему хотению, выстрой-
230

ся дворец роскошный с палатами белокаменными и
лестницами золочеными — да прямо напротив царева дворца!
Так и сталось. А как узнал царь, что во дворце живут
Емеля с его дочкой, так и примирился с ними, и стали они
жить-поживать да добра наживать».
В этой удивительной сказке едва ли не каждый эпизод
может служить иллюстрацией какого-нибудь даосского
принципа. Ограничимся пока несколькими
сопоставлениями. Емеля безусловно дурак, но дурак в том же смысле^
в каком Лао-цзы соглашается быть волом, мерином и
вообще кем угодно, коль скоро его так назвали. Ибо
известно: не примешь названия — примешь беду, вернее,
примешь от такого беду. Прозвище даоса оказывается
индикатором для дающего прозвище, своеобразным «зеркалом
для умных». Там, где Чжуан-цзы считается дураком,
социум может смело выносить себе определенный приговор.
Можно сконструировать соответствующее назидание,
прямо вводящее нашу сказку в контекст даосского недеяния.
Например, так: научиться глупости у дурака сможет
любой дурак, перенять нечто умное от умных — вполне по
силам среднему человеку, чтобы научиться у дурака чему-
то умному, нужен недюжинный ум, но лишь следующий
дао способен, пребывая глупцом, научить другого
мудрости...
Существует практическая неразличимость между
универсальным пофигизмом Емели и мудростью дао.
Истинно мудрый живет в образе Емели, как Поднебесная,
спрятанная в Поднебесной.
«Ровный и свободный становится безмятежным и
безразличным. К ровному, свободному, безмятежному и
безразличному не вторгнутся ни горе, ни беда, поэтому
свойства его целостны и разум не страдает. Он не опередит
другого ни ради счастья, ни из-за беды — лишь вынуж-
231

денный шевельнется, лишь поневоле поднимется,
отбросив знание и житейскую премудрость, следует
естественным законам, поэтому для него нет ни стихийных
бедствий, ни бремени вещей, ни людских укоров, ни кары
душ предков. Он живет, будто плывет по течению, не
мыслит и не заботится, не предвидит и не рассчитывает,
светлый, но не блестит, доверяет, не назначая срока. Он
спит без сновидений, бодрствует без печали, его разум
чист, а душа не устает» (222).
Очевидно, что речь идет о совершснномудром даосе,
пребывающем в недеянии, но образ Емели
вырисовывается на заднем плане. Главное различие обозначено
интонацией рассказчика, однако инструкции увэй вполне
могут быть снабжены и конспиративной интонацией.
Емеля не мыслит, не заботится и не рассчитывает, «лишь
вынужденный шевельнется», лишь поневоле подвинется,
нет для него людских укоров, живет, будто плывет по
течению... Да он и в самом деле плывет по течению,
заточенный в бочке, и не спешит прибегнуть к щучьему
веленью. «Ибо учитель способен на это, но способен и не
делать этого».
Емелю упрекают в бестолковости и бесполезности;
внутренняя готовность согласиться с подобными
упреками чаще всего и позволяет ему спокойно лежать на печи.
Между тем, в книге Чжуан-цзы есть целая теория
бесполезности, глубоко продуманная и не имеющая аналогов в
других философских системах. Все «полезное» может
пригодиться, а значит, может быть использовано другим,
и уж конечно не в интересах этого «полезного», а в
интересах другого. У Чжуан-цзы приводится много примеров
роковой полезности домашних животных, растений и,
разумеется, людей. Годный к войне на войне и погибнет...
Трудолюбивого запрягут, добродетельного обременят за-
232

ботами. Резюмируются все эти многочисленные
построения следующим образом:
«Гора грабит сама себя деревьями. Масло сжигает само
себя в светильнике. Корицу срубают оттого, что она
съедобна. Лаковое дерево срубают оттого, что оно полезно. -
Все знают, как полезно быть полезным, но никто не знае-
т,как полезно быть бесполезным.» (150). Емеле, по
крайней мере, это прекрасно известно, и он, как истинный
аскет бесполезности, воплощает наиболее глубокие черты
русской менталыгости, близкородственные Чжуан-цзы и
другим корифеям недеяния.
Потому и отдыхает Емеля, и спокойно слывет
дураком, что превзошел других по глубине рефлексивного
счета, потому что не хуже Чжуан-цзы понимает пользу
бесполезного и знает, что в бестолковости есть свой толк.
Апофатическое описание недеяния с удивительной
точностью выражено в современной русской житейской
мудрости. Я имею в виду следующую историю.
В одном доме засорился канализационный люк.
Вызвали сантехника; тот приходит, как и положено мастеру,
в спецовке. Вслед за ним ученик в обычной одежде несет
чемоданчик с инструментами. Мастер спускается в люк и
почти полностью исчезает в прорвавшейся канализации.
Лишь время от времени он выныривает, чтобы глотнуть
воздуху и скомандовать ученику: «плоскогубцы!»,
«проволоку!», «молоток!» Наконец неисправность устранена.
Мастер гордо выбирается из люка, отряхивает налипшую
субстанцию, пахнущую протестантской этикой и духом
капитализма, и назидательно говорит бестолковому
ученику: »Учись, балбес, а то так всю жизнь и будешь
плоскогубцы подавать!» Нет сомнений, что Емеля балбес, то
есть дурак именно в этом смысле.
Для европейской этики с ее простенькой двучленной
233

моралью продуцировать подобную максиму невозможно.
Однако в книге Чжуан-цзы мы находим немало схожих
историй, разнообразных притч о мастере, который делает
свое дело, будто ничего не делает, говоря при этом: «Как
же должен быть совершенен тот, кто воистину не делает
ничего».
Взять хотя бы историю, рассказывающую об уроде Шу,
чей подбородок касался пупка, плечи возвышались над
макушкой, пучок волос торчал прямо в небеса.Шу,
благодаря своей убогости, избежал многих жизненных
передряг и дожил до глубокой старости. Замечательна
концовка этой истории, проникнутая мудростью недеяния:
«Если способен прокормиться и дожить до предельного
срока тот, у кого искалечено тело, то насколько проще
это для того, у кого искалечена добродетель!» (149).
Идея пользы бесполезного имеет и глубокую
онтологическую подоснову; вообще онтология недеяния ставит
под вопрос обоснованность аристотелевских категорий, в
первую очередь «чтойности». Чтойность конкретного
сущего опирается на понятие конкретного свойства как
основу устойчивой экземплярности.Но свойство всякой вещи
способствует скорее ее несохранению, чем сохранению.
Яблоку приписывается свойство сладости и сочности, но
задумаемся, для кого это «свойство» свое? Свое оно
отнюдь не для яблока, а для меня. Я нахожу или размещаю
его в яблоке, чтобы съесть, окончательно при-своить.
Стало быть, чтойность яблока представляет собой типичное
«мойство», его бытие-для-меня, не fur sich, а именно fur
mich. Для самого же яблока приписываемое ему свойство
является предельным чужеством, источником погибели.
Лаковое дерево губит себя своими «полезными
свойствами», масло сжигает себя в светильнике.
«Полезный объект» — это, по сути дела не носитель
234

свойств, а их носильщик. Носильщик, таскающий чужой
багаж, то есть чужой для себя, но свой для меня. Я и
различаю носильщиков не по их собственным именам, а
по переносимому багажу: эй ты, яблоко, пирожок, уголь,
нефть, носительтаких-то и таких-то свойств, подай-ка их
мне, хочу ими воспользоваться! А после этого можно и
приласкать: полезная вещь, имеет полезные свойства.
Понятно, что пребывающий в недеянии не носит
багажа, будучи «человеком без свойств» в самом предельном
смысле слова, уродом Шу или дураком Емслей. Лишь
вынужденный шевельнется, лишь поневоле подвинется. Его
не различить, как серое на сером, и такова очевидная
польза бесполезного. Что с дурака-то взять, может, хоть
воды принесет, хоть плоскогубцы подаст, — но ведь есть
«две большие разницы» в том способе, которым достает
тебя мир, в том, чем ты ангажирован — командой «подай
плоскогубцы!» или призывом «полезай в говно!»
Конечно, можно возвеличить и опоэтизировать именно второй
способ ангажированности, представив его, например, как
призвание, призванность, в чем, согласно Максу Веберу,
и была главная заслуга Лютера, Кальвина и других.
Следующим этапом поэтизации стал «зов бытия» и «зов
совести» Хайдеггера, расцвеченный героическими красками
французского экзистенциализма.
Услышав зов бытия, следует встать и идти по
направлению к Первоисточнику зова, тогда можно удостоиться
одобрения философа, воспевающего величие и важность
выбора, дескать, «ессе homo!». Лао цзы, Чжуан-цзы и
Емеля поступают иначе. Услышав зов бытия (в любой
форме, например, в такой: «Пойдем за мной, я сделаю
тебя ловцом человеков!») и произведя быстрый подсчет,
они ответят: «Неохота!» Реакцию со стороны
героической философии представить себе не трудно: «Да ты про-
235

сто дурак, так и будешь всю жизнь плоскогубцы
подавать». Й еще что-нибудь о преимуществе горения перед
коптением. Емеля принимает прозвище, слушает,
наматывает себе на ус и «посредством знаний воспитывает
безмятежность». Так недеяние переходит в совершенство
круговой обороны от мира, и в этом, как мы увидим, есть
великая сила.
Вернемся к параллелям. Отказ Емели явиться к царю
— прямо-таки общее место даосских притч. Даос,
который хоть однажды не отверг приглашения Сына Неба
поуправлять Поднебесной, как бы еще не совсем настоящий
даос. Должен же быть повод продемонстрировать
мастерство безразличия к ставке, будь то черепица, серебряная
застежка или Поднебесная. Отказ от управления и
вообще от царской милости обоснован точным рефлексивным
подсчетом, как это видно на примере с учителем Ле-цзы и
царем Цзы Яном.
«Находясь в нужде Ле-цзы отощал от голода.
Услышав об этом, Цзы Ян велел одарить его зерном, однако
Ле-цзы поклонился, но подарка не принял. Цзы Ян
отправил посланца узнать, почему.
На вопрос посланца учитель Ле цзы ответил так:
— Царь шлет в подарок зерно,а сам меня не видел,
знает обо мне лишь с чужих слов. Так с чужих слов он
обвинит меня в преступлении. Вот почему я не принял
дара.
А народ и вправду восстал и прикончил Цзы Яна»
(320).
Мы не можем с полной уверенностью отождествить
резоны, которыми руководствовались Емеля и Ле-цзы, но
на уровне поступков (или, наоборот, «не-поступков»)
проявляется полная неразличимость. Милость следует
принимать нехотя, уступая и соглашаясь, но никак не ликуя
236

и не выражая благодарности: «Доверить Поднебесную
можно лишь тому, кто не будет жаждать управлять
Поднебесной» (317). Щучье веление, вообще говоря,
предпочтительнее ухи, но стоит ли суетиться, если вместо
черепицы на кону стоит Поднебесная? Это было бы
недостойно мастера, владеющего сходством и несходством.
6
Я думаю, мало кто отдает себе отчет в том, что
чужие переживания неизбежно для нас
заразительны: если к ним разовьется сильная жалость,
нелегко удержаться от нее и при собственных
своих страданиях.
Платон. Государство
Пребывание в недеянии принципиально отличается от
«ленивого разума» прежде всего длиной рефлексивного
пробега. Все логические следования, как прямые, так и
превратные, быстро прочитываются мудрецом, владеющим
увэй, и его работа, как и работа искусного рубщика мяса,
похожа на танец, хотя нет ни туши, ни ножа. Турбина
Машины Абстракции вращается с такой скоростью, что
кажется неподвижной: создается впечатление, будто
сущее само себя мыслит. И при этом сохраняется
безмятежность парения — без всякой позы мудрости, без
«экспрессии мыслителя», — проницательность и пустота.
Десятую главу книги Чжуан-цзы под названием
«Взламывают сундуки» можно сравнить с такими шедеврами
диалектики как «Парменид» Платона и «Феноменология духа»
Гегеля, притом что площадкой для танца является здесь
этика — область настолько заставленная ценностями, что
в европейской традиции на ней удалось развернуться лишь
плясуну-канатоходцу Ницше.
237

4: Для спасения от воров-взломщиков принято снабжать
сундуки дополнительными замками и обвязывать
веревками. Вот это умно, говорят обычно. Но приходит
Большой Вор, тащит весь сундук, опасаясь лишь, как бы не
свалились запоры и не развязались веревки. Если он мудр,
то мысленно благодарит нас за предусмотрительность.
Тогда оказывается, что те, кого называли умными, лишь
собирали добро для Большого Вора. Не охраняет ли
крупных разбойников тот, кого называют мудрецом?» (178)
Далее взаимоотношения мудреца и разбойника
раскручиваются по восходящей, выполняя ту же
моделирующую роль, что и разборки господина и раба у Гегеля.
Что даст распространение мудрости в Поднебесной,
проявляющееся в увеличении числа мудрецов? Как поведет
себя преступник при столкновении с мудростью? Спектр
ответов, которые могут предложить знатоки игры со
ставкой на черепицу,не владеющие искусством счета
позиций, небогат
1) Преступник услышит слово, мудрого и сердце его
смягчится.Чем больше.будут стремиться к знаниям в
Поднебесной, тем меньше в ней останется разбойников. Или:
2) Преступник отвергнет слово мудрого, но истинного
мудреца это не смутит. Мудростью будет приумножаться
благо, и, как бы ни упорствовал преступник в своем
порочном деле, это не уменьшит числа взыскующих
мудрости в Поднебесной.
Мы видим, что первая сентенция имеет глубину
рефлексии в один шаг, вторая в два шага10. Общая глубина
рефлексии христианских моралистов вполне
укладывается в этот диапазон. Послушаем теперь слова, сказанные
sub specie дао:
«Сообщник разбойника Чжи спросил его:
— Есть ли у разбойников свое учение?
238

— Разве можно выходить на промысел без учения? —
ответил Чжи.
— Мудрость — это узнать по слухам, есть ли в доме
сокровища, отсеивая ложные слухи.
Смелость — войти туда первым.
Справедливость — выйти оттуда последним.
Знание — это распознать, возможен ли грабеж.
Милосердие — разделить добычу поровну. Без
знания этих пяти добродетелей никто в Поднебесной не
сможет стать крупным разбойником» (179).
Итак, дело принимает неожиданный оборот.
Разбойник выслушал слово мудрого, не отвратив ушей своих,
но не смягчился душой, а вместо этого сказал: вот-вот, и
я о том же... Как бы предвидя вопросы, задаваемые из
позы мудрости, разбойник Чжи развиваете свою мысль
далее:
«Если без учения мудрецов нельзя стать знающим
человеком, то без учения мудрецов нельзя стать и
разбойником. Но поскольку знающими стали немногие, а
осмотрительными негодяями многие, то польза, которой
приносят Поднебесной мудрецы, невелика, а вред велик. Когда
рождается мудрец, появляется и великий разбойник»(179).
Этот интеллектуальный пробег глубиной в пять шагов
рефлексии, или в пять реверсий субъектно-предикатной
позиции, завершается изящным афористическим резюме:
«Управлять Поднебесной, уважая мудрецов, означает
соблюдать выгоду разбойника Чжи» (180).
Адаптируя инсценировку для условий, приближенных
к действительности, получаем:
Конфуцианец: Сердце твое глухо к учению, и оттого
ты погряз в невежестве, полагая, что преступный
промысел лучше мудрости!
Чжи, разбойник: Что вы, уважаемый, разве можно
239

выходить на промысел без учения? Никто не сможет стать
Большим Вором, не усвоив пяти добродетелей.
Здесь четвертый шаг рефлексии не эксплицирован, но
его можно продемонстрировать, воспользовавшись
эффектом «замедленной съемки». Допустим, конфуцианец,
вписавшись наконец в поворот мысли, берет вновь слово:
Конфуцианец: Что же, ты думаешь, что знание
воровских уловок и знание блага (пяти добродетелей) — одно
и то же?
Чжи: Разве есть такое благо, которое не могло бы быть
обращено против себя самого?
Мотив превратности блага варьируется в даосских
текстах, «добро», соответственно, предстает во всех своих
ипостасях — оно, например, востребует «полезные
свойства» у своих приверженцев, оказываясь благом-для-ино-
го. Некое благо (знание), возросшее в топике добра,
может быть перемещено в иной топос, «выкрадено». В
новом топосе благо продолжает работать в режиме
самовозрастания, попутно насыщая приобретениями похитителей.
Большому Вору остается лишь благодарить создателей
полезного продукта — тех же мудрецов. На эту
неизбежную превратность и указывает Чжи, резюмируя в одном
абзаце десяток страниц «Феноменологии духа»:
«Если сделают гири и безмены, чтобы взвешивать без
обмана, то попросту украдут взвешиваемое вместе с
гирями и безменами, если сделают верительные дщицы и
царские печати, то украдут и царство вместе с верительной
дщицей и царской печатью, если создадут милосердие и
справедливость для исправления нравов, то украдут
исправление нравов вместе с милосердием и справедливос-
тью»(180).
Такой ход в режиме замедленной съемки
визуализирует вираж рефлексии, выводящий к промежуточному фи-
240

нишу: управлять Поднебесной, уважая мудрецов, значит
соблюдать выгоду разбойника Чжи. Следует отметить, что
этот жест рефлексии тщательно проработан в даосской
философии еще со времен Лао цзы: «Рыбе нельзя
покидать глубины, орудие пользы в стране нельзя показывать
людям.» (Дао дэ цзин). Словом, Поднебесную надо
прятать в Поднебесной, в неразличимости, другого места для
нее нет: найдут и выкрадут. Только искусство,
неотличимое от неумения, не бросается в глаза — а значит, и не
востребуется Большим Вором. Настоящее искусство и
есть ускользание по преимуществу. Онтологический
фундамент недеяния расположен глубже точки отсчета самых
распространенных этических систем человечества, даже
если применить такой несовершенный показатель
глубины, как количество шагов рефлексии или длина
рефлексивного пробега.
Великий ригорист Кант может стоять над пропастью в
сотню жэней, но не может подгонять свое отстающее.
Поэтому его моральный закон выкрадут, не повредив
аргументации, — а впрочем, давно уже выкрали и
применяют к выгоде разбойника Чжи. Стоик Эпиктет все свое
носит с собой, даже и не подозревая, сколько накрал
чужого: что же удивительного, если за вором будет
организована погоня? Киник Диоген довольствуется бочкой — но
она, в отличие от бочки Емели, не заколочена и не
дрейфует в потоке дао. Ясно, что мир достанет Диогена и в
бочке — уж больно хорошо виден вход.
Возможность тотальной фальсификации сущего дана
изначально, но превращается в действительность только с
появлением сознания — как неустранимая превратность
мысли и alter ego мыслящего1 ЧУ же само понятие «вещи»
содержит в себе превратность, некоторые недоразумения
по поводу принадлежности багажа. Всякая вещь — это
241

камера хранения полезных свойств, не будем только
забывать, для кого они свои. Даже специальное уточнение
принадлежности с помощью маркера собственности
подвергается вторичной маскировке: и «свой», и «свой
собственный» могут быть ложными ориентирами,
прикрывающими бытие-для-иного. Например: «твоя священная
обязанность» и «свой собственный труд» суть
характерные ловушки, надежные замки на сундуке,
предназначенном для Большого Вора.
Четырехлетний мальчик, еще не сбитый с толку
всеобщей путаницей имен (Константин Шоломов), резонно
спрашивает: «Почему это общее всегда ваше общее? А
где мое общее?» Да и ухо европейского философа не
всегда бывает чувствительным к счету позиций (и, стало
быть, не застраховано от принесения пользы Большому
Вору — невзначай). Так, гегелевские термины «fur sich»
и «fur sich selbst», имеющие разную рефлексивную
глубину и, соответственно, разный смысл, в русском
переводе «Науки логики» смешиваются (Б.Г.Столпнер), да и
в английских переводах «грамматические нюансы» чаще
всего выпадают.
Тем более поразительна точность подсчета шагов
рефлексии в онтологии увэй:
«Каждая вещь — это «я», но каждый видит в ней «не-
я». В вещи он видит свое «нс-я», но поймет это, лишь
познав себя как «не-я». У «я» своя правда и неправда, у
«не-я» также своя правда и неправда. Поэтому мудрый
не следует за ними, а сообразуется с природой. У
правды — своя бесконечность, у неправды — своя
бесконечность, но каждый думает, что каждый — это не я — и в
этом сходится бесконечность правды и неправды» (131).
Мы видим блистательный диалектический
аттракцион, не уступающий по глубине рефлексии любому закон-
242

ченному фрагменту платоновского «Парменида». В
фольклорном море житейской мудрости мне попался лишь
один текст глубиной в пять шагов рефлексии. Это
русская пословица, которая вполне могла бы быть
высказана даосом Емелей: «Пусть моется тот, кому чесаться
лень». Попробуем теперь еще раз всмотреться в
особенности логической формы даосской-мысли. Благодаря
тому, что нечетные шаги рефлексии (начиная с третьего)
выпадают, происходит как бы слипание антитезисов,
создающее прогрессию неопределенности (вместо ее
устранения). Что было непонятным в мире, то непонятным
и осталось, а вот то, что казалось понятным, перестало
казаться таковым. Эпистемологический баланс сводится
с нулевой суммой (равно как и логический), а сумма
экзистенциального выигрыша оказывается отрицательной.
Тем самым ответ усиливает замешательство задавшего
вопрос, воспроизводя на выходе позу «роденовского
мыслителя». Можно сказать, что застрявшие в этой позе
являются идеальным контингентом для чаньских
наставников, раздающих просветление направо и налево с
помощью подзатыльников. Сбившиеся с пути недеяния
подбираются чаньскими монахами и получают предложение
поразмышлять о хлопке «одной ладонью». Пока
мыслитель напряженно думает, ему в раскрытую ладонь от
имени Большого Вора вкладывают то плоскогубцы, то
проволоку, то молоток.
243

7
А те, кто этим вмешательством считают себя
обманутыми или выдают себя за таковых, скорее
сами хотели обмануть таким же образом.
Гегель. Феноменология духа
Единство онтологии и этики глубоко продумано в
философии недеяния, оно, можно сказать, является
беспрецедентным в мировой философии. Как правило, этика
избирается по некоторым собственным основаниям и
затем пристраивается к подходящей онтологии или входит
с ней в симбиоз. Даос же оперирует сквозными этико-он-
тологическими аргументами. Поэтому, например,
должное он понимает не в духе эйдосов Платона как некую
установленную ценность, к которой следует стремиться и
поневоле довольствоваться лишь несовершенными
подражаниями, копиями первообразца.
Такая визуализация представляется мастеру недеяния
онтологически непродуманной, своеобразным
заклиниванием машины рефлексии. Задержка счета и вызывает
необходимость делания — хотя бы как переделывания и
исправления. Не умеющему работать головой приходится
работать руками, например исполнять долг, обнаружив
всего лишь форму долга, но не источник задолженности.
М.М.Бахтин следующим образом резюмирует
основополагающую идею кантовской (и неокантианской) этики: «Не
содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись
под ним»12. Но подпись, поставленная на чужом векселе,
может оказаться результатом недоразумения, а
оплачивающий чужие счета поступает, в конце концов, к выгоде
разбойника Чжи. Прежде чем оплачивать долг, хотя бы и
долг моральный, следует все же установить, откуда
взялась задолженность.
244

А задолженность очень часто образуется из
неточности расчета как результат катастрофы социального бытия,
уклонения от потока дао. Фиксируется некая особенность
(пусть даже из самых благих побуждений), что вызывает
целую цепочку катастроф, прогрессию распада. Так,
появление милосердия свидетельствует о лишенности, о
наступившей неполноте бытия. Милосердие как нечто
особенное, маркированное, должно понадобиться — и
только там, где оно понадобилось, оно и получаст имя. Ему в
любом случае предшествует исмилосердность. Царь
Воинствующий спрашивает у даоса Сюя:
«— Мне хочется любить народ и, во имя
справедливости, покончить с войнами. Возможно ли это?
— Нельзя — ответил Сюй. — В любви правителя к
народу — начало погибели народа. Красивые слова
каждый раз оказываются орудием зла. Стремясь к
милосердию и справедливости, вы, государь, приближаетесь к
лицемерию» (287).
Тема катастрофического происхождения добродетели
тщательно продумана и подробно аргументирована в
даосизме. Всякое увеличение долга оказывается реакцией на
нарастающую нехватку спокойной достоверности: в
рассуждениях Чжуан-цзы можно найти и схему
происхождения «нечистой совести» Ницше, и идею символической
(симуляциошюй) реставрации утраченного Бодрийара13.
Морализм так или иначе связан с самовозрастающим
«забвением бытия», приумножение добродетелей
свидетельствует об увеличении суммы долга. Лесенка даоса
выстраивается с безупречной последовательностью ступеней:
милосердие неотделимо от печали, ибо в нем тоска
утраты истинного пути, справедливость — реакция на
утраченное милосердие, закон — попытка восстановить
пошатнувшуюся справедливость... Восходя по этой лестни-
245

це, «человек долга» все время старается для Большого
Вора — ведь «у неправды своя бесконечность».
Долг как форма подпадания миру принуждает к
поступкам, увеличивающим отрыв от собственной
подлинности, приходится по сути дела подгонять свое
убегающее и, в лучшем случае, бесцельно печалиться о чужих
печалях.
«При недеянии брали у Поднебесной и оставался
избыток, при деянии давали Поднебесной и все не хватало.
Поэтому древние и ценили недеяние, поэтому, царствуя
в Поднебесной, не заботились ни о чем, хотя и
охватывали своими знаниями небо и землю, не говорили, хотя
своим красноречием могли бы вылепить тьму вещей, не
действовали, хотя способны были совершить все среди
морей» (205).
Возьмем квинтэссенцию европейской протестантской
этики — категорический императив Канта. Его
обобщенная формула может быть представлена в следующем виде:
поступай так, как если бы максима твоей воли была
всеобщим законом. Этика недеяния, если в данном случае
вообще можно говорить об отдельной этике, акцентирует
(и то не окончательно) уже следующий шаг рефлексии:
не думай, что, подгоняя всеобщий закон, оказываешь ему
содействие. Допустим, что человек, едущий на повозке,
торопится. Однако бесполезно при этом наклоняться
вперед, такое уклонение, подобно всякому другому, будет
наказано. Отклонившийся от естественной осанки
вылетит на резком повороте, и, если и успеет, то не туда, куда
ехал14. Не случайно одно из самых известных изречений
Лао-цзы гласит:»Человек, стоящий на цыпочках, долго не
простоит». Упрощенная эмпирическая формула недеяния,
если специально противопоставить ее категорическому
императиву, примет следующий вид: поступай иначе. Спе-
246

цифика применения записана в самой ситуации, хотя
существуют и универсальные моменты избегания. Например:
если остаются хоть малейшие сомнения, делать что-либо,
или нет, — не делай. В приверженности этому принципу
(как опознавательному знаку) едины даос Чжуан-цзы и
даос Емеля. Умное делание провозглашает себя
кропотливым движением к цели, умное недеяние бесцельно,
ориентировано лишь «по направлению от», странствие в
беспредельном, похожее на парение птицы.
Пока лишенный понимания дао тратит силы на
преодоление сопротивления, летит «против ветра», делая
хорошую мину при плохой игре, называя собственную
неповоротливость »героизмом» или «героическим
пессимизмом», практикующие недеяние используют элементы
сопротивления как опору. Мастер-без-стрельбы способен на
то, на что способно лишь человечество в целом:
использовать в своих интересах всеобщую силу превратности.
Как и прочие, он идет по дороге, вымощенной благими
намерениями, — но в другую сторону. Встречным
прохожим такое движение кажется стоянием на месте.
У Хайдеггера в четвертой главе «Бытия и времени»,
называющейся «Бытие-в-мире как совместное и
собственное бытие», мы находим важное замечание, применимое и
в практике увэй: «Если мы даже видим, что другой
попросту стоит без дела («bloss herumstehen»), это не значит,
что он лишь нечто подручное, годное для поручений
(vorhandenes Menschending), — «стояние без дела» есть
экзистенциальный модус бытия: неозабоченное, не
вникающее пребывание при всем и ни при чем»15. Как тут не
вспомнить историю о мастере и вечном ученике, ученике-
неуче, не обладающем полезными свойствами, то есть
такими, которые кто-то мог бы потребовать как свое. Этот
по-стоялец-без-дела непригоден к использованию, ибо
247

«лишь вынужденный шевельнется». Но он и не
воспрепятствует деянию, чтобы не застревать в подручном.
Никто не застанет его в полноте присутствия, нет такого Dasein,
в котором он однозначно «Da», па зов бытия он
откликается песенкой Колобка или арией Фигаро. «Его покой
подобен зеркалу, его ответ подобен эху»(58). Подобен
эху: Фигаро, Фигаро! — Фигу вам, фигу вам!
Превратность деяния включает в себя и превратность вопроша-
ния, поскольку, как известно, «у неправды своя
бесконечность». Поэтому пребывающий в недеянии не
набрасывает проектов (основное занятие Dasein, согласно Хай-
деггеру). В этом пространстве, где набрасывают наброски
и, пытаясь аутентично осуществиться, спорят с эхом,
ведут бой с тенью, владеющий дао есть тот, кто отбрасывает
тень.
Принципиальное различие между осуществлением
выбора как принципом и недеянием как принципом, между
Da-sein и Dao-sein (Tao-sein), может быть выражено и так:
Dasein — существование предшествует сущности и
пытается ее настигнуть. Daosein — существование не
преследует сущности, но само уходит от преследователей.
Обрести дао — значит овладеть сквозными
отождествлениями без собственной осущсствлснности в них. Такой
человек «во всем подобен другим вещам; ничто не может его
ни поранить, ни остановить. Он же может все — и
проходить через металл и камень, и ступать по воде и пламени»
(27). Добавим еще: но может и не делать этого, ибо по
отношению к любому категорическому императиву даос
придерживается правила «поступай иначе».
Допустим, некто дает полезный совет, как поступить.
Муж справедливый, милосердный и добродетельный (и,
тем самым, соблюдающий выгоду разбойника Чжи) так и
сделает. Дурак, равно как и владеющий дао, поступит ина-
248

че. Дурак сделает наоборот. Мастер недеяния, наоборот,
не сделает.
В отношении сферы «полезных советов» в целом как
некой формы увещевания, философия дао настроена
крайне скептически— вспомним хотя бы тонкое рассуждение
о полезности бесполезного. Нет ничего проще, чем
спутать желаемое с действительным; забвение контр-опыта и
специфическое сужение поля зрения всегда к нашим
услугам, когда речь идет об исполнении экзистенциального
заказа. Чжуан-цзы с редкой проницательностью
высказался о благих намерениях: «Жизнь сохраняется не потому,
что ее ценят, здоровье улучшается не потому, что его
берегут, жизнь безвременно теряют не оттого, что ее
презирают, здоровье ухудшают не оттого, что им
пренебрегают. Поэтому ценящий жизнь, возможно, не будет жить,
презирающий жизнь, возможно, не умрет, берегущий
здоровье, возможно, его не улучшит, пренебрегающий
здоровьем, возможно, его не ухудшит» (83)16.
8
Следует сказать несколько слов и о даосской
гносеологии. То беспредельное, в котором странствует мудрый,
изредка останавливаясь на ночлег у справедливости,
представляет собой прежде всего квазипространство
рефлексии. Как таковое оно проницаемо для обладающего
проницательностью, и продвижение в нем состоит, в
зависимости от мастерства путешественника, из усилий, шагов
или скачков рефлексии. Чудесным транспортом,
челноком рефлексии является специфическое устройство,
которое запускается после выполнения трех
фундаментальных отождествлений:
249

1) отождествление мыслимого с существующим;
2) отождествление мыслящего с мыслимым;
3) отождествление мыслящего с другим мыслящим.
Если поставить вопрос в кантовской форме: «как
возможно мышление?», то ответ с позиций увэй состоял бы в
указании на три предзаданных неразличения,
позволяющих «не взаимодействовать с веществом», проницать
непроницаемое ни для какого физического действия, то есты
собственно мыслить. Мысль понимается как
сверхтекучая субстанция, для которой в принципе нет преграды, а
есть лишь отягощение деянием.
Нет ничего менее похожего друг на друга, чем знак и
денотат, по без возможности их отождествления и без
способности к их длительному неразличению нет мысли.
Что общего между рекой как таковой и означающим
«река», составленным из четырех букв (звуков,
колебаний воздуха, точек, тире и тому подобное)? Тут мало
сказать «ничего общего». Наличие хоть какой-то
предварительной общности, дозпаковой связи, дискредитирует
чистоту отождествления, не позволяет набрать число
степеней свободы, необходимых для конституирования
реальностей знакового порядка, среды рефлексии.
Представим себе, что означающее сохраняет хотя бы малейший1
материальный след означаемого, например, означающее
«река» остается хотя бы мокрым. Ясно, что в таком
случае оно уже не могло бы попасть ни в какой сухой
контекст и, стало быть, не осветилось бы сухим блеском
Логоса, говоря словами Гераклита. Любая дознаковая
привязка представляет собой утяжеление, роковым образом
сдерживающее скорость и легкость челнока. Таким
образом первая операция, теряя «вещественность» (не велика
потеря) задает прежде всего скорость и свободу
перемещений, горизонт странствия в беспредельном, благодаря
250

чему река может течь где угодно (в том числе в
афоризмах Гераклита и Лао-цзы) и впадать куда угодно — не
только в море, но и в рифму.
Такому отождествлению не могут предшествовать
никакие соображения — наоборот, сама возможность
какого-либо соображения «вытекает» из первичного акта
неразличения различного. Река может выйти из берегов и
окраситься в желтый цвет, как Хуанхэ в период разлива,
она может обмелеть и высохнуть, но ей никак не
отцепиться от своего означающего, не сбросить иго знака. Знак
есть последнее, что теряет вещь в прогрессии
исчезновения, более того, оставшаяся сила сигнификации может
вновь вызвать ее из небытия17.
Чтобы челнок рефлексии был готов к отплытию,
нужна еще и вторая операция неразличения. Мыслящий
должен делегировать свое присутствие в каждое движение
мысли, задавая изначальный импульс, давая старт
машине рефлексии. Во-первых, река — это текущая водная
гладь, во-вторых, река — это я.
Где она, там и я. Cogito ergo sum. В гносеологии Daosein
прослежена полная развертка декартовой формулы:
«Вещи приходят, и я с ними прихожу. Вещи уходят, и я с
ними ухожу» (316).
Если мы будем расширительно понимать лакановский
«le petit object а» как способ разовой Я-манифестации в
Другом, то ближайшую параллель можно обнаружить
именно в гносеологии недеяния. Не всякое
продуцирование означающих подлежит интерпретации, множество
знаковых выбросов имеют целью сигнализировать именно
присутствие субъекта, или, по Лакану,»всякое
означающее, адресованное другому означающему, означает
субъекта»18. Инвариантом огромного количества сообщений
служит утверждение «Азъ еемь», чистая пульсация Я-при-
251

сутствия. Возможно, что открытие «чуда второго
отождествления» в гносеологии дао и чань отчасти связано со
спецификой китайского языка, ибо большинство языков,
и, в частности, все европейские, используют при
атрибутировании мысли притяжательное, а не личное
местоимение, говорится «моя» [мысль], а не «Я», [мыслящий в этом],
тем самым эффект второго неразличения дополнительно
маскируется грамматикой. В китайском языке, благодаря
прямому атрибутированию, формула cogito ergo sum в ее
развернутой экспликации непосредственно очевидна.
Если, например, с позиций второго отождествления
проинтерпретировать гегелевскую диалектику, особенно
сюжет восхождения от бытия к абсолютной идее, то
самодвижение понятия и его спонтанное саморазличение
получают иной смысл. Идея ведет себя как субъект
именно потому, что субъект в ней присутствует, она движима
заимствованным присутствием субъекта, самим мыслящим,
затерянным в неразличении так глубоко, что даже
притяжательное местоимение притягивает скорее к
мыслимому, чем к мыслящему. На возможность возникновения
здесь софизма указал еще Аристотель, когда писал, что
даже выражение «знание букв» может оказаться
двусмысленным — либо в смысле грамотности, либо как «знание,
которым обладают буквы»19. Причина дезориентации — в
выпадении притяжательного местоимения — [мое] знание
букв. Данный пример интересен не сам по себе, а как
подходящий эталон для сравнения с более сложными
случаями, с такими, как [мое] понятие Бога. То, что «знание
букв» есть все-таки мое знание, а не их, не вызывает
сомнений, а вот для того, чтобы усмотреть выпавшее
притяжательное местоимение (в конечном счете — личное) в
выражении «понятие Бога», требуется уже навык
рефлексивного счета, приближающийся к уровню гносеологии
252

Daosein. Гегель решительно утверждает: «Понятие есть
абсолютная сила именно потому, что оно позволяет
своему различию свободно принимать образ самостоятельной
разности, внешней необходимости, случайности,
произвола, мнения, которые, однако, должны считаться не
более как абстрактной стороной ничтожности»20.
Последователь дао мог бы указать здесь на некоторую
двусмысленность местоимений, но главным образом он усомнился
бы в «абсолютности» силы понятия. Изначальный импульс
этой силы задан присвоением Я-присутствия, или, с
другой стороны, полномочным делегированием Я в движение
понятия. Без такого импульса челноку рефлексии не
оттолкнуться. Зато когда лодочка уже вышла в океан
мысли, в беспредельное, функция Я-присутствия сводится к
неуловимому движению паруса (недеянию). Без помощи
волн далеко не уплывешь, следует предоставить сущему
самого себя мыслить, до самозабвения уподобиться
стихии, слиться с фоном, заставить всех в Поднебесной
забыть о себе...
Наконец, третья неразличимость - отождествление с
другим Я. Обратимся к одной из самых известных
даосских притч, где, собственно, и демонстрируется свобода
вхождения мыслящего в другое Я. По числу ссылок эта
история не уступает образу пещеры из «Государства»
Платона, отличаясь большей сжатостью и емкостью.
«Прогуливаясь вдоль реки Хао вместе с Хой-цзы
(Творящим Благо), Чжуан-цзы заметил:
— Пескари привольно резвятся в воде, в этом их
радость!
— Ты же не рыба, — возразил Хой-цзы, — откуда тебе
знать, в чем ее радость?
— Ты же не я,— возразил Чжуан-цзы,— откуда тебе
знать, что я знаю, а что не знаю?
253

— Я не ты,— продолжал спорить Творящий Благо, и,
конечно, не ведаю, что ты знаешь, а чего не знаешь. Но
ты-то не рыба и не можешь знать, в чем ее радость.
— Дозволь вернуться к началу — сказал Чжуан-цзы.
— «Откуда тебе знать в чем се радость — спросил ты. Я
ответил, и ты узнал, что знал я. Я же узнал это, гуляя над
рекой Хао» (235).
Всмотримся теперь подробнее в этот удивительный
документ теории познания. Первый вопрос Творящего
Благо вслед за утверждением Чжуан-цзы является
ключевым вопросом для всякой гносеологии и по всем
признакам должен завести в тупик:
— Ты же не рыба, откуда тебе знать...
Но вопрос обрывается на третьем шаге рефлексии и
поэтому обходит как главную проблему, так и свое
собственное основание, то, что мы можем назвать теперь
«чудом третьего отождествления». И Чжуан-цзы своим
контрвопросом возвращает собеседника к этому важнейшему
пункту:
— Ты же не я, откуда тебе знать, что я знаю, а чего не
знаю?
Философ тем самым указывает на следующее: когда
Хой-цзы сомневается в знании Чжуан-цзы по поводу
«внутреннего мира» рыбы, он пропускает факт передачи ему
знания через сообщение и упирается в содержание
сообщения. Его сомнение недостаточно радикально, оно «не
о том». Утверждение Чжуан-цзы может быть
подвергнуто сомнению благодаря некоторой уже допущенной
несомненности, благодаря автоматической подстановке Я
во все услышанное и понятое. В момент понимания Я
находится в точке понимаемого, всегда в границах
другого Я, хотя может и не знать протяженности этих
границ, «не ориентироваться на местности». Но лишь это
254

отождествление (плюс два предыдущих) дают
возможность вообще мыслить.
И так как собеседник недостаточно владеет навыком
странствий в беспредельном и срывается с рефлексивного
пробега, Чжуан-цзы в следующей реплике указывает на
общую опору, которую Хой-цзы не заметил:
— «Откуда тебе знать в чем ее радость?», — спросил
ты, я ответил и ты узнал, что знал я... Возможность не
только узнать, но даже просто спросить то, о чем знаю я,
уже предполагает момент нашей неразличимости — пусть
это всего лишь краткий миг.
Ибо: имеющий уши да слышит. Совершивший три
отождествления да мыслит. Я ответил, и ты узнал. Два
параграфа из «Бытия и времени» (33-34) можно
рассматривать как развернутое размышление на ту же тему:
«Высказывание означает сообщение, изъявление. Оно есть
сообщение своего смотрения. Сообщение своего видения тем
сущим, что выявлено в его определенности...
Высказыванию как сообщению, понятому так экзистенциально,
принадлежит выговоренность. Высказываемое как
сообщаемое может быть разделено с высказывающим другими, даже
если у них в пределах осязаемости и видимости нет этого
выявленного и определенного сущего. Высказывание
может быть передано дальше, пересказано. Круг видящего
сообщного разделения-сообщения расширяется.»21
Главная тайна речи состоит в том, что «я ответил, и ты узнал»
— вот та самая «тайна ясного сознания», которая,
согласно Бахтину, загадочнее всех загадок подсознания, вместе
взятых.
Хайдеггер, пожалуй, был бы лучшим собеседником для
Чжуан-цзы, чем Творящий Благо, ибо понимал, что чудо
скрывается за таинством внимающего слушания. «Мы не
случайно говорим, если плохо расслышали что-то: мы не
255

поняли. Слушание коститутивно для речи. Вслушивание
есть экзистенциальная открытость Dasein для другого.
Слушание даже конституирует первичную и настоящую,
в собственном смысле, открытость Dasein для своего
глубочайшего личного можествования. Dasein слушает,
потому что понимает.»22 Возможно, конечно, и отпадение
от понимания — например, при большом различии в
скорости рефлексии. Не всякий может следовать в
отождествлениях за мастером недеяния. Только легкая, летучая
мысль способна удержаться в челноке, направляющемся
в беспредельное. Тяжеловесность мысли приводит к
затоплению челнока рефлексии или к его оседанию на
мелководье. Конечно, «каждый думает, что он не каждый»,
но тот, кто постиг дао, способен быть каждым
(проницательность уподоблений), ускользая одновременно от
встречных отождествлений. Последней фразой,
исполненной иронии и снисходительности, Чжуан-цзы как бы
прощается с Хой-цзы: «Я же узнал это, гуляя над рекой Хао»,
понимая, что дальше Хой-цзы за ним не последует,
поскольку, во-первых, не может, а во-вторых, не приглашен.
В отличие от чаньских наставников (от того же Линь-
цзи), даос не заботится о просветлении первого
встречного, он не из тех, кто «печалится о чужих печалях».
Практикующий увэй пребывает в некой точке «омега»,
которая описывается так: «Хочешь покоя — стань
невозмутимым, хочешь стать проницательным, принимай
добросердечие без добросердечия и гнев без гнева. Основывайся
на том, что тебя вынуждает; быть вынужденным — таков
путь мудрого» (285). Ведь самая укрепленная крепость
когда-нибудь падет, самые надежные запоры не помогут,
когда придет Большой Вор, стоит лишь невидимая
крепость, не имеющая стен, разбойник Чжи не обратит
внимания лишь на бесполезное. «Да что с него взять?»— так
256

должны восприниматься позывные увэй во всех
диапазонах Другого.
«— Что главное для сохранения жизни?» —
спрашивает Наньон Чу у Лао-цзы и получает ответ:
— Способен ли узнавать, что впереди, счастье или беда,
не гадая на панцире черепахи? Способен ли
остановиться? Способен ли парить? Способен ли стать безыскуствен-
ным? Способен ли стать младенцем? Ведь младенец
целыми днями кричит и не хрипнет — это высшая гармония;
целыми днями сжимает кулачки и ничего не хватает —
это общее в его свойствах; целыми днями смотрит и не
мигает, ни к чему внешнему не склоняется. Ходить
неведомо куда, останавливаться , не ведая зачем, сжиматься и
разжиматься вместе со всеми вещами, плыть с ними на
одной волне — таково главное для сохранения жизни.
— Все это и есть свойства настоящего человека? —
спросил Наньон Чу.
— Нет, — ответил Лао-цзы, — это лишь способности
к тому, что называется растопить снег и лед» (280).
Поздний даосизм сосредоточил внимание именно на
этой промежуточной способности, благодаря чему
траектория странствий в беспредельном сократилась. Но для
Лао-цзы, Ян Чжу и Чжуан-цзы увэй означало сквозное
отождествление, не задерживающееся нигде. Реестр
недеяния, список того, что даосы не делают, может быть
достаточно велик, однако начинается он с того, что даос не
делает выбора. Ткань происходящего даже не
шелохнется от его присутствия; он незаметен, как ниндзя, и даже
еще незаметнее, он всегда «один из», не существует
такого фона, на котором мастер недеяния оказался бы белой
вороной, не подобрать контраста, который мог бы
визуализировать его присутствие. Он глупец среди глупцов,
хотя и не самый глупый, а именно «один из», но и в ком-
257

пании мудрейших никто не смог бы распознать в нем
чужака. «Границы подобия неразличимы, но тот, для кого
подобие проницаемо, не станет страшиться беды извне,
не станет радоваться и внутреннему счастью. В какое
время действовать, в какое бездействовать — и умному не
познать» (85).
9
Пытаясь постигнуть смысл увэй, мы используем
концептуальный аппарат другого мира и способны раличить
лишь отражаемое в нашем понятийном зеркале. Трудно
проникнуть в сущность того, для кого проницаемы все
подобия, — хотя бы уже потому, что в философии и
практике дао отсутствует топос сущности. Ведь сущность
предполагает внутренне уплотненную реальность, некое
сгущение свойств — именно таков смысл и латинского
термина essentia и греческого oysia — это вытяжка,
уплотнение, концентрат. Постичь сущность и означает подобраться
к сгущению реальности, получить эссенцию из
разбавленного раствора «сущего» и «происходящего». Даже когда
Хайдеггер говорит, что «сущность техники не есть нечто
техническое», он все же ведет речь об особой эссенции,
способной к бесконечному многообразию иновидимости.
Но в недеянии напрочь отсутствует такого рода
внутреннее сгущение. Поэтому мастер недеяния не только
«человек без свойств», но и человек без сущности — его
сердцевина пуста. «Сорок четыре ступицы сходятся к центру
колеса, — говорится в «Дао дэ цзин», — но пользоваться
колесом можно только благодаря пустоте посередине».
Пустота посередине — вот основная категория,
являющаяся как бы «вместоимснием сущности» для практикующе-
258

го недеяние. Поэтому пытающийся постичь сущность
даосской мудрости оказывается в положении Цзи Сяня, его
«проницательность» огибает шарообразное зеркало
пустоты и видит лишь то, что отразилось на этот раз, то, что
показано. Цзи Сянь, привыкший видеть человека насквозь,
может делать это только потому, что внутреннее
находится в оптическом контрасте к внешнему, имеет место
анизотропность сущности. Если же анизотропность
отсутствует, взору (в данном случае умственному взору)
остановиться не на чем.
Наблюдателю, например, может что-то показаться, и
даос не станет возражать против усмотренного свойства
— для него ясно, что человек усмотрел нечто свое.
Мастер недеяния избавляется от свойств, как цветок от
запаха (согласно меткому наблюдению Поля Валери), только
«свойства» распределяются по принципу «каждому свое».
Даже то, что всего лишь показалось наблюдателю, было
ему показано; перехват рефлексивного управления
возможен благодаря огромной разнице в скорости и глубине
рефлексии. Перефразируя Чжуан-цзы, можно сказать:
даже умному не познать, что ему показано, а что
противопоказано, — остается шлейф видимости, который
мастер недеяния созерцает с точки зрения самого «умника»,
позволяя себе иронию как единственный оттенок
присутствия: «Я ответил, и ты узнал. Я же это узнал, гуляя над
рекой Хао...»
Внутренняя пустота или пустотность как вместоиме-
ние сущности отличается и от буддийской шуньяты (хотя
школа Чань, испытавшая сильнейшее влияние даосизма,
по ряду позиций приходит к сходным выводам). Шунья-
та, или «великая пустота», трапецендентна миру, она
всегда по ту сторону омраченности существованием, топос
нирваны можно рефлексивно очертить как некий стацио-
259

парный пункт назначения. Топос недеяния не может быть
локализован, то есть невозможно указать
предпочтительную точку нахождения пребывающего в увэй — ведь и у
справедливости он останавливается только на постой,
входит в резонанс со всеми вещами и с любой из них в
частности. Ведь о даосе нельзя сказать, что он — мастер чего-
то, не существует такого подручного, которым он был бы
занят в полноте присутствия. Недеяние и есть
принципиальная незанятость, сохранность «пустоты посередине».
Даос не заполняет собой нирвану, подобно архату, по
сквозит, как луч, не взаимодействуя с веществом, —
«Подражающий свету», как называется одна из глав книги «Чжу-
ан-цзы». Даос не ищет пустоты, он пуст.
Сокровища учения Будды символизируются Трипита-
кой, «тремя корзинами». Нсдеяние-увэй тоже
представлено тремя сокровищами, и это три меча. В притче о трех
мечах в сжатом виде изложена формула недеяния,
сочетающая скорость, проницаемость и безмятежность.
«Первый меч называется Таящий Свет. Смотришь на
него и его не видишь, взмахнешь им и не знаешь, коснулся
он чего-либо или нет; прозрачен и не имеет граней,
рассекает тело, а тело ничего не ощущает. Второй называется
Принявший Тень. Если всматриваться в него с северной
стороны при смене предрассветного мрака утренней
зарей, то что-то увидишь, но формы не разберешь. Когда
он кого-то коснется, издает, будто украдкой, тихий звон,
но тело не ощущает боли. Третий называется Закаленный
Ночью. При свете дня видна его тень, блеска не видно,
ночью он блестит, но не видна форма. Рассекаешь воздух,
предмет или тело, прикладывая одно и то же усилие.
Кровь к нему не пристает, и ничто не удержит его
острие» (74-75).
Как бы подводя итог идее увэй, притча свидетельству-
260

ет: недеяние есть сила. В этом качестве увэй является
решающей философемой, одной из четырех универсалий,
образующих сферу автономного законодательства munda
humana. Недеяние есть то, что не может быть причинено
свыше, оно источник само-стоятельиости, не зависящей
от любых форм детерминации извне, в том числе и от бого-
стоятельности... В круге общечеловеческих ценностей
^решающие философемы необязательно являются самыми
важными, их отличие именно в характере причинения, в
том, что они суть силы causa sui. Скажем, великую силу
представляет собой любовь, ею обусловлено многое во всех
сферах человеческого. Но любовь не является причиной
самой себя. Многие мыслители начиная с Платона
отмечали обусловленность любви извне, некую недостачу,
лежащую в ее основе. В этом едины Платой и Сартр. Но и
Фрейд, постулировавший первоначально либидо как силу
causa sui, впоследствии в одной из своих главных работ
(«По ту сторону принципа наслаждения») пришел к
другому выводу: «Вытесненный первичный позыв никогда не
перестает стремиться к своему полному удовлетворению,
которое состояло бы в повторении первичного опыта
удовольствия, все замены и сублимации недостаточны,
чтобы устранить его постоянное напряжение, и из разности
между найденным и требуемым удовлетворением
создается движущий момент, не позволяющий остановиться в
какой бы то ни было из создавшихся ситуаций, он, по
словам поэта, необузданно стремится все вперед»23. Мы
фактически имеем дело с модернизированной теорией
Платона. Но примерно также по смыслу, хотя и в иных
терминах, мог высказаться о вожделении (о
любви-привязанности) и Чжуан-цзы. Страсть, как сила реактивная,
замедляющая и привязывающая, остается где-то на самых
низших ступенях недеяния. Для автономии увэй, позво-
261

ляющей странствовать в беспредельном не задерживаясь
нигде, любовь есть слабость (хотя и простительная).
Любить — это прежде всего быть управляемым и
обусловленным извне. Впрочем, в отличие от различных
аскетических учений, даосизм избегает лобового столкновения
со страстью; переход от состояния управляемости к
состоянию управления осуществляется гомеопатическим
уподоблением. В рефлексивных переходах, совершаемых*
даосом, конечно же, находят свое место и частная
правота (и скромное обаяние) психоанализа.
«Не можешь с собой совладать, — сказал Чжуан-цзы,
— тогда следуй за своими страстями. Разума не
повредишь. Помешать следовать за своими страстями тому, кто
не может с собой совладать, — значит нанести ему
двойную рану. Человеку же с двойной раной не войти в число
долголетних» (323).
Неиссякаемым источником силы является вера — ее
способность сдвигать горы и ходить по морю аки по суху
не слишком преувеличена. Однако и ее источник всегда
находится вне, будучи неким посулом, гипнотизирующей
приманкой. Вера существует ради чего-то иного — ради
бессмертия, спасения души и так далее; она, стало быть,
служит гарантией для инвестиций воли. Стоит наглядно *
продемонстрировать необоснованность или хотя бы
шаткость гарантий — и вера рушится, ее приходится
подкреплять надеждой, которая уже многими европейскими
мыслителями рассматривается как зло. Для даосизма
ущербность надежды, ее подростковый инфантилизм не
вызывает никаких сомнений: пребывающий в надежде и вере
есть тот, кто готовит жатву для Большого Вора. Такой
ничего не заметит, если у его веры подменить основания.
Странствуя в беспредельном, даос заходит то по ту, то по
эту сторону веры, удивляясь, как краток и прямолинеен
262

участок траектории верующего и как легко разбойнику
Чжи пристегнуть упряжку к шествующим, да и ездить
сколько влезет, время от времени переименовывая
нужный ему пункт назначения.
Вообще, множественность движущих начал
представляет собой важнейшее условие автономии человека, в том
числе и условие «умного недеяния», использующего и
конструирующего многочисленные «треугольники» (на самом
деле, куда более сложные фигуры) внешних реактивных
сил. Свобода Я надежнее всего защищена конкуренцией
мотивов, борьбой духов за извечно дефицитную плоть.
Стало быть, вектор деяния есть суммарный результат
сложной геометрии мотивов. Стояние на месте — это иллюзион
невидимой взаимоперпендикулярности оснований, а
определение дрейфующего ценра тяжести (как на каноэ)
представляет собой очень важную дисциплину при обучении
«мастерству-без-стрельбы». Распознавание причудливой
комбинации составляющих элементарного, на первый взгляд,
поступка относится к высокому искусству увэй, равно как
и «редактирование составляющих», входящее в навык
быстрого рефлексивного счета и имеющее целью минимизацию
затрат, парение в слоях сущего и происходящего. Именно
поэтому для недеяния столь важно различение сил causa
sui и стабильных треугольников силы, хотя последние в
горизонте повседневности могут явиться и более мощным
источником причинения.
Таких изначальных сил causa sui, открывающихся в
полноте присутствия человеческого и ничем иным не
обусловленных, кроме этой полноты, насчитывается всего четыре:
знание, свобода, аскеза, недеяние. Каждая из них, как было
уже сказано, имеет длинный ряд формообразования
(лестницу превратности) и свой собственный миф. Рассмотрим
вкратце эти четыре принципа человеческого самостояния.
263

10
Знание - сила.
Ф.Бэкон
Этот лапидарный афоризм может рассматриваться как
монограмма всей европейской духовности. Поскольку и
наука, и техника суть воплощения знания и их
преобразующая роль очевидна, у нас, кажется, нет оснований
сомневаться в эффективности воздействия знания на сущее.
Возникают, скорее, сомнения другого рода, в частности,
по поводу спонтанности знания. Вполне естественным
кажется предположить, что знание обусловлено своим
предметом не в меньшей степени, чем любовь. Вскоре после
Бэкона Декарт и Спиноза выдвинули важный постулат:
порядок и связь вещей совпадают с порядком идей — если,
конечно, идеи истинны, то есть составляют собственно
«знание». Вообще говоря, из этого постулата не следует,
что порядок идей непременно определяется порядком
вещей; возможно, что оба ряда существуют независимо друг
от друга, а их схождение или расхождение
контролируется свыше, как и предположил Беркли. Тем не менее
именно постулат Бэкона — Декарта — Спинозы был положен
в основу науки, культивирующей формальную покорность
предмету, чтобы затем, познав его «свойства»,
эффективнее ими воспользоваться. Так или иначе, мы видим, что
обусловленность знания своим предметом, устройством
сущего, не исчерпывает сути знания, представляя собой
лишь один момент — мимезис. Воспроизводство
«порядка вещей» нужно, чтобы поудобнее ухватиться за
рукоятку и рассчитать, куда направить острие, а уж далее
эталоном всеобщего упорядочивания становятся вовсе не вещи,
а как раз наоборот, порядок иде:*, раскрывающий мир как
набор свойств, притязаний при-сваивающего (познающе-
264

го) субъекта. Сила знания — в бессилии сущего сокрыть
свои свойства «в себе». Безжалостный пользователь
извлекает их в неудержимой прогрессии познания,
предаваясь время от времени резонерству о непознаваемости мира.
Так волк мог бы рассуждать о. несъедобности ягнят как
таковых, глубокомысленно замечая, что пищеварению
доступен лишь феномен, а вкус ягненка-в-себе нам
неведом.
Наука конституирована как идеальная трансмиссия для
передачи силы знания, но в ней, конечно же,
сублимированы и другие мотивы деятельности, притом так, что в
параллелограмме сил динамическая роль знания уходит
временами на второй план; во всяком случае, между
вектором науки и вектором знания всегда существует
некоторый клинамен. Для отдельного ученого наука может дать
успокоение познавательной интенции, предоставить
резервуар разрядки и символическую замену объекта.
Шопенгауэр вообще считал, что познание есть способ снять
напряжение воли, и он прав, если под знанием понимать
определенную его ипостась — а именно
систематизированную науку. Но монополизация знания в модусе
научности является довольно поздним изобретением; знание
же как фактор силы дается одновременно с полнотой
человеческого. Обретая себя, человек одновременно
обретает, страгивает с места и эту силу causa sui. Способ
местонахождения в вечности первичной силы, ее, так сказать,
хранение до поры до времени, можно усмотреть в
прозрении самого Шопенгауэра: «Вездесущая, она лежит вне
всякого времени и как бы неизменно ожидает условий,
при которых она могла бы выступить и овладеть
определенной материей, вытеснив другие силы, господствовшие
раньше. Всякое время существует только для ее
проявления, для нее же самой не имеет значения: целые тысяче-
265

летия дремлют в материи химические силы, пока их не
освободит прикосновение реагентов, тогда они
проявляются — но время существует только для этого
проявления, а не для самих сил. Тысячелетия дремлет гальванизм
в меди и в цинке, и они спокойно лежат подле серебра,
которое неминуемо вспыхнет, лишь только совершится
соприкосновение трех металлов»24.
Едва ли можно точнее ответить на вопрос: «откуда
исходит знание», — так же как и свобода, аскеза,
недеяние, они ниоткуда не исходят, будучи «простыми»
реальностями в смысле Николая Кузанского; они обретаемы в
момент прохождения дао через «точку омега»,
феноменологически они обнаруживаемы в себе человеком
сначала в качестве силы, а затем, уже в зависимости от
индивидуальной длины траектории, и как «элементарные
содержания» самосознания. «Я сказал, и ты узнал», — говорит
Чжуан-цзы, нет ничего проще. Привязанность знания к
некоторому предмету из спектра Zuhanden коррелирует
уже с профессией, с призванностью; наука есть форма
связного знания, связанности логоса. Она устроена как
ловушка с обратной связью — для повышения КПД
силового привода, самовозрастающего логоса. Автономия
знания по отношению к предмету лучше всего видна за
пределами науки — так, во всякой большой конфессии
предусмотрен особый подвиг знания, имеющий самоценный
характер. В брахманистской традиции знание Вед
ставилось выше аскезы, не говоря уже о формальной
добродетели, да и в христианстве нельзя не обратить внимания на
особую роль «начетничества», покрывающего многие
грехи и человеческие слабости. В иерархии верующих
первым оказывается не самый верующий, а самый знающий, и
это понятно, ибо от него исходит объективная сила,
чистый избыток которой принципиально значим при прочих
266

равных условиях. Чем будет связана сила, в какой
треугольник или параллелограмм она вступит, вопрос уже
другой: даос практикует несвязанную силу знания, подпиты-
ваясь из чистого автономного источника. Подобно Вошгу
Блеска, он пс ввязывается в залечатление предмета, в дис-
циплинариость как норму взаимо-связности познающих, а
проносится сквозь, отталкиваясь не от предмета
познания, а от трамплина рефлексивных позиций: «Учиться
самому для других, а поучать других для себя — вот чего
я не могу терпеть» (325), — говорит Юань Сянь ученику
Конфуция.
Унылое чередование опредмечивания и
распредмечивания как результат работы машины, пристроенной к
силовому приводу causa sui, отвергается в практике
недеяния. «Вершей пользуются при рыбной ловле. Наловив же
рыбы, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при
ловле зайцев. Поймав же зайца, забывают про ловушку.
Словами пользуются для выражения мысли, обретя же
мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать
забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!» (313)
Тема избегания ловушки, неподподания миру, звучит здесь
в качестве метафоры, но одновременно и как
предостережение «атлету», наращивающему силу знания, чтобы
переносить тяжести для разбойника Чжи.
Сила знания, будучи силой causa sui, движет знающим
и познающим, при этом опредмечивание и
систематизирование суть лишь плоскости приложения силы. Наука —
это место, где сила знания сильнее всего, но
одновременно сам познающий становится агентом этой силы,
распознаваемой им в качестве соприродной (имманентной) его
собственной силе-способности, только несравненно
превосходящей ее в мощи.
Предмет знания маскирует автономность источника,
267

спонтанную активность пробужденного логоса,
начавшего пульсировать в человеке и через человека, но
маскировка преодолевается уже третьим шагом рефлексии, когда
мы обобщаем всякий возможный предмет знания как
«тайну», замечая, что сама форма таинственности может быть
смещена куда угодно. И как только замочная скважина
тайны установлена, познание тут же начинает свою
работу, но рубрикация результатов уже зависит от предмета,
наблюдаемого через глазок тайны. Соответственно,
появляются разные ярлычки: «праздное любопытство»,
«наука», «вуайеризм», «шпионаж». Полагание предмета
записано в спонтанности познавания, хотя и необязательно
по типу гуссерлевской интенционалыюсти. Здесь больше
подходит кантовский принцип «целесообразность без
цели», весьма напоминающий в данном контексте
«мастерство без стрельбы». Господь усмотрит себе агнца для
всесожжения. Познающий усмотрит себе предмет для
познания, а если под рукой в этот момент не окажется
ничего наличного, то знание как сила causa sui делает
предметом само себя. Именно знание о знании есть чистая сила,
трансцендирующая субъекта из любой единичности во
всеобщее, где знай только подставляй паруса да лови
попутный ветер. Словом, лопасти «машины абстракции» уже
вращаются, прежде чем они врежутся в материал и
начнут раскрой, желательно по линиям наименьшего
сопротивления.
Практика высвобождения чистой познавательной
способности, «логоэителехии», составляет существенное
содержание чань-буддизма. Когда чаньский наставник
говорит: «Будда — это дыра в отхожем месте», он уводит
сознание от навязанности предмета размышления и жестко
заданного модуса мысли, но для чань-буддизма
сохранение спонтанной энергетики сознания не является экспли-
268

цитной задачей, понимание рефлексии как фактора
экономии делания для него чуждо.
Познание даоса не направлено ни на то, что знают все
знающие, ни на то, что они хотят познать, для него,
напротив, важно ускользание от предметов, предъявляемых
к познанию, уход из интеллектуальных ловушек. В свое
время Поль Валери очень точно сформулировал максиму
озабоченного мышления: «Нетрудно удержать то, чего
хочется сейчас, труднее всего опознать и отобрать то, чего
захочется завтра». Позиция увэй может быть
представлена как антитеза к данному положению: «Нетрудно
уподобиться тому, что никому не нужно сегодня, куда труднее
другое — опознать и воспроизвести то, что никому не
понадобится и завтра». Искусство оказаться всякий раз
ненужным и неприметным есть воистину высший пилотаж
владеющего знанием. Диалектика недеяния и в этом
случае безупречна, поскольку включает в себя длинный
расчет превратности. Ведь даже когнитивная способность
ребенка есть в некотором смысле изначально
подготовленная для него ловушка. Способности, проявляемые
ребенком, облегчают управление им со стороны взрослых, и
чем ярче проявляется интеллект, тем полнее и надежнее
он востребустся миром. Деятельность мудрецов в
Поднебесной приносит больше пользы разбойнику Чжи, чем
эксплуатация всех лошадиных сил вместе взятых.
Наука, как известно, требует жертв, в этом нет ничего
оригинального. Аккуратно расставлены специальные
жертвенники — предметы знания, «научные дисциплины»,
типичные хомуты для нелошадиных сил. Из этого вовсе
не следует, что я должен приносить жертвы, впрягаться
во все встречные и поперечные хомуты. Все они требуют
жертв: наука, профессия, Родина-мать, дядя Сэм...
Разбойник Чжи многолик, подобно Шиве. Но мало ли чего
269

они требуют, столь успешно руководствуясь принципом
«имущему прибавится, а у неимущего отнимется
последнее...» Последователи Емели и Чжуан-цзы не реагируют
на зов, воспринимая его как кимвал бряцающий. Принцип
неучастия в чужих войнах играет не последнюю роль для
долголетия. Конечно, уклонение от принесения жертвы и
даже от принесения пользы (а между этими фигурами
недеяния существует плавный имманентный переход) не
сулит никаких наград. Даос лишен устойчивого места в
иерархии — это место занимает знающий, например, знающий
влияние звезд, расстановку сил при дворе или сапожное
ремесло. Пребывающему в недеянии не светит звание
«главного специалиста», но он и не переживает по этому
поводу, довольствуясь ролью бестолкового ученика,
подающего отвертку да плоскогубцы. Отсюда видно, что сила
знания не является решающей для даоса; в качестве
единственной силы она обрекает на принесение пользы со
всеми вытекающими отсюда последствиями.
11
Независимой константой человеческого состояния и
силой causa sui является также свобода. При одном ее
упоминании трепещет сердце философа, в особенности
философа европейской традиции. Ante omnia cavi —
начинает Сенека свою чеканную формулу — «прежде всего
помни — ни за какую цену не следует продавать
свободу». К сожалению, великий стоик ничего не сообщает нам
о потенциальном покупателе такого рода товара, иначе он
непременно обратил бы внимание на то, что рынок
свободы перенасыщен продавцами и предложение многократно
превышает спрос.
270

Дело в том, что извлечение потребительной стоимости
из чистой свободы Другого представляет собой задачу,
явно превышающую среднюю человекоразмсрность, и
число ценителей такого специфического товара по эту
сторону небес крайне невелико — даже разбойник Чжи
требует от продавца какого-нибудь приложения. Настоящий
ценитель товара находится, конечно, по ту сторону
небесной тверди, только он и знает истинную цену.
Далее. Неотчуждаемость свободы во многом
объясняется неразработанностью техники по ее изъятию,
отсутствием конкретного «know-how», метода очистки,
отжатая (эссенциировапия) свободы в качестве свойства. Еще
Эпиктет, Марк Аврелий и тот же Сенека справедливо кон-
статирсвали, что «по-настоящему» лишить человека
свободы не в силах никто, как ни странно, даже в том случае,
когда имеется взаимная заинтересованность сторон.
Спонтанный источник свободы в человеке не имеет
соответствующего коллектора, сравнимого с объектом
влечения или предметом знания; отсутствует даже
аттрактор, общая формула возможной предметности, каковой
для знания является тайна. Поэтому под силу знания
поставлено множество приводов, и прежде всего главный
привод товаропроизводящей цивилизации, опосредующий
человеческое бытие-к-могуществу. В то же время бьющая
через край свобода, обретаемая точно так же в полноте
человеческого — и как условие этой полноты, —
растрачивается практически вхолостую, то есть по большей
части рассеивается в небытие. Едва ли не единственным
видом «полезной работы», которую совершает сила
свободы, следует признать преобразование социального тела в
так называемое «открытое общество» и удержание
социума в этом состоянии. Именно для поддержания ценностей
либерализма наличие спонтанной свободы causa sui имеет
271

решающее значение. Однако по сравнению с
производными силы знания или аскезы число объективации,
вызванных пребыванием в свободе, крайне невелико. По
существу современная западная демократия есть единственный
пока общезначимый социальный итог бытия-в-свободе.
Ясно, что процент утери творческого начала в данном
воплощении чрезвычайно высок, такова же и степень
искажения итоговой картины, определяемой по преимуществу
реактивными силами. Социальность вообще очень
похожа на высшие двигательные единства человека, как их
описывает H.A. Бернштсйн, тем, что активные силы
(импульс и impetus) практически неузнаваемы в конечном
продукте; лестница их превратности настолько
многоэтажна, что для ее прослеживания требуется глубина
рефлексии, далеко превышающая среднюю человекоразмерность
(в качестве лучших образцов рефлексии этого рода
можно привести «Феноменологию духа» Гегеля и социальную
аналитику увэй, как она представлена в книге Чжуан-цзы).
Поэтому самопроизвольность свободы сплошь и рядом
смешивается с простейшей механикой социального
привода, с первичным селектором. Даже Кант, провозглашая
«автономность закона свободы», не избежал
приписывания механизма ответственности к тому же имманентному
пространству, где осуществляется самопричинение
свободы, то есть не смог отделить инстанцию чистой силы от
приложенной первичной конструкции. Возведение силы в
закон как ее манифестация рассматривается Гегелем
следующим образом: «То, что называется простой силой,
удваивает саму себя и благодаря своей бесконечности есть
закон. Эту простую бесконечность или абсолютное
понятие можно назвать простой сущностью жизни, душой мира,
общей кровью, которая, будучи вездесуща, не замутняет-
ся и не прерывается никаким различием, напротив, сама
272

составляет все различия, как и их снятость,
следовательно, пульсирует внутри себя, не двигаясь, трепещет внутри
себя, оставаясь спокойной. Она равна себе самой, ибо
различие тавтологично, это различие, которое не есть
различие»25. Нетрудно заметить, что гегелевский текст даже
по стилю напоминает притчу о трех мечах — несомненно,
это делает честь великому диалектику.
Связанность свободы с ответственностью есть уже
элемент социальной конструкции, здесь уже в наличии
примесь реактивных сил. Общая склонность европейской
философии к морализаторству, к спекулятивной игре с
ценностями (к игре «на повышение») приводит к подмене
первичного первично-конструктивным, «сделанным», не
имеющим характера causa sui. Отсюда непрерывные
заклинания о неотделимости свободы и ответственности —
так химик, проникнувшись важностью воды, мог бы
резонерствовать о нераздельности кислорода и водорода. Без
свободы, как всегда воспроизводимой равноисходности
нравственность не имеет никакого смысла. Но из этого
вовсе не следует, что без ответственности и других
категорий морали не может быть свободы. То, что
«пульсирует внутри себя, не двигаясь, и трепещет внутри себя
оставаясь спокойным», внутренне равнодушно к системе
запруд, к разного рода проложенным руслам. Свобода не
теряет своего имени в зависимости от тех или иных
результатов своего бытия, игра на повышение не
прибавляет ей мощи, игра на понижение не уменьшает
интенсивности самопричинения.
Попытки заклясть спонтанную силу свободы
логически наивны, но они проходят, ибо уж очень хочется. Если
в рассуждениях, а вернее, в поэтических ламентациях мы
заменим свободу какой-нибудь другой стихией, не имею-
щг^ экзистенциального заказа на облагораживание, нссу-
273

разность станет очевидной. Например: «Огонь немыслим
без очага, согревающего душу и тело человека, дающего
ему пищу и освещающего кров. Только в очаге и в камине
огонь являет себя в своей истине. За пределами
заботливого горения-служения огонь вовсе не есть настоящий
огонь, он просто пожарище и дымище поганое». Увы,
подобные же откровения насчет свободы и ответственности
имеют сбыт — сказывается ангажированность большой
ставкой: «Искусство одно и то же, но стоит появиться
ценному, и зоркость улетучится» (25).
Логика европейской философии работает безупречно,
когда идет игра со ставкой на черепицу, с серебряной
застежкой уже сложнее, а если на кон поставлена свобода,
которую «lie следует продавать ни за какую цену», логика
становится дрожащей, пунктирной и, вообще говоря,
трусоватой. Связанные ответственностью находятся в
положении детей, которым не дают играть со спичками, —
откуда же им приобрести опыт обращения с огнем?
Мудрость недеяния избирает иной путь: «Идущему впереди
тех, кто слабее его, грозит опасность от равного ему,
идущему впереди тех, кто сильнее его, не грозит опасность»
(32). В качестве субстанции causa sui свобода не является
следствием какой-то иной причины, но она, как и все в
этом мире, подпадает под неустранимую интенцию
сознания: подводить причину или условия под любое
эксплицированное содержание, тем более имеющее форму
понятия. Даже указание на спонтанность, полученное в
рефлексивном самоотчете, оставляет сознанию множество
лазеек, дающих иллюзию постижения предмета.
Самым характерным приемом является моделирование
— ведь всегда можно подобрать модель,
воспроизводящую в некотором диапазоне свойства интересующего
феномена, а затем, поскольку модель поддается разбору и
274

сборке, апеллировать к ее устройству, забывая, что
имеешь дело с моделью. Феномен свободы характеризуется
неопределенностью исхода, поэтому понятно, что модель
должна представлять собой некий стохастический процесс
— лучше всего азартную игру, ну хотя бы в кости. Такая
модель достаточно адекватно воспроизводит два
параметра свободы в виде двух стохастических рядов — ряд
бросаний-выпадений и ряд ставок. Азартная игра, оставаясь
всего лишь моделью, позволяет получить некоторое
представление о свободе — конечно, частичное и смутное. Это
ощущение спонтанной силы, растворяющее субъекта в
своем проявлении, и ощущение наличия собственного
законодательства, не сообразующегося ни с какими
посторонними резонами.Полученные таким образом данные и
подвергаются интерпретации, причем, несмотря на
терминологические различия, вдумчивые наблюдатели
приходят к весьма сходным выводам: то, о чем говорит Кант в
«Критике практического разума», по-своему выражается
и разбойником Чжи.
Азартная игра позволяет «снять пробу» свободы как
достоверного в себе состояния; в этом смысле лучшей
модели на сегодняшний день не существует, не случайно
и дао тоже сопоставляется с игральной костью, а Чжуан-
цзы структурирует деяния, обращаясь к образу ставки.
Пригодность модели для снятия пробы и легкость ее
конструкции приводят к тому, что азартная игра может
успешно функционировать в качестве феноменозаменителя
— и в этом качестве она имеет широкое хождение,
зачастую совершенно вытесняя из сферы явленности то, чего
она модель. Но, как и всякая модель, удачно
репрезентируя отдельные стороны моделируемого явления, в
данном случае внутренний привкус бытия в свободе, это
трехсторонняя азартная игра (с судьбой, с собой и с против-
275

ником) никак не репрезентирует другие определенности
первичного феномена — или вовсе искажает их,
подменяя эпифеноменами, вытекающими из собственного
устройства.
Сама по себе свобода как одна из стихий
человеческого самостояиия принципиально неразложима на
дискретность исходов, неизбежно воспроизводимую во всякой
игровой модели. Частица, образованная парой
альтернативных состояний, например А или нс-А, никоим образом
не является минимальной единицей свободы, ее квантом.
Не следует забывать, что осуществлсшюсть свободы
предполагает независимость серии исходов от
ресурсно-целевого ряда (ставок). Европейское понимание свободы
засорено вторичным паразитарным влиянием, исходящим от
эпифегюменальных сторон моделей, то есть от элементов
ее устройства, не имеющих отношения к
репрезентируемому образцу.
Можно, например, выделить примесь, внесенную
теорией вероятности, с ее понятиями энтропии и негэнтро-
пии. Уже упоминалось о переходе возможностей в
действительность как о снятии неопределенностей;
некритическое расширение этого принципа порождает ряд
мифологем, характерных для западной ментальности в целом,
— идею «реализации себя», «выбора своего призвания»,
специфической профессиональной компетентности, в
которой следует совершенствоваться, непрерывно сужая
неопределенность.
Но главное — непрсменность избираиия, именно здесь
представление, извлеченное из частной модели, глубже
всего расходится с принципом увэй. Обращаясь к
трактовке свободы, представленной «литературным
экзистенциализмом» — Камю, Хемингуэем, ранним Мальро, мы
сразу же сталкиваемся с исходным недоразумением -*г с
276

необоснованным квантованием свободы, где в качестве
атома выделяется акт выбора. «Человек свободен в
осуществлении собственного выбора — и только посредством
осуществления его он свободен», «У человека всегда есть
выбор — мы сами выбираем свое будущее и свой
собственный проект»,»Мы такие, какими мы себя выбираем»,
«Существование предшествует сущности» и так далее — вот
заклинания, волнующие душу, воздействующие на нее как
и положено хорошим заклинаниям.
Совершенно ошибочно представление о
неисчерпаемости пространства выбора, равно как и иллюзия
дискретности исходов. М.К. Петров, рассматривая присущую
европейскому человечеству манию выбора как попытку
присвоения функции демиурга, подчеркивает безрассудность
этой стратегии для человека: «Не говоря уже об
отсутствии сил, способных реализовать снятый им под
собственную ответственность выбор, у него нет и теоретической
возможности удержать в голове это миллионное
разнообразие «полных причин», перебрать и оценить миллиарды
возможных комбинаций-программ...»26. Далее
справедливо указывается, что подобная задача «выглядит
неразрешимой в условиях творчества, нестабильности, когда хаос
воспроизводится и то «все видимое», которое подлежит
приведению к порядку, начинает расти бесконтрольно»27.
Можно, пожалуй, сказать, что, выбирая одно из двух
(из трех, из ста, etc.), я выбираю себя самого как
субъекта свободы — но тогда придется вспомнить и другое
значение глагола «выбирать», имеющееся в русском языке
(как, кстати, и в китайском). Мы говорим, например: «В
лесу нет грибов. Их все выбрали». Или нефть из
скважины — выбрали до капли. Так и субъект выбирает себя до
капли, поддаваясь азартной игре, предложенной свыше за-
до',^$о до появления компьютеров и теории вероятности.
277

Теперь мы можем сделать следующий шаг рефлексии по
отношению к тезису «человек свободен в осуществлении
своего выбора». Новый тезис, близкий к позиции увэй,
будет звучать так: «Человек выбран до капли в
осуществлении (расходовании) своей свободы».Он разобран,
растащен по свойствам и полезностям — притом что не
упущена выгода и разбойника Чжи. Ведь у неправды своя
бесконечность, подпитывающаяся из тех же источников
спонтанной силы, что и бесконечность правды.
И Большой Вор (современное государство, например)
давно уже научился опережать других на поприще
выбора, первым протягивая только что заброшенному в мир
агенту Dasein два сжатых кулака: «Выбирай, черное или
белое». Неискушенный юноша (девушка) выбирает
наудачу, и ему (ей) достается черное. Ничего не поделаешь,
видно, такая судьба, думает бедняга. Немного поумнев
(такое возможно), неудачник понимает, что и в другой
руке у Большого Вора шар того же цвета, а понимая это,
присоединяется к хору тех, кто призывает не повторить
допущенных ошибок. Но известно, что разбойник Чжи
не выходит на дело, не изучив пяти добродетелей. Уже
поумневшему Dasein он предлагает теперь открытый
выбор: «Выбирай: вот белое, вот черное. Но учти, что с
белым тебе нелегко придется, большинство выбирает
черное». «Белое!» — гордо отвечает ему Данко Промстесвич
и удаляется, сохраняя прямую осанку и унося черный шар,
покрытый тончайшим белым налетом. Ему еще не раз
придется осуществлять выбор, по капле выдавливая раба,
выбирая себя до последней капли...
Свобода даоса невидима в осуществлении, в том
смысле, что лишена театральных подмостков, поприщ выбора.
Она не квантована на исходы, неисчислима. А потому и
неизымаема. Даос, заставивший всех в Поднебесной о мбс
278

забыть, живет по ту сторону исхода, в безысходности.
«Верящий в естественный закон отрицает истину и ложь,
верящий в разум отрицает покорность и непокорность,
верящий в природу отрицает опасность и безопасность.
Все они отрицают то, во что верят, все они отрицают то,
во что не верят» (84). В словах Ян Чжу содержится
рефлексия свободы как очищенной спонтанности. Свобода
понимается как элиминация любой формы связанности, в
том числе и связанности ответственностью. Любопытен
логический каркас афоризма, имеющий вид двойного
отрицания, не приводящего к утверждению; тем самым
философия дао покидает тупиковый путь рефлексии,
ведущий в ловушку Aufheben, в руки Большого Вора. Важен
пробег рефлексивных позиций, а не бег в колесе и не
повторяющийся отсчет вариантов в духе
автоматизированной триады, трехтактного двигателя «тезис — антитезис
— синтез».
Свобода есть стихия, подобная огню, если лишить
огонь способности сжигать все, что горит, он будет
бесполезен и для домашнего очага. Но своенравность
свободы как стихии еще на порядок выше; пожалуй, нет такой
деятельности, которая не пыталась бы украсть ее имя,
присоединить его себе в качестве эпитета — от
«свободного следования велению долга» (Кант) до «свободного
строительства коммунизма» (Маркс). Чтобы понять
несостоятельность этих логических монстров, не нужно быть
мастером рефлексии-без-повторов. Но, во-первых, навык
логического упорядочивания не срабатывает вблизи
«великих идей», то есть важнейших экзистенциальных
заказов (сказывается разница между черепицей и «смыслом
жизни» в качестве ставки), а во-вторых, «не примешь от
такого названия, примешь беду». Поэтому Daosein спо-
кейно относится ко всем злоупотреблениям именем сво-
279

боды, узнавая ее и безымянной, и под чужим именем,
отличая ее от ярлыков, предъявляемых самозванцами из
разбойничьего племени Чжи, укрывшихся под самыми
красивыми именами.
12
Великой силой causa sui в человеческом мире является
аскеза. Наиболее подробное и обстоятельное
рассмотрение аскетических идеалов в метафизическом аспекте
предпринял Ницше. Аскеза трактуется им как решающая уловка
рессентимента, позволяющая представить ущербность
(болезнь) в качестве залога будущего спасения. Объятое
страданием, неполноценное настоящее сакрализуется,
поскольку свидетельствует в пользу неминуемой собственной
противоположности. Согласно Ницше, культурный европеец
есть «вечный заложник будущего, которое беспощадно,
точно шпора, вонзается в плоть каждого переживаемого
им момента»28. Речь идет о некой эффективно
применяемой ловушке вроде «тайны», рафинированной до степени
научной проблемы или смоделированной машины
выбирания, пользователь которой выбирает себя вплоть до
полной опустошенности. Социальность всегда держится
на том, что у самого привода первичной спонтанной силы
встраивается редуктор, осуществляющий отбор и
перераспределение мощности: преднаходимая индивидом
«внутренняя энергия», как правило, преднаходится там, куда
она уже отведена редуктором. Не составляет исключения
и аскетический идеал: «Если понадобилось бы вместить
ценность священнического существования в кратчайшую
формулу, то пришлось бы сказать без
стеснения:священник есть переориентировщик ressentiment»29.
280

Что может быть естественней: найдя живительный
источник, припасть к нему, не заметив при этом, что
действительный первоисточник, ключ силы, бьет в двух
шагах, а субъект припал к ближайшему отводку,
устроенному с помощью подземного желобка... Аскетический
идеал, идеал свободы и идеал познания (в той мере, в какой
они «идеалы», а не силы causa sui) устроены сходным
образом — всегда имеет место миражирование, удвоение
видимости. Этот главный прием, безошибочно
использованный Большим Вором, описывается Ницше следующим
образом: «Он носит с собой мази и бальзам, в этом нет
сомнения, но чтобы стать врачом, ему надобно прежде
наносить раны; утоляя затем боль, причиняемую раной,
он в то же время отравляет рану — уж здесь-то он знает
толк, этот чародей и укротитель хищных зверей, в чьем
окружении все здоровое неизбежно делается больным, а
все больное — ручным»30. Описанный способ исцеления
и внедрения идеала можно назвать еще обузданием,
привязыванием невидимого поводка: самые прочные
социальные связи и самые упругие натяжения образованы
такого рода поводками.
Для даоса, отвергающего любую форму связанности
как подпадание миру (хотя бы посредством принесения
пользы), аскеза, казалось бы, должна вызывать
однозначное презрение. Однако принцип увэй не пренебрегает
никаким источником чистой силы. Практикующий недеяние
(ив сущности только он один) способен обойти переори-
ентировщика и оказаться у него за спиной благодаря
своеобразной аскетической интерференции. Но прежде
следует разобраться в том могуществе, которое открывает
аскетический вызов, — почему, собственно говоря, аскет
считается атлетом духа, деятелем по преимуществу —
подвижником (несомненно, глубокая и точная интуиция
281

языка позволяет назвать подвижником неподвижно
стоящего столпника)? Послушаем, что говорит по этому
поводу Ницше: «Должно быть, есть какая-то необходимость
первого ранга, которая все снова и снова способствует
произрастанию и преуспеянию этой жизневраждебной
специи, — должно быть, это в интересах самой жизни, чтобы
такой тип самопротиворечия не вымер. Ибо аскетическая
жизнь есть самопротиворсчие: здесь делается попытка
применить силу для того, чтобы закупорить источник
силы...»31.
Первичная аскеза — это самоограничение,
выполненное по особым правилам: сжаться в направлении
предстоящего нажима и, тем самым, уйти от столкновения с
миром. Кто сможет обложить отшельника налогом на
имущество? Или, например, выставить на посмешище
киника? И карающая десница, и перст указующий
разбиваются о твердыню аскезиса, вернее, проваливаются в
пустоту, ибо объект их воздействия уже по ту сторону
предназначенного ему шестка. Это правило опережающего
смещения оказывается неким универсальным приемом,
благодаря которому разум сохраняет автономию в мире и
даже обретает первенство. Силу аскезы можно назвать
самой дальнодействующей из сил; размах ее приложения
удивительно широк: от самоограничения Божества в акте
сотворения мира до технического описания
соответствующей процедуры в восточных единоборствах. Здесь
правило кин-до (сформулированное именно в даосских
текстах) гласит: если ты потерял равновесие, ни в коем
случае не стремись восстановить его в прежней точке —
следует наклониться в направлении падения и обрести опору
дальше того места, куда ты должен был упасть...
Или вот правило, знакомое каждому солдату,
служившему в армии: если хочешь избежать мучений, связанных
282

с насильственным пробуждением (с необходимостью
мгновенно вскакивать по команде «Подъем!»), нужно встать
немного раньше, и тогда всеобщая суматоха тебя не
коснется. Процедура аскезы входит и в рецепт
экономического преуспеяния, если угодно, даже и в формулу
протестантской этики как главное условие се действенности:
ограничивая себя больше, чем тебя ограничивает мир (или
«суровая необходимость»), ты обретаешь автономию и
способность опередить других -- они падают еще на
подходе к тому месту, где ты стоишь.
Аскезис предзадан как эффективнейший способ
ускользаний от подпадания миру. Для разума
аскетический фактор играет такую же роль, какую играют
климатические условия для жизни в целом. Сравним с Ницше:
«Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью,
с какой непреложностью всплывает аскетический
священник почти во все времена; он не принадлежит к какой-
нибудь отдельной расе; он преуспевает п^сюду; он
произрастает из всех сословий... прочитанная с
какого-нибудь отдаленного созвездия...[формула] нашего земного
существования соблазнила бы, пожалуй к выводу, что
земля является, по сути, аскетической звездой»32, — но
вслед за этим Ницше вновь начинает метать громы и
молнии по поводу лицемерия «аскетических священников».
Тут Чжуан-цзы мог бы заметить, что сокровища,
похищенные Большим Вором, перестают, конечно, нам
принадлежать, но все-таки не утрачивают своего блеска.
Просто о способе хранения нужно было подумать заранее...
Всякая сила, в том числе и спонтанная сила аскезы,
требует правильного применения, точного расчета по месту
и времени, ибо равнодействующая всегда складывается
как параллелограмм сил. Есть большая разница, — быть
arei^OM-проводииком действия или субъектом недеяния,
283

непотопляемым поплавком в волнах онтологической и
оптической превратности.
В книге Ян Чжу рассказывается, как Ши послал своих
сыновей к царю, и тот из них, кто был склонен к ученым
занятиям, стал наставником у царских сыновей, а
склонный к воинскому делу — военачальником.
Воодушевившись, и Мэн послал своих сыновей к царю, ибо они имели
тс же склонности. Однако вместо признания заслуг их
поджидало жестокое наказание. Опечаленный Мэй обратился
к Ши за разъяснениями, и услышал в ответ следующее:
«— Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет!
Каждый, кто упустит случай, пропадет! Путь твоих
сыновей был тот же, что и у моих, плоды же — иные. Просчет
не в поступке, а в неудачном выборе времени. Ведь в мире
не бывает законов всегда правильных, нет и всегда
неправильных. То, что годилось прежде, ныне, возможно,
следует отбросить; то, что нынче отбросили, позже,
возможно, пригодится. Для того, что пригодно, что непригодно,
нет неизменной истины. Нет твердой меры для того, как
пользоваться удобным случаем, ловить момент,
действовать по обстоятельствам. Это зависит от
сообразительности» (106-107).
Под «сообразительностью» (перевод Л.В.Позднеевой)
следует понимать скорость рефлексии или длину
рефлексивного пробега, позволяющую не застревать в
промежуточности, в навязчивости бессмысленного делания, а
сразу занимать обратную сторону Луны, место совпадения с
тенью.
В даосских книгах есть отрывок, специально
посвященный технике аскезы (самоограничения). Учитель Лесной
говорит Ле-цзы:
«— Если постигнешь, как держаться позади, можно
будет говорить и о том, как сдерживать себя.
284

— Хочу услышать о том, как держаться позади, —
ответил Ле-цзы.
— Обернись на свою тень и поймешь.
Лс-цзы обернулся и стал наблюдать за тенью: тело
сгибалось, и тень сгибалась; тело выпрямлялось, и тень
выпрямлялась. Изгибы и стройность исходили от тела, а не
от тени. Сгибаться или выпрямляться зависит от других,
а не от меня. Вот это и называется: держись позади,
встанешь впереди» (102-103).
Самоограничение должно быть зрячим, продуманным
и, если угодно, мгновенным; даосская аскеза имеет мало
общего с длинной волей Ницше. «Тело длинное — тень
длинная; тело короткое — тень короткая. Вслед за
именем — отклик, вслед за телом — тень. Поэтому-то
мудрые люди наблюдали за выходящим, чтобы узнать
входящего, наблюдали за прошлым, чтобы узнать
будущее» (102).
Традиционная европейская аскеза (аскетический
идеал) осуществляется, невзирая ни на что, — именно
поэтому она слепа, как инстинкт (Ницше вполне справедливо
говорит в одном месте об «аскетическом инстинкте»).
Формы аскезы как бы приписаны к характерным
острым углам бытия, и в этом смысле знакомое Европе
опережающее дисциплинирование оказывается
априорно-полезным приспособлением, вроде хитинового покрова у
насекомых, который должен быть готов заранее и сразу.
Бережливость кальвиниста, готовность к
производственному инвестированию доходов у современного
предпринимателя, привычка к исполнению суровых обетов у
монаха — все это суть заранее натертые мозоли,
ороговевшие желания. Однако именно поэтому они имеют смысл
лишь в случае неизменности хода вещей. Стоит
аскетической звезде чуть-чуть изменить свою орбиту, фиксиро-
285

ванная поза аскета может стать воплощением
беззащитности. Революция обессмысливает накопления (только
Большой Вор порадуется,как надежно закрыт сундук).
Отшельник ограничивает до предела свое внешнее, но его
непомерно выпирающее внутреннее уязвимо для семян
неверия: и вот библейский пророк, не дождавшись
исполнения обетования, сравнивает Бога с «кимвалом
бряцающим» или «водопадом шумящим». Аскет, не умеющий
вести бой с тенью, иногда способен сдвинуть гору — но
слишком часто непомерная тяжесть аскезы сокрушает его
самого — или делает слишком уязвимым для внутреннего
врага, для проникшего внутрь агента влияния.
Иное дело, например, Емсля — его аскеза
совершенна, ничто не выпирает ни во вне, ни вовнутрь. Он, как
ванька-встанька, реагирует на легкий нажим, всегда
оказываясь в тени. И ясно, что перст указующий будет
обращен на него в последнюю очередь. Один приносит пользу,
другой приносит жертву, и ни тому ни другому это не
приносит счастья. Счастье выпадает по своим
собственным законам — оно сваливается на голову пребывающему
в самой глубокой пустоте, и в этом, как мы увидим, есть
некая высшая справедливость. Сила аскезы безусловно
присутствует в фигуре недеяния. Даос как опытный
стратег ведет бой с тенью, именно поэтому для
отбрасывающего тень он уже недосягаем. Совершаемое параллельно
с ходом вещей ситуативное самоограничение можно
назвать мгновенной аскезой. Такая аскеза лишена
статуарных поз и по своей структуре больше всего напоминает
танец. Танцевальные движения затейливы и
одновременно неуловимы: одним и тем же движением подгонять свое
отстающее и уходить от чужого настигающего — при этом
взгляд, брошенный на тебя извне, всегда застает
неподвижность и умиротворенность. Пребывающий в недся^и
286

не одерживает побед и не терпит поражений — он
неизменно уклоняется от битв чужой войны, где воюющие
берут друг друга измором.
Таким образом, увэй представляет собой правильный
треугольник основных сил causa sui или, лучше сказать,
самовыправляемую триграмму «И-цзин». В силе недеяния
векторизованы все спонтанные и производные
составляющие: чистое знание, не определяемое предметом, а
определяющее его, умение, не связанное с подручным и
поэтому не позволяющее другим извлечь из себя пользу (мас-
терство-без-стрельбы, свобода-бсз-ответствснности, не
отвечающая на «зов», а тем более на окрик), сохранность
бытия-в-возможиости без выбранности и, наконец, аскеза
без фиксации. Поскольку силы извлечены непосредственно
из первоисточников, они согласованы без превратности, и
это сопряжение компонентов образует искомую формулу
долголетия. Мы имеем дело с первоначальным
кристалликом пилюли бессмертия, на котором осаждаются линии
жизни и линии судьбы и основывается все поздняя
даосская рецептура.
13
Собственно, на этом можно было бы и закончить,
признав смыслопостроение исчерпанным, однако в каждой из
четырех сил causa sui есть и свой сверхсмысл — в
частности, все они являются предметом ставки богов, закладом
в божественном пари. Можно даже сказать, что наличие
соответствующего мифа указывает на чистоту
первоисточника — именно он и притягивает всевышний интерес.
Вот, например, плод, растущий на древе познания,
своего дода предмет пари. Эта библейская история описыва-
287

ет спор о человеке — пожалуй, один из важнейших
проигранных споров. Вопреки всем инструкциям, человек
воспользовался знанием — и обрел силу, утратив
благосклонность. С этого момента ссылка на неведение не
может больше оправдать человека — обретенная
самостоятельность лишает его богостоятельности, выбивает
главную подпорку колыбели. Достаточно сложно определить
эмоциональный спектр этого горнего интереса — больше
всего отношение богов похоже на ревность. Во всяком
случае, содержание любого мифа о первоисточнике силы
causa sui сопряжено с вызовом — знание как результат
кражи (Прометей), подслушивание, нарушение завета.
Если вера, любовь, другие источники зависимости
вознаграждаются, они суть некие инструменты спасения, то силы
causa sui к спасению не имеют отношения, они, наоборот,
способны подвести к краю гибели и перевести через край.
Возьмем другое пари, где спор идет о свободе, а на
карту поставлены ставки, признанные равновеликими: с
одной стороны — плотина, перекрывающая тягу к
свободе, с другой — гарантированное благополучие,
полноправное гражданство в царстве, где правит принцип
наслаждения. Обычно в сказке речь идет о красивой девушке,
попадающей в роскошный дворец: согласно условиям
потустороннего пари, она может делать все, что хочет, все
предметы и средства ублажения к ее услугам, нельзя лишь
одного — открывать маленькую невзрачную дверцу.
«Откроешь ее — и все исчезнет», — предупреждают
девушку, и она с легкостью соглашается блаженствовать на столь
мягких условиях. Поставивший на ее благоразумие
некоторое время торжествует, однако его партнер уверен в
победе и спокойно ждет, он знает человека не как
существо благо-разумное, а как само-разумное существо. И
поскольку сказка (равно как и миф) рассматривает пре-
288

дельный случай человеческого, финал предсказуем и
неизбежен: пленница машины желаний вырывается из плена
и совершает трансгрессию — она открывает дверцу. Мир
благополучия рушится, но источник силы causa sui
подтверждает свою неизымаемость, принцип самостоятельно-
сти-в-свободе проходит стендовые испытания.
I Среди многочисленных мифов, предметом которых
является сила аскезы, наиболее яркий — это миф об
отшельнике Чьяванс, имеющий ряд версий, как в Ведах, так
и в сборниках индийских сказок — «Сомадева», «Шука-
саптати» и других. Миф содержит трансцендентное
подтверждение аскетического вызова, напрямую доходящего
до небес. Фабула такова.
Живущий в лесу отшельник Чьявана принимает
решение совершить радикальный аскезис. Он удаляется в
самое глухое место и встает на большой палец правой ноги.
И стоит. Проходит полгода — Чьявана стоит неподвижно
на большом пальце, воздев руки вверх и устремив взор к
небу. Боги услышали вызов, но они пока спокойны. В силу
бессмертия небожителям приходилось иметь дело со
многими подвижниками, и пока еще ничто не нарушает их
тишины. А вокруг неподвижно стоящего отшельника
начинает расти муравейник, доходящий почти до пояса.
Проходит год — Чьявана все так же неподвижен,
муравейник заканчивается уже на уровне груди. Сила аскета
нарастает, и от этой запредельной силы на всей Земле
начинается вибрация. Брахманы всей Индии совершают
жертвоприношение с просьбой избавить земные царства от
неминуемой беды. Слегка обеспокоенные боги
отправляют посланцев: пред лицом Чьяваны проносят несметные
сокровища, невиданная в подлунном мире красавица
танцует перед ним, принимая самые соблазнительные позы,
аскету предлагают царскую власть и власть над всеми царя-
289

ми — но Чьявана непоколебимо стоит, устремив глаза к
небу.
Проходит еще год, и край муравейника достает до
подбородка. Круг земных дел нарушен. Жертвоприношения
богам прекратились. К отшельнику нисходит сам Индра,
предлагая ему бессмертие и божественный статус, но
Чьявана даже не замечает царя богов.
И вот муравейник достигает до уровня глаз. Жизнь
повсюду замирает, солнце остановилось в зените. Боги в
панике, они не знают, что делать, и Индра собирает
совет, приглашая на него Брахму, Вишну и Шиву. Долго
совещались боги, пока не нашли единственный шанс на
спасение. Наконец решение принято. Шива, разрушитель
Вселенной, спешно подходит к краю пространства, чтобы
набрать разбег, а затем разбегается и выбивает из-под ног
Чьяваны земную твердь. Отшельник проваливается через
все слои сущего в бесконечность небытия, ибо нигде нет
опоры, способной его удержать. От грандиозного
сотрясения на Земле остаются одни руины, погибает половина
людей. Но уцелевшие радуются и возносят хвалу богам.
Ибо Вселенная спасена.
Мы видим, что миф о страшной силе аскезиса воспро-,
изводит структуру всех мифов такого рода. Субъект,
овладевший источником спонтанной силы, тут же вводится
в зону трансцендентного эксперимента: ему
предъявляется искушение свыше, а сама ситуация тут же выходит из-
под контроля богов, в связи с чем и появляется
возможность заключения пари. Недеяние, будучи одной из сил
causa sui, неоднократно становилось предметом спора о
человеке. В даосских книгах есть много упоминаний о
мудрецах, отвергающих предложение управлять
Поднебесной. С позиций традиционного китайского мировоззрения
подобный отказ вызывает не меньший шок, чем отказ Чья-
290

ваны от бессмертия. Но, конечно, самым радикальным
мифом о недеянии является уже знакомая нам история
«По щучьему велению» — обратимся к ней вновь. Мы
отметили, что недеяние, которого придерживается
Емеля, воистину совершенно. На уровне поступка нет ни
малейшего зазора между ним и мудрецом, постигшим дао.
Наряду с Темнеющим Оком, учителем Лесным и
Молодым Драконом Емеля вполне мог бы войти в книгу Чжу-
ан-цзы — скажем, как Лсжащий-на-Псчи.
И вес же один вопрос требует прояснения: почему
именно Емеля поймал щуку? Или, в более общей форме,
почему дуракам всегда везет? Наиболее вразумительный
ответ и дает нам сказка при правильном ее понимании.
В качестве объяснения напрашивается все то же
странное предположение: а что если боги играют в игру,
испытывая потребность в смертельном риске? Или, например,
бьются об заклад, как Яхве с сатаной по поводу Иова?
Допустим, по ту сторону, в трансцендентном, происходит
спор: устоит ли мир, если доверить всемогущество
человеку? И вот Некто Поспоривший пристальным взором
окидывает человечество: купцы, цари, работяги, воины
отбрасываются один за другим — нетрудно представить,
к чему приведет полное потворство их вожделениям.
Сделавший трансцендентную ставку с фонарем посреди бела
дня ищет Человека. Критерий выбора прост : нужен тот,
кому ничего не нужно или нужна самая малость...
Скопом отпадают отшельники и праведники всех времен,
несмотря на их длинную стальную волю, способную
перебороть любые вожделения плоти. Самый величайший аскет,
довольствующийся акридами в пустыне, стал бы
смертельно опасен, получи он всемогущество: уж он-то не
удовлетворился бы красной рубахой.
*Круг поиска постепенно сужается и сходится в одну-
291

единственную точку: дурак Емеля. Спасительный
вариант, который легче всего мотивировать примерно так:
человек, которому лень хотеть... Перебрав все добродетели
в поисках правильного хода, Спорщик делает ставку на
пофигизм — и выигрывает.
Дуракам выпадает удача, поскольку их выигрыш
наименее опасен для мира. Такова, если угодно, первая
истина недеяния — по аналогии с четырьмя благородными
истинами Будды. Ясное и отчетливое понимание этой
истины составляет важнейший вклад даосской мудрости в
мировую философию. Именно даосами был безошибочно
вычислен и теоретически аргументирован аттрактор
удачи. Все прочие стратегии могут быть описаны в теории
игр как игры с нулевой или отрицательной суммой
выигрыша — только стратегия недеяния вознаграждается
после подведения всех балансов.
Вот Емеля оказывается временным владельцем
(арендатором) всемогущества, фактически ему передоверена
функция Вишну, хранителя мира. Этим подарком Емеля
распоряжается «по-дурацки», то есть ровно так же, как
он всегда распоряжался своей жизнью. Причина дара,
доставшегося Емеле, и причина весьма своеобразного
распоряжения этим даром — одна и та же. Жизнь в строгом
соответствии с принципом ленивого триединства: лень
делать, лень думать, лень хотеть. Эта истинно русская
святая троица является единственным (во всяком случае
единственно справедливым) аргументом в пользу
богоизбранности России.
Допустим, мы распознали в дураке-Емеле совершенно-
мудрого даоса по имени Лежащий-на-Печи. Скорость
рефлексии даоса не зависит от размера ставки: ему все равно,
вычислять число «пи» или исчислять прогрессию воли.
Поэтому Лежащий-на-Печи немедля принимается за д^го.
292

Требование денег (сокровищ, богатства) отвергается
сразу как ненужный промежуточный пункт для
владеющего всемогуществом. Ясно, что сумма благ,
приобретаемых при помощи денег, ограничена.
Вторым шагом рефлексии отбрасывается власть. Тебе
поклоняются, перед тобой трепещут, однако легко
сообразить, что предмет поклонения и трепета — твой
волшебный инструмент. Ты здесь вовсе ни при чем.
Шаг третий — войти в управление Другим через
программирование его наслаждения. Создать шедевр,
которым бы все любовались, книгу, отменяющую все книги.
Или стать самим основанием бытия Другого. Аргументы,
достойные внимания, хотя и не безупречные. В
Абсолютной Книге нет меня — раз се может написать любой на
моем месте. Быть основанием бытия? Кто же испытывает
признательность к «бытию»? Не может вызвать любви и
благодарности то, что слишком явно превышает челове-
коразмерность, разве что и эту любовь
запрограммировать — но тогда какой в ней прок?
Впрочем, суть дела даже не в этом, что окончательно
становится ясным на четвертом шаге рефлексии.
Устраняя дистанцию между желанием и исполнением, я теряю
всякую надежду на счастье. Если сбывается все и сразу,
пропадает траектория иллюминации возможного и
невозможного — и счастью просто неоткуда взяться.
Просчитав до этого места, совершенномудрый муж остается
лежать на печи, продолжая соответствовать своему имени.
Именно так и поступает Емеля, без всяких на то
«оснований» (без всякого счета) — хотя кто его знает... Оба они
безупречны: лишь вынужденные, шелохнутся, лишь
поневоле поднимутся.
Щука Емели и бабочка Чжуан-цзы суть два равномощ-
ны7£ лсточника гармонии мира33. Конечно, тут любой ев-
293

ропейский философ средней руки мог бы выдвинуть
убийственный, по его мнению, аргумент: где сейчас Европа (и вообще
Запад), а где Китай, эта родина недеяния (а заодно и Россия с ее
ленивым триединством). Действительно, цитадель западной
цивилизации построена на треугольнике сил causa sui, причем
ближе всего к равнодействующей находится сила знания. Стрела
дерзости направлена ввысь, и горизонты тайны открываются один
за другим, уступая бесстрашию брошенного вызова. Кажется,
трансцендентное пари уже заключено, и миф о нем находится в
процессе саморассказывания. Субъект, которого Хайдеггер
назвал Гештеллером, неколебимо стоит на своем, его длинная воля
к перспричшюнию сущего воистину прочна. Тем временем вок:
руг ног стоящего нарастает груда мусора: одноразовые вещи,
которые не успевают снашиваться, а иногда и потребляться
(поскольку устаревают раньше), брошенные скорлупки природы,
из которых извлечены ядрышки полезности, шелуха
предрассудков и моральных заповедей, не прошедших проверку ratio...
Увеличивается могущество, одновременно с ним растет и
груда мусора, достигая уровня подбородка Гештеллера,
бросившего вызов. Пока трудно сказать, продолжается ли еще
трансцендентное ожидание или, быть может, Терминатор уже
начинает свой разбег.
Ясно во всяком случае, что познающий не успеет узнать,
«что было прежде неба и земли», если он до сих пор не знает
этого. Я же могу привести лишь один из ответов, содержащихся
в книге Чжуан-цзы:
«Природа, достигнув совершенства, возвращается к
элементам, элементы в высшем пределе становятся тождественными
первоначалу, тождественные первоначалу становятся пустыми,
а пустые — великими. Больше всего это похоже на хор,
поющий без слов, сомюгув губы. Их единение смутное, то ли
глупое, то ли неосознанное — но именно так выглядит
изначальное, тождествешюе великому согласию с дао»(196).
294

Примечания
1. Lacan J. The Four Fundamental Concepts of Psycho-Analysis.
N.Y - L. Norton & С о. 1978. pp.82-83.
2. Бернштейн H.A. О построении движений. // Бернштейн
H.A. О физиологии движений и физиологии активности. М., 1990.
3. Светлый источник. М., 1989.
4. Деррида Ж. От экономии ограниченной к всеобщей
экономии: гегельянство без сдержанности. // Комментарии.
1993, № 2, с.52.
5. Там же, с.66.
6. Ницше Ф. К генеалогии морали. // Ницше Ф. Сочинения в
2-х т. М., 1990. т.2. с.439.
7. Абаев Н.В. Чань-буддизм и культурно-психологические
традиции в средневековом Китае. Новосибирск, 1989. с.56.
8. Там же, с. 92.
9. Поскольку существует много вариантов сказки «По
щучьему веленью», приходится воспроизводить некую
собирательную версию, впрочем аутентичную по духу всем имеющимся
вариантам.
10. См. подробнее: Miller J. States of Mind. N.Y., 1983. Lefebvre
V. The Fundamental Structures of Human Reflection. N. Y., Peter
Lang Pub. 1. 1990.
11. Cm: Baudrillard J. Simulacres et simulasion. Paris, Seul,
1981. Секацкий А. К. Космология лжи. // Комментарии, 1994,
Aft 3.
12. Бахтин M. M. К философии поступка. // Ежегодник
философии науки и техники. М., 1984, вып. в.
13. 4Подобно тому как природность — это, по сути, отрече-
ние от природы, так и историчность есть отказ от истории,
скрываемый за превознесением ее знаков» (Бодрийар Ж. Система
вещей. М.,1995., с.62.) Сюда же относится концепция «генезиса
через забвение» Ж.Деррида.
14. В заметках Витгенштейна есть любопытное наблюдение,
весьма подходящее к денному случаю: «Спешащий человек, даже
сидя m вагоне, будет непроизвольно его подталкивать, хотя, воз*
295

можно, и говорить самому себе, что он никак не ускоряет его*
(Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. ч.1. с.435.)
Это как раз о должнике, о поборнике морального долга.
15. Heidegger M. Sein und Zeit. Tubingen, 1993. S.120.
16. В фильме «Достояние республики» есть эпизод,
демонстрирующий в слегка пародийном свете радикальный пофигизм
даосского типа. Один из благородных авантюристов,
симпатизирующих революции (его играет Андрей Миронов), попадает в плен к
другому благородному авантюристу, симпатизирующему белым
(Игорь Кваша). Пленник понимает, что скорее всего будет
расстрелян, но не может смириться с таким исходом. И когда Игорь
Кваша в присутствии всего своего отряда спрашивает, поигрывая
пистолетом:
— Скажите, вам хочется жить?
Миронов, сглотнув слюну, отвечает:
— Хочу!
— А я, знаете, нет, — задумчиво, как бы рассуждая вслух,
говорит Кваша, и продолжает:— Но вот ведь какая странная
штука получается: вам хочется жить — а вы не будете, мне не
хочется, а я буду.
Однако неожиданный поворот событий демонстрирует герою,
что он еще не постиг дао в совершенстве. Ему следовало взять
другую модальность:
— Вам хочется жить, но вы, возможно, не будете. Мне жить
не хочется, но я, возможно, буду.
17. В европейской традиции первым обратил на это
внимание Ф. де Соссюр — вспомним его пример с улицей, которая
может остаться «той же самой», даже если на ней снесены все дома
и построены новые. См: Соссюр Ф. де. Курс лекций по общему
языкознанию. М., 1977.
18. Lacan J. Op. Cit. P. 114.
19. Аристотель. О софистических опровержениях. //
Аристотель. Сочинения: В 4-х т. М.,1978. т.2.
20. Гегель. Наука логики. М., 1972 т.З. с.43.
21. Хайдеггер М. Бытие и время. Избранные параграфы. М.,
1993. с. 17. пер. А.В.Михайлова.
296

22. Там же. с. 26.
23. Фрейд 3. Избр. произведения в 2-х т. Т.1. Тб. 1991, с. 214.
24. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. СПб., 1892.
т.1. с. 142.
25. Гегель. Феноменология духа. СПб., 1992. с.89.
26. Петров М.К. Искусство и наука. М., 1995.с.102.
27. Там же. с. 109.
28. Ницше Ф. Op. Cit. с. 492.
29. Там же. с.497.
30. Там же. с. 496.
31. Там же. с. 489.
32. Там же.
33. Неслучайно, что одним из важнейших феноменов русской
культурной жизни XX столетия, имеющих мировое значение, стал
феномен митьков. Их «труды и дни* можно рассматривать как
оригинальный вклад во всемирную философию. Во-первых,
понятно, почему именно митьки оказались удачливыми: и водочку
попили, и оттянулись, и прославились. Во-вторых, идея недеяния и не
могла сформироваться на европейской почве ввиду ее полной
несовместимости с протестантской этикой. Несомненно, что
некоторые тексты В.Шинкарева («Максим и Федор», «Митьки»)
войдут в грядущую антологию пофигизма наряду с книгами Лао-цзы
и Чжуан-цзы. Владимир Шинкарев совершенно справедливо
отметил преемственность идеи, особенно принципа недеяния и пользы
бесполезного — см. главу «Митьки и Чжуан-цзы» в книге
В.Шинкарева «Максим и Федор. Папуас из Гондураса» (СПб., 1996).
1996
297

ИНЪЕКЦИЯ ХАОСА В СТРУКТУРЫ
ПОРЯДКА
1
Должен ли разговор о хаосе быть хаотичным?
Видимо, это неизбежно по крайней мере в начале разговора,
чтобы излишне строгий план исследования,
представляющий собой экспансию порядка, не вошел в противоречие с
предметом. Ведь хаос, кажется, обречен оставаться по ту
сторону познанного.
Если, например, познание есть уподобление,
соответствие порядка идей порядку вещей, тогда точным
соответствием нашему предмету окажется беспорядок, а
всякая «правильная последовательность» мыслей будет
означать удаление от хаоса. Впрочем, в том же самом
смысле невозможно и познание абсолютного порядка, ибо
полная упорядоченность мира должна включать в себя его
познанность, причем данную сразу. То, что содержит в
себе свои собственные несовершенные отражения, не
может быть абсолютным порядком. Поль Валери,
резюмируя размышления по этому поводу, отмечает: «мир
беспорядочно усеян упорядоченными формами»1. Стало быть,
само выражение «познание хаоса» содержит в себе
противоречие: какое право мы имеем называть хаосом то, что
уже познано или, хотя бы, поддалось познанию? Но только
298

благодаря наличию хаоса познание вообще имеет смысл:
мысль пожирает беспорядок, перерабатывает его и
оставляет в качестве отходов структуры порядка: понятия,
теории, концепции, системы — своеобразные фекалии хаоса.
В соответствии с кантовекой постановкой вопроса «как
возможно мышление?» нам придется признать, что некое
инобытие хаоса составляет негативное условие этой
возможности. Примесь беспорядка присутствует во всех
слоях сущего, вопрос лишь каким образом?
2
Можно ли считать репрезентациями хаоса небытие или
ничто? Полагаю, что никоим образом. Уже в том виде, в
каком meon фигурирует у элсатов, мы имеем дело с
инструментальным аспектом мышления, с неким
вспомогательным приемом, применяемым для различения «хороших
форм». Ничто и нечто возникают попарно как
экстраполяция наличной экземплярности мира: стоит задать ряд,
в котором отчетливо различимо «то» и «это» и запустить
машину рефлексии в режиме диалектики, как мы
получаем на выходе «бытие» и «небытие». Это будет самый
краткий конспект космоса, и одновременно, вынесенный за
скобки рецепт его развертывания. Образцом применения
рецепта может служить «Наука логики», где ничто
(небытие) выполняет работу ничто-жения, реализуя
функцию метафизической пунктуации и выступая в качестве
различителя хороших форм. «Небытие»
демонстрируется сначала как виртуальная частица, входящая в
устойчивую пару бытие/небытие, а в дальнейшем оказывается
эффективным инструментом упорядочивания — небытием
этого конкретного сущего, границей, пределом, категори-
299

ей «своего иного»2. Гегель присоединяется к тезису
«определение есть отрицание» и для него негация (работа
ничто) прежде всего переводит неопределенность в
определенность, предотвращая слипание экземплярности в
неразличимость. Согласно диалектике, в отсутствии
небытия дифференциация космоса от хаоса оказалась бы
невозможной. Только непрестанная работа ничто
удерживает мир в умопостигаемости, определяя всякое «это» и
«вот», указывая по первому же требованию «иное»3,
гарантируя членораздельность, саму возможность
сопоставления порядка идей и порядка вещей.
Дело даже не в гегелевском Aufheben, заставляющим,
нсгацию приносить «полезный, результат»4. Небытие Пар-
менида -Платона -Гегеля в -принципе не может быть
рассмотрено как десант хаоса в горизонте порядка,
напротив, мы имеем дело с курсором логоса, очерчивающим мир
хорошо обозримого сущего. Этот мир слагается из
дискретных составляющих, он и сам сводим к дискретной
единице, по отношению к которой рефлексия, позволяет нам
занять позицию внешнего наблюдателя: телесный
характер древнегреческого космоса, отмеченный Шпенглером,
а затем и Лосевым, объясняется «сделанностью» в самом
широком смысле слова, приложением острого резца, имя
которому — ничто (me on). Производимая операция мео-
нироваиия вырезает из толщи происходящего компактные
кубики, похожие на детали детского конструктора — с
устойчивыми контурами и удобными сочленениями. Речь
идет, конечно, о косметической операции, переводящей
безликость в «чтойность», формирующей вселенную
Философа, Физика, Математика...
Можно было бы сказать, что неподвластная разуму
стихия отступает при этом на задний план — если бы
этимология не подсказывала нам, что и стихия есть нАто,
300

уже обработанное логосом. «Стихия» — по гречески
«буква», дискретный элемент текста, а «стохсйон»
(собирательно-множественное число), это не только
«объективный мир», но и «алфавит». Соответственно, рассмотрение
мира как комбинации стихий, например, сухого и
влажного, воды, земли, огня и воздуха, бытия и небытия, частиц
и античастиц, так или иначе напоминает игру в «Эрудит»,
когда на разлинованной ровной поверхности
выставляются буковки и каждая из них написана на аккуратном
квадратике. Сочетания вполне могут получиться стихийными,
но и в этой стихийности будет сохранена принадлежность
к «стохейону» — отчетливая дискретность элементов,
наглядность конструкции и деконструкции. Призыв
Декарта к познанию «ясного и отчетливого» (clarc et
distinctio) выражает прямую преемственность античной
традиции в этом отношении: всевозможные поставления,
полагания и противополагания отсылают, в конечном
счете, к игре в кубики, когда весь набор деталей уже в
наличии. Хайдсггер, говоря о Декарте как основоположнике
новоевропейской метафизики, справедливо отмечает
важнейшую роль репрезентации — процедуры поставления
объекта перед субъектом5 — и в латинском ob-ject, и в
немецком Gegen-stand, и в русском пред-мет
используется тот же самый видеоряд твердого тела, расположенного
на твердом основании. Но никакой интеллектуальной
революции здесь нет — реализуется общеевропейская
модель идеального мышления как комбинаторики,
составления различных комбинаций из деталей ready -made. И если
буквы -стихии соответствуют категориям сущего, то
небытие и его производные образуют инфраструктуру, они
суть графические элементы текста, ответственные за его
членораздельность — пробелы между «словами» (комби-
на:^йями стохейона) и знаки препинания. Существует оче-
301

видное сходство между уже упоминавшимся изречением
Поля Валери — «мир беспорядочно усеян
упорядоченными формами», и афоризмом Гераклита: «этот космос
подобен неразумному ребенку, играющему в шашки».
Шашки передвигаются наугад, но все же не слипаются друг
с другом, они стоят на доске, а не наоборот. «Собака
вертит хвостом толко потому, что сильнее его, а если бы хвост
был сильнее - он вертел бы собакой.» (Норберт Винер).
з
Обратимся теперь к сфере визуализаций, удаленной
от категориального мышления. Метафора даст косвенное
указание на следы присутствия хаоса:
Ты бурь застывших не буди
Под ними хаос шевелится...
Интуиция Тютчева связывает хаос с производимым им
действием — шевелением. Атрибут обозначен, мы можем
подобрать и синонимы: мерцание, бормотание,
неразборчивость, нечленораздельность, бобок...Приблизительно
указана локализация хаоса: «под». Это хтонический
адрес, определить его как-нибудь точнее невозможно ни в
какой системе координат. Даже апофатический ряд
любой произвольной длины все равно не выведет нас куда
надо: шевеление неразличимого останется «под», но не
как основание на котором можно размещать
кубики-репрезентации, не как substantia, под-л ежащее, а как
под-текущее, «субвенция».
Библейский образ хаоса, дотворческого состояния
мира, как раз находится у пределов разрешимости рафма
302

— «тоху ва боху», «ни то, ни се». Для введения смысло-
размерности потребовалось отделить: воду от тверди, свет
от тьмы — знак «минус» выступает как главный оператор
миросотворения. Прежде всего внесены пробелы,
произведено первичное меонирование, чем нарушена перетека-
емость-в-неразличимость. Ничто приостанавливает
шевеление, и это величайшее чудо, которое труднее всего
засвидетельствовать, чудо небытия.
Неслыханная новация, связанная с небытием —
стабильность. И множественность, экземплярность сущего,
и бытие как единое заимствуют стабильность из этого
первоисточника. Бытие пребывает, непрерывно подражая
тому, как небытие отсутствует. Для Декарта, например,
Бог — прежде всего гарант длительности6: со мной может
произойти все, что угодно, но самое необъяснимое и
чудесное в этом ряду — то обстоятельство, что все
происходящее происхоит все еще со мной, и даже небытие
постигнет именно меня, даже оно приватизировано до
уровня меонирования конкретного сущего.
Образцом непостижимости у теологов всегда считалось
утверждение, что «Господь сотворил мир из ничего» (ех
nihilo). На самом деле, уже имея под рукой ничто создать
мир нетрудно, диалектической техники Гегеля или
Николая Кузанского для этого вполне достаточно. Вопреки
благочестивым намерениям здесь сквозит явное умаление
божественного совершенства, низведение Создателя на
роль знающего инструктора по сборке всевозможных
штучек из готовых деталей. Бог, создавший Ничто — вот
воистину предмет для изумления, ибо рефлексия начинает
свой отсчет лишь с того момента, когда чудо небытия уже
явлено, когда молния меонирования, похожая на
бесконечный светящийся знак вычитания, пронзает хаос тоху -
ва-боху, рассекая его на ничто и нечто.
303

Нечто есть потому, что оно о-ничтожено, оконтурено
дыроколом небытия. Сила, длящая нечто и
отбрасывающая его назад в себя, это реактивная сила пребывания,
побочный эффект аннигиляции, пресечения
безостановочного метаморфоза.
Дошедшие до нас сведения о творческих глаголах
страдают роковой неполнотой, в силу особенностей
человеческой памяти они начинаются со второго слова: да
будет! Для восстановления пропуска удобно вернуться к
исходной визуализации, к образу «шевелящегося под».
Развертывание метафоры представлено в так называемых
«пластилиновых мультфильмах», позволяющих
имитировать неуправляемый метаморфоз. Процесс НПП
(нескончаемого пластилинового порождения)7, оказывается
ближайшим коррелятом тоху-ва-боху, если конечно сделать
поправку на скорость.
В мультфильме, предлагаемом зрителю (например, в.
«Пластилиновой вороне») удается различить отдельные
состояния — и все же, затрудненность ответа на вопрос
«что?», бессмысленность сравнения — «как что?»
подсказывают правильное направление: хаос там.
Увеличим теперь скорость трансформации до
абсолютной невозможности различения, а масштаб — до
необозримости ни с какой точки. И будем ожидать вердикта
единственного зрителя. Он же, разумеется, и режиссер, но
прежде того зритель, и притом Всевидящий. Мы знаем
лишь его оценку следующих серий: И увидел Бог, что это
хорошо (Быт 1,10) — по другой версии даже «хорошо
весьма». Но есть все основания предположить, что
первая серия Ему не понравилась. В самом деле, бросается в
глаза полная несостоятельность, в смысле отсутствия
каких либо «состояний» — сплошное мелькание и
мельтешение, дрянь какая -то, ни то, ни се... Может быть воро-
304

на, а может и лисица, может быть и нечто, а может и
ничто. «Быть может прежде губ уже родился шепот и в без-
древесности кружилися листы» (О.Мандельштам) — и это
может быть.
Здесь подошел бы термин «полихимеризация», если
бы еще Эмпедокл не придумал лучшего — крутоногоне-
расчленнорукость. Так или иначе — прозвучал сигнал
отмены. По смыслу он соответствовал слову «нет», а
представив отрицательный вердикт в виде вещего глагола, мы
получаем Команду 1: «О-ничтожить!». Исполнение этой
команды и запускает процесс творения, первополагания
космоса. Лакуна в свидстельствовании заполняется:
1) [Нет — этак не будет!]
2) Да будет так!
Зов Небытия отзывает в Ничто шевелящийся хаос,
приостанавливая НПП. Трансформации обрываются в
момент застигнутости зовом. В переводе на военный язык
божественное «Нет!» расшифровывается как «Смирно!»
— и дрожащая крутоногонерасчленнорукость застывает
по стойке смирно, еще, правда, не образуя строя экземп-
лярности и, тем более, иерархии хороших форм. Земля
пока «безвидна и пуста», как сообщает Книга Бытия —
можно уточнить: пока безвидна, но уже пуста. Бытия еще
нет, но само «нет!» уже прозвучало. Уже есть, где быть,
дело теперь за «ex nihilo».
4
Зов бытия, запеленгованный Хайдеггером, был
ошибочно принят им за онтологически первичное. Ничего
удивительного, философ просто опоздал к началу
передачи8. Вызванное к бытию хотя и застает отозванное —
305

как ничто — но лишь на заднем плане, как ничто
конкретного нечто. Восстановление по следам идет в противоход
времени и сам же Хайдеггер верно замечает, что
онтологически ближайшее может оказаться онтически самым
далеким. Жак Деррида, развивая технику
метафизического отслеживания, показывет как «второе
конституирует первое»9. Первое таково лишь по отношению к
последующему и может стать первым только задним числом,
когда уже есть некое иное, например, вопрошающее.
Только «забвение бытия» ставит вопрос о бытии — насколько
же дальше зашло забвение небытия... Впрочем, подобная
инфраструктура была прекрасно известна даосской
традиции: «После утраты дао появляется добродетель,
после утраты добродетели появляется милосердие, после
утраты милосердия появляется справедливость, после
утраты справедливости появляются церемонии.»10
Остается еще грамматический аргумент, довольно
распространенный, несмотря на его несерьезность.
Поскольку в индоевропейских языках слово, обозначающее
небытие образуется путем прибавления отрицательной
частицы к слову, обозначающему бытие, то отсюда делается
вывод об онтологической первичности бытия. По этой
логике «атом» должен быть произволен от того
«делимого», в состав которого он входит грамматически.
Курьезность подобных рассуждений становится особенно
очевидной в случае визуализации процедуры: представим, как
«ничто» получается путем прибавления чего то к чему -
то... Образец уже знакомой нам игры в «Эрудит» для
начинающих. Гораздо полезнее обратить внимание на
устойчивую структурную очередность, повторяющуюся в
волшебных сказках: процедура возвращения к жизни
(оживления), миметическая по отношению к акту Первосотво-
рения, начинается всегда с окропления мертвой водой —
306

лишь после этого даруется бытие и жизнь.
Предварительное о-ничтожение требуется для предотвращения
прорыва крутоногонерасчленнорукости: если порядок вещих
глаголов будет нарушен, хаос, не поставленный по стойке
«смирно» возобновит НПП и мы получим анимацию
трупа, вырвавшегося из под власти Ничто. Конечно, ничто и
его аксессуары, включая жатву смерти, вносят в мир
печальную ноту, явственно ощутимую в «Бытии и времени»,
в лучших работах Фрейда. Но печальная нота сменилась
бы леденящим ужасом, если ничто прекратило бы хоть на
мгновение свою работу. Самая страшная засуха наступит
тогда, когда пересохнут мертвые воды. А до тех пор не
приходится говорить о полной богооставленности: пусть
даже померкнут и сокроются один за другим привычные
нам атрибуты — всеведение, всеблагость, милосердие —
лишь бы Он оставался сотворяющим ничто. Ибо небытие
за работой есть главное доказательство бытия Божия.
5
Сотворение космоса ex nihilo не элиминирует хаос
окончательно — меонирование пресекает лишь непрерывность
полихимеризации. Небытие оказывается ближайшей
окрестностью всякого сущего, препятствующей слипанию
экземплярности. Необходимость перепрыгивать через
«нет» отменяет множество паразитарных хтонических
трансформаций — и, в первую очередь, повальную
взаимоимитацию вещей.
Тем не менее, сохранены порционные выбросы хаоса
даже в слои самого высокого порядка, включая сферу
человеческой рефлексии. Требуется предельная
метафизическая зоркость, чтобы проследить роль контр-эмана-
307

ции хаоса в раскладке сущего и происходящего. Прежде
всего, хаотическое присутствует как общий генеративный
фон, которому хорошо подходит имя «хаосмос», данное
Делезом и Гваттари. Бесконечное возникновение
обладает известной спонтанностью, предоставленностью самому
себе. Для порождения достаточно допуска НПП;
напротив, стабилизация, отбор и удержание вариантов,
зависящие от явленности небытия, привносимы логосом.
Стабильность избранных форм имеет более высокую ценность
в иерархии порядка в виду ее несомненной связанности с
богоприсутствием, тогда как возникновение отличается
рутинностью, это уровень фоновой данности. Вот,
например, организм — он сохраняется как «это», несмотря на
постоянную замену элементов на всех уровнях от
атомного до клеточного. «Одно и то же» продолжает пребывать
как бы повинуясь команде «Смирно!», вопреки тому, что
ни одна из частиц субстрата «еще вчера» не входила в
состав этого единства: они вброшены «сегодня» общим
потоком фонового порождения и будут развоплощены
завтра без всяких видимых последствий для конкретного
целого, для удерживаемой свыше хорошей формы.
Принудительное отождествление создает жесткий каркас
универсума и можно смело сказать, что космос удерживается
от распада арматурой Ничто.
Тем не менее, слабые токи НПП пульсируют в эйдосах
любой степени воплощенгюсти как сладкий сок внутри
травы. Причина такого положения дел указывается в
книге Ян Чжу:
«Некий житель царства Сун вырезал из нефрита для
своего государя лист дерева чу, такой совершенный — в
зубчиках и со стебельком, в жилках и волосках, такой
сложный и трепещущий, что его нельзя было отличить от
настоящих листьев дерева чу, даже смешав с ними. За не-
308

слыханное мастерство этому человеку в царстве Суп дали
большую награду. Услышав об этом учитель Ле-цзы
сказал:
— Если бы небо и земля, порождая вещи, создавали
бы за три года один лист, то растения с листьями
попадались бы очень редко. Поэтому мудрый человек
полагается не на знание и мастерство, а на естественный ход вещей
(дао)»
В этой притче противопоставлены genesis и poesis, то
есть про-исхожденис и про-изведение. Мы видим, что
генезис и логос не имманентны друг другу, и тот факт, что
происхождение вещи или явления служат последней
точкой в их объяснении, есть, быть может, выражение
почтения разума к полюсу максимальной иноприродности:
самостоятельность происходящего представляется фактом
более загадочным, чем богостоятельность хороших форм.
Производить, не дожидаясь самоисхождения, значит, так
или иначе, ускорять генезис, форсировать отбор
вариантов. Заметим однако, что полагаться на естественный ход
вещей вполне возможно и даже «мудро», как говорит Ле-
цзы, но лишь потому, что естественный ход вещей уже
дан человеку как фоновый уровень, вещи хорошенько
оничтожены, изолированы пустотой вычеркнутых (и нер-
перывно вычеркиваемых, как уточнил бы Декарт)
вариантов. Только хаосонепроницаемые ячейки эйдосов как
некая «коррекция свыше» гарантируют саму среду
вещественности.
Причинно-следственные связи, сакрализованные
наукой в ее современном состоянии — это, в сущности,
оставленные для инопричинения коридоры, по которым вещи
теперь могут неторопливо, в свое время, про-исходить. При
более пристальном рассмотрении в каузальных
(причинно-следственных) отношениях можно разглядеть трансфор-
309

мации, уцелевшие после аннулирования НПП, после
великого миросозидающнго «Нет!» Естественный ход вещей
(или, по Канту, законы природы) могут вызывать
удивление, но все же главным чудом остается сама аннигиляция,
расщепившая хаос на дискретность исходов, создавшая
просветы в беспросветности. Любопытно, что все
телеологические доказательства бытия Божия, включая
современные формы витализма, идут от нсрасслышашюсти «пол-<
ного текста» творческих глаголов; в них содержится
скорее инфантильная признательность ребенка за сладкую
конфетку, чем благодарность за хлеб насущный. Пора,
однако, перестать возносить Богу заискивания за
полученные сладости, пора,наконец, возблагодарить Его за
Небытие.
6
Итак, родство хаоса и небытия придется
категорически отвергнуть. Если продолжить метафору о том, что «Бог
— отец порядка», то небытие окажется детородным
инструментом творческого акта. Обратимся теперь к фигуре,
случая, к сфере стохастических процессов. Кажется,здесь
мы приближаемся к явленности хаоса, но в трактовке
случайного недоразумений ничуть не меньше, чем в
проблеме взаимоотношений бытия и небытия. В основе
расхожего понимания случайности лежит силлогизм, неверный во
всех посылках:
Случай есть нечто, противоположное закону (логосу).
Закономерность есть нечто, противоположное хаосу.
Следовательно, случай есть нечто хаотическое.
Относительно второй посылки нужно заметить: закон,
если понимать его в духе Канта и, тем более, в духе совре-;
310

менного сциентизма, противоположен хаосу неким
вторичным образом, после первичного извлечения.
Можно,например, извлечь (вытащить) стул из чулана, забитого
хламом, а затем расположить его напротив. Но стул
перестает быть хламом не потому, что поставлен напротив, а
потому, что извлечен — кем-то и для чего-то.
Однако, еще большие недоразумения вытекают из
отождествления случая и беспорядка. М. Полани
замечает: «Если кто-то оказался 500 000-ным посетителем
выставки, это может стать предметом удивления или даже
намеком на какую -то таинственную телеологию или чудо.
Но посетитель, оказавшийся 638 440вым никокого
удивления не вызывает, хотя вероятность такого исхода еще
меньше.»11. Подобных примеров, наталкивающих на
подозрения, можно привести сколько угодно, из них
следует, что случай не может быть отождествлен даже с
конфигурацией, оставшейся после вычета «неслучайного»,
хорошей формы. Приходится приписывать случаю привне-
сенность субъектом. Так, классическим генератором
случая является игральный кубик с шестью правильными
гранями. Кубик должен быть изготовлен, и чем более
правильно он изготовлен, тем больше шансов применить его
для получения чистого случая. И тогда выясняется, что
найти в природе чистый случай еще труднее, чем
обнаружить «чистый логос», т.е. телеологию, замысел.
Допустим, мы ищем нужного, но неизвестного нам человека. Мы
знаем его приблизительную локализацию «по месту и
времени», мы с надеждой12 спрашиваем вероятного
претендента:
— Скажите, вы, случайно не Павел Петрович? — и
получаем безупречный ответ:
— Случайно, нет...
311

7
Бывет, конечно, много простых случаев, но сам по себе
случай достаточно сложная штука. «Основной источник
фактически удобной случайности — в том, что разные
способы упорядочения одного и того же разноообразия
можно считать несопоставимыми.»13
В качестве источника упомянутой «фактически
удобной случайности» социологи используют алфавит —
главный принцип упорядочивания всех наших единиц
хранения. Потребность в случайной выборке не может быть
реализована без обращения к порядку, больше неоткуда
взять гарантию независимомого распределения. Иными
словами: чтобы классифицировать событие как
случайное, требуются определенные основания. Из двух
одинаково правомерных вопросов: 1) нет ли здесь
закономерности? и 2) а вдруг это случайность? — второй
представляется более сложным. Мы видим, что продуцирование
чистого случая возможно только тогда, когда уже нали-
чен чистый логос: случай выпадает там, где есть из чего
выпадать.
Уместно привести и свидетельства этимологии. Русское
«случай» происходит от общеславянского «слука» (сълу-
ка), что означает «встречу» (ср. «раз-лука» —
«расставание»)14; немецкое «Zufall» произведено от глагола «fallen»
— «падать» и тоже означает «совпадение», «выпадение
вместе». Случай, таким образом, есть как минимум
двухместный предикат, в нем могут быть выделены
соотносимые ряды, слагаемые случая — причем для чистоты
случая ряды слагаемых должны быть отделены друг от
друга. Иначе мы можем заподозрить, что событие
произошло неслучайно.
Стало быть, неверно представлять себе закономерность
312

как некий узор на канве случайного или даже как
статистический итог многообразия. Производство случая есть,
несомненно, следующий шаг после производства
порядка, ибо здесь требуется встреча по крайней мере двух
порядков, уже про-изведенных из хаоса. Поэтому
полагаться на волю случая — вполне разумная стратегия, хотя и
весьма трудная для исполнения; научиться ей куда
сложнее, чем быть управляемым по слову.
Уже на уровне живого организма управление высшими
движениями передоверено случаю, реактивным силам,
исходящим из внешней среды15. Поскольку внешний мир
после проведенного о-ничтожения становится
вместилищем многих порядков, стохастическое измерение
Вселенной возникает из пересечения линейных
последовательностей. Мир как поле целесообразных ожиданий сам по
себе достаточно «умен» — настолько, что
воспользоваться этим, физиологически никак не фиксированным умом
в пределах индивидуального жизненного опыта может
лишь человек16. Любопытно, что нарушение любого из
порядков, стабилизированных хоть во внешнем, хоть во
внутренним мире, может повлечь за собой одинаковые
последствия в виде обессмысливания некоторой
целесообразности. Скажем, возникновение невесомости делает
поднесение ложки ко рту столь же трудной задачей как и
проявлении апраксии, типичной дисфункции нервной
системы. Другое дело, что порядок сменяется еще каким -
нибудь порядком, просто видоизменяя поле сов-падений.
Ясно, что при тотальной полихимеризации никакое
совпадение было бы невозможным из-за полного падения,
обвала экземплярности.
Следовательно, чистый случай не имеет ничего
общего с беспорядком, но все же он знаменует выход за
пределы линейного порядка. Притом этот выход спровоциро-
313

ван самым острым дефицитом, который только есть в
сфере разума — дефицитом хаоса. Можно выделить три
уровня задач, ранжированных по степени нарастания
трудности:
1) Привнесение закономерностей — телеология
2) Отыскание закономерностей, как причинно-слествен-
ных, так и стохастических — наука
3) Инъекция хаоса в разумный космос — свобода.
Трудность последней задачи состоит в том, что
инъекция должна быть произведена в нужное время и в нужном
месте, тогда как обычно неконтролируемые выбросы НПП
происходят «за спиной». Шевелящееся-под и не может
стать «застывшим-перед» (предметом, Gegen-stand), не
утратив своего имени. Даже предметом познания хаос
становится лишь в особом модусе присутствия, в результате
подстановки. Погрузиться в хаос хотя бы мысленным
взором, значит убрать прожилки небытия, выдернуть
арматуру ничто: прорыв крутоногонерасчленнорукости
смывает инструментарий рефлексии, снося, в первую очередь,
перегородку между субъектом и объектом. Прежде, чем
продолжить разговор о случайном, попробуем
рассмотреть эту гипотетическую возможность.
8
Ситуация погружения в хаос описывается, например,
в книге Чжуан-цзы. Странствуя на востоке, Полководец
Облаков наталкивается на нечто, именуемое в
дальнейшем Безначальным Хаосом. Странный персонаж
«подпрыгивает, кривляется, непрерывно похлопывает себя» (188)
— уже знакомая нам визуализация НПП. На попытки
обратиться к нему Безначальный Хаос отвечает «фу!» и
314

вдруг неожиданно дает совет: «Оставь свое тело, свою
форму, откажись от зрения, от слуха, забудь о людских
порядках и слейся в великом единении с самосущим
Эфиром. Откажись от беспокойства и от стремления к покою,
уподобившись неодушевленному телу — и каждое из
существ, оставаясь собой, станет тобой, каждый вернется к
своему корню. Вернется неосознанно, смешиваясь в
общем хаосе и не оставит его до конца своей жизни ... не
выспрашивай его названия, не выпытывай его свойств и
все вещи будут сами собой рождаться» (189).
Встреча требует соблюдения техники безопасности,
требует навыка уподоблений и расподоблений,
составляющего основу даосской мудрости. Более жестко
внезапное лицезрение хаоса описывается в греческом мифе. Здесь
шевелящийся и кривляющийся хаос предстален в виде
Медузы Горгоны; взгляд ей в глаза чреват неминуемыми
последствиями, уже описанными в предыдущем
фрагменте: оставить свое тело, свою форму, отказаться от зрения,
от слуха, от стремления, уподобиться неодушевленному
телу, камню. В конце-концов — обратиться в камень,
окаменеть.
Превращение в камень останавливает метаморфоз. Тем
самым предотвращается распространение хаоса дальше,
ужас обрывается на этой ноте. Для дерзнувшего дело
заканчивается печально, но, обратим все же внимание на
главное: развоплощение экземплярности остановлено,
космос уцелел.
Ветхий Завет содержит не менее впечатляющую
историю, повествующую все о том же — это притча о жене
Лота. Лоту дается ясное и недвусмысленное указание:
«спасай душу свою и не оглядывайся назад. Ибо Содом и
Гоморра подлежат ниспровержению». Смысл процедуры
«ниспровержения» можно восстановить из того, что пос-
315

ледовало далее: « И ниспроверг города сии, и всю
окрестность сию, и всех жителей городов сих и произрастения
земли.
Жена же Лотова оглянулась позади его и стала
соляным столпом» (Быт. 19; 25-26).
Мы уже догадываемся, что случилось: для локального
участка космоса была отменена команда 1 и на широте
Содома и Гоморры произошел прорыв тоху ва боху,
выброс «шевелящегося-под» в горизонты порядка. Все
окрестности сии были воистину ниспровергнуты, и притом
самым радикальным способом.
Понятно также, что означает соляной столп. Взгляд,
прямо обращенный к горгоноподобному хаосу нарушает
герметичность ниспровергаемого участка и оказывается
перемычкой для прогрессии развоплощения. Стало быть
прозрачный кристалл, символ неподвижности и
неизменности, есть как бы мгновенная заплата в прорехе
универсума, предотвращающая неконтролируемую полихимери-
зацию. Не сделай этого Господь, и пропали бы
результаты шестидневного труда, удостоенные такой высокой
оценки. Пожалуй, мы имеем дело с самым радикальным
случаем трансцендентного вмешательства с момента сотворения
мира. Соляной столп предстает пред нами как
величайший монумент милосердия, проявленного в отношении
космоса, как символ провидения, не позволившего раз-
ничтожить сущее.
Правда, возникает еще одно соображение, на которое
наталкивает щит Персея. Руководствуясь зеркальным
отражением, герой справляется с персонификацией хаоса,
его выручает рефлексия, способность возвращаться из
любых отождествлений. Эта спасительня альтернатива
прямому взгляду и есть специфически человеческий путь
к могуществу. Рефлексивное удвоение ужаса лишает его
316

деструктивной силы, переводя в иную модальность.
Известное место в «Исповеди» блаженного Августина гласит:
«Но как можно сострадать вымыслам на сцене?
Слушателя ведь не зовут на помощь, его приглашают только
печалиться, и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов,
чем больше печалится. И если старинные или
вымышленные бедствия представлены так, что зритель не
испытывает печали, то он уходит, зевая и бранясь, если же его
заставили печалиться, то он сидит, поглощенный зрелищем и
радуется.»17 Парадокс Августина, несомненно, выходит за
пределы искусства, не оставляя никаких сомнений в том,
что щит Персея и есть главное оружие человечества. Будь
у жены Лота зеркальце, се любопытство, по всей
видимости, осталось бы безнаказанным. Более того, быть может,
именно она, а не Иаков, получила почетное прозвище, даже
не повредив состава бедра своего...
9
Стало быть, «чистый случай» это безопасная кострук-
ция, синтетический хаосозаменитель, моделирующий
некоторые свойства НПП. Главным субстанциональным
отличием, однозначно указывающим на изготовленность
«шанса» из уже наличных строгих рядов порядка,
является его противопоставленность другому шансу, легкая
перечислимость шансов через запятую, пусть даже число
запятых бесконечно. Хаосозаменитель используется
тогда, когда необходимо элиминировать основания выбора,
редуцировать поэзис к генезису. Тем самым чистая
случайность моделирует не столько хаотическое, сколько акт
первичного выбора для которого еще не могло быть
никаких оснований, момент произвольной остановки НПП,
317

стабилизирующий основание для всех последующих по-
лаганий.
— Да будет так! И стало так. Так случилось.
Случилось, потому что неоткуда было произойти, в
неразличимости еще нет никаких оснований для
противопоставления «этого» «иному». Хаосозаменитель пригоден для
имитации первополагания в соответствии с рядом образцов:
«И вот, Я с тобою; и сохраню тебя везде, куда ты не
пойдешь...» (Быт.28, 15) и так далее. Бросание жребия и
отождествление результата с Божьей волей (кому бог даст)
недвусмысленно указывает на архетип чистого случая —
«шевелящееся-под» здесь не при чем.
Непредсказуемость — единственная черта, которая
роднит случай и хаос, но это модельное свойство
получено искусственным путем, степень подобия тут такая же,
как между плюшевым тигром и настоящим зверем.
Случайная выборка принадлежит к ведомству космоса
прежде всего потому, что распадается на дискретность
исходов, ячейки «шанс-газа» имеют непроницаемые стенки, как
справедливо отмечает Н.И.Кобозев18. Допущенное
свыше присутствие хаоса («допущенного снизу»)
знаменуется размыванием стенок-перегородок, затрудненностью или
полной невозможностью ответа на вопрос «что случилось?»
Манифестации хаоса не отвечают на вопрос «что?»
10
Бытие и ничто суть категории уже стабилизированного
мира, случай — вообще производная второго или третьего
порядка. Все они размещены во времени, которое, в свою
очередь, можно рассматривать как первичное
преобразование хаоса. Лучшее из известных мне определений гла-
318

сит: «время есть способ избежать данности всего сразу»19
Вся сущая событийность состоит лишь из тех
событий, которые допускаемы хроноизмещением мира. Нечто
подобное пытался высказать Лейбниц, говоря, что Бог
выбирает наилучшее, отсеивая возможное; дело, однако в
том, что сама исчислимость возможностей зависит от
членораздельности творческих глаголов, длящих
непрерывность «этого» в отличие от «иного». Все неисчислимые
возможности иных миров опираются на способность
представлять «по отдельности разное», т.е даже модальность
возможного определяется хроноизмещением, параметром,
совершенно неприменимым к НПП. Поэтому, когда
говорят, что для Бога нет ничего невозможного, упускают из
виду, что как раз «невозможность» есть главное его
произведение, данное нам как время. Для бога есть, конечно,
«все возможное», но если бы он ограничился только этим,
ему не нужно было бы отдыхать от трудов своих.
Вернемся вновь к озвучиванию хаоса, к фрагменту этой
бесконечной и бесконечно-заунывной песни:
«...а может быть ворона, а может и лисица, а может
быть и нечто, а может и ничто »...»Ввести в бормотание
членораздельность, мелодию и ритм, значит, прежде
всего, ввести невозможность, невозможность «всего сразу»,
или, иными словами, время. Оно вводится двумя
исходными хронооперациями — длительностью
(принудительной самотождсственностью сущего) и хроноизмещением:
в узкую горловину явленности протискиваются
(происходят) лишь некоторые трансформации — их и называют
естественным ходом вещей.
319

11
В том слое порядка, который именуется «социальное»
действуют дополнительные ограничители, пресекающие
спонтанное порождение. Для фрагмента сущего
вхождение в круг символического знаменуется добавочным
упорядочиванием и, соответственно, увеличением экземпляр-
ности. Используя любимый пример Ролана Барта с
розой, можно видеть, как_хкр.омный тщетрк шиповника
вытягивается поэзисом к максимальной явленности, семйозис
вводит его туда, куда_ никогда" не смог бы ввести генезис.
НсГна этом же примере видно и другое: чем больше
отклонение от естественного хода вещей, тем стремительнее
траектория возможного падения назад, в полную
расформированное^. Сохраняющийся тонкий стебелек НПП
оказывается гарантией устойчивости, а в применении к
социальности — защитой от гетерономии, от роли
челнока чужих смыслов. Вся сфера символического
представляет собой грандиозную модель сборки, нацеленную на
максимальную переработку исходного материала.
Антропология от Шелера до Поршнева и Леви-Стросса не
устает подчеркивать анти-природный, т.е.
противоестественный характер человеческого.
Исходной точкой семиозиса выступает некое первопо-
лагание оппозиций на ровном месте, противопоставление
правого и левого, сырого и вареного и так далее.
Создание каждой новой пары (бинарной оппозиции) повышает
ранг порядка естественного хода вещей, образуется еще
один фильтр на пути размывающей субвенции. При этом,
хотя структуры архаического мышления и отличаются от
формальной логики — мы можем вслед за Леви-Брюлем
говорить о пралогическом мышлении— все же различия
остаются в пределах одного ранга порядка, выступающе-
320

го из хаосмоса как особая территориальность,
практически недосягаемая для капилляров контр-эманации. Если
пралогическое мышление и «нечувствительно» к
дискурсивным противоречиям, оно все же использует оппозиции
как сверхестественные классификаторы. Неважно, что
крокодилы и люди могут принадлежать к одному классу,
а попугаи и «другие люди» — к другому (тотем). Главное,
чтобы маркер обеспечивал хорошую различимость ячеек
и обладал универсальностью применеия, не оставляя не-
идентифицированных объектов. Строгая дизъюнкция
(безупречная дискретность исходов) решительно отличает
первичную территориальность мышления от «природы»,
т.е. от порций экземплярности, вбрасываемых в явленность
через генезис, и, тем более, от хаоса, не распадающегося
на исходы. Любимый пример Борхеса — Фуко с
китайской классификацией тигров, конечно, содержит нюансы,
отличающие его от современных таксономии, но,
поскольку в любом разовом применении классификации работают
одинаково успешно, они равно противостоят
пластилиновым трансформациям.
Специфика мышления как особого региона бытия
неплохо выражена в известном анекдоте.
Сидят воры за столом и играют в карты, на столе —
выпивка и закуска. Вдруг выбегает откуда-то крыса и
хватает кусочек хлеба. Один из играющих успевает ее
прибить. Воцаряется молчание. Наконец, пахан нарушает
тишину и выносит приговор:
— Мы воры. Крыса тоже вор. Значит, ты убил вора. У
тебя есть время до утра — обоснуй.
После этого игра продолжается, а виновник начинает
размышлять, понимая, что речь идет о его жизни или
смерти. Наступает утро. Играющие откладывают карты и
поворачиваются к нарушителю. У него готов ответ:
321

— Смотрите, крыса — вор. Мы тоже воры. Что же ей
за падло было с нами посидеть?
Трудно найти более яркую иллюстрацию для
первичного усилия мысли — примерно так и была отвоевана
территория разумности в ходе антропогенеза. Ночь
сменилась утром, а утро днем лишь потому, что был найден
выход: требовалось произвести основания из
безосновательности, решить проблему тотема и табу.
Пралогическое мышление справилось с этой задачей, чем и был задан
алгоритм минимального необратимого осмысления,
именуемый нами культурой20.
12
Чистый случай является не проявлением
безначального хаоса, а его более чем приблизительной моделью.
Остается пока не ясно, в чем природа той потребности, что
заставляет человека искать хаосозаменители или
синтезировать их из готовых порядков, иногда специально
предназначенных для бросания с целью последующего
сов-падения. Как вообще может сложиться избыток
упорядоченности, препятствующий проявлению бытийной мощи?
Существуют состояния социума, оцениваемые
негативно, несмотря на царящую законопослушность. Речь идет
не о прямой регрессии к порядкам более низкого ранга
(типа тоталитарных режимов), а именно об обществе, где
власть законов непоколебима. Отчеканенность хороших
форм как то исподволь, неуловимым усилием фиксатора,
обращается в тягость незримых оков. Самое важное здесь
то, что торжество формального начала, пусть даже род-
ставленного чистой идее добродетели как ее понимал
Платон, становится синонимом безжизненности.
322

Мы могли бы воспользоваться трансцендентным
предостережением: хаос усмирен и оничтожен, но
капилляры НПП не перекрыты. Мишель Фуко справедливо
говорил о необходимости «вызывать к жизни чудовища,
которые подобны фоновому шуму, непрерывному бормотанию
природы»21. Допущение происходящему происходить не
.может быть отменено безнаказанно: генератор шумов
продолжает работать на заднем плане, хотя теория
вероятности так и не смогла вычислить его ритм, безнадежно
путая модель с тем, что моделируется.JKâ^^^Jo^HH^jiuiib
Николай Федоров, создатель самой радикальной
космологической утопии полагал, что человеческий разум и шля
должны * твьтолнить ~ роль^о^-к^на, "перекрывающего ос-
таТбчное спонтанное порождение, KÔTOjpèe^безусловно,
допускает и чудовищ. Другие, вслед за Платоном, ограни-
чивалиГтриумф порядка средой социальности.
Государство Платона привлекает четкостью идентифи;
кации и полнотой востребованности. Однако, опыт
реальной истории пОказьТва^т,^что нетТгаких эталонов, которые
нельзя было бы подделать, более того, фальсификация
эталонов служит едва ли не главным резервуаром
социальной энергетики. Но дело даже не в том, что идеальное
государство Платона неосуществимо, интуитивно ясно, что
неосуществимость еще не худшая его черта. Допустим,
что так все оно и будет — каждому по мере его
добродетели. Воины доблестны, правители мудры, ремесленники
трудолюбивы, все правильно воспитаны. Никто, кроме
того, не жаждет чужой участи, довольствуясь
соответствием заранее предусмотренному эталону. На вопрос «чего
еще не хватает?» сразу напрашивается ответ: не хватает
шанса. Европейская метафизика предпочитает здесь
говорить о свободе воли и никто, конечно, не в праве
запретить называть этими красивыми словами потребность в
323

хаосозаменителе. Демократия как раз и предоставляет
шанс, конструируя в той или иной форме датчик
случайных чисел как важнейшую подсистему машины
государства.
Генератор случая может быть явно выраженным —
замещение ряда государственных должностей по жребию
(греческая полисная демократия и большинство ранних
военных демократий) — тогда жребий напрямую
отождествляется с волей богов. Замена «воли богов» на «волю
народа» приводит к незначительной маскировке датчика
случайных чисел: голосованием выбирается достойный
(предположим), но все же главный смысл голосования в
том, что у каждого есть шанс. Принцип демократии прост:
сохраняющаяся возможность выбрать недостойного,
важнее, чем строгая идентификация всякий раз самого
достойного. Поэтому платоновская критика демократии
совершенно справедлива в части ее отклонения от
наилучшего порядка, другое дело, что именно это отклонение и
есть «то, ради чего», оно имеет собственные резоны.
Конечно, воля Бога никоим образом не может быть
явлена через генератор случая (разве что «воля богов»).
Мир трансцендентных эйдосов удален от НПП на
недосягаемое расстояние. И, тем не менее, все про-исходящее в
мир по капиллярам спонтанного порождения, помечено
допущением свыше. Главное не путать допущенное свыше
(но исходящее «снизу», т.е. выбросы шевелящегося-под)
и предустановленное (например, небытие). Вызванные к
жизни чудовища могут воспользоваться лишь исчезающе-
малым временем явлеиности по сравнению с
относительной вечностью хороших форм. Но и их чудовищное
время не исключено совсем и не лишено собственной
сообразности с происходящим.
Эта мысль настойчиво подчеркивается в досской фи-
324

лософии. «Ши послал сыновей сыновей к царю. Один из
них, любивший науку, был взят учителем для
наследников. Другой предполагал применить военное искусство и
стал военноначальником. Тогда и Мэн послал двух
сыновей. Первый, не менее ученый, приехал в период
неурядиц и был оскоплен за дерзость. Второй, знавший
военное дело был заподозрен в возможности перейти на
сторону врага: ему отрубили ногу.
Когда оба сына вернулись, Мэн стал горевать и
проклинать Ши.
Ши же сказал:
— Каждый, кто удачно выберет время, преуспеет!
Каждый, кто упустит случай, пропадет!
Путь твоих сыновей был тот же, что и моих, плоды же
иные. Но просчет не в поступке, а в неудачном выборе
времени. Ведь в мире не бывает законов, всегда
правильных, нет дел всегда неправильных. То, что годилось
прежде, ныне, возможно, следует отбросить. То, что ныне
отбросили, позже, возможно, пригодится. Для того, что
пригодно, а что непригодно, нет неизменной истины.»
(105-106).
Обратим внимание на точно указанную опасность:
«каждый, кто упустит случай, пропадет». Кажется даже,
что упустить истину или суть дела не столь опасно: всегда
найдется тот, кто укажет на недосмотр — ну а с миром
эйдосов ничего не случится, уже хотя бы потому, что
«случаемость» принципиально располагается за его
пределами, в сфере падений и сов-падений. Упущенный
случай свидетельствует о недостатке зоркости, но
упустивший свой шанс охотно ссылается на слепой случай, путая
рефлексивные позиции «видеть» и «быть видимым». Дело
в том что хтоническая слепота (неразличимость)
отделена прослойкой зоркости от второй слепоты, вызванной
325

созерцанием сияющих эйдосов. Апеллируя к образу
пещеры Платона можно сказать, что эта вторая слепота
обусловлена нарушениями техники безопасности при работе
на тренажере ясновидения. Поэтому следует отдать
должное глубочайшему инстинкту социальности,
позволяющему предпочесть в качестве власть имущего киноактера
Рейгана, а не философа Гераклита (и, тем более
Платона). Это воистину инстинкт самосохранения социума.
13
Обращение к оптикоцентрической метафоре с ее
базисными терминами (проницательность, очевидность,
рефлексия и др.) дает возможность выявить следы
присутствия хаоса в самом высшем регионе порядка — в
познании. Большинство традиционных теорий (и практик)
познания построены по принципу шумовых фильтров,
основной задачей объявляется навык сквозного видения,
который, в свою очередь, сводится к культивированию
méconnaissance, слепого пятна, позволяющего в упор не
видеть завитки конкретной экземплярности.
Неразличение вариантов, размытых краев чтойности, становится
особой добродетелью, способствующей принудительному
удержанию познаваемого в хороших формах. Истинным
знанием обладает тот, кто видит сквозь и через, не
задерживаясь на изменчивой поверхности вещей22.
Всматриваясь в многообразие данности орган умозрения ищет со-
природное себе. И, разумеется, находит: каков бы ни был
масштаб «постоянного в явлениях», от галактик до
микромира, сколь бы ни были чужеродны сами объекты, но
законы, ими повелевающие, имманентны сфере разума.
Необходимо сосредоточиться, всмотреться в себя, чтобы
326

вывести закон явлений — на этом построены все
имманентные философии от Платона до Гегеля. Увидеть эйдос в
сов-падающей брошенности возможно лишь благодаря
негативному условию, благодаря усилию «несмотря на».
Таким образом, сфера умопостигаемого и умопостиг-
нутого явно отличается дополнительной
упорядоченностью: шевелящееся-под, уже подчинившись команде
«смирно!» ведет себя здесь еще смирнее. Для экземплярностй
сущего оставлен эпикуровский клинамен, возможность
частичного растворения в друг друге, расплывчатые же
понятия теряют свое имя и безжалостно
выбраковываются. Оптика умозрения одновременно фокусирует и
обесцвечивает мир. «Научная картина мира» похожа не на
картину, а на схему, выполненную чертежником,
подавившим в себе страсть живописца; что же касается Бога, то
он скорее график, чем живописец (но уж точно не
чертежник), а многокрасочность мира и наличие в нем
расплывчатых бликов это результат попустительства свыше,
достоинство холста, а не кисти, материала, а не
инструмента. Дарованное так-бытие (да будет так!)
санкционировало капиллярное поступление хаоса через стебелек
генезиса. Стебелек или жгутик — длинный и извилистый
и на разных участках имеет разные названия: клинамен,
мутация, свобода воли... Очень важно отследить,
доходит ли он до сферы мышления, чтобы увлажнить сухие
абстракции. И если доходит, то под каким именем.
Представший перед нами мир умопостигнутого
снабжен логикой, особой инстанцией для блокировки
текучести и расплывчатости понятий. Кажется, что допущенная
контр-эманация НПП допущена не всюду, на рубежах
абстрактного мышления пропуск становится
недействительным. Сверхупорядоченность логики, этой компактной
части логоса, оказывает вторичное влияние на хаосмос при-
327

роды и человеческого бытия, насыщая мир симметрией,
внося стандартные геометрические очертания — ровные
поверхности, прямые углы и другие указатели для сущего
быть еще смирнее, сама среда вещественности образуется
в результате приложения этого более жесткого фильтра.
Понятия должны быть определены — таков смысл
черновой работы мышления. Как уже отмечалось,
определение или полаганис предела, производимое резцом
небытия есть внесение разделов, расчерчивающих поле
неопределенности и аморфного перетекания, расстановка
метафизических запятых и дефисов, прекращающих бытие
«этого» и дающих возможность быть иному. Поскольку в
сфере умопостигаемого резец небытия почти не всречает
сопротивления, мы сплошь и рядом имеем дело с
произвольной нарезкой в духе тотемно-диалектических
обоснований. Общая тенденция легко обнаруживается при
сравнении интеллектуального продукта с кулинарным
изделием: окрошка и винегрет без проблем получают статус
науки, философии и, вообще, теории и охотно подаются к
столу, тогда как манная каша однозначно признается
несъедобной. Рассматривая встроенную интенцию гипостазиро-
вания, Ницше замечает: «...народ отделяет молнию от ее
сверкания и принимает последнее за акцию, за действие
некоего субъекта, именуемого молнией... Но такого
субъекта нет, деятель просто присочинен к действию. По
сути, народ удваивает действие,заставляя молнию
сверкать: одно и то же свершение он полагает один раз как
причину и затем еще один раз как ее действие.
Естествоиспытатели поступают не лучше, когда они говорят «сила
двигает», «сила причиняет» и тому подобное — вся наша
наука, несмотря на ее расчетливость, ее свободу от
аффекта оказывается еще обольщенной языком и не
избавилась от подсунутых ей ублюдков (таким ублюдком явля-
328

ется, к примеру, атом, равным образом кантовская «вещь
в себе»)»23. Следует только добавить, что «присочинсние
деятеля», так же как и другие росчерки резца
негативности, не проходят бесследно для сущего — ризоматичность
постепенно преображается в строгую объектность.
Гипостазированная сладость эссенциируется в реальный сахар.
Нечто подобное происходит и со «стольностью» и «чаш-
ностью» — они уже давно низведены к чистой
функциональности. Природа, хотя и не без труда, привыкает к
более строгой разметке, которую Станислав Лем очень
удачно назвал «синтуроц»24.
Тем не менее,инъекция хаоса присутствует и здесь, она
рядоположна усилию вглядывания в незамутненные эйдо-
сы. Уподобление безначальному хаосу необходимо как
путеводитель в виртуальном облаке вариантов. Это
обстоятельство все время подчеркивается в даосской
гносеологии. В книге Ян Чжу есть глава, которая так и называется
«О предвидении» — содержащаяся здесь притча как раз
повествует о лошадях и лошадности.
Цинский государь Мугун призывает к себе даоса по
имени Радующийся Мастерству и просит его найти
лучшего коня в Поднебесной. Перворначалыю государь
предлагает поручить поиск сыновьям даоса, чтобы не
утруждать самого мудреца. Однако Радующийся Мастерству
возражает:
« — У сыновей моих способности небольшие. Они
сумеют найти хорошего коня, но не сумеют найти самого
лучшего. Ведь хорошего коня узнают по его стати, по
костяку и мускулам. У чудесного же коня все это то ли
угасло, то ли утрачено, то ли забылось. Такой конь
мчится, не поднимая пыли, не оставляя следов» (111).
Радующийся Мастерству предлагает обратиться к
даосу по имени Высящийся во Вселенной, что Мугун и дела-
329

ет. Проведя расследование, Высящийся во Вселенной
указывает место — в Песчаных холмах, а на вопрос о
дополнительных приметах отвечает: каурая кобыла. Однако
люди, посланные за конем, обнаруживают только
вороного жеребца и приводят его к- государю. Опечаленный Му-
гун обращается к Радующемуся Мастерству:
« — Вот неудача! Тот, кого ты прислал для поисков
коня не смог разобраться даже в масти, не отличает
кобылы от жеребца. Какой же это знаток коней?
— Вот чего достиг! Вот почему он в тысячу раз
превзошел и меня и других, которым несть числа — глубоко
вздохнув, воскликнул Радующийся Мастерству. То, что
видит Высящийся — мельчайшие семена природы. Он
овладел сущностью, и не замечает поверхностного, весь во
внутреннем и предал забвению внешнее. Видит то, что ему
нужно видеть, и не замечает того, чего ему не нужно
видеть; наблюдает за тем, за чем следует наблюдать,
опускает то, за чем не следует наблюдать. Конь, которого
нашел Высящийся, будет действительно ценным конем
Жеребца привели, и это оказался конь, поистине
единственный в поднебесной» (112).
Лейтмотив, представленный гносеологией дао, легко
узнаваем: для того, чтобы нечто увидеть, надо научиться
кое-чего не замечать, смотреть сквозь. Важно, однако
отметить, что ясное усмотрение эйдоса лошадности
дополняется навыком быстрых отождествлений и растождеств-
лений, мгновенным пробегом по цепочке порождения.
Наряду с демонстрацией своей соприродности Логосу,
человеческое мышление проявляет и другую, не менеее
важную способность — резонировать в такт толчкам ше-
велящегося-под. Эта стихийная составляющая иноприрод-
на телеологическому началу, но истинная
проницательность невозможна без различения несовершенных копий.
330

Вот что говорил по этому поводу Иммануил Кант:
«Общая логика не содержит и не может содержать никаких
предписаний для способности суждения. В самом деле,
так как она отвлекается от всякого содержания познания,
то на ее долю остается только задача аналитически
разъяснять одну лишь форму познания в понятиях, суждениях
и умозаключениях, и, тем самым, устанавливать
формальные правила всякого проявления рассудка. Таким
образом оказывается, что хотя рассудок и способен к
научению посредством правил и усвоению их, тем не менее
способность суждения есть особый дар, который требует
упражнения, но которому научиться нельзя. Вот почему
способность суждения есть отличительная черта так
называемого природного ума (Mutterwitz) и отсутствие его
нельзя восполнить никакой школой25. Для нас важнее
всего указание на способность суждения как на особый дар
— действительно, мы имеем дело с особой процедурой,
которая никак не выводима из устройства
трансцендентального субъекта и может лишь прилагаться к общей
конструкции разумности или отсутствовать. Последний
случай приблизительно соответствует русской поговорке
.«умная голова дураку досталась». Возвращаясь теперь к
проницательности, которую продемонстрировал
Высящийся во Вселенной, мы видим, что помимо навыка сквозного
зрения, позволяющего фиксировать эталоны лошадности
за пределами многовариантной экземплярности, даос
проявил и «природный ум», тот самый Mutterwitz. Истинная
проницательность требует распознания лошадности
изнутри бушующей крутоногонерасчленнорукости, как бы не
замечая окончательного оформления в виде каурой
кобылы или гнедого жеребца, более того, попутно
соприсутствуя в окружающей «антилопности» и «бегемотности» и
во множестве пустых вариантов, запрещенных на корню
331

еще самыми первыми творческими глаголами. Способность
«трансцендирования вниз», в то, что было отвергнуто
Творцом Небытия, не менее важна и не более объяснима, чем
дар трансцендирования вверх. Ясно лишь, что ее
условием является наличие точки опоры, арматуры, за которую
можно зацепиться.
Природный ум, как неотъемлемая составляющая
проницательности в свою очередь складывается из двух
автономных стратегий — из уподобления безначальному
хаосу, на которое нужно решиться, и расподобления,
которое нужно успеть вовремя совершить. Если отвлечься от
исторических напластований, первое можно назвать
интуицией, а второе — вкусом. И то и другое суть способы
присутствия дотворческой мощи хаоса в одном из
высших слоев порядка, в умопостигаемом космосе res cogitans.
Проницательность Высящегося во Вселенной внешне
напоминает мышление в духе «иных возможных миров».
В элементарном виде этот принцип сводится к легкому
грамматическому удвоению собирательных понятий.
Вместо того, чтобы мыслить в системе устойчивых оппозиций
(а именно такова магистральная линия от пралогического
мышления до диалектики), Mutterwitz решается на сво-,
боднос смещение: нечто абсолютное релятивизируется,
задается как один из возможных миров, причем все
«остальные миры» могут оказаться пустыми, вырожденными
случаями, как говорят математики. Теория трактует о
логиках, алгебрах, пространствах и временах, хотя бы даже
иные пространства никогда не становились
самостоятельным предметом рассмотрения26.
Но прививка безначального хаоса сказывается не в
редупликации незыблемой данности, а в разрушении
жесткой привязки рефлексивной позиции, в том, что место
«откуда думать» становится дрейфующим. Как если бы
332

единственный существующий мир еще не был избран к
осуществлению и стабилизации, а только лишь
проскакивал в мельканиях, не настаивая на основаниях к
собственному предпочтению. Кант то и дело говорит об «ином
рассудке чем наш», используя эту легко затопляемую и вновь
всплывающую конструкцию как коллектор неожиданных
ракурсов. Намеренно индуцируя рябь в стоячей воде, мы
обретаем, говоря словами Плотина «воспринимаемую умом
пестроту»27.
Важно отметить, что внутренний пробег, имитирующий
НПП проходит некоторое время без сброса в
экспликацию. Мы сталкиваемся с разломами, в которых
отсутствует рефлексивный счет (строгая разметка шагов
рефлексии) в силу чего невозможна имманентная непрерывность
картины мышления — любая степень самоотчета
оставляет зияния; более того, только по этим зияниям можно
судить о живом событии мысли в отличие от реализации
программного продукта28. Разломы обнаруживаются
между компактными фрагментами доказательств, между
замкнутыми пространствами аналитики. Не исключено, что
именно это фоновое пространство образует подкладку для
синтетических суждений a priori. За приобретением
нового знания приходится бросаться в океан пробных
уподоблений, отпускать себя, отдаваться наплыву воображения
имитирующего полихимеризацию, чтобы в конце концов,
почувствовав твердую почву под ногами, выйти на
необитаемый остров. Следующим шагом уже является
колонизация земель, пригодных для возделывания, для чего, в
свою очередь, необходимо установление регулярной
навигации, указание координат terra incognita с помощью
определений29.
Две составляющие способности суждения и навык
сквозного усмотрения эталона-эйдоса должны совпасть в
333

пределах одной человекоразмерности, что, разумеется,
бывает крайне редко. Да и океанические дистанции заплыва
являются исключением, обычно же в распоряжении
практического разума находится небольшой резервуар шеве-
лящегося-под как принцип расслоения данности на
легкое виртуальное облачко возможных миров.
Необходимость совмещения несовмещаемого приводит к
затрудненности вынесения вердикта о существовании. Здесь
кроется проблема Канта, да и всей европейской метафизики в
целом: дело в том, что для разума не существует четких
различий между тем, что сфокусировано из
расплывчатого сеанса воображения и тем, что существует в
незыблемой воплощенности, в непрерывной длительности
вещественного Приговор к бытию, вынесенный свыше и
стабилизированный в экземплярности сущего, легко
отслаивается в ходе рассуждений; достоинство наличного бытия
не дает никаких преимуществ в пространстве
интеллигибельного: кентавр, электрон, флогистон и могильный
камень, взятые в качестве мыслимого, подлежат одним и тем
же интеллектуальным операциям30.
Следовательно, речь должна идти о многоу к ладности
устройства трансцендентального субъекта: наряду с
представительством логоса (инстанцией логики), сюда
доходит и сладкий сок, текущий внутри травы, мы видим его
автономную дренажную систему циркуляции в сфере
умопостигаемого. Нераздельную и неслиянную с сухим
блеском Логоса, который Гераклит справедливо считал
наилучшим. Еще раз заметим, что позывные хаоса мы
обнаруживаем не в стохастической раскладке мира, и уж тем
более не в зове небытия, а в спонтанном расслоении, в
миражировании хороших форм и твердых данностей. К
позывным стоит прислушаться. Известно, что за всю жизнь
человек может прочитать не более тысячи книг (по физи-
334

ческим ограничениям) и представительство логоса в
составе воли и разума требует избрать оптимальный список
литературы, а затем строго его придерживаться, чтобы не
разбазаривать драгоценное время зря. Позывные хаоса
подталкивают к иному: не взирая на отпущенный лимит
времени какая-то часть книг должна быть прочитана
«просто так» во имя эпифаничности, «иногдаслучаемости»
бытия. За редкими исключениями это побуждение
срабатывает, только оно и делает жизнь выносимой.
14
Порционные выбросы хаоса утилизуются и в
экзистенциальной, и в психологической сфере, на задворках
любой социальности всегда присутствует генеративный фон.
Философ и культуролог Михаил Петров, рассматривая
первые типы социокода, обеспечивающие стабилизацию
(самотождественность) социума несмотря на непрерывную
замену элементов (поколений), говорит об ограниченном
числе личных имен, с каждым из которых связан
определенный текст, неизменная инструкция для сменяющихся
носителей имени. Но даже и этот жесткий механизм
самотождественности допускает успешные прививки хаоса (в
терминологии М. Петрова — трансмутации): «Более
прозрачен, доступен для наблюдения процесс трансмутации
через изменение текста имен. Он может быть понят как
утилизация шума методами социальной селекции. Даже
детально запрограммированное в рамках ситуации
коллективного действия поведение индивидов не исключает
отклонений от программы, промахов, сбоев, неудач, т.е.
субъективного шума на уровне отдельных поступков.
Вообще-то в социальностях этого типа функционируют эф-
335

фективные средства борьбы с субъективным шумом:
допустивший сбой или промах охотник проходит ритуал
исправления-очищения., иногда весьма болезненный,
возвращая вышедшее из формы тело в кондиционное
состояние. Но если неосознанное или сознательное отклонение
приводит к очевидному успеху, отношение к такому
шумовому эффекту кардинально меняется. Его, так сказать
«публикуют» — обычно тем же составом участников, в
деталях имитируя ситуацию в которой возникло новое
поведенческое решение, отмечают такое событие
праздничным пиром и вообще всячески вдалбливают в память
старцев состав и результат нового маневра. Если этот акт
своеобразной публикации удается, у новинки появляется
шанс на социализацию, на включение в состав имени. В
акте передачи имени новому носителю она уже будет
присутствовать в тексте имени как программа среди программ,
т.е. перейдет из фенотипа конкретной деятельности в
генотип социальной трансляции31.
Полный иммунитет к инъекциям НПП означал бы и
полную стагнацию, нулевую событийность. Маниакальное
воспроизводство порядка напоминает ороговевшую
оболочку космоса, заевшую грампластинку, постепенно
стираемую острой иглой небытия. Подобно тому, как в
экзистенциальной психиатрии переизбыток упорядоченности
принято именовать манией (нет более цельного человека,
чем маньяк, справедливо подчеркивает Н.И. Кобозев),
последствия социальной гиперупорядоченности
(пресловутый Ordnung) принимают форму социальных маний —
тоталитаризма, фашизма, теократии и т.д.
В действительности, поскольку социальное бытие есть
лишь боковое ответвление экзистенции и относится,
говоря словами Хайдеггера к внутримирно встречным
обстоятельствам, самость в ответ на принуждение ограничивает-
336

ся производством видимости (имитацией). Социумы типа
государства сталинского социализма или северокорейской
коммунистической монархии похожи на чемодан с
двойным дном, причем первое дно находится у самой
поверхности, на нем располагаются лишь плоские объекты
(существа), плотно прижатые воздухонепроницаемой
герметичной крышкой. Все собственно человеческое укрыто во
тьме второго отсека, где, напротив, образуется
переизбыток хаоса (абсурда), доходящий до восстановления в
правах крутоногонерасчленнорукости: этические
полярности меняют знак, привычные нравственные ориентиры
теряют смысл, сплетаясь в клубок неразрешимых коллизий32.
Впрочем, полное отсутствие двойного дна, под падание
экзистенциального под внутримирно-встречное явилось бы
наихудшим исходом. Это была бы окончательная расплю-
щенность примитивным порядком, разрушение глубины
рельефа, в котором подлинно-человеческому (Dasein)
только и возможно быть. Отсюда вытекает самый общий
принцип оценки государственного устройства: неправомерна
любая степень принудительности, превышающая
принудительность отпечатка божественного образа на глине.
Свобода воли индивидуума, проецированная в
социальное содержит в себе неизбежную примесь негативизма,
стремления «переделать», привести в порядок.
Применяемый для этого резец негативности легко становится в
неумелых руках ножом гильотины, и присвоивший
функции Демиурга начинает вести себя «как сумасшедший с
бритвою в руке» (А.Тарковский). Чтобы инъекция была
животворной в ней должна присутствовать и примесь
попустительства, подражающая Божественному кенозису;
как и во всякой инъекции фармакона, главное
заключается в дозировке.
Дело еще в том, что хаосозаменители, используемые
337

для социальной регуляции, не могут по-настоящему
заменить уподобление безначальному хаосу. Отсюда
неустранимая двойствойственность европейского понимания
свободы, в особенности «свободы выбора». Возможность,
выбранная со всей решимостью, одновременно исключает весь
спектр иных возможных миров, она построена на строгой
дизъюнкции, пресекающей генезис и возобновление. Такая
свобода, согласно верному замечанию Хайдеггера,
определяет сущностную ничтожность человеческого удела, бро-
шенность Dasein. «Подразумеваемая тут ничтожность
принадлежит к бытию свободным Dasein для своих экзистент-
ных возможностей. Свобода, однако, есть лишь в выборе
одной из них. А значит в перенесении неимения
выбранными других и неспособности выбрать также и другие»33. Ав-
топоэзис и автогенезис личности подменяется иллюзионом
игровых автоматов, всегда беспроигрышных для «заведения»,
какая бы вывеска на нем не висела -»интересы нации», «дядя
Сэм», «Отчизна» или «знающий себя Абсолютный Дух».
Обретение полноты бытия лучше всего продумано в
даосской философии, где уход от манипулирования доведен
до совершенства, до максимума хроноизмещения.
Подражание безначальному хаосу, неподподание подручному («мас-
терство-без-стрельбы»),независимость от ставки на кону,
уклонение от «принесения пользы» — все это,
объединенное в понятии «недеяния» (увэй) позволяет обрести
суверенность, принципиально недостижимую для западных
инъекций синтетического хаосозамснителя. Истинная
суверенность или, выражаясь по-гегелевски, «мощь
самостановящегося духа» возобновляет характер утвержденного как
пробного и выносит собственный вердикт выпавшим обстоятель-
свам. Что с того, что некоторые знакомства (полезные
связи) могут быть объективно оценены как наилучшие, ведь
не это определяет выбор друзей, и даже не «влечение
338

души», а готовность положиться на эпифаничиость
бытия и сила санкции в отношении собственного первопред-
почтения «хорошо весьма». Здесь дело обстоит так же,
как и с самыми полезными книгами и с самыми полезными
знаниями, навыками,etc. — не настолько уж они
полезны, чтобы стать матрицей для не знающей сбоев
распечатки. Удержание различий, сохранность навыка ученичества,
незавершенности, сохранность виртуального облака
возможностей несравненно лучше даже с точки зрения того,
ради чего было предпринято усилие космополагания.
15
Повышение хроноизмещения сущего и происходящего
следует признать некой целью в себе. Своевременная
прививка хаоса для любого из слоев порядка означает
повышение жизненности, гармонизацию поэзиса и генезиса.
Прививка предотвращает накопление отложенного
соблазна до критической массы, способной смести при взрыве
все бастионы социального и экзистенциального порядка,
границы устойчивой экземплярности. Общество с маси-
мально высоким допуском нестандартного поведения, «с
самой толстой книгой Гиннеса», спокойно переносящее
клинамены (причуды) своих обитателей, выраженные во
всех модальностях от интеллектуальной игры в бисер до
нестандартных сексуальных предпочтений, допускающее
открытое, пусть даже тысячу раз иррациональное
презрение к здоровому образу жизни — такое общество будет
воистину прочным. Оно сможет вынести любую степень
богооставленности и все равно будет хранимым свыше.
Конечно, до тех пор, пока мир сей удерживается
арматурой небытия, пока не прозвучит команда «Вольно!»
339

Примечания
1 Валери П. Об искусстве. М. 1993 с. 103
2 Гегель. Наука логики т. 1-3 М. 1972
3 Метафизическое тире, знак оппозиции, может ставиться и
на ровном месте - благодаря этому машина рефлексии пригодна
для обработки любого сырья. Можно, например, задействуя нега-
цию, образовать пару «американец» / »не-американец».
Новорожденный конструкт «не-американец» будет обработан мащиной
рефлексии по всем правилам, вплоть до выработки
индивидуальных опознавательных знаков, обеспечивающих счет экземплярнос-
ти.
4 Критика снятия за его иллюзорный, примиряющий
характер, начатая еще младогегельянцами, не достигает цели, поскольку
даже в отсутствии Aufheben категории бытия и небытия задают
рамки хорошо упорядоченного мира. На это обстоятельство
обратил внимание Ницше: «Основная вера метафизиков есть вера в
противоположность ценностей...Да и позади всей логики,
кажущейся самодержавной в своем движении, стоят расценки
ценностей, точнее говоря, физиологические требования, направленные
на поддержание определенного жизненного вида. Например, что
определенное имеет большую ценность, чем неопределенное.» (По
ту сторону добра и зла.// Ницше Ф.Соч. в 2х т. т.2. ее.242-
243.) Несомненно, что не только противоположность, но даже
просто хорошая различимость «того» и «этого» указывают на
торжество сферы определенного, логоса и космоса. Ценностный
характер придан всему тому, что предваряет запуск машины
рефлексии. Бытие помечено знаком «плюс» по отношению к
небытию, но еще важнее сама полярность отношения, ее ценность «на
порядок» выше.
5 См. Хайдеггер М. Европейский нигилизм. // Проблема
человека в западной философии М. 1988.
6 Эта мысль многократно варьируется Декартом. В
«Первоначалах философии» мы читаем: «из того, что мы сейчас
существуем, вовсе не следует, что мы будем существовать в
следующий момент, если только какая -то причина, а именно та, что
340

первоначально нас создала, не воспроизведет нас как бы заново,
иначе говоря, если она нас не сохранит. Ведь мы хорошо
понимаем, что в нас самих не заключена никакая сила, коя бы нас
сохраняла...» (Декарт Р. Сочинения т.1 М.1989 с. 322.
7 см. подробнее Секацкий А. Вода, песок, Бог, пустота. //
Метафизика Петербурга. СПб 1993 ее. 170 -191.
8 Всесторонний анализ категории зова у Хайдеггера
предпринят Авитал Ронелл. См. Ronell A. The Telephone Book Lincoln
1989. .
9 См напр. работу «Differance» в Derrida J. Margins of
Philosophy. Chicago 1982.
10 Мудрецы Китая. Ян Чжу. Ле цзы. Чжуан -цзы. СПб 1994
с. 267. Дальнейшие ссылки на эту книгу даются указанием
номера страницы в круглых скобках. Перевод Л.Д.Позднеевой
местами приводится в измененной редакции.
11 Полани М. Личностное знание. М. 1985.
12 То, что случай связан с надеждой, остается пока
единственным верным выводом.
13 Чайковский Ю.В. Элементы эволюционной диатропики.
М.1988 ее. 74-75.
14 См. Краткий этимологический словарь русского языка. Под
ред. Н.М.Шанского М.1975.
15 Таков главный вывод замечательной книги Н.А.Бернштей-
па «О построении движений». См. Бернштейн H.A. Физиология
движений и активность. М. 1990.
16 Сравнение эволюции со школой не смогли отменить ни
дарвинизм, ни современная генетика. Когда эволюционист привычно
говорит, что естественный отбор действует «вслепую», он
вполне прав по отношению к каждой отдельной особи - но дело в том,
что «орган обучаемости» расположен за пределами
индивидуальных организмов, он встроен непосредственно в тело вида. «Слепой
случай» - это удобный эвфемизм, прикрывающий отсутствие
очевидца. См. содержательную работу Доукинса: Dawkins R. The
blind wathmaker. Наг low 1986.
17 Блаженный Августин. Исповедь M. 1992 с. 70 пер. М.Серге-
енко.
341

18 См. Кобозев H. И. Термодинамика процессов информации
и процессов мышления. М. 1970. В этой книге представлена
концепция стохастических (броуновских) процессов значительно более
интересная и глубокая чем, например, в построениях Пригожи-
на.
19 Bruce Т. The Body of Time and the Energies of Being. Arcana
1991 p. 5.
20 Приведенный анекдот может служить самым кратким
конспектом Леви-Стросовской антропологии.
21 Фуко М. Слова и вещи СПб 1994 с. 185 пер. Н.С.Автоно-
мовой.
22 Отсюда берет начало свойственное европейской
гносеологии недоумение по поводу избыточности данных органа зрения
для органа умозрения. Эта загадка не давала покоя, например
Декарту, побуждая его все время задавать один и тот же
вопрос: не пожелал ли Господь создать нас такими, чтобы мы всегда
обманывались?
23 Ницше Ф. Сочинения в 2хт. Т.2 М.1990 с. 431.
24 См. роман «Осмотр на месте» в книге Лем С. Собрание
сочинений в Юти томах т.8 М. 1994.
25 Кант И. Критика чистого разума. М.1994 ее. 120-121. В
третьей критике Кант определяет способность суждения
несколько иначе.
26 Легкость и естественность плюрализации в некоторых
европейских языках (например, английском и французском)
является дополнительным фактором, способствующим
структурной проницательности. Наличие таких нормальных форм
множественного числа как economics, politics, cultures, etc. - одна из
причин прорыва в сфере гуманитарных наук, получившего
название структкрализма.
27 Энн. 3,2,11.
28 Возможно, что нейрофизиологическим эквивалентом
присутствия хаоса служит двойственность сигнализации в
центральной нервной системе. С одной стороны дискретные спайко-
вые разряды, образующие высший уровень нервных процессов, с
другой - фоновая градуальная активность, не поддающаяся чле-
342

нению на дискретные исходы. См. по этому поводу Прибрам К.
Языки мозга. М. 1975, а также Jaines J. The Origin of Consciousness
in the Breakedown of the Bicameral Mind. L. 1976.
29 В духе используемой метафоры можно сказать, что
определения не должны быть размытыми. Требование четкости не
позволяет сохранить уникальную траекторию блуждания среди
миражей, в итоговом объяснении ученый всегда указывает
кратчайший путь.
30 Любопытный анализ проблемы содержится в книге Strawson
Р. F. Individuals. L.I959. См. также Вартофский М. Модели. М.
1988.
31 Петров М.К. Язык, знак, культура. М.1991 с.101.
32 В таких перевернутых и сплющенных мирах коррупция
может оказаться предпочтительнее честности, уклонение от
гражданского долга порой неотличимо от мужества. Скажем, поступок
генерала Власова, отпечатанный как предательство в
двухмерном мире маниакального порядка (и как подвиг на изнаночной
стороне этого мира), в глубинных измерениях вытесненного слишком
человеческого представляет собой типичное *ни то, ни се».
33 Хайдеггер М. Бытие и время. М.1997 с.255
1998
343

СОДЕРЖАНИЕ
Нина Савченкова ВОИН БЛЕСКА 5
0 ДУХЕ ВОИНСТВЕННОСТИ
1 15
2 17
3 19
4 24
5 26
6 33
7 36
8 3(8
9 39
10 43
11 45
ФЕНОМЕН ПРАЗДНИЧНОЙ ДРАКИ
1. Контуры проблемы..., 5t
2. Сражение под музыку 53
3. Эмпирическая бессмыслица
и метафизический смысл драки Stë
4. Драки и синтез монады ßS
5. Распад монады 6о
ИНФЕРНАЛЬНАЯ ТЕМА В ФИЛОСОФИИ 69
МОГИ И ИХ МОГУЩЕСТВА
Волейбол 75
Моги и маги 73
Практическая магия: насылание порчи J&Q
Основное Состояние -8*7
Чары Яб
Сон мога : i£Ï>
t
344

СП 128
Как на ладони 142
Отгадка истории \à8"
Ката 15$
Санкция 167
Появление шугов 187
Белый Танец 196
ЧЖУАН ЦЗЫ И ДАОС ЕМЕЛЯ
1 206
2 211
3 218
4 223
5 228
6 237
7 244
8 249
9 258
10 264
11 270
12 280
13 287
ИНЪЕКЦИЯ ХАОСА В СТРУКТУРЫ ПОРЯДКА
1 298
2 299
3 302
4 305
5 307
6 310
7 312
8 314
9 317
10 318
11 320
12 322
13 326
14 335
15 339
345

Александр Секацкий
СОБЛАЗН И ВОЛЯ